Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

В. Ф. Джунковский. Воспоминания: 1865–1904

«Немало труда и усердия на составление своих воспоминаний положил В. Ф. Джунковский. Когда-нибудь обширные записки эти в своем целом послужат будущему исследователю надежным основанием для восстановления придворной дворцовой жизни начала века, не говоря уже о том, что некоторые описанные в них эпизоды весьма ценны для характеристики последнего императора…».

Так написал в своих «Записках» издатель М. В. Сабашников, предполагая издать рукопись В. Ф. Джунковского в серии «Записи Прошлого», выходившей в 20-е годы прошлого века в издательстве «М. и С. Сабашниковых».

Должно было пройти почти 70 лет, чтобы существенная часть воспоминаний увидела свет.^[1] А в 2015 году Издательство им. Сабашниковых выпустило в свет еще один, хронологически завершающий том.^[2] Теперь читателю предлагается самое начало мемуаров В. Ф. Джунковского за 1865–1904 гг.

Первые главы изданного в 1997 году двухтомника «Воспоминаний» повествуют о повседневной жизнь Москвы и Московской губернии, начиная с 1905 года, в этом году В. Ф. Джунковский был назначен московским вице-губернатором, а спустя время стал и губернатором.

Оказавшись во главе огромной губернии, В. Ф. Джунковский показал себя как умелый администратор и талантливый управленец. Город и губерния, все ее 13 уездов, 166 волостей и несколько тысяч сельских обществ быстро развивались, строились вокзалы и гостиницы, банки и особняки, доходные дома и рабочие кварталы. Появились новые виды транспорта: электрический трамвай и автомобиль, на Ходынском поле начались регулярные занятия – полеты частной авиашколы, а в центре города все больше улиц освещались электричеством.

Джунковский инспектировал благотворительные и учебные заведения и больницы, организовывал массовые торжества и спасательные экспедиции, занимался вопросами водоснабжения города и выделения земель, строительства новых зданий и сооружений. Эпоху «серебряного» века русской культуры в Москве нельзя представить полно без деятельности ее губернатора. Открытие ряда высших и средних учебных заведений и музеев, богатая театральная жизнь, борьба за сохранение памятников старины, – все это требовало каждодневных усилий губернатора. Важно то, что В. Ф. Джунковский пользовался огромным авторитетов среди представителей самых разных социальных групп и слоев общества.

Крестьяне одной из подмосковных деревень даже переименовали свое село в Джунковку в знак особой признательности губернатору за поддержку при выделении им земельных наделов.

В 1908 году В. Ф. Джунковский был произведен в генерал-майоры и причислен к свите Николая II. Губернские проблемы требовали, а «свитские» возможности во многом помогали В. Ф. Джунковскому эти проблемы успешно решать, благодаря обращению непосредственно к императору. Успешное проведение юбилейных торжеств в 1912 году в Москве и губернии по случаю столетней годовщины Бородинского сражения послужило ступенью к его дальнейшему карьерному росту, 23 января 1913 года он был назначен на должность товарища министра внутренних дел и одновременно на пост командира Отдельного корпуса жандармов.

Эти несколько лет службы во главе жандармского корпуса оказались драматичными. Пытаясь реформировать эти по сути органы государственной безопасности Джунковский нажил себе немало врагов. Как писал П. П. Рябушинский в газете «Утро России», «истинно порядочный человек в жизни, В. Ф. Джунковский всецело перенес эту порядочность в область служебных отношений», а это явление «в России редкостное». В августе 1915 г. В. Ф. Джунковский был отстранен от службы по личному указанию императора Николая II, после того как представил на высочайшее имя записку, в которой подробно изложил неприглядные факты о деятельности Г. Распутина.

Заключительный том «Воспоминаний» за 1915–1917 гг., когда Джунковский добился назначения в действующую армию и командовал сначала дивизией, потом 3-м Сибирским корпусом на Западном фронте вплоть до октябрьского переворота, показывает, что его подход к делу и убеждения не претерпели изменений ни на фронте, ни в еще более сложной революционной обстановке. В условиях развала армии его соединение до конца оставалось боеспособным и верным присяге.

Не будем здесь повторять то, что уже нашло отражение в предисловию к изданным ранее томам воспоминаний. Подробная и обстоятельная статья З. Перегудовой и И. Пушкаревой к двухтомнику, вышедшему в 1997 году, содержит необходимые подробности служебной биографии В. Ф. Джуковского. Читатель может прочесть ее и по ссылке в электронной публикации.^[3]

А мы вернемся к началу, к годам юности и первым шагам по службе мемуариста. Здесь имеет значение и семья, и учеба в Пажеском корпусе, и служба младшим офицером в гвардейском Преображенском полку, и его адъютантская служба при московском генерал-губернаторе великом князе Сергее Александровиче, т. е. практически весь период, во время которого шло становление личности В. Ф. Джунковского, складывался характер и жизненный опыт.

Начинается книга с краткого изложения родословной Джунковских. Ряд публикаций последних лет существенно дополняет рассказ о происхождении рода Джунковских, но в сведениях о родных и близких отца и деда В. Ф. Джунковского остается еще немало белых пятен. Собственно говоря, до появления на исторической сцене деда автора – Степана Семеновича Джунковского и упоминания о прибывшем в Москву монгольском князе Мурзы-хана Джунка, воеводы Ксендзовского или полковника Кондратия Джунковского – информации практически нет.

Основные же вехи биографии Степана Семеновича Джунковского известны. Особую роль в его жизни сыграло назначение учителем английского языка к старшим дочерям будущего императора Павла I. С воцарением Павла для С. С. Джунковского нашлось место для работы в составе Экспедиции государственного хозяйства, опекунства и сельского домоводства при Правительствующем Сенате (1797–1803), затем он служил в реформированной Экспедиции государственного хозяйства и публичных зданий (1803–1811), а вышел в отставку уже с должности директора Хозяйственного департамента министерства внутренних дел. Ряд документов, связанных с его служебной деятельностью, оказался сохранен его потомками и являются составной частью архива В. Ф. Джунковского. Скончался С. С. Джунковский в 1839 году.

26 января 1841 года император Николай I подписывает жалованную грамоту на дворянство детям С. С. Джунковского в лице: «статского советника Александра, титулярного советника Петра, лейб-гвардии Уланского полка поручика Федора и Санкт-Петербургского университета кандидата Степана Джунковских <…> всемилостивейшее соизволили помянутым нашим верноподданным Джунковским в вечные времена в честь и достоинство нашей империи дворянства равно обретающемуся в нашей всероссийской наследной империи, царствах, княжествах и землях прочему дворянству возвести, постановить и пожаловать яко ж мы сим и силою сего их Джунковских на вечные времена в честь и достоинство нашей империи дворянства возводим, постановляем и жалуем…»^[4]

Безусловно, пожалование дворянства упрочило положение Джунковских среди служилой аристократии Санкт-Петербурга. Впрочем, С. С. Джунковский, который занимал чины и должности, дающие и личное и потомственное дворянство, не озаботился формальным подтверждением своих прав и достоинства при своей жизни, оставив решение этого вопроса одному из сыновей.

Тем не менее в соответствии с жалованной грамотой упомянутые в ней лица были внесены в родословную дворянскую книгу Полтавской губернии. Одновременно с дворянством был пожалован и герб с латинским девизом «Deo et proximo» – «Богу и ближнему», ставший в семье Джунковских предметом особой гордости.

В браке с Анной Александровной Берг Степан Семенович Джунковский имел восемь детей: Александра (1804–1850), Анну (1806–1880), Марию (1808 – ок. 1864), Елизавету (ок. 1809–1885), Петра (1813–?), Федора (1816–1879), Прасковью (1818 – после 1890) и Степан (1821–1870). В своих воспоминаниях В. Ф. Джунковский очень кратко касается своей родословной, возможно понимая, что при новой власти лучше не дразнить лишний раз цензоров.

Отец В. Ф. Джунковского – Федор Степанович большую часть службы и жизни провел в Петербурге. Здесь он удачно женился, породнившись с многочисленным семейством Рашет, достиг высокого положения и сумел дать достойное образование своему немалому семейству, включавшему семь детей: Евдокию (1857–1935), Степана (1853–1879), Федора (1816–1879), Николая (1862–1916), Ольгу (1864–1920) и Владимира (1865–1938). Братья Федор и Степан умерли молодыми, не оставив потомства. Сестра Евдокия и сам автор также не озаботились продолжением рода. У брата Николая в браке с Е. В. Винер родился только один ребенок – сын Николай (1875–?). И только у сестры Ольги, вышедшей замуж за будущего генерала Гершельмана, было в браке восемь детей. Именно поэтому мужская линия рода оказалась практически прерванной.

В. Ф. Джунковский родился 7 сентября 1865 года, оказавшись младшим ребенком. Дворянское происхождение и положение отца – генерал-лейтенанта, начальника канцелярии генерал-инспектора кавалерии великого князя Николая Николаевича Старшего позволило всем братьям поступить в самое привилегированное учебное заведении столицы – Пажеском корпусе и учиться там.

Страницы «Воспоминаний», посвященные годам учебы в Пажеском корпусе (1876–1884) позволяют увидеть, как начал обретать силу характер мальчика Вади (так звали его домашние) в строгом мужском коллективе с устоявшимся порядком и сложившимися традициями. К тому времени, когда грудь выпускника украсил белый эмалевый мальтийский крест – знак корпуса, а палец – кольцо с наружной стальной поверхностью и внутренней золотой, Джунковскому пришлось столкнуться с разными сторонами человеческих отношений.

Программа корпуса, помимо обычной для военных училищ, включала также ряд предметов, связанных с придворной службой. Жизнь этого закрытого заведения регламентировалась не только требованиями уставов. Для пажа младшего класса все старшие являлись прямым начальством, которому он должен был подчиняться круглосуточно. «Все эти отношения старшего класса к младшему не могли не казаться дикими, но они имели, несомненно, и хорошую сторону, приучая к дисциплине и почтению старших, что в военной среде являлось совершенно необходимым», – вспоминал Джунковский.^[5]

Опыт, вынесенный из службы пажом, сформулированный в наставлениях: «Камер-паж должен был быть спокойным, выдержанным, безукоризненно вежливым: почтительным, услужливым, расторопным – но отнюдь не суетливым и волнующимся, и в суетливости забывающим свое собственное достоинство», – пригодился на службе военной.

В корпусе же состоялись и первый выход в свет в роли камер-пажа, и участие в разнообразных дворцовых торжественных и печальных церемониях, встречах с членами императорской фамилии. Позднее Джунковский вспоминал: «На мою долю выпало счастье быть свидетелем стольких необыкновенных торжеств… в то время, когда Россия была во всем своем могуществе, когда Запад не только считался с нею, но и трепетал перед нею, чувствуя необыкновенную нравственную силу ее монарха».

По окончании Пажеского корпуса в 1884 г. В. Ф. Джунковский был выпущен в Гвардию, в 1-й батальон его величества лейб-гвардии Преображенского полка, которым командовал великий князь Сергей Александрович.

Служба в самом знаменитом полку Российской императорской гвардии складывалась для молодого офицера более чем успешно. В 1886 году В. Ф. Джунковский был произведен в подпоручики, через четыре года получает звание поручика гвардии.

Воспоминаниям о службе в Преображенском полку посвящено немало страниц в русской мемуарной прозе. Караулы, командировки на охрану путей, занятия с личным составом, красносельские маневры, встречи в офицерском собрании, общение с представителями правящего дома. Но и здесь Джунковский нашел свой точный и образный тон, позволивший рассказывать о своей военной карьере обстоятельно и увлекательно.

Среди массы деталей, Джунковский зачастую забывает говорить о себе, своих увлечениях и симпатиях. Так, увлекшись фотографией еще в бытность младшим офицером Преображенского полка, он практически ничего не пишет о своем умении. И только внимательное изучения фотографий, сохранившихся в его личном фонде, позволяет предположить, сто множество снимков сделаны им самим. Большинство из них сделано в эпоху, когда было техники, позволяющей снимать в помещениях, в слабо освещенных полковых казармах, иных бытовых ситуациях.

Жизнь и судьба В. Ф. Джунковского резко изменились в связи с назначением его 23 декабря 1891 г. адъютантом к московскому генерал-губернатору великому князю Сергею Александровичу и переездом в Москву. Это была уже вторая попытка великого князя заполучить подающего надежды способного офицера в свою свиту.

Вспоминая начало своей службы, Джунковский приводит разговор, случившийся еще в 1886 году с профессором В. П. Безобразовым о сущности адъютантской должности. «Я ответил, – пишет Джунковский, – что можно принести много пользы, занимая такую должность, что все зависит от себя, не надо только терять своего я и держать себя с достоинством, тогда должность адъютанта далеко не будет лакейской».

Тогда назначение не состоялось, несколько последних лет службы в полку сделали свое, возмужав и приобретя необходимые организаторские навыки, Джунковский с честью сумел проявить себя в новой должности. Любое задание, связанное с выездом на место, работой с людьми, оказанием практической помощи вызывала прилив сил и желание выполнить задачу как можно лучше. Такое отношение к делу было отмечено и великим князем, и его женой великой княгиней Елизаветой Федоровной.

Джунковский же в свой черед отмечает: «Меня поразила простота, с какой держали себя их высочества, с первого же вечера я не чувствовал никакого не только страха, но и какого-либо стеснения, все так было просто, семейно, никто не вставал, когда проходила великая княгиня или великий князь, совсем как в простом семейном доме, даже проще чем в других аристократических домах. Меня всегда поражала та особенная простота, которая была свойственна членам императорского дома вне официальных приемов».

Что же касается придворной жизни, этой необходимой составляющей занимаемой должности, к ней отношение было несколько иным. «Однообразная праздная жизнь меня далеко не удовлетворяла и очень тяготила меня, – пишет Джунковский, – что не ускользало от великой княгини и от чуткого великого князя, который всегда выискивал для меня какое-нибудь поручение, чтобы мне не было так тоскливо. …Они часто недоумевали, чем я недоволен. …Потом привыкли к мысли, что никогда из меня не выйдет настоящего придворного, что я всегда буду глядеть в лес, и уже не боролись с этим, а напротив, старались облегчить мне в этом отношении жизнь».

Таких практических поручений было немало. Типичен рассказ Джунковского о проверке московских водостоков и подземных каналов. «Единственные живые существа, встречавшиеся нам на пути, были крысы, которых было довольно много. Весь путь мы проделали в два часа, по дороге отмечали люки, на которые затем были наложены пломбы. Вылезли мы из трубы в конце Александровского сада у Москвы-реки. Затем мы еще прошли по подземной трубе от Арбатских ворот под Пречистенским бульваром, вылезли у Храма Спасителя; эта труба была очень утомительна для ходьбы, так как надо было идти все время, согнувшись и выпрямлять спину. можно было только в местах люков. Из подземных сооружений пришлось еще осмотреть всю сеть отопления под Успенским собором, тут местами пришлось ползти, осмотрев ее всю вместе с князем Щербатовым, мы запечатали все входы в отопление и люки».

Позднее В. Ф. Джунковский, как командир жандармов, будет организовывать охрану императора и царской семьи во время бородинских торжеств в Москве в 1912 году, путешествия императора с семьей по России 1913 г. и многие другие. Но первый опыт обеспечения безопасности царственных особ, не нарушающий торжественности мероприятия будет им получен и опробован в Москве.

В 1895 году в Москву переезжает старшая сестра Джунковского Евдокия Федоровна, согласившаяся после долгих переговоров принять на себя роль воспитательницы великой княжны Марии Павловны-младшей, дочери великого князя Павла Александровича. И практически одновременно с приездом сестры Джунковского повышают в звании до штабс-капитана, сократив, наконец, разрыв в его чинопроизводстве по сравнению с однокашниками из Пажеского корпуса.

Особенностью авторского повествования является подчеркнуто беспристрастный взгляд на происходящие события. Джунковский, кажется, специально подавляет личное отношение при освещении многих событий и лиц. Документальная точность изложения и скупость оценок и характеристик – таков его стиль. Но иногда эмоции прорываются, и тогда он называет влияние Г. Распутина – «распутинским ядом», Николая II – «царем-мучеником», а образцом политического деятеля видит П. А. Столыпина: «Теперь, когда Россия как государство уже не существует, как-то невольно вспоминается еще ярче светлый образ русского, в полном смысле этого слова, человека».

В. Ф. Джунковский не мог обойти вниманием трагедию, бросившую тень на коронационные торжества и на все последующее царствование Николая II – Ходынскую катастрофу 17–18 мая 1896 года. И при всем личном уважении к великому князю Сергею Александровичу достаточно критически оценивает его роль, что заставляет с еще большим доверием относиться к выводам мемуариста.

Сдержанностью и крайней деликатностью отличаются строки, касающиеся близких людей, а также описываемые автором личные переживания. Еще в 1893 году Джунковский в Москве познакомился и полюбил Нину Васильевну Евреинову (сестру издателей С. В. и М. В. Сабашниковых). В начале 1897 года Джунковский и Евреинова решили взять временную паузу в отношениях.^[6] Поэтому его слова: «Я переживал в это время большую личную душевную драму» – являются ничем иным как свидетельством тяжелого нравственного состояния из-за неразрешимости этих отношений (Н. В. Евренинова в то время была замужем).

И в это тяжелое для Владимира Федоровича время великий князь отправляет его в сложную и опасную командировку – В. Ф. Джунковского назначают руководителем санитарного отряда Иверской общины сестер милосердия Российского общества Красного Креста. Официальная цель командировки – оказание помощи раненым турецким военнослужащим на театре военных действии Греко-турецкой войны.

Назначив Джунковского руководителем отряда, великий князь сделал идеальный выбор, ибо в ходе поездки в полной мере раскрылись и организационный, и административный, и дипломатический таланты Владимира Федоровича. Ему удалось установить доброжелательные отношения с турецкой военной администрацией и обеспечить качественную работу полевого госпиталя в чрезвычайно сложных фронтовых условиях. Позднее, уже в Стамбуле, русский отряд продолжил работу в турецком военном госпитале, что вызвало определенный дипломатический резонанс, и, в свою очередь, повлияло на отношение к России в ходе дипломатического разрешения «критского» вопроса.

А в 1901 году он был привлечен к работе по созданию и развертыванию деятельности Московского столичного попечительства о народной трезвости.

В. Ф. Джунковский справедливо считал алкоголизм опасной социальной болезнью, влияющей на физическое и нравственное здоровье русского народа. И включился в работу, сделав на несколько лет ее основным приложением сил. Комплексный подход, принятый в деятельности попечительства предполагал развертывание дешевых рабочих столовых и чайных для самых необеспеченных слоев городского населения, которое должно сочетаться с просветительской работой создаваемых народных читален, библиотек, воскресных школ и народных курсов. Главную роль в этой деятельности он отводил народным домам. Московское попечительство преуспело также в открытии наркологических лечебниц для алкоголиков и организация досуга малоимущих москвичей. Для постановки драматических спектаклей привлекались артисты Малого театр, а летом устраивались народные гуляния и благотворительные спектакли на открытом воздухе. В течение 5 лет в Москве было создано 13 народных домов, которые на пике их популярности посещало ежедневно от 500 до 2000 человек.

Безусловно, просветительство, масштабная борьба с пьянством и даже самая широкая благотворительность были не способны решить разом все накопившиеся проблемы российского общества, но создание атмосферы доверия на самых разных уровнях эти инициативы решали весьма успешно.

В основе взаимоотношений Джунковского и с личным составом 4-й роты лейб-гвардии Преображенского полка, и с населением Москвы, и со служащими Корпуса жандармов, а затем и со стрелками 3-го и 7-го Сибирских армейских корпусов лежал один и тот же принцип. «Я считал, что главной обязанностью администратора, – пишет Джунковский, – должно быть стремление приобрести не популярность, а доверие населения, а для сего необходимо внедрить в себе сознание, что не население существует для власти, а власть для населения, а это, к сожалению, многие администраторы у нас не учитывали».

Примечательно, что тот же подход к людям Джунковский сохранил и сложной фронтовой обстановке спустя годы, во время Первой мировой войны: «…надо было только добросовестно самому исполнять долг и заботливо относиться к подчиненным, входить в их нужды, смотреть на них не как на пушечное мясо, а как на людей, не сентиментальничая при этом… Больше ничего не требовалось, и за таким командиром люди пойдут куда угодно, будут переносить с ним всякие лишения…»^[7]

По возвращении домой с фронта в ноябре 1917 года Джунковский первый раз был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Довольно быстро оказавшись на свободе, он предпринял все необходимые шаги, чтобы выйти в отставку и попытаться найти место в новой для него реальности.

Следующий арест последовал в сентябре 1918 года, когда после покушения на В. И. Ленина в стране был объявлен «красный террор». Бывших генералов и офицеров арестовывали как заложников. Джунковский оказался в Бутырской тюрьме в Москве и только благодаря ходатайству артистов Малого театра во главе с М. Н. Ермоловой расстрельный приговор ему был заменен заключением.

12 февраля 1921 году он был вновь арестован и оказался теперь уже в Таганской тюрьме.^[8] Несмотря на дважды принимаемое трибуналом решение об освобождении, на свободу В. Ф. Джунковский вышел только в апреле 1922 года. Жил в доме сестры Евдокии Федоровны в 1-м Мало-Николопесковском переулке.

Готовя свои воспоминания, В. Ф. Джунковский, безусловно, понимал, ценность документа, как отражения времени. Четыре переплетенных дела разного формата, находящиеся на хранении в фонде № 826 Государственного архива Российской Федерации, содержат и разнообразные документальные вставки в авторский текст – выдержки из уставов, меню, театральные программы, письма, телеграммы, служебные документы, которые после перепечатки на пишущей машинке становятся естественной частью книги. Таким же образом включены в текст черновики писем автора к своей родной сестре Е. Ф. Джунковской. Активно используются и вырезки из газет и журналов, соединенные с текстом смысловыми связками. Как правило, этот прием использовался Джунковским для освещения больших публичных мероприятий, типа коронаций 1883 и 1896 гг., описания похорон императора Александра III, приездов в Москву императорской семьи и иных подобных торжеств.

В. Ф. Джунковским использовались и такие официальные документы как приказы по лейб-гвардии Преображенскому полку, 1-й Гвардейской дивизии и Гвардейскому корпусу, высочайше утвержденные расписания торжеств и мероприятий с участием императорской семьи. В рукописи можно встретить и отчеты о его инспекторских поездках по частям Московского округа, расписания войск на парадах и маневрах, фрагменты из официальных отчетов, курируемых им лично благотворительных и иных организаций.

Точные даты начала и окончания работы над воспоминаниями не указаны автором. Можно предположить, что работа над текстом воспоминаний началась не позднее 1922 и продолжалась вплоть до начала 1930-х гг. Например, в одной из ремарок автор замечает: «Я его навещал последний раз в прошлом, т. е. 1922 г.». В другом месте автор прямо пишет: «…в настоящее время, когда я пишу эти строки … один из этих ледоколов, переименованный в «Красина», совершил подвиг во льдах, спасши нескольких человек из экспедиции Нобиле».

Дирижабль «Италия» с полярной экспедицией на борту потерпел крушение 25 мая 1928 года, 12 июля того же года советская спасательная экспедиция сняла с льдины последних членов команды. Следовательно, в 1928 году В. Ф. Джунковский работал над главой, посвященной событиям 1904 года.

Таким образом основной корпус текста был собран к началу 1929 года, а редакция рукописи продолжалась до середины 1933 г., т. е. до момента продажи ее Литературному музею.

Значительную роль в решении Джунковского заняться «Воспоминаниями» сыграл М. В. Сабашников, уговаривавший его взяться за перо. Подвести некий жизненный итог подталкивало и то, что навсегда уехала за границу сестра Сабашникова – Нина Васильевна Евреинова, с которой Джунковского связывали самые близкие отношения.

Но без первоисточников работа над текстом рукописи представлялась делом невозможным. И пока обстановка и силы позволяли, Джунковский неоднократно в течение 1920-х гг. выбирался в Петроград-Ленинград, где он мог относительно свободно работать с документами своего личного фонда.

В 1929 году в ОГПУ был сфабрикован ряд обвинений в контрреволюционной деятельности против многих деятелей науки и культуры. Одним из эпизодов стало так называемое «Академическое дело». Поводом к его началу послужило письмо-донос в одну из ленинградских газет. Бдительный гражданин писал, что бывший начальник жандармов В. Ф. Джунковский спрятал в Пушкинском Доме «бумаги охранки». И что хранят в этом доме за народные деньги бумаги, за которые следует «карать военным судом»,^[9] а сам «жандарм» свободно приходит и работает с этими бумагами. Реакция последовала незамедлительно. Вскоре был арестован директор Пушкинского Дома академик С. Ф. Платонов, а затем – и целый ряд ученых.^[10] В ноябре 1929 давал показания в ОГПУ по поводу «Академического дела»^[11] и Джунковский, отделавшись сравнительно легко – вынужденным переселением из Москвы на станцию Перловка. Но доступ к документам своего фонда теперь для него был наглухо закрыт.

Отлученному от архива, В. Ф. Джунковскому оставалось только редактировать уже имеющийся текст. В то же время и против М. В. Сабашникова, которой уже начал подготовку рукописи Джунковского к изданию в серии «Записи прошлого», были выдвинуты обвинения, а самого издателя арестовали. Публикация оказалась невозможной.

Три года спустя, находясь в чрезвычайно стесненных обстоятельствах и не располагая никакими возможностями заработка, В. Ф. Джунковский предложил директору Государственного Литературного музея В. Д. Бонч-Бруевичу приобрести черновик и рукопись. Бонч-Бруевич согласился на покупку за 50 тысяч рублей и даже анонсировал в издаваемом музеем сборнике «Звенья» публикацию отрывков из книги.

В 1935 году Владимир Федорович похоронил сестру и поселился у племянницы Надежды Николаевны Шебашевой в дачном поселке на Беговой улице. Именно сюда за ним и пришли в последний раз. 3 декабря 1937 года он был арестован. В тонком деле-папке подшит акт об уничтожении изъятых книг и фотографий, а также два протокола коротких допросов. Бывший генерал-лейтенант обвинения в контрреволюционной деятельности отверг и виновным себя признавать отказался.^[12] Впрочем, мнение арестованного никак не повлияло на его исход.

21 февраля 1938 года на Бутовском полигоне В. Ф. Джунковский был расстрелян.

Рукопись его воспоминаний была изъята из отдела рукописей музея и передана на закрытое хранение в Центральный государственный архив Октябрьской революции (ныне – Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ). Здесь же через некоторое время оказался и архив, переданный ранее В. Ф. Джунковским в Пушкинский Дом.

Текст настоящего издания воспроизводится с минимальными правками, стиль оригинала сохранен. Исключение составляют написание отдельных слов и употребление прописных букв, которые приведены в соответствие с правилами современного русского языка. Опечатки и грамматические ошибки в машинописном тексте исправлены без оговорок, а фактические неточности оговорены в примечаниях.

Географические названия приведены в соответствие с их написанием в начале ХХ века. Общепринятые сокращения слов, обозначающие титулы, чины, рода войск и т. п., в тексте раскрыты. К номерам воинских частей и соединений добавлялось через дефис окончание, чтобы они отличались от чисел. Так, например, принятое в Российской империи написание отчества императрицы и великой княгини Феодоровна воспроизводится как Федоровна, а сокращенное обозначение воинских чинов раскрыто (г.м. – генерал-майор).

В рукописи за 1865–1904 гг. отсутствуют названия подглавок, поэтому при публикации текст был разбит на главы в соответствии с авторской хронологией изложения, а соответствующий год вынесен как наименование очередной главы.

При подготовке рукописи В. Ф. Джунковский исключил из окончательной редакции главу своих воспоминания за 1892 год. Эти страницы хранятся в отдельной папке с надписью «Не публиковать». Следуя воле автора, мы не приводим их в настоящем издании.

Большой объем включенных автором в корпус «Воспоминаний» документов: выдержки из отчетов, приказы по воинским частям, циркуляры и выдержки из газетных статей – в основном иллюстрирующих текст – опущены или сокращены. Сокращения и пропуски в тексте отмечены отточием в конце (начале) предложения, а более значительные заключены в угловые скобки и снабжены подстрочным примечанием. Авторские примечания обозначены как «Примеч. автора».

Даты в соответствии с общепринятыми правилами (до 1 февраля 1918) приводятся по старому стилю, в нескольких необходимых случаях рядом в круглых скобках проставлена дата по новому стилю. Издание снабжено именным указателем. При подготовке примечаний и указателя были использованы документы личного фонда В. Ф. Джунковского (ГА РФ. Фонд 826. Опись.1) и некоторых других фондов и коллекций, воспоминания современников, справочная литература, а также ряд интернет-ресурсов и сетевых справочников и периодических изданий.

Рукопись предоставлена к публикации Государственным архивом Российской Федерации. Археографическая подготовка текста и примечаний – С. М. Артюхов, А. А. Литвин, Е. А. Полуэктова, вступительная статья – А. А. Литвин. Составление указателя имен – С. М. Артюхов, А. А. Литвин. Выявление, отбор, копирование иллюстраций – С. М. Артюхов, И. Н. Засыпкина, С. А. Хорошева, Е. А. Полуэктова.

Составители выражают особую благодарность Д. А. Белановскому, И. А. Ганичеву, Е. А. Голосовской, Е. Л. Киселевой, Л. В. Крячковой, З. И. Перегудовой, А. Н. Сидоровой, М. В. Сидоровой, И. С. Тихонову, Е. А. Чирковой, В. М. Шабанову, В. Л. Юшко за помощь, консультации и ценные советы.

Часть I. 1865–1883

Я родился в 1865 г., 7-го сентября, в С.-Петербурге. Моему отцу было 49 лет, моей матери – 43 года. Отец мой Федор Степанович в то время был в чине генерал-майора и за год до моего рождения был назначен начальником канцелярии генерал инспектора кавалерии и членом Комитета по устройству и образованию войск, в каковых должностях и пробыл почти до самой своей кончины. Мать моя Мария Карловна, рожденная Рашет, была лютеранкой, но постоянно ходила с нами, своими детьми, в православную церковь, знала прекрасно все обряды нашей церкви и поддерживала их в нас. Она значительно пережила моего отца и скончалась в 1895 г., через 16 лет после его смерти. Родители моего отца и моей матери умерли задолго до моего рождения, поэтому я знал о них только по рассказам.

О моем деде со стороны моей матери у меня сохранилось одно письмо моего дяди (старшего брата моего отца) Александра Степановича, который был женат на сестре моей матери Наталье Карловне. В 1830 г. 4-го марта он написал следующее письмо своей теще и моей бабушке:

«Дражайшая маменька! Получил я горестное известие, что нет уже более на свете моего дражайшего папеньки, удар сей для всего нашего семейства есть ужаснейший, но будем надеяться на Бога, который нас не оставит, одно, что может меня утешить в сей потере, когда я получу известие, что Вы здоровы и успокоены.

Вот более двух недель как предчувствие мне говорило, что лишусь добрейшего родителя, но утешал себя надеждой, что Бог сохранит дни его и что я еще увижу [его], но 1 марта, приехавши из Могилева, был предупрежден моими товарищами, что папенька болен – по полученному письму от Элерца, он и просил их убедительно сказать мне правду и не скрывать, что более меня терзает неизвестность, чувствую, что более не увижу папеньку.

Теперь пишу к Вам и прошу Вас утешиться этой потерей, всякий из нас будет посвящать жизнь свою для подкрепления сил Ваших и успокоить от этой потери, как оставшееся одно утешение в мире сем, и так прошу Вас, дражайшая маменька, будьте спокойны и берегите здоровье свое для столь многочисленного семейства.

Прощайте, уповаю на Бога как покровителя всех нас, что услышит молитвы наши и сохранит в здоровье нашу родительницу.

Остаюсь искренно любящий и почитающий сын Александр».

Далее приписка моему дяде Евгению Карловичу Рашет:

«Любезный брат Евгений! Не в состоянии тебе описать чувствуемую мою горесть при получении известия о смерти нашего родителя, одно утешение для нас – осталась наша маменька, и потому как сын бросаюсь к брату самому близкому к ней, утешай ее в горести и уверь, что я переношу удар сей в уповании на Бога, что он не оставит нас сиротами и подкрепит силы дражайшей родительницы. И так надеюсь, любезнейший, что ты исполнишь без сомнения мои чувствования.

Теперь прошу тебя не оставить меня без уведомления о нашем семействе, в каком оно состоянии осталось после смерти обожаемого родителя, что предпримет маменька, когда оставит Ригу, когда и в какое время кончил дни наш ангел. Пиши мне, будь мне утешителем в горести моей. И так, любезный брат, не стало того, кто был и есть дороже всего для нас на свете, кто посвящал жизнь свою для своего семейства, которое должно оплакивать [его] как отца беспримерного.

Прощай, будь здоров и не забывай любящего тебя брата Александра.

Целую заочно наших домашних».

Мой дед по матери скончался 27-го января 1830 г., 59-ти лет от роду, а моя бабушка в 1854 г. 70-ти слишком лет.

Из воспоминаний о ней у меня сохранилось следующее письмо, написанное ее дочерью, моей тетушкой, Эмилией Карловной другой моей тетушке Юлии Карловне от 21 августа 1854 г.:

«Милая и дорогая моя Юленька!

Предчувствие меня не обмануло; прощаясь со всеми Вами, я с невыразимой горестью смотрела [на] нашу добрейшую маменьку и чувствовала, что уже в последний раз целую ее дорогие руки, руки той, которая так много мне оказывала добра, с которой я проводила столько лет будучи вдовой.^[13]

Ах, Юленька, письма Ваши все предо мной лежат, и я все еще не могу поверить этой жестокой истине. Мне не надобно тебе рассказывать, что я чувствую, ты по себе это знаешь. С тех пор как мы в Петрозаводске, ни одного разу не читала я писем Ваших без слез, мне всегда было чрезвычайно грустно, и я как будто предчувствовала – непременно желала, чтобы дети и Матвей Осипович написали бы еще маменьке, как будто зная, что это в последний раз. Когда я сижу одна, все перед глазами у меня ваша квартира, я вспоминаю каждый угол, лицо незабвенной маменьки передо мной, как оно иногда было озабочено. Как радовалась я когда-нибудь поехать в Петербург, увидеть маменьку, вас всех моих дорогих. И уже не найду более той, которая всегда принимала такое живейшее участие во всех и оживляла все своим присутствием. Она, наша незабвенная, любила нас всех так нежно, и теперь, когда ее уже нет, мы должны еще теснее быть связанными узами родства и дружбы. Для меня одно утешение, что она все видит и молится за нас, и что когда-нибудь мы увидимся со всеми нашими милыми. Наташа,^[14] Александр Степанович – все они ее встретили.

Зачем я не с Вами, и я повторяю эти слова, как приятно было бы высказать все то, что так тяжело лежит на сердце.

Могли ли мы думать, что так скоро и так внезапно ее лишимся? Помнишь, когда я тебе говорила об опасениях Густава Богд[ановича] Иверсена, он часто мне говорил: «Это частое биение сердца было недаром». Могу себе представить, какой это был для всех Вас удар, видя ее за несколько минут совершенно здоровой. Но она всегда желала так умереть. Для нее было бы невыносимо быть долго больной при ее живом характере. Пиши мне, умоляю тебя, когда тебе грустно, поверяй мне твои чувства и мысли, я уже думала, что Вы мне не будете писать – и это приводило меня в отчаяние; ты знаешь, как я Вас люблю и что все, все меня интересует. Не будешь ли ты теперь жить с доброй Машенькой и Ф. С.?^[15] Я воображаю, каково тебе приезжать в город и входить в Вашу квартиру, где все, все напоминает, что ее уже больше нет. Как, бывало, она радостно нас встречала и провожала почти до ворот.

О Боже, Боже! для чего мы должны испытывать эту жестокую потерю. Но мы не должны роптать. Всевышний знает, для чего Он нам посылает это горе! Наша добрая маменька теперь счастлива и покойна, может быть нам еще много предстоит испытаний. Нет, мой ангел Юленька, эта потеря для всех нас равна, у тебя нет семейства, но поверь, есть сестры, которые тебя нежно любят, я первая готова всегда разделить с тобой все, что имею. Ты знаешь моего доброго мужа, как [он] любил маменьку, а потому можешь поверить, как он чувствует эту потерю, дети очень печальны, но могут ли они уже по своей молодости чувствовать это так, как мы? Что делают все наши? Ванечка?^[16] Как его здоровье? Как много маменька заботилась и сокрушалась о его здоровье. Николай Андреевич нам писал, он первый уведомил нас о нашей невозвратимой потере. Пиши мне, Юленька, что намерена теперь делать, куда будет ходить бедный Андрюша? Как жалко, что нас нет в Петербурге. Воображаю печаль Коли, он так любил нашу добрую старушку. Помнишь, я тебе говорила – Бог знает, доживет ли маменька, что не будет более нуждаться в деньгах? Это ее часто тяготило. Я всегда истинно желала иметь столько, чтобы уделять нашей доброй маменьке. Господь не привел меня насладиться этим счастьем. Я тебе очень буду благодарна за портфель – все письма нашей незабвенной лежат у меня, пусть они останутся и на память моим детям. Я писала Кати^[17] и просила ее очень прислать мне альбом, который я подарила маменьке, если возможно, то исполните мою просьбу…» (окончание письма не сохранилось).

У моей матери было четыре брата и шесть сестер, из них я помню только Владимира Карловича – своего крестного отца, он занимал видное место в Горном департаменте, был женат на княжне Максутовой Екатерине Петровне. Из сестер моей матери помню Эмилию Карловну, когда она была замужем за М. О. Лешевичем, Екатерину Карловну, которая была замужем за Шнейдером, директором 3-й С.-Петербургской гимназии, и Юлию Карловну, с которой мы очень были близки – после кончины нашей бабушки она жила почти всегда с нами. Одна из сестер моей матери Елизавета Карловна была замужем за Грессером, отцом известного С.-Петербургского градоначальника при Александре III, у них было еще три сына, о которых я буду говорить в свое время, один из них, Николай, был женат на своей двоюродной сестре – Марии Ивановне – дочери Ивана Карловича Рашет. Она была моей крестной матерью, я был очень привязан к ней, это была женщина совершенно исключительной доброты.

У моего отца было три брата^[18] и пять сестер, из коих я помню только двух своих дядей и двух тетушек:

1. Петра Степановича, который владел нашим родовым имением в Полтавской губернии, в Константиноградском уезде, служил всю свою жизнь по выборам, был избираем в течение целого ряда трехлетий в предводители своего уезда, женат он был на Елене Яковлевне Селецкой. Одна из его дочерей, Юлия Петровна, была замужем за князем Хилковым, старший их сын был известный Д. А. Хилков, схема жизни которого не лишена была причудливости: 1) блестящий паж и лейб-гусар, очень набожный, православный христианин; 2) видный участник русско-турецкой войны 1877–78 гг.; 3) ярый толстовец, отрицающий православие, государство, войну, собственность, которую и раздает; 4) революционер; 5) враг церковности, индивидуалист; 6) верный сын православия, почти затворник; 7) вновь казак, геройски окончивший свою жизнь на войне 1914 г.

2. Степана Степановича – я его помню очень смутно. Это был известный видный русский адепт католицизма. С юных лет он отличался особенной религиозностью и по окончании университета отправился за границу с намерением знакомить иностранцев с православием. Приехав же в Рим, он обратился в католичество, вступил в орден иезуитов и после пятилетнего занятия католическим богословием принял священство, был кандидатом в кардиналы. Затем он вышел из ордена иезуитов и отправился в Париж с целью проповедовать соединение церквей, основал «миссию» в окрестностях Парижа и в короткое время сделался одною из популярнейших личностей в Париже. Затем он снова явился в Рим с проектом переустройства римской церкви, главным образом нападая на безбрачие духовенства. Под разными предлогами его стали удалять из Рима для выполнения разных поручений, которые он все выполнил, последним была миссия его к эскимосам, у которых он провел семь лет. В это же время он напечатал большое количество проповедей на французском, норвежском, английском и итальянском языках и несколько астрономических и философских трактатов. Вернувшись в Рим, он настаивал на осуществлении проекта, представленного им папе, и сам, вопреки правилам католической церкви, женился на англичанке Монтгомери. Тогда папа его отлучил от церкви. В результате он вернулся вновь в православие, вернулся в Россию искренне убежденным православным, поступил в Синод, в библиотеку, коей он и отдал все свои научные богословские труды.

После его смерти вдова его осталась без всяких средств – очень бедствовала, уроками добывая средства для воспитания своих двух детей.

3. Елизавету Степановну – которая была замужем за Иваном Карловичем Рашет, моим дядей с материнской стороны. Она значительно пережила своего мужа, я ее очень хорошо помню, это была поразительно добрая женщина, ее доброта передалась и всем ее детям.

4. Прасковью Степановну – она была замужем за предводителем дворянства Н. Ф. Кованько, всегда жила на юге в своем имении в Богодуховском уезде, я с ней познакомился будучи уже офицером за несколько лет до ее кончины. Ей было тогда за семьдесят, но ей никак нельзя было дать этих лет, она ежедневно брала холодный душ и выглядела очень бодрой. Сын ее Д. Н. Кованько был в течение ряда трехлетий предводителем дворянства в своем уезде.

Другие мои тетушки со стороны моего отца скончались еще до моего рождения, они были все замужем – старшая за графом Доррер, вторая, Анна, за Вальховским и третья, Мария, за Волховским,^[19] жили они все на юге, и потому я и с семьями их так и не познакомился.

Род наш происходит от монгольского князя «Мурза-ханг-Джунк», прибывшего в Москву в XV веке при Василии III в составе посольства. От него произошел воевода Ксендзовский, владевший поместьем в Галиции под названием «Джунковка». Потомство этого последнего разделилось на две ветви – русскую и галицкую.

Родоначальником русской ветви считается полковник черниговский Кондратий Джунковский, живший в конце XVII века, сын его Степан был полковым есаулом Нежинского полка, а затем протопопом батуринским. У этого последнего был сын Семен, тоже протопоп, и у него три сына священника, один из них Семен Семенович и является моим прадедом, а сын его Степан Семенович моим дедом.

Дед мой родился в 1764 г., вскоре после воцарения императрицы Екатерины II, и по окончании курса наук в Харькове в 1784 г. отправлен был императрицей по ходатайству ее духовника Самборского на казенном, из Кабинета, содержании в Англию для усовершенствования в науках и земледелии. Семь лет он провел в Англии, Франции и Фландрии и по возвращении в Россию определен был сержантом в л. – гв. Преображенский полк и учителем английского языка к великим княжнам.

При вступлении на престол императора Павла I мой дед был пожалован капитаном, а в следующем году переведен в статскую службу и, все время оставаясь учителем английского языка дочерей и сыновей Павла I, определен был в Экспедицию государственного хозяйства^[20] при министерстве внутренних дел. В 1811 г. он был назначен директором Хозяйственного департамента.^[21]

С 1803 г. состоял членом и непременным секретарем Императорского вольно-экономического общества, был постоянным редактором «Трудов» общества. Ему поручались, по высочайшему повелению, разные дела – по приведению всех мер и весов в империи в однообразие; по поселению колонистов; по делам Лифляндии; по осушке окрестностей С.-Петербурга. Он оставил после себя целый ряд научных трудов по экономическим вопросам и сельскому хозяйству, скончался в 1839 г., будучи 75-ти лет от роду. Женат он был на Анне Александровне Берг, она скончалась значительно раньше моего деда, о ней я ничего не знаю.

В 1845 г. род наш был включен в родословную дворянскую книгу с пожалованием особого герба, под которым по латыни было выгравировано «Deo et proximo».^[22]

Этот девиз тщательно хранили в своем сердце мои родители и следовали ему в течение всей своей жизни, стараясь воспитывать и нас в том же духе, и если кто из нас не соблюдал его во всей строгости, то это вина уже не наших родителей, а нас самих.

Когда я родился, мои родители жили на Захарьевской улице в казенной квартире в казармах Кавалергардского полка. Не считая меня, семья наша в то время состояла еще из трех братьев – Стефана, Федора и Николая и двух сестер – Евдокии и Ольги. У моих родителей была еще одна дочь Мария, но она умерла в 50-х годах, не прожив и двух лет. Старшему моему брату Степану было тогда 12 лет, он как раз в это время поступил в Пажеский корпус, сестре Евдокии – 8 лет, остальные были еще маленькие.

Вскоре после моего рождения состоялся переезд на новую квартиру, тоже казенную, в казармах л. – гв. Конного полка против церкви Благовещения.^[23] С этой квартирой у меня связаны все воспоминания моего детства, самые дорогие, в ней мы прожили 13 лет дружно, хорошо. Квартира была чудная, внизу помещалась подведомственная моему отцу канцелярия генерал-инспектора кавалерии (генералом-инспектором был великий князь Николай Николаевич Старший), а над канцелярией была наша квартира. Комнаты были большие, высота – 8 аршин, светлые. Вся наша семья была широко размещена в ней. Рядом с большой прихожей была длинная проходная комната, из которой налево дверь вела в обширный кабинет моего отца, дверь в него всегда была открыта, за исключением случаев, когда у моего отца бывали заседания Комитетов, направо вела дверь в такую же обширную комнату, где жил мой старший брат Степан. Прямо вела дверь в залу, это была большая угловая комната с четырьмя огромными окнами. В углу стояла масса растений, выходило что-то вроде зимнего сада, мы всегда детьми играли и прятались среди этих растений. Рядом с комнатой моего брата была длинная узкая комната в одно окно, это была «шкапная» и уборная моего отца и брата. Далее из залы шли подряд четыре комнаты одинаковых размеров – гостиная, столовая, комната моей старшей сестры, спальня родителей и большая детская, потом, когда мы стали подрастать, эту комнату разделили пополам. Все эти комнаты были еще соединены коридором. Кухня тоже была огромная, и гладильня, а людские помещались на антресолях над кухней и гладильней. Около передней была еще отдельная комната для человека моего отца.

Освещались комнаты керосиновыми и масляными лампами, но у нас в детской горели всегда сальные свечи в больших шандалах, на которых всегда лежали щипцы, которыми приходилось очень часто подрезать фитиль, когда он начинал коптить. У отца в кабинете на письменном столе стояли подсвечники с парафиновыми свечами, такие же вставляли и в люстры, они бывали разных цветов, и это, я помню, на меня всегда производило большое впечатление.

Мать моя меня не кормила, мне была взята кормильца, которая так сроднилась с нашим домом, так привязалась ко мне и ко всем нам, что постоянно в течение целого ряда лет навещала нас, жила у нас неделями и всегда привозила мне гостинцы. Я очень любил эту прекрасную женщину и всегда радовался ее приезду. После кормилицы у нас была няня, о которой я вспоминаю тоже с искренним дорогим чувством. Затем у нас были гувернантки и гувернеры. Ничего неприязненного и дурного они не вызывают в моей памяти, конечно, к одним я был меньше привязан, к другим – больше. Наиболее близкими ко мне и кого я вспоминаю с теплотой и уважением были m-lle Segard – француженка и М. Ф. Краузе, они совершенно слились со всей нашей семьей, мы не чувствовали в них гувернанток в полном смысле этого слова, а чувствовали, что это наши друзья, члены нашей семьи, хотя они далеко не были снисходительны, напротив, были даже очень требовательны.

Детство свое я начинаю помнить смутно с трехлетнего возраста, у меня сохранилась в памяти поездка на дачу на Поклонную гору в окрестностях С.-Петербурга. Затем, уже совсем ярко, я помню, как мы жили в 1870–71 гг. в Дубцах – имении друга моего отца Обольянинова в 40 верстах от Луги, помню даже расположение комнат и парк, а также и путь от г. Луги, по отчаянной дороге, до имения. Особенно хорошо сохранился в моей памяти мой переезд по этой дороге с моей матерью, когда меня повезли в Петербург со сломанным на руке пальцем. Я не помню, было ли это в 70-м или 71-м году. Я бегал по комнатам «дубцовского» дома, поскользнулся и упал против большого старинного комода красного дерева. Падая, я как-то нечаянно попал средним пальцем правой руки в ключ, который торчал в нижнем ящике комода. Ключ повернулся, и я вывихнул и сломал себе палец, который повис. Боли особенной не было, я даже не закричал и гораздо менее испугался, чем все сбежавшиеся на мое падение. Медицинской помощи в деревне никакой не было, и моя мать решила везти меня в Петербург, боясь, что я лишусь пальца. Снарядили дормез, так называли в то время огромные кареты, в которых на ночь устраивались кровати и можно было отлично спать, в этих дормезах и путешествовали, когда еще не было железных дорог. В эти дормезы запрягали шесть лошадей, четверик к дышлу и две в унос, на одной из них сидел форейтор.

Так мы и поехали уже поздно вечером, дорога была ужасная, недалеко от Луги приходилось переезжать реку на пароме. Тут был крутой спуск к реке по сыпучему песку и очень неровный. Было темно, и кучер наехал на косогор, карета упала. Моя мать страшно испугалась за меня, но все обошлось благополучно. Нас извлекли целыми и даже мою руку не придавили. Пока поднимали тяжелую карету, мама со мной, и еще не помню, кто ехал с нами, пошли пешком по направлению к парому. Тут, будучи четырех или пяти лет от роду, я проявил способность ориентироваться. Дорог было несколько, мы выбрали одну, по которой пошли и очень скоро подошли к реке, но парома мы не увидали. Очевидно, надо было идти или вправо, или влево. Я настаивал – налево, другие же говорили – направо, но скоро должны были убедиться, что я был прав. Я ликовал и был очень горд.

Приехав в Петербург, моя мать с гордостью об этом рассказала моему отцу.

В Петербурге мне положили всю руку в гипс и я, кажется, несколько недель просидел с неподвижной рукой. Было очень скучно, отец уехал в Дубки, все родные были на даче, и только одна Лизочка Жеребцова, сверстница моя по годам, дочь моей двоюродной сестры, приходила почти каждый день играть со мной и развлекать меня. Палец мой все же остался на всю жизнь кривым и не сгибающимся. Доктор Масловский, который меня лечил, очевидно, плохо его вставил, да и немудрено, он был совсем другой специальности, он был акушером.

Следующее событие, которое осталось у меня в памяти, это было производство моего старшего брата в камер-пажи в 1871 г. и затем его производство в офицеры, в 1872 г., в л. – гв. Уланский его величества полк и отъезд его в Варшаву. На меня это произвело большое впечатление, и я гордился таким братом, бегал постоянно в его комнату и, в его отсутствие, трогал все его офицерские атрибуты, надевал каску на голову и смотрелся в зеркало, мечтая о том времени, когда и я буду офицером. Но не прошло и месяца после радостного события производства в офицеры старшего брата, как пришлось мне столкнуться с первым горем – как-то неожиданно, проболев очень недолго, умер второй мой по старшинству брат Федор от холеры.

Я был очень дружен с ним, хотя он и был на пять лет старше меня, с ним было всегда очень весело играть, он умел придумывать веселые остроумные игры, талантливо писал стихи и очень импонировал этим, мы, младшие братья, с большим уважением смотрели на него и как-то гордились им.

Вот его стихотворение, написанное им в год смерти, когда ему минуло 12 лет:

Сегодня мне двенадцать лет!

Двенадцать лет не шутка!

В сии года

Иные мальчуганы

Сократами слывут.

В двенадцать лет

Иные люди

Разумны уж бывают,

Не так, как я —

Не говорят они, в эти лета

Мы будем графами, князьями.

А я? как мельница мелю все этот вздор

И строю замки «en Espagne».^[24]

Любимыми играми его были именно – играть в графы и князья, всем нам, своим младшим братьям, он давал титулы и внедрял в нас рыцарский дух. Сам он, будучи поклонником Суворова, брал его титул или графа Траверсе, мне дал титул графа Тулуза де Лотрек.

Вот еще стихи, которые он мне посвятил, написанные им за два месяца до кончины:

Вадя, Вадичка, мой друг!

Я тебе пишу посланье —

Будь прилежен, не упрям,

Не шали, но будь послушен,

И смотри – не лги.

Вот тебе какой совет

Я от всей души даю!

Последнее его стихотворение за месяц до смерти было посвящено полковнику Сюннербергу (на него произвело большое впечатление, что Сюннерберг, будучи уланом его величества того полка, куда вышел в офицеры мой брат, получил армейский полк и должен был оставить блестящий уланский гвардейский мундир).

О Сюннерберг, о дорогой!

Покинул полк ты свой родной,

Покинул ты улан царя гвардейских

И принял полк армейский.

Имеешь Анну, с короной Станислава,

И Володимира за храбрость!

Ты уж полковник вот четыре года,

А офицером восемнадцать лет!

Теперь не можешь щеголять

В мундире царственных улан

И должен уж носить

Мундир улан армейских.

Но должен ты покорным быть

Приказу государя

И, как командующий полком,

Вести свой полк вперед!

Он был очень религиозен и последнее время часто говорил о смерти, будучи всего 12-ти лет, он написал в своей тетради:

Молю Творца,

Чтоб Он простил меня,

Прошу у всех прощения

И сам прощаю всем!

А перед тем он написал молитву:

Господь и Бог Творец!

Всего Ты мира Вседержитель,

К тебе взываю я:

Услышь мое моленье!

Прошу у Тя прощенья

Грехам великим всем моим!

Пошли мне храбрость и отвагу,

Великодушие героя,

И чистоту души…

Молю тебя еще я:

Пошли мне доброту,

Прилежность, бескорыстность!

Молю тебя,

Услыши мя!

Я очень оплакивал своего брата, конечно, по-детски, и долго не мог свыкнуться с мыслью, что его нет – это было мое первое горе.

На похоронах я простудился и сильно заболел желудком, за все мое детство это была единственная моя болезнь – я проболел около месяца не то дизентерией, не то «холериной».^[25]

В конце сентября месяца мой отец получил нижеследующее письмо главного начальника военных учебных заведений о зачислении меня в пажи высочайшего двора – это меня страшно обрадовало, я ждал этого с нетерпением, так как мой брат Николай был уже зачислен в пажи год тому назад.

«Милостивый государь, Федор Степанович,

Государь император высочайше повелеть соизволил: сына Вашего превосходительства Владимира зачислить в пажи к высочайшему двору, со внесением в список общих кандидатов Пажеского его императорского величества корпуса.

О таковом высочайшем соизволении уведомляя Вас, в дополнение к письму моему от 18-го минувшего августа за № 10621, покорнейше прошу принять уверение в совершенном моем к Вашему превосходительству почтении и преданности.

Н. Исаков»

Это назначение давало мне право носить пажеский мундир, но только без погон. Мне сшили пальто пажеское и купили кепи, к моей большой радости; мундира мне не сшили, он был с галунами и стоил чересчур дорого.

Пажеский корпус был в то время привилегированным военно-учебным заведением. Право на поступление в корпус имели сыновья и внуки генерал-лейтенантов или тайных советников, но тем не менее о каждом определяемом в пажи к высочайшему двору испрашивалось соизволение у государя. Зачисленный в пажи имел право по вступлении в известный возраст держать экзамен в соответствующий возрасту класс. Выдержав испытания, он определялся в корпус интерном на полное содержание или же, если все вакансии были заняты, экстерном на собственный счет.

Кроме учебных занятий пажи несли и придворную службу, но последняя отнимала у них очень мало времени и доставалась не всем.

С этих пор я начал уже понемногу учиться. Каждое лето мы всегда ездили на дачу – в 1873 г. жили по Балтийской железной дороге, в Калитино на даче Монкевича, в 1874 г. близ станции Сиверской по Варшавской железной дороге в Дружноселье,^[26] это все были очень хорошие места, вдали от города, в настоящей деревне.

Лето, проведенное в Дружноселье – это было имение князя Витгенштейна, – было несколько омрачено. У моего старшего брата была чудная верховая лошадь «Князек». Мы все ею восхищались, это была красавица в полном смысле слова, в ней чувствовалось какое-то благородство. Мы, дети, входили к ней без опасения, она была удивительно ласкова, мы все привязались к ней и, бывало, как только встанем, сейчас же бежим к ней. В конце лета она заболела, вызван был ветеринар, но, несмотря на все принятые меры, она пала на наших глазах. Мы ужасно все плакали, и это нам испортило остаток лета.

Вот как я описал в то время наше пребывание в Дружноселье: «Я провел это лето очень приятно. Мы жили в Дружноселье, это имение принадлежит князю Витгенштейну; оно находится в четырех верстах от Сиверской станции. Дом, где мы жили, был небольшой, но зато был окружен большим парком. Возле нашего дома был арсенал, в котором хранились вещи фельдмаршала князя Витгенштейна. Я с братом каждый день ходил на экскурсию, вернувшись домой, мы укладывали наших жуков и бабочек. После этого мы ходили на ферму пить парное молоко, при нас доили, и мы пили молоко всегда от одной коровы, которую звали Танька. После завтрака я учился у моей старшей сестры. Перед обедом мы купались; я очень любил купаться; мы купались в большом пруду. После купанья обедали; после обеда ходили все вместе гулять в лес или в деревню, или в поля, или по дороге. Раз мы пошли после завтрака на экскурсию – это было 11-го июля, в день именин сестры, – вдруг заблудились и не могли найти дорогу, наконец мы очутились в деревне Лампово, которое от Дружноселья в трех верстах.

Там мы встретили знакомого нам извозчика и попросили его отвезти нас, детей; мы вернулись в пятом часу. Мама уже начала беспокоиться, потому что мы вышли в час. Мы ездили в церковь в Рождественно; в этой церкви была свадьба моих добрых родителей. Мы два раза ездили кататься в Белогорье и Орлино, которое принадлежит графу Строганову.^[27]

Вообще мы летом много гуляли и играли, но зато не забывали и учиться. Из деревни мы вернулись 3-го сентября; лето так скоро прошло, что мы не заметили, как пришла пора переезжать в город».

По переезде в город меня с братом Николаем отдали в пансион к Гумберту – помещался он на 5-й линии на Васильевском острове. Это было для нас большим событием. Нас приняли без экзаменов, меня в приготовительный класс, брата в первый. Директор Гумберт был очень милый и симпатичный человек, очень хорошо, ласково относился к детям. Мы ежедневно с денщиком отца отправлялись пешком через Николаевский мост в наш пансион к 9-ти часам утра. Первое время мы брали с собой холодную закуску вместо завтрака, но спустя полгода мой отец сговорился с директором и, условившись за известную плату, мы стали получать горячий завтрак в пансионе вместе с жившими у Гумберта учениками. Завтракало нас мальчиков тридцать, это было очень удобно, я должен сказать, что завтраки были очень хорошие и вкусные, и стоило это крайне дешево. Вообще директор сам во все входил и, вспоминая сейчас этот пансион, я не могу не удостоверить, что он был образцово поставлен и два учебных года, проведенных мною в нем, принесли мне много пользы.

25-го марта, в день Благовещения, Конногвардейский полк праздновал свой полковой праздник, в манеже был парад в присутствии государя. Там была устроена большая ложа, куда моя мать получила приглашение и взяла всех нас с собой. Праздник этот на меня произвел очень большое впечатление. Я впервые увидал государя, его величественную фигуру, восторг охватил меня. В манеже говорили, что у наследника родилась дочь Ксения.^[28] Государь объявил об этой радости полку.

В следующие годы мы с братом бывали всегда на этом красивом празднике уже пажами и стояли мы тогда в самом манеже при входе.

Лето 1875 г. мы провели в Силломягах на берегу Финского залива в чудной местности.

В первый раз мне пришлось увидеть море и даже купаться в нем, произвело оно на меня огромное впечатление, я любил бродить по берегу, лежать на песке, на камнях и следить за прибоем. Пока мы жили, было несколько бурных дней – это была такая красота, и как-то жутко и страшно было смотреть на огромные валы, налетавшие друг на друга и разбивавшиеся о камни.

Мой брат, уезжая, написал следующее стихотворение:

Море

Хотел бы я узнать, о море,

О чем ты воешь и ревешь,

Свое или чужое горе,

Шумя, людям передаешь?

Хотел бы я твою кручину,

Лазурно море, отгадать,

Твою ужасную пучину

Своим бы взглядом пробежать.

Зачем ты иногда так тихо

Покоишься в своих брегах,

А иногда вдруг так свирепо

Играешь в бешеных волнах?

И гривы пенистые волны

Свои вздымают и летят,

Тревоги вечной они полны,

Перед собой, шумя, трубят.

О чем шумите, слуги моря?

Чем вы довольны и горды?

Не тем ли, что вы чужды горя

И своеволия полны?

О беззаветная стихия!

Неколебима ты ничем,

Так почему ж волны златыя

Твои поют? Скажи, зачем?

Не оттого ль ты, море, плачешь,

Что видишь силу ты людей?

Не от того ль, что ты предвидишь

Конец победности своей.

Твои уж воды рассекают

Своею грудью корабли,

А по волнам твоим сверкают

Как стража маяков огни.

Вокруг тебя, назло свободе,

Воздвиглись стены городов,

Твои леса, назло природе,

Под шум погибли топоров.

И ты одно осталось, море,

Неволи только чуя горе.

Не бойся, море! Человек

Не победит тебя вовек!

Силломяги 1875 г.

У нас был очень хороший гувернер, немец, г-н Штир, с которым мы и провели все лето, чтобы выучиться говорить по-немецки. Он к нам относился очень хорошо, придумывал нам всевозможные самые разнообразные занятия, между прочим, выучил нас делать воздушные шары из папиросной бумаги и пускать их, зажигая вату, смоченную бензином и прикрепленную снизу на проволоке у отверстия шара. Мы так наловчились склеивать такие шары, что к концу лета склеили шар размером в вышину до 3–4 аршин. Он долго-долго летал и поднялся на очень большую высоту, так что мы едва могли за ним следить.

В начале 1876 г. нас взяли из пансиона, так как весной мы должны были держать экзамен в Пажеский корпус и, следовательно, подготовиться как следует по известной программе. Я стал готовиться к поступлению в 3-й класс, мой брат в 4-й.

Моя старшая сестра начала меня готовить, к брату ходили учителя, некоторые занимались и со мной, но главное наблюдение за моими занятиями лежало на моей сестре. Я довольно туго подвигался в занятиях и порядком изводил мою сестру, которая, несмотря на свой добрый нрав, сердилась на меня и приходила в отчаяние.

Но вот наступил, наконец, страшный день экзаменов. Это было в мае 1876 года. Мой отец сам повез нас в Пажеский корпус, меня и брата Николая. Помню, с какой робостью входил я в большой белый зал корпуса, который решеткой был разделен пополам. В одной половине, где экзаменовали, стояли черные доски, висели разные таблицы, за столами сидели профессора и учителя. В другой половине было пусто, только по стенам стояли длинные диваны без спинок, обитые красным сукном. Зал мне показался огромным, он был в два света. На одной из стен за металлической, художественной работы решеткой висело три портрета во весь рост в натуральную величину в чудных рамах – Александра I, Николая I и Александра II. Между ними вделаны были доски из серого мрамора, на которых выгравировано было золотыми буквами, когда эти императоры первый раз осчастливили своим посещением корпус.

По всем другим стенам были вделаны мраморные доски с именами и фамилиями пажей, окончивших курс первыми учениками.

В первый же день меня проэкзаменовали по закону божьему. Экзаменовал протоиерей Селенин, настоятель церкви Пажеского корпуса. Экзаменовал он строго, но смотрел довольно ласково, и потому отвечать было не особенно страшно, я выдержал. В течение нескольких дней нас привозили в корпус, ежедневно бывало по одному, по два или по три экзамена.

Мой брат выдержал все экзамены хорошо, кроме географии, я же, к моему и моих родителей огорчению, провалился из русского языка и естественной истории. Нам разрешили переэкзаменовки, и поэтому пришлось все лето готовиться, чтобы осенью вновь держать экзамены по этим предметам. Лето мы провели на даче в Карамышеве близ Луги, место было очень красивое на берегу Черменецкого озера, откуда открывался чудный вид на Черменецкий монастырь.^[29] Мой брат запечатлел это лето в следующем стихотворении.

Черменецкий монастырь

Я вспомнил монастырь святой,

На бреге озера лежащий,

Один среди пустыни той;

И колокол его звучащий,

Зовущий путника во тьме,

И крест, который на холме,

Над преждевременной могилой

Стоит на берегу уныло.

Звонят к вечерне, и далёко

Печальный благовест звучит,

И как-то грустно, одиноко

В окрестность гул его летит.

Златое солнце понемногу

Уж начинает исчезать,

И лес на пыльную дорогу

Тень перестал давно бросать.

Над монастырскою громадой

Станица голубей летит,

А там за белою оградой

Псалмов уныло песнь звучит.

Но вот среди небесных туч,

С последней песнею псалма,

Тот монастырь объяла тьма.

с. Карамышево 1876 г.

С нами был наш старый гувернер Штир.

В первой половине августа пришлось вернуться в город, так как в середине августа означены были в корпусе переэкзаменовки. Я очень волновался, хотя чувствовал себя хорошо подготовленным. К счастью, все обошлось хорошо, мы оба выдержали экзамены и 20-го августа поступили в корпус. Мой брат сразу поступил интерном на полное казенное содержание, меня же приняли экстерном, за неимением вакансий, и потому я остался жить дома и стал ездить каждый день на уроки в корпус. Мой отец усиленно хлопотал, чтобы меня определили интерном и разрешили жить в корпусе. Это ему удалось, и через неделю я, хотя и продолжал быть экстерном, уже считался на правах интерна, т. е. стал жить в корпусе и ездить домой только по субботам.

3-й класс, в который я поступил, был в то время самым младшим. Всех классов было: общих 3-й, 4-й, 5-й, 6-й и 7-й и два специальных – младший и старший. Делились все пажи на три возраста: младший – пажи 3-го, 4-го и 1-го отделения 5-го класса; средний – пажи 2-го отделения 5-го класса, 6-го и 7-го и старший – два специальных класса. Таким образом, мой брат Николай был в одном возрасте со мной, так что мы с ним виделись постоянно, что доставляло мне отраду.

Младший возраст помещался во втором этаже, рядом с приемной, средний – по другому фасу^[30] в длинной галерее, а старший – внизу. Помещения крайне просторные, так что тесноты не было, но в специальных классах было довольно тесно, так как там не было большой залы. Дортуар младшего возраста был на самом верху – представлял собой громадный зал, из него был ход в цейхгауз мимо карцеров. Карцеры представляли собой ряд небольших комнатушек пять на три аршина по обе стороны небольшого коридорчика. Освещение как коридорчика, так и карцеров было сверху. Двери, ведшие в карцер, были со стеклами. Внутри стояла скамейка, которая служила и постелью со скатом для головы, затем был еще небольшой стол. Арестованным давали подушку и одеяло и разрешали брать с собой шинель и учебные книги. Обед давали полностью, но без пирожного.

Класс, в который я поступил, был первым при входе в зал из приемной, очень светлый, парты были солидные, на каждой сидело по два пажа. Я попал во второй ряд и сидел рядом с очень прилежным и примерным мальчиком Степановым. Он недолго оставался в корпусе и перешел в Морское училище. С другой стороны через проход сидел барон Меллер-Закомельский, впоследствии он был видным земским деятелем по С.-Петербургской губернии. За мной сидели два брата Патона, с которыми я был очень дружен, один из них вышел вместе со мной в Преображенский полк, другой впоследствии был управляющим Варшавской конторой государственного банка, впереди меня – Шнитников и Рыжов, первого из них я потерял из виду, Рыжов же вышел из корпуса в л. – гв. Драгунский полк, затем перешел в Генеральный Штаб.

Всех учеников в моем классе было 25, я очень скоро со всеми подружился и чувствовал себя среди своих товарищей очень хорошо. Каждый класс имел своего отделенного воспитателя, все они были военные. У меня воспитателем был подполковник Н. Н. Скалон, у моего брата – подполковник О. Г. Гресбек и в 1-ом отделении 5-го класса – ротмистр С. Н. Лавров. Эти отделенные воспитатели помимо того, что имели надзор за пажами своего класса, дежурили по очереди, дежурство их было суточное, сменялись они в 12 часов дня. При дортуаре была отдельная комната для дежурного воспитателя. Кроме того дежурили дядьки, по ночам их было две смены, они должны были бодрствовать и следить за порядком в дортуаре. Заступая на дежурство, они получали особые контролирующие часы, на которых должны были делать отметки каждые четверть часа в доказательство своего бодрствования.

Над воспитателями стояли инспектор с помощником, и затем высшим начальником являлся директор. Инспектором классов был полковник П. А. Алексеев, помощником его – полковник И. Д. Смирнов, а директором – генерал-лейтенант П. И. Мезенцов.

Главным начальником военно-учебных заведений был генерал-адъютант Н. В. Исаков, помощником его генерал-майор Н. В. Корсаков, военным министром был генерал-адъютант Д. А. Милютин,^[31] будущий граф и фельдмаршал.

Вот и все наше начальство.

Военный министр Милютин часто приезжал в корпус, сидел на уроках, сам задавал вопросы и всегда относился к нам ласково и снисходительно, многих знал по фамилиям. Мы никогда не стеснялись его приходом в класс и всегда радовались его приезду.

Генерал Исаков также довольно часто навещал Пажеский корпус, но его посещения наводили на нас всегда какой-то страх. Он был огромного роста с весьма суровым взглядом, когда он говорил, казалось, что он всегда чем-то недоволен, и потому его посещения нам не доставляли радости. Его помощник генерал Корсаков хотя и очень часто посещал корпус, но мы его никогда не видели, только когда он случайно проходил через столовую, когда мы сидели за обедом или завтраком, чтобы пройти в директорскую комнату. В классах он при мне ни разу не был. Но о нем среди пажей хранилась добрая память как о прекрасной личности и как о директоре корпуса в шестидесятые годы.

Директор Мезенцов был просвещенный педагог, он отлично поставил 2-ю Московскую военную гимназию, директором которой был и которая считалась в то время лучшей, но когда я поступил в корпус, Мезенцов уже был совсем больным, его здоровье было расстроено, и мы его редко видели; вскоре по моем поступлении он пришел к нам, собрал всех вновь поступивших пажей и сказал нам очень простую, но хорошую речь, которая на нас, детей, произвела сильное впечатление. Но, благодаря своему нездоровью, он иногда месяцами не показывался в корпусе и, обходя, часто спрашивал фамилии пажей. Инспектор классов Алексеев не внушал нам доверия, это был очень недурной человек, доброжелательный, но какой-то суетливый, мы его почему-то звали «сыроежкой». Правда, у него лицо было похоже на гриб.

Его помощник Смирнов был очень не представителен и некрасив, но в нем чувствовалась доброжелательность, и мы его очень любили и всегда рады были, когда Алексеев уезжал и он оставался за него.

Воспитатель мой – Скалон – был выдающейся личностью, он всегда старался помочь; при всей своей строгости и педантичности, он был очень сердечен и старался не выводить наружу проступки пажей. Мы его очень любили.

Другие два воспитателя нашего возраста: Гресбек – был неприятен, придирчив, мы не любили его дежурство и были настроены против него, так как он не был русским. Лавров – был задушевный и очень добрый человек, но как воспитатель был слаб, недостаточно строг и чересчур уж снисходителен. Мы его очень любили и старались не подводить.

Время в корпусе проводили мы следующим образом: в 6 часов утра нас будили – раздавался бой барабана, или звук горна, или трубы – в зависимости от того, кто дежурил, а так как при корпусе было пять барабанщиков, три горниста и один трубач, то чаще всего будили барабаном. При этом барабанщик с боем обходил всю спальню мимо всех коек. Первое время с непривычки мы вскакивали в испуге, это страшно действовало на нервы, но потом мы быстро привыкли, и некоторые спокойно продолжали спать. Самым приятным для нас было, когда дежурил кавалерийский трубач, звуки трубы звучали благородно и красиво.

На умыванье и одеванье давалось полчаса. Дежурный воспитатель следил, чтобы каждый из нас вымыл хорошенько и шею, и руки и вычистил зубы. В 6.30 по команде мы строились и давался сигнал «на молитву». Один из пажей, по назначению дежурного воспитателя, произносил утренние молитвы, после чего давался «отбой», и мы строем шли в столовую, помещавшуюся внизу в большом зале с колоннами. Занимали места по десять человек за стол, садились по команде воспитателя. Нам давали каждому по большой французской булке или большому калачу и чаю в кружках сколько угодно. Затем стали в последующие годы давать еще стакан молока.

Четверть восьмого мы строем входили в рекреационный зал и расходились по классам. Нам давалось полчаса на повторение уроков. В половине восьмого являлся доктор с фельдшером, и все страдавшие чем-нибудь являлись к нему на осмотр. Зубного врача при корпусе не было, но всех страдавших зубами отправляли при записке, по окончании занятий, к зубному врачу Клапроту, жившему против Исаакиевского собора. На записке Клапрот отмечал, когда паж от него ушел. Мы пользовались этим и устраивали себе таким образом отпуска. Клапрот бывал очень мил всегда и с удовольствием делал надпись, что такой-то ушел от него в 6–7 часов вечера, таким образом можно было пробыть дома часа два, а то и три.

Затем была перемена, а без пяти 8 мы должны были быть уже в классе в ожидании прихода учителя. Уроки начинались в 8 часов. Иногда по утрам, главным образом весной, между утренним чаем и уроками ходили гулять строем на улицу, обходили Гостиный двор кругом – это доставляло нам большое удовольствие: мы выскакивали потихоньку из рядов, незаметно для воспитателя, и покупали у торговцев на лотках пряники и разные сладости, у кого были деньги.

До 11-ти часов бывало три урока с переменами между ними по 10 минут. Все делалось по сигналам дежурного барабанщика, горниста или трубача. В 11 часов шли на прогулку в сад или на плац. На плацу, который был довольно обширный, зимой устраивался каток, а в саду горы.

Пальто не разрешалось надевать никому,^[32] какой бы мороз ни был, без записки доктора. Но зимой было обязательно надевать высокие яловые сапоги и теплые носки.

После прогулки был завтрак из одного мясного блюда с гарниром, причем опять давали французскую булку, помимо черного хлеба, и кружку чая, по субботам – кружку кофе с молоком.

Молитва перед завтраком и обедом и после – опять по сигналу.

В 12 часов начинались опять уроки, два урока до двух часов. Время от двух до четырех часов дня уходило на гимнастику, танцы, строевые занятия, пение, фехтование.

На гимнастику и строевые занятия обращено было большое внимание. Я очень любил гимнастику и с каждым годом совершенствовался, в шестом классе находился уже в группе лучших гимнастов, в одном только я отстал – в прыгании в высоту, я прыгал высоко, но не мог побить рекорд.

Строевым занятиям нас обучали камер-пажи и пажи старшего специального класса, среди них были очень строгие, придирчивые, которых мы очень не любили, они были гораздо строже и требовательнее наших офицеров-воспитателей.

Танцам нас обучал балетмейстер Стуколкин (в балете одной из его коронных ролей была роль Дон-Кихота), который прежде всего обращал внимание на наши манеры и учил нас кланяться. Так как пажам приходилось нести придворную службу, то это было, конечно, необходимо. Стуколкин очень комично передразнивал нас, когда кто-нибудь неуклюже отвешивал поклон или делал какие-нибудь не соответствующие па. Из танцев нас обучали кадрили, вальсу, польке, мазурке, гросфатеру.

Учителем пения был сначала Кременецкий, а потом профессор Рубец, от меня после ряда неудачных проб они скоро отказывались, когда убеждались, что я не могу взять ни одной верной ноты. Все уроки пения я просидел на скамье безголосых. Убедившись, что из меня ничего не выйдет, мне разрешили не ходить в класс пения, что меня крайне обрадовало.

Фехтованию в младшем возрасте не учили, обучение начиналось со среднего возраста.

В четыре часа дня занятия прекращались, экстерны отпускались домой, а мы, живущие в корпусе, отправлялись обедать, вернее, сказать, нас выстраивали и вели в столовую. Опять по сигналу читали молитву, затем садились за столы. Обед всегда состоял из трех блюд: суп с пирожками, а если бывал борщ или щи, то с кашей, жаркое и пирожное – большею частью сладкие пирожки. Из напитков квас и вода.

По субботам занятия кончались в два часа дня, так как в этот день после уроков для интернов бывала баня. Баня в корпусе была очень хорошая, удивительно было чисто и опрятно.

После обеда бывала прогулка до шести часов вечера в саду или на плацу. С шести часов и до восьми бывали вечерние занятия – приготовление уроков к следующему дню. Мы обязаны были сидеть в классах, наш воспитатель сидел тут же и следил, чтобы уроки были приготовлены. В восемь часов раздавалась команда построиться, и нас вели в столовую пить чай – опять французская булка или калач, чаю сколько угодно. В 8.45 мы возвращались обратно прямо в дортуар и, после прочтения вечерних молитв, обязаны были идти мыться и ложиться спать. В 9.30 мы, младший возраст, должны были уже лежать в постелях. Газ (у нас везде было тогда газовое освещение) убавлялся, наступал полумрак.

Кровати у нас были железные с волосяными матрацами, две подушки, две простыни и одеяло. Около кровати в ногах табуретка, на которую мы должны были аккуратно сложить белье и одежду. Над изголовьем на металлической палке с крючком для полотенца прикреплена была зеленая дощечка с написанной на ней золотом фамилией пажа. У камер-пажей на красных дощечках фамилии были написаны серебряными буквами, а у старших камер-пажей – золотыми. У фельдфебеля была золотая дощечка с фамилией, написанной красными буквами. Над дощечкой прикреплен был номер. Номер этот давался каждому пажу при поступлении в корпус, у меня был № 53. За этим номером выдавалась вся одежда и все белье, как носильное, так и постельное, так что белье от одного пажа к другому переходить не могло, каждому шилось новое и оставалось в его исключительном пользовании, белье было полностью, до носовых платков включительно. За этим же номером у каждого пажа имелась конторка – наверху был выдвигавшийся ящик, в котором мы хранили свои вещи, внизу шкафчик, где у нас лежало расхожее пальто, личные сапоги, фуражка, гимнастический костюм и т. п. Ко всему этому были ключи, тоже с номером на бляшке. Книги и учебные пособия (все это было казенное до самых мелочей) хранилось в партах тоже под ключом.

Отпускная одежда хранилась в цейхгаузе, там на каждого пажа был также особый шкафчик под стеклом, где висели мундиры и прочие принадлежности.

Придворные мундиры висели в особом шкафу.

Цейхгаузом заведовал вахтер Ефимов, солидных размеров, мы его звали «кабаном».

Платье и сапоги чистили особые дядьки, на 15 пажей полагался один дядька.

У меня был, как я помню, очень хороший дядька Павсель, он был очень услужливый и заботился обо мне страшно, дядьку можно было посылать, чтобы купить что-нибудь дозволенное, больше всего мы посылали их покупать сладкие пирожки. Они были тогда очень дешевы – в лучшей кондитерской Ballet^[33] на Невском проспекте они стоили по пять копеек и были удивительно разнообразны и вкусны. Дядькам мы платили ежемесячно рубль или два, это был единственный наш расход в корпусе.

Из первых своих учителей я помню, прежде всего, нашего духовника протоиерея Селенина, он же был и законоучителем. Он был очень строгий, скупой на баллы, но очень любимый и уважаемый пажами. Он был наделен всеми качествами духовного наставника. Затем я помню Орлова по русскому языку и Илляшевича, последний особенно любил диктовать и при этом старался не помогать, а сбивать учеников. За это мы очень не любили его уроков, и баллы он ставил очень строго, наивысший бал в младших классах был 8. Но надо отдать ему справедливость – благодаря его диктовкам, мы все очень быстро выучивались грамотно писать. По математике был Юдин, очень болезненный, желчный, но он хотя и сердился, но выручал своих учеников. Немецкий язык преподавал сначала Шуман, а затем Шмидт. Над немцами всегда издевались, было принято их изводить. Шуман был добрейший человек, но и его выводили из себя. Помню, как-то раз он стал на доске писать какие-то правила, один из пажей крикнул: «Немец обезьяну выдумал!» Шуман бросил мел, вышел из себя и, грозно обратившись к нам и сказав: «Те кто был моими друзьями, теперь враги… Alles между нами ist кончено», – вылетел из класса. Мы очень были сконфужены, нам стало жалко его, и мы пошли депутацией его просить вернуться обратно и извинить нас. Другой учитель herr Schmidt был очень комичен и похож был на факельщика – мы его так и прозвали, он был неприятен, так как всегда «за малейшее» ходил жаловаться инспектору. Этого ему простить не могли и сочинили про него песню:

Прощай немецкий наш учитель,

Фискал и факельщик плешивый,

Грамматик жалких сочинитель,

Ты, одним словом, пес паршивый!

Французский язык преподавал ms. Flint, его очень любили и никогда ему неприятностей не делали. Естественную историю преподавал А. Б. Ганике, воспитатель принца Петра Александровича Ольденбургского. Был он интересным преподавателем, но к некоторым воспитанникам был строг, и про него сочинили глупое двустишие: «Ганике поганике, потерял свои подштанники».

Географию преподавал подполковник М. М. Литвинов, который после Скалона был моим воспитателем. Это был человек крайне вспыльчивый, который не помнил себя, когда сердился. Я буду о нем говорить впереди.

Учителем рисования был А. Д. Лосев, он был очень маленького роста, на коротеньких ногах, держал себя без всякого достоинства, его поэтому третировали страшно, пользуясь еще его добротой; он никогда не жаловался, даже когда его звали в лицо «Андрюшкой», но его любили, и более солидные пажи старались останавливать необузданных, когда они с ним перебарщивали. Но и про него ходили стихи:

Прощай, Андрюшка, наш учитель

В твоем предлинном сюртуке,

И рисовал ты как сапожник,

И был всегда ты дураком!

Историю сначала преподавал мне Григорович, он был серьезный учитель, не допускавший никаких шуточек и не делавший поблажек, мы его боялись. Затем был Менжинский, человек весьма педантичный и аккуратный. Рассказывая историю, он отчеканивал, если можно так выразиться, каждое событие. Не мог видеть, когда кто-нибудь развлекался перочинным ножом, и отбирал его у провинившегося, так ножик и пропадал. Сын его в настоящее время, когда я пишу эти строки, стоит во главе ГПУ.^[34]

Среди наказаний в маленьких классах преобладала постановка не в угол, а где-нибудь посреди комнаты на час или на два, следующее наказание было, когда запирали в классе в свободное от уроков время, лишали отпуска, сбавляли балл за поведение и, наконец, сажали в карцер без перерыва в занятиях (из карцера приводили в классы) и даже без права выхода на уроки. Срок такового ареста был наибольший 5 суток.

Два раза в неделю, по вторникам и четвергам, пажам разрешались свидания с родителями и родственниками. Свидания происходили в приемной комнате, приносить разрешалось конфеты, сладкие пирожки, фрукты, ничего съедобного. Так как не все пажи имели свидания с родными, то всем приносимым приходилось делиться со всем классом. Меня и моего брата аккуратно каждый приемный день навещали или мои родители, или старший брат и сестры. Мы ждали всегда с нетерпением приемные часы.

По субботам у нас занятия кончались в два часа дня, и мы с братом отправлялись домой. Дома нас всегда ждал завтрак, моим любимым блюдом были домашние битки с картофелем. Кухарка наша Шарлотта как-то особенно вкусно их готовила, и я один съедал в один присест до 10 битков. По вечерам в субботу и по воскресеньям утром ходили в церковь Благовещения, которая была напротив. Мой отец всегда стоял на клиросе с правой стороны около певчих, мы же с братом почти всегда в алтаре. Служба в церкви Конной гвардии на меня всегда производила сильное впечатление.

В декабре месяце в корпусе разыгрался страшный скандал, что-то похожее на бунт. Мы, маленькие пажи, не участвовали в нем, были только немыми свидетелями, все это произвели пажи и камер-пажи старшего возраста, средний возраст принял участие только отчасти.

Обыкновенно каждый год государь, по крайней мере один раз, посещал Пажеский корпус. Приезд государя для всех бывал неожиданным, государь никогда никого не предупреждал, выезжал из дворца как бы на прогулку, совсем один, и уже потом приказывал кучеру ехать в корпус. Но так как всегда знали, что в течение зимы государь обязательно приедет, то его ждали ежедневно между часом и четырьмя – обычное время его прогулок. И в эти часы директор никуда не отлучался из корпуса.

И в 1876 г. с ноября месяца стали поджидать государя. Я лично помню, с каким нетерпением и волнением я ждал приезд государя. В нашем детском воображении государь представлялся нам сказочным, мы никак не представляли себе, как это вдруг государь появится среди нас, пройдет мимо нас в двух шагах, а может быть, и обратится к кому-нибудь из нас с каким-нибудь вопросом. Нас учили, как мы должны отвечать, учили стройно отвечать на приветствие государя. Но вот ноябрь месяц прошел, наступил декабрь, а государь все не едет. И вдруг в тот самый день, когда никто как-то не ждал, пронесся слух – государь приехал. Какое волнение охватило нас! Государь прямо прошел в старший возраст, это было около двух часов. Мы, маленькие, сидели в классе за каким-то уроком, когда дверь отворилась и служитель, просунув голову, быстро произнес только одно слово: «государь».

Мы не могли сидеть на месте от волнения, учитель не менее нас заволновался, но старался казаться спокойным. В два часа, как обычно, раздался звук барабана. Урок кончился, мы вышли в залу. Там уже царила суета, все воспитатели были на лицо, нас построили, каждый класс отдельно в две шеренги, и мы стали ожидать нашего государя с чувством невольного страха и благоговения, наши детские сердца, казалось, выпрыгнут.

Послышались шаги со стороны приемной, двери растворились, и мы увидали царственную фигуру нашего обожаемого государя. Рядом с ним шел директор наш Мезенцов, инспектор и не помню еще кто. Александр II был в конногвардейском сюртуке с белой фуражкой в руке.

Раздалась команда нашего воспитателя: «Смирно! Глаза направо!» Мы впились глазами в подходившего императора. Он казался нам необыкновенно высокого роста, стройный, величественный, подойдя к нам, он остановился и, немного грассируя, поздоровался. Несколько десятков детских голосов грянули стройно: «Здравия желаем вашему императорскому величеству».

Государь тихо стал обходить нас, внимательно вглядывался в наши лица. Мы провожали его глазами, один из моих товарищей Л. (у него был необыкновенно длинный нос) как повернул по команде голову направо, так и остался. Государь дошел до него, а он все смотрел направо. Государь заметил это, взял его за нос двумя пальцами и повернул его голову: «Смотри всегда царю прямо в глаза», – сказал он, и пошел далее мимо нас. До чего его бедного потом изводили этим.

Затем государь смотрел гимнастику и строевое учение, около четырех часов уехал. Все мы, и большие, и маленькие, бросились его провожать. Которые похрабрее, цеплялись за сани (государь был в одиночных санях), становились на полозья, бежали рядом с санями почти до Невского проспекта. Восторгу не было границ.

Когда все успокоилось и все вернулись, то сразу побежали в дортуары одеваться, чтобы идти в отпуск. Государь Александр II всегда отпускал всех пажей до вечера с тем, чтобы уроков не готовить на следующий день. Каково же было у всех нас удивление и разочарование, когда нам объявили, что отпуска нет, что государь ничего не сказал. Мы, маленькие, вернулись разочарованные в свои классы, не хотелось ни обедать, ни идти на прогулку. В старших же классах недовольство приняло громадные размеры. Стали требовать директора, обвиняя его, что это была его обязанность спросить государя насчет отпуска, что государь мог забыть об этом. Директор не явился, тогда произошло нечто невозможное: стали ломать табуретки и швырять их в окна, и как-то стихийно в помещениях специальных классов были выбиты все стекла, некоторые даже с рамами, офицеры попрятались, а одному из них, любимому всеми Саксу, упавшей из окна табуреткой рассекло, к счастью неопасно, голову. Это как бы отрезвило пажей, бесчинство остановилось. Прошло два дня, в корпусе царило полное уныние, старшие классы осознали свое безумное поведение и тоже присмирели в ожидании заслуженной кары. Директор тоже, очевидно, осознал свою вину – конечно, ведь исключительно от его малодушия все это произошло. Спроси он у государя: «Прикажете отпустить пажей до вечера?» – государь, очевидно, повелел бы отпустить.

Как сейчас помню я – это было 19 декабря. Был приемный день, у меня сидели моя мать и сестра, пришедшие меня навестить. Отворилась дверь приемной, вошел высокого роста, статный флигель-адъютант в мундире и орденах. Оказалось, это был дежурный флигель-адъютант граф Милорадович, посланный государем с повелением отпустить всех пажей в отпуск сразу на Рождественские каникулы, таким образом, нам прибавили к каникулам пять дней. Мы были в восторге, сейчас же побежали одеваться, и мы с братом вместе с нашей матушкой поехали домой.

Старшие классы тоже были отпущены с тем, что их дело разберется и они понесут должное наказание после праздников.

И действительно, когда мы вернулись в корпус после Крещения, увидели, что запасной лазарет был превращен в место для наказаний – был устроен ряд карцеров, некоторые были темные. Все виновные были разделены на разряды. Наиболее виновные получили по месяцу ареста, никого из корпуса не исключили, таким образом никого не погубили. Когда мы сидели за завтраком или обедом в столовой, то всегда мимо нас проходили часовые – пажи младшего специального класса во всей амуниции с туго набитыми ранцами на смену своих товарищей, стоявших на постах перед карцерами. Их водил фельдфебель тоже в полной амуниции. Фельдфебелем был Родзянко – будущий председатель Думы, сыгравший печальную роль в 1917 г.^[35]

До самой Пасхи камер-пажи и пажи старших классов отбывали наказание.

В феврале 1877 г. в Петербург приехал эмир Бухарский и привез своего сына^[36] для поступления в пажеский корпус. Это стало известно у нас, а также и то, что маленький принц будет определен в 3-й класс, т. е. в тот самый класс, в котором я учился. В назначенный день эмир Бухарский со своим сыном приехал в корпус. Перед тем нас учили, как нужно отвечать эмиру, и мы по несколько раз в день на приветствие нашего воспитателя Скалона отвечали как бы эмиру: «Здравия желаем, ваше степенство». Титул скорее не принца, а купца, но тогда эмир не был не только высочеством, но и светлостью. Все эти титулы он получил впоследствии.

Нас выстроили в зале, и мы увидели высокого татарина в халате и огромной чалме, с лентой через плечо, в сопровождении мальчика, тоже в шелковом халате и чалме, и еще пяти-шести лиц свиты эмира.

Эмир с нами поздоровался. «Здравствуйте, господа!», – сказал он и обратился к нам с несколькими словами через переводчика, просил любить и оберегать его сына. Мы ответили: «Рады стараться, ваше степенство!» – и затем нас распустили, а воспитатель наш Скалон, совершенно для меня неожиданно, подозвал меня, представил эмиру и сказал ему через переводчика, что я буду ближайшим товарищем его сына. Я был сконфужен и смущен. Эмир что-то сказал, переводчик перевел, но я до того растерялся, что не понял ничего и ничего не ответил, старался улыбаться, но чувствовал, что у меня ничего не выходит, и готов был провалиться сквозь землю.

Но вот эмир отошел, а я остался с маленьким принцем Мансуром и не знал, что мне с ним делать. Скалон мне сказал, чтобы я повел Мансура в класс, показал бы ему место рядом с собой, затем в дортуар и т. д.

Меня моя новая роль вовсе не порадовала, она меня связывала и возлагала на меня какую-то ответственность. Но по прошествии месяца я стал привыкать, Мансур, по-видимому, меня полюбил и всегда все у меня спрашивал. Он был сообразительный мальчик и очень неглупый.

В один из воскресных дней, когда я был дома, принц со всей своей свитой, предупредивши меня заранее, приехал представиться моему отцу, и все они пили у нас чай, при этом привезли мне подарки – халат и сверток чудной на вид шелковой материи. Из этой шелковой материи сделали моему старшему брату рубашки, когда он поехал на войну, но, увы! после проливного дождя, под который он попал, будучи в кителе, шелковая материя вылиняла на него, и китель из белого обратился в зеленый и каракулевые шкурки [тоже]. После этого я был приглашен к принцу на обед, но приготовлено было все до того плохо и невкусно, что я с трудом из приличия ел невзрачные блюда. Я состоял при Мансуре до его отъезда в Бухару. На следующий год он остался в 3-м классе, я был в 4-м и потому уже не состоял при нем, хотя он все же часто приходил ко мне по старой памяти.

Маленькие пажи несли придворную службу во дворце на больших выходах, их ставили у дверей по двое, никаких обязанностей при этом не было, они должны были только стоять и держать в левой руке большую каску с белым султаном. Мундир придворный был весь обшит галунами спереди, штаны были суконные белые, поверх лакированных ботинок. Обыкновенно готовили из младшего возраста пять или шесть пар, подбирали пары по лицу, чтобы подходили друг к другу и чтобы не были уродами. Пажам этим запрещалось стричь волосы под гребенку, так как им делали прически. В корпусе был специальный парикмахер, который приходил причесывать и завивать, если это было нужно, пажей перед отправлением их во дворец, при этом волосы смачивались сахарной водой с духами. Прическа держалась несколько дней. Я был выбран в число этих пажей, но пришлось только один раз быть во дворце, и то выход был отменен, государь внезапно выехал из Петербурга на юг вследствие осложнений на Ближнем Востоке, потом началась война, а при Александре III этот наряд пажей к дверям был отменен.

С наступлением весны нервное напряжение, царившее в городе вследствие разных слухов о зверствах, чинимых турками над христианами, передалось в корпус, и мы, даже маленькие пажи, были очень возбуждены.

Пасха была ранняя – 27-го марта, встречали ее с тревогой. Я видел, как мой отец был озабочен, все говорили о возможной войне, уже много наших добровольцев находилось в Сербии и Болгарии.^[37] В первых числах апреля выяснилось, что война неизбежна.

Когда мы вернулись в корпус вечером [из] Фомино в воскресенье, то на следующий же день волнение старших классов, чрезвычайно воинственно настроенных, передалось и к нам, в младший возраст, особенно когда мы узнали, что государь уехал уже на юг к границе Турции делать смотры войскам.

12-го апреля – день объявления войны – волнение наше достигло высшего предела, никто не хотел учиться, уроки сами собой как-то прекратились, нас повели в церковь, где был отслужен молебен и прочитан был манифест государя^[38] об объявлении войны.

Я помню, с каким волнением я слушал слова манифеста. Когда нас привели обратно в зал, то крики «ура» и пение гимна не прекращались. Нас отпустили в отпуск до вечера следующего дня.

Главнокомандующим войсками Дунайской армии назначен был великий князь Николай Николаевич Старший, Кавказской армией – великий князь Михаил Николаевич.

Вследствие отъезда великого князя Николая Николаевича из Петербурга на моего отца возложено было исполнение обязанностей генерала инспектора кавалерии.

Мой отец и моя мать были очень встревожены – мой старший брат рвался на войну, несмотря на то что гвардию еще не мобилизовали.

7-го мая получено было первое радостное известие с войны с Кавказского фронта – взят был город Ардаган. Наш воспитатель тотчас же пришел к нам в класс и прочел телеграмму, ликование было страшное, уроки прекратились, нас повели в церковь, отслужено было молебствие, и нас отпустили в отпуск, разрешив не готовить уроков к следующему дню.

14-го мая нам прочли телеграмму о том, как Дубасов^[39] и Шестаков, тогда еще совсем молодые офицеры, взорвали турецкий монитор.^[40]

В это время у нас начались репетиции, занятия как-то плохо шли в голову, но я все же выдержал все репетиции и перешел в 4-й класс без переэкзаменовок.

Репетиции окончились в 20-х числах мая, нас распустили на лето. В старшем специальном классе в середине июня месяца всех произвели в офицеры.

Вскоре после возвращения домой на летние каникулы моя мать с нами, детьми, переехала на дачу в Онстопель по Балтийской железной дороге в четырех верстах от станции Веймарн. Мы прожили два года подряд на этой даче, и у меня сохранились о ней в памяти самые лучшие и дорогие воспоминания. Мы с братом очень много ходили на охоту, у него было ружье, которое ему подарили, была и собака, и он довольно удачно охотился, а я его сопровождал и учился, как надо охотиться.

Когда начался сенокос и уборка хлеба, мы с братом с раннего утра и до самого вечера принимали участие во всех сельских работах с крестьянами деревни Онстопель. У нас было много друзей среди крестьянских парней и девушек, и мы с ними проводили целые дни на работах. Я научился тогда грести сено, собирать в кучи, делать стога, жать рожь, связывать в снопы, укладывать на телеги и т. д. Меня все это очень занимало и доставляло большое удовольствие.

Конечно, среди всех этих удовольствий, мы с нетерпением каждый день ожидали газет с известиями с войны, а по субботам, когда приезжал к нам на дачу наш отец, мы отправлялись на станцию его встречать и с жадностью накидывались на него, чтобы поскорее узнать новости.

16-го июня мы узнали о переходе Дуная нашими войсками – мы ликовали. Объявлена была мобилизация гвардии, старший мой брат был в восторге. Граф Шувалов, при котором он состоял ординарцем, был назначен начальником 2-ой Гвардейской пехотной дивизии и брал его с собой. Мы с братом и сестрами были горды тем, что наш брат ехал на войну, и я очень ему завидовал.

7-го июля радостная телеграмма принесла весть о взятии прохода Шипки, но потом был ряд донесений о наших неудачах под Плевной, что нас очень встревожило.

В июле скончался большой друг всей нашей семьи Николай Васильевич Симоновский, который был и крестным отцом моего брата Николая. Это было большим горем не только для наших родителей, но и для нас, так как мы привыкли его видеть у нас почти каждый день, и он всегда нас очень баловал. Вскоре после его кончины мы узнали, что он завещал нам всем капиталы, старшим по 3 тысячи, брату Николаю 5 тысяч, а мне и сестрам – по 1000 рублей – нам казалось, что мы сделались богачами.

В августе месяце мы все переехали в город в 10-х числах, так как, во-первых, надо было снаряжать старшего брата на войну, во-вторых, 20-го августа было начало занятий в корпусе.

С театра войны вести были не радостные – под Плевной была неудача, на Балканах нас тоже теснили и не давали возможности продвинуться вперед.

22-го августа мы все провожали нашего старшего брата на войну. Он уехал с Варшавского вокзала. Хотя мне было всего 12 лет, но я страшно ему завидовал и сожалел, что не могу ехать с ним, что я еще так мал. Перед своим отъездом он снялся в боевой форме у фотографа Штейнберга на фоне густого леса и всем нам подарил по фотографии. Мне он на ней написал: «Стоя в лесу дремучем, жертвую сию фотографию шалуну Ваде!»

Проводив брата, я с братом Николаем уехал в корпус, где занятия уже начались.

25-го августа скончался большой друг нашего отца Траубенберг, он тоже состоял при великом князе Николае Николаевиче и постоянно, почти каждое утро, приходил к моему отцу пить кофе и сидел у него в кабинете. Его посещения остались у меня в памяти, так как моя мать всегда, после его ухода, отворяла все форточки. Траубенберг курил Жуков табак,^[41] запах которого с трудом можно было выкурить. Моя мать всегда очень беспокоилась за отца, которому вреден был такой едкий сильный дым.

Мой отец был страшно огорчен кончиной Траубенберга.

В сентябре я был окончательно зачислен интерном на казенный счет, о чем помощник начальника военно-учебных заведений генерал Корсаков уведомил моего отца письмом, а затем и официальной бумагой, которые я привожу целиком. <…>^[42]

Это было большой радостью моим родителям, которым очень трудно было содержать меня в Пажеском корпусе на свой счет, одна одежда стоила очень дорого.

В начале октября в корпусе у нас произошло большое событие – разнесся слух, что уходит Мезенцов и директором назначается Дитерихс – генерал-лейтенант, в то время директор одной из С.-Петербургских военных гимназий. Про Дитерихса носились слухи, что он очень требовательный и строгий, и потому мы не с особенным удовольствием ожидали его назначения.

12-го октября мы были обрадованы вестью о взятии Горного Дубняка – как только пришла телеграмма, уроки были прекращены, в церкви отслужен был молебен, и нас отпустили в отпуск.

По возвращении в корпус, на другой день, у нас в церкви в присутствии всех пажей была отслужена панихида по убитом 13-го октября на рекогносцировке князе Сергее Максимилиановиче.^[43] Тело его было привезено в Петербург и похоронено в Петропавловской крепости. Я помню печальный торжественный перевоз тела его с Николаевского вокзала. Это было вечером, мы смотрели на процессию из окон квартиры наших друзей Шебашевых, которые жили на Невском проспекте в бельэтаже. Процессия двигалась как-то таинственно? среди полного мрака, только факелы, которые несли пажи младшего специального класса, освещали колесницу.

Все очень жалели Сергея Максимилиановича, говорили, что это был удивительно хороший человек.

От брата, с войны, мы имели постоянные вести, он был в аккуратной переписке с моей старшей сестрой. Мы всегда с нетерпением ждали его писем.

Старшая сестра моя работала в мастерской у великой княгини Александры Петровны во дворце, там готовили все необходимое для раненых. Когда мы приезжали из корпуса, то тоже бывали иногда в этой мастерской и даже помогали щипать корпию. В то время на раны клали не марлю, а корпию.

9-го ноября после второго урока к нам в класс почти вбежал наш воспитатель, уже по его лицу мы догадались, что получены вести о победе – действительно, он прочел нам депешу о взятии Карса.^[44] Громкое «ура» вырвалось у нас. Уроки, конечно, были отменены, служили молебен и нас распустили в отпуск на два дня. Восторгу не было границ.

А 28-го ноября ликование наше достигло своего апогея – Плевна была взята со всей турецкой армией и Османом-пашой. Эта победа решила участь всей кампании.

Нас распустили на этот раз на три дня, весь город расцветился флагами, все улицы вечером были иллюминированы.

Когда мы приехали домой, то бросились к отцу радостные, счастливые. Мы сразу заметили, как ему было приятно, что мы так радовались победе, от него мы узнали все подробности этой славной битвы.

К сожалению, мой отец в это время стал все прихварывать, у него все чаще и чаще делались стеснения в груди, что нас всех приводило в большое беспокойство.

10-го декабря в Петербург вернулся государь из действующей армии, встреча была очень торжественная, Пажеский корпус в полном составе был выстроен на Садовой, против корпуса. Почему-то нас вывели слишком заранее, и мы порядочно продрогли, простояв часа два на морозе с ветром. Но когда показались сани государя и мы увидели его царственное лицо, то забыли о морозе и кричали «ура» из всех наших сил, с волнением и восторгом. Нас отпустили в отпуск, и вечером весь город был чудно иллюминован. К сожалению, порывы сильного ветра все время гасили вензеля и звезды, но потом они сразу опять вспыхивали. В то время вся иллюминация была газовая, на домах бывали громадные вензеля государя и императрицы, на всех фонарных столбах ввинчивались звезды различных форм. Такого рода газовая иллюминация всегда мне нравилась больше электрической, в которой хотя больше яркости, но зато нет жизни.

На другой день после возвращения государя на Дворцовой площади состоялся парад войскам Петербургского гарнизона. Мы с братом отправились на площадь и отлично все видели, так как нас, как пажей, пропустили к подъезду ее величества, где стояли государь со свитой, пропуская войска. Мой отец был на параде верхом, что очень тревожило мою мать, мы еще тогда не отдавали себе отчета, насколько наш отец был серьезно болен и как ему вредно быть верхом на морозе. Как исполнявшему должность генерал-инспектора кавалерии, моему отцу пришлось ехать впереди учебного эскадрона и салютовать государю. Мы любовались нашим отцом, как он прекрасно проехал и салютовал. Государь обратился к учебному эскадрону^[45] и сказал: «А ваш Моравский душевно меня порадовал известием о взятии Плевны, он первый прискакал сообщить мне эту радостную весть!»

Три дня праздновал Петербург возвращение государя. Помню иллюминацию на Большой Морской, да у Кумберга^[46] был сожжен фейерверк на крыше – ракеты, бураки, колеса и т. д. Народ ликовал, огромные толпы были везде, всюду слышны были пение молитв, гимна, «ура» не прекращалось. Когда вечером, на второй день, государь поехал в балет, то за его санями бежала огромная толпа народа с пением и криками восторга. За санями цесаревны Марии Феодоровны бежала также толпа.

Мы вернулись в корпус, три дня отпуска прошли быстро. В корпусе у нас шли полугодовые репетиции, трудно было учиться среди всех волнений, связанных с войной, учителя были снисходительны, понимали наше настроение, и мы выдерживали, и у меня, и у брата были хорошие отметки.

В это время еще праздновали юбилей Александра I, сто лет со дня его рождения. В Михайловском манеже по этому случаю была устроена выставка, выставлено было 26 картин с разными эпизодами из жизни Александра I.

Мой отец со старшей сестрой приехал за нами в корпус и повез нас на эту выставку, чему мы были очень рады.

В двадцатых числах декабря корпус посетил военный министр Милютин. Мы всегда бывали рады его приезду. Этот раз он вдруг, подойдя ко мне, спросил, сколько мне лет и продолжаю ли я учить Мансура, это было во время урока географии. Я никак не ожидал, растерялся было, но потом ответил как следует. Все были поражены, что он запомнил меня.

От старшего брата мы имели постоянные вести, он был в двух сражениях и, слава Богу, не был ранен; в декабре, в конце, он уже был за Балканами.

22-го декабря нас с братом отпустили домой на рождественские каникулы. Я был страшно рад ехать домой, а главное – с хорошими результатами полугодовых репетиций. Я стал в классе пятым учеником, а в первую четверть был десятым. Средний балл был 8 11/12.^[47] Мой брат сделался четвертым при среднем балле 9 2/10. Я был ужасно рад, что мог порадовать своих родителей, особенно доставить утешение отцу, здоровье которого нас тревожило и который принимал очень близко к сердцу наши успехи.

Новый 1878 г. мы встретили, как всегда, за молитвой. В то время в церквах в 12 часов ночи молебнов не служили, этот обычай привился гораздо позднее. В 10 часов вечера под Новый год мы, дети, зажгли елку, которую сами украшали. Тут же были разложены подарки. Я подарил вместе с братом отцу одеколон, матушке – шарфик; нам подарили все полезное: тетради, перья, карандаши, – после 11-ти часов сели ужинать, а ровно в 12 часов мы все встали на колени и отец наш прочел новогодние молитвы. Мы были рады, что встречаем Новый год вместе, только старший брат отсутствовал, на войне, но мы жили надеждой, что он скоро вернется – война была уже на исходе.

10-го января по случаю пленения армии Сулейман-паши, после молебна в корпусной церкви, нас отпустили в отпуск на два дня – мы с радостью поехали домой.

17-го января мы узнали о назначении к нам нового директора вместо генерала Мезенцова, а 1-го февраля генерал-адъютант Дитерихс уже вступил в должность. Он сразу стал прибирать все к рукам, целые дни проводя среди пажей, появляясь и на уроках, и на занятиях, и на прогулках. Не прошло и двух недель, как он уже знал пажей по фамилиям, что на нас произвело большое впечатление. И не только он знал по фамилиям, но знал и успехи каждого, и поведение. Одно было неприятно – он был слишком большим педантом и говорил с акцентом, не чисто русским языком, что не могло расположить к нему пажей. Он любил читать нотации, которые не всегда были удачны, а порой даже комичны, благодаря его плохому выговору. Как-то раз в моем классе один из моих товарищей сыграл плохую шутку с учителем рисования.

Дитерихс велел выстроить весь младший возраст и прочел нам нотацию, возмущаясь поступком нашего товарища. Под конец он сказал: «Мнэ даже стыдно, я нэ могу назвать того пажа, который сдэлал это. Паж Скворцов, ступате под арэст!»

Много было потом разговоров по этому поводу, много смеху.

Мезенцову поднесли серебряный альбом с группами каждого класса, для этого все пажи, по классам, ездили сниматься к фотографу Захарьину.

22-го января, по случаю заключения перемирия как преддверия мира, Петербург украсился флагами, и нас после молебна отпустили в отпуск на два дня. Все были в повышенном настроении, радовались окончанию войны.

В этот же день мы получили грустную весть, что наша двоюродная сестра княгиня Хилкова, сестра милосердия в Кавказской армии, заболела сыпным тифом. А через два дня, когда мы были еще дома, сидели за столом, к нам вошел наш отец, бледный, весь взволнованный, и объявил нам, что сейчас какая-то женщина на приеме выстрелила в упор в градоначальника генерал-адъютанта Трепова, тяжело ранив его. Мы были ошеломлены этим известием. Мой отец сейчас же оделся и поехал к Трепову, с которым был в очень хороших отношениях. Мы с нетерпением ждали его возвращения, чтобы узнать подробности. Он вернулся и рассказал нам, что видел Трепова, что положение его тяжелое, но не безнадежное, что женщина, стрелявшая в него, это – Вера Засулич, она мстила за состоявшийся накануне приговор Особого присутствия Сената^[48] над целым рядом лиц, замешанных в политических беспорядках.

Веру Засулич судили 31-го марта судом присяжных и оправдали, благодаря блестящей защите ее известным А. Ф. Кони.^[49]

Таким образом, убийца была оправдана, это нам, детям, было совсем недоступно пониманию.

31-го января у наших друзей Шебашевых был обед для молодых Моллеров. Прелестная Ольга Ивановна Ситникова, которая, как я помню, ужасно мне нравилась, вышла замуж за полковника Моллера. Обед этот сохранился в моей памяти, так как это был первый торжественный парадный обед, на котором и мы, дети, присутствовали. Он продолжался полтора часа, была масса блюд, шампанское. Все это на меня произвело сильное впечатление.

В начале февраля помню очень хорошо возвращение с войны Саши Андреевского, который был женат на Рожновой, дочери управляющего певческой придворной капеллой.^[50] Этот Саша Андреевский был сверстником моего старшего брата и, будучи в военном училище, всегда ходил в отпуск к моим родителям, таким образом, он был принят у нас как самый близкий родной. В офицеры он вышел в артиллерию в гвардию, был на войне, встречался там с моим братом. Будучи контужен в голову, пролежал в госпитале и в начале февраля, к радости своей молодой красавицы жены и всех нас, вернулся в Петербург.

Когда он пришел к нам, мы его встретили с восторгом и не отходили от него, впиваясь в его рассказы о войне.

19-го числа заключен был мир – война кончилась. После молебствия в корпусе нас отпустили в отпуск, благодаря чему мы с братом могли провести дома день серебряной свадьбы наших родителей, который был на другой день 20-го февраля. Мы готовились как-то особенно радостно к этому дню под руководством нашей старшей сестры, которая больше всех хлопотала не только за себя, но и за всех нас, младших детей.

Она встала в этот день в пять часов утра, чтобы все прибрать и приготовить. Мы тоже с братом и младшей сестрой от волнения не могли спать и скоро тоже встали, чтобы помочь все приготовить к тому времени, когда родители наши встанут.

В красной гостиной установили все подарки. Вдоль стены поставили длинный стол, покрыли его сукном, устроили в середине возвышение, на которое установили нашу группу,^[51] снятую с родителями перед отъездом старшего брата на войну. Группа была в синей бархатной раме с серебряными инициалами на ней, цифрой XXV и годами. Она очень красиво была окружена цветами. Перед группой разложены были подарки – серебряные запонки с синей эмалью, римской цифрой XXV и надписью; булавка серебряная с монограммой «поздравляем». Эти две вещи составляли общий подарок от нас – трех сыновей. От младшей сестры – коврик под лампу ее работы и туфли. От старшей сестры – отцу кресло, вышитое ею, а матушке – ковер, который она вышивала вместе с Шурочкой Андреевской. Затем на столе лежало еще много подарков от родных и близких друзей, трудно их всех перечислить.

Мой отец и моя мать обменялись подарками: они друг другу подарили все новое, начиная с белья, обуви и кончая верхним платьем, так что к кофею они вышли во всем новом в этот счастливый день их венчания.

В 11-м часу стали приходить гости, первыми пришли Андреевские, затем наша двоюродная сестра Жеребцова. В 12 часов, совсем неожиданно, вошел к нам ротмистр Суханов, адъютант великого князя Николая Николаевича, с приветом от старшего моего брата с войны. Оказалось, что он приехал к нам прямо с вокзала, не заезжая даже домой, так как обещал брату тотчас же по приезде передать отцу его поздравление.

Мой отец и моя мать были ужасно счастливы получить в этот радостный для них день живую весточку от их старшего сына. Вскоре приехала наша любимая тетя Юлия Карловна, пришло духовенство, и был отслужен молебен.

После молебна стали съезжаться гости. В два часа дня был накрыт завтрак (d?jeuner d?natoire);^[52] к этому времени все уже собрались, всего село за столы, накрытые в столовой и красной гостиной, 54 человека – все родные и близкие, а также несколько друзей и сослуживцев отца. За завтраком было: бульон в чашках с «diablotins»^[53] каенским перцем, соте из рыбы, жареные индейки и рябчики и мороженое. После завтрака пили кофе и чай, разъезжаться стали около пяти часов. Было все так трогательно, что я теперь, когда пишу эти строки и вспоминаю этот день, то волнуюсь, переживая все то, что я пережил тогда, будучи мальчиком. Вечером оставались только самые близкие, в 10 часов все разъехались.

На другой день в Михайловском манеже был развод в присутствии государя. Был и учебный эскадрон. Мой отец вследствие нездоровья не был. Государь так остался доволен учебным эскадроном, что вызвал его командира полковника Эртеля из строя и при всех его благодарил за отличную езду, скачку и вообще состояние эскадрона. Прямо с развода Эртель приехал к моему отцу доложить об этой радости. Мой отец был страшно счастлив, это доставило ему огромное удовлетворение. Мы все порадовались за него.

27-го марта скончался генерал Леонтьев – начальник академии Генерального Штаба, с которым мой отец был очень дружен. Мы все были огорчены, так как со всей его семьей были близки, один из Леонтьевых был со мной в одном классе в корпусе. Мы все были на похоронах.

16-го апреля, на Пасхе, состоялось производство в офицеры камер-пажей и пажей старшего специального класса. В этот же день великий князь Николай Николаевич Старший произведен был в генерал-фельдмаршалы с увольнением от должности главнокомандующего и, сдав командование генерал-адъютанту Тотлебену, отбыл в Россию. Все в корпусе восторгались его прощальным приказом, который он отдал по армии, в нем, между прочим, обращаясь к солдатам, великий князь сказал: «Особенное сердечное спасибо тебе, русский солдат! Ты не знал ни преград, ни лишений, ни опасности. Безропотно, безостановочно шел в грязи и снегу, через реки и пропасти, через долы и горы и бесстрашно бился с врагом, где бы с ним не встретился. Для тебя не было невозможного в пути, который тебе указывал начальник. Тебе честь и слава, добытые кровью и потом России, бившейся за освобождение угнетенных христиан».

Встреча великому князю в Петербурге была очень торжественная.

Мой отец уже себя плохо чувствовал, но он все же поехал на встречу. По возвращении он уже не выходил до самого отъезда на дачу.

Доктора настаивали, чтобы он оставил службу. Великий князь пошел навстречу настояниям докторов и, освободив его от должности начальника канцелярии генерал-инспектора кавалерии, испросил высочайшее соизволение на назначение моего отца состоящим при нем с оставлением ему всего содержания, которое он получал. Такое внимание великого князя нас всех очень тронуло.

Когда последовало высочайшее соизволение, великий князь сам пришел к моему отцу объявить ему об этом. Приход его был совершенно неожиданным. Я отлично помню, как, услышав звонок в передней, я побежал посмотреть, кто приехал, и вдруг увидел высокую величественную фигуру великого князя. Я оробел и хотел спрятаться, но великий князь меня заметил и спросил: «К твоему отцу можно? Пойди, доложи ему, что я хочу его видеть». Я побежал предупредить мою мать, которая сейчас же вышла навстречу и проводила великого князя к отцу, который сидел в халате в кресле.

Это было в мае месяце, вскоре после посещения великого князя мой старший брат приехал с войны – нашему восторгу и радостям не было конца, мы обнимали, целовали его, гордились им, считали его героем. У него были две боевые награды, у его денщика красовался на груди Георгиевский крест. Мои родители были страшно счастливы его возвращению.

Тотчас начались хлопоты с квартирой, мой отец не имел уже права на казенную квартиру, он получил взамен квартирные деньги, и моя мать стала искать новое помещение. Очень скоро удалось найти прекрасную квартиру на Васильевском острове, в 5-ой линии за 1800 рублей с дровами – как раз на те квартирные деньги, которые были назначены отцу. Моей матери было много хлопот с переездом, но все удалось устроить, и к моменту переезда с дачи она была совсем готова.

Экзамены у меня с братом кончились в 20-х числах мая, мы оба хорошо выдержали их, я перешел в 5-й класс четвертым учеником, брат в 6-й. К сожалению, мы с ним расстались, я остался в младшем возрасте, он перешел в средний.

В это время последовало высочайшее повеление об учреждении особого учебного заведения на 150 человек приходящих учеников под наименованием «Приготовительные классы Пажеского Е. И. В. корпуса».

Вызвано это было недостатком помещения в корпусе, так как число пажей увеличивалось и приходилось открывать параллельные классы. Согласно новому положению в приготовительных классах были 1-й, 2-й, 3-й и 4-й, а в Пажеском корпусе оставлены были 5-й, 6-й и 7-й классы. Когда мы приехали в корпус в августе месяце, то 3-го класса уже не было, он был переведен на Кирочную в «Приготовительные классы», у нас остались 4-й, 5-й, 6-й и 7-й общие классы. В следующем 1879–80 учебном году и 4-й класс был переведен туда же, в корпусе осталось два возраста – средний 5-й, 6-й и 7-й классы и старший – два специальных класса.

Впоследствии на территории корпуса было выстроено новое обширное здание, соединенное с главным; приготовительные классы были упразднены, их перевели в корпус, так что в нем стало семь общих классов и два специальных. Этой реформы я уже не застал, она была произведена четыре года спустя после моего производства в офицеры.

По окончании экзаменов мы скоро всей семьей переехали в Онстопель, на ту же дачу Гернгросса, на которой жили в предыдущие годы. Наш отец, освободившись от службы, переехал с нами и, к нашей общей радости, жил безвылазно все лето на даче.

Лето прошло быстро, мы его провели очень хорошо, но моей матери пришлось очень часто ездить в город из-за устройства квартиры.

На даче было тихо, спокойно, отцу стало значительно лучше, только газеты приносили неутешительные вести о ряде террористических актов по всей России. Это волновало отца. А 4-го августа во время прогулки ударом кинжала в живот был ранен шеф жандармов генерал-адъютант Мезенцев. Убийце^[54] удалось скрыться,^[55] а Мезенцев, несчастный, умер в тот же вечер. Это было, как говорили, мщением за казнь некоего Ковальского, обвиненного в вооруженном сопротивлении полиции на территории Одессы, бывшей на военном положении. Убийство главы полиции на улице, в центре столицы, средь бела дня, произвело в городе удручающее впечатление. Мой отец был страшно взволнован. 20-го августа мы переехали в город. Все уже было перевезено на новую квартиру, благодаря хлопотам нашей матушки. Жаль было нам очень нашу милую квартиру в казармах Конной гвардии.^[56]

Нам с братом было значительно дальше ездить в корпус. Старший брат хотя и имел отдельную комнату на новой квартире, прожил с нами недолго, он решил нанять отдельную квартиру и переехал от нас в Максимилиановский переулок, что очень огорчило моих родителей. Он находил, что ему далеко от службы и стеснительно, и решил поселиться со своим другом Воейковым. Последнее обстоятельство было тоже причиной огорчения моих родителей, которым не нравилась эта дружба.

В конце августа занятия в корпусе начались полностью, в Петербурге же было неспокойно, в университете и в высших учебных заведениях волнения все усиливались, доходили они до столкновения с полицией. Особенно буйным характером отличались собрания в военно-медицинской академии, где пришлось прибегнуть к вооруженной силе. До полутораста студентов-медиков было арестовано и заключено в казармы Московского полка.^[57] Все эти слухи доходили до нас, и мы в корпусе были сильно возбуждены против студентов. На моего отца все эти волнения вредно отражались, состояние его здоровья ухудшалось. Ему совершенно было запрещено выходить из дому, прописано было молочное лечение, полный покой.

В августе и сентябре наконец полки гвардии стали возвращаться в Петербург. Они оставались в Турции в качестве оккупационного корпуса. Всем полкам устраивались торжественные встречи у Московской заставы за Новодевичьим монастырем;^[58] были устроены трибуны, по пути триумфальные арки, полки буквально закидывались лавровыми венками, цветами. Было удивительно торжественно, трогательно, умилительно. Мы с братом бывали каждый раз на встречах. Нас как пажей пропускали везде, и мы отлично все видели.

С возвращением войск в Петербурге на улицах стало гораздо больше оживления. В это время я увлекся театром и по уши влюбился в М. Г. Савину,^[59] несмотря на свои 13 лет. Савина была в расцвете своего таланта и имела колоссальный успех, играла она в Александринском и Мариинском театрах. Все деньги, которые я получал, а они были очень небольшие, я тратил на театр, конечно, я ходил в самые дешевые места, куда даже считалось неприличным ходить пажу.

Я тщательно от всех скрывал свою любовь и сваливал на своих товарищей, как будто это они меня увлекали в театр. Скоро мне недостаточно было видеть Савину на сцене, я бежал после спектакля на артистический подъезд, поджидал ее выхода, прячась за угол, чтобы она меня не заметила, и наблюдал, как она выходила из подъезда и садилась в карету. Потом мне и этого показалось мало. Так как я не хотел никого спрашивать о ней, то сам отправился в адресный стол узнать ее адрес. Мне дали там справку, из которой я узнал, как она рожденная,^[60] узнал ее адрес на Николаевской улице. Я туда и отправился в свободный день, сказав дома, что приглашен к товарищу. Я ходил мимо ее дома, поднимался с волнением по лестнице до ее двери. Но мне не везло, я никак не мог ее увидеть. Все же мне удалось случайно узнать, что она постоянно бывает у обедни в церкви Коммерческого училища, в Чернышевом переулке. Я, конечно, отправился туда в первое же воскресенье, сказав, что иду к Благовещенью, а сам чуть ли не бежал в Чернышев переулок – это было порядочное расстояние с Васильевского острова. Придя в церковь Коммерческого училища, я с трепетом искал предмет моей страсти. Помню, с каким разочарованием я возвращался домой, если ее там не было. Только придя в третий раз, я вдруг увидел Савину, стоявшую в левой стороне. Сердце мое забилось, я простоял всю обедню в каком-то чаду, не спуская глаз с нее и боясь обратить на себя внимание. Возвратясь домой, я был весь день весел, радостен. Не помню, когда это было, Савиной дали бенефис, и она на нем выступила в комедии Крылова «Шалость».^[61] Играли лучшие силы Александринского театра. Чтобы получить билет, я отправился к кассе театра часов в семь утра, и то мне пришлось стоять далеко в хвосте. Билет я получил, и был очень счастлив. Савина была бесподобна, имела колоссальный успех, ее вызывали до пятидесяти раз, публика безумствовала, я чуть не выбросился от восторга за рампу – меня удержали мои товарищи, нас было человек шесть пажей, поклонников Савиной, мы сидели в ложе. По окончании спектакля я отправился с волнением на артистический подъезд – толпа уже окружала его.

Долго мы ждали; наконец, появилась она с огромным букетом цветов. Подали карету, она с кем-то села, я решился подойти совсем близко, попросить у нее цветок, видя, что и другие просят. Она оторвала палевую розу и дала мне – я схватил розу дрожащими руками и поцеловал ее. Я был счастлив бесконечно. Придя домой, я ее тщательно спрятал и хранил до последних дней.

Когда несколько лет назад мы окончательно ликвидировали все, что у нас оставалось в Петербурге, я среди всех своих воспоминаний нашел эту розу – в бумаге были одни лепестки, я сжег их, этих милых свидетелей моей первой чистой бескорыстной любви. Когда впоследствии я познакомился с М. Г. Савиной, лет 20 спустя, я не без волнения поцеловал ее руку. Последний раз я был у нее на Карповке в Петербурге, когда она праздновала свой юбилей в 1914 или 1915 году,^[62] а я был товарищем министра. Затем я ее уже не видал. Когда ее хоронили, я был у ее гроба среди всех ее почитателей, переживая в своей душе чувства глубокой благодарности к той, которая возбудила во мне те дорогие чувства чистой бескорыстной первой любви, которые всегда остаются светлыми воспоминаниями.

В декабре месяце корпус был осчастливлен посещением государя, как всегда неожиданно, без предупреждения. На этот раз государь приехал, когда мы еще сидели в классах, так что некоторым пажам пришлось отвечать при государе. Нам показалось, что государь был очень серьезен и озабочен. Уезжая, он повелел отпустить нас в отпуск до вечера следующего дня, мы как всегда бежали за его санями далеко по Садовой, некоторые ухитрились даже встать на полозья. Восторг был колоссальный.

Новый год мы встретили дома, мой отец себя чувствовал неважно, и когда он, стоя на коленях, читал нам новогодние молитвы, было как-то тяжело на сердце.

В январе захворал мой старший брат, его лихорадило, и сильно болели ноги (последствия войны), он лежал, и когда мы приезжали из корпуса, то навещали его.

9-го февраля харьковский губернатор князь Кропоткин был убит выстрелом из револьвера. Это на отца сильно подействовало. Я в это время был дома: приехав из корпуса, я простудился, и меня родители оставили дома.

Мой старший брат к этому времени поправился и стал ездить к отцу каждый день, что очень утешало моего отца.

В корпус уехал мой брат один. Я был рад остаться дома, какое-то предчувствие угнетало меня. 15-го вечером мы, как обычно, разошлись спать. Отец и мать благословили меня и сестру, и я лег спать в комнате моего старшего брата на диване.

Вдруг под утро меня будят и зовут к отцу – ему стало плохо. Это было, как мне помнится, часов в пять утра. Когда я прибежал в спальню отца, то увидел его полусидящего в кровати и хрипящего, глаза его были закрыты, моя мать, мои сестры стояли на коленях, тут же прислуга. Я растерялся и не хотел верить, что все уже кончено. Мой отец все хрипел, хрипы становились все медленнее, и наступила полная тишина – моего отца не стало, не стало того, кого мы так обожали, в кого так верили, кого так уважали…

Послали за старшим братом, послали в корпус за братом Николаем. Съехалась масса родных, в два часа отслужили первую панихиду. Тяжело было ужасно! Тело отца бальзамировали. Хоронили его на пятый день, не хотелось нам расставаться с его телом. У нас было уже место на Смоленском кладбище, где и похоронили нашего друга и отца. Отпевали в церкви Конной гвардии, в родном нам храме Благовещения. Была масса народа, родных, близких. Сочувствие всех нас утешало. При выносе тела из квартиры на улице был выстроен почетный караул от учебного эскадрона.

К отпеванию в церкви приехали великая княгиня Александра Петровна с великим князем Петром Николаевичем. Великий князь Николай Николаевич Старший был нездоров, но он все-таки встал, надел парадную форму Уланского полка (мой отец был уланом), и при проходе процессии мимо дворца он стоял у окна, и мы видели, как он перекрестил гроб.

До кладбища тело отца провожал учебный эскадрон и запасной эскадрон л. – гв. Уланского Его Величества полка из Павловска с хором трубачей от Конной гвардии и два орудия Конной артиллерии.

После похорон все родные и близкие приехали к нам на квартиру, пили у нас чай, деля с нами наше горе.

Мой отец оставил нам духовное завещание любить друг друга, лелеять нашу мать, заботиться о ней и помогать друг другу, живя в дружбе и согласии.

Великому князю он оставил письмо, в котором просил не оставить без поддержки семью, причем выразился, что просит это не за службу свою, за которую всегда он был вознаграждаем, а обращаясь исключительно к доброте его высочества.

После 9-го дня мы с братом вернулись в корпус. Все товарищи мои и корпусное начальство очень сочувственно отнеслись к моему горю, что мне было большим облегчением.

13-го марта новое покушение встревожило всех. Было совершено покушение на убийство шефа жандармов генерал-адъютанта Дрентельна.^[63]

К счастью, оно не удалось.

В это время моему старшему брату опять стало хуже, он с трудом мог ходить, но все же выезжал, приезжал ежедневно на нашу квартиру. 11-го марта было воскресенье, и потому мы с братом были дома. В этот день старшему брату сильно нездоровилось, но он все же приехал к нам. Но когда мы приехали в следующую субботу, то узнали, что накануне он совсем слег. Мы навестили его в квартире в Максимилиановском переулке, но побыли у него минут пять, нам в голову не приходило, что мы его больше не увидим.

Моя мать не отходила от него, переехав совсем к нему, а моя старшая сестра оставалась дома с младшей сестрой. Мы уехали 18-го в корпус встревоженные за брата, но не обеспокоенные. Как вдруг, в среду 21-го марта, утром мой воспитатель подошел ко мне и сказал, что мой старший брат болен и моя мать просила нас отпустить, чтобы я сейчас шел в цейхгауз одеваться. Как громом меня поразила эта весть, я почувствовал, что значит уж очень плохо, но все же не допускал мысли, что все уже кончено. Я оделся и зашел за братом, встретили мы директора Дитерихса, который нас огорошил: «Ваша мать просила отпустить вас, ваш брат заболел, отправляйтесь и вернитесь после похорон». Мы поняли, что все кончено; едва сдерживая рыдания, мы побежали, наняли извозчика и приехали к брату на квартиру. Наш брат был уже в гробу…

От мамы, не отходившей от него, мы узнали подробности его христианской кончины. Все три дня после воскресенья он был плох, у него оказалось воспаление печени. Накануне в 12 часов ночи он повернулся к матушке и сказал: «Мама, священника, приобщиться хочу». Тотчас послали за его духовником. Он все метался и говорил, скоро ли? Когда вошел священник, то он очень обрадовался и сказал: «Ах, батюшка, как я рад, что вы пришли приобщить меня, помолитесь за меня, недолго жить осталось». Потом он молился, просил прощения у моей матери, позвал своего денщика, обнял его, благодарил за службу, просил мать не оставить его, затем просил мать поцеловать всех нас, назвав всех по имени. Затем исповедался, повторяя все молитвы. После причастия попросил священника дать еще раз поцеловать евангелие, а после говорил докторам: «Ну, разве не все равно, часом раньше или позже, что вы стараетесь, ведь я уже приготовился, я ведь знаю, что кончаюсь». За 20 минут до смерти, он стал реже дышать, захрипел и умер… Его похоронили рядом с отцом, отпевали у Благовещения. Не верилось, что прошло немного более месяца и опять у нас новое горе.

За его гробом следовал тот же эскадрон л. – гв. Уланского Его Величества полка, который следовал за гробом отца, и тот же оркестр играл похоронный марш.

От покойного брата ко мне перешла его собака Марта, черный водолаз, я так полюбил ее, и она так привязалась ко мне, что когда она, через несколько лет, околела, то это было для меня большим горем.

С тяжелым сердцем мы вернулись в корпус, это была Страстная неделя. Пробывши два дня в корпусе, мы опять были дома и провели праздник Пасхи тихо в грусти, стараясь утешать и поддерживать нашу дорогую мать в ее горе.

На второй день Пасхи Петербург был страшно встревожен. В девятом часу утра, при возвращении императора Александра II с прогулки в Зимний дворец, шедший ему навстречу человек, одетый в пальто и в форменной фуражке с кокардой, подойдя на близкое расстояние, произвел в государя пять выстрелов из револьвера.^[64] К счастью, государь даже не был ранен. Сбежавшаяся толпа схватила преступника, оказавшегося сельским учителем из исключенных студентов – Соловьевым. Весть об этом покушении разнеслась по городу, и все бросились во дворец. Мы с братом тоже побежали ко дворцу и увидели массу экипажей, военных и гражданских лиц, спешивших в дворцовую церковь.

В Петербурге учреждено было генерал-губернаторство – генерал-губернатором назначен был генерал-адъютант Гурко.

Все высшие чины министерства внутренних дел, градоначальник, губернаторы стали ездить не иначе, как в сопровождении двух казаков.

В это время градоначальником в Петербурге после Трепова был Зуров. Говорили, что он получил письмо от террористов: «Не мучайте казаков, мы не стреляем в дураков». Он был очень мягкий гуманный человек.

Государь с императрицей Марией Александровной выехали в Крым в Ливадию, здоровье императрицы требовало этого.

В корпусе в мае месяце начались экзамены. Увы! Я не мог справиться с ними. Весь учебный год 1878–79 прошел для меня в таких переживаниях и тревогах, что учение мое не ладилось, и я провалился на трех экзаменах. Переэкзаменовок мне не дали, и я остался на второй год в 5-м классе, отстал от брата, который перешел в 7-й класс. Очень мне это было досадно и обидно, но что же было делать? Меня утешали, что по моим годам мне все равно пришлось бы рано или поздно просидеть два года в каком-нибудь классе, так как меня бы не выпустили в офицеры в 17 лет.

В конце мая моя сестра получила предложение быть фрейлиной при княгине Терезии Петровне,^[65] вышедшей замуж за князя Георгия Максимилиановича,^[66] но до назначения на эту должность ее пригласили к временному исполнению обязанностей фрейлины на летние месяцы. Предложение это последовало по инициативе великой княгини Александры Петровны, сестры Терезии Петровны.

Моя мать благословила мою сестру на это назначение, и она переехала на жительство на Сергиевскую дачу, близ Петербурга, когда молодые Лейхтенбергские вернулись из-за границы в июле месяце. Моя мать, чтобы ближе быть к ней, наняла дачу в Петергофе на бульваре Юркевича, куда мы и переехали в первых числах июня. Дача была очень хорошая, сестра навещала нас почти ежедневно, приезжая к нам в карете с придворным лакеем (в то время фрейлинам не давали колясок, и они должны были ездить даже летом в карете). Нас очень занимало, что сестра наша сделалась придворной дамой, особенно нам нравилось, когда она приезжала по воскресным дням, тогда ее выездной бывал одет в парадную красную с орлами ливрею, что было очень эффектно.

Лето прошло быстро, в средине августа надо было уже вернуться в город к занятиям в корпус.

Сестра моя осенью окончательно была назначена фрейлиной и переехала на жительство в Мариинский дворец, где у нее были очень уютные три комнаты. Мы должны были оставить нашу чудную квартиру на Васильевском острове и переехали в значительно меньшую на Офицерскую улицу, совсем близко от старшей сестры.

22-го августа мы с братом были уже в корпусе. Мне было очень неприятно, что, оставшись на второй год, мне пришлось отстать от своих товарищей, с которыми я был очень дружен, и очутиться с пажами младше меня. Я долго не мог привыкнуть; да и воспитатель у меня был новый – подполковник Литвинов, далеко не такой, как Скалон, к которому я был очень привязан. Учителя тоже многие были другие.

Государь осень проводил в Ливадии. На обратном пути в двух местах были покушения взорвать его поезд – у станции города Александровска и под Москвой на Курской линии.^[67] К счастью, оба покушения не удались. Под Александровском взрыва не последовало, а под Москвой взрыв произошел не под императорским поездом, а под непосредственно следовавшим за ним свитским поездом. Поезд сошел с рельсов, паровоз оторвался, несколько вагонов опрокинулось, но с людьми несчастий не произошло.

22-го ноября государь благополучно возвратился в Петербург^[68] и стал ездить, окруженный казаками Конвоя. Впереди ехали два казака, а рядом с каретой или санями ехало шесть казаков и два сзади. Было жутко смотреть, что в своей столице русский царь-освободитель принужден был ездить окруженный конвоем. Очень это было тяжело!

Нас, пажей, выстроили в день приезда государя на Невском, на углу Садовой.

По возвращении государя начались обычные разводы в Михайловском манеже по воскресеньям, мы с братом бывали на этих разводах почти каждый раз и любовались молодецким видом войск и подходом ординарцев от шефских частей к государю. От специальных классов корпуса на каждом разводе с рапортом к государю подходил фельдфебель и два ординарца. Подходить ординарцами^[69] – это была целая наука, не всем удававшаяся. Некоторые, делая ружейные приемы, беря на караул, доходили до виртуозности.

В январе 1880 г. императрица Мария Александровна вернулась в Петербург. Императрица, страдавшая тяжкой болезнью и чувствуя приближение смерти, не пожелала оставаться в Каннах, куда ее на всю зиму отправили доктора, и хотела вернуться в Россию, к своей семье. Для безопасного возвращения ее из теплого климата в Петербург среди зимних холодов были приняты все меры. В Зимнем дворце в подъезде ее величества был устроен огромный тамбур с печами, была сооружена специальная карета с отоплением, на вокзале – теплая платформа. Мы с братом ходили смотреть на производимые работы и в день приезда императрицы, 23-го января, были на улице.

Город весь был во флагах, но встречи торжественной не было, чтобы не тревожить больную, императрица была слаба. Ее прямо уложили в постель, и она до самой своей кончины не вставала.

Не прошло и двух недель со дня возвращения императрицы, как в Зимнем дворце произошел взрыв. Еще в сентябре месяце в числе столяров, работавших в Зимнем дворце и помещенных в подвальном этаже, поступил под чужим именем один из террористов^[70].^[71] В течение четырех месяцев он все время постепенно сносил туда динамит в свой сундук, стоявший в комнате как раз под царской столовой. Когда динамита было уже достаточное количество, он в шесть часов вечера 5-го февраля, как раз в час обеда царской семьи, зажегши шнур, соединенный с капсюлем с гремучей ртутью, приделанным к сундуку, сам скрылся из дворца. Через несколько секунд последовал страшный взрыв.

Государь в этот день ожидал принца Александра Гессенского и сына его, князя Александра Болгарского. Поезд их опоздал, и потому обед был отложен до их приезда. В момент взрыва государь как раз шел им навстречу в Малый фельдмаршальский зал. От сильного удара поколебались стены, разбились стекла и газ потух во всем дворце. Но разрушение коснулось только главной гауптвахты, где находился караул, она была как раз между подвалом, где заложен был динамит, и столовой. Караул был от л. – гв. Финляндского полка – было убито взрывом 11 и ранено 56 нижних чинов. В полу столовой оказалась лишь незначительная трещина, и пол с накрытым столом немного приподняло.

Известие это ошеломило всех, в корпусе отслужено было молебствие благодарственное за спасение жизни государя, и отслужена была панихида по пострадавшим. Караул Финляндского полка вел себя геройски: несмотря на столь тяжелые потери, страдания раненых, увечья, часовые не сдвинулись с мест, и, когда по тревоге вызванная рота Преображенского полка хотела сменить их, часовые уступили свои места только по прибытии их собственного тяжело раненного ефрейтора. Начальник караула капитан Елита фон Вольский был сделан флигель-адъютантом.

Для борьбы с крамолой была учреждена «Верховная следственная комиссия»^[72] под председательством графа Лорис-Меликова.^[73]

Градоначальник Зуров был смещен, назначен был генерал Баранов, ничего собой не представлявший.

При таких тревожных обстоятельствах Россия праздновала 25-летие царствования Александра II. Празднование было приурочено к 19 февраля, происходило оно не только во дворце, но и во всех учреждениях.

В Пажеском корпусе у нас оно было обставлено весьма торжественно. Все залы были разукрашены, портреты государя были в цветах. В церкви после обедни в присутствии всего персонала корпуса и пажей было отслужено молебствие, после чего в трех залах были накрыты столы – и все камер-пажи и пажи всех возрастов и офицеры с директором во главе заняли места. У каждого прибора лежало красивое меню. Меню обеда было следующее:

Бульон с кулебякой.

Осетрина по-русски.

Жаркое – дичь с салатом.

Мороженое.

Фрукты.

За обедом было дано каждому по бокалу шампанского, пили здоровье государя. «Ура», восторженное «ура» огласило залы, детские голоса смешались со взрослыми.

Затем после обеда прочитан был краткий обзор царствования Александра II, и нас распустили по домам в отпуск на три дня. Город был вечером иллюминирован.

Но на другой же день всенародного торжества – новое покушение. На этот раз неизвестный покушался на жизнь графа Лорис-Меликова. Преступник дал промах, граф Лорис-Меликов остался невредим.

Преданный военному суду, злоумышленник^[74] был приговорен к смертной казни и приговор был приведен в исполнение в 24 часа.

Все эти события сильно волновали наши умы. Мне в это время было почти 15 лет, и я уже не по-детски реагировал на них. В корпусе мы все были очень патриотично настроены и принимали все близко к сердцу.

Занятия мои шли хорошо, мне было легко учиться, приходилось только повторять пройденное. Дома было все благополучно, сестра стала привыкать к своей новой придворной жизни и привязалась к своей княгине. Мы бывали у нее часто, и она нас представила и князю, и княгине. Мы иногда бывали у обедни в Мариинском дворце. Пасха в этом году была очень поздняя, 27-го апреля, так что часть экзаменов была еще в посту. Мы с братом хорошо выдержали их и перешли без переэкзаменовок я в 6-й класс, он – в младший специальный.

В мае месяце, 22-го числа, тихо без страданий отошла в вечность императрица Мария Александровна. 28-го мая ее похоронили в Петропавловском соборе. Нас, пажей, водили в крепость поклониться телу усопшей императрицы. При перевозке тела мы стояли шпалерами на Дворцовой набережной.

Лето мы провели в имении моей двоюродной сестры княгини Хилковой в Харьковской губернии. Она только что отстроила себе там чудный дом и пригласила нас всех провести с ней лето. Моя мать и поехала с нами, т. е. со мной, с моим братом и младшей сестрой. Старшая сестра осталась при княгине Терезии Петровне и провела то лето в имении князя в Тамбовской губернии. В начале июня мы выехали из Петербурга. Это было первое мое путешествие, и потому в пути меня все интересовало, я не отходил от окна вагона. Москва на меня произвела огромное впечатление, но показалась мне какой-то запутанной, со своими выпуклыми ужасными мостовыми и невозможными извозчиками, на которых с трудом можно было поместиться вдвоем. Мы пробыли там с утра до четырех часов дня, остановились в гостинице на Мясницкой. Напившись чая, наняли четырехместную коляску и отправились осматривать Москву.

В Иверской часовне отслужили молебен и поехали в Кремль, осмотрели дворец, который произвел на меня еще большее впечатление, чем Зимний в Петербурге.

С двух террас дворца мы увидели всю Москву – это такой чудный вид, что нам не хотелось уходить, я смотрел с замиранием сердца на вьющуюся под дворцом Москва-реку, а за ней далеко расстилающееся Замоскворечье. Осмотрев терема, оружейную палату с древним оружием, экипажами и одеждами царей, мы проехали к Тверскому бульвару, где увидели памятник Пушкину, еще не открытый и задернутый пеленой.^[75] Объехав еще часть города и пообедав в гостинице, приехали на Курский вокзал.

В Курске нам предстояла опять пересадка. Необъятные поля, которые развернулись по обе стороны железной дороги, когда мы двинулись по направлению к Киеву, и какой-то особенный пахучий нежный воздух меня поразили. Проехав часа четыре по этой линии, поезд наш остановился на станции Новоселки, на которой нам предстояло слезть. Это было в 7 часов вечера. В четырех верстах от нее и находилось имение Павловки моей двоюродной сестры. Она встретила нас, была мила, ласкова, повезла нас к себе в двух экипажах.

Поля, попутные деревни – все было ново, не похоже на окрестности Петербурга. Меня поразили белые чистенькие домики в деревнях и селах и широчайшие дороги, каких я до того не видал. На полях я впервые увидел просо, коноплю, огромные пространства, засеянные пшеницей, которая выколосилась.

Ждали отца княгини Хилковой, моего дядю Петра Степановича.

Нам отвели чудные комнаты, у каждого было по комнате. Мне все казалось так роскошно, даже немножко страшно в такой роскоши. Я с нетерпением ждал приезда моего дяди – я так скучал по отцу, что увидать его брата, услышать его голос, который мне напомнил бы отца, мне казалось счастьем. Помню, как с утра я волновался, ожидая его приезда. Мы побежали с братом навстречу. Показалась коляска, и я опрометью бросился к ней, вскочил на подножку, мне казалось, что я вижу частицу моего отца, я схватил его руки и стал их целовать. Голос его иногда мне очень напоминал отцовский. Мне ужасно приятно было его видеть, и добр, и ласков он к нам был очень.

Мы зажили очень хорошо, вокруг дома был тенистый парк, к нему примыкал большой фруктовый сад. В распоряжение наше, т. е. моего брата и меня, были беговые дрожки, которыми мы могли свободно пользоваться.

12-го июня в Павловки приехал A.Н. Синельников, сын сестры моей тети, и рассказал о свадьбе своей сестры Комстадиус, вышедшей замуж за полковника Таля. Он пробыл два дня и уехал. В июне месяце полевые работы были в полном разгаре, и я целыми днями был в поле, помогая уборке, что мне доставляло большое удовольствие. Впервые мне пришлось видеть жатвенные машины, некоторые с приспособлением для связывания снопов проволокой, другие же просто откидывали снопы не связанные, а сзади уже шли работницы и связывали их. Я с большим интересом следил за работой этих жаток и изучил их устройство в подробностях, также как и устройство паровых и конных молотилок. Все это меня страшно занимало и очень мне пригодилось впоследствии. По вечерам обыкновенно ездили кататься в нескольких экипажах в лес – невдалеке была чудная дубовая роща – наше любимое место прогулок.

24-го июня, в Иванов день, мы ездили на ярмарку в Белополье – заштатный город в 12-ти верстах от Павловок. Жара была страшная, дорога очень пыльная, и мы приехали, покрытые ею, похожие арапов. Местоположение Белополья очень живописное, городок тонет в зелени, дома – все белые мазанки, и только два-три дома были двухэтажные. Ярмарка была очень большая, моя мать дала нам всем денег, и мы накупили разных вещей, но больше всего ситца, который оказался прекрасного качества, шириной полтора аршина и очень дешевый от 13-ти до 15-ти копеек. Мы обедали у одного торговца Сушкова, у которого и отдохнули от жары. Вечером мы отправились домой.

29-го июня праздновали нашего дядю, сплели из дубовых листьев гирлянды, устроили вензеля, вечером собрали песенников, которые очень хорошо пели. С этого дня по закону разрешалась охота, мы ждали этого дня с нетерпением. Недалеко от имения жил мелкий помещик Имзин, ярый охотник; наша двоюродная сестра познакомила нас с ним, и он предложил нам ездить с ним на охоту. Восторгу нашему не было границ. Моему брату Жюли Хилкова дала 12-ти калибровое ружье^[76] своего сына, который все не приезжал, он временно командовал полком на Кавказе и не мог отлучиться. Мне мой брат уступил свое ружье, 20-й калибр. Чтобы не осрамиться, я каждый день ходил практиковаться и стрелял в цель. Глаз у меня был верный, и я хорошо попадал.

Наконец настал счастливый для нас день, Имзин заехал за нами, и мы отправились на огромное болото верстах в восьми от имения. Болото было очень топкое, ходить было очень трудно, да и жара была нестерпимая, но со всеми этими трудностями мы легко мирились. Бродили мы по болоту почти целый день, но убили сравнительно немного, всего 28 штук уток, бекасов и дупелей – Имзин и егерь по 11 штук, и я с братом по 3 штуки, двух убили еще, но не нашли. Это была моя первая охота, и я ею был очень доволен, так как всего выпустил пять зарядов, а промахнулся только два раза.

После этого мы часто охотились, уезжая на целые дни.

В середине июля приехала семья моего дяди: его жена тетя Елена Яковлевна, или, как мы ее звали, тетя Елинька, с дочерью Еленой Петровной, младшей сестрой княгини Хилковой.

Я давно не видел свою тетю и нашел, что она очень постарела, двоюродная же сестра Лили совсем не изменилась, осталась такою же интересной, как была. Они приехали из-за границы, были даже в Испании, где видели бой быков. Их рассказы обо всем увиденном были очень интересны.

На другой день их приезда мы ездили в соседнее имение богача сахарозаводчика Терещенко к его главному управляющему Широкому, чтобы осмотреть образцово поставленное хозяйство, которое очень интересовало дядю. Все, что я видел, меня приводило в восторг, и я с огромным интересом слушал объяснения Широкого, которые он давал моему дяде.

После осмотра нас пригласили в дом, где на балконе был накрыт большой стол, уставленный всякими яствами. Мы пили чай, закусывали, потом пошли в сад, где был лаун-теннис и гимнастика. Я в это время уже очень порядочно делал гимнастику, мускулы у меня были хорошо развиты, и я всех удивил, вися свободно на одной руке, согнутой под прямым углом, и взбираясь таким манером на руках по наклонной лестнице.

В 10 часов вечера мы уехали обратно, темнота была страшная, мы расселись в трех экипажах, я с братом и сестрой милосердия Лебедевой сели в шарабан. Моя мать, боясь, что мы будем сами править, не хотела отпускать нас одних в такую темноту, и нам дали кучера Широкого. Но проехав с полверсты, мы остановились, дали кучеру две папироски и сказали ему, что он может идти. Он попросил нас довезти его домой, что мы и сделали. После этого я сел за кучера, было, правда, очень трудно править, так как впереди ехавшие коляски были уже далеко и дорогу было плохо видно. Но лошади бежали бодро, дорога была ровная, и мы хорошо доехали без приключений.

Жюли Хилкова ждала нас и хотела дать на чай кучеру – каково было ее удивление, когда мы подкатили без него. Нам немного досталось за нашу проделку, но потом все обошлось.

От старшей сестры из Тамбова часто получали письма, она начала там учиться ездить верхом, и я радовался, что смогу с ней кататься в Петергофе.

6-го августа у нас была очень удачная охота, Имзин заехал за нами среди дня, и мы с восторгом быстро собрались. Поехали мы за 12 верст и очень удачно охотились, убив 13 уток, 5 куликов, 2 дупеля и 12 бекасов, на мою долю пришлось 5 штук.

В середине августа все фрукты уже поспели, и мы с наслаждением ели их целыми днями. В это время приехал и Дима Хилков с Кавказа, его наконец отпустили. Я его не видал с самого его отъезда на войну, когда он был еще молодым гусаром. Теперь это был солидный мужчина с большой окладистой бородой в кавказской казачьей черкеске с кинжалом, он был уже в чине войскового старшины, увешанный боевыми наградами. Хотя он и был моим племянником, но был на 10 лет старше меня, и мы на него смотрели с гордостью, считая его героем.

Мы очень обрадовались его приезду, с ним приехали два лихих казака, и он привез с собой несколько собак, овчарок и борзых. Овчарки были очень злые.

По приезде Димы состоялось освящение дома. Я первый раз присутствовал на таком торжестве. К девяти часам мы приехали в церковь, которая от дома находилась в двух верстах. Всем нам дали по образу, Диме Хилкову – большой образ Богоматери, дяде – евангелие, два казака взяли хоругви, и мы, следуя впереди духовенства, пошли крестным ходом к дому через все село. Большая толпа шла за нами. Около дома крестный ход встретила хозяйка, наша двоюродная сестра, и взяла у сына образ Богоматери. Крестный ход вошел в дом, после чего состоялось молебствие с водосвятием. По окончании его обошли все комнаты, я нес святую воду в миске, один священник окропил все помещения, другой ставил кресты священным елеем над каждой дверью.

По возвращении в зал отслужили заздравный молебен и затем панихиду по всем усопшим родным, после чего обошли крестным ходом вокруг дома, окропляя его снаружи. Обойдя дом, священник окропил святой водой все амбары, людские помещения, конюшни, скотный двор.

Крестный ход возвратился в церковь, а мы пошли на двор, где за длинными столами обедали мужики, бабы и рабочие. По окончании их обеда моя двоюродная сестра раздала им всем подарки. Мужики бросились качать ее сына Диму Хилкова, кричали «ура», многие были уже выпившие, все они пошли на площадку перед домом, плясали, пели песни довольно нескладно. Скоро приехали священники и с ними гласные села Павловки с хлебом-солью и с адресом княгине и князю Хилковым. После чтения адреса их угощали, и они со всеми здоровались.

Когда вся эта, можно сказать, официальная часть кончилась, мы пошли обедать. Обед был из шести блюд, длился он довольно долго, обедали с нами и выборные села Павловки. После обеда отправились опять на крыльцо, где нас обступили мужики, благодаря за угощение и подарки, и, войдя в комнаты, пропели хозяйке «многая лета».

Настроение у всех было очень хорошее, было много выпивших, но держали они себя вполне прилично.

После освящения дома мы могли остаться в Павловках всего четыре дня, очень нам было жаль уезжать, особенно моей младшей сестре Ольге, которая совсем влюбилась в своего племянника Диму Хилкова и все уговаривала мою мать остаться с ней еще. Но моя мать не хотела расставаться с нами и решила ехать 20-го августа – нам надо было торопиться в корпус.

Приехав в Петербург, мы узнали, что министром внутренних дел 6-го августа назначен был граф Лорис-Меликов, товарищами к нему Каханов и Черевин, что во многие губернии отправлены сенаторские ревизии.

Государя в Петербурге не было, он уехал 17-го августа в Ливадию. Слухи передавали, что государь уехал не один, а с молодой женой, что он женился в июле месяце^[77] на 34-х летней княжне Екатерине Михайловне Долгоруковой.^[78] Этому слуху мы как-то не хотели верить, нам он казался невероятным, какой-то осадок лег на наши души.

В корпусе мы не нашли никакой перемены, только инспектор классов Алексеев ушел, и на его место был назначен генерал-майор Завадский. Это был серьезный человек, очень образованный, окончивший Артиллерийскую академию. Завадский был строгий, но не мелочный и весьма доброжелательный человек. Я лично его очень любил, к нему всегда можно было подойти, попросить совета, обратиться с просьбой, он никогда не вилял и сразу отвечал, не делая при этом никаких поблажек, был очень справедлив. Раз у меня с ним произошло следующее. Был экзамен математики, он сидел за экзаменом. Вызвали одного моего товарища, который ничего не знал. Вынув билет, он подошел расстроенный к доске, я сидел в первом ряду и шепнул ему, чтобы он показал мне номер билета. Он его написал на доске, пока экзаменатор допрашивал другого, я успел ему подсказать весь билет, он с моих слов исписал всю доску. Подсказывая ему, я и не заметил, что инспектор Завадский следил за мной. Но он меня не остановил, только когда я кончил подсказывать, я услыхал свою фамилию. Завадский сделал мне знак подойти к нему, я подошел, он вполголоса мне сказал: «Явитесь к дежурному воспитателю, марш под арест». Я ничего не ответил, конечно, вышел из класса и был ввергнут в карцер. На другой день меня освободили. Товарищ мой экзамен выдержал. Учитель остался доволен ответом пажа и поставил ему 9, инспектор же, ничего не сказав учителю (а он мог велеть все стереть с доски, и тогда мой товарищ провалился бы), поставил ему только тройку. Средний вышел 6 – переводной балл. Я был удовлетворен, что хотя и посидел, но выручил товарища.

Из учителей у меня по математике оказался новый, так как мой старый, Юдин, заболел, вместо него стал преподавать подполковник Литвинов, изводящий преподаватель, объяснявший так, что никто не мог никогда понять, что он хотел доказать. Затем по физике был также новый прекрасный преподаватель Кладо – когда он рассказывал, то его можно было заслушаться, он отлично, ясно, отчетливо и интересно все объяснял.

В ноябре месяце, в конце, государь вернулся из Ливадии в Петербург. Встречи торжественной не было. Вскоре по приезде государя можно было ежедневно видеть на Невском или на Большой Морской карету характерной окраски – синей с золотом – экипажей Александра II, с ливрейным лакеем с аксельбантами и цилиндром вместо треуголки, и в окне кареты красивый профиль молодой женщины.

Слухи о женитьбе государя превратились в действительность, сомнений уже не было, а 5-го декабря последовал высочайший указ о пожаловании княжне Долгоруковой и ее детям: Георгию, Ольге и Екатерине – фамилии Юрьевских с титулом светлости. Таким образом, мы узнали, что государь не только женился, но имел уже детей от нее.

Это было большим для нас разочарованием, и когда государь приехал в корпус в середине декабря, то не знаю, как у других, но у меня на душе было не так легко, как в прежние приезды царя. Я замечал, что и мои товарищи так же, как и я, избегали говорить о женитьбе государя и о Юрьевской, мы были так воспитаны, что не смели и думать критиковать поступки государя, были воспитаны в непоколебимой преданности и любви к монарху, но тем не менее женитьба государя, когда вся страна была еще в глубоком трауре по императрице, внесла какую-то брешь в наши сердца, но сознаться в этом мы не решались не только друг пред другом, а даже и самим себе.

Государь на этот раз приехал в корпус в карете, окруженный казаками своего конвоя. Ужасно тяжелое это производило впечатление. Приехал государь позднее обыкновенного, к концу занятий, во время танцев, смотрел, как мы делали разные «па», танцевали вальс, польку, говорил с нашим преподавателем Стуколкиным. Впервые я увидел на сюртуке государя георгиевскую звезду.^[79] При отъезде мы, как всегда, бросились провожать государя, в швейцарской густая толпа пажей, как старшего, так и младшего возраста, его окружила, фельдфебель подал государю шинель, выходные двери отворились, в это время государь вдруг повернулся к нам и сказал громким повелительным голосом, красиво грассируя: «Господа, прошу вас сегодня меня не провожать, не выбегать на улицу, я не в санях, а в карете, меня окружает конвой, могут быть несчастные случаи. Я этого не хочу, потому не бежать за мной, не провожать. Пожалуйста, господа. Спасибо за порядок».

Мы были очень разочарованы, но ни один из нас не двинулся с места, мы вышли только за государем на крыльцо, и, когда он садился в карету, у нас вырвалось оглушительное «ура», которое долго стояло в воздухе, пока карета царя, окруженная казаками, не скрылась из виду.

Нас отпустили в отпуск до вечера, уроки разрешили не готовить. Вскоре начались Рождественские каникулы, нас отпустили до Крещения.

Наступил 1881 г., второй год мы встречали Новый год без нашего отца, которого нам очень недоставало. Тяжело было на душе очень. Кроме того, и настроение было чересчур тревожное – в конце декабря обнаружена была мина, подведенная под каменный мост на Гороховой,^[80] по которой должен был проехать государь. Мина была, как говорили, такой силы, что четыре дома около моста должны были бы рухнуть, если бы мина взорвалась.

В январе 1881 г. у меня переменился воспитатель, назначен был новый – подполковник Гейштер – он был очень хороший доброжелательный человек, но не умел как-то себя поставить и терялся, в общем, был неподходящим воспитателем для пажей и не оставил о себе ни доброй, ни дурной памяти.

В Петербурге было неспокойно, до нас все время доходили слухи о ряде арестов среди террористов. Разводы, которые бывали в Михайловском манеже каждое воскресенье, в течение всего февраля месяца отменяли, боялись за жизнь государя, так как было известно, что по пути готовятся покушения, что в разных местах заложены мины, но где именно, полиция не могла напасть на след. Наступило 1-е марта, это было в воскресенье. Накануне, 28-го февраля, в субботу первой недели Великого поста государь, говевший эту неделю, причастился святых тайн в малой церкви Зимнего дворца со своей семьей.

Граф Лорис-Меликов, как говорили, просил государя и на этот раз отменить развод, но великий князь Константин Николаевич будто бы стал говорить государю, что его сын Дмитрий Константинович уже который раз готовится к разводу, чтобы подъехать к государю на ординарцы, что он только и мечтает об этом, – и государь решил ехать. Маршрут был выбран по Миллионной и по набережной Екатерининского канала.

В этот день моя сестра праздновала день своих именин, и мы все вместе с нашей матушкой были у нее в Мариинском дворце, поэтому мы с братом не поехали на развод. Ничего не подозревая, мы сидели за чайным столом, как вдруг в комнату весь бледный вошел генерал Шебашев и сообщил, что сейчас, когда он ехал, раздался страшный взрыв, а потом разнесся слух, что государь ранен, что он заехал на минуту и едет сейчас в Зимний дворец. Мы сейчас же с братом выскочили из Мариинского дворца и опрометью бросились к Зимнему дворцу, куда бежали уже толпы. На площади было уже много народа, но близко к дворцу нас не пустили, мы стояли на линии Александровской колонны. Тут, в толпе, передавали разные слухи, говорили, что государя привезли всего истекающего кровью, что ему почти в упор была брошена бомба; другие говорили, что государь легко ранен, никто не знал наверно. Мы стояли и с напряжением смотрели в окна дворца, а к дворцу все время подъезжали один экипаж за другим. Тишина в толпе была полная, говорили вполголоса. Но вот на балконе появилась фигура генерала, и мы услышали роковые слова: «Государь император в Бозе почил, на престол вступил император Александр III».

Вся толпа, как один человек, встала на колени, послышались всхлипывания, все крестились, продолжая смотреть в окна дворца. Прошло минут десять, мы увидали, как подали парные сани к подъезду, какой-то высокий сел в них, сани покатились по направлению к арке Главного штаба, прямо на толпу. Вглядываемся – да. Это он! Царь Александр III, только что вступивший на престол. Как какая-то электрическая искра пробежала по толпе, кто-то крикнул: «Государь!», – послышалось «ура», и мигом толпа бросилась за санями, шапки летели вверх, мы с братом тоже, увлеченные толпой, бежали что есть мочи до самого Невского. Это была удивительная минута подъема; оглушительное «ура» неслось по всему пути до Аничкова дворца. Огромное впечатление произвела эта простота, с какой государь, только что взошедший на престол, первый раз царем, выехал совершенно один в открытых санях.

С этого дня, по примеру царя, все, кто до сего времени ездили с казаками, стали ездить без конвоя.

Понемногу все подробности рокового события этого дня стали известны. Так как имелись сведения, что по Малой Садовой улице заложена мина, то государь и избрал путь по Екатерининскому каналу, благополучно прибыл в Михайловский манеж. Развод в этот день был от л. – гв. Саперного батальона.

По окончании развода государь проехал в Михайловский дворец и пил чай у великой княгини Екатерины Михайловны. Наблюдавшей за этим террористке Перовской стало ясно, что государь вернется опять тем же путем, и она, как выяснилось впоследствии, расставила по этому пути метальщиков с бомбами, а сама по ту сторону канала остановилась против Инженерной улицы, чтобы оттуда подать сигнал, когда появится карета государя.

Государь ехал в карете один, за ним в санях ехал полицмейстер Дворжицкий, и затем тоже в санях – два жандармских офицера. Конвой окружал государя.

Карета повернула на набережную Екатерининского канала, и в эту самую минуту Рысаков бросил бомбу. Раздался страшный взрыв, несколько человек упало, были и тяжело раненные.

Карета государя осталась цела, лошади, кучер повреждены не были, только задок кареты отломился, но продолжать путь можно было, и не выйди государь из кареты, он доехал бы невредимым.

Но государь, увидев раненых, приказал кучеру остановиться и вышел из кареты, чтобы подойти к раненым казакам. Когда государь, обойдя раненых, направился к карете, то другой метальщик бросил бомбу прямо в ноги бедному государю.

Ноги были раздроблены, государь лежал на панели, но еще в сознании. В это время подоспел великий князь Михаил Николаевич, государя положили в сани Дворжицкого и повезли во дворец. Всю дорогу он истекал кровью.

Это случилось в 2 часа 15 минут, а в 3 часа 35 минут Александра II, царя Освободителя, не стало.

Перед кончиной его успели причастить.

С ужасно тяжелым чувством мы приехали в корпус в тот же вечер. Не верилось, что мы были почти свидетелями всего этого ужаса. Каждый день нас водили в церковь на панихиду. Уроки шли, но и учителя преподавали как-то машинально, и мы учились также по инерции, долго не могли мы войти в колею.

В день перевезения тела мы стояли шпалерами на Дворцовой набережной; пажи младшего специального класса, в том числе и мой брат, несли зажженные факелы по бокам колесницы. В Петропавловской крепости камер-пажи и пажи специальных классов несли все время дежурство, лекций и репетиций у них не было. Наш возраст водили прикладываться к гробу, мы целовали образ на груди императора и руку. Он лежал в гробу с чудным выражением своего царственного лица…

На месте злодейского покушения на Екатерининском канале сооружена была беседка из живых цветов с иконой Казанской Божьей Матери, поставлен был почетный караул. Беседка эта оставалась до закладки церкви в память 1-го марта.

К концу марта понемногу жизнь стала входить в свои рамки. Пасха была 12-го апреля, встречали ее грустно.

После Пасхи начались экзамены, и брат, и я выдержали их хорошо, я перешел в 7-й класс, брат – в старший специальный.

Камер-пажи и пажи специальных классов получили на погоны вензелевые изображения императора Александра II.

По окончании экзаменов меня отпустили в отпуск, мой брат должен был ехать в лагерь под Красным Селом, а до начала лагеря еще на съемку в Петергоф.

В это время моя тетя Юлия Карловна находилась заграницей, куда она уехала со своим любимым племянником,^[81] который там и умер. Она осталась после его смерти совсем одна и все хворала. Все родные сложились и просили мою мать поехать за ней и привезти ее в Россию с тем, чтобы она жила у нас. Моя мать, которая очень была привязана к своей сестре, с радостью согласилась поехать, но, беспокоясь оставить меня и мою младшую сестру одних, так как моя старшая сестра была при княгине Терезии Петровне, а мой брат в лагере, решила нас взять с собой. Мы очень этому были рады, так как поехать заграницу, куда мы и не мечтали попасть, казалось нам чем-то особенным. Мне купили штатское платье, я оделся почти франтом и был очень доволен. Все родные нас провожали, мы выехали в Берлин, Висбаден, Крейцнах. Ехать было очень хорошо, мы ехали на Вержболово. Переехав границу, я ожидал гораздо большей перемены во всем, чем оказалось на самом деле. Меня поразила только обработка полей, доведенная до совершенства, и чудные дороги, все шоссе, обсаженные фруктовыми деревьями. Я вспомнил уроки нашего гувернера немца Штира и без всякого затруднения объяснялся с немцами. В Берлине мы остановились в какой-то небольшой гостинице близ вокзала, кажется, в «Hotel National», у нас было несколько часов в запасе, и моя мать наняла извозчика, который нас покатал по главным улицам.

Большого впечатления на меня Берлин не сделал, я обратил внимание на мостовые, которые меня поразили своей чистотой и гладкостью после Петербургских булыжных, особенно мне понравилась улица Унтер дер Линден. Побывали мы и в Зоологическом саду, но там меня ничто не поразило.

Тетя моя жила близ Кройцнаха в маленьком местечке Theodorshalle, куда мы и направились. Встреча была очень радостная, это была наша любимая и самая близкая тетя, и мы страшно были счастливы увидеть ее. Мы пожили тихо и скромно недели три и затем двинулись все вместе обратно в Россию.

Жизнь в Theodorshalle была весьма однообразна и скучна, меня раздражала аккуратность и пунктуальность немцев и скупость их, и я находил, что все – плохо, все хуже, чем у нас в России. Кормили нас какими-то немецкими блюдами, черного хлеба не давали, чая порядочного не было, его совсем нельзя было пить. Хлеба белого, какой мы привыкли иметь в Петербурге, тоже не было, нам подавали какие-то «Kleine Semmel»^[82] и в очень ограниченном количестве. За обедом раза четыре в неделю давали оленину, которая надоела страшно, а кельнер как-то особенно отчеканивал, когда его спрашивали, какое будет жаркое: «Rehbraten, aber ausgerechnet, erstes Qualit?t».^[83]

Мы часто ходили пешком с сестрой в Кройцнах, это было верстах в четырех от нас. По-немецки я путал иногда слова, и вот как-то раз моя мать послала нас взять в одном из магазинов в Кройцнах серьги, которые она отдала починить. Придя в этот магазин, я с апломбом обратился к приказчику: «Geben sie mir die Ohrfeige, welche ihn meine Mutter zu reparieren gegeben hat».^[84] Тот вытаращил глаза, ничего не понимая: «Was sagen Sie?»,^[85] сказал он. Сестра моя расхохоталась и сказала: «Die Ohrring».^[86] Приказчик рассмеялся, а я сконфузился и был в следующие разы уже более осторожным. Меня потом все дразнили, так как моя сестра всем рассказала, как я хорошо говорю по-немецки.

На обратном пути мы заезжали в Висбаден, чтобы отслужить панихиду по нашему двоюродном брату, похороненному там. Висбаден мне очень понравился. Мы ездили там на очень красивую гору Нероберг, где снялись втроем – моя мать, сестра и я. Через 32 года я опять был в Висбадене и опять проехал на Нероберг. Застал там все в том же виде, как было 32 года назад: та же фотография, те же рамки, в которые вставляли снимки, те же надписи. Я подумал: «До чего немцы консервативны».

В июле мы были уже дома, благополучно довезли нашу тетю, которая с тех пор жила всегда с нами, никогда нас не покидала. Мы приехали прямо в Петергоф, где для нас была уже нанята очень хорошая дача у самого Английского парка, недалеко от Английского дворца. Очень было приятно встретиться со старшей сестрой и братом. Лето прошло быстро, мы виделись со старшей сестрой ежедневно, то она к нам приезжала, то мы к ней. Брат приезжал по субботам. Благодаря сестре, я познакомился в это лето с очень милой семьей Миллеров и бароном Фелейзен. У старика Логина Логиновича Миллера, очень милого человека, было две дочери – одна, Гурли Логиновна, была замужем за банкиром бароном Фелейзен, сестра которого Минна Константиновна была замужем за генералом Галлом, товарищем по службе моего отца. Галл тоже состоял при великом князе Николае Николаевиче Старшем, а по вступлении на престол Александра III был назначен генерал-адъютантом, как говорили, по ошибке Военно-походной канцелярии. Другой брат, барон Фелейзен Евгений Константинович, был заведующим двором принца Александра Петровича Ольденбургского и принцессы Евгении Максимилиановны. Вторая дочь старика Миллера в то время еще не была замужем, ее звали Алисой^[87] – это была на редкость прелестная девушка, красивая, образованная.

У Миллера жила его двоюродная сестра, Эмма Егоровна Флуг, чудная старушка, которая и воспитывала детей Миллера и еще Алину Константиновну Фелейзен, двоюродную сестру и сверстницу по годам Алисы. Они были очень дружны между собой, Алина Константиновна была тоже очаровательной барышней, у нее были замечательно красивые глаза, она была очень бойка, остроумна и кокетлива. У Алисы был еще брат Павел, произведенный в офицеры как раз в этом году, в Конную гвардию. Я очень привязался к этой семье, у них была чудная дача в Петергофе на берегу моря, на нижнем шоссе, бывать у них для меня было всегда большим удовольствием.

В августе, в конце, я был уже в корпусе, перейдя в 7-й класс. У моего брата в специальных классах уроки начинались 1-го сентября, он уже был в старшем специальном и записался в кавалерийское отделение, мечтая выйти в уланы – полк, в котором служили и мой отец, и мой покойный брат.

Учителя у меня были все больше старые, за исключением математики. Юдин ушел, и на его место поступил полковник Лялин. Это был очень серьезный преподаватель, отлично объяснял, был требователен, требуя точности до педантичности. Имел привычку говорить, если кто ошибался: «Ну, а подумавши?», «Ну, а потерев переносицу?»

Баллы ставил очень скупо, высшим баллом у него было 7, как бы хорошо ни ответить. Я очень хорошо шел по математике, и только к концу года он мне поставил 8.

В 7-м классе занятий стало больше, прибавилось геометрическое черчение, статистика, законоведение и космография.

Мы жили в это время в Максимилиановском переулке.

В ноябре мой брат был произведен в камер-пажи, это было большим событием, и получил право на два отпуска в неделю помимо субботы. Камер-пажом он был назначен к княгине Терезии Петровне, но так как она все время была больна, не выезжала, то ему не пришлось служить при ней, во время высочайших выходов его назначали запасным, а в день присяги великого князя Михаила Михайловича по случаю совершеннолетия он был камер-пажом при нем и получил от него в подарок чудные золотые часы.

В декабре месяце, в день рождения моей старшей сестры, мы устроили дома спектакль. Это был для нее сюрприз, она и не подозревала, что мы ей готовили такой праздник. Я играл молодого помещика, влюбившегося в барышню, дочь соседа по имению. Мой брат и младшая сестра играли во французской пьесе. Привожу программу:

Спектакль сошел очень мило, сестра никак не ожидала и была в восторге от нашей затеи.

Мой брат написал A.Н. Кованько, участвовавшей с нами в спектакле, следующее стихотворение:

Позвольте еще раз пред Вами,

Своей бездарностью блеснуть,

И благодарность Вам стихами

Своими выразить дерзнуть.

За то, что так Вы оживляли

Наш драматический кружок

И своим смехом оглашали

Уютный сцены уголок.

Вы апатичного актера

Вдруг превратили в знатока,

И я могу сказать без спора

Победа эта не легка.

Спектакля день в воспоминаниях

Мы все актеры сохраним

И в милых доктора стараниях,

Конечно, Вас лишь обвиним.

СПБ. 1881 г.

В этом году первый раз случилось, что мы с братом были дома вечером, нам не надо было ехать в корпус. Следующий день было 6 декабря – праздновали первый раз именины наследника цесаревича Николая Александровича, кроме того, это совпало и с воскресеньем.

В декабре, перед рождественскими праздниками, состоялись годовые репетиции, которые я хорошо выдержал, праздники я провел дома, мой брат тоже, так что мы все соединились вместе. У княгини Терезии Петровны родился 1-го ноября сын, которого назвали Александром, за него очень боялись, так как его мать была больна чахоткой. Мальчик вырос очень хороший, и моя сестра страшно привязалась к нему. Он был единственный из правнуков императора, сохранивший титул императорского высочества.^[88] Вскоре после его рождения, Александр III издал указ, по которому только внуки царей оставались великими князьями с титулом императорского высочества, правнуки же были уже князьями и высочествами, а потомки этих последних, оставаясь князьями, именовались светлостями. Одновременно с умалением титула соответственно уменьшались и права их, сокращались и суммы, отпускавшиеся на их приданое и содержание от Уделов.^[89] Александр III так поступил в виду того, что число членов императорского дома с каждым годом чересчур все увеличивалось.

С воцарением Александра III произошли большие перемены в высшем начальстве военно-учебных заведений. Ушел граф Милютин – военный министр, о посещениях которого мы, пажи, всегда хранили самые дорогие воспоминания. Назначен был генерал-адъютант Ванновский. Ушел и главный начальник генерал Исаков, замененный генерал-лейтенантом Махотиным с назначением к нему помощником генерал-майора барона Зедделера. Военные гимназии были переименованы в кадетские корпуса.^[90]

Ванновский резко отличался от графа Милютина, у него не хватало той мягкости, доброты, которые сквозили во всех обращениях Милютина с пажами. Ванновский был сухой педагог, формалист, и потому его посещения хотя и не возбуждали страха, но к ним мы относились равнодушно, и он не так вникал в нашу жизнь, интересуясь, главным образом, научной стороной. Что касается Махотина, то хотя он и не был так суров, как Исаков, которого посещения наводили на нас страх, но тем не менее он оставил во мне, думаю, что и во всех пажах, впечатление менее выгодное, чем Исаков. Он не внушал страха, хотя был очень сухим человеком и формалистом, но в обращении с пажами с громкими фамилиями или имевшими связи, держался какого-то заискивающего тона, что не могло ускользнуть от нас, мы были очень чутки. Его помощник – барон Зеделлер – был очень светлой личностью, его появление в корпусе вызывало в нас всегда радость. Это был живой, открытый человек.

Коснусь теперь внутренней жизни в корпусе того времени. Воспитатели у нас были самые разнообразные, мы и относились к ним по-разному. Одних очень любили и потому старались не подводить, никогда не делая им неприятностей или, как принято было говорить в корпусе, не делали им «балаганов». К другим относились равнодушно, третьим, которых недолюбливали, ставили всякое лыко в строку и при малейшем поводе устраивали им балаганы. Балаганы устраивали иногда и учителям. Выражались они шумом, протестом, стуком пюпитров, не давали учителю начать урок, не вставали, когда он входил в класс, и т. д. Своим отделенным воспитателям балаганы бывали редки, их делали воспитателям других классов, когда те вмешивались в дела не своего класса или проявляли какую-нибудь бестактность. Вызывались эти балаганы всегда личными недостатками воспитателей: подозрительностью, обидчивостью, неумением подойти к пажу, объективно разобраться в его поступке, а главное, если воспитатель пойдет жаловаться инспектору или директору – этого пажи не прощали.

В январе месяце 1882 г. такого рода балаган был устроен одному из воспитателей общих классов, в котором я совершенно невольно оказался главным зачинщиком. Дежурным воспитателем был подполковник Литвинов, человек страшно вспыльчивый. Когда он чем-нибудь бывал недоволен или ему казалось, что паж нарочно его изводит, он напускался на него, кричал таким неистовым резким голосом, который был слышен по всему корпусу. Этого ему никогда не прощали, особенно если он кричал на пажа не своего класса, где он был отделенным, а на пажа старшего класса. Мы почему-то считали, что воспитатель младшего класса не может делать замечаний пажу старшего класса, и не прощали такому «узурпатору» власти.

Не помню, какого числа, после вечерних занятий дежурный воспитатель Литвинов повел нас, пажей среднего возраста, строем к вечернему чаю в столовую. За столом кто-то из моих товарищей стал рассказывать какую-то смешную историю, мы покатывались со смеху. Литвинову показалось, что мы смеемся над ним, и он разорался на нас и приказал сидеть тише. Это только подлило масла в огонь. Я хохотал до упаду, Литвинов напустился на меня и, видя, что я продолжаю смеяться, приказал дядьке принести мне стакан воды, чтобы я успокоился. Меня взорвало, и, когда служитель принес мне стакан с водой, я ему сказал, чтобы нес воспитателю, что это ему надо успокоиться. Тот, недолго рассуждая, поднес стакан воды Литвинову. Надо было видеть, с какой яростью он накинулся на меня за такую дерзость, казалось, все стены рухнут, я ему на это ответил, что прошу не кричать на меня.

Все, конечно, приняли мою сторону, и когда он повел нас в дортуар, то, не сговариваясь, поднимаясь по лестнице, каждый незаметно ногой стал выбивать от ковра медные прутья, которые с грохотом летели вниз по гранитным ступеням. Литвинов был вне себя. Когда же после молитвы часть пажей моего класса пошла заниматься в класс (нам разрешали в старшем классе заниматься до 10.30 часов вечера, если кто не успел приготовить уроков), то в этом классе раздалось пение. Литвинов немедленно побежал туда, тогда раздалось пение в спальне, он обратно – пение в классе. Только к 12-ти часам ночи мы все устали, легли и заснули. Вышел целый скандал, Литвинов доложил директору. Собран был комитет, я был выставлен главным зачинщиком, меня приговорили в карцер на пять суток, без права выходить на занятия и по окончании срока еще на две недели без отпуска. Кроме того, мне сбавили два балла за поведение.

Кроме меня, подверглись наказанию, но менее суровому, пятеро моих товарищей.

Было довольно тоскливо просидеть пять суток и не видеть никого, кроме служителя, приносившего мне чай, завтрак и обед. Самое тяжелое было спать на голых досках, на ночь мне давали только одну подушку, одеяло и пальто, окно было на потолке, так что я мог любоваться только звездами, и то в звездную ночь. Из книг давали только учебные.

Во всей этой истории мне было только жаль мою мать, которая очень близко приняла к сердцу мой проступок, и старшую сестру, очень волновавшуюся. Я был сконфужен и очень тревожился за свою мать, которая себя к тому же плохо чувствовала. Но вот наступил срок моего освобождения. Не скрою, очень мне было приятно выйти из заключения, встретиться со своими товарищами, которые меня встретили шумными овациями. Предстояло еще две недели быть без отпуска, но меня могли навещать, и я ужасно был рад, когда ко мне приехали моя мать и сестра.

Когда я сидел без отпуска, вдруг, совершенно для меня неожиданно, меня вызвали в цейхгауз и стали примерять мне новую форму – фуражку офицерского образца вместо кепи. В это время по повелению государя менялась форма всех войск.^[91] Александр III хотел приблизить форму обмундирования к русскому образцу, упростить ее. Всем даны были высокие сапоги, отменены в войсках гвардии каски, взамен даны были мерлушковые шапки. У нас в корпусе в общих классах были даны только фуражки вместо кепи, остальная форма осталась прежней, в специальных классах дали только высокие сапоги, оставив все остальное по-прежнему.

После того как мне подогнали новую фуражку, я узнал от своего воспитателя, что я назначен на смотр государю в новой форме, что приказано от всех военно-учебных заведений представить государю по одному представителю, одетому в новую форму. Как это выбор такой чести выпал на меня, только что понесшего такое серьезное наказание, я до сих пор не могу сообразить. Конечно, я был бесконечно счастлив. От Пажеского корпуса поехал я один с адъютантом корпуса.^[92]

Государь жил в Гатчине, и нас повезли туда. Я страшно волновался – впервые мне предстояло увидеть так близко Александра III. Нас провели в Арсенальный коридор, где должен был состояться смотр. Меня, как пажа, поставили на правый фланг, рядом со мной совершенно в новой форме встал фельдфебель Павловского военного училища и один юнкер. Фельдфебель этот был Меркулов, вышедший в офицеры в Преображенский полк. Затем стоял фельдфебель 2-го Константиновского училища и юнкер Николаевского кавалерийского училища вахмистр Левицкий, вышедший в офицеры Конной Гвардии и юнкер Михайловского артиллерийского училища, затем юнкерского пехотного и от кадетских корпусов по одному представителю.

Вскоре собрались все директора военно-учебных заведений с Махотиным во главе.

Государь вышел с военным министром Ванновским, в сопровождении министра двора графа Воронцова и дежурного флигель-адъютанта, и поздоровался с нами: «Здравствуйте, господа!», – сказал государь. Мы ответили довольно стройно, хотя и не репетировали: «Здравия желаем вашему императорскому величеству».

Государь остановился передо мной, что-то сказал военному министру. Первый раз я видел это чудное лицо, с чудными глазами, такими честными, добрыми, помню, как меня они поразили, с каким восторгом я смотрел на государя. Мне приказали повернуться кругом, потом опять обратно.

Государь спросил мою фамилию, я назвал себя. «Ваш отец служил при Николае Николаевиче Старшем?» – я ответил утвердительно.

Александр III никогда никому не говорил «ты», в противоположность Александру II, который всем без исключения, даже старикам, говорил «ты». В царствование Александра III оставались только три великих князя: Константин, Николай и Михаил Николаевичи, которые продолжали обращаться на «ты» к тем лицам, которых знали при Александре II.

После смотра, когда государь ушел, нас повели всех в какой-то зал, где были накрыты столы, и угостили завтраком. Это был мой первый завтрак во дворце у государя. Все мне показалось неимоверно вкусным. Нам надавали фруктов и конфет. Счастливый, я вернулся в корпус. Но в отпуск меня все же не пустили, выдержали до 8-го февраля, когда я первый раз после долгого промежутка пришел домой. Моя мать была очень обрадована, что меня возили в Гатчину, – значит, я уже не такой большой преступник.

На другой день, это было начало масленицы, в семье очень близкой нам стряслось большое горе. Генерал Шебашев скончался, моя мать и мы все очень близко приняли к сердцу эту кончину. Я мог быть только на одной панихиде, так как должен был ехать в корпус, к моему большому сожалению, не мог быть даже на похоронах. Весной 1882 г. состоялись перемены и в высшем командовании, великий князь Николай Николаевич Старший уступил место главнокомандующего войсками Гвардии и Петербургского военного округа великому князю Владимиру Александровичу. Министром внутренних дел назначен был граф Толстой, обер-полицмейстером, а впоследствии градоначальником наш двоюродный брат П. А. Грессер. Последнее назначение было для нас большой неожиданностью. Помню, как он приехал к нам прямо из Харькова, где он был губернатором, сказать моей матери о предстоявшем назначении и просить ее благословения. До этого времени я с ним не встречался, был близок с его братьями Николаем и Карлом, а его я не знал. Потом он уже приехал обер-полицмейстером, привез свою жену Надежду Петровну и малолетнего сына, поступившего затем в Пажеский корпус. Его жена оказалась очень милой женщиной и была очень добра и ласкова с моей матерью, по-родственному. Он был нежным племянником и проявлял много забот к моей матери и всем нам. Моя мать часто проводила лето у них на Каменном Острове.

Он оказался отличным градоначальником, к которому Александр III относился все время с полным доверием и уважением. Обер-полицмейстером он был всего год, когда обер-полицмейстерство было преобразовано в градоначальство, он был назначен градоначальником.

После Пасхи, которая была в этом году ранняя – 28-го марта, у меня начались экзамены, я очень много занимался и выдержал хорошо, перешел в младший специальный класс. Мой брат тоже хорошо выдержал офицерский экзамен, и так как он решил окончательно выйти в л. – гв. Уланский Его Величества полк, то, по окончании экзаменов, был прикомандирован со всеми выходящими в кавалерию к Учебному кавалерийскому эскадрону на лагерное время.

После экзаменов, радостный и счастливый, я приехал домой с сознанием, что я уже образованный человек, окончивший общеобразовательный курс. Мне предстояли еще только два года для прохождения специальных военных наук и высшей математики.

Моя мать наняла дачу в Петергофе, на бульваре Юркевича,^[93] и мы переехали туда в начале июня. Мой брат навещал нас по субботам и проводил праздники с нами.

Старшая сестра жила недалеко, в двух верстах от нас, и мы часто виделись с ней. Это было мое последнее свободное лето, с будущего года предстояло уже идти в лагеря, и поэтому я старался использовать его в полное удовольствие.

Царская семья переехала на лето из Гатчины в Петергоф и жила в Александрии. Траур по Александру II кончился, и в Петергофе царило большое оживление, был целый ряд празднеств при дворе, в которых принимала участие моя сестра.

Я приобрел себе много друзей и постоянно бывал у знакомых, особенно часто у моих друзей Миллер.

В июле месяце были крестины великой княгини Елены Владимировны в Царском Селе. Моя сестра присутствовала на них.

Лето прошло быстро. 7-го августа мой брат был произведен в офицеры и сделался уланом его величества или, как называли этот полк, Варшавским уланом, или желтым, в отличие от петергофских улан.^[94]

С ним вместе произведены были в офицеры наши друзья Веревкин в Гвардейскую артиллерию и Кнорринг в Кавалергардский полк.

Мой брат написал по тому случаю стихотворение:

На выпуск пажей 1882 г.

Сегодня день, который ждали,

Друзья, мы несколько уж лет,

Часы, минуты мы считали

До офицерских эполет.

Украсили мы ими плечи

Заместо пажеских погон,

И в час прощальной нашей встречи

Бокалов подняли трезвон.

***

Мы меж собой давно сроднились,

Сошлися в тесную семью,

Но все ж, скорее мы старались

Покинуть школьную скамью.

И вот, она теперь за нами

И вместе с нею ряд годов,

Когда мы юными пажами

Росли средь пажеских садов.

***

Еще не раз нам эти годы

На память в жизни всем придут,

И наши прежние невзгоды

Нам много пользы принесут.

Мы научились понемногу

Людей и жизнь распознавать,

Все, что нам нужно на дорогу,

Когда придется в жизнь вступать.

***

Так неужели в час разлуки

Не вспомним корпус мы добром,

А дрязги и минуты скуки

Забвенью предадим потом.

Мы лучше вспомним дни былого

Веселой юности пажей,

Когда все силы молодые

Кипели жизнию сильней.

***

Приятно было, как впервые

Мундир нам пажеский надеть,

Как было весело родные

Нам песни корпуса запеть.

С какою гордостью шагали

Мы на парадах и смотрах,

И как восторженно встречали

Царя мы в корпусных стенах.

***

Мы вспомним лагерные сборы

Учебный вспомним батальон,

Стрельбу, затеи, наши споры

И наш Учебный эскадрон;

Житье в нем истинно лихое,

То на коне, то под столом —

Все это время уж былое,

С любовью вспомните о нем.

***

И вспомнив все, за дни былые

Бокал поднимем мы вина

И выпьем, братцы, за родные

Нам дорогие имена…

Пусть каждый пьет за кого хочет,

Но каждый верно уж из нас

За корпус Пажеский захочет

Поднять бокал свой в этот час!

СПБ, 1882.

Мой брат должен был бы ехать в Варшаву, где стоял его полк, но по ходатайству моей матери великий князь Николай Николаевич Старший, чтя память моего отца, устроил так, что мой брат прямо был назначен в запасный эскадрон Уланского полка, который квартировал в Павловске близ Царского Села. Это очень утешило мою мать, которой не хотелось расставаться с сыном.

Мой брат очень хорошо устроился в Павловске и был очень доволен. Через несколько лет запасный эскадрон ликвидировали, моему брату предстояло или ехать в Варшаву, или перевестись в другой полк. После некоторых хлопот ему удалось перевестись в петергофские уланы.

После производства моего брата в офицеры, он скоро уехал в Крым, чтобы использовать там свой отпуск, моя же мать со мной и моей сестрой поехали в Васильково, имение Андреевских. Я там оставался недолго, надо было возвращаться к занятиям в корпус. Перед этим я несколько дней провел у моей милой сестры на Сергиевке, два раза меня приглашали к завтраку их высочества. Моя мать, предвидя это, очень тревожилась за меня и просила мою сестру обучить меня, как отвечать их высочествам.

1-го сентября мой отпуск кончился и в этот день я должен был явиться в корпус.^[95]

«…9. Вследствие нового размещения Специальных классов вверенного мне Корпуса, предписываю принять к руководству следующее:

Камер-пажи и пажи встают в 6.30 утра, в 7.15 строятся в сборном зале нижнего этажа, откуда ведутся к чаю; в 7.35 возвращаются в помещение нижнего этажа; в 7.50 собираются в классы с тем, чтобы в 7.55 все сидели на своих местах.

Классы продолжаются с 8.00 до 11.10 с двумя переменами в 10 минут.

В 11.15 камер-пажи и пажи строятся к завтраку в верхней галерее и идут в столовую через помещение общих классов.

От завтрака они возвращаются в спальню, в которой остаются до 11.55 (в это время желающие могут быть уволены на гулянье).

В 11.55 все должны быть в классах, которые продолжаются до 2.10 с переменою в 10 минут; в 2.10 все идут в нижний этаж на ротные занятия, продолжающиеся до 4-х часов пополудни.

В 4.15 камер-пажи и пажи строятся к обеду в нижнем сборном зале; после обеда они снова возвращаются в нижний этаж, где остаются до 5.30 (в это время желающие могут быть уволены на гулянье).

В 5.30 все возвращаются наверх в классы и остаются там до 8.30; в 8.30, взяв книги, необходимые для занятия, идут вниз по малой лестнице и в 8.40 строятся к чаю в нижнем сборном зале.

По возвращении из столовой производится перекличка и читается вечерняя молитва (в 9 часов).

В 10 часов вечера не занимающиеся должны ложиться спать.

Дверь из спален на малую лестницу в то время, когда пажи находятся в классах, должна быть заперта.

Газеты и журналы должны находиться в читальной комнате.

Свободные от занятий пажи могут принимать посетителей в нижней приемной комнате ежедневно от 2.15 до 5.30 часов пополудни. В остальное время посетители допускаются не иначе, как с моего разрешения.

Подписал: директор корпуса, свиты его величества генерал-майор Дитерихс.

Верно: адъютант корпуса капитан Олохов».

В корпусе жизнь в специальных классах значительно отличалась от жизни общих классов. Все было основано на дисциплине, старший класс начальствовал над младшим. Оба класса составляли, в строевом отношении, роту, разделенную на четыре взвода.

Во главе стоял ротный командир полковник Энден, затем четыре ротных офицера: два заведовали двумя отделениями старшего класса, полковники Бауэр и Аргамаков, и два в младшем специальном – капитан Пахомов и поручик Потехин. У меня ротным офицером был Потехин. Это был не особенно образованный офицер, но как строевой был выше всех других, а это было главное, что от него требовалось. Он был бурбон,^[96] но за этой «бурбонностью» скрывалась прекрасная душа, и мы его очень любили, он никогда никому не делал неприятностей, не ходил жаловаться, расправляясь всегда сам с провинившимся. Мы его звали «жамайсом», так как он любил отпускать французские словечки, язык же он совершенно не знал и страшно коверкал слова. Любимое его слово было «jamais»,^[97] но он его произносил «жамес», и часто, когда должен был сделать замечание, говорил: «Жамес не позволю». А раз, увидавши одного пажа, читавшего книгу Золя «Page d'amour»,^[98] подошел к нему и спросил: «Что вы читаете?», – тот подал книгу. Потехин, посмотрев на нее и отдавая назад, сказал: «А, паж дамуре читаете, это хорошо, читайте, читайте, как пажи любили». При этом он как-то особенно говорил в нос.

Когда он обучал нас строю, то педантично требовал, чтобы по команде «смирно» мы бы буквально замирали, что муха, если пролетит, было бы слышно. Боже сохрани, если кто-нибудь из нас шелохнется – моментально два, три дневальства сверх очереди.

В другом отделении младшего класса был капитан Пахомов – это был человек гораздо более образованный, окончивший академию, но мы его не любили, так как в нем мало было доброжелательности, он был придирчив, и потому мы ему делали неприятности.

Другие два офицера, Аргамаков и Бауэр, имели оба совершенно два разных характера. Первый был мягок и снисходителен до крайности, он никогда никому не делал замечаний, это была сама доброта, его очень любили, но и в грош не ставили, звали почему-то «сестрой». Второй был литовец, аккуратный, педантичный; строевик он был не особенный, но очень любил нас, пажей, очень был к нам привязан, мы это чувствовали и платили ему тем же. Он говорил не совсем чистым русским языком и имел привычку повторять: «А знаете ли, знаете ли, черт возьми…», – когда рассказывал что-нибудь.

Ротный командир фон-Энден был милый человек, но он мало как-то внушал нам доверия, и мы его не брали всерьез, хотя это был человек очень образованный. Он никогда ничего не брал на себя и не выгораживал своих пажей, доводя обо всем до сведения директора, что ему не прощали.

Адъютантом корпуса был капитан Олохов, заменивший милейшего и добрейшего Даниловского, которого мы все очень любили. Адъютант собственно мало касался пажей, так как стоял от них довольно далеко, только при несении пажами придворной службы он являлся их руководителем.

Помимо всего этого начальства, у пажей младшего специального класса весь старший класс являлся начальством, это начальствование выражалось в том, что при проходе камер-пажа или пажа старшего класса пажи младшего класса обязаны были вставать; камер-пажи и пажи старшего класса дежурили по роте, а младшего были наряжаемы дневальными – они непосредственно подчинялись дежурному и при вступлении на дневальство обязаны были являться ему и фельдфебелю. При этом бывало очень часто, что дежурный, оставшись недоволен явкой, приказывал явиться еще раз, повторяя это по несколько раз. Все дело было в том, что при явке надлежало поднять правую руку и приложить к каске, не раньше и не позже. То же проделывалось и с экстернами, которые по приходе в корпус обязаны были также являться дежурному. Пажам младшего класса запрещено было проходить мимо фельдфебельской кровати, в курительной комнате они не могли проходить за известную черту, находясь даже в курилке, младший в присутствии старшего не смел стоять в свободной позе – виновный в нарушении почтительности сейчас же призывался к порядку и нес кару в форме наряда на большее или меньшее число внеочередных лишних дневальств. Все эти правила и обычаи не касались пажей младшего класса, оставленных на второй год и не перешедших в старший класс, их называли майорами, и они, в виде исключения, пользовались всеми правами старшего класса.

Должностными лицами среди камер-пажей старшего класса считались фельдфебель (он же был камер-пажом государя) и четыре старших камер-пажа. У фельдфебеля на погонах виц-мундира была широкая золотая нашивка, у старшего камер-пажа три узких золотых нашивки, у камер-пажей по две. Фельдфебель являлся начальником как старшего, так и младшего класса и имел надо всеми дисциплинарную власть, но пользовался он ею только над младшим классом. Он же вел наряды дежурных и дневальных и являлся как бы полным хозяином в роте. С ним очень считались и ротные офицеры.

Затем четыре старших камер-пажа – у каждого было свое отделение. Старший камер-паж пехотного отделения старшего класса являлся первым после фельдфебеля и в случае отсутствия этого последнего заменял его. Затем следовал старший камер-паж кавалерийского отделения старшего класса. По отношению к своим отделениям эти камер-пажи хотя и имели дисциплинарную власть, но не пользовались ею, так как это были их товарищи по классу.

Младший класс делился на 1-е и 2-е отделения. Каждое имело своего старшего камер-пажа, который всецело пользовался своей дисциплинарной властью над пажами своего отделения.

У меня старшим камер-пажом был Клингенберг, который к нам не особенно придирался и держал себя вполне тактично. В другом отделении был Рамзай – милейший человек, это был друг своего отделения.

Фельдфебелем был у нас Алексей Нейдгарт, человек очень надменный и неприятный, в лагере он довел нас до исступления, и мы ему устроили целый бойкот и только перед самым его выпуском в офицеры примирились с ним.

Все эти отношения старшего класса к младшему не могли не казаться дикими, но они имели, несомненно, и хорошую сторону, приучая к дисциплине и почтению к старшим, что в военной среде являлось совершенно необходимым. Конечно, благодаря отрицательным чертам характера некоторых воспитанников старшего класса эти отношения – вернее подтяжки – принимали уродливую форму.

Самыми придирчивыми бывали не камер-пажи, а пажи старшего класса. Накладывать взыскания могли только фельдфебель по отношению ко всей роте и старшие камер-пажи по отношению к своим отделениям. Остальные могли только записывать в журнал, а ротный офицер уже накладывал взыскание.

Но вернусь к моменту моей явки в корпус, 1-го сентября 1882 г. С этого дня мы зачислялись на действительную службу, нас отвели в церковь, где был отслужен молебен и где нас привели к присяге. Затем нас отвели в цейхгауз, где мы получили каску и тесак на лакированной белой портупее, из строевого же обмундирования примерили нам виц-мундир несколько иного образца, чем в общих классах, шинель серого солдатского сукна, дали ранец с котелком, строевой тесак солдатского образца, фуражку без козырька, берданку с принадлежностями и патронташи. Затем нас отпустили в отпуск до следующего дня.

Время в специальных классах было распределено несколько иначе, у нас уже не было уроков, а были лекции и репетиции, но начинались они позже, в 8 часов утра. Предметы были все новые, за исключением закона божьего, истории русской и западной литературы, механики и химии. Новые предметы были все специальные военные: фортификация, тактика, военная история, тактическое черчение, артиллерия, иппология, законоведение и военная администрация.

Преподавателями были, большей частью, профессора Военной академии.^[99]

Я занимался с большим интересом. Из всех профессоров я с особенным хорошим чувством вспоминаю генерал-майора Газенкампфа по военной администрации и полковника Кублицкого по тактике. Лекции и репетиции продолжались у нас до двух часов, а затем на строевые занятия уходило время от 2.00 до 4.30. Главное внимание было обращено на строй и фехтование, танцев у нас не было, гимнастика исключительно на машинах.^[100] Раз в неделю пажей младшего класса обучали верховой езде в манеже. Обедали мы в 6 часов вечера, а до этого гуляли. Вечером занимались по своему усмотрению, ложились спать в 10 часов, с разрешения же дежурного офицера могли заниматься, читать до 11-ти.

Ежедневно от младшего класса наряжались два дневальных, от старшего – дежурный на сутки. Дневальные обязаны были быть все время при оружии и с каской на голове, которые они могли снимать только на лекциях и в столовой.

За обедом во главе первого стола сидел фельдфебель, против него дежурный по роте камер-паж или паж. За другими столами во главе сидели старшие камер-пажи, дневальные – против старших камер-пажей своих отделений. Остальные сидели на боковых скамьях по ранжиру: сначала старший, а потом младший класс. Фельдфебелю и дежурному по роте камер-пажу полагалось всех блюд по две порции. Командовал, вел строй фельдфебель.

С переездом государя из Гатчины в Петербург в Аничков дворец ожидали возобновления разводов в Михайловском манеже, поэтому в корпусе стали готовить ординарцев. Для этого из среды пажей младшего класса было отобрано 10 человек, среди которых очутился и я, и нас Потехин, мой ротный офицер, начал жучить. Подходить на ординарцы – это была целая наука, которая не всем давалась, да и давалась после очень долгой практики. Я лично очень увлекался строем, в частности ружейными приемами, и мог проделывать с ружьем ряд фокусов.

Но разводы были раз и навсегда отменены, и наши старания пропали даром.

В ноябре месяце в Мариинском дворце был устроен княгиней Терезией Петровной базар в пользу ее института. Моей сестре пришлось много хлопотать по устройству этого базара. Он очень удался и был удивительно красиво устроен в дивных залах дворца, особенно красивы были столы в круглой зале, ротонде. Я тоже принимал участие в этом базаре, помогая моей сестре, проводя на базаре целые дни своих отпусков.

В декабре корпус удостоился большой радости. Мы уже совершенно не ждали государя. Прошло полтора года со дня его воцарения, государь показывался мало, только недавно переехал на жительство из Гатчины в Петербург, и мы не надеялись, что он приедет к нам. Как вдруг раздалось у нас по залам: «Государь едет!». Кто-то из моих товарищей увидал в окно государевы сани, въехавшие в ворота нашего двора. Это было по окончании лекций, мы собирались на строевое учение. Еще большая радость охватила нас, когда мы увидели, что государь не один, а с императрицей. Нас не успели даже построить, как их величества вошли прямо к нам в специальные классы. Дружное, громкое, восторженное: «Здравия желаем вашим императорским величествам!» – грянуло в ответ на ласковый привет государя. Государь был в длинном общегенеральском сюртуке с белым георгиевским крестом на шее. Императрица рядом с его мощной фигурой казалась миниатюрной.

Их величества очень подробно осматривали все наши помещения, даже посетили цейхгауз, кухню, пробовали обед, были в лазарете, где со всеми больными пажами разговаривали. К некоторым из нас императрица тоже обращалась с вопросами. После несколько сурового взгляда Александра II, ласковый взгляд чудных голубых глаз Александра III показался нам таким чарующим, ласкающим, что мы с необыкновенной восторженностью смотрели ему в глаза. Императрица своей очаровательной улыбкой и простотой подкупила всех нас.

Их величества пробыли в корпусе около двух часов, мы все выбежали их провожать. Фельдфебель подал государю пальто, Александр III всегда носил пальто без мехового воротника, в противоположность Александру II, который носил николаевскую шинель.^[101] Камер-паж императрицы подал ей меховую ротонду.

Государь приехал в парных санях, лошади были покрыты синей шелковой сеткой. Сеткой всегда покрывали зимой парные закладки, чтобы не забрасывало снегом. Никто их не сопровождал, не было ни выездного лакея, ни казака.

Садясь в сани, государь громко, так, чтобы мы все слышали, повелел директору отпустить всех пажей на три дня. Оглушительное «ура» раздалось, когда сани тронулись, и мы все до одного бросились бежать за санями, окружая их, бежали, пока хватало сил.

Ликованию нашему предела не было, на радостях мы стали качать своих офицеров.

Рождественские праздники мы провели очень хорошо, я был на нескольких елках, в театре, у меня было несколько домов, куда меня постоянно приглашали, но ближе всех и приятнее всего я проводил время у Миллеров. Они жили тогда на Гороховой улице.

После Крещения я уже был в корпусе, и так как у меня средний балл по всем предметам был 9, я получил право на отпуск в течение недели. Я мог раз в неделю после занятий в 4.30 уходить домой, возвращаться же к 10-ти вечера. Этот отпуск значительно сокращал неделю.

Моя старшая сестра в это время была очень озабочена болезнью своей княгини. Терезии Петровне к концу зимы стало хуже, она сильно ослабела, чахотка делала быстрые шаги. 7-го апреля она скончалась, оставив на руках своего мужа малолетнего сына Александра, которому было всего год и пять месяцев, моя сестра в минуту ее кончины была при ней. Это было большим горем для нее, за три года своего пребывания при Терезии она очень привязалась к ней. После ее смерти всю свою привязанность она перенесла на маленького Сандро.

Я был на нескольких панихидах в Мариинском дворце, гроб стоял на высоком катафалке в круглом зале дворца – ротонде, и утопал в цветах, кругом весь зал был убран тропическими растениями, стены и пол покрыты были черным сукном.

Похороны состоялись в понедельник на Страстной. После православной панихиды совершено было отпевание по лютеранскому обряду. Я был в наряде при перевезении тела в числе пажей, шедших по бокам траурной колесницы с зажженными факелами. Нас было 24 пажа, по 12 с обеих сторон. Мы были в парадной придворной форме, но «в пальто в рукава»,^[102] через правое плечо у нас была траурная перевязь из черного и белого крепа шириной четверть аршина с широким бантом у бедра, концы которого доходили до колен.

Процессия следовала от Мариинского дворца по Большой Морской мимо театров на Балтийский вокзал, где гроб внесен был в особый вагон царского поезда.^[103] Роль пажей кончилась, я получил разрешение проводить тело до места погребения в Сергиеву пустынь,^[104] где у Ольденбургских был фамильный склеп.

Сняв траурную перевязь и отдав факел, я в траурном поезде доехал до станции Сергиево, сестра моя находилась в вагоне с телом почившей княгини.

На станции Сергиево поезд был встречен их величествами, гроб был поставлен на колесницу – до места погребения от станции было две версты, государь шел всю дорогу пешком.

После погребения был завтрак у архимандрита^[105],^[106] только вечером я возвратился домой вместе с сестрой, а в 10 часов был уже в корпусе.

В мае месяце назначено было священное коронование их величеств в Москве, в котором предстояло принять участие камер-пажам и пажам, поэтому экзамены у нас начались еще на Страстной неделе. В начале мая нас уже повезли в Москву.

Экзамены шли усиленным темпом, так что приходилось очень интенсивно к ним готовиться. Прошли они у меня благополучно, и я перешел в старший специальный класс 13-м учеником из 45-ти со средним баллом около 10-ти, а за строевые занятия у меня было 11. Камер-пажество мое было обеспечено. Первым у нас был Стахович.

На коронацию было назначено 24 пажа и 4 запасных – всего 28 из обоих специальных классов, из моего, насколько я помню, – 20. Затем еще 36 камер-пажей. Из числа пажей назначено было три пары для сидения на ремнях трех золоченых карет при торжественном въезде их величеств в Москву. (1-я – ее величества с великой княгиней Ксенией Александровной, 2-я – великих княгинь Марии Павловны и Александры Иосифовны, 3-я – великих княгинь Ольги Федоровны и Марии Александровны).

Это были особые небольшие сидения, устроенные в промежутке между козлами и передним зеркальным стеклом кареты, между высокими рессорами. Пажи садились лицом к стеклу, так что невольно все время не сводили глаз с сидящих в карете императрицы или великих княгинь.

Назначение пажей было поддерживать золотыми ремнями кузов кареты, чтобы его не раскачивало, так как карета была на висячих рессорах. Выбирали пажей для этой цели по лицу, чтобы выходили пары, подходящие друг к другу. В число этих пажей был назначен и я с Муравьевым, пажом старшего специального класса. Действительно мы подходили очень друг другу, были одного роста и по лицу были схожи. Нас и возили раза три в придворно-конюшенную часть, чтобы примерить нас к карете императрицы, сидения приспосабливали к росту.

Я был очень счастлив, что меня удостоили этой чести, моя мать была тоже очень довольна. Но когда нас привезли в Москву, то меня постигло большое разочарование. Меня отставили, назначив вместо меня моего товарища Воейкова, гораздо меньше меня ростом и совершенно не подходящего Муравьеву. Воейков был очень некрасив и непредставителен, его даже звали в корпусе нецензурным именем из-за его фигуры. Ротный командир, объявляя мне, что я заменен Воейковым, сказал, что это вследствие желания императрицы. Отец Воейкова был генерал-адъютантом, помощником командующего главной квартирой, очевидно, он и попросил министра двора^[107],^[108] спросив предварительно у императрицы, не будет ли она против, если его сын будет сидеть перед ней на ремнях. Из этого и было выведено, что императрица приказала. Я не показал и виду, что я обижен, но в душе я чувствовал горькую обиду, это испортило мне настроение в Москве.

В Москву нас привезли около 10-го мая и поместили в Кремле в здании Судебных установлений, внизу, в помещении Межевой канцелярии. Мы были отлично помещены, просторно, кормили нас от двора, очень хорошо. По утрам мы получали чудный кофе со сливками, тут же давали и холодную закуску и очень вкусный разнообразный хлеб из придворной пекарни.

В день торжественного въезда их величеств, кроме камер-пажей и пажей, участвовавших в шествии, нас всех выстроили шпалерами в Кремле около Николаевского дворца, так что мы отлично видели все церемониальное шествие, видели его лучше, чем если бы участвовали в нем.

Шествие следовало в таком порядке:

Полицмейстер и 12 жандармов верхом по два в ряд.

Собственный Его Величества Конвой, лейб-эскадрон лейб-гвардии Казачьего Его Величества полка, эскадрон 1-го лейб-драгунского Московского Его Величества полка, депутаты азиатских подвластных России народов – верхом по два в ряд.

Депутаты казачьих войск.

Знатное дворянство, верхом, с московским уездным предводителем во главе.

Камер-фурьер, верхом, за ним 60 придворных лакеев, 4 скорохода, 4 придворных арапа, все по два в ряд в придворных ливреях, пешком.

Государев стремянной, верхом, 26 охотников пешком, по два в ряд, в парадных ливреях, за ними ловчий его величества и начальник императорской охоты, верхом.

В открытом фаэтоне, цугом, два коронационные обер-церемониймейстера с жезлом.

24 камер-юнкера верхом по два в ряд, а перед ними церемониймейстер, верхом же.

12 камергеров верхом по два в ряд, а перед ними церемониймейстер, верхом же.

Конюшенный офицер и два конюха верхом.

Вторые чины двора в четырехместных парадных золоченых каретах.

Находящиеся в свите иностранных принцев придворные кавалеры в четырехместных парадных каретах.

Гофмаршал в открытом фаэтоне с жезлом.

Первые чины двора в четырехместных парадных золоченных каретах.

Члены государственного совета в таких же каретах.

Обер-гофмаршал в открытом фаэтоне с жезлом.

Лейб-эскадрон Кавалергардского полка.

Лейб-эскадрон л. – гв. Конного полка.

Государь верхом – за ним министр двора, военный министр, командующий Главной квартирой^[109][110] и дежурный генерал-адъютант, свиты генерал-майор и флигель-адъютант.

Все великие князья во главе с наследником цесаревичем, иностранные принцы и прочие члены императорского дома, все верхом.

За ними свита.

Затем в парадных двухместных золоченых каретах:

в первой, запряженной восемью белыми лошадьми, – императрица и великая княгиня Ксения Александровна, подле кареты с правой стороны обер-шталмейстер, с левой – шталмейстер верхом, перед каретой конюшенный офицер, на ремнях два пажа, по сторонам кареты пешком четыре камер-казака в парадной одежде, позади кареты верхом шесть камер-пажей, за ними два конюха верхом же;

во второй, запряженной шестью лошадьми, – великие княгини Мария Павловна и Александра Иосифовна;

в третьей, такой же, – великие княгини Ольга Федоровна и Мария Александровна.

В четырехместных золоченых каретах: в одной великие княгини Вера Константиновна и Екатерина Михайловна, в другой – принцессы Мария и Евгения Максимилиановны и герцогиня Елена Георгиевна Мекленбург-Стрелецкие.

У каждой из этих карет – по шталмейстеру с каждой стороны верхом, за каретами – по два камер-пажа тоже верхом.

Лейб-эскадрон кирасир Его Величества, лейб-эскадрон кирасир Ее Величества.

Статс-дамы и свитские фрейлины в парадных золоченых каретах.

Лейб-эскадрон гусар Его Величества.

Лейб-эскадрон улан Его Величества.

* * *

Это было удивительно красиво.

После въезда был промежуток в несколько дней, так как их величества переехали из Кремля в Нескучное, где говели перед священным коронованием.

В эти дни по Москве для всенародно торжественного объявления о дне священного коронования разъезжали отряды под командой генерал-адъютантов в составе еще двух генерал-адъютантов, двух коронационных обер-церемониймейстеров, двух герольдов, четырех церемониймейстеров, двух сенатских секретарей, все верхом, и двух дивизионов – одного от Кавалергардского, другого – от Конного полков с литаврщиками и хором трубачей.

Объявления читались и раздавались народу буквально на всех площадях Москвы, не исключая самых маленьких, как в центре, так и по окраинам города.

В день священного коронования мы, пажи, участвовали в торжественном шествии государя из Кремлевского дворца через Красное крыльцо в Успенский собор и затем, по окончании коронования, в обратном шествии.

Шествие открывал взвод кавалергардов по три в ряд с двумя офицерами.

За ними шли мы – 24 пажа и столько же камер-пажей с нашими ротными командирами по три в ряд.

Пройдя сквозь Успенский собор, мы вошли в Крестовую Синодальную палату, где ожидали окончания священного коронования, после чего тем же порядком следовали в обратном шествии.

Погода была дивная, и когда мы спускались по широкой лестнице с Красного крыльца на Царскую площадку, на море голов, занимавших ее, открывался такой вид, который забыть нельзя.

На всех следующих празднествах пажи участия не принимали, за исключением освящения храма Христа Спасителя, когда мы шли по бокам крестного хода. Камер-пажи, состоявшие при высочайших особах, были заняты службой при дворе целыми днями, мы же очень скучали, так как нас очень мало выпускали из стен Кремля из нашего помещения. Чтобы выйти, надо было всегда отпрашиваться в отпуск, а у меня никого не было, ни родных, ни знакомых, кроме дочери моей двоюродной сестры Карповой Елизаветы, которая была замужем за Яблочковым и жила очень скромно на Остоженке в одном из Ушаковских переулков. Я ее мужа совсем не знал и стеснялся бывать у них часто. Ходить же просто гулять по улицам нас неохотно пускали, в театры же – было очень дорого и трудно было получить билет.

Я только раза два был у двоюродной племянницы и раз у князя Георгия Максимилиановича, который жил в особняке Ды Дьяконов Петр Иванович мкова в Трубниковском переулке. Он очень был любезен и угостил меня очень хорошим чаем.

В конце мая мы были в Петербурге, нам дали несколько дней отдыха, и затем мы должны были отправиться на съемку. Обыкновенно съемкой пажи занимались в окрестностях Петергофа, и тогда их помещали около Верхнего сада на Разводной улице в здании прогимназии имени Александра II.

В этом же году помещение это было уже занято кадетами, которые, не имея родных, проводили лето в корпусах. Поэтому нас отправили прямо в лагерь в Красное Село, в окрестностях которого мы и производили съемки. Я с удовольствием занимался съемкой, это было мне по душе. Жара была страшная, солнце пекло немилосердно, и мы все так загорели, что у многих, в том числе и у меня, кожа с лица сходила, как перчатка, при этом наши физиономии становились в течение некоторого времени совершенно неприличными; на лбу оставалась резкая черта, так как мы работали в фуражках без козырька. Съемки продолжались две недели, мы уходили с шести утра и работали до вечера, иногда даже не возвращались к обеду, беря с собой холодную закуску.

Работали мы группами под руководством офицеров Генерального штаба, съемку делали инструментальную.

По окончании съемки начались лагерные занятия. Лагерь пажей находился на самом левом фланге главного лагеря, на следующий год левее нас устроен был еще лагерь для финских батальонов,^[111] которые стали приходить в лагерь под Красным Селом из Финляндии.

У нас был чудный барак, высокий, светлый, одно было неприятно – асфальтовый пол. Помещались мы все вместе – и старшие, и младшие классы. У фельдфебеля была отдельная комната. Старшего класса были только камер-пажи пехотного отделения. Кавалеристы прикомандировывались на лето к Учебному кавалерийскому эскадрону, артиллеристы – к Офицерской артиллерийской школе.^[112]

Так что в бараке Пажеского корпуса помещалось 23 камер-пажа и 45 пажей. Все мы для строевых занятий были прикомандированы к Учебному пехотному батальону, переименованному в Офицерскую стрелковую школу.^[113] Она стояла лагерем рядом с нами. Нас распределили по ротам этой школы, поставив в общий ранжир с нижними чинами. Камер-пажей ставили за унтер-офицеров и отделенных начальников.

Служба была строгая, нас не щадили и не делали нам никаких поблажек или исключений, мы несли суровую солдатскую лямку. Учения начинались в 6 часов утра и продолжались до 10–11-ти, затем опять после обеда с 2–3-х часов и до 6–7-ми. Очень много внимания было обращено на стрелковое дело вообще и стрельбу в частности.

В строевом отношении мы всецело были подчинены начальнику Офицерской стрелковой школы свиты генерал-майору Вилламову, строгому, требовательному, но очень хорошему начальнику.

Для наблюдения за нами вне строя с нами жили наш ротный командир и два ротных офицера корпуса. Они помещались в отдельных бараках за средней линейкой. Жизнь в лагере, несмотря на довольно тяжелые занятия, была мне по душе, я очень увлекался и стрельбой, и разнообразными учениями. В середине лета инспектор стрелковой части генерал Нотбек, гроза всей пехоты, произвел инспекторский смотр как Стрелковой школе, к которой мы были прикомандированы, так и нам, пажам; каждого из нас он проэкзаменовал и в знании уставов, и стрельбы. Экзаменовал он очень строго, но в то же время с удивительным тактом и благородством, не придираясь и стараясь не задеть нашего самолюбия.

Моя мать жила это лето у старшей сестры на Сергиевской даче. Князь Георгий Максимилианович ей предоставил настолько большую квартиру во флигеле, что моя сестра свободно могла разместить и мою мать, и младшую сестру. Я тоже приезжал к ним из лагеря по субботам, мой брат также приезжал из Павловска, когда бывал свободен. Я очень был рад, что моя мать жила на Сергиевке, это давало мне возможность бывать у моих друзей Миллеров в Петергофе, я увлекся в это время Алиной Константиновной Фелейзен и ухаживал за ней. За дочерью же Миллера Алисой ухаживал в это время Михалков,^[114] офицер л. – гв. Конного полка, который в следующем году и женился на ней. В августе месяце, после нескольких дней маневров, был дан отбой, и лагерь кончился 12-го числа, в этот день камер-пажи старшего специального класса (пажей не было, они все были произведены на коронации в камер-пажи) были произведены в офицеры.

По окончании лагеря я поехал в Болышево, имение моей двоюродной сестры Грессер в Новгородской губернии, за моей тетей Юлией Карловной, которую я и привез в Петербург к нам на новую квартиру на Екатерининском канале.

Старшая сестра поселилась с нами.

1-го сентября я явился в корпус, собрались и все мои товарищи, мы уже были старшими и, в свою очередь, начальствовали теперь над младшим специальным классом. По приезде в корпус нам было объявлено, что Багговут назначается и.д. фельдфебеля впредь до утверждения в этой должности, я – и.д. старшего камер-пажа пехотного отделения старшего класса и заместителем фельдфебеля в случае его отсутствия, Иловайский – и.д. старшего камер-пажа кавалерийского отделения старшего класса, Обручев и Качалов – и.д. старших камер-пажей младшего класса.

Я никак этого не ожидал, да и Багговут также, так как он был 9-ым по старшинству баллов, а я 13-ым. Произошло это оттого, что все первые ученики были экстернами, и потому не могли быть ни фельдфебелем, ни старшими камер-пажами. Правда, Иловайский по баллам был старше Багговута, но он по строю был слабее его. Во всяком случае, это был первый пример, чтобы фельдфебель по баллам был 9-ым учеником.

Я был очень рад за Багговута, так как это был один из моих лучших друзей. Его очень любили, он всегда себя держал с достоинством и был вне всяких интриг, никто из товарищей не позавидовал его назначению, напротив, были довольны, что именно он будет фельдфебелем. Выбор был очень удачен, он себя вполне оправдал.

Хотя я и не был еще утвержден старшим камер-пажом, но над своей кроватью я увидел дощечку уже не зеленую, а красную с моей фамилией золотыми буквами.

Предметы учебных занятий были те же, что и в младшем классе, профессора и учителя также. Среди ротных офицеров произошла перемена – Аргамаков ушел, на его место назначен был штабс-капитан Гурковский, мы его знали по учебному батальону, т. е. по офицерской школе, где он командовал ротой.

Это был чудный человек, мы его очень любили и потому очень были рады, когда он был переведен к нам. Строевые занятия в старшем классе были несколько иные, нас уже не жучили, так как мы прошли за лето хорошую школу, офицеры с нами занимались только сабельными приемами, рубкой, верховой ездой, фехтованием. Кроме того, я вел наряд камер-пажей для обучения фронту пажей общих классов, иногда и сам ходил их обучать. Верховой езде нас обучал инструктор Офицерской кавалерийской школы, который, можно сказать, обучал нас безжалостно, так как не обращал никакого внимания, если мы падали с лошади, ушибов он не признавал и только щелкал длинным бичом, заставляя упавшего скорей сесть на лошадь. А падали мы сначала частенько, с непривычки сидеть на седле без стремян. Нас заставляли каждый раз менять лошадей, среди которых были очень спокойные лошади, смирные, но были и такие, которые при каждом щелканье бича, давали козла, и вот тут усидеть без стремян было почти невозможно.

Кроме всех этих занятий, так как я сначала думал выйти в Гвардейскую пешую артиллерию,^[115] я занимался еще практически при орудиях. А склонен я был тогда выйти в артиллерию, так как в лейб-гвардии 1-ой Артиллерийской бригаде в то время служил мой большой друг Веревкин, который меня и звал к себе. К тому же там было дешево служить, а у моей матушки средств не было, кроме пенсии, и потому кавалерия мне казалась совершенно недоступной, в пехоту меня в то время не тянуло.

Осенью состоялась закладка храма Воскресенья на Крови,^[116] на месте злодейского покушения на Александра II. От всех войск Петербургского гарнизона было выставлено по взводу, также и от Пажеского корпуса назначено было отделение в 10 рядов под моей командой. До закладки было несколько репетиций, и мне пришлось водить свое отделение на эти репетиции и затем на самую закладку. Было грустно, но торжественно. Затем государь пропустил все войска церемониальным маршем. Мне пришлось первый раз командовать в высочайшем присутствии.

В октябре состоялся высочайший приказ^[117] о производстве 24-х пажей моего класса, в том числе и меня, в камер-пажи.

В этом же приказе значится и мой наряд в Константиновский дворец. Еще за месяц до моего производства в камер-пажи мне было объявлено ротным командиром о назначении меня камер-пажом к великой княгине Александре Иосифовне, что доставило мне большую радость.

Моя великая княгиня Александра Иосифовна, к которой я был назначен, была женой великого князя Константина Николаевича, старшего брата Александра II, который был генерал-адмиралом и главным начальником флота до вступления на престол Александра III, после чего был заменен тогда великим князем Алексеем Александровичем.

И вот, не успел я надеть камер-пажеский мундир, как меня уже вызвали на службу к великой княгине. В то время уже никто из великих княгинь, даже императрица, не вызывали своих камер-пажей в обыкновенные дни, и камер-пажи наряжались только на большие выходы и празднества. Одна великая княгиня Александра Иосифовна держалась старинного этикета, вызывая своего камер-пажа каждое воскресенье к выходу в церковь и приему после обедни.

Отправляясь первый раз на совершенно новую для меня службу, я очень волновался, тем более что меня предупреждали, что великая княгиня Александра Иосифовна очень требовательная и капризная. Последнее не оправдалось, она всегда была ко мне очень любезна, но действительно требовала очень большого внимания к себе, к своим привычкам.

Впервые мне пришлось ехать в придворной карете, все это меня очень занимало. Со мной сел адъютант корпуса капитан Олохов. По приезде во дворец меня поставили около двери, из которой должна была выйти великая княгиня, я был в малой дворцовой форме, отличавшейся от обыкновенной камер-пажеской только белым султаном на каске. Камер-фрау вынесла мне мантилью и веер, мантилью я повесил себе на левую руку, как полагалось, взял веер и остался стоять в ожидании выхода.

Дверь отворилась, великая княгиня приветливо ответила на мой поклон, улыбнулась и спросила: «Vous ?tes mon nouveau page?»^[118] Я ответил: «Oui, Madame, si votre Altesse me permet, j’aurai le bonheur de l’?tre».^[119] «Comment Vous nommes Vous?»^[120] – спросила она. Я назвал себя, тогда великая княгиня сказала: «Ah, je Vous contente, on men a d?j? parl? de Vous, je connais Votre».^[121]

Несмотря на свои годы, великая княгиня была очень величественна и хороша.

Я пошел вслед за великой княгиней в церковь. После обедни присутствовал на приеме двух лиц, после чего великая княгиня подала мне руку и простилась со мной. Вслед за тем подошел ко мне состоявший при великой княгине генерал Киреев и пригласил адъютанта и меня в одну из зал, где было накрыто два прибора для адъютанта и меня. Нас очень хорошо накормили. Затем великая княгиня стала требовать меня к себе во дворец каждое воскресенье. Камер-фрау или камердинер выносили мне мантилью, и я, имея её на левой руке, должен был присутствовать за обедней и во время приема. Благодаря этому, я обязан был каждое воскресенье приезжать в корпус к 10-ти часам утра, одеваться и ехать с адъютантом корпуса в придворной карете в Мраморный дворец. После приема меня всегда приглашали в столовую, где мне с адъютантом подавали завтрак. Первый раз я поехал с удовольствием, для меня это было ново, но потом я радовался, когда наступало воскресенье и меня оставляли в покое. Мне было обидно терять 3–4 часа моего отпуска на такие, в сущности ненужные, церемонии.

День производства в камер-пажи был счастливым для нас днем, мы с радостью расстались с тесаком, надели камер-пажеский мундир с золотым галунным шитьем на задних карманах и офицерскую шпагу.

Вскоре после производства нас повезли в Аничков дворец для представления государю и императрице.

Мы были выстроены в одну шеренгу, на правом фланге фельдфебель Багговут, затем камер-пажи императрицы Стахович и Зуров и затем остальные по росту. Государь поздоровался с нами. Мы ответили по-военному: «Здравия желаем вашему императорскому величеству!» Затем государь поздравил нас с производством в камер-пажи, мы ответили: «Покорнейше благодарим, ваше императорское величество». Государь с императрицей стали обходить нас, директор называл фамилию каждого, императрица подавала руку, которую мы, поклонившись, целовали. Ко многим она обращалась с вопросами, между прочим, когда ей был представлен один из моих товарищей К., то на вопрос императрицы: «Vous avez beaucoup de fr?res?»,^[122] – он ответил: «Un troupeau Syr?ne!».^[123] Императрица улыбнулась, но ничего не сказала. Другой же на вопрос императрицы, где он провел детство, ответил: «J’ai fait mes enfantillages en Tambovi?, Madame».^[124] Императрица опять улыбнулась. Эти два ответа решили их участь – они не были включены в число камер-пажей для службы при дворе.

Камер-пажество мне давало право отпуска на два дня в неделю, кроме субботы, что было очень приятно, а с 1-го декабря, когда я был утвержден старшим камер-пажем,^[125] я мог ходить в отпуск три раза в неделю, помимо субботы, т. е. почти каждый день. При этом я имел право возвращаться не в 10, а в 12 часов ночи, но каждый раз с разрешения дежурного офицера.

Фельдфебель имел право отпуска ежедневно, но только после обеда. В самый день производства нашего в камер-пажи нас отпустили до поздних часов, и мы отпраздновали наше производство у Донона^[126] – это был первый товарищеский обед в ресторане. Собственно говоря, камер-пажам и пажам запрещено было посещать рестораны, но камер-пажи ежегодно устраивали такого рода обеды после производства, начальство это знало и смотрело на этот обычай сквозь пальцы. Обед был чудный, обошелся он нам с вином около 15-ти рублей…

Службу же свою при дворе на выходах в Зимнем дворце я начал на Георгиевском празднике 26-го ноября. В этот день обыкновенно каждый год бывал высочайший выход в Зимний дворец и Георгиевский парад в залах дворца, вечером парадный обед всем георгиевским кавалерам.

В этот день, когда мы, камер-пажи, отправлявшиеся в Зимний дворец, были совсем готовы, нас осмотрел наш ротный командир, и затем мы в придворных экипажах отправились во дворец в сопровождении адъютанта корпуса штабс-капитана Олохова.

Во дворце нас почистили, еще раз осмотрели и отвели по разным подъездам для встречи высочайших особ. Я прошел на Салтыковский подъезд,^[127] так как великая княгиня Александра Иосифовна приезжала всегда с этого подъезда.

Как только великая княгиня вошла в обширную прихожую Салтыковского подъезда, я подошел к ней и поклонился. Она приветливо протянула мне руку. В эту минуту камердинер меня снабдил такой массой вещей, что я не знал, куда их девать, боясь растерять половину. Мне было передано: мантилья, горностаевый боа, флакончик с духами, кроме флакона с английской солью, который уже был у меня, и пару запасных перчаток. Все это пришлось нести. Часть я положил в свою каску, которую на выходах, когда нам приходилось поддерживать шлейф, мы не несли в руках, а прикрепляли чешуей за эфес шпаги орлом назад.

Великая княгиня села в лифт, я же, поправив ей трен^[128] и уложив его, чтобы не смять, как только лифт двинулся, быстро вбежал по лестнице на второй этаж и помог великой княгине выйти из него. Я проводил ее до Малахитовой гостиной, где всегда собирались высочайшие особы и откуда начинался выход.

Как только приехал государь, выход начался: в Концертный зал вышел государь с императрицей, затем попарно великие князья с великими княгинями по старшинству престолонаследия. Как только [они] входили в зал, камер-пажи примыкали постепенно к шествию, следуя за своими августейшими особами. Когда вошли в Георгиевский зал, где были выстроены взводы от полков с Георгиевскими знаменами и где шествие остановилось, ко мне протиснулся камер-фурьер и передал мне еще высокий венский золоченый стул для великой княгини, которой было вредно долго стоять. Я пришел в ужас – куда я все это дену? Я придвинулся к великой княгине и предложил ей стул. «Comme c’est aimable»,^[129] – сказала она, хотя я тут был ни при чем. Она села, вернее присела на него, трен пришлось расположить сверх стула, и так как стул был высокий и трен покрывал его, то со стороны никому и в голову не приходило, что великая княгиня сидит. Когда шествие двинулось опять, я не знал, что делать со стулом, и, узнав, что больше остановок не будет, проходя мимо двери, где стоял арап, передал стул ему, как будто так и надо было. Никто мне замечания не сделал, очевидно, нашли это вполне естественным. Трен во время выхода нести не пришлось, а только поддерживать его при поворотах и выпрямлять.

Когда я провожал великую княгиню и помогал ей выйти из лифта, она мне сказала: «Donnez moi Votre bras je ne vois rue»,^[130] – и выставила при этом такую маленькую ножку, что я не верил своим глазам, не верил, что у женщины ее лет (ей было 54 года) могла быть такая нога. Рассказывали, что она бинтовала их на ночь и носила очень узкие башмаки, отчего ей и было трудно стоять. Садясь в карету, она меня поблагодарила и сказала: «? se soir».^[131]

Вечером был парадный обед георгиевским кавалерам в Георгиевском и соседних залах дворца. Кроме камер-пажей, состоявших при великих княгинях, наряжали еще камер-пажей ко всем великим князьям, назначение их было стоять за ними во время обеда, держать их головные уборы. Если не хватало камер-пажей, наряжали и пажей старшего класса.

Я опять встретил великую княгиню на подъезде и проводил ее до Малахитовой гостиной и потом шел с выходом до Георгиевского зала.

За обедом я стоял за великой княгиней. На нашей обязанности лежало принятие с правой стороны прибора, уже бывшего в употреблении, и в замене его с левой стороны новым прибором, вручаемым нам камер-лакеем. Причем когда принимался прибор, бывший в употреблении, то золотая тарелка, на которой он стоял, оставалась все время на столе, и на нее надо было поставить фарфоровую тарелку с прибором и так ловко, чтобы не было стука. Камер-пажи служили за обедом без перчаток, и потому в этих случаях мы должны были обращать особенное внимание на свои руки. <…>^[132]

Бывали, конечно, всевозможные курьезные и печальные случаи. Раз как-то один из камер-пажей императрицы Марии Федоровны М. служил за обедом и так неосторожно принял тарелку с супом, что зацепил за что-то и пролил часть оставшегося супа императрице на плечо (платье было декольте). М. страшно смутился, растерявшись, схватил салфетку и начал вытирать императрице плечо. Вышла большая неловкость, но добрая императрица приказала не взыскивать с него.

Со мной, к счастью, инцидентов никаких не было, вся моя придворная служба прошла благополучно.

После обеда на обратном выходе я шел опять за великой княгиней и потом проводил ее до кареты, она меня поблагодарила, подала мне руку, которую я поцеловал.

По окончании всего нас, камер-пажей, всегда отводили в особую залу, где для нас был накрыт большой стол, и мы обедали – меню было все полностью царского стола. К нам всегда приходил милейший старик Нарышкин, гофмаршал двора, угощал нас и очень всегда был мил и любезен с нами.

В корпус мы вернулись в этот день поздно страшно усталые.

В декабре месяце моя мать и мы все были очень огорчены смертью нашей любимой тети Юлии Карловны Рашет, за которой моя мать со мной и моей младшей сестрой ездила за границу в 1881 г. Она скончалась сравнительно неожиданно, так как проболела не долго. Для нас это было большим горем, мы к ней были очень привязаны и привыкли всегда с ней делиться всеми нашими даже самыми маленькими горестями и радостями, не верилось нам, что ее уже нет. Похоронили мы ее на Смоленском лютеранском кладбище. Рождественские праздники провели грустно, мы очень скучали по ней. В январе после Крещения я вернулся в корпус, Багговут, мой товарищ, серьезно заболел и в корпус не явился, так что мне пришлось вступить в исправление должности фельдфебеля, каковую должность я исполнял более месяца, получив право ежедневного отпуска, но только после обеда, т. е. не раньше шести часов вечера. Бывали дни, что я даже им не пользовался.

Я исполнял все обязанности фельдфебеля, за исключением камер-пажества при государе, во время болезни Багговута к государю наряжался один из моих товарищей, не помню именно кто, но один из первых по баллам.

В январе, а именно 23-го числа, мы были осчастливлены посещением государя опять с императрицей. Их величества приехали, когда лекции и уроки кончались. Они прошли прямо в Георгиевский зал, в это время успели открыть церковь, и священник встретил государя с крестом; осмотрев церковь, их величества прошли в Белый зал, где были танцы, затем в зале общих классов – гимнастика.

В специальных классах было строевое учение и верховая езда в манеже. Я обучал строевому учению и командовал, когда государь вошел и спросил мою фамилию. В манеже государь смотрел верховую езду и вольтижировку. По выходе из манежа выстроены были пажи моего класса, удостоенные производству в камер-пажи во вторую четверть. Государь их тут же поздравил камер-пажами, и они были ему и императрице представлены. На обратном пути государь посетил католическую Мальтийского ордена церковь, которую осмотрел во всех подробностях. При отъезде мы все опять бежали за санями до Невского. Нас опять отпустили на три дня.

В Петербурге зимний сезон был в полном разгаре, было много вечеров, балов, меня стали приглашать уже на вечера, как взрослого, я с удовольствием выезжал, танцевал, ухаживал, сделался светским кавалером.

Последствием этого было то, что я изменил своему первоначальному намерению выйти в пешую артиллерию и, сблизившись со многими преображенцами, выезжавшими в свет, стал подумывать, не выйти ли мне в этот полк, тем более что очень многие из моих товарищей (в их числе и мои большие друзья – Зейме, Гольтгоер, Зуров, Вельяминов, Патон) уже записались в этот полк.

Меня пугало материальное положение – Преображенский полк считали самым дорогим из пехотных. Я колебался сильно. В то время в одной квартире у Конюшенного моста жило несколько офицеров Преображенского полка – братья Нейдгарты, Кашнев, Медем – они меня все время соблазняли, уверяя, что вовсе жизнь в полку не так дорога, как я себе представляю. Я бывал у них довольно часто и, в конце концов, решил выйти в Преображенский полк. Моя мать ничего не имела против и даже одобрила мое намерение. В то время 1-м батальоном полка командовал великий князь Сергей Александрович,^[133] полком князь Оболенский,^[134] сын которого был пажом в младшем специальном классе.

В середине января был большой бал в Николаевском зале Зимнего дворца. Этим балом всегда открывался сезон балов в Зимнем дворце, приглашенных бывало до 3000 человек. На этом балу присутствовали и камер-пажи, состоявшие при высочайших особах. Кроме них наряжались камер-пажи также и к великим князьям, их обязанностью было держать поручаемые им высочайшими особами головные уборы, сабли и т. п.

Я, как состоявший при великой княгине Александре Иосифовне, был при ней, и так как она не танцевала, то я все время бала стоял недалеко от нее, не теряя ее из вида. Я поражен был блеском и красотой бальных туалетов и элегантностью зала. Освещался в то время громадный зал исключительно свечами, которых было не один десяток тысяч. Потом, когда явилось электричество, то насколько все упростилось.

[123]Дирижировал танцами, как было всегда принято, командир Кавалергардского полка свиты генерал-майор Шипов, видный, элегантный генерал. Танцевали три кадрили и мазурку, в промежутках этих танцев – вальс и польку.

По окончании мазурки для высочайших особ и высших чинов были накрыты столы в соседнем зале для ужина, для всех же остальных ужин был а ля фуршет (? la fourchette) в длинных галереях дворца.

Мне пришлось за ужином стоять за стулом великой княгини, но не служить за столом – на этом ужине это не полагалось. По окончании торжественного приема всех камер-пажей отвели в особый зал, где был накрыт ужин для нас.

18-го февраля наступил пост, специальные классы в корпусе говели всегда на первой неделе, каждый день утром и вечером оба класса ходили в церковь, занятия были сокращены, репетиции и лекции были только после обеда, утром же был только один час занятий от 8-ми до 9-ти. В субботу мы все причащались, после чего нас отпустили в отпуск.

Со следующей недели занятия пошли усиленным темпом, число репетиций, лекций было увеличено, чтобы успеть пройти весь курс для сдачи офицерского экзамена. У меня занятия шли хорошо, несмотря на мои выезды в свет.

25-го марта в манеже Конного полка состоялся блестящий, как всегда, парад этому полку. Я был на параде в качестве зрителя и стоял у входа. Полковым адъютантом был тогда Непокойчицкий, женатый на красавице Марии Константиновне Фелейзен, сестре Алины Константиновны, которой я тогда увлекался. Вся семья Миллер была на параде, я со всеми ими был в очень дружеских отношениях.

Пасха была 8-го апреля. В Зимнем дворце был высочайший выход к заутрени – я опять был при моей великой княгине, по окончании я проехал к Грессерам, где моя мать встречала светлый праздник.

На Пасхальной неделе мы, камер-пажи и пажи, записавшиеся в Преображенский полк, представлялись командиру полка князю Оболенскому и полковому адъютанту Гадону,^[135] мы очень волновались, нас очень хорошо приняли, мы счастливые и довольные вернулись в корпус.

15-го числа состоялось бракосочетание великого князя Константина Константиновича^[136] с великой княжной Елизаветой Маврикиевной в церкви Зимнего дворца.

Великая княгиня Александра Иосифовна, мать жениха, была его посаженной матерью и потому играла первенствующую роль во время свадьбы. Я, как всегда, был при ней.

Первый раз мне пришлось присутствовать и видеть так близко такую торжественную церемонию. Как всегда, начался выход из Малахитовой гостиной.

Невеста – принцесса Саксен-Альтенбургская – была некрасива, типичная немка, я удивился вкусу великого князя Константина Константиновича и подумал, неужели он не мог себе выбрать принцессу поинтереснее? Впоследствии она оказалась удивительно хорошей женщиной, чудной женой и матерью. Блеск, в который она попала после маленького скромного Саксен-Альтенбургского двора, ее не испортил, она осталась такою же скромной, как была у себя в Германии.

На этот раз, в виду длительной церемонии, камердинер великой княгини снабдил меня колоссальным количеством всевозможных принадлежностей туалета: и носовые платки, и перчатки запасные, и флакончики – чего только не было, а при входе в церковь камер-фурьер вручил мне еще высокий золоченый венский стул. Я пришел в отчаяние, как это я с ним проберусь, моя великая княгиня стояла впереди, пришлось протискиваться между высочайшими особами, извиняться – очень это было неприятно.

Когда венчание окончилось, я стул не взял, оставив его в церкви. Венчание было величественно и торжественно, блеск был потрясающий. По окончании отслужен был молебен, и затем шествие двинулось обратно. Молодые шли уже вместе, в порядке престолонаследия. Прошли в Александровский зал, где был очень красиво из тропических растений устроен алтарь. В зале рядами были расставлены кресла, все сели и началось лютеранское богослужение.

Я был рад, что мне не надо было возиться со стулом. Затем шествие проследовало во внутренние покои.

Так как великая княгиня оставалась в Зимнем дворце, то я также не уезжал, а прошел в отведенные для нас, камер-пажей, запасные комнаты, где и отдохнул немного до обеда.

Парадный обед для новобрачных был в пять часов дня в Николаевском зале, красота, блеск были необычайны. Приглашены были особы первых трех классов. Я служил за обедом, стоял за стулом своей великой княгини, которая сидела около великого князя Константина Константиновича.

За обедом при возглашении тостов государь и все за ним вставали, произносимы тосты не были, у каждого прибора, помимо меню и программы музыки, лежал памятный листок:

Во время высочайшего стола будет пито за здравие:

Их императорских величеств – салют 51 выстрел.

Высоконовобрачных – 31 выстрел.

Великого князя Константина Николаевича, великой княгини Александры Иосифовны и герцога и герцогини Саксен-Альтенбургских – 31 выстрел.

Всего императорского дома и августейших гостей – 31 выстрел.

Духовных особ и всех верноподданных – 31 выстрел.

Государь вставал, раздавались салюты, музыка играла соответствующий гимн, или марш, или туш.

Перед каждым тостом камергеры подносили высочайшим особам на золотой тарелке новый бокал с шампанским.

Меню обеда было следующее <…>^[137]

Вечером в 8.30 в Георгиевском зале состоялся бал-куртаг.^[138] Перед окончанием его великий князь Константин Николаевич и великая княгиня Александра Иосифовна уехали в Мраморный дворец для встречи молодых. Я проводил их до парадной кареты, в которую они сели, рядом с каретой верхом ехали заведующий их двором и адъютант великого князя^[139].^[140]

Мне нужно было поспеть в Мраморный дворец, чтобы встретить Александру Иосифовну. Я бросился в сторону Миллионной, мне удалось вскочить на первого попавшегося извозчика и поспеть к дворцу как раз в то время, когда парадная карета подъезжала к подъезду. Великий князь Константин Николаевич изумился: «Ты как сюда попал? Бегом?» Не успел я ответить, он меня похлопал по плечу и сказал: «Молодец!», – и, обратившись к великой княгине, сказал: «Regardez, il est d?j? l?»^[141] – показав на меня. Я помог великой княгине выйти и последовал за ней в зал, где они должны были встретить молодых. Приблизительно через полчаса на набережной показалось шествие, я смотрел из окон Мраморного дворца:

Эскадрон Собственного Е. И. В. Конвоя.

Конюшенный офицер верхом.

Два церемониймейстера в золоченом фаэтоне.

Управляющий двором великого князя Константина Константиновича в золоченой карете.

Дежурные камергеры и камер-юнкеры в золоченой карете.

Обер-церемониймейстер в открытом фаэтоне.

Вторые чины двора в золоченой карете.

Гофмаршал высочайшего двора в открытом фаэтоне.

Первые чины двора в золоченой карете.

Эскадрон Конной гвардии.

Их величества с молодыми в парадной золоченой карете, запряженной восемью белыми лошадьми.

На ремнях кареты два маленьких пажа, за каретой шесть камер-пажей верхом на белых лошадях. Затем в золоченых каретах вся остальная царская семья.

Эскадрон Конной гвардии, за ним статс-дамы и свитские фрейлины в золоченых каретах.

Великий князь Константин Николаевич и Александра Иосифовна встретили их величеств и новобрачных наверху в зале, я стоял тут же, когда благословляли молодых образом и хлебом-солью.

Когда уехали их величества и вся царская фамилия, меня отпустили, великая княгиня подала мне руку и поблагодарила меня.

Когда я возвращался в корпус, то весь Невский был чудно иллюминован.

На другой же день пришлось засесть за подготовку к экзаменам, до первого экзамена оставалось всего два дня. А они были серьезны, на выпускные экзамены обращали очень большое внимание, тут уже поблажек не делали. Чтобы иметь право выйти в гвардию, надо было иметь в среднем не менее 8 баллов, а по военным наукам, математике и строю – не менее 9-ти по каждому предмету, а баллы у нас в корпусе ставились туго.

В это самое время, не помню точно какого числа, но уже когда начались экзамены, дан был спектакль-gal?^[142] в Большом театре в честь молодых высоконовобрачных.

Спектакль был блестящий, я был на нем при моей великой княгине, присутствовала вся царская семья и приехавшие на свадьбу иностранные особы. Театр был дивно хорош, все блестело, туалеты были изумительные, военные были в бальных мундирах. Государь был в красном мундире л. – гв. Конного полка. Вся царская семья сидела в средней парадной ложе, рядом было устроено фойе, чудные открытые буфеты, рядом обширная гостиная вся в цветах и тропических растениях. Мы, камер-пажи, во время спектакля стояли у внутренней стены ложи, в антракте – в фойе, не теряя из виду своих августейших особ. У меня были мантилья и боа, при выходе из ложи мне нужно было подать мантилью, потом опять взять ее. Затем еще на моем попечении были веер и бинокль, которые я подавал великой княгине, когда она шла садиться в ложу.

В один из антрактов, когда я заметил, что великая княгиня вышла из ложи без веера, я вошел в ложу, чтобы взять веер ее на всякий случай, если он ей понадобится в фойе. Подойдя к рампе, я был так ошеломлен блеском театрального зала, что невольно, взяв веер, приостановился и, встретившись глазами с Н. П. Грессер, сидевшей в бельэтаже недалеко от царской ложи, кивнул ей головой. В эту самую минуту я услыхал снизу из партера голос генерала Оржевского (он был товарищем министра внутренних дел и командиром корпуса жандармов): «Господин камер-паж, где ваше место?» Я ничего не ответил, сознав, конечно, свою вину, и вышел с веером в фойе. Очень мне это было неприятно.

В результате Оржевский подошел к Махотину (начальнику всех военно-учебных заведений) и сказал ему, что какой-то камер-паж подошел к рампе и раскланивался из царской ложи. Махотин приказал директору нашему Дитерихсу узнать, кто это был, и посадить на три дня под арест.

По окончании спектакля, когда я проводил великую княгиню, я тотчас доложил Махотину о сделанном мне замечании генералом Оржевским. Он еще ничего не знал. Приехав же в корпус, меня вызвал директор и объявил мне приказание генерала Махотина, при этом от себя Дитерихс никакого мне замечания не сделал, сказав очень мягко, что я поступил неосторожно.

На другой же день меня ввергли в темницу. Карцер специальных классов находился в арке над воротами с окном в сад, так что сидеть было приятнее, чем в карцере общих классов. Так как шли экзамены, то меня выпускали для сдачи экзамена, и я просидел не без удовольствия, так как мог сосредоточиться и хорошо усидчиво подготовиться к экзаменам.

В мае месяце, 6-го числа, торжественно праздновалось совершеннолетие наследника,^[143] ему минуло 16 лет. Празднование это было обставлено особенно празднично. Весь город был красиво убран флагами, коврами, были сооружены арки, везде на балконах среди тропической зелени виднелись бюсты их величеств и наследника. Вечером в течение трех дней была иллюминация, на Марсовом поле устроено было народное гулянье, такие же гуляния были и на окраинах.

В Зимнем дворце был торжественный выход в церковь к присяге цесаревича.

Я был при своей великой княгине и шел за ней.

В церкви перед алтарем стоял аналой с крестом и евангелием, а по левой стороне левого клироса два стола, на одном, покрытом красным бархатом с золотой бахромой, стояла золотая чернильница, на другом на золотых глазетовых подушках лежали императорские регалии – корона, скипетр и держава.

Наследник был в мундире Атаманского своего имени полка.

Подойдя к аналою, цесаревич поднял правую руку и громко, твердым, внятным голосом произнес следующие слова присяги:

«Именем всемогущего Бога пред святым его евангелием клянусь и обещаюсь его императорскому величеству моему всемилостивейшему государю и родителю верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови, и все к высоте его императорского величества самодержавия, силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силы и возможности предостерегать и оборонять, споспешествуя всему, что к его императорскому величеству верной службе и пользе государству относиться может. В звании же наследника престола всероссийского и соединенных с ним престола царства Польского и великого Княжества Финляндского обещаюсь и клянусь соблюдать все постановления о наследовании престола и порядка фамильного учреждения в основных законах империи изображенных, во всей их силе и неприкосновенности, как перед Богом и судом его страшным ответ в том дать могу.

Господи Боже отцев и царю царствующих: Настави, вразуми и управи мя в великом служении мне предназначенном, да будет со мной приседящая престолу твоему премудрость, посли ю с небес святых твоих, да разумею, что есть угодно пред очима твоими и что есть право по заповедем твоим. Буди сердце мое в руку твою. Аминь».

Сказав это, наследник поцеловал крест и святое евангелие и, подписав присяжный лист, подошел к государю, который его обнял. В это время грянул салют в 301 выстрел.

Затем шествие направилось в Георгиевский зал, там выстроены были взводы военно-учебных заведений, а по бокам трона на двух нижних ступеньках расставлены были знамена и штандарты всех полков. Перед троном стоял аналой с крестом и святым евангелием, и рядом унтер-офицер Атаманского полка держал знамя полка, перед которым наследник произнес вторую присягу на верность службы.

По окончании и этой присяги и относа знамен шествие двинулось по залам среди расставленных войск. Раздалась команда «на караул», знамена и штандарты склонились, раздались звуки гимна. После ответа на приветствие государя, громкое «ура» провожало шествие. Государь был в общегенеральском мундире, императрица – в серебряном с золотом русском платье и шлейфом из синего бархата с золотыми вышитыми на нем цветами.

На другой день, в шесть часов вечера, по случаю совершеннолетия наследника цесаревича состоялся парадный обед в Зимнем дворце. Было опять поразительно красиво, масса иностранных принцев, в числе их принц Вильгельм Прусский, внук маститого императора Вильгельма I, будущий император Вильгельм II.

Я, как всегда, был при великой княгине Александре Иосифовне и служил ей за обедом, но кроме того, за недостатком камер-пажей, мне было поручено обслуживать и великого князя Георгия Александровича, сидевшего рядом с великой княгиней.

Великая княгиня по окончании обеда подарила мне свое меню. <…>^[144]

В конце мая окончились выпускные экзамены, я выдержал хорошо, у меня в среднем по всем предметам было около 10-ти баллов, по строевым – 12. Я был страшно счастлив, оставались еще съемки, но они были отложены вследствие предстоящей свадьбы великого князя Сергея Александровича, который был женихом принцессы Елизаветы Гессенской. Свадьба была назначена на 3 июня, а накануне должен был состояться торжественный въезд августейшей невесты. Мы, камер-пажи, должны были принять участие в этом торжестве. На этот раз я был назначен ехать верхом за парадной каретой невесты в день ее въезда. Нас, назначенных ехать верхом, возили несколько раз в манеж придворно-конюшенной части, чтобы мы привыкли к тем лошадям, на которых мы поедем. Так как я был назначен к парадной карете ее величества с невестой, то мне дали белую лошадь, очень красивую, прекрасно выезженную. Я с удовольствием катался на ней в манеже и на плацу.

К карете невесты назначили исключительно камер-пажей, выходивших в Преображенский полк.

Наступило 2 июня, весь Невский, от Николаевского вокзала до Морской, был разукрашен, кажется, еще лучше, чем в день совершеннолетия наследника. По пути стояли войска. Шествие следовало почти в том же порядке, как во время въезда государя в Москву перед коронацией.

Императрица ехала с принцессой Елизаветой в парадной двухместной карете, на ремнях сидели два маленьких пажа, я в числе шести камер-пажей на белых лошадях ехал за каретой.

Государь и все великие князья ехали верхом.

По бокам кареты императрицы – обер-шталмейстер и командир Кавалергардского полка.

Моя великая княгиня ехала в золоченой карете с Елизаветой Маврикиевной и Ольгой Федоровной.

Я успел ее встретить на вокзале и посадить в карету, а затем вскочил на лошадь для сопровождения кареты императрицы с невестой.

Невеста меня поразила своей красотой.

Подъехав к Зимнему дворцу, все кареты въезжали в ворота к Посольскому подъезду^[145] внутри двора.

Тут я опять успел вовремя соскочить с лошади и встретить великую княгиню Александру Иосифовну.

На другой день была свадьба, церемониал был почти тот же, что и свадьбы великого князя Константина Константиновича с Елизаветой Маврикиевной. Такой же выход, то же венчание в Большой церкви Зимнего дворца, только невеста поражала всех своей красотой. Когда Сергей Александрович шел с ней из церкви после венчания, то это действительно была пара достойная внимания.

В Александровском зале опять было венчание по лютеранскому обряду, только цветов было больше, по зеленому фону тропических растений была стена из камелий, что было очень красиво.

За этим богослужением на меня произвела неприятное впечатление маленькая сестра невесты принцесса Алиса (будущая наша императрица). Она навзрыд плакала, всхлипывала как-то истерично, слезы лились у нее из глаз, ее не могли никак успокоить.

В пять часов был парадный обед, моя великая княгиня сидела между наследником и великим князем Алексеем Александровичем, а вечером в 8.30 – куртаг-бал, по окончании которого состоялся торжественный переезд молодых во дворец великого князя Сергея Александровича в таком же порядке, с теми же церемониями, как и великого князя Константина Константиновича с Елизаветой Маврикиевной. Я опять ехал на белой лошади в числе шести камер-пажей за каретой их величеств, которые сидели вместе с молодыми великим князем Сергеем Александровичем и великой княгиней Елизаветой Федоровной.

Весь Невский был красиво иллюминован, несмотря на белые июньские ночи.

Этим торжеством окончилась моя камер-пажеская служба при дворе. Я чувствовал себя более чем удовлетворенным: на мою долю выпало счастье быть ближайшим свидетелем стольких необыкновенных торжеств, принимать в них личное участие, так близко все видеть в то время, когда Россия была во всем своем могуществе, когда Запад не только считался с ней, но и трепетал перед нею, чувствуя необыкновенную нравственную силу ее монарха.

Я простился с парадным придворным мундиром, с каской с султаном и шпагой, оделся в строевую форму, в серую солдатскую шинель с тремя нашивками на погонах, надел высокие сапоги и вместо шпаги – тесак с офицерским темляком; мне оставалось отбыть лагерный сбор, чтобы быть произведенным в офицеры и выйти на самостоятельный путь.

До начала лагеря мы еще должны были заняться съемкой, в этом году съемка у нас была глазомерная, она не была такая кропотливая, как инструментальная, и потому была интереснее. Мы были заняты ею всего 10 дней, производили мы ее в окрестностях Петергофа, что мне давало возможность навещать в свободное время моих друзей Миллеров; Алиса Миллер была в то время уже замужем за Михалковым – конногвардейцем, я был рад за нее, его все очень хвалили, а товарищи его по полку очень его любили, а это бывало всегда хорошим показателем. Я очень подружился с ним.

По окончании съемки, 13-го июня, мы были уже в своем лагере под Красным Селом. Из моего класса в лагере было 20 камер-пажей и пажей, из младшего – 35. Багговут, наш фельдфебель, выходивший в Конную артиллерию, был сразу прикомандирован к своей бригаде, поэтому в приказе по корпусу от 13-го июня я был назначен и.д. фельдфебеля нашей роты на все время лагерного сбора. <…>^[146]

Это давало мне большие преимущества, я имел отдельную комнату и мог более самостоятельно располагать своим временем, являясь как бы посредником между камер-пажами и пажами и ротным нашим командиром и офицерами. За обедом, завтраком и чаем мне полагалось всего по две порции, которые я, конечно, делил между своими товарищами. На меня было возложено ведение всех нарядов по роте, в Офицерской стрелковой школе я был зачислен в 1-ю роту и в строю нес обязанности офицера.

В Преображенский полк из моего выпуска зачислилось 11, более половины, мы все очень были между собой дружны, пятеро записалось в Семеновский, трое в Егерский и Давыдов в 4-й Стрелковый Императорской фамилии батальон.

Лагерную жизнь я вспоминаю с большим удовольствием. Мы жили дружно, никаких историй, ссор у нас не было, я не помню ни одного недоразумения, и хотя мне приходилось иногда прибегать к взысканиям, но это не вызывало неудовольствия со стороны пажей, и ко мне все относились хорошо, я с благодарностью вспоминаю всех своих товарищей.

24-го июня, в день храмового праздника Пажеского корпуса, мы украсили наш барак и столовую гирляндами и флагами, у нас был молебен и затем праздничный обед.

Лагерь прошел без инцидентов, я ездил по субботам, а иногда и в будни, если время позволяло, домой – моя мать жила близко, в Лигове на даче, сестра старшая – на Сергиевке близ Петергофа.

30-го июля состоялся высочайший объезд лагеря и «заря с церемонией».^[147] Лагерь украсился флагами, настроение у всех было приподнятое. Мы, камер-пажи и пажи, были выстроены на передней линейке. Государь, наследник и все великие князья ехали верхом, императрица ехала в открытой коляске, цугом четыре лошади, ? la Daumont,^[148] с великим князем Георгием Александровичем, Ксенией Александровной и Елизаветой Федоровной. Блестящая свита окружала их. Звуки гимна, громкое «ура» неслось в воздухе. По окончании объезда близ расположения Семеновского полка на царской площадке^[149] состоялась «заря» с церемонией.

Оркестры всех полков, соединенные вместе, после исполненных ими нескольких музыкальных номеров, по сигналу пушки и взвившейся ракеты, заиграли «зорю», и затем штаб-барабанщик Преображенского полка выбил на барабане сигнал «на молитву». Раздалась команда «шапки долой», и этот же барабанщик пропел молитву «Отче наш». По окончании молитвы пробили отбой, раздалась команда «накройсь».

Затем к государю стали подходить адъютанты со строевыми записками и фельдфебели рот его величества от всех полков. Во главе фельдфебелей шел я, за мной фельдфебель 1-го военного Павловского училища и затем от полков гвардии. Мне пришлось первый раз подходить с рапортом к государю, я порядочно волновался, но, кажется, хорошо подошел и внятно отрапортовал: «Ваше императорское величество, в роте Пажеского вашего императорского величества корпуса все обстоит благополучно».

Государь спросил: «Джунковский?». «Так точно, ваше императорское величество», – ответил я. «Я помню, как вы командовали в корпусе, в какой полк вы выходите?» – спросил государь. «В л. – гв. Преображенский, ваше императорское величество», – ответил я.

Меня пригласил Теляковский, офицер Конного полка, к себе ужинать, у него ужинали мои друзья барон Фелейзен, Алина Константиновна Фелейзен и Ушков. Очень приятно провели время, я только к двум часам ночи вернулся к себе в лагерь, от Конного полка было довольно далеко. Я не успел еще как следует заснуть, как услыхал залп из орудий и бой барабанов, я сразу не сообразил [что это], вбежал дежурный камер-паж и сказал: «Тревога». Я подумал, не фальшивая ли? Прислушиваюсь – нет, во всем лагере отовсюду слышны звуки барабанов, труб, поднялась суета, суматоха. Я стал быстро одеваться, дневальные будили пажей. Не прошло и десяти минут, как у нас все были уже готовы, помогая друг другу надевать ранцы, амуницию. Все камер-пажи и пажи должны были идти в рядах учебного батальона. Я дождался, когда все были готовы и отправились на свои места, тогда и отправился пешком на военное поле, где по тревоге должны были собираться войска. В строю мне не надо было быть, я должен был, как фельдфебель шефской роты, подойти с рапортом к государю, как это было накануне.

Придя к Царской палатке, я застал уже всю царскую семью и всех иностранных агентов и иностранные войсковые депутации. Войска сходились со всех сторон и строились. Как только все войска встали на свои места, это было в 5 1/2 часов утра часов утра, государь сел на коня и объехал полки. Гимн, «ура» наполнили воздух. Объезд продолжался около часа, после чего войска стали перестраиваться к церемониальному маршу. Я стоял около Царской палатки и смотрел, как проходили войска. Тревога была до того неожиданна, что рассказывали, будто великий князь Владимир Александрович не хотел верить, когда его разбудили; государь, никому не говоря, встал, приказал подать верховую лошадь и, сопровождаемый дежурным флигель-адъютантом, подъехал к одному из полков и приказал дежурному барабанщику бить тревогу.

По окончании церемониального марша я и за мной все фельдфебели рот его величества стали подходить с рапортом к государю. Я уже шел увереннее, не так волновался, ведь еще 12-ти часов даже не прошло со времени моей явки государю накануне. Я опять так же отрапортовал государю. На этот раз государь сказал мне: «Поблагодарите роту за парад и хороший порядок’’. Я ответил: «Рад стараться, ваше императорское величество».

Заехав в лагерь и переодевшись, я уехал в Петергоф, моя старшая сестра гостила в это время в Рамони у принцессы Евгении Максимилиановны, так что ее там не было, я навестил своих друзей, пообедал у них и к 10-ти часам вернулся в лагерь. Предстояло провести в лагере корпуса последнюю ночь, на другой день мы уже откомандировывались в полки, в кои выходили на правах подпрапорщиков.

1-го августа, утром, мы надели шашки и фуражки с козырьком, простились с корпусным начальством и пажами младшего класса, затем откланялись начальнику Офицерской школы, поблагодарили его за его внимание и доброе отношение к нам и разъехались по полкам. В Преображенский полк нас поехало 11 человек.

Жаль было расставаться с корпусом очень, на душе было тяжело. Он оставлял в нас только одни благодарные воспоминания. Я прожил в нем 8 лет и всегда вспоминаю эти годы с чувством самой искренней признательности, одно только хорошее осталось в моей памяти.

С волнением подъехали мы к расположению Преображенского полка, явились полковому адъютанту Гадону, который нас повел представить командиру полка князю Н. Н. Оболенскому.

Он нас принял строго официально, но подал каждому из нас руку и сказал, чтобы мы представились великому князю Сергею Александровичу – командиру 1-го батальона.

Великий князь нас принял менее официально, чем Оболенский, был как-то мягче, подал всем руку и пожелал нам счастливой службы в полку.

Выйдя от него, мы узнали к какой каждый из нас прикомандирован роте. Оказалось, нас прикомандировали по старшинству, Зурова к роте его величества, Зейме ко 2-й, меня к 4-й роте и только для 3-й сделали исключение, прикомандировав к ней не Гольтгоера, как бы следовало, а Вельяминова, потому что его дядя Озеров командовал этой ротой. Гольтгоер попал в 5-ю роту. Я был очень рад, что попал в 1-й батальон, хотя это еще не значило, что я и офицером останусь в нем, а мне это было очень важно, так как я жил в Петербурге близко от 1-го батальона и далеко от 2-го и 3-го. <…>^[150]

Узнав, что я назначен в 4-ю роту, я тотчас пошел явиться своему командиру. Временно командовал ротой Обухов, а командир роты капитан Адлерберг был в отпуску. Обухов меня очень радушно принял, я явился и Чекмареву – младшему офицеру роты, который меня повел в роту, вызвал всех нижних чинов из палаток, и представил меня роте.

Солдаты подняли меня на «ура» и качали, приветствуя нового, пока еще, подпрапорщика. Затем нас офицеры повели в клуб, где подано было шампанское, пили наше здоровье, все знакомились с нами. Мы были сконфужены, но такое общее милое товарищеское отношение к нам очень нас тронуло. Меня пригласили в свой барак Нейдгарт и Шипов, дали мне отдельную очень хорошую комнату, назначили мне денщика из роты, я устроился очень хорошо.

Устроившись, отправился с визитами ко всем офицерам полка, кого не заставал, тому оставлял служебную записку.

Обойдя всех, отправился в клуб обедать. Обед был общий в 8 часов вечера. В 11 часов я был у себя и лег спать, уставший от всех новых впечатлений.

На другой день надо было встать в 6 часов, чтобы идти на учение. Я очень волновался, как бы мне с первого раза не напутать, был я за командира 2-й полуроты.

Мне, как младшему, надо было быть в роте первым. Первый раз я поздоровался с ротой, мне ответили: «Здравия желаем, господин камер-паж!»

Вечером был четверговый обед – каждый четверг в офицерском собрании бывали обеды с гостями, играл струнный оркестр полка. На этот раз гостей было мало, но было очень празднично, все для меня было ново, я во все вглядывался, изучал. Нас было 11 камер-пажей, так что мы сидели почти все вместе, это нас не так стесняло.

За обедом великий князь прислал нам, четырем камер-пажам его батальона, по стакану шампанского, мы встали, поклонились, он издали поднял свой стакан, и мы выпили залпом. Затем нам еще присылали и другие офицеры, так что сразу пришлось выпить изрядное количество. На другой день, утром и вечером, были репетиции парада, который должен был состояться 6-го августа в день полкового праздника.

4-го августа был корпусный маневр, я ужасно устал, пришлось пройти верст двадцать. А в воскресенье, 5-го августа, 1-й батальон ходил в Сергиево – это в 12-ти верстах от Красного – хоронить генерал-адъютанта Баранова. Мы провожали его тело от станции Сергиево до Сергиевской пустыни. Вернулись мы уже под вечер, едва успели переодеться и почиститься и хоть немного отдохнуть – надо было строиться для всенощной, которую служили впереди нашего лагеря. Полк стоял «покоем»,^[151] посередине стояли аналой, паникадилы, большой образ Преображения, духовенство в парадных с преображенским шитьем облачениях.^[152] Рядом хор певчих Преображенского полка в новых красивых кафтанах.

На самой линейке поставлен был шатер – для приглашенных.

Когда приехала великая княгиня Елизавета Федоровна, началась всенощная, продолжавшаяся довольно долго, так как весь полк (1500 человек) прикладывался к иконе.

После всенощной великая княгиня пила чай у нас в клубе, была очень мила и необычайно красива, но очень, по-видимому, конфузилась – она была одна дама среди всего офицерства.

На другой день, 6-го, состоялся парад. Наследник цесаревич и великий князь Георгий Александрович были поставлены в строй, проходили во главе полурот роты его величества. Я проходил впереди своей полуроты, и после парада начальник дивизии генерал Данилов сказал мне, что мною любовался, как я хорошо проходил. Мне это внимание доставило огромное удовольствие.

После парада государь с императрицей посетили столовые нижних чинов, пробовали пищу, после чего провожаемые офицерами уехали в Красное, куда отправились и все офицеры на парадный завтрак. Мы, камер-пажи, завтракали в офицерском собрании. Остальную часть дня я провел тихо до 11-ти часов вечера. В 11 был ужин. По традиции ужин в день полкового праздника устраивал всегда командир полка. На этот раз – князь Оболенский. Ужин был роскошный, чудный, присутствовали все великие князья без исключения, начальствующие лица и офицеры 1-й батареи л. – гв. 1-й Артиллерийской бригады, как Бомбардирской роты полка.^[153]

После ужина, за которым было бесчисленное количество тостов, все отправились в сад, где подали кофе и ликеры. Тут ко мне подходили князья Евгений и Георгий Максимилиановичи, поздравляли меня с поступлением в полк. После кофе опять вернулись в залу, где уже сидели цыгане во главе с прелестной цыганкой Ольгой Петровной. Тут Озеров и Новосильцев начали варить жженку, а крюшоном занялся великий князь Сергей Александрович, который поставил для этого 125 бутылок шампанского и то и дело все подливал всем, когда замечал, что кто-нибудь сидит с пустым стаканом, не пропускал и нас, камер-пажей, скромно стоявших в стороне.

Было очень весело и оживленно, цыгане пели чудно до шести утра. Время прошло незаметно. Великие князья уехали в три часа, оставались еще принц Александр Петрович Ольденбургский и Евгений Максимилианович, конечно, и Сергей Александрович. Принцу была сделана огромная овация. После тоста, провозглашенного ему князем Оболенским, «ура!» гремело в течение 10-ти минут, не умолкая. Принц был, по-видимому, тронут. Он ответил на тост следующими приблизительно словами: «Вот, господа, исполнилось 40 лет, как я начал службу в Преображенском полку, сначала субалтерн-офицером, ротным, батальонным и наконец полковым командиром, затем был вашим бригадным и дивизионным командиром и могу сказать, что всегда находил в вас горячее, теплое участие во всех своих горестях и радостях, которыми делился всегда с полком, поэтому позвольте, господа, провозгласить тост за здоровье семьи, родной моему сердцу, семьи Преображенского полка». Его бросились качать, донесли до коляски и бежали за ним с полверсты. Он уехал в пять часов, а Сергей Александрович оставался еще до семи и все подливал шампанское, как раз до полного солнечного затмения, которое было в этот день.

Когда ушел Сергей Александрович, я тоже собрался уйти, но меня не пустили Озеров, Бельгард и Новосильцев, заставили остаться и еще выпить несколько стаканов. Не помню, но кажется только в 9 часов утра я вернулся к себе, но не лег и поехал на дачу к моей матери в Лигово, хотя был не в полном порядке. Приехав туда, я проспал, кажется, 12 часов кряду и чуть не опоздал на следующий день в полк – ко времени выступления на большие маневры.

8-го августа мы выступили на большие маневры, которые были в районе между Финским заливом, Нарвой, Гатчиной и Царским Селом. Наш отряд защищал Петербург.

Великий князь Сергей Александрович уехал с Елизаветой Федоровной в Ильинское, в командование батальоном вступил полковник Евреинов.^[154] Маневры продолжались до 14-го августа, пришлось делать очень большие переходы. Один переход, как я помню, был в 35 верст, это когда мы подходили к Ямбургу. Я страшно устал, на другой день опять пришлось маневрированием сделать верст двадцать. Государь все время следил за маневрами. Первые три дня погода была убийственная, лил дождь, мы не успевали обсушиться, к тому же было очень холодно, по ночам 4–6 градусов. Помню, как в первую же ночь я был назначен в полевой караул,^[155] это была как раз самая сырая, холодная из ночей. Дождь моросил все время, у меня в карауле был взвод, мы стояли впереди бивака, шинель моя промокла насквозь, обратилась в губку, я сидел на барабане, глаза слипались, страшно хотелось спать, а под утро я так продрог, что зуб на зуб не попадал, я не мог никак дождаться смены. Это была очень тяжелая ночь. Весь день пришлось идти в мокрой шинели, не во что было переодеться. Один из дней мы стояли на дневке в Анташах, имении Гершельмана в 30-ти верстах от Красного, где жила моя сестра, так что я провел у нее весь день и мог обсушиться, а то в сырой палатке никак нельзя было. Я жил в палатке с моим другом Гольтгоером. Кормили нас, несмотря на такие ужасные условия, очень хорошо, я удивлялся, как это повар умудрялся готовить на походной плите, под дождем, и все у него выходило так вкусно. Столовая у нас помещалась в большом турецком шатре, обшитом войлоком, привезенном полком с турецкой войны еще в 1878 г. В нем было тепло и уютно.

14-го августа был последний день маневров, мы ждали в этот день нашего производства в офицеры. Погода в это время уже совсем установилась. Последний бой был близ села Высоцкого в 18-ти верстах от Красного в присутствии государя.

Около 11-ти часов государь повелел дать отбой. Тотчас два трубача-красавца из конвоя на белых лошадях выскакали вперед и проиграли отбой. Тотчас эти звуки были подхвачены трубачами, горнистами и барабанщиками и понеслись по всем направлениям. Нам, коим предстояло быть произведенными в офицеры, приказано было идти в село Высоцкое. Мы забыли всякую усталость и почти бегом кинулись к назначенному месту. К счастью, Преображенский полк был недалеко от этого места, я быстро добежал.

Часа полтора прошло, пока все камер-пажи и юнкера военных училищ собрались к Высоцкому, некоторым пришлось идти очень далеко. Пока мы ожидали сбора всех, ко мне подошел князь Георгий Максимилианович, поздравил меня заранее и сказал, что у него лежат в кармане две депеши, которые он пошлет в минуту производства моей матери и моей сестре. Меня это до слез тронуло и взволновало. В эту минуту подъехала великая княгиня Александра Иосифовна с великой княгиней Екатериной Михайловной и, подозвав меня, сказала мне, что нарочно только для меня приехала в Красное Село, чтобы поздравить меня офицером. При этом она прибавила, что у нее для меня приготовлен образок, которым она меня благословит, когда позовет меня к себе, и который я должен буду всегда носить. Прощаясь со мной, она просила передать привет моей сестре. Я не знал, как благодарить ее и, когда она мне подала руку, то я, вопреки этикету, взял ее руку двумя руками и поцеловал ее.

В эту минуту раздалась команда «смирно», я побежал на свое место, показался государь с императрицей.

Подъехав к нам, государь поздравил нас офицерами, высказав надежду, что мы, по примеру своих прежних сотоварищей, послужим честно отечеству.

«Ура», восторженное, громкое, счастливое, вырвалось из наших грудей. Это была потрясающая минута, императрица вызвала своих камер-пажей и вручила им каждому по номеру высочайшего приказа, государь дал лично такой же приказ фельдфебелю Багговуту.

Нам, остальным, приказы были розданы военным министром.

Счастливые, радостные поехали мы в Красное Село; Патон, Давыдов, Вельяминов и я сели в бричку, заранее приготовленную.

В Красном Селе поспели как раз к поезду. Моя мать ждала меня в Петербурге на квартире, она ужасно обрадовалась, увидев меня.

Вся офицерская форма была разложена у меня на диване, я быстро скинул все пажеское и оделся в офицерскую форму. Странно было, как-то не верилось, что я офицер. Это была удивительно приятная минута. Мы пошли с матерью в Казанский собор, помолились у чудотворной иконы, затем проехали к Грессеру, который нам дал свою коляску, и мы отправились на кладбище на дорогую могилу отца, отслужили панихиду и оттуда на поезде на дачу в Лигово.

Дома я нашел массу подарков, между ними дамасскую шашку от баронов К. К., Е. К. Фелейзен при очень милом письме Гурли Логиновны Фелейзен.

На другой день надо было явиться в корпус, представиться директору и откланяться ему. Директор Дитерихс нас встретил очень любезно, пригласил нас пройти в церковь, где мы выслушали молебен. Очень торжественно было это молебствие, много мы все передумали за ним, и я думаю, что среди нас не было никого, кто бы не обратился к господу с чувством задушевной благодарности за все проведенные дни и годы в стенах корпуса, о которых я, по крайней мере, сохранял в душе своей самые дорогие воспоминания. Ведь мы никто не могли сказать тогда, как сложится наша дальнейшая самостоятельная жизнь. Но мы не могли не чувствовать, что обязаны корпусу многим, что если в нас и были у каждого свои недостатки, то этому виной был не корпус, который старался выработать из нас честных, безукоризненных слуг царя и отечества, приучить к добру, правде и любви к ближнему, внедряя в нас заветы Мальтийских рыцарей:

1. Ты будешь верить всему тому, чему учит церковь.

2. Ты будешь охранять церковь.

3. Ты будешь относиться с уважением к слабому и сделаешься его защитником.

4. Ты будешь любить страну, в которой родился.

5. Ты не отступишь перед врагом.

6. Ты не будешь лгать и останешься верным данному слову.

7. Ты будешь щедр и будешь всех благотворить.

8. Ты везде и повсюду будешь поборником справедливости и добра против несправедливости и зла.

В день празднования столетия со дня основания Пажеского корпуса как такового государем был утвержден особый знак^[156] для всех окончивших Пажеский корпус. Знак этот представлял собой Мальтийский крест с соответствующими датами и должен был напоминать бывшим пажам заветы рыцарей этого ордена.

Я забыл в свое время, при описании корпуса, упомянуть о римско-католической мальтийской церкви Иоанна Иерусалимского, сооруженной при Пажеском корпусе по повелению императора Павла I во время бытности его Великим Магистром ордена. С тех пор и установилась связь между пажами и рыцарями этого ордена. Церковь эта находилась во дворе корпуса, в ней покоился прах герцога Лейхтенбергского в особой часовне, пристроенной в 1852 г. его женой великой княгиней Марией Николаевной. В храме хранились богатые ризы, принадлежавшие мальтийскому ордену, риза, вышитая императрицей Бразильской – сестрой герцога Лейхтенбергского. После смерти последнего были перенесены в церковь все церковные принадлежности из домашней церкви герцога и среди них пальмовая ветка, которую в вербное воскресенье на острове Мадейра держал во время служения герцог.

Но вернусь к моменту молебна в корпусе.

После молебна нам всем были выданы причитавшиеся нам на подъем и обмундировку деньги: бывшим камер-пажам по 500 рублей, пажам – по 250.

Прямо из корпуса я проехал к моим друзьям Михалковым, которые меня трогательно встретили, подарили мне золотые запонки – гвардейские пуговицы. От них, наняв на всю ночь коляску, поехал с моими товарищами Багговутом и Зейме к Донону, в лучший в то время ресторан, на выпускной обед. К обеду мы пригласили и всех офицеров корпуса, которым поднесли наши группы.

Обед прошел очень оживленно, собрался весь выпуск – 45 молодых офицеров в разнообразных формах, все с иголочки.

У каждого прибора лежало очень красиво нарисованное меню с видом лагеря Пажеского корпуса и камер-пажом, едущим верхом, слева мальтийский крест. <…>^[157]

На обратной стороне меню были как бы раскиданы по столу визитные карточки всего выпуска вокруг надписи «14 августа 1884 года» – дня нашего производства.

После обеда поехали в Аркадию и в Демидов сад, домой я приехал под утро, у меня остался ночевать Багговут. На другой день в город приехала с дачи моя мать с младшей сестрой, с которой я отправился в Петергоф. Особое чувство какой-то радости не покидало меня, я никак не мог привыкнуть к мысли, что я уже офицер, невольно оглядывался на самого себя, а когда солдаты мне козыряли, то я забывал, что я сам офицер, смотрел вокруг, чтобы увидеть того, кому они отдавали честь.

В Петергофе я расписался у князя Георгия Максимилиановича и принца А. П. Ольденбургского, объехал всех своих друзей и знакомых. У моих друзей Миллеров получил от всех подарки, обедал у барона Е. Г. Фелейзена, за обедом пили шампанское за мое здоровье, я был центром внимания и не мог понять, отчего это все так милы ко мне, так ласковы. Поздно вечером я приехал на дачу к моей матери в Лигово. На другой день надо было опять быть в городе, явиться в полк к командиру полка князю Оболенскому, к командующему 1-м батальоном Евреинову и ротой – Обухову. Меня оставили в 4-й роте, с которой я проделал большие маневры, чему я был очень счастлив. Приказом по полку меня назначили в 5-ю роту с прикомандированием к 4-й.

В 1-й батальон, стоявший на Миллионной, никогда не назначали сразу, сначала прикомандировывали, так как на 1-й батальон полагался известный комплект офицеров – они получали добавочные деньги в виде столовых: по 30 рублей в месяц младший офицер, ротный – 40 и батальонный – 60 рублей. Эти добавочные деньги имели свою историю. Во времена Александра I и Николая I 1-й батальон, казармы которого примыкали к Зимнему дворцу со стороны Эрмитажа и имели внутреннее сообщение с дворцом, считался как бы охранным батальоном Зимнего дворца, и офицеры этого батальона пользовались гофмаршальским столом во дворце, так что офицеры могли обедать и завтракать ежедневно во дворце, приходя к гофмаршальскому столу. Впоследствии признано было более целесообразным заменить стол натурой деньгами.

Для молодого офицера, получавшего 30 рублей в месяц жалованья, прибавка в 30 рублей была колоссальная, поэтому, конечно, перевод в 1-й батальон считался некоторым отличием.

Князь Оболенский очень любезно принял нас, молодых офицеров, вышедших к нему в полк. Представившись всем и позавтракав в офицерской столовой, я поехал в Ораниенбаум, куда был приглашен на пикник к моим друзьям Кнорринг и Ростовцевым. Опять меня чествовали.

От них я поехал на обед в Петергоф к Миллерам, застал старика, который меня растрогал – подарил он мне серебряный шарф^[158] и эполеты, за обедом велел подать шампанское, и опять пили мое здоровье. Следующий день я провел дома у моей матери в Лигове, 20-го состоялось наше представление государю. В этот день л. – гв. Егерский полк праздновал свой полковой праздник в лагере под Красным Селом, куда и вызваны были все вновь произведенные офицеры для представления государю.

Нас построили отдельно, сначала бывших пажей, затем [выпускников] других училищ. После парада государь подошел к нам и поздравил, сказав несколько слов о том, как мы должны служить, обратив наше внимание на то, что офицер должен всегда служить примером солдату в своем исполнении воинского долга.

Из Красного я вернулся в город, куда в этот день переехала с дачи моя мать с сестрой. Вечером мы поехали в оперетку, в Ливадию,^[159] смотреть Vaitlant Couturier в Маскотте.^[160] Моя мать, к нашей большой радости, тоже поехала. Мы сидели в ложе градоначальника с двоюродным братом и сестрой Грессер. Было очень весело, Vaillent Couturier была удивительно как мила. На другой день я поехал к Скалону, состоявшему при великом князе Николае Николаевиче Старшем, просить представления его высочеству. Скалон был очень любезен и сказал, чтобы я на другой день приехал прямо в Знаменку, и он сам доложит обо мне великому князю. Вечером я был на балу в Английском дворце в Петергофе, было очень весело, я много танцевал, а после ужина поехал ночевать к брату, который жил в Петергофе, переведясь в тамошний уланский полк, так как его запасный эскадрон улан Его Величества, в котором он служил, был расформирован.

На другой день в 9 часов утра я уже был в Знаменке. Великий князь меня принял очень ласково, спросил, почему я изменил кавалерии и вышел в пехоту, при этом похлопал себя по карману и сказал: «Наверно тут не хватило, ну ничего, зато в хороший полк вышел, в какой ты роте, кто твой ротный командир?»

Затем спросил о здоровье моей матери и, подав мне руку, отпустил, сказав: «Спасибо тебе, что пришел явиться и не забыл старого начальника и друга твоего отца».

От великого князя я поехал завтракать в офицерское собрание Уланского полка к брату и затем к Миллерам, с которыми отправился на музыку, пил чай у Непокойчицких и на пароходе вернулся в город.

На другой день начался мой 28-ми дневный отпуск, который я решил провести в Павловках в имении двоюродной сестры Хилковой, у которой мы провели лето в год кончины моего отца. Моя мать с сестрой решили ехать на это время к нашим друзьям Андреевским.

25-го августа я уже был в Павловках, моя двоюродная сестра встретила меня на станции, привезла меня к себе, отвела мне чудную комнату. Вскоре после моего приезда в Павловки приехала графиня Мусина-Пушкина, урожденная графиня Орлова-Денисова. Она очень была мила, отнеслась ко мне сразу так ласково, что совсем пленила меня, мы сделались большими друзьями, несмотря на большую разницу лет. У нее уже была взрослая дочь,^[161] вышедшая замуж за улана Волкова, сына генерал-адъютанта Волкова, друга моего отца. Целые дни мы проводили вместе, и после, уже в Петербурге, мне всегда доставляло большое удовольствие бывать у нее. Она была родной сестрой графини Граббе, со всей семьей которой я был очень дружен.

В Павловках я очень хорошо проводил время, много катался верхом или с Дмитрием Хилковым, о котором я писал выше, или один. Д. Хилков вернулся в это время из оригинального путешествия – он объехал 1500 верст по югу России, весь Дон, был на Святых горах под Харьковом, и все это он проделал на телеге, устроив себе род кибитки, в которой и ночевал. Его сопровождал один казак, и они взяли с собой двух собак. Так они проездили полтора месяца. Рассказы их были очень интересны. Затем я ездил с двоюродной сестрой Хилковой и графиней Мусиной Пушкиной в Терны, имение Щербатовых в 50-ти верстах от Павловок. Дорога была очень живописная, имение роскошное, чудный огромный дом среди великолепного парка на крутом берегу небольшой речки. Для гостей особый дом недалеко от главного, где мне отвели громадную комнату в три окна. Невдалеке фруктовый сад, оранжереи полны были спелыми ананасами, персиками, абрикосами. Тут же виноград, сливы – прямо рай. Я ничего подобного никогда не видел.

Моя двоюродная сестра представила меня хозяину и хозяйке дома князю и княгине Щербатовым, затем я познакомился и с детьми – пятью сыновьями и двумя дочерями, матерью княгини Бутурлиной и старушкой княгиней Щербатовой, матерью князя, и еще с племянником их Золотаревым. Из сыновей старший был в 6-м классе Пажеского корпуса, остальные учились дома, младший был еще грудным младенцем, дочерям было – 14 и 9 лет.

Старший впоследствии был министром внутренних дел в бытность мою его товарищем. Он заменил Маклакова и был сменен Хвостовым, когда началась вакханалия назначений, погубившая Россию.

Щербатовы были очень хлебосольные хозяева, держали себя просто, я с удовольствием провел у них три дня. После обеда я играл в винт со старым князем, а на другой день – в день именин молодой княгини – съехались гости и вечером устроили танцы. Дирижера не было, обратились ко мне, я не особенно охотно согласился, так как в то время я еще совсем не дирижировал, но отказать было неудобно. Вышло недурно, и все нашли, что я внес много оживления разнообразными фигурами, а главное тем, что я не давал отдыху и заставлял молодежь прыгать, беситься. Князь меня так благодарил, что даже сконфузил.

Из барышень была очень милая Ребиндер, за которой меня моя двоюродная сестра просила поухаживать. Меня посадили за обедом рядом с ней, и я не преминул воспользоваться данным мне советом, мы очень скоро подружились, нашлись общие знакомые, и мы почти весь вечер не расставались.

Три дня прошли незаметно, мы двинулись в обратный путь в Павловки под очень приятным впечатлением проведенного времени. Одно только оставило во мне неприятным осадок – это, когда мы были в церкви, то за обедней при выносе даров на большом выходе священник после царствующего дома поминал князя, княгиню и всех детей, как будто второй царствующий в Тернах дом. Я нашел это не подходящим и совершенно неприличным.

Вернувшись в Павловки, мне уже надо было думать о возвращении в Петербург. 20-го я выехал, с большим сожалением, и 22-го был уже дома, где меня встретили моя мать с сестрой. Очень я рад был их обнять. Мы зажили дружно, я с усердием и любовью начал свою службу в полку.

Часть II. 1884–1891

1884–1885 годы

23-го сентября, по окончании моего отпуска, я приехал в Петербург и в тот же день, одевшись в парадную форму, отправился в полк явиться командующему полком полковнику А. А. Евреинову, который, за отсутствием князя Н. Оболенского, командовал полком. Не без волнения я впервые офицером являлся в полк, в котором мне предстояло начать свою офицерскую службу. Благодаря тому, что я уже несколько сроднился с полком, проведя с ним около двух недель перед производством в офицеры, о чем я уже писал в моих воспоминаниях, описывая большие маневры между Красным Селом и Нарвой, которые я проделал с полком, будучи прикомандирован к нему, первые мои шаги офицерские были облегчены тем, что я уже не был чужим, был знаком со всеми офицерами полка, а с некоторыми был даже дружен.

Первым делом я явился к полковому адъютанту, в то время поручику Гадону, с которым впоследствии меня так тесно связала судьба и сблизила, с которым я и до сих пор храню самые дружеские отношения и благодарные воспоминания почти полувековой дружбы. Он был образцовым полковым адъютантом и в качестве такового, будучи посредником между офицерами полка и командиром, проявлял всегда безукоризненную тактичность и благородство. Явившись к нему и получив от него должные указания, я отправился к командующему полком Евреинову, с которым я уже хорошо познакомился на маневрах, когда он, за отъездом великого князя Сергея Александровича, командовал 1-м батальоном и, таким образом, был моим начальником.

Жил он в то время в казенной квартире у Певческого моста в так называемом доме Богдановича, в котором было несколько офицерских квартир. Со свойственной ему добротой и снисходительностью он встретил меня, познакомил со своей женой, милейшей Лидией Леонидовной.

Несколько дней спустя вернулся из отпуска командир полка князь Оболенский и мы все, молодые офицеры, произведенные в полк, явились к нему. Он принял нас строго официально, пожелал нам служить верой и правдой, поддерживая честь офицерского мундира, и помнить всегда, что мы – преображенцы, затем он прибавил, что его жена принимает по четвергам и будет рада с нами познакомиться. В первый приемный день мы и отправились к ней с визитом, чтобы представиться. За круглым столом, уставленным всевозможными угощениями, сидела старшая дочь командира полка княжна Елизавета Николаевна и разливала чай, сама же княгиня сидела на диване. Было довольно много гостей, молодежь сидела вокруг чайного стола, более старшие окружали княгиню, которая старалась поддерживать разговор, но это у нее как-то не выходило, и потому чувствовалась какая-то неловкость, натянутость. Княжна Елизавета Николаевна держала себя просто, впоследствии, когда я ближе ее узнал, она оказалась очень милой, простой, доброжелательной, но почему-то в свете успехом не пользовалась, будучи затем назначена свитной фрейлиной к молодой императрице Александре Федоровне, она осталась такой же скромной, какой была и до этого назначения, держалась при дворе самостоятельно, не теряя своего достоинства, и вдали от всяких интриг. У нее была еще сестра моложе ее, княжна Мария, которая в то время еще училась и потому в приемные дни не показывалась.

Впоследствии она вышла замуж за графа Н. Н. Граббе – лейб-казака. Кроме двух дочерей, у Оболенского было еще два сына, Владимир и Александр, оба они были пажами, затем офицерами Преображенского полка. Впоследствии Владимир, будучи флигель-адъютантом и затем свиты генералом, командовал полком, но командование его было неудачно, он нервно заболел и принужден был оставить командование полком. Младший, вылитый отец, начал свою службу в полку блестяще, был полковым адъютантом, затем командовал ротой его величества, получил звание флигель-адъютанта. Но в 1905 году его карьера в полку сразу оборвалась, когда 1-й батальон полка, под влиянием агитации, вышел из повиновения и был расформирован и отправлен в село Медведь Новгородской губернии, получив наименование особого батальона. Все офицеры, хотя и не принимавшие, конечно, никакого участия в беспорядке, были также осуждены за допущение беспорядка и отправлены в село Медведь вместе с батальоном с исключением из списков полка. Оболенский, кроме того, лишен был и звания флигель-адъютанта. Таким печальным образом окончилась его военная карьера. Когда последовало высочайшее помилование, Оболенский вышел в отставку и вскоре был назначен Рязанским вице-губернатором, а в бытность мою товарищем министра внутренних дел назначен был С.-Петербургским градоначальником на место Драчевского, принужденного покинуть этот пост. Революция застигла Оболенского на этом посту.

Но я несколько уклонился, вернусь к первым дням начала моей офицерской службы в полку.

К моей большой радости я остался в той же 4-ой роте полка, с которой проделал большие маневры, будучи камер-пажом.

По производстве моем в офицеры приказом по полку я был назначен в 5-ю роту, а несколько дней спустя прикомандирован к 4-ой роте. В 1-й батальон никогда не назначали молодых, вновь произведенных офицеров и никогда не переводили сразу, а всегда сначала прикомандировывали, а по открытии вакансий переводили. Это был первый случай с нашим выпуском, что четырех из нас прикомандировали непосредственно к ротам 1-го батальона: Зурова – к роте его величества, Зейме – ко 2-й роте, Вельяминова – к 3-й и меня – к 4-й.

Мне это было особенно дорого, так как моя мать в то время жила на Екатерининском канале в 20-ти минутах ходьбы от казарм 1-го батальона полка на Миллионной, 2-й же и 3-й батальоны размещены были в казармах на Кирочной улице близ Таврического сада, очень далеко. Офицеры 1-го батальона пользовались особыми привилегиями в смысле получения добавочного содержания: младшие офицеры по 30 руб. в месяц, ротные командиры – по 40 и штаб-офицеры – по 50 руб. Прибавка в 30 руб. была весьма чувствительна, так как прапорщик получал в то время 30 руб. жалованья и 16 руб. квартирных, подпоручик несколькими рублями больше. Прикомандированные к 1-му батальону добавочных не получали, они начинали их получать со дня перевода в батальон. Таким образом, я стал получать их чрез полтора года, когда меня окончательно перевели из 5-й в 4-ю роту.

История этих добавочных денег следующая. Когда строился Зимний дворец, то рядом построены были и казармы для 1-го батальона Преображенского полка, назначение которого было охранять Зимний дворец и царскую семью. Казармы соединялись непосредственно с Эрмитажем и Зимним дворцом через крытую галерею над Зимней канавкой. Из помещения роты его величества выходила дверь непосредственно в коридор Эрмитажного театра. Ключ от этой двери находился всегда, у полкового адъютанта. Офицеры 1-го батальона раз навсегда были приглашены к гофмаршальскому столу в Зимний дворец, таким образом, получали ежедневно завтрак и обед во дворце. Впоследствии обеды эти были отменены и офицеры стали получать взамен деньги, как бы на стол. Рота его величества пользовалась еще одним правом – по воскресным дням под начальством своего ротного командира ходила на богослужение в дворцовую церковь.

На Миллионной улице в казармах, кроме 1-го батальона, размещавшегося в 1-м и 2-м этажах, размещен был еще и 4-й батальон полка в 3-м и 4-м этажах, кроме того, в этих казармах расположена была полковая и хозяйственная канцелярии, полковой суд, 2-й музыкальный хор и писари канцелярии, а внизу, рядом с хозяйственной канцелярией – офицерское собрание. Роты были размещены довольно тесно, 4-я рота, в которой я служил, находилась в нижнем этаже по фасу, выходившему на Зимнюю канавку, вместе с 3-й ротой.

Офицерское собрание в то время представляло собой очень небольшое помещение: биллиардная, столовая, читальня и комната дежурного офицера. Впоследствии, когда князь Оболенский получил бригаду и освободил квартиру командира полка, великий князь Сергей Александрович, заместивший его, предоставил эту квартиру офицерскому собранию, а хозяйственная канцелярия была расширена за счет бывшего собрания, таким образом, офицерское собрание получило прекрасное, просторное, светлое помещение и было устроено с большим вкусом и уютом.

Великого князя Сергея Александровича – моего батальонного командира в момент начала моей офицерской службы – не было, он был в отпуске и вернулся к 15-му октября, когда и вступил в должность, о чем было отдано в приказе по полку от 16-го октября, тем же приказом приказано было капитану Адлербергу, временно заменявшему великого князя, вступить в командование 4-й ротой, т. е. той, к которой я был прикомандирован. Капитан Адлерберг во время больших маневров был в отпуске, и потому впервые мне пришлось с ним познакомиться, когда я явился в полк на службу. Я ему представился как своему ротному командиру и как временно командовавшему батальоном. Он принял меня официально, но любезно, сказал, что уже слышал обо мне и рад, что я попал к нему в роту, что он меня уже предназначил заведующим новобранцами, до прихода которых мне надлежит подготовить для обучения их кадры учителей, что он надеется, что я с этим делом справлюсь. Затем он мне объяснил, что требует от младшего офицера, чтобы он не только знал хорошо по фамилиям всех нижних чинов роты, характер каждого из них, но принимал бы к сердцу все интересы роты, как в строевом, так и в хозяйственном отношении, слился бы вполне с ротой и, таким образом, был бы действительным ему помощником, могущим в любой момент его заменить.

Я ушел от него удовлетворенный и довольный – его требования по службе вполне уживались с моим характером, я и не представлял себе, как можно служить в роте, в полку и не жить общей с ними жизнью, принимая к сердцу все без исключения их интересы.

Объехав всех офицеров полка, сделав всем официальные визиты в парадной форме (всех офицеров было 90), я начал свою строевую офицерскую службу.

Занятия в роте начинались в 8.30 утра и продолжались до 11.30 с небольшим перерывом около десяти часов на 10–15 минут. Затем нижние чины обедали, отдыхали, и днем от 2-х до 4-х часов бывали еще занятия, но уже не строевые, а занятия словесностью, т. е. чтением, письмом, изучением уставов и беседами. Так как я был самым младшим, то мне надлежало быть в роте первым, я приходил всегда за 5 минут до начала занятий. Я очень ревностно принялся за подготовку учителей для новобранцев, кадры, выбранные самим Адлербергом, были вполне подходящие, я и сейчас помню их хорошо, хотя прошло 46 лет, помню фамилии некоторых из них, и лица их сохранились в моей памяти. Рядом с 4-й ротой в том же коридоре помещалась 3-я рота, которой командовал флигель-адъютант капитан Озеров, а младшим офицером у него был мой большой друг Вельяминов, товарищ мой по корпусу. В антракте между занятиями мы, офицеры 4-й роты, всегда сходились вместе с офицерами 3-й роты у большого окна, выходившего из помещения 3-й роты на Миллионную, и очень дружно беседовали. Хотя Озеров и был значительно старше меня, но я очень сошелся с ним и подружился, этому способствовало и родство его с Вельяминовым, моим другом, он был его родным дядей. Я сохранил самые дружеские отношения с Озеровым до самой его кончины, он скончался в Москве, года два спустя после революции. К моему сожалению, я не мог быть на его похоронах, так как в то время содержался в тюрьме.

Между 11-ю с половиной и 2-мя часами, во время большого перерыва занятий, я большей частью оставался в полку, завтракал в офицерском собрании, читал газеты, отдыхал, иногда же уходил домой, где меня ожидала моя мать с завтраком.

Завтраки в офицерском собрании стоили в то время очень дешево: два блюда с закуской – 30 коп., обед же из 4-х блюд – 60 коп. Повар был очень хороший, готовил очень вкусно, порции были солидные. Вина были также очень хорошие, почти все выписывались из-за границы и обходились они очень недорого, за 60 коп. можно было иметь бутылку прекрасного заграничного вина, красного «Медок» или белого «Барзак». Бутылка старого «Понте-Кане» стоила 2 руб., старого «Леовиля» – 3 руб. Были также и прекрасные рейнские вина от 1-го руб. 20-ти коп. бутылка. Шампанские вина стоили от 4-х до 6-ти руб., смотря по марке. Русского шампанского в то время не пили, Абрау-Дюрсо появилось гораздо позднее, а в то время было русское шампанское Ольденбургского, стоило оно 2 руб. 50 коп., но было очень неважное, его иногда употребляли для крюшона.

В 2 часа я опять приходил в роту и занимался с учителями новобранцев, другой офицер заведовал ротной школой, обучая грамоте неграмотных. В 4 часа занятия заканчивались, и я был свободен до следующего дня.

Кроме занятий в роте, приходилось дежурить по батальонам, ходить в караул, дежурить по госпиталям и на случай вызова дежурной части.

На дежурство по полку ежедневно наряжались два офицера, один – по 1-му и 4-му батальонам на Миллионной улице, другой – по 2-му и 3-му батальонам на Кирочной улице, причем один из них, старший по чину, считался дежурным по всему полку.

Мне приходилось дежурить как по 1-му и 4-му батальонам, так и по 2-му и 3-му. На дежурство заступали в 12 часов дня, дежурство занимало круглые сутки. В помощь дежурному офицеру назначался фельдфебель одной из рот. При офицерском собрании на Миллионной имелась особая комната для дежурного офицера, а в казармах на Кирочной улице такая же комната была при полковом музее.

Так как на Кирочной улице офицерского собрания не было, то приходилось или приносить еду с собой, или посылать вестового за обедом к себе домой, или пользоваться столом из солдатской чайной, занимавшей особый небольшой дом во дворе казарм. Эта солдатская чайная была очень хорошо оборудована и обставлена, это был как бы клуб, который в свободное от занятий время мог посещать любой из нижних чинов полка. Для фельдфебелей была особая комната. В этом солдатском клубе, или, как его называли, солдатской чайной, имелись газеты, библиотека, бильярды, столовая. За крайне минимальную плату можно было получать ряд простых незатейливых блюд и за 15–20 копеек наесться досыта. Чем особенно славилась эта чайная, так это своими битками с мятым картофелем и ситным хлебом (большие пышные ковриги из крупчатки, необыкновенно вкусные).

Я никогда не брал еду из дома, всегда довольствовался солдатской чайной, брал всегда одно и то же – щи суточные кислые,^[162] их называли Николаевскими (любимый суп императора Николая I). Суточными они назывались, так как приготовляли их накануне, ставили на мороз и затем на другой день разогревали. Кроме щей я брал всегда битки с картофелем и затем к чаю много ситного. Меня всегда дразнили, что я съедал неимоверное количество этого ситного. Фунт этого ситного стоил 3 копейки. Щи с кашей и мясом – 8 копеек. Битки с картофелем или макаронами – 13 копеек.

Дежурный офицер обязан был следить за порядком в казармах и чистотой, в случае приезда начальствующих лиц должен был встретить их с рапортом. Вечером в 9 часов через дежурного фельдфебеля должен был удостовериться, что все нижние чины по перекличке оказались на лицо. Дежурному офицеру вменялось в обязанность не менее одного раза днем и одного раза ночью обойти все помещения роты и команд и дворы для проверки порядка и чистоты, а также и проверять полковой караул и арестованных, опросив, не имеется ли у них претензий. Вечером, когда привозили мясо, обязанностью дежурного офицера было – принять его по весу, а дежурный врач обязан был при этом освидетельствовать его. Я не помню случая, чтобы мясо привезли недоброкачественное, оно всегда было свежее, жирное, исключительно черкасское.^[163]

Ночью дежурный офицер мог уснуть, но отнюдь не раздеваясь, не снимая амуницию. Я очень любил эти дежурства по полку и не тяготился ими. И на Миллионной, и на Кирочной на мое дежурство стекались мои друзья – товарищи по полку – Зейме, Гольтгоер, Вельяминов, Коростовец, впоследствии Озеров, Кашерининов и др. Играли в карты, в то время мы очень увлекались безиком, иногда переходили и на «chemin de fer», «макао». Время проходило быстро и незаметно, в час или два ночи ужинали. Очень часто в клубе на Миллионной можно было встретить поэта А. Н. Апухтина,^[164] который приезжал по вечерам обыкновенно около 10–11-ти часов, после вечера, проведенного им у принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской, где он был постоянным партнером в винт. Несмотря на свою безобразную фигуру (он был небольшого роста и необыкновенно толст, живот у него висел огромным мешком, почти покрывая колени, тройной подбородок свешивался на грудь, шеи не было видно), Апухтин был очарователен в разговоре, у него было красивое лицо, чудные, проникнутые необыкновенной добротой глаза подкупали всякого. Это был очень талантливый остроумнейший собеседник, мы всегда рады были, когда он приезжал к нам в клуб, беседа с ним продолжалась далеко за полночь. За ужином он оживлялся, и тут его находчивости и остроумию не было предела. Он делился с нами своими стихами, которыми мы все очень увлекались. После ужина садились за рояль, кто-нибудь аккомпанировал, а Апухтин пел очень комично, с особым пафосом, мы подтягивали. Иногда подшучивали над ним, как-то раз, когда он хотел раньше уехать, с него насильно стащили ботинки и поставили их рядом с ним, сказав: «Теперь ты можешь ехать». Надеть их он не мог, так как, благодаря своему животу, он не мог дотронуться до ног руками, и он так жалостно стал просить, чтобы ему надели ботинки, что мы все расхохотались. В дни моих дежурств Апухтин почти всегда приезжал, иногда даже к обеду, и оставался весь вечер и часть ночи. Когда я бывал дежурным на Кирочной, то он и туда часто приезжал. Мы играли в винт, который всегда бывал очень оживленным, так как среди винта все время раздавались его остроумнейшие замечания.

К нему все офицеры полка так привыкли и полюбили его, что в шутку дали ему звание «ефрейтора 3-й роты», и когда входил в собрание командир этой роты, то Апухтина заставляли вставать и не позволяли сесть, пока ему это не разрешит его командир. Кроме Апухтина, таким правом в любое время бывать в офицерском собрании пользовался еще только Гадон Сергей Сергеевич, брат полкового тогда адъютанта. Это был совершенно исключительный человек по своему уму, такту и какой-то необыкновенной доброты. Весь полк его страшно любил, я думаю, не было человека, который бы не только сказал про него что-либо дурное, но даже подумал бы. Я лично его нежно любил, он был моим большим другом, и, когда я в 1913 году болел очень серьезно заграницей, он так заботился обо мне, такой лаской меня окружил, что я никогда, никогда этого не забуду.

Помимо дежурства по полку, офицеры назначались дежурными по госпиталям. Но так как на эти дежурства наряжались офицеры всех полков, не только пехоты, но и кавалерии, и артиллерии, а госпиталей было всего три: Николаевский, Семеновский и Клинический, – то дежурства эти бывали редко. В Николаевский госпиталь наряжалось два офицера (один из них в арестантское отделение госпиталя), в Семеновский и Клинический – по одному офицеру.

Смена происходила в два часа дня. В Николаевском и Семеновском госпиталях для дежурного офицера имелась отдельная комната, в Клиническом дежурный офицер помещался в одной комнате с дежурным врачом. На обязанности дежурного офицера лежало наблюдение за порядком в палатах среди больных офицеров и нижних чинов, затем он должен был присутствовать при освидетельствовании дежурным врачом мяса и других припасов, привозимых в госпиталь, присутствовать при выдаче продуктов на кухню и проверять ту выдачу по ведомости, составлявшейся ежедневно в зависимости от числа больных. При обходе палат дежурный офицер должен был удостовериться, что фельдшер и палатные надзиратели находятся на лицо. В случае, если бы больной, чувствуя приближение смерти, пожелал бы составить духовное завещание или высказать какие-либо пожелания или просьбу, то дежурный офицер обязан был все это записать и за своей подписью послать по назначению. Духовное завещание, подписанное при таких обстоятельствах дежурным офицером, приобретало этим самым юридическое значение, наравне с нотариальным. Перед раздачей пищи дежурный офицер вместе с дежурным врачом обязаны были испробовать ее качество, и только после этого пища направлялась по палатам. Дежурство по госпиталям приходилось приблизительно один раз в три месяца.

Затем бывали еще наряды в караулы. В то время Петербург делился в отношении караулов на два отделения, по одну и по другую сторону Невы. В каждом из этих отделений были старшие караулы, в 1-м отделении старшим караулом был Зимний дворец, во 2-м отделении – Петропавловская крепость. При старших караулах безотлучно должны были находиться дежурные по караулам своего отделения или рунды.^[165] Дежурным караулом назначались батальонные командиры, рундами – ротные командиры.

В Зимний дворец наряжалась рота в полном составе со знаменем при трех офицерах. Всех полков, заступавших в караулы, было восемь, поэтому наряд в караулы от нашего полка приходился на каждый восьмой день. <…>^[166]

Караул в Зимнем дворце, можно сказать, был со всеми удобствами. Прекрасное помещение, отлично обставленное как для офицеров, так и для нижних чинов. В офицерском помещении – мягкие диваны из ковровой материи и очень удобные кресла, в которых можно было сидя отлично спать, отдельная столовая. Все продовольствие офицерам отпускалось от двора. Утром чай и кофе с чудным разнообразным хлебом из придворной пекарни, масло, холодная закуска. В час дня завтрак из двух блюд с десертом и кофе, в шесть часов обед из четырех блюд, десерт и кофе, и вечером чай с хлебом, маслом, сыром. Кроме того, каждому полагалось на весь день четверть бутылки водки, полбутылки мадеры и по бутылке красного вина, по праздничным дням еще по полбутылки шампанского. Время проходило быстро, особенных хлопот караул не представлял, так как гауптвахта находилась во дворе, не на виду, и караул для отдания чести вызывался очень редко.

Внутренний караул в Зимний дворец назначался только в торжественные дни, когда бывали высочайшие выходы. Это был очень беспокойный караул, так как находился он в одной из проходных зал дворца и надо было быть все время начеку, чтобы не пропустить кого-либо из начальствующих лиц и успеть вовремя скомандовать «на караул», отдавая честь. Спать нельзя было ни минуты, да и присесть не всегда можно было, а отойти от караула нельзя было ни на шаг.

Караул в собственном его величества дворце (Аничковом), где проживал государь, был один из беспокойных, так как требовал большего внимания при выездах их величеств и августейших детей, когда караул должен был выходить и отдавать честь. Приходилось у ворот, выходивших на Невский проспект, ставить махальных, которые давали часовому знак рукой в случае приближения кого-либо из лиц, коим надо было вызывать караул. Продовольствие офицеру, начальнику караула, шло так же, как и в Зимнем дворце, от двора по второму разряду.

В экспедиции заготовления государственных бумаг и в государственном банке караулы были тоже наружные, но менее беспокойные, вызывались они редко, так как были не на проезжей улице, а во дворе. Обед приходилось приносить из дома или посылать на Миллионную в офицерское собрание. Чай и сахар я брал с собой, самовар был всегда при каждом караульном помещении.

В комендантском управлении, где содержались арестованные, как офицеры, так и нижние чины, караул был внутренний, он не вызывался для отдания чести, и начальник караула не был обязан сидеть безвыходно в комнате, отведенной для него, а напротив, возможно чаще обходить арестованных для проверки правильности их содержания. Комендантом в то время был генерал-лейтенант Адельсон, хорошо помнивший моего отца и очень его почитавший. Квартира его была почти рядом с комнатой начальника караула. Как комендант города, он являлся главным начальником всех караулов, часто их объезжал, был очень требователен, его все очень боялись, хотя он не был придирой, а напротив, был весьма доброжелателен. Семья его состояла из жены, премилой женщины, дочки, боготворившей своего отца, и сына-неудачника, не вполне развитого. Когда я бывал в карауле комендантского управления, Адельсон меня всегда или приглашал обедать к нему, или присылал мне в дежурную комнату прекрасный обед, изысканно приготовленный.

На Сенной площади было специальное здание для гауптвахты, в которой содержались арестованные офицеры, и вот специально для окарауливания их и назначался караул. Гауптвахта эта находилась на бойкой улице Большой Садовой, рядом с обширным рынком. Караул был наружный и потому беспокойный, надо было следить, чтобы не упустить кого-либо из начальствующих лиц, коим полагалось вызывать караул для отдания чести. Кроме того, этот караул был беспокойный оттого, что содержавшиеся там офицеры не всегда держали себя с тактом и требовали от начальника караула разных поблажек, противных закону, чем ставили начальника караула в неловкое положение.

В исправительной тюрьме караул был внутренний, вполне покойный, начальник караула был ответственен только за побеги арестантов наружу, внутренний распорядок тюрьмы его не касался.

Во 2-м отделении по другую сторону Невы старший караул был в Петропавловской крепости. Против Собора и наискось от подъезда коменданта находилось небольшое одноэтажное здание, специально выстроенное для гауптвахты, караул был наружный и весьма беспокойный, часовому надо было быть все время начеку, чтобы во время дать звонок на вызов караула, так как проезжих, коим полагалось вызывать караул для отдания чести, было немало. Одному коменданту приходилось вызывать караул по несколько раз в день.

Первое время моего офицерства комендантом был генерал Ганецкий, герой Плевны, затем генерал Веревкин. С семьей последнего я был очень близок, старик Веревкин ко мне относился исключительно ласково и всегда присылал мне обед, когда я бывал в наряде в Петропавловской крепости. Затем по ту сторону Невы было еще три караула: в С.-Петербургской тюрьме – внутренний, в Новом Арсенале на Выборгской стороне и в городке огнестрельных припасов (лаборатории) – наружные. Городок огнестрельных припасов был очень неприятным караулом по своей отдаленности – от казарм полка он находился в 12-ти верстах, в глухой местности, был окружен небольшим рвом, по которому стояли часовые.

Караул был наружный, начальнику караула, ввиду отдаленности от всякого жилья, полной глуши вокруг, вменялось в обязанность два раза в сутки, один раз непременно ночью, обходить посты часовых. Во вьюгу и большие морозы это было не особенно приятно, обойти вокруг городка брало около часу времени. Смена караула происходила не раньше 3-х часов дня, так что по смене домой можно было попасть только к 7-ми часам вечера. Мне пришлось за мою службу раз пять быть в этом карауле, я помню, каким разбитым и усталым я возвращался домой.

Мне остается еще сказать о наряде на случай вызова дежурной части. Каждый день от батальонов, стоявших на Миллионной, и от батальонов, стоявших на Кирочной, назначались команды численностью в половину роты под начальством ротного командира при младшем офицере. Эти дежурные части вызывались в помощь полиции при каких-нибудь серьезных происшествиях или пожаре. За все время моей службы в полку вызывались они только в случае пожара, и то редко. Кажется, за всю службу свою в полку я только два раза был с командой на пожаре. Команда эта охраняла от расхищения имущество, выносимое из горящих помещений, и ограждала место пожарища. Назначаемые в наряд на случай вызова дежурной части офицеры должны были сидеть дома и никуда не отлучаться. Я всегда, ложась спать, ставил у своей кровати все требуемое обмундирование и амуницию, так что, будучи разбужен, я мог одеться в течение нескольких минут, а добежать до казарм было делом пяти минут. Помню я, как один раз был разбужен моим денщиком – пожар случился в нашем доме, где я жил с моей матушкой на Мойке, у Конюшенного моста, я как раз был дежурным по пожару. Я быстро оделся, через 10 минут я был в казармах, где полурота уже была выстроена, и я ее привел к нашему дому как раз в то время, когда подъезжала пожарная команда, вышло очень эффектно. Пожар, к счастью, был небольшой, как раз над нашей квартирой, это было в три часа ночи. Градоначальником был тогда мой двоюродный брат Грессер, которому, как и о всяком пожаре, было доложено и, хотя пожар был внутренний, опасности не представлял, тем не менее, узнав, что горит в доме, где живет моя мать, он приехал сам, чтоб ее успокоить. Мы были очень этим тронуты. Пожар скоро ликвидировали, и к утру все спокойно уснули после тревожной ночи.

Но вернусь, однако, к началу своей службы в полку.

Как я говорил выше, я очень ретиво начал свою службу, все мне нравилось, все интересовало, я вошел с головой в полковую жизнь. 2-го октября я впервые был назначен в караул в Новый Арсенал на Выборгской стороне. Я волновался, как бы мне не упустить чего, идя по улицам (до Выборгской стороны довольно большее расстояние) с караулом, мне казалось, что все прохожие только на меня и смотрят, и я старался идти бодро и молодцевато. Придя к Арсеналу, мне предстояло смениться по известному ритуалу, и я волновался, что я не так отсалютую шашкой, не так подойду к старому начальнику караула и т. д. Ночью разрешалось подремать одетым и в амуниции, но я и тут боялся чего-либо упустить и не закрывал глаза всю ночь.

В середине октября возвратился из отпуска великий князь Сергей Александрович и вступил в командование 1-м батальоном, а Адлерберг – 4-й ротой. Командир полка князь Оболенский отдал в приказе по полку^[167] следующее:

«Его императорское высочество флигель-адъютанта полковника великого князя Сергея Александровича, возвратившегося из отпуска, числить на лицо с сего числа, и ему предлагаю вступить в командование

1-м батальоном; капитану же Адлербергу 4-й ротой».

На следующий же день своего прибытия великий князь посетил свой батальон, обойдя все роты и расспрашивая ротных командиров о состоянии их рот на занятиях. С этого дня великий князь ежедневно стал бывать в батальоне, приезжая обыкновенно в 10.30 утра, а иногда и раньше, и оставался до конца занятий. Во время перерыва великий князь очень часто приходил в помещение 3-й роты, где собирались у окна, выходящего на Миллионную, офицеры 3-й и 4-й рот, в которой я служил, и тут выявлялась вся простота, с которой держался великий князь в обращении с офицерами.

6-го декабря, в Николин день,^[168] 1-й батальон праздновал свой батальонный праздник. В помещении роты его величества были собраны все 4 роты батальона, вскоре приехал великий князь и, обойдя роты, поздоровался и поздравил их с праздником. Вскоре раздалась команда великого князя: «Смирно!» – и появилась представительная фигура командира полка князя Оболенского, который, в свою очередь, поздоровался с батальоном и, поздравив с праздником, обошел роты в сопровождении великого князя. Начался молебен, после чего князь Оболенский провозгласил здравицу за державного вождя и шефа государя императора, государыню императрицу и августейшего именинника наследника цесаревича, после чего за командира 1-го батальона великого князя Сергея Александровича и за процветание 1-го батальона. Великий князь поднял здравицу за командира полка князя Оболенского.

По окончании тостов роты были разведены по своим помещениям, и тут в каждой роте, по провозглашении своих здравиц, нижним чинам предложен был улучшенный обед, а мы, офицеры, по приглашению фельдфебеля, отправились к нему, пили чай и закусывали.

Вечером у великого князя во дворце состоялся обед, на который были приглашены все офицеры 1-го батальона, женатые с женами. Великая княгиня Елизавета Федоровна^[169] была очаровательна, она с таким вниманием со всеми разговаривала, так подкупала своей красотой, изяществом при удивительной скромности и простоте, что нельзя было на нее смотреть иначе, чем с восхищением.

Время до конца года прошло быстро. В декабре начались вечера и балы, я много выезжал, был на нескольких елках. У нас дома мы тоже зажгли маленькую елку, собрались близкие и родные.

Новый год встретили по-семейному, дома. На другой день мне предстояло заступить в караул в комендантское управление, таким образом, я провел первый день 1885 года в карауле. Комендант генерал-лейтенант Адельсон оказал мне большую любезность, пригласив меня к себе обедать. Его квартира находилась рядом с помещением караула, и начальники караула были в непосредственном ведении коменданта, то есть такого рода приглашение было возможно и не нарушало порядка. Но мне было очень неловко обедать в семейном кругу в караульной форме – смазных толстых сапогах, в пальто в рукава, с надетой поверх амуницией.

Январь и февраль месяцы до начала великого поста были полны выездами в свет. Я очень много выезжал, получая приглашения на балы и вечера. Но это нисколько не отражалось на службе, которая всегда у меня была на первом плане, я очень добросовестно служил и с полной охотой, так как, помимо сознаваемого долга, я чувствовал влечение к строевой службе, и когда пришли новобранцы, то я всей душой отдался обучению их, и каждый небольшой успех в деле их обучения меня радовал.

С некоторыми было очень трудно, бывали неразвитые, неловкие, неуклюжие. Учителя у меня были хорошо подготовлены, и потому мне легко было организовать правильное обучение новобранцев. Прежде всего, я приналег на гимнастику, которая отлично развивает мускулы и ловкость. Я сам был любитель гимнастики, потому мог служить хорошим примером. Все, что должны были проделать мои новобранцы, или, как их принято было называть, молодые солдаты, я всегда сам проделывал, и мой пример их воодушевлял.

Мне удалось их хорошо обучить, и это мне доставило большое удовлетворение, на смотру мои молодые солдаты не сконфузили меня, я получил благодарность командира полка.

20-го февраля я впервые был в карауле в Зимнем дворце с ротой его величества под начальством капитана Мартынова и с моим товарищем по корпусу Салтыковым. Дежурным по караулам был полковник Пенский, рундом поручик Пенхержевский.

Капитан Мартынов был одним из старейших офицеров полка, проделавший с полком русско-турецкую войну 1877–78 гг. Мартынов не был строевиком в полном смысле этого слова, он не отдавал службе все свое время, исполняя добросовестно то, что от него требовалось – и только, у него сложились некоторые привычки, от которых он не отставал, как холостой, был большим эгоистом, держался в полку весьма самостоятельно. Он ко мне сразу отнесся весьма доброжелательно, и у нас сложились очень хорошие, а затем и дружеские отношения, продолжавшиеся и по выходе его из полка. Он был назначен Могилевским губернатором и умер сенатором.

Роста он был высокого, так что его фигура подходила к роте его величества, состоявшей из людей исключительно высокого роста. Со всех концов России направлялись в Преображенский полк самые высокие из новобранцев. В музее полка хранился манекен самого высокого преображенца Лучкина, бывшего во время царствования Николая I тамбур-мажором^[170] полка. Росту в нем было 3 аршина 6 вершков. В мое время был также прислан великан по фамилии Пысяк, в нем до трех аршин недоставало полвершка. Пысяк этот представлял собой неуклюжего парня, он почти не мог маршировать вследствие одутловатости туловища, и вся его красота была в росте. Его ставили за рост почетным часовым к дверям царской гостиной, царской ложи и т. п. Это был добродушный малый, чистый ребенок, и солдаты над ним потешались. Несколько лет спустя по увольнении его в запас за окончанием службы, я его случайно встретил в одном из кафе в Берлине, где его показывали как великана «aus Russland».^[171] Одет он был почему-то в черкесский костюм. Оказалось, что какой-то антрепренер возит его по всем городам Европы. Я с ним поздоровался, и, к удивлению публики, он мне ответил по-солдатски: «Здравия желаю вашему высокоблагородию!»

Во 2-й роте были менее высокие люди, но все же левофланговый был росту не менее 2-х аршин 9-ти вершков. В 3-й роте были исключительно бородачи, а в 4-й роте, в которой я служил, люди были приблизительно моего роста, от 8-ми до 9-ти вершков свыше 2-х аршин.

Но я опять несколько уклонился в сторону. В карауле в Зимнем дворце мы дружно и незаметно провели сутки, нас прекрасно кормили, в свободное время играли в домино, шахматы, ночью дремали в креслах. Я приноровился и спал прекрасно, так что на другое утро не ощущал никакой усталости.

22-го февраля я опять был в наряде, впервые дежурил по Клиническому военному госпиталю.

В апреле месяце у нас произошла крупная перемена среди высшего начальства. Наш командир корпуса генерал-адъютант граф Шувалов 2-й назначен был послом к германскому императору, а на его место командиром корпуса – принц Александр Петрович Ольденбургский. <…>^[172]

8-го апреля полк представлялся своему новому корпусному командиру на Суворовской площадке.^[173]

Мы были все очень рады этому назначению, так как полк наш издавна был связан со всей семьей Ольденбургских, а принц Александр Петрович в свое время командовал полком и затем дивизией, таким образом, был нам не чужой, и хотя он и был с некоторыми странностями и иногда крайне не сдержан и вспыльчив, тем не менее мы знали, что он очень предан полку и никогда его не выдаст, всегда поддержит всякого.

28-го апреля полк участвовал в выносе тела почившей княгини Марии Черногорской, скончавшейся от брюшного тифа в Смольном институте, где она воспитывалась. <…>^[174]

24-го мая я впервые был в карауле городка огнестрельных припасов, в 12-ти верстах от города, вернулся на другой день совершенно измученный, ночью не пришлось даже подремать, пришлось обходить посты вокруг городка, и вообще я очень волновался все время, очень уж была глухая местность вокруг городка, и я был очень нервно настроен.

Дежурным по караулам в этот день был граф фон Пфейль, командир 2-й роты. Он был германским подданным, что, конечно, было ненормальным. Но в то время еще было несколько германских подданных среди офицеров русской армии. Как это могло произойти? Такого рода вопрос невольно просился на уста. Дело в том, что император Александр II был большим другом старого Вильгельма I и сторонником немцев, благодаря чему невольно поддавался влиянию со стороны Германии вообще и в частности «железного канцлера» Бисмарка. Очевидно, в планы Вильгельма и Бисмарка входило иметь своих верных агентов среди войск императорской российской армии. Под видом особой дружбы между народами Вильгельм и предложил Александру II несколько своих «лучших» офицеров к переводу в полки русской армии, дабы теснее связать дружескими узами германскую и российскую армии.

Граф фон Пфейль и был переведен из 1-го Гвардейского германского полка^[175] в 1-й гвардейский русский полк, т. е. в л. – гв. Преображенский полк тем же чином, какой он имел в германской армии. Это было еще до войны 1877–78 гг., и граф фон Пфейль проделал всю эту войну с Преображенским полком, выказав много самоотвержения и храбрости. Я его и застал в полку командиром 2-й роты, потом он получил 2-й батальон. Императору Александру III нахождение германского подданного среди офицеров гвардии было далеко не по душе, и только нежелание нарушать распоряжения своего покойного отца Александра II заставляло его в течение нескольких лет терпеть столь ненормальное явление. Когда же пришла пора графу фон Пфейлю получить полк, то Александр III воспользовался этим и поставил ультиматум – переход графа фон Пфейля в русское подданство или возвращение в Германию. Таким образом, граф фон Пфейль и покинул полк, уехал в Германию, получив в очень скором времени полк в германской армии.

Граф фон Пфейль был хорошим товарищем, и все в полку к нему относились очень хорошо; у него была очень милая жена, типичная немка, детей у них не было, они иногда давали вечеринки в чисто немецком духе. Как строевой офицер, он был образцовым, знал службу превосходно, говорил по-русски довольно хорошо, но, конечно, с акцентом, с офицерами говорить по-русски избегал, говорил больше по-французски. Ко мне он относился очень хорошо, и мы были в очень хороших, почти дружеских отношениях.

Когда он, покинув полк, уезжал в Германию, мы, офицеры полка, поднесли ему на память братину и провожали его хотя и сдержано, но безукоризненно корректно. Он же, приехав в Германию, выпустил книгу^[176] с описанием своего пребывания в рядах русской армии далеко не в корректном тоне. У меня сохранился в памяти один из моментов, когда мы, все офицеры, провожали его на вокзале. В последнюю минуту он подошел ко мне и быстро опустил ко мне в карман какой-то пакет с некоторым весом, сказав: «Mon cher Djounkovsky, faites avec ?a tout ce gue Vous trouv?re n?cessaire».^[177]

Сказав это, он пожал мне руку, поцеловал меня и сел в вагон. Когда я вернулся домой и ознакомился с пакетом, то был крайне поражен – в бумаге завернуты были несколько вызолоченных художественной работы десертных ножей большого двора. Почему он именно мне передал их, я так до сих пор и недоумеваю. История же их была такова. Они были найдены на чердаке 2-й роты, которой командовал граф фон Пфейль, и были ему принесены. Очевидно, они были украдены кем-либо из нижних чинов роты, когда их отправляли на работу в Зимний дворец, в дни высочайших обедов и празднеств, для уборки посуды. Передать эти ножи в гофмаршальскую часть граф фон Пфейль не решился – это было бы сознаться, что чины его роты позволили себе заниматься воровством, находясь на работе во дворце. И потому он, не поднимая дело, оставил ножи у себя, в Германию же взять их с собой не решился и сунул их мне в последнюю минуту. Мне это было очень неприятно. Я отправился к заведующему хозяйством гофмаршальской части милейшему генералу Аничкову и показал ему ножи, рассказав, как они ко мне попали.

Аничков мне сказал, что несколько лет тому назад на одном из балов по сдаче серебра действительно оказалось недостача, но что это дело было замято, чтобы не делать неприятностей великому князю Сергею Александровичу, командовавшему 1-ым батальоном, люди которого всегда посылались на работу в Зимний дворец. От меня он отказался взять эти ножи, говоря, что они уже выписаны в расход и пришлось бы их вновь вписывать. Откуда? Что? Поднялись бы запросы контроля, и пошла бы история.

Пришлось оставить эти ножи у себя, они у меня хранились долгое время, пока я не решил от них отделаться. После одного из обедов во дворце, отличавшегося большим многолюдством, я незаметно подложил эти ножи к груде лежавшего столового серебра такой же точно чеканки. Заметили ли при сдаче излишние десертные ножи, я не знаю, но я был рад, что отделался от них.

25-го мая последовал высочайший приказ о предоставлении всем офицерам льготного проезда по железным дорогам. С этого дня генералы и командиры отдельных частей получили право ездить по железным дорогам с билетами II-го класса в I-м, а все остальные офицеры, с билетами III-го класса во II-м или с двумя билетами III класса в I-м. Такого рода льгота принята была офицерством с чувством глубокой признательности, скидка была огромная, в Петербург из Москвы билет офицеру стоил во II-м классе всего 6 руб.

Лето я провел в лагере под Красным Селом, на месте стоянки полка, на правом фланге главного лагеря. Жил я в очень хорошем бараке на средней линейке, где жили все офицеры. Со мной в бараке помещались мои друзья Гольтгоер, Зейме и Патон. Мы очень хорошо устроились и жили очень дружно. Я очень любил лагерь, эту полупоходную жизнь, завтраки и обеды в офицерском собрании, учения, стрельбу и т. д. Великий князь Сергей Александрович, как командир 1-го батальона, имел свой небольшой барак, в котором он и жил весь лагерь, уезжая только по субботам на воскресенье. Он очень ревностно и добросовестно исполнял свои обязанности. Ко мне он относился исключительно доброжелательно и вскоре по переходе полка в лагерь стал меня очень часто, а затем почти ежедневно приглашать в свободное время между 3-мя и 6-ю часами дня играть в винт. Я лично очень любил играть в винт, или в безик, или в пикет и играл недурно во все эти игры. Великий князь почти ежедневно собирал у себя в бараке партию. Обычными партнерами были полковник Евреинов, подпоручик Ганецкий, батальонный адъютант и я. Конечно, я был очень польщен, но мне с места не повезло. Я ежедневно проигрывал такие суммы, которые для моего скромного бюджета были не под силу, и это меня приводило в смущение, а отказаться от приглашения я не считал себя в праве. Скоро приглашения эти были мне уже не в удовольствие, и я со страхом ждал, сидя у себя в бараке после завтрака, придет ли за мной камердинер великого князя пригласить к его высочеству или нет. Мои друзья, Гольтгоер и Зейме, переживали со мной мою внутреннюю драму и весьма сочувственно поддерживали меня.

В конце концов я остался в проигрыше за месяц около 150 рублей, мне не везло феноменально, выигрывал я ничтожные суммы, проигрывал же иногда по 20 рублей. Пришлось занимать деньги, входить в долги, так как у меня все жалованье уходило на офицерское собрание, завтраки и обеды, а от моей матери я имел 100 рублей в месяц, из коих часть уходила на приплату в офицерское собрание, жалованья не хватало в то время, оставались, за покрытием обязательных расходов, гроши. Я решился поэтому на энергичный шаг – просить великого князя не приглашать меня больше на винт, так как мне чересчур не везет и я боюсь зарваться, если не остановлюсь вовремя. Пойти прямо к великому князю я не решился, а переговорил с А. А. Евреиновым, который был близок к великому князю, и просил его при случае поговорить с его высочеством о моих обстоятельствах. Великий князь отнесся очень внимательно, нисколько не обиделся на меня и, встретив меня, сказал: «Александр Александрович (Евреинов) мне рассказал о ваших обстоятельствах, вам действительно фатально не везет, и вы совершенно правы, что желаете на время прекратить играть, мне лично очень жаль терять в вашем лице партнера, но я надеюсь, это ненадолго», – и с чувством пожал мою руку. У меня сразу отлегло от сердца, и я радостный и веселый пришел к себе в барак и рассказал моим друзьям, Зейме и Гольтгоеру, как разрешилась моя маленькая драма. Меня заменил Порецкий, офицер 3-й роты.

6-го августа праздновали полковой праздник, было очень торжественно, вечером ужин в собрании. Через несколько дней после праздника полк вернулся на зимние квартиры в С.-Петербург.

18-го августа я был в карауле в Государственном банке на Садовой. В этот же день за отъездом командира роты я приказом по полку, был назначен временно командующим 4-й ротой. Первый раз мне пришлось быть за командира роты, я ревностно принялся за командование, стараясь ничего не упустить. Прокомандовал я месяц, все обошлось благополучно. По возвращении Адлерберга начались обычные занятия в роте, я опять стал готовить учителей для обучения новобранцев. Так прошла осень, наступила зима, дни Рождества. Я был на нескольких елках, а Новый год встретили мы у Грессеров. В 12 часов в домовой церкви градоначальника был отслужен молебен, затем ужинали у Грессеров, была моя мать, мои обе сестры, мой брат и я. Встретили Новый год дружно и рады были, что могли быть все вместе.

1886 год

Новый год Петербург встретил как-то радостно, погода была чудная, небольшой мороз, солнце, так редко появлявшееся в северной столице, сияло ярким блеском. Царская семья жила в Аничковом дворце, что придавало столице оживление. Всегда днем можно было встретить на Невском или Морской в парных санях императрицу Марию Федоровну с фрейлиной Е. С. Озеровой или графиней Голенищевой-Кутузовой и с лейб-казаком на запятках, а иногда и Александра III с императрицей, тоже в парных санях, но без казака. Это бывало днем, когда все тротуары в хорошую погоду были полны гуляющими.

Сезон в Петербурге был в полном разгаре, я много выезжал, танцевал, особенно часто бывал у моих друзей Михалковых, к которым я все более привязывался, особенно после того как двоюродная сестра Алисы Михалковой – Алина Фелейзен, которой я сильно увлекался, вышла замуж за старика барона Гассера, (баварского посланника), лет на 30 старше ее. Для меня это было очень большим разочарованием, и я только и находил утешение бывать у Михалковых, у коих находил сочувствие в своих переживаниях.

19-го января я был в карауле в Исправительной тюрьме, другими словами – в Литовском замке, недалеко от которого жили Михалковы. Окно комнаты начальника караула выходило на Офицерскую улицу в нижнем этаже над самой панелью, так что все прохожие шли мимо. Какова была моя радость, когда я вдруг увидел Алису Михалкову – она пришла специально, чтобы меня повидать, и принесла мне закусок и фруктов. Я открыл форточку и мог доставить себе радость поговорить с ней. Такое трогательное внимание не могло не прибавить еще некоторого нежного чувства к ней.

Накануне этого дня хоронили в Сергиевой пустыни принца Николая Петровича Ольденбургского, и наш полк принимал участие при погребении. У входа в монастырскую ограду был выставлен от полка почетный караул под начальством князя Кудашева. Полковники Кушковский и Пенский и капитаны Бельгард I-й и граф фон Пфейль наряжены были к кистям балдахина, флигель-адъютант Озеров, Всеволожский, Галлер и Гейрот к штангам и 12 офицеров для несения орденов покойного на подушках.

Я в наряде не был, но должен был с остальными офицерами полка быть на станции Сергиево к моменту привоза тела его высочества.

В конце января начались придворные балы. Обыкновенно сезон открывался большим балом в Николаевском зале Зимнего дворца на 3 тысячи приглашенных. Я описывал уже этот бал, на котором я впервые был еще камер-пажом. Танцевали в большой тесноте три кадрили и мазурку, дирижировал всегда командир кавалергардского полка, в то время элегантный красивый свиты генерал Шипов, затем генерал Тимирязев.

Ужин накрывался только для лиц царской семьи, первых чинов двора и первых двух классов. Для остальных же приглашенных накрывались огромные столы во всех галереях дворца a la fourchette. После ужина следовал высочайший выход во внутренние покои и все приглашенные разъезжались. Бал начинался в 10 часов вечера, разъезд бывал в час ночи. Все особы и императорской фамилии, и придворные дамы бывали в русском платье, кавалеры все в парадных мундирах. От полка на этом балу бывало до 30-ти офицеров.

Затем следовали балы в Концертном зале Зимнего дворца на 800 приглашенных. Таких балов, в зависимости от продолжительности сезона, бывало два или три. Дамы были уже не в русских платьях,^[178] а обыкновенных бальных, кавалеры в обыкновенной форме, мундирах. От полка приглашалось до 15-ти офицеров. Балы эти были самые красивые, танцы происходили в Концертном зале, где все стены были из белого мрамора, ужин же в Николаевском зале под пальмами. Это была такая красота, казалось, что находишься в тропическом лесу. По всему огромному залу накрыты были круглые столы на 15 или 18 приборов каждый, причем посредине стола выходил толстый ствол пальмы, широкие листья которой образовывали как бы живописный свод над столом. Царский стол был овальным, гигантские пальмы украшали его, и он весь утопал в цветах. К ужину царская семья шла как на выходах, по старшинству престолонаследия. Ужин всегда бывал после мазурки, он был как бы продолжением мазурки, и танцевавшие шли к ужину под руку и усаживались рядом. Высочайшие же особы шли на этих балах к ужину не со своими кавалерами, с которыми они танцевали, а, как было принято на всех выходах, в порядке престолонаследия. За царский стол садились только высочайшие особы и особы первых двух классов.

Из танцев на концертных балах танцевали четыре кадрили, в промежутках вальсы и польки, мазурку, и после ужина еще котильон. Начинались концертные балы в 9.30 и оканчивались в 3 часов ночи.

Следующие балы бывали в Аничковом дворце – это уже были интимные балы, официальности было меньше, зал Аничкова дворца был небольшой и вмещал не более 50–60-ти пар. Приглашенных бывало 200–250 человек. От полка приглашалось 5–6 офицеров, получить приглашение на бал в Аничков – это была уже своего рода аттестация, и для такого офицера был открыт доступ во все дома высшей аристократии, так как списки приглашенных составлялись лично императрицей. Оживления на этих балах было всегда очень много, императрица Мария Федоровна танцевала все время, и кадрили, и мазурку, и легкие танцы: вальс и польку. Конечно, когда она танцевала вальс и польку, то зал останавливался, и она, как теперь помню, плавно, грациозно скользила по залу со своим кавалером. Она очень любила танцевать вальс с князем Оболенским – гофмаршалом, который очень уверенно и умело танцевал, он несся с императрицей с одного угла залы в другой с поразительной легкостью и, приостанавливаясь немного, несся обратно. В то время танцевали вальсы в два такта – быстро, потом уже перешли на три такта, на медленный вальс.

Я удостоился несколько раз за время моего офицерства протанцевать вальс с императрицей, помню, как первый раз мне было жутко, и я чувствовал, что неуверенно веду свою даму, особенно смущало то, что взоры всего зала устремлялись на императрицу, когда она танцевала вальс. Но императрица была всегда так мила, снисходительно обворожительна, что сама помогала своему кавалеру и придавала ему уверенность. Отдельного стола для царских особ за ужином не было, тот, кто танцевал мазурку, и шел под руку со своей дамой к ужину, будь то высочайшая особа или простая смертная.

Одно только соблюдалось этикетом: великие княгини сами выбирали себе кавалеров для танцев, приглашая их через своих заведующих дворами. Бывали такие случаи. Очень часто дам приглашали на танцы заранее, особенно тех, которые пользовались успехом. Дамы имели книжечки, маленькие carnet,^[179] куда и записывали кавалеров, которые их приглашали заранее. Иногда это делали за несколько недель.

Барышни и дамы, пользовавшиеся большим успехом, уже в начале сезона имели их исписанными. И вот случалось, что одна из великих княгинь пригласит кавалера, а он, в свою очередь, уже пригласил на тот же танец даму, тогда ему оставалось только подойти к этой даме и извиниться, выразив сожаление, что не может с ней танцевать, так как такая-то великая княгиня пригласила его на этот танец.

Следующим после Аничкова был бал, обыкновенно в четверг на масляной, в Павильоне императорского Эрмитажа, тоже считавшийся интимными, так как приглашенных бывало не более двухсот человек, танцевало 50 пар: четыре кадрили, мазурку и котильон, не исключая легких танцев – вальса и польки. Зал в Эрмитаже – рядом с зимним садом, ужинали же в залах Эрмитажа, среди его сокровищ накрывались небольшие столы на 12 приборов каждый.

Сезон заканчивался в последний день масленицы, когда танцевали с часу дня до 12 часов ночи, назывался этот день folle journ?e.^[180] Это был самый интимный из всех балов, приглашенных бывало не более 150-ти человек, все танцующая молодежь, от полка приглашалось 3–5 офицеров. Этот день [проводился] во дворце на Елагином острове, но большею частью в Царском – в круглом зале Александровского дворца, как-то раз в Гатчинском дворце. Ехали по железной дороге в экстренном поезде до Царского Села или Гатчины, там ждали тройки, доставлявшие приглашенных во дворец. Танцевали дамы в простых платьях, коротких, военные – в сюртуках с погонами. Бывало четыре кадрили, в промежутках вальс и полька, мазурка, обед. После обеда – котильон, небольшой антракт, во время которого разносили прохладительные напитки, затем три кадрили, мазурка и ужин, в 12 часов ночи бал оканчивался, наступал Великий пост.

Этот последний в сезоне бал бывал особенно оживлен, дирижеры придумывали самые невероятные фигуры, которые были бы немыслимы на других балах – более официальных. Иногда хохот стоял в зале, все бывали неподдельно веселы и оживлены. Я получал всегда приглашения на большой и концертные балы. На второй же или на третий год моего офицерства стал получать приглашения и на все остальные, вплоть до folle journ?e. Приглашения на эти балы присылались полковой канцелярией по нижеследующей форме:

«Полковая канцелярия уведомляет Ваше Высокоблагородие, что Вы приглашены на Высочайший бал, имеющий быть сегодня 20-го февраля в Павильоне Императорского Эрмитажа.

На бал назначено съезжаться к 9 1/2 часам вечера в обыкновенной форме, в мундирах.

Ход через Его Величества роту будет открыт.

Полковой адъютант поручик Гадон.

№ 321

20 февраля. 4 3/4 ч дня

Подпоручику Джунковскому».

Приглашения же в Аничков дворец присылались именные непосредственно от обер-гофмаршала двора. В них значилось:

«Их императорские величества государь император и государыня императрица приглашают Вас на бал, имеющий быть в собственном его величества (Аничковом) дворце во вторник 27 января с.г. в 9 1/2 часов вечера.

О таковом Высочайшем повелении обер-гофмаршал высочайшего двора имеет честь известить Вас».

На обороте чин и фамилия.

В промежутках между этими балами бывало много вечеров, обедов, балов и в других дворцах, посольствах, частных домах.

Петербург в то время умел веселиться. Я выезжал очень охотно, у меня на балах и вечерах образовался свой кружок друзей, меня баловали, танцевал я недурно и в последние годы моего офицерства в полку стал даже дирижировать на некоторых балах, так что, когда я приехал в Москву, то был уже опытным дирижером. Как я мог все эти выезды совмещать со службой, я теперь не понимаю, но тогда я совмещал, и служба моя не страдала, она все же бывала всегда на первом плане. Приходилось недосыпать постоянно, и потому, когда наступал пост, то я был рад, что могу отоспаться.

7-го февраля я ездил с Михалковыми на Крестовский остров, скатывались с гор.

Было очень приятно, я отлично провел время с милой симпатичной Алисой Михалковой, к которой все больше привязывался.

10-го февраля прибыл в С.-Петербург великий герцог Гессенский – отец великой княгини Елизаветы Федоровны. Для встречи его был выставлен на вокзале почетный караул от роты его величества нашего полка под начальством капитана Мартынова. Я был назначен ординарцем при почетном карауле и должен был отрапортовать великому герцогу в присутствии государя Александра III, что я и выполнил, к счастью, без запинки, но не без смущения. Великий герцог любезно протянул мне руку, когда государь назвал ему по-французски мою фамилию.

Великий герцог был удивительно милым человеком, поразительной простоты и, несмотря на свои годы, очень любил танцевать. Ко мне он как-то сразу отнесся очень доброжелательно и на балах стал приглашать меня быть ему визави, так что я часто танцевал кадриль против него.

17-го февраля мой ротный командир капитан Адлерберг назначен был за младшего штаб-офицера, и я получил нового командира роты капитана Кашерининова. Это был совершенно другой тип, чем Адлерберг, как строевой офицер не представлял собой положительной величины, как начальник был очень снисходителен, как товарищ – лучшего и желать нельзя. Мне было жаль расстаться с Адлербергом, я с ним сжился за эти полтора года, приноровился к его взглядам, да и он ко мне очень хорошо относился. Кроме того, я ему был очень благодарен, я ему был обязан многим по службе, он меня обучил ротному хозяйству, посвятив во все детали, и я, благодаря ему, чувствовал себя вполне хозяином роты, когда приходилось замещать ротного командира. С Кашерининовым у меня тоже сразу пошло все гладко, он предоставил мне полную самостоятельность в деле обучения новобранцев, признав во мне надлежащий опыт.

В апреле месяце скончался в Ялте флигель-адъютант полковник Максим Максимович Рейтерн, командир 2-го батальона нашего полка. Это был милейший человек и отличный товарищ, его очень любили в полку, и все мы его глубоко оплакивали.

В мае месяце я устроил прогулку на нашем полковом катере, пригласив Михалковых, графиню Люксбург, Миллера, брата Алисы и Молво – их хорошего знакомого. Катер этот принадлежал полку, был пожалован в память морских побед полка при Петре Великом. Катер 18-ти весельный. Из 3-й роты выделена была команда молодцов-красавцев, которые сидели на веслах, а фельдфебель роты Ижболдин – на руле. Полк имел и свой флаг – галерный флаг Петра Великого,^[181] белый Андреевский с вырезом посередине. Офицеры полка могли пользоваться катером для прогулок. Я воспользовался этим правом и устроил прогулку с моими друзьями. Сестра моя старшая была со мной. Так как Михалковы жили на углу Большой Морской улицы и Конногвардейского переулка против набережной Мойки, то я и приказал подать катер как раз против дома, где они жили. Мы все собрались у Михалковых, пообедали, после чего спустились с набережной и уселись в катер. Погода была чудная, мы прекрасно, совсем незаметно дошли до pointe^[182] на Елагином острове на взморье, где вышли и погуляли по берегу, любуясь заходящим солнцем. Затем мы сели обратно в катер и направились в город, благодаря белым ночам было совсем светло. Доехали мы до Певческого моста, где вышли, и я пригласил всех пить чай к нам. Сестра моя все заранее приготовила, была холодная закуска, чай, земляника, все были в духе, веселы.

Я жалел только, что моя мать с младшей сестрой отсутствовали, они были в имении Андреевских в Василькове,^[183] где заболела Шурочка Андреевская, жена Саши. В отсутствие их я жил с сестрой, которая много работала в это время по делам патриотических школ и часто навещала Петербургскую школу, которая была на ее попечении.

28-го мая я ездил с сестрой на встречу князя Георгия Максимилиановича в Гатчину. Он возвращался с малолетним сыном из-за границы, и сестра моя, привязавшаяся к ребенку после смерти его матери, хотела его встретить. Встреча была очень сердечная. Прямо проехали на Сергиевку,^[184] близ Петергофа, были там в 9.30 вечера и сейчас же подали обед. Сестра моя осталась пожить на Сергиевке, а я в 12 часов ночи уехал в лагерь в Красное Село.

В конце мая открылась вакансия в 1-м батальоне, и я был переведен в него окончательно и стал получать столовые деньги 1-го батальона по 30 руб. в месяц, что тогда были большие деньги.

10-го июня уехала и моя сестра в Васильково, я остался один, но я рад был за свою мать, которая очень ждала ее. Таким образом, моя мать с моими сестрами была в Василькове, а мой брат – в Харьковской губернии в Павловках у двоюродной сестры Хилковой, я – в лагере. Но я не скучал, так как любил лагерную жизнь, а по субботам всегда ездил к друзьям, тянуло меня всегда в Петергоф к Михалковым, где я всегда отдыхал душой. В ближайшее воскресенье я и поехал в Петергоф, но, увы, не застал Михалковых, и отправился тогда на Сергиевку к князю Георгию Максимилиановичу, который меня не отпустил, оставив обедать, после обеда предложил мне проехать с ним «на музыку».^[185] Мне это доставило большое удовольствие. На музыке я с ним простился и пошел к моему товарищу по полку Пешкову и очень симпатично провел у них вечер. Очень это были милые люди. Переночевал я у Менгдена – улана, на другой день завтракал у Михалковых, а обедать поехал в город к двоюродному брату Грессеру – градоначальнику.

В конце июня я взял небольшой отпуск и уехал в Васильково к моей матери вместе с нашим большим другом Веревкиным – товарищем по корпусу моего брата. Мои друзья Михалковы уехали в свое подмосковное имение Назарьево.^[186] Очень было приятно провести несколько дней в Васильково с моей матушкой и сестрами, окруженным лаской дорогой родной нам семьи Андреевских.

1-го июля я уже был в лагере, на 3-е июля был назначен маневр по военному составу, так что наш полк составил 1-й батальон сводного полка, я был назначен командовать вторым взводом 1-й роты. Маневр этот состоялся на военном поле, куда наш батальон должен быть прибыть к 8.45-ти утра и стать впереди лагеря Михайловского артиллерийского училища фронтом к полигону. Маневр происходил в присутствии командира нашего корпуса принца Александра Петровича Ольденбургского и великого князя Николая Николаевича Старшего, которые очень остались довольны результатом маневра.

5-го числа праздновали день именин великого князя Сергея Александровича, по этому поводу был парадный обед в офицерском собрании, а утром мы, все офицеры, во главе с командиром полка приносили поздравления великому князю, собравшись у его барака. На обеде у каждого прибора лежало очень красивое меню работы нашего товарища Шипова. На меню был изображен великий князь верхом впереди своего батальона, в отдалении видны были палатки. Сбоку – герб великого князя, знамя полка и желонерные значки^[187] рот 1-го батальона, внизу – георгиевский крест, и кругом гирлянда из дубовых листьев (шитье на офицерских мундирах).

Меню обеда было следующее:

Водка и закуска.

Консоме Империаль.

Пирожки разные.

Осетрина по-русски.

Шофруа из цыплят.

Молодая дичь.

Салат.

Бобы по-английски.

Пирог Елизабет.

Кофе и чай.

Было очень оживленно, много было тостов. После обеда еще долго сидели за крюшоном, пели полковые песни и т. д.

13-го числа из Василькова вернулась моя старшая сестра, я ее встретил, привез домой, после чего пошли вместе завтракать к Грессерам, а затем поехали на пароходе в Петергоф, где я отправился к моим друзьям Миллерам, а сестра – на Сергиевку, где и осталась на несколько дней. Я после обеда с Павлом Миллером (конногвардейцем) поехал на музыку в Нижний парк, затем катались на островах и, напившись чаю, вместе поехали в Красное Село в лагерь.

На другой день великий князь Сергей Александрович позвал меня и сказал, что, так как я хотел ехать в отпуск на два месяца, то он предлагает мне ехать 27-го июля, когда вернется Гарденин, мой товарищ по роте. Это меня очень устраивало, и я поблагодарил великого князя за его любезность и решил 27-го проехать в Васильково к моей матери, о чем и написал ей, порадовав ее.

15-го в день именин великого князя Владимира Александровича мы, все офицеры, приносили ему поздравления, занятий в лагере не было.

Так как это был также и день моих именин, то я просил свою сестру приехать ко мне обедать в лагерь и пригласил еще своих товарищей по полку Озерова, Гадона с его милейшим братом Сергеем, Вельяминова, Патона, Веревкина и, конечно, Шипова, который жил со мной в бараке. Моя мать прислала мне к именинам сига копченого, выборгский крендель и домашний кулич. Я встретил свою сестру на станции, привез ее к себе, где Шипов встретил ее с букетом цветов.

В 7 часов сели за стол, Веревкин принес с собой, мне в подарок, бутылку шампанского, уложенную в корзинке в цветах. Обедали в садике у барака. Гадон (полковой адъютант) сюрпризом привел музыку – лучший наш хор, который и играл во время обеда и потом до отъезда, до 11-ти часов, чередуясь с песенниками моей роты. За обедом было очень весело, я был в приподнятом настроении, получив очень милое письмо с поздравлением от моего друга Алисы Михалковой, много болтали. После обеда приехали Коростовец и Зейме – мои друзья, досидели до 10-ти часов, когда немного прошлись по лагерю и, вернувшись, пили чай, после чего при звуках Преображенского марша, простившись со всеми, я сел с сестрой в коляску и довез ее в Петербург до квартиры и сейчас же вернулся обратно в лагерь, так как на другой день должен был заступить на дежурство, кроме того, был назначен в этот день и полковой смотр.

Смотр был очень интересный, происходил он в присутствии главнокомандующего великого князя Владимира Александровича, который очень остался доволен и раз десять благодарил полк за отличный порядок. Мы должны были взять укрепление, построенное Семеновским полком. Это укрепление представляло собой род крепости, кругом ров с водой, затем крутая очень насыпь и опять широкий ров с водой, насыпь и, наконец, внутренность укрепления. Надо было пройти все это, воды было по пояс, лезть по глиняному откосу было неимоверно трудно, но мы все преодолели, и начальство было в восторге.

20-го июля в Михайловке близ Петергофа у великого князя Михаила Николаевича был бал, на который я был приглашен и еще Озеров от нашего полка. Мы и поехали с ним вместе, было удивительно красиво, оживлено, танцевали до полного рассвета, разъехались, когда солнце было уже довольно высоко.

22-го июля мать была именинницей, я очень жалел, что не мог поехать к ней в этот день и что пришлось ограничиться письмом, но я утешал себя, что 28-го я обниму ее, когда начнется мой отпуск. Когда я откланивался великому князю по случаю отъезда в отпуск, то он очень любезно меня пригласил заехать на несколько дней в Ильинское,^[188] когда я буду проезжать Москву, и взял с меня слово, что я буду телеграфировать ему, чтоб за мной выслали лошадей. Такое внимание меня страшно тронуло, я очень поблагодарил великого князя и сказал, что в таком случае я приеду в Ильинское прямо из Назарьева (имения Михалкова), находящегося в 15-ти верстах от Ильинского. Великий князь все же просил, чтобы я известил его о дне своего приезда.

В Васильково я провел неделю, мне хотелось не пропустить полкового праздника, и потому я вернулся в Петербург, проехав прямо в лагерь 5-го августа. На вокзале в Петербурге я встретился с моей сестрой, которая также ехала в Красное Село, сопровождая принцессу Марию Баденскую, дочь Марии Максимилиановны. Принцесса меня любезно пригласила сесть к ним в купе, что мне доставило большое удовольствие, но в последнюю минуту приехала княгиня Кочубей, гофмейстерина императрицы, очень важная гордая особа, и, увидев принцессу Марию, вошла прямо к ней в купе, мне пришлось ретироваться, так как я знал, что она не допускает кавалеров сидеть с ней в одном купе, считая это против этикета. Она видела, как я вышел из купе, горделиво ответила на мой поклон и неодобрительно посмотрела на меня. Очевидно, она нашла неприличным, что я был в купе, где сидела принцесса.

В лагере меня встретили радостно, так приятно было очутиться среди полковой семьи. Я тотчас надел парадную форму и явился к командиру полка князю Оболенскому и великому князю Сергею Александровичу. Оба меня приняли очень любезно.

В 7 часов была всенощная впереди нашего лагеря, на которой присутствовали великая княгиня Елизавета Федоровна и принцесса Евгения Максимилиановна (жена принца А. П. Ольденбургского, нашего корпусного командира). После всенощной они пили чай в офицерском собрании. На другой день в 11 часов был церковный парад полку по случаю храмового праздника. В прежние годы всегда всем присутствовавшим на параде дамам и всем великим княгиням подносили по букету цветов, но император Александр III, не любивший роскоши, в 1884 году запретил на полковых праздниках эти букеты. Надо было что-нибудь другое придумать, и в прошлом 1885 году на полковом празднике мы, офицеры полка, придумали сделать ковер из живых роз полковых цветов: желтых, красных и белых, – ковер по размеру ковра в коляске. Этот ковер и был положен в коляску, в которой приехали их величества на парад. Когда по окончании парада подали коляску, то государь посмотрел на ковер и, пораженный красотой его, а может быть и предупрежденный своим братом Сергеем Александровичем, не рассердился, приняв очень милостиво такой обход своего повеления.

Ковер этот произвел фурор, все только и говорили, как преображенцы вышли из затруднения не подносить букетов.

В этом году пришлось придумать нечто другое – мы обвили цветами все стулья, стоявшие в шатре, из которого императрица, все великие княгини и дамы смотрели на парад, а по всему ковру в живописном беспорядке раскидали чудные розы на длинных стеблях. Наследник в этом году впервые официально обходил полк, здороваясь и поздравляя с праздником. Он приехал вместе с великим князем Георгием Александровичем, который страшно вытянулся и перерос своего старшего брата. Наследник с этого года стал ездить один по лагерю с конвойным казаком на козлах. Парад сошел отлично, потом был завтрак во дворце, на котором и наследник, и Георгий Александрович сидели среди офицеров полка, а не за царским столом. Наследник был очень разговорчив, интересуясь полком, малейшими деталями полковой жизни и службы. После завтрака мы, офицеры, вернулись в полк, куда приехали вскоре и наследник с Георгием Александровичем и наследным принцем Греческим.^[189] Они смотрели увеселения, устроенные для солдат, и оставались до 6-ти часов, после чая в офицерском собрании уехали.

В 8 часов в собрании был ужин, из великих князей присутствовали: Владимир и Алексей Александровичи, Михаил Николаевич, Георгий Максимилианович и принцы Ольденбургские, отец и сын, а также принц Макс Баденский, сын Марии Максимилиановны.^[190]

Георгий Максимилианович просил меня взять под свое покровительство молодого принца и не давать ему много вина, так как он недавно был болен катаром желудка. Я и сел с ним рядом, он произвел на меня очень хорошее впечатление своей выдержанностью и воспитанностью.

Во время обеда пел только что составленный в полку хор песенников, на манер Славянского.^[191] После ужина в саду в открытом шатре пили кофе, в это время на площади стрельбища был пущен фейерверк, очень удачно и красиво.

Особенно красиво вышло с вензелями государя и императрицы. Вокруг них был устроен венок из проволоки, на которой были прикреплены одна возле другой коробочки с разноцветным составом из горючего материала. Все эти коробочки были соединены пороховой ниткой. Рядом с вензелем были два колеса, которые и подожгли.

Искры от колес попали на пороховую нитку, и весь вензель сразу зажегся, в этот самый момент певчие запели «Боже, Царя храни». Вышло и красиво, и эффектно. Затем стали варить жженку, появился крюшон, тут уже сами офицеры принялись петь полковые песни. Принц Макс все время просил меня переводить на французский или немецкий язык слова песен, что было очень затруднительно, и я ограничивался тем, что говорил: «Это в память 12-го года, это в память турецкой войны» – и т. д. С 12 часов ночи заступил цыганский хор и пел всю ночь. Я оставался до 6-ти утра, ушел последним. В 10 часов явился к князю Оболенскому и великому князю Сергею Александровичу по случаю отъезда в двухмесячный отпуск. Великий князь подтвердил свое приглашение и просил меня приехать в Ильинское к 22-му августа.

На другой день я уехал в отпуск, прямо к моим друзьям Михалковым в Назарьево, в их подмосковное имение. На станции Жаворонки меня встретила тройка, присланная из Назарьева. Я быстро промчался, хотя и по скверной дороге, 7 верст до имения, где радушно был встречен стариками Михалковыми и прелестной Алисой Логиновной, которой я все больше и больше увлекался. В деревне у себя она мне показалась еще более привлекательной, несмотря на то что ее прелестная фигурка была несколько испорчена, она ожидала в начале зимы ребенка.

Мы проводили целые дни вместе, гуляли, читали вслух, обедали всегда у стариков, после чего я обыкновенно читал им громко, что доставляло им видимое удовольствие. Михалкова – мужа Алисы – не было, он находился в своем большом Южном имении в Донской области, и его все ждали, а он откладывал свой приезд.

Я познакомился в Назарьеве с очень милой семьей Апариных. Отец, Иван Федорович, был главным управляющим у старика Михалкова, это был на редкость идеальной души человек, для Михалковых это был клад, жена его Анна Евграфовна была святая женщина в полном смысле этого слова, это была сама кротость. У таких родителей не могло быть нехороших детей, две дочери, Надежда и Мария, и сын Григорий были достойными детьми своих родителей. Конечно, у них были у каждого свои недостатки, но основание их душ они унаследовали от своих родителей. Я очень сблизился впоследствии со всей семьей. Иван Федорович недолго прожил после того, что я познакомился с ним, через два года он скончался, оставив жену и детей.

Две недели, проведенные мною в Назарьеве, прошли быстро, незаметно, не хотелось уезжать. Я усердно переписывался с моей матерью и сестрой – мы все переживали в это время тревогу за брата моего Николая, который под влиянием нашего племянника Дмитрия Хилкова стал увлекаться идеями Толстого и решил выйти в отставку и жениться на крестьянке. Мою мать это очень тревожило и огорчало, сестру также. Я считал это полной утопией, совершенно не мог примириться с настроениями брата. Во всех своих мыслях и тревогах за брата я находил большую поддержку в Алисе Логиновне, которая своим здравым умом и сердечностью смягчала мое настроение.

19-го августа праздновали рождение маленькой Бэби, дочки Алисы, ей минуло два года. По этому случаю был шоколад, и эта прелестная маленькая девочка, с ямочками на щечках, как у своей мамы, одетая в белое нарядное платьице, принимала гостей. Она получила от всех подарки, от меня маленькую ванночку с куклой в ней, которую она каждый день после стала мыть небольшой губочкой. Это был прелестный ребенок, несмотря на свои два года, она все решительно понимала и говорила, была очень привязана ко мне, дала мне название «Гудо», под каким именем я и фигурировал в семье Михалковых в то время. 23-го августа пришлось ехать в Ильинское, покинуть моего друга Алису Логиновну, которая за эти две недели [стала] мне еще ближе. В два часа дня я выехал из Назарьево, меня трогательно все провожали, просили еще приехать, до второй версты я дошел пешком с Алисой Логиновной, которая хотела меня несколько проводить, а затем я сел в михалковскую коляску тройкой и покатил в Ильинское, которое в 15–18-ти верстах от Назарьево. Не без смущения подъезжал я к Ильинскому.

Когда я выехал на огромный заливной луг против Ильинского дворца, то смущение меня охватило еще больше. У ворот меня остановил сторож и сказал, что помещение мне приготовлено в домике «Миловид», куда он и проводил меня. Здесь меня встретили человек пять лакеев и приказчик – все преображенцы, служившие при мне в полку. Один из лакеев представился мне и сказал, что назначен ко мне, он провел меня в мои комнаты, где уже были разложены мои вещи, посланные мною раньше на подводе. В том же домике жил обер-гофмейстер Озеров, очень милый старичок, состоявший при великой княгине Марии Александровне, гостившей в то время в Ильинском. Гостиная у нас была общая, затем у меня кабинет, спальня, уборная со всеми принадлежностями.

Очень мило все было убрано. Минут через пять по моему приезду пришел ко мне граф Стенбок и сказал, что все уехали за грибами, но скоро приедут. Я с ним выпил чаю, и он мне сказал, что я могу требовать у человека все, что угодно: кофе, чай, вино – в любое время, а день проводят так: встают когда угодно, и до завтрака каждый предоставлен сам себе. Завтрак в час дня, затем прогулка, обед в 7.30, после все вместе, кто читает, кто рисует, кто играет в карты, все в одной комнате и пьют чай, в 11 часов – спать. В 5 часов приехали все с прогулки, т. е. великий князь Сергей Александрович, великая княгиня Елизавета Федоровна, великая княгиня Мария Александровна, ее фрейлина Перовская, Васильчикова, Шнейдер, великий князь Павел Александрович,^[192] Степанов.

Озерова Стенбок послал доложить великому князю, что я приехал, а я тем временем прошел к Васильчиковой, куда за мной и пришли. Великий князь принял меня в кабинете, был страшно любезен, сказал, что это очень мило с моей стороны, что я приехал, не забыл и рассказал мне все, что было в полку за последнее время, расспрашивал про Михалковых, про мою мать, сестер; затем показал кабинет весь, который остался в том же виде, как у покойного государя. Половина седьмого он простился со мной и сказал, что перед обедом я увижу его жену и сестру. Я отправился к себе разложить вещи. Ильинское находится на Москве-реке, с балкона прямо вид на реку, на громадный луг и сосновый лес, где устроен парк и куда ездили всегда за грибами. Посредине сада дворец деревянный, двухэтажный, снаружи не очень красивый, но внутри роскошно убранный, скорей по-городскому.

Кругом все маленькие дома, «Миловид», «Пойми-меня», «Не чуй горе», где жил Павел Александрович и другие. В 7.30 я отправился с Озеровым к обеду. Здесь великий князь меня представил Марии Александровне, которая сказала, что видела меня на балах, спросила про сестру. После пришла великая княгиня и начала расспрашивать, что я делал все это время, и сказала, что она уже ждала меня все эти дни.

Начал я обед с того, что пролил водку на скатерть, налив слишком полно рюмку. За обедом сидели: на двух концах стола великий князь и великая княгиня, по бокам великого князя – великая княгиня Мария Александровна и ее фрейлина англичанка Джонсон, рядом с великой княгиней – великий князь Павел Александрович и старик Озеров, рядом с ним фрейлина М. А. Васильчикова, Е. А. Шнедер – учительница русского языка великой княжны, моя дальняя родственница; граф Стенбок, заведовавший дворцом – около великой княгини Марии Александровны. Рядом с великим князем Павлом Александровичем – фрейлина Перовская, полковник Степанов, состоявший при великом князе, и я рядом с мисс Джонсон. Подавали страшно быстро. Очень много со мной говорила великая княгиня Мария Александровна и подкупила меня своей простотой и любезностью, я нашел в ее глазах большое сходство с государем Александром III. Говорила она исключительно по-русски, рассказывала очень комично, как она никак не может отличить поганки от хороших грибов и у нее всегда в корзине оказываются одни поганки.

После обеда прошли в гостиную великой княгини, где расселись, как кто хотел, пить кофе и смотреть журналы. Великая княгиня повела меня на огромный балкон над Москвой-рекой и показала мне чудный вид на заливной луг, освещенный луной. Меня поразила простота, с какой держали себя их высочества, с первого же вечера я не чувствовал никакого не только страха, но и какого-либо стеснения, все так было просто, семейно, никто не вставал, когда проходила великая княгиня или великий князь, совсем как в простом семейном доме, даже проще, чем в других аристократических домах. Меня всегда поражала та особенная простота, которая была свойственна членам императорского дома вне официальных приемов.

Когда убрали со стола, все перешили опять в столовую. Сергей Александрович с М. А. Васильчиковой, графом Стенбок и Степановым сели играть в винт. Меня великая княгиня Мария Александровна позвала играть в вист, говоря, что научит меня. До этого я помогал Елизавете Федоровне обжигать дерево под чтение мисс Джонсон. Е. А. Шнейдер читала журналы, Перовская вышивала. В вист по 1/10 копейки, кроме меня, сели еще Павел Александрович и Озеров. В проигрыше осталась великая княгиня Мария Александровна, я выиграл 4 рубля, из коих должен был отдать один рубль в пользу бедных. В 11 часов после общего чая все разошлись, и я с удовольствием растянулся на удобной хорошей кровати. На другой день в Ильинское приехала к завтраку принцесса Мария Максимилиановна с детьми и Е. Г. Шереметева, урожденная графиня Строганова (дочь великой княгини Марии Николаевны). Она очень много говорила со мной о моей сестре. Днем ездили вместе на ферму, после чая проводили принцессу Марию Максимилиановну. Вечером опять был вист, с великой княгиней Марией Александровной играл Павел Александрович, граф Стенбок и я. Я проиграл 3 руб. 25-го я совершил чудную прогулку верхом с великим князем Павлом Александровичем на очень приятной лошади. Мы объехали все красивые места, окружавшие Ильинское, было очень приятно. Днем ездили за грибами в линейке, вечером был обрадован сердечным дорогим письмом Алисы Михалковой из Назарьево. Они все там меня вспоминали и жалели, что я пробыл у них такое короткое время.

С сестрой своей я был в горячей переписке, мы сговаривались ехать вместе из Москвы к брату в Павловки в Харьковскую губернию, чтобы его спасать от неосторожного шага – женитьбы на крестьянке. Через несколько дней уехала великая княгиня Мария Александровна, и Ильинское как-то опустело, я остался один из гостей. По ее отъезде великая княгиня Елизавета Федоровна пригласила меня на верховую прогулку. Поехали втроем – великая княгиня, великий князь Павел Александрович и я, остальные поехали в линейке, Елизавета Федоровна ездила верхом великолепно, красиво очень сидела на лошади и мастерски ею управляла. Амазонка у нее была совсем короткая, так что нога ее виднелась до подъема, на голове маленькая фетровая шапочка. После прогулки пили чай. Вечером играли на бильярде все вместе в алагер.^[193] На другой день Степанов мне показывал оранжереи, конюшни, пекарню, кухню. Меня поразила везде удивительная чистота и порядок. После завтрака ходили пешком к соседям Голицыным-Сумароковым, очень милая симпатичная семья. Напившись у них чаю, вернулись в экипажах. По утрам мне стали подавать к чаю лесную землянику, меня это очень заинтриговало – откуда? Оказалось, что это земляника «quatre saisons»^[194] из оранжереи.

С отъездом великой княгини Марии Александровны жизнь в Ильинском мало изменилась, только по вечерам реже стали играть в карты и между обедом и чаем гуляли по парку, а иногда после чая. Пользуясь темнотой, дурачились, пугали друг друга, забавлялись, как маленькие дети. Е. А. Шнейдер, очень милое безобидное существо, удивительно добрая, подшутила как-то над М. А. Васильчиковой, положив ей в постель под одеяло персик, и та, ложась спать, раздавила его и страшно перепугалась.

За эту проделку решено было наказать Е. А. Шнейдер и напугать ее. Решили это сделать во время вечерней прогулки. Великая княгиня очень искусно сделала голову из арбуза, вынув всю середину, сделав отверстие для глаз, носа и рта. Рот покрыла прозрачной бумагой, а внутри поставила зажженную свечку. М. А. Васильчикова оделась в белую мантию, меня великая княгиня обвязала простыней и над головой приделала арбуз, так что моя фигура вышла очень страшной. Мы в таком виде спрятались в кустах. Эффект вышел полный, не только Е. А. Шнейдер, но и все, не бывшие в заговоре, перепугались страшно.

Другой раз подшутили над бедной Е. А. Шнейдер следующим образом: великая княгиня наполнила перчатку песком, вышла как бы рука, спрятав свою руку, она просунула в рукав перчатку с песком и утром, когда Е. А. Шнейдер подошла поздороваться с великой княгиней, та протянула вместо руки перчатку с песком. Е. А. Шнейдер, ничего не подозревая, взяла эту фиктивную руку, которая осталась у нее в руке. Она побледнела и ничего не могла понять, испуганно озираясь, невольно уронив руку. Хохотали страшно. Все эти невинные шутки как-то невольно сближали всех. Большое участие в них принимал и профессор Безобразов, бывший преподаватель великого князя Сергея Александровича, приехавший на несколько дней навестить своего бывшего ученика, с которым сохранил самые дружеские отношения. Он поселился рядом со мной в «Миловиде», и по вечерам, перед тем как лечь спать, мы с ним всегда очень мило беседовали. В один из таких вечеров он как-то меня спросил: «А вы бы пошли адъютантом к великому князю?»

Дело в том, что адъютант великого князя Балясный женился на фрейлине великой княгини Лобановой-Ростовской и вышел в отставку, так что у великого князя была как раз вакансия адъютанта.

Я очень смутился от вопроса Безобразова, посмотрел на него, ничего не сказав. Он продолжал: «Вы не подумайте, что мне поручено прозондировать, как бы вы отнеслись к такому предложению, я это от себя спрашиваю, так как мне пришло в голову, что вас пригласили в Ильинское, чтобы поближе узнать вас, так как великий князь остался без адъютанта». Я ответил, что мне это в голову не приходило, что я себя считаю слишком молодым, чтобы иметь шансы на такую должность, что я еще и трех лет не прослужил в строю. Тогда Безобразов мне сказал: «Но как вы смотрите на должность адъютанта, ведь в сущности, должность это неприятная, лакейская». Я ответил, что считал бы большой честью, если бы выбор пал на меня, что я не смотрю на должность адъютанта как на лакейскую, что, напротив, считаю, что много можно принести пользы, занимая такую должность, что все зависит от себя, не надо только терять своего я и держать себя с достоинством, чтобы тебя уважали, тогда должность адъютанта далеко не будет лакейской. Безобразов мне ответил: «А все же, я бы не желал, чтобы вы попали на эту должность, она вам не будет по характеру, вы с ней не примиритесь».

Слова Безобразова, близкого к великому князю Сергею Александровичу лица, произвели все же на меня впечатление, и я задумался над ними. Когда же 28-го августа, день, когда я собирался уехать, великий князь позвал меня и просил остаться до 31-го, то я подумал, уж не действительно ли он хочет меня взять к себе в адъютанты, и мой душевный покой от этих мыслей был нарушен. С одной стороны, такого рода назначение льстило моему самолюбию, с другой стороны, мне ужасно было больно покидать строевую службу в полку, которая мне более чем нравилась, которой я увлекался и находил удовлетворение в полковой жизни.

Впоследствии оказалось, что действительно было предположение у Сергея Александровича взять меня к себе в адъютанты, и что эта и была причина, что меня пригласили в Ильинское. Вопрос был почти решен, но в это время старушка графиня Тизенгаузен, статс-дама императрицы, глубоко почитаемая всей царской фамилией, все к ней относились с особенным уважением, попросила за своего племянника графа Сумарокова-Эльстона,^[195] женатого на княжне Юсуповой, который и был назначен адъютантом к великому князю. Я считаю, что это меня спасло. Если бы я тогда, в такие молодые годы, имея 21 год всего от роду, был бы назначен адъютантом, то из меня ничего порядочного бы не вышло. Я жизни тогда еще совершенно не знал, и придворная жизнь меня бы захватила всего, и я бы не мог тогда разобраться в отрицательных ее сторонах, меня бы она засосала. И я Бога благодарю, что тогда этого не случилось.

Наступило 31-е августа – день моего отъезда из Ильинского. Утром были у обедни, затем завтракали, днем поехали еще кататься, и после дневного чая со мной простились. Их высочества были трогательны, подарили мне свои фотографии с подписями и выразили надежду, что я не в последний раз в Ильинском. На лошадях я прямо проехал в Москву на чудном четверике, где ожидал приезда моей сестры, с которой я сговорился вместе ехать от Москвы в имение моей двоюродной сестры Хилковой в Павловки. До приезда сестры я решил проехать на несколько дней в Назарьево. Поэтому, приехав в Москву, я пообедал и вечером часов в 10 выехал по Московско-Брестской железной дороге на станцию Жаворонки. Я писал А. Л. Михалковой, что буду у них в этот день к вечеру, но я задержался и приехал на станцию Жаворонки тогда в 11 часов вечера. Лошади, высланные мне навстречу, не дождались меня, и мне пришлось решиться идти пешком 7 верст.

Взвалив чемодан и мешок на плечи, я двинулся. Ночь была прямо жаркая, и я пришел в Назарьево в полном изнеможении. Все спали, меня уже перестали ждать. На стук отперли дверь. Милая Алиса Михалкова проснулась, надела капот и пришла меня приветствовать, так радостно было встретиться опять. Она сейчас же поставила чайник, принесла закусок, арбуз. Мне до того пить хотелось, что я почти целиком уничтожил весь арбуз. Мы очень уютно просидели часов до трех и разошлись. Так приятно было очутиться под кровом дорогих друзей. Три дня в Назарьево прошли быстро, я с большим сожалением уезжал. Алиса Логиновна проводила меня до полдороги – деревни Матвейково, где я с ней простился. Грустно было, но мне и в голову не приходило, что она не проживет и четырех месяцев. В Москве я встретился с моей старшей сестрой, и мы вместе доехали до станции Новоселки Курско-Киевской железной дороги, где нас встретила наша двоюродная сестра княгиня Хилкова и привезла нас к себе. Тут мы встретились с братом Николаем. Мы его нашли все в том же настроении, с непременным желанием выйти в отставку и жениться на крестьянке. Погода была холодная, совсем не южная. Ветер и дождь при 7–8-ми по Реомюру,^[196] так что в доме, окруженном густой зеленью, было неуютно. Двоюродная сестра наша Хилкова старалась всеми силами для нас все лучше устроить. В день приезда, 5-го сентября, день именин Елизаветы Федоровны, я послал поздравительную депешу великому князю и получил от него очень любезный ответ.

7-го [сентября] был день моего рождения, меня праздновали, вспомнили меня и в Назарьево, откуда я получил от моего друга Алисы Логиновны трогательную депешу от всей Назарьевской колонии, а затем и длинное письмо в ответ на мое, где я описывал свои тревоги за брата.

В Павловках в это время поспели яблоки, громадный фруктовый сад был полон ими, от самых мелких яблок до самых крупных арабских, которые были удивительно красивы, они были такой величины, что с трудом можно было их держать в одной руке. Я наполнил огромную корзину всеми сортами яблок и, с разрешения нашей гостеприимной хозяйки, послал большой скоростью в Назарьево, где были в восторге от моего подарка, особенно большое впечатление произвели эти яблоки на маленькую Марицу, дочь Алисы Михалковой. Мы оставались в Павловках до конца сентября, когда выехали в С.-Петербург втроем: сестра, брат и я. Я был даже рад уехать, все эти разговоры с братом о его планах, выходе в отставку и т. д. были очень тяжелы. По приезде в Петербург я тотчас же явился в полк, где почувствовал себя сразу в дорогой семье, ретиво принялся за занятия по подготовке учителей для новобранцев.

В середине октября вернулись в Петербург Михалковы, я часто бывал у них, пользуясь каждым свободным днем. В декабре месяце Алиса Михалкова стала уже реже выезжать, я ее постоянно навещал, играл часами с ее прелестной дочкой Марицей, которая была очень привязана ко мне и всегда так радовалась моему приезду. Но я не мог при этом не заметить отпечаток какой-то особенно неземной грусти на лице ее матери, когда она сидела в детской, а я играл с маленькой Марицей. Она, несомненно, была сосредоточенна, ожидая в скором времени рождения ребенка, сознавая свое положение и относясь серьезно к ожидаемому событию. Но тут в ее глазах я читал еще что-то другое, более еще серьезное, что? Я не мог себе отдать ясного отчета, а спросить ее, заглянуть ей в душу, я не считал себя вправе. Она стала как-то заметнее ближе к мужу в это время, заботливее, а он как раз наоборот, казалось, отходил от нее, не интересовался ее переживаниями. Все это не ускользало от моего внимания, и мне было досадно за нее, бесконечно жаль ее, так как я видел, что ей больно его отчуждение в эти минуты.

20-го декабря она заболела, и 21-го у нее родился сын Владимир. Я тотчас же приехал к ним, ее я, конечно, не видал, а поздравил только отца с новорожденным и просил его передать его жене розу. Все шло благополучно, она чувствовала себя хорошо. 24-го с утра у нее поднялась температура, все встревожились, но доктора не нашли ничего угрожающего. Вечером была елка у Фелейзен – сестры Алисы. Я тоже был приглашен, тут пришло известие, что Алисе Логиновне плохо, всем было не до елки, я был сам не свой и поспешил к больной, застал в слезах ее мужа Михалкова, тут были и другие близкие, все в тревоге, температура все повышалась, детей отделили. Решили пригласить Крассовского – самого знаменитого в то время акушера, другие врачи отказались, признавая положение безнадежным.

Будучи хорошо знакомым с Крассовским, который был одно время домашним врачом в нашей семье, я предложил поехать за ним, так как по телефону к нему добиться нельзя было. Мое предложение Михалков принял с благодарностью, велел заложить карету, в которой я и поехал на Надеждинскую улицу, где жил Крассовский. Это было в два часа ночи. Приехав к нему, обратившись к швейцару с просьбой доложить профессору, получил ответ, что профессора нет, уехал и неизвестно, когда приедет. Я решился остаться ждать и уселся на парадной лестнице на диване. Часа в четыре ночи приехала с какого-то вечера его жена, я бросился к ней и стал умолять ее попросить мужа, приехать к Михалковым, что она умирает. Она мне на это ответила: «Если умирает, то Антону Яковлевичу (так звали мужа) делать нечего». Должно быть, лицо мое выразило неимоверное страдание, я посмотрел на нее, она, видимо, сжалилась и сказала: «Не сидите здесь, не ждите, сейчас я Антона Яковлевича будить не стану, он не совсем здоров, а в 8 часов я его разбужу и даю вам слово, что он приедет тотчас же».

Это не вполне меня устраивало, но я видел, что большего не получу и вернулся к пяти часам утра на квартиру Михалкова. Она была еще жива, и как будто температура немного понизилось. В тупом отчаянии я ждал вместе с мужем утра, одна надежда была на Крассовского. В 9 часов ровно раздался звонок, я побежал отворить, вошел Крассовский, ласково поздоровался со мной, поцеловал меня. Его провели к больной. Он пробыл у нее полчаса, которые мне показались вечностью. Когда он вышел, я пошел его проводить. Выйдя на лестницу, он мне сказал: «Ничем помочь нельзя, ей осталось прожить не более пяти часов». Выслушав эти роковые слова, я сделался как окаменелый, не мог решиться войти в комнаты. Наконец, я переборол себя, вошел муж, к счастью, не спросил меня ничего, сказал ли ему то же, что и мне, Крассовский, я не знаю.

Слова Крассовского сбылись около двух часов, 25-го декабря Алисы Михалковой не стало, не стало этой редкой чудной женщины, столь необыкновенной доброты, заботы о других, с чистой христианской душой. Мне казалось, что для меня все опустело кругом, я понял в эту минуту, как я сильно, глубоко любил ее прекрасную душу, чем она была для меня.

До самого дня похорон я оставался с бедным ее осиротевшим мужем, провел все эти дни и ночи у ее гроба. Я не ложился и не чувствовал никакой усталости. Днем часто сидел в детской, Марицынька в то время так напоминала свою мать, я сидел, едва сдерживая слезы, на мальчика я не решался взглянуть, бедняжка, он и не подозревал, что мать пожертвовала для него своей жизнью. Хоронили в Сергиевой пустыни, после похорон я вернулся домой. До 9-го дня я каждый день ездил в Сергиеву пустынь, оставался там ночевать и украшать могилу. Я встретился там с Г. И. Апариным, который тоже приезжал на могилу помолиться и проводил в монастыре по нескольку дней кряду. Мы с ним дружно молились вместе за упокой чистой души рабы Божьей Алисы, память которой нас навсегда сблизила друг с другом. Он так же, как и я, бескорыстно любил эту необыкновенную, не сего мира женщину, которую Господь взял к себе в день своего рождества, в самом цвете лет и душевной красоты. Любимым ее изречением из Священного писания было: «Утешайтесь надеждой, в скорби будьте терпеливы, в молитве постоянные».^[197] И она, на своем коротком жизненном пути твердо следовала этим словам.

Так печально окончился для меня 1886 год.

1887 год

Новый год я встретил с большой душевной скорбью на сердце, я не мог примириться с мыслью, что я лишился такого друга, как Алиса Михалкова, мне не хотелось верить, что я ее никогда больше не увижу. Встречал я Новый год со всеми своими, мы были вместе все у Грессера, где, как всегда, в домовой церкви в 12 часов был молебен, а затем ужин в семейном кругу. В первых числах января, чтобы немного отойти, прийти в себя, не быть принужденным ездить на балы и вечера, я попросил дать мне отпуск на две недели и поехал к Андреевским в Васильково. Эта поездка, перемена обстановки, воздух деревенский, милая заботливая семья – все это благотворно подействовало на меня, и я вернулся в конце января несколько обновленным. Андреевский устроил для меня охоту на лосей недалеко от своего имения в казенном лесу. Я в первый раз был на охоте на лосей, с волнением стоял я на своем номере, как вдруг услыхал какой-то треск сучьев и между стволами деревьев увидел какое-то огромное животное, шагом продвигавшееся, шагах в 30–40 от меня. Я вскинул ружье, прицелился во что-то большое, спустил курок. Животное сделало скачок, скрылось и все утихло. Промазал, подумал я, и досада взяла меня. Когда гонщики подошли, я сошел с номера и пошел по тому направлению, куда стрелял, и каково мое было приятное удивление – в стороне, шагах в шести лежал огромный лось с громадными рогами. Я угодил ему прямо в сердце, и все-таки он не сразу упал, а прошел еще 6–10 шагов. Радости я особенной не ощутил, мне просто было приятно, что я не промазал. Очевидно, настроение мое не позволило мне отдаться радости, к удивлению всех.

1-го февраля я возвратился в Петербург и принялся за службу после довольно долгого промежутка, а 4-го февраля был уже в карауле в Петропавловской крепости. В этот же день на Дворцовой площади состоялся высочайший смотр войскам Петербургского гарнизона, в караул я заступил после смотра. На меня было еще возложено с полуротой 4-ой роты, под начальством поручика Гарденина, отнести полковое знамя после смотра в Зимний дворец. Смотр прошел блестяще, я шел на церемониальном марше во главе второй полуроты своей 4-ой роты.

26-го февраля последовал высочайший приказ о назначении нашего командира полка князя Оболенского в распоряжение его императорского высочества главнокомандующего великого князя Владимира Александровича, а великого князя Сергея Александровича командиром Преображенского полка с производством в генерал-майоры. Глубоко сожалея об уходе князя Оболенского, мы были очень счастливы, что получили в командиры не чужое лицо, а великого князя Сергея Александровича, который, как мы знали, любил действительно полк и всегда горой стоял за него. <…>^[198]

А 28-го февраля впервые великим князем был подписан приказ по полку… <…>^[199]

В приказе по войскам Гвардии и Петербургского военного округа от 26 сего февраля за № 8 значится: «Государь император, в изъявлении особого своего монаршего внимания к неутомимым трудам и ревностной службе ротных, эскадронных и сотенных командиров, несущих ближайшую ответственность по воспитанию и обучению нижних чинов, руководству молодыми офицерами и действию вверенных им частей в бою, как самостоятельных тактических единиц, всемилостивейше соизволил пожаловать помянутым командирам, в дополнение к ныне получаемому ими окладу столовых денег в 366 руб., еще по 300 руб. в год.

Вместе с тем его величеству благоугодно было, чтоб и содержание батальонных командиров и младших штаб-офицеров, а равно тех ротных и сотенных командиров, кои ныне пользуются окладом столовых денег свыше 366 рублей, получило соответствующее увеличение.

Государь император пребывает в несомненной уверенности, что даруемая им новая милость, доставляющая обеспеченное материальное положение всем достойным офицерам по достижении ими старших обер-офицерских чинов, усугубит ревность их к трудам и послужит к вящему преуспеянию его верной и славной армии.

Настоящую, всем нам дорогую, царскую награду спешу сделать известной высочайше вверенным мне войскам. Постоянно оказываемую державным вождем отеческую и высокомилостивую о войсках попечительную заботливость, мы можем достойно оправдать лишь честной и верной службой государю общими и дружными трудами на пользу и славу доблестной армии его императорского величества.

Подписал главнокомандующий войсками, генерал-адъютант Владимир».

12-го марта в офицерском стрельбище произведено было, в присутствии начальника гвардейской стрелковой бригады, состязание в стрельбе в цель на призы из винтовок. В назначенном состязании допущены были к участию в стрельбе от нашего полка следующие офицеры, выполнившие условие на право в состязании:

Таким образом, и я получил это право как не сделавший ни одного промаха, а по числу квадратов (наименьшему) я был от полка вторым. Первым был Обухов.

Стреляли в круглую мишень, приблизительно около 1/2 аршина в диаметре. В этой мишени было, как мне помнится, 15 кругов, занумерованных от 1-го до 15-ти, начиная от центра 0. Стреляли с двухсот шагов из строевой винтовки, в то время системы Бердана. Выпускалось 5 пуль, и в зависимости от того, куда они попадали, в какой номер круга, высчитывалась сумма квадратов. Так, например, положим, из 5-ти пуль не было промаха, и они попали в номера кругов: 1, 2, 5, 4 и 7, то сумма квадратов считалась: 12+22+52+42+72=1+4+25+16+49=95. Я попал на предварительной стрельбе в следующие номера: 3, 6, 6, 7 и 9, вышло: 32+62+62+72+92=9+36+36+49+81=211.

На состязании, несмотря на волнение, охватившее меня, мне удалось выполнить условие на право получения императорского приза, так как у меня оказались все 5 пуль в мишени и число квадратов было всего 123. Императорский приз могли получить [участники], сделавшие не больше 150-ти квадратов. Но приза я не получил, так как всех призов на весь гвардейский корпус было всего 10 или 15, не помню, и среди офицеров корпуса оказалось более 15-ти офицеров, лучше меня попавших, т. е. с меньшим числом квадратов. Помню, что у лучшего стрелка, кажется Егерского полка, число квадратов было только 15 (0, 1, 1, 4, 9).

13-го марта в приказе по полку был отпечатан приказ по корпусу. <…>^[200]

22-го марта наш батальон участвовал в погребении генерал-лейтенанта Вельяминова, я командовал 2-й полуротой своей 4-ой роты. Отпевание происходило в церкви Спаса Преображения, потом батальон провожал тело до кладбища. Я был, кроме того, наряжен с полуротой для взятия знамени из Зимнего дворца.

Пасха была в этом году 5-го апреля. Как всегда, был выход в Зимнем дворце, я был на выходе, и, когда высочайшее шествие прошло в церковь, я проехал к Грессерам, где моя мать с сестрой встречали Пасху. Потом я вернулся во дворец к обратному выходу.

18-го апреля офицеры полка давали прощальный обед князю Оболенскому. Перед обедом мы поднесли ему альбом со всеми фотографиями офицеров, все великие князья, не исключая и цесаревича, имевшие мундир полка, пожелали тоже участвовать и прислали свои фотографии для помещения в альбом. В альбоме были также и группы всех рот и команд полка. Чествование Оболенского происходило уже в новом помещении собрания, в квартире командира полка. Великий князь, не нуждавшийся в квартире, предоставил ее офицерскому собранию.

Шипов нарисовал очень красивое меню обеда, изображавшее князя Оболенского, ведущего полк в атаку под Ташкисеном^[201] на Балканах, за что он получил Георгиевский крест.

Прощание с князем Оболенским было более чем сердечное, старик был очень тронут, мы все искренно, от всего сердца его чествовали. После обеда долго пели полковые песни, далеко за полночь.

27-го апреля 3-й батальон нашего полка и две роты 1-го – Его Величества и 4-я были отправлены на охрану линии Николаевской железной дороги во время проезда императорского поезда. Таким образом, и я попал в эту командировку со своей ротой под начальством Кашерининова. В то время для охраны путей во время следования императорского поезда наряжались войска, от которых по всему пути выставлялись часовые к стрелкам, проездам, шлагбаумам и всем сооружениям, а также и по всей линии по бокам полотна железной дороги по 5 человек на версту в шахматном порядке. Мы, офицеры, очень любили эти командировки, так как они выводили нас из будничной атмосферы и работа представляла больше разнообразия и происходила не в казармах, а на воздухе. Начальствование над всеми 6-ю ротами было поручено командиру 3-го батальона полковнику Пенскому. От Его величества роты были капитан Гартонг и подпоручик Зуров, наши две роты 1-го батальона были расположены на станции Бологое, роты же 3-го батальона – на станции Балановка. В приказе по полку^[202] было отдано следующее:

«Для охраны экстренных поездов чрезвычайной важности по С.-Петербурго-Николаевской железной дороге, в числе прочих частей наряжаются от полка: 3-й батальон, а также Его величества и 4-я роты, под общим начальствованием полковника Пенского. С шестиротным батальоном наряжаются нижепоименованные гг. офицеры:

За батальонного адъютанта назначается подпоручик князь Лобанов-Ростовский.

В каждой роте иметь по 5 унтер-офицеров (включая фельдфебеля), по 1-му горнисту и по 40 рядовых из старослужащих (молодых солдат не брать).

Всем шести ротам отправиться завтра 27-го сего апреля по Николаевской железной дороге с поездом, отходящим в 4.30 на станции Бологое и Богановка.

Для посадки ротам прибыть на станцию С.-Петербурго-Николаевской железной дороги завтра к 2.30-ти дня. 3-му батальону под начальством полковника Пенского, а Е. В. и 4-ой ротам под начальством капитана Кашерининова.

К тому же времени прислать туда продукты и хлеб в надежных кулях, а капусту в бочках, котлы и прочие ротные тяжести.

Палатки и десяточные котлы доставить туда на полковых лошадях по распоряжению заведующего хозяйством. Палатки взять с собою большие, примерно по четыре [на] роту.

Продуктов и капусты ротам взять с собою примерно на две недели.

Мясо будет доставляться на место расположения рот из С.-Петербурга, для чего ежедневно высылать сюда к подрядчику Смирнову с требованиями приемщиков. Если окажется возможным и выгодным покупать мясо на местах расположения рот, то не возбраняется отказаться от поставки мяса подрядчиком Смирновым, о чем немедленно сообщить телеграммой.

Нижним чинам взять с собой по одному фунту вареного мяса.

Во все время нахождения на железной дороге, нижним чинам будут отпущены, кроме приварочных денег, еще по 15 коп. на человека в сутки.

Хлеба взять с собою на три дня, а затем привозить его из С.-Петербурга, по мере надобности по железной дороге, для чего хлебопеков оставить в городе.

Во время нахождения на линии железной дороги нижним чинам водки не выдавать, а выдавать чай и сахар.

При выступлении всем чинам быть в походной форме, в фуражках, нижним чинам в мундирах срока 1882 г., при шанцевом инструменте, в ранцах, со скатанными через плечо шинелями, при одной патронной сумке, имея при себе по две пачки боевых патронов, непременно осаленных, а в ранцах иметь каждому нижнему чину 2 пары портянок, 2 рубашки и вторую пару сапог.

Людям взять с собой мундиры 1883 г., новые фуражки, фуфайки, гимнастические рубашки, одеяла и мешки для спанья, а также разрешается взять по одной подушке и все это затюковать и отправить с прочими тяжестями. Соломою для спанья обеспечить людей на месте.

Полковнику Пенскому во всем руководствоваться в точности правилами, изложенными в инструкциях и наставлениях.

Для подания медицинской помощи нижним чинам, находящимся на линии железной дороги, с ротами отправиться ротному фельдшеру Терентию Богомолову.

Сухарного запаса с собою не брать.

Обо всех заболевающих, отправляемых в лечебные заведения, немедленно давать знать в полковую канцелярию, с указанием, куда отправлен и с какого числа следует исключить с довольствия.

Ни в каком случае не разрешается брать с собою другой прислуги, кроме казенной».

В Бологое мы приехали в 11 час. утра с небольшим опозданием. Ехали мы отлично, нам, офицерам, был предоставлен спальный вагон 2-го класса. Я устроился очень хорошо и прекрасно спал от 8-ми вечера до 3-х ночи, когда должен был заступить дежурным по поезду, т. е. по нашему Преображенскому и Семеновскому полкам, оба полка ехали в одном поезде. По приезде на станцию Бологое первым делом нас продержали целый час на запасных путях. Когда же высадили людей из вагонов, мы отправились с жандармом и урядником приискать помещения для нижних чинов, но все предложенные нам помещения оказались до того загрязненными, что мы не согласились там устроить наших людей, и тогда нам предоставили 14 товарных чистеньких вагонов, где и поместили наших людей очень хорошо.

Устроив нижних чинов, мы, офицеры, пошли со становым приставом искать помещения для себя. Пенский – наш командир и Кашерининов – командир моей роты устроились на станции, мне же, Гартонгу и Зурову отвели очень хорошее помещение в доме купца Бехтелеева на берегу озера в полуверсте от станции. Мы прекрасно разместились в трех комнатах. Устроившись, пошли знакомиться с отведенными каждому из нас участками на линии железной дороги. Мне достался участок весьма небольшой у самой станции, но по охранению его самый серьезный из-за массы сооружений и стрелок.

На другой же день я нарисовал кроки моего участка и, осмотрев все здания и сооружения, наметил посты и сделал все распоряжения. Обедали и завтракали мы все вместе на станции, меня выбрали за хозяина, и я сговорился с буфетчиком по 1 рубль 50 копеек в день с человека за завтрак из 2-х блюд и обед из 3-х, кроме того закуски и кофе. С нами вместе в Бологом разместились и кавалергарды – ротмистр Казнаков с 10-ю кавалеристами, назначение их было – передача приказаний.

Из окон нашего дома, где мы жили, открывался чудный вид на озеро, погода была чудная, все зеленело, цвело, воздух ароматный, прямо одно удовольствие. Хозяева наши оказались очень симпатичными людьми, у них были две прелестные дочери. В первый же вечер мы совершили с ними очень приятную прогулку по озеру на лодке.

На следующий день я со своим ротным командиром расставлял посты, и все готовили к высочайшему проследованию. В течение двух дней до приезда государя к нам приезжало начальство, поверяло нас, мы должны были представить сделанные нами кроки наших участков. С одним из поездов через Бологое проехал великий князь Сергей Александрович с Евреиновым, и выходили на станции. Мы их все встретили, князь очень любезно с нами поздоровался, а обратившись ко мне, сказал шутя: «Как это вы всегда все успеваете, и посты расставлять и одновременно посылать букеты, да еще какие красивые, на ваш букет все обратили внимание».

Дело в том, что на другой день нашего выезда из Петербурга был день серебряной свадьбы графа и графини Граббе, и я поручил сестре заказать и отвезти им букет от меня. Букет произвел такой фурор, потому что был необыкновенный, и это дошло до великого князя, который меня и поддразнил. Проезд высочайший проследовал вечером в 9 часов, государь не выходил из вагона, только один Посьет – министр путей сообщения вышел на платформу. По проезду государя нас оставили в Бологом дожидаться обратного проезда, и потому у нас было 4 дня совсем свободных. По линии ходили только патрули.

Мы воспользовались этим, устроив пикник, на лодке переехав на другой берег, взяв с собой самовар и закуски и пригласив также дочек нашего хозяина. Было очень весело. А на следующий день к нам приехали в гости Евреинов и Гадон Сергей Сергеевич – брат адъютанта, и в честь их мы устроили вечеринку. Было вино, закуски, чай, кофе. Всего собралось 14 человек. Не обошлось без приключения, которое могло бы кончиться фатально. Я заварил кофе, и мне показалось, что весь спирт уже сгорел, я взял бутылку спирта и поднес ее, чтобы подлить еще.

Бутылка моментально лопнула, и сразу громадное пламя зажгло скатерть и стол. Первым делом я схватил самовар и кофейник и сдернул скатерть, которая представила уже из себя порошок. Кашерининов снял сюртук, чтобы кинуть его на пламя, кто-то кинул тигровую шкуру, которая была у меня, и пламя потухло. Обгорел весь стол и часть обоев. Моментально прибежал разный люд и стал поливать водой, когда это было уже не нужно, и пришлось употребить силу, чтобы их успокоить. Убыток хозяев тотчас же приведен был в известность: три стакана, два блюдечка, молочник, стол, скатерть, три платка и бутылка спирта. На другой же день был командирован от нас вестовой в Петербург, откуда привезен был чайный сервиз, скатерть, салфетки, стол купили в Бологом – все это было преподнесено хозяину.

Через час после пожара у нашего дома открылось гулянье бологовских жителей, и оказалось, что какой-то спирит предсказал хозяину, что у него 1-го мая будет пожар, и он держал ведра наготове с водой. Пожар не повлиял на нашу дружескую беседу, все было прибрано, и мы отлично потом закусили, стало даже оживленнее.

Обратный проезд прошел также благополучно, поезд проследовал ночью. На следующий же день мы двинулись обратно в Петербург.

Когда мы уезжали от наших милых гостеприимных хозяев и поднесли им на память о нашем пребывании подарок, то они простились с нами со слезами на глазах. Подарок этот состоял из серебряного стакана с надписью: «Благодарные преображенцы за гостеприимство и радушие». Затем даты и подписи факсимиле.

Оба проезда государя прошли благополучно, никаких инцидентов не было, начальство осталось очень довольно службой наших частей. Такого рода командировки войск на охрану пути высочайшего следования продолжались в течение всего царствования Александра III и Николая II и были отменены мною с высочайшего разрешения в начале 1914 года, в бытность мою товарищем министра внутренних дел и командиром Отдельного корпуса жандармов, когда я взял всю ответственность по охране государя во время его путешествий на себя и охранял государя своими средствами. Но об этом я буду говорить в свое время.^[203]

Итак, в середине мая мы вернулись с охраны, и в скором времени полк отправился в лагерь в Красное Село. Началась лагерная жизнь, я опять жил в своем старом бараке вместе с моими товарищами Шиповым и Гольтгоером на одной половине и с Зейме и Патоном на другой.

В это время на юге, в Крыму, мой брат женился на Е. В. Виннер, которая жила с родителями в Артеке, близ Гурзуфа. Мысль о женитьбе на крестьянке мой брат, к счастью, оставил, встретившись о Е. В. Виннер, идеи коей совпадали с его идеями, она тоже была последовательницей Толстого. Мы были очень рады такому финалу, так как семья Виннер была очень уважаемая и почтенная. Моя belle-soeur^[204] оказалась необыкновенной, можно сказать, прямо святой женщиной, имела она прекрасное влияние на брата. Это была добрейшая чудная женщина. Мы все ее искренне полюбили, с годами она становилась все лучше и лучше. Душа ее была необыкновенной красоты, сейчас ее нет в живых, но я не могу ее забыть и никогда не забуду.

В начале лагеря великого князя не было, командовал полком полковник Евреинов. Великий же князь приехал к 23-му июня, ко дню, когда наследник цесаревич был зачислен на службу в полк в качестве младшего офицера Его величества роты. <…>^[205]

Это было большой честью для полка и большим для нас событием.

Наследник цесаревич приехал в полк 23-го июня вместе со своим воспитателем генерал-адъютантом Даниловичем в коляске с конвойным казаком на козлах. Мы, офицеры, в парадной форме во главе с нашим командиром великим князем встретили его у подъезда барака командира полка.

Великий князь, будучи назначен командиром полка, сохранил себе свой барак батальонного командира и остался в нем, барак же командира полка был заново отделан и отремонтирован гофмаршальской частью высочайшего двора для наследника, который и поселился в нем вместе со своим воспитателем генерал-адъютантом Даниловичем. Наследник очень любезно поздоровался со всеми офицерами, поцеловал своего дядю великого князя, который представил ему всех офицеров, называя каждого по фамилии. Это было к вечеру, скоро был обед, и потому все пошли переодеться, чтобы придти к обеду уже в кителях.

Наследник за обедом занимал место по правую сторону командира полка, генерал-адъютант Данилович – по левую сторону, по другую сторону наследника – старший из полковников Евреинов. Со следующего же дня наследник начал службу в полку, принимая участие во всех без исключения занятиях и стрельбе. Командиром роты у него был капитан Гартонг, младшими офицерами, кроме наследника, были еще подпоручики Зуров и князь Оболенский (сын бывшего командира полка, офицер выпуска 1885 года). Наследник был в то время в чине поручика и потому в строю стоял выше их, командуя 1-й полуротой. Перед занятиями первым в роту должен был явиться князь Оболенский и командовать «смирно» подпоручику Зурову, который в свою очередь должен был быть в роте раньше наследника и командовать ему «смирно», «глаза направо». Наследник же должен был приходить раньше своего ротного капитана Гартонга и командовать ему «смирно, глаза направо», став на правый фланг и отдавая честь.

1-го июля впервые наследник был назначен дежурным по полку. <…>^[206]

Дежурство по полку в лагере состояло в следующем. Ежедневно назначались дежурными двое: один офицер в чине поручика и выше – дежурным по полку, а другой в чине подпоручика – ему в помощь, он же считался дежурным и по лазарету. Дежурный находился безотлучно в районе расположения полка, в свободное время в дежурной комнате при офицерском собрании; на занятия он ходил со своей ротой только в дежурной форме; помощник дежурного же никуда с передней линейки отлучаться не мог в течение круглых суток; для дежурного была поставлена палатка как раз в середине расположения полка, где стояло знамя, за караулом. В палатке был кожаный диван, стол, стул, умывальник. Отлучаться он мог, только если дежурный по полку придет посидеть за него. Это и бывало всегда – позавтракав и пообедав в собрании, дежурный [по] полку шел на переднюю линейку сменить своего помощника, который шел в собрание, в свою очередь, позавтракать или пообедать.

По вечерам в 9 часов происходила перекличка по ротам во всем лагере, чтобы убедиться, что все нижние чины на лицо. По окончании переклички все выстраивались на передней линейке. Дежурный по полку в 20-ти шагах впереди ее, помощник – в 10-ти. Взвивалась ракета на дежурной батарее, по которой барабанщики начинали бить «зорю», музыканты подхватывали, затем играли «Коль славен», раздавалась команда «на молитву, шапки долой», и по всему лагерю раздавалось пение «Отче наш», затем «накройсь» и отбой.

На мою долю один раз и мне пришлось удостоиться быть назначенным помощником дежурного по полку, когда дежурным был наследник. Помню, до чего он был деликатен и любезен, он не только сейчас же, не задерживаясь в столовой по окончании завтрака или обеда, шел меня сменить, чтобы я мог пойти позавтракать или пообедать, но еще несколько раз в течение дня приходил ко мне, сидел со мной, предлагал мне пойти к себе, что он побудет на передней линейке за меня. Вообще он поражал своей воспитанностью, любезностью и деликатностью. Держал он себя исключительно просто, видимо, наслаждаясь отсутствием в полку придворного этикета, был, можно сказать, хорошим товарищем и, стараясь не выделяться среди офицеров, смешивался в их массе. Мы держались все тоже просто, как со старшим товарищем, но, конечно, никогда не забывали, что перед нами наследник престола. Вечером в собрании после обеда он не оставался долго, аккуратно в 9.30 вечера уходил к себе, этого требовал всегда его воспитатель генерал Данилович, так как утром часто занятия начинались в 6 часов, и надо было, значит, встать в 5 часов, чтобы быть готовым и придти в роту до прихода ротного командира. Генерал Данилович представлял собой старого требовательного и педантичного воспитателя и не всегда тактичного, как мне казалось. Называл он цесаревича не «ваше высочество», а «Николай Александрович», часто подходил к нему и что-то говорил вполголоса. Только во время несения службы цесаревичем Данилович был далеко от него. Мне казалось, что присутствие Даниловича неприятно наследнику, хотя наружные отношения его к своему воспитателю были безукоризненно корректны. Но такие случаи, которые и меня, и всех других офицеров коробили, не могли, конечно, быть приятными наследнику.

Данилович, как большой педант, строго следил, чтобы цесаревич уходил из собрания не позже 9.30 вечера, и когда он в дружной беседе с офицерами иногда пропускал этот час, Данилович к нему подходил, вынимал часы и говорил: «Николай Александрович, половина десятого прошло, пора спать». Наследник делался бледным, ему это было, видимо, неприятно, меня же и всех товарищей это коробило, мы находили, что со стороны Даниловича это бестактно ставить наследника в такое неловкое положение. Наследник ни слова не произносил, сейчас же вставал, прощался и уходил, стараясь показать вид, что ему это не неприятно, иногда прибавлял: «однако, как скоро время идет», «однако пора спать». Выдержка у него была удивительная, впрочем, это была характерная черта у всех лиц царской семьи.

В середине июля на полковом стрельбище произведено было предварительное испытание офицерам в стрельбе из винтовок для допущения их к участию в состязании стрельбы в цель на призы.

Это испытание было значительно труднее зимнего, так как тогда испытание происходило в закрытом помещении, атмосферные явления и ветер не влияли на полет пули, на воздухе же малейший ветер уже отклонял пулю и надо было сообразить, насколько надо целить правее, левее, выше или ниже, чтобы попасть в центр цели. Я все же выполнил условия на право участия в состязании, не сделав ни одного промаха, но сумма квадратов была значительно больше, чем когда я стрелял зимой, а именно 342.

Всех офицеров, выполнивших условия, из бывших на лицо было 11, я среди них был пятым. Наследник был очень хорошим стрелком и также выполнил условия – был третьим, у него число квадратов было 237.

29-го июля состоялось состязание на Красносельском лагерном стрельбище. В приказе по полку^[207] было отдано:

«Завтра в 9 ч. утра в Красносельском лагерном офицерском стрельбище будет произведено в присутствии начальника гвардейской стрелковой бригады состязание в стрельбе в цель на призы из винтовок.

Список гг. офицеров, выполнивших условия на право участия в состязании в стрельбе в цель на призы из винтовок:

Одетыми быть в сюртуках».

На этом состязании я осрамился, был в каком-то нервном состоянии и сделал один промах. Очень мне это было досадно. Наследник, хотя и не сделал ни одного промаха, но у него оказался большой квадрат, не дающий право на приз.

Накануне этого дня был маневр верстах в 15-ти от Красного близ деревни Пески, погода была ужасная, лил дождь, было сыро, неприглядно. По окончании маневра сделали привал, пили чай и закусывали под огромной березой. Бывший с нами фотограф снял с нас группу, когда мы сидели за столом. Наследник был в накинутом пальто, великий князь в бурке. Группа вышла в тумане из-за дождя, моросившего все время.

31-го июля состоялся высочайший смотр войскам на военном поле. <…>^[208]

6-го августа полк праздновал свой полковой праздник как обычно, с тою разницею, что наследник, как служащий в полку офицер, был одним из хозяев праздника наравне со всеми офицерами, и принимал гостей, и угощал их. Ночью, с разрешения Даниловича, наследник оставался в собрании до двух часов.

По окончании лагеря наследник был отчислен, мы провожали его, сохранив самую лучшую благодарную память о первой его службе в полку.

Дома у меня все было в течение лета благополучно. Моя мать жила на Каменном острове у Грессеров, младшая сестра с нею. Старшая же на Сергиевке у своих друзей Лейхтенбергских. Я каждую субботу приезжал из лагеря и обыкновенно заезжал к двоюродному брату градоначальнику Грессеру и с ним на его чудном катере отправлялся к ним на дачу, где и ночевал. Моя мать была окружена лаской и любовью, и я был за нее спокоен. В Петергофе я бывал иногда и навещал там осиротевшую семью Миллера и милую ему Эмму Егоровну Флуг, с которой так легко всегда было говорить, вспоминая покойную Алису Михалкову, которую она воспитала и так страстно любила.

25-го июня был полугодовой день ее смерти, я был на дорогой могиле в этот день, где служили панихиду. Михалкова не было, он был с детьми в Назарьеве, откуда он прислал мне очень ласковое письмо, написанное им как раз в этот день, с описанием их жизни в Назарьеве и с подробностями о детях, очень меня звал приехать, но у меня отпуска в этом году не было и я не мог никуда поехать.

Осенью в нашей семье произошло большое событие – моя сестра Ольга вышла замуж за Дмитрия Гершельмана, служившего старшим адъютантом в штабе корпуса. Свадьба состоялась 11-го ноября в домовой церкви дворца великого князя Николая Николаевича Старшего, который лично крестил мою сестру и на свадьбе был ее посаженным отцом и под руку ввел ее в церковь. Было много гостей, родных, моих товарищей по полку. В церкви присутствовали и Ольденбургские, принц и принцесса. По окончании церковной службы в залах дворца было подано шампанское, шоколад, чай, фрукты. Великий князь Николай Николаевич был трогателен. Затем у Гершельманов, родителей мужа моей сестры, состоялся семейный обед, и молодые уехали к себе на квартиру, заново отделанную в доме штаба корпуса на Миллионной. Моя сестра казалась очень счастливой, и я был рад за нее, хотя в душе я как-то не одобрял этого брака, боясь, что характер ее мужа, большого деспота, не будет ей по душе. Но, благодарю Бога, хотя и бывали у моей сестры тяжелые минуты в семейной жизни, все же они прожили вполне счастливо и вырастили восемь человек детей. При всем своем тяжелом для жизни характере, это был честнейший и редкий по благородству человек. Дети все вышли хорошие, сердечные, лучшего и желать нельзя было.

6-го декабря праздновали в полку батальонный праздник как обычно, а в 10 часов все офицеры собрались в Аничков дворец, чтобы принести поздравления наследнику цесаревичу, который очень любезно нас принял, вспоминая свою службу в полку.

Вечером был обед на Миллионной в офицерском собрании, на котором присутствовал и наследник.

25-го декабря в годовщину кончины Алисы Михалковой я был на дорогой могиле, приехав в Сергиеву пустынь накануне и проведя там ночь. Было уютно, тихо на ночной службе в монастыре, какое-то спокойствие вливалось в душу. Из церкви пошел на могилу, очистил ее от снега, прочистил дорожки, и на душе стало хорошо, потом приехали родные, мы отслужили панихиду и вернулись в Петербург.

От Григория Ивановича Апарина я получил чудное письмо, он вспоминал все пережитое год тому назад и писал о переживаемом ныне.

Так кончился год, мы с ним простились за молитвой в домовой церкви градоначальства с близкими нам и родными.

1888 год

В январе 1888 года в Таврическом саду на катке царило большое оживление. Были сооружены две гигантские ледяные горы, выходившие на каток, устроенный на огромном пруду; кроме того, вокруг всего сада устроена была как бы беговая ледяная дорожка. На этом катке собиралось высшее петербургское общество и весь двор, а также и чины некоторых посольств. Чтобы получить право на вход в Таврический сад, надо было иметь билет, выдаваемый гофмаршальской частью с соизволения императрицы.

Я в то время недурно катался на коньках, скатывался с горы и был постоянным посетителем катка. Из моих товарищей по катку очень хорошо катался Гадон, Гольтгоер, Зейме, Зедделер, а одним из самых ретивых конькобежцев был Адлерберг, мой первый ротный командир. Больше всего было офицеров Кавалергардского полка, по инициативе коих возник каток. Постоянным посетителем и отличным конькобежцем был гусар Галл и кавалергард Николаев, уже не молодой, он был всегдашний кавалер великой княгини Марии Павловны, которая очень часто приезжала на каток. Императрица Мария Федоровна каталась очень хорошо на коньках, была очень грациозна, раза два в неделю она обязательно приезжала кататься. На мою долю выпало тоже счастье скатить ее с горы.

Обыкновенно скатывающийся садился на санки впереди, имея ноги с коньками на льду и управляя ими. Дама становилась на колени сзади на подушку саней плотно к кавалеру и руками держалась за его плечи. Из великих княгинь посещали каток, кроме Марии Павловны, еще Елизавета Федоровна, Елизавета Маврикиевна, Александра Георгиевна. Иногда скатывались с горы по двое и по трое саней рядом, тогда, чтобы сани не разъехались, приходилось держаться крепко за руки и регулировать коньками скорость, чтобы все сани шли одной скоростью. Это было довольно трудно, так как и сани, и скатывавшиеся бывали, конечно, разного веса. Я очень любил скатываться таким образом, и мы это проделывали очень часто с Галлом, гусаром, дамами, при этом были княжна Голицына, на которой он потом женился, и Милютина – племянница фельдмаршала. У меня даже сохранилась фотография, где мы сняты вместе в момент спуска с горы.

Я тоже очень любил скатываться с горы с дамой, стоя на коньках, держась за руки. Это было очень приятное чувство, сознавать всю ответственность за даму и, крепко держа ее за руки, движением руки регулировать скорость. Не все дамы и барышни решались на такой спуск, который, конечно, был довольно рискован, надо было очень твердо стоять на ногах.

Как-то раз я приехал на каток, и дочь английского посла Miss Монсон, увидя, что я два раза скатился на коньках с M-lle Ребиндер очень удачно, попросила меня скатить ее. Мне и в голову не пришло спросить ее, хорошо ли она катается, хотя я ее видел первый раз на катке, и сказал, что мне это доставит большое удовольствие. Но как только мы начали спускаться, я сразу почувствовал, что она плохо стоит на ногах, и я делал неимоверные усилия, чтобы поддержать ее, сам тормозя насколько мог. Но в самом низу горы, когда всегда происходит толчок, нога у ней совсем подвернулась, и как я ей ни старался помочь стать на коньки, она затормозилась и свалилась, а я отлетел от нее в сторону. Это было одно мгновение. К счастью, обошлось благополучно. Потом оказалось, что она третий раз только надевает коньки.

Катанье в Тавриде, как назывался Таврический сад, было одним из самых лучших удовольствий, гораздо приятнее всяких вечеров. Иногда устраивали длинный поезд из 8–10-ти саней друг за другом, иногда скатывались на большом матраце, который был прикреплен к обледенелым доскам. Все это возбуждало и веселило в то время очень. Под горой была небольшая комната, где была всегда закуска от двора, можно было согреться, выпить рюмку мадеры и закусить бутербродом. Обыкновенно на каток собирались часа в 3–4 и катались до 6-ти. Сезон в этом году был очень длинный, так как Пасха была поздняя, 24 апреля, веселились вовсю, вечера и балы следовали друг за другом.

Так как очень много наших офицеров бывало на всех балах, то мы, офицеры полка, решили со своей стороны устроить бал в офицерском собрании и пригласить все высшее общество и двор, не исключая конечно, близких родных офицеров. Великий князь одобрил очень эту мысль, и мы устроили бал на славу. Чудное помещение собрания на Миллионной, бывшая квартира командира полка, дало нам эту возможность. Великая княгиня Елизавета Федоровна, как жена командира полка, была хозяйкой бала и принимала гостей.

Была вся царская фамилия, высшее общество, всех приглашенных было до трехсот, танцевало 50 пар. Ужинали внизу в бывшем собрании. Лент, цветов было масса, цветы были выписаны все из Ниццы – масса сирени, анемоны, гвоздики, розы на длинных стеблях, фиалки – все дамы уезжали прямо нагруженные цветами. Красиво было изумительно. Кроме того, за мазуркой раздавали дамам порткарт полковых цветов,^[209] вышитые золотом (полковое шитье на воротниках у офицеров), а также булавки для шляп в виде штыка винтовки с надписью: «Преображенцы – на память о бале» и дата. Кавалеры получили портсигары тоже с выгравированными надписями.

Танцы затянулись до четырех часов ночи, было очень много оживления, дирижировал Адлерберг, я ему помогал.

Строевая моя служба шла хорошо, я опять заведовал новобранцами. 6-го февраля заболел мой ротный командир, и приказом по полку мне велено было вступить в командование ротой, так как Гарденина, моего товарища, который был старше меня, тоже не было «на лицо». В роте был еще офицер последнего выпуска Ванновский, сын военного министра. Это был не особенно ретивый офицер, и мне с ним было нелегко. Он заведовал старослужащими и ротной школой.

20-го февраля на Дворцовой площади состоялся парад в высочайшем присутствии. В это время Гарденин вернулся из отпуска и вступил в командование ротой, я на параде шел за полуротного впереди 1-й полуроты.

В конце февраля скончался старик император Вильгельм I, всем офицерам приказано было надеть траур на левый рукав и носить в течение 4-х недель. Балы при дворе были отменены. Великий князь Владимир Александрович был командирован представителем государя на похороны Вильгельма I.

14-го марта в приказе по полку^[210] было отдано, между прочим, следующее: «Умершего в Николаевском военном госпитале рядового 4-ой роты Илью Рожкова из списков полка исключить, а для перевозки тела покойного из означенного госпиталя в собор Спаса Преображения для отпевания, нарядить от нестроевой роты погребальные дроги, которые прислать к госпиталю завтра к 6.30 утра.

Для отдания чести телу умершего нарядить от 4-ой роты следующую по уставу команду (1-е отделение в 6 рядов) под наблюдением подпоручика Джунковского.

Команде согласно пункта 3 (§ 3) приказа по полку, от 5-го октября 1887 г. прибыть к собору Спаса Преображения завтра к 8.30 утра. Одетыми быть в парадной форме.

Отпевание будет совершено за раннею обеднею, которая начнется в 7.30 утра.

В остальном во всем руководствоваться приказом по полку от 5-го октября 1887 г.».

4-го мая я был в карауле на Сенной площади, арестованных офицеров не было, так что никаких беспокойства для меня не было.

На Пасху великий князь Павел Александрович, числившийся в полку, был произведен в полковники, а великий князь Петр Николаевич в штабс-капитаны.

В начале июня мы выступили в лагерь, а 17-го июня в полк вновь на службу вступил наследик цесаревич, но уже в чине штабс-капитана и не младшим офицером, а командиром роты Его Величества.

Мы были очень счастливы и торжественно встретили его. Генерала Даниловича – его воспитателя, на этот раз не было с ним.

23-го он был назначен дежурным по полку, я помощником к нему, о чем было отдано в приказе. <…>^[211]

Наследник удивительно был мил и любезен, он несколько раз приходил ко мне на переднюю линейку, где я сидел в дежурной палатке, предлагал мне пойти к себе в барак, что он посидит за меня. Когда же я его очень поблагодарил и отказался, то остался у меня, предложив сыграть в домино. Он себя так же просто и мило держал, как в прошлом году, только заметна была большая самостоятельность и уверенность.

У моего брата, который в это время жил в Харьковской губернии, родился сын Георгий, брат мой сообщил мне эту свою радость, прося быть его крестным отцом, чему я был очень рад, но уехать из лагеря я не мог, пришлось быть только заочным.

18-го июля в приказе по полку было отдано:^[212]

«На этой неделе будут произведены ученья впереди лагеря по военному составу, для чего из каждого батальона составить одну роту по военному составу, имея 96 рядовых в роте, при фельдфебеле, 20-ти унтер-офицерах, каптенармусе и жалонере, причем взводы формируемых в каждом батальоне рот составлять из людей одной и той же роты по порядку.

Батальоном командовать капитану графу фон – Пфейлю.

Ротами командовать:

1-й ротой штабс-капитану его императорскому высочеству государю наследнику цесаревичу и великому князю Николаю Александровичу…

Находиться в строю и командовать:

…2-й роты 2-м взводом подпоручику Джунковскому».

Таким образом, я попал под начальство наследника цесаревича. Он очень хорошо и толково командовал, за все учение не сделал ни одной ошибки. Наследник прослужил в полку до конца лагеря, отбой был 11-го августа.

30-го августа я был произведен в поручики. Одним приказом со мной произведены были: из капитанов в полковники князь Георгий Максимилианович, Ивков, адъютант великого князя Владимира Александровича, граф фон Пфейль и Озеров; из штабс-капитанов в капитаны Коростовец, адъютант принца Ольденбургского, Кокошкин и Обухов; из поручиков в штабс-капитаны Корнилов и Малахов; из подпоручиков в поручики все офицеры моего выпуска.

3-го сентября уехал в отпуск на два месяца мой ротный командир Кашерининов, и приказом по полку я был назначен временно командующим ротою. В это время рота была на вольных работах в Саратовской колонии^[213] на берегу Невы по рытью картошки, и я несколько раз ездил туда, чтобы посмотреть, как работают люди, в каких условиях живут. На подобного рода работы отпускались всегда нижние чины командами, причем заработанные ими деньги выдавались им полностью на руки за вычетом из общей суммы 1/3 в артельную сумму. Работы были, главным образом, рытье картошки, заготовка дров, уборка хлеба. От уменья ротного командира и фельдфебеля зависело найти наиболее подходящую и выгодную работу. Я лично не мог примириться с этими работами и находил, что не дело трудом нижних чинов увеличивать артельную сумму и вообще считал такой род работы вредным, так как они сильно разбалтывали людей, и они теряли на работе свой воинский дух.

Принц Ольденбургский как корпусный командир, по прошествии двух лет своего командования, осудил вольные работы, отменил их «раз и навсегда», заменив их отправлением на две-три недели в окрестные деревни на отдых, что в конечном результате дало пользу – нижние чины менее разбалтывались при таких условиях и пребывание их на воздухе отражалось благотворно на их здоровье. Наш полк всегда ходил на отдых в окрестности Царской Славянки.^[214]

Осенью обыкновенно много офицеров разъезжалось в отпуск, и потому наряды в караулы и на дежурства весьма учащались. Поэтому и мне пришлось быть в карауле 22-го сентября в комендантском управлении и 24-го сентября в Зимнем дворце, через день, а 1-го октября быть дежурным по 1-му и 4-му батальонам.

В конце сентября скончался старик граф Адлерберг, бывший министр двора при Александре II. Он числился в списках нашего полка, и потому полку пришлось принять участие в похоронах. Хоронили графа Адлерберга в Сергиевой пустыни. Полк наш встретил тело на станции Сергиево по Балтийской железной дороге и провожал до монастыря три версты. Полк оставался близ монастыря в Стрельне до 1-го октября, дня погребения, для производства салюта при опускании гроба в могилу.

18-го октября я находился в карауле в Зимнем дворце, когда пришел к нам дежурный по караулам полковник Пенский и сообщил нам потрясающую новость – о крушении императорского поезда близ станции Борки на Курско-Харьковско-Азовской железной дороге и, к нашей радости, чудесном спасении всей царской семьи от угрожавшей опасности. На следующий день мы узнали подробности.

Император Александр III возвращался со всей своей семьей с Кавказа. Не доезжая г. Харькова, близ станции Борки, несколько вагонов сошли с рельсов, и одновременно раздался треск, вагон-столовая, в котором в это время находился император со всей семьей и ближайшей свитой, рухнул, крыша вагона прикрыла всех сидевших за столом, два камер-лакея, подававшие в это время гурьевскую кашу, были убиты на месте упавшей крышей. Александр III, обладавший неимоверной силой, как-то инстинктивно удержал крышу и тем спас всех сидевших за столом. Он со страшными усилиями поддерживал крышу, пока не удалось вытащить из-под нее всех сидевших. Это усилие навсегда отразилось на здоровье Александра III, повредило ему почки, что и было причиной его преждевременной кончины 6 лет спустя. Несколько еще вагонов императорского поезда были разбиты в щепы, жертв было много: и убитые, и раненые.

Государь и императрица не покинули места катастрофы, пока не пришел санитарный поезд из Харькова, не перевязали всех раненых, не поместили их в поезда, не перенесли туда же в багажный вагон всех убитых и не отслужили по ним панихиду. Императрица с помощью дочерей, фрейлин сама перевязывала раненых, утешала их. Только когда все было окончено и санитарный поезд двинулся в Харьков, увозя с собой пострадавших, царская семья с лицами свиты в экстренном поезде отправилась вслед в Харьков, где их величества восторженно были встречены харьковцами, они проследовали прямо в собор среди ликующей толпы, запрудившей все улицы. В соборе было отслужено благодарственное молебствие за совершенное необъяснимое прямо чудо – спасения царской семьи. Как никогда свершился божий промысел.

Принц Ольденбургский, временно командовавший в то время в С.-Петербурге войсками, послал государю депешу. <…>^[215]

В воскресенье 23-го октября государь вернулся в столицу. В Петербурге состоялся торжественный въезд их величеств, по этому поводу было отдано приказание. <…>^[216]

Таким образом, я попал в почетный караул, выставленный на вокзале, и потому имел счастье одним из первых увидеть нашего чудом спасенного государя со всей семьей.

С волнением стоял я на платформе в главе 2-го взвода в ожидании подхода поезда. Раздалась команда Порецкого «на караул» «глаза направо». Музыка заиграла Преображенский марш. Государь, приняв рапорт принца Ольденбургского, подошел к караулу, сделал знак рукой, музыка прекратила игру, государь поздоровался. Мощное «Здравия желаем вашему императорскому величеству» было ответом. Раздались звуки гимна «Боже, царя храни». У многих, даже нижних чинов, навернулись слезы на глазах. Дойдя до левого фланга, государь принял рапорт ординарцев и посыльного, пропустил мимо себя караул. По всему пути стояли несметные толпы народа. Государь прямо проехал в Казанский собор, где было отслужено молебствие. Тут на площади стояли учащиеся, в том числе и студенты университета и высших учебных заведений. Овациям не было предела, вся эта молодежь приветствовала царскую семью, шапки летели вверх, «Боже, царя храни» раздавалось в толпе то тут, то там. Государь ехал в открытой коляске с императрицей.

Мне рассказывал ближайший свидетель всего этого градоначальник Грессер, что он никогда ничего подобного не видел, что это была стихия, стихия восторженности. Студенты и молодежь буквально осаждали коляску государя, некоторые прямо хватали руки и целовали. У одного студента брошенная им шапка попала в коляску государя. Императрица ему говорит: «Возьмите вашу шапку». А он в порыве восторга: «Пусть остается». От Казанского собора до Аничкова дворца бежала густая толпа за коляской государя.

Несколько дней столица праздновала чудесное спасение государя, город был разукрашен, иллюминирован, учебные заведения распущены на 3 дня.

Всех, конечно, занимала причина крушения. Много было разговоров, толков, говорили о покушении, чего только не придумывали. Обер-прокурор Сената сенатор Анатолий Федорович Кони был назначен председателем комиссии^[217] для выяснения причины катастрофы.

В конце концов определенно подтвердилось, что никакого покушения не было, что вина лежала исключительно на министерстве путей сообщения, которое не предусмотрело могущей быть опасности от неправильного с технической точки зрения состава поезда, включения в него неимоверно тяжелого вагона министра генерал-адъютанта Посьета между двумя другими значительно более легкими, а главное – назначения на последней узловой станции двух паровозов для тяги поезда неодинаковой силы, одного пассажирского, другого товарного, вследствие чего один паровоз нагонял другой.

А. Ф. Кони, с которым я очень сблизился, особенно после революции, и не прерывал с ним дружеского общения до самого дня его кончины, в беседе со мной рассказал мне подробно все, что выяснила следственная комиссия под его председательством. При этом он мне рассказал один очень характерный разговор свой с Александром III во время одного из докладов о работе комиссии. Выслушав Кони, Александр III его спросил:

«А скажите, Анатолий Федорович, наверное, много говорят о причинах катастрофы, наверное, в обществе идут разные толки, что вы слышали, кого обвиняют?»

Кони ответил: «Ваше величество, существует три версии, о которых говорят». «Какие?», – спросил государь. «Первая версия, – ответил Кони, – это покушение на вашу жизнь, но при самом тщательном дознании это ничем не подтвердилось». Государь его перебил: «Да, я это знаю, это только Посьет в свое оправдание хочет доказать, что тут было покушение, я отлично знаю, что такового не было, ну а вторая версия?» «Вторая. Обвиняют министерство путей сообщения, что оно не предусмотрело всего, что следовало, и допустило ряд технических ошибок при следовании поезда».

«Вот это верно, – сказал государь, – а третья версия?»

Кони немного замялся и сказал: «Третья версия. Обвиняют ваше величество, что вы приказали ехать скорее, более предельной скорости для императорского поезда».

Государь посмотрел на Кони и сказал: «Это неправда. Я действительно сказал раз Посьету, когда мы ехали по Северному Кавказу, – отчего это мы едем так неровно, то плетемся шагом, то летим как угорелые, это очень неприятно, нельзя ли ехать ровнее? Нет уж, вы меня не привлекайте», – прибавил государь и улыбнулся.

А. Ф. Кони мне также рассказал при этом и о Витте, который в то время был начальником движения, кажется, на Юго-Западных железных дорогах. Он обратил внимание на то, что императорский поезд был неправильно составлен, и находил, что таковой состав поезда может повести к катастрофе. Поэтому, когда императорский поезд остановился на конечной станции его дороги, это было в 12 часов ночи, Витте просил доложить о себе министру путей сообщения генерал-адъютанту Посьету, но тот его не принял и выслал к нему инспектора поездов, которому Витте и высказал свои опасения. Инспектор доложил министру и, вернувшись к Витте, передал ему, что министр приказал ему написать свое мнение в департамент железнодорожных дел. Посьету очевидно не понравилось, что Витте посягает на его вагон, который был прицеплен к поезду вопреки всех технических требований. Таким образом, Витте как бы один из всего железнодорожного начальства поступил честно, предупредив министра об опасности.

Но впоследствии Витте все же смалодушничал. Когда Кони был в Харькове и вел следствие, то этот инцидент стал тоже известен комиссии, и Витте был вызван для показаний и подтверждения этого факта.

Факт он на словах подтвердил, но показание свое подписать не захотел, прося Кони освободить его от этого, так как должен на днях получить повышение по службе, и такое показание против министра может ему повредить в глазах Посьета.

Кони все же доложил Александру III, что один только из всех железнодорожников решился доложить о неправильном составе поезда, другие, хотя и видели это, не решились сказать, боясь повлечь неудовольствие министра, вагон коего фигурировал в этом. Александр III, любивший, когда кто говорил правду в лицо, оценил поступок Витте, запомнив его и поставив ему это в заслугу. Благодаря этому случаю Александр III и выдвинул его потом.

21-го октября в приказе по полку^[218] было отдано следующее:

«Для правильной постановки приготовительных к стрельбе упражнений и надлежащего вообще развития стрелкового дела предписываю сформировать команду для подготовки инструкторов, основательно знающих это дело.

Команду эту составить из нижних чинов, наиболее развитых и способных к усвоению необходимых сведений, по четыре человека от каждой роты, назначив в указанное число по возможности более унтер-офицеров и не менее как по одному с каждой роты.

Обучение и заведывание командой поручаю поручику Гарденину, а в помощь ему назначаются от батальонов: 1-го – поручик Джунковский, 2-го – подпоручик Веймарн 2-й, 3-го – подпоручик Есипович и 4-го – подпоручик Мещеринов.

Когда нижними чинами будут вполне усвоены требуемые сведения, то переходить к взаимному их обучению, что более всего способствует подготовке учителей.

Поручику Гарденину строго держаться последовательности, установленной «Наставлением для обучения стрельбе».

От каждого батальона доставить завтра после обеда в 4-ю роту и сдать под расписку фельдфебеля Каминева следующие предметы и приспособления для обучения стрелковому делу:

один прицельный станок вполне исправный и устойчивый;

одну учебную винтовку;

одно зеркало со станком для проверки прицеливания;

один прибор с зеркалом для проверки прицеливания сбоку;

5) один прибор для наглядного обучения крупной, мелкой и ровной мушки;

6) один черный кружок с рукояткой;

7) два вполне исправных и выверенных прибора для стрельбы дробинками.

Заведующему оружием к тому же времени прислать в 4-ю роту один станок Ливчака^[219] и 4 мишени № 1-й в настоящую величину.

По всем могущим встретиться недоразумениям поручику Гарденину обращаться ко мне.

По окончании занятий команды, людям будет произведено испытание».

Мне было жаль оставить обучение новобранцев, а с другой стороны, мне поручалось более серьезное дело, с Гардениным работать было очень приятно, это был очень толковый офицер и знаток стрелкового дела. Порученное нам дело увенчалось успехом, и на смотру командир полка остался очень доволен результатами. Инструктора по стрелковому делу вышли прекрасные. Так прошел конец года, наступили рождественские праздники, я опять был у Сергия в ночь на Рождество на дорогой могиле Алисы Михалковой – прошло два года уже со дня ее смерти.

1889 год

Новый год я встретил обычно.

Сезон в этом году был довольно оживленный, было много вечеров, балов, окончившихся folle journee 19-го февраля в Царском селе. 9-го февраля состоялся высочайший смотр войскам на Дворцовой площади, я проходил церемониальным маршем во главе 1-й полуроты своей 4-й роты. Погода была довольно морозная.

В марте ожидалось появление первого ребенка у моей младшей сестры, и поэтому моя мать со старшей сестрой в феврале месяце ездили в Гродно, где жила моя сестра Гершельман, муж коей был старшим адъютантом штаба 26-й пехотной дивизии, квартировавшей в Гродно.

24-го февраля мы провожали нашего товарища полковника Пенского, назначенного командиром 4-го гренадерского Несвижского полка. Великий князь накануне отдал следующий приказ,^[220] прощаясь с ним:

«Высочайшим приказом 18-го декабря минувшего года отданным полковник Пенский назначен командиром 4-го гренадерского Несвижского генерал-фельдмаршала князя Барклая де-Толли полка.

Поздравляя душевно Владимира Васильевича Пенского с этим назначением, вместе с тем я глубоко сожалею о выходе его из Преображенского полка, в котором он прослужил 26 лет своей прекрасной службы и в котором он был одним из наиболее заслуженных, доблестных и лучших офицеров.

Произведенный в 1862 г. прапорщиком в л. – гв. Преображенский полк, он с тех пор занимал в нем последовательно должности: субалтерн-офицера, потом с 1869 по 1878 г. – ротного командира, а с 1878 по 1889 – командира 3-го батальона и, наконец, старшего полковника, причем принимал постоянное участие во всей доблестной мирной и славной боевой деятельности нашего полка; как то в 1863 г. и в последнюю турецкую компанию своей храбростью и распорядительностью служил примером всем…

Подписал: командир полка генерал-майор Сергей».

Мне было жаль расстаться с Пенским, с которым я как-то тесно сошелся во время охраны в Бологом, где он начальствовал над нами.

Оставшись в одиночестве, когда моя мать и сестра уехали в Гродно, я, конечно, реже стал бывать дома. 27-го февраля был в опере в Большом театре, смотрел «Кольцо Нибелунгов». Это был первый день «Кольца». Я не музыкант, а тогда я и совсем не смыслил ничего в музыке, и потому я прямо измучился, просидев в театре с 8-ми до 12-ти ночи с одним всего антрактом. Я не раскаивался, что пошел в театр, был рад, что получил представление о Вагнере, представление, правда, какого-то хаоса, но зато необычного. Все же я не решился продлить удовольствие на второй и третий день «Кольца Нибелунгов», когда представление оканчивалось в 2 часа ночи, я в театр не поехал. А год спустя я опять был на Вагнере, смотрел «Валькирию» и «Зигфрида» и, к моему удивлению, музыка меня увлекла, и я с удовольствием слушал и вернулся домой прямо очарованный музыкой и ходом действия.

Днем после занятий в полку я очень часто бывал на катке в Тавриде. 1-го марта я был в карауле в Аничковом дворце. Государь несколько раз выезжал, каждый раз караул должен был выходить на платформу и отдавать честь. К счастью, я ни разу не опоздал с караулом. Когда государь первый раз выехал, чтобы ехать в крепость на панихиду по Александру II, то поздоровался с караулом. Несмотря на пост, я получал все время массу приглашений, так что редко даже обедал дома или в полку. По воскресеньям всегда уже обедал у графини Орловой-Денисовой, где собиралась к обеду вся многочисленная семья, и я раз навсегда был приглашен, так как был очень дружен со всеми. После обеда играли обыкновенно в винт или безик.

В марте наши казармы во время занятий посетил принц Ольденбургский, прошел прямо на кухню моей роты, попробовал пищу, остался недоволен, разнес всех, кто попался ему под руку, и уехал. Великому князю дали знать о его приезде, но Ольденбургский так быстро обежал роты, что его и след уже простыл, когда приехал великий князь.

На другой день был благотворительный базар, устроенный княгиней Кочубей, я принимал участие в продаже за столом графини Граббе. Было довольно оживленно, но разорительно. С базара я еще поехал на вечер к Оболенским – семья бывшего нашего командира полка. Потом был раут у Долгоруких, а в ближайшее воскресенье пикник, устроенный семьей Безака (он был начальником главного управления почт и телеграфов). Ездили на тройках в Парголово, где катались с горы. В этот же день у меня было еще приглашение на бал к Бунге, очень милая, но скучная семья, где меня просили дирижировать, но я извинился и отказался.

9-го марта получил радостное известие от своих из Гродно, у сестры моей родился сын Дмитрий, все обошлось благополучно. Я сейчас же объехал всех родных, чтобы поделиться с ними нашей радостью.

15-го марта был на состязании стрельбы, но, к моему огорчению, сделал один промах, это мне испортило совсем настроение, не хотелось никуда ехать, а приглашения так и сыпались одно за другим, как из рога изобилия. Накануне я был у наших друзей Шебашевых, чтобы поздравить дочь Машеньку с днем рождения, но ее как раз не было дома. Угостили меня чудным кренделем и прекрасным кофеем. Вечером в тот же день я пригласил к себе своих друзей по полку Займе, Гольтгоера, Патона и Трубецкого, пили у меня чай, винтили и в 2 часа ночи ужинали. Должно быть, я оттого плохо стрелял на другой день, не удалось отдохнуть и выспаться до стрельбы.

21-го марта в офицерском собрании была военная игра, в которой и мне было приказано принять участие. Руководили игрой полковник Огарев и граф фон Пфейль. Было и томительно, и скучно.

23-го марта приказом по полку мне было предписано вступить во временное командование ротой вследствие болезни Гарденина, который ею командовал за отсутствием Кашерининова, бывшего в 11-ти месячном отпуске.

На другой день хоронили генерал-адъютанта Путяту, полк принимал участие в похоронах, я был за командира 4-ой роты. Провожали с Гагаринской набережной до Новодевичьего монастыря. Я устал порядком.

В это же время я был в усиленной переписке с моим братом, который, выйдя в отставку, надеялся быстро устроиться где-нибудь, но это было не так легко. Жил он в то время в имении графа Ферзена, своего товарища по Уланскому полку, временно управлял этим имением. Оно было в Харьковской губернии близ Богодухова, носило название «Лесковка». На другой день [после] состязания в стрельбе я завтракал у княгини Шаховской, жены кавалергарда, с американским посланником Вордс и милейшим М. А. Бахметевым. Вордс был неинтересен, но все внимание, конечно, было обращено на него, он ничем не реагировал на это внимание. Обедал я в этот день у графини Граббе и с ними отправился к графине Орловой, где было интересно и занимательно. Некто Малеин читал пародию на «Отелло», «Сон советника Попова» и монолог «Охота». Он очень хорошо читал, и мы наслаждались.

На следующий день в моем распоряжении была ложа Грессера в Панаевском театре.^[221] Я пригласил в нее Неточку Врангель с ее сестрой Надеждой и Веревкина, и мы поехали смотреть лилипутов. Давали «Пансион Мейзельбах». Было очень забавно. Самый маленький лилипут был 13-ти вершков росту – комик. Он очень комично изображал пьяного, разделся на сцене и пошел купаться, затем вернулся в простыне и с мокрыми волосами. Проделал он это до того смешно, что весь театр прямо гоготал. Лилипуты играли вместе с большими, и это выходило очень комично, когда маленький лилипут объяснялся в любви к высокой нормального роста женщине, влезал на стену, чтобы ее поцеловать.

После театра Веревкин заехал ко мне, и мы поужинали холодным ростбифом. Дня через два я опять был в театре лилипутов с Грессерами, бароном Мейендорфом и Б. Ф. Голицыным, давали еще более смешную пьесу «Баронесса». В этой пьесе был очень комичный эпизод, когда самого маленького лилипута, чтобы скрыть от полиции, пеленали, брали на руки и укачивали, а в самый момент прихода полиции он вдруг забыл свою роль и протянул из пеленок руку, чтобы взять кружку пива и выпить.

Из театра я поехал к барону Палену, но там было довольно скучно, все же пришлось остаться ужинать, не удалось раньше уехать, а мне надо было попасть еще к Кушковскому – полковнику нашего полка, у которого собирались один раз в неделю все мои друзья по полку. Около 3-х часов ночи я только попал к нему, и в 4 часа сел ужинать во второй раз за эту ночь. Вернулся домой, когда уже рассвело.

25-го марта был на параде в Конной гвардии. Как всегда, было поразительно красиво и нарядно.

27-го числа был раут у французского посла Лабулэ, он недавно только был назначен послом, я с ним познакомился на обеде у моих дальних родственников Алякриевых, видных помещиков Екатеринославской губернии. Раут, как всегда, был очень официальный, Лабулэ представляли собой милых добрых буржуа, очень были просты и милы, дочь их единственная была не особенно изящна, но представляла собой очень милую девушку. Я у них раза два дирижировал, и они были удивительно милы и любезны, приглашали меня и завтракать, и обедать.

Пасха в этом году была 9-го апреля, грустно было быть вдали от всех своих. Вербную всенощную и 12 Евангелий я слушал у графини Орловой, где прекрасно служили эти две службы, народу было масса. В пятницу на Страстной я был в карауле в Аничковом дворце, так что не удалось быть на выносе плащаницы^[222] и приложиться к ней. Тем более мне было досадно, что и в прошлом году я в этот день был тоже в карауле.

В светлое Христово Воскресенье я был в Зимнем дворце на выходе. Как только государь прошел в церковь, я поехал к Грессерам, где разговелся, и к обратному выходу государя из церкви был опять на своем месте во дворце. По окончании выхода, это было около 3-х ночи, поехал к графине Орловой, которой я обещал приехать из дворца. Тут я услыхал все придворные новости и сплетни. Оказалось, пять новых фрейлин: графиня Воронцова, княгиня Долгорукова 2-я, Орлова, Всеволожская, Безак и княгиня Кропоткина. Для графини Орловой было большим разочарованием, что ее внучка графиня Граббе была обойдена и не сделалась фрейлиной. Это, как говорили, благодаря отцу, который не хотел служить.

Из Гродно получил тревожное письмо, что у моей сестры пропало молоко и необходимо найти хорошую кормилицу, которая бы согласилась приехать в Гродно. Эту нелегкую задачу возложили на меня. Узнав, что кормилицу можно нанять на Надеждинской, где имелся приют, я поехал туда. Оказалось, там 8 кормилиц на выбор. Мне их всех показали, выстроили, предложили мне выбрать. Я совсем смутился, мне стали говорить о молочности, предложили осмотреть их более внимательно. Но я отказался от таких подробностей и попросил заведующую назначить мне ту, которая, по ее мнению, здоровее других. Кормилица оказалась очень хорошей, молочной, мой выбор – удачным.

В середине пасхальной недели я обедал у Граббе, откуда пошли все вместе к сыну Граббе лейб-казаку, который устроил у себя вечер для своей бабушки графини Орловой. Я играл с ней в винт, после чего графиня Орлова предложила всех развезти по домам в своей карете. В полуторную карету сели: графиня Орлова, ее сын, графиня Пушкина и я. Было очень тесно, сначала завезли графиню Орлову с сыном, затем графиню Пушкину и меня.

В этом году погода как-то все не могла наладиться, весны не было. Только 16-го апреля ледоход на Неве кончился, и комендант, согласно обычаю, переехал Неву и явился к государю с докладом, что навигация открыта. Прежде, как говорили, существовал обычай, что комендант, переезжая Неву, черпал серебряным ковшом воду, которую подносил государю. Воду выливали в рукомойник, а ковш наполняли золотыми и возвращали коменданту. Ходил анекдот, что ковши эти с каждым годом делались объемистее, в конце концов этот разорительный для государства обычай был отменен, комендант воды не черпал, а вместо золотых прибавили коменданту жалованья 2 тысячи рублей.

В конце апреля великий князь делал смотр новобранцам. Дошла очередь и до меня, и я так был счастлив, что они не ударили лицом в грязь, оказавшись на высоте. Даже великий князь, который как-то с предубеждением всегда относился к 4-ой роте, сказал, что новобранцы моей роты, безусловно, лучше других 1-го батальона, и очень меня благодарил. Я был удовлетворен вполне, тем более что и сам был очень доволен моими же людьми, которые прекрасно себя вели все время и отлично усердно занимались. После смотра мы, все офицеры 1-го батальона, завтракали в офицерском собрании, на радостях было выпито должное количество шампанского. Затем я еще пообедал со своим ротным Гардениным у Кюба,^[223] празднуя достигнутые нами успехи.

В течение следующих дней я ежедневно ездил в тир упражняться в стрельбе, я не мог простить себе, что на предварительном состязании дал один промах, и мне хотелось не оскандалиться на самом состязании. Был как-то во французском театре^[224] с графиней Граббе и барышней Свистуновой. Давали «Les petites voisines»,^[225] очень смешную забавную пьесу.

7-го мая в Михайловском манеже впервые был устроен concours hyppeque,^[226] скакали жокеи, на лошадях одна лучше другой, было 7 препятствий, лошади шли одна за другой, препятствия все очень трудные. Весь Петербурский бомонд был на скачках, в царской ложе сидели великие князья и великие княгини. Было очень интересно, лучше всего шли лошади великого князя Георгия Михайловича.

На другой день скачки были повторены, но уже скакали не жокеи, а офицеры, что было, конечно, гораздо интереснее, все знакомые. На эти скачки приехал и наследник, который 6-го, в день своего рождения, был назначен флигель-адъютантом, членом Государственного Совета и Комитета министров. В этот же день великий князь Константин Константинович был назначен президентом Академии наук, вместо Толстого, Дурново утвержден министром внутренних дел.

11-го мая в Зимнем дворце по случаю приезда шаха Персидского состоялся парадный обед. В приказании по полку^[227] было отдано следующее: «…Завтра 11-го мая по случаю высочайшего стола в Зимнем дворце нарядить от его величества роты внутренний караул в составе: 1-го унтер-офицера, 1-го музыканта, 1-го ефрейтора и 25-ти рядовых под начальством поручика Джунковского. Караулу следует заступить в 5 часов пополудни в обыкновенной форме в мундирах 1888 г. Караулу следует выставить посты: на верхней площадке лестницы его величества (порядный)^[228] и площадке лестницы ее величества (одиночный). Внутренний караул по окончании высочайшего обеда будет отпущен в казармы».

Впервые мне пришлось быть во внутреннем карауле. Караул стоял в зале, все время на виду, при проходе всех шедших к обеду. Каждую минуту приходилось командовать, отдавая честь. Я устал порядком, простояв с 5-ти до 9-ти часов, не двигаясь с места.

Рассказывали, что шах, говоривший только по-персидски и плохо по-французски, проходя мимо княжон Черногорских,^[229] ткнув в них пальцем, спросил: «Vous Mont?n?gro?»^[230] – и на утвердительный их ответ прибавил: «Mere ou fille?»^[231] Они ответили: «Fille».^[232] Тогда он, опять ткнув в одну из них пальцем, спросил: «Promise d’h?riter?».^[233] Та страшно покраснела и убежала, всем стало неловко, кругом была масса народа. В то время очень много говорили и делали всякие предположения в свете о женитьбе наследника, невольно взоры обратились на княжон Черногорских, так как знали, что Александр III не любил немцев и был против женитьбы наследника на немецкой принцессе. Очевидно, и князь черногорский мечтал о том, чтобы одна из его дочерей стала невестой наследника русского престола, об этом говорили, и эти разговоры дошли до шаха, который не постеснялся сделать такую бестактность.

На следующий день его катали на катере, чтобы познакомить с островами. Когда он подъехал к пристани, где стоял приготовленный для него императорский катер, то он, посмотрев на него, сказал, что в такой дыре не поедет, и сел в стоящий рядом финляндский пароход, приготовленный для свиты.

14-го мая опять были скачки в Михайловском манеже, я заехал на четверть часа и поехал поздравить Г. П. Алексеева с днем рождения, меня уговорили остаться обедать. К обеду приехал министр внутренних дел Дурново с женой и дочерью, еще несколько друзей Алексеевых. После обеда я сейчас же уехал и, вернувшись домой, получил письмо от А. В. Михалкова, очень меня огорчившее и разочаровавшее в нем. Он извещал меня о своей помолвке с В. И. Унковской.^[234] Я никак не мог понять, как можно было жениться, потеряв такую чудную жену, какой была его первая жена Алиса.

19-го мая мой большой друг и товарищ по полку П. В. Веревкин женился на Г. А. Эллис, очень милой барышне прекрасной семьи. Я очень был рад за моего друга. Великий князь Сергей Александрович был посаженным отцом жениха вместе с бароном Винникен. Свадьба происходила в домовой церкви коменданта (Веревкин старший был комендантом Петропавловской крепости). Я был шафером у жениха вместе с Бюнтингом – конногвардейцем, Аничковым – уланом и моим товарищем по полку Мансуровым.

У невесты шаферами были: брат жениха, два брата Этнера и ее брат, улан.

Я приехал за час до свадьбы, старик Веревкин очень суетился, волновался, сам расправлял ковер на лестнице, приглашенных было немного, только самые близкие. За четверть часа до свадьбы приехал великий князь и благословил жениха. Великая княгиня Елизавета Федоровна приехала позже с фрейлиной Козляниновой. Церковь была крошечная, так что большая часть гостей стояла рядом в комнате. После венчания подано было шампанское, чай, шоколад, кофе, конфеты, земляника. Все дамы получили карне.^[235] Я, согласно этикета, как старший шафер, через час после отъезда гостей отвез карне великой княгине. Она была так любезна, что приняла меня у себя в кабинете, я у нее посидел минут 10, она очень хвалила молодую, найдя в ней большое сходство с принцессой Марией Баденской.

Накануне свадьбы несколько друзей жениха и я устроили ему мальчишник. Его отец дал нам свой комендантский катер, на котором мы отправились к Фелисьену^[236] на острова, где ужинали очень симпатично до трех часов ночи. На обратном пути встретили песенников, возвращавшихся с Крестовского острова на весельном катере, взяли его на буксир с тем, чтобы они нам пропели что-нибудь. Ночь была чудная, приятно было идти на катере, пение так хорошо лилось по реке.

20-го на Неве был спуск броненосца «Николай I» в присутствии государя. Жена двоюродного моего брата П. А. Грессер пригласила меня поехать с нею на катере ее мужа с Мятлевыми и Б. Ф. Голицыным. Я первый раз был на спуске броненосца, и на меня это зрелище произвело огромное впечатление, когда громадная махина плавно скользнула по устроенным деревянным рельсам, густо намазанным мылом, и, войдя в воду, повернула налево и остановилась на поверхности Невы. Мы объехали вокруг этого колосса, любуясь им, и вернулись домой.

3-го июня состоялся торжественный въезд в столицу невесты великого князя Павла Александровича, дочери греческого короля. Полк наш стоял шпалерами на Английской набережной, я был со своей ротой. Затем была и свадьба. Молодая великая княгиня Александра Георгиевна оказалась удивительно милой женщиной, доброй, простой в обращении, подкупающей своей приветливостью. Ко мне она как-то очень быстро отнеслась весьма доброжелательно и на вечерах и балах очень часто приглашала меня танцевать с нею. Она так просто всегда и умно обо всем рассуждала, знала хорошо жизнь, что беседуя с нею, забывалось, что говоришь с великой княгиней.

5-го июня состоялось открытие памятника принцу Петру Георгиевичу Ольденбургскому.^[237] <…>^[238]

Это был последний день моей службы, так как на другой день я выехал в отпуск на два месяца, полк же ушел в лагерь. Я проехал прямо к моей сестре Гершельман в Гродно, а моя мать и старшая сестра вернулись в Петербург. Сестру свою и ее младенца я нашел цветущими. Я впервые был в Гродно. Город на меня произвел невыгодное впечатление, только со стороны Немана был чудный вид. На другой день моего приезда в Гродно был огромный пожар. Загорелась фабрика Шершевского и другой дом рядом. Я со своим beau-fr?re^[239] побежали тотчас же бить в набат. Пожарные уже были на месте, затем пришли войска из лагеря и приехал губернатор Потемкин верхом на какой-то кляче. Одет он был в пальто с красными отворотами, белом галстуке, лиловых сапогах, на голове измятая фуражка. Он соскочил с лошади, побежал, суетился, кричал, разобрать ничего нельзя было, он был очень комичен и напоминал мне одного генерала в какой-то оперетке. Пожар был очень большой, сгорела фабрика, женский монастырь, местный лазарет и два еще дома, и все это как раз напротив пожарного депо. Никто как следует не распоряжался, все только кричали, суетились, перебивали друг друга.

Очень все это произвело на меня печальное впечатление. Самое трудное было с жидами, которые устроили целый кагал и мешали и пожарным, и войскам. Пожар продолжался целый день. Ночью захворала моя сестра очень серьезно. К счастью, удалось найти доктора, который вовремя приехал и смог ее спасти, а то она уже теряла сознание. Это было острое желудочное заболевание.

20-го июня из командировки вернулся совсем муж моей сестры, и я уехал, очень довольный, что мог две недели пожить с сестрой. Поехал я к моему другу Вельяминову в деревню. У него было имение в Могилевской губернии близ Рогачева. Вельяминов меня встретил в Рогачеве и привез к себе. В усадьбе нас встретила чудная жена Вельяминова, урожденная княгиня Трубецкая и Е. С. Озерова, его тетка, фрейлина императрицы Марии Федоровны. Я с ней был давно знаком. Затем я прошел к старику Вельяминову, отцу моего друга, который обнял меня так ласково, что совсем растрогал, и сказал мне, что раньше конца моего отпуска не отпустит меня.

Меня прекрасно устроили, вскоре после меня приехал мой бывший товарищ по полку Мартынов, теперь он был Могилевским вице-губернатором. Это был очень остроумный собеседник и вносил много оживления. Я страшно рад был пожить у Вельяминова в такой сердечной семейной обстановке. Он недавно женился и вышел в отставку, обожал свою жену, я редко встречал такую счастливую парочку. Она правда была прелестна своей необыкновенной женственностью, какой-то наивностью, чистотой, когда с ней я беседовал, то мне казалось, что я делаюсь лучше, чище. С Вельяминовым, моим чутким другом, мне хотелось поговорить по душе, посоветоваться, так как мне в это время было предложено место воспитателя при маленьком князе Александре Георгиевиче, сыне Георгия Максимилиановича. Я очень колебался. Мне жаль было отдавать свою молодость, закрепоститься лет на 10, кроме того, мне казалось, что я слишком малообразован, чтобы руководить воспитанием и учением молодого князя, жаль мне было и полк, уходить из него, оставлять своих друзей, свою полковую семью. С другой стороны, я сознавал, что пока моя мать жива, я могу служить в полку, а без ее помощи я не смогу все равно остаться в полку. Вельяминов меня уговаривал взять место воспитателя, уверяя меня, что я отлично справлюсь с этой должностью. Мы целыми вечерами сидели и беседовали на эту тему. В конце концов обстоятельства у Георгия Максимилиановича изменились, и сама судьба не пожелала, чтобы я оставил тогда полк.

Две недели, проведенные у Вельяминовых, прошли быстро, я уехал к своему брату в Полтавскую губернию, где он жил в селе Миские Млины близ Опейна в ожидании места.

1-го июля я был у брата, который меня встретил в Полтаве на станции. Мы радостно встретились. Прямо из Полтавы в коляске мы проехали до Миских Млин 50 верст совершенно незаметно, дорога была чудная, возле Диканьки, имения Кочубея, воспетого Пушкиным, было очень красиво, ехать пришлось через густой дубовый лес. Миские Млины расположены в низине на берегу реки Ворсклы, тут нас встретила милая жена моего брата со своим маленьким Гарриком, которому шел второй год. Я хотел пробыть у брата до 11-го июля, но затем решил не ездить в Назарьево к Михалкову и лучше остаться с братом и помочь ему приискать себе клочок земли, так как он все не оставлял мысль иметь свой небольшой хуторок. Деньги на покупку такого хуторка ему удалось занять, и он жил этой мыслью. Кроме того, мне хотелось съездить к единственной моей тетке со стороны отца Прасковье Степановне Кованько, которая жила не очень далеко от Миских Млинов и с которой я случайно встретился при проезде через местечко Опошня, где она делала привал и кормила лошадей. Я ужасно обрадовался ей, раньше я ее никогда не видел, так как она безвыездно жила у себя в Богодуховском уезде Харьковской губернии. Чертами лица она мне напомнила моего отца, и мне это было так дорого.

В Млинах среди крестьян оказался один преображенец, два года тому назад ушедший из полка в запас. Узнав о моем приезде, он пришел ко мне и был трогателен, расспрашивал обо всех в полку, а затем просил меня быть крестным отцом только что родившегося у него ребенка. По тамошнему обычаю крестный отец должен был, окрестив ребенка в церкви, нести его к матери, а так как он жил в полутора верстах от церкви, то мне пришлось эти полторы версты нести ребенка, что было не особенно мне удобно, я боялся, как бы его не уронить. Но, к счастью, я донес благополучно и, передавая матери ребенка, сказал ей по-малороссийски, как этого требовал тоже обычай: «унес поганое, принес чепурненко». Когда я уезжал, то он принес мне на дорогу массу превкусных пирожков с яблоками и две бутылки маринованных вишен. Я был очень тронут.

Со своими я был в постоянной переписке, моя мать проводила лето на Каменном острове у наших родных Грессеров на даче, сестра на Сергиевке у своих друзей Лейхтенбергских, так что за них я был совсем покоен. В конце июля в окрестностях Миских Млинов разразилась эпидемия дифтерита, и мой брат с женой, испугавшись за своего Гаррика, как бы он не заразился, решили бежать и переехать в город Богодухов. Собрались в два дня, по дороге заехали к нашей тете Прасковье Степановне Кованько, которая приютила у себя мою belle-soeur^[240] с сыном, а я с братом поехал искать квартиру в Богодухове. Удалось найти подходящую, и, когда мы ее устроили, я уехал от брата, так как отпуск мой уже кончился и надо было явиться в полк. Прямо проехал я на Каменный Остров на дачу градоначальника, где жила моя мать. Во время моего отсутствия Грессеры отпраздновали серебряную свою свадьбу, мне было очень жаль, что я не мог быть с ними в эти дорогие для них дни. Я застал еще конец лагеря и приехал накануне высочайшего смотра на военном поле, я очень был рад, что попал к этому смотру, так как был назначен на ординарцы к государю от полка и имел счастье по окончании смотра подойти к Александру III, которого я боготворил, с рапортом: «К вашему императорскому величеству от л. – гв. Преображенского полка на ординарцы наряжен». После смотра полк вернулся в Петербург на зимние квартиры, часть полка ушла на отдых в Царскую Славянку.

В последний день лагеря неожиданно для нас ушел принц Ольденбургский, мы очень пожалели о его уходе, так как хотя он был человеком и начальником далеко неуравновешенным, но для нас, преображенцев, он был своим, родным, тесно связанным с полком.

В приказе по полку был напечатан приказ главнокомандующего по этому поводу и прощальный [для] принца Ольденбургского. <…>^[241]

16-го августа князь Георгий Максимилианович женился на княжне Черногорской Анастасии Николаевне. Свадьба происходила на Сергиевке в семейной обстановке, в присутствии всей царской семьи и ближайших лиц свиты. Я был тоже приглашен и присутствовал на свадьбе вместе с моей сестрой.

После свадьбы молодые уехали в имение принца Ольденбургского «Рамонь»,^[242] откуда должны были выехать заграницу, куда с разрешения императрицы моя сестра должна была их сопровождать.

2-го сентября я был дежурным по 1-му, 2-му и 4-му батальонам в Славянке.

Эти дежурства были одно удовольствие, мы, офицеры, помещались там в чудном дворце времен Екатерины II, у нас было отделение нашего собрания, и мы проводили время очень хорошо на чудном воздухе, кругом дворца был сад. Дежурство никаких хлопот не несло, если не было происшествий, но таковых за все время пребывания полка на отдыхе не было.

2-го сентября приказом по полку я был назначен временно командовать 2-й ротой, было всегда неприятно командовать чужой ротой, почему я был не особенно доволен. К счастью, командование это продолжалось всего две недели.

В это время у нас ушел также и начальник дивизии генерал Малахов, получивший в свое командование Гренадерский корпус в Москве. <…>^[243]

К уходу Малахова мы отнеслись равнодушно, так как начальником дивизии он собой ничего не представлял, был только хорошим честным строевиком.

13-го сентября полк участвовал в похоронах вице-адмирала Брюмера, я командовал при отдании последних почестей 2-ой ротой.

В двадцатых числах сентября моя сестра уехала заграницу с молодыми Лейхтенбергскими. Мы с матушкой проводили ее до Гатчины и вернулись оттуда домой в Петербург. Вскоре после этого я был назначен на охрану линии железной дороги, государь ехал в Варшаву. От полка были отправлены 3-я и 4-я рота, из офицеров – Порецкий, Шипов, Крейтон, Гарденин, Гольтгоер I-й и я, под начальством Обухова – все мои друзья, так что мы жили очень дружно и хорошо на станции Серебрянка по Варшавской железной дороге, которая была центром нашего участка. Погода была чудная – несмотря на начало октября, было тепло, как летом, так что мы обедали даже на воздухе, нам отвели прекрасную дачу, где мы отлично устроились. Так как на охране мы ожидали и обратного проезда государя, то у нас было несколько свободных дней. Я ими воспользовался и съездил в Гродно на денек к своей сестре, благо офицеры на охране имели даровой проезд.

Вернувшись с охраны, я был страшно огорчен, узнав о кончине нашего более чем родного А. Андреевского как раз накануне моего приезда. Он скончался в Василькове, у себя в деревне, от брюшного тифа в несколько дней. Это было большим горем для моей матери и всех нас. Я тот час же попросился в отпуск и уехал к ним. Приехав в Васильково, застал, конечно, всех в страшном горе, дети уже спали.

Тут я узнал подробности: Андреевский приехал из Петербурга в Ладогу 26-го сентября и чувствовал себя нехорошо. В Ладоге он пробыл три дня на земских собраниях и все себя плохо чувствовал и перемогал себя. На собраниях он очень горячился, отстаивал свои взгляды и очень много говорил. Между прочим, один из присутствовавших сказал, что надо закрыть все школы, потому что денег нет. Он, конечно, стоявший всегда за правду, сказал, что это невозможно, что лучше давать служащим меньше наградных. Это вызвало большую бурю. Это еще более ухудшило его положение, и он расхворался, послал депешу, чтоб выслали коляску на пароход, и поехал в Васильково. Очень многие пришли его провожать, видя, что он совсем больной, хотели его проводить до дому, но он очень просил не ехать с ним. Так он и приехал и сейчас же слег в постель и в тот же день начал бредить, но просил не писать жене. Потом стало хуже, доктор сказал, что брюшной тиф, и тогда он сам просил послать депешу жене, которая тотчас же выехала. Он все ее ждал и рассчитал, что она приедет 6-го октября. 5-го он спросил: «А какой день?», ему сказали, тогда он говорит: «Ах, еще два дня осталось, как мало, вот я опять проговорился, я все проговариваюсь». И впал в забытье. Жена приехала, когда его вынули из ванны, но ее не пустили, боясь, что он от волнения не заснет. После ванны он лучше себя чувствовал, взял гребенку, щетку, причесался и заснул. 7-го жена вошла, он ее узнал, сказал: «Ах, ты приехала, я рад», – и начал ее целовать, заметался и впал в бессознательное состояние, потом сказал: «Степа, Степа,^[244] сейчас иду… приготовьте тройку», – все он то впадал в бессознательное состояние, то опять говорил как следует. К трем часам он задремал, потом проснулся, спросил, который час, ему сказали: «четыре». Тогда он заметался, сказал: «Как мне хорошо», – вытянулся и умер.

Ужасно мне было его жаль. Человек, полный сил и надежд на будущее, честный, благородный, здоровый, обожавший свою семью и обожаемый всеми, кончил свое земное существование из-за какой-то простуды. Во всем воля Господа, значит, нужна была эта жертва. Он как бы предчувствовал свою смерть. В прошлом году он показал дьячку место, где его похоронить. Жене он, шутя, показал камень, который бы заменил ему памятник, а приятелю Шредеру, шутя, сказал, чтобы заказал гроб, когда он умрет. Все так и было сделано. Последний момент был паралич сердца, от чего он и умер. Он лежал в гостиной, в большой зале, выражение у него было как у живого. Служили два или три раза в день панихиды все время два священника, один – васильковский, а другой – лукинский.

В Василькове был новый молодой священник с августа месяца, и так его полюбил за это короткое время, что, служа панихиду, у него слезы так и текли. Крестьяне, которые приезжали за десятки верст, плакали, говорили, «не стало нашего благодетеля», все рыдали, я не видал еще таких похорон, чтоб было столько искреннего сочувствия, и действительно нельзя было иначе. Мать, окруженная пятью детьми, такая молодая, у гроба такого чудного человека. Масса была венков, от артиллеристов, от земства, от крестьян, дворян и еще много других. По отзывам всех, он был единственный честный прямой трудолюбивый деятель уезда. Когда священникам хотели заплатить деньги, то они сказали, что не имеют права ни копейки взять, что они так любили его, что, взяв деньги, они бы оскорбили память покойника.

Я, к сожалению, не мог остаться в Василькове, после похорон на другой день вернулся в Петербург и сейчас же написал подробное письмо о последних днях жизни Андреевского своей сестре в Ниццу, где она была в то время.

В конце октября мне назначили нового командира роты капитана Коростовца. Мне он не был особенно симпатичен, и потому я его назначению не обрадовался, но он так мило и хорошо ко мне отнесся, что я с ним вполне примирился и служить мне с ним было легко. В это же время вольноопределяющимся ко мне в роту поступил Нарышкин, сын будущей гофмейстерины императрицы Александры Федоровны. Он поступил в мое ведение и много мне испортил крови, так как был порядочным лодырем и был неискренен.

В октябре вернулся из отпуска великий князь, мы его встречали на вокзале.

В начале ноября со мной случилась большая неприятность. Я заболел трахомой на глазах. Где я мог заразиться этой неприятной болезнью, я не мог придумать. Во всяком случае, мне это было крайне тяжело, болезнь эта очень заразная, и потому мне приходилось все время думать о том, как бы не передать ее другому, быть очень внимательным к себе. Длилась эта болезнь почти месяц, два раза в неделю я ездил к окулисту Тихомирову, я избегал куда бы то ни было показываться, всецело занялся делами вдовы Андреевского и его детей. Дела были запутаны, и разбираться было нелегко. Старший сын его был уже кадетом, жил в 1-ом кадетском корпусе, а по субботам я ездил за ним в корпус и привозил к нам, у нас он проводил все праздники. Вечером воскресенья я его отвозил обратно в корпус. На неделе я его всегда навещал еще в корпусе, он был очень славный мальчик, очень ласковый, и мы его очень любили, а после смерти его отца он стал нам еще дороже.

9-го ноября был день совершеннолетия принца Петра Александровича Ольденбургского, я поехал его поздравить. Приема большого не было, так как в Михайловском манеже государь делал смотр л. – гв. Московскому полку и Казачьему, и все начальство, и принц Александр Петрович должны были быть в манеже. Принцесса Евгения Максимилиановна с сыном были дома, так как еще не выезжали после перенесенной ими в то время совершенно новой болезни под названием «инфлюэнца».^[245] Эта болезнь свирепствовала тогда в Петербурге, не было семьи, чтобы кто-нибудь не был болен ей. Благодаря этой эпидемии были даже закрыты некоторые учебные заведения.

Принцесса Евгения Максимилиановна меня приняла очень любезно и сказала, что очень тронута, что я не забыл этого дня, и оставила меня завтракать. Завтракали преподаватели Петра Александровича, его бывший воспитатель Ганике и лица свиты.

В середине ноября и я слег, заболев модной болезнью. Пришлось подать рапорт о болезни, я написал в рапорте, что «заболев сего числа инфлюэнцей, службу его императорского величества нести не могу». Но в приказе по полку отдали, что я заболел простудной лихорадкой, и полковой адъютант на мой вопрос, почему не отдали в приказе, что я заболел инфлюэнцей, сказал, что приказ не для помещения в нем каких-то иностранных слов, придуманных врачами.

Я почувствовал себя плохо в карауле в комендантском управлении, на другой день как будто стало лучше, но на следующий у меня сделалась сильная рвота и я встал с сильной головной болью. Все же я поехал в полк, где у меня рвота повторилась, тогда я вернулся домой, а так как я обещал кадету Андреевскому заехать за ним в этот день, чтобы проехать на панихиду по его отце (было 40 дней смерти), то я все же, укутавшись в шубу, т. к. меня знобило, поехал в корпус, взял кадета Андреевского и проехал на панихиду. Едва простоял в церкви, и когда приехал домой, то уже не мог стоять на ногах, лег, температура оказалась около 40. Так я проболел дней 5.

В это время мы получили известие, что у брата моего родился второй сын Артемий, а место ему все не выходило, и ему очень было трудно жить.

24-го ноября в Екатеринин день я был на вечере в Екатерининском институте, где воспитывалась моя племянница Жеребцова, она была в выпускном классе. У нее был очень хороший голос, и она на этом вечере спела соло из «Фераморса» и «Демона».^[246] Спела она великолепно, мне было очень приятно слышать восторженные похвалы моей племяннице. После концерта были танцы, и я протанцевал две кадрили, одну с моей племянницей, другую с прелестной барышней баронессой Винникен, двоюродной сестрой моего друга Веревкина. Это была удивительно милая барышня, она выделялась как-то среди всех, и я ею даже увлекся, даже подумывал одно время сделать ей предложение, меня смущало, что у нее были очень большие средства, а у меня никаких. Видно, не судьба была, пока я все это обдумывал и слишком много рассуждал, проверяя свое чувство, Крупенский – гусар, адъютант великого князя Николая Николаевича сделал ей предложение, и она его приняла.

21-го я был на музыкальном вечере у графини Клейнмихель, у нее пели артисты императорской оперы Мравина, Чернов, Яковлев и Михайлов. Вечер удался как нельзя лучше, она недавно отделала себе особняк на Сергиевской улице с поразительным вкусом и роскошью, это был первый вечер в новом доме. Мравина была очаровательна, особенно ей удался дуэт с Яковлевым из «Евгения Онегина» – последняя сцена. Они так хорошо сыграли и спели, что все были в восторге. Яковлев недавно поступил на сцену, он поражал и своим голосом, и манерой держаться, он оставил службу в лейб-уланах, где служил офицером, чтобы начать новую карьеру. После концерта танцевали мазурку, я с графинюшкой Граббе, после ужина около 3-х часов ночи я уехал.

6-го декабря – день именин наследника и праздника нашего 1-го батальона. Меня офицеры выбрали распорядителем по устройству праздника. Утром был, как всегда, молебен в расположении первого батальона. Обыкновенно мы, офицеры, в этот день ездили в Аничков дворец поздравить наследника, а на этот раз цесаревич пожелал сам приехать к нам на молебствие в первый батальон. Он очень был мил и любезен со всеми офицерами, вспоминая лагерь, проведенный в полку. Вечером весь батальон был в цирке, нижние чины и офицеры, мне удалось сговориться с директором цирка, который очень любезно назначил самые интересные номера, выбранные мною.

Из цирка мы, офицеры, поехали к Кюба ужинать, приехал и великий князь Сергей Александрович, мне пришлось распоряжаться, так что я почти не сидел за ужином. Все удалось очень хорошо, меня поблагодарили и пили за мое здоровье как распорядителя. Перед самым Рождеством, когда я привез из корпуса кадета Андреевского к нам, он заболел, и на следующий день доктор констатировал корь в очень сильной резкой форме. Мы очень встревожились. Мать его жила в деревне в Василькове, мы ей туда дали знать. Она приехала на третий день и остановилась тоже у нас. Через неделю корь осложнилась воспалением легких, положение стало серьезным, бедный мальчик метался в жару, мы не отходили он него, доктор два раза в день его навещал. Несмотря на все принятые меры, в конце декабря бедный мальчик скончался буквально на моих руках, т. к. я его поддерживал в эту минуту. Горе матери было ужасно. Мы ее утешали, как могли. На другой день я поехал в корпус сообщить воспитателю Андреевского о смерти их кадета. Меня просили подождать в гостиной, пока доложат. Раньше я ни разу не был у этого воспитателя, меня поразило, когда я вошел в комнату, знакомая почему-то обстановка, ни одна вещь в комнате не была мне чужой, я проверял глазом на своих местах все вещи, как будто я не раз уже был в этой комнате. Только у двери стояла ширма, прикрывавшая вход, этой ширмы я не помнил, ее как будто не было. Размышляя и недоумевая, где бы я мог видеть такую комнату, я и не заметил, как вошел воспитатель. Он отнесся очень отзывчиво к кончине маленького Андреевского, сказал по его адресу несколько ласковых слов, спросил, где будут хоронить, когда панихиды.

Выйдя от него, я напряженно думал, где бы я мог видеть комнату, похожую на ту, из которой я только что вышел. Вдруг мне вспомнилось, я отчетливо припомнил, что около месяца тому назад я видел сон, засевший в моей памяти, произведший на меня немалое впечатление. Я видел во сне, как я отправился в 1-й кадетский корпус навестить маленького Андреевского и тот по какому-то делу просил меня зайти к его воспитателю. Я и отправился и, пройдя на квартиру воспитателя, вошел в комнату, точь-в-точь такую же, в какой я очутился в тот день, только ширмы не было. Мне хотелось вернуться обратно и спросить воспитателя, стояла ли ширма в этой комнате месяц назад или нет. К сожалению, я этого своего намерения не исполнил. Все это на меня произвело сильное впечатление – может быть, действительно, моя душа на время отделилась от моего тела и побывала в этой комнате месяц назад.

Мать покойного, как мы ее звали, Шурочка Андреевская, решила везти тело сына в деревню, в Васильково, и похоронить его рядом с могилой отца. От С.-Петербурга до имения Васильково считалось 100 верст, 60 до Шлиссельбурга и затем еще 40. Из деревни приехали две подводы, на одной в ящике установили гроб, на другую я сел с несчастной матерью, которая от горя была как бы окаменевшей. Близ Шлиссельбурга переночевали, чтобы подкормить лошадей, и затем двинулись дальше. Приехали 30-го декабря к вечеру, поставили гроб в церковь, на другой день отпевали и похоронили тут же возле церкви рядом со свежей еще могилой отца.

Грустно, окруженный осиротевшей семьей, встретил я Новый год. Священник отслужил в 12 часов молебен и окропил все комнаты.

Дети уже спали, двое старших были очень огорчены смертью старшего брата, много плакали, младшие^[247] были еще настолько малы, что не осознавали.

Я пробыл в Василькове до 3 января, 4-го я уже был в С.-Петербурге, отпуск мой был всего на 5 дней.

1890 год

Из Василькова, похоронив Колю Андреевского, я вернулся 4-го января и тотчас явился в полк. В тот же день было отдано в приказе о моем возвращении, и я был наряжен на случай вызова дежурной части во главе сборной роты от 1-го и 4-го батальонов.

В этом же приказе великий князь прощался с графом Пфейлем, который был уволен со службы Высочайшим приказом еще в минувшем году, но фактически оставил ее в конце декабря. Я писал о нем в своих воспоминаниях 1886 года. Прощальный приказ великого князя был следующий:

«Высочайшим приказом от 21-го августа минувшего года отданным, полковник граф Пфейль уволен по домашним обстоятельствам от службы…<…>^[248]

Вступив в ряды нашей армии во время последней турецкой компании, граф Пфейль участвовал в ее подвигах, находясь при славной обороне Шипкинского перевала, а за сражения при Хаинкиой и Шипке получил ордена св. Анны 3-й ст. и Владимира с мечами.

Переведенный в 1878 году в л. – гв. Преображенский полк, граф Пфейль в 1879 году был назначен командиром 5-й роты, а в 1886 году командиром 2-й роты, и, оставаясь в этой должности до 1888 года, исполнял ее с примерным усердием и знанием дела.

Произведенный в 1888 году в полковники, в том же году был назначен командиром 4-го батальона, и эту обязанность исполнял со свойственными ему умением и отличием.

Прекрасные служебные качества графа Пфейля и его благородный характер приобрели ему единодушно в полку уважение и любовь, а выход его в отставку был встречен общим сожалением. Выражая ему свою сердечную благодарность за его службу, я уверен, что и граф Пфейль в душе своей сохранит к Преображенскому полку те же чувства товарищеской привязанности и уважения, которые он навсегда поселил в сердцах своих сослуживцев».

Дома я нашел свою мать расстроенной, она никак не могла еще прийти в себя от пережитых волнений, связанных с кончиной Коли Андреевского. Решено было, что она переедет на некоторое время к Грессерам, чтобы можно было хорошенько продезинфицировать квартиру, а главное, чтобы в другой обстановке, окруженная лаской заботливых родных Грессера, прийти в себя. Сам Грессер, почитавший мою мать и свою единственную тетушку, лично все время следил, чтобы убрать и устроить хорошенько комнату, отведенную для моей матери. На третий день возвращения моего я и перевез ее к Грессерам, где она прожила в полном уюте, окруженная их ласками и заботами. Я это время был страшно занят. Помимо службы в полку, приходилось очень много выезжать, сезон был какой-то особенный, я не запомню такого количества балов, обедов и вечеров. Ко всему этому присоединились и репетиции спектакля «Царь Борис», который должен был идти в Эрмитажном театре 31-го января.

Спектакль этот возник по инициативе великого князя Сергея Александровича, который для участия в нем пригласил любителей из высшего Петербургского общества, в нем приняли участие и 29 офицеров нашего полка, в том числе и я. Из великих князей участвовали великие князья Сергей и Павел Александровичи и принц П. А. Ольденбургский. Главную роль царя Бориса играл старик А. А. Стахович. Репетиции начались еще в декабре месяце, в январе они бывали чуть ли не через день, но мне было необязательно являться каждый раз, т. к. я, в сущности, играл далеко не ответственную роль, будучи в свите австрийского посла, которого играл Гадон, и в числе свиты его были еще мои товарищи по полку Навроцкий и Шлиттер. Эти репетиции бывали иногда очень забавны, и на них бывало очень весело. Режиссером был Сазонов, знаменитый в то время актер Александринского театра. Во время репетиции в зале на арке, перекинутой через Зимнюю канавку, был открытый буфет, и мы, участники и участницы спектакля, вместе сходились в этом зале в свободное время, шутили, смеялись, ухаживали, и эти постоянные встречи как-то сближали нас всех между собой. Во время репетиции бывали и комичные сцены, помню я, как на генеральной репетиции в присутствии Александра III,Нейгардт, мой товарищ по полку, докладывавший царю Борису о приходе депутации, спутался и, вместо того чтобы доложить «нунций папский», вышел на средину залы и сказал: «нанций пупский».

А другой раз, когда все послы сидели в огромном тронном зале, а царь Борис – на троне и в зале царила мертвая тишина, вдруг раздался полушепотом голос Сазонова, режиссера, который произнес из-за кулис: «Патриарх, патриарх, спрячьте коробочку папирос». Действительно, у патриарха из кармана торчала коробка с папиросами, что было не вполне уместно. В зрительном зале слова Сазонова не были, конечно, слышны, но мы, стоявшие на сцене, слышали, и это было так неожиданно и необычно, благодаря такой обстановке, что я и многие с трудом удержались, чтобы не рассмеяться, тем более что «патриарх» долго не мог понять, что от него требовали. Костюмы все были сшиты за счет дирекции императорских театров, все вновь, декорации все были также заново написаны в мастерских императорских театров. Все было устроено красиво и богато. Средств не жалели. В промежутках между репетициями я выезжал на балы и вечера. Помимо придворных балов было много очень вечеров в частных домах и посольствах.

9-го января был танцевальный вечер у баронессы Винникен, которая с семьей недавно только водворилась в Петербург, наняв огромную квартиру и отделав ее очень богато с большим при этом вкусом. У нее было еще мало знакомых, и потому она и пригласила только близких и родных, это был как бы пробный вечер в новоустроенной квартире. Танцевало всего 12 пар, но это не помешало большому оживлению. Я, по просьбе хозяйки, дирижировал, танцы затянулись до 4 часов, мазурку я танцевал с м-elle Винникен, она мне все больше и больше нравилась, совсем не была похожа на обыкновенных барышень, в ней было так много искренней веселости, непосредственности, простоты.

После ужина был еще котильон, все так растанцевались, что не хотели кончать.

16-гo января в Ниццу уезжал великий князь Николай Николаевич Старший, и я поехал его проводить. Мне хотелось воспользоваться таким удобным случаем и просить его адъютанта захватить с собой в Ниццу, где в то время находилась моя сестра, 6 фунтов чаю, черный солдатский хлеб из своей роты и пастилу. Великий князь, увидев меня в числе провожавших, спросил меня: «Ты привез письмо для твоей сестры? я ведь еду прямо в Ниццу, могу передать». Я очень поблагодарил за такую любезность и сказал, что я привез посылку и просил его адъютанта передать сестре. «Хорошо сделал, а я скажу, что тебя видел, что ты молодцом».

31-го января состоялся наконец наш спектакль в Эрмитажном театре, за два дня была генеральная репетиция в присутствии Александра III. Привожу описание спектакля из газет.^[249]

Спектакль прошел очень хорошо, все были довольны.

На другой день 1-го февраля на Дворцовой площади состоялся высочайший смотр всем войскам Петербурга, погода была чудная, небольшой мороз. Я проходил во главе полуроты своей 4-й роты.

8-го февраля был очень красивый бал в Эрмитаже, я много танцевал, 1-ю кадриль с Н. П. Грессер, женой градоначальника – моего двоюродного брата, 2-ю с графиней Сумароковой, рожденной Юсуповой, 3-ю с наисимпатичной и веселой барышней Шиповой, дочерью командира кавалергардского полка, 4-ю с графиней Воронцовой-Дашковой, вышедшей затем замуж за графа Мусина-Пушкина, мазурку с графиней Гейден, фрейлиной императрицы, котильон с графинюшкой Граббе. На этом балу старшая графиня Воронцова-Дашкова была объявлена невестой графа П. П. Шувалова. Все были очень довольны этой помолвкой, находили, что они очень подходят друг к другу.

10 февраля я был в карауле в Комендантском управлении и очень волновался, успею ли я, по смене караула, на другой день поспеть на дневной бал в Аничков дворец, куда я был приглашен к 1 1/2 часу дня, а затем к 8-ми вечера в Эрмитаж на вечерний бал.

Обыкновенно в последний день масленицы всегда устраивалась folle journ?e в Царском Селе, но т. к. в этом году близ Царского в Павловске во дворце жил великий князь Константин Николаевич, который был очень болен, то нашли неудобным устраивать празднество рядом с ним, и взамен folle journ?e в Царском был устроен детский бал в Аничковом от 1 1/2 часу дня, и затем вечером другой бал, уже не детский, – в Эрмитаже.

На детский бал, который был устроен специально для 15-летней великой княжны Ксении Александровны, были приглашены исключительно девицы и молодые только офицеры. Это был первый бал для Ксении Александровны, носил он совершенно интимный характер. Я, по смене с караула, как ни торопился, но раньше 2-х поспеть не мог. Но, к счастью, мое опоздание прошло незамеченным.

На масляной неделе впервые давали балет Чайковского «Спящая красавица». Красивее и лучше я ничего не видел, и музыка, и действие на сцене, танцы, все это было совершенно необыкновенно. Я вышел из театра полон впечатлений, совсем очарованный и музыкой, и виденным на сцене, особенно панорамой.

На второй неделе поста состоялась помолвка вдовы барона Фелейзена – Гурли Логиновны, сестры покойной Алисы Михалковой, с Теляковским – офицером Конной гвардии. Много было толков, многие осуждали этот брак, т. к. жених был на 10 лет моложе своей невесты. Но последствия показали, что разница лет не отразилась на браке. Они прожили более 25 лет в полном счастье, душа в душу.

18 марта я был в карауле в Аничковом дворце, вернувшись на другой день и зайдя в собрание, узнал о ряде помолвок: дочь командовавшего Главной квартирой генерал-адъютанта Рихтера объявлена была невестой гусара Мятлева, который талантливо очень писал стихи, но очень зло, подмечая у всех очень ловко малейшие их слабости; князь Мещерский, милый, но несерьезный молодой человек, был объявлен женихом княжны Грузинской, последствием этой помолвки красавица Ивинская застрелилась. Моряк Мещерский был объявлен женихом графини Мусиной-Пушкиной, князь Волконский – женихом княжны Шаховской, Половцов, конногвардеец, сын богача Половцова, наследовавшего все состояние Штиглица, был объявлен женихом графини Паниной. Последний брак не был счастливым, они разошлись, и она занялась филантропической деятельностью, построив в Петербурге Народный дом.

Наряду с этими помолвками много говорили о массовых самоубийствах за последнее время. Кроме красавицы Ивинской, отравился еще доктор Траушенберг по неизвестной причине; Пиринель, секретарь французского посольства, застрелился из-за любви к m-me Кастенскиольд, жене секретаря датского посольства, которая не хотела ответить на его страстную любовь. Я не осудил Пиринеля, я понял, что из-за такой женщины, как была m-me Кастенскиольд, можно дойти до самоубийства. Она была способна увлечь каждого, это была удивительно привлекательная женщина, я сам ею страшно увлекся и целый сезон старался ездить только в те дома и в те вечера, где она бывала. Она была очень мила, женственна до последней степени, кокетлива в меру, красива, ко мне она относилась с большой симпатией, мы с ней танцевали на каждом вечере, помню, как было весело и приятно на одном пикнике, как я с ней ехал на тройке. Вскоре после смерти Пиринеля, из-за поднявшихся толков она уехала в Данию, и я потерял ее из виду.

В довершение к самоубийствам застрелился еще лакей известного французского актера Андрие на его кровати.

В начале марта ушел из полка полковник Кушковский, получив назначение к великому князю Павлу Александровичу. Я очень любил Кушковского и относился к нему с большим уважением, и потому очень пожалел об уходе из полка такого хорошего, верного, весьма уважаемого офицера.

Великий князь отдал в приказе^[250] следующее: «Высочайшим приказом 3 сего марта отданным полковник Кушковский, за отличие по службе, произведен в генерал-майоры, с назначением управляющим конторою двора его императорского высочества великого князя Павла Александровича и с зачислением по Гвардейской пехоте.

Поздравляя генерал-майора Кушковского с производством и лестным назначением, считаю долгом выразить уважаемому Евгению Сергеевичу мое глубочайшее сожаление по поводу выхода его из нашего полка и мою сердечную, живейшую благодарность за его прекрасную истинно полезную службу.

Поступив в л. – гв. Преображенский полк в 1864 г., уже после шестилетней боевой службы на Кавказе, полковник Кушковский с тех пор, в продолжение слишком 25 лет, служил в Преображенском полку. В 1870 году он был назначен ротным командиром, затем полковым квартирмейстером, причем впервые заявил свои способности по хозяйственной части; затем снова командовал ротою в течении четырех лет, с полным знанием дела. В 1876 году Евгений Сергеевич был назначен заведующим хозяйством, и в этой должности оставался до настоящего дня, состоя в то же время старшим полковником, причем был мне самым деятельным помощником.

Я не считаю возможным исчислять все заслуги полковника Кушковского по заведыванию полковым хозяйством, но должен сказать, что он превосходно вел его в трудную эпоху военного времени, затем с полным умением и блестящим образом устроил лагерное помещение полка в Красном селе и вообще поставил наше полковое хозяйство на небывалую до сих пор степень порядка, благоустройства и обилия, которая заслужила ему общую признательность и уважение, а выход его из полка является незаменимою утратой.

Уверен я, что Евгений Сергеевич останется навсегда родным человеком нашей полковой семьи и будет всегда утешаться теми чувствами любви и благодарности, которые он поселил в сердцах своих товарищей.

Подписал: командир полка генерал-майор Сергей».

Я сохранил добрые отношения с этим чудным человеком до самой его смерти. Моя сестра этим временем из Ниццы с Лейхтенбергскими уехала в Черногорию и писала оттуда очень интересные письма. Я был рад за нее, что она побывает в такой стране, куда мало проникла европейская цивилизация.

22 марта у нас в полку была лекция начальника штаба^[251][252] в присутствии цесаревича. После довольно неинтересной лекции наследник остался ужинать в полку, после ужина пели цыгане, наследник оставался до 4-х часов.

29 марта я был дежурным в казармах полка у Таврического сада, и впервые на моем дежурстве случилась большая неприятность. У моего товарища по полку Малахова в казенной квартире, расположенной в казармах, где я дежурил, обнаружена была кража шкатулки с казенными деньгами тысяч на пять и счетов на сорок. Пришлось произвести следствие, доложить по телефону великому князю и звонить в участок. Кроме того, я по телефону же сообщил градоначальнику, моему двоюродному брату Грессеру. Ровно через 20 минут после последнего звонка у меня были уже два агента сыскной полиции. В конце концов шкатулка была найдена, но тысячи не дочитались, они были растрачены.

Пасха в этом году была 1 апреля, моя мать была у заутрени в домовой церкви градоначальства, я, как всегда, в Зимнем дворце на высочайшем выходе в церковь. Как только государь прошел в церковь, я, пользуясь тем, что мог незаметно уехать, пройдя через все залы и Эрмитаж и соединительным коридорам в роту Его Величества нашего полка, поехал поздравить свою мать к Грессерам. У них уже кончалась заутреня, и я застал их уже разговляющимися. Я разговелся с ними и, когда наступило время обратного высочайшего шествия из церкви, я уехал в Зимний дворец, пройдя опять через роту Его Величества, был на своем месте как раз вовремя. Из дворца я еще проехал к графине Граббе и в 4 часа был дома.

В этот день было назначено семь новых фрейлин – княжна Горчакова, графиня Воронцова-Дашкова 3-я, княжна Грузинская, графиня Панина, баронесса Фредерикс, княжна Оболенская и графиня Игнатьева 2-я. Графинюшку Граббе опять обошли, семья была очень огорчена.

15 апреля была свадьба Теляковского и баронессы Фелейзен, были близкие и родные. После свадьбы поздравление принимали у стариков Теляковских, я впервые с ними познакомился, приятная старинная патриархальная семья.

В конце апреля приехала в Петербург моя сестра Гершельман с мужем и сыном, чтобы провести лето в Анташах – имении стариков Гершельман. Мы очень рады были ее увидеть, но моя мать очень огорчилась, что она остановилась не у нее, а у родителей мужа.

В начале мая мне пришлось по делам Андреевских съездить в Ладогу, чтобы расплатиться со всеми, кому покойный Андреевский остался должен. На пристани меня встретил исправник и повез меня к себе на квартиру, где он помог мне разобраться во всех долгах, расписках, векселях и т. д. Первым делом я рассчитался с ним, затем вместе пошли в банк внести по векселю 500 рублей. Потом с исправником же пошли к бухгалтеру управы, который выдал жалованье вперед и его надо было вернуть. Затем завтракал у исправника, его жена – настоящая командирша, по-видимому, муж у нее был на побегушках, и она, собственно, управляла уездом, а не он. Завтрак был обильный, выпито было много, мне напомнило «Ревизора». После завтрака оказалось, что еще остался неуплаченным долг городскому голове в ренсковый погреб.^[253] Пошли к нему, он пригласил нас к себе в погреб, угощал нас майтранком^[254] и шампанским, так что, я думаю, что весь долг, который я ему принес, 37 рублей, ушел на наше угощение. Около 5 часов на почтовых, в сопровождении исправника, я поехал в Васильково к Андреевским, надо было проехать 60 верст, на всех станциях приходилось выпивать водки и закусывать, т. к. исправник всюду предупредил, чтобы готова была закуска. Приехал я в Васильково усталый, застал всех здоровыми.

Шурочка Андреевская очень меня благодарила за все, ее очень беспокоили эти долги, и она была счастлива, что все они уплачены. Я провел у них три дня, погода была чудная, и я вернулся к 10-му мая в Петербург.

16-го мая меня командировали в лагерь под Красное Село с командой нижних чинов в 200 человек и одним офицером для вычистки всего лагеря, на что мне дали 9 дней. Погода была хорошая, мы прибыли по железной дороге, нижние чины расположились в палатках в районе 1-го батальона, я в своем бараке. Довольствовался из котла, таким образом питался одной пищей с солдатами и скажу прямо – до того было вкусно и питательно, что я не нуждался ни в каких добавочных блюдах. Я почти не выезжал из лагеря в эти дни и жил, как на даче. Люди вели себя очень хорошо, они много работали, и, когда 26-го мая полк под начальством великого князя пришел в лагерь, великий князь меня очень благодарил за чистоту и порядок, который он нашел в лагере.

В это время вернулась моя старшая сестра из заграницы, мы были страшно рады ее увидеть. Она на лето устроилась жить на Сергиевке, а моя мать опять на Каменном острове у милых наших родных Грессеров. Каждую субботу я приезжал к ним и проводил праздники с моей матерью.

В августе месяце предположены были маневры под Нарвой, там же полк должен был праздновать полковой свой праздник 6-го числа. За два дня до выступления полка я заболел и должен был слечь, пролежал в жару несколько дней, когда же я встал, то почувствовал такую слабость, что не мог стоять на ногах.

Полк ушел под Нарву, а я остался, очень мне было досадно, мне очень хотелось быть на этих маневрах, которые должны были происходить в присутствии молодого императора Вильгельма. Мне непременно хотелось быть хоть на полковом празднике и потому я, хотя и не совсем оправившись, поехал в Нарву 4-го августа и явился в полк исхудалый, неузнаваемый, великий князь очень сочувственно ко мне отнесся. На другой день ожидался приезд Вильгельма, от нашего полка был назначен почетный караул для встречи, а я был назначен ординарцем к Вильгельму при почетном карауле. Это мне доставило большое удовлетворение.

На станции Нарва была торжественная встреча, Александр III был в немецкой форме, одного из своих шефских полков в Германии. Вильгельм был в мундире Выборгского своего имени полка.^[255] Когда он подошел ко мне, то государь Александр III ему что-то сказал по-немецки. Вильгельм остановился, приложил правую руку к шапке и выслушал мой рапорт: «К вашему императорскому и королевскому величеству на ординарцы наряжен». Государь назвал ему мою фамилию, Вильгельм слегка поклонился и пошел дальше. Мы прошли мимо двух императоров церемониальным маршем, удостоившись похвалы.

На другой день был полковой праздник, всю ночь лил дождь, мы были в отчаянии, надо было быть одетыми с иголочки, а между тем палатки (мы жили в палатках), поставленные на скорую руку без ограждения и двойных полотнищ, протекали. К счастью, к утру показалось солнце, и мы могли обсушиться. Парад сошел прекрасно, с большим подъемом.

Вечером был ужин в громадном шатре, подаренном великим князем полку, привезенным им из Египта в год путешествия их высочеств в Палестину.^[256] За ужином были все великие князья во главе с наследником…

После ужина сидели за чашей вина, пели полковые песни, разошлись сравнительно рано, около 4-х часов, т. к. в 8 надо было выступать на маневры под Нарву.

Император Вильгельм был на своей лошади, привезенной из Германии, которая была специально выезжена для него, т. к. он, не имея возможности управлять поводьями (левая рука у него была сухая и неподвижная), управлял исключительно шенкелями.^[257] Маневры сошли гладко, на 2-ой день был дан отбой, и мы возвратились на зимние квартиры в Петербург.

Через несколько дней я был командирован на охрану пути со своей 4-й ротой на станцию Остров по Варшавской железной дороге. Меня командировали одного вперед, чтобы я заготовил обед для нижних чинов в Луге. В 3 часа ночи 20 августа я приехал в Лугу, улегся спать на вокзале, а в 7 часов отправился к уездному воинскому начальнику; он еще спал, но я велел его разбудить и передать ему, что я приехал просить его приготовить к 5 часам дня обед для 200 нижних чинов.

Он отказался наотрез, ссылаясь, что команда его вся на вольных работах, и что у него нет никаких принадлежностей для варки пищи, и казна денег не дает. Пришлось идти искать по трактирам, нигде не брались. Наконец после долгих исканий мне удалось войти в соглашение с ротным командиром железнодорожного батальона, который был так любезен, дал мне кашевара и рабочих, я послал купить мяса и продукты, так что к приходу похода люди получили по одному фунту мяса каждый и отличный картофельный суп. В этом же походе ехали и команды полков Семеновского, Измайловского и Егерского, которые никого не командировали вперед, а телеграфировали только уездному воинскому начальнику, который им ничего и не приготовил, и люди их остались без горячей пищи. Весь обед на 200 человек обошелся мне 25 рублей. Из Луги я выехал вместе с полком, и на другой день прибыли в Остров. Первым делом разместили людей в соседние деревни и устроили для них кухню. Разместив их, мы, офицеры, пошли устраиваться сами. Нам отвели очень хорошую квартиру на троих недалеко от вокзала. Остальные офицеры устроились в д. Федосино. Мы прекрасно провели время на охране и на другой день проследования императорского поезда вернулись в Петербург.

30 августа Гадон, наш полковой адъютант, был произведен в капитаны и потому должен был оставить должность адъютанта.

Нам, всем офицерам, было очень жаль расставаться с Гадоном как с полковым адъютантом, лучшего посредника между командиром полка и офицерами нельзя было и вообразить. Мы были очень рады оценке, данной великим князем его адъютантской службе.

В приказе^[258] было напечатано следующее: «Получив донесение о сдаче капитаном Гадоном должности полкового адъютанта, я с глубоким сожалением, расставаясь с капитаном Гадоном как с полковым адъютантом, выражаю ему нынче мою сердечную благодарность за блистательнейшее во всех отношениях слишком 8-ми летнее полковое его адъютантство.

За все 3 года, что капитан Гадон был при мне полковым адъютантом, лучшего во всех отношениях помощника я и желать не мог.

При этом утешает меня мысль, что впредь я сохраню себе в нем полезного сотрудника».

3 сентября великий князь уехал в Ильинское, в командование полком вступил Огарев. Перед отъездом я просил разрешение великого князя проехать к брату в Харьковскую губернию на 10 дней. Великий князь разрешил мне и вместе с тем пригласил меня проехать с ним в Ильинское и провести 5 [сентября] у них, а затем ехать к брату. Очень тронутый таким вниманием, я, радостный, вместе с моим другом Гадоном, приглашенным также в Ильинское, выехали в одном вагоне с их высочествами. Прибыли в Ильинское 4 сентября, на другой день праздновали именины великой княгини Елизаветы Федоровны. К этому дню в Ильинское съехались: великий князь Павел Александрович с женой Александрой Георгиевной, принцесса Виктория Баттенбергская, старшая сестра великой княгини Елизаветы Федоровны, великие герцоги Гессенские, отец с сыном, затем лица свиты, Гадон и я.

Я уже третий раз был в Ильинском, поэтому для меня все было знакомо, я с удовольствием очутился в этой обстановке, обстановке хотя и наполовину официальной, но очень радушной. Утром 5-го была обедня, затем завтрак, на который съехались соседи, днем был большой чай, но не в саду, а в зале, т. к. погода была очень холодная.

6-го сентября после кофе каждый у себя, отправились к 10 1/2 часам в сад, где великая княгиня бегала в это время на pas de G?ants,^[259] часть играла в теннис. Я сыграл одну партию, лучше всех играл молодой герцог, брат великой княгини, я оказался одним из плохих игроков, очевидно, от недостаточной ловкости. На гигантских шагах очень много бегали, чтобы согреться, тут я побил рекорд, т. к. подымался выше других. Погода была удивительно холодная, всего 4?, все растения стали прятать в оранжерее, боясь мороза, значительно оголили сад, что было очень некрасиво. В час завтракали, после чего играли в бикс, лото и т. д., в 3 часа отправились пешком за Москва-реку через луг в соседнее имение великого князя Усово,^[260] где строили в то время новый дворец. На ферме пили чай и ели простоквашу и варенец. Большая часть шла пешком, а великая княгиня Александра Георгиевна, принцесса Виктория, Е. Н. Козляннинова, великий князь Павел Александрович и Гадон были верхом.

В 8 часов обедали, я сидел между двумя фрейлинами великой княгини Козляниновой и Лобановой-Ростовской. После обеда были жмурки, индюшки, веселились как дети. Чай пили в 11 часов и разошлись по своим покоям.

Я хотел на другой день ехать к брату, но великий князь сказал, что еще рано уезжать, чтобы я еще погостил у него, а он отпустит меня на 10 дней к брату. Я был очень тронут и прожил еще в Ильинском до 12-го сентября, когда уехал в Харьковскую губернию к брату на его новый хутор, застал его и всю семью здоровыми и хорошо устроенными. Хутор его мне понравился, дом довольно уютный, светлый, комнаты высокие. Я с удовольствием пожил у него больше недели и рад был, что смогу рассказать своей матери, как устроился мой брат. Вскоре после моего отъезда он получил место податного инспектора в г. Богодухове Харьковской губернии. Мы очень были рады, что наконец он получил службу. Служба и хутор оказались несовместимы, и он решил через год или два, не помню, продать хутор и отдаться весь службе, переехав в город.

Вернувшись в Петербург, я ретиво принялся за службу. Ко мне в роту под мое начало поступили вольноопределяющиеся барон Гойнинген-Гюне, Дрентельн и герцог Лейхтенбергский,^[261] сын Николая Максимилиановича. Пришлось и ими заняться. Барон Гюне был не из ретивых, а Дрентельн и герцог Лейхтенбергский – эти были образцовые служаки, и, кроме радости и удовольствия, они мне ничего не доставили за весь год их службы. Обоих я вспоминаю с большим уважением и любовью.

С Лейхтенбергским у меня связаны и начало его службы, и конец. Он начал службу вольноопределяющимся у меня в роте под моим начальством, кончил также под моим начальством на мировой войне после революции, когда я был командиром 3-го Сибирского армейского корпуса, а он у меня в корпусе командовал бригадой 7-й Туркестанской стрелковой дивизиии.

26-го ноября в день георгиевского праздника я был наряжен с командой для взятия знамени полка из дворца великого князя и относа его в Зимний дворец. 29-го я был дежурным по 1-му и 4-му батальонам, у меня вечером собралось много друзей товарищей по полку, и мы провели время очень уютно.

В декабре месяце великая княгиня Елизавета Федоровна устроила у себя во дворце, в одной из обширнейших зал, лаун-теннис. На полу во всю величину зала было натянуто серое сукно, на котором были накрашены линии границ, по обе стороны натянутой сетки. Игра происходила обыкновенно по вечерам, а иногда и днем в праздничные и воскресные дни. Приглашались офицеры полка, умевшие играть лаун-теннис, среди них был и я, постоянно приглашавшийся. Из высочайших особ всегда бывали на этих вечерах великая княгиня Александра Георгиевна, жена Павла Александровича. После тенниса пили чай с разными угощениями и в двенадцатом часу ночи расходились.

На этих чисто интимных вечерах бывало очень симпатично, великая княгиня была обворожительна своей простотой и предупредительностью. Эти вечера происходили и в следующем году до Пасхи.

В конце декабря скончался князь Николая Максимилианович, на офицеров полка наложен был траур до дня его погребения.

Рождественские праздники [прошли] тихо, накануне устроили своей матери маленькую елочку, к нам собрались близкие и друзья, было очень скромно, но уютно и хорошо. Год прошел быстро, и мы благодарили Бога, что мы все здоровы и благополучны.

1891 год

Новый год я встретил вместе с моей матушкой и старшей сестрой у Грессеров в семейном кругу. Младшая сестра была в Гродно, мой брат с семьей в г. Валки, где он получил место податного инспектора. В первых числах января вышло из печати составленное мною руководство для обучения молодых солдат стрелковому делу под названием «Подробная программа для обучения молодых солдат стрелковому делу. Поручик Д.» Очень было приятно увидать свой первый труд напечатанным. Мысль об издании такого руководства возникла у меня после ряда лет заведования мною новобранцами; все имевшиеся руководства меня не удовлетворяли, и мне хотелось на основании опыта обучения издать подходящее руководство, которое бы удовлетворило меня. Я начал его писать осенью прошлого года и вот в январе вышло уже 1-е издание, которого я выпустил 3000 экземпляров. Брошюра моя имела успех и разошлась очень быстро, так что я через год, уже будучи адъютантом великого князя Сергея Александровича, напечатал 2-е издание, дополненное, в количестве уже 5000 экземпляров. Я был очень удовлетворен, особенно после того, как моя книжонка была рекомендована циркуляром Ученого комитета Главного штаба для обращения в войсках как полезное руководство при обучении молодых солдат.

6-го января я был наряжен на высочайший выход в Зимний дворец по случаю Крещенского парада.

12 января состоялось отпевание и погребение тела князя Николая Максимилиановича в Сергиевой пустыни. <…>^[262]

Почивший князь Николай Максимилианович был отец вольноопределяющегося моей роты Лейхтенбергского, о котором я писал в своих воспоминаниях за прошлый год. Он почти не жил в России, женившись вопреки воли родителей на Акинфеевой. Только через несколько лет по воцарении Александра III он приехал с его разрешения в Петербург и был назначен генерал-адъютантом.

31 января на Дворцовой площади состоялся высочайший смотр войскам Петербургского округа, на котором я имел счастье подойти на ординарцы к Александру III по окончании парада. Мне это доставило большое удовлетворение, со мною подходили Его Величества роты унтер-офицер и посыльный рядовой. Подошли мы хорошо, после парада я снялся с ними у фотографа Ясвоина.

В начале февраля скончался офицер нашего полка Хоментовский, проболев целый месяц у себя на казенной квартире. Это был очень скромный хороший служака и товарищ, мы его очень пожалели.

5-го февраля его хоронили, все офицеры были на его похоронах, а пока его гроб стоял в квартире, мы, офицеры, дежурили у его гроба по двое, меняясь каждые два часа в течении круглых суток. Его отпевали в соборе Спаса Преображения, проводили до Николаевского вокзала, погребение состоялось в деревне.

9 февраля состоялось, совершенно для нас неожиданно, назначение великого князя московским генерал-губернатором с производством в генерал-лейтенанты и назначением генерал-адъютантом. Мы были очень огорчены, т. к. привыкли к нему, полюбили его. За почти 10 лет службы его в полку он так близок был к нему, так жил его интересами, что мы не могли себе представить, что его не будет с нами. Мы тогда еще не знали, кто будет нашим командиром. Назначение великого князя Константина Константиновича последовало только на Пасху. Я заволновался, не возьмет ли меня великий князь к себе в адъютанты, я считал себя вправе так думать, т. к. пользовался в течение всей моей службы большим вниманием с его стороны. Вскоре мы узнали, что Гадон назначается к нему адъютантом, а кроме него Стахович – кавалергард и граф Шувалов, недавно женившийся на графине Воронцовой-Дашковой.

Это меня успокоило, и я счел за лучшее, что меня оставили в покое в полку, где я чувствовал себя так хорошо, где у меня было много друзей и не было, как мне казалось, ни одного врага и по службе я был на очень хорошем счету, считался хорошим строевым офицером.

15-го марта в офицерском стрельбище состоялось состязание в стрельбе в цель из винтовок, на которое и я был допущен, в числе 8 офицеров от полка. На этот раз на предварительном состязании я не сделал ни одного промаха и сумма квадратов было 188. По полку я был 3-м, по всему же округу – 24-м. На состязании я выбил право на получение императорского приза, но такового не получил, т. к. по числу квадратов были лучшие меня и мне приза не хватило. Но я был рад, что выполнил требуемое право. Число квадратов у меня было 112.

Пасха была в этом году поздняя, 21 апреля, и потому сезон был очень длинный. Я опять много выезжал, танцевал и дирижировал на балах. 5-го апреля я был в карауле в Аничковом дворце, государь был в Гатчине, и потому в карауле было совсем спокойно.

Накануне этого дня я принимал участие в военной прогулке и ученье против обозначенного противника у д. Коломяги верстах в 10 от Петербурга. Погода была хорошая, идти было легко. Полк был собран на Марсово поле, откуда, под командой великого князя, двинулся к д. Коломяги через Троицкий мост по Каменноостровскому проспекту за ипподром. Кроме нашего полка, участвовала рота Саперного батальона,^[263] две сотни Казачьего полка^[264] и две батареи л-гв. 1-й Артиллерийской бригады. Начальствовал над всем отрядом генерал-майор Долуханов. Я был со своей 4-й ротой. В Коломягах в то время жила графиня Орлова, к ней приехали Граббе, узнав, что наш полк будет тоже маневрировать, и во время привала оказали нам гостеприимство.

Незадолго перед этим скончалась великая княгиня Ольга Федоровна, она возвращалась с Кавказа и по дороге сильно захворала, так что принуждена была остановиться в Харькове. Ее перенесли в парадные комнаты вокзала, где она и пролежала несколько дней и скончалась.

4-го апреля тело великой княгини прибыло в С.-Петербург на Николаевский вокзал в особом траурном поезде. Полк наш принимал участие в печальном шествии в полном своем составе под командой великого князя. Я шел со своей 4-й ротой, за командира роты шел Гарденин. Через два дня по перевезении тела в Петропавловский собор состоялось погребение почившей великой княгини. В течение этих 2-х дней ежедневно по два раза в день служились торжественные панихиды, на которых мы, офицеры, обязаны были присутствовать. Не прошло и недели, как получено было новое печальное известие о кончине фельдмаршала великого князя Николая Николаевича Старшего. Он скончался в Крыму. Как только была получена депеша об его кончине, в соборе Спаса Преображения была отслужена панихида в присутствии всех офицеров полка и по 25-ти человек нижних чинов от каждой роты, в тот же день была тоже отслужена торжественная панихида и в Исаакиевском соборе, на которой нам, офицерам, приказано было тоже быть.

На другой день я был дежурным по 1-му и 4-му батальонам, в этот день в приказе по полку Гадон был отчислен от командования Е. В. ротой по случаю назначения адъютантом к великому князю, мой ротный командир Коростовец назначен командиром Е. В. роты, а моим ротным назначен был капитан Долгов. Кроме того, я был назначен делопроизводителем полкового суда. Это назначение окончательно меня укрепило в мысли, что великий князь меня оставляет в полку и не возьмет меня к себе в адъютанты, и я совсем успокоился, и был рад, что могу продолжать службу в полку. Новая моя должность не освободила меня от строевых занятий в роте, чему я также был рад, так как обучение новобранцев меня увлекало, и я всей душой был предан этому делу. Должность делопроизводителя суда для меня была совсем новая, я накупил массу разных руководств и принялся изучать все законы и инструкции, связанные с этим делом. Я даже взял несколько уроков у одного из прокуроров военно-окружного суда и очень скоро освоился со своими новыми обязанностями, внеся новую свежую струю в это сухое формальное дело.

24-го апреля из Крыма прибыло тело почившего великого князя Николая Николаевича Старшего. Траурный поезд прибыл на вокзал Николаевской железной дороги, тело было перевезено в Петропавловский собор. Наш полк стоял на этот раз шпалерами по Гагаринской набережной, торжественная печальная процессия проследовала мимо нас. Я стоял со своей 4-й ротой, за командира роты был капитан Долгов, только что назначенный моим ротным командиром. Я был в дружеских отношениях с ним, и потому его назначение было скорее мне приятно, хотя я его не считал хорошим строевым офицером. В тот же день я был назначен в почетный караул у гроба великого князя в Петропавловский собор со 2-й ротой полка под командой капитана Обухова. Караул стоял против парадного входа в собор на площадке, было очень утомительно, стоять пришлось сутки, отдохнуть совсем не пришлось.

На Пасху состоялось назначение великого князя Константина Константиновича командиром нашего полка, и в конце апреля состоялась торжественная сдача полка великим князем Сергеем Александровичем новому командиру. Сдача происходила на Преображенском плацу, где был выстроен весь полк. Грустно было на душе, несмотря на чудные отзывы о Константине Константиновиче. Это был действительно прекрасный во всех отношениях человек, но как командир полка он был чересчур снисходителен, чересчур малотребовательный, и это несколько разбалтывало полк. У него была чересчур поэтическая душа, не подходившая к роли командира полка. И это сказалось с первых же шагов его командования, а адъютантом полковым был Миркович, чересчур еще молодой и неопытный. Последние дни командования полком великого князя Сергея Александровича были днями проводов его, все офицеры, как один человек, со всей искренностью и сердечностью провожали его. Мы снимались группами, очень часто великий князь совсем невзначай приезжал в собрание по вечерам, оставался ужинать, офицеры, узнав об этом, съезжались, и полковая беседа затягивалась в таком случае до 3–4 часов ночи. Перед самой сдачей полка великий князь дал парадный обед всем офицерам полка в своем дворце, а затем полк чествовал великого князя обедом и поднес ему точную копию с полковой братины, в которой всегда на полковых и батальонных праздниках приготовлялся крюшон, большею частью самим великим князем. В день сдачи полка великий князь отдал приказ, в котором трогательно прощался с полком, удивительно сердечно, не шаблонно благодарил всех за службу. К сожалению, у меня этого приказа не сохранилось.

6-го мая я получил отпуск на 2 месяца и на другой день, проводив великого князя, – его отъезд в Москву – выехал к младшей моей сестре в Гродно, у которой провел две недели. Второй раз мне пришлось быть в Гродно, в этом грязном неуютном городишке. Тихо провел я время у сестры, был все время в усиленной переписке с матерью и старшей сестрой. От нее я узнал о смерти графини Богарне, вдовы князя Николая Максимилиановича, недавно скончавшегося. Она проболела всего 2 дня и скончалась, похоронили ее рядом с мужем в Сергиевой пустыни.

В Киеве я пробыл несколько часов и проехал к своим знакомым Тарновским, у которых под Киевом было чудное имение.^[265] Моя мать непременно хотела, чтобы я к ним заехал, ей очень хотелось, чтобы я женился на его дочери, которая, по правде сказать, была очень мила, прекрасно воспитана и очень богата. Последнее обстоятельство меня никогда не манило, напротив, всегда производило обратное впечатление, и я всегда сдерживал свои чувства и не распускал их. И потому я ехал к Тарновским с неприятным и предубежденным чувством. Приехал я к ним неожиданно, не предупредив, оказалось, что мадам Тарновская уехала за границу, отец был в поле, я остался его ждать. Он скоро приехал, и по его лицу я не мог узнать, рад ли он моему приезду или досадует. Он повел меня гулять по саду, который большого впечатления на меня не произвел, затем, вернувшись, домой, пошел за своей дочкой. Первой пришла гувернантка и рассыпалась передо мной в любезностях, затем вошла дочка Лидочка, она мило меня приветствовала, но была какая-то сконфуженная.

Я чувствовал какую-то неловкость, зато гувернантка не унималась и говорила без умолку за всех. Вскоре позвали к обеду, за хозяйку села Лидочка, обед был очень вкусный, вина чудные. После обеда был кофе на балконе, после чего Лидочка предложила мне сыграть в теннис, пока не подадут экипажи. Теннис был довольно примитивный, я играл против гувернантки и Лидочки. Она очень плохо играла, так что я, сам плохой игрок, без труда выиграл все партии, несмотря на то что старался подавать им легкие шары. Я был в сюртуке и изнемогал от жары, так что был очень рад, когда увидел подъезжавшие экипажи. Подали шарабан на 4 места, пара лошадей в английской упряжи. Лидочка села впереди с кучером править, я сзади с гувернанткой. Поехали в лес, где было чудно, мы погуляли, и тут моя «невеста» Лидочка разговорилась, очевидно, дома она стеснялась отца, который был довольно угрюмым. Она мне рассказала обо всех своих подругах в Киеве, у нас нашлись общие знакомые, и она очень мило обо всем говорила. Вернувшись, пили молоко, и я уехал от них, напутствуемый любезностями хозяев. Из Киева я проехал к двоюродной сестре Хилковой в ее имение Павловки. Сын ее, Дмитрий, жил отдельно на своем хуторе, устроенном на крестьянский лад. Мы ходили его навещать, но на меня вся эта комедия, как я называл, производила тяжелое и неестественное впечатление. Я пробыл три дня, окруженный лаской и заботой двоюродной сестры. К сожалению, погода была ужасающая, холода, ветры, дождь. При мне прошел ураган, поваливший телеграфные столбы и массу деревьев в саду.

3-го июня я был уже у брата, который жил недалеко от Богодухова на хуторе, он меня встретил на станции и повез к себе. Хуторок его мне понравился, все хорошо и целесообразно было устроено, и хозяйство налажено. Со дня приезда к брату погода резко изменилась, начались жары чисто тропические после бывших холодов. В тени было 29°, на солнце 40°, прямо нестерпимо. На другой день приезда моему брату надо было по службе ехать в Валки, и я решил прокатиться с ним, мне хотелось навестить в Харькове свою двоюродную сестру Ю. Фавр, жену известного в Харькове врача-акушера. Я очень любил всю эту чудную семью и был рад, что мог провести у них несколько дней. Вернувшись с братом на его хутор, мы пробыли недолго, через два дня поехали к соседнему помещику Селастенникову. Их было два брата – Аполлон Михайлович и Федор Михайлович. Оба очень милые люди, но совершенно разного характера. Первый был деловитым, хозяйство у него было в порядке, второй безалаберный, хозяйство ниже всякой критики, но зато был добрым малым. С ними мы ездили к другому соседу – помещику Гебенштрейту, который у Ольховских, моей родной тетки, в то время уже давно умершей, купил чудное имение в Богодухском уезде «Шаровка». Гебенштрейты были очень богатые люди, дом у них – настоящий дворец, прекрасно и с большим вкусом меблированный. Жена Гебенштрейта была очень красива, элегантна, она встретила нас очень радушно, была необычайно любезна и кокетлива. Видно было, что она любит, чтобы ей увлекались.

Одета она была по последней моде в чудном кружевном платье. За меня она сразу принялась, наговорила мне массу комплиментов. Обедали мы в три часа, обед был чудный, масса вин, одно лучше другого. Подавали лакей и горничная в лайковых перчатках, на что я не мог не обратить внимания. Было несколько артиллерийских офицеров, которые, по-видимому, были ее поклонниками, она с ними перешептывалась, и я заметил, что у них была и своя азбука. Вечером была прогулка, затем ужин, мой брат уехал, а я остался ночевать и на другой день вместе с А. М. Селастенниковым уехал на хутор к брату. Вечером, перед тем как лечь спать, я пошел на кладбище, мне хотелось отыскать могилу моей тетки – сестры отца – А. С. Ольховской, похороненной там в склепе. Склеп оказался в полном разрушении, что на меня произвело очень грустное и даже жуткое впечатление.

В Харькове я узнал от своего двоюродного брата, доктора Фавра, что, вызванным в Крым для бальзамирования тела великого князя Николая Николаевича Старшего профессору Панову, приват-доценту Белоусову и его помощнику Кондакову ничего не заплатили, очевидно, забыли, так как за такое же бальзамирование тела великой княгини Ольги Федоровны, скончавшейся в Харькове, уплатили очень щедро. Я тотчас же написал своей старшей сестре сказать, кому следует. Деньги были тотчас переведены.

От брата с хутора я ездил навестить своих родных – двоюродного брата моего Даниила Кованько, уездного Богодуховского предводителя дворянства, весьма большого оригинала и не без странностей. Так же, с такими же странностями, он воспитывал и своих детей, которых у них было двое, Ляля и Аллочка, они были тогда еще совсем детьми. Я приехал в Матвеевку, так называлось имение моего двоюродного брата, в 7 часов вечера. Увидав какой-то скверный дом, беспорядочного вида и окруженный неимоверной грязью, я не мог себе представить, чтобы это был дом моего двоюродного брата, который кичился своим дворянством и предводительством. Оказалось, что это дом действительно его и что двое детей, игравших перед домом в грязи, бросавших друг в друга грязью, это Ляля и Аллочка, на ступеньках крыльца сидела тетка жены двоюродного брата и две гувернантки, любовавшиеся, как их дети играют. Я, не вылезая из коляски, сказал: «Здравствуйте, Ляля и Аллочка!» – а они мне: «Мы Вас не знаем». Тогда я вылез из коляски, поздоровался с ними и подошел к сидевшим на крыльце.

Узнав, что двоюродного брата нет, что он в Полтаве со своей матерью – моей родной теткой Прасковьей Степановной и вернутся они только через два дня, я решил проехать в Купьеваху, в имение двоюродной сестры Карповой, надо было проехать 18 верст. Я нанял в деревне подводу за 1 руб. и поехал. Дорога была убийственная. Я приехал в Купьеваху в 10.30 вечера, ворота были заперты и почти все уже спали. Я прошел прямо без доклада в гостиную, где увидел сидящих на диване двоюродную сестру Е. И. Карпову и ее дочь Ольгу с мужем. Моя двоюродная сестра уронила кашу и впилась в меня испуганными глазами, ей показалось, что это мой покойный отец идет, что она видит видение, до того она нашла, что я похож на отца.

Они были очень рады моему приезду, сейчас мне дали чаю и ужинать и приготовили внизу комнату. Я пробыл там два дня. На другой день я всех увидал. Самой симпатичной из всех мне показалась младшая, Ольга, дети ее прелестные. Веточка, дочь ее, это была такая прелесть, что я не видал подобной девочки. Она ростом была в то время 1 аршин 6 вершков, хотя ей всего было 3 года и 2 недели, и такая послушная, хорошенькая, болтала без умолку. Дети старшей дочери Лили показались мне тоже примерными, очень хорошо воспитанными и выдержанными – у них была чудная няня, которая в то время перешла к младшей, к Ольге Саввич. Днем ездили в лес собирать лесную клубнику, на обратном пути поднялась гроза, мы были безо всего, даже зонтиков не было, и мы совсем промокли в открытой линейке.

В коляске двоюродной сестры я поехал за 19 верст к тетке своей Прасковье Степановне Кованько; застал ее совсем молодцом – d?collet?e et manches courtes,^[266] как всегда, все окна открыты, несмотря на дурную погоду. Удивительно, каким она была молодцом, несмотря на преклонные годы, зиму и лето, прямо с постели, она до последних дней жизни садилась в ледяную ванну. Она мне показалась даже помолодевшей. Она тотчас же угостила меня шоколадом и наливкой и часа через три повезла меня к сыну Данилу Кованько обедать. Но его не застали, он уехал в Харьков. Мы же остались, нам дали очень хороший обед. Обстановка у двоюродного брата была, как у самого бедного помещика, нельзя было подумать, что он получал 30 тысяч дохода. После обеда дети показывали, чем они занимаются. Аллочка легла на диван, задрав ноги к потолку, говоря, что у нее лихорадка, ей принесли хину, которую выпил Ляля.

Ляля же бегал мимо меня, как сумасшедший, и бросал разные игрушки, со всей силы, в стену. Гувернантки мне все жаловались, что дети не слушаются, а немка рассказывала, что дети садятся в тележку, запряженную ослом, скачут в лес за 3 версты и заставляют ее бежать рядом с ослом, так что она еле живая приходит домой. Когда Ляле надоело бросать игрушки, то он сел на скрипучий велосипед и все ездил мимо меня с дикими криками, так около часа, пока не охрип. В 10.30 Ляля потребовал ужинать, а Аллочка – кофе с коржиками. Тетка принесла один коржик. Тогда Аллочка сказала: «Чего так мало, принеси еще». Тетка ответила, что довольно, так как у нее лихорадка. Тогда она вдруг крикнула во все горло: «Я тебе приказываю, принести еще коржиков!». Тетка принесла целую тарелку и сказала: «Вот дядя скажет, какие неблаговоспитанные дети!» Аллочка же: «Молчать и убирайся вон!» Я ушел спать в 12 часов, и Прасковья Степановна тоже, а дети еще не хотели, они ложатся и встают, когда хотят. Я своим глазам не верил. Ну уж дети, подумал я, и удивился, что и бабушка не сделала им никакого замечания. На другое утро, после тревожной ночи (поймал 59 блох), я встал в 6 часов утра и моя тетя Прасковья Степановна тоже. Выкупался, напился кофе и уехал на лошадях двоюродного брата домой.

Приехав к брату, нашел письмо от своей старшей сестры, что Черногорский князь пожаловал мне орден князя Даниила 4-ой степени и что в приказе по полку от 19-го июня уже помечено, что мне высочайше разрешено принять его и носить. Мне было очень приятно это известие, это был первый мой орден, а то у меня была только темно-бронзовая медаль на Александровской ленте, в память св. коронования Александра III, которую я носил в петлице.

За какие заслуги я получил этот орден? Только за то, что я был братом моей сестры, которая в то время состояла при Анастасии Николаевне, дочери князя Черногорского, и таким образом это была любезность, оказанная моей сестре. До конца июня я пробыл у брата, надо было возвращаться, мой отпуск кончался в начале июля, а 8-го мне непременно хотелось быть в полку на праздновании 25-летия со дня командования полком императором Александром III в бытность его наследником. По дороге я заехал в Назарьево к Михалковым, меня встретили более чем радушно, особенно меня тронули старики – Владимир Сергеевич Михалков и его сестра Елизавета Сергеевна Ершова. Александр Михалков был один, без семьи, мне тяжело было бы очень увидеть его с новой женой именно в Назарьево, где у меня все было так связано с его первой женой, этим неземным существом, Алисой Михалковой. Я бродил один по саду, каждый кустик, каждая дорожка мне напоминали ее, было грустно, тяжело, но все-таки хорошо, как будто я с нею виделся, почувствовал ее.

В Москве я посетил международную выставку,^[267] было очень интересно, устроена она была на Ходынском поле очень красиво. Целый день бродил по ней.

5-го июля я был в Петербурге, был ужасно рад обнять свою мать и сестру. Обняв их, я выехал в лагерь и явился в первый раз новому командиру великому князю Константину Константиновичу, который меня встретил более чем любезно. Я был бесконечно счастлив, очутившись среди всех своих друзей и товарищей, которые все меня так радостно встретили.

В тот же день я с полком выехал в Петергоф, где 8-го июля должен был состояться парад в высочайшем присутствии.

По этому поводу в приказе по полку^[268] было отдано следующее:

«8-го сего июля по случаю 25-летия со дня вступления его величества государя императора в командование л. – гв. Преображенским полком, имеет быть в Новом Петергофе парад вверенному мне полку, для чего:

В пятницу 5-го сего июля после обеда полк переедет в Петергоф по Балтийской железной дороге. При переезде одетыми быть в обыкновенной форме нижних чинов в мундирах 4-го срока, фуражках, в скатанных шинелях. С полком следовать и.д. старшего врача коллежскому асессору Рунге.

Для наблюдения за вещами и палатками в лагере оставить от каждой роты по 4 рядовых и по 1-му ефрейтору от батальона. Заведующим остающимися в лагере нижними чинами назначаю поручика Навроцкого, распоряжением которого от оставшихся людей содержать полковую должность, причем выставлять один задний караул в составе 2-х ефрейторов и 12-ти рядовых по расчету: 1 – пост к пороховому погребу, 1 – к арестованным и двух часовых (как днем, так и ночью) к денежному ящику.

По прибытии в Петергоф полк расположится в казармах л. – гв. Уланского полка в следующем порядке:

Господа офицеры в офицерском собрании, 1-й батальон в казарме 1-го эскадрона, 2-й батальон в казарме 2-го эскадрона, 3-й батальон в казарме 3-го эскадрона, 4-й батальон в казарме 5-го эскадрона. Нестроевая рота в помещении нестроевой команды, музыкантский хор в зале учебной команды; школа солдатских детей и певческий хор в зале 3-го эскадрона, полковая канцелярия в помещении полковой канцелярии, все лошади в штабной конюшне.

Довольствие производить по две роты вместе, для чего ротам взять с собою котлы и всю кухонную принадлежность, а также и необходимое количество продуктов и хлеба с расчетом, чтобы хватило по 8-е июля включительно. 8-го июля приготовить улучшенную пищу утром в завтрак: чай по 24 золотника, сахару по 2 фунта 42 золотника на 100 человек, по 1 фунту ситного на человека, по 5 фунтов коровьего масла к ситному на 100 человек; в обед: картофельный суп с 1/2 фунта мяса, пшенную крутую кашу с коровьим маслом, пирог с рисом по 1 1/2 фунта, жареная телятина по 1 фунту (кости от телятины положить в котел), по 1 чарке водки, 1 бутылке пива, 1 бутылке меду, по 1 фунту пряников и по 1/2 фунта леденцов.

Означенные продукты, за исключением мяса, заготовить распоряжением поручика Гарденина и доставить в Петергоф 7-го июля к 5 часам вечера, где и сдать ротам. Сведение о количестве продуктов ротам доставить поручику Гарденину 4-го сего июля к 8-ми часам утра.

Все артельное имущество с продуктами и хлебом уложить в ротные повозки и отправить в Петергоф 4-го числа в 8 часов вечера под начальством командира нестроевой роты, для чего обозу собраться на средней линейке по направлению к л. – гв. Семеновскому полку.

Обмундирование 1-го срока и снаряжение для выдачи людям в день парада отправить из Красного Села на полковых подъемных лошадях распоряжением капитана Михайлова; одновременно с ротным обозом. Дрова для варки пищи и солому для подстилки выдавать командиру нестроевой роты по требованиям рот.

Ко времени прибытия полка в Петергоф приготовить ужин по раскладке».

В этот же день я послал депешу великому князю Сергею Александровичу по случаю дня его именин и получил очень любезный ответ.

Полк разместился очень хорошо, я устроился отлично у моей сестры на Сергиевке, правда, было немного далеко до полка, но зато я был со своей сестрой.

Празднование было очень торжественно. Полк представился своему державному шефу в полном составе, в парадной форме, на площадке у большого Петергофского дворца. Я, к сожалению, не был со своей родной 4-й ротой, так как был назначен временно командовать 7-й ротой, во главе которой мне и пришлось проходить церемониальным маршем мимо Александра III. После парада офицеры были приглашены к высочайшему столу во дворец, а для нижних чинов были накрыты столы в дворцовом саду. Когда нижние чины заняли места за столами, то государь в сопровождении великих князей и свиты обошел все столы и, остановившись среди них, сказал: «Пью за здоровье дорогого мне Преображенского полка. Помните, ребята, что вы первый полк русской армии, как в мирное, так и в военное время. Я убежден, что вы и впредь будете постоянно служить всем примером».

Обойдя же все столы, государь приказал нам, офицерам, окружить себя, и сказал нам несколько слов о том, как ему дорог сегодняшний день, когда 25 лет тому назад он вступил в командование полком и с того дня почувствовал непрерывную связь с ним, что его сердцу всегда были и будут близки все интересы полка, что хотя среди полков гвардии и имеется стрелковый Императорской фамилии батальон, но Преображенский полк еще ближе ему и всей царской семье. Затем государь поблагодарил офицеров за службу и выразил уверенность, «что офицеры всегда будут помнить, что они – преображенцы и высоко нести это звание».

Оглушительное стихийное «Ура!» – было ответом на царские слова.

За завтраком в большом Петергофском дворце государь опять пил за здоровье и благоденствие полка.

На следующий день полк возвратился в Красное Село, обычная лагерная жизнь продолжалась. Я командовал 7-й ротой, что мне было не особенно приятно, тем более что не в 1-м батальоне.

20 июля впереди лагеря было назначено учение по военному составу. С каждого батальона составлена была рота. Я оказался во 2-м батальоне старшим из ротных командиров и потому был назначен командовать 2-ой сводной ротой. <…>^[269]

Ученье прошло благополучно, я хотя и сделал две ошибки, но не особенно заметные, так что не получил замечания.

6-го августа был, как обычно, полковой праздник, накануне всенощная, великая княгиня Елизавета Маврикиевна была хозяйкой, принимала дам. Странно было очень, мы так привыкли к великой княгине Елизавете Федоровне, контраст был колоссальный. Елизавета Маврикиевна была совершено другого характера. В ней не было женственности, которой было проникнуто все существо Елизаветы Федоровны, не было шарма. Это была простая, милая, скромная немка и больше ничего, но очень старательная и добросовестная во всех своих поступках и обращении.

Утром 6-го был парад, вечером ужин в офицерском собрании. Тоже контраст был большой. Мало авторитета чувствовалось в Константине Константиновиче, мало уверенности после Сергея Александровича. Но в то же время он был гораздо более ласков, если так можно выразиться, но за этой лаской, с которой он обращался, не чувствовалось искренности, был какой-то диссонанс.

Вскоре после полкового праздника, дня через два, полк вернулся на зимние квартиры в С.-Петербург, я продолжал командовать 7-й ротой.

20-го августа, к моей радости, вернулся из отпуска командир 7-й ротой, а мой ротный по 4-й роте Долгов уехал в отпуск на два месяца, и мне приказано было вступить в командование 4-й ротой. Я был страшно рад вернуться в родную роту, где меня трогательно встретили. Я сразу почувствовал себя среди близких мне людей.

В сентябре месяце, в Ильинском, произошло роковое событие – великая княгиня Александра Георгиевна, жена Павла Александровича, о которой я не раз упоминал в своих воспоминаниях, скончалась от родов 12-го сентября, к неописуемому горю своего мужа Павла Александровича, Сергея Александровича, боготворившего своего брата, Елизаветы Федоровны и всех, знавших покойницу.

Я лично был также страшно огорчен этим печальным известием, так как считал Александру Георгиевну незаурядной великой княгиней и чувствовал к ней совсем особенное обаяние и уважение. <…>^[270]

17-го сентября тело почившей великой княгини было привезено в С.-Петербург, полк наш принимал участие в печальном шествии с Николаевского вокзала в крепость, я шел во главе своей родной 4-ой роты. Затем я был назначен на дежурство у гроба в Петропавловском соборе, что мне доставило большое душевное удовлетворение; я этим как бы отдавал долг почившей, о которой я хранил в сердце такую светлую память.

В конце сентября моя рота была в карауле в городке огнестрельных припасов. Я уже писал об этом городке в своих воспоминаниях первого года службы в полку, что этот караул был в 12 верстах от города в очень глухой местности, и я решил проехать туда посмотреть, как несут службу чины моей роты, что рекомендовалось и уставом. К моему глубокому огорчению, обходя посты, я застал одного из часовых лежащего на земле и спящего здоровым, крепким сном, так что я не сразу мог его разбудить. Оставить это дело так я не считал вправе, т. к. моя власть ротного командира казалось мне недостаточной для такого проступка, я подал рапорт по команде. Каково же было мое удивление, когда я прочел в приказе по полку резолюцию командира полка великого князя Константина Константиновича.

Великий князь приказал подвергнуть часового аресту на месяц, а мне объявил в приказе выговор за непорядок среди нижних чинов роты, непонимание ими обязанностей часового.

Я был очень озадачен, что получил «по носу» за свою излишнюю ретивость по службе, другими словами, сам себя высек. Это был первый мне выговор, я был очень огорчен.

В начале октября вернулся мой ротный командир и вступил в командование 4-й ротой, а 10 октября, за отъездом командира Е. В. роты, я был назначен временно командующим этой роты. Я был рад, что это было в моем же батальоне.

В середине октября в Петербург приехал великий князь Сергей Александрович и 24 октября пригласил меня к себе во дворец к 10 часам утра. Я не без волнения поехал к нему и, оказалось, было чему волноваться. Великий князь предложил мне перейти к нему адъютантом по званию генерал-губернатора. Я уже совсем перестал думать о возможности такой перемены в моей жизни, совсем успокоился, и вот опять ряд сомнений, колебаний охватил меня. Я высказал великому князю все мои мысли вполне откровенно, сказал, что мне очень трудно расстаться с моей матушкой, боюсь, что трудно будет материально, благодаря представительству в Москве, что я прошу его разрешения переговорить с матушкой и получить ее благословение на эту перемену в моей жизни.

Великий князь отнесся ко мне совсем как родной и растрогал меня очень, сказав, что, конечно, без благословения моей матушки я и не должен ничего решить, что он просит меня обдумать его предложение и через 2 дня дать ответ.

В результате моя мать благословила меня на этот шаг, и я дал согласие. Великий князь, по-видимому, был удовлетворен и просил меня, как только выйдет приказ, перебраться в Москву, где мне будет приготовлено помещение. Я просил разрешения встретить Рождественские праздники с моей матушкой и тогда уже приехать. Великий князь дал свое согласие.

Великий князь Константин Константинович отнесся к моему назначению довольно равнодушно, хотя тоже выразил сожаление об уходе моем из полка. Мои товарищи по полку, мои друзья были очень огорчены, да я и сам был огорчен не менее их, очень было жаль расставаться с ними, я так близко сжился с полком, что покидал я его, как покидают любимую дорогую семью.

28 октября Петербург праздновал 25-летие бракосочетания государя и императрицы, по этому поводу были отслужены благодарственные молебствия как в соборе Спаса Преображения, так и в Исаакиевском Соборе.

Несмотря на предстоящее мне назначение, я продолжал также усердно служить в полку, как будто я и не собираюсь уходить, служил даже усерднее.

2 ноября приказом по полку я был отчислен от должности делопроизводителя суда в виду предстоявшего мне нового назначения.

14 декабря состоялся Высочайший приказ о моем назначении к великому князю. С грустью, большой грустью я снял с себя полковую форму и облекся в адъютантскую. Странно было как-то, не верилось. Одев новую форму, первым делом поехал с моей матушкой на могилу отца, и затем отслужили молебен. Потом явился в полк… Тяжело было входить в собрание в новой форме, утешала меня мысль, что я остался в списках полка и в рядах своей 4-й роты.

В полку мне устроили трогательные проводы, поднесли братину от офицеров со всеми подписями, на общем обеде пили мое здоровье, желали счастливого пути. Нижние чины роты благословили меня образом Св. Владимира. Ближайшие мои товарищи и друзья Зейме, Гольтгоер, Патон поднесли мне трогательный жетон.

23 декабря великий князь Константин Константинович отдал в приказе^[271] следующие два пункта: «Высочайшим приказом 14-го сего декабря отданным, поручик Джунковский назначен адъютантом к его императорскому высочеству московскому генерал губернатору.

Объявляя о сем по полку, предписываю поручика Джунковского полагать в постоянной командировке.

Выражаю благодарность поручику Джунковскому за его постоянно добросовестную и усердную службу. Составленная им «Подробная программа для обучения молодых солдат стрелковому делу» останется всегда полезным и дельным руководством».

Последний пункт мне доставил большое удовлетворение.

От великого князя я получил депешу, чтобы я приехал после всех официальных представлений, а их было немало. Надо было представиться государю, императрице и всем особам императорского дома, затем всем лицам свиты государя и великих князей. Государь меня очень милостиво принял и поручил мне передать поклон брату. Императрица выразила свое удовольствие моему назначению.

К 23 декабря я покончил со всеми представлениями и мог последние дни провести спокойно с моей матерью и сестрой. Я решил встретить праздник с ними и выехать 25-го вечером, чтобы 26-го быть в Москве.

На вокзале меня провожала моя мать, моя сестра, близкие родные и друзья по полку. Тяжело было оставлять свою мать, расставаться с ней, как сейчас помню ее печальное лицо, когда я прощался с нею. Я был покоен, что с нею была моя сестра.

Поезд тронулся, я долго еще мысленно прощался со всеми меня провожавшими, не отходил от окна; как сложится моя новая жизнь в новом городе, в новых, чуждых для меня условиях, я себе не представлял. И с грустью в душе сидел я в своем купе, мне казалось, что я изменил полку, изменил всем в Петербурге, кто меня любил, и мне было очень тяжело.

<…>^[272]

Часть III. 1893–1897

1893 год

Новый год мы встречали в Нескучном. Как и год тому назад, в 12 часа ночи был молебен в домовой дворцовой церкви, после чего, поздравив друг друга, разошлись, а я с Гадоном сошлись у Степанова, поужинали и легли спать.

От великой княгини я получил на Новый год книжку с акварельным рисунком на каждой странице. Своей рукой великая княгиня надписала «С Новым Годом!», а внутри на одной странице написала французские стихи. На другой день все написали мне что-нибудь в этой книжке.

1-го была обедня в генерал-губернаторском доме и завтрак для всех, состоящих при их высочествах, после чего общий прием поздравлений.

Днем я делал визиты, обедали в Нескучном в 7 часов, чтобы поспеть в Малый театр. Давали «Жертву». Я сидел впервые, как дежурный, один в большой средней царской ложе, что было не особенно приятно. Из театра вернулись в Нескучное к чаю.

2-го великая княгиня принимала поздравления от дам. Было 28? мороза. Днем пришлось делать визиты. 3-го января вечером великие князья Сергей и Павел Александровичи поехали из Нескучного в Большой театр в балет на бенефис Гороховой, по случаю 20-летия ее службы. Поехали в четырехместной карете и взяли Шиллинга и меня с собой, так что было очень тепло и приятно ехать. Пробыв час времени в балете, их высочества перешли в Малый театр на «Плоды просвещения».

Балерине Гороховой великие князья собственноручно вручили очень красивую брошь, а мы, лица свиты, поднесли корзину цветов. Из театра, простившись с великими князьями, я отправился вместе с Стенбоком, Степановым и Гадоном на бал к Радченко – московскому почт-директору. Мы решили все поехать, чтобы этим отблагодарить его за постоянную любезность, которую он нам всем оказывал при пересылке корреспонденции.

Он представлял собою тип аккуратного чиновника, весьма недалекого и неинтересного в беседе, он был очень красив лицом, жгучий брюнет, хотя по природе был блондином, почему-то ему не нравилось быть блондином, и он красился.

Жена его, болезненная женщина, была гораздо умнее своего мужа, и с ней было очень приятно беседовать. У них была одна дочь – красавица, высокого роста, чудного сложения с правильными чертами лица, брюнетка с огромными выразительными глазами. Держала она себя скромно и мило. Кроме нее у нас положительно не было никого знакомых. Это был совсем новый круг московского общества. Чтобы быть любезным, я просил меня представить одной из дам, не имеющих кавалера, чтобы пригласить на ближайший танец. Оказалось, что это котильон,^[273] хотя было еще только половина первого, и мне пришлось его танцевать с одной 35-летней девицей из Киева, в сущности доброй, но весьма неинтересной. Я самым добросовестным образом ее занимал, но на это у меня хватило терпения до 2.30-ти, больше я уже не мог, чувствовал, что меня клонит ко сну, а дирижер, на беду, придумывал все новые и новые фигуры; я щипал себя, чтобы не уснуть, старался улыбаться, но чувствовал, что делаю это невпопад. На всех было заметно уныние, наконец, 3 часа, 3.30, а котильон не кончается. Наконец, около 4-х часов грянул марш, и пошли к закусочному столу, после чего дирижер хотел продолжать котильон, но все изнеможенные, уйдя из залы, не хотели возвращаться. Тогда дирижер, чтобы подбодрить, крикнул: «? Vos dames de la mazurka!».^[274] Я обрадовался и хотел откланяться, но моя дама на это мне сказала, что мазурка входит в котильон. Я говорю: «Сделаемте один тур мазурки, напоследок», – и пускаюсь с ней, затем, поблагодарив ее, отхожу. Вдруг сигнал к ужину. Я ищу свою даму, долго не нахожу ее, вдруг вижу ее сидящей уже меж двух других. Подхожу, говорю, что искал ее, выражаю сожаление, что все места около нее заняты и – шмыг в двери – и уехал. Я так был рад очутиться в карете, бедный кучер совсем замерз из-за глупого котильона. Приехал домой в 5 часов утра, проспал до самого завтрака. Мои сотоварищи Стенбок, Степанов и Гадон были предусмотрительнее, не приглашали никого на котильон и в 2 часа были уже дома.

8-го января приехала в Москву моя двоюродная племянница А. Жеребцова – певица, по приглашению Консерватории спеть на симфоническом концерте. Я поехал ее встретить на вокзал и отвез в Лоскутную гостиницу, где приготовил для нее номер. Днем я был с нею у Сафонова – директора Московской консерватории, после чего я привез ее к себе, и она пробыла у меня до 8 часов, когда я пошел обедать к их высочествам, а она вернулась к себе.

В этот день в Петербург с Гадоном уезжал великий князь, проводив которого, я поехал на бал к Рихтер. Великая княгиня осталась в Москве. M-me Рихтер была родной сестрой Надежды Петровны Грессер, у нее было три очень хорошеньких дочери, они недавно поселились в Москве, и она часто устраивала вечера для своих дочерей. Они все были очень симпатичны, милы и страшно гостеприимны. На этом балу я провел время очень весело; мазурку танцевал с Хрулевой, а с нею скучать было некогда, тем более что я ею очень увлекался в то время. На другой день в Благородном собрании был симфонический концерт, в котором участвовала моя племянница Жеребцова. Я приехал перед началом. В Москве симфонические концерты проходили совсем иначе, чем в Петербурге. У всех членов Императорского московского музыкального общества были свои именные стулья, так что все первые ряды не продавались, остальные же места были не нумерованные, и все по одной цене 5 рублей. Я и взял такой билет. При входе в зал меня встретил один из директоров Музыкального общества С. П. Яковлев и предложил мне занять его кресло в 1-м ряду, но там меня увидел князь Н. П. Трубецкой, старейший из директоров, и просил сесть около него. Это был удивительно милый старик, старинного московского дворянского рода, у него была огромная семья – восемь дочерей и четыре сына; большинство были уже замужем и женаты, имели своих детей. Князь Петр Николаевич Трубецкой – предводитель дворянства – был одним из его сыновей. Он попросил меня представить его моей племяннице, что я, конечно, сделал с большим удовольствием. Она пела очень хорошо и имела огромный успех, к моей большой радости и удовлетворению. С концерта я поехал с нею ужинать к Сафонову, были все артисты и профессора, я всех их видел первый раз и чувствовал себя чужим в этом обществе. Жена Сафонова была урожденная Вышнеградская, моя мать очень хорошо знала ее мать, и потому на эту тему я и повел разговор. Очень она мне показалась симпатичной, он же мне показался грубоватым, потом, сойдясь с ним ближе, я полюбил его честную, прямую натуру, его деловитость и всегда старался ему помогать, если ему надобилась помощь великого князя.

На другой день я развлекал мою племянницу, знакомя ее с достопримечательностями Москвы, и угостил ее обедом в «Эрмитаже». На следующий день я опять ей показывал Москву, она поехала обедать к Сафоновым, а я остался дома, обедали втроем – великая княгиня, княгиня Лобанова, бывшая фрейлина великой княгини Александры Георгиевны, и я. 12-го января утром вернулся великий князь из Петербурга, а вечером уезжала моя племянница Жеребцова, я провожал ее и был рад, что она осталась вполне удовлетворена своим пребыванием в Москве. Проводив ее, был на вечере у Рихтер, а на другой день встречал великого князя Михаила Николаевича, который приехал погостить на 10 дней. Его пребывание было очень приятно, он такой был милый, любезный, уютный, для него каждый день составляли партию, я, к счастью, считался неиграющим, и потому меня не сажали за карточный стол. 14-го числа, в день десятой годовщины со дня поступления великого князя Сергея Александровича в Преображенский полк, он пожелал устроить вечеринку и посидеть за чашей вина с бывшими преображенцами у Гадона. Нас собралось с великим князем семь человек, и мы очень симпатично провели время незаметно до трех часов ночи. 15-го я был дежурным, была такая масса представляющихся, что я с трудом разбирался: одни шли к Сергею Александровичу, другие к Михаилу Николаевичу, третьи – к великой княгине. Вечером великий князь поехал со мною в театр, и так как никого больше не было, то я сидел с ним в боковой Царской ложе, давали «Якобиты» в бенефис Горева, было очень хорошо. Великий князь вызывал Горева к себе в ложу и приветствовал его.

16-го было открытие дворянского собрания; перед выборами и потом в течение нескольких дней все были разные празднества в честь дворян. Великий князь в сопровождении всей своей свиты приехал на открытие и сказал очень хорошую речь, к сожалению, она у меня не сохранилась. Было очень интересно и торжественно, все хоры были полны – все семьи дворян. Не думал я тогда, что и мне лет через 15 придется также открывать собрание в качестве губернатора.

17-го числа великий князь дал обед предводителям дворянства, я не был на этом обеде, так как был приглашен только дежурный, и обедал в этот день у Вельяминова и затем был в Малом театре, давали пьесу Островского «Дмитрий Самозванец». Очень было хорошо.

18-го была панихида по королеве Вюртембергской Ольге Николаевне; днем я делал визиты: был у Ржевских – это старинная московская дворянская семья, у них было три дочери, старшая серьезная, солидная, очень симпатичная, другие две еще легкомысленные; у Челищевых, он был начальником дивизии, была одна дочь, очень хорошенькая, но совершеннейшая кукла; у m-m Каншиной – очень она мне не понравилась, ни одного слова она не произносила без жеманства и весьма не талантливо красила себе веки; у баронов Бистром – муж и жена, детей у них не было. Она была очень симпатичная женщина; они постоянно давали вечера и балы для себя. Вечером после обеда великий князь поехал на бал к Веригиным с нами, лицами свиты. Его высочество был в гусарской форме, эта форма ему удивительно шла, и он был центром всеобщего внимания, к тому же он был в духе, был очень любезен со всеми и очаровывал своей простотой, с какою держался.

19-го я наслаждался вечером в Малом театре, давали «Таланты и поклонники» Островского. На другой день я ездил с Гадоном в две бедные семьи, чтобы, по поручению великого князя, отвезти им деньги в пособие. Сначала мы были у трех старых девиц Шульгиных, племянниц бывшего московского обер-полицеймейстера. Они буквально умирали с голоду, у них ничего не было. Больно было смотреть на их нужду. Великий князь прислал им от себя 100 рублей. Оттуда мы поехали в еще более грустную обстановку к Варенцовым. Семья состояла из старика отца, бывшего преображенца и камер-пажа покойной императрицы Марии Александровны в день ее свадьбы с Александром II, его жены и двух дочерей. Я познакомился с ним недели две перед тем, когда он приезжал ко мне с одной из дочерей просить моего содействия к определению дочерей на сцену, так как они обе получили драматическое образование. По просьбе великого князя одну определили в Малый театр, но ввиду отсутствия у нее таланта, сначала на немые роли на 25 рублей в месяц. Другую устроить не удалось. Через несколько дней по определении дочери на сцену, с отцом сделался удар, жена его, испугавшись, выбежав в другую комнату, упала мертвой, дочери чуть с ума не сошли от горя и отчаяния.

Когда мы приехали с Гадоном, то застали отца, лежащего в параличе на диване с компрессами, за перегородкой гроб с матерью, одна дочь в столбняке, другая не переставая рыдала. В доме ни гроша, и кругом всем должны. Великий князь прислал им с нами 200 рублей. Ужасно было тяжело говорить с отцом, который был уверен, что жена его лежит больная за перегородкой. Он сказал нам, что его жена тоже при смерти, что он соборовался и причастился вчера, а сегодня и жена его причастилась. Оказалось, что когда он услыхал пение панихиды, то ему сказали, что это привезли Иверскую и причащают его жену. Мы старались кое-как успокоить несчастных дочерей и уговорили их проехаться с нами до Иверской часовни помолиться вместе, на что они согласились, и эта поездка их как-то успокоила. Потом удалось нам собрать для них немного денег, которые пошли на похороны отца, несколькими днями пережившему свою жену.

В это время сезон был в полном разгаре. По случаю дворянских выборов у великого князя было два вечера для дворян, а в дворянском собрании бал. Вечера у великого князя сопровождались концертами. Их высочества были удивительно милы со всеми и гостеприимны; великая княгиня положительно всех очаровывала как своей красотой, при необыкновенной скромности, так и своей простотой и любезностью. Первый вечер был в честь дворян Московского уезда, составлявших почти половину всех съехавшихся в Москву дворян; второй вечер для дворян остальных уездов. Кроме дворян, были приглашены также высшие военные и гражданские чины.

Программа концерта в первый вечер была следующая:

1. «Узник» А. Рубинштейна (г-н Трезвинский);

2. Дуэт из оперы «Пиковая дама» Чайковского (г-жи Дейша-Сионицкая и Звягина);

3. Рассказ о Граале из оперы «Лоэнгрин» Вагнера (г-н Преображенский);

4. «И ночь, и любовь, и луна» Давыдова (г-жа Дейша-Сионицкая);

5. Романс Чайковского (г-жа Звягина);

6. Пролог из новой оперы «Паяцы» Леонкавалло (г-н Прянишников);

7. «Здравствуй, Кремль», ария из оперы «Нижегородцы» Направника (г-н Преображенский).

Бал в дворянском собрании, данный депутатским собранием, напомнил мне большие придворные балы в Николаевском зале Зимнего дворца. Было удивительно красиво и изящно. Великий князь был в белом ментике л. – гв. Гусарского полка, который при его статной фигуре замечательно шел к нему, великая княгиня была изумительно хороша в белом бархатном платье с Екатерининской звездой. Когда они вошли в зал, музыка заиграла полонез. Проходили четыре раза; первый круг великий князь шел с женой, исполняющий обязанности губернского предводителя дворянства – с княгиней Трубецкой, великая княгиня – с губернским предводителем.

После полонеза великая княгиня, будучи в трауре по отцу, тотчас уехала, великий же князь оставался еще некоторое время, обходя залы и разговаривая с дворянами. Я оставался до конца бала и вернулся домой около 5-ти утра, проведя время очень приятно, бал был очень оживленный, только жара была нестерпимая от нескольких тысяч свечей, освещавших огромную залу – электричества тогда еще не было.

Очень курьезный случай у меня произошел с неким Болотовым, который на этом балу подошел ко мне с просьбой достать ему приглашение на вечер к великому князю. Он очень удивился, когда я ему сказал, что, к сожалению, я никак не могу этого сделать, так как он не принадлежит ни к московскому дворянству, ни к московскому обществу, в честь коих предназначен ближайший вечер. Он мне ответил, что раньше, при князе Долгоруком, было проще, дашь швейцару рубль и получишь приглашение. «Что ж, попробуйте», – сказал я и отошел от него.

В начале февраля я проболел несколько дней горлом, простудил его, возвращаясь от Шуваловых после обеда. Был сильный мороз в 26?, и я пошел домой пешком быстрым шагом, очевидно, надышался морозным воздухом. Выздоровел я как раз к масляной неделе и мог поэтому участвовать на всех вечерах, обедах и балах, которыми была полна вся неделя. Первый бал на масляной был у командующего войсками Костанда, жена его, милейшая Агафоклея Александровна, всем решительно говорила такие любезности, что все были уверены, уезжая, что она этот бал давала специально для них. Среди балов было и два спектакля, один у Веригиных, другой – у Самариных, в их чудном особняке на Поварской. Спектакль Веригиных прошел посредственно, давали две сцены из «Царя Бориса»: в келье царицы Марфы и когда умирает принц Датский. Лучше всех играл доктора милейший А. П. Тучков. Затем была французская пьеса «Le caprice»,^[275] довольно скучноватая, чересчур длинная. Жеребцов играл хорошо, сама же хозяйка, M-me Веригина, неважно и еще с плохим французским выговором. У Самариных, напротив, спектакль сошел замечательно хорошо. Он был два дня подряд, во вторник и среду. Московское общество было разделено, в среду была молодежь, и мы, адъютанты, получили приглашение на этот день. Великий князь был приглашен во вторник, а так как я в этот день был дежурным, то мне посчастливилось, и я присутствовал на спектакле два дня подряд.

Спектакль был совсем исключительный, играли три пьесы: «Где тонко, там и рвется», «Вечер в Сорренто» и «Шашки». Сыграны они были в совершенстве, я испытал действительное наслаждение, нельзя было оторваться от сцены, особенно мне понравилась игра Софьи Дмитриевны Самариной в первой пьесе, она провела свою роль удивительно тонко и умно. И все было так хорошо устроено, спокойно, солидно, с достоинством. Чувствовалось, что спектакль этот поставлен в старинном московском дворянском доме. Я знал в то время два таких солидных дворянских дома в Москве – Самариных на Тверской и князей Гагариных на Новинском бульваре. В последнем чувствовался все же несколько заграничный оттенок, тогда как у Самариных веяло чисто русским.

В четверг на масляной был вечер у великого князя. До вечера я успел просидеть полтора акта в Большом театре на бенефисе кордебалета. Театр был далеко не полон, не знаю, по какой причине, выручил кордебалет всего 1050 рублей; мы, адъютанты, послали за нашу ложу 40 рублей. В антракте я, по поручению великого князя, ходил на сцену передать от его имени сожаление, что он не мог быть на спектакле. Первый раз в жизни мне пришлось быть на сцене Большого театра, которая меня поразила своими размерами. Возле уборных кордебалета стоял стол с разными угощениями по случаю бенефиса. Мне предложили бокал шампанского, и я выпил за кордебалет, чокаясь со всеми окружавшими меня балеринами, среди которых были у меня уже знакомые Бакеркина и Пукирева, приезжавшие к великому князю с приглашением на бенефис и посетившие затем нас, лиц свиты. На вечер к великому князю было приглашено около двухсот человек высшего московского общества. Было очень оживленно. Их высочества проявили массу радушия и гостеприимства; был концерт с участием лучших артистов. Я был дежурным, и великий князь поручил мне заняться артистами, которых я все время угощал и по окончании концерта ужинал с ними. Сидел я за ужином между певицами Дейша-Сионицкой и Эйхенвальд, говорили все время о моей племяннице Жеребцовой, голос которой очень понравился Дейша-Сионицкой, когда она пела в симфоническом концерте, о чем я писал выше.

В пятницу у Шаблыкиных, в 2 часа дня, был завтрак с блинами, во время которого пели цыгане. Очень было мило устроено, хозяева были удивительно радушны, это был чиновник особых поручений при великом князе.

Я сидел за завтраком рядом с П. А. Хрулевой, которой в то время был очень увлечен, и потому мне было очень весело, совсем незаметно прошло время до 6.30, когда надо было вернуться, чтобы поспеть к обеду к великому князю. После обеда отправились в Большой театр на прощальный бенефис Гейтен. Это была первая балерина в то время, танцевала она удивительно грациозно. Ей было 37 лет, но на вид ей нельзя было дать больше 28. На своем прощальном бенефисе она превзошла себя, и гром аплодисментов раздавался каждый раз, когда она появлялась на сцене. Она уже танцевала в Большом театре 20 лет и по правилам балета должна была покинуть сцену. Все страшно сожалели об этом. Во время антракта я ходил на сцену вместе с графом Шуваловым, и мы были свидетелями, как ее все обнимали, она же, бедная, со слезами на глазах отвечала на все трогательные знаки внимания, которыми ее окружали.

Великий князь пригласил ее к себе в ложу и вручил ей на память очень красивый браслет. Мы, лица свиты, поднесли корзину цветов. Спектакль, благодаря несмолкаемым овациям, затянулся за полночь. Мы уехали в 12 часов ночи, когда оставалось еще полтора акта. Из театра великий князь и мы, лица свиты, поехали на бал к князьям Гагариным на Новинский бульвар.

В последний день масленицы была folle journ?e у Веригиных. Начали танцевать в 2 часа дня, было довольно весело и оживленно, я не оставался до конца и в 8.30, после обеда, уехал в Большой театр, хотелось окончить сезон в балете. Давали «Эсмеральду», но после Цукки^[276] мне этот балет показался бледным.

На другой день начался пост, и все вечера прекратились. Я рад был отдохнуть от них и сосредоточиться.

Первую неделю поста их высочества говели, и мы, лица свиты, проживавшие в доме генерал-губернатора, также. Церковная служба шла по всем правилам, очень хорошо служили и пели, в церкви было уютно, хорошо, все располагало к молитве. Обычные приемы по утрам были несколько сокращены, начинались после утренней церковной службы в 11.30, доклад управляющего канцелярией перенесен был на после завтрака.

13-го февраля их высочества и все говевшие на первой неделе причащались. Со второй недели поста опять начались выезды, 17-го у меня был дневной чай – я пригласил к себе старуху Стахович Ольгу Павловну, которая приехала навестить свою дочь Надежду Александровну Огареву, муж которой, мой товарищ по Преображенскому полку, командовал в то время Самогитским гренадерским полком в Москве. Вместе с m-me Стахович приехали и ее дочери: Огарева и Рыдзевская с мужем и младшая незамужняя Маня Стахович.

Ольга Александровна Рыдзевская была самой милой и симпатичной из всей семьи Стахович, но на ней всегда был отпечаток грусти, что как-то еще более привлекало к ней; говорили, что ей нелегко жилось с мужем, у которого был тяжелый характер, но не знаю, насколько это было верно. Рыдзевский в то время командовал Сумским драгунским полком в Москве, я бывал у них, но ничего резкого в их отношениях мне не бросалось в глаза, и он мне всегда казался скорее симпатичным. Впоследствии он перешел на службу по министерству двора, был помощником управляющего придворно-конюшенной части, заведовал одно время канцелярией министерства двора, управлял кабинетом его величества. В 1904 г. князь Святополк-Мирский, будучи назначен министром внутренних дел, взял Рыдзевского к себе в товарищи по заведованию полицией и командиром корпуса жандармов, но на этом посту он пробыл недолго и при Столыпине был назначен в Сенат, где и окончил свою карьеру.

Чай у меня прошел очень оживленно, все были как-то в духе; Огарев был особенно в ударе и всех очень смешил. После чая мы все поехали обедать к Стаховичу – моему товарищу по службе у великого князя.

18-го февраля я в качестве дежурного сопровождал великого князя на выставку в Исторический музей, где один французский художник выставил свои картины – путешествия по Италии, Японии и Китаю. Мне эти картины не понравились, трудно было их разглядеть, так как все они были покрыты каким-то туманом. Мне объяснили, что это художник новой французской школы, но я, очевидно, суть этой школы постичь не мог.

В этот день получено было печальное известие о кончине Владимира Алексеевича Шереметева (мужа Елены Григорьевны, дочери великой княгини Марии Николаевны от брака ее с графом Строгановым).

В. А. Шереметев был большим другом императора Александра III, командуя в то время собственным Его Величества конвоем.

Великий князь был очень огорчен этой вестью и отменил назначенный на 19-е февраля вечер. Жаль было очень Шереметева, это был на редкость хороший человек, жаль было очень и государя, потерявшего верного правдивого друга. 21-го февраля тело Шереметева прибыло в Москву для погребения в Покровском – имении покойного в Рузском уезде. Их высочества встречали на вокзале с лицами свиты; народу было немного. Елена Григорьевна показалась мне очень сосредоточенной, как бы застывшей, слез не было. Она остановилась в Москве у Натальи Афанасьевны Шереметевой в Мерзляковском переулке. Их высочества провели там с ней вечер. Тело оставалось в траурном вагоне до утра. На другой день поезд с телом отошел в 7 часов утра по Московско – Брестской железной дороге до станции Шелковка, откуда гроб был перевезен на санях до имения Покровского, 42 версты.

Великий князь сопровождал тело и предложил мне поехать с ним. Погода была очень хорошая, санный путь также, и переезд в 42 версты совершили без всяких приключений. Вслед за санями с гробом ехала вдова покойного с ближайшими родными, а затем в санях великий князь со мной. Всю дорогу сделали в 6 часов времени, так что несмотря на легкий мороз – было всего 6–7 градусов – все же озябли, и было очень приятно очутиться в теплом помещении.

В Покровском ночевали, похороны состоялись на другой день. Всем распоряжался младший граф Мусин-Пушкин, бывший в то время еще студентом; за эту поездку я с ним ближе познакомился и он мне очень понравился. Впоследствии, когда он был уже женат на графине Воронцовой-Дашковой и был предводителем дворянства в Рузском уезде, а я губернатором, у нас установились самые лучшие отношения, о которых я вспоминаю всегда с весьма отрадным чувством.

По окончании погребения великий князь со мной вернулся в Москву, а на следующий день выехал в Петербург в экстренном поезде, предложив всем желающим из лиц свиты его сопровождать. Я был страшно рад ехать в Петербург повидать своих. Две недели, проведенные со своими, прошли быстро, 11-го марта мы были уже в Москве, где нас ждало тяжелое событие.

Как раз в этот день был убит городской голова Алексеев.^[277]

Во время приема просителей к нему подошел какой-то субъект и, протягивая прошение, выстрелил в упор из револьвера. Впоследствии он оказался сумасшедшим.

Кончина Алексеева была огромной, ни с чем не сравнимой потерей для Москвы. Это был выдающийся городской, общественный деятель как городской голова, выдающийся председатель Думы, не останавливавшийся ни перед чем, раз шел вопрос о благосостоянии города. И сторонники, и противники Алексеева – все признавали, что кончина его – это незаменимая утрата для столицы.

14-го марта Алексеева хоронили. Я был на выносе в 7.30 утра и проводил гроб до поворота к генерал-губернаторскому дому. Всю дорогу до кладбища (9 верст) рабочие его мануфактуры несли гроб на руках. Народу была такая масса, что пришлось приостановить всякое движение по всему пути следования. Великий князь прямо проехал со мной (я был в этот день дежурным) на отпевание. На кладбище очень красиво был устроен огромный щит, аршин 12 вышиной, весь покрытый венками, которых было несколько сот. На вдову^[278] покойного без слез нельзя было смотреть, она, молодая еще женщина, обратилась в сгорбленную старушку, на лице ее было написано какое-то отчаяние. Под очень грустным впечатлением вернулись с похорон.

Весна в этом году никак не могла наладиться, весь март стояли морозы, доходившие до 7–10-ти градусов. Как всегда в пост, была и в этом году масса благотворительных концертов, на которые приходилось ездить. Это бывало и скучно, и накладно. Хорошо, когда не присылали почетного билета, тогда можно было ограничиться тремя рублями, если же присылали почетный, то меньше 10 рублей нельзя было дать, а это уж очень было разорительно.

19-го марта в Большом театре был концерт [для] инвалидов, было очень парадно и красиво и, пожалуй, даже интереснее, чем в Петербурге, так как были очень хорошие сольные номера, исполненные лучшими артистами. Великий князь и великая княгиня сидели в боковой царской ложе, а мы, лица свиты, в полном составе в большой царской ложе посредине.

Пасха в этом году была ранняя – 28 марта; в начале Страстной недели приехал великий князь Павел Александрович. Встретили мы праздники очень тихо. Я, к сожалению, не мог даже быть в Успенском соборе, так как заболел на Страстной неделе свинкой, очевидно, заразившись от великой княгини, которая перед тем проболела свинкой в очень сильной форме, у нее вся шея была страшно опухшая.

У меня была более легкая форма, и даже не лихорадило, но доктор все же запретил мне выходить. Тем не менее, укутавшись, я прошел через двор и был у заутрени в церкви генерал-губернаторского дома и разговлялся затем у их высочеств. Мы все друг другу подарили яйца, я получил очень красивые золотые яйца-брелоки от их высочеств, а от Сергея Александровича еще огромное красное деревянное яйцо, величиной в пол-аршина, наполненное французским черносливом без косточек. Я был очень рад такому подарку, так как всегда поедал много чернослива – великий князь, бывая у меня, обратил на это внимание, и вот результат. Очень он меня тронул таким вниманием.

На Пасхальной неделе опять начались вечера, но я из-за свинки никуда не ездил и только ходил к их высочествам к завтраку и обеду. После завтрака катали яйца, мне, как больному, разрешалось быть в тужурке.^[279] Кто выигрывал, получал от всех остальных по какому-нибудь пустяку.

Таким образом, выиграв один раз, я получил от великой княгини шесть золотых яичек горкой, от Павла Александровича большое фарфоровое яйцо императорского завода с изображением св. Павла, от княжны Трубецкой – портмоне.

Со 2-го апреля, совсем оправившись от свинки, я стал выезжать. Был на вечере у графа Орлова-Давыдова, у которого был чудный концерт, пел ряд знаменитостей: Зембрих, Даркие, Маркони, Котоньи, Баттистини и Франшетти. Лучше всех был Маркони, это было наслаждение его слушать. После ужина он сам от себя предложил еще спеть и, окруженный всеми гостями, пел одну арию за другой; только в третьем чесу ночи я вернулся домой.

3-го апреля великий князь меня командировал на базар, устроенный графом Капнистом и А. Н. Унковской^[280] в пользу детских приютов в дворянском собрании. Устроен был базар в виде ярмарки, пел хор цыган, и, кроме того, был ряд и других увеселений. Мне было поручено передать сожаление их высочеств, что они не могут быть лично, при этом мне было дано 100 рублей для покупок от имени их высочеств. Миссия не из приятных, все были очень огорчены, что их высочества не будут, тем более что базар потерпел полное фиаско. Затрата на устройство была около 3000 рублей, а за два дня выручили только 1200 рублей.

4-го апреля были в итальянской опере, давали «Риголетто», прямо из театра поехали провожать великого князя Павла Александровича, который уезжал в Петербург. В десятых числах апреля великий князь заболел свинкой, и в сильной форме, с сильным жаром, так что его даже уложили в постель и все приемы были отменены. В середине мая в Москву ожидался высочайший приезд на закладку памятника императору Александру II в Кремле. По этому случаю в Москве начался ряд приготовлений. Для принятия мер к безопасному пребыванию государя великий князь назначил комиссию под председательством обер-полицеймейстера Власовского. Членами комиссии, помимо представителей полиции, назначены были я и еще двое чиновников особых поручений – князь Гедройц и Львов. Я очень был рад этому назначению, так как отсутствие дела меня всегда тяготило.

Вся Москва, вернее, все места высочайших следований и посещений были распределены между членами комиссии для их осмотра и выработки необходимых мер для их охранения. На мою долю выпал осмотр и охрана Воскресенской площади, Иверских ворот, Кремля, Нескучного сада и гостиницы «Метрополь» на время парада войскам. Приходилось осматривать все здания, обращая внимание главным образом на нежилые помещения. Благодаря этой новой работе день свой пришлось распределить несколько иначе, чем обычно. Вставал я в 8 часов утра и в 9 часов отправлялся на осмотры, которые оканчивал только к 6-ти, делая перерыв от 12-ти до часу, когда завтракал обыкновенно в «Славянском базаре».^[281] Измучившись порядком от лазания по чердакам и подвалам, я возвращался домой после 6-ти, чистился и умывался, потом шел к великому князю, который все еще в то время не выходил из своей комнаты из-за свинки. Доложив все, что я сделал за день, я поднимался наверх к великой княгине к обеду. После обеда, когда все сидели у великой княгини и каждый чем-нибудь занимался, я, пока великий князь был нездоров, читал громко. В 10 часов я отправлялся к Козляниновым на репетицию спектакля, который они устраивали для их высочеств и в котором и я участвовал в роли молодого человека – жениха. Невесту играла Е. Н. Козлянинова. Пьеса эта была из новых, очень остроумная, веселая под названием «В последний раз».

К 19-му апреля великий князь поправился, опять начались обычные приемы, и в этот день в генерал-губернаторском доме состоялся большой вечер на 600 приглашенных. Были приглашены и представители московского купечества с женами, среди них выделялись своей необыкновенной красотой две сестры – Маргарита Кирилловна Морозова и Елена Кирилловна Вострякова, рожденные Мамонтовы. Туалеты были изумительные. Помимо них среди купечества выделялись Лидия Григорьевна Щукина, Зиновия Григорьевна Морозова, последняя хотя и не была так красива, но в лице ее было много шарма, женственности. В большом белом зале состоялся концерт, пели Котоньи, Маркони, Даркие и старушка Лавровская. Было очень все красиво, но я так уставал от своих осмотров в течение дня, что был не в силах занимать кого бы то ни было и ждал только момента, когда можно будет уйти спать. 20-го опять весь день ушел на осмотры, а вечером была генеральная репетиция нашего спектакля у Козляниновых, было несколько приглашенных, прошла репетиция очень удачно, хотя мне больше мерещились чердаки, которые я осмотрел за день, чем моя роль. Самый спектакль был на другой день, 21-го апреля. На спектакле были, помимо их высочеств, генерал-адъютант Костанда с женой, А. Н. Унковская с дочерью, Наталья Михайловна Иваненко, рожденная Каткова, княгиня София Николаевна Голицына, рожденная Делянова, свиты князь Волконский и вся наша свита. Прошел спектакль очень дружно, с большим подъемом, я едва удержался, чтобы не расхохотаться во время одной из сцен, когда я услышал голос великого князя, который меня заранее предупредил, что свое мнение будет говорить громко. После спектакля был ужин, на который оставались только их высочества и актеры.

22-го числа я был дежурным и потому осмотров не производил, а в 4 часа дня осматривал только с чинами полиции место закладки памятника. В 6 часов был обед у Щукиных, на который я поехал вместе с Гадоном. Щукины очень милые были люди, страшно гостеприимные, я упоминал о них выше, это были очень интеллигентные люди, он – любитель картин и художеств, все стены у них были увешаны картинами лучших мастеров, преимущественно французских. Обедало 16 человек, обед был роскошный, из 8-ми блюд, вина удивительные. Для меня этот обед был довольно тягостный, так как, во-первых, я почти никого не знал из присутствовавших, а во-вторых, я сидел как на иголках, все время смотря на часы, так как в 8 часов у меня было назначено заседание по охране у полицеймейстера Грессера, а в это время еще подали жаркое. Как только встали из-за стола, а это было около 9-ти, я поехал к Грессеру, где еще не начинали заседание и меня ждали. Было очень неловко, я, конечно, извинился, но от этого ни им, ни мне не было легче. Совещались мы около часа времени, после чего я вернулся к себе и лег спать.

23-го, в день именин графини Олсуфьевой, у нее был обед. Обедали их высочества со всею свитой, молодые Олсуфьевы, m-me Скоропадская и Костанды. После обеда провели скучнейших три часа, я был страшно уставши, но не мог уехать раньше других и вернулся к себе только в час ночи.

В воскресенье 25-го апреля по случаю праздника осмотров не было, днем я делал визиты, которых у меня накопилось порядком, обедал у свиты князей Волконских, они жили в своем доме на Воздвиженке, впоследствии купленном экономическим офицерским обществом. Обед этот был очень приятный, было оживленно, прошел он быстро, и в 9 часов я уже был дома.

В эту ночь я отправился с князем Гедройцем осмотреть подземные ходы Москвы. Мы спустились с ним около Самотеки в трубу, в которую заключена Неглинка. Труба эта проходит и сейчас от Самотеки под Цветным бульваром, под Неглинным проездом, Воскресенской площадью, Александровским садом и выходит на Москва реку. Труба эта сводчатая, по ней свободно можно идти все время, не нагибая головы, в некоторых же местах она настолько высока, что в ней мог бы поместиться всадник на лошади. Воды в трубе, когда мы шли, было вершков 6–10, течение очень сильное, так что идти было довольно трудно; воздух в трубе сносный, впереди шел десятник с факелом, освещая путь. Единственные живые существа, встречавшиеся нам на пути, были крысы, которых было довольно много.

Весь путь мы проделали в два часа, по дороге отмечали люки, на которые затем были наложены пломбы. Вылезли мы из трубы в конце Александровского сада у Москвы-реки. Затем мы еще прошли по подземной трубе от Арбатских ворот под Пречистенским бульваром, вылезли у Храма Спасителя; эта труба была очень утомительна для ходьбы, так как надо было идти все время согнувшись и выпрямлять спину можно было только в местах люков. Из подземных сооружений пришлось еще осмотреть всю сеть отопления под Успенским собором, тут местами пришлось ползти, осмотрев ее всю вместе с князем Щербатовым, мы запечатали все входы в отопление и люки.

Накануне 29-го, дня рождения великого князя Сергея Александровича, приехало 6 офицеров Преображенского полка, среди них и мой большой друг Зейме. Все они остановились в генерал-губернаторском доме у великого князя, Зейме же у меня. Так приятно и радостно было их увидеть, повеяло родным полком. 29-го вечером у великого князя назначен был бал, и мне поручено было дирижировать в первый раз в Москве. Это меня очень взволновало, и я боялся, справлюсь ли, а тут наступили еще такие утомительные дни. 27-го пришлось просидеть до 4-х ночи за писанием отчета по всем осмотрам и мерам, принятым по охране владений. 28-го приехали преображенцы, вечером накануне дня рождения великого князя просидели за чашей вина у Гадона с великими князьями и преображенцами до трех часов ночи, после чего с великим князем Павлом Александровичем поехал к Яру слушать Венгерский хор до 6-ти утра.

29-го утомительный день – торжественная обедня, завтрак, вечером бал. После бессонной ночи я был в маленьком катценямере,^[282] для голоса пришлось проглотить несколько сырых яиц, благодаря чему голос мне не изменил и я не оскандалился, продирижировав вполне благополучно. Их высочества остались очень довольны. Бал прошел очень оживленно, я танцевал 1-ю кадриль с m-lle Мятлевой, 2-ю с m-me Воейковой, женой чиновника для особых поручений при великом князе, 3-ю с П. А. Хрулевой, 4-ю с Т. В. Истоминой и котильон с О. А. Рыдзевской. На мазурку я не приглашал дамы, так как счел удобнее дирижировать ее, не имея дамы. На следующий день великие князья и преображенцы провели вечер у меня и просидели за чашей вина опять до 3-х ночи, 1-го мая преображенцы уехали.

После их отъезда я весь предался работе комиссии по охране, так как приближалось время высочайшего приезда, назначенного на 12-е мая. Последние два дня до приезда пришлось работать буквально круглые сутки. Пришлось все осмотреть вновь и накануне, 11-го мая, запечатать чердаки и подвалы в тех домах, где управлявшие домами и домовладельцы не хотели брать ответственности на себя за нежилые помещения. От всех квартирантов по пути следования их величеств были отобраны подписки, что они отвечают за всех лиц, кои будут находиться в их квартирах во время высочайшего проследования. Окна и балконы разрешено было иметь открытыми. Что касается публики на тротуарах и площадях, то таковая допускалась беспрепятственно и без ограничения. За этой публикой должны были следить полиция и агенты.

11-го мая в Москву прибыли великие князья Михаил Николаевич и Павел Александрович.

12-го мая я с 7-ми утра до 10-ти успел обойти свой участок и вновь все проверить, затем поехал на Николаевский вокзал встретить великого князя Владимира Александровича и великую княгиню Марию Павловну с сыновьями Кириллом, Борисом и Андреем Владимировичами и великого князя Алексея Александровича. Вернувшись и позавтракав, я отправился опять на свой участок для расстановки постов по всем домам моего района. Выполнив все требовавшееся от меня, я остался на своем участке, не без волнения ожидая радостной минуты – проследования государя, любимого, дорогого государя Александра III. <…>^[283]

Высочайший поезд ожидался в Москву к 5.30 часам дня. Государь следовал с юга. К этому времени я направился к Иверской часовне, где и ожидал прибытие государя. От усталости я еле передвигал ноги, но, когда послышалось «ура» и показалась вереница экипажей, усталость мигом прошла, как будто ее и не было. В открытой коляске с лейб-казаком на козлах подъехали к Иверской государь с государыней, в следующем экипаже великий князь Сергей Александрович, затем наследник цесаревич с великими княжнами Ксенией и Ольгой Александровнами, Михаилом Александровичем и Елизаветой Федоровной.

Убрана была Москва необыкновенно, убранством своим она напомнила мне дни коронования в 1883 г., даже, пожалуй, этот раз она была убрана еще богаче, еще лучше. Несметные толпы народа находились по всему пути следования государя, а у Иверской и на Красной площади это было сплошное море голов.

Вскоре по приезде государь с августейшей семьей обедал у великого князя. Для лиц свиты был накрыт гофмаршальский стол у графа Стенбока. После обеда государь и вся царская семья проехали по иллюминованным улицам Москвы. Народу везде была такая масса, что экипажи с трудом двигались. Все дома друг перед другом хотели отличиться, и потому один дом был иллюминован лучше другого.

Вернувшись в генерал-губернаторский дом, государь несколько раз выходил на балкон к толпе, наполнявшей площадь. Восторг толпы был неописуемый, пение гимна, крики «ура» наполняли воздух по всем направлениям. Когда государь вернулся к себе в Кремлевский дворец, я лег спать и, как убитый, проспал до 7-ми утра, когда отправился к Ивану Великому для наблюдения за лицами, входившими в Кремль к месту выхода государя на Красное крыльцо. Когда последовал выход, то я присоединился к свите.

Когда могучая фигура Александра III появилась на Красном крыльце, то площадь как бы дрогнула, и из десятков тысяч грудей раздалось оглушительное «ура», смолкнувшее только тогда, когда государь подошел к Успенскому собору, где был встречен преосвященным Александром, управлявшим Московской епархией за болезнью митрополита Леонтия.

После высочайшего выхода и возвращения государя во внутренние покои, я завтракал у Тестова,^[284] а в 2 часов поехал на освящение Козаковской богадельни на Поварской улице в высочайшем присутствии. История этого дома призрения такова: 15 января 1887 г. скончался в Москве гвардии полковник А. Б. Козаков и по духовному завещанию оставил в собственность московского дворянства свой дом на Поварской улице с тем, чтобы в этом доме был устроен приют для призрения на полном содержании бедных дворян военного звания без различия губернии, а также жен и вдов с малолетними детьми штаб и обер-офицеров, убитых на войне или умерших от ран. Сверх пожертвования дома, В. Б. Козаков оставил московскому дворянству капитал в 600 000 рублей и 20 000 рублей на устройство и обзаведение дома.

Государь был встречен у подъезда дома призрения губернатором Д. С. Сипягиным и губернским предводителем князем П. Трубецким. Государь проявил большой интерес к истории возникновения учреждения и после освящения дома подробнейшим образом его осматривал. Из Козаковского дома их величества с наследником цесаревичем навестили больного митрополита Леонтия в Троицком подворье. Митрополит уже месяца два был болен нервно, вследствие кровоизлияния в мозг, и временами бывал даже психически ненормален, забывался. То же с ним случилось и во время посещения его государем. Митрополит приказал служке подать чаю и венгерского вина и, заметив, что наследник не пьет, заволновался и стал говорить: «А маленький-то, маленький, ведь не пьет, зачем не пьет», – и принялся заговариваться. Под тяжелым впечатлением, как мне передавали, их величества отбыли от митрополита.

Вечером государь был в Малом театре, давали комедию Боборыкина «С бою» при участии: Ермоловой, Медведевой, Никулиной, Ленского, Правдина и др. Спектакль прошел блестяще, артисты были в особенном подъеме и превзошли себя. Во время антракта государь прошел в фойе, находившееся рядом с царской ложей, было очень душно, и государь приказал открыть окно, оказавшееся замазанным. Пошли за малярами, чтобы откупорить окно, конечно, засуетились страшно: как всегда в таких случаях, найти маляра не могли. Государь не стал дожидаться, подошел к окну, тряхнул раму, и она осталась в его руках. Он ее взял и отдал служителю. Когда сконфуженное начальство явилось, окно было уже открыто.

14-го мая состоялась торжественная закладка памятника царю Освободителю Александру II. С 9-ти утра народ стал стекаться в Кремль и на Софийскую набережную, откуда видно было место закладки.

Вся колокольня Ивана Великого была усыпана народом. Войска были построены от входных ворот лентой кругом места памятника, правым флангом к Чудову монастырю. У самого подъезда, где начинался помост, ведущий к месту закладки, были построены роты 1-го лейб-гренадерского полка^[285] и 12-го гренадерского Астраханского его величества полка с оркестрами музыки, первая с левой стороны и вторая – с правой. Взвод Дворцовых гренадер был помещен у самого места закладки памятника с южной стороны, а взвод кадет – с восточной. Воспитанники юнкерских училищ занимали места внизу, близ церкви Св. Константина и Елены. Неподалеку от них были выстроены воспитанники Константиновского межевого института. Кроме того, в разных местах, как по насыпи, так и на горе, находились группы воспитанников разных учебных заведений. Забор, окружавший место постройки памятника, был украшен национальными флагами, а все постройки внутри его – императорскими. На месте закладки был устроен помост, а над ним – большой шатер из красного сукна, отделанного позументом. По крыше шатра с четырех сторон были помещены государственные гербы из золотого глазета. Над шатром возвышалась золоченая корона. Сверху, с площади, к помосту спускалась пологая и широкая лестница, устланная красным сукном. По обеим сторонам ее были устроены места для приглашенных лиц. Со стороны Кремлевской набережной были устроены также места для публики и рабочих, производивших постройку памятника. На восточной стороне помоста возвышалась аршина на полтора от пола гранитная, отполированная глыба с углублением; за нею у самого барьера были помещены привезенные иконы Спаса Нерукотворного и Иверской Божией Матери.

В 11 часов утра раздался с колокольни Ивана Великого звон, возвестивший о выезде их величеств из Кремлевского дворца; гул колокола слился с восторженными кликами «ура». Скоро послышался звон и во всех московских храмах.

Когда их величества прибыли к месту постройки памятника, войска взяли «на караул», оркестры музыки заиграли «встречу», знамена преклонились. Государь император и государыня императрица были встречены августейшим председателем высочайше утвержденного комитета по сооружению памятника в Бозе почившему императору Александру Николаевичу московским генерал-губернатором великим князем Сергеем Александровичем и членами комитета. Художник П. В. Жуковский поднес ее величеству и великой княжне Ксении Александровне букеты из живых цветов. «Ура» не смолкало. Их величества и их высочества в сопровождении свиты направились к месту закладки. Встречный марш сменился гимном «Боже Царя храни».

Спустившись к шатру, их величества остановились на середине помоста; около них заняли места все августейшие особы. Здесь же находились министры: императорского двора генерал-адъютант граф И. И. Воронцов-Дашков, внутренних дел И. Н. Дурново, военный – генерал-адъютант П. С. Ванновский, обер-прокурор синода Победоносцев, помощник главнокомандующего главною квартирою генерал-адъютант Н. В. Воейков; генерал-адъютанты: Черевин, Штюрмер и А. Д. Столыпин, главноуправлявший канцелярией его величества по учреждениям императрицы Марии граф Протасов-Бахметев, обер-гофмаршал князь С. Н. Трубецкой, обер-шталмейстер граф Орлов-Давыдов, обер-церемониймейстер А. С. Долгоруков, гофмейстер И. М. Голицын, придворные дамы и лица свиты. На нижних ступенях лестницы расположились военные чины с командующим войсками генерал-адъютантом А. С. Костанда и придворные чины. Гимн и звон прекратились, «ура» стихло, войскам скомандовали «на молитву». Началось молебствие, которое совершал Преосвященный Александр в сослужении протопресвитера Янышева, протопресвитера Успенского собора Н. В. Благоразумова, ректора Московской духовной семинарии архимандрита Климента и сакеллария^[286] Успенского собора протоиерея П. М. Рослякова при протодиаконе А. З. Шеховцеве. Пел хор синодальных певчих.

В конце молебствия состоялась закладка памятника. Их величествам, а также всем августейшим особам членами Строительного комитета И. А. Ляминым совместно с Ю. Ю. Рафальским были поднесены монеты: золотые, серебряные и медные, чеканки 1893 г., от 1/4 копейки до золотого империала включительно. Для каждого августейшего лица было приготовлено до 15-ти монет, которые лежали на тарелке в особо устроенном для этой цели углублении. Государь император и государыня императрица положили монеты в углубление гранитной глыбы, а затем наследник цесаревич и все августейшие особы, а также члены Комитета. Затем это углубление было закрыто мраморной доской, и на последнюю положена была бронзовая доска со следующей надписью: «В лето от рождения Бога Слова 1893-е мая 14 дня при державе благовернейшего самодержавнейшего великого государя нашего императора Александра Александровича всея России, при супруге его благочестивейшей государыне императрице Марии Федоровне, при наследнике его благоверном государе цесаревиче Николае Александровиче и при благоверном государе великом князе Сергее Александровиче, генерал-губернаторе Московском, заложен сей памятник почившему в Бозе в лето 1881-е марта первый день великому государю нашему императору Александру Николаевичу всея России, созидаемый доброхотным иждивением русского народа в Кремле Московском по чертежам и под наблюдением художника Павла Жуковского и зодчего Николая Султанова».

Торжественный звон колоколов возобновился. Государю был подан П. В. Жуковским на серебряной тарелке приготовленный камень с золотой надписью. Как только его величество опустил его в углубление, раздался салют в 101 выстрел. Затем точно такой же камень был положен государыней императрицей. За государыней положил камень наследник цесаревич, затем все остальные. Место закладки было окроплено водой и молебствие продолжалось. При возглашении вечной памяти царю-освободителю императору Александру II их величества, все августейшие особы и присутствовавшие лица преклонили колена. Затем было возглашено многолетие государю императору, государыне императрице, наследнику цесаревичу и всему царствующему дому. При громких кликах народа и торжественном колокольном звоне их величества, приложившись ко кресту, направились осматривать модель памятника, которая помещалась вблизи строительной конторы на особом возвышении.

Осмотрев модель, а также разные материалы, из которых будет строиться памятник, их величества прошли в строительную контору, где были выставлены всевозможные чертежи, фотографические снимки местности и работ по постройке памятника, а также предметы старины, добытые при раскопках. Их величества обратили особенное внимание на замечательные изразцы, прекрасно сохранившиеся. Из конторы их величества опять прошли к модели памятника для его осмотра. Пока происходил осмотр модели памятника, войска оставили место закладки и выстроились к церемониальному маршу против Большого дворца. Осмотрев модель, государь и государыня сели в открытую коляску и отъехали к ожидавшим их войскам. Государь остановился на скате Кремлевской горы, а государыня оставалась в коляске во время церемониального марша. Наследник и все члены императорской фамилии с генералитетом прошли к месту церемониального марша и стали левее и сзади государя.

В 11.40 начался церемониальный марш войск. Впереди прошли дворцовые гренадеры, седые ветераны русской боевой славы, имеющие по несколько, даже по четыре знака отличия военного ордена, с массой других орденов и медалей в память кампаний и других событий русской истории. За дворцовыми гренадерами прошла рота 3-го военного Александровского училища, затем воспитанники кадетских корпусов, юнкера Московского пехотного юнкерского училища. Затем следовали роты гренадерских полков, Троице-Сергиевского батальона,^[287] взводы артиллерии двух первых конных батарей конвойной команды, эскадроны кавалерийских полков и казачья сотня.

Поблагодарив войска, государь, сопровождаемый генералами, направился во дворец, милостиво с ними разговаривая. У дворца государь с ними простился и вернулся к себе.

В 2 часа дня их величества с великим князем Сергеем Александровичем посетили Московское родовспомогательное заведение,^[288] откуда государь проехал в Архив министерства иностранных дел,^[289] а императрица – в Николаевский сиротский институт.

Вечером состоялся бал у великого князя в присутствии их величеств и всех прибывших в Москву членов императорского дома. Я дирижировал и, признаться сказать, не без волнения. Первый раз мне пришлось быть распорядителем в танцах, в коих принимали участие высочайшие особы и среди них императрица. Надо было ничего не упустить, чего требовал этикет, помнить, что перед началом каждого танца или фигуры в кадрили следовало подходить к императрице, прося ее разрешения, и уже после этого давать сигнал оркестру. Надо было следить, чтобы места высочайших особ никем не были заняты, чтобы им всегда было достаточно места для танцев, и делать все это незаметно, чтобы не бросалось в глаза. Приглашенных было более пятисот, так что в зале было довольно тесно, и это увеличивало трудность распоряжения танцами.

Государь стоял в дверях во время танцев и внимательно следил, несколько раз обращался ко мне с вопросами, спрашивая фамилии некоторых танцующих офицеров. Мне было очень лестно узнать на другой день от великого князя, что государь сказал ему о моей манере дирижировать несколько весьма одобрительных слов. К счастью, бал прошел блестяще, как говорили все окружающие. Я танцевал 1-ю кадриль с m-lle Ридигер, фрейлиной великой княгини Марии Павловны, 2-ю с m-lle Жедринской, 3-ю с Непокойчицкой и мазурку с П. А. Хрулевой. Высочайшие особы со мной не танцевали, так как с дирижером они не танцуют, я только открыл бал с великой княгиней Ксенией Александровной, сделав с нею тур вальса.

На другой день, 15-го числа, было торжественное богослужение в Успенском соборе в присутствии их величеств по случаю 10-летней годовщины со дня их священного коронования, после чего на Театральной площади состоялся высочайший смотр войскам Московского гарнизона: впереди 6-го гренадерского Таврического полка, салютуя государю, проследовал шеф полка маститый фельдмаршал великий князь Михаил Николаевич, а на правом фланге Донского № 1 казачьего полка – августейший атаман всех казачьих войск наследник цесаревич. После парада состоялся завтрак у их величеств, на который были приглашены начальники отдельных частей.

Днем в 3 часа их величества посетили Елизаветинский институт.

Вечером после всенощной их величества обедали у великого князя. В этот день, согласно высочайшего повеления, по случаю кануна Троицына дня иллюминации в городе и никаких увеселений не было. В день Святой Троицы 16-го мая их величества присутствовали на богослужении в дворцовой церкви Рождества Богородицы.

После завтрака их величества посетили клиники Императорского Московского университета. Осмотр клиник занял около 3-х часов времени. Их величества очень внимательно все осматривали, разговаривали со многими больными и персоналом клиник. Клиники произвели на государя прекрасное впечатление. Когда государь проезжал из клиник по Девичьему полю, то несметные толпы народа приветствовали его, все поле – это было море голов. Из клиник их величества проехали в Третьяковскую галерею, где были встречены городским головой К. В. Рукавишниковым, П. М. Третьяковым с семьей и членами городской управы.

Во время обзора картин я случайно сделался невольным свидетелем сильного впечатления, которое произвела на юную великую княжну Ксению Александровну картина Репина «Убийство Иоанном Грозным своего сына». Улучив минуту, когда все были далеко в других залах, великая княжна Ксения Александровна отделилась от всех и вернулась к картине Репина. Я застал ее в тот момент, когда она одна в этом зале с каким-то страхом на лице, впивалась в эту жуткую картину. Услыхав мои шаги, она вздрогнула, с испугом посмотрела на меня и побежала догонять их величества, мне показалось, что глаза ее были полны слез. В этот день я был дежурным при великом князе и потому всюду в течение дня сопровождал их величества.

В 6 часов вечера в Большом Кремлевском дворце состоялся парадный обед. Приглашенных было 170 человек.

Во время обеда артистами императорской оперы был исполнен концерт по следующей программе:

1. Вступление к опере «Лоэнгрин» Вагнера (исп. оркестр).

2. Ария Зарастро из оперы «Волшебная флейта» Моцарта (исп. г-н Трезвинский и мужской хор).

3. Песнь любви из оперы «Валькирия» Вагнера (исп. г-н Кошиц).

4. Вальс цветов из сюиты «Щелкунчик» Чайковского (исп. оркестр).

5. Финал 4-го действия из оперы «Мефистофель» Бойто (исп. г-жа Дейша-Сионицкая, Звягина, гг. Донской, Барцал, Власов, хор и оркестр).

6. Вакханалия из оперы «Самсон и Далила» Сен-Санса (исп. оркестр).

7. Финал 1-го действия из оперы «Лоэнгрин» Вагнера (исп. г-жи Эйхенвальд и Крутикова; гг. Донской, Корсов, Трезвинский, хор и оркестр).

8. Терцет из оперы «Корделия» Соловьева (исп. г-жи Маркова, Крутикова, Павленкова, хор и оркестр).

9. Хор песенников из оперы «Нижегородцы» Направника (исп. г-жа Климентова и хор под управлением Авранека).

10. Полонез из оперы «Евгений Онегин» Чайковского (исп. оркестр).

После обеда назначен был отъезд их величеств в Петербург. Ввиду этого народ еще с 5-ти вечера стал стекаться в Кремль и на те улицы, по которым должен был следовать государь. К 7-ми часам уже по всему пути следования народ стоял широкими массами в ожидании. Трудно сказать, где было больше народа; везде толпились массы; особенное стечение было на площадях Театральной, Лубянской и Каланчевской.

По пути следования их величеств по одну сторону улицы были выстроены шпалерами войска московского гарнизона с хором музыки на правом фланге, по другую сторону стоял народ.

В половине девятого часа их величества вместе с августейшими детьми оставили Кремлевский дворец и направились на вокзал при звоне колоколов и при неумолкаемых кликах народа. У Иверской часовни их величества и высочества вышли из экипажа и прикладывались к Чудотворной иконе Иверской Божией матери. Затем продолжали путь дальше. Оркестры музыки, бывшие при войсках, исполняли народный гимн. Восторженные клики населения столицы не прекращались по всему пути до Николаевского вокзала. Улицы по пути следования их величеств были иллюминованы, а также вокзалы. Вместе с их величествами на вокзал прибыли также все августейшие особы. Поезд уже стоял у платформы. На вокзале императрица очень ласково подала мне руку и простилась со мною, наследник просил меня дать ему какое-нибудь поручение в полк; он в то время командовал 1-м батальоном Преображенского полка. В Клин великий князь не провожал царский поезд, поэтому с вокзала, по отходе императорского поезда, вернулись домой.

По возвращении домой я прошел к великому князю, который меня крепко обнял и три раза поцеловал, благодарил за все мною сделанное и вручил мне от государя чудные двойные золотые запонки из крупных сапфиров. Вечер провели в праздновании благополучного пребывания государя, а когда принесли депешу о благополучном проследовании императорского поезда чрез границу Московской губернии, мы сели ужинать и немного кутнули на радостях.

На другой день я устроил у себя чай, были великий князь Сергей Александрович, великая княгиня Елизавета Федоровна, Павел Александрович, граф Стенбок, Степанов, Гадон, князь Юсупов с женой, Козлянинова, княгиня Лобанова, Е. А. Шнейдер, Шиллинг, В. К. Истомин и княжна Трубецкая.

Чай разливали Е. Н. Козлянинова и княжна Трубецкая. Из угощения были сандвичи, шведский хлеб,^[290] печения, сушки, апельсины и виноград, конфеты, черносмородинная вода, пиво, наливки. Все дамы получили по букету, все были в духе, веселы, и время прошло незаметно.

23-го мая я выехал из Москвы на две недели к своему брату в Харьковскую губернию, чтобы немного отдохнуть. Очень хорошо провел я время у брата, он в то время был податным инспектором в Валкском уезде Харьковской губернии и проживал на своем хуторе «Бабенков Яр» в соседнем с Валками Богодуховском уезде. Хутор у него был небольшой, всего несколько десятин земли, дом уютный, нечто среднее между хорошим крестьянским и помещичьим домом. В Вилках у него была тоже квартира из нескольких комнат, очень уютная и с большим тенистым садом. Мне очень понравился этот городок, чистенький, живописный с массою зелени и лесами вокруг, чего нет в Богодуховском уезде, где голая степь. Мы провели с братом несколько дней в Валках; пока он был занят своей службой, я познакомился с местными властями, исправником, городским судьей, уездным членом суда; все оказались милыми людьми, конечно, не обошлось без карт, как принято это было в провинции, и мы каждый вечер играли в винт, по правде, очень невинно, по 1/500 копейки. Из Валок мы вернулись с братом на хутор, и скоро мне пришлось уже уехать. В день моего отъезда от брата к нему неожиданно приехал наш большой друг Кутейников, бывший адъютант генерала Веревкина, с семьей которого мы были очень близки. Он приехал из Харькова, пробыл у брата до вечера, и мы втроем отлично доехали до Харькова, где Кутейников поехал к себе в гостиницу Проспера,^[291] а мы с братом остановились у двоюродного брата нашего В. В. Фавра, известного в то время в Харькове гинеколога.

Мой брат должен был в этот же вечер ехать по служебным делам в Валки, поэтому мы с ним простились. Очень мне было жаль расставаться с ним. Ночевал я в Харькове у Фавра, а на другой день вечером выехал в Москву, пообедав у Проспера с Кутейниковым.

8-го июня я уже был в Москве у себя. Их высочества и все лица свиты были в Ильинском. Как только я приехал, Степанов и Гадон приветствовали меня по телефону из Ильинского, спрашивая, когда за мной прислать лошадей. Решил ехать в Ильинское на другой день, с поездом 11.30 утра. Погода была плохая, совсем осенняя. На станции Одинцово меня встретила тройка, которая меня быстро домчала до Ильинского, куда я приехал во время завтрака.

В своих комнатах я нашел все убранным, все портреты, все вещи были расставлены, как будто я и не уезжал. Переодевшись в парадную форму, я собрался уже идти к великому князю, как пришел Гадон осведомиться, приехал ли я. Вместе с ним я отправился во дворец, застал всех на балконе великой княгини, выходившем на Москву-реку, за кофе после завтрака. По-видимому, все обрадовались моему приезду. Великий князь меня поцеловал и сказал, что меня поджидал все эти дни.

Жизнь в Ильинском началась по расписанию, как и в прошлом году, только погода что-то подгуляла, по ночам бывало 6–7? всего, а днем 14–15?. Купаться нельзя было еще, в воде было не больше 11-ти градусов, что для начала купанья было слишком холодно.

13-го июня я ездил в Москву, чтобы повидать графиню Граббе с дочерью, которые были там проездом. Я встретил их на Николаевском вокзале, привез к себе, затем мы завтракали у Тестова, и я их проводил на Рязанский вокзал. Очень был я рад их повидать.

Погода стала теплее, летние дни возвратились, и можно было начать прогулки и поездки в лес; я начал купаться.

16-го великий князь ездил в Москву на прием, я его сопровождал. В этот день я получил письмо от моей сестры, в котором она меня извещала, что князь Юрий Максимилианович (сын великой княгини Марии Николаевны от брака ее с герцогом Лейхтенбергским) просит меня устроить проезд для его сына Сандро (князь Александр Георгиевич, 12-ти лет) к Дурасовым, куда он едет со своим воспитателем, и просит провести с ним день в Москве, показать достопримечательности.

Я доложил об этом великому князю, который мне сказал, что Сандро такой чудный мальчик и чтобы я непременно ехал и все для него устроил. Мне удалось, благодаря любезности начальника дороги, устроить для него вагон прямого сообщения до станции Никулино с платой по числу едущих пассажиров. 20-го июня я выехал из Ильинского прямо на лошадях до Москвы и встретил князя Александра Георгиевича на Николаевском вокзале, он приехал со своим воспитателем Ф. Ф. Бодунгеном. Мне было очень приятно их повидать, он был такой славный, благовоспитанный, сердечный мальчик. Бодунген очень милый человек. На вокзале в царских комнатах мы пили чай, там же и позавтракали.

Около часу дня поехали в коляске к Иверской, прикладывались к иконе и затем отправились в Оружейную палату в Кремль. Тут Сандро встретили начальник дворцового управления генерал Кузнецов, полицеймейстер дворца полковник Солини и начальник Оружейной палаты Филимонов, который и показывал все и объяснял. Сандро привел в восторг Филимонова тем интересом, с которым он рассматривал все и как расспрашивал. Из палаты прошли во дворец, Грановитую палату, терема, патриаршую ризницу. Здесь архимандрит объяснил и показал подробно, как производится мирроварение, вынимал из сосудохранительницы кусок древа и кусок ризы Господней, к которым Сандро приложился. Затем осмотрели Успенский собор, Архангельский, храм Христа Спасителя. Сандро вел себя удивительно хорошо и всех поражал своим вниманием, он так мило, просто и хорошо всех благодарил, что тронул всех.

Из храма Спасителя приехали ко мне, пили чай, а в 6 часов поехали в «Эрмитаж»^[292] обедать. Когда мы вошли в зал, то Сандро был очень озадачен и спросил меня, зачем мы пришли в кухню? Его поразило, что лакеи были одеты во все белое, в русских рубашках, и он подумал, что это повара. Мы сидели в общем зале и под звуки органа обедали.

Из «Эрмитажа» проехали на скачки, где нас встретили президент общества граф Рибопьер и Борх. Сидели в царской ложе, нас усердно угощали чаем и фруктами. Скачки очень заинтересовали Сандро, и он все подробно хотел знать о каждой лошади.

В 9 часов вечера мы уехали; заехав в генерал-губернаторский дом на полчасика, отправились на Рязанский вокзал.^[293] Нас встретил начальник движения Внуков, очень любезный и обязательный человек, провел нас в вагон, предоставленный Сандро, при этом Внуков просил меня уведомить его, когда поедут обратно, чтобы успеть выслать вагон в Никулино. Простившись с Сандро, под очень хорошим впечатлением от того, как он себя держал со всеми, я вернулся в генерал-губернаторский дом, пересел в другую коляску, запряженную четверкой, и поехал в Ильинское прямо на лошадях.

После холодов наступила прямо тропическая жара, в тени термометр показывал 24?, было невыносимо, поэтому больше сидели в комнатах, спустив занавески. 25-го июня переехали на неделю в соседнее имение великого князя – Усово. Трудно сказать, какое из имений лучше, в Усове, правда, дворец, вновь построенный в английском вкусе, был лучше и уютнее, гораздо симпатичнее Ильинского.

Свита помещалась рядом в каменных флигелях. У меня была очень маленькая квартирка из двух комнат: спальня в одно окно и кабинет в два окна. Все прекрасно было устроено, все удобства, даже ванна. Сад очень большой, тенистый. Переехали и дети, и вся свита, прислуги 50 человек – все, кроме женатых. Переезд совершили в линейке, а великий князь со мной и Степановым прошел пешком. 26-го июня приехал великий князь Павел Александрович.

Дети весь день в ожидании отца были очень нервны и с нетерпением его ждали, встреча была очень трогательная. В этот день ездили к соседям князьям Голицыным в Петровское, пили там чай, гуляли, а на другой день с экстренным поездом выехали в Москву на дерби.^[294] Народу на скачках было невероятное количество. Тут я встретился с князем Юрием Максимилиановичем, который привез мне письмо от моей сестры и вести о моей матушке, которую он недавно видел и нашел ее хорошего вида, поправившейся.

Дерби было очень интересное, скачки были дружные и окончились благополучно. Но затем скачки на императорский приз^[295] кончилась весьма грустно. Одна из лошадей сломала себе ногу, ужасно тяжело было видеть бедное животное, стоящее на трех ногах, четвертая же, пополам сломанная, болталась. Несчастное животное тут же повалили на телегу и увезли, чтобы застрелить. Это оставило отвратительное впечатление. После этой скачки мы вернулись в Усово.

29-го числа праздновали именины великого князя Павла Александровича, была обедня, перед обедней мы все приносили поздравления, а после, до завтрака, я успел выкупаться и прийти на площадку, где играли в крокет.

Днем ездили пикником в лес, пили там чай, пекли блины. С нами была и маленькая Мария Павловна, которая была очень мила, всех угощала, носила всем тарелки с блинами и очень была этим горда. Меня поражала всегда выдержка, с какой она себя держала. Перед ней ели, стояли фрукты, конфеты, хлеб, все решительно, и никогда я не слышал, чтобы она что-нибудь попросила. Ей никогда не давали ничего, кроме положенного обеда или завтрака в определенное время. И ей, по-видимому, и в голову не приходило, что она может что-нибудь получить со стола взрослых. Пикник очень удался, все были в духе, веселы.

На другой день великий князь Павел Александрович уехал, а 1-го июля мы все возвратились из Усова в Ильинское.

4-го июля на шесть дней приехал к их высочествам великий князь Михаил Николаевич. Мы все были очень рады его приезду, он был удивительно всегда с нами, лицами свиты, предупредителен и любезен. Увидев меня, он тотчас же мне сказал, что видел в Петергофе на музыке мою сестру с княжнами Черногорскими и что моя сестра шлет мне привет. В день приезда великого князя лил дождь, так что никуда не ездили и сидели дома, играли на бильярде по партиям; в игре принимали участие и великий князь Михаил Николаевич, и великая княгиня Елизавета Федоровна. Великий князь все время шутил.

С 1-го июля я принялся за верховую езду, и каждый день ездил с 9 до 10.30 утра. Сергей Александрович был так любезен, что предложил пользоваться его лошадьми, одна арабская белой масти, подарок султана, другая рыжая. Обе очень спокойные хорошие лошади, я и ездил на них попеременно через день.

3-го июля со мной случилось маленькое происшествие, к счастью, окончившееся благополучно, но могло кончиться скверно. Я был этот раз на арабской лошади, сделал большую прогулку и, возвращаясь, подъехал к парому на Москве-реке близ Петровского. Здесь был протянут канат, я попросил бабу приподнять канат, чтобы я мог под ним проехать, она подняла, но опустила его мне на голову, канат проехался по моей голове, смял фуражку, я, к счастью, успел соскочить с лошади, бросив поводья. Это меня спасло, я отделался небольшой шишкой на голове. Умная лошадь сама подошла ко мне.

5-го июля праздновали день именин великого князя, была обедня, затем завтрак, к которому приехали из Москвы Истомин, управлявший канцелярией, Сипягин, бывший губернатор, Огарев, о котором я писал выше, и из Петербурга генерал Евреинов, командовавший в то время стрелками императорской фамилии. Я подарил великому князю дождемер, который купил у Швабе. Это вышло очень кстати, так как июль месяц был очень дождливый.

Но с этим дождемером произошло много комичного. Великий князь позвал помощника смотрителя и приказал поставить его на столбе в саду, причем указал и место. Мы каждый день ходили смотреть количество падающего дождя, и как ни придем – дождемер полон. Оказалось, что сторож, который прикреплял дождемер, из усердия ежедневно доливал его водой доверху, не понимая назначения дождемера.

6-го июля все ездили в Архангельское к Юсуповым, это было чудное имение, необычайной красоты, великолепно устроенное. Оно было в 5-ти верстах от Ильинского по шоссе. Все имение уже в то время было освещено электричеством, все службы, дворы, конюшни, фермы. Это был день именин Юсупова – адъютанта великого князя, по этому случаю в селе была ярмарка и открытая сцена, карусель и т. п. увеселения. Мы посетили ярмарку, все накупили массу ненужных вещей. В конце концов Юсупов купил все оставшееся на ярмарке и устроил беспроигрышную лотерею из всех этих вещей для крестьян соседних деревень и для своих служащих.

10-го июля уехал великий князь Михаил Николаевич, и без него стало как-то пусто, мы все жалели, что его уже нет в Ильинском.

15-го июля, в день именин Гадона и моих, нас очень побаловали. Великий князь подарил мне золотой карандаш, великая княгиня очень красивый небольшой самовар и раскрашенную гравюру. Днем ездили к Толстым в их имение Рождественское.^[296] Это были Толстые, дочь которых^[297] была замужем за Танеевым. Имение скромное, расположено было довольно красиво, в 17-ти верстах от Ильинского, ездили в линейке четверкой. Вернулись к 7-ми часам вечера, в 9 часов поехали кататься на лодках по Москве-реке и подъехали к библиотеке в конце парка, где был ужин в честь Гадона и меня – именинников. Просидели за ужином за полночь, говорили стихи, спичи, каждый должен был в чем-нибудь изощриться. Довольно поздно легли спать, но утром я встал как всегда и в 9 часов был уже на лошади.

17-го июля я ездил в Москву на весь день по своим делам, навестил в клинике Степанова, бывшего фельдфебеля роты его величества Преображенского полка, в то время он был швейцаром у великого князя. Бедняга лежал в параличе, у него отнялись ноги. Жаль было и больно смотреть на него. Затем я заехал узнать о здоровье княгини Урусовой, умиравшей в то время от дизентерии, она была безнадежна, очень было ее жаль, она умерла через несколько дней, остались две молоденькие дочери, очень милые, симпатичные.

В квартире моей в генерал-губернаторском доме был окончен ремонт и провели электричество, что весьма, украсило ее.

Вечером я ездил на хутор Императорского общества сельского хозяйства,^[298] остался в полном восторге от всего там виденного, было и интересно, и весьма поучительно, в 10.30 вечера я уже был в Ильинском, поспел к вечернему чаю.

20-го июля был храмовой праздник в Ильинском, вследствие чего был большой съезд гостей. В церкви было торжественное богослужение, но я на нем не был, так как мне поручено было встречать гостей. Съехались все соседи, а из Москвы – губернатор Булыгин, недавно назначенный, обер-полицеймейстер Власовский и др. За завтраком было 42 прибора.

После завтрака все отправились на ярмарку, жара была нестерпимая. После ярмарки был чай в саду, по окончании которого гости разъехались, а я с Гадоном пошли помогать великому князю по устройству лотереи для прислуги и всех служащих в имении. Лотерея была беспроигрышная, вещи все очень хорошие, например, мой человек выиграл 15 аршин очень хорошего ситца. В этот день вечером их высочества уезжали в Петергоф. Я очень надеялся тоже уехать, чтобы повидать мою мать, которую уже 5 месяцев не видел, но, к сожалению, моему желанию не удалось сбыться. Великий князь просил меня остаться в Ильинском, так как он не мог доверить детей одному доктору Форбрихеру. Кроме того, ведь оставался весь штат прислуги, нужен был тоже присмотр. Конечно, я не мог и подумать отказаться, зная, что дети составляют для великого князя самое дорогое в жизни, он так над ними всегда дрожал. Я был поэтому весьма польщен доверием, оказываемым мне и ответил, что буду счастлив быть полезным великому князю и что он вполне может на меня положиться. Он мне сказал, что 5-го августа он опять поедет в Петербург и тогда возьмет меня с собой, и я смогу тогда остаться с моей матушкой некоторое время, так как детей он тогда также возьмет с собой, чтобы отвезти к отцу.

Проводив их высочества я, таким образом, остался за шефа в Ильинском. Кроме меня оставался доктор Форбрихер, к которому, с разрешения великого князя, приехала дочь. На другой день отъезда великого князя я встал в 8 часов утра и сейчас же пошел к детям: они уже встали, и маленькая Мария меня спросила, сегодня ли ее именины, так как дядя ей сказал, что я принесу ей в день именин куклу. Я ее разочаровал, сказав, что именины будут только на следующий день.

Убедившись, что все у детей благополучно, я сел на лошадь тут же, у их дома, к большой их радости, и поехал по парку верхом, так как решил: пока дети на моей ответственности, ни шагу из-за забора парка не делать. Вернулся я к 9.30-ти, когда детям подали осла, и они поехали кататься по саду, после чего Мария играла с песком, а Дмитрия (ему не было еще 2-х лет) катали в колясочке. Я тогда ушел, чтобы встретить приехавшего из Петербурга специалиста по детским болезням доктора Коровина. Встретив его и позавтракав, пошли к детям, присутствовали за их обедом, после чего Мария повела нас в свою комнату и показывала все свои вещи, забрасывая английскими фразами. Осмотрев детей, Коровин очень остался доволен их видом.

В 5 часов у меня был чай для Коровина и Форбрихера, после чего я отправился гулять с Марией, пока Дмитрия купали. Вечером я устроил винт; играли Форбрихер, Коровин, Соколов (конюшенный офицер) и я. На другой день, 22-го июля, я с утра пошел к Марии поздравить ее с днем именин и передал ей от дяди, великого князя Сергея Александровича, куклу и лейку, я же ей подарил серсо, которое, когда его катают, то оно звонит. Она была в восторге от подарков, а главное, от куклы. Днем дети катались в ландо, вечером уехал Коровин. Каждый день я писал подробные письма великому князю Сергею Александровичу и посылал депеши.

22-го июля я поздравил по телеграфу великого князя Павла Александровича с дорогой ему именинницей и получил от него нижеследующие, более чем любезные строки: «От души благодарю Вас за поздравление и добрые вести. Ужасно совестно, что из-за моих детей Вам не пришлось сюда приехать, и вместе с тем глубоко тронут, что Вы остались. Павел».

24-го июля их высочества вернулись в Ильинское к вечеру. Я приказал садовнику сделать два букета, перевязал их красными лентами и дал детям, чтобы они поднесли эти букеты тете; когда послышались бубенчики, то мы вышли на подъезд, т. е. две нянюшки, Форбрихер, я и дети с букетами в руках. Шел проливной дождь, все были мокрые. Великий князь очень меня благодарил за детей, сказал, что рад передать мне хорошие вести о моей матушке, так как видел Анастасию Николаевну (рожденную княгиню Черногорскую), приехавшую прямо от нее, что касается сестры моей, то он ее видел на выходе в Петергофе.

26-го завтракала депутация Фанагорийского гренадерского полка, приехавшая представиться (если так можно выразиться) своему малолетнему шефу Дмитрию Павловичу.^[299]

28-го в Ильинское съехалось много гостей – генерал-адъютант Арсеньев, бывший воспитатель великого князя Сергея Александровича старик Данилов, преображенцы барон Зеддлер, Шлиттер, Мансуров и Миркович, М. А. Васильчикова, брат Гадона и граф Белевский. Я очень был рад преображенцам, мы целые дни были вместе, но зато свободного времени у меня почти не было. По утрам я продолжал ездить верхом, ко мне присоединились Шлиттер и Зеддлер, и мы стали совершать прогулки втроем.

29-го я первый раз сел на лошадь великой княгини «Кармен», на которую она еще ни разу не садилась. Это была красавица, чудная, чистокровная английская лошадь, но крайне нервная, горячая. Соколов, конюшенный офицер, провожая меня, сказал, что если я вернусь благополучно и лошадь никаких фокусов делать не будет, то он ставит мне пять с крестом. К счастью, лошадь шла идеально, так что Соколов, ожидавший меня с волнением, пришел в восторг. Рысь у этой лошади была такая, что другие лошади могли за ней поспевать только вскачь, при этом рысь была удивительно покойная.

30-го, к моему большому смущению, я за чаем разбил любимый кувшин великого князя, которым он очень дорожил. Кувшин был египетский, высокий, в серебряной оправе, полон молока, которое разлилось по всему столу. Великий князь ничего не сказал, но по его лицу я видел, как ему это было неприятно.

1-го августа вечером получено было известие о кончине митрополита Леонтия, он скончался в Черкизове, на митрополичьей даче. Владыка почувствовал большую слабость еще 25-го июля. Он говорил приближенным, что до будущего воскресения он доживет, а дальше не знает. Между прочим, он распорядился, чтобы 1-го августа был совершен в Черкизове более торжественный ход на воду для освящения. Некоторым из близких лиц он раздал иконы. В четверг 29-го июля вечером владыка пожелал, чтобы его приобщили святых тайн и соборовали.

В субботу утром он был в полном сознании и приобщился святых тайн. Вслед затем в речи обнаружилась немота, произносимых им слов не могли разобрать. На правой ноге появились темные пятна. Вечером после соборования он впал в бессознательное состояние и пробыл в нем до смерти.

Великий князь его навестил в эти дни, митрополит был уже без сознания. Митрополит Леонтий недолго управлял Московской митрополией, на его долю пришлось подготовить и осуществить великое торжество празднования 500-летия со дня кончины преподобного Сергия, затем по его инициативе была издана очень ценная копия со Св. Евангелия, писанного рукой святителя Алексия.

2-го августа в три часа дня на панихиде присутствовал великий князь Сергей Александрович и все мы, лица свиты. 3-го августа при торжественной обстановке состоялось перенесение тела митрополита из домовой митрополичьей церкви села Черкизова в Чудов монастырь. Шествие направилось к Преображенской заставе, затем по Стромынке, Сокольничьему шоссе, вокзальной площади к Красным воротам, по Мясницкой, Китайскому проезду на Воскресенскую площадь, где из Иверской часовни была вынесена чудотворная икона Божьей матери и отслужена была лития. При колокольном звоне всех церквей процессия вошла в Кремль к Чудову монастырю, тело было поставлено в Алексеевской церкви.

4-го августа состоялось отпевание тела почившего и перевезение его для погребения в Сергиево-Троицкой лавре. <…>^[300]

Великий князь Сергей Александрович и великая княгиня Елизавета Федоровна прибыли к началу литургии, после которой состоялось отпевание тела почившего. После прощания с владыкой к гробу подошел великий князь и, простившись с почившим, посыпал землю на его тело. Отпевание окончилось в третьем часу дня. При колокольном звоне процессия двинулась на Ярославский вокзал. За гробом шел великий князь пешком, а великая княгиня ехала за процессией в экипаже. В пятом часу процессия прибыла на вокзал. Для большей поместительности платформы для препровождения тела митрополита она была составлена из трех обыкновенных платформ; со всех сторон был сделан невысокий барьер; как платформа, так и барьер были обтянуты черным сукном. Посредине платформы стоял катафалк; на него был поставлен гроб с телом владыки, внесенный архимандритами. На платформе были помещены на особых местах: Св. Евангелие, запрестольный крест, икона Богоматери, образ Св. Леонтия Ростовского. Диаконы стали по сторонам гроба с рипидами, посохом, дикирием и трикирием. Кроме того, на платформе были утверждены около барьеров четыре хоругви. Крыша гроба была запаяна. Высокопреосвященный Феогност совершил литию. На платформе заняли места назначенные сопровождать гроб священники и иеромонах. Погребение состоялось 5-го августа. Их высочества с нами, лицами свиты, прибыли в Лавру накануне в 10 часов вечера. Прямо с вокзала проехали в Троицкий собор, отслужен был молебен у раки преподобного Сергия, затем великий князь прошел в Успенский собор поклониться гробу митрополита и осмотреть приготовленную под собором могилу.

5-го торжественное богослужение началось с литургии, к началу которой пришел великий князь с великой княгиней в сопровождении графини Олсуфьевой, Е. Н. Козляниновой, Степанова и меня. После литургии ректор Духовной академии Антоний сказал очень хорошее, но чересчур длинное, утомительное надгробное слово.

После провозглашения вечной памяти почившему гроб с телом взяли на руки иеромонахи. К этому времени из собора вынесли хоругви, запрестольный крест, иконы, а также омофор, митру, посох и ордена. Процессия в преднесении хоругвей и икон и в прошествии духовенства при пении хора певчих направилась вокруг Успенского собора, затем гроб был внесён в помещение под собором к приготовленной могиле у южной стены, впереди могилы высокопреосвященного Моисея, архиепископа Рязанского и Муромского, скончавшегося в 1651 г. После литии гроб был опущен в склеп, на который затем была наложена крыша. Их высочества проводили тело высокопреосвященного Леонтия до места вечного упокоения и посыпали на гроб землю. Печальный обряд погребения закончился в конце двенадцатого часа дня. Их высочества прошли в митрополичьи покои, где была предложена трапеза. За трапезой была провозглашена вечная память новопреставленному владыке. В монастырской трапезной был тоже предложен обед всем, пожелавшим почтить память архипастыря.

За обедом была страшная духота; благодаря бесконечному ряду блюд обед сильно затянулся, я чувствовал под конец, что совсем изнемогаю. К тому же по случаю Успенского поста все было строго постное, начиная от блинов на подсолнечном масле, и только бланманже,^[301] поданное под конец, немного освежило рот. Усталые, измученные вернулись в Москву, а вечером выехали в Петербург и прямо в Красное Село на парад Преображенского полка. Поспели к концу. Так приятно было очутиться в родном полку.

В Петербурге я оставался и по отъезде великого князя до средины августа, большую часть времени провел в Ораниенбауме с моей матушкой.

Время прошло быстро и незаметно. 15-го надо было уже выехать, чтобы 16-го, в день храмового праздника в Усове, быть уже там. Из Петербурга я выехал вместе с братом Гадона, которого великий князь пригласил к себе. Рядом с нами в купе оказались мои товарищи по Преображенскому полку Кушковский и Гольтгоер, я ужасно этому обрадовался, уселся с ними в купе и мы до 12 часов ночи играли в безик, после чего я пришел в свое купе и, к ужасу Гадона, разделся, совершенно как у себя дома, и лег в приготовленную мне кондуктором постель. Гадон же, боясь крушения, никогда не ложился спать в вагоне, а напротив, одевал пальто, шапку, перчатки, и, опираясь на палку, сидел, чтобы быть готовым на случай крушения. На станции Химки мы с Гадоном вышли, нас ожидала коляска четвериком, присланная за нами из Ильинского. Всю ночь лил дождь, так что грязь была невообразимая, а надо было торопиться, чтобы успеть к празднику в Усово. Приехали в двенадцатом часу, обрызганные грязью. Вымывшись и одевшись в парадную форму, я пошел явиться великому князю по выходе из церкви. Когда я одевался в парадную форму, оказалось, что у меня в Ильинском не было эполет; как быть? Не смущаясь, я взял у Гадона капитанские погоны (на два чина выше моего поручичьего) и надел их. Великий князь не обратил внимания.

Встретили меня очень любезно и радушно. Великий князь сказал мне, что прицепит мне камни на ноги, чтобы я не улетел живым на небо, так как я такой ангел, что, несмотря на краткое пребывание в Петербурге, я уделил время от моей матери и успел побывать даже в Царском, что брат ему писал, как его тронуло, что я перед отъездом нашел время побывать у него. Я ничего в этом особенного не видел и находил естественным, что раз я еду в Москву, заехать к великому князю Павлу Александровичу, повидать его и детей, чтобы привезти Сергею Александровичу свежие вести о них.

В Усове был парадный завтрак, после которого беспроигрышная лотерея для крестьян четырех окрестных деревень. Среди выигрышей были все полезные вещи для крестьянского обихода: самовары, лампы, пилы, косы, платья, пиджаки, поддевки, сапоги, платки, шали, посуда и т. д.

По окончании лотереи вернулись в Ильинское.

22-го августа в Москве состоялось освящение нового водопровода в 7-ми верстах за Крестовской заставой, вода накачивалась из Мытищинских озер (это в 15-ти верстах от Москвы). После завтрака в генерал-губернаторском доме поехали на тройках на место освящения. Было очень интересно, сооружение гигантское, наверху над баками служили молебен, после чего окропили святой водой все трубы, баки и машинное отделение. Когда спустились в то место подземелья, откуда вытекает вода в бак, то глазам представилась грандиозная картина, когда вода вливалась в бак из трубы огромного диаметра. Бак этот был вместимостью 150 000 ведер. Вода лилась чистая как кристалл; все это было сначала освещено дневным светом, а затем для эффекта осветили бенгальскими огнями, закрыв окна. Затем прошли в машинное отделение, где громаднейшая машина поднимала воду на самый верх двух огромных башен, находящихся и посейчас у Крестовской заставы. Каждый бак на этих башнях был водружен на высоте пятого этажа дома, находившегося на высшей точке Москвы, вмещал каждый бак по 150 000 ведер. В машинном отделении подали шампанское, и последовал ряд тостов. С освящения водопровода их высочества уехали в Ильинское, я же остался в Москве, был в Малом театре и в 12 часов ночным поездом возвратился в Ильинское. 29-го переехали из Ильинского в Москву. 30-го была торжественная обедня в Храме Спасителя по случаю тезоименитства государя. Днем я ездил в кадетский корпус навестить кадета Андреевского, очень нам близкой семьи.

Вечером был парадный обед для высших властей Москвы. Я остался при великом князе один, так как все разъехались; Гадон уехал на Кавказ, и я поэтому бессменно дежурил все эти дни.

3-го сентября их высочества выехали в Царское Село, я сопровождал их. Пробыв неделю у великого князя Павла Александровича, они уехали за границу на 6 недель, а мне предоставлена была полная свобода; я мог переехать к моей матери и прожить с ней это время. Очень я этому был рад и прекрасно провел время до ноября, когда их высочества возвратились. Я вернулся в Москву к 1-му ноября. К этому времени в Москву приехал мой брат, с которым мы провели три дня вместе. Все свое свободное время я отдавал ему. Были мы с ним в Малом театре, давали «Ночи безумные». Глупейшая пьеса, но играли лучшие силы, и постановка была дивная. Просидев до конца пьесы, мы перешли в Большой театр, мне хотелось дать брату прослушать Форстрем и Пиньялозу,^[302] попали на последний акт «Травиаты», было очень хорошо. Затем опять вернулись в Малый театр. Там застали еще «Иоланту», дебютировала Музиль, дочь известного в то время актера. Играла она очаровательно. Затем последняя пьеса – это был чистейший балаган, хохотали мы страшно, особенно Вельяминов, мой товарищ, который был с нами.

В день отъезда моего брата я возил его в Третьяковскую галерею – мы наслаждались чудными картинами.

До 12-го ноября их высочества жили в Москве в генерал-губернаторском доме, а затем переехали в Нескучное. Из адъютантов нас было только двое, поэтому пришлось дежурить через день, кроме того, у меня накопилось много визитов, надо было объехать начальствующих лиц, у кого расписаться, к кому и зайти, на все это уходило много времени. Кроме того, великий князь передал мне одно прошение на высочайшее имя, по которому государь повелел ему произвести расследование. Великий князь и поручил мне разобраться в нем. Дело было довольно сложное и отняло у меня целую неделю. По вечерам несколько дней подряд были в театрах: в Большом слушали оперы «Иоланта» и «Паяцы», в Малом смотрели «Венецианский истукан» и «Бешеные деньги» в бенефис Лешковской. «Паяцы» шли в первый раз, пели Форстрем, Пиньялоза и Кошиц. Сюжет оперы весьма трагический и произвел на меня потрясающее впечатление, этому немало способствовала игра артистов, особенно Кошица, который провел свою трудную роль мастерски.

По переезде в Нескучное свободного времени стало еще меньше, так как, кроме завтрака и обеда, приходилось участвовать в прогулках по Нескучному саду, кататься на коньках и с гор, так что время, которым можно было располагать, было крайне ограничено и в очень неудобные часы – между 5-ю и 8-ю. Принимая во внимание отдаленность от центра, эти три часа еще сами собой сокращались, так как больше часа уходило на проезд. От такой жизни я томился порядком, да и находил, что великий князь сам себе вредил, проводя большую часть года в Ильинском и Нескучном, последнее особенно было непонятно обывателям, к чему были эти переезды на окраину города – какое стеснение и для должностных лиц, и для просителей, сколько это отнимало у них зря времени, какой непроизводительный расход на извозчиков они несли. (Трамваев тогда еще не было). Меня всегда удивляло, что великий князь, такой чуткий, не понимал этого, не вникал в это. Я постоянно старался наводить на это разговор, но сочувствия никогда не находил. Они прямо этого не понимали, виною этому, конечно, было их воспитание.

23-го ноября, после недельного безвыездного сидения в Нескучном, где я все свое свободное время работал над порученным мне дознанием, о котором я говорил выше, я решил проехать в город немного развлечься и отправился обедать к Огаревым на Чистопрудный бульвар. Очень приятно провел у них время и вернулся от них в Нескучное пешком, шел полтора часа.

26-го был Георгиевский праздник и храмовой праздник Сумского драгунского, в то время,^[303] полка. Не будучи тогда еще командующим войсками, великий князь стеснялся ездить на чисто военные праздники, на этот раз также не поехал и командировал меня передать Сумскому полку и георгиевским кавалерам поздравление его высочества.

Приехав в манеж к началу парада, я доложил командующему войсками генерал-адъютанту Костанда поручение великого князя. Костанда тотчас же приказал скомандовать «на караул» и передал войскам приветствие великого князя. Звуки Преображенского марша были в ответ на это приветствие. Я оставался на параде до конца и с удовольствием смотрел, как лихо проходили части войск церемониальным маршем.

В последних числах ноября я получил письмо от моего большого друга Зейме, о котором я не раз упоминал, он объявлял мне о своей помолвке с барышней Висковатовой, очень милой, симпатичной. Я очень порадовался этой вести, они уже несколько лет любили друг друга.

5-го декабря Гадон познакомил меня с новой семьей – с Евреиновыми. Он уже давно бывал у них и все меня звал поехать к ним, говоря, что они очень будут рады со мной познакомиться, а я наверно буду в восторге от этого знакомства, что это самые милые люди в Москве. Я все уклонялся от этого знакомства и наконец, нехотя, согласился поехать с Гадоном. Они жили в великолепном обширном особняке Журавлева на Большой Никитской улице. Семья Евреиновых состояла из мужа, жены и четырех детей.^[304] Они жили очень богато, открыто, все состояние было жены, которая была рожденная Сабашникова.

Родители ее были крупными сибирскими промышленниками,^[305] пользовавшимися большим уважением в Сибири. Вся семья Сабашниковых была очень почтенная, все они были прекрасно образованны. У Антонины Васильевны Евреиновой, или как ее все звали, у Нины Васильевны, была еще сестра Екатерина, которая была замужем за Барановским,^[306] и три брата,^[307] двое них были в то время студентами Московского университета.

Н. В. Евреинова, помимо прекрасного общего образования, получила и музыкальное, она отлично играла на рояле, совсем как выдающаяся пианистка. Муж ее служил по выборам в Курской губернии, занимаясь хозяйством в своем имении «Борщень», которое он значительно расширил на средства жены и построил сахарный завод. В Москве он занимал почетную должность директора Московского отделения Императорского Московского музыкального общества. Дети их были еще маленькие, старшему, Вове, было в то время 6 лет, младший, Дима, был еще на руках. Первое впечатление от этого знакомства было очень приятное, чувствовалось что-то необыденное, какой-то душевной красотой веяло от хозяйки, ее нельзя было назвать светской, она мало говорила, я тоже был не разговорчив, и если бы не громкий, веселый говор хозяина, то за чайным столом было бы довольно монотонно; правда, и Гадон оживлял стол, пуская остроумные словечки, прохаживаясь и на мой счет, я же сидел и чувствовал себя не особенно уютно, как всегда, когда бываешь в незнакомом доме в первый раз. Мне хотелось уехать и в то же время не хотелось двигаться с места. Когда мы сели с Гадоном в сани, он меня спросил: «Ну как? понравились тебе Евреиновы?» «Да, ничего», – ответил я. «Поедем к ним опять на днях?» – сказал Гадон. «Нет, я не поеду», – ответил я, хотя в душе я чувствовал, что поеду непременно. Не прошло и двух лет после этого дня, как дом Евреиновых стал для меня самым близким, дорогим для меня домом в Москве, и все друзья их стали моими друзьями.

Вернувшись от Евреиновых, я застал у себя моего двоюродного брата Грессера, полицеймейстера, он получил из Варшавы письмо с предложением места помощника обер-полицеймейстера в Варшаву к Клейгельсу и приехал со мной посоветоваться. Я ему дал совет не колебаться и дать согласие, если со стороны великого князя не будет препятствий. Последнее я взял на себя – переговорить с великим князем – и сделал это в тот же вечер. Великий князь дал согласие, и Грессер в скором времени был назначен, я был очень рад за него. Сына его Ваню тоже удалось устроить в Варшаве, это был прекрасный молодой человек, и губернатор Булыгин, у которого он был чиновником особых поручений, очень был им доволен.

6-го декабря было торжественное богослужение в храме Спасителя, вечером в ресторане «Эрмитаж» ужин по случаю праздника 1-го батальона Преображенского полка, были бывшие преображенцы этого батальона: великий князь, граф Стенбок, Огарев, Корнилов, Гадон, Вельяминов и я. Было очень оживленно, весело, просидели до 4-х часов.

7-го числа я обедал с Гадоном у Шуваловых, после чего играли в карты, я, которому обыкновенно не везет, выиграл в винт 25 рублей, колоссальную сумму.

8-го оставался весь день в Нескучном, катался с гор с великой княгиней.

10-го числа я обедал у Хрулевых, у которых познакомился с сестрой Прасковьи Александровны Хрулевой – m-lle Володимировой и ее женихом, предводителем дворянства в Орловской губернии.^[308] Очень миленькая пара, оба очень симпатичные. С удовольствием я просидел у них до 11 часов и пустился в обратный путь в Нескучное. Приехал около двенадцати, оказалось, что Стенбока и Гадона еще не было дома, они еще не вернулись из дворца. Я отправился тогда во дворец, великого князя не было, он был на заседании Археологического общества, а великой княгине еще и чай не подавали. Я застал ее, Стенбока и Гадона за работой для предстоявшего базара, они так увлеклись, что не заметили, что уже пробило 12 часов. Подали чай, и мы разошлись около часу, когда приехал великий князь.

12-го числа я впервые был на симфоническом концерте филармонического общества в дворянском собрании. Пели Зембрих и Баттистини. Я и не подозревал, что на этих концертах у нас, лиц свиты, у каждого были именные кресла в первом ряду, и очень удивился, прочтя на одном из них свою фамилию, имя, отчество. Концерт был очень интересный, хотя Зембрих пела с трудом, будучи охрипши.

На другой день в Москве начались балы. Первый бал был у Веригиных; у них был «bal poudr?»!^[309]

15-го в Москву приехала моя двоюродная сестра – Ю. И. Фавр, жена известного гинеколога в Харькове, о котором я писал выше. Она остановилась у двоюродного брата Грессера. Я ее встретил и отвез к нему, обедал у него и вечером возил ее в Малый театр. Давали пьесу Потапенко «Жизнь». Как всегда играли идеально. На другой день я устроил у себя чай, пригласил Грессера с женой и сыном Ваней, двоюродную сестру Фавр и племянницу Машу Грессер, ученицу консерватории.

В 20-х числах декабря княжна Трубецкая, фрейлина великой княгини, объявлена была невестой графа Белевского – сына великого князя Алексея Александровича от его морганатического брака с дочерью поэта Жуковского. Все были очень довольны, особенно великий князь Сергей Александрович, который страстно любил своего племянника и заботился о нем. Княжна Трубецкая – чудная девушка, все были рады и за нее.

В конце декабря наконец установилась московская зима, термометр опустился до 20?.

23-го декабря приехал великий князь Павел Александрович и привез мне, к большой моей радости, письма от моих и посылку.

24-го, накануне Рождества, была елка. Очень красиво были разукрашены и установлены три елки: одна великому князю Сергею Александровичу, другая великой княгине Елизавете Федоровне, третья Павлу Александровичу. Масса подарков разложено было вокруг елок на больших столах. Я получил от великого князя большой английский шотландский плед, часы на стол в кожаном футляре, картину «Море» масляными красками и гравюру «fin de si?cle».^[310] От великой княгини – японский поднос, шесть солоночек с серебряными ложечками, двойную рамку «Empire»,^[311] бювар с бумагой и конвертами и вечным пером и поздравительную карточку работы великой княгини.

25-го была, как всегда, торжественная обедня в Храме Спасителя. Их высочества прибыли к началу обедни в парадной карете четвериком цугом с форейтором на переднем выносе. На четвертый день праздника в дворянском собрании назначен был бал, и князь Трубецкой (губернский предводитель дворянства) приезжал ко мне просить меня дирижировать. Мне это не очень улыбалось, но я не счел себя вправе отказать и, с разрешения великого князя, согласился.

27-го числа их высочества были в театре, я был дежурный, вернувшись, ужинали вчетвером: великие князья Сергей и Павел Александровичи, Гадон и я – и незаметно за разговором просидели до 4-х часов.

На другой день был бал в дворянском собрании. Я приехал заранее, одним из распорядителей танцев. Зал был великолепен, его недавно отремонтировали, а главное – провели электричество. Было ослепительно светло, зал был убран тропическими растениями, красиво было удивительно. В 10 часов прибыли их высочества. Сергей Александрович был в белом гусарском ментике, Елизавета Федоровна в желтом газовом платье с блестками, с высокой бриллиантовой диадемой на голове. Павел Александрович – в красном бальном мундире Конного полка. Когда их высочества появились в царской ложе, то музыка заиграла полонез и польский начался. 1-й тур великая княгиня Елизавета Федоровна шла с князем Трубецким, Сергей Александрович – с княжной Трубецкой, Павел Александрович – с женой Верейского предводителя Шлиппе. 2-й тур Елизавета Федоровна шла с бывшим губернским предводителем князем Мещерским, Сергей Александрович – с m-me Шлиппе, Павел Александрович – с княжной Трубецкой. 3-й тур Елизавета Федоровна шла с Московским уездным предводителем дворянства князем В. А. Голицыным, Сергей Александрович – с камер-фрейлиной Е. П. Ермоловой и Павел Александрович – с графиней Олсуфьевой. По окончании полонеза был вальс, затем кадрили. 1-ю кадриль великая княгиня танцевала с волоколамским предводителем дворянства Эйлером, 2-ю – с дмитровским предводителем Кристи, 3-ю – с бывшим губернатором Сипягиным, мазурку – с князем Трубецким.

Я же танцевал 1-ю кадриль с Шереметевой, дочерью почтенного Б. С. Шереметева, главного смотрителя Шереметевской богадельни, 2-ю – с Н. В. Евреиновой, с которой недавно познакомился, 3-ю – с женой моего друга Вельяминовой, мазурку – с Хрулевой. Последняя началась около 12 часов ночи, было очень трудно дирижировать, было около 200 пар танцующих. Зала правда огромная, но все же было тесно, а толпа, если будет позволено так выразиться, была не особенно дисциплинированная. Особенно трудно было, когда пришлось раздавать ленты и цветы.

Сначала все было спокойно, никто не сходил с мест, когда я, держа в руке огромную корзину, стал раздавать чудные пучки роз на длинных стеблях и сирень. Но стоило одному подойти ко мне и протянуть руку к корзине, как сразу бросилось несколько человек. Я прекратил раздачу пока они по моему требованию не сели на места, но как только я опять начал раздавать, какой-то неизвестный мне подошел и выхватил букет из корзины. Я заставил его положить обратно, это ему не понравилось, и он стал возражать. Я ему сказал, что брать самому не разрешается, что я сам раздаю и как дирижер имею на это право и, если я делаю одолжение и дирижирую, то могу требовать, чтобы публика мне помогала сохранять порядок, а не производила бы сама беспорядок. Я нарочно произнес все это громко, чтобы все слышали, это оказало свое действие, все отошли к своим местам, а то одну минуту мне казалось, что меня свалят прямо с корзиной.

Ужин был устроен очень красиво, столы были все в цветах. Их высочества уехали тотчас после ужина, я остался, хотя и не дирижировал уже котильоном, меня сменил граф Игнатьев, адъютант командующего войсками. Я оставался до конца бала, мне было весело, приятно, усталость моя прошла, я сидел во время котильона с m-me Евреиновой, мы не танцевали, а наблюдали танцующих. Все предводители были удивительно любезны, предупредительны, на другой день Трубецкой от великого князя зашел ко мне, обнимал и благодарил меня за дирижерство. Мне даже было совестно, так как никакой особенной заслуги я за собой не чувствовал. Днем я объехал всех предводителей, сделав им всем визиты.

31-го декабря провожали Павла Александровича, он уехал в Петербург, а на другой день приготовились к встрече Нового года.

1894 год

Новый год встретили как обычно, тихо, за молебном в домовой церкви Нескучного дворца, молебен окончился в начале первого часа, после чего, пожелав друг другу счастья, разошлись. Мы, лица свиты, граф Стенбок, М. П. Степанов, В. С. Гадон и я, простившись с их высочествами, собрались у Степанова, поужинали и выпили бутылку шампанского.

В самый день Нового Года обедня была в генерал-губернаторском доме, после чего был завтрак, на который были приглашены старшие чины генерал-губернаторского управления и чиновники особых поручений с женами. По окончании завтрака их высочества принимали поздравления от всех должностях лиц и сословных представителей, а также и частных лиц. Прием состоял в том, что все по очереди, в известном порядке, подходили к их высочествам. Великий князь всем подавал руку, также и великая княгиня, которой каждый целовал руку.

На этот раз съехалась такая масса народу, что прием продолжался более часа. Среди приносивших поздравления нельзя было не обратить внимания на одного оригинала, это был дворянин Ивков, каковым он всегда себя так называл. Он нигде не служил, имел небольшой собственный домик, жил очень скромно, но отличался всегда странностями. При приеме у их высочеств он всегда, когда великий князь подавал ему руку, становился на одно колено и только тогда брал руку, перед великой княгиней он становился на оба колена и в таком положении целовал ей руку. Когда он проделал такой маневр первый раз, то их высочества прямо растерялись от неожиданности. Потом пришлось к этому привыкнуть, так как Ивков решительно заявил, что он считает себя недостойным приносить поздравления высочайшим особам иначе.

Как только кончился прием, я отправился с визитами и вернулся в Нескучное только к обеду. Утром, еще до обедни, я успел расписаться у командующего войсками генерала Костанда, начальника штаба округа, заведовавшего дворцовой частью генерал-адъютанта Столыпина, сын которого, Петр Аркадьевич,^[312] впоследствии был председателем Совета Министров, и в 1911 г. погиб так трагически в Киеве.

После обеда великая княгиня устроила катанье на тройках на Воробьевы Горы, с которых открывался чудный вид на всю Москву, освещенную массой огней.

В первой тройке поместились великая княгиня, Е. А. Шнейдер (учительница русск. яз.), граф Стенбок и Гадон; во второй тройке жених и невеста – граф Белевский и княжна Трубецкая – и я, в качестве их гувернера, так как в то время считалось неприличным, чтобы жених и невеста ездили одни.

6-го числа состоялся Крещенский парад; погода была чудная при 8? мороза, было удивительно красиво, когда крестный ход и знамена стали спускаться к Тайницким воротам. Вся Софийская набережная, все крыши домов – все было усеяно народом. Прямо с парада проехали в генерал-губернаторский дом, где и остались, покинув Нескучное. Мы, лица свиты, очень были этим довольны.

Вечером в этот день был бал у Трубецких (губернские предводители дворянства). Их высочества тоже были на балу, было очень оживленно, весело, красиво и на широкую барскую ногу. Цветов была такая масса, что все дамы уехали, увозя с собой огромные пучки красных роз на длинных стеблях, сирени, анемонов, нарциссов и других цветов. Я танцевал с большим одушевлением: 1-ю кадриль с m-lle Истоминой, 2-ю с m-me Вельяминовой, 3-ю с княгиней Львовой (муж ее был директором училища живописи и ваяния), 4-ю с m-me Волковой, мазурку с Н. В. Евреиновой и котильон с княгиней С. Н. Голицыной. Уехал я с бала последний, оставался еще с Трубецкими пить чай после разъезда гостей, и домой вернулся только в седьмом часу.

8-го числа ко мне неожиданно приехали мои харьковские знакомые Селастенников и Гебенштрейт. Они приехали на съезд естествоиспытателей и врачей.^[313] В последний день съезда, 11-го января, было торжественное заседание в зале дворянского собрания. Я заехал на это заседание, но так как был в сюртуке, а надо было быть в мундире, то прятался за колоннами. Во время лекции профессора Цинера о неправильных взглядах на геометрию я вдруг обратил внимание на странную фигуру старика в блузе, тогда как все были во фраках или сюртуках, поднимавшуюся на эстраду профессоров. Старик этот, войдя на эстраду, сел в заднем ряду; вглядываюсь и узнаю Льва Толстого. Как только он сел, все ближайшие к нему стали жать ему руки, а когда наступил антракт, то его увели в круглую гостиную за эстрадой. Тотчас толпа студентов бросилась к дверям этой гостиной, крича: «Льва Николаевича, Льва Николаевича»…

Толпа эта росла, распорядители съезда испугались беспорядка, и профессор Мороховец, как он мне сам это рассказывал, уговорил Льва Николаевича спрятаться в маленькой комнатке возле круглой гостиной; студенты, увидев, что Толстого в гостиной нет, понемногу успокоились.

Началось заседание, перед началом которого профессор Тимирязев, тот, которому советской властью поставлен памятник у Никитских ворот,^[314] вывел Толстого к рампе. Посыпались оглушительные аплодисменты, Лев Николаевич, стоя у рампы, раскланивался публике.

12-го числа был акт в университете в присутствии их высочеств. Был большой порядок, по окончании акта при отъезде их высочеств толпа студентов окружила карету и просила на память цветов. Великая княгиня разделила весь свой букет и каждому дала по цветку.

Обедал я в этот день у Евреиновых – моих новых знакомых. После обеда поехали на тройках за 10 верст от Москвы кататься с гор. Всего было три тройки: в первой – Н. В. Евреинова, ее большой друг Е. А. Андреева,^[315] с которой я недавно познакомился, Гадон и я; во второй – М. Ф. Якунчикова, М. А. Андреева, граф Комаровский (казак) и француз Вале, в третьей – З. Г. Морозова (жена фабриканта Саввы Морозова), Евреинов, гувернантка детей Евреиновых и Безобразов, позорно отличившийся впоследствии на Ялу,^[316] втянувший нас в войну с Японией. Погода была чудная, было весело, молодо, вернулись в отличном расположении духа к Евреиновым к ужину, где опять было оживленно, радостно как-то.

16-го января у великого князя был большой бал, приглашенных было 900 человек, так что очень было трудно дирижировать, поддерживать порядок, под конец я совсем выбился из сил. К счастью, все прошло хорошо, оживленно, и их высочества меня очень благодарили. Я танцевал 1-ю кадриль с М. К. Морозовой, 2-ю – с Н. В. Евреиновой, 3-ю – с П. А. Хрулевой, 4-ю – с княжной Урусовой, мазурку – с княгиней Голицыной, женой профессора Московского университета, и котильон – с А. В. Вельяминовой. На балу был новый министр юстиции Муравьев с женой. Это был очень умный талантливый министр, энергичный; великий князь его очень поддерживал.

На другой день бала, 17-го января, получили тревожные вести о здоровье государя. Великий князь очень встревожился, к счастью, через два дня получены были более утешительные вести. Никому еще и в голову тогда не приходило, что эта болезнь была первым предупреждением могущей быть катастрофы, что пройдет немного более полугода, и мы лишимся нашего государя.

Одновременно с печальными вестями о здоровье государя, я получил и тревожные письма от моей сестры, которая извещала меня о болезни моей матушки, заболевшей инфлюэнцей. Получив разрешение великого князя, я выехал в Петербург, где провел несколько дней у постели моей матери и, когда ей стало лучше и всякая опасность миновала, я вернулся в Москву 27-го января. Стенбок любезно прислал за мной на вокзал свою карету и курьера. Их высочества меня встретили радостно. Приехав в Москву, я сейчас же заступил на дежурство, а днем поехал к бедному моему другу Михалкову, который потерял свою вторую жену, рожденную Унковскую. Застал его страшно убитым, он осунулся, имел крайне удрученный, отсутствующий вид. Его belle m?re^[317] А. Н. Унковскую я застал в ужасном виде, это была ее любимая дочь, она сидела и смотрела больше в одну точку, с ней поминутно делались столбняки – жутко было смотреть на нее. На другой день состоялись похороны молодой Михалковой, хоронили в семейном склепе в Донском монастыре. Я приехал к началу обедни, церковь была полна, все Московское высшее общество было налицо. С кладбища я проехал к А. Н.[Унковской], которая жила тогда в своем особняке на Смоленском бульваре, где жил также и бедный Михалков, потерявший в течение 7-ми лет двух жен. Я просидел с ними часа два, они были спокойнее в этот день, покорившись вполне воле Божьей. Обедал я во дворце втроем: великая княгиня, княжна Трубецкая и я. Великий князь был на вечере в память Алексея Толстого.

30-го января приехали преображенцы Шлиттер, барон Зедделер, Эттер и граф Лорис-Меликов, они все остановились рядом со мной, к моей большой радости, а князь Оболенский и Гартонг – у Гадона. Ужасно я был рад их приезду, это все были мои большие друзья. Вечером был бал у великого князя, к каковому они и приехали. Приглашенных было немного, танцевало всего 80 пар, так что дирижировать было нетрудно. Я танцевал 1-ю кадриль с m-me Перфильевой, женой Сумского драгуна, 2-ю – с m-me Вельяминовой, 3-ю – с Н. В. Евреиновой, 4-ю – с графиней Уваровой, котильон – с П. А. Хрулевой. На мазурку я даму не приглашал, чтобы удобнее было дирижировать. За ужином сопровождал великого князя, который не садился и обходил столы, наблюдая, чтобы везде вовремя все подавали, и подсаживался то к одному, то к другому столу. После бала я ужинал с великим князем, тут же были и преображенцы, и мы досидели до седьмого часа утра. Пришел я к себе совсем разбитый и спал до самого завтрака.

После завтрака их высочества с преображенцами и нами, лицами свиты, провели время у Сумароковых, осматривали их чудный реставрированный дом эпохи Иоанна Грозного на Мясницкой,^[318] у Красных ворот, ныне снятых, и пили чай. Перед обедом я поехал с Зедделером в Центральные бани,^[319] которые в то время только что открылись и поражали всех своим богатством, роскошью и грандиозностью. Зедделер пришел в неописуемый восторг от них; в Петербурге были бани, но сравнительно с новыми московскими они были ничтожны и мизерны. После обеда сидели все у великой княгини, после же чая прошли к великому князю, у которого за беседой и чашей вина просидели до 4-х часов утра. На другой день преображенцы уехали.

2-го февраля я был шафером на свадьбе Муравьева (чиновник особых поручений при великом князе) с m-lle Колоколовой, великий князь – посаженным отцом. Венчание состоялось в церкви генерал-губернаторского дома, невеста была очень красива, симпатична. После свадьбы поехали в дом Муравьевых на Остоженку, где пили шампанское за здоровье молодых и чай. Оттуда я, в роли шафера, повез великой княгине букет и карне с конфетами, застал ее за дневным чаем. В 7 часов у Муравьевых был обед, на который приглашены были только родственники и участники свадьбы. Одних родственников набралось сорок человек. После обеда молодые уехали в свадебное путешествие, я поехал на вокзал их проводить. С вокзала заехал к Юсуповым-Сумароковым, застал там генерала Костанда с женой, Вельяминовых и княжну Ливен. Очень симпатично просидел я у них часок, поужинал и вернулся домой.

3-го февраля обедал у Морозовых – Маргариты Кирилловны и Михаила Абрамовича. Было очень приятно, обедали, кроме меня, Степанов, мой товарищ по свите, генерал Авинов, полковник Кондратович, граф Игнатьев, П. И. Харитоненко с женой, Евреиновы, М. Ф. Якунчикова и Лидия Григорьевна Щукина. Обед был чудный, все были оживлены, я сидел по левую руку прелестной хозяйки. Незаметно просидел я после обеда до 12 часов ночи.

4-го февраля я был дежурный, а вечером танцевал у Веригиных, было довольно скучно, я от скуки сел даже за карты и до самой мазурки играл в винт. Мазурку танцевал с А. В. Вельяминовой и за дружеской беседой с этой очаровательной женщиной немного оживился.

На следующий день ездил на тройке с Евреиновыми и m-me Якунчиковой в Черемушки, имение этой последней, с целью осмотреть дом и приспособить его для пикника, который Якунчиковы собирались устроить на следующей неделе. Погода была не важная, вьюга при 7? мороза, тем не менее было очень приятно прокатиться за город; Черемушки в 7-ми верстах от Москвы за Канатчиковой дачей. На обратном пути ветер утих, стало чудно, главное – санная дорога была ровная, без ухабов. Я рад был освежиться от балов, которые бывали в то время почти ежедневно. Вернулись к 8-ми часов вечера, так что поспел к обеду во дворец.

6-го февраля в Малом зале генерал-губернаторского дома состоялся маленький бал всего на 20 пар, военные были в сюртуках с эполетами. В танцах принимали участие и старушки, как графиня Олсуфьева. Вначале я был как-то не в ударе и у меня все не клеилось, но постепенно я оживился и к 3-й кадрили стал входить даже в азарт, устроил кошки-мышки в большом зале и под конец так загонял всех, что дыхание захватило. По-видимому, все были веселы и довольны.

Я танцевал 1-ю кадриль с С. И. Тютчевой, 2-ю – с m-me Мещериновой, женой полковника Генерального штаба, 3-ю – с m-me Перфильевой, 4-ю – с m-lle Араповой, мазурку – с великой княгиней и котильон – с А. В. Вельяминовой. Меня очень тронуло, что великая княгиня пригласила меня танцевать с нею мазурку, так как обыкновенно было не принято, чтобы высочайшие особы танцевали с дирижером. Их высочества очень остались довольны балом и сказали мне, что я превзошел себя.

9-го числа состоялся пикник у Якунчиковых на даче в Черемушках. Устраивали совместно Якунчиковы и Евреиновы. Сбор был у последних на Большой Никитской. Подано было 10 троек, в которые и уселись все приглашенные. Я сел с m-me Хрулевой, Евреиновой и еще одним студентом, фамилии не помню; на обратном пути ехали втроем: Н. В. Евреинова, Вельяминов и я. В Черемушках катались с горы, гора была с ухабами, очень высокая, летели по ней вниз стремглав, прыгая с ухаба на ухаб, последний спуск был страшно крутой, так что казалось, летишь в пропасть.

Когда стемнело, зажгли шкалики по всему фасаду дома и по горе, кругом костры, и в кустах бенгальские огни. Катались до 7-ми часов, когда сели обедать, роскошь меня поразила, все столы были усыпаны розами. После обеда протанцевали две кадрили, потом опять катались с горы. Я очень удачно скатывал, несмотря на трудность спуска. Накатавшись, танцевали мазурку, ужинали, вернулись домой только в 4 часа утра. Я не припомню такого веселого, оживленного пикника.

На другой день меня ждало грустное известие. Я получил письмо от сестры; моя мать опять заболела, ей вдруг сделалось худо, температура поднялась до 39-ти, опасались воспаления в легких. Я был сам не свой, страшно тревожился за свою мать, хотелось ехать к ней, но неудобно было опять отпрашиваться, я только недавно вернулся из Петербурга. А у великого князя всё были вечера, и я знал, что он очень дорожит мной как дирижером, и он был так всегда предупредителен, что я решился обождать до конца этих вечеров и тогда уже ехать к моей матери, если, конечно, не получу более тревожных вестей. Каждый день я получал письма от сестры и, кроме того, депеши, так что был в полном курсе болезни матушки. Но как были тяжелы все выезды, когда на душе было такое беспокойство. На следующий день болезнь определилась – доктор Рощинин, который лечил мою мать не только как доктор, но и как друг нашей семьи, констатировал острый бронхит. Это был прекрасный врач и человек редкой души. Он навещал мою мать по два раза в день, кроме того, при моей матери безотлучно находилась сестра милосердия, так что я знал, что уход был прекрасный, и это меня несколько успокаивало.

В Москве тем временем сезон был в полном разгаре.

12-го числа был пикник, который устраивали Сумароковы у себя в Архангельском. Мне не хотелось ехать, так как выезд был назначен в 11 часов утра, а утренние вести о моей матушке обыкновенно приходили в час дня, и я бы очень тревожился. Но начальник телеграфа обещал мне тотчас же переслать депешу в Архангельское, как только она будет получена, и потому я решился ехать. Выехали по железной дороге до Немчинова поста, а оттуда в деревенских санях в Архангельское; кроме их высочеств и лиц свиты, в пикнике участвовали еще граф Комаровский, граф Игнатьев, m-lle Арапова, М. Н. Ермолова, Огаревы, Келеповские, Федоров, Вельяминов и Щербатовы. Приехав в Архангельское, завтракали, во время завтрака мне подали депешу от моей сестры, к счастью, с успокоительными вестями. После завтрака катались с гор, очень крутых и высоких, на больших матрасах, на которые садилось до 10-ти человек. Гора была с уступами, и летели на матрасе с большой быстротой. Было очень весело, особенно когда кого-нибудь выбрасывало с матраса. После катанья осматривали скотные дворы и зверинец, где было штук до ста оленей, совсем ручных. Некоторые из них подходили к нам и ели овес и хлеб с рук. В 7 часов вечера был чудный обед, после которого опять катались с гор, при бенгальском освещении. На обратном пути было очень красиво, все 10 верст до станции горели костры, и, кроме того, в кустах горели бенгальские огни, а в селе Ромашкове при нашем проезде зажгли целый фейерверк, пускали ракеты, змеи, бомбы…

На другой день, 13-го февраля, приехали преображенцы: Комаров, Коростовец, Мансуров, два Мирковича и Крейтон. Я был очень рад их приезду, они приехали специально к балу, который и состоялся в тот же вечер. Бал был очень оживленный, дирижировать было нелегко, так как было очень много приглашенных, и окончился он около 4-х часов ночи. После бала еще ужинали у великого князя и разошлись только в 6 часов утра. Спать пришлось мало, так как в 9 часов утра я уже заступил на дежурство, днем ездил с преображенцами к Юсуповым, а вечером было общее макао,^[320] мне очень везло, и я выиграл 66 рублей, потом ужинали у Гадона, очень симпатично провели время, 16-го преображенцы уехали.

19-го получил депешу от графинюшки Граббе – я был очень дружен с этой семьей – она извещала меня, что помолвлена с герцогом Лейхтенбергским, сыном князя Николая Максимилиановича. Я не особенно был рад этой свадьбе, так как Лейхтенбергский мне в то время казался не особенно симпатичным. Впоследствии, когда я его ближе узнал, я его очень полюбил, это была честная, хорошая натура, и он был хорошим мужем и отцом. Последний раз мне пришлось с ним столкнуться на войне, когда я командовал 3-м Сибирским корпусом, а он у меня в корпусе командовал бригадой 7-ой Туркестанской дивизии. На войне он себя проявил с очень хорошей стороны.

В этот день я был на греческом спектакле в гимназии С. Н. Фишера,^[321] где воспитывалась в то время Марица Михалкова. Очень было оригинально. Все роли, и мужские также, играли воспитанницы, играли очень хорошо, поставлен был спектакль также отлично. Немного только голоса не подходили к голосам Агамемнона и Ахиллеса. Под конец мне все же наскучило, так как спектакль продолжался чересчур долго – 2 часа без антракта, и я немного прикорнул.

20-го числа у великого князя был бал, а на другой день я получил срочную депешу от сестры, что моей матушке стало хуже, началось легочное воспаление, и Рощинин выказывает опасения, а затем пришло и письмо с подробностями. Я решил пойти к великому князю, показал ему депешу сестры. Великий князь сказал мне, чтобы я немедля, конечно, ехал в Петербург. Выехал я в тот же вечер, перед отъездом получил еще письмо, что у моей матери был сильный припадок, нервная спазма легких и сердца, и Рощинин боялся отека легких.

В Петербурге я застал свою мать немного лучше, легкие стали очищаться. Она очень обрадовалась моему приезду. Поговорив с сестрой, решили пригласить отца Иоанна Кронштадтского помолиться. Я поехал в Кронштадт, с большим трудом удалось мне проникнуть к нему, его я не видел, но говорил с матушкой, записала она наш адрес и обещала мне, что батюшка непременно будет на следующий день между 12-ю и 3-мя часами. Счастливый и полон надежды, я вернулся домой, послал депешу великому князю, который просил меня ежедневно извещать о ходе болезни.

В ответ на мою депешу я получил от великой княгини следующую: «Dieu donn?, que les pri?res du p?re Jean Vous donnent du courage et ? votre m?re sant?. Tous ici pensent ? vous, prennent une vive part ? votre chagrin. Elisabeth».^[322]

24-го отец Иоанн Кронштадтский был у моей матери, помолился у ее кровати, благословил ее, всех нас и очень ее подбодрил, сказав: «ничего», «поправится». Он говорил так отрывисто, так же и молился, в его словах чувствовалось какое-то требование. Его молитва была так необычна, что сначала даже как будто шокировала, но у него все слова были такие уверенные, что раз что он скажет – сомнений не было. Он очень ласково, так бодро всех нас благословил, выпил с нами чаю, отпил полстакана, налив на блюдечко, глотнул немного мадеры, с полрюмки, съел сушку и, поднявшись, благословив опять всех, уехал.

Вся улица была уже запружена народом, все рвались, чтобы посмотреть, а если возможно, то и принять благословение от «батюшки», как его просто называл народ. После отъезда батюшки мы все прямо ожили, моя мать выглядела веселее, радостнее, она стала заметнее поправляться, а 28-го я получил еще депешу от великой княгини: «Serge et moi, esp?rons tant que la sant? de Votre m?re va mieux, que Dieu donne des forces et du courage mille amiti?s de nous tous et des vou? chaleureux de compl?ter gu?rison. Elisabeth».^[323]

Я оставался в Петербурге у моей матушки всю масляную неделю, первую неделю поста и часть второй. Матушке становилось все лучше и лучше.

5-го марта – день, когда их высочества приобщались святых тайн, я послал великому князю депешу с поздравлением и получил от него ответ: «Душевно благодарим, жаль, что Вас не было с нами, радуемся с Вами поправлению Вашей матушки, шлем ей сердечный привет. Сергей».

Когда всякая опасность, по уверению доктора, миновала, я вернулся в Москву, мой брат, который тоже приезжал в Петербург, выехал вместе со мной.

10-го были в Москве, где нас встретил на вокзале Гадон с каретой, и мы поехали в генерал-губернаторский дом. Напившись кофе, переодевшись в парадную форму, я пошел к их высочествам. Великая княгиня меня встретила такая радостная, говорила, что так счастлива, что моя мать поправляется, что она все думала о ней и, если бы не боялась быть надоедливой, то присылала бы депеши каждый день. Великий князь был также трогателен, расспрашивал самые подробные детали о состоянии здоровья моей матери. Каждый день я продолжал получать письма от сестры. Выздоровление матушки шло быстрыми шагами.

Брат мой оставался у меня до следующего дня, когда я его проводил на поезд, он уехал в Харьков. Я возил своего брата в театр «Парадиз»^[324] на представление Дурова, он выводил свинью, кабана, петуха, кошек и собаку, которые делали вычитание и сложение. Затем был человек с железной головой, который проделывал удивительные вещи: он с помощью головы сгибал железные двухдюймовые брусья, зубами разгрызал дюймовые брусья, вбивал гвозди в доску кулаком вместо молотка, клал камень на голову, а другой молотком разбивал ему этот камень на голове, затем ходил и прыгал голыми ногами по острым гвоздям. Было даже неприятно смотреть.

12-го марта я дежурил и ездил с великим князем на выставку картин московских художников. Выставка мне не понравилась, ни одной порядочной картины. Вечером были в Большом театре, на «итальянской» опере. Давали «Иоанн Лейденский»,^[325] пел Таманьо, знаменитый в то время тенор. Театр был полон, и, что удивительно для Москвы – масса знакомых, обыкновенно как-то в театрах в Москве я никогда не встречал знакомых. Я сидел в большой средней царской ложе с графиней Олсуфьевой и Е. Н. Козляниновой. Таманьо был бесподобен. Из театра я поехал ужинать к Иваненко, у них пели цыгане, было довольно скучно, я никогда не был поклонником цыганского пения.

14-го числа их высочества посетили каторжан в пересыльной тюрьме. К сожалению, я не был дежурным и потому не сопровождал их. Каторжан было до 2-х тысяч человек, впечатление их высочества вынесли тяжелое, особенно неприятное от бряцания цепей. Великий князь и великая княгиня со многими, как мне передавали, разговаривали и были очень ласковы и доброжелательны к заключенным.

15-го марта приехал великий князь Михаил Николаевич на несколько дней. Мы встречали его на вокзале. Вечером были в итальянской опере, давали «Отелло», пели Таманьо и Баттистини; было очень хорошо. Таманьо, кроме чудного голоса, был бесподобен в игре, особенно хорош он был в последнем действии, когда душит Дездемону и закалывает себя.

16-го числа я поехал на вокзал встречать Гадона, который возвращался с охоты от Сумароковых, они охотились три дня, и Гадон убил трех козлов и одного крупного медведя, который пал после первого выстрела.

Днем я устроил у себя чай, пригласив Евреиновых, А. В. Вельяминову, Степанова и Гадона. Очень было уютно и симпатично. Вечером опять были в театре, давали «Риголетто». Меня опера страшно утомляла в то время, и потому я всегда дремал в театре, что было очень удобно, особенно в средней царской ложе, где были чудные мягкие кресла и можно было прятаться за занавесками.

17-го я обедал у Козляниновых с Вельяминовыми и губернатором Булыгиным, а вечером навестил Унковских и Михалкова. Они стали спокойнее, и у А. Н. Унковской припадки стали реже.

19-го дежурил, днем ездил в кадетский корпус навестить кадета Сашу Андреевского, вечером была Крестопоклонная всенощная,^[326] были все в церкви генерал-губернаторского дома.

На другой день их высочества выехали в Петербург, взяв и меня с собой. С каким волнением и с какой радостью я приехал домой к моей матери. Застал ее еще в постели, но значительно, конечно, лучшего вида, чем я ее оставил две недели назад.

В Петербурге я оставался до 23-го апреля, когда вернулись в Москву. Я так рад был, что мог месяц прожить дома и поухаживать за дорогой больной. Оставил я ее еще очень слабой, она еще с трудом на день переходила с кровати на кушетку.

В начале мая я опять был в Петербурге, чтобы помочь перевезти мою матушку на Сергиевскую дачу близ Петергофа, где князь Георгий Максимилианович любезно предоставил небольшую квартиру во флигеле, чтобы моя мать могла провести лето на воздухе с моей сестрой. Все удалось очень хорошо, и мы благополучно перевезли матушку и очень хорошо ее устроили. Я уехал в Москву успокоенный.

В Москве застал страшную жару, в тени 21?, сирень уже отцвела.

11-го мая через Москву проезжала императрица, но я не ездил на вокзал, так как великий князь поехал только с дежурным, а дежурил в этот день Сумароков.

12-го числа было торжественное освящение дома для умалишенных на Канатчиковой даче за Серпуховской заставой. Это грандиозное учреждение начато было по инициативе покойного городского головы Алексеева, построено оно было чудно, со всеми новейшими приспособлениями.

14-го мая вдруг, после нестерпимой жары, наступили холода, термометр опустился до 5?, начались дожди. Поэтому переезд в Ильинское был отложен.

20-го мая ко мне приехал мой большой друг Зейме и остановился у меня, я был очень этому рад. Его приезд совпал с моей болезнью; на другой день моего возвращения из Петербурга я почувствовал боль в правом колене, не обратил внимания, продолжал ходить, наконец дошло до того, что я не мог уже сгибать ногу, и такая была боль, что я обратился к доктору Форбрихеру, но уже после того, как в течение трех дней принял 120 г салицилки и мазал ногу ихтиолом.^[327] Форбрихер положил мне компресс и запретил выходить.

22-го мая я пригласил хирурга Зеренина из Мариинской больницы, который определил ревматизм с воспалением коленного сустава, велел продолжать компресс, а так как салицилка уже не действовала, то прописал йод внутрь для всасывания. А главное, он запретил всякое движение, велел лежать с вытянутой неподвижной ногой.

23-го мая их высочества переехали в Ильинское, а мне пришлось остаться в Москве. Накануне отъезда великий князь зашел ко мне, был очень мил и любезен, просидел у меня больше часу.

Уход за мной был отличный, доктор навещал меня ежедневно, фельдшер приходил менять компрессы. Корнилов, управлявший конторой великого князя, навещал меня по нескольку раз в день. Великий князь хотел меня непременно перевезти в Ильинское, предлагал покойное ландо на резине, чтобы везти по шоссе, но доктора воспротивились.

Приехав в Ильинское, великий князь сейчас же прислал мне оттуда депешу, что они все думают обо мне и сожалеют, что меня с ними нет. Затем каждый день их высочества осведомлялись по телефону о моем здоровье.

24-го числа Зеренин осмотрел мою ногу и нашел острое воспаление сустава с накоплением жидкости, а также и воспаление сухожилий, прикрепленных к чашке, велел поставить мушку,^[328] ногу в лубки, обложить ватой и забинтовать всю ногу от пальцев доверху. Мушка оказала действие, мне стало заметно лучше, и боли прекратились. Все время меня навещали добрые знакомые, так что я почти никогда не бывал один.

26-го хирург Зеренин нашел нужным поставить еще две мушки и раньше выяснения результата этих двух мушек запретил и думать о переезде. Все время я получал письма от моей сестры, которая меня очень утешала, так как здоровье матушки все улучшалось, и она начала ходить, могла уже совершать небольшие прогулки по саду.

29-го мая из Ильинского приехал Гадон, чтобы меня навестить, я ему страшно обрадовался, он привез мне огромный букет ландышей от великой княгини и сказал мне, что их высочества просят меня переехать в Ильинское, как только будет малейшая возможность, что все удобства для моей жизни и лечения мне будут предоставлены.

31-го мая их высочества приехали из Ильинского на освящение Боевской богадельни в Сокольниках. Как только они приехали, камердинер великой княгини принес мне три букета ландышей и один из васильков от ее высочества, причем на одном из букетов прикреплена была бумажка с четверолистным трефлем.^[329] Днем ко мне зашел великий князь, просидел около часу и сказал мне, что мои комнаты в Ильинском меня ждут, что он сам развесил по стенам веселые картинки, чтобы мне не было скучно там лежать.

Вечером меня навестили Евреиновы, приехавшие из деревни, я очень обрадовался, привезли они мне две бутылки наливки и бутылку старого бургонского.

2-го июня приехал ко мне мой хирург и произвел эксперимент не из приятных. От мушек у меня все колено было покрыто тонкой кожицей, которую он снял как перчатку, и намазал его йодом. Я чуть не полез на стену, часа четыре после этого я не мог успокоиться. К счастью, пришли ко мне граф Стенбок и Жедринский, и мы повинтили. На другой день у меня завтракали Евреиновы, Гадон и Вельяминов, было очень симпатично; при них мне принесли от m-me Лукутиной чудный букет из лилий и роз.

4-го июня доктор Зеренин нашел у меня вновь скопление жидкости под коленом и поставил опять мушку, которая меня измучила страшно. В этот же день от Швабе приходил мастер, по поручению великой княгини, узнать, какое мне лучше сделать кресло для катания в Ильинском. Меня это до слез тронуло.

7-го июня великий князь был в Москве и заходил ко мне, очень был мил, как всегда, и выражал нетерпение, чтобы я скорее переезжал в Ильинское.

В этот же вечер меня навестили милые Юсуповы.

11-го июня, наконец, мне удалось переехать в Ильинское. Утром в этот день приехал ко мне хирург Зеренин, у меня болел локоть, он определил ревматизм, намазал йодом и велел принять салицилку, когда приеду в Ильинское. В 4.30 подали ландо на резине (тогда это была редкость) четверкой. Сели Гадон, доктор Зеренин и я. По дороге мы заехали в Покровское к Вельяминовым, они жили там на даче. У них немного побыли, напились чаю и уже без доктора двинулись дальше. По выезде из Покровского одна из лошадей стала бить задом, перекинула ногу чрез вагу,^[330] упала и стала страшно биться. Пришлось выйти из ландо, отпрячь. Лошадь оставили в Покровском и уже на тройке доехали до Ильинского.

Погода была чудная, и я наслаждался всю дорогу дивным воздухом. В Ильинское приехали около 8-ми, Степанов с доктором Форбрихером меня дожидались, меня снесли наверх в мои комнаты, где все уже было готово, разложено. Кресло для катания стояло у двери. На столе стоял букет роз и трефль четырехлистник, прикрепленный к бумажке, на которой рукой великой княгини было написано «bonne sant?».^[331] На полке были разложены журналы великой княгини. Все стенки были увешены картинами из разных журналов, развешивал их сам великий князь. К моей кровати и дивану были проведены звонки. Одним словом, во всем была видна заботливая родная рука.

В это время в Ильинском шел обед. Как только встали из-за стола, великий князь пришел ко мне, был очень в духе, говорил, что так рад, что я наконец приехал, что воздух меня подкрепит и поправит. Вслед за мной приехал в Ильинское фельдшер-массажист, которого великий князь выписал из Москвы специально для меня.

Спал я первую ночь отлично, как давно не спал, очевидно, воздух на меня хорошо повлиял. На другой день было воскресение, и я, встав пораньше, надел сюртук и на костылях дошел до лестницы, с которой должны были сойти их высочества, чтобы идти в церковь. Мне хотелось увидеть великую княгиню раньше, чем она могла бы зайти ко мне, чтобы поблагодарить ее за ласку и заботы обо мне. В ожидании их появления я сел в кресло. Великая княгиня, увидев меня, трогательно направилась ко мне. Я ее благодарил, стараясь выразить ей всю мою самую глубокую признательность.

Двинулись в церковь, Гадон меня повез в кресле. Всю обедню я просидел у открытого окна церкви. По окончании обедни Гадон меня довез до дому, я остался в садике, где завтракал. Днем меня повезли по парку, я доехал до детей, которые очень смеялись, увидев меня в кресле. Я с ними немного проехался. Дмитрий Павлович и я в колясочках, Мария Павловна пешком. Они были очень милы, выросли страшно.

Обедал я уже у себя в комнате, так как пошел дождь. На следующий день, к сожалению, я заметил, что опухоль колена несколько увеличилась, вероятно, от переезда. В этот день, в 9 часов утра, был молебен в память освобождения от холеры, он ежегодно совершался 13-го июня. Я сидел в кресле во время молебна, затем меня свезли на теннис, но скоро пошел дождь, и надо было вернуться. Дождь лил целый день, что для моего здоровья было неважно, заболело плечо.

14-го июня великий князь уехал в Борки с государем на освящение церкви, а в Ильинском все расхворались: у Стенбока заболела нога – ишиас, у Белевского сделалась крапивная лихорадка, у Форбрихера инфлюэнца, да и великая княгиня слегла, у нее оказалась 38,6 температура. А накануне она была еще совсем здорова, просидела у меня весь вечер. Ужасно было досадно, я хотел навестить великую княгиню и попросил Гадона отвезти меня в кресле во второй этаж к ней. Благодаря террасе около комнаты великой княгини и отлогому спуску с нее, это было можно. Там я встал с кресла и на костылях пошел к великой княгине, постучался к ней в кабинет. Она лежала там на кушетке и была страшно удивлена, увидев меня. Меня усадили в кресло, под ногу уложили ряд подушек, и я отлично посидел около часу с великой княгиней, пока Гадон читал вслух.

Когда мы заметили, что она утомилась и стала дремать, мы ушли. Меня таким же порядком Гадон проводил домой.

15-го числа приехал в Ильинское художник Фламенг, чтобы нарисовать портрет великой княгини, он оказался очень забавным, веселым французом. Погода была в этот день сносная, и меня возили в кресле по парку. Возвращаясь к себе, я неловко встал с кресла и споткнулся на больную ногу. Этого было достаточно, чтобы опять возобновилось воспаление в правой чашке, опять поставили мушку. К тому же погода опять ухудшилась, было всего 10?, дождь стал лить целые дни. Доктор Зеренин велел все переставить в моей комнате, одну дверь наглухо затворить, одно окно обить сукном, чтобы не дуло.

16-го вернулся великий князь с поездки и долго сидел у меня.

17-го меня навестили Юсуповы. Нога моя на этот раз не улучшилась от мушек, а боли даже увеличились; доктор Зеренин изменил поэтому лечение, велел подвесить ногу и прикладывать лед, дабы уменьшить воспаление.

22-го мне стало немного лучше, я перешел с постели на диван, который мне принесли в этот день заново перебитым. Он был покрыт клеенкой, что было неудобно, так как в жару простыни как-то прилипали. Великий князь это заметил и тотчас приказал перебить. Меня прямо до слез трогало их внимание.

23-го их высочества переехали на неделю в Усово, перед отъездом великий князь зашел ко мне, при нем мне подали депешу моего брата, который извещал меня о своем приезде в Москву. Узнав об этом, великий князь сказал, чтобы брат мой обязательно приехал в Ильинское, что он распорядится, чтобы за ним выехали лошади. Таким образом, все 24-е число я провел с моим братом, он уехал в тот же день с последним поездом.

25-го июня, совсем неожиданно, ко мне из Усова приехала великая княгиня с княжной Трубецкой и Гадоном, очень я им обрадовался, посидели у меня, выпили чаю и поехали обратно. На другой день у меня были Юсуповы, просидели часа два, были страшно милы. Юсупов, уезжая, сказал мне, что он очень просит меня взять у него денег на поездку на лечение, сколько мне понадобится, чтобы я ни у кого не занимал, и прибавил, что не уедет, пока я не дам ему слова, что воспользуюсь его предложением, что этим я доставлю ему большую радость; ужасно меня это тронуло.

27-го ко мне из Усова приехали великие князья Сергей и Павел Александровичи, а после их отъезда великая княгиня с княжной Трубецкой привезли разные безделушки с ярмарки из Петровского.

Великий князь хотел пригласить профессора Захарьина ко мне, но это совпало с депешей профессора Вельяминова-хирурга, который, узнав от своего племянника о моей болезни, телеграфировал мне, что хочет меня навестить и на днях приедет ко мне из Петербурга. Когда я сказал об этом великому князю, то заметил, что ему это было не особенно приятно, так как этим самым приглашение Захарьина являлось излишним, а у великого князя характер был ревнивый, и он не любил, чтобы что-нибудь делалось помимо его. Очень мне было досадно, что так вышло.

В ночь на 28-е число у меня ночевал мой друг Вельяминов, приехавший из Москвы, чтобы меня повидать. В 4 часов ночи мне должны были менять мешок со льдом на ноге, для этого в помощь моему человеку был назначен негр из прислуги великого князя, который и спал недалеко от меня. Но этот негр, несмотря на будильник, проспал; я подождал до 4.30 и начал звонить, никто не откликнулся. Проснулся Вельяминов и пошел будить человека, не подозревая, что это негр. Подойдя к кровати и окликнув его, он до того испугался, когда тот вскочил, что выбежал из комнаты. Потом мы долго смеялись.

30-го июня меня, наконец, перенесли из комнаты на балкон, так приятно было вдохнуть чудного воздуха.

Днем ко мне заезжали Юсуповы, привезли бутылку старой малаги. Когда они уехали, то из Усова приехала великая княгиня с княжной Трубецкой.

2-го июля все переехали из Усова обратно в Ильинское. Тотчас по приезде ко мне пришла великая княгиня с женихом и невестой – Белевским и Трубецкой. Великая княгиня принесла мне букет чудных роз и меню, нарисованное ею, на котором было написано меню моего обеда в этот день. Последнее меня особенно тронуло – она узнала, какой у меня будет обед, и написала его. Я заказывал себе обед сам. Пока великая княгиня сидела у меня, пришел и великий князь, нашел, что у меня вид лучше, что я розовее.

На другой день в Ильинское приехал великий князь Михаил Николаевич с генералом Озеровым, которого поселили в моем соседстве. Это был очень милый человек, и я очень был рад ему. Вечером, в этот же день, когда я сидел на балконе, вдруг я услыхал голос великого князя Михаила Николаевича: «Можно к тебе?» И с этими словами он поднялся ко мне с Гадоном. Я был страшно тронут таким вниманием с его стороны, он был очень в духе, много рассказывал о Кавказе, припоминая очень интересные эпизоды. При нем пришла великая княгиня, а мне как раз надо было уже вернуться в комнаты, так как становилось сыро. Они вышли в соседнюю комнату и, когда я устроился у себя на диване, опять вошли ко мне. Великий князь Михаил Николаевич вскоре ушел, обещав принести интересную книгу, а Елизавета Федоровна осталась и раскладывала у меня пасьянсы.

Был у меня доктор Зеренин, отменил лед и велел класть компрессы из руссовской примочки^[332] и мазать йодом через день, а через неделю хотел наложить гипсовую повязку. Ноге стало гораздо лучше. Меня опять стали катать по парку в кресле.

Как-то раз один из придворных лакеев, везя меня по дорожкам парка, говорит мне: «Вот я, когда жил у генерала такого-то (фамилию я сейчас не помню), также все возили его в кресле, а как осенью переехали в город, так они и померли, очень уж жалко их было». Я не мог не улыбнуться на его утешительные слова и сказал ему: «Ну, Бог даст, я еще поживу, он, вероятно, старше меня был».

5-го был день именин великого князя Сергея Александровича, я ему подарил пилу для пилки сучьев, он очень увлекался в то время этим занятием. После завтрака великий князь пришел ко мне с Дмитрием Павловичем и благодарил за пилу, которую он нашел очень удобной. Затем была и великая княгиня с Е. Н. Козляниновой.

6-го июля приехал из Петербурга профессор Вельяминов-хирург. Днем в три часа прямо из Москвы в ландо четверкой, высланной по приказанию великого князя, он приехал в Ильинское со своим племянником и доктором Зерениным.

После тщательного осмотра вынесли резолюцию: общий острый суставный ревматизм, осложненный воспалением коленного сустава и всех мышц, примыкающих к колену; немедленно ехать в Пятигорск на серно-грязевые ванны до сентября, затем в Боржом, Абастуман, оттуда в Крым и не возвращаться в Москву раньше ноября – к началам морозов. Такой приговор меня не особенно утешил, уехать на 4 месяца – легко сказать. Очень меня это огорчило. От меня Вельяминов пошел к великому князю доложить все подробно, великий князь был с ним очень любезен и просил его остаться отобедать у него.

7-го числа я все ждал к себе великого князя, от которого хотел знать результат его разговора с Вельяминовым, но он так и не пришел; великая княгиня заходила ко мне и посидела, пока я обедал.

8-го приехал обер-прокурор синода К. П. Победоносцев. Я очень обрадовался его приезду, так как мне хотелось переговорить с ним о моем брате, который одно время увлекался толстовством, и один из местных священников написал на него донос Победоносцеву, который в свою очередь препроводил его в Департамент полиции, а этот последний – министру финансов, и моему брату пришлось оставить должность податного инспектора, которую мой брат занимал там, в Харьковской губернии. Узнав о приезде Победоносцева, я написал записку великому князю, прося его попросить Победоносцева зайти ко мне для разговора насчет моего брата.

После завтрака я получил от великого князя ответную записку: «Все исполнено». Вслед за этим ко мне кто-то постучался, и вошел Победоносцев. Он сам начал говорить, что догадывается, что я, верно, хочу его просить о моем брате, но что он тут решительно не причем, что он препроводил переписку министру внутренних дел, который, вместо наведения справок препроводил все министру финансов, что он согласен написать генералу Шебеко (в то время товарищ министра внутренних дел, заведовавший полицией), что ничего не имеет против моего брата, показания которого читал и считает все это дело интригой. Разговором с Победоносцевым я остался вполне удовлетворен, и мой брат скоро был восстановлен в правах, был только переведен в Тверь.

На другой день ко мне пришел великий князь, и моя судьба решилась, он отпустил меня, и мой отъезд назначен был на 13-е число.

В этот день из Ильинского уезжал великий князь Михаил Николаевич и перед отъездом зашел ко мне, просидел у меня целый час, сказав, что не хотел уехать, не простившись со мной. Он меня тронул до слез своей добротой, поцеловав меня и благословив, пожелал мне вернуться бодрым и здоровым.

10-го числа доктор Зеренин наложил на мою ногу неподвижную стеклянную повязку, впервые мне пришлось видеть такую и испытать на себе. Ногу мою сначала забинтовали поверх небольшого слоя ваты парусиновым бинтом сверху донизу и затем облили ее жидким стеклом, которое, застыв, превратило повязку в совершенно неподвижную. Так я и доехал в ней до Пятигорска, где мне эту повязку прорезали по бокам, получилось две половины формы ноги – верхняя и нижняя. На обеих этих половинах вдоль разреза проделали отверстия, пропустили шнурки, и когда после ванны надевали мне повязку, то стягивали ее наподобие корсета. Повязка была довольно легкая, и я очень скоро привык к ней.

В этот же день, когда Зеренин готовил мою ногу к путешествию, их высочества были в Москве, а остававшиеся в Ильинском княжна Трубецкая со своим женихом графом Белевским, М. А. Васильчикова,^[333] известная своей печальной бестактной ролью во время мировой войны, и С. С. Гадон завтракали у меня в комнате. Вернувшись из Москвы, их высочества пришли ко мне, и мы говорили о моем путешествии, великий князь сказал, что «подбодрил» Победоносцева, чтобы тот исправил свою ошибку насчет моего брата.

На следующий день отправлены были мои вещи в Москву с моим слугой Расташинским, которого меня уговорили взять с собой. Хотели мне еще дать фельдшера, но я воспротивился.

12-го числа, в 9 часов утра, я выехал прямо на лошадях, трогательно провожаемый всеми, в Москву, где меня встретила моя сестра, приехавшая из Петербурга меня проводить. Ужасно я ей обрадовался. Мы провели с ней сутки в Москве, а 13-го числа в час дня я выехал из Москвы. Благодаря любезности начальника дороги мне предоставили отдельный вагон, половину которого занимал огромный салон, в который меня и внесли и положили на поставленную там кровать. Более удобно устроить было нельзя, это все было устроено по просьбе их высочеств. Отлично я доехал до Минеральных вод, где оказалось, что, ввиду большого подъема на ветке Минеральных вод, мой вагон можно отправить только с товарным поездом, который шел только вечером. Мне не хотелось ждать, и я с помощью моего человека и железнодорожного фельдшера перебрался в пассажирский вагон и доехал до Пятигорска, где на станции меня встретил секретарь главного комиссара вод доктора Бертенсона. С ним в коляске я доехал до центральной гостиницы, где мне был приготовлен номер.

Пятигорск был переполнен, и потому мне могли отвести комнату только в этой шумной гостинице, комната неважная, с платой 4 рубля в сутки.

Первое впечатление от Пятигорска было неважное, страшная пыль, духота невообразимая, в гостинице шумно, беспокойно, только вид из окна моей комнаты скрашивал неприятное впечатление – виднелись Машук и Бештау во всей их красоте. По приезде я был обрадован очень трогательной коллективной депешей от их высочеств и всех обитателей Ильинского. Первый день я был очень уставшим с дороги и пролежал все время. На другой день встал в 7 часов утра и не успел я одеться, как пришел врач, находившийся при ваннах, сказав, что пришлет фельдшера для массажа, а насчет ванн сказал, что необходима протекция главного комиссара Бертенсона, так как наплыв больных неимоверный.

Днем я отправился при помощи моего человека на костылях в сад гостиницы и уселся в беседку, куда ко мне очень скоро пришел профессор Бертенсон. Он мне очень понравился, был очень предупредителен, сказал, что ванны я могу начать на другой же день, что он пришлет мне сказать, в котором часу. Ему не понравилось мое устройство в гостинице, и он обещал мне подыскать удобное помещение в частном доме, где мне будет лучше и покойнее, и сказал, что пришлет мне кресло, чтобы меня возили в нем в ванны.

17-го числа я взял первую ванну. «Ермоловские ванны», так называлось здание, в котором я брал ванны, были отлично устроены, чистота была безукоризненная, порядок, уход также. Здешний врач профессор Тернер нашел, что грязевые ванны меня чересчур ослабят, и потому прописал мне серные, после которых мое колено обкладывали на 15 минут грязью 34? температуры. После ванны массаж, который мне делал сам доктор Эйнгорн, директор массажно-ортопедического института^[334] в Петербурге. Он делал массаж мастерски, но и брал хорошую цену – по 10 рублей за сеанс. Но этих денег мне было не жалко, так как свое быстрое поправление я приписываю главным образом именно его массажу. Вскоре по приезде в Пятигорск, когда жизнь моя наладилась, я случайно встретился со знакомыми. Оказалось, что молодые Муравьевы, на свадьбе которых я был шафером и описывал ее в своих воспоминаниях, живут также в Пятигорске недалеко от меня; молодой лечится от суставного ревматизма и уже взял 16 ванн. С ними вместе жила и мать Муравьева, очень симпатичная любезная женщина. Я очень обрадовался встрече с ними. Мы решили каждый день обедать вместе, что мне было очень приятно, так как одному обедать было очень тоскливо.

22-го июля, в день именин императрицы, была торжественная обедня в местном соборе,^[335] но я не пошел к обедне, так как не мог еще надеть мундира. Вечером же с балкона Муравьевых я любовался иллюминацией и чудным фейерверком, который пускали с Горячей горы, под конец раздался сильнейший выстрел, и разом осветился вензель государя и императрицы, оркестр заиграл гимн. Это было очень эффектно. В 10 часов иллюминация кончилась, я отправился к себе спать.

24-го я первый раз был в церкви, дошел довольно легко на костылях, войдя в церковь, остановился сзади у стены, вдоль которой была скамейка, и на ней уже сидело несколько калек и больных ногами. Я сел с ними. В конце обедни стали к нам подходить старушки и давать нам кусочки просфор. Это было очень трогательно. Некоторые конфузились и сначала спрашивали, можно ли дать, другие же прямо клали в руку. Таких кусочков у меня набралось порядочно. Выйдя из церкви, я встретил одного несчастного отставного офицера, которого везли в колясочке, рядом шла жена и держала его за руку. Он страдал, как оказалось, прогрессивным параличом, говорить не мог, издавал только какие-то звуки. Глаза его были бессмысленны, жена его очень нежно ухаживала за ним. Я их встречал каждый день. Я подошел к ним и дал жене просфору, из которой была вынута часть. Она меня очень поблагодарила и стала говорить мужу, но тот никак не реагировал, тогда она стала класть ему в рот кусочки просфоры, которые он жевал. При этом она мне рассказывала, что уже 6 лет, что он болен, и совсем впал в детство; служил в Сибири, вел новобранцев через Байкальское озеро и провалился под лед, его вытащили, но он сильно ударился головою о льдину, и у него сделалось сотрясение мозга. Его отправили в теплый климат, служил он еще два года, как его вдруг хватил паралич, пришлось выйти в отставку, дали небольшую пенсию. Очень тяжелое впечатление произвели они на меня.

25-го я был обрадован приездом моей двоюродной сестры и крестной матери М. И. Грессер с дочерью. Они жили во Владикавказе, где ее муж^[336] служил, командуя местной бригадой. На лето они приехали в Кисловодск, откуда и заехали ко мне. Я очень любил эту на редкость чудную женщину, она отличалась необыкновенной добротой ко всем, никогда из ее уст нельзя было услыхать, чтобы она кого-нибудь бранила, она старалась всегда про всех сказать что-нибудь хорошее, оправдать, извинить тот или иной поступок. Она всегда думала об одном – как бы кому помочь, сделать добро. Мы пообедали вместе, ходили к памятнику Лермонтову, любовались вместе всей Кавказской горной цепью, покрытой вечными снегами. К сожалению, величавый Эльбрус не был виден, он был покрыт облаками. У памятника Лермонтову мы наняли коляску и поехали на провал, откуда открывался чудный вид на весь Пятигорск. На обратном пути заехали в грот Лермонтова. Все эти места произвели на меня большое впечатление, до этих пор я знал о них только по описаниям.

В Петербурге в это время шли торжества по случаю свадьбы великого князя Александра Михайловича с великой княжной Ксенией Александровной. Помня удивительную доброту ко мне великого князя Михаила Николаевича, отца жениха, я позволил себе послать ему депешу, на каковую получил очень любезный ответ:

«Сердечно благодарю тебя, надеюсь, тебе лучше и ты скоро совсем поправишься. Михаил».

28-го числа профессор Тернер перед отъездом был у меня последний раз, нашел, что ванны я переношу хорошо, велел продолжать их и обкладывать колено грязью, запретил касаться ногой пола, находя, что это еще рано (а я иногда пробовал становиться на нее), прописал мне мадеру 2–3 рюмки в день. Я едва нашел порядочную, нигде мадеры не было, везде только одно кахетинское. Хотел я переехать из гостиницы на частную квартиру, но решил остаться, привык уже к своим комнатам, да и хозяин гостиницы перевел меня вниз, дав лучшие комнаты. Кроме Муравьевых, встретил в Пятигорске своего товарища по корпусу князя Лобанова-Ростовского, у которого было большое имение в 8-ми верстах от города. Мы с ним не виделись 7 лет. Очень я ему обрадовался. Когда я несколько оправился и стал ходить с двумя палками, то раза два был у него в имении, он заезжал за мной на тройке и увозил к себе на целый день.

В конце июля уехали Муравьевы, я остался в одиночестве. Придя как-то в ванну, я узнал, что после меня в моей ванне будет сидеть эмир Бухарский, приехавший на 20 дней лечиться. Оказалось, что эта ванна лучшая во всем здании. Я хотел повидать эмира, но не мог остаться, меня ждал дома доктор Эйхгорн для массажа.

3-го августа совершилось большое событие в моем лечении. Утром приехал доктор Эйнгорн, массировал мне ногу, уменьшил стеклянную повязку, обрезав ее с двух концов, и велел надеть обыкновенный сапог, потом вечером опять приехал, снял повязку совсем и забинтовал [ногу] марлевым бинтом, затем велел оставить костыли и повел меня гулять без них.

Он придерживал меня и учил ходить. Было очень трудно, мне казалось, что вот я сейчас упаду. Мы прошлись с полверсты, я вернулся домой в изнеможении, но благополучно. На следующий день Эйхгорн был у меня и провел со мной почти весь день, днем повез меня в Кисловодск. Мы позавтракали на вокзале. Кисловодск меня поразил: так легко, хорошо дышалось в нем, масса зелени, деревья со свежей листвой, что казалось даже странным после выжженных пятигорских деревьев и отсутствия какой бы то ни было травы. Со станции прошли мы с Эйнгорном, я с двумя палками, к источнику нарзана, освежились чудной водой, затем прошли в парк, где я любовался чудными липами, аллеями – всем, чего я лишен был в Пятигорске. Тут мы расстались с Эйхгорном, с которым должны были встретиться в поезде, чтобы ехать обратно в Пятигорск. Это был канун Преображения, и я отправился ко всенощной в собор. По окончании всенощной вышел из церкви – темно, ни одного извозчика, а до вокзала версты полторы, времени оставалось до поезда немного. С громадным трудом дошел я пешком, шел три четверти часа, мне казалось, что я не дойду. Нашел Эйхгорна, который меня ждал.

На другой день мыслями переносился в родной полк, праздновавший полковой праздник. В этот день Эйхгорн приехал ко мне с фельдшером, которого учил, как мне надо массировать ногу, сам он собирался уехать и передал меня фельдшеру. Нога моя становилась все крепче, но мне оставалось еще 18 ванн для полного курса. Эйхгорн уехал 9-го августа, ко мне стал ходить фельдшер. Получил письмо от сестры с описанием праздника Преображенского полка в Красном Селе. Очень было мне приятно читать эти строки о родном полке, и я был очень тронут, что императрица вспомнила о моей болезни и расспрашивала мою сестру, как идет мое лечение. В это время в Пятигорск приехала семья Аргутинских-Долгоруких; две княжны Аргутинские воспитывались в Екатерининском институте вместе с моей племянницей Жеребцовой, и я, бывая на балах в институте, всегда танцевал с двумя княжнами, которые своей красотой и оживлением выделялись среди всех подруг моей племянницы.

С того времени прошло лет 7–8, я был далек от мысли, что могу с ними где-либо встретиться. Сидя на площадке в городском саду, я обратил внимание, что какая-то барышня на меня как-то особенно смотрит, я пересел на другую скамейку, и она тоже. Так продолжалось несколько дней, я все с нею встречался.

Я решил узнать, кто это такая. Мне сказали княжна Аргутинская-Долгорукая. Тогда только я вспомнил институт и решил прямо подойти к ней. Знакомство завязалось, и мы постоянно проводили время вместе. Вскоре приехала и сестра ее, они пригласили меня к себе, познакомили с отцом, весьма благообразным старичком. Я опять был не одинок в Пятигорске, проводя время очень приятно с веселыми, оживленными княжнами; мы объехали вместе все исторические и красивые места окрестностей Пятигорска, поднимались и на Машук, откуда любовались чудными видами.

18-го августа я был обрадован посылкой из Москвы от великого князя, который, узнав, что я хожу уже с палкой, прислал мне очень красивую палку, с очень удобной для руки ручкой из нефрита.

17-го августа в Москве состоялась свадьба графа Белёвского с княжной Трубецкой, мне очень было жаль, что я не мог на ней присутствовать, послал ей письмо и получил очень милый, трогательный ответ на мое приветствие:

«Графиня Белевская в минуту отъезда получила Ваше письмо, до слез тронутая, просила передать своему милому заочному шаферу, что она и ее муж постоянно вспоминали вчера о нем, скорбели об отсутствии доброго истинного друга и пили его здоровье, все сошло сердечно, хорошо. Степанов. Гадон».

21-го августа я был у обедни в соборе, после обедни произошел курьезный случай. Все духовенство вышло на средину церкви для торжественного молебствия, хотя никакого табельного дня не было. Вдруг, к моему удивлению, на ектениях и многолетии^[337] поминают государя, императрицу, наследника, великую княгиню Екатерину Михайловну и весь царствующий дом. Я прислушиваюсь и не верю – великая княгиня Екатерина Михайловна более года, как умерла, а в честь ее служат молебен так, как в то время полагалось: если на неделе приходятся именины или рождение кого-либо из царствующего дома, то служить заздравный молебен в ближайшее воскресение. Я обратился к старосте за разъяснением, почему за покойницу служат молебен? Он был несколько сконфужен, а среди присутствовавших многие думали, что это не дочь великого князя Михаила Павловича, о котором молятся, а верно дочь великого князя Михаила Николаевича.

30-го августа устроили мы прощальный пикник в Перкальской долине у подножия Машука, погода была чудная, были княжны Аргутинские, Брензин, офицер Нижегородского полка, и я. Аргутинские взяли с собою вино, Брензин фрукты, я – чай, сахар и посуду. Очень хорошо провели время, вернулись уже, когда стемнело, при луне, поспели к иллюминации, которая была по случаю тезоименитства государя.

От Юсупова я получил очень милое письмо, что Кореиз меня ждет, что все устроено для меня, и морские ванны могу брать у них, в Ялту для этого не надо будет ездить. Я и решил ехать прямо к ним, воспользоваться их милым приглашением.

4-го сентября я сделал все прощальные визиты, был у доктора Бертенсона, благодарил его за все его любезности.

5-го сентября я покинул Пятигорск. Накануне этого дня приехал ко мне Шлиттер, мой товарищ по полку и большой друг, очень я обрадовался его приезду, он привез мне много вестей, рассказывал про полк, про Ильинское. Я привез его в казенную гостиницу, где мы сели ужинать. Там встретили мы генерала Тутолмина, друга моего отца, который в то время командовал Терской дивизией^[338] на Кавказе. Он очень удивился мне, узнав кто я. Когда я ему кланялся и он здоровался со мной, то принимал меня за Кнорринга, офицера Кавалергардского полка. Он выразил сожаление, что так поздно узнал, кто я именно, а то бы давно был у меня.

И действительно, на другой день, еще не было 9-ти часов утра, как он пришел ко мне. Когда ушел Тутолмин, мы поехали со Шлиттером в собор, а оттуда в ванны, где я взял последнюю ванну в 23?, затем напились кофе и поехали на вокзал. Там нас ожидали княжны Аргутинские и князь Лобанов – очень я был рад повидать их еще раз. После взаимных приветствий и пожеланий сели в вагон и двинулись в путь. На Минеральных водах я расстался со своим слугой Расташинским, которого отпустил в Тамбовскую губернию к родителям. Вдвоем со Шлиттером, болтая всю дорогу, мы незаметно доехали до Владикавказа.

На станции меня встретил мой двоюродный брат Грессер, который захватил все мои вещи, а я со Шлиттером поехал в Европейскую гостиницу, пообедал с ним и проводил его, он поехал на почтовых по Военно-Грузинской дороге в Тифлис к своим родным, а я к своим родным Грессерам. Застал всю семью в сборе. Страшно был рад их повидать. Семья Грессеров состояла в то время из отца, матери и трех дочерей, тогда еще они не были замужем. Две из них, Верочка и Ольга, при мне поехали на вечер к Кохановым – наказному атаману Терского казачьего войска, третья – Маша – была простужена и осталась дома.

Меня чудно устроили в отдельной, просторной комнате, все до мелочей было предусмотрено, я прямо был умилен и растроган. Отлично провел я 5 дней в тесном семейном кругу этой милой уютной семьи.

9-го числа они повезли меня по Военно-Грузинской дороге до Казбека, поехали мой двоюродный брат, две дочери, Ольга и Вера, и я в коляске; выехали в 8 часов утра, был чудный день, но прохладный. Эта поездка произвела на меня впечатление на всю жизнь. Я так был потрясен величием природы, грандиозностью ее, что был совершенно подавлен, и, проезжая впоследствии много раз по этой дороге, я каждый раз вспоминал и переживал это впечатление, которое произвела на меня дорога, когда я проезжал по ней первый раз.

Я вспоминаю и сейчас, с какой жадностью я вглядывался и в скалы, и в ущелья, и на ревущий Терек, как все это было для меня ново, могуче, необыкновенно. Сначала 8 верст мы ехали по совершенно ровной дороге, ничего особенного собой не представлявшей, на 8-й версте въехали в ущелье, по которому, с шумом пробираясь меж камней, бежал Терек. С этого места горы становятся все выше и выше, дорога начинает также подыматься над Тереком все выше. На 12-й версте станция Балта, здесь мы переменили лошадей, запрягли четверку, так как от Балты шел уже крутой подъем, а до Балты ехали парой. От Балты до Ларса 17 верст дорога идет сначала высоко над Тереком, а затем постепенно снижается, а Терек течет по более высокому руслу и у Ларса течет на уровне дороги. Здесь уже с ревом ударяется о большие камни, попадающиеся ему на пути, брызги так и летят; мы уселись в ожидании перекладки лошадей у самого берега и с замиранием сердца глядели на этот ревущий Терек. От Ларса до Казбека 16 верст крутого подъема, дорога вырублена в скале, справа отвесная стена, слева на огромной глубине грохочущий Терек. Дарьяльское ущелье, которое приходится проезжать между Ларсом и Казбеком, представляет собою мрачную, но величественную по своей красоте картину.

Страшно подумать, каких усилий стоило прорубить здесь в скалах такую дорогу. В час дня мы были уже на станции Казбек. Прямо перед станцией громадная гора, покрытая вечным снегом, высоко поднимается над остальными горами. В ту минуту, когда мы подъехали, снеговая вершина Казбека была ярко освещена солнцем, ни одного облачка кругом не было, она казалась совсем близко. Удивительно было красиво. Мы прошлись по аулам, меня поразила беднота, царившая в незатейливых саклях, сложенных из камней. Было 9 сентября, а на полях только начинали убирать хлеб.

Позавтракав, двинулись в обратный путь; приехали во Владикавказ уже к вечеру. 11-го надо было пуститься в дальнейший путь, очень мне было жаль расставаться с дорогой семьей Грессеров. Так уютно было у них эти 6 дней. До Новороссийска я доехал довольно хорошо, но было очень холодно, и я сильно мерз после Пятигорской жары. В Новороссийск приехал в 11 часов утра; при въезде в город открылся чудный вид на Черное море. На пароход получил последнее место, все было занято. Место оказалось в пятиместной каюте, теснота и духота ужасные. Помылся, закусил и пошел гулять по палубе, осмотрел пароход и пришел в ужас – на пароходе ехало 36 семейств с детьми. С одной стороны моей койки 6 детей, с другой – 8, и все они орали на разные лады. Хотел прилечь спать – невозможно, вышел опять на палубу, море было чудное, гладкое, голубое. В 4.30 раздался звонок к обеду. Около 100 пассажиров 1-го класса уселись в столовой. Обед был прекрасный, я сидел между двух генералов, один из них успел уже за закуской выпить много водки, так что за обедом был чересчур весел и, продолжая пить, пил за здоровье всех людей на земном шаре. Другой жаловался, что из-за крика детей не мог спать. Недалеко от нас сидел капитан парохода Никонов.

Уже в середине обеда я заметил качание лампы и почувствовал, что на душе становится нехорошо. Но я пересиливал себя и хотел дотянуть до конца обеда, стараясь не смотреть на лампу. К пирожному уже половины пассажиров не было, я крепился и выдержал до кофе, хотя, сидевшая против меня задорная американка все меня спрашивала, почему я так молчалив, почему я так побледнел и т. д. Ужасно она меня раздражала. Выпив кофе, я вышел на палубу, качка была уже порядочная. Вдруг ко мне подходит капитан парохода, любезно знакомится со мной и предлагает мне чудную отдельную каюту. Я, конечно, с восторгом принимаю предложение. Капитан приказывает перенести мои вещи, и мне отводят наверху на палубе чудную каюту – кровать, диван, письменный стол, шкаф. Как только перенесли мои вещи, я почувствовал, что держаться больше не могу, подошел к борту парохода и, держась за канаты, изрядно накормил дельфинов. Шатаясь, я добрел до своей каюты, разделся и лег, пролежав до 6 часов утра, до самой Ялты.

В Ялте меня встретил мой друг Вельяминов и два экипажа от Юсуповых – для меня и для вещей. Напившись кофе на берегу моря, я зашел к Вельяминову, который жил с женой недалеко от набережной, на даче родителей своей жены Трубецких. Около 11-ти часов поехал в Кореиз. Всю дорогу я наслаждался чудными видами, проехал Ливадию, Ореанду, Ай-Тодор, одно имение красивее другого. В Ай-Тодоре в то время жили молодые: великий князь Александр Михайлович и великая княгиня Ксения Александровна. В Кореизе Юсуповых еще не было. Меня встретила гувернантка с младшим сыном Феликсом (впоследствии женившимся на княгине Ирине Александровне) и мать Юсупова, старушка графиня Сумарокова-Эльстон. Предложили мне на выбор две комнаты – в большом доме и во флигеле. Я попросил в большом доме – мне отвели чудную комнату наверху, солнечную, с чудным видом на море. Весь день я больше пролежал, отдыхая от дороги, выходил из своей комнаты только к завтраку и к обеду. На другой день ездил в Ай-Тодор расписаться к великой княгине Ксении Александровне, затем простоял обедню в Кореизской церкви. Днем был у графини Олсуфьевой, которая жила по соседству на даче графини Клейнмихель, узнал от нее весьма неутешительные вести о здоровье нашего дорогого государя, у которого определили болезнь почек. Так страшно стало при этом известии. Доктора настояли, чтобы государь ехал в Крым, и в Ливадии стали все готовить к приезду их величеств.

16-го сентября, чувствуя себя вполне окрепшим после путешествия и отдохнувшим, я решил съездить в Ялту повидать друзей и знакомых. Выехал я с докторшей из Кореиза в 11 часов утра. Во время пути, поднимаясь в гору, мы въехали в тучу, были моментально окутаны густым туманом, так что ничего не было видно вокруг, так мы ехали минут 20 и собирались даже повернуть обратно, как вдруг, сразу, стало светло, и под нашими ногами очутилась залитая солнцем красавица Ялта. Море было чудное, совсем синее. В Ялте я проехал прямо к Вельяминовым, позавтракал у них, затем мы зашли за нашим товарищем по полку Комаровым и пошли все вместе к Козакевичу, тоже нашему однополчанину, недавно женившемуся на фон Дервиз, рожденной Ивановой, сестре нашего товарища. Мы не застали их и пошли на набережную к Верне пить чай в павильон над морем. Тут днем можно было всегда встретиться со всеми. От Верне зашел к некоторым знакомым, обедал у Вельяминовых и с ними отправился в театр, давали разную смесь, играли очень плохо. В антракте нас всех угостил Шеншин (москвич) устрицами, вином и кофе. В 11 часов вечера вернулись к Вельяминовым, а в 12 часов я на почтовых уехал в Кореиз. К счастью, у меня была бурка, башлык и дождевая накидка, т. к. возле Ливадии пошел проливной дождь и лил всю дорогу. Темень была страшная, и я удивлялся ямщику, который, не смущаясь, летел под гору, несмотря на постоянные повороты. В час ночи я был в Кореизе, где меня любезно ожидали чай и закуска.

На другой день я начал принимать горячие морские ванны в соседнем с Кореизом имении Мисхор.^[339] Так как обратно приходилось бы делать целую версту в гору, то меня возили туда и обратно в коляске.

18-го приехали Юсуповы, я ужасно обрадовался их приезду, они так мило, так любезно относились ко мне. Все сразу в Кореизе оживилось, с ними приехал кавалергард Бернов, На другой день в церкви был молебен по случаю приезда Юсуповых, я, к сожалению, не мог на нем присутствовать, т. к. получил приглашение на завтрак в Ай-Тодор. Завтрак был в час дня. Их высочества удивительно мило меня встретили. За завтраком сидели – великая княгиня Ксения Александровна, справа от нее великий князь Александр Михайлович, слева я, затем около меня генерал Евреинов, заведовавший двором. Адъютант Шателен, доктор и командир яхты «Тамара» – рядом с Александром Михайловичем.

Великая княгиня Ксения Александровна много распрашивала меня о Кавказе, о том, как я совершил морское путешествие, говорила об отце с большой тревогой, сказала, что 21-го, вероятно, их величества будут в Ялте. После кофе, на балконе, со мной простились, я вернулся в Кореиз к моим милым друзьям Юсуповым.

21-го сентября я поехал вместе с Юсуповыми на встречу их величеств в Ялту. Выехали в 11 часов утра, в Ялте позавтракали, затем одели парадную форму и, как только вдали показались мачты крейсера «Орел», на котором шли их величества из Севастополя, отправились на пристань. Ровно в 2 часа «Орел» подошел к молу, государь стоял на палубе с императрицей, наследником, Георгием, Ольгой и Михаилом Александровичами. Затем стояли граф Воронцов-Дашков (министр Двора), Черевин, заведовавший охраной, граф Бенкендорф, гофмаршал и фрейлина графиня Кутузова.

Как только «Орел» причалил к молу – великий князь Александр Михайлович и Ксения Александровна вошли на пароход. У меня сердце так и дрожало от волнения в ожидании выхода государя. Как только он появился, то видно было, как ему было трудно идти. Как он был слаб, я нашел в нем страшную перемену, так больно было на него смотреть, слезы подступали к горлу, лицо его, всегда такое бодрое, открытое, как-то уменьшилось, сморщилось, стало какое-то серое, глаза впали, борода поседела. Сердце надрывалось, глядя на него. Впереди шла императрица, поддерживаемая наследником (она простудилась и у нее сделалось lumbago^[340]), за ней государь. Я стоял на платформе между Юсуповым и Евреиновым. Добрая императрица, несмотря на свое горе, подав мне руку, сказала: «Comme je suis contente de Vous voir, quand ?tes Vous arriv? du Caucase, c’est terrible comme Vous avez souffert ? Moscou!»^[341]

Государь посмотрел на меня своими чудными глазами и ласково подал мне руку. Если бы он меня что-нибудь спросил, я бы, пожалуй, не мог бы ему ответить, я бы разрыдался. Государь имел все-таки силу подойти к почетному караулу и пропустить его мимо себя. С ужасно тяжелым чувством уехали мы вслед за всеми, но все же никто не думал, что это последняя встреча, все надеялись, что государь из Крыма поедет в Корфу и там живительный воздух его поставит на ноги. Вернувшись в Кореиз, я не мог отделаться от грустного впечатления, произведенного на меня видом государя, все мои мысли были тесно связаны с Ливадией. Как только мы сходились к утреннему чаю, первою мыслью было у нас, как провел государь ночь, как себя чувствует. Редко когда известия бывали утешительные, все больше неудовлетворительные. И тепло не помогало, слабость увеличивалась.

24-го числа, заехав в Ливадию, я поехал в Ялту к Вельяминовым и с ними проехал в Массандру. Я поражен был чудным парком. Впервые мне приходилось видеть почти тропическую растительность. Какая красота – ливанские кедры, кипарисы, араукарии, пальмы, целые аллеи роз выше человеческого роста, магнолии – не верилось, что все это на открытом воздухе и зимой, и летом. Насладившись чудной прогулкой, вернулись мы в Ялту, а оттуда я поехал в Кореиз.

25-го был утешительный день. Государь ездил в Ай-Тодор к своей дочери Ксении Александровне, был в духе и весел, не устал, но ночь после этого спал плохо, почти не закрыл глаз.

26-го ездил на берег моря на дачу Долгоруких, погулял немного и к вечеру опять чувствовал себя нехорошо. В этот день в Кореиз приехал Вельяминов со своим beau p?re^[342] князем Трубецким, они завтракали у Юсуповых и повезли меня к себе на дачу между Мисхором и Симеизом, откуда с балкона открывался чудный вид на Ай-Петри.

28 сентября мы были порадованы, что государь смог проехать в Массандру, это было его любимое место в Крыму.

В этот день я ездил с Вельяминовыми в Гурзуф, мне хотелось посмотреть это чудное местечко. Красота удивительная. Мы отлично съездили, позавтракали в гостинице на берегу моря, прогулялись по татарской деревне, заходили в хаты и даже в школу, где дети учатся татарской грамоте, и всё нараспев, очень оригинально. Вернувшись в Ялту к 6 часам, обедали в гостинице «Россия», погода была дивная.

30-го сентября опять был хороший день. Государь катался два раза, был в духе, но после бессонной ночи 1-го октября почувствовал себя хуже, ноги сильно опухли, сердце стало слабеть, давали дигиталис для поднятия деятельности сердца.

2-го в Кореизе обедали фрейлины Кутузовы, князь и княгиня Оболенские, все они приехали из Ливадии. Конечно, разговору только и было, что о нашем бедном государе. Накануне этого дня приехал профессор Вельяминов, а в этот день из Берлина профессор Лейден, на другой день должен был приехать Захарьин.

6 октября я был в Ливадии у Черевина – страшно было тяжело услышать весьма неутешительные вести после консилиума этих трех знаменитостей. Положение нашего бедного государя признано было безнадежным, не хотелось этому верить. Великий князь Сергей Александрович спешно был вызван в Ливадию, также и невеста наследника принцесса Алиса, к которой на встречу на границу поехала великая княгиня Елизавета Федоровна. Все это было тяжело страшно. Профессор Вельяминов приезжал ко мне в Кореиз, очень остался доволен результатом моего лечения.

7 октября в Кореизской церкви был молебен о даровании исцеления государю. Многие плакали, не могли удерживать слез, церковь была переполнена. После завтрака княгиня Юсупова ездила в Ливадию и взяла меня с собой. Я заходил там к адмиралу Ломену, флаг-капитану государя. Это был очень хороший, благороднейший и честнейший человек, страшно преданный государю. От него я узнал, что Захарьин сказал, что здоровье государя улучшается, но совсем поправиться он не сможет никогда, но и эта надежда, благодаря слабости сердца, может исчезнуть.

Накануне этого дня государь делал пасьянс, который вышел, и государь улыбнулся. Ночь была плохая, в 3 часа позвали всех докторов – вода подступила к животу. К утру стало легче. В ночь на 8-е число я выехал с Юсуповым навстречу великому князю Сергею Александровичу в Алушту на почтовых, ехали в ландо, погода была чудная, 13? тепла, по дороге любовались восходом солнца. В 9 часов утра были в Алуште на почтовой станции, позавтракали, для чего накануне приехали туда повар и прислуга. В 11 часов вдали с Чатырдага показалась коляска четвериком, и вскоре к станции подъехали великие князья Сергей и Павел Александровичи, оба страшно взволнованные.

Великий князь Сергей Александрович меня поцеловал, нашел, что я очень хорошего вида. Я ужасно был счастлив увидать его и Гадона, только больно было, что при таких печальных обстоятельствах. Пока перепрягали лошадей, сели позавтракать и затем двинулись к Ливадии. Впереди ехали великие князья, сзади Юсупов, Гадон, Шиллинг (адъютант великого князя Павла Александровича) и я. Всю дорогу беседовали. В Ялте мы расстались; я поехал домой в Кореиз и сейчас же лег, т. к. очень устал. Встал к вечернему чаю в 11 часов. В этот день в Ливадию приехал и отец Иоанн Кронштадский – его приезд очень утешил нашего государя, утром 9-го октября, после трехчасового сна, государь чувствовал себя как-то бодрее и говорил, что он чувствует, как молитвы отца Иоанна ему помогают. В этот день было воскресение, и государь пожелал, чтобы был обычный в такие дни выход в церковь и общий завтрак, так как императрица, вся семья и свита были у обедни, а потом во дворце был общий завтрак. Государь приказал позвать два хора музыки, чтобы играли за завтраком. Императрица не садилась к столу и ушла к государю после обедни.

Остальные члены царской семьи завтракали. Но звуки музыки так терзали сердце, так тяжело было ее слушать, что великая княгиня Ксения Александровна не выдержала, расплакалась, и вышла из-за стола.

Днем государь пожелал исповедоваться и причаститься, позвал для этого своего духовника протопресвитера Янышева. Всю исповедь государь простоял на коленях (врачи не хотели этому верить) и весь ушел в молитву. Остальную часть дня государь провел тихо. Вечером к нему заходил отец Иоанн, доктора остались довольны его состоянием. Великие князья Сергей и Павел Александровичи в день своего приезда были у государя, просидели у него 40 минут, государь выразил радость их видеть и даже шутил с ними. Моя мать прислала великому князю Сергею Александровичу образок и масло, прося, если возможно, передать государю. Образок и масло были переданы, государь их взял и поручил передать моей матери и моей сестре, что он тронут и лично благодарит. Моя мать, которую я известил об этом депешей, была очень счастлива и утешена.

10-го числа состоялось великое событие – приезд невесты наследника принцессы Алисы Гессенской. Государь в этот день чувствовал себя несколько бодрее. Он встал несколько раньше в этот день и два часа занимался своим туалетом, что его утомило, и он принужден был лечь. Проснувшись, он немного покушал и спокойно ждал невесту. На встречу в Алушту выехали наследник цесаревич и великий князь Сергей Александрович. В Ливадии же ожидала вся свита и я в том числе, все в парадной зимней форме. Все великие князья, тоже в парадной форме, встречали у дворца государя, а мы, лица свиты, возле церкви, где стоял и почетный караул. Около 5 1/2 часов вечера послышалось отдаленное, «ура» – это приближалась августейшая невеста. Вскоре мимо нас проехали к себе в дом великий князь Сергей Александрович и Елизавета Федоровна. Я забыл про свою ногу и побежал, чтобы поздороваться с великой княгиней. Эта неосторожность мне нисколько не повредила. В это время невеста была у государя. Пробыв 15 минут у царя, невеста села в коляску с императрицей и с камер-казаком на козлах, подъехали к почетному караулу, оркестр заиграл Гессенский марш. Были уже сумерки. Затем императрица с невестой вошли в церковь, и начался молебен, после которого ее величество представила принцессе Алисе лиц свиты, и затем повела ее пешком в отведенные ей комнаты; пробыв с нею минут 5, императрица вернулась к себе.

Молодая невеста всех подкупила своей любезностью, простотой, всех очаровала.

13-го числа отец Иоанн навестил Юсуповых, я очень был рад его видеть, он сейчас же узнал меня и спросил о здоровье моей матери. Его память меня очень тронула, от Юсуповых он прошел на соседнюю дачу к графине Сумароковой, жене брата Юсупова, Павла Сумарокова, которая лежала больная в последней степени чахотки и, помолившись у нее, направился в кореизскую церковь,^[343] переполненную уже народом. Отслужив молебен и благословив всех присутствовавших, отец Иоанн возвратился в Ливадию.

Каждый день мы ездили с Юсуповым в Ливадию узнавать о здоровье государя, к счастью, все эти дни вести были более утешительные. Шли переговоры о миропомазании принцессы Алисы, все хотели, чтобы это свершилось скорее, но государь, чувствуя себя лучше, объявил, что хочет непременно лично присутствовать, и потому отложил миропомазание до того дня, как станет крепче.

16-го числа приехал профессор Грубер для решения вопроса – делать ли прокол для выпуска воды, т. к. вода все не опускалась. К счастью, погода все время стояла чудная, солнце грело как летом, что так было хорошо для здоровья государя. Все шло хорошо до 18-го числа. Накануне еще государь чувствовал себя хорошо, только был как будто слабее, тем не менее потребовал бумаги и депеши, собственноручно наложил ряд резолюций и подписал массу бумаг. Затем приобщился святых тайн у отца Иоанна Кронштадтского, не мог встать на колени, а молился сидя. К вечеру началось кровохарканье и всю ночь на 18-е бедный государь промучился. Императрице он сказал, что чувствует, что ему осталось жить несколько дней. В 4 часа ночи государю сделалось дурно. Он не мог откашлять мокроты от слабости. В 5 часов, придя в себя, потребовал Наследника, который и не покидал его весь день. Утром врачи определили воспаление левого легкого. В 12 часов дня государю стало лучше. Он съел котлету и выпил молока, затем приказал подкатить себя к письменному столу и спросил почту и бумаги. Прочитав бумаги и подписав их, спросил отца Иоанна, который тотчас явился к нему. Государь с ним полчаса провел наедине. Все 19-е число прошло в большой тревоге, мы с Юсуповым пробыли в Ливадии почти весь день, у всех были сосредоточенные лица, у многих на глазах были слезы.

Пульс государя все слабел, ночь на 20-е была без сна. Императрица не отходила ни на минуту от государя, который лег в спальне, а до того лежал в уборной. Утром 20-го государь встал. Его посадили в кресло с высокой спинкой, пришел отец Иоанн и причастил государя. Государь отчетливо прочел «Верую», причастился в полном сознании, был совершенно спокоен, никаких болей у него не было, ничто его не беспокоило. Он обнял императрицу и всех детей и потребовал к себе великую княгиню Елизавету Федоровну и великого князя Сергея Александровича, обнял их и, вспомнив, что это был день рождения Елизаветы Федоровны, поздравил ее. После этого государю стало хуже, пульс заметно стал слабеть. Доктора выпустили безнадежный бюллетень: «Деятельность сердца падает, одышка увеличивается. Сознание полное. Профессор Лейден, профессор Захарьин, лейб-хирург Гирш, доктор П. Попов, почетный лейб-хирург Вельяминов».

Стали давать кислород, мускус, вино, пульс то поднимался, то опускался. В 12 часов дня государь опять позвал отца Иоанна, попросил его поддержать голову, говоря, что это ему приятно, что ему становится легче. Дыхание все ухудшалось, становилось тяжелее. В половине второго вошел профессор Вельяминов. Государь взглянул на него и сказал: «А профессора уж от меня отказались?» и, посмотрев на него пристально, прибавил: «Только вы не теряете надежды». Вельяминов ответил, что положение не так плохо, что все профессора рядом и тоже не теряют надежды. Императрица тоже все успокаивала. Тогда государь сказал: «Да ведь я знаю, что вы все по доброте говорите, а между тем все кончено.»

Это были последние слова нашего государя. Он впал в полузабытье, то засыпал, то опять подымал голову и пристально начинал смотреть. Узнав кого-нибудь, он ласково кивал головой. В это время все члены семьи были в комнате. В 2 часа 7 минут государь стал очень тяжело дышать, поднял голову, уронил ее набок и, закрыв глаза, остался недвижим. Царя не стало. Горе страшное не только для семьи, но и для России и для всей Европы. Он один держал равновесие. Благодаря исключительно ему за все время его царствования не было войны среди европейских народов. Это был действительно царь Миротворец, а как человек был выдающимся по честности, благородству, прямоте; как семьянин мог служить примером для всех.

Мы с Юсуповым с утра были в Ливадии, я сидел у М. П. Степанова, когда вошел человек и сказал «Государь скончался!» Как мы ни ждали этого ежеминутно, все же эти олова нас ошеломили, мы вскочили и побежали ко дворцу. Дверь в комнату государя была заперта, слышны были рыдания. Все, кто были в Ливадии, все лица свиты собрались у дверей на лестнице, у всех слезы, прислуга вся заплаканная. Все стояли неподвижно, царила гробовая тишина, прерываемая тихими рыданиями из соседней комнаты. Наконец отворилась дверь, вошел граф Воронцов и вскоре вернулся с бумагой. Минуты через две Воронцов опять вышел – цесаревич подписал манифест о вступлении на престол. Вновь отворилась дверь, и начали пропускать в маленькую комнату, направо от которой была спальня, где скончался государь. Все мы по очереди стали входить в эту комнату.

Я никогда не забуду того, что представилось моим глазам, и сейчас, вспоминая пережитое, не могу писать без волнения. Я увидел государя, которого так обожал, сидящего в кресле с склонившейся головой набок, как будто спящего, но до чего он изменился, до чего похудел, шея стала длинной и тонкой, и только ласковая, полная доброты улыбка, столь характерная для него, озаряла его осунувшееся от тяжкой болезни лицо. Одна рука его лежала на коленях, другая была в руке императрицы, которая сидела сбоку и обнимала другой рукой государя.

На кровати принцесса Алиса и еще кто-то сидели и тихо плакали. У окна стояли великие князья Михаил Николаевич и Сергей Александрович, оба рыдали, в дверях всхлипывал великий князь Владимир Александрович. Поклонившись телу нашего дорогого государя и поцеловав его руку, я вышел, рыдания душили меня, нельзя было удержаться, да и все рыдали вокруг меня. Рука была еще совсем теплая. Бедный цесаревич не мог даже выплакаться у тела отца; он сделался монархом, от него все ждали распоряжений. Когда я выходил, вошел цесаревич, т. е. новый государь, бледный, ни кровинки на лице, было видно, как ему трудно было брать на себя, чтобы казаться спокойным.

В 4 1/2 часа была присяга новому царю. Присягали в церкви в Ливадии сначала все великие князья на верность императорскому дому, затем мы, простые смертные. Певчие впервые пропели «Спаси господи» новому государю, раздались салюты, и штандарт в знак траура спущен был до половины.

Я остался в Ливадии после присяги, а Юсупов поехал домой. В 8 часов был обед, легко себе представить, в каком все были настроении, в 9 часов была первая панихида семейная, но с лицами свиты, мы были в сюртуках. Перед этим государя положили на кровать, и, когда императрица увидела его на кровати, с нею сделался обморок. Ее привели в чувство, и только тогда она начала плакать, до того она была как бы окаменевши. После панихиды я вернулся в Кореиз.

На другой день состоялось миропомазание невесты государя и присоединение ее к православию.

Присутствовали только члены царской семьи. В 11 1/4 все были приглашены к молебну в ливадийскую церковь^[344] по случаю восшествия на престол Николая II. Все были в парадной форме, без траура; дамы в белых платьях. Состоялся выход в церковь. Вся царская семья была на лицо, даже вдовствующая императрица. Государь в последний раз одел парадную зимнюю свитскую форму. После молебствия диакон возгласил многолетие императору Николаю II, раздался салют, все высочайшие особы прикладывались к кресту, после чего подходили к императрице Марии Федоровне, принцессе Алисе и государю. У многих на глазах были слезы, молебен был грустный. После молебна мы вернулись с Юсуповым в Кореиз.

23-го я решился пойти к великому князю Сергея Александровичу и Елизавете Федоровне, до этого дня я встречался с ними на панихидах, но не решался их тревожить. Я посидел с ними около часа, они были в ужасном горе, но находили большое утешение в чудной праведной кончине незабвенного государя. Великий князь мне сказал, что они выедут несколькими днями ранее тела почившего государя, чтобы встретить его в Москве, и предложил мне ехать с ними, таким образом, мне оставалось прожить в Кореизе не более двух-трех дней. Эти дни я никуда не ездил, кроме Ливадии, куда мы ездили ежедневно утром и вечером на панихиды.

24-го государя бальзамировали. 25-го был последний день моего пребывания в Кореизе. Я уехал оттуда в 5 часов, распростившись с моими дорогими друзьями милыми Юсуповыми, гостеприимством коих я пользовался, окруженный их заботой и лаской.

Я никогда не забуду всего того, что они для меня сделали, не забуду и того, как мы вместе переживали эти скорбные дни.

В этот день состоялся вынос тела почившего государя. Все собрались к дворцу к половине седьмого вечера. После панихиды государь, великие князья и высшие лица свиты вынесли гроб из дворца и поставили на носилки. Казаки конвоя, подняв носилки с гробом на плечи, понесли его. По бокам шли дворцовые гренадеры и казаки с факелами. Путь лежал через весь парк к большому ливадийскому храму. Картина была мрачная, но чудная, грандиозная. Масса зелени, горящие факелы среди полного мрака и высоко посреди зелени громадный золотой гроб с императорской короной. За гробом шли пешком государь, его невеста, императрица, вся семья и свита. До церкви было полторы весты. Возле нее стоял почетный караул, музыка играла «Коль славен», раздавался похоронный перезвон колоколов. Все это потрясающе действовало на душу. В церкви ожидали лица, имевшие [право] приезда ко двору. Началась панихида, затем все прикладывались к телу. После бальзамирования лицо почившего государя совсем исказилось. Я старался забыть это лицо и сохранить в памяти то дорогое выражение лица, которое запечатлелось в момент смерти. С выноса я поехал в Ялту, поужинал у Вельяминова и ночевал в гостинице «Россия». В газетах в этот день был напечатан церемониал перевезения тела государя в Петербург.

<…>^[345]

Утром, напившись кофе, я отправился на пароход. Великий князь, великая княгиня и Павел Александрович поехали на лошадях до Симферополя, я же с остальными великими князьями и лицами свиты на пароходе до Севастополя. Мы совершили переезд на «Орле», на том самом, на котором месяц тому назад прибыл покойный государь, чтобы умереть в Ливадии. Не думалось мне тогда, любуясь «Орлом», что мне придется идти на нем. Вскоре прибыли на пароход великие князья и великие княгини – Владимир Александрович и Мария Павловна, Михаил Николаевич, Александра Иосифовна и Мария Александровна со свитой, и мы двинулись в путь. Королева греческая Ольга Константиновна проводила свою мать до парохода, и, увидев меня, подошла ко мне и расспрашивала о моей болезни и как я себя чувствую.

Переход до Севастополя был чудный, «Орел» – это такая громада, что несмотря на волнение его не шелохнуло. В 12 часов был завтрак, я сидел возле милой графини Ридигер, фрейлины великой княгини Марии Павловны. В Севастополе я встретил депутацию своего родного полка в лице Кашерининова и Гольтгоера, очень я был рад их повидать. Посидел я с ними часок в гостинице «Кист» и к отходу поезда в 4 часа приехал на к вокзал. Чудный императорский поезд из 12 вагонов стоял у платформы. Он только недавно был сооружен и носил название «Новый императорский поезд». На нем покойный государь только один раз и проехал до Севастополя. Мне отвели прекрасное купе, в котором я поместился вместе с С. М. Борденавом, начальником секретного отделения канцелярии московского генерала-губернатора. Всех нас в поезде, считая и великих князей, ехало 23 человека, помимо прислуги. Обедали и пили кофе в вагоне-столовой все вместе, в определенные часы: в 10 часов утра – кофе, в 12 часов – завтрак, в 4 часа – дневной чай, 7 1/2 часов – обед и 10 1/2 часов – вечерний чай. В Борках на месте чудесного спасения царской семьи в 1888 году наш поезд остановился и их высочества пошли осматривать вновь сооруженную там церковь. На ст. Торохово я был обрадован, увидев моего брата. Я взял его с собой контрабандой в поезд, и мы с ним доехали до Харькова, где он вышел.

В Москву мы приехали 28-го числа, из поезда вышли великий князь Сергей Александрович, великая княгиня Елизавета Федоровна и великий князь Михаил Николаевич, остальные высочества остались в поезде и проследовали в Петербург.

На Курском вокзале встречали их высочества министр внутренних дел И. Н. Дурново и все высшие должностные лица Москвы, а также и дамы. По всему пути от вокзала до генерал-губернаторского дома стояли густые толпы народа.

29-го октября у великого князя был большой прием должностных лиц, а днем великий князь ездил в Архангельский собор, где осматривал все приготовления для постановки гроба с телом почившего государя. В течение всего этого дня по Москве разъезжали верхом герольды в полном траурном одеянии с жезлами в сопровождении двух сенатских секретарей в черных кафтанах и полуэскадрона драгун с четырьмя трубачами. По проигрании сигнала трубачом один из секретарей читал объявление о назначенном на другой день перевезении тела в Бозе почившего монарха со ст. Николаевской железной дороги в Архангельский собор, куда после панихиды будут допускаться беспрепятственно все, кто пожелает поклониться телу.

В этот же день был опубликован церемониал встречи и перевезения тела с вокзала в Архангельский собор и обратно, а также и царских регалий.

<…>^[346]

30-го октября тело почившего государя прибыло в Москву и было перевезено в Архангельский собор. По прибытии тела была отслужена панихида, после чего стали допускаться все желавшие проститься с дорогим монархом. Весь день и всю ночь шел народ до 9 часов утра 31 октября, когда после ранней заупокойной литургии, совершенной преосвещенным Тихоном, епископом Можайским, раздались три выстрела с Тайницкой башни.

В это время из Троицких ворот внесены были в Кремль множество хоругвей со всех почти церквей г. Москвы, с ними стали на пути шествия против окружного суда, тут же расположилась и длинная вереница депутаций с венками.

В 9 с половиной часов в Кремль стали съезжаться должностные лица и прибыл митрополит Сергий. К десяти часам все залы Кремлевского дворца были полны представителями разных ведомств, придворных чинов, военных сословий и т. д. в ожидании Высочайшего выхода из Владимирского зала.

Государь шел с императрицей Марией Федоровной, затем великий князь Сергей Александрович с августейшей невестой государя, получившей титул великой княгини Александры Федоровны. Государь остановился среди зала и благодарил всех и всю Москву от себя и императрицы за искреннее и горячее сочувствие, которое Первопрестольная столица проявила к великому горю, постигшему Россию и всю царскую семью, прибавив при этом как о своей любви к Москве, так и о любви к ней почившего государя.

От лица жителей Москвы отвечал городской голова К. В. Рукавишников.

Затем их величества направились на Красное крыльцо и оттуда в Архангельский собор.

Как только юный государь показался на вершине Красного крыльца, громкое «ура», потрясавшее воздух, раздалось на площади, но по движению руки государя все смолкло, и среди полной тишины их величества подошли к собору, где их встретил митрополит.

Началась панихида, на Ивановской колокольне и во всех церквах Москвы начался печальный перезвон колоколов, а с Тайницкой башни стал раздаваться ежеминутный пушечный выстрел. По окончании панихиды и преклонения пред останками, гроб был закрыт и вынесен на катафалк. Народ, наполнявший Кремлевскую площадь, становился на колени, многие рыдали, плакали, а со всех сторон слышны были печальный перезвон, салютационная пальба, походная дробь барабанов, пение певчих и звуки «Коль славен». Около 12 часов процессия достигла вокзала, тут стоял почетный караул от гренадерского лейб-Екатеринославского императора Александра III полка. Была совершена лития, при возглашении «вечная память» все стали на колени.

Затем гроб был внесен в траурный вагон, их величества и августейшая невеста вошли вслед, поезд тихо отошел от платформы. Барабанщики забили поход, музыка играла «Коль славен», Москва простилась со своим незабвенным царем.

Великий князь с великой княгиней и нами лицами, их свиты, а также великий князь Михаил Николаевич выехали в тот же день в 2 часа дня с экстренным поездом и по пути обогнали траурный поезд, т. к. встречали его в Петербурге.

Великий князь удостоился получить от государя следующий рескрипт:

«Высочайший рескрипт данный на имя его императорского высочества московского генерал-губернатора.

Ваше императорское высочество!

Первопрестольная столица, неизменно сохраняя исторические заветы верноподаннической преданности российским самодержцам, и в нынешние горестные дни перенесения останков в Бозе почившего императора Александра III к московским святыням явила верный отклик испытываемому мною и всей Россией тяжкому горю.

Почерпая в проявлениях горячей любви к незабвенному родителю моему и искренней скорби о безвременной его кончине отрадное себе утешение, ощущаю душевную потребность выразить в лице вашего императорского высочества всем жителям искренно любимой мною Москвы мою сердечную благодарность за их чувства.»

На подлинном собственною его императорского величества рукою написано: «Искренно благодарный и сердечно любящий Вас племянник

Николай

31 октября 1894 г.

Москва».

В Петербург перевезение тела совершилось по следующему церемониалу, опубликованному в газетах, одновременно с порядком ношения траура. <…>^[347]

Проводив тело государя до Петропавловской крепости, я приехал домой и мог наконец обнять мою дорогую мать, которую не видел более полугода. С сестрой я раньше встретился, тотчас по приезде на вокзал, где она была среди фрейлин, встречавших траурный поезд.

Я поселился дома у моей матушки, так хорошо было, уютно, мы вместе одной душой переживали горе России.

До 7 ноября тело покойного государя стояло в Петропавловском соборе; два раза в день я ездил на панихиды, народ днем и ночью непрерывной цепью шел поклониться праху, только во время панихид не пускали. 7-го было назначено погребение, которое и состоялось по следующему церемониалу.

<…>^[348]

В ночь на 8-ое ноября в Петербурге скончался Антон Рубинштейн; с его смертью музыкальный мир понес огромную потерю. Я сам не музыкант и потому не считаю себя вправе говорить о нем, как о композиторе и гениальном пианисте, хочу только почтить его память, сказав несколько слов о том, что я счастлив тем, что я знал Рубинштейна, я был знаком со всей его семьей, бывал у них в Петергофе, покойный всегда ко мне относился очень предупредительно и любезно и даже раза три играл при мне в семейном кругу.

14-го ноября в Аничковом дворце состоялось бракосочетание государя с великой княгиней Александрой Федоровной в тесном семейном кругу.

17-го мы, лица свиты, приносили поздравление государю и молодой императрице.

В Петербурге их высочества оставались до 6-го декабря, я так был рад целый месяц провести со своими.

7-го декабря мы были в Москве, а 9-го ко мне приехал брат, получивший назначение в Тверь. Он прожил у меня неделю, мы вместе ездили делать покупки для Твери, я помогал ему снарядиться. Неделя, проведенная с ним, прошла быстро. Он уехал 18-го числа, а 19-го мы переехали в Нескучное. Среди нашего двора произошла крупная перемена – заведовавший двором милейший граф Стенбок женился на графине Грейг и ушел, а на его место был назначен граф Шувалов. Хотя я и был дружен с ним, но все же считал его человеком ненадежным, себе на уме и далеко не таким сердечным и предупредительным, каким был граф Стенбок. Правда, все недостатки Шувалова скрашивала его жена, рожденная графиня Воронцова, я уже писал о ней, до чего она была мила, какая это была чудная женщина.

Я поместился в Нескучном на своей старой квартире, здоровье мое совсем было хорошо, но я все же берегся и не катался на коньках и старался меньше ходить.

В Москве я успел перевидать почти всех знакомых. Был у Евреиновых, моих друзей; они вернулись из Парижа и привезли мне по моему поручению дюжину чудных носовых платков от Дусе, с моим вензелем, за 12 рублей 88 копеек – поразительно дешево. Был я у Михалковых и Банковских, 21-го был день рождения маленького Володи Михалкова и у них был шоколад по этому случаю, обедал же я у Вельяминовых.

23-го мы с Гадоном обедали у Шуваловых, очень было симпатично. На другой день ездили встречать великого князя Павла Александровича, вечером была елка, но мне не суждено было быть на ней. Произошло ужасное событие, от которого я долго не мог прийти в себя. Моя племянница Рашет, о которой я упоминал уже в моих воспоминаниях и которую мне удалось устроить в консерваторию и поселить в общежитии, совершенно неожиданно для меня застрелилась во дворе своего общежития. Мне об этом сказала по телефону м-me Малевинская, попечительница общежития. Бедная девушка, мне так стало жаль ее, как раз перед тем я был у нее, не застал, затем на другой день получил от нее записку, что жалеет, что я ее не застал, и просила назначить час, когда бы она могла приехать ко мне. Так как я был в Нескучном, то я не решился ее туда звать, в такую даль, а поехал к ней в 3 часа дня, опять не застал, а в 5 1/2 часов она, несчастная, застрелилась.

Я просил m-me Малевинскую отвезти ее тело в приемный покой Тверской части и поехал сам туда. Бедняжка лежала на кровати там с раной на виске. M-me Малевинская была так добра, приехала с горничной, привезла белье, платье, они омыли ее, одели и положили на стол. Я просил пристава одну комнату в приемном покое очистить и оставить для нее, затем пришлось выполнить все формальности, протоколы и т. д. Все это было сделано в течении двух часов, надо было еще найти товарища прокурора, чтобы прекратить дело, а тут праздники.

Наконец удалось найти его, он уже ложился спать, но любезно встал и написал о прекращении дела. Затем заехал к обер-полицеймейстеру попросить оставить до похорон в приемном покое. Там пристав очень любезно все устроил. Вынесли койки, уставили все елками, вышло хорошо. Пристав взял все на себя, заказал гроб, катафалк.

В Нескучное, после всех этих хлопот, вернулся в первом часу ночи, и поспел к самому концу чая. Великая княгиня была трогательна, сказала, что горюет вместе со мной. Великий князь подарил мне свой бронзовый бюст, великая княгиня серебряную чернильницу, серебряный старинный стакан, куп-папье^[349] с гранильной фабрики, картину «Маркизу»^[350] и рамку.

На другой день утром была обычная торжественная обедня в храме Спасителя, после чего завтрак в Нескучном. Сейчас же после завтрака я поехал в приемный покой на панихиду. Она уже лежала, бедняжка, в белом глазетовом гробу, окруженная цветами. От консерватории прислали чудный венок с надписью: «от любящих подруг». Никто из священников не хотел служить панихиду в день Рождества, поэтому служило духовенство генерал-губернаторского дома. На панихиде было несколько учениц консерватории и ее двоюродный брат Грессер, который мне помогал в хлопотах. После панихиды стали читать псалтырь две монашенки весь день и всю ночь.

Затем пошли опять затруднения с похоронами. Никто из священников не соглашался ставить гроб в церковь на 2-й день праздника. Наконец удалось уговорить, отпевали в церкви Косьмы и Дамиана. Грессер взял на себя хлопоты по кладбищу. 26-го отпевали, устроили могилу, огородили, все это в два дня.

28-го я получил депешу от ее матери, извещающей о приезде на другой день в 1 час дня. Я очень взволновался, как я объявлю ей, что скажу, в депеше, которую я ей посылал, я написал, что ее дочь опасно заболела, просил приехать.

Утром 29-го я поехал на кладбище, чтобы прибрать, устроить могилу как следует, покрыть ельником, чтобы впечатление было не такое тяжелое. Усадив в карету жену моего двоюродного брата, я понемногу стал ей рассказывать о дочери, она подозревала, что что-то неладное случилось с дочерью, и потому мой рассказ не был для нее совсем неожиданным. Ее страшно огорчило, что она уже похоронена. Приехав в гостиницу «Лувр», где я ей взял комнату, рядом с генерал-губернаторским домом, она немного пришла в себя, и мы поехали на кладбище. Бедная мать, до чего мне было жаль ее, она упала на могилу и долго, долго рыдала, затем обняла меня и стала благодарить, что мне было еще тяжелее. С кладбища мы заехали позавтракать, я заставил ее съесть что-нибудь.

Около 6 часов мы расстались, она поехала в моей карете к нашим общим родным Карповым, куда и перебралась жить. На другой день я был у нее.

31-го служили панихиду в церкви Косьмы и Дамиана и ездили на кладбище.

Так грустно кончился 1894 год.

Вечером встречали следующий, как всегда, за молитвой в церкви Нескучного дворца.

1895 год

1-го января, как всегда, была обедня в генерал-губернаторском доме, затем завтрак и общий прием по случаю Нового года. По окончании приема я поехал к моим родственникам Карповым, чтобы проститься с бедной Е. Б. Рашет, женой моего двоюродного брата. Она только что вернулась от m-me Малевинской, которая была очень мила с ней, они вместе поплакали и вспоминали ее бедную дочку. Вечером она уехала из Москвы в Нижний, чтобы повидать другую свою дочь – Женю, воспитывавшуюся там в институте. От Карповых я заехал за Гадоном, и мы вместе сделали несколько визитов. 2-го января утром я, по поручению великого князя, был у старика Грудева, которому было в то время 107 лет. Бедный старик захворал и слег в постель и не был поэтому у обедни в генерал-губернаторском доме 1-го января.

Великого князя это обеспокоило, и он приказал мне справиться о причине. Я застал его в постели, старик был очень тронут вниманием великого князя, благодарил и поручил мне передать его высочеству, что он надеется выйти и тогда лично его поблагодарит за заботу. Следующие два дня пришлось просидеть у себя и никуда не выходить из-за ячменя; у меня страшно опухло веко, так что глаз совсем закрылся. Только к 6-му он у меня прорвался, но я все же не ездил на Крещенский парад, чтобы не застудить его. Но вечером я поехал все же с их высочествами обедать к Олсуфьевым. Накануне 6-го, как всегда, гадали, но из гостей никого не было по случаю траура.

Днем ко мне заезжала Е. Б. Рашет, вернувшаяся из Нижнего, она очень осталась довольна свиданием со своей дочерью Женей, которую она нашла хорошего вида, которая хорошо училась и была на очень хорошем счету. Она не решилась ей сказать о смерти ее сестры и сказала только, что ее сестра очень опасно больна. Она просила меня написать моей сестре, чтобы та написала Жене всю правду.

8-го числа в Москву приехал мой брат из Твери, и в тот же день с юга, из Харькова, его жена и сын. Я поехал из Нескучного в город, чтобы их встретить и устроить у себя в генерал-губернаторском доме. Они прожили у меня три дня, очень было мне это приятно. Для моего маленького племянника Колика я пригласил доктора Зеренина, который нашел, что ребенок золотушный в средней степени, легкие хорошие, ростом выглядит гораздо старше своих лет, зубы прекрасные, развит чересчур. Прописал пить больше молока, меньше мучного и кислого, гулять не менее 3 раз в день, при морозах не более 8? и обливаться водой 18? температуры.

12-го числа был 20-й день трагической кончины бедной Лили Рашет, и я ездил с ее матерью на Ваганьково кладбище служить панихиду. На панихиде были все находившиеся в то время в Москве родные: Маша Грессер, Ваня Грессер, Карповы и артистка Малого театра Благово – сестра m-me Карповой. С панихиды я завез свою двоюродную сестру к Карповым и вернулся в Нескучное к завтраку, обедал же у Карповых, был рад, что мог последний день пребывания в Москве Е. Б. Рашет провести с ней вечер. Она, бедная, все сильнее и сильнее горевала и не переставала плакать. С ней все свое свободное время проводила ее племянница Маша Грессер, утешала ее как могла.

16-го числа великий князь уехал в Петербург с Гадоном, к моему большому огорчению, не взял меня с собою, оставив с великой княгиней. Нескучное совсем опустело, т. к. и М. П. Степанов уехал на несколько дней, из мужчин остался я один, так что завтракали, обедали, пили чай втроем – великая княгиня, княжна Лобанова – фрейлина и я.

17-го к обеду приехала графиня Олсуфьева, после чего мы поехали кататься на розвальнях по направлению к Воробьевым горам. Был чудный вечер, одними розвальнями правила великая княгиня, другими княжна Лобанова. Никому и в голову не приходило, что едет великая княгиня, и мы совершили чудную прогулку, только на обратном пути городовой у Донского монастыря узнал ее. На другой день к обеду приехали Белевские, после обеда все мы занялись работами для предстоявшего в посту базара.

19-го опять поехали кататься в розвальнях, но уже днем в одних санях втроем, великая княгиня, княжна Лобанова, и я сидел между ними и правил. Погода была чудная при 5° мороза, проехали на Воробьевы горы и затем дальше в лес, откуда спустились на Москва-реку и переехали ее против Новодевичьего монастыря, там я хотел проехать напрямик по полю, как вдруг лошадь провалилась в снег, ушла вся до самой головы. Оказалось, попали в широкую канаву. К счастью, недалеко ехали крестьяне, они увидали наше безвыходное положение и лопатами разгребли снег и, освободив лошадь, помогли выехать на дорогу. Нам пришлось выйти из саней, но, благодаря высоким валенкам, ног не промочили. После этого приключения благополучно добрались до Нескучного. Великая княгиня была в восторге, что ее не узнали и крестьяне называли ее барыней. На другой день опять ездили кататься таким же образом, но в другой лес. Вечером после обеда я был на вечере у Евреиновых, который они давали в честь П. А. Хрулевой, приехавшей из Ярославля, куда они переехали, так как муж ее был переведен туда. Было очень весело, особенно за ужином, я сидел между хозяйкой и А. В. Вельяминовой, разошлись в 3 часа. Меня заставили взять плед, чтобы закутать ноги, т. к. было около 20? мороза.

21-го января вернулся великий князь, и Гадон привез мне свежие вести и приветы от моих дорогих матери и сестры.

21-го января у Унковских был обед для жениха и невесты. Одна из ее дочерей Екатерина Ивановна была помолвлена за С. Д. Евреинова. Я его совсем не знал, впечатление на меня он произвел среднее. Мне показалось, что невеста не имела счастливого вида, но старалась выглядеть счастливой. Я просидел до половины десятого, когда поехал к Шанявским,^[351] у которых жила в то время их племянница Л. П. Родственная – большая приятельница Н. В. Евреиновой. Шанявские были очень милые симпатичные люди. Он, отставной генерал Генерального штаба, был постоянно болен и редко выходил из своих комнат. Она, очень славная старушка, умная, образованная и передовая, была создательницей женского медицинского института. После кончины Шанявского на средства, оставшиеся от него по завещанию, в Москве был учрежден Народный университет, получивший и наименование А. Л. Шанявского, после же революции переименованный советской властью в Университет имени Свердлова.

Л. П. Родственная была совершенно исключительная девушка. Ей было в то время около тридцати лет, красивая, изящная, очень умная, талантливая, прекрасно играла на рояле, самостоятельно выступая на концертах. Она вышла впоследствии замуж за офицера конной гвардии Княжевича, была отличной женой и матерью. Я с ней очень подружился и храню о ней самое дорогое воспоминание. Проводя у них вечера или просто после занятий заезжая к ним, я всегда находил у них нравственный отдых, все волнения мои и беспокойства мои сглаживались, становилось на душе легко и спокойно. В этот вечер у них были гости – Евреинова, Хрулева, две барышни Андреевы, баронесса Бистром, m-me Жекулина, сестра Евреинова, и из молодых людей, кроме меня, князь А. И. Урусов, известный в то время присяжный поверенный, Донецкий – офицер Екатеринославского полка и два офицера Генерального штаба Кондратович и Стремоухов, а также студент князь Аргутинский. Было очень оживленно, все были хорошо знакомы друг с другом, играли между прочим в мнения, но не так, как в Петербурге. В Москве всегда выходили двое – кавалер с дамой, и им давали какие-нибудь названия одушевленных или неодушевленных предметов. Так например, когда вышел я с m-me Андреевой, то она была гвоздем, а я молотком. Каждый характеризовал и гвоздь и молоток, каждая такая характеристика касалась нас, и мы должны были отгадывать. Говорили: гвоздь острый, гвоздь с золотой головкой, гвоздь, который сам входит в стену и т. д., про молоток, т. е. про меня – молоток, обтянутый замшей, молоток дамский, молоток, который бьет, но не дает себе труда совсем добить, молоток мягкий, молоток, не попадающий в цель и т. д.

Другие были карандаши и бумага, бутылка и бокал, нож и вилка. Бокал была m-me Хрулева, я сказал про нее – граненый на вертящейся ножке. Я нашел, что такая игра в мнения гораздо остроумнее простой, когда выходит кто-нибудь один и про него лично говорят. В час ночи ужинали, а потом послали за розвальнями и поехали кататься, целью прогулки было – отвезти меня домой в Нескучное. Солдат, стоявший на часах, был очень скандализирован, увидев, что адъютанта привезли в 3 часа на розвальнях.

29 января наконец переехали из Нескучного в генерал-губернаторский дом. Последние дни почти ежедневно катались по окрестностям на розвальнях, только в день переезда не ездили, было 23° мороза.

26-го я обедал у Евреиновых, вечером приехали к ним П. А. Хрулева и Л. П. Родственная, занимались музыкой, играли на рояли по очереди и в четыре руки. В 12 часов, соблазнясь чудной лунной ночью, поехали кататься в двух санях, отвезли Л. П. Родственную домой, она просила нас зайти и угостила ужином. Разъехались только во втором часу. Н. В. Евреинова повезла Хрулеву, а я поехал к себе.

С 6 февраля у великого князя взамен балов из-за траура начались обеды небольшие, из адъютантов приглашался в таких случаях только дежурный, так что остальные бывали свободны. Я и воспользовался таким днем, поехал обедать к Вельяминовым и с ними вместе на концерт в дом Сабашниковых на Арбате.^[352] Концерт этот устраивали m-me Евреинова и Л. П. Родственная в пользу Пресненского и Тверского попечительства о бедных. Концерт был очень интересный, устроительницы концерта сами играли на 2-х роялях, Карцева пела, Скрябин играл на рояли, Крейн на скрипке. Чистого сбора концерт дал 1000 рублей. Накануне я был у Л. П. Родственной, где застал целую мастерскую, были барышни Трубецкие, Гагарины, Лужнины и др., все рисовали программы для концерта, я же, за отсутствием таланта к рисованию, вписывал программу концерта.

7-го февраля приехал преображенец Шлиттер на несколько дней, очень я был рад его повидать.

9-го приехал великий князь Павел Александрович, мы встречали его на вокзале. Прямо с вокзала с Гадоном я поехал к Трубецким, которые устраивали пикник в своем имении «Узкое»,^[353] это в 12 верстах от Москвы. У Трубецких у подъезда стояло уже 8 троек. Я поместился с князем Голицыным, княгиней Трубецкой и барышней Унковской. Погода была чудная, солнце пригревало при 8° мороза, дорога без ухабов, ровная, доехали быстро. Имение «Узкое» расположено очень красиво, прекрасный огромный дом среди большого парка, грандиозные оранжереи, составлявшие гордость «Узкого». Когда мы приехали, персики были в полном цвету. Мы завтракали в оранжерее под гигантскими пальмами. После завтрака катались с горы, я из предосторожности не скатывался. Потом был чай и в половине шестого двинулись в обратный путь. Вернувшись домой, переоделся и пошел на обед к великому князю.

Последний день масленицы 11-го февраля я обедал у директора консерватории В. И. Сафонова, обедали Евреиновы, Л. П. Родственная, Зарудные и Скрябин. Было очень интересно, после обеда Скрябин играл. В 11 часов разъехались, я поехал к Евреиновым, послали за розвальнями, катались, вернувшись, ужинали, прекрасно провели последний день масленицы.

В понедельник 1-й недели Великого поста провожали великого князя Павла Александровича, всю неделю провели тихо, готовясь к принятию святых тайн. В пятницу исповедались, в субботу причащались. Я только один раз выезжал в кадетский корпус навестить Андреевских Сашу и Валю.

После причастия пили чай и кофе у их высочеств. На второй неделе был опять обед у великого князя для военных, 21-го их высочества выехали в Петербург, и я с ними, но в Твери я вышел, чтобы навестить брата и посмотреть, как он устроился. Великий князь разрешил мне провести у брата два дня.

Очень мне понравилось, как мой брат устроился, приятно было, что они хорошо, дружно жили, племянник мой Колик стал таким славным мальчиком, всем интересующимся.

24-го я был уже в Петербурге у своих и так рад был обнять свою дорогую мать и сестру, пожить с ними почти 2 недели.

Вернулся в Москву с их высочествами в первых числах марта, и тотчас принялись за устройство базара в пользу городских попечительств о бедных. В то время по инициативе K. B. Рукавишникова при поддержке великого князя весь город был разделен на отдельные попечительства, в каждой части города. Назначение этих попечительств – помощь бедным своего участка.

В круг обязанностей попечительств входило: регистрация всех бедных участка, оказание им помощи денежными пособиями, приискание работы, помещение детей в приюты или ремесленные заведения, больных в больницы, старых в богадельни. Для оказания денежной помощи попечительствам предоставлено было право сбора денег, устройство лотерей, установлен был ежегодный членский взнос. Кроме того, попечительства имели право самостоятельно устраивать ясли для грудных детей, приюты, школы, богадельни.

Попечительства эти сразу завоевали себе симпатии всех слоев общества, и деятельность их быстро развивалась. Вот в пользу этих городских попечительств о бедных и был устроен их высочествами грандиозный базар в Дворянском собрании.

Базар открылся 17 марта в 6 часов вечера с платой по 1 рублю за вход, в этот день до 11 часов вечера перебывало 900 человек, выручка достигла колоссальной суммы 22 000 рублей; 18-го числа с 12 часов дня до 5 часов, при входной плате 1 рубль, перебывало 700 человек, выручено было 15 тыс. рублей. 19-го числа, воскресенье, при входной плате 50 копеек посетителей было 5000 человек, выручено было 25 тысяч рублей и 20-го числа, в последний день, при входной плате 1 рубль прошло 1200 человек, выручка была 18 500 рублей.

Расходу по базару было около 5000 рублей, следовательно, чистой прибыли было 75 000 рублей. Успех, таким образом, был небывалый. Убранство зала Благородного собрания было замечательно красиво. Как раз против входа был стол великой княгини во всю ширину зала. Посредине зала цветы, в противоположном конце был стол Н. В. Евреиновой, который она устроила при моей помощи, а по бокам в одном углу египетский павильон Л. Г. Щукиной с шампанским и устрицами, в другом углу М.K. Морозовой был устроен аквариум, вместо воды было зеркало, освещенное электрическими лампочками. На зеркало клали сюрпризы с привязанными рыбками или просто рыбки с номерами. Вытащивший рыбку удочкой получал какую-нибудь вещь. Это стоило 50 копеек, и тем не менее этот аквариум давал ежедневно больше тысячи рублей. Лотерея аллегри^[354] по 24 тысячи билетов имела 3 тысячи выигрышей, на третий день не было уже ни одного билета.

Таков был успех базара. При этом надо заметить, что никто не приставал, никто не заставлял покупать, все делалось добровольно. У стола великой княгини каждый хотел получить какую-либо вещь из ее рук, так что ей не приходилось присесть, хотя бы на одну минуту. Все 4 дня с начала до конца базара их высочества безотлучно находились на нем. Великий князь торговал зонтиками, выписав из-за границы несколько сот штук, на второй день ни одного зонтика у него не осталось. Что происходило в воскресенье, трудно описать, прямо толпы народа шли в залу и окружали стол великой княгини, было очень много простого люда, все к ней подходили, кто давал 25 копеек, кто 50 и не более рубля, прося дать что-либо, но непременно из ее рук. Великая княгиня удовлетворяла всех. Почти все вещи на ее столе были ее работы, скоро этих вещей уже не было, стали добавлять с других столов. В последний день, несмотря на высокую рублевую входную плату, было также много простого рабочего люда, можно сказать, осаждавшего великую княгиню. Дешевых вещей уже не было, и пришлось раздавать за рубли вещи в 5, 6 и более рублей, чтобы не отказывать тем, кто не мог заплатить более рубля.

После конца базара великая княгиня обходила дам и благодарила за участие в базаре, всех столов было до 50. Дамы поднесли великой княгине стяг, вышитый по рисунку Васнецова, продававшийся на базаре за 800 рублей.

Вернулись с базара усталые в 8 часов вечера и сели обедать. По городу всюду и везде только и говорили о небывалом успехе базара, я был очень рад этому. Базар этот примирил все слои общества с великим князем, который многим казался сухим и неприветливым, а на базаре он своей любезностью, простотой всех очаровал. Про великую княгиню и говорить нечего, она превзошла себя.

21-го числа я был дежурным, днем ездил с великим князем проводить Мятлевых, которые приезжали из Петербурга специально на базар и помогали великой княгине. Вечером у великого князя был винт, за который и меня засадили, я выиграл 15 рублей, что было очень кстати, т. к. на базаре я совсем разорился. Великая княгиня всем нам, помогавшим ей на базаре, сделала подарки. Я получил дюжину цветных платков и скатерть бордо на стол, очень красивую, полушелковую. У великого князя эти дни после базара гостил Гартонг, мой товарищ по Преображенскому полку, с которым я был очень дружен, и мы по вечерам играли в винт до самого его отъезда. Мне все время везло, и я ни разу не проиграл. 24 марта, в Вербную субботу, я поехал в кадетский корпус, захватил там моих кадет Сашу и Валю Андреевских и повез их на вербы, катал их и гулял с ними, после чего они пили чай у меня, и я их усадил потом в коляску, и кучер отвез их в корпус обратно.

Кажется, им это доставило большое удовольствие, а я был ужасно рад, что мог улучить время, чтобы их немного развлечь. В Москве вербы устраивались на Красной площади, где устанавливались ряды лавок, в коих торговали всем чем угодно, а больше всего детскими игрушками, обязательно продавали чертей в банках, шары, змеи и т. д. Вокруг же шло катание. Вереницей ехали один экипаж за другим в один ряд, одна коляска, одно ландо лучше другого. Вереница экипажей сплошным кольцом занимала пространство от Красной площади до Губернаторского дома, а иногда и до Садовой. Лошади были чудные, упряжь с иголочки, кучера один красивее другого, все Замоскворечье, все богатые купцы, все московское общество, все в этот день выезжали на гулянье. Было очень интересно любоваться этими чудными выездами.

Из Петербурга между тем я все получал письма от моей сестры, которые заставляли меня тревожиться – здоровье моей матушки было не важно, она все прихварывала, и хотя никакой определенной болезни не было, но эти недомогания и постоянные сердечные боли вызывали во мне большие опасения, и я рвался в Петербург, чтобы ее повидать. К тому же и муж моей сестры был уже несколько недель болен чем-то вроде тифа и все не поправлялся.

В Вербное воскресенье я обедал с Радоном у Л. П. Родственной, там обедали еще m-me Евреинова, m-lle Андреева и Стремоухов – из Генерального штаба. Досидели мы до часу ночи и поехали вчетвером – m-me Евреинова, m-lle Андреева, Родственная и я к заутрени в Успенский собор. Но заутрени в этот день не оказалось, тогда мы поехали к Иверской, которую ежедневно поднимали около 3-х часов ночи, т. е. открывали часовню, служили молебен и затем выносили чудотворную икону и устанавливали ее в специальную карету, запряженную шестериком (две лошади на выносе с форейтором). В карету садился иеромонах в облачении, псаломщик, держа зажженный фонарь перед иконой. Таким образом и развозили икону по Москве к больным и на молебствия по известному маршруту, согласно записей. Возвращалась икона к 7-ми часам вечера, а на ее место в течение дня в часовне ставилась копия с иконы.

Ко времени открытия часовни и поднятия иконы стекались к Иверской большие толпы народа, которые стеной стояли вокруг, часто пели духовные песни. Когда мы подъехали, часовня была уже отперта и народ благоговейно прикладывался к Святыне, подходя по очереди, в большом порядке, в ожидании молебствия. Священника не было, но, по-видимому, городовой меня узнал, я видел, как он куда-то скрылся и вернулся со священником, очевидно, его предупредили о моем приезде. Отслужили молебен, народ пел, было очень умилительно и торжественно. Но затем очень неприятное впечатление произвели кликуши и припадочные, которых буквально волокли, те отбивались, кричали, хрипели, одна ревела зверем. Я никогда этого не видал, их волокли, чтобы они приложились к иконе. Некоторые действительно после этого сразу успокаивались, но другие нет. Приложившись к иконе, когда ее установили в карету, мы разошлись по домам.

Всю Страстную неделю провели тихо, их высочества говели, в пятницу приехал великий князь Павел Александрович. Пасха была в этом году 2 апреля. К заутрени поехали в Успенский собор, погода была хорошая, но холодная, 1° мороза. Когда мы приехали в собор, то в нем был полный мрак, только свечи горели пред местными иконами; кругом тишина.

Ровно в 12 часов первый удар Ивана Великого, и сразу во всех церквах Москвы по этому сигналу раздался благовест. Вышел крестный ход, чудная величественная картина, масса хоругвей, духовенство в золотых ризах предшествовали митрополиту, за ним великий князь со свитой, должностные лица, народ. Весь Иван Великий по архитектурным линиям был освещен плошками, горели костры, бенгальские огни, весь Кремль был сплошь усеян народом с зажженными свечами, все башни Кремля были освещены бенгальскими огнями. Все это было феерично красиво. Затем перед закрытыми дверями началась пасхальная служба. Митрополит Сергий величественно служил, с каким-то особенно проникновенным голосом возгласил: «Да воскреснет Бог». Певчие подхватили «Христос воскресе». Двери отворились, крестный ход вошел в храм, в котором разом зажгли концы пороховых ниток на всех люстрах и канделябрах, огоньки побежали по ниткам и сразу тысячи свечей засияли, храм заблистал огнями. В это же время раздался оглушительный удар Ивана Великого подхваченный колоколами всех церквей, вылетела ракета и раздался салют из орудий на Тайнинской башне. После чудной заутрени вернулись в генерал-губернаторский дом, где застали еще обедню. В Успенском обедня совершалась всегда не после заутрени, а в 9 часов утра.

После обедни разгавливались. Великий князь подарил мне яйцо-пресс-папье в стиле Louis XV, великая княгиня – итальянское яйцо с мозаикой, великий князь Павел Александрович – золотое с сапфиром-кабошоном.

В первый день Пасхи я сделал несколько визитов, на второй день их высочествам приносили поздравления мужчины, на третий день у великой княгини был прием дам. В этот день утром я ездил в дворянское собрание на заседание Тверского попечительства о бедных, в котором я тогда начинал принимать участие и записался членом. Выбирали старух для помещения в богадельню. Были такие, которые отказывались поступать, говоря, что в богадельне жить невыгодно, раз там не дают денег, а только кормят и одевают. Таких мы вычеркивали прямо из списков бедных.

Получил от сестры печальные вести, что моя мать слегла, чувствует себя нехорошо, очень встревожился, но не мог просить отпуска, т. к. из адъютантов я остался вдвоем с Гадоном, и к тому же у Гадона заболело горло, и он не мог выезжать. Очень меня это мучило.

В это время в Москве был отец Иоанн и заезжал к Евреиновым, куда и я приехал. Так приятно было повидать батюшку, принять от него благословение. Я просил его помолиться за мою мать и дал ему записку с адресом, прося его заехать в Петербург к ней. Он обещал, но увы, не был, очевидно, выронил и потерял мою записку. Мою мать это очень огорчило, здоровье ее все не было лучше, по моему настоянию взяли двух сестер милосердия, которые дежурили безотлучно, чтобы следить за сердцем.

9 апреля была свадьба Е. И. Унковской с Евреиновым, я был шафером, но мысли мои были далеко, у постели моей матери. Накануне был 50-летний юбилей Мариинского училища.^[355] Их высочества пробыли там 2 1/2 часа, было очень скучно.

14 апреля получил от сестры более утешительные вести, а 15-го моей матери опять стало хуже. Великий князь мне сказал в этот день, что едет чрез два-три дня в Петербург, берет с собой Гадона, а что мне он дает свободу, чтоб я мог все время в Петербурге посвятить моей матери. Очень я был этим тронут и благодарил его.

Наконец наступил день отъезда, и я, счастливый и полный волнения, выехал в Петербург и провел с моей матерью пять дней, в течении коих, слава Богу, ухудшения не было и моя мать чувствовала себя удовлетворительно. Вернулся в Москву с сильной болью в указательном пальце левой руки, который нарывал и причинял мне адскую боль. Я клал компрессы, но ничего не помогало. Попросил доктора Зеренина приехать, он вскрыл, но стало еще хуже. Тогда он решил вторично разрезать и вскрыть до кости, предполагая, что задета кость.

Такой разрез он не решился делать у меня и уговорил меня приехать к нему в Мариинскую больницу, куда я и поехал с Гадоном. Операцию делал доктор Зеренин с доктором Никольским. Весь персонал больницы собрался из любопытства. Меня положили на операционный стол, надели маску с хлороформом, я никак не мог уснуть. Наконец слышу, Зеренин говорит «уснул». Я изо всей мочи кричу «нет». Гадон мне потом сказал, что это «нет» было едва слышно.

Прибавили еще хлороформу, и вдруг я почувствовал, что падаю в бездну. Проснулся я от сильной боли в пальце, открыл глаза и вдруг вижу, что палец мой со всей рукой перевязан, все было готово. Ко мне подошел Зеренин, сказал, что операцию сделал вовремя, еще бы день и началось бы гниение кости, пришлось бы отнять палец. Когда я совсем пришел в себя, Гадон повел меня домой, где меня стало нестерпимо тошнить. Тошнило целые сутки, так как как, сказал доктор, на меня пошло очень много хлороформу, моей порцией можно было бы усыпить троих. Только утром следующего дня я отошел и мог прийти к завтраку с рукой на повязке.

Погода в Москве была чудная, все распускалось и зеленело, сирень начала цвести, и потому стали ездить днем в Нескучный сад, где пили чай. 29-го был день рождения великого князя, я все еще ходил с рукой на повязке. Из Петербурга получил хорошие вести, моей матери было значительно лучше. Я подарил великому князю фарфоровую пепельницу с портретом покойного государя, совершенно случайно я нашел ее. Он был страшно тронут. Днем мы ездили гулять и пили чай в Нескучном саду, было 18° в тени, совсем лето.

1-го мая мне делали первую перевязку после операции, доктор остался доволен. Только через две недели я мог окончательно снять повязку. Вести из Петербурга были хорошие. Моей матери было лучше, но на нее ужасное впечатление произвела смерть молодого Шиллинга – адъютанта и друга детства великого князя Павла Александровича. Он проболел всего несколько дней, умер совсем неожиданно, сердце не выдержало, у него было крупозное воспаление легких.

Я был очень огорчен также его смертью, т. к. был очень с ним дружен.

9 мая приехал в Москву Гольтгоер, мой товарищ по корпусу и полку, привез самые свежие известия о здоровье моей матери, которую он видел накануне. Под свежим впечатлением, я написал 10-го числа письмо моей матери, радовался, что ей лучше и уговаривал скорее переехать на дачу, что я буду тогда покоен за нее. Я был очень далек от мысли, что эти строки не дойдут до нее, что на другой день ее не станет. Вечером я был у всенощной в генерал-губернаторской церкви, был канун Вознесения. На другой день был у обедни, завтракал у их высочеств, как обычно.

Вдруг в 6 часов вечера мне принесли депешу – моя мать в безнадежном состоянии. Как громом меня поразила эта весть, я кинулся к великому князю, который, конечно, мне разрешил сейчас же ехать, он меня крепко поцеловал, перекрестил; от него я зашел к великой княгине, она сама вышла ко мне навстречу, ее уже предупредил великий князь. Она крепко пожала мне руку, слезы были у ней на глазах. Я простился с ней. Забежал к Гадону, который пошел ко мне, помог мне уложиться, и я поехал на поезд. В Твери ко мне сел мой брат, мы почти ничего не сказали друг другу, мы оба понимали в душе, что все уже кончено.

Приехав в Петербург, с волнением и рыданием в горле подъезжали мы к дому, где жила моя мать в Басковом переулке. Моя мать лежала еще на кровати, совсем как живая, с своей доброй ласковой улыбкой на лице. Только глаза были закрыты, она как будто спала…

Мои обе сестры были тут же.

Когда мы немного успокоились, пришли в себя, то сестра моя рассказала мне, как все произошло.

Утром моя мать встала как всегда, села читать свои обычные молитвы, но вид у нее был какой-то особенный, и сестра моя с тревогой посмотрела на нее, хотела пойти к обедне, но потом решила остаться и пойти только в том случае, если б моя мать сказала бы ей идти. Но моя мать ничего ей не сказала. Около 12-ти часов у моей матушки сделалось удушье, она почувствовала себя нехорошо, изменилась в лице. Ей дали нужные лекарства, потом уложили в постель, удушья временами проходили, временами возобновлялись, сестра послала за доктором Рощининым, за младшей сестрой. Они тотчас же приехали, Рощинин нашел положение очень серьезным.

В час дня моя мать спросила который час, ей сказали, она ответила, «а 4 когда будет?» – «Через три часа». Удушья возобновились, потом моя мать подозвала старшую сестру, благословила ее, поцеловала, затем благословила младшую, которая была в это время в ожидании последний месяц. Затем она сказала старшей сестре: «Не надо, пусть Ольга (моя младшая сестра) не смотрит на меня».

Опять спросила, который час и спросила про меня и брата. Сестра ответила, что мы приедем, что она нас вызвала, что мы и поможем ее перевезти на дачу.

Моя мать на это ответила: «нет, я на дачу не поеду, скажи им, что я их благословляю». Затем прибавила: «сегодня Вознесение? Неужели Господь будет так милостив и возьмет меня в такой праздник?» и опять спросила который час, ей сказали 3, она опять сказала «в четыре». Опять удушья ее захватили, доктор держал ее пульс, моя мать сказала ему: «Какой Вы добрый, благодарю Вас». Потом она начала вдруг спокойно дышать, глаза ее куда-то стали смотреть, она тихо вздохнула и ровно в 4 часа ее не стало.

Рассказ моей сестры о последних минутах моей матери нас с братом глубоко взволновал, но и утешил. Господь послал нашей матери великую милость – так праведно умереть. Нам оставалось одно: предаться воле Божьей с благодарным чувством. Я тотчас послал депешу великому князю и написал ему на другое утро письмо с описанием кончины моей матушки.

В ответ я получил следующие депеши: «Puisse le bon Dieu Vous donner ? Vous et les v?tres des forces ? supporter la croix terrible qu’il vous a inflig?, toutes nos pens?es avec Vous. Elisabeth».^[356]

Затем я получил еще депешу от великого князя Константина Константиновича: «Я только сегодня узнал о постигшем Вас горе. В моем задушевном сочувствии Вы не можете сомневаться. Поддержи Вас Господь в эти тяжелые минуты. Константин».

Вслед за сим мы стали получать со всех сторон, от всех друзей и знакомых трогательные депеши и письма с выражением сочувствия, что значительно облегчало наше горе, утешало нас.

Преображенский полк, родной мне, через депутата возложил на гроб моей матери чудный венок с лентами с надписью «от преображенцев». На каждой панихиде бывало все время по пяти-шести офицеров от полка, а на похоронах были свободные от службы. Такое исключительное внимание было мне огромным утешением.

С великим князем я делился своими переживаниями. Он, в свою очередь, написал мне в течении нескольких дней два письма, от 14-го и 16 мая, которые я привожу здесь целиком, как письма, служащие доказательством его необыкновенно чуткой души:

«Москва 14-го мая 1895 года

Дорогой Владимир Федорович, вы меня сердечно тронули вашим трогательным письмом и я прочитал с глубоким чувством описание последних минут вашей матушки; вот так и умирать не страшно. Как должно быть вам утешительно, что она вас заочно благословила – это великая для вас вещь. Я по опыту знаю, что в такие ужасные минуты тоски и скорби – никакие слова утешения не мыслимы, один Господь может нас подкрепить и успокоить. Зная вас – я уверен, что именно к Нему одному и обратится душа ваша с верою и любовью к Его божественной воле. Хотя прошло уже 15 лет со дня кончины моей матери, но мне всегда кажется, что это было вчера и поэтому я могу так живо, так сильно вам во всем сочувствовать. Сегодня для вас ужасный день, когда хоронят вашу матушку, и всеми мыслями я с вами и так хотелось бы согреть вашу бедную, измучившуюся душеньку! Еще раз помоги, помоги вам Господь. Вы, конечно, останетесь в Питере, сколько вы хотите – с родными все же легче. Как здоровье вашей младшей сестры? Сердечно вас обнимаю.

Ваш Сергей».

«Ильинское 16-го мая 1895 года

Дорогой Владимир Федорович. Сегодня получил я оба письма ваши и сердечно благодарю вас за них и за то, что вы нашли время мне написать в такие тяжелые минуты. Я много думал о вас эти дни и сердцем понимал, чрез какие страшные минуты тогда вы проходили, особенно после похорон, когда возвращаешься домой и нет Той, которая наполняла любовью всю вашу жизнь. Я помню эти страдания и поэтому мне так хочется сказать вам, как всей душой я вас понимаю и как мне жаль, что именно теперь я не могу вас видеть и поговорить с вами – на бумаге все выходит так сухо. Не думайте, что у меня есть претензия вас утешать, нет, но мне хочется, чтоб вы знали, что есть человек, который всей душой сочувствует вашему горю и который молится за вас, чтоб Господь помог и успокоил вас. Жена шлет сердечный поклон. Мы сегодня переехали сюда. – Холод осенний – 3° вечером. Передайте мой привет вашим сестрам и брату. Надеюсь, что у вас все будет благополучно. Что ваш палец? – не запускайте его. Храни вас Господь – до свидания.

Ваш Сергей».

Моя мать была лютеранкой, но она очень любила православное богослужение, была привержена к православию, поэтому мы все время служили панихиды, отпевал же пастор – ее духовник из Анненской церкви, отпевали на дому, после чего гроб был вынесен и отвезен на Смоленское кладбище, где мы похоронили нашу дорогую усопшую на нашем семейном месте, где были уже похоронены мой отец и два брата. На кладбище гроб был встречен православным духовенством, которое и отслужило литию при опускании гроба в землю.

Грустно было очень, особенно, когда мы после похорон, вернулись к себе, в квартиру, где все напоминало нам дорогую нашу мать и которой уже не было с нами. Мой брат оставался до 9 дня, когда мы все поехали на кладбище отслужить панихиду и помолиться за упокой светлой души нашей матери, я же остался с сестрой до конца месяца, чтобы помочь ей разобраться во всех делах, подыскать ей маленькую квартирку, устроить ее.

В 9-й день я получил от великой княгини следующую депешу: «Nous tous, vos amis d’Ilinskoe sont avec vous ce triste jour puisse le bon Dieu donner ? Vous et le v?tres des forces par la pri?re. Elisabeth».^[357]

По отъезде моего брата вскоре уехала на дачу и моя младшая сестра. Она поехала в Анташи – это было имение родителей ее мужа в 20 верстах от Красного села. Там она и ожидала рождение ребенка. Т. к. у нее уже было два мальчика, то ей очень хотелось иметь девочку, но, как всегда бывает в таких случаях, у нее родился опять сын, названный в честь дедушки Константином.

Оставшись вдвоем со старшей сестрой, мы разбирали вещи, оставшиеся от нашей дорогой матушки, приводили все в порядок, я принялся за хлопоты о пенсии моей сестре, приискивал ей квартиру с тем, чтобы и для меня была там комнатка для моих приездов и чтобы недалеко было бы от Евгеньевской общины,^[358] которой она очень много занималась и недавно была назначена председательницей Комитета, в ведении которого находилась эта Община.

25-го, первый раз в России, праздновали день рождения императрицы Александры Федоровны. Я был на торжественном богослужении в Исаакиевском соборе и потом послал приветственную депешу великой княгине Елизавете Федоровне, поздравляя ее с днем рождения сестры.

В ответ на это получил депешу: «Que Vous ayez pens?s ? moi au milieu de votre chagrin, m›a profond?ment touch?e, j›ai d›excellentes nouvelles de ma soeur. Elisabeth».^[359]

В Петербурге я оставался до 31 мая и выехал в Москву. Очень было мне жаль покидать мою сестру, с которой после кончины моей матери мы остались вдвоем. В Москве на вокзале меня встретил курьер и экипаж Гадона, который сам не мог меня встретить, т. к. в этот день великий князь приехал из Ильинского в Москву для приема, и он был дежурным. На квартире меня встретил Корнилов, а затем скоро пришел Гадон меня обнять, я оделся в парадную форму и пошел к великому князю, который трогательно меня встретил.

В час дня мы завтракали втроем – великий князь, Гадон и я у Тестова, в 4 часа он уехал с Гадоном в Ильинское, а я остался еще, чтобы прибраться, и выехал 6 часов. Грустно было на душе. В Ильинском меня встретила великая княгиня, с ней Е. Н. Козлянинова, Степанов и Гадон. В 8 часов обедали, потом катались в линейке по окрестностям, пили чай. После чая великий князь меня позвал к себе в кабинет, усадил меня и расспрашивал меня обо всем с таким участием, сочувствием и теплотой, что вся моя душа переполнилась самой нежной к нему благодарностью, отпуская меня, он благословил меня чудным образком Спасителя, на котором было написано «11-ое мая 1895 год» – день смерти моей матери. Я не мог удержать слез, когда он меня благословил этим образком.

В Ильинском дни потекли как всегда. 3-го был день свадьбы их высочеств, но не праздновали, утром сидели в саду, и великая княгиня начала рисовать мой портрет масляными красками, так что я позировал. К завтраку приехали министр юстиции Муравьев, Истомин, граф Шувалов и бывший адъютант великого князя Балясный. После дневного чая они уехали. В Ильинском жили мы тихо, мне была приятна эта тишина и спокойствие, легче было на душе при моем настроении, когда никого не было. Каждое утро я позировал, портрет мой удавался и быстро двигался вперед. Перед обедом начали кататься на лодках, я, под предлогом ревматизма, не ездил и отправлялся один бродить по полям, эти прогулки в полном одиночестве меня успокаивали.

8 июня я ездил с великим князем в Москву, был прием, потом мы завтракали у Тестова и вернулись с 4-х часовым поездом в Ильинское. По приезде домой катались на лодках, потом обедали, сделали прогулку в экипажах. К вечернему чаю приехал граф С. Д. Шереметев и остался ночевать. В этот день я получил письмо от сестры, что у младшей сестры родился сын Костя, что все благополучно.

13-го я ездил в Москву повидать Н. В. Евреинову, которая приехала на три дня в Москву, это был день ее именин, и мы очень хорошо провели с нею денек.

14-го я, с разрешения великого князя, выехал в Петербург, чтобы в сороковой день кончины моей матушки помолиться на ее могиле. По дороге я на полдня заехал к брату в Тверь. В Петербурге я остановился во дворце великого князя на Невском, т. к. моя сестра жила на Сергиевской даче у Лейхтенбергских. Сестра моя сейчас же приехала ко мне и мы отправились на кладбище. Как грустно было быть в Петербурге первый раз по кончине матушки. На другой день мы с сестрой поехали в Анташи к младшей сестре, на почтовых от Красного Села, провели там целый день. Молодая мамаша была молодцом, сынок ее, огромный, славный, по-моему, был похож на нее.

19-го был сороковой день, служили панихиду на кладбище, было очень много друзей и знакомых, потом я поехал в Петербург с сестрой и провел с ней на Сергиевке 20-е число. Вечером мне надо было уезжать обратно в Москву, жаль было с ней расставаться. Она поехала проводить меня на пароход. С пароходной пристани в Петербурге я успел еще съездить на кладбище проститься с дорогой могилой и приехал к себе во дворец Сергея Александровича, где застал С. С. Гадона, который меня ждал.

Напились чаю и поехали на вокзал, где я нашел мужа моей сестры, который приехал меня проводить. По дороге в Москву я опять заезжал к брату, который с семьей жил на даче близ ст. Редкино. Пробыл я у него денек, очень мне понравилась его дача, они очень хорошо устроились. В Москву я приехал на другой день и получил приказание, по телефону из Ильинского, остаться в Москве и встретить на вокзале на другое утро великого князя, который приедет в Москву для приема абиссинской депутации.

Встретив великого князя в Москве, приехал в генерал-губернаторский дом, где был прием, затем завтракали у Тестова, а в 4 часа состоялся прием абиссинского посольства. Очень они показались мне неинтересными, одеты были невозможным образом, трудно сказать, что на них было надето, все грязно и скверно. Прием же был устроен довольно торжественный. В швейцарской абиссинцы были встречены М. П. Степановым, Корниловым и П. В. Жуковским. Последний просил великого князя причислить его к свите, т. к. ему хотелось повидать абиссинцев. В приемной они были встречены мной. Я попросил принца Абиссинского войти в кабинет к великому князю, остальных же обождать в приемной. После принца великий князь принял епископа, за ним молодого принца и последним – командующего их войсками. Т. к. великий князь не особенно был склонен отдавать им визиты, то их уговорили поехать кататься по Москве, а в это время я поехал в Славянский базар и оставил визитные карточки великого князя, сказав швейцару, чтобы тот передал, что великий князь был лично.

В то время затевалась какая-то авантюра в Абиссинии,^[360] в которую нас хотели втянуть проходимцы вроде известного Леонтьева^[361] и Ашинова,^[362] и великий князь весьма скептически и презрительно к этому относился. В 5 часов мы уехали в Ильинское.

25-го приехал великий князь Павел Александрович, в этот день было дерби, но я из-за траура не поехал и остался в Усове, куда их высочества накануне переехали.

29-го праздновали день именин великого князя Павла Александровича, вечером у великого князя сидели за чашей вина, было несколько гостей. Мне было очень тяжело, но не хотелось подчеркивать и отказываться, и я просидел со всеми до 3 часов ночи.

От сестры получил письмо, что Сипягин ее уведомил о назначенной ей усиленной пенсии, это меня порадовало. Получил письмо от своего племянника Грессера – сына покойного градоначальника, он уведомлял меня о своей свадьбе и просил приехать. Я решил поехать специально для этого на один день, свадьба была назначена на 9-ое июля, благословлять его должны были великий князь Павел Александрович и моя сестра. Его невестой была очень милая девушка Чичерина.

1-го июля все из Ильинского поехали на свадьбу к Гагариным. Молодой Гагарин женился на младшей княжне Трубецкой. Я из-за траура не поехал, остался в Ильинском.

5 июля праздновали, как всегда, именины великого князя Сергея Александровича, вечером разошлись около 12-ти, я пришел к себе и стал писать письма. Собирался лечь, как вдруг в 2 часа меня позвали на телеграф к аппарату прямого сообщения с Петербургом. Я страшно испугался – подумал, не случилось ли чего-нибудь с сестрой. Побежал, не помня себя, подошел к аппарату, который заработал. На тянувшейся ленте с аппарата я прочел: «Сегодня Эдя скончался, сообщите осторожно братьям».

Меня эта весть ужасно поразила. Эдя^[363] – это был муж сестры Гадона. Оба брата обожали свою сестру и ее мужа, жили они дружно. Смерть, очевидно, последовала внезапно, т. к. он был совершенно здоров все время. Мне предстояла тяжелая миссия – объявить бедным братьям эту печальную весть. Шел я из телеграфа и раздумывал, как бы это лучше, осторожнее сделать, волновался ужасно.

Увидев, что у Степанова еще был свет, я зашел к нему и поделился с ним. Вдруг открылась дверь и вошел Гадон, узнавший, что меня вызывали на телеграф. Я так и обмер. Гадон, увидев меня, взволнованно спросил, что случилось. Я ему ответил, что меня звали на телефон из-за пустяков, и я взволнован, т. к. очень испугался. Когда он вышел, я чуть не разрыдался, до того натянуты были нервы, а надо было брать на себя. Как-то я объявлю обоим братьям, все думал я.

На другой день я пришел к Гадону и стал его готовить, он сразу понял, что что-то серьезное, и в конце концов я должен был все ему сказать. Страшно было на него смотреть, он впал в такое отчаяние, стал ходить по комнатам, бормоча бессмысленные слова. Я ничем не мог его успокоить, и только когда я сказал, что теперь надо подготовить его брата, он как бы очнулся. Брат отнесся спокойнее. В тот же вечер они уехали в Петербург, я их провожал. В Ильинском из адъютантов остался я один и, конечно, не мог поехать поэтому на свадьбу Грессера.

В понедельник 10-го в Петергоф к императрице выехала великая княгиня со Степановым и фрейлиной, а великий князь остался со мной и выехал в среду 12-го, я его сопровождал. Прямо с Николаевского вокзала переехали на Балтийский и приехали в Петергоф. Мне отвели квартиру из двух комнат в фрейлинском корпусе Большого Петергофского дворца, в моем распоряжении был придворный экипаж для разъездов. Я тотчас же поехал на Сергиевскую дачу, был так рад увидать мою сестру.

На другой день вечером с их высочествами выехал в Красное Село, где ночевали. Мне отвели квартиру в дворцовом флигеле против церкви. В 10 часов утра 15-го зашел к великому князю, который меня обнял и поздравил с днем именин. B 11 часов была обедня и затем завтрак в высочайшем присутствии, в палатке, по случаю именин великого князя Владимира Александровича, после чего с императорским поездом, сопровождая великого князя, я вернулся в Петергоф.

Обедал я в этот день с сестрой у князя Георгия Максимилиановича на Сергиевской даче и затем вечер провел с сестрой и вернулся в Петергофский дворец к себе. Было как-то особенно тяжело, первый раз день моих именин матушки не было.

16-го июля утром вместе с их высочествами выехали из Петергофа в Петербург. Днем поехал на кладбище на дорогие могилы, а в 7 часов провожал их высочества, которые ехали заграницу в Франценсбад,^[364] их сопровождали М. П. Степанов и князь Лобанов.

Вечер я провел у бедной С. С. Йордан, у которой и обедал. Она была довольно спокойна, покорясь воле Божьей.

17-го июля ко мне из Сергиевской дачи приехала моя сестра, и мы с ней отправились к С. С. Йордан, позавтракав у нее, поехали искать квартиру для моей сестры, остановились на одной в Басковом переулке, недалеко от бывшей квартиры моей матери, на другое же утро заключили условие, завтракали и обедали опять у Йордан с ее братьями Гадонами. Она тоже искала квартиру, т. к. ей приходилось съезжать с казенной в Николаевском институте, где служил ее покойный муж.

19-го июля я ездил в Красное Село в родной полк, завтракал у герцога Лейхтенбергского, который с семьей жил рядом с полком в деревне. Обедал же и вечер провели в полку, который в этот день вернулся с боевой стрельбы.

20-го июля провел с сестрой весь день на Сергиевской Даче, вернулся в Петербург и ночевал в Сергиевском дворце.

21-го июля в Петербурге были разные дела, завтракал у «Контана»^[365] один, затем поехал в Красное Село к милым Юсуповым, которые жили там, т. к. Юсупов командовал в то время эскадроном в Кавалергардском полку для ценза.^[366]

22-го июля, день именин моей дорогой матери, служили панихиду на Смоленском кладбище, затем с сестрой провели весь день, завтракали у моего друга Зейме, обедали у Йордан и уехали в Петергоф в 10 часов вечера и следующий день провели с сестрой на Сергиевке, с нею вместе днем ездил в Ораниенбаум в экипаже к Стенбокам. В этот день государь с императрицей пили чай на яхте Георгия Максимилиановича «Роксана» и ходили на ней в Кронштадт.

24-го июля утром была панихида по покойному Йордану в Казанском соборе, а затем я вместе с сестрой выехал по Николаевской железной дороге до ст. Чуприяновка к моему брату на дачу, где очень приятно провели три дня, познакомились с соседними помещиками Юрловыми, много гуляли. Выехал вместе с сестрой и на железной дороге расстался с ней, она поехала на север на Сергиевку, а я в Москву, где застал Корнилова.

Привел дела в порядок, уложился, чтобы ехать вечером в деревню к Вельяминову. Днем успел съездить в Быково к Андреевым. Обедал в «Эрмитаже» и в 10 часов выехал по Брестской дороге, 30 июля был на ст. Жлобин, откуда уже на почтовых поехал в Рогачев.^[367] В этом городке меня встретил Вельяминов и повез меня к себе.

Страшно рад был его увидать. Приехали в Тощицу, так звали его имение, к обеду. Сразу мне все там понравилось, простота, гостеприимная, любезная, милая хозяйка, все как-то окутывало каким-то уютом. Встретили меня как родного, устроили меня в чудной комнате с балконом и с прекрасным видом. Затем свесили меня, оказалось 4 пуда и 35 фунтов, перед отъездом опять хотели свесить. Кормили на убой и ублажали, чем только могли. На другой же день ходили на охоту с Вельяминовым на дупелей и уток, но я ничего не убил, любовался только чудными местами. Охотились по ту сторону Днепра, поражался, как крестьяне переезжали Днепр – насядет в челн целая масса народа и плывут через реку, касаясь бортами воды, стоит слегка покачнуться, и челн неминуемо перевернется. Лошади переплывали самостоятельно.

1-го августа сделал большую прогулку с m-me Вельяминовой, потом катались по чудному сосновому бору.

2-го августа ходили на охоту на зайцев, но опять безрезультатно, только прогулялись.

3 и 4-го августа лил проливной дождь, так что никуда не ходили.

6-го августа, в день Преображения Господня, поехали к обедне в Кистини в 8 верстах, там был храмовой праздник, и потому обедня была особенно торжественна, пели замечательно хорошо, был огромный хор. Церковь очень нарядная, все иконы прекрасной живописи. Имение это принадлежало в то время Скандовым, у которых мы завтракали. Это были очень милые, но скупые люди.

10-го я получил письмо от сестры – она перевезла уже вещи на новую квартиру, я очень был рад, что теперь у моей сестры будет свой уголок в Петербурге. На другой день приходилось уже уезжать от Вельяминовых – мне было очень жаль расставаться с ними и их гостеприимным домом, где я прожил 2 недели, окруженный заботами и лаской. Простившись с милыми хозяевами, я направился на ст. Жлобин, а оттуда на ст. Иванино Курско-Киевской железной дороги к Евреиновым. На ст. Иванино меня встретила коляска, запряженная чудным четвериком, и мы двинулись в путь. До имения Борщень было 25 верст. Быстро домчали меня чудные лошади. Хозяева меня радушно встретили, устроили меня очень хорошо в небольшой уютной комнатке.

У Евреиновых я прожил удивительно приятно и хорошо до 4 сентября, время прошло совершенно незаметно благодаря очаровательной хозяйке и всей окружавшей ее обстановке.

Они жили в чудном имении, в котором был прекрасный сахарный завод, известный под названием «Любимовский сахарный завод», этот завод был 5-м по величине и обороту в России. Мы очень много гуляли, посещали соседей, ездили даже в Белгород, куда надо было поехать Н. В. Евреиновой. Почти все время при мне в Борщне гостила тетка Евреинова, старушка монахиня из Осташковского монастыря,^[368] прелестная старушка, к которой я очень привязался. Дети Евреиновых со мной очень сблизились за это время, и я очень их полюбил, такие они были ласковые, славные. Когда пришло время покидать их, то мне было очень, очень грустно уезжать, покидать гостеприимный Борщень. Я надеялся встретиться с ними еще в Крыму, куда они должны были приехать на осень, и потому я прощался с ними ненадолго.

От сестры я получил письмо, что она совсем устроилась и переехала на свою новую квартиру. От Евреиновых я выехал вечером, а утром, в тот же день, в Борщень приехали молодые – жених и невеста, им устроена была торжественная встреча с триумфальной даже аркой. Это была М. А. Андреева, выходившая замуж за князя Волконского, сына начальницы Патриотического института в Петербурге.^[369] Так как была страшная темень, то мне дали верхового с факелом.

До Севастополя доехал довольно плохо, в вагоне было тесно и душно. В Севастополе нанял почтовых и двинулся по чудному шоссе на Байдары, где остался ночевать, чтобы полюбоваться восходом солнца. Но этому не суждено было случиться, т. к. оказалось, что там никакого восхода не бывает, т. к. солнце встает за горами, а не над морем.

Рано утром я выехал из Байдар, проезжая чрез Ливадию, переживал октябрьские дни прошлого года. В Ялте я был в 11 часов утра, где меня радушно встретил старик князь Трубецкой, отец Вельяминовой, который меня и пригласил остановиться у них в доме. Жена его, к сожалению, лежала больная с воспалением легких, так что все были в большой тревоге. Вельяминовы и еще одна дочь Трубецкого, М. В. Воропанова, жили тоже на этой же даче. Страшно рад я был с ними встретиться.

Меня устроили над сараями в мезонине, где мне было очень хорошо, все были милы, любезны, гостеприимны На другой же день я начал брать морские ванны, начал температуры в 29°, – постепенно понижая. Дойдя до 22°, я, с разрешения доктора, стал купаться в море. Это было такое наслаждение, первый раз в жизни мне пришлось купаться в настоящем море, до того я купался только в Финском заливе, где вода совсем не солона.

15 сентября приехала Н. В. Евреинова с детьми и поселилась на даче графини Клейнмихель в Кореизе. Я поехал их встретить, и все ехал от станции до станции, как наконец близ ст. Кикинеиз^[370] увидал ландо четвериком, ехавшее мне навстречу. Они никак не ожидали меня увидеть, остановились, я перебрался к ним, и мы поехали вместе, очень я был рад, что они приехали. Мы провели весь день вместе, я помог им устроиться, вечером сидели на берегу моря на камнях, погода была дивная, луна дополняла красоту вечера. С этого дня я стал часто к ним ездить.

17-го я поехал верхом чрез Ливадию, Ореанду на Ай-Тодорский маяк, где встретился с ними. Мы лазили по горам, перепрыгивали с камня на камень в море, затем проехали в Кореиз, я обедал у них, после чего с Н. В. Евреиновой поехал в Алупку, имение графа Воронцова, гуляли по чудному парку, сидели опять на берегу моря. Замок Воронцова при лунном освещении выделялся среди зелени до того красиво, что трудно было оторвать глаза от этой панорамы. Картина была фееричная.

Не хотелось уезжать из этого красивого уголка, мы просидели так до 11 часов и вернулись около 12-ти ночи, напились чая и во втором часу я укатил верхом в Ялту. Помещение у меня было совсем отдельное, запиралось моим ключом, так что я никого не беспокоил поздним приходом. В Ялте в это время была страшная сутолока, съехалась масса народа, половина все знакомые, весь этот люд днем толпился на набережной, кофейня Верне была всегда переполнена, трудно было найти столик.

Мы много гуляли и катались с Вельяминовыми, княжна Трубецкая, к счастью, скоро поправилась. Евреиновых в Кореизе навещал все время, пользуясь всеми свободными часами, большей частью ездил верхом, что выходило и приятнее, и дешевле. Н. В. Евреинова прекрасно ездила на лошади, и мы с ней, а иногда и с детьми, делали большие прогулки. Однажды верхом поднимались на Ай Петри, это была дивная прогулка, не поддающаяся никакому описанию, большая часть дороги шла тропинкой по сосновому бору. Когда мы поднялись почти до вершины, облака скользили под нами, освещенные солнцем, это было удивительно красиво. На вершине мы позавтракали в ресторанчике и вернулись обратно.

Другой раз мы совершили прогулку верхом целой кавалькадой – А. В. Вельяминова, Е. Н. Козлянинова, Н. В. Евреинова, Вельяминов, Евреинов – казак, Бонецкий и я. Мы совершили большую прогулку, были на Эриклике, Учансу и Инсаре. Таким образом, я успел объехать и осмотреть все чудные места Крыма.

Время, проведенное в Крыму, пролетело быстро. 1-го октября надо было уже выехать, т. к. их высочества возвратились уже в Петербург, и я хотел их встретить в Москве. Очень было грустно покидать чудный Крым.

1-го октября в 9 часов вечера я выехал на почтовых до ст. Мисхор, где меня встретили Н. В. Евреинова с Л. П. Родственной, приехавшей к ней. Я оставил вещи на почтовой станции и с ними приехал в Кореиз. Хотел я ехать ночью же, чтобы ночевать в Байдарах, но они из-за плохой погоды уговорили меня остаться ночевать у них и ехать на другое утро без остановки в Байдарах.

Уговаривать меня долго не пришлось – я остался и отлично провел вечер с ними, утром выехал и в Севастополе был в 2 часа дня, а поезд отходил в 4 часа. После второго звонка мне подали депешу от великого князя, чтобы я не торопился возвращаться, что могу остаться еще несколько дней. Пока я читал депешу, раздался третий звонок, было уже поздно вытаскивать вещи. Очень-очень мне это было досадно.

В Москву приехал за день до приезда великого князя, прибрал свою квартиру, позавтракал в «Континентале»^[371] с Корниловым, обедал у Андреевых. 5-го октября приехал великий князь, один, без великой княгини, которая осталась в Царском Селе у императрицы. Он очень ласково меня встретил, но побранил меня, что я рано уехал из Крыма и досадовал, что послал депешу слишком поздно.

Весь день провели вместе, раскладывали вещи, великий князь привез мне из заграницы дюжину чудных носовых платков и пресс-папье сову. Обедали – великий князь и его 4 адъютанта, потом играли в винт.

6-го октября был прием, а в 4 часа поехали в Ильинское, где мы прожили несколько дней втроем. Поселили меня в этот раз в самом дворце, в комнатах великого князя Павла Александровича вместе с Гадоном. Очень тихо спокойно прожили мы в Ильинском до 10 октября, когда переехали совсем в Москву.

11-го я был дежурный, был огромный прием, потом завтрак. Днем ездили с Гадоном к Истоминым, у которых одна дочь вышла недавно замуж за князя Урусова. Затем я был у Унковских, чтобы узнать о Михалкове, у которого стали замечать ненормальные бредовые идеи. Он вообразил, что он жених младшей сестры своей второй покойной жены, и этот пункт его преследовал, он требовал назначение дня свадьбы, потом пошло дальше, он вообразил, что свадьба уже состоялась, что их венчал митрополит в Троицком подворье, он рассказывал малейшие детали, как была свадьба, кто был. А когда ему говорили: как же это монах мог венчать, он говорил, что для него было сделано исключение. Очень это было грустно.

Когда я приехал к Унковской, то узнал, что он живет в деревне в Назарьеве с детьми и не вспоминает о своей фантастической свадьбе, к детям относится хорошо.

12-го я ездил, по поручению великого князя, к воинскому начальнику. 16-го великий князь поехал в Царское Село, взял Гадона и меня с собой. В Колпине великий князь вышел, а я проехал прямо в Петербург, был страшно рад обнять свою сестру и пожить с нею на ее новой квартире, которая мне очень понравилась.

С вокзала мы проехали прямо на кладбище на дорогие могилы, затем к сестре на квартиру, где прожили очень приятно и уютно до 23 октября. 20-го в годовой день кончины государя была торжественная заупокойная обедня и панихида в Петропавловском соборе. Уже прошел год, что его не стало, все пережитое в Ливадии год тому назад вспомнилось так ярко за этим богослужением. Потом я проехал в Царское Село, чтобы повидать великую княгиню в день ее рождения и высказать ей мои пожелания.

23-го октября я поехал в Москву на свадьбу М. А. Андреевой с князем Волконским.

25-го был вечер у Андреевых для молодых жениха и невесты. Я очень сблизился с этой чудной семьей и особенно полюбил старушку Наталью Михайловну. Это была старушка старинных правил, патриархальная, немного деспотичная, но замечательно симпатичная. Нельзя было не чувствовать к ней огромного уважения, я очень любил бывать у них и всегда с большим удовольствием беседовал с этой чудной старушкой.

26-го я был вечером у Л. П. Родственной, а 27-го венчали молодых, я был шафером у невесты; кроме меня должен был быть также шафером Монтрезор, а 12 ноября он должен был жениться на двоюродной сестре моего приятеля Зейме Герстфельд. И вдруг совершенно неожиданно для всех он застрелился на охоте. Это произвело ужасное впечатление на всех знавших его и особенно на молодых. Он застрелился за несколько дней до их свадьбы, так что у невесты осталось только два шафера – ее брат и я. Свадьба была в местном приходе в церкви Воскресения Христова в Брюсовском переулке, народу было мало, только самые близкие, служили очень хорошо, перед венчанием было благословение на дому.

Почтенная старушка Наталья Михайловна была трогательна и ужасно напомнила мне мою мать, когда моя мать благословляла мою сестру Ольгу. Невеста была очень красива под венцом, жених же, несмотря на свой княжеский титул, имел вид грубоватый и не казался симпатичным. После свадьбы был обед, я сначала не хотел быть на обеде, т. к. еще не исполнилось и полгода со дня смерти моей матушки, но т. к. на свадьбе было очень мало народа, то я решился остаться на обед, тем более что трагическая смерть Монтрезора очень удручающе подействовала на всех. Вечером молодые уехали в Петербург, я провожал их.

Точно в этот самый день из Курска приехали Евреиновы, тотчас после похорон Монтрезора, который приходился им родственником, и рассказали подробности этой драмы. Несчастный застрелился из охотничьего ружья картечью так, что полчерепа снесло. Очень я был рад свидеться с Евреиновыми. К сожалению, А. В. Евреинов приехал совсем больной, с ним сделался еще в Курске припадок грудной жабы, и он выглядел очень нехорошо. Его жена настояла, чтобы он поехал к Захарьину, но оказалось, не так-то легко к нему попасть, все доктора, к которым они обращались, отказывались устроить свидание с Захарьиным в такое короткое время, поэтому я предложил свои услуги, и на другой день вечером поехал к Захарьину, которого, к счастью, застал дома. Он был донельзя любезен со мной и обещал все сделать. На другой же день к Евреинову приехал его ассистент доктор Яковлев, сделал предварительный осмотр, а на следующий приехал и Захарьин.

Евреиновы очень были довольны, что так все вышло удачно. Захарьин прописал Евреинову целый режим, общее состояние нашел не таким уж плохим.

29-го был день рождения Н. В. Евреиновой, я завтракал с ними в «Эрмитаже», днем у них был чай, вечером они были в театре, к моменту возвращения из театра я приехал к ним поужинать и выпить чаю. Никого у них не было.

На другой день я уехал в Петербург к моей сестре и остановился у нее. К этому времени из Анташей приехала в город и моя младшая сестра с детьми, так что я был очень рад, что мог видеться и с ней. К сожалению, ее последний сынок Костя все прихварывал, у него сделалась сильная золотуха, очевидно, от молока матери, которое благодаря всему, что пришлось пережить моей сестре в последний месяц ее беременности, могло быть недостаточно здоровым. Волнения не могли не отозваться.

Когда я приехал в Петербург и явился великому князю, то он мне сказал, что его брат Павел и он очень заняты мыслью предложить моей сестре быть воспитательницей маленькой Марии Павловны, что ей в следующем году минет 6 лет, и они оба находят невозможным оставлять ее на руках нянек, что они долго обсуждали этот вопрос и решили, что лучшего выбора им не сделать, что единственным лицом для этой цели может быть только моя сестра.

Я ответил великому князю, что моя сестра, конечно, будет очень тронута таким исключительным доверием, но ничего положительного за сестру сказать не могу, возьмет ли она на себя такую ответственность или нет, я обещал, что я с ней поговорю, но что я считаю, что решить этот трудный вопрос необходимо ей единолично.

Великий князь сказал мне, что напишет ей обо всем этом и просит только меня не отговаривать мою сестру, что я и обещал.

И действительно, она получила очень милое, более чем любезное письмо от великого князя с просьбой не отказать его брату, который приедет ее просить быть воспитательницей его дочери.

3 ноября у императрицы родилась дочь, названная Ольгой.^[372] Это было некоторым разочарованием, т. к. ждали наследника. Тем не менее, все радовались рождению первого ребенка у царя и царицы,

Предложение великого князя для меня было полной неожиданностью, и, я должен сознаться, было мне хотя и лестно, но неприятно. Моя сестра была занята своим любимым делом, своей Евгеньевской общиной, в частности, и делами Красного Креста вообще. Затем в ее ведении была одна из патриотических школ,^[373] дела было много, она была всегда страшно занята, кроме того, у нее было много личных дел, она всегда помогала то одним, то другим, наполняла свою жизнь заботами о других. Жизнь ее была полна. Она жила в очень недурной уютной квартире, была вполне обеспечена хорошей пенсией. Я очень радовался, что ей удалось так устроиться, что она живет самостоятельной жизнью. Менять все это на неизвестное, взять на свою ответственность воспитание великой княжны, погрузиться в засасывающую придворную жизнь, отказавшись от личной жизни, – мне все это казалось весьма непривлекательным, и мне ужасно было жаль сестру.

Я считал, что раз она примет на себя роль воспитательницы, то она должна отказаться и от Общины, и от школы, от всего, чем она жила, и потому я в душе был против. Но при этом другое чувство говорило другое – великий князь так был трогателен, так мил, проявил столько трогательного участия еще так недавно при кончине моей матушки, что отказывать ему было слишком больно, казалось эгоистичным с нашей стороны. А может быть, Господу так угодно, может быть, он посылает такое испытание.

5-го ноября великий князь выехал в Москву, и я с ним. С нами в поезде ехал отец Иоанн Кронштадтский, я зашел к нему в купе. Он сидел в шубе, окно было раскрыто настежь. Когда я вошел, он очень ласково меня встретил, благословил меня, хотел закрыть окно, я ему сказал, что не боюсь мороза. Оказалось, что он всегда ездит с открытым окном, несмотря ни на какой мороз, не снимая шубы. «Я привык к холоду в Архангельской губернии», – сказал он мне. Я сел, и мы очень хорошо побеседовали, прощаясь с ним, я просил его помолиться за сестру, чтобы Господь ее направил на такое решение, которое было бы ей на пользу.

В Москве в первый день вечером великий князь позвал меня к себе в кабинет и спросил, приняла ли сестра моя какое-нибудь решение. Я сказал великому князю, что Павел Александрович еще не был у моей сестры, что сестра моя очень тронута и даже смущена оказываемым ей доверием, что это так было для нее неожиданно и первым движением ее было отказаться от принятия на себя такой ответственности, т. к. ей казалось, что она не сумеет оправдать возлагаемое на нее доверие.

На это великий князь сказал, что никто лучше моей сестры не сможет воспитать Марию Павловну. Затем я сказал, что моей сестре надо многое обдумать, хватит ли ей сил поставить крест на все, чем она сейчас занята, на друзей, на дела и т. д., сказал, что моя сестра связана 16-ти летней дружбой с князем Георгием Максимилиановичем и его семьей. На все это великий князь сказал, что моей сестре в этом отношении ничего менять не надо будет, что она сможет и Красный Крест сохранить за собой, и школу, и дружбу с семьей Юрия Максимилиановича. Я сказал, что моя сестра собиралась ехать как раз этой зимой заграницу, что ей надо отдохнуть, что ее пригласил Юрий Максимилианович в Ниццу к сыну, который все болен, и она обещала приехать на яхту «Роксана» пожить с ними. И на это великий князь не возражал, сказав, что его брат желал бы иметь мою сестру с весны, когда Марии минет 6 лет.

Вскоре я получил письмо от сестры, что у нее был великий князь Павел Александрович и очень просил ее не отказываться, говорил, что эта мысль пришла ему в голову уже год тому назад, но ни он, ни брат не смели тогда и рассчитывать, зная, как она нужна своей матери, а после кончины ее они усиленнее ухватились за эту мысль и, обождав полгода по кончине нашей матушки, решились ее просить.

Сестра моя почти согласилась, решено было, что она поедет теперь заграницу, а по возвращении приедет познакомиться с Марией Павловной, а с 6 апреля, когда ей минет 6 лет, поступит окончательно.

11-го был полугодовой день кончины моей матушки, я, к сожалению, не мог быть в Петербурге, т. к. Гадона в Москве не было, и я был один при великом князе и отпрашиваться было бы неделикатно. Очень мне было больно, что я не мог помолиться на дорогой могиле вместе с сестрой в этот день.

В Петербург я приехал с великим князем к 14 ноября, ко дню рождения вдовствующей императрицы и годовщине свадьбы государя. Очень был я рад свидеться с сестрами и пожить со старшей из них недельку перед ее отъездом заграницу. Время быстро промелькнуло, я помог ей собраться, и она 25 ноября выехала по Варшавской железной дороге.

Я же стал со всех сторон получать письма с выражением радости по поводу того, что моя сестра согласилась быть воспитательницей Марии Павловны. Мой друг граф Стенбок, бывший заведующим двором Сергея Александровича и потому хорошо знакомый с порядками и придворной жизнью, прислал следующее дружеское письмо, из которого видно, как многие смотрели на решение моей сестры:

«Дорогой друг, Владимир Федорович, узнав весть, глубоко порадовавшую меня за великого князя Павла Александровича и за его дочь, чувствую сердечное влечение выразить тебе, что у меня на душе, а потому берусь за перо, боясь своим посещением помешать, и надоесть.

Понимаю, как данное любезное согласие должно было взволновать Евдокию Федоровну – ее, конечно, не смею поздравить – это своего рода жертва и отречение, ничем неокупаемые и только вознаграждаемые сознанием приносимой великой пользы малютке! Будь добр передать твоей сестре мои искреннейшие пожелания сил и благословения Господня на принятый подвиг! Да помоги ей Бог!

Тебя же, милого, от всей души поздравляю, ибо ты будешь иметь радость жить в одном городе с сестрою – это ваша незабвенная мать за вас молится и радуется, что судьба вас вновь соединяет.

Прости эти бессвязные строки, подсказанные тою преданностью, в которую просит тебя верить и которую желал бы тебе доказать твой Герман Стенбок.

Пятница, 24 ноября, 1895 г.»

Проводив мою сестру, я заехал в часовню у вокзала помолиться за нее и затем завтракал у милых Юсуповых, рассказывал им, как я провел время в Крыму, обедал же я у младшей сестры, где был порадован, что маленький Костя стал поправляться и выглядел лучше.

Вернулся я на квартиру в Басков переулок, и так показалось мне пусто без моей сестры. На другой день 26-го был Георгиевский праздник, я был дежурным при великом князе, который, в свою очередь, был дежурным генерал-адъютантом при государе, и потому мне пришлось почти весь день пробыть в Зимнем дворце.

До выхода и Георгиевского парада я съездил к генералу Бобрикову – начальнику штаба округа и просил его в память моей покойной матери устроить ежегодное пособие из сумм штаба моему двоюродному брату драгунскому офицеру Степану Джунковскому как весьма нуждавшемуся. Он был очень любезен и обещал, сказав, что память моей матери для него священна. И действительно, он все сделал и на выходе во дворце подошел ко мне и сказал, что им уже сделаны все распоряжения.

От Бобрикова я проехал к великому князю Сергею Александровичу, который мне сказал, что ужасно сожалеет, что не успел заехать к моей сестре, что его затормошили совсем, что он очень хотел ее лично поблагодарить за данное ею согласие.

Вместе с великим князем я поехал на выход в Зимний дворец. Выход был без дам, и потому было как-то пусто и не так красиво. После парада в Георгиевском зале государь прошел на обед нижних чинов – георгиевских кавалеров, после чего в Малахитовом зале был завтрак для царской фамилии, а в прилежащих залах для свиты.

После завтрака государь принимал германскую депутацию, все это кончилось только в 4 часа, так что я успел только заехать домой на минутку, чтобы посмотреть, все ли уложено, т. к. вечером их высочества уезжали в Москву, и я с ними.

В 6 1/2 надо было быть опять во дворце на Георгиевском парадном обеде. Было очень красиво, сидел я между Татищевым, адъютантом великого князя Владимира Александровича, так трагически погибшего в Екатеринбурге уже при большевиках, и отставным штабс-капитаном Ступиным.

Обед кончился в 9 часов, и я поехал к Гершельманам в Манежный, но не застал уже там мою сестру с мужем, и потому я поехал к ним, на квартиру, напился у них чаю, маленький Костя опять стал как-то слабее. От них я заехал еще домой и отправился на вокзал.

В Москве на вокзале была встреча. Днем в этот день из заграницы приехал брат великой княгини – великий герцог Гессенский с женой Викторией Мелитой. Он был женат в то время на дочери великой княгини Марии Александровны, с которой он впоследствии развелся, и она вышла замуж за великого князя Кирилла Владимировича.

29-го, после завтрака, ездили в Нескучное и оттуда поехали на Воробьевы горы на розвальнях. В первых санях сидела великая герцогиня с Гадоном и мною, во вторых – великая княгиня с Комаровым, в третьих – князь Лобанов с великим герцогом. Дорога была отчаянная, ухаб на ухабе, но мы отлично прокатились, было очень приятно. Великая герцогиня была обворожительна. Из Нескучного Гадон и я проехали к Козляниновым, где был чай в честь немецкой свиты, было довольно скучно. После обеда все поехали в театр и в цирк, а я пришел к себе домой, рад был отдохнуть от суеты.

30-го я был дежурным и сопровождал их высочеств на выставку картин Верещагина. Выставку эту я видел вторично, и на этот раз она мне менее понравилась.

Обедали дома, после чего их высочества поехали в оперу. Я, как дежурный, не мог не поехать, пришлось сидеть в средней царской ложе со всей немецкой свитой, мне было очень тяжело. От сестры я в этот день получил депешу, что она приехала в Ниццу, очень меня порадовало, что она доехала благополучно до своих друзей и теперь с ними.

1-го декабря были на сельскохозяйственной выставке в городском манеже,^[374] осмотр длился почти два часа, очень было интересно, но утомительно, вечером для Гессенских великий князь устроил танцевальный вечер. К сожалению, я был дежурным в этот день и должен был поэтому присутствовать, но я, конечно, не танцевал, а сел играть в винт. Все же было жутко и неприятно слышать музыку и танцы.

2-го числа у великого князя вечером был концерт, пел русский хор, и я был рад, что мне было разрешено не присутствовать на этом вечере, я просидел у себя дома в полной тишине, что так редко удавалось.

3-го у меня днем пили чай мои друзья Вельяминов, Гадон и Комаров, а вечером, после обеда, когда все уехали в театр на «Пиковую даму», я отправился к Андреевым и очень симпатично провел у них вечер. Там была Л. П. Родственная, от которой я узнал печальную весть о моих друзьях Евреиновых, которые в то время были у себя в деревне в Курской губернии. Они совершенно были разорены, благодаря ряду неудачных афер, которые затеял Евреинов. Дела их настолько плохи, что им грозит лишиться имения. Очень меня это огорчило за них, мне невыразимо стало жаль Н. В. Евреинову, которая все дела предоставила мужу и никогда сама не вмешивалась. Вследствие этого они решили провести всю зиму в деревне из-за экономии.

4 декабря Гессенские уехали, и у нас стало тише. 5-го в день рождения моей сестры было очень грустно быть так далеко от нее. Вечером в этот день их высочества уехали в Петербург на один день, чтобы принести поздравление государю со днем Его тезоименитства. Меня не взяли, да меня и не тянуло туда, я рад был остаться один.

6-го я был произведен в штабс-капитаны, было уже пора т. к. в чине поручика я пробыл более 7 лет. В этот день я утром был в соборе у обедни и затем поехал в Тверь навестить брата, который был именинником в этот день. Приехал к нему в 9 часов вечера и застал у него много гостей, которые все мне показались очень симпатичными. Я просидел у брата до 2-х часов ночи, когда уехал на поезд и был в Москве в 8 часов утра, за 2 часа до приезда их высочеств.

С их возвращением жизнь вошла в колею, ничего особенного не было, жили тихо до 12-го числа, когда я, получив пятидневный отпуск, решил поехать в Курскую губернию к Евреиновым, которые меня все приглашали к себе. В Иванине меня ждала тройка, которая помчала меня в Борщень. На половине дороги меня встретила Н. В. Евреинова в парных городских санях. Она пересела ко мне, и мы поехали вместе. Очень радостно было встретиться.

В Борщне нас встретила сестра Евреинова – Мария Владимировна, очень милая, хотя довольно резкая женщина, затем гувернантка и дети. Дети меня очень тронули, удивительно ласково меня встретили, особенно девочка Нина, которая обняла меня и не отходила от меня весь день. Евреинова дома не было, он был вызван накануне по делам в Москву и мы, таким образом, с ним разъехались.

Все три с половиной дня, проведенные в Борщне, прошли быстро, мы много гуляли, катались по степи в маленьких санях, скатывались с гор с детьми, одним словом, наслаждались разными деревенскими удовольствиями. Выехал я из Борщня вместе с Н. В. Евреиновой, которая поехала в Белгород к Волконским, так что до Курска мы доехали вместе. Очень было грустно уезжать.

В Москве по приезде я тотчас заступил на дежурство. Их высочества были уж в Нескучном. Вечером ездил на панихиду по Духонине – он был начальником штаба округа и скончался, проболев всего несколько дней. Очень было его жаль.

В Нескучном жизнь шла обычным темпом, морозы были большие, все время около 20°, но мы все же ежедневно совершали прогулки. 20-го я обедал у Огаревых, он получил в командование л. – гв. 1-й Стрелковый Его Величества батальон и был в восторге.

Перед самым Рождеством в Москву на два дня приехала совершенно неожиданно Н. В. Евреинова, у них вышло недоразумение насчет их дома, который коронационная комиссия хотела нанять у них на время торжеств в следующем году, и она приехала, чтобы распутать это дело. Я обедал с ней у Андреевых в день ее приезда, провел следующий день с нею, помог ей все устроить. На другой день она уже уехала.

24-го декабря была елка, очень было красиво все устроено. Я получил от великого князя старинный посох и книгу «Село Преображенское». Чудное издание. От великой княгини вазу датского фарфора, английскую гравюру, картину сепией французской школы, кожаную рамку на 4-е портрета и золотые запонки с темным жемчугом.

Ночью я ходил в Хамовники в церковь,^[375] где чудотворная икона «Споручница грешных», вернулся в 6 часов утра, а в 10 часов все поехали в храм Христа Спасителя, как всегда к началу обедни.

Праздники провели тихо, никаких вечеров не было. Только 26-го вечером у их высочеств собрались Белевские, Шуваловы, Васильчикова и из Петербурга приехал великий князь Константин Константинович с Шлиттером.

На душе у меня было тяжело, в такие праздники как-то особенно бывает всегда грустно, когда чувствуешь отсутствие близких.

Так время и прошло до 31-го декабря, вечером мы встретили Новый год в церкви Нескучного дворца за молебном.

1896 год

Наступил 1896 год – год священного коронования императора Николая II и императрицы Александры Феодоровны, омраченный Ходынской катастрофой, которая положила какую-то тень на все царствование несчастного царя-мученика Николая II и которою воспользовались враги России, чтобы очернить личность царя.

Изложу подробно это печальное роковое событие в свое время, а пока начну излагать по порядку все, что происходило на моих глазах с первых чисел января месяца.

Сестра моя встречала Новый год в Ницце, а я, как и все последние годы, в Москве, в Нескучном. Грустно было очень первый раз встречать его с сознанием, что дорогой моей матушки нет в живых, это чувствовалось как-то особенно ярко за молитвой на рубеже двух годов. После молебствия в домовой церкви Нескучного дворца пили чай у их высочеств, а затем Гадон, Ефимович (адъютант великого князя Павла Александровича, заменивший Шиллинга) и я пошли к Степанову, у которого поужинали, выпили шампанского. Когда я пришел к себе и начал ложиться спать, мне подали письмо от великого князя со следующими трогательными словами:

«Мне хочется только сказать Вам, дорогой Владимир Федорович, что я так понимаю Вас и сочувствую Вам, понимаю, как сегодня Вам особенно тяжело на душе, когда начинается Новый год и нет той, которую Вы так нежно любили, но я уверен, что, молясь, Вы чувствуете ее приближение и что она Вас благословляет на дальнейшую жизнь. Простите, если вторгаюсь в тайники души Вашей, но верьте, что я это позволяю себе от искренно любящего сердца и понимающего Вас.

Храни Вас Господь. Обнимаю Вас крепко. Ваш Сергей.»

Я несколько раз перечел эти дорогие строки, и так мне стало легко на душе, я не мог удержать слез самой трогательной душевной благодарности к великому князю, к его чуткой душе. Первые дни Нового года я провел тихо, один раз только, будучи дежурным, мне пришлось быть в театре, давали «Лес» Островского с лучшими силами Малого театра.

6-го января был обычный Крещенский парад, мороз был небольшой, мерзнуть не пришлось, погода была чудная, солнце красиво освещало дивную картину Крестного хода. В этот же день переехали из Нескучного в генерал-губернаторский дом.

7-го я обедал у Л. П. Родственной, а вечером вернулся во дворец, где играл в винт с великой княгиней и великим князем Константином Константиновичем, который приехал в Москву на 3 дня и остановился у их высочеств.

8-го числа в Москву приехала Н. В. Евреинова и все время провела с братьями, которые взялись распутать дела ее мужа, так что я ее увидал только на следующий день, когда обедал с ней у Л. П. Родственной. После обеда она поехала немного отдохнуть от всех дел на концерт Гофмана, а я вернулся во дворец.

На другой день великий князь поехал в Петербург на три дня, чтобы присутствовать при приеме государем депутации от Москвы, и взял меня с собой. В Петербурге я остановился во дворце великого князя, что мне было удобней, тем более что на квартире моей сестры в то время жила моя тетка, вдова младшего брата отца. Приехав к ней, я ее не застал, она захворала и для операции легла в больницу, где я ее и навестил,

Прямо с вокзала я поехал на кладбище, привел в порядок дорогие могилы и отслужил панихиду. Обедал я у Гершельманов в Манежном, где по воскресным дням к обеду собиралась вся семья, застал там и мою сестру Ольгу с мужем. Перед этим я заезжал к ней, видел детей; при них была очень милая француженка-швейцарка и двое старших уже лепетали по-французски, младший Костя был очень нехорошего вида, все прихварывал.

На другой день я занялся разными делами, и к моему большому удовлетворению в канцелярии прошений, на высочайшее имя подносимых, я узнал о благоприятном разрешении дела о пенсии баронессе Врангель, рожденной Шебашевой, нашей дальней родственницы, и с семьей которой мы были очень близки и дружны; одновременно с благоприятным исходом этого дела мне было очень неприятно узнать, что Ванновский – военный министр – на запрос канцелярии прошений о пенсии ответил: «ни под каким видом не могу согласиться на назначение пенсии». Муж ее, будучи губернатором, лишил себя жизни.

Я никак не ожидал от него такой жестокости. Сипягин же, стоявший во главе канцелярии прошений, запросил тогда министерство внутренних дел, и милейший И. Н. Дурново дал благоприятный отзыв, который и был послан министру финансов, а отзыв Ванновского приложен не был. Так, благодаря Сипягину, пенсия и вышла. Я очень был рад, что мог сообщить Шебашевым столь благоприятный результат их ходатайства.

13-го января, когда я дежурил в Петербурге при великом князе, утром во время приема приехал к великой княгине Витте – министр финансов. Я его видел впервые, и, когда я назвал ему свою фамилию, он меня сейчас же спросил, не мой ли родственник служит у них в ведомстве. Я сказал, что это мой родной брат. Тогда он любезно спросил меня, как мой брат доволен Тверью, я ответил, что мой брат очень доволен, но мечтает перейти в Москву в Казенную палату, чтоб жить в одном городе со мной и моей сестрой, которая должна скоро тоже перебраться в Москву. На это Витте мне сказал, что очень будет рад это сделать и сделает, как только представится возможность, что он будет рад загладить этим неприятное впечатление, которое на него произвела гадкая история, которую проделали с моим братом в Харьковской губернии.^[376] Просил дать ему записку о брате. Я ужасно обрадовался такому обороту дела, приготовил памятную записку и отвез ее Витте, расписавшись у него.

Вечером я выехал в Москву, сопровождая их высочества. По приезде в Москву я на другой день получил печальную весть о кончине старика Веревкина, коменданта Петропавловской крепости, большего друга моей покойной матери, да и вся семья была нам очень близка. Я не мог себе простить, что, проведя четыре дня в Петербурге, я не нашел минуты, чтобы заехать к ним, а он в то время уже был болен, и, таким образом, я не повидал его перед смертью. Ужасно, ужасно мне это было больно и стыдно.

Это был чудный старик, хотя и деспотичный в семье и педантичный по службе, но это была светлая, благородная личность. Я его искренно любил и почитал. Мир праху твоему, честнейший человек.

В двадцатых числах января начались дворянские выборы, и 18-го числа у великого князя состоялся обед в честь предводителей дворянства.

19-го я был дежурным и сопровождал их высочества в театр на бенефис Ермоловой. Театр был, конечно, полон, оваций знаменитой артистке было без конца, так что спектакль затянулся до 2-х ночи.

20-го был бал у великого князя, и по службе мне пришлось присутствовать на нем, но я, по случаю траура, не танцевал, а только помогал в хлопотах. На балу было 1200 приглашенных, сутолока была ужасная, но, по-видимому, было очень оживленно. Мне было очень не по себе, и я себя чувствовал как бы отсутствующим, в голове стоял сумбур от музыки, танцев, толпы, я не мог дождаться окончания бала. Весь следующий день я был в каком-то катценямере. В этот день уезжала Н. В. Евреинова, дела которой понемногу налаживались, благодаря братьям, которые взялись помочь сестре.^[377]

25-го у великого князя был второй бал, к этому дню приехали преображенцы – Гартонг, Мансуров, Эттер, Евреинов и Нарышкин. Я очень был рад их приезду. Для меня второй бал прошел так же, как и первый, было очень тяжело. На следующий день великий князь мне объявил, что назначает меня в Комиссию по охране в виду предстоящего приезда их величеств в Москву на коронацию в мае месяце. Мне это назначение было очень приятно, я очень тяготился исключительно придворной службой.

29-го, на моем дежурстве, приехал представиться великому князю вновь назначенный управляющим Казенной палатой Урсати. Я его видел впервые и очень им заинтересовался, т. к. в случае перевода моего брата в Москву он становился его начальником. Урсати мне показался очень милым человеком и симпатичным и, по-видимому, доброжелательным. Я устроил ему представление и великой княгине, которая его приняла со свойственной ей любезностью, так что он вышел от нее совсем очарованный.

На следующем балу у великого князя я завел с ним разговор о брате, рассказал ему мой разговор с Витте и просил его содействия к переводу брата в Москву. Он очень доброжелательно отнесся к моей просьбе и сказал, что на второй неделе поста он собирается в Петербург и лично тогда с удовольствием переговорит с Слободчиковым, бывшим в то время директором департамента Окладных сборов^[378] министерства финансов, от которого зависело это назначение.

В это время балы шли один за другим, из Петербурга приезжало много гостей, у их высочеств все время гостили преображенцы, дни сменялись другими. 2 февраля приехал великий князь Павел Александрович с Ефимовичем. Я с ним завел разговор о своей сестре, которая все жила в Ницце у своих друзей Лейхтенбергских. Она все торопилась вернуться, боясь быть неделикатной по отношению к Павлу Александровичу, которому она, уезжая, говорила, что вернется в феврале. Между тем она несколько прихворнула, и доктора предписали ей целый курс лечения, который она могла окончить только в конце февраля. Я ее очень уговаривал не торопиться с возвращением, а набираться побольше сил для предстоящих ей немалых забот по воспитанию маленькой Марии Павловны. Павел Александрович отнесся очень внимательно и просил передать моей сестре, чтобы она отнюдь не стеснялась, не торопилась из-за него возвращаться, чтобы она все выполнила, что ей предписали доктора, вполне бы отдохнула и приехала бы только тогда, когда будет чувствовать себя совершенно бодрой и здоровой.

Я тотчас же написал ей все это. Она очень успокоилась и решила остаться в Ницце еще весь февраль.

В конце масляной недели я получил депешу о кончине Эмилии Ивановны Джунковской, вдовы моего родного дяди, о болезни которой я писал выше. Она скончалась в больнице, очень мне было ее жаль, бедную, это была очень достойная уважения женщина. Я отпросился у великого князя проехать в Петербург на ее похороны и прямо с folle journ?e, в последний день масленицы, из Нескучного поехал на курьерский поезд и в понедельник 1-й недели поста был в Петербурге.

Folle journ?e происходило как всегда в Нескучном, из Петербурга приехали великий князь Владимир Александрович с великой княгиней Марией Павловной; бал начался в 2 часа дня и продолжался до полуночи. Было очень красиво, оживленно, но у меня на душе было так безотрадно, что я томился ужасно и не мог дождаться вечера, когда мне можно было уехать.

В Петербурге я остановился во дворце Сергея Александровича, т. к. на квартире моей сестры в то время жили дети моей покойной тети – сын и дочь с мужем. С вокзала я поехал к моей сестре Ольге, которая меня не ждала, ее старший сынок лежал в постели – оказалось, объелся блинами, второй, Володя, был молодцом, младший же все не поправлялся, жаль было на него смотреть. Я застал там баронессу Врангель, и мы втроем поехали на кладбище на дорогие могилы. Оттуда я заехал к Веревкиным, которых я еще не видел после смерти их отца, застал всех дома, они жили еще в крепости; комендантом крепости был назначен генерал Эллис, на дочери которого был женат сын покойного Веревкина, мой большой друг и товарищ по полку. Ему и не пришлось переезжать, он остался у родителей своей жены.

От Веревкиных я поехал к бедным детям моей покойной тети. Они были убиты горем, они обожали свою мать. Панихиды, похороны, все было устроено сыном покойной. Она была англичанкой, поэтому отпевали ее в англиканской церкви, откуда повезли на Волково кладбище и похоронили рядом с ее мужем. При опускании в могилу православный священник отслужил литию. Очень было грустно. Обедал я в этот день у моей сестры Ольги, вечером заехал к моим осиротевшим двоюродным брату и сестре и с курьерским выехал в Москву.

Говеть на первой неделе не пришлось, я отложил до Страстной.

В Москве в посту было тихо, изредка только обеды и концерты.

14 февраля я обедал у Щукиных, было много красивых дам, было оживленно. После обеда сидели в гостиной, рассматривали фотографии и виды, привезенные Щукиными из разных мест, по которым они путешествовали в течении всей осени и части зимы.

Это все были дивные места Индии и Цейлона. Было очень интересно, я с удовольствием просидел весь вечер, разглядывая интересные снимки. На другой день ужинал у милейшей М. К. Морозовой.

19-го из деревни приехала опять Н. В. Евреинова, я очень обрадовался свиданию с ней, она пробыла несколько дней и уехала в Петербург к своей сестре Барановской.

12-го марта приехала в Петербург моя сестра. Я очень мечтал, чтобы встретить ее, но, увы, мне не удалось выехать, т. к. в комиссии, в которой я работал по охране, все эти дни решили без перерыва, каждый день я должен был присутствовать на осмотрах домов, нанятых для иностранных принцев и коронованных особ, домов по пути проезда государя, затем делать доклады о результатах осмотров и т. д. Все это было спешно, и потому я мог выехать только в Вербное воскресенье и обнять мою сестру в понедельник на Страстной. Какая была радость ее увидать после почти 4-х месяцев разлуки. Сестра моя уже познакомилась с детьми Павла Александровича и стала к ним ежедневно ездить. Дети были очень милы к ней, и она начала к ним привыкать. Официально она именовалась «состоящей при великой княжне Марии Павловне». Великий князь был донельзя любезен, и все шло очень хорошо.

С сестрой мне пришлось пробыть очень мало. В субботу утром на Страстной уже был в Москве, где их высочества меня очень мило и ласково встретили и много расспрашивали о моей сестре, говорили, что имели письмо от Павла Александровича, который так счастлив, что дети его теперь в таких верных руках.

Пасха в 96 году была ранняя – 24-го марта. Накануне я весь день был занят приготовлениями к ней, а затем поехал навестить своего двоюродного племянника Карпова, который был болен воспалением легких, застал всех в большом горе, его состояние было безнадежно, он был в забытьи и только изредка приходил в себя.

Вечером поехали к заутрени в Успенский собор – в санях. Просто не верилось. Это была первая Пасха, которую мне пришлось встречать со снегом. Холода после почти весенних дней наступили сразу, в начале Страстной, при 4° мороза выпала масса снега, так что все извозчики выехали на санях. Санный путь всю Страстную неделю был отличный. Когда я ехал к заутрени, было 5° мороза.

Иван Великий был весь, по архитектурным линиям, освещен электрическими лампочками – это было устроено для коронации, и пробу освещения сделали в Светлое Христово воскресенье. Зажгли в момент выхода крестного хода из Успенского собора, было очень красиво, но я как-то ожидал большего, в прежних плошках было больше жизни. Электричество было больно мертво. Из Успенского собора поспели к концу обедни в генерал-губернаторский дом и затем разгавливались как всегда.

В первый день Пасхи я сделал несколько визитов и заехал к умиравшему двоюродному племяннику Карпову. Я подошел к его кровати, но он меня не узнал – был в забытьи. Я поражен был его видом – это был скелет и кожа, страшно было смотреть. Вечером, в 11 часов, я опять заехал к нему, застал его в том же положении.

На другой день он скончался, хоронили его 28-го марта. Так грустно у меня прошла первая половина Пасхальной недели.

Среди недели приехали в Москву великий князь Павел Александрович и великий князь Михаил Николаевич.

Павел Александрович меня очень порадовал, сказав, что дети его очень привязываются к моей сестре и всегда с нетерпением ждут ее прихода, что они были очень рады яйцам на Пасху, которые подарила моя сестра.

С великим князем Михаил Николаевичем я эти дни играл по вечерам в винт, с ним было очень приятно играть; когда он выигрывал, то бывал очень в духе и все время шутил, но когда начинал проигрывать, то хмурился и дулся. Играли по очень маленькой, кончалась партия обыкновенно в 3–5 рублях.

30-го марта я осматривал во всех деталях дом, нанятый австрийским посольством на время коронации, т. к. на 19-е мая, согласно высочайше утвержденной программы торжеств, назначен был бал у австрийского посла. Это был дом купеческого клуба с большим садом на Большой Дмитровке, в настоящее время, когда я пишу эти строки, в этом доме музыкальная студия Станиславского.

В начале апреля произошел ужасный случай с бедным Степановым, нашим товарищем по свите. Был бал в Сумском драгунском полку, на котором присутствовал и великий князь с лицами свиты. Я не был на балу, по случаю своего траура. Я уже спал, как вдруг меня вызвали к телефону, я скорее оделся, побежал в контору и услыхал голос Гадона из 1-го участка Хамовнической части, что туда привезли без чувств М. П. Степанова, лошади понесли, он выскочил на полном ходу на мостовую и разбил себе голову. Я тотчас же побежал к великому князю сообщить эту печальную новость. Великий князь недавно сам вернулся с бала и приготовлялся лечь. Услыхав от меня такую весть, великий князь ничего не ответил, стал нервно одеваться, приказал подать скорее карету и поехал со мной к бедному М. П. Степанову. Мы оба молчали всю дорогу. Великий князь был бледен, хотел казаться спокойным, мы не знали, застанем ли мы его живым или нет. Было жутко, нам казалось, что лошади бегут слишком медленно. Великий князь раза два сказал кучеру: «Скорее».

Приехав в участок, застали полный переполох. В отдельной небольшой комнатушке приемного покоя лежал Степанов, его держали крепко за руки, он метался, бредил с открытыми глазами, никого не узнавал и все требовал, чтоб его пустили, что его ждет великий князь, затем говорил о каких-то делах и т. д. Было очень тяжело и больно на него смотреть. Послали в клинику за хирургом и за доктором по нервным болезням. Когда они все приехали, решили отнести его в клинику. Приехал обер-полицеймейстер Власовский, снарядили носилки. К этому времени Степанов несколько успокоился, перестал метаться, бредить, его уложили на носилки и понесли из Хамовников на Девичье поле в хирургическую клинику, к счастью, было недалеко. Великий князь шел рядом с носилками и уехал только тогда, когда Степанова уложили в отдельной палате.

Оказалось, что Степанов выехал с бала вслед за великим князем, одна лошадь у него, споткнувшись еще на дворе казармы, упала; вскочив на ноги, она сломала дышло, которое стало бить лошадей по ногам, отчего они понесли, вылетели из ворот, сбив их с петель, и помчались по улице. M.П. Степанов не вытерпел и, открыв дверцу, на полном ходу выскочил из кареты и так неудачно, что грохнулся головой о мостовую. Никто этого не видел, и кучер также, кто-то ехал вслед и увидал его лежащим на мостовой. В клинике мы учредили дежурство у постели бедного нашего товарища, так что при нем все время был кто-нибудь из нас.

Это отнимало, конечно, у меня много времени, т. к. я очень был занят в комиссии об охране, мне предстояло проверить всех, кто будет смотреть из окон при торжественном въезде царя в Москву по пути от Петровского дворца до Кремля. На одном моем участке таких лиц было до 7000, надо было для всех подписать билеты. Вообще работы все прибавлялось. 16-го апреля я ездил в Сергиев посад на два дня по принятию мер охраны и там.

19-го я получил от сестры моей письмо, что она собирается переехать во дворец Павла Александровича,^[379] что ей дали очень хорошую квартиру с Галерной улицы. Потом оказалось, что ее переезд был отложен, т. к. дети уехали в Москву к дяде и тете, чтобы остаться у них на всю коронацию. Сестра же моя должна была приехать к детям прямо в Ильинское уже после Коронации и только осенью с детьми водвориться в Петербурге.

23-го апреля дети великого князя Павла Александровича приехали в Москву, а я поехал в Петербург, чтобы повидать мою сестру и помолиться с ней на могиле моей матушки, т. к. в годовой день ее смерти, 11-го мая, я, конечно, не мог рассчитывать попасть в Петербург в самый разгар коронационных торжеств. Пока я был в Петербурге, туда приехала Н. В. Евреинова, и я так рад был, что моя сестра познакомилась с моим другом.

27-го я вернулся в Москву. Великая княгиня мне сказала, что маленькая Мария много ей рассказывала о моей сестре, к которой она, по-видимому, очень привязалась.

Мне было очень приятно это услышать.

29-го праздновали день рождения великого князя, вечером ездили в «Стрельну», откуда вернулись домой в 5 часов утра, устал я страшно, т. к. с утра до вечера приходилось работать в Комиссии по охране, и у меня буквально не оставалось свободной минуты.

6-го мая назначен был высочайший приезд в Москву и надо было спешить. С 1-го мая в Москве царило необычайное оживление. Прибывали гвардейские части, посольства, разные высокопоставленные лица, министры, главноуправляющие, особы императорского дома и т. д. Часть канцелярии министерства Двора уже давно прибыла в Москву, управления уделов также. Везде сооружались арки, Москва украшалась, готовила необычайную иллюминацию… Все работали, спешили, все были заняты одним приготовлением к коронационным торжествам, все остальное отошло на задний план.

6-го мая, в день рождения государя, состоялся приезд их величеств. В этот день я был дежурным и в 12 часов дня выехал с великим князем в Клин навстречу императорского поезда. Я был ужасно уставшим, и потому как-то недостаточно реагировал на все. В Клин мы приехали за 1/2 часа до приезда императорского поезда.

Как только поезд подошел, великий князь вошел в вагон государя, а я отправился в свитский. В поезде вместе с их величествами прибыли маленькая великая княжна Ольга Николаевна, великий князь Александр Михайлович с великой княгиней Ксенией Александровной, затем свита – командующий Императорской Главной квартирой генерал-адъютант Рихтер, дворцовый комендант Гессе, гофмаршал граф Бенкендорф, лейб-хирург Гирш и лейб-педиатр Коровин,^[380] фрейлины Васильчикова и княжны Барятинская и Оболенская. Комендантом поезда был генерал Ширинкин.

В Клину государь выходил из вагона, принимал депутации от дворян и города.

В 5 часов 30 минут дня императорский поезд подошел к вновь сооруженному особому павильону у Смоленского вокзала близ Тверской заставы.

Павильон этот был построен по проекту архитектора Л. Н. Кекушева. Он был очень красиво обставлен, декорирован и задрапирован, крыльцо было увенчано государственным гербом, а павильон флагштоком, на котором в момент подхода императорского поезда взвился императорский штандарт.

Царь с царицей вышли на платформу, государь был в форме Екатеринославского гренадерского полка. Великий князь Владимир Александрович, как начальник всех войск, собранных под Москвой, подошел к государю с рапортом.

Пропустив мимо себя почетный караул, государь с императрицей сели в карету. За их величествами в коляске ехал великий князь Сергей Александрович со мной, затем великий князь Александр Михайлович с Ксенией Александровной и великая княжна Ольга Николаевна. Вокруг скакали офицеры гвардейских кавалерийских полков под командой генерала князя Васильчикова. Погода была отчаянная, снег шел все время большими хлопьями, увеличивая и без того большую грязь петербургского шоссе. Офицеры скакали в парадных мундирах без шинелей, легко себе представить, в какой вид обратились эти красивые белые колеты кирасирских и ментики гусарских полков – они были сплошь покрыты комками грязи.

По всему пути по бокам шоссе стояли несметные толпы народа, оглушительное «ура» гремело в воздухе.

В Петровском дворце государь принял почетный караул и депутацию от земства во главе с председателем Н. Ф. Рихтером.

Петровский дворец имеет свою историю, он и по сей час находится в 2-х верстах от Триумфальных ворот по правую сторону петербургского шоссе, в нем теперь Авиаакадемия, т. е. Академия воздушного флота.^[381]

Парк дворца 300 лет назад составлял одно с Ходынским полем. В бедственную годину самозванцев на этом поле стояли защитники отечества против второго самозванца, «Тушинского вора», который укрепился тогда близ деревни Тушиной. Тут были лагеря: Скопина-Шуйского, Голицына, Романова, Куракина и др. знаменитых защитников Москвы и России.

До 1776 г. место, занимаемое дворцом, принадлежало Высокопетровскому монастырю. Постройка дворца началась в 1776 г. по повелению Екатерины II. Строил архитектор Казаков; все здание с зубчатыми башенками было весьма затейливой архитектуры. Предпринимая путешествие на юг России, Екатерина прожила здесь июль месяц. Караул, присланный во дворец, Екатерина отослала обратно в Москву, сказав, что ее спокойствие будет охранять народ, и народ действительно чинно и в тишине расположился на Ходынском поле.

В прежнем своем виде дворец простоял до 1812 года, когда он был опустошен пожаром. Несколько лет дворец оставался в развалинах и, только позднее был приведен в порядок только нижний этаж. В последние годы царствования императора Николая он был восстановлен совершенно. По наружному виду он, окрашенный в красную, местами с белыми обводами, краску, готического стиля, с башнями, напоминает рыцарские замки средних веков. Самый дворец трехэтажный, и идущие полукругом от главного здания два одноэтажных флигеля придают всему зданию вид полумесяца и образуют внутри дворца большой круглый двор. С трех сторон дворец окружен парком. Парк застроен теперь целым рядом разнообразных дач до самой черты столицы.

До Николая II пять короновавшихся императоров останавливались в этом дворце перед своими въездами: Павел I, Александр I, Николай I, Александр II и Александр III. Пока императорский поезд шел от Клина до Москвы, в Москву прибыли в 3 часов 30 минут дня принц Генрих Прусский и в 3 часов 55 минут дня наследный великий герцог Ольденбургский.

7-го мая я с утра обходил дома по пути торжественного въезда государя, который был назначен на 9-е число, делал все последние распоряжения, поверял списки лиц, кои должны были быть пущены в квартиры, выходившие своими окнами на путь следования. Весь день у меня прошел в этой работе. Поздно вечером накануне был на встрече великого герцога Гессенского, который приехал вместе со своей женой Викторией Мелитой.

7-го в Москву прибыл герцог Каннаутский с женой, наследный принц Датский, принц Сиамский, герцог Вюртембергский, наследный принц Баденский, принц Японский и великий герцог Саксен-Кобург-Готский.

В 6 часов вечера состоялся высочайший объезд лагеря на Ходынском поле и «заря с церемонией». Я не был на этих встречах, не был и при объезде лагеря, т. к. все время был занят в своей комиссии.

8-го мая прибыли в Москву великий герцог Мекленбург-Шверинский, принц Саксонский, князь Черногорский и принц Неаполитанский,^[382] а в 4 часа 30 минут императрица Мария Федоровна. Вечером в 9 часов 30 минут перед Петровским дворцом во дворе была серенада.

Я был только на встрече императрицы Марии Федоровны. Встреча шла очень торжественная. Встречали государь, императрица Александра Федоровна, вся царская семья и все иностранные высочайшие особы, приехавшие в Москву, громаднейшая свита, все министры и т. д.

Весь день я обходил опять свой район и те дома, которые не успел обойти накануне.

9-го был торжественный въезд царя и царицы.

В 12 часов дня в Петровский дворец стали съезжаться члены императорской фамилии, иностранные принцы и др. особы, участвовавшие в въезде.

В 1 час 30 минут стали съезжаться все лица, коим надлежало быть в Успенском соборе и в Кремлевском дворце для встречи по пути шествия их величеств, а послы и посланники к этому времени прибыли в генерал-губернаторский дом.

В 2 часа 30 минут начался торжественный въезд в Москву. Погода была чудная, тепло как летом, солнце красиво освещало дивную картину въезда. Великий князь как генерал-губернатор, окруженный нами, лицами свиты, встретил государя у выезда из ворот Петровского дворца. Мы присоединились затем к свите.

<…>^[383]

Всем, кому посчастливилось быть свидетелем этого въезда, он должен был остаться памятным.

Народное ликование, достигнув своего апогея при въезде царя, продолжалось затем весь вечер и часть ночи. Густые толпы народа наполняли улицы и любовались невиданной до того, совершенно фееричной иллюминацией.

Вечером в Дворянском собрании был раут, возникший как бы экспромтом. Начался он в 10 часов и продолжался до ночи. На рауте присутствовало до тысячи человек, играл оркестр музыки и был устроен открытый буфет с чаем, закуской и шампанским. На рауте были их высочества великий князь Сергей Александрович и Елизавета Федоровна.

Что касается иллюминации, то, за исключением Кремля, очередь которого еще не настала, вся Москва сияла в тот день разноцветными огнями, образовавшими на небе огромное багровое зарево, которое, говорят, было видно за десятки верст от Москвы.

Тверская, Кузнецкий мост, Петровка, Неглинный проезд так и сияли огнями: красными, синими, желтыми, всех цветов радуги, словно сказочная красавица в драгоценном уборе. Гранитная набережная Москва-реки от Каменного до Москворецкого моста была вся увешана гирляндами фонарей, громадный купол Румянцевского музея^[384] был сплошь залит огнями; здание Городской думы, от фундамента и до крыши, было затянуто узорчатой сеткой светящихся белых шкаликов, шкаликов без конца, несколькими тысячами белых шкаликов. Замечательно, что даже в маленьких глухих переулках многие из домов столь же блистательно были иллюминованы.

Перечислить всего, конечно, нельзя. Заметно было, что москвичи очень много потрудились над иллюминацией, много потратили уменья и не пожалели расходов. Зато же и гуляющих было так много, что езду по некоторым улицам пришлось прекратить. Перед некоторыми особенно эффектно иллюминированными домами по целым часам толпился народ, которого особенно много было в тот вечер на 1-й Мещанской у дома Перлова,^[385] где остановился знаменитый Ли-Хунг-Чанг.^[386] Здесь и днем всегда было много народа, с любопытством глазевшего на действительно очень оригинальное, в китайском вкусе, убранство квартиры посла. Желтые знамена с драконами и китайскими надписями, огромный щит с гербом и штандарт с полным титулом Ли-Хунг-Чанга невольно привлекали внимание. Полный титул посла, сообщенный Перлову китайским посольством, во французском переводе был следующий: «Tuteur de S. M. l’Empereur, grand secr?taire d’?tat, compt? de prieur rang».^[387]

Посол вставал очень рано, в пять часов утра, пил чай и гулял в саду.

Вечером их величества в 8 часов 30 м. переехали из Кремля в Александрийский дворец в Нескучном саду, где оставались до дня священного коронования. Я, как член Комиссии по охране, был на пути следования их величеств.

10-го мая я был дежурным и присутствовал в Кремлевском дворце при торжественном приеме чрезвычайных послов и посланников.

Государь с императрицей приезжали для этого из Нескучного.

В 3 часа 30 м. прибыл в Москву эрцгерцог Австрийский. Великий князь в австрийской форме ездил к нему на встречу со мной, в 3 часа 55 минут прибыл бельгийский принц, а вечером великий герцог Саксен-Веймарский.

В субботу, 11-го мая, утром герольды объезжали Москву и объявляли народу о священном короновании.

В состав отрядов входили: первого – генерал-адъютант князь Оболенский, коронационный церемониймейстер князь Урусов 1-й, церемониймейстер князь Васильчиков и князь Мещерский, герольд Прибыльский и секретарь Поггенполь; второго – генерал-лейтенант Лобко, коронационный обер-церемониймейстер Вонлярлярский, церемониймейстеры Драшусов, граф Толстой, герольд Фролов и секретарь Ходобай. Объявление происходило согласно обнародованному церемониалу: герольды раздавали народу красиво отпечатанные объявления. Отряды всюду сопровождала громадная толпа народа. Красивую картину представлял выезд всего кортежа из Спасских ворот на Красную площадь, где были выстроены кавалергарды и конногвардейцы, которые потом разделились на два отряда. Общее зрелище было величественное.

Днем я служил в Вознесенском монастыре панихиду по моей дорогой матери, это был годовой день ее смерти.

Вечером пришлось быть на рауте у министра иностранных дел князя Лобанова-Ростовского. Были все великие князья и иностранные особы. На рауте было оживленно, а главное, очень красиво. Все были в самых разнообразных мундирах, один красивее другого.

Ночью делали пробу иллюминации Кремля – это было что-то сказочное.

12-го мая с утра герольды вновь объезжали город с объявлениями о св. Короновании. Это был день Св. Троицы, и потому состоялся церковный парад полкам, праздновавшим в этот день свои храмовые праздники, а именно л. – гв. Измайловскому полку, л. – гв. Саперному батальону, л. – гв. Уланскому Ее Величества, л. – гв. Кирасирскому Ее Величества императрицы Марии Федоровны, 2-му гренадерскому Ростовскому, 6-му гренадерскому Таврическому и нескольким батареям артиллерийских бригад.

После парада состоялось освящение Государственного знамени. В этот же день приехал наследный принц Люксембургский.

13-го мая я был дежурным, утром ездил в 7 часов 45 минут на Николаевский вокзал встречать мою сестру, которую пригласили Лейхтенбергские к себе на дни коронации. Они жили на Пятницкой улице, куда я и отвез мою сестру и затем заступил на дежурство. В этот день церемониймейстеры объезжали иностранных послов и посланников, объявляя им о дне Священного коронования. В Оружейной же палате в 3 часа дня собрались все особы, участвовавшие в церемонии перенесения регалий, и затем перенесли их по особому церемониалу в Андреевский зал Кремлевского дворца. В большом зале палаты выстроились дворцовые гренадеры и стали собираться высшие чины, на которых возложено было перенесение регалий, и их ассистенты.

Верховный маршал, граф Пален вручил, согласно церемониалу, императорские регалии ассистентам тех сановников, которые понесут их в день коронования, и церемониальное шествие тронулось через крыльцо на Боярскую площадку.^[388] Как только процессия достигла Тронной залы, верховный маршал, граф Пален, выходил навстречу каждой регалии. В этом зале по правую сторону трона поставлен был стол, на который верховный маршал складывал регалии, принимая их из рук несших. Несколько позади стола стоял особый постамент, предназначенный для государственного знамени, на который оно и было водружено.

Когда императорские регалии были установлены на места, для охраны их был наряжен караул от роты Дворцовых гренадер и, кроме того, дежурство из придворных кавалеров. Вокруг регалий протянута была опирающаяся на столбик серебряная, в узорах, с орлами между звеньев, массивная цепь.

Цепь эта составляла часть цепи, хранившейся в Оружейной палате. Вся она весила более 15 пудов и отлита была Иоанном Грозным из серебра, взятого при покорении Казани. Царь Иоанн Васильевич приказал по своем возвращении оцепить ею Красную площадь.

В этот день я получил печальное известие о кончине графа Н. П. Граббе. Это был отец моих друзей и товарищей по Пажескому корпусу, я был очень близок со всей семьей, и потому принял очень близко к сердцу эту утрату.

Вечером их величества переехали в Кремль, состоялась всенощная у Спаса за Золотой решеткой, на которой присутствовал и я как дежурный при великом князе, который был приглашен к всенощной.

Следующий день 14-го был великим днем священного коронования их величеств.

Программа этого дня по часам была распределена следующим образом:

7 часов утра – 21 пушечный выстрел и благовест в Успенском соборе;

7 часов 30 минут – съезд в Кремлевский дворец и занятие мест на трибунах;

8 часов – начало молебствия и сбор особ в Успенском соборе;

8 часов 30 минут – сбор в Успенском соборе иностранных послов и посланников;

8 часов 45 минут – шествие в собор государыни императрицы Марии Федоровны;

9 часов 40 минут – начало шествия их величеств;

10 часов – начало священного коронования;

10 часов 50 минут – начало литургии;

12 часов 30 минут – начало шествия из собора;

12 часов 50 минут – прибытие их величеств к Красному крыльцу;

1 час – обед Дипломатического корпуса;

1 час 10 минут – перенесение престолов в Грановитую палату;

3 часа – выход их величеств и начало торжественной трапезы;

4 часа – окончание торжественной трапезы;

4 часа 20 минут – обед для приглашенных по повесткам от высочайшего Двора;

9 часов – иллюминация. <…>^[389]

Так совершено было священное коронование их императорских величеств государя императора Николая Александровича и государыни императрицы Александры Федоровны.

В тот же день проходила торжественная царская трапеза в Грановитой палате, государь и государыня имеют трапезу на тех же тронах, в коих они восседали в Успенском соборе, и в тех же порфирах, в которых они стояли в храме. <…>^[390]

К сожалению, не присутствовал в соборе во время самого коронования и не видел этого поразительного зрелища. Согласно церемониала присутствовал только дежурный адъютант, дежурным был Гадон. Я же, член комиссии по охране, был все время наружи. Но зато я мог наблюдать народный подъем, народное ликование.

Вечером весь город был иллюминирован, также и Кремль. Это было удивительно волшебное зрелище. Кремлевская иллюминация зажглась в тот миг, в тот самый миг, когда государыня взяла в руки поднесенный ей букет с электрическими цветами. Засветился букет, и в тот момент засветился разноцветными электрическими огнями весь Кремль, точно огненной кистью нарисованный на потемневшем небе. Его кресты, купола, крыши, зубцы, окна, карнизы, все его разнообразные архитектурные линии вырисовывались тысячами разноцветных огней, бирюзовых, пурпурных, изумрудных, золотистых или сверкавших как бриллианты. Каждая башня, каждый купол, каждая арка ворот или амбразура окна были чудом красоты и искусства.

Описать эти чудеса невозможно, можно было их видеть, как видел московский народ, сотнями тысяч запрудивший все улицы. Что творилось на Красной площади и набережной Москвы-реки, между Москворецким и Каменным мостами, и представить было невозможно. Несметные волны народа, одна за другой, так и неслись к Кремлю из окраин и предместий, останавливая движение экипажей и приводя в смущение полицию. Это была стихия в полном смысле этого слова, но стихия не безумная, а отдававшая себе отчет, куда она стремится. Она стремилась к Кремлю, стремилась увидеть хотя бы мельком, хотя бы одним глазком царствующую коронованную чету.

15-го мая в 10 часов 30 минут дня состоялся высочайший прием чрезвычайных послов и посланников, прибывших после 10-го мая, а с 11 часов 30 минут до 3 часов дня их величества принимали поздравления от целого ряда делегаций со всей России. Прием происходил в Андреевском тронном зале. В 7 часов вечера был обед в Грановитой палате для духовенства и особ первых 2-х классов.^[391]

Я не был дежурным и потому был свободен от службы, весь день я провел со своими друзьями преображенцами, которых великий князь любезно устроил у себя в генерал-губернаторском доме, было целое общежитие для них.

В 9 часов опять зажглась иллюминация, опять несметные толпы народа окружали Кремль.

16-го мая был высочайший прием папского нунция, а затем опять прием поздравлений от различных депутаций. Вечером был куртаг, так назывался высочайший выход чрез все залы и Грановитую палату. Состоялся посольский прием, подавали чай, фрукты, мороженое. Было удивительно красиво. Мы все, адъютанты, были приглашены.

17-го мая с 1 часу дня до 3 часов 30 минут их величествам в Андреевском тронном зале приносили поздравления дамы.

В 4 часа императорские регалии были торжественно перенесены из Андреевского зала в Оружейную палату, а вечером в Большом театре состоялся парадный спектакль. Это был верх блеска и великолепия. Сени и главные лестницы фойе – сплошные стены зелени. Мирты, пальмы, латании, ряд цветущих растений украшали фойе. За фойе – царские комнаты с гобеленами. Зрительная зала была поразительна. Бенуар, первые два яруса полны были красивых туалетов. В первом ярусе, сбоку, сидели: бухарский эмир, хивинский хан, корейское посольство, в третьем – военные, в четвертом виднелись золотые мундиры камергеров и камер-юнкеров и далее в пятом ярусе – в парадизе^[392] волостные старшины, среди них и типичные фигуры представителей Азии в оригинальных костюмах и халатах. Партер: в первом ряду члены Государственного Совета – между ними шесть андреевских кавалеров, следующие все одни александровские ленты; в шестом ряду красной нитью выделялись сенаторские мундиры. В местах за креслами сидели генерал-лейтенанты. Занавес изображал вид на Москву с Воробьевых гор. Боковые царские ложи заняли великие князья, великие княгини. Государь и государыня Александра Федоровна сели в среднюю ложу.

Раздалось потрясающее «ура» всей публики. Оркестр заиграл гимн. Первой пьесой шел акт из «Жизни за царя» и финал – превосходная картина начала шествия царя Михаила Федоровича. В сцене толпы народа. Звон переливающихся колоколов сопровождал знаменитое «Славься». Второй пьесой был новый балет Петипа, музыка Дриго, «Волшебная жемчужина». Красивые группы и па, приятная музыка, эффектный апофеоз.

Спектакль кончился ровно в 11 часов. Едва их величества после апофеоза встали с мест, как в зале раздалось громкое «ура». Их величества, милостиво кланяясь, вышли из ложи. В зале раздались воодушевленные крики: «Гимн! Гимн!» Взвился занавес, музыканты оркестра снова обернулись лицом к царской ложе и зала театра огласилась звуками «Боже, царя храни».

Государь с государыней вошли опять в ложу и снова приветливо кланялись блестящему собранию, явившемуся со всех концов русской земли. «Ура» огласило театр и, вихрем вырвавшись оттуда, было подхвачено десятками тысяч народа на улицах и бурей понеслось до самого дворца.

По выходе из театра взорам представилась великолепная картина иллюминации всех окруживших театр, зданий; великолепным заревом разнообразного бенгальского огня обливалась вся площадь.

В этот день я был дежурным, и потому никуда от великого князя не отлучался.

18 мая, в субботу, назначено было народное гулянье на Ходынском поле. Гулянье это было устроено на площади приблизительно на квадратную версту. Почти прямо против Петровского дворца устроен был Императорский павильон, сооруженный в древнерусском стиле, кругом павильона был разбит садик с цветущими растениями и лавровыми деревьями. По обеим сторонам павильона были выстроены две трибуны, каждая в 400 мест для чинов высшей администрации, а вдоль Петровского шоссе две трибуны для публики с платными местами по 5000 мест в каждой. Эти сооружения оставались на Ходынском поле и по окончании гуляния и парада. Затем по всему полю были раскинуты всевозможные театры, крытые сцены, цирки, качели, карусели, буфеты, ипподром для конских ристалищ и т. д.

Но главное, что привлекало народ, – это был ряд буфетов, их было несколько сот, они предназначались для раздачи населению царских подарков в виде художественно исполненных эмалированных кружек, тарелок и иных гостинцев. Вот по поводу этих подарков и ходили в народ легендарные слухи, будто эти кружки будут наполнены серебром, а иные говорили, что и золотом. Не только со всей Москвы и Московской губернии, но соседних, ближайших губерний, шел народ густыми толпами, некоторые ехали целыми семьями на телегах, и все это шло и шло на Ходынку, чтобы увидать царя, чтобы получить от него подарок. За несколько дней до праздника можно было уже видеть на этом поле биваки крестьян и фабричных, расположившихся то тут, то там, многие пришли издалека.

Весь день, 16 и 17 числа, со всех направлений, во все заставы, шел непрерывно народ, направляясь к месту гуляний. К вечеру 17-го была такая масса, что все поле было густо покрыто народом, народу собралось более миллиона. Самое большое скопление было, конечно, возле буфетов, из которых с 10-ти часов утра должна была начаться раздача царских подарков. Народ, боясь пропустить очередь, занял места с вечера, стал плотной массой перед закрытыми барьерами, стал какими-то неудачными треугольниками. Между тем буфеты эти были устроены так, что между десятками буфетов под одной крышей имелись полуторааршинные проходы, через которые предполагалось пропускать со стороны Москвы народ на гулянье, вручая каждому узелок с угощениями и посудой.

Параллельно буфетам тянулась, начиная от шоссе, глубокая, с обрывистыми краями и аршинным валом, канава, которая против первых буфетов превращалась в широкий ров саженей в 30, и тянулся он вдоль всех буфетов, оставляя на всем своем протяжении площадку перед буфетами шириной шагов 50. На этой площадке, по-видимому, комиссия наивно и предполагала установить народ для вручения ему узелков и пропуска внутрь круга. Но, конечно, предположение это не могло оправдаться. На этой площадке не могла установиться и тысячная доля народа, собравшегося на гулянье.

Всю ночь с 17 на 18-е мая она провела на ногах в страшной тесноте. Уже к полуночи не только площадка, но и вся яма была покрыта народом, все старались занять места поближе к буфетам, но только немногим удалось занять узкую полосу, остальные переполнили ров, который казался живым колышущимся морем. Толпа была и на другом берегу рва, и на высоком валу. К 3-м часам ночи все уже стояли на занятых ими местах, а народные массы все прибывали и прибывали, теснота увеличивалась, сзади давили.

К 5-ти часам сборище народа достигло крайнего предела, перед одними буфетами стояло более полумиллиона народа. Жара была и духота нестерпимые. Ни малейшего ветерка. Все страдали от жажды, а между тем масса сковалась, нельзя было двинуться. Прижатые во рву к обоим берегам не имели возможности даже подвинуться. Со многими делалось дурно, и они теряли сознание, но выбраться не могли, т. к. были сжаты как в тисках.

Так продолжалось около часа. Над этой почти миллионной толпой стоял от людских испарений пар, похожий на болотный туман. Этот туман скрывал толпу во рве. Дышать было нечем. Около 6 часов утра стали раздаваться крики о помощи. Толпа заволновалась и стала требовать раздачи угощений. В 2-х – 3-х буфетах начали раздавать. Раздались крики «раздают!» и это было как бы сигналом к началу несчастья. Море голов заколыхалось. Раздирающие стоны и вопли огласили воздух. Толпа сзади наперла на стоявших во рву, некоторые взбирались на плечи и по головам шли вперед, происходило что-то невообразимое, артельщики растерялись, стали бросать кружки и узелки в толпу. Не прошло и 10 минут, как буфеты были снесены, и вся эта масса, как бы пришедшая в себя, отхлынула назад, и с ужасом увидала ров, наполненный мертвыми и изуродованными.

Прибыли власти, началась ужасная работа – отделение живых от мертвых. Умерших обнаружено было 1282 человека, раненых более 500; покойников увозили в течении почти всего дня на Ваганьковское кладбище, где их приводили в известность, несчастных раненых отвезли в больницы в приемные покои.

Вот как стихийно произошла эта ужасная Ходынская катастрофа, омрачившая не только торжественные дни коронования, но оставившая и роковой отпечаток на все царствование несчастного царя Николая II.

Т.к. устройство народного гуляния было изъято из ведения генерал-губернатора и передано всецело министерству Двора, то я и не принимал в нем никакого участия и принятие мер охраны также не касалось моей комиссии – охрану на Ходынском поле также взяло на себя министерство Двора в лице дворцового коменданта.

Обер-полицеймейстером был Власовский, он был хорошим приставом, как я уже писал о нем в моих воспоминаниях за 1892 год; чтобы быть обер-полицеймейстером – на это у него не хватало пороха. Кроме того, это был человек не общества, с ним никто не считался, он тоже, со своей стороны, был неопытен в обращении и сношениях с высокопоставленными лицами, не умел к ним подойти, а представители министерства Двора, устраивавшие народное гулянье, казались ему недоступными.

Между тем эти представители министерства Двора, конечно, не имея никакого понятия о толпе, при устройстве гулянья не приняли никаких мер предосторожности во избежание несчастий. Они наивно думали, что народ чинно соберется, будет стоять в порядке (они, кроме того, не ожидали и такого наплыва), затем, когда в 10 часов откроют буфеты, будет подходить спокойно, получать подарки, и что к 2-м часам дня, ко времени приезда государя, все будет роздано, и счастливый народ с подарками в руках встретит царя и царицу.

Все это было очень наивно. Кроме того, как можно было строить буфеты, в коих раздавали подарки, все в одном месте и так близко ко рву – это уж совсем непонятно.

Не могу не коснуться и другого вопроса, который мне особенно тяжел, – это роли великого князя во всей этой печальной трагедии. Как я говорил выше, устройство народного гулянья изъято из его ведения и передано всецело министру Двора. Великому князю, как хозяину столицы, конечно, это не могло быть приятным, он реагировал на это тем, что совершенно устранился от всякого вмешательства не только по отношению устройства самого гулянья, но даже и по отношению сохранения порядка, отказываясь от подачи каких-либо указаний по этому поводу. Обер-полицеймейстер, очевидно, видя такое отношение со стороны хозяина столицы, также без должного внимания отнесся к принятию мер безопасности на Ходынке во время гуляний.

Как я ни уважал и ни любил великого князя, я не могу все же не судить его за это полное отстранение себя от всякого вмешательства. Раз он генерал-губернатор, то этим самым отвечает за сохранение порядка везде. Права принятия мер для этого у него никто отнять не мог, и поручение устройства гуляния министру Двора не освобождало его от контроля над принятием необходимых мер порядка. А между тем он ни разу не посетил Ходынское поле, не ознакомился с мерами для поддержания порядка. Обер-полицеймейстер также отнесся чересчур равнодушно, видя такое отношение со стороны своего начальника. Очень, очень все это было более чем грустно.

Я узнал об этой катастрофе в десятом часу утра, но и то смутно, передавали какие-то слухи. Я пошел к великому князю, которому уже было доложено об этом ужасе, застал его бледным как полотно, он ничего мне не сказал, поздоровался, но не произнес ни слова. Видно было, до чего ему тяжело, я тоже ничего не решился произнести. Мы без слов поняли друг друга. Я вышел. Он поехал к государю.

Тут опять сделана была крупная ошибка. Великому князю следовало намекнуть государю, что хорошо бы ему поехать сейчас же на место катастрофы – это был бы поступок, достойный царя. Увы! Не нашлось никого, кто бы подсказал ему это, а может быть, царь и хотел поехать, но его отговорили. Все может быть.

Да, были сделаны крупные ошибки, и эту ошибку несчастному царю не удалось загладить за все время своего царствования.

Когда великий князь уехал к государю, мы, лица свиты, все ждали, что вот-вот государь поедет на место катастрофы, велит там отслужить панихиду. Такой поступок царя заставил бы умолкнуть все суды, пересуды, всю клевету, которую злонамеренные люди со злобной радостью стали тотчас распространять. Чего только не стали сочинять, какой только грязью не забрасывали люди друг друга, каждый хотел выйти сухим из воды и клеветать на другого. А враги пользовались этим и чего только не распространяли. Я никогда не забуду этих ужасный дней.

В 2 часа дня их величества прибыли на народное гулянье, взошли на верхний балкон царского павильона. Многие держались того мнения, что надо было отменить гулянье, но я лично не согласен с этим мнением. Катастрофа произошла только на небольшом пространстве, все остальное необъятное пространство Ходынского поля было полно народа, его было до миллиона, многие только под вечер узнали о катастрофе, народ этот был издалека и лишать его праздника вряд ли было бы правильным.

Государь был бледен, императрица сосредоточенна, видно было, что они переживали, как им трудно было брать на себя и делать вид, как будто ничего не произошло. Как только их величества вступили на крыльцо царского павильона, на крыше его взвился императорский штандарт и грянул выстрел салюта. Стоявшая перед павильоном масса народа сразу обнажила головы и громкое «ура» вылетело из этих сотен тысяч уст. Это было потрясающе, шапки полетели вверх, раздались звуки гимна «Боже Царя храни», затем «Славься». Государь пробыл 1/2 часа, и все время по полю перекатывалось «ура», то слабея, то усиливаясь. Кто уже знал о катастрофе, не поверил бы, если бы ему рассказали о ней.

Я поднялся в павильоне на верхний этаж, чтобы посмотреть на общий вид гулянья. Это было море голов, все поле было усеяно народом. Государь и государыня с гулянья направились в Петровский дворец, где принимали депутации от крестьян, после чего для волостных старшин был устроен обед в двух шатрах. Государь с императрицей обходили столы, приглашая всех сидеть и кушать.

Я вернулся домой с чувством какого-то тупого отчаяния, ликование толпы, переполненные театры на гулянье, обед старшин – все это навело на меня еще большую грусть.

Вечером был бал во французском посольстве. Все были убеждены, что бал будет отменен. Увы! Опять была сделан непоправимая ошибка, бал не отменили, их величества приехали на бал. Мне ужасно не хотелось ехать, но пришлось. Я не танцевал, больше слонялся по залам, и вся эта роскошь, все великолепие бала как-то раздражали.

На другой день в Кремле была совершена панихида по погибшим на Ходынке в присутствии их величеств и всей царской семьи.

В 2 часа дня их величества в сопровождении великого князя Сергея Александровича посетили Старо-Екатерининскую больницу, откуда проехали в Мариинскую и в клиники. Везде их величества обходили палаты и бараки, где помещались раненые и почти со всеми беседовали, расспрашивая подробности. Из 500 отвезенных в больницы более половины уже выписались, переехав к себе домой, в каждой больнице оставалось не более 100 больных. Государыня ко многим больным присаживалась на койки и беседовала. На следующий день раненых посетила императрица Мария Федоровна.

По высочайшему повелению каждая семья погибших получила одновременное пособие по 1000 рублей из собственных сумм государя, кроме того, все расходы по погребению также были покрыты из сумм государя. Затем была учреждена комиссия под председательством губернатора, были собраны крупные суммы денег, кроме ассигнованных из министерства финансов, и все семьи, до самой революции, получали пособия.

Для выяснения обстоятельств и истинных причин события 18-го мая, унесшего жизни более 1000 лицам, возбуждено было предварительное следствие. В результате слетел Власовский – обер-полицмейстер. Великий князь просил отставки, но государь ее не принял.

20-го хоронили погибших на Ваганьковском кладбище, перед этим на кладбище прибыл о. Иоанн Кронштадтский и утешал своим бодрым словом родственников почивших. Появление о. Иоанна произвело сильное впечатление на удрученных родных.

Вечером 19-го должен был состояться бал у австрийского посла, но он был отменен, и на 21-е число назначен был обед у посла взамен бала. Т. к. охрана этого помещения была возложена на меня, то я в день обеда с утра был там. Австрийский посол был очень предупредителен ко мне и несколько раз все меня благодарил за мою любезность, что я взял на себя охрану. В один из дней после бала он меня пригласил к завтраку и вручил от имени императора Франца Иосифа орден Железной короны 3 степени.

20 мая утром, в 11 часов утра, в Чудовом монастыре была совершена в присутствии их величеств обедня по случаю местного праздника обретения мощей святителя Алексия. Перед окончанием молебствия великий князь Кирилл Владимирович, по случаю исполнившегося ему совершеннолетия, присягал как член императорского дома и как военный, для чего в церковь было принесено знамя Гвардейского экипажа.^[393]

Вечером был бал у великого князя, мне пришлось довольно трудно, т. к. пришлось дирижировать в присутствии такого огромного числа высочайших особ не только русских, но и иностранных. К счастью, все обошлось хорошо, великий князь очень остался доволен порядком, который я соблюдал, и очень меня благодарил.

Во время бала народ стоял густой массой на площади перед генерал-губернаторским домом. В толпе образовалось несколько народных хоров, певших гимн и «Спаси, Господи». «Ура» почти не прекращалось, государь несколько раз выходил на балкон. Царский стол за ужином был в большой оранжевой гостиной, а для остальных был накрыт во вновь пристроенном павильоне и во всех залах, кроме бального. Меню было сделано по рисунку В. М. Васнецова. Среди орнаментов русского стиля помещено было вензелевое изображение их величеств; над вензелем государственный герб и атрибуты власти и величия; ниже представлена трапеза в царском тереме, в одеянии времен Алексея Михайловича. Пируют молодые, благостные и красивые царь и царица, сидящие на троне, окруженные знатными боярами и боярынями с выражением любви, заботливости и почитания. Под картиной надпись: «А и было пированье – почетный пир, а и было столование – почетный стол». Еще ниже следовал перечень блюд ужина. Государь император и государыня императрица уехали, сопровождаемые громким «ура» ожидавшего их народа. Вслед за их съездом на площади снова послышалось пение «Боже Царя храни».

21 мая на Ходынском поле состоялся церковный парад Павловскому военному училищу, л. – гв. Конно-гренадерскому полку, 1-му лейб-драгунскому Московскому, 7 гренадерскому Самогитскому полку и 4-й батареи 2-й артиллерийской бригады. Парадом командовал генерал фон дер Лауниц.

Вечером был бал в Дворянском собрании в честь их величеств. Было удивительно красиво. Все залы были обращены в зимний сад. В зимнем зале среди лилий и роз был фонтан, освещенный электричеством. На верхней площадке парадного хода стоял почетный караул л. – гв. Казачьего его величества полка в своих красивых красных мундирах. Гостей, наполнявших залы, было до 6000. Хозяйкой была княгиня А. В. Трубецкая, которая и встречала их величеств вместе с княгиней Голицыной и М. Н. Кристи. После гимна оркестр заиграл польский из оперы «Жизнь за царя». Потом начались танцы, я дирижировал с несколькими помощниками.

22-го мая их величества ездили в Троице-Сергиеву Лавру, я выехал туда заранее, тотчас по окончании дворянского бала, ночью, как член комиссии по охране, и успел до высочайшего приезда еще раз все осмотреть по пути следования.

Все прошло очень хорошо при большом порядке. По прибытии в лавру их величества были встречены митрополитом московским Сергием, высшим духовенством и крестным ходом. После службы в лавре все прибывшие приглашены были митрополитом к трапезе. Их величества сидели с высочайшими особами за отдельным столом. За другими столами сидели свита и духовенство. После завтрака государь с государыней и высочайшими особами осматривали ризницу.

В 2 1/2 часа государь посетил Вифаньевский скит и отбыл со всеми его сопровождавшими в 3 часа обратно в Москву, куда прибыл в 6 часов. На вокзале, когда их величества отъезжали в Лавру, они были встречены председателем правления дороги Мамонтовым, поднесшим их величествам хлеб-соль на серебряном блюде, и художниками братьями Васнецовыми, Поленовым и Коровиным, которые поднесли альбом с художественно исполненными акварелями видов лавры.

23-го мая, в 2 часа дня, состоялось высочайшее посещение городской Думы, в 7 часов – обед у английского посла, вечером в 9 часов – большой бал в Александровском зале Кремлевского дворца.

Я был только вечером на балу. Приглашенных было 3100 человек, стол был накрыт на 3000 приборов. <…>^[394]

Я себя чувствовал на этом балу очень не по себе, я не мог никак отвлечься от всех разговоров, которые приходилось выслушивать из-за Ходынки. Все больше обвиняли великого князя, и это было очень тяжело, тем более что нападки были не вполне справедливы.

Я не танцевал на балу и прогуливался все время с А. В. Вельяминовой. В зале было душно, но на большой террасе, выходившей на набережную, было хорошо. За ужином я сел рядом с моим товарищем по полку князем Оболенским.

24-го мая я был дежурным, была масса просителей, большая часть все с просьбой об отправке на родину на казенный счет, все это были приехавшие или пришедшие в Москву на народное гуляние.

Вечером был концерт у германского посла князя Радолина в присутствии их величеств. Посольство помещалось в доме Алексеева у Красных ворот.^[395] Хоть я и был дежурным в этот день, но на вечере этом не был, т. к. не был приглашен. Я был этому очень рад и, воспользовавшись свободным днем, поехал с моими товарищами-преображенцами обедать в «Мавританию»,^[396] вечер был дивный, было так приятно провести время вдали от официальной [службы], немного отдохнуть. В 9 1/2 я должен был уехать из «Мавритании», чтобы быть на Мясницкой улице, входившей в район по охране, подведомственной мне. Каково было мое удивление, когда я, приехав в свой район, узнал, что государь уже проехал, оказалось, что вечер у германского посла переменили на 1 час ранее. К счастью, все прошло благополучно. Пришлось ожидать 2–3 часа обратного проезда.

Чтобы не ждать на улице, я проехал в Малый театр, где давали «Старый закал», очень трогательную пьесу князя Сумбатова-Южина. Очень на меня сильное впечатление произвела эта пьеса. Играли замечательно. Из театра я проехал на Мясницкую, пришлось ждать долго, только около 2-х часов ночи государь проехал. Мясницкая была дивно иллюминирована.

25-го мая, в субботу, я поехал завтракать к моей сестре, чтобы с ней проститься, она должна была на другой день уехать в Петербург и планировала поселиться на Сергиевке у Лейхтенбергских в ожидании вызова ее маленькой Марии Павловне.

Вечером был парадный обед в честь послов и посланников в Георгиевском зале Кремлевского дворца, на который я получил приглашение, также и моя сестра.

Во время обеда пели солисты и хор императорской русской оперы и играл придворный музыкантский хор. <…>^[397]

После обеда пили кофе на большой террасе дворца. Вид с террасы был чудный, впереди были дома Харитоненко, Листа,^[398] один лучше другого иллюминированные. Прямо как в сказке.

Как только окончился обед, я сейчас же отправился на Тверскую улицу в район домов, порученных мне по охране, т. к. государь должен был проехать по Тверской в Петровский дворец, где был назначен ночлег их величеств в виду парада на Ходынском поле на другой день. Вернувшись домой после благополучного проследования государя, я застал в дежурной комнате Гадона, Истомина, Степанова, последний уже совсем поправился после падения. Посидели мы вместе часа два, всё разбирая несчастное событие 18-го мая.

26-го мая был последний день коронационных торжеств;

10 часов – занятие мест войсками на Ходынском поле;

10 часов 30 минут – съезд послов и посланников в царском павильоне;

11 часов – начало объезда войск государем императором. Прибытие высочайших особ в императорский павильон;

1 час – высочайший выход в круглый зал к завтраку;

2 часа – прощальные представления иностранных принцев со свитою в Петровском дворце;

4 часов 15 минут – прощальные аудиенции чрезвычайным послам и посланникам в Кремлевском дворце;

6 часов – представление чинов министерства императорского Двора, участвовавших в коронационных работах;

6 часов 30 минут – приезд приглашенных к обеду;

7 часов – высочайший выход в Александровский зал к обеду для представителей московских правительственных и сословных учреждений и чинов установлений министерства императорского Двора, принимавших участие в коронационных работах;

9 часов 50 минут – отбытие их величеств на поезде из Москвы.

Парад был очень удачный и замечательно красивый. Погода была чудная, только очень было жарко. К счастью, пыли не было, т. к. все место парада было обильно полито водой. Я был верхом, сопровождая великого князя. На параде последовало назначение великого князя командующим войсками с оставлением генерал-губернатором. Мы все очень за него порадовались. После парада я был на завтраке в Петровском дворце и вернулся домой. Скоро ко мне приехала моя сестра, и я с ней заехал к Гершельману К. И. и к Марице Михалковой. На обратном пути отслужили молебен у Иверской. Дома я простился с сестрой, которая поехала на поезд, чтобы ехать в Петербург.

К обеду в Александровском зале Кремлевского дворца я не был приглашен и потому поехал обедать с преображенцами, а в 9 часов был на Александровском вокзале.

Сначала отошел поезд императрицы Марии Федоровны в Петербург, затем подали поезд государя, который отошел из Москвы на ст. Одинцово в 10 часов вечера. Государь с императрицей и маленькой великой княжной Ольгой Николаевной ехали в Ильинское провести там недели три, чтобы отдохнуть. Из свиты при государе в Ильинском был только один генерал Гессе – дворцовый комендант, а при императрице фрейлина княжна Барятинская. В императорский поезд сели великий князь Сергей Александрович, великая княгиня Елизавета Федоровна, великий князь Павел Александрович с детьми, великая княгиня Мария Александровна, великий герцог Гессенский с Викторией Мелитой, наследная принцесса Мария Румынская с мужем и своей младшей сестрой Беатрисой и принцесса Виктория Баттенбергская, подруга императрицы. Из лиц свиты – Степанов, Гадон, я, фрейлины Козлянинова, княжна Лобанова, Ефимович – адъютант великого князя Павла Александровича, Пассаван – фрейлина великой княгини Марии Александровны, m-lle Ротсман – фрейлина великой герцогини Гессенской, барон Ридезель – шталмейстер великого герцога Гессенского и преображенцы Гартонг, Шлиттер и барон Зедделер.

В Ильинское приехали в 12 часов ночи. Меня поместили с Гадоном в доме «Кинь грусть». Внизу устроился Степанов и один из начальников канцелярии генерала-губернатора, а наверху около нас с Гадоном – генерал с походной канцелярией.

Напившись чаю у Гессе, мы пошли спать, я так устал от всех торжеств и напряжения, что прямо ничего не соображал.

Встал в 8 часов, прибирался, в 12 часов выкупался, в час был общий завтрак, все сидели за одни столом. До обеда нас отпустили, так что можно было отдохнуть, я так был уставши, что лег и до 7 часов – прихода почты – спал как убитый. В 8 часов был обед, потом играли в разные игры. Государь играл с Гадоном на бильярде. Я отмечал игру Баттенбергской на биксе.^[399]

Со следующего дня жизнь в Ильинском вошла уже в колею. Время препровождения мало отличалось от обыденного времени, которое мы проводили обыкновенно в Ильинском, весь день почти проводили вместе, государь и императрица держали себя со всеми окружающими с чарующей простотой. Вставали очень рано, в 7 часов утра уже все сходились к утреннему чаю, их величества и высочества пили чай каждый у себя, а для свиты был общий чай в одном из домиков, раскинутых в парке под названием «Миловида», где была большая столовая. В этой большой столовой был накрыт стол, чай, кофе, молоко, простокваша, варенец, разные закуски, ягоды, самый свежий разнообразный хлеб прямо из пекарни, все это стояло на столе.

После чая ехали верхом, другая часть играла в теннис, в крокет, я просто шел гулять по чудному парку, в этом отношении никого не стесняли. Кто ехал верхом, обыкновенно сговаривались накануне для разделения лошадей. Верхом чаще всего ездили великая герцогиня Гессенская и наследная принцесса Румынская – обе они прекрасно сидели на лошадях, красиво, бесстрашно ездили, брали барьеры и скакали прямо иногда без дорог, не обращая внимания на препятствия. Кавалерами их обыкновенно бывали Гадон и Ефимович. Из дам ездила еще Е. Н. Козлянинова, из мужчин барон Ридезель, Шлиттер, барон Зедделер и я.

Иногда ездили целой кавалькадой, иногда по двое, трое. Государь верхом не ездил, но очень любил играть в теннис, и почти каждое утро его можно было видеть играющим, играл он с большой ловкостью, но все же не мог побить великого герцога Гессенского, который был лучшим игроком среди мужчин. Его жена тоже играла очень хорошо, она была очаровательна своей женственностью и удивительно красива и изящна.

В 10 часов утра, когда становилось очень жарко, все расходились по своим комнатам, желающие шли купаться. Государь купался каждый день, после чего занимался делами – в это время обыкновенно приезжал из Петербурга фельдъегерь и привозил почту.

В 1 час дня все, и высочайшие и свита, собирались к завтраку в большой столовой дворца. После завтрака шли на террасу великой княгини, пили и подавали ликеры и коньяк. Это продолжалось с полчаса, после чего расходились до 4 1/2 – дневного чая. Дневной чай тоже был общий в большой столовой дворца. На столе, кроме двух самоваров с двух столов – на одном разливала великая княгиня, на другом великий князь – на столе стояло молоко – парное и холодное, простокваша, варенец, ягоды, фрукты, масло, всевозможный хлеб. После дневного чая оставались все вместе до обеда, проводили время в саду или ехали кататься до 7 часов – прихода почты. Государь не всегда проводил это время со всеми, большею частью в это время он занимался делами. В 8 часов опять все сходились к обеду в той же столовой, пили кофе на террасе великой княгини и оставались все вместе до вечернего чая, который подавали около 11 часов. В это время играли на бильярде, в бикс, в пикет. Государь играл иногда на бильярде, иногда в карты; он очень любил играть в пикет, а т. к. кроме меня в пикет никто не играл, играл довольно часто со мной. Я сам очень любил эту игру, играли без денег.

Расходились в половине двенадцатого.

31-го мая в Ильинское приехала к завтраку кобургская свита^[400] великой княгини Марии Александровны, так что все свободное время между завтраком и дневным чаем пришлось провести с ними, занимать их. После дневного чая они уехали.

1 июня великий князь с Гадоном поехали в Москву на прием, мне он поручил проводить из Ильинского до ст. Одинцово в 3 часа дня великого князя Константина Константиновича, а в 6 часов – наследного принца Кобургского и озаботиться, чтобы все для них было устроено. Они пробыли в Ильинском два дня. Вечером был спектакль в театре у Юсуповых в Архангельском. Было замечательно красиво, театр мне ужасно понравился, пели итальянцы, давали оперу «Риголетто». Затем был чудный фейерверк.

2-го я ездил в Москву повидать Н. В. Евреинову, приехавшую из деревни по делам к своим братьям.

3-го июня великий князь пригласил из Москвы румынский оркестр. Под этот оркестр танцевали, я дирижировал. Было страшно оживленно, «престо»,^[401] я очень много танцевал. Государь не принимал участия в танцах. Императрица танцевала только кадрили. Одну из них танцевала со мной.

3-го июня опять был спектакль у Юсуповых, давали «Севильский цирюльник» с лучшими силами итальянской оперы, после театра был ужин, затем танцы, я дирижировал, было очень весело, все были в отличном настроении, и даже государь танцевал. Танцевали только котильон, так все растанцевались, что трудно было выбрать момент, чтобы оставить танцы. Наконец государь сказал, что пора ехать, танцы кончились, стали собираться в путь.

На другой день уехали Румынские, в Ильинском сразу как-то опустело, т. к. молодая Румынская вносила большое оживление.

11-го числа я встал в 5 часов утра и в 6 часов выехал верхом в Спасское близ Кунцева, чтобы успеть вернуться еще к 9 часам утра на теннис. Погода была свежая, но очень хорошая, и я отлично проехался, проехав 30 верст. В Ильинском в это время стали готовиться к спектаклю, в котором почти все должны были принять участие. Шли ежедневные репетиции. В этот день как раз привезли разные костюмы из Дирекции императорских театров, и мы их примеряли. Мне дали роль вора в «ombres chinoises»,^[402] который вытаскивает у часового из кармана колбасу, затем происходит борьба, и часовой его убивает.

Самый спектакль состоялся 13-го июня. Все решительно было устроено нами без всякой помощи извне, всем распоряжалась великая княгиня Елизавета Федоровна, которая все и придумывала. Мужские костюмы были из театра, дамские сшили домашним способом. 12-го была генеральная репетиция. Зрителями были неучаствовавшие в спектакле, всего 10 человек, считая и государя. Сцена, все декорации, все было сделано нами, работы было много. Прошло все очень хорошо. Государь очень все принимал близко сердцу, но сам не участвовал. Была исполнена шарада, слово выбрано «Nicolai». Каждая буква этого слова отдельно изображала начало какого-нибудь слова. Вторая сцена была из «Nitouche». Княжна Лобанова играла главную роль, Гадон – Флоридора. Был представлен урок пения, монашенками были великая княгиня, великая герцогиня, ее младшая сестра, m-lle Ротсман и Пассован и принцесса Баттенбергская. Все они были одеты в белом с черными повязками на головах. Как они все были красивы в монашеских платках, прямо поразительно.

2-я сцена была самая красивая, была устроена живая картина из оперы «Тристан и Изольда». Сцена представляла тот момент, когда Изольда дает Тристану выпить из кубка, думая, что дает выпить яд; Изольду играла императрица, Тристана – Шлиттер в костюме вроде Лоэнгрина, за ним стоял «его друг», которого изображал барон Ридезель, а за «Изольдой» стояла «ее подруга», это была княжна Барятинская.

Императрица была дивно хороша, костюм «Изольды» ей шел удивительно. Она была прямо очаровательна. В этой живой картине были три момента: когда Изольда подает кубок, когда Тристан выпивает и когда все стоят радостно пораженные, видя, что яд не произвел действия.

3-я сцена была Carnaval^[403] – по сцене были развешены бумажные разноцветные фонари, и когда поднялся занавес, то под «польский» гуляли маски, домино,^[404] почти все участвовавшие в шараде в разных костюмах. Затем начались танцы – 1-я пара, великий герцог Гессенский с женой в испанских костюмах, протанцевали испанский танец. Он был поразительно прямо настоящий испанец, она удивительно грациозна. 2-я пара – Ефимович и Пассаван танцевали японский танец, 3-я пара – княгиня Юсупова и барон Зедделер танцевали русскую. Она была типичной русской красавицей, в чудном сарафане, танцевала замечательно красиво и грациозно.

Затем все вместе протанцевали фарандолу.

4-я сцена «Ombres chineizes», в которых я участвовал, были изображены на полотне, натянутом на раму. Была изображена пантомима между Pierrot, Pierrette,^[405] часовым и вором. Сначала было показано, как разгуливает часовой (Корнилов), затем он уходит, является Pierrot (фон Эттер), к нему навстречу субретка (княжна Лобанова), между ними происходит объяснение любви, и они уходят, затем является часовой, к которому навстречу идет Pierrette (молодая Баттенбергская), которую он не пропускает. Она дает ему колбасу, дает выпить из кувшина, он напивается допьяна и, шатаясь, уходит. На сцену является Pierrot, который тащит Pierrette и продолжается сцена ревности, потом примирение, они уходят, является часовой, совсем сонный, вор (я) подкрадывается, хочет его ограбить, вытаскивает колбасу из кармана, часовой просыпается, происходит драка, и он убивает вора. Говорили, что эта сцена была довольно забавная.

5-я сцена – живая картина из оперы Лалла Рук, на сцене были великий герцог Гессенский, Шлиттер, Гартонг и m-lle Ротсмон. Было красиво, но ничего особенного.

6-я сцена «Affarition»^[406] – это была дивная картина. На диване лежала великая княгиня Елизавета Федоровна, вся в розовом, и спала, вокруг по дивану и на ней валялись отрезанные розы и лепестки роз. Было полутемно – вдруг из-за двери проник яркий красный цвет и появился Зедделер, одетый чертом, подбежал к спящей и стал знаками звать злых духов. Сейчас один за другим сбежались злые духи и стали виться вокруг спящей, лицо которой стало меняться и изображать страдание. злые духи были все очень страшные и самые разнообразные. Ефимович был весь в красном с ног до головы, но их не было видно – это был красный шар, который то уменьшался, то увеличивался, и все время вертелся клубком, принимая разные формы – очень он был уморителен. Корнилов был весь в черном, длинные волосы падали на спину и на грудь. Великий князь был привидением, окутанный зеленой змеей, которая все старалась укусить спящую. Вдруг явилась фея (Е. Козлянинова) и веткой сирени отогнала всех злых духов, которые сразу исчезли и вместе с ними исчез и яркий красный свет, который сменился белым. Затем за феей появился ангел (императрица), и на сцене сделалось совсем светло. Ангел разбудил добрых гениев, которые спали в глубине сцены. Эти добрые гении, одетые лилиями с ветками лилий в руках окружили спящую, ангел стал сзади, благословляя спящую. Вся эта сцена была удивительно поэтична, особенно было красиво появление ангела. Великая княгиня Елизавета Федоровна и императрица были так поразительно красивы, что глаз было от них трудно оторвать.

7-я сцена Jaglle^[407] – была изображена сцена из «Пиковой дамы» – танец пастушек; были две пары: Эттер с пр. Кобургской и Корнилов с княжной Лобановой. Корнилов очень хорошо [выступил] пастушком.

Все слово «Nikolai» изображали все, одетые в различные костюмы всех народностей России. Я был с великим герцогом малороссами. Мы все стояли на возвышении на ступеньках. Над нами была устроена арка из дубовых и лавровых листьев с вензелем государя и императрицы посредине. Впереди всей группы боярин и боярыня (Шувалов и княгиня Юсупова) держали хлеб и соль на простом блюде с подписью «Ильинское», число, месяц и год.

Спектакль прошел с большим подъемом, мы никто не ожидали, что будет так красиво и в то же время так просто.

К 12-ти часам все было кончено, и все, довольные успехом, разошлись по своим каморкам.

14-го июня вечером после обеда пели песенки Конвоя государя. Я в первый раз слышал казачьи кавказские песни и первый раз видел, как танцуют лезгинку. Когда я был на Кавказе в Пятигорске, то при мне пели казачьи песенники, но я ни разу не ходил их слушать. Это совсем особенные песни, а лезгинка – я читал, как ее танцуют, и мне рассказывали, но я все же себе ее не так представлял. Это было что-то захватывающее, когда лезгин с двумя кинжалами, выделывая ими всевозможные трюки, проходят весь круг под аккомпанемент зурны, а все другие казаки, окружая все место, били под такт в ладоши. Я поражался их легкостью.

16-го уехали преображенцы, мне очень было жаль с ними расставаться.

18-го числа после дневного чая пошли на теннис, и государь пошел с ними. Придя на теннис, его величество предложил составить партию и пригласил меня играть с ним против Гадона с великой герцогиней.

Я вообще не считался игроком, а в этот день я особенно был не в ударе и почти не мог отдать ни одного шара, кончилось тем, что, благодаря мне, государь проиграл партию, мы выиграли всего одну игру из 7-ми. Очень мне было это неприятно.

21-го июня назначен был высочайший отъезд из Ильинского, а 22-го должны были уехать Гессенские.

Накануне отъезда государя после обычного обеда, я, воспользовавшись тем, что государь ушел к себе, великий князь тоже, отправился бродить по саду, мне хотелось побыть одному, очень уж я устал за все время. Побродив с полчаса, я вернулся – оказалось, меня везде искали, т. к. государь потребовал меня к себе. Я сейчас же пошел к государю, который меня очень милостиво принял и передал мне свою фотографию, на которой он был снят вместе с императрицей и маленькой Ольгой Николаевной. Отдавая мне ее, государь сказал, что дает мне ее на память о коронации, а главное – о чудных днях, проведенных им в Ильинском, где он душевно и физически отдохнул, при этом прибавил: «Великая княжна Ольга еще не умеет писать, я расписался на фотографии за нее». Я так был растроган таким вниманием, что вышел от государя совсем взволнованный.

В день отъезда их величеств был последний завтрак. У нас у всех в лице свиты великого князя у приборов оказались красивые меню завтрака, собственноручно раскрашенные великой герцогиней Гессенской, которая левой рукой написала и текст. На меню красовались собственноручные подписи государя, императрицы и всех особ царской семьи, живших в Ильинском. Очень это было трогательно. Эту дорогую память мне удалось сохранить до сих пор. Около 5 часов их величества выехали, великий князь с Гадоном поехали провожать их до Москвы, остальные лица, и я в том числе, в парадной форме провожали у подъезда дворца Ильинского. Императрица была очень мила и предупредительна, прощаясь с нами. Видно было, что их величества с грустью покидали Ильинское, на глазах императрицы стояли слезы, когда она обходила всех нас и прощалась с нами.

На другой день уехали Гессенские и все гости, стало совсем пусто. Я получил недельный отпуск и уехал в деревню в Курскую губернию к Евреиновым.

К 1-му июля я был обратно в Ильинском, где после оживления, которое было в июне, было тихо, спокойно. Я вернулся в свои комнаты в доме «Пойми меня». Гадон уехал в отпуск, я остался один из адъютантов. В середине июля их высочества уехали заграницу, в сопровождении Гадона, вернувшегося из отпуска. За несколько дней до этого в Ильинское приехала моя сестра и вступила в свою должность воспитательницы маленькой Марии Павловны, перед тем за неделю состоялось ее официальное назначение «состоящей при великой княгине».

Сестру мою поместили в том же домике, где жил и я, в «Пойми меня», только внизу.

Я был очень рад ее приезду. Когда их высочества уехали заграницу, всецело поручили детей моей сестре, я остался в Ильинском, кроме меня жил еще Философов, управлявший тогда двором великого князя Павла Александровича. Очень приятно и симпатично прожили мы с сестрой целый месяц в Ильинском. Сестра моя вполне освоилась со своим новым положением. Дети были очень милы к ней, было легко с ними.

В десятых числах августа дети должны были переехать в Царское Село в большой Царскосельский дворец, и сестра с ними. Я уехал из Ильинского 4-го августа, мне хотелось 6-го быть на празднике в Преображенском полку.

По приезде в Петербург я остановился во дворце Сергея Александровича в адъютантской квартире, уложил вещи для лагеря и послал их со своим человеком в Красное Село, а сам поехал на кладбище на дорогие мне могилы, оттуда проехал к Йордан – сестре Гадона. Сергея Гадона не было, он оказался в лагере в полку. Я его там и встретил, к моей большой радости. В лагере все мои товарищи меня трогательно встретили, я остановился у моего друга Гольтгоера в бараке. Вскоре началась всенощная впереди лагеря на открытом воздухе в присутствии всего полка, построенного покоем. После всенощной был обед в полковом собрании. На обеде из высочайших особ были принцесса Евгения Максимиллиановна и великая княгиня Елизавета Маврикиевна. На другой день был парад, прошел он отлично, погода была чудная, затем завтрак у государя в палатке в Красном селе. Днем сидел я со своими друзьями в бараке, играли в безик, вечером был ужин в собрании, по окончании которого пел цыганский хор, все окончилось при полночном свете, я вернулся к себе в барак в 5 часов утра. Было очень приятно и весело, только разговоры о Ходынке немного отравляли удовольствие, хотя разговоры все эти были скорее в благоприятном смысле.

7-го я вернулся из Красного Села в Петербург к вечеру, т. к. завтракал еще в полку. Обедал я в этот день у моего друга Зейме и пробыл у него вечер.

9-го поехал на Сергиевскую дачу к Лейхтенбергским, в поезде встретил доктора Рощинина, лечившего мою мать. Он был в страшном горе, потеряв на днях свою любимую дочь. Очень мне было его жаль. На Сергиевке я прямо прошел к Сандро – сыну Георгия Максимилиановича, застав его больным, в постели, жаль было очень мальчика. От него я поехал во дворец к Георгию Максимилиановичу, обедал у него, кроме их величеств и меня обедали заведовавший их двором князь Дондуков-Извединов, генерал Зубов и фрейлина Петерсон. Главный разговор вертелся вокруг моей сестры. Конечно, не обошлось без разговора и о несчастной Ходынке. А. К. Петерсон любезно предложила мне свою карету, чтобы ехать на вокзал, т. к. лил проливной дождь.

В Петербурге я был в десятом часу и успел еще навестить моего beau p?re’a,^[408] С. С. Гадона и побывать у Шебашевых.

9-го с С. С. Гадоном ездил в Ораниенбаум к Стенбокам, очень было приятно их повидать.

10-го был в Царском Селе, завтракал у великого князя Павла Александровича и заходил к бедным Рощининым, потерявшим свою дочь.

13-го приехала моя сестра с детьми великого князя Павла Александровича и поселилась с ними в Царском. Я почти каждый день ее там навещал до моего отъезда. 17-го я выехал в Сутково – имение сестры Н. В. Евреиновой-Барановской близ Лоева, в Минской губернии на берегу Днепра. В Минске надеялся застать Вельяминовых, но они оказались у себя в деревне в Тощице. Ехал я отлично, в Гомеле встретил двух сыновей Барановских и ехал с ними до Суткова, где меня встретила хозяйка Е. В. Барановская очень мило и любезно.

21-го августа туда приехала сестра ее Н. В. Евреинова. Сутково оказалось прелестным имением, чудный дом, огромный, на высоком берегу Днепра. Хозяйка была очень гостеприимна и радушна, дети – у нее было пятеро детей – все милые и симпатичные. Я с таким удовольствием провел недельку у них, что никогда не забуду этих чудных дней. Каждый день я купался в Днепре, погода была чудная, мы делали ежедневно большие прогулки, катались на лодке по Днепру, собирали рыжики в лесу, одним словом, старались не упустить ни одного из деревенских удовольствий.

26-го мы все вместе: Н. В. Евреинова с детьми и Е. В. Барановская выехали до Лоева на лошадях, откуда на пароходе «Всадник» по Днепру в Киев. Это была такая чудная прогулка, о которой я вспоминаю с наслаждением. В Киеве мы пробыли до вечера. Осматривали Владимирский собор, который на меня произвел огромное впечатление не только своей живописью, но и освещением. Смотря на эти чудные васнецовские изображения Спасителя, Богоматери как-то чувствуешь, что становишься лучше. До Бахмача доехал с Н. В. Евреиновой, где простился с ней, и по дороге в Минск заехал на 3 денька к Вельяминовым в деревню. Они ужасно обрадовались – никак меня не ожидали, не хотели меня отпускать.

В Москве я был 1-го сентября, приехал специально, чтобы помочь Бальмонту^[409] – поэту, который был женихом Е. А. Андреевой.

У него выходили затруднения, он не мог найти священника, который бы согласился его венчать ввиду того, что в паспорте у него значилось, что он разведен и обречен на вечное безбрачие. Обыкновенно такое постановление обходили и находился священник, который соглашался венчать, а потом уже спрашивали чрезвычайное помилование за нарушение закона. Иногда же раньше испрашивали разрешение Синода. С Бальмонтом же не клеилось, и он ничего добиться не мог. Поэтому я все время жил в Москве в ожидании окончания этих хлопот, мне непременно хотелось быть на свадьбе Е. А. Андреевой, с которой я так подружился за последний год, и с Бальмонтом также.

Я жил в Москве, тихо, спокойно, по вечерам ездили в театр. Наконец все хлопоты окончились, и в двадцатых числах сентября им удалось найти священника в Тверской губернии недалеко от Твери, который их и обвенчал. Свадьба была очень грустная, т. к. очень мало кто мог быть на ней. Но в общем все обошлось хорошо. Самое грустное было то, что милая старушка Я. М. Андреева, мать невесты, не могла, конечно, ехать в Тверь, она благословила свою дочь на дому в Москве.

После свадьбы вернулись в Тверь, откуда молодые уехали в путешествие, я проехал к моей сестре Ольге в Молдино, где провел недельку. Молдино^[410] – это имение Бегеров – дядей и теток мужа моей сестры,^[411] в 12 верстах от Еремково по Рыбинско-Бологовской железной дороге. Очень приятно было пожить у них в их гостеприимном доме. Я очень остался доволен моим пребыванием там и оттуда проехал в Петербург, чтобы еще пожить недельку со старшей сестрой в Царском и встретить моих высочеств, которые 10 октября вернулись из-за границы.

В середине октября состоялось назначение моего брата начальником отделения Московской казенной палаты, я этому был очень счастлив. Назначение это вышло в конце концов благодаря великому князю, который, по моей просьбе, был так добр написать Витте рескрипт, прося его устроить моего брата на открывшуюся вакансию в палате, о чем меня предупредил Урсати. Витте тотчас же ответил великому князю, что мой брат им назначен. Это была большая радость мне и моей сестре. Мне удалось найти подходящую квартиру для брата в Малом Власьевском переулке, куда он и переехал в ноябре месяце с семьей. В ноябре месяце нас было всего три адъютанта, так что приходилось дежурить через два дня в третий, приемы каждый раз были огромные, так что иной раз бывало нелегко.

Кроме того, меня до того стали осаждать просители по всевозможным просьбам, что пришлось для них назначить специальные часы. Т. к. многие приходили зря, не только просить без особой нужды, то я решил назначить у себя приемные часы между 8 и 9 часами утра ежедневно, кроме праздничных и воскресных дней, и написал так у себя на дверях. Я рассчитывал, что если кому и необходимо нужно по серьезному делу, то ему не трудно и прийти в 8 часов, если же особого дела нет, то беспокоить себя так рано не будет. Такое мое решение имело прекрасный результат – я был избавлен от профессиональных просителей. Вставал я поэтому всегда в 7 часов и в 8 часов бывал не совсем готов, занимался у себя, писал и принимал просителей. В 8 отравлялся на дежурство, а если не бывал дежурным, читал и занимался у себя. Днем до 5–6 часов делал визиты, бывал у кого-нибудь. В 6 приходила почта, а перед обедом я часок спал, чтобы быть свежим вечером.

В десятых числах ноября я был очень обрадован назначением членом губернской комиссии по общей Всероссийской переписи населения, которая должна была состояться в апреле 1897 года. Я очень был рад, что великий князь подумал обо мне и дал мне эту работу – я все более и более тяготился однообразной придворной службой и боялся, что она меня совсем засосет, если у меня другого дела не будет. Председателем комиссии назначен был управлявший межевой частью в Москве инженер генерал Ахшкрумов, очень милый старик, но немного уже рамольный,^[412] членами комиссии были представители разных ведомств, я был в качестве представителя генерал-губернатора, членом комиссии были и два профессора – известный статистик А. И. Чупров и профессор Саблин.

9 ноября в Москву приехала А. А. Андреевская, о которой я уже писал, жена нашего друга, почти родного, т. к. он воспитывался, вернее, ходил всегда домой к нам в отпуск из гимназии и затем и из военного училища и был принят моими родителями как родной сын. Я очень ей обрадовался, и в течение трех дней видался с ней ежедневно.

7 и 8 ноября я был два дня подряд в театре, 7-го в Большом театре, давали «Ромео и Джульетта», а в Малом 8-го, в бенефис Правдина, не помню сейчас, какую пьесу давали, но было замечательно хорошо. А постановка «Ромео и Джульетта» была прямо фееричной.

От своей старшей сестры я имел все отличные вести, я так был рад за нее, что ей жилось так хорошо у великого князя Павла Александровича, что она находила большое удовлетворение в своем трудном деле воспитания маленькой Марии.

9-го уехал Гадон, и я остался при великом князе один, стал дежурить каждый день. На месте Власовского обер-полицмейстером в Москве назначен был полковник Трепов, офицер Конной гвардии, отец которого долгое время был градоначальником в Петербурге. Мне это назначение показалось симптоматичным, и впоследствии Трепов оказался на должной высоте. Это был очень хороший, спокойный и деловой обер-полицмейстер. Я с ним весьма подружился и был в самых хороших отношениях.

В середине ноября начались небольшие студенческие беспорядки, но, благодаря такту и спокойной рассудительности Трепова, прекратились очень быстро.

20 ноября объявлена была помолвка Л. Н. Родственной с А. А. Княжевичем, офицером л. – гв. Конного полка. Я очень был рад за него, он получал редкую по всем качествам жену, она – очень милого, на редкость порядочного, но скучного, болезненного мужа.

По вечерам у великого князя стал постоянно бывать милейший старик Данилов, назначенный к великому князю помощником по званию командующего войсками. Для Данилова всегда составлялся винт, и я также привлекался к зеленому столу. Это был очаровательный старик, я рад был за великого князя, т. к. Данилов был честным и прямым человеком, не заигрывался.

В декабре, к 6-му, я сопровождал великого князя в Петербург и был очень рад повидать свою сестру, у которой все шло очень хорошо. В середине декабря в Москву переехала вся семья брата, он очень хорошо устроился на свой квартире.

25-го, как всегда, была елка в Нескучном, после Рождественских праздников я на три дня ездил в Петербург повидать Н. В. Евреинову, вернувшуюся из заграницы с детьми. Она поселилась на новой квартире у Литейного моста на Воскресенской набережной. Квартира ее мне очень понравилась, они хорошо устроились.

К встрече Нового года я был в Москве.

1897 год

Накануне Нового года я вернулся из Петербурга, где провел несколько дней. После туманных петербургских дней Москва меня встретила ослепительным солнцем при 16? мороза. Прямо с вокзала я проехал в переписную комиссию, в которой я работал в качестве ее члена. Она помещалась в здании межевого ведомства в Хохловском переулке. Работа в это время шла уже полным ходом, и мне хотелось узнать, не много ли я пропустил в свое отсутствие из Москвы.

Незадолго перед тем был опубликован высочайший указ Правительствующему Сенату с указанием дня, а именно 28 января 1897 г., назначенного для всеобщей переписи населения. <…>^[413]

Ознакомившись со всеми делами, получив нужные инструкции, я проехал в генерал-губернаторский дом, где переоделся в парадную форму и отправился в Нескучное, где в то время жил великий князь. Поспел прямо к завтраку, меня все очень ласково встретили. Великий князь Павел Александрович расспрашивал меня о детях, как я их оставил, как моя сестра.

После завтрака пришлось ехать обратно в генерал-губернаторский дом, где меня ждали заведовавшие участками переписи, которых надо было снабдить инструкциями и дать должные указания. Москва была вся разделена на участки по переписи, а в ведении каждого члена комиссии было до 10 таких участков, каждый член комиссии должен был инструктировать заведовавших, проверять их работы, следить за ними. Покончив с заведовавшими участками, я проехал к моему брату, а к обеду был в Нескучном.

В 12 часов, как всегда, был молебен, и мы встретили Новый год за молитвой, а затем я зашел с Гадоном к Степанову, мы поужинали втроем, выпили шампанского и незаметно просидели в дружеской беседе до 3-х часов ночи.

В первый день Нового года их высочества принимали поздравления; приносивших поздравления было значительно больше, чем в прошлом году, большой зал генерал-губернаторского дома не мог вместить всех приехавших, все другие залы, вся лестница были полны.

8 января состоялась свадьба Л. П. Родственной с А. А. Княжевичем. Я был шафером, свадьба прошла очень симпатично, дружно. Невеста была удивительно мила и трогательна.

Весь январь месяц прошел у меня в работе по переписи, заседания комиссии были все чаще и чаще, т. к. приходилось разрешать разные, проникавшие на местах недоразумения, давать разъяснения. Из Нескучного приходилось ездить в комиссию чуть ли не через день, что отнимало массу времени и утомляло меня ужасно. На извозчике, чтобы доехать до Межевой канцелярии, приходилось затрачивать час с четвертью непроизводительного времени, поэтому я был очень рад, когда их высочества 6 января переехали в город.

21 января ко мне, совершенно неожиданно, приехали Сергей Владимирович Михалков, брат моего друга Александра Михалкова, и Николай Александрович Галл, женатый на сестре Михалкова. Они приехали ко мне от имени старика Михалкова и всей семьи просить меня принять участие в опеке над личностью и имуществом их больного брата Александра и над детьми его от первого брака, Марицей и Володей. Психическое состояние А. В. Михалкова последние месяцы сильно ухудшилось, пришлось отделить детей от него, т. к. у него очень резко проявилась мания величия, ему стало казаться, что он сделался патриархом, он стал раздавать деньги народу без всякого разбора. Как только в округе узнали, что барин Михалков раздает деньги, народ отовсюду стал стекаться к нему. Ему это очень нравилось, он все время посылал в город менять сторублевые бумажки на мелочь, которую ему привозили мешками. Сидя на балконе, он из мешка раздавал деньги горшнями – в два дня он раздал несколько тысяч. Пришлось, конечно, принять меры, это было не так легко, т. к. он тогда еще не был признан сумасшедшим. Сенат два раза отказывал в признании его ненормальным, и даже такие факты, как вышеописанное швыряние деньгами, не были приняты во внимание. В конце концов пришлось просить об учреждении опеки по высочайшему повелению. Благодаря участию великого князя, последовало высочайшее соизволение на учреждение опеки.

Очень все это было прискорбно, мне от души было жаль бедного Михалкова, жаль было и детей, больно было за них. Я долго обдумывал брать на себя такую ответственность, советовался с братом, с великим князем, и в конце концов дал согласие. Вся семья Михалкова была, по-видимому, очень этим довольна.

Я решил взять на себя такое ответственное дело, но, во-первых, в память покойной первой жены Михалкова, с которой я был очень дружен, во-вторых, ради ее детей, которые были близки моему сердцу, и я надеялся, что смогу, в качестве опекуна, принести им хоть какую-нибудь пользу, в-третьих, я думал, что это мне будет лишним полезным занятием и охранит мою самостоятельность от засасывающей придворной жизни, в-четвертых, поможет мне изучить сельское хозяйство, т. к. у Михалкова были крупные имения. А то, что я был не один в опеке, тоже было мне на руку, мои соопекуны могли разбираться за меня в вопросах, с которыми я в то время был недостаточно знаком.

25 января я ездил на один день в Петербург повидать сестру.

27-го у великого князя был первый бал в этом сезоне, я дирижировал.

7 февраля я получил очень грустное известие от моего двоюродного племянника Грессера – его молодая жена, рожденная Чичерина, скоропостижно скончалась через несколько часов после родов. Его самого не было дома, он приехал спустя час, как ее не стало. Ужасно меня это известие потрясло. Получив эту весть, я тотчас, получив разрешение великого князя, выехал в Владимирскую губернию, где жили Грессеры в своем имении близ местечка Симы.

Застал бедного молодого вдовца в страшном горе, узнал от близких все подробности. Покойная чувствовала себя бодрой и совсем здоровой, мужа не было дома, он по делам был в Москве, но его ждали на другой день. В 12 часов ночи она почувствовала приближение родов и очень легко родила девочку, к утру была весела, чувствовала себя отлично, радовалась, что муж должен к вечеру приехать. При ней были земский врач, а из Москвы ждали гинеколога.

В 12 часов дня молодая вдруг изменилась в лице и упала в обморок, оказалось, что произошло какое-то осложнение, земский врач, должно быть, неумело что-то сделал, вызвав сильное кровотечение, от которого больная сделалась как бы ненормальной, рвалась, кричала и, не приходя в себя, скончалась. Муж ее в это самое время подъехал к дому, видя полное освещение, радостно вбежал в переднюю – вдруг в соседней комнате увидал жену на столе. Какой ужас!

9-го после панихиды положили тело в гроб, она лежала такая красивая, в белом венчальном платье, вся в цветах. Лицо как у живой и с прелестной улыбкой. Девочку назвали Ольгой, бедняжка голодала 4 дня, пока не приехала кормилица. Соседями у Грессеров были Голицыны, так называемые Симские, очень милые люди, они проявили столько доброты и участия к бедному моему племяннику, что даже княгиня Голицына, у которой перед тем у самой недавно родился ребенок, приехала предложить покормить бедную сиротку девочку. Это было так трогательно и столь необычно любезно, что молодой вдовец не мог удержать слез благодарности.

10-го февраля молодую покойницу отпевали и хоронили. От дома до церкви в Симе 3 версты, гроб везли на розвальнях, погода была теплая, почти таяло. Встречные крестьяне останавливали розвальни и просили служить литию, так что эти 3 версты ехали почти полтора часа. После отпевания гроб поставили в холодную церковь, чтобы опустить в землю на 9-й день, когда надеялись, что успеют соорудить склеп.

Удивительная роковая случайность произошла в связи со смертью молодой Грессер. Брат ее,^[414] любитель скакового спорта, имел прекрасных лошадей, которые содержались и воспитывались в этом же имении. Покойная очень близко принимала к сердцу все касавшееся конюшен ее брата, интересуясь всеми лошадьми. Среди них была одна замечательная чистокровная кобыла Бель-дам, которая должна была разрешиться в это же время. Покойная Грессер очень ею интересовалась и как-то раз сказала, что она загадывает – если Бель-дам разрешится благополучно, то у нее роды пройдут хорошо, если родится кобыла, у нее будет дочь. Все согласились с удовольствием, т. к. роды у лошадей очень редко бывают неблагополучны. Действительно, за три дня до родов покойной у Бель-дам родилась вполне благополучно кобыла. Она была в восторге и все время говорила: «вот и у меня, значит, все будет благополучно и родится девочка».

Когда девочка действительно родилась, она была в восторге, что ее загадка так верно оправдалась. В самый день похорон Бель-дам заболела, Чичерин очень встревожился, когда же мы вернулись из Симы после отпевания, Бель-дам уже не было в живых, она пала.

Это произвело на всех какое-то особенное впечатление. После похорон я вернулся в Москву 15 февраля. Вечера и балы были в полном разгаре, но все это веселье совсем не соответствовало моему настроению. Я переживал в это время большую личную душевную драму,^[415] и мне были очень тяжелы все эти выезды, к счастью, у меня было много работы по переписи, которая хотя и была произведена, но наступила работа по поверке и подсчету, я был очень занят. Опека над Михалковыми, пока еще не официальная, тоже отнимала у меня порядочно времени, я начинал знакомиться с делами.

На масляной неделе в пятницу мне пришлось быть в храме Спасителя. По просьбе матери одного освобожденного из тюрьмы студента. Дело было в следующем: во время декабрьских студенческих беспорядков^[416] было арестовано довольно много студентов. Мать одного из них пришла ко мне просить за сына. Я обещал ей навести справки и известить ее. В окружном отделении мне удалось узнать некоторые подробности, что было возможно – я сообщил матери, утешая ее, что за ее сыном особенно серьезного ничего нет. Затем я побывал и у Трепова, заинтересовав его этим делом. Мать завела со мной переписку, писала весьма экзальтированные письма, говорила, что только мои письма и строки ее утешают, помогают ей жить и т. д. В конце концов он просидел месяц, его освободили и даже вернули в университет.

Тогда мать написала мне, что просит очень исполнить ее заветное желание, чтобы я познакомился с ее сыном и непременно в храме Спасителя и благословил бы его перед иконой Спасителя. Конечно, я не мог отказать ей в этом и поехал в условленное время в храм Спасителя. Я ожидал встретить мальчика, каково же было мое удивление, когда я увидел перед собой молодого человека вдвое выше меня ростом, с густой окладистой бородой. Я был очень смущен, особенно когда он встал на колени, чтобы я его благословил. Только восторг, написанный на лице матери, меня немного примирил с этой необычной для меня ролью. Сынок оказался очень симпатичным, он немного был шокирован экзальтацией матери, стараясь ее сдерживать.

Вечером в пятницу я был на бенефисе кордебалета, приехал к третьему действию. В антракте пошел на сцену приветствовать бенефицианток. Было очень оживленно, выпил шампанского, чокался со всеми, все ко мне были очень милы. А. А. Бахрушин поднес кордебалету огромную корзину цветов, и на всех ветках и цветах висели золотые маленькие именные брелоки всему кордебалету. Очень мне эта идея понравилась.

23-го, в последний день масляной, в Нескучном был бал. К этому балу приехали великий князь Владимир Александрович с великой княгиней Марией Павловной. Бал был красивый, была масса цветов, лент, дамы получили по очень красивому порткарт, кавалеры по портсигару с надписью «Нескучное, 23-го февраля 1897 г.» Я дирижировал, по-видимому, хорошо, т. к. было очень оживленно. Окончился бал в первом часу ночи. Я вернулся в гененерал-губернаторский дом к себе верхом в одном сюртуке, было очень приятно освежиться после целого дня танцев и проехаться верхом, погода была чудная при 5? мороза. На другой день наступил пост, вечера и балы прекратились, можно было сосредоточиться, я был рад тишине, принялся говеть, причащался в субботу 1-го марта.

На другой день, 2-го числа, в «Эрмитаже» состоялся обед бывших пажей. Нас собралось 24 человека. Председателем был старейший по выпуску старший паж А. А. Пушкин – сын нашего поэта. Было очень симпатично, обед был скромный, вспоминали родной корпус, пели пажеские песни.

9 марта через Москву приезжали Голицыны – главноначальствующий Кавказа князь Григорий Сергеевич Голицын с женой рожденной гр. Орловой, бывшей замужем за гр. Мусиным-Пушкиным. Я был очень хорошо знаком с ней, когда она еще не была замужем за Голицыным, постоянно бывал у нее, был с нею очень дружен. Я и поехал их встретить, и в их вагоне переехал с ними с одного вокзала на другой. Сам Голицын был довольно обыкновенный человек, и его пребывание на Кавказе не особенно хорошее оставило впечатление. Она осталась такою же милой и любезной по отношению меня, какой была и до второго замужества. Я воспользовался моим свиданием с ними и передал записку князю по поводу аренды моему двоюродному брату Грессеру,^[417] служившему на Кавказе. Он очень любезно обещал, и действительно все сделал.

13 марта в Ярославле скончалась мать моего друга и товарища по свите Корнилова, которого мы все страшно любили, это был человек редкой души. Поэтому и решил поехать на похороны, чтобы от лица всех нас, его друзей, выразить ему сочувствие. Великий князь очень одобрил мое намерение, поручив мне выразить и от его лица и великой княгини соболезнование осиротевшей семье и возложить от лица их венок на гроб почившей.

13-го числа я и выехал в Ярославль, приехал накануне похорон, прихватив с собой, кроме венка от их величеств, и другой, от нас, лиц свиты, «друзей Аркадия Корнилова». Похороны были очень трогательны, семья оказалась огромная, так жаль было их всех, горе их было ужасно, они обожали свою мать. Я впервые познакомился с ними со всеми, это была такая чудная, уютная, дружная семья. Они так ласково меня встретили, так, по-видимому, были тронуты, что я приехал, что мне казалось, что я всю жизнь с ними был знаком. Тело повезли хоронить в Костромскую губернию. Проводив до вокзала, мы все вернулись в город. Я сделал визит губернатору Штюрмеру, впоследствии показавшему себя с такой позорной отрицательной стороны в должности председателя совета министров и министерства иностранных дел. От Штюрмера я заехал к Фришу – вице-губернатору, это был очень милый и хороший человек, я его знал еще правоведом. Штюрмер просил меня отобедать, но я не хотел оставить Корниловых и отказался. В 10 часов я выехал обратно в Москву, трогательно распростившись со всей чудной семьей Корниловых. При прощании вся семья просила меня принять на память об их матушке старинную севрскую чашку, которую покойная всегда особенно тщательно берегла. Я страшно смутился, но и не мог отказаться, взять такую драгоценную чашку не так просто, с такой сердечностью просили меня ее взять, что я растроганный мог только прослезиться и поблагодарить их. На обратном пути я заехал на несколько часов к молодому вдовцу Грессеру.

В двадцатых числах марта великий князь ездил с Гадоном в Петербург и привез мне очень хорошие вести о моей сестре, сказав, что удивительно хорошее впечатление на него произвела маленькая Мария, подававшая большие успехи.

13 марта я получил грустное известие о смерти моей двоюродной сестры Карповой, которую я очень любил, она скончалась у себя в деревне в Купьевке^[418] Харьковской губернии.

15 марта их высочества уехали на неделю в Усово, а я остался, т. к. на другой день, 26-го, было последнее заседание комиссии по переписи, все, слава Богу, окончилось хорошо, никаких недоразумений не было, и мы получили из Петербурга благодарность за нашу работу.

27-го состоялся товарищеский обед в «Эрмитаже» по случаю окончания переписи, было очень симпатично, затем снимались группой.

Пока их высочества были в Усове, я проводил время в Москве, большей частью в семье моего брата, бывал еще часто у Юсуповых, которые все были больны ветреной оспой, даже сама Зинаида Николаевна не миновала этой детской болезни.

Пасха в этом году была 13-го апреля. На Страстной неделе я ездил в Петербург на два дня, чтобы повидать свою сестру, вернулся в пятницу к выносу плащаницы, затем побывал у брата, вечером был на церковной службе в генерал-губернаторском доме, а ночью в Успенском соборе на чудной службе погребения Христа. Служба началась в 1 часу ночи и окончилась в 5 утра. Но нисколько не было утомительно, было замечательно красиво, величественно, синодальные певчие пели так, что прямо захватывало за душу, я совсем не заметил, как прошло время, и, вернувшись домой, не хотелось даже лечь.

Часов в 10 утра я поехал с моим братом и его сынком Коликом к профессору Левшину. Мой племянник упал на спину со стула, и мой брат встревожился. Левшин его тщательно осмотрел и успокоил нас, что ничего тревожного не предвидится, но из предосторожности посоветовал его поберечь недели 2, чтобы он поменьше бегал и побольше лежал, и в течение 6 недель ложился бы на спину часа на два ежедневно, тогда, по словам Левшина, можно было поручиться, что последствий не будет. От Левшина я поехал встретить музыкантский хор Преображенского полка, который прибыл в Москву для игры в манеже в течении пасхальной недели. Командир полка великий князь Константин Константинович, не желая командировать от полка специального офицера для наблюдения за хором, просил меня взять на себя присмотр за музыкантами и оказание им всякого рода содействия, если бы таковое понадобилось. Я с радостью взял на себя эту роль.

Осмотрев музыкантов, я поехал в Назарьево навестить бедного больного Михалкова, который меня узнал и встретил меня очень дружелюбно.

Я с ним просидел часа три. У него сделался новый пункт, он мне рассказал, как его управляющий Неклюдов испарился и теперь его не не существует. Благодаря этому пункту Неклюдов не мог его больше навестить, т. к. он его принимал за видение и швырял в него чем попало.

За заутреней я был в Успенском соборе вместе с братом моим, а к концу обедни поспел в генерал-губернаторский дом. Разгавливались как всегда. Великая княгиня подарила мне куп-папье в стиле Louis XVI с яичком, а великий князь золотое яичко с лилиями.

От сестры получил письмо от 19-го апреля, что она переехала сидеть – от Павла Александровича в Царское Село, погода была чудная, и я рад был на нее, а то в городе она последнее время очень замоталась.

20-го была свадьба дочери городского головы Рукавишниковой, которая вышла замуж за морского офицера Гаврилюка, очень милого молодого человека. Я был шафером. Молодые сияли от счастья, было много народа, было красиво и симпатично.

На другой день великий князь меня позвал к себе и предложил мне, совершенно для меня неожиданно, ехать на театр греко-турецкой войны^[419] во главе санитарного отряда Иверской общины сестер милосердия, снаряженного великой княгиней.

В это время только что началась война между греками и турками, и Российское общество Красного Креста решило отправить на театр войны два отряда: один из Петербурга к грекам, другой из Москвы к туркам. Московский отряд Иверской общины^[420] уже был отряжен. День его отъезда был назначен на 24 апреля, как вдруг возник вопрос о необходимости поставить во главе отряда особенного уполномоченного не из состава врачей, чтобы врачи могли заниматься исключительно своим делом по уходу за больными и ранеными. Меня страшно тронуло, что великому князю пришла мысль назначить меня на эту должность. По своей чуткости он понимал, что я, несмотря на всю свою преданность ему, очень тяготился придворной жизнью и все время искал такой работы, а такая живая работа, как уполномоченного, конечно, была мне по душе. Я немного смутился от неожиданности, а также и от мысли – сумею ли я оправдать возлагаемое на меня доверие, дело было для меня совершенно новое, буду ли я достаточно распорядителен.

Не скрывая радости, я позволил себе высказать великому князю все свои сомнения, но его высочество мне сказал, что все это пустяки, что всегда так хорошо ориентируюсь при всяких обстоятельствах, что он совершенно уверен, что я отлично справлюсь с этим делом.

22-го апреля я получил официальную бумагу от московского местного управления Российского общества Красного Креста за подписью товарища председателя означенного управления, что я, распоряжением великого князя Сергея Александровича – председателя управления, с высочайшего государя императора соизволения, назначаюсь уполномоченным при санитарном отряде Иверской общины, снаряженным великой княгиней Елизаветой Федоровной для отправления 24 апреля на театр греко-турецкой войны. Таким образом мне оставалось два дня до отъезда, надо было ознакомиться с отрядом, с инструкциями для уполномоченных, снарядиться и т. д.

Работа у меня закипела, ни минуты свободной не было. Я попросил разрешения выехать не с отрядом, а на другой день и присоединиться к отряду в Одессе, чтобы иметь в Москве для сборов лишний день. Мне это было разрешено. Все два дня до отъезда отряда я почти все время провел в Иверской общине, знакомясь с врачами, сестрами, укладкой багажа, снабдил всех деньгами, которые получил в управлении Красного Креста, хлопот было немало.

Состав отряда был следующий:

Старший врач приват-доцент императорского университета, доктор медицины И. П. Ланг

Помощник его лекарь С. П. Пышнов

Ассистент, приват-доцент, доктор медицины С. Е. Березовский.

Врач добровольцев лекарь С. И. Спасокукоцкий.

Тоже лекарь И. П. Алексинский.

Студент-медик Карл Сабо.

Старшая сестра Иверской общины и отряда Л. К. Пиварович.

Сестры общины: О. Виноградова

Надежда Калакуцкая

Ольга Завьялова

Авдотья Тараканова

Вера Лобко

Софья Лобко

Надежда Сперанская

Мария Угрюмовская и

Зинаида Лихошерстова.

Артельщик Миронов.

Служители: Расташинский и Никитюк.

Содержание из сумм Красного Креста было назначено следующим лицам:

Остальные врачи, как добровольцы, так и ассистенты, отказавшиеся от вознаграждения, получали только бесплатный проезд, квартиру и стол. Студент получал 25 рублей в месяц, сестры свое обычное общинское содержание, но золотом. Служитель Растошинский, как состоявший при мне, получал жалованье от меня.

23-го в помещении Иверской общины в присутствии великой княгини был отслужен напутственный молебен, после которого ее высочество благословила каждого из отъезжающих образком Иверской Божией Матери, простилась со всеми, пожелав счастливого пути и благополучного возвращения.

К моему назначению чины отряда, за исключением доктора Березовского, с которым я был хорошо знаком, отнеслись недоброжелательно. Доктор Ланг – общинский врач – пользовался большими симпатиями всех сестер, особенно старшей, и потому мое назначение их всех как бы обидело – Ланг отходил на второй план, а они надеялись, что другого начальства, кроме Ланга, у них не будет. Кроме того я, как адъютант великого князя и как военный, представлялся их воображению как отвратительный тип, едущий для удовольствия и карьеры, но не ради дела. А потому они все как-то сторонились меня, не скрывая своего неудовольствия на мое назначение.

Это, конечно, было мне очень неприятно, но я решил делать свое дело, не обращая внимания на их более чем сдержанное отношение ко мне.

24-го утром я был опять в общине, чтобы справить несколько бумаг для моих людей – Расташинского и Никитюка, которых я брал с собой.

В 12 часов я был на вокзале, чтобы проводить отряд, отвез сестрам по 1/2 фунта конфет и еще полсотни апельсин на дорогу.

Простившись с ними, поехал к портному примерить статское платье; дома застал у себя своего брата, Гадона и Корнилова, которые помогли мне в моих сборах. В 5 часов поехал к профессору Левшину и к управлявшему в то время казенной палатой Урсати. Первый из них заведовал подвижным лазаретом, а второй три раза был уполномоченным. Мне хотелось с ними поговорить о своих новых предстоявших мне обязанностях в роли уполномоченного, попросить у них совета. Разговором с ними я был очень удовлетворен. Они мне дали много практических советов.

От них я заехал к старику Михалкову на семейный совет по поводу его бедного больного сына. На семейном совете были братья больного и Галл. Я посоветовал им пока ничего не предпринимать и никуда не уводить больного, оставив его в Назарьеве. На счет же опеки посоветовал старику Михалкову поехать к великому князю просить его ходатайства о назначении высочайшей опеки, тем более что великий князь был в курсе дела, я его уже во все посвятил. Детей на лето решили устроить у их тети Галл. Мои советы были приняты, результатом наших разговоров я остался доволен.

От Михалкова я заехал к некоторым друзьям проститься, а также и к попечительнице общины Е. П. Ивановой, впоследствии Ивановой-Луцевиной, жене генерала, состоявшего при великом князе как командующем войсками. Мне надо было получить от нее некоторые указания относительно отряда.

Затем я успел еще заехать к брату проститься с моей belle soeur. Приехал к обеду во дворец с большим опозданием, кончали обедать. Мне было очень неловко, я извинился перед их высочествами. Они отнеслись к моему опозданию более чем любезно, велели с сызнова подать мне весь обед и просидели за столом, пока я не окончил обеда, все время уговаривая меня не торопиться. Когда встали из-за стола, мне подали официальную бумагу о том, что помимо содержания мне ассигнуется 1000 рублей на подъем, которые я и получил на другой день. Кроме того, великая княгиня отпустила в мое распоряжение от себя лично 500 рублей на нужды отряда, чтобы я мог помогать чинам отряда в экстренных случаях, по своему усмотрению.

Вернувшись к себе в 12 часов ночи, я застал своего брата, потом пришел Гадон, и мы просидели до 2-ч часов, они помогали мне укладываться. Когда они ушли, я принялся за разные деловые письма и бумаги. Пришлось написать много писем, затем привести в порядок личные дела и счета, убрать все то, что я не брал с собой. Провозился я, таким образом, всю ночь до утра, когда поехал в баню. Вернувшись домой, напился кофе, и, когда пришел мой брат, мы с ним поехали в церковь мученика Трифона.

По возвращении домой у меня на квартире был отслужен напутственный молебен, после чего я пошел к их высочествам, сначала к великой княгине, а потом к великому князю, получил от них по образцу, а великий князь мне подарил 2 дюжины чудных шелковых рубашек, которые он себе сделал, отправляясь на войну в 1877 году и которые он всего раз или два надевал, совсем новые. Эти рубашки мне сослужили большую пользу, я их донашивал еще в последнюю всемирную войну, и сейчас, когда я пишу эти строки, у меня еще сохранилась одна из них, я храню ее как дорогую память.

Они меня расстроили до слез, прощаясь со мной. Так, как они простились со мной, можно было проститься только с самым близким родным. Великий князь особенно сердечно сказал мне несколько напутственных слов, три раза меня обнял и благословил, я заметил слезы на его глазах. Меня это прощание с ними так взволновало, что я всю дорогу до вокзала, когда ехал с Гадоном и своим братом в коляске, не мог произнести ни слова. Когда мы приехали на вокзал, то в парадных комнатах меня встретили все гражданские чины генерал-губернатора во главе с В. К. Истоминым, который от лица всех чинов благословил меня иконой Иверской Божьей матери. Это было для меня столь неожиданно, что я растерялся совсем и не знал, как выразить все, что я почувствовал в эту минуту.

Тут же мне подали письмо моего товарища по полку Гольтгоера, который посылал мне образок моего родного полка с пожеланиями счастливого пути. Простившись с всеми приехавшими меня проводить, взволнованный, растроганный, я сел в вагон. Поезд тронулся, мне стало как-то жутко, одну минуту у меня мелькнула мысль – увижу ли я их всех опять. Но это было мгновение, я скоро ободрился и стал обдумывать план моих будущих действий в качестве уполномоченного, пока усталость не взяла свое, и я улегся и уснул. Почти всю дорогу до Киева я спал, т. к. последние две ночи в Москве я почти не ложился и был страшно уставши. В Киеве поезд стоял три часа, и я воспользовался ими, чтобы поехать в город. Прямо с вокзала я поехал в храм Св. Владимира – я ни одного храма не знаю, где бы меня охватывало такое возвышенное настроение, как этот собор.

Все эти чудные изображения Васнецова и Нестерова как-то приподнимаются, кажется, как будто это все живые лица, и так много они дарят сердцу. Делаешься как-то лучше, глядя на них. Из собора я поехал к памятнику императора Николая I,^[421] который я еще не видел, и затем по магазинам – надо было купить разные хозяйственные вещи. Обедал в Гранд-отеле и к 7 часам был на вокзале. Как был хорош Киев в то время! Все было зелено, свежо, сирень в полном цвету и каштаны тоже. Только дубы были еще без листьев – даже в Одессе не было еще листьев на дубах, что казалось странным среди всех других зеленых деревьев.

По мере удаления на юг я наблюдал за переменой растительности. До Курска не было никакой перемены, а после Курска я увидел яблони в цвету. Подъезжая к Одессе, я был поражен длинным рядом хлебных амбаров, которые тянулись на несколько верст. На станции от лица отряда меня встретил студент Сабо, с которым я и поехал на пристань, где уже меня ожидал весь отряд в полном сборе. На пристани была такая масса народа, что я едва мог протолкаться, чтобы дойти до своего отряда. До отъезда парохода оставалось 1/2 часа, так что я успел еще послать депешу великому князю и сделать последние нужные распоряжения. Много возиться мне не пришлось, так как все было сделано главным врачом. Билеты были взяты, груз нагружен.

Отряд, во главе с главным врачом и старшей сестрой, встретил меня корректно, но среди этой корректности я почувствовал какую-то неприязнь. Впрочем, я и не ожидал другого, главный врач, который, с моим приездом лишался самостоятельного распоряжения отрядом, не мог, конечно, быть довольным, а старшая сестра, благоговевшая перед ним, была обижена за него.

Поздоровавшись со всеми, я пошел на пароход Русского пароходства и торговли «Королева Ольга», где меня встретил директор общества и капитан парохода. Скоро был подан сигнал к отходу парохода и мы, при громких кликах «ура» собравшейся на моле публики, отвалили от пристани. На пароходе отряд был отлично устроен, врачи и сестры поместились в каютах первого класса, мне отвели директорскую каюту со всеми удобствами на палубе.

От главного врача и старшей сестры я узнал, что в Одессе отряду была устроена торжественная встреча. Городской голова Маразли предоставил врачам прекрасные помещения в гостинице за счет города, сестер любезно приютила касперовская община^[422] сестер милосердия. Всему отряду от города были предоставлены экипажи на весь день. Маразли – грек – положительно знал, чем угодить, он был уверен, что отряд едет в Грецию. В турецком консульстве были также любезны, но сдержанны, т. к. не думали, что мы едем подавать помощь их раненым. Кроме нас на пароходе были греки – добровольцы, а турки, вернее, татары, везли в Константинополь 300 лошадей для турецкой кавалерии. Кроме того, везли волов на остров Крит для русских войск, находившихся на этом острове в то время.

В каютах I класса, кроме чинов нашего отряда, ехала еще четверка пассажиров – жена английского посла в Афинах О. Н. Роджерсон с сыном, Философов из русского посольства в Афинах и два каких-то англичанина, из русских же ехал еще князь Трубецкой, младший брат московского губернского предводителя дворянства, получивший назначение в наше посольстве в Константинополе. О. Н. Роджерсон была родной сестрой княжны Лобановой, фрейлины великой княгини Елизаветы Федоровны, и я с ней был уже ранее знаком, так что очень обрадовался, увидев ее.

Пароходное общество было так любезно, что взяло с нас за билеты вместо 23 рублей – 14 рублей, а за весь груз в 400 пудов – всего 24 рубля.

Путешествие до Константинополя было совершено при чудной погоде, малейшей качке.

После завтрака я пригласил к себе главного врача И. П. Ланга, чтобы получить от него отчет выданным ему мною еще в Москве деньгам на расходы и проверить все списки вещей, взятых с собой, что я не успел сделать в Москве. Оказалось, что очень многих необходимых вещей не было, ни шатра, ни палаток, так что я весьма задумался – что мы будем делать, если придется расположиться под открытым небом. Кроме того, не было даже носилок, кухонной посуды, консервов и т. д.

Все это мне оставалось закупить в Константинополе, что меня весьма озаботило.

Просматривали списки врачей, я увидел, что среди врачей не было ни одного терапевта, а между тем у меня были сведения, что и в Турции, и на Крите свирепствовали тиф, оспа и скорбут.^[423]

Весь день у меня ушел на составление книг для отчетов, проверки счетов, составления программы дальнейших моих действий. К счастью, погода благоприятствовала, и я мог спокойно заниматься, вечер был дивный, луна чудно освещала гладкую поверхность моря, красота была изумительная.

На другой день, в полдень, пароход плавно входил в дивный Босфор, а через два часа стал на якорь в Золотом Роге. К сожалению, погода испортилась еще в тот момент, когда мы подходили к Босфору, пошел дождь, так что я не мог оценить всю красоту как Босфора, так и Золотого Рога. Море было совсем темное, а не бирюзовое, каким оно бывает при хорошей погоде. Меня поразило огромное количество судов на рейде, я не мог понять, каким образом не происходит между ними столкновений, как они могут двигаться в такой тесноте, как от них увертываются маленькие лодочки, снующие буквально везде. Как только наш пароход стал на якорь в Золотом Роге, у нас началась страшная суматоха, десятки лодочек буквально стали окружать пароход, я с волнением следил за ними, как они ловко лавировали в узком пространстве. Вскоре пришел паровой катер с кавасом (курьер-переводчик, и в то же время сорт телохранителей из турок, существует при каждом посольстве) из английского посольства за О. Н. Роджерсон. Она уехала в город. А я все ждал, когда приедут за мной из нашего посольства и начинал уже беспокоиться. Князь Трубецкой, назначенный на службу в наше посольство в Константинополь, любезно предложил мне поехать с ним к нашему послу. Я уже был в статском и радостно воспользовался его приглашением, как только за ним приехал кавас. Послом нашим был А. И. Нелидов, высокой степени порядочный, благороднейший человек, пользовавшийся огромным уважением турецкого султана и его правительства, с ним очень считались.

Нелидов меня тотчас же принял, был страшно любезен, очаровал меня своей предупредительностью. Тут же у него я познакомился и с драгоманами^[424] посольства Максимовым и Яковлевым. Оба оказались премилыми людьми, произвели на меня самое лучшее впечатление и впоследствии очень мне помогали, оказывая всякое содействие при отношениях с турецкими властями.

Нелидов поручил меня своему драгоману Яковлеву, а Максимова командировал во дворец узнать, возможно ли переправить наш отряд в турецкую армию в распоряжение главнокомандующего Эдхема-паши. За ответом Нелидов просил меня приехать к 7 часам вечера, а на другой день пригласил меня со старшим врачом и сестрой к завтраку. От А. И. Нелидова я отправился вместе с драгоманом Яковлевым на пароход «Королева Ольга». Посол поручил ему передать от его имени приветствие нашему отряду. Сестры и врачи были очень рады известию, что мы, вероятно, поедем в Воло, все ободрились и поехали в Константинополь с кавасом посольства, отданного в наше распоряжение, я же, испросив разрешение у капитана оставить отряд на пароходе до следующего дня, отправился с Яковлевым осматривать город.

Времени было очень мало, так что я мог осмотреть только храм Св. Софии, обращенный в мечеть, и музей древностей Св. Софии, когда я вошел, поразила меня своими размерами. Когда смотришь снаружи, то не отдаешь себе отчета, как этот храм громаден. Шло богослужение, когда мы вошли, и потому нас пропустили только наверх, на хоры, откуда мы и осматривали весь храм. Все меня до того поражало, что я останавливался в недоумении, в каком-то экстазе. Какое должно было быть великолепие, когда этот храм был православным собором, если он и теперь производил такое огромное подавляющее впечатление, когда он содержался далеко не так, как, казалось, должна была содержаться такая святыня, все было грязно, всюду масса пыли, стены облезшие.

Я невольно себе представил Софию православным собором, невольно вспомнил, как русские послы, видящие благолепное совершение божественного священнодействия в этом храме, «мнеши себе не на земли, а на небеси стояти» и как они, обратившись к великому князю Владимиру, сказали: «никтоже, вкусив сладкого, восхощетъ горькаго, тако и мы не можем паки остати зде и служити кумирам». На стенах храма я даже увидал не уничтоженные и замазанные крылья ангелов наподобие васнецовских, только лица был замазаны и заменены какими-то турецкими надписями. В куполе алтаря можно было разглядеть слегка видневшееся изображение Спасителя в тех местах, где стерлась новая краска. Чувство досады, обиды охватило меня при виде этого великолепнейшего храма, находящегося в последнее время в руках турок. Когда наступит момент, подумал я, когда вновь православное пение огласит своды этой святыни.

Из Св. Софии мы прошли в музей, где больше всего меня поразил замечательный саркофаг Александра Македонского дивной работы и отлично сохранившийся. Было мало времени, так что я не мог долго оставаться в музее, надо было спешить, магазины могли закрыться, а мне ведь очень многое нужно было купить. Благодаря моему милому спутнику, который знал Константинополь как свои пять пальцев, мне удалось все решительно купить по очень дешевым ценам. Покончив с покупками, Яковлев пригласил меня к себе обедать, познакомил с женой, очень милой пресимпатичной француженкой. Я отлично провел у них время, мне казалось, что я давно с ними знаком. Она была, по-видимому, отличной хозяйкой, т. к. дала мне массу практичных советов по хозяйственным делам, с которыми мне приходилось впервые сталкиваться. Около 10 часов вечера вместе с Яковлевым я отправился в русскую больницу к доктору Щепотьеву, заведовавшему этим благотворительным русским учреждением. Он и его жена встретили меня с радушием и русским гостеприимством, угощали чаем, всевозможными закусками. Щепотьев мне очень помог по части консервов, дал мне каталог, в котором с его помощью я отметил все те, которые, по его мнению, были необходимы для нашего лазарета, указав мне все фирмы, где я могу их достать, а также, где я могу найти шатры, палатки и носилки.

На пароход я вернулся только в час ночи, получив известие от нашего посла, что султан разрешил нашему отряду отправиться в Воло в распоряжение главнокомандующего Эдхема-паши и что для перевозки нашего отряда посол наш предоставляет в наше распоряжение своего стационера – канонерскую лодку «Донец». Все это меня очень порадовало, и на другой день в 8 часов утра я уже был на «Донце», где командир капитан I-го ранга Федосьев меня очень любезно встретил и показал мне все помещения. Переговорив с ним обо всем и передав список чинов отряда, я вернулся на пароход «Королева Ольга» и пригласил главного врача Ланга и старшую сестру Пиварович поехать со мной в город для закупки кухонной посуды и консервов. Они очень неохотно отозвались на мое приглашение, говоря, что это не их дело и что они ничего в этом не понимают. Но я настоял, и они поехали со мной. Потом я сам был недоволен, что взял с собой – они никакого содействия мне не оказали и будировали меня, поэтому я с ними закупил только кухонную посуду в Bon March?,^[425] отпустил их оттуда, поехав уже один покупать консервы, палатки и т. д. Заехал я к драгоману посольства Максимову, где меня ждали некий Беккер, поставщик Оттоманской красной луны.^[426] Переговорив с ним, я пошел все закупать у него и поехал в его магазин, где мы и составили список всего, что он должен был уложить и погрузить на пароход. Купил я и шатер, и носилки.

В час дня был завтрак у посла Нелидова, и он, и его жена были страшно милы. Нелидов поднял бокал за здоровье великого князя и великой княгини, затем за наш отряд, пожелав нам благополучия и успеха. Я, со своей стороны, благодарил его за оказанное нам радушие и сердечный прием и от имени великой княгини позволил себе его поблагодарить за то полное содействие, какое он оказал нашему отряду. После завтрака я перевез весь отряд с парохода «Королева Ольга» на «Донец» и, устроив всех, отправился опять в город к Беккеру проверить все закупленное мною перед укладкой в ящики.

В 8 часов доктора и я обедали в клубе, куда нас пригласили Максимов и Яковлев. Вечер был чудный, Максимов был страшно любезен, и мы отлично провели время. Прямо из клуба проехали на «Донец», который в 2 часа дня снялся с якоря.

Константинополь поразил меня свой оригинальностью. Поразила меня и грязь, царившая везде, узкие улицы, громадное движение. Я удивлялся, как это не давят друг друга. Узкие улицы, тут и конка, и экипажи, пешеходы. Кроме того, масса собак везде и всюду. Собаки эти жили по кварталам, играя роль ассенизаторов, т. к. поглощали в своем квартале все отбросы.

Утром на другой день мы прошли Галлиполи, погода была хорошая, так что все сидели на палубе и любовались красивыми гористыми берегами. После обеда прошли Дарданеллы, где стояла турецкая эскадра. Эскадра показалась мне величественной и грозной – все громадные броненосцы, особенно на котором находился адмирал. Эта эскадра стояла всегда в Золотом Роге и никуда никогда не выходила оттуда. Это был первый ее выход, когда она решилась дойти до Дарданелл, дальше, по словам наших моряков, они не рисковали идти, несмотря на большой порядок, существовавший в то время на их судах.

Как только мы стали подходить к Дарданеллам, с нашего судна раздался салют, на который тотчас же ответил турецкий адмиральский корабль. Тогда у нас спустили шлюпку, и наш командир послал на ней одного из офицеров «Донца» приветствовать турецкого адмирала. Как только наша шлюпка отошла, по сигналу, поднятому на турецком броненосце, со всех судов отвалили шлюпки – все командиры судов отправились на адмиральское судно. По возвращении нашего офицера, вслед за ним к нашему «Донцу» подошел катер с адъютантом адмирала, который приветствовал командира «Донца» от имени всей эскадры и благодарил за оказанное внимание. В эту минуту все суда турецкой эскадры расцветились флагами. Проделав все эти церемонии, мы пошли далее и, пройдя мимо ряда укреплений, вышли в Архипелаг, где нас начало качать. Я ушел к себе в каюту и лег, боясь, как бы меня не укачало. В три часа дня на другой день мы вошли в Вольскую гавань и стали на якорь как раз против города. Какая была красота! Моряки бы сказали, что Вольский залив по красоте напоминает Неаполитанский. Бирюзовое чистое прозрачное море было окаймлено высокими берегами, всюду виднелись белые домики разнообразных селений, раскинутых среди гор и ущелий.

Как только мы стали на якорь, к нам направилось несколько шлюпок с берега и со стоявших на рейде иностранных судов. В то же время в гавани стояли военные суда итальянский, английский и французский. На «Донец» прибыли консулы русский и французский из Воло и офицеры иностранных судов. У меня была официальная бумага от Нелидова на имя французского консула, т. к. в посольстве в Константинополе предполагали, что русского консула в Воло не было. Между тем он оказался на лицо, это был вице-консул г-н Кондо, премилый и пресимпатичный старик. По своей национальности он был грек, по-русски говорил плохо, французский язык знал в совершенстве. Он очень давно был консулом Воло, был в курсе не только греческих, но и турецких дел, хорошо был знаком со всеми турецкими нравами. Благодаря этому он мог сразу меня поставить в курс всех дел, дать необходимые советы и ориентировать меня в окружавшей обстановке. Из разговоров с ним выяснилось, что турки заняли Воло всего несколько дней назад без битвы, паника была страшная, все жители-греки бежали. Только благодаря консулам моряки все сплотились, в городе не было разбоев и резни. Всех заключенных, которых греки освободили из тюрем, консулы заставили посадить на греческие суда и увезти, а затем при помощи патрулей с военных иностранных судов водворили порядок в городе. Раненых в городе, по его словам, не было, всех своих греки увезли на судах в Афины, осталось трое больных…

Вместе с командиром «Донца» я отправился в г. Воло к каймакану, т. е. турецкому градоначальнику. Это было мой первый визит к турецким властям. Каймакан меня встретил крайне недружелюбно и отказался дать какие-либо сведения, я, таким образом, оказался в весьма затруднительном положении, т. к. Хаки-паши, на имя которого у меня бумага от турецкого министра иностранных дел, в Воло не оказалось – он перешел со своей дивизией в Велестино. Только после угрозы телеграфировать в Константинополь каймакан решился мне сказать, где находится главнокомандующий Эдхем-паша, к которому я и решил отправиться, чтобы получить от него какие-либо указания.

2 мая наш отряд сошел на берег и поселился в гостинице «Франция», я же был помещен в сараях нашего вице-консула, который любезно дал их в наше распоряжение. К сараям были приложены печати и приставлен турецкий караул. В этот же день, оставив отряд на попечение Кондо, я выехал в главную квартиру Эдхема-паши в г. Лариссу в сопровождении главного врача и врача канонерской лодки «Донец».

Первый греческий город, который нам пришлось проехать, был Велестино, от которого остались одни развалины, ни одного цельного дома, все было разрушено. Церкви были осквернены, жутко было смотреть. Я вошел в одну из них, ни одной иконы не уцелело, часть была расколота, другая валялась в навозе, которым полна была церковь. Видно было, что турки обратили церковь в конюшню. В Палестине мы узнали, что главная квартира переехала из Лариссы в Теко, куда мы и отправились. Путь этот мы сделали с большим трудом, дорога была разбита, всюду валялись трупы лошадей и свиней, последних убивали турки и албанцы. Ландо, в котором мы ехали, сломалось, и принуждены были его оставить и ехать верхом под проливным дождем. Только к вечеру около 8 часов мы добрались до главной квартиры в сопровождении конвоя драгун, проехали в этот день 60 верст.

Нас провели к начальнику дивизии Мемдух-паше. Подали традиционный кофе в маленьких чашках, начались расспросы о здоровье, о том, как мы совершили путешествие, и уже затем перешли к делу. Паша нам сказал, что к командующему так поздно представиться нельзя, что лучше обождать до утра. Но я не желал терять времени, стал настаивать, говоря, что на другой день мы должны обязательно вернуться в Воло. Видя мою настойчивость, Мемдух-паша согласился дать нам конвой к Эдхему-паше. При этом произошел маленький курьез. Так как мы были насквозь мокры и нам необходимо было переодеться раньше, чем идти к главнокомандующему, то я через переводчика попросил Мемдуха-пашу указать нам какую-нибудь палатку, где бы мы могли это сделать. Не знаю, в каких выражениях переводчик передал паше мои слова, но я вдруг увидел его растерянное лицо, при котором он буквально заерзал на своей оттоманке, не зная, что сказать. Оказалось, что переводчик передал, что мы хотим переодеваться у него в шатре. А это считалось у турок совершенно непозволительным и неприличным. Недоразумение выяснилось, мы много смеялись и нам отвели палатку, где и переоделись, затем двинулись в путь и были у Эдхема-паши в 10 часов вечера.

Эдхем-паша принял нас очень любезно и сказал, что на днях ожидается бой и потому наша помощь очень нужна в Фарсале, поэтому советовал обратиться к Банковскому-паше – медицинскому контролеру, и в обязанностях которого лежало устройство госпиталей вблизи поля сражения. Он сказал при этом, что заранее соглашается со всем тем, что скажет Банковский-паша. Зная, что турки всегда все обещают, а с трудом исполняют, я просил Эдхема-пашу разрешить мне вернуться к нему на другой день после переговоров с Банковским-пашой, для того чтобы доложить ему все и просить содействия к переводу нашего отряда из Воло в Фарсал. После этого мы двинулись в путь.

В Главной квартире я узнал, что Эдхем-паша был в плену у нас в последнюю русско-турецкую войну и сохранил очень хорошее воспоминание о русских. Нам дали лошадей и ординарца, а кроме того, Эдхем обещал телеграфировать в Фарсал, чтобы отвели ночлег. Пошел дождь – я был верхом в мундире и, жалея свой мундир, который был один у меня, я обратился к ординарцу – офицеру, сопровождавшему нас, не может ли он достать мне резиновый плащ. Он мне тотчас же отдал свой, несмотря на мой протест, и сам промок насквозь, я же сохранил свой мундир. Мне было совестно, но не очень.

До Фарсал мы ехали 2 1/2 часа, измучились, проголодались, продрогли. Нас провели в какой-то дом, есть достать было нечего, принесли только черного хлеба. Мы вскипятили воду, заварили в лоханке чай и кое-как закусили, затем легли на постланных рогожках. Это было часа 2 ночи, а в 5 часов утра мне уже надо было встать, чтобы успеть поговорить с Банковским-пашой и вернуться к Эдхему. Я был весь разбит, но когда вошел Банковский и я принялся за переговоры, сразу усталость прошла.

Банковский оказался милейшим человеком, и мы с ним впоследствии очень подружились. Редко можно было встретить человека любезнее и обязательнее. Он один за всех работал с редкой энергией, отдавая всего себя помощи раненым. Если бы не он, наверно, половина раненых оставлена была бы на поле сражения и не получила бы никакой помощи. Это был достойный человек во всех отношениях, гуманный, добрый, мягкий и весьма милый. Он не был турком, его отец был поляк, женившийся на турчанке. Этим и объяснялась его гуманность и отзывчивость сердца.

Турецкое начальство смотрело на солдат как на машину. Пока он здоров, нужен, на него обращали внимание; стоило ему быть раненым, он оказывался не нужным, его бросали. Если бы не Банковский-паша, то из 2000 рабочих осталось бы в живых сотни три. Надо было удивляться энергии этого человека – ему делали препятствия во всем решительно, он бился как рыба об лед, никто из турецкого начальства ему не помогал. Только один Эдхем-паша его поддерживал. Банковский-паша сказал, что он в восторге от нашего приезда, что вся его надежда на то, что он просит нас как можно скорей переехать в Фарсал и что лучший дом, где жил греческий наследный принц, он отдает в наше распоряжение, велит его вычистить, продезинфицировать. Он прибавил, что для него такое счастье, что мы приехали, что у них готовых кроватей не более 15-ти, раненых ожидается несколько сот. Эдхем же паша сказал нам, что в Фарсале готов госпиталь на 300 кроватей. Переговорив обо всем, я отправился с ординарцем и драгоманом обратно к Эдхему-паше, просил содействия к предоставлению нам для переезда из Воло в Фарсал больших парных повозок для вещей и для персонала 5 ландо. Он обещал все сделать, и я, довольный всеми результатами, направился со своими спутниками в Воло, куда мы прибыли поздно ночью с 3-го на 4-е.

Весь день 4-го прошел в закупках провизии, т. к. в 7 час вечера должны были нагрузить подводы. Я хотел весь груз отправить с вечера, а самим ехать утром. В 6 часов я отправился со всем отрядом на «Донец» на прощальный обед и перед этим спросил каймакана, будут ли подводы. Получив ответ, что да, я, успокоенный, поехал на обед вместе с русским консулом, который был удивительно мил и обязателен. Любезнее нельзя было бы быть. Обед на «Донце» был очень трогательный, масса тостов, пожеланий, сестры получили по чудному букету от офицеров «Донца». К сожалению, у меня на душе не было спокойно, я не был уверен, что каймакан исполнит обещание, и поэтому я не мог отдаться общему настроению.

Было уже 8 часов вечера – я думал, что меня ждут на берегу, кроме того, навертывавшиеся тучи предвещали дождь, а брезентов, кроме 5 взятых с собой, не было. В половине девятого, и то еще до окончания обеда, я уехал с «Донца» с консулом и драгоманом, напутствуемый всеми офицерами. Мои опасения оправдались – вместо 30-ти пароконных – на берегу оказалось только 6 двуколок и никакого конвоя.

Меня предупредили, что турки всегда все обеды ничего не делают, но я все же не ожидал этого, и потому ужасно взбесился и, зная, что нам необходимо скорее прибыть в Фарсал в день начавшегося уже сражения под Домокосом, решил – если на другой день я не выберусь из Воло, телеграфировать Нелидову о всех препятствиях, прося разрешения идти на «Донце» в Грецию, в Пирей. Послали мы за каймаканом – конечно, его не нашли. Тогда я отправился его искать вместе с консулом. Дома его не было, зашли к жандармскому офицеру – он отказался его найти. Тогда я велел переводчику передать, что если через полчаса каймакана у меня не будет, то я телеграфирую русскому послу для доклада султану, что нам делают вместо содействия препятствия. После этих слов каймакан отыскался, через 5 минут он явился с извинениями. Я тогда через переводчика ему сказал, что я приехал в Турцию не для своего удовольствия, а приехал, чтобы подавать помощь раненым туркам, и требую, чтобы все обещания исполнялись. Если нельзя достать подвод, то требую, чтобы мне сказали, что подвод нет, а если дают слово, что они будут, то я требую, чтобы они были, и спрашиваю в последний раз, будут ли подводы и когда. Если же он меня обманет, то я доложу Эдхему-паше и об инциденте, бывшем накануне (сестры ездили кататься, и часовой турок прицелился в них, несмотря на то что они были с русским консулом, а проходивший случайно офицер спас сестер). Тогда каймакан сказал, что если в 5 часов утра подвод не будет, то я могу его повесить. Я сказал, что вешать его не буду, а буду телеграфировать Эдхему-паше, а сам уйду с отрядом в Пирей.

После этих всех неприятных переговоров я вернулся в гостиницу, где были все офицеры с «Донца» – пили чай у сестер и разошлись около часу. В половине пятого я отправился с драгоманом к консулу, разбудил его, и мы пошли смотреть, есть ли подводы. Оказалось, нет. Тогда я пошел прямо на телеграф, где просил соединить меня с Фарсалом и пригласить Банковского-пашу к аппарату на телеграфную станцию.

Он очень быстро пришел, я по телеграфу передал, в чем дело и что мы прибыть не можем. Он ответил, что постарается все уладить и даст ответ. Тогда я написал депешу Эдхему-паше, дал ее перевести на турецкий язык. Телеграфист отказался передать, говоря, что раз Банковский-паша знает, то этого достаточно. Я был вне себя, сказав, что если он сейчас же не передаст депешу, то я на него составлю протокол. Только тогда он принял депешу, но все же послал предупредить каймакана. Через 20 минут подводы явились, и сам каймакан помогал устанавливать вещи. К 9 часам все было уложено, и я послал разбудить всех членов отряда. Но все выступили только в 12 часов дня, т. к. не могли найти офицера, а я сказал, что начальником транспорта я требую непременно офицера, боясь, как бы албанцы, составлявшие половину конвоя, не ограбили бы наш караван сами. Служителя моего Никитюка я послал за вещами, поручив его безопасность офицеру – турку.

Отправив вещи, мы пообедали и двинулись сами в 5-ти ландо, захватив с собой 2-х поваров и 2-х прачек – греков, которых я нанял по рекомендации консула. До Фарсала мы добрались благополучно, но только к 12 часам ночи – по дороге мы встретили 20 арб и 2 ландо, любезно посланных за нами Банковским-пашой и французскими докторами. Дом наш был весь очищен – мы разложились на ночь на матрацах, присланных нам от французов, т. к. наших вещей еще не было, а кроме голых стен нам ничего не отвели. Это был дом, в котором жил наследный принц греческий. Банковский-паша любезен был с нами страшно, помогал во всем; он работал день и ночь, и казалось, что если бы не он, то никто из турок для раненых пальца о палец бы не ударил. Это была удивительно симпатичная личность. Положительно он один старался обставить раненых возможно лучше. А ему было нелегко, т. к. организации у турок никакой не было, а кроме того, даже он сам встречал всюду противодействие и ему приходилось всегда обращаться к Эдхему-паше за помощью. Помощь турки имели от французских докторов, которые приглашены были оттоманским банком, они и устроили в Лариссе госпиталь на 200 человек, а кроме того, сам Ларди, главный французский врач, ездил на поле сражения перевязывать раненых.

Если бы не он, турецкие раненые оставались бы на поле сражения не перевязанными по несколько дней и, наверное, половина их не осталась в живых, т. к. ранения большей частью были очень тяжелые, все больше с раздроблением костей. Банковский-паша прямо говорил, что если бы не наши отряд и французы, то помощи раненым не было бы почти никакой, т. к. турецкие госпитали только при нас начали устраиваться в Фарсале, и то трудных больных всегда переводили к нам, не доверяя себе. У греков помощь раненым организована была гораздо лучше – там у каждого солдата была коробочка с перевязочными материалами, так что перевязки на поле сражения шли быстро, и очень редко, если какой-нибудь раненый грек попадался в плен. Убитых большей частью греки тоже уносили с собой.

И так мы прибыли в Фарсал – Банковский-паша с французами приветствовали нас ужином – консервы, солонина и какао. Скоро все улеглись, чтобы встать пораньше, т. к. с утра раненые должны были начать прибывать из-под Домокоса. Я не ложился и все ждал вещи, волновался, ходил на дорогу, вглядывался – не идут ли они, но, к нашему горю, они пришли только в 12 часов дня, в самый разгар привоза раненых, которых начали подвозить с 7 часов утра.

Это было 6 мая. Сначала прибывали все одиночные люди на лошадях, потом уже целые массы привозили на арбах. Я никогда не забуду этой пугающей картины. В какой-то момент самая большая комната в доме наполнилась ранеными. Когда в доме не осталось ни одного местечка, стали класть в саду, а затем и прямо на улице, где они провели весь день, всю ночь и еще следующие сутки, а некоторые и по три, по четыре дня. Раненые положительно лежали друг на друге. У одного была совсем оторвана нога, у другого перевязана, но повязка обратилась в какую-то красную массу. Лужи крови быстро распространились по полу, у многих от гниения уже слышался запах. Вещей наших все не было, а тут раненые. Я приходил в отчаяние – каждая минута была дорога. Меня поражало, среди этих лежащих изуродованных людей не слышно было стонов, и только когда их брали с полу, чтобы нести в операционную или для перевязки, то некоторые из них не выдерживали и глухо стонали. Удивительно терпеливы были эти турки и особенно албанцы. Французы уступили часть перевязочного материала нашим врачам, и работа закипела.

Раненых в первый же день было привезено более 300 человек, а у турок ничего не было приготовлено, хотя они знали, что будет битва^[427] при Домоко, и у нас была целая неделя для подготовки приема раненых.

Весь день 6-го в трех комнатах, смежных с большой, где лежали раненые, происходила перевязка раненых и ампутации, а в большой комнате все время мелькали фигуры наших сестер, перевязывавших наскоро тех, которым даже на перевязочном пункте не было оказано помощи. Оказалось, что перевязочных пунктов у турок не было, а Ларди с Банковским-пашой сейчас после сражения объезжали все поле, отыскивая раненых, перевязывая и отправляя в Фарсал. Если бы не они, то раненых, пожалуй, и не подобрали с поля битвы. Я обратил внимание, с какой признательностью отнеслись раненые к заботам о них. Нам всем пришлось и носить их, держать во время операций, и кормить и т. д. Я удивлялся, как раненые ценили каждую помощь, оказываемую им. Один из них, у которого совсем болталась нога и которого я перенес в перевязочную комнату – вдруг обнял меня и поцеловал. Видно, как эти люди мало привыкли, чтобы на них смотрели как на людей и заботились о них.

В 12 часов дня привезли наконец наши вещи и началась лихорадочная разборка. Все люди были заняты, пришлось и мне самому таскать ящики, откупоривать их, устанавливать. К вечеру уже удалось устроить три палаты и положить туда 17 тяжело раненых, устроить операционную комнату и приготовить ужин на 200 человек, и в течении же дня их все время поили чаем.

Все это было до того трудно, что минутами отчаяние овладевало мной, и я начинал терять голову. Два повара и прачки, нанятые мною, говорили только по-гречески, из-за каждого слова приходилось прибегать к переводчику. Драгоман мой выбился из сил. Ему приходилось все объяснять повару, приходилось и самому сбегать за котлом, за углями и т. п., а в палатах в это же время его ждали, чтобы перевести слово какого-нибудь раненого. Суматоха была ужасная. К 12 часов ночи сестры и доктора валились от усталости, а половина раненых еще не была перевязана, а новые и новые партии все прибывали.

Такое положение дела продолжалось три дня, и только 9-го мая мы могли открыть наш госпиталь.

Большая комната очистилась, больных, кои могли хотя немного двигаться, направили в Лариссу, и у нас в госпитале на койках в доме осталось 28 раненых, а во дворе в двух палатках клали вновь прибывавших, которые все шли и шли из Домоко, Ламии и Фурки. С каждым днем раненые приходили все с более серьезными ранениями, многие с гангренами, это были запоздалые, которых находили на поле битвы на 4-й или 5-й день. 9-го утром вымыли зеленым мылом и формалином большую комнату, устроив в ней госпиталь, а с 13-го числа, когда отправили более или менее сносных раненых в Лариссу, у нас установилась нормальная жизнь, т. е. правильный уход за ранеными.

Уехали французы, мы их провожали обедом и очень дружески простились, в Фарсале остался наш госпиталь и еще три турецких, в которых лежали исключительно больные тифом, дизентерией, цингой и из раненых наиболее легкие. Когда провожали французов и я хотел отрезать сыру, нож как-то соскочил, и я сильно порезал руку, перерезав артерию, кровь хлынула фонтаном, ее с трудом остановили, пришлось наложить три шва. К счастью, это была левая рука, она очень скоро у меня зажила, благодаря тотчас же оказанной помощи.

Дом, в котором помещался госпиталь, был каменный, двухэтажный, удобно расположенный. Вышина комнат около 5–6 аршин, так что воздуха было достаточно, а почти полное отсутствие стекол в окнах само собой способствовало постоянному притоку свежего воздуха. Только в первом этаже было несколько сыро во время дождей. Убранство комнат было более чем простое…

День был распределен следующим образом: просыпались раненые около 7 утра, умывались с помощью служителей-турок (их было четверо), которые подавали каждому таз и кувшин со всеми принадлежностями для умывания.

В 7 1/2 часов утра каждый раненый получал по кружке или по две чаю с сахаром и лимоном или концентрированным молоком, хотя под конец плавания, в Фарсале это молоко уже все вышло и потому отпуск его был прекращен. К чаю раненые получали английские галеты или хлеб, сколько желают.

В 8 1/2 часов начинались перевязки и операции, которые продолжались до самого обеда, а то и дольше, в зависимости от количества перевязок. Обед больным подавался в 12 часов; к обеду получали одно блюдо с бараниной или мясом.

После обеда больных обедали врачи и сестры все вместе, за исключением дежурных, которые обедали потом в общей столовой.

Между 2 и 4 часами дня происходил прием амбулаторных больных, прибывавших с каждым днем все в большем числе.

В 4 часа дня больные получали чай, а по праздничным и воскресным дням кофе, который все пили с удовольствием.

В 7 1/2 часов раненые получали ужин из одного блюда с мясом или без него, а около 10 часов вечера большая часть больных в палатках засыпала.

Посетители к раненым допускались беспрепятственно ежедневно между часом дня и 6 вечера, о чем было вывешено объявление на турецком языке на входе. В остальное время посетители допускались не иначе как с моего разрешения, или, за моим отсутствием, старшего врача.

К 15-му мая у нас лежало 30 раненых, из них 4 офицера и 1 грек. Он отлично говорил по-русски, его родители жили в Одессе. У него был перелом бедра. К счастью, осложнений не было, но температура держалась долгое время 39?, и он был очень слаб, т. к. пролежал на поле сражения 4 дня без пищи. Это был единственный раненый грек, попавший от нас туркам. Греки всех уносили с собой, а если которые и оставались на поле сражения, албанцы их прикалывали. Грек этот мне рассказал, как один албанец хотел его зарубить – он его стал умолять не убивать, говоря, что у него остались дети и дал ему 30 драхм. В это время турецкий офицер, проезжая мимо, спас его и отдал ему даже обратно деньги.

Все раненые, лежавшие у нас, были очень симпатичные, добродушные, наивные. Один уже на третий день знал имена и отчества докторов по-русски. Вообще многие быстро выучивали русские слова, а сестры и доктора – турецкие, так что приходилось все реже обращаться к переводчику. Некоторые были очень славные и общительные, называли меня «Владимир Федорович», «русский капитан», другие «тятькой», а старшую сестру «маткой». Большая часть турок были наивны, как дети, и наши сестры нянчились с ними, как с детьми.

18-го числа я был обрадован, получив первые письма с родины от 30 апреля, в тот же день я получил и депешу от великого князя. Почти три недели я был без вестей, тосковал очень, и вдруг такая радость – я сразу получил письма от всех близких и родных.

В это время мои отношения со всеми членами отряда наладились. Я уже не чувствовал неприязненного и даже сдержанного отношения ко мне, меня стали признавать и за всеми мелочами стали обращаться ко мне. Только главный врач Ланг еще сторонился меня и старался за моей спиной критиковать мои действия, но находил все меньше и меньше поддержки, даже старшая сестра, боготворившая его, перешла, если можно так выразиться, на мою сторону, про остальных сестер и говорить нечего – это была сплошная забота. И Ланг, не чувствуя поддержки, должен был также примириться и после нескольких небольших инцидентов, когда мне удалось с ним поговорить откровенно, он окончательно сдался, и наши отношения наладились.

Мы питались все время больше консервами, но иногда и кутили, когда удавалось привезти провизию и зелень из Воло. В Фарсале до нас все было сожжено и разорено, так что ничего достать было нельзя. Даже куска хлеба нельзя было купить ни за какие деньги. Хлеб и баранов нам доставляло военное ведомство, и как я ни просил их брать с нас деньги – они не соглашались, но за это мы поили чаем весь турецкий госпиталь, так что ежедневно сверх нашего состава 59 человек еще приходилось поить чаем человек 100–150. Вся наша провизия состояла из консервов, которые я купил в Константинополе, и эти английские консервы оказались удивительно хороши и замечательной свежести. Одно время мы сидели без баранов – тогда с одними консервами было очень трудно, а 13-го числа я привез из Воло много зелени и несколько десятков живых цыплят, так что могли улучшить питание больных. Больные все умоляли достать им апельсины и лимоны. Апельсины доставать было очень трудно, но мне удалось в Воло через нашего консула достать несколько десятков из его сада. Когда я принес самому слабому больному апельсин, он его нюхал весь день и все улыбался, показывая всем, говоря, что «русский капитан» дал. Относительно Красного креста я поступил таким образом: когда приехали, французы нас предупредили, что албанцы будут стрелять в Красный крест, и поэтому нам всем лучше надеть Луну, что тогда мы приобретем доверие.

Конечно, луну мы не надели, но и красный крест первые дни не носили. Только одни сестры были с крестами. На третий день я надел повязку красного креста, а затем и доктора, а когда госпиталь был окончательно устроен, все кровати заняты, я водрузил флаг красного креста и рядом русский национальный и на воротах повесил фонарь с красным крестом. Все обошлось благополучно, т. к. мы уже заслужили в то время полное доверие турок, они стали отдавать нам на хранение свои деньги. Масса иностранцев посещала наш госпиталь, все военные агенты перебывали у нас. Банковский-паша был в восторге и телеграфировал султану, что русские устроили образцовый госпиталь и благодаря им можно надеяться спасти много раненых. С нами все были очень предупредительны и любезны, гораздо любезнее Вольского каймакана. Все желания наши исполнялись моментально. Люди наши жили очень хорошо, но мой Никитюк оскандалился раз при операции. Его, как очень сильного, позвали держать ногу при ампутации, а он грохнулся, когда начали отнимать ногу. С ним сделалось дурно – нервы его не выдержали. Помимо наших служителей я нанял в Фарсале, т. е. мне дали из полка, 4-х турок для дежурства в палатках. Не могу сказать, что это был хороший народ, с ними была большая возня. Один украл у больного 5 пиастров, а двое исчезли куда-то, так что их приходилось постоянно менять. Я гнал их за малейший проступок, а то с ними сладу не было. Я заметил, что дисциплина в турецкой армии отсутствовала. Солдаты сидели при офицере, курили, а волонтеры не обращали внимания на пашу.

Недалеко от Фарсала находилось имение нашего консула в Воло, называемое Вриссиа. Имение было чудное, прекрасные постройки, масса скота, одних коров было более 200, чудная церковь, фруктовый сад и т. п. От этого имения остались голые стены дома и все было сожжено кругом и ограблено, несмотря на русский флаг. Управляющий едва спасся, его хотели убить, обокрав его всего. Кондо, владелец имения, просил меня поехать во Вриссию с его управляющим и осмотреть, в каком оно виде, чтобы потом удостоверить все это нашему послу Нелидову для возмещения убытков.

Я обещал и отправился верхом вместе с управляющим и турецким ординарцем-драгуном. Вриссиа находилась верстах в 10 от Фарсала. Дорога замечательно красиво вилась между горами, которые мне напоминали Крымские горы. По выезде из ущелья я увидел громадную равнину, в дали которой виднелись снеговые горы, а с одной стороны на высоком хребте гор – деревня Домокос. Посредине равнины дер. Вриссиа. Я был в военной форме. Я всегда ее надевал, когда ехал за город или в горы, т. к. Банковский-паша меня предупредил, что здесь очень опасно, и албанцы могут всегда ограбить и убить, если я буду в статском. Военная форма все же гарантировала. Подъехав ко Вриссии, я увидел жалкие остатки от чудного, по-видимому, имения. Обрывок русского флага висел на крыше дома. Близ большого двора я увидал 10 свиней, и турок стрелял в них их винтовки. Увидев меня, сопровождаемого драгуном, турок перестал стрелять и ушел. Я ему погрозил и, слезши с лошади, направился с управляющим осматривать дом и все постройки.

Возле амбара мы увидели несколько турок, которые накладывали на ослов мешки с ячменем. Управляющий напустился на них на турецком языке и они, посмотрев на меня, стали отвязывать кули и вносить обратно в амбар. Вероятно, через час они опять их взяли. Обойдя все, я убедился, до чего все разрушено. В доме не оставалось ничего, кругом одни сожженные постройки. В церкви престол был вынут, образа поломаны, церковные книги изорваны – прямо было больно смотреть. Меня до того возмутило такое кощунство и разорение, что я вышел из церкви не помня себя и, заметив, как турки ловили в саду цыплят, отправился к ним. Каждый из них держал по нескольку штук. Я начал им знаками показывать, чтобы они убирались отсюда и выпустили их. Они очень нехотя и после долгого колебания исполнили это. Тогда только я вышел из сада и пошел к лошадям, посматривая все же назад, не собираются ли они стрелять в меня. Но они были так ошеломлены, что сели на своих лошадей и ускакали.

Вернулся я в Фарсал уже к вечеру. Фарсал – маленький городок, в котором уцелело всего два или три дома. Положение города очень красивое, у подошвы высоких гор, на вершине которых виднелись остатки крепостей времен Гомера. Какой оттуда вид – это просто диво. С другой стороны Фарсала была равнина, тянувшаяся верст на 15, а в отдалении виднелся Олимп, который особенно был хорош по утрам.

Населения в Фарсале не было в то время никакого, кроме батальона турецкой пехоты и раненых. Я очень опасался пожара, т. к. почти ежедневно где-нибудь загоралось. Поэтому я принимал всевозможные меры. У нас бессменно при госпитале стоял караул, и часовым было вменено ночью никого не подпускать ближе чем на 20 шагов.

Интересные порядки были на железной дороге, когда я ездил в Воло за покупками по восстановленной железной дороге, Банковский-паша сказал мне, что поезд от Фарсала отойдет в 6 часов утра. Поэтому я встал в 5 часов и поехал с ним на вокзал. Пришлось сидеть на станции до 6 часов вечера, почти ничего не евши, на солнце, станция была разрушена албанцами. В 6 часов вечера пришел поезд. Офицер Генерального штаба, который заведовал поездами и, по-видимому, не имел никакого понятия о своих обязанностях, объявил нам, что поедет дальше на другой день утром, т. к. скоро стемнеет и опасно ехать. У меня от солнца разболелась голова, ведь мы просидели целый день, в город не могли вернуться – не было лошадей. Пошли пешком в город и на другой день выехали.

Тут опять случился казус. На ст. Персофли наш управитель поездом заговорился с кем-то, и в это время весь пар ушел, и мы должны были простоять 3 часа на станции, пока наливали воду, а наливать надо было ведрами, т. к. водопроводы были все поломаны. Только в 2 часа дня пришли мы в Воло, где я был встречен нашим консулом. Я остановился у него – он до того был мил и предупредителен, что и сказать нельзя. Мы с ним целый день делали покупки, и я увез на другой день с собой полвагона груза. Был я с визитом у французского консула, а вечером был приглашен к Власто, бывшему директору Фессалоникийской железной дороги. Он мне рассказал, что наследный греческий принц не уехал в поезде из Лариссы, а поехал на лошадях в Фарсал, хотя наш поезд его все время ждал. Генерального же штаба офицеры поехали в Воло, а наследный принц,^[428] приехав в Фарсал, всюду посылал их искать. Они же просили директора дороги не посылать поезда из Воло в Фарсал, чтобы иметь возможность остаться в Воло и избежать сражения. Этот рассказ мне показался невероятным.

Вообще все поведение греков мне казалось совершенно непонятным. Они занимали самые неприступные позиции и находились гораздо в более выгодных условиях, чем турки. Греки, занимающие высоты, могли безнаказанно громить турок. А между тем они никогда не задерживались на своей позиции и, как наступала ночь, отступали, оставив массу оружия, патронов, а в Лариссе оставлены были все планы Генерального штаба с нанесенными всеми тропинками в горах. Я думаю, что такое отступление греков можно было объяснить тем, что у них было слишком мало войск и они боялись обхода – тогда бы вся армия их погибла.

14-го мая утром я сделал визит греческому митрополиту, но не застал. Я видел его священника, которому сказал, что мне бы хотелось посетить церковь – это была одна из немногих уцелевших в Фессалии. Я отправился с консулом пешком в один магазин и оттуда в церковь. Толпа греков уже собралась у церкви, и два священника меня встретили у дверей. Я вошел в церковь, просил прочесть молитву за государя и императрицу по случаю годовщины коронования. После молебствия мы вышли, и тут же устроили нам маленькую овацию. Вскоре после этого я поехал обратно в Фарсал.

Во второй половине мая месяца новые раненые перестали прибывать, и жизнь приняла будничный характер. Раненые стали поправляться, и надо было решать, что нам с ними делать, куда их эвакуировать, а также и что будет нам, когда мы их эвакуируем, не следует ли нашему госпиталю двинуться вперед, ближе к передовым линиям. На все эти вопросы никто из местного начальства не решился ответить, и потому я решил поехать к Эдхему-паше за приказаниями, кстати, мне тоже очень хотелось побывать на передовой линии.

Нанял я ландо, и вместе с докторами Алексинским и Спасокукоцким и студентом Сабо выехали 25 мая в Домокос и затем в Ламию. Погода была хорошая, и мы надеялись очень быстро совершить путь до Домокоса, но увы! Проехав 10 верст, ландо у нас сломалось, и мы были вынуждены выйти из него, не зная, как продолжать путь. С грустью сняли мы все вещи и сели на траву, выпив с горя по рюмке коньяку. Какой-то офицер турок, проезжая мимо и увидев меня (я был в военной форме), стал расспрашивать нас, и узнав о случившемся, слез с лошади и послал тотчас верхового в Домокос за лошадьми. Чтобы долго не дожидаться, мы пошли пешком. Было очень трудно идти и жарко, да еще с вещами. Пройдя верст 6 пешком, нас встретили лошади. Это были вьючные с вьючными седлами. Влезли мы на этих лошадей, поблагодарили любезного офицера и поехали шагом в Домокос. Подъезжая к горе, на которой находился Домокос, вьючное мое седло свалилось на сторону, и я полетел в траву – ободрал себе все руки о колючие травы, а лошадь моя ускакала. После этого происшествия мы стали подниматься на гору, поднимались 1 1/2 часа и добрались до Домокоса.

Что это был за чудный вид! Весь город расположен был на самой вершине горы и по ее склону. В оврагах – роскошная растительность, внизу – речка и, по всей горе – всё извилистые дороги, по которым беспрерывно тянулись вьючные лошади и мулы, все эти дороги усеяны были красными фесками. Дивная картина. Измученные и голодные, только к часу дня добрели мы до Домокоса. Ни одного уцелевшего дома – все было разрушено, не осталось камня на камне в буквальном смысле этого слова. Повели нас к коменданту – угостили как всегда кофе и повели оттуда к Эдхем-паше. Он был очень мил, мы просидели у него часа полтора в ожидании лошадей. Эдхем-паша, узнав о нашем приключении и узнав, что мы хотим проехать на аванпосты, приказал сейчас же дать верховых лошадей, вьючных для вещей и конвой, прикомандировав к нам своего ординарца и послав депешу Нешед-паше и Сейфула-паше об оказании нам гостеприимства. Мы разговорились с Эдхемом – он был удивительно трогателен, рассказал нам о защите Гривицкого Редута,^[429] где он был ранен и взят в плен, и как ему хорошо жилось в Бухаресте, где он подружился со всеми русскими властями. При всей своей простоте, он был не без хитрости. Когда я его спросил, есть ли больные у него в отряде, он мне ответил: «два или три в дизентерии». А мы, подъезжая к Домокосу, видели готовые могилы по крайней мере на 50 человек, встретили и покойников, которых несли. Вскоре подали лошадей, и мы двинулись дальше к Фурке, пришлось проехать и весь турецкий лагерь. Палатки были почти все греческие. Как хорошая палатка – значит, греческая. Туркам при взятии Домокоса досталось 600 палаток и масса обоза. Всюду видны были повозки и арбы синего цвета – греческие.

Патронов греки оставили 30 000 ящиков. Вообще все, что оставили греки туркам, превосходило всякие ожидания. В Лариссе у наследного принца в доме найдены были все планы. Я видел эти громадные ящики с картами у Сейфула-паши. Карты очень крупного масштаба, сделаны были австрийским Генеральным штабом. На всех картах не только все точно было обозначено, но нанесены были даже все тропинки и проходы, и так все наглядно, что сразу видно, где может пройти артиллерия, где пехота, где кавалерия. Таких карт греки разбросали такую массу, что почти каждый турецкий офицер имел такую карту. Кроме того, в Фарсале греки оставили планы рельефные, где были видны все тропинки. Масса палаток совершенно новых, обозных нарядов и везде громадные аптеки, масса перевязочного материала. По всему видно было, насколько греки были лучше снаряжены турок, у которых этого ничего не было. Все их госпитали устраивались с греческим материалом, который они находили везде.

Но я уклонился в сторону – пройдя через турецкий лагерь, я был поражен ужасным видом турецкого войска – это был какой-то сброд оборванных нищих, а лошади, особенно артиллерия, – скелеты, обтянутые кожей, – ужасный вид, я никогда не видел таких худых лошадей, даже в Саратовской губерни во время голодовки. Все это благодаря исключительно беспечности турок. Выехав из лагеря, мы остановились и могли наконец закусить. Вынули консервы, взятые с собой, коньячок неизменный, которым только мы и держались все время, чтобы не захворать, заварили чай и плотно позавтракали, даже какао выпили. Затем двинулись дальше. Дорога шла сначала горным проходом, потом выехали на необъятную долину, окаймленную озером. В конце дороги по склону горы виднелись палатки дивизии Нешед-паши, куда мы и направили свои стопы. К 5 часам дня подъехали мы к этому лагерю. Ординарец ускакал вперед, все там засуетились, и, когда мы подъехали, все, начиная с Нешеда-паши, вышли нам навстречу. Пошли взаимные приветствия, любезности и т. д. Нешед-паша и его начальник штаба были дагестанцами с Кавказа. Сейчас же нас усадили, пошли расспросы. Нешед-паша оказался большим весельчаком и пьяницей. Принесли коньяк и кофе. Начались разные тосты, турки были любезны и милы до крайности. Нешед-паша сказал, что не отпустит нас, что мы у него должны переночевать, а на другой день, в 6 часов утра, он сам повезет нас на аванпосты.

В это время пошел дождь, и шел все время нашего обеда. Перед обедом Нешед объявил, что он делает его в честь великой княгини, приславшей отряд, и все тосты будут за здоровье ее высочества. На это я сказал, что весь отряд и я страшно тронуты и что мы счастливы очутиться в лагере у него и отпраздновать, таким образом, сегодняшний день, который нам особенно дорог как день рождения ее величества. Услыхав это, Нешед позвал начальника штаба, что-то ему сказал, и мы пошли обедать. Как только мы сели, раздались звуки музыки, и мы обедали под ее фальшивыми, но тем не менее торжественными звуками. Один тост следовал за другим, обед был бесконечный. Наконец встали – было уже темно. Как только мы вышли из палатки, глазам представилась фееричная картина – тысячи огней мелькали по всему склону горы, усеянной палатками, везде раздавались песни, а невдалеке пылал громаднейший костер, из которого выскакивали огненные языки далеко кверху – оказалось, для эффекта все время подливали керосин. Кругом костра собраны были два батальона. Нешед-паша объявил мне, что в честь рождения императрицы, и крики, которые мы слышали, – это во имя русского царя и царицы и ее величества. Отправились мы к большому костру. Как только мы подошли туда, раздались восторженные крики и начались танцы с кинжалами, саблями и т. д. Танцы весьма однообразные. Посидели тут, дали нам опять кофе и потом вернулись к палаткам, а скоро улеглись. Доктора, с которым я был, были в неописанном восторге от всего виденного и долго не могли уснуть. Спали мы в греческой палатке втроем на чудных кроватях, тоже греческих. В 5 часов утра мы встали, угостили нас чаем и закуской, и мы двинулись с Нешедом-пашой к крепости.

По дороге заехали к Хамди-паше, который присоединился к нам, и вот длинной вереницей мы поехали дальше, сопровождаемые эскадроном драгун. Я никогда не забуду этой чудной дороги. Сначала ехали мы по Фуркскому ущелью – какая растительность! Прохладно, ветра никакого, одно дерево лучше другого, и пение соловьев. Точно сказочное царство. Когда же мы выехали в гору, то сразу перед нами открылась другая дивная картина: впереди нас – необъятная равнина, в конце которой – громадные горы, и прямо перед нами Парнас, покрытый снегом.

Налево Ламийский залив, на котором виднелись черные точки – греческие броненосцы, по берегу тянулись старые Фермопилы. Скоро мы доехали до самых аванпостов, и тут еще яснее увидели мы всю эту чудную долину. Но ней разбросана была масса деревень, дома – белые точки, дороги – какие-то узкие полоски. А в городе Ламия и впереди него – греческие аванпосты. Два флага на турецких и греческих аванпостах свидетельствовали о перемирии. Прямо против Ламии – Фермопильский новый горный проход. Налюбовавшись и выслушав рассказ начальника Генерального штаба о сражении, бывшем здесь, мы поехали обратно и обедали опять у Нешеда-паши. После обеда нам показывали в лагере разные игры и танцы с огнем. Они все были очень однообразны и скучны своей продолжительностью и свидетельствовали об ограниченности развития. Между прочим, одни танцы заключались в подпрыгивании и выкрикивании разными тонами «Абдула Гамид алмансур», т. е. победитель. И это длилось 1/2 часа.

От Нешеда мы отправились к Сейфуле-паше, который нас ждал и взял с нас слово, что мы переночуем у него, обещая отпустить нас рано утром, чтобы поспеть к 10 часам в Фарсал. У Сейфула-паши лагерь был вблизи лагеря Нешед-паши, всего 1/4 часа езды. Местоположение такое же красивое. Как только мы прибыли, нас начали угощать играми. Весь лагерь собрался на громадном лугу и уселся амфитеатром, что вышло очень красиво. Игры здесь были разнообразнее, чем у Нешеда. Выходили борцы и боролись (слава Богу, никто при нас себе шею не сломал), затем были общие танцы вроде нашей кадрили и игры в кошки и мышки. Когда солнце зашло, подали обед с шампанским. Опять тосты, все турки были очень милы и любезны. Бригадный командир, сидевший рядом со мной, рассказал мне одну возмутительную свою проделку и был, по-видимому, поражен, что я очень неодобрительно отнесся к его рассказу. Дело в том, что под Домокосом он взял в плен грека-эвзона^[430] и велел его застрелить. И за что? Греки оставляли всегда на высотах эвзонов, чтобы те выстрелами давали им знать о приближении турок, чтобы дать возможность грекам успеть убежать. На одного такого эвзона напало 5 турок – разъезд и предложили ему сдаться. Он сказал, что живым не сдастся и стал стрелять. Ранил одного турка. Его все же поймали, привели к этому бригадному командиру, который и велел его застрелить за то, что он стрелял в турок и не сразу сдался. Сам он, рассказывая мне это, сказал, что он удивлялся храбрости и спокойствию этого эвзона. Когда его подвели к дереву, он глазом не моргнул, перекрестился и закрыл глаза, не дрогнув ни одним мускулом.

Ночевал я в палатке (греческой) с Сейфулой-пашой, а врачи в другой. Сейфула-паша прекрасно говорил по-русски, выучившись нашему языку живя в Петербурге в качестве военного агента в течение двух лет. Он с большой симпатией отзывался о России, видно было, что говорил он искренно, вспоминал многих из своих знакомых по Петербургу с большой любовью, показывал мне свои седла, снаряжение – все наше, кавказское. Когда все разошлись по своим палаткам, я остался ночевать у него, мы еще долго беседовали с ним.

От него я узнал, при каких исключительных обстоятельствах турки заключили перемирие с греками, другими словами, прекратили войну, так как очевидно, по окончании перемирия война уже не возобновится. По его словам, туркам, пройдя Фурку и выйдя на Ламийскую долину, оставалось, пройдя ее, преодолеть только Фермопилы, что, по его мнению, было не трудно, и вся Греция была в их руках. Но как только турецкие войска, заняв Фурку, стали гнать греков по Ламийской долине к Фермопилам, прискакал флигель-адъютант султана с приказанием: «по желанию белого царя повелеваю остановить турецкие войска». С большим трудом удалось остановить наступление турецкого войска. Греки были спасены, перемирие заключено. Рассказ этот меня радостно взволновал – каким престижем пользовалась Россия в то время, как с ней тогда считались!

Улеглись мы с Сейфулом-пашой около 12 часов, а в три часа были уже на ногах. Я вышел из палатки, чтобы полюбоваться чудным восходом солнца, и увидал длинный ряд турок, стоявших на коленях. Это была их утренняя молитва. Чинно, по знаку муллы, все эти красные фески одновременно, как один человек, пригибались к земле и слышно было по временам их протяжное пение.

В 4 часа утра, напившись чая и провожаемые Сейфулой-пашой и его штабом двинулись в Фарсал. Нам дали очень хороших верховых лошадей и конвой из нескольких драгун с офицером. Надо было проехать 60 верст, я боялся за врачей, выдержат ли они такой путь, но они молодцом доехали, и мы в 10 часов утра 27-го были в Фарсале, измученные от быстрой езды и жары. В Фарсале нам сделали трогательную встречу, и персонал, и больные. Ланг мне сказал, что без меня приходил главный врач Фор сказать, чтобы приготовили раненых, коих можно эвакуировать в Константинополь, что он получил депешу от Мамучи-бея – инспектора госпиталей, чтобы раненых отправили не прямо в Воло на пароход, а дальше в Лариссу для примерки мундиров. Ланг на это сказал Гусни-бею, чтобы тот послал от себя депешу, что удобнее мундиры привезти раненым в Фарсал, чем раненых посылать за мундирами. На это получилась депеша, чтобы Гусни-бей не рассуждал и делал, что ему приказывают. У нас к эвакуации было предназначено 19 человек, и между ними были тяжелораненые, коих надо было перевезти очень осторожно, а тут вдруг приходилось везти их еще в Лариссу, перекладывать четыре раза: в арбы, в вагон, из вагона в арбу т. д. Как и на что – мне решать: с одной стороны, не хотелось мучить раненых, с другой стороны, турки могли бы тогда оставить наших раненых в Фарсал и наш отъезд затянулся бы, а между тем оставаться в Фарсале отряду становилось прямо опасно.

Тиф начал свирепствовать, у турок ежедневно умирали по 20 человек, их хоронили возле нашей больницы, все утро мимо нас носили покойников. Я боялся за отряд, тем более что уже заболел Алексинский, потому я решил отправить раненых в Лариссу, но взяв предварительно официальную бумагу от Гусни-бея, в которой было бы сказано, что Гусни-бей приказал для примерки мундиров послать раненых в Лариссу, оттуда уже в Воло на пароход. Часа три наш драгоман бранился с Гусни-беем, который не хотел давать такой бумаги и только после угрозы дал ее. Копию с нее я передал Эдхему-паше и первому секретарю султана, которые были возмущены проделкой Мамут-бея. Но это еще все ничего, это было только начало. Получив бумагу от Гусни-бея, решено было отправить 19 раненых в Лариссу. Доктора приготовили их для отправки, и Березовский взялся их сопровождать, я решил тоже поехать, чтобы переговорить с Банковским-пашой, думая, что он в Лариссе, я не знал, что он уехал уже в Константинополь.

Это было первое прощание с ранеными, которые были очень трогательны. Некоторые плакали, прощаясь с врачами, некоторые целовали даже руки, не зная, чем доказать свою благодарность. С момента отъезда пошел проливной дождь – к счастью, ландо вовремя накрыли, так что до станции раненые ехали сухими, но тут очень трудно было их вынимать под дождем из ландо и класть в вагоны. Вагоны не были вовсе приспособлены для раненых, и их пришлось прямо положить на голый грязный пол и даже сырой от дождя – товарного вагона. У части раненых еще повязки были хорошие для дороги, кроме того мы их мыли с ног до головы, а раненые из турецкого госпиталя в числе 81 человека – их привез санитар, как зверей напихали в вагоны, повязки у них вымокли, их заперли в вагоны и санитар уехал – никто даже с ними не поехал до Лариссы.

Такое равнодушное отношение турецких докторов к раненым и являлось причиной трогательной благодарности, которую раненые выказывали нашим врачам. Поезд должен был уйти в 2 часа дня, а ушел он только в 5 часов Я никогда в жизни так не сердился, как в этот день. Не взяв с собой драгомана – я был в критическом положении. Наконец я увидел какого-то офицера Генерального штаба, думаю, что он наверно точно говорит по-французски – я к нему, и на него вылил всю свою досаду. Он начал извиняться, стал говорить, что он ни при чем, что он волонтер и т. д. Потом я с ними разговорился, рассказал ему те безобразия, кои делаются с турецким ранеными, он начал мне, со своей стороны, рассказывать, какие несправедливости делаются у них, и, между прочим, сказал, что и требовать нельзя с турок, т. к. солдаты, правда, отличный народ, храбрый, послушный, а офицеров всего 10 % порядочных людей, а пашей хорошо, если наберется 5 %. Такая откровенность меня поразила, я не верил своим ушам.

Видя, в каком ужасном положении наши раненые, я стал искать с Березовским что-нибудь, что бы можно было положить им в вагон, чтобы доставить хоть некоторые удобства. Соломы не оказалось, сена тоже – тогда, не долго думая, я взял четыре стула со станции и понес в вагон, Березовский взял тоже стулья, и мы вынесли таким образом все четырнадцать стульев и поставили раненым, чтобы они не лежали в сырости. Начальник станции и все смотрели на это, ни один не решился подойти и сказать что-нибудь против.

Наконец поезд двинулся и только в 9 1/2 часов вечера прибыли в Лариссу, так что с 2 часов раненые не пили и не ели. Наши еще были сыты, т. к. в 7 часов утра получили чай с хлебом, в 12 – обед, а в минуту отъезда по 2 кружки кофе и на дорогу 3 фунта хлеба. Турецкие же раненые в 9 часов утра получили обед и на дорогу по 3 фунта хлеба.

В Лариссе нас никто не встретил, и станция была пуста. Никого не было, кто бы говорил по-французски, города мы не знали, экипажей, извозчиков не было ни одного. Положение было критическое. При этом темнота страшная. К счастью, раненые еще были такие покорные и послушные – не слышно было ни ропота, ни упрека, а ведь между ними были очень тяжелораненые, большая часть с переломанными ногами. Кое-как я объяснился знаками и попросил начальника станции дать мне кого-нибудь, чтобы проводить меня к коменданту. Город Ларисса оказался в 20 минутах ходьбы от станции. Шли без конца по пустынными улицам, только патрули отличали нас. К несчастью, я был еще в статском платье, не предполагая, что придется все время браниться. По мере того как мы шли с Березовским, у меня все кипело внутри, и я злился как никогда в жизни. Наконец дошли мы до коменданта – вышел старичок, очень удивленный нашим визитом и еще более пораженный, когда узнал, что мы привезли раненых. Оказалось, что Мемет-бей, прислав депешу о привозе раненых, сам уехал в Воло в гости, забыв предупредить коменданта. Послали за главным инспектором Ахмет-пашой. Это был маленький противный старикашка, который только занимался интригами и ничего не делал. Я ему заявил, при посредстве его сына в качестве переводчика, что мы прибыли сюда с ранеными, объяснил как это произошло, и стал доказывать ему это безобразие со стороны турецких властей. Березовский уверял меня потом, что он не подозревал, что я был способен наговорить столько неприятностей. Я говорил очень спокойно, но внутри у меня все кипело, что отражалось на моем лице. И эти два паши только шевелили губами, боясь что-либо мне ответить. Затем я сказал, что т. к. помещение для раненых не готово и их не ждали, то я требую, чтобы раненым немедленно отправились бы в вагоны тюфяки, чтобы их сейчас же накормили, а в 6 часов утра с первым поездом мы повезем наших раненых обратно в Фарсал и обо всем этом я пошлю донесение Эдхему-паше, от которого и буду только пользоваться указаниями, и больше ни с одним из властей дело иметь не желаю, и, если им все равно, в каком положении находятся раненые, нашему русскому отряду, взявшему на себя добровольно уход за ними – не все равно, и потому я выступлю за них защитником.

Сказав это, мы с Березовским встали – они стали умолять нас остаться, говоря, что места в госпитале уже готовы, люди и доктор поехали на станцию за ранеными и т. д. Кончилось тем, что раненых оставили в Лариссе. Ахмет-паша поехал с нами на вокзал, где мы застали такую картину: это было в первом часу ночи – темнота ужасная, вся платформа усеяна ранеными, лежащими на голых плитах и на ящиках со снарядами и в снарядах, даже вынутых из ящиков (все добыча от греков). Некоторые уже начали стонать, а двое были без чувств (из турецкого госпиталя). Ландо и арбы приехали, стали их класть и сажать. Березовский один перенес всех наших раненых; разыскивать их пришлось с фонарем. Когда лицо улыбалось – значит, наше. Я был рад, что этот противный Ахмет-паша мог убедиться в преданности к нам наших раненых. Они и тут все обнимали Березовского и ни один не пожаловался. Наконец всех усадили – вдруг я услыхал слабый крик и в кустах нашел офицера нашего госпиталя Мемет Мумеда, его как-то пропустили. Оставалась одна коляска Ахмета-паши. В нее и отнес его Березовский и предложил Ахмету вместе с Березовским довезти раненого. Но он так боялся, чтобы мы не попали в госпиталь, не увидели бы всех безобразий там, что отклонил мое предложение и усадил с Меметом доктора. Мы остались на станции втроем дожидаться возвращения коляски. Видно было, как Ахмет злится, что его коляску взяли под раненого, а мы были рады, что хотя бы этим наказали его. Около 3 часов ночи коляска вернулась, и мы доехали до города, но спать уже не ложились, т. к. в 6 часов выехали в Воло.

Поезд дошел только до Валентино, где мы позавтракали у милейшего Хаки-паши и рассказали всю историю, происшедшую в Лариссе. Он не знал, как выразить свое негодование, и сказал, что Мамут-бей дурак и что он вышел в люди только благодаря интригам во дворце. Он дал нам свою коляску, чтобы доехать до Воло, где нас встретил наш милый вице-консул Кондо. Сделав необходимые покупки, послав нужные депеши, мы улеглись отдохнуть. Затем мы отправились вместе с Кондо на прощальный обед, который он давал французским офицерам,^[431] уходящим из Воло.^[432]

Обед был в гостинице – председательствовала жена французского консула графиня Ружу. Было очень оживленно, а главное, обед нам показался таким вкусным после консервов в Фарсале. Была масса сердечных тостов, а вечером мы перешли на квартиру французского консула, где m-m Ружу пела, Кондо играл на рояле и вечер вполне удался. Так странно было очутиться в Монде.

На другое утро, в 6 часов утра, я выехал с Березовским в Фарсал, а через два дня, 2 июля, приехал к нам Кондо, получивший предписание от нашего посла Нелидова поехать с делегацией от турецкого правительства в имение Маврокордато для составления сметы убытков после разорения этого имения турками. Очевидно, Эдхем-паша отказался послать делегата, и бедный Кондо поехал один. Мы все были очень рады принять Кондо у себя и устроили ему богатый обед, чтобы хотя бы отблагодарить его за его трогательное внимание к нам. После обеда он должен был ехать в Каларар. В Воло Энвер-паша ему сказал, что он сделал распоряжение, чтобы в Фарсале для него было бы готово ландо и конвой из 15 человек. Но, очевидно, это обещание не было исполнено. Это совсем турецкая манера: обещают, любезны донельзя, а в то же время – секретное предписание делать одни препятствия. Так было и с Кондо. Ни ландо, ни конвоя не было. Желая помочь ему, я взялся все устроить. Послал к коменданту – получил ответ, что все зависит от каймакана, посылаю к каймакану – зависит от коменданта. Тогда я взял драгомана и пошел к каймакану, которому сказал, что русский консул получил бумагу ехать в Каларар официально и что Эдхем-паша уведомлен Высокой Портой об этом, и поэтому я прошу, чтобы немедленно было ландо и конвой. Он на это ответил, что конвоя у него нет и сослался на коменданта. Я на это сказал, что я не намерен бегать от коменданта нему и обратно, а что переговариваться между собой они будут сами, что я даю 1/2 часа времени для их переговоров, если через 1/2 часа ландо и конвоя из 15 человек не будет, то Кондо вернется в Воло назад и пошлет депешу русскому послу, что предписания исполнить не мог вследствие препятствий, встреченных в Фарсале со стороны местного начальства. Тогда он переменил тон, умолял минутку обождать и через 10 минут ландо и 20 конвойных были готовы. На турок действовали только угрозы – Эдхем-паша и русский посол.

Кондо уехал, а я отправился в Воло, куда прибыли ящики для Красного креста и которые я мог получить только лично. Приехал я в 10 часов вечера, и т. к. хотел выехать в 6 часов на другой день, то надо было как-нибудь получить вещи из таможни ночью. Я пошел к Энвер-паше – градоначальнику в Воло. Это был милейший человек, он мне все устроил, и, когда я приехал утром на поезд, нашел все ящики уже в вагоне, и албанец по приказанию Энвера-паши неотлучно был при них до Фарсала.

После эвакуации 29 мая на попечении отряда в госпитале оставалось еще 7 человек. Поэтому я телеграфировал нашему послу в Константинополь о том, что отряд прекращает свою деятельность в Фарсале и ждет указаний для возвращения в Россию, тем более что санитарные условия и жизнь в Фарсале отражались на отряде все более и более угнетающим образом. Я боялся, как бы весь отряд не разболелся лихорадкой и тифом, которые стали свирепствовать: у нас уже один из врачей отряда, И. Алексинский, и один санитар лежали больными брюшным тифом.

С каждым днем в действующей армии под Домокосом прибывало больных тифом и дизентерией все больше и больше, и госпитали в Фарсале переполнялись ими; смертность была велика, и умерших хоронили возле самого госпиталя нашего отряда. В это время Банковского-паши в Фарсале не было – его вызвали в Константинополь, а оставшееся турецкое начальство мало обращало внимания на санитарные условия и разрешало хоронить умерших в самом городе.

Хоронили турок самым небрежным образом. Это происходило на наших глазах: сначала умершего весьма тщательно обмывали, а затем, связав шнурком два большие пальца ног вместе, опускали труп, большею частью без всякой одежды, в могилу глубиной не более аршина; умершего клали немного боком, наискось, припирали его досками (если досок не было, то для этой цели пользовались половинками дверей из разрушенных домов). Это делали для того, чтобы земля не осыпалась на покойника; затем могилу вообще небрежно засыпали землей.

Несмотря на мои заявления, турки продолжали хоронить вблизи нашего госпиталя, ссылаясь на то, что в других местах нет кипарисов, которые составляют необходимую принадлежность кладбища. С большим трудом и после депеши Эдхему-паше удалось заставить турок найти другое место для погребения.

Вскоре я получил депешу от Нелидова, что «Донец» придет за нами в Воло 6-го. Когда я вернулся к своим и передал эту весть – восторг был общий. Началась усиленная укладка, что было очень нелегко, т. к. все надо было пересчитывать, проверять. Чтобы устроить наш отъезд поудобнее и зная, что на турок рассчитывать нельзя, я, будучи в Воло, просил предоставить нам экстренный поезд из пяти вагонов – два вагона для вещей, один для раненых и 2 для нас. Поезд этот должен был прибыть в пятницу, чтобы в 11 часов утра мы могли выехать. Относительно экипажей, чтобы доехать до вокзала, я нанял в Фарсале ландо за три дня до отъезда, чтобы турки не могли его отнять. Одним словом, я за три дня, приняв все меры, поехал с Лангом к Эдхему-паше, чтобы откланяться и проститься. Пришлось для этого выехать в 2 часа ночи.

Эдхем был очень мил, подарил мне свою фотографию и дал депешу, чтобы все делалось по моему приказанию, чтобы мундиры для раненых привезли в Фарсал и т. д. Все же не обошлось без скандала. В день отъезда в 7 часов утра вещи были уже уложены. Подали подводы, стали укладывать вещи и возить их на станцию. Возни было масса. Я бегал и распоряжался, высунув язык – жара была ужасная. Доктор Алексинский лежал в тифу, надо было его перевозить крайне бережно, раненых надо было накормить, отнести на станцию и т. д. Так как подвод для вещей было мало, то для скорости поручил нашему студенту в 2-м ландо отвезти ручные вещи и приехать обратно. Жду возвращения ландо, посылаю драгомана – оказалось, что Гусни-бей их задержал для перевоза в них раненых из турецкого госпиталя, т. к. он получил телеграмму, чтобы отправить с этим же поездом 38 раненых из турецкого госпиталя. Я, не помня себя от такого нахальства, отправился на место и увидел наши ландо повернутыми обратно и бедного студента Сабо, ругавшегося с турками. Я подбежал к Гусни-бею, раскричался на него и по-турецки приказал извозчикам повернуть и ехать к нам. Они моментально повернули, а Гусни-бей стал меня уверять, что он вовсе не останавливал ландо и не задерживал их.

Тогда я объяснил Факри-бею (он говорил по-французски), чтобы он передал Гусни-бею, что я ему не позволяю распоряжаться моими ландо и моим поездом, что если у него есть раненые для перевозки, то его обязанность мне прийти сказать и просить взять их. Что я очень рад взять хотя бы 100 раненых, но требую корректности и доведу до сведения султана о всех безобразиях, кои делал в Фарсале Гусни-бей, что в данную минуту на основании полномочий Эдхема-паши я полный хозяин и буду делать так, как нахожу удобным. Потом ко мне пришел Факри-бей и стал просить, чтобы я забыл весь инцидент, что Гусни-бей невоспитанный человек и т. д. Я сказал, что могу простить то, что меня касается, а что касается отряда, то не имею право и все доложу. Я вздохнул свободно только тогда, когда в 12 часов дня наш поезд отошел от Фарсал (мы взяли всех раненых турецкого госпиталя). Перед самым отъездом, когда весь отряд уже выехал на станцию, я послал за полицеймейстером, обошел с ним весь дом и просил мне дать расписку с приложенной печатью о том, что дом в Фарсале я сдал в полной исправности. Это его очень удивило, но я сделал это из предосторожности, боясь, как бы турки после нашего ухода не сожгли его и не сказали, что русские уходя подожгли его.

При проезде через Велестино, где стояли 2-я дивизия турецкой пехоты и албанский батальон, наш поезд был приветствован войсками, которые были выстроены по бокам полотна железной дороги, держа ружья «на караул». По приезде в Воло раненые были сданы на пароход оттоманского банка «Рим» для доставления в Константинополь.

Прощание с ранеными, так же как и при эвакуации 28-го мая, с врачами и сестрами было поистине трогательно. Они не знали, чем выразить свою благодарность, они обнимали их и целовали им руки со слезами на глазах.

На станции Воло наш отряд был встречен нашим милейшим вице-консулом Кондо, который пригласил нас к обеду. В полное его распоряжение, в благодарность за все, его любезность, я оставил ему все 40 кроватей с матрацами для устраиваемой им больницы в Воло, а также и оставшиеся продукты: 1 1/2 мешка муки, 1 мешок рису и 5 фунтов кофе для раздачи бедным. В тот же день вечером отряд перешел на «Донец». Отряд был очень счастлив, очутившись на гостеприимном «Донце», почувствовав себя как бы в России. Встреча с командиром и офицерами была самая сердечная. Я очень боялся, что командир побоится взять к себе на борт нашего бедного врача Алексинского, заболевшего брюшным тифом, не хотелось его оставлять. К всеобщей радости, судовой врач согласился. На «Донце» мы получили нашу почту, привезенную из Константинополя. Такая была радость получить письма от близких и родных. В самую последнюю минуту, перед отходом из Воло, мне принесли депешу от великой княгини из Парижа, которая встретилась там с моим другом Н. В. Евреиновой и извещала меня об этом. Это известие меня страшно порадовало.

В 12 часов ночи «Донец» снялся с якоря и направился к выходу из Архипелага. Погода была чудная, без малейшего ветра, и мы отлично совершили весь переход до Константинополя. Проходя мимо Сан-Стефано, «Донец» встал на якорь, а капитан предложил нам съехать на берег осмотреть строящуюся церковь-памятник на месте, где стояли наши аванпосты во время русско-турецкой войны 1877 г.

Весь отряд, за исключением больного Алексинского, высадился на берег с офицером «Донца» и в колясках доехал до строящейся церкви, где мы были встречены ее строителем, нашим военным агентом полковником Пешковым, которому я телеграфировал из Дарданелл, прося разрешения осмотреть Сан-Стефанский монастырь^[433] и строящуюся церковь. Она еще далеко не была готова, но судя по тому, что было уже сделано, видно было, что она будет очень эффектна и красива. Вокруг церкви растянуты были постройки, где жили мастера и рабочие, это были все русские из Ярославской губернии, так странно было их видеть среди турок. Пешков нам все подробно объяснял, был очень любезен, повел нас и в склеп, где в ящиках были уложены кости, собранные со всех русских могил и кладбищ. По стенам были плиты с надписями. При входе налево – «Братская могила скончавшихся чинов 1-й и 2-й гвардейских пехотных дивизий» и «Нет больше той любви, кто душу свою положит за други своя». Над склепом была сама церковь, но она еще не была окончена, за исключением купола, на котором уже сиял крест. Я поднялся на самый верх до креста – 48 метров.

Крест этот был весь из стекла, из граненых квадратов, в золотой раме работы Мальцевских заводов. Он был виден издалека, сияя на солнце с удивительной яркостью. Осмотрев все и поблагодарив Пешкова, мы вернулись на «Донец» и через час встали уже на якорь в Золотом Роге. Босфор на этот раз представился нам во всей свой красоте благодаря дивной погоде.

Врачи и особенно сестры имели очень изнуренный вид. Жизнь в Фарсале не могла не отразиться вредно на здоровье членов отряда. Низкое сырое место, плохая вода, недостаток в питании при большой усиленной работе – все это не могло быть полезно, а постоянно напряженное состояние сестер и врачей, слишком однообразная жизнь, невозможность даже в свободное время делать прогулки без сопровождения конвоя из турок не могли не повлиять и на нервы.

Не успели мы встать на якорь, как на каяке уже подъехал 1-й драгоман нашего посольства Максимов и от имени посла приветствовал нас с приездом, а за ним прибыли еще и из нашего консульства Степанов и Батюшков. Начались расспросы, переговоры, и вот здесь мы впервые услыхали, что нас хотят задержать еще, что очень желательно, чтобы мы остались в Константинополе, что султан велел приготовить для нас помещение и т. д. Поэтому до выяснения дальнейших наших планов я решил остаться на «Донце».

Сестры и двое докторов с Орловым (один из младших драгоманов) поехали прокатиться на «Сладкие воды»,^[434] доктор Пышнов повез больного Алексинского в русский госпиталь к Щепотьеву, а я с Максимовым и командиром «Донца» съехали на берег, чтобы проехать к послу Нелидову в Буют-Кере. Заехали мы сначала на квартиру к Максимову и от него узнали о положении вещей. Оказалось, что с отрядом Красного Креста вышла целая путаница. Посол турецкий телеграфировал из Петербурга, что у него был Рерберг, товарищ председателя Красного Креста, и заявил ему официально, что Главное управление по приказанию императрицы Марии Федоровны посылает 500 кроватей в Константинополь. Когда это было доложено султану (а это было в начале мая), он телеграфировал императрице или государю императору – кому именно, Максимов не знал – чтобы благодарить за эти 500 кроватей. Затем об этих кроватях не было ни слуху ни духу, а султан все спрашивал, когда прибудут кровати.

Посол Нелидов сообщил, что т. к. он депеши не получал, то вероятно, это тот же отряд, который уже находился в Фарсале, а в депеше, вероятно, ошибка – не 500, а 50 кроватей. Чтобы как-нибудь все это загладить, Нелидов и находил весьма желательным, чтобы наш отряд остался в Константинополе и проделал свою работу в госпитале, главное, по словам Максимова, если бы мы не приняли приглашения султана, то это было бы для него большой обидой. Султан очень боялся, как бы мы не проехали мимо, и я был все последние дни очень этим взволнован. Я рассказал Максимову все подробности нашего житья в Фарсале – все отрадные и неотрадные стороны, не скрыл всех безобразий, творимых турками в Фессалии. Пообедали мы втроем в caf? «Splendide» и так заговорились, что когда встали из-за стола, то было уже совсем темно.

Несмотря на поздний час, я все же поехал с командиром «Донца» в Буюк-Дере на дачу русского посольства, куда мы прибыли в десятом часу вечера. Нелидов встретил нас очень любезно, жена его также. Он сейчас же увел меня в кабинет, где я ему рассказал все, что было в Фессалии и хорошее, и дурное. Он просил меня составить записку о положении Фессалии в отношении турок к местным жителям, а также и о состоянии имений русских подданных Маврокордато и Кондо, разоренных турками. Затем прибавил, что весьма желательно, чтобы отряд наш остался в Константинополе и что он уже телеграфировал графу Муравьеву^[435] об этом. Меня же он просил телеграфировать ее высочеству и в Главное управление. Просидев у Нелидова до 11 часов вечера, мы еще зашли к драгоману Яковлеву, который жил во флигеле, и затем двинулись домой. Вернулись на «Донец» поздно ночью.

На другое утро, в 8 часов утра, я уехал в город с целью подыскать помещение для отряда, т. к. не нашел возможным оставлять сестер на «Донце». Они все были так измучены, переутомлены, что мне хотелось дать им возможность отдохнуть как следует хоть денька два, пока не выяснится наша судьба. Приехал я прямо к Максимову – он еще спал, но его разбудили, и он меня принял в халате – я рассказал ему положение дел, мой разговор с Нелидовым. Максимов очень сочувственно ко всему отнесся и так был мил, что поехал вместе со мной искать помещение для отряда. С ним было очень удобно – его все знали, все его боялись, но в то же время видно было, как все его любили и уважали.

Остановились мы на гостинице «Londres» против «Petits champs»,^[436] сговорились по 8 франков 50 су с человека за полный пансион. Покончив с этим, я вернулся на «Донец», переоделся в сюртук, пообедал и, объявив сестрам, что в 3 часа я зайду за ними, чтобы перевезти их в гостиницу, уехал опять с главным врачом Лангом к Нелидову, который нам назначил свидание в посольстве. Доложив Нелидову, что мной все исполнено согласно его желания, я прочел ему посланные мною депеши. По-видимому, это ему доставило удовольствие, т. к. он меня очень благодарил – я заметил, что он очень боялся, как бы нас не потребовали в Россию. В 3 часа я перевез весь отряд в гостиницу «Londres», устроил их с большим комфортом. Сестры были в восторге очутиться на суше.

В 5 часов я был опять у Максимова, чтобы ехать к первому секретарю и ближайшему советнику султана во дворец. Пришлось для этого купить цилиндр, к которому долго не мог привыкнуть. Дорога до Ильдиза была удивительно красивая. Максимов в Ильдизе была как у себя дома, он вошел прямо без доклада, представил меня и был моим переводчиком во время разговора секретаря со мной. Я рассказал все, что отряд делал в Фарсале, как относились турецкие власти и т. д., сказал, что отряд очень тронут милостивым предложением султана и очень был бы счастлив остаться в Константинополе и продолжать лечение раненых, с которыми весь отряд, сестры и доктора сроднились, но что мы не можем разрешить этот вопрос сами, не получив инструкций из Петербурга, т. к. время нашей командировки уже истекло. Мы просидели довольно долго, я опоздал к обеду в больницу, и мы пообедали с Максимовым в каком-то ресторане.

В 10 часов вечера я наконец освободился и приехал в гостиницу. Когда я вошел к сестрам, то встретил старшую в слезах. Оказалось, что сестра Угрюмовская внезапно заболела – у нее поднялась температура до 40?, при сильном возбуждении с бредом, а у другой сестры, Виноградовой, было 39. Меня это ужасно обеспокоило, и я подумал: какое счастье, что мы переехали на сушу. Что бы это было на пароходе. К счастью, серьезного ничего не оказалось. Сестра Виноградова скоро поправилась, Угрюмовская тоже, но зато наш артельщик Миронов заболел тифом, и его отвезли в русский госпиталь. В гостинице мы провели три дня очень покойно, и сестры немного вздохнули.

На другой день приезда в гостиницу утром я получил от Нелидова записку, что он получил депешу от графа Муравьева, что государь разрешил отряду остаться в Константинополе. Уведомляя меня об этом, он предлагал мне поехать с 1-м драгоманом посольства Максимовым во дворец к первому секретарю Таксим-бею, чтобы довести об этом до сведения его величества султана.

Я сейчас же отправился к Максимову, и мы с ним поехали в Ильдиз. Таксим-бей принял нас с большой предупредительностью, а когда мы прочли ему депешу с разрешением государя продлить нашу командировку и остаться в Констинтинополе, лицо его просияло, и он сейчас же взял лист бумаги с золотой каймой и стал писать султану.

Мы долго дожидались ответа, наконец дверь отворилась, и турецкий офицер подал Таксим-бею небольшой пакетик. Мы все встали, Таксим-бей достал пакет и стал читать записку. Султан поручил передать отряду приветствие и его радость, что мы можем остаться в Константинополе. Вместе с сим султан повелевал, чтобы в распоряжение отряда отвели один из дворцов в Бешикташе, чтобы содержание всего отряда было взято за счет его – султана, т. к. всех чинов отряда его величества считает своими гостями, чтобы в Ильдизском госпитале лучший барак с ранеными был предоставлен нашим врачам и сестрам и чтобы все наши желания исполнялись. В конце записки султан приглашал нас осмотреть отводимое нам помещение, а также и бараки Ильдизского военного госпиталя и дворцы. Помещение в Бешикташе оказалось превосходным, и переезд отряда был назначен на другой же день после осмотра дворцов.

От Таксим-бея мы поехали с Максимовым и главным врачом Лангом в госпиталь, посетили наших раненых, эвакуированных туда. Тут турки могли убедиться, с какой радостью нас встретили раненые, лежавшие у нас в Фарсале. Те, которые могли ходить, бросались Лангу и мне на шею, целовали руки и не знали, чем выразить нам свою радость. Максимов и тот никак не ожидал такого проявления восторга с их стороны.

Завтракал я в этот день в международном клубе с нашим военным агентом полковником Пешковым и его помощником Шебеко, моим товарищем по корпусу. После завтрака мне поднесли почетный билет для входа в клуб.

Вечером я был свидетелем пожарной тревоги в Константинополе. Это было невероятное зрелище. Со всех сторон города бежали группы людей в рубашках и кальсонах с голыми ногами. Это были отряды вольной команды, каждый отряд бежал, неся на плечах машину для качания воды. Эти полуодетые люди бежали, неистово крича. Мне говорили, что осторожные обыватели боялись этих команд, занимавшихся больше грабежом, нежели спасением имущества. Городская же команда была также не лишена оригинальности. Только паровая машина ехала запряженная четверкой лошадей, остальные машины и рукава – все это несли пожарные на своих плечах, бегом, не отставая от машины.

На другой день утром ко мне явился флигель-адъютант султана, командированный для сопровождения отряда при осмотре дворцов. Первый осмотренный нами дворец был Топкапу (Сераль), произвел он на меня большое впечатление по историческим воспоминаниям, это был последний дворец Константина Великого.^[437] По выходе из него мы разместились в чудных султанских каяках и поплыли через Босфор к азиатскому берегу ко дворцу Бейлербей, оттуда к Долмабахче.

Как красивы были эти каяки и так типичны были матросы – турки в своих белых вышитых костюмах и широчайших шароварах, вздувавшихся на ветру. Из дворцов мне особенно понравился Бейлербей, а в Долмабахче я поражен был красотой и громадностью тронной залы.

К обеду мы вернулись в гостиницу, после чего отряд переехал в свое помещение в Бешикташ. Здесь нас встретил дворцовый интендант Мазхарь-бей, его секретарь и назначенный по повелению султана состоять в отряде Нерми-бей, профессор русского языка в военной школе и переводчик при султане.

Дом, отведенный для персонала отряда, был трехэтажный. Внизу помещалась кухня, кладовые, помещения для турецкой прислуги и т. д.

Во втором этаже находилась общая столовая и жилые комнаты мужского персонала отряда, а в третьем – комната для хранения перевязочного материала, аптеки и жилые комнаты для сестер отряда. Убранство комнат было европейское и устроено было с большим комфортом. Мы были на всем готовом: стол, освещение, стирка белья, почтовая бумага для писем и т. д., так что мои заботы в хозяйственном отношении значительно сократились.

Кормили нас прекрасно, изысканно, по-европейски, к закуске подавали смирновскую водку, вина были самые лучшие французские. В наше распоряжение были предоставлены четыре парные коляски, которыми врачи и сестры могли пользоваться не только для поездок в госпиталь и обратно, но и для своих частных поездок в свободное время. В моем распоряжении был также экипаж от двора.

Гостеприимство султана распространилось и далее.

Телеграфу в Ильдизе предписано было принимать все телеграммы, посылаемые чинами отряда своим родным и знакомым, бесплатно.

На другой день переезда нашего в Бешикташ была пятница, и отряд в полном составе поехал на селямлик:^[438] нам отвели отдельное помещение, и мы отлично видели всю церемонию. Мне казалось, что я сижу в опере и смотрю на сцену. Сначала все проходили войска с музыкой и становились шпалерами по всему пути от дворца до мечети. Очень красивы и оригинальны были зуавы, особенно тогда, когда они шли, вернее, плыли на полусогнутых ногах. Когда собрались войска и стали на свои места, показалась группа пашей и полковников, которые заняли места между решеткой улицы и мечетью.

Но вот раздались звуки трубы, султанский марш, возгласы войск, и показалась коляска с поднятым верхом, окруженная свитой и тремя рядами жандармов. В ней и сидел султан, а впереди на скамеечке Осман-паша (герой Плевны в войне 1877–78 гг.). Лошади и упряжь были дивны, кучера и конюхи – в чудных типичных костюмах. За коляской вели шесть верховых лошадей султана, одну лучше другой, и все они были в удивительных чепраках. Жены султана также проехали мимо нас в закрытых ландо. Проезжая мимо сестер, одна из них выглянула из окна, приподняв вуаль. Возле ландо шел старый евнух, носивший титул «хранитель врат блаженства», – так мне объяснил состоявший при нашем отряде Нерми-бей.

Султан вошел в мечеть, крики смолкли, а жены остались сидеть в ландо во дворе. У ландо отпрягли почему-то лошадей, а у дверей стали евнухи. «Вот несчастные жены, – подумал я. – Как мне их жаль». Все присутствовавшие на селямлике с каким-то волнением смотрели по направлению к мечети, ожидая выхода оттуда первого камергера султана Эмин-бея, которому султан всегда поручал передавать приветствие тому или иному лицу, присутствовавшему на селямлике. Минут десять все ждали, кого на сей раз удостоит султан своим вниманием. Дверь мечети отворилась, и красавец Эмин-бей в блестящем мундире вышел на площадь. Все взоры устремились на него. Он неторопливой походкой подошел к какой-то даме, затем к сербскому военному агенту, а затем ко мне. Эмин-бей передал мне привет султана всему отряду и высокое удовольствие его величества, что мы осталась в Константинополе. Он благодарил нас от имени султана за труды, понесенные в Фарсале по уходу за ранеными, за проявленную нами любовь к ним и в заключение сказал, что отряд доставил султану большую радость присутствием на селямлике. Я со своей стороны просил передать его величеству мою всепреданнейшую благодарность за оказанное внимание, и что я буду счастлив передать чинам отряда милостивые слова его повелителя, и что возможность продолжать уход на ранеными и в Ильдизском госпитале доставляет все нам большое удовольствие. Затем я ему представил старшую сестру, и он рассыпался в любезностях перед сестрами, которых он привел в восторг.

На обратном пути из мечети султан ехал уже один в другой коляске, без козел, и сам правил, но лицо его не было видно из-за поднятого верха. Как только окончилась церемония, ко мне подошел флигель-адъютант султана и сказал, что его величество приглашает отряд осмотреть парк Ильдиза и конюшни.

Парк был интересен благодаря чудным растениям, среди них была масса тропических, но содержание парка, чистота оставляли желать лучшего. Конюшни также сами по себе были неважны, чистота относительная, зато лошади – это было что-то изумительное по красоте – одна лучше другой. Нас сопровождал обер-шталмейстер, я смотрел на все это с неохотой, т. к. едва стоял на ногах от усталости и слабости и повышенной температуры (у меня начинался тиф). Я боялся, что мне сделается дурно. А между тем надо было брать на себя, разговаривать, стараться быть как можно любезнее.

В этот же день, после переговоров старшего врача с начальником Ильдизского военного госпиталя Рашид-пашой, в распоряжение нашего отряда для лечения раненых был предоставлен барак на 100 кроватей.

Он находился в Ильдизе в 15–20 минутах езды от нашего помещения в Бешикташе. Это был деревянный отлично построенный барак, высокий, просторный, прекрасно вентилируемый. Все 100 раненых помещались в одной комнате, разделенной пополам небольшой перегородкой.

Обстановка предоставленного в наше распоряжение барака была очень хорошей, кровати были железными, очень высокого качества, матрацы, подушки, постельное белье не оставляли желать лучшего; каждый раненый имел свой топчан у кровати, около барака был разбит небольшой садик. Одним словом, все устройство барака и приспособления для лечения раненых в Ильдизе было прекрасное и совершенно не соответствовало виденному нами в действующей армии.

Довольствие раненые получали от госпиталя – обед в 8 часов утра, ужин в 4 часа дня. На заботе нашего отряда лежала исключительно медицинская часть.

Как только барак был отдан в наше распоряжение, главный врач озаботился устройством операционной и перевозкой всего необходимого. Перевязочный материал заготовлялся сестрами в помещении отряда в Бешикташе и привозился ежедневно по утрам дежурным сестрам.

Когда все было устроено, врачи и сестры приступили к осмотру и перевязке раненых. Среди них было несколько из лежавших у нас в госпитале в Фарсале. Надо было видеть их восторг при виде наших врачей и сестер, они плакали от радости, обнимали их. Слух о приезде нашего отряда быстро распространился по всему госпиталю, и все раненые нашего Фарсальского госпиталя, бывшие в состоянии двигаться, сошлись к нашему бараку, радостно приветствуя врачей и сестер – многие из них просили перевести их к нам. Это было удивительно трогательное зрелище, благодаря которому все раненые, отданные на наше попечение, стали сразу с доверием относиться к нашим врачам и отказа с их стороны на предубеждения врачей относительно операций почти не было.

День был распределен следующим образом: в 7 1/2 часов утра, ежедневно, напившись чаю или кофе, отправлялись в госпиталь: сестры, заведовавшие операционной, и еще четыре сестры по распределению главного врача в сопровождении студента медика. Служитель Никитюк отправлялся вместе с нами в распоряжение сестры, заведовавшей операционной.

До приезда врачей, т. е. до 10 часов утра, на обязанности вышеозначенных сестер была стерилизация привезенного перевязочного материала, приготовление всего необходимого для операций и перевязок и измерение температуры всех раненых. Врачи, сестры, студенты медики и служитель оставались в госпитале до конца операций и перевязок, приблизительно до 4–5 часов дня, когда возвращались домой, за исключением двух дежурных сестер, кои оставались в госпитале до 8-ми часов вечера, когда, измерив температуру у всех раненых и записав ее, возвращались домой к вечернему чаю, подаваемому в десятом часу. Ночью раненые оставались на попечении дежурного турецкого врача. Сестры, остававшиеся дома, готовили перевязочный материал на следующий день и дежурили при старшей сестре, которая 19 июня заболела тяжелой формой брюшного тифа.

В свободное время сестры в сопровождении драгомана или состоявшего в нашем отряде Нерми-бея ездили иногда в город или на прогулку, а по праздничным дням бывали у обедни в церкви русского госпиталя. Условия жизни в Константинополе были совсем иные, чем в Фарсале. Помещены были чины отряда с большим комфортом, стол был очень хороший, разнообразный, лишений никаких. Тем не менее болезни среди членов отряда не прекращались. Почти все сестры и врачи переболели более или менее серьезно, я сам едва бродил, чувствуя себя очень нехорошо, с повышенной температурой, слабость была ужасная. А между тем приходилось все же работать все время, заботиться обо всем и обо всех.

Наш посол Нелидов, увидев меня совсем расклеившимся, настоял, чтобы я приехал к нему в Буюк-дере – его летнюю резиденцию – пожить хотя бы несколько дней и отдохнуть. После долгих уговоров я решил оставить отряд и уехать, так как чувствовал, что иначе я свалюсь. Нелидовы меня встретили как родного, устроили меня со всеми удобствами в чудной комнате с видом на Босфор. Приехал я прямо к завтраку, затем пошел в парк, сделал визит нашему консулу и застал его дочь с двумя леопардами в саду. Леопарды были совсем ручные, им было по 10 месяцев, они были такие ласковые, ласкались и лизали руки. Так странно было видеть их в саду, разгуливавших на свободе, прыгавших без малейшего шума с дерева на дерево. Жуть даже брала какая-то.

После дневного чая О. Н. Нелидова, жена посла, повезла меня в шарабане в платановый лес. Что это была за красота!

В 7 часов обедали, к обеду приходилось ежедневно надевать фрак с белым жилетом и белым галстуком – для меня это было пыткой первое время, потом я уже привык. И так странно было – мы ведь обедали втроем: чета Нелидовых и я. О. Н. Нелидова приходила к обеду в вырезном платье с пайетками и веером. Я прожил у Нелидовых неделю и очень отдохнул, лежа большую часть дня в саду в тени. Я немного окреп, но температура все держалась. Я избавился от нее только в Одессе, а в Константинополе чувствовал себя все время неважно, что мне ужасно мешало работать и угнетало.

18-го июня было освящение креста церкви-памятника на могиле павших русских воинов в Сан-Стефано.

Отряд наш получил приглашение на это торжество, к сожалению, кроме меня, только четыре сестры и два врача могли им воспользоваться. Освящение церкви было очень торжественно в присутствии всех чинов нашего посольства во главе с послом А. И. Нелидовым, сербского посланника^[439] и всей русской колонии.

Совсем особенное благоговейное чувство наполняло сердца всех присутствовавших на этом торжественном православном богослужении среди окружавшего нас мусульманского мира.

После торжества строителем церкви полковником Пешковым всем гостям был предложен завтрак ? la fourchette, только в 7 часов вечера я вернулся к себе.

На другой день я ездил с послом А. И. Нелидовым на остров Халки к патриарху Никодиму, который меня очень тронул своим отношением к великому князю Сергею Александровичу, о котором он отзывался с трогательной любовью и расспрашивала о нем.

Вернувшись на следующий день, я сделал визит Осману Гази-паше – герою Плевны. Милый старик меня трогательно встретил. Я не без волнения входил к нему. Держал он себя просто, говорил, что с последней войны он научился уважать и любить русских, что всегда хранит в своей душе лучшие чувства к ним, говорил, что помнит очень хорошо великого князя Сергея Александровича, просил передать ему его всепреданнейшие чувства, рассказывал мне о последней войне, о том, с кем он из русских встречался, и не отпускал меня – я просидел у него около часу. Разговор шел при посредстве состоявшего при отряде Нерми-бея.

В начале июля месяца, видя, что с каждым днем, несмотря на применяемые меры для сохранения здоровья членов отряда, болезни среди них не уменьшались и сестры все более и более переутомлялись, я, переговорив с главным врачом и узнав от него, что раненые, находившиеся на попечении наших врачей, все вне опасности и находятся на пути к выздоровлению, пришел к убеждению, что наша миссия окончена и пора вернуться в Россию.

Переговорив об этом с послом, который вполне согласился с моим мнением, я, с согласия главного врача, назначил 6-е июля для передачи раненых в руки турецких врачей.

Вместе с этим я просил первого секретаря султана довести до сведения его величества, что мы, к сожалению, должны 10 июля выехать обратно в Россию, т. к. здоровье членов отряда сильно пошатнулось, и мы должны прервать работу в госпитале 6 июля. В ответ на это, когда отряд 4-го июля присутствовал на селямлике, чтобы этим выразить султану благодарность за гостеприимство и как бы откланяться перед отъездом, первый камергер Эмин-бей передал мне приглашение его величества султана пожаловать на обед со всеми членами отряда на другой день в 6 часов в Ильдиз-Киоск.^[440] К счастью, в этот день, почти все члены отряда были на ногах и могли воспользоваться приглашением, за исключением больной тифом старшей сестры, оправившегося от тифа доктора Алексинского, эвакуированного несколько дней перед тем в Россию и еще одной сестры, заболевшей в этот день.

За нами прислали придворные экипажи и торжественно повезли во дворец шагом. В первом ландо сидели две сестры, состоявший при отряде Нерми-бей и я, во втором – две сестры, драгоман посольства и главный врач и т. д.

По приезде в Ильдиз-Киоск мы были встречены заведовавшим церемониальной частью двора Мунир-пашой, командующим главной квартирой Шакир-пашой и другими сановниками, которые все были чрезвычайно любезны ко всем нам. Султан^[441] на обеде не присутствовал, а на председательском месте сидел министр двора Мунир-паша. Обед был из 14 блюд, Все было подано по-европейски, но было очень утомительно сидеть за столом. После обеда повели нас в сад, где подали кофе, но пошел дождь, мы вернулись в комнаты. Вскоре появился первый секретарь султана. Затем, на большом подносе, несли свертки, завернутые в красные шелковые платки. Это были ордена и подарки от султана всем нам. Таксим-бей лично раздал их. Сестры получили чудные золотые вещи, кольца, брошки, браслеты. Доктора – портсигары. Я получил дивный золотой портсигар, усыпанный бриллиантами. Посредине из бриллиантов была надпись по-турецки «на память». Кроме этого я получил орден Османие^[442] на шею.

Нас попросили надеть ордена и повели в верхний этаж к султану. В зале нас построили всех в одну линию, я стал на правом фланге. Против нас встали приглашенные, не принадлежавшие к отряду – наш военный агент, драгоман посольства и др. лица. Султан вышел к нам в пальто и перчатках на обе руки. Пальто толстого солдатского сукна, перчатки грубые, толстые. Сам он был маленького роста с бородой, невзрачный, смотрел как-то в сторону. Он подошел ко мне, подал руку и стал говорить через Мунир-пашу, который переводил все с турецкого на французский язык. Султан был очень мил и наговорил мне кучу любезностей. Разговор продолжался несколько минут. Три раза говорил султан, три раза отвечал ему я и, в свою очередь, выразил благодарность за тот прием, который Красный Крест встретил в Константинополе. Затем султан прошел как-то бочком мимо всех, подал руку Пешкову – нашему военному агенту и затем опять вернулся ко мне и сказал, что просит меня передать государю, что он никогда не забудет услуги России, оказанные Турции присылкой отряда Красного Креста. Затем он вновь подал мне руку и вышел, позвав Пешкова к себе. Пешкову он сказал, что через переводчика он не хотел этого говорить (Пешков говорил по-турецки), но просит меня, когда я увижу государя, передать ему от имени его, султана, его неизменную преданность и глубокую благодарность как государю, так и всей России.

После приема все турки меня окружили, поздравили с необыкновенной милостью султана – они были поражены приемом и вниманием, оказанным мне. Очевидно, все было устроено, чтобы мы уехали с хорошим чувством и не очень бранили Турцию. После приема мы уехали домой тем же порядком, как приехали. Я был очень рад, что все врачи получили такие хорошие подарки – они все остались в восторге и сестры также.

По сдаче раненых турецким врачам 7-го июля мы совершили прогулку на Принцевы острова и насладились чудной природой. Султан прислал свой катер и флигель-адъютанта для сопровождения нас. Погода была чудная, я рад был за сестер. Сначала мы посетили остров Халки, где проехали весь остров на ослах. Сестер это очень занимало. Затем были на острове Принкипо, объехали его в ялтинских колясках, на гору же поднимались опять на ослах. Какая это была красота! Мы вернулись в полном восторге от чудной прогулки, были счастливы, что могли посетить и памятники над могилами русских воинов,^[443] скончавшихся в плену в 1828–29 годах на острове Халки и похороненных при греческой церкви времен Палеологов, на острове Принкипо при монастыре Св. Николы в пятидесятых годах.

После сдачи раненых я вместе со старшим врачом объехали начальствующих лиц Ильдизского военного госпиталя, чтобы поблагодарить их за любезное отношение к нам во все время нашего пребывания в Констинтинополе.

Желая поощрить тех лиц, которые были наиболее любезны и предупредительны к отряду, я обратился с письмом к нашему послу А. И. Нелидову, прося его ходатайствовать о награждении этих лиц. Во главе их я, конечно, поставил Банковского-пашу – нашего доброго гения, столь заботившегося о нас, обратился с таким же письмом и к нашему посланнику в Афинах М. Н. Ону с ходатайством о награждении нашего вице-консула в г. Воло – Кондо. Все предоставленные мною лица получили соответствующие награды.

Посетив коменданта Ильдиза Тефкет-пашу, я передал ему 1000 франков для искусственных ног на шарнирах шести ампутированным раненым, лежавшим в нашем бараке. Ему же я передал и шесть золотых полуимпериалов и 20 серебряных рублей для раздачи солдатам-санитарам нашего барака. Последние дни пребывания в Константинополе были посвящены укладке и сборам в дорогу, врачи же и сестры воспользовались свободным временем, чтобы сделать кой-какие покупки.

Накануне отъезда отряд был приглашен на завтрак к Банковскому-паше, который жил на даче в Буюк-дере. В этот же день отряд откланялся и нашему послу.

Врачи и сестры были приняты в помещении посольства А. И. Нелидовым и его женой вновь с удивительным радушием, мы были растроганы до слез. Положительно я не знал, как выразить им и всем членам посольства нашу благодарность за все то понимание, которым они нас окружали все время.

Прощаясь с послом, я передал ему мои три докладные записки, составленные по его поручению. Краткую заметку о Фессалии во время греко-турецкой войны и два описания имений русских подданных Маврокордато и Кондо, разоренных турками. Записки эти послужили посольству материалом, и благодаря им турки возместили все убытки как Маврокордото, так и Кондо. Привожу эти записки:

Краткие заметки о Фессалии во время греко-турецкой войны 1897 г.

г. Константинополь

1 июля 1897 г.

1-го мая сего года отряд Красного Креста прибыл в г. Воло и пробыл в Фессалии до 6-го июня, подавая помощь раненым туркам в Фарсале. За время пребывания отряда в этом городе мне пришлось объехать значительную часть Фессалии, а именно всю местность, лежащую между Воло, Велестино, Лариссой, Фарсалом, затем все села и поместья по направлению к Домокосу, окрестность Домокоса и далее к югу через Фурку до Ламийской долины, у начала которой стояли турецкие аванпосты.

Из всех сделанных мною наблюдений я мог вывести заключение, что турки разграбляли все города и селения, по которым им приходилось проходить, а затем поджигали большую часть из них. Единственный уцелевший город, виденный мною, – это г. Воло, который, благодаря энергичным мерам, принятым консулами России и иностранных держав, а также присутствию иностранных судов, остался нетронутым.

Необходимость в подобном уничтожении всего, встречавшегося на пути следования турок, конечно, не представлялась, и мне кажется, что они все разоряли с исключительной целью грабежа, а вовсе не по каким-либо тактическим соображениям.

Из виденных мною городов только один Велестино мог быть уничтожен выстрелами во время сражения, т. к. он лежал как раз в той местности, где происходило одно из самых горячих сражений. И все-таки, несмотря на это, следы грабежа и здесь ясно видны во многих домах, а церковь, у которой от выстрелов пострадал только один крест на куполе, свидетельствует ясно, что турки разорили ее уже после битвы. Глазам моим при входе в эту церковь представилась ужасная картина, от которой я долго потом не мог отделаться: престол сброшен, оставшиеся образа, расколотые, валялись на полу вместе с листами церковных книг среди соломы и навоза, свидетельствовавших о том, что турки обратили церковь в конюшню.

Во всех городах и селах, по которым мне пришлось проезжать, я почти не встречал местных жителей – все это бежало из Фессалии в паническом страхе при приближении турок. Страх этот очень понятен, т. к. вряд ли турки оставили бы в живых тех, кои бы противились их грабежам (пример в приложенной записке о разоренном имении русского вице-консула).

Входя в город, село или поместье, турки разграбили все, что только могли. Редкий дом оставлялся более или менее целым. В Фарсале осталось три или четыре дома, в Домокосе два или три, а в Велестино я не видел ни одного. Все, что представляло какую-либо ценность, было уничтожено турками, а остальное изломано и уничтожено совершенно бесцельно. В довершение всего они поджигали остающееся. Характер грабежа и разорения везде один и тот же; как образчик могу представить такую картину разрушения поместья «Вриссия» нашего вице-консула в г. Воло (см. приложение).^[444]

От многих мне приходилось слышать – и главным образом от турок, что греки сами разоряли и уничтожали города при своем отступлении, поджигая их. Мне кажется, это совершенно невероятным по следующим причинам: во-первых, если бы турки были ни при чем, а разорения совершались греками, церкви остались бы нетронутыми; во вторых, греки до того быстро и в таком паническом страхе отступали, можно сказать, бежали отовсюду, что если бы даже и желали все разорить и поджечь до прихода турок, то не успели бы этого сделать.

Как доказательство приведу следующие мои наблюдения: при поездках по Фессалии я посетил более десяти церквей, и все они, за исключением церкви в г. Воло, были подвергнуты такому разорению и поруганию, что нельзя было не содрогнуться от ужаса. Все ценное не существовало – оно, очевидно, было унесено турками, а то, что оставалось, было изломано и перековеркано, престолы сброшены, все образа переколоты, глаза Спасителя и Богоматерь во многих церквах на образах прострелены и т. д. Могилы вокруг церквей были разрыты и кости разбросаны по церковному полу вместе с изорванными церковными книгами, листы от которых во многих местах валялись и вне церкви на большом пространстве. В одной из церквей Фарсала я заметил на черепах, кои были разбросаны на полу, следы естественных отправлений. Кто не видал этой ужасной картины поруганной церкви, тот себе представить не может всего ужаса подобного кощунства.

Теперь скажу несколько слов об отступлении греков. Это не было отступление дисциплинированной армии в полном порядке; это было, судя по всему мною виденному и слышанному, бегство и даже самое беспорядочное – греки оставляли все неприятелю, ничего не успели захватить с собой. При этом надо отдать справедливость, что все, что доставалось туркам от греков, свидетельствовало о том, насколько греческая армия была хорошо снаряжена для похода, тогда как турецкая в этом отношении оставляла желать много лучшего.

Когда я увидел первый раз турецкие войска, то был поражен их видом – это была толпа оборванных нищих в изорванных опорках. Лошади в кавалерии, и особенно в артиллерии, были в очень плохом виде. Я был поражен, когда под Домокосом увидел артиллерийских лошадей – это были скелеты, обтянутые кожей. Таких лошадей я встречал только при объезде Саратовской губернии во время голода.

Обозов у турок почти не было – все перевозилось на вьючных лошадях. Медицинская часть у турок на поле сражения была устроена очень плохо – у них не было никаких средств для перевозки раненых, которых вследствие этого клали прямо на арбы или сажали верхом на вьючных лошадей для доставления в ближайший госпиталь.

Помощь раненым на полях сражений подавали только доктор Ларди с французскими докторами – волонтерами; турецких докторов не было вовсе видно, а составлявшие постоянный штат доктора, как мало подготовленные, не могли оказывать деятельной помощи, подвижных же лазаретов не было вовсе. Госпитали были также устроены турками ниже всякой критики, и только после взятия Лариссы и Фарсала, когда туркам достались большие склады не только лекарств и перевязочных материалов, но и кроватей, матрацев – они ими снабдили госпитали, но дело у них долго не ладилось за отсутствием врачебного хирургического персонала; если бы не доктор Ларди с своими ассистентами и наш отряд, то после сражения при Домокосе не знали бы, как помочь раненым.

У греков, в смысле сражения, все было устроено очень хорошо, но, к сожалению, они этим не воспользовались, оставив при своем бегстве все хорошее туркам. У них были прекрасные шатры-палатки, превосходные обозы, громадные аптечные склады по всем городам, масса перевязочного материала; медицинская часть, в смысле сражения, была устроена превосходно – каждый солдат в греческой армии имел при себе необходимый перевязочный материал до английской булавки включительно, который герметически был закрыт в маленькой жестяной коробке. Обо всем этом можно было судить по вещам, которыми пользовались турки на моих глазах.

Кроме всего этого, у греков были чудные планы всей Фессалии работы австрийских топографов. Все почти турецкие офицеры были снабжены ими – они до того были наглядны и подробны, что по ним каждый, даже незнакомый с чтением планов, мог пройти куда угодно в данной местности. На них были показаны все малейшие проходы и тропинки с отметками, где и какой род оружия может пройти. У Сейфула-паши я видел два ящика, наполненные этими планами, а у Эдхема-паши еще и рельефные планы отличной работы. Большая часть этих планов досталась туркам в Лариссе и Фарсале. Палатки достались туркам в числе 800, все они были совершенно новые и резко отличались от турецких. Они были и поместительнее, и удобнее.

Обозы греческие – арбы, доставшиеся туркам, – также были очень хорошего качества, также как и рессорные повозки для раненых; в них был только один недостаток – они были покрыты черной клеенкой, которая очень сильно нагревалась от солнца. Кроме этого турки получили большие аптечные и перевязочные склады до инструментов и стерилизаторов включительно. Военных припасов турки захватили в одном Домокосе до 30 000 патронных ящиков. Вся эта добыча, доставшаяся туркам после каждого отступления греков, доказывает, насколько эти отступления были поспешны.

Из этого всего ясно, что разорения и грабежи совершались исключительно турками. Как наглядный пример грабежа может служить и то обстоятельство, что в Фарсале, на моих глазах, турецкие строевые солдаты продавали греческие деньги.

В заключение считаю своим долгом привести рассказ пленного грека, раненого под Домокосом и лежавшего в госпитале нашего отряда в Фарсале. Когда он лежал тяжело раненый в бедро еще на поле сражения, к нему подошел албанец и замахнулся, чтобы его заколоть. Тогда грек, вынув 30 драхм, протянул их албанцу, прося помилования. К счастью, проезжавший турецкий офицер спас его, взяв его в плен и отдав ему эти 30 драхм.

Этот случай подтверждает слух о том, что турки приканчивали раненых греков, по этой же причине у турок в госпиталях было самое ничтожное количество раненых греков».

Краткое описание имения «Вриссия», принадлежащего русскому вице-консулу Кондо, разоренного турками во время их наступления на Домокос

г. Константинополь

1 июля 1897 г.

На другой день моего прибытия с отрядом русского Красного Креста в г. Воло, 2-го мая с.г., я отправился представиться главнокомандующему турецкой армией Эдхему-паше, чтобы получить от него указания для дальнейшего следования нашего отряда.

В это время главная квартира находилась в Теке, а турецкие аванпосты стояли между Фарсалом и Домокосом. Русский вице-консул г. Воло получил как раз в этот день известие, что его имение «Вриссия» попало в руки турок, которые принялись его грабить. Известие это подтвердилось бежавшим оттуда помощником управляющего имением албанцем Раппо, которого я видел лично и который рассказал мне, что как только турки вступили в имение, то принялись его разорять. Все, начиная от управляющего и священника и кончая последним рабочим, бежали. Он остался один, думая, что его как мусульманина не тронут. Но ему сначала не поверили, и в доказательство своего мусульманства ему пришлось раздеться. Его тогда избили и прогнали из имения. Факт прихода турок во Вриссию с целью разорения этого имения подтверждается данными, имеющимися у нашего военного агента полковника Пешкова, который мне передал, что 2-я бригада 2-й дивизии при наступлении на Домокос вдруг куда-то исчезла и не дошла до города. Оказалось, что эта бригада застряла в имении «Вриссия».

Г-н Кондо просил меня, когда я увижу Эдхема-пашу, доложить ему о всем слышанном от помощника управляющего, прося защитить имение от дальнейшего разорения, тем более что в доказательство того, что оно принадлежит русскому вице-консулу, на доме вывешен был русский флаг.

Я заявил обо всем этом главнокомандующему, который сделал вид, что принял очень близко к сердцу мои слова, позвал Сейфула-пашу, потребовал карту, отыскал на ней село «Вриссия» и приказал немедленно принять меры к охране имущества русского вице-консула.

Впоследствии оказалось, что распоряжение Эдхема-паши не было приведено в исполнение.

Через несколько дней по прибытии в Фарсал, по просьбе г-на Кондо, я отправился с помощником управляющего и одним конвойным в имение «Вриссия» с целью его осмотреть. Это поместье находилось верстах в 8 от Фарсала по Домокосовской дороге. Имение очень богатое, масса хозяйственных солидных построек вокруг дома, громадные конюшни и сараи, скотные дворы – все это свидетельствовало о том, что имение было в большом порядке.

Когда я подъезжал, два албанца стреляли в небольшую кучку свиней, которые паслись во поле, а во дворе несколько турок у амбара всыпали оставшийся ячмень в мешки и нагружали на ослов; в саду же в кустах турки ловили цыплят, причем у одного из них уже было связанных до 11 штук. Я обошел весь дом, над которым еще развивались остатки русского флага, но который внутри был совершенно разорен: все было переломано, портреты изорваны, одним словом, не было ни одной целой вещи во всем доме, а внизу все полы были переломаны (очевидно, турки искали денег). В хозяйственных постройках, в амбарах не оставалось ничего, кроме небольшого количества ячменя и барашковых шкур. На скотных дворах и конюшнях было пусто. Церковь подверглась поруганию и представляла собой ужасный вид: образа прострелены и проколоты, все выворочено, церковные книги валялись изорванные вместе с костями из разрытых могил – картина поистине ужасная. В фруктовом саду, где я увидал остатки пасеки, не оставалось целым ни одного улья. Картина разорения полная – даже многие плуги и сельскохозяйственные машины были исковерканы.

Не прошло и двух дней после моего посещения «Вриссии», как дом подожгли со всех сторон, и он весь сгорел вместе с прилегающими постройками, остались одни голые стены.

Таким образом, последнее, что оставалось, и то погибло, увеличив тем самым и без того громадные убытки нашего вице-консула.

Докладная записка

г. Константинополь

1 июля 1897 г.

По просьбе директора фессалийской железной дороги г. Кирико, доверенного лица г. Маврокордато, я посетил в середине мая сего 1897 года имение сего последнего «Каралар» в сопровождении одного из служивших на железной дороге лица, знакомого с окружавшей местностью и самым имением.

Я нашел имение г. Маврокордато в полном разорении. Первое, что мне бросилось в глаза, это сожженный и разрушенный до основания дом и рядом сожженная церковь. Следов кощунства в церкви не было видно, так как от пожара уцелело только четыре стены. Обойдя эти обгорелые остатки, я направился к хозяйственным постройкам – здесь следов пожара не было видно, но все решительно было разграблено. В амбаре, находившемся недалеко от дома, все двери были выломаны и он был совершенно пуст, – в полу в одном из отдельных зданий оказалось отверстие, видно было, что лица, грабившие дом, искали деньги, но вместо них нашли одни сельскохозяйственные книги, которые изорванные и валялись тут же. Далее шли громадные склады вина – вина в бочках не оказалось, а сильный винный запах и лужи вина на земле свидетельствовали о том, что бочки были умышленно раскрыты или поломаны. Конюшни и скотный двор уцелели, но были пусты, я заметил в них всего штук 5 волов и одну корову, принадлежали они г-ну Маврокордато или же были приведены войсками кавалерийской дивизии Сулеймана-паши, занимавшего в то время местечко «Каралар», узнать я не мог. По всему скотному двору видны были раскиданные внутренности скота и несколько убитых кабанов и свиней.

Все остальные постройки если не сгорели, то свидетельствовали о следах грабежей. Все, что было годное к чему-нибудь, очевидно, было унесено, все остальное изломано и перековеркано. Единственное, что, по-видимому, уцелело, это большой паровик-самоход для молотьбы хлеба. Ни одной души во всем имении я не нашел, кроме солдат кавалерийской дивизии. Я сделал визит Сулейману-паше, от него я мог только узнать, что он прибыл с своей дивизией шесть дней тому назад и нашел все в таком виде, в котором оно находилось при моем посещении. Сулейман-паша мне сказал, что получил депешу от Эдхема-паши, чтобы охранить имение Каралар от разграбления, но исполнить этого он не мог, так как всё было разграблено до его прихода, о чем он и телеграфировал Эдхем-паше. <…>^[445]

В четверг 10-го июля мы оставили Бешикташ, провожаемые местным турецким начальством и всей прислугой, которой я раздал на чай из сумм Красного Креста 900 франков. Его величество султан оказал нам еще последнее внимание, предоставив нам свои базар-каяки,^[446] чтобы отвезти нас от пристани в Долма Бахче на пароход Русского общества «Королева Ольга».

В 10 часов утра отряд наш вступил на пароход «Королева Ольга» – на тот самый, который почти три месяца назад привез нас из Одессы в Константинополь. Врачи и сестры были очень рады возвращению в Россию, одно только сокрушало нас – мы должны были оставить в больнице больную тифом старшую сестру отряда Л. К. Пиварович; к счастью, ей было тогда уже лучше, и мы надеялись, что она скоро сможет вернуться в Россию.

Офицеры «Донца», во главе с командиром, турецкие врачи и многие другие лица прибыли на пароход с пожеланием нам счастливого пути.

В 11 часов утра наш пароход поднял якорь и по выходе из Золотого Рога стал входить в Босфор. Послышалось громкое «ура!», на которое мы отвечали. Это команда «Донца» приветствовала нас, когда мы поравнялись с ним.

Мы прекрасно дошли до Одессы, с нами возвращался в Россию и отряд Красного Креста, работавший в Афинах, во главе со своим уполномоченным доктором Тилле. Мы с радостью встретили наших собратьев, с которыми и совершили весь путь от Константинополя до Одессы. По этому поводу я послал депешу королеве эллинов и получил от ее величества в Одессе очень милостивый ответ.

В Одессе мы оставались до вечера. Касперовская община сестер милосердия вновь гостеприимно приютила наших сестер, пока я делал распоряжения для нашего дальнейшего следования. Тут мы расстались с главным нашим врачом И. П. Лангом. Никому и в голову не приходило, что в нем уже сидела зараза тифа и что мы прощаемся с ним навсегда.

За несколько дней до отъезда из Константинополя он почувствовал недомогание, но так как состояние его вообще не представляло никаких опасений и никаких признаков тифа заметно не было, он и выехал вместе с нами из Одессы, где жил его отец, у которого он и остался. К несчастью, болезнь оказалась тифом и бедный Иван Петрович не вынес его, проболев у своего отца четыре недели, скончался, к великому нашему горю.

В Одессе удалось отправить весь груз с почтовым поездом прямым сообщением, а самим выехать с курьерским в 9 часов вечера. Нам предоставили отдельный вагон 2-го класса, так что мы ехали с большим удобством. В Киеве я воспользовался свободным временем и с врачами и сестрами посетил Владимирский собор и Лавру, где мы приложились к чудодейственной иконе и осмотрели Ближние пещеры.

На другой день, 18-го июля, в воскресенье, мы с волнением и необыкновенно радостным чувством возвращения на родину подъезжали к Москве. Это было около 4-х часов дня.

На вокзале в Москве нас ожидала трогательная встреча – вся община, во главе с попечительницей Е. П. Ивановой, трудами которой был снаряжен отряд, члены местного управления Красного Креста во главе с генералом Даниловым, мои друзья Корнилов, Гадон и, наконец, мой брат.

Все были трогательны, я так был счастлив увидеть брата, но мне было больно, что сестры моей не было, она была заграницей с детьми Павла Александровича. Я не мог удержать слез, здороваясь, обнимая всех. Все поразились моим видом, правда, я был неимоверно худ, потерял больше пуда весу. По предположению врачей, я перенес паратиф на ногах.

На вокзале мне подали депешу великой княгини Елизаветы Федоровны, которую я и прочел членам отряда.

Телеграмма гласила: «Сердечно приветствую отряд радуюсь вас лично благодарить от всей души завтра в Москве и прочитать вам милостивую телеграмму императрицы Марии Федоровны. Елизавета.»

С вокзала мы проехали в экипажах к часовне Иверской Божьей матери. У Иверской была целая толпа народа, приветствовавшая отряд. Молебен был очень трогательный. Когда священник стал читать благодарственную молитву, все стали на колени, и мы горячо благодарили Бога за благополучное возвращение.

После молебна я простился с врачами и сестрами и поехал к себе на квартиру в генерал-губернаторском доме с моим братом, говорили мы без умолку, а в 6 часов я поехал с ним, Гадоном и Корниловым обедать в «Эрмитаж», а оттуда, простившись с братом, поехал с Гадоном в Ильинское.

С большим волнением я вышел из вагона в Одинцове и сел в коляску, высланную за мной из Ильинского. Встреча с их высочествами была более чем трогательная. Великий князь не дождался меня и пошел ко мне навстречу по дороге без шапки, встретил меня на дороге версты за 1 1/2 от Ильинского. Он обнимал меня, разглядывал, был мил страшно, говорил, что так боялся за меня, что очень рад, что я вернулся здоровым. Он сел ко мне в коляску, Гадон пересел на козлы, и мы быстро доехали до Ильинского. На верхней площадке лестницы дворца меня встретила великая княгиня тоже как близкого родного, тут же были Степанов и княжна Лобанова. Великая княгиня повела меня к себе на балкон, расспрашивала обо всем с таким заботливым вниманием и участием, затем подали чай, и мы долго не расходились, так как странно казалось сидеть в Ильинском за чайным столом и вместе с тем было хорошо, радостно… Легли поздно. На другой день я встал рано, оделся в парадную форму и отправился к великому князю явиться по случаю получения ордена Св. Станислава на шею. Я получил этот орден к 5-му июля.

В 9 часов утра все выехали из Ильинского – великий князь с Гадоном в Рязань, а великая княгиня со мной в Москву для приема отряда.

В генерал-губернаторском доме весь отряд был принят великой княгиней, которая прочла нам следующую телеграмму императрицы Марии Федоровны:

«Прошу передать мою самую теплую признательность и сердечную благодарность всем: Джунковскому, докторам, сестрам и служащим за их заботы и истинно христианский уход за ранеными, за что Господь их благословит и наградит.

Мария».

С волнением выслушали мы столь милостивые слова ее величества. После приема в генерал-губернаторском доме в присутствии великой княгини было отслужено молебствие в помещении Иверской общины.

Этим окончилась моя роль уполномоченного отряда, мне оставалось лишь сдать оставшееся имущество отряда в местный склад, а деньги в местное управление, что и было мною исполнено в течении ближайших дней.

После молебствия в Иверской общине со мной простились врачи и сестры отряда. Я заехал к себе в генерал-губернаторский дом, провел остальную часть дня с братом и обедал с ним и Корниловым в «Мавритании», вечером уехал в Ильинское, где провел день своих и Гадона именин. Их высочества были страшно милы, все время мне пришлось говорить, рассказывать разные подробности из своей командировки. Великий князь подарил мне чудное издание Брикнера «Императрица Екатерина II» и золотой брелок с переплетенной подписью «1897 год» с рубинами. Великая княгиня – очень красивые запонки желтой эмали с бриллиантами. Вечером Гадона и меня чествовали ужином в помещении библиотеки, было весело, оживленно, просидели до 3 часов утра.

На другой день с ранним поездом я выехал в Москву, где провел 16-е и половину 17-го июля. Надо было разобрать вещи отряда, привезенные с собой, составить краткий денежный отчет и сдать деньги.

Целый день я провозился с вещами, разбирая их в сарае общины, сестры мне помогали, обедал и ужинал в общине. Сестры меня очень тронули, поднесли брелок с надписью «на добрую память от сестер отряда».

17-го мне удалось все кончить и сдать как вещи, так и деньги.

Мною было получено на расходы разновременно 8502 рубля 96 копеек, из коих я потратил 7804 рубля 30 копеек. Таким образом, я сберег 698 рублей 66 копеек, которые сдал в местное управление Красного Креста.

17-го я вернулся в Ильинское к обеду и очень надеялся прожить там спокойно, никуда не двигаясь дня три, как вдруг рано утром на другой день, совсем неожиданно, великая княгиня получила депешу от императрицы Марии Федоровны, что ее величество желает меня видеть в субботу 19-го в 12 часов в Петергофе. Пришлось скорее написать краткий отчет о деятельности отряда на большом листе для вручения ее величеству и, на всякий случай, составить еще представление к наградам и выехать из Ильинского тотчас после завтрака, чтобы поспеть на почтовый поезд.

Засуетился я страшно и только в вагоне немного пришел в себя. В Петергофе я проехал прямо к моему другу и товарищу по полку Шлиттеру, который служил в то время в Сводно-гвардейском полку,^[447] переоделся у него в парадную форму и в 12 часов был в Коттедже – летнем дворце императрицы в Александрии.^[448] Камердинер пошел обо мне доложить состоявшему при ее величестве князю Барятинскому, который очень любезно меня принял, сказав, что как только от императрицы выйдет гофмаршал граф Голенищев-Кутузов, обо мне доложат.

Мне пришлось ждать в приемной не более 10 минут, когда открылась дверь в гостиную императрицы и камердинер пригласил меня войти. Ее величество так ласково протянула мне руку и обратилась ко мне с такой очаровательной улыбкой, приглашая меня сесть, что вся моя робость прошла, и я говорил с ней без всякого стеснения. Она расспрашивала меня обо всем, интересуясь мельчайшими подробностями. Говоря о греках, я заметил слезы на ее глазах. Ведь ее родной брат был королем Греции. Я передал ее величеству мой краткий отчет, благодарил за милостивую депешу, сказав, что столь дорогое ее внимание к отряду было лучшей наградой всем нам, а что я лично был растроган до слез, что она упомянула в депеше мое имя.

По-видимому, это доставило ей удовольствие, и она сказала, что очень боялась, как бы депеша не опоздала к нашему приезду в Москву, что писала она ее еще в 8 часов утра, прибавила, что от всех слышала самые лучшие отзывы о нашей деятельности и просила еще раз от ее имени всех поблагодарить. Затем заговорила обо мне лично, нашла, что я хорошего вида, только очень похудел, интересовалась, как я перенес весь поход, вспомнив, как я сильно болел ревматизмом в год смерти государя. На прощанье императрица совсем покорила меня своей более чем любезностью – она сказала, что ей совестно, что она меня побеспокоила, не дала мне отдохнуть, заставив еще сделать путешествие до Петербурга, но что она непременно хотела меня повидать до своего отъезда в Абастуман, чтобы лично меня поблагодарить. Я вышел от ее величества совсем очарованный, счастье и радость наполняли мое сердце.

Прямо от императрицы я поехал к генерал-адъютанту Рихтеру, командовавшему Главной квартирой и начальнику всей свиты.

Он меня принял гораздо менее любезно, чем императрица, и, даже не посадив меня, спросил стоя, что мне угодно. Я сказал, что приехал к нему явиться по случаю приезда, будучи вызван императрицей Марией Федоровной, которой только что имел счастье представиться, и ожидаю от него приказаний на счет представления государю – как лучше сделать, чтобы не быть нескромным. Тогда он как будто стал любезнее, но все же, посадив меня, стал расспрашивать о греках и турках, а насчет представления государю сказал, что прием у его величества будет в среду 23-го июля и мне следует приехать прямо во дворец к 12-ти часам и записаться у дежурного флигель-адъютанта.

От Рихтера я заехал к барону Фредериксу, Екатерине Сергеевне Озеровой и завтракал у Шлиттера. Разговоров было без конца, пришлось все время говорить о виденном и пережитом. После завтрака я поехал на Сергиевскую дачу к Лейхтенбергским, застал князя Георгия Максимилиановича, Анастасию Николаевну и молодого Сандро. Очень я был раз их повидать, они, по-видимому, все обрадовались и очень были ко мне милы. Заехав переодеться к Шлиттеру, снять парадный мундир, поехал обедать к Гессе – дворцовому коменданту.

Я очень любил всю семью Гессе, а главное – его, это был такой хороший, прямой человек, правдивый. У Гессе никого из гостей не было, он очень интересовался моей командировкой, пришлось все время говорить, обо всем рассказывать. Я сказал Гессе, что Рихтер дал мне указание представиться государю в день приема в среду и потому я хочу уехать к моей младшей сестре и вернуться к этому дню. Гессе мне это отсоветовал делать, говоря, что мне лучше далеко не уезжать, т. к. государь, если узнает, что я приехал, может потребовать меня и ранее среды, Гессе полагал, что государь, наверное, захочет меня повидать не в приемный день, тем более что в среду будет очень много представлявшихся.

По совету Гессе я и решился остаться в Петербурге и переночевать у Шлиттера. Вечером я успел навестить детей Михалкова, которые жили у Галлов в Старом Петергофе. Марица и Володя страшно мне обрадовались, повисли мне на шею и не хотели отпускать меня.

На другое утро я поехал к обедне на Сергиевскую дачу и затем завтракал у князя Георгия Максимилиановича, у которого в то время гостила сестра его принцесса Мария Максимилиановна Баденская. Очень я был рад повидать ее, это была на редкость чудная и чуткая женщина. Она с такой любовью говорила о моей сестре, что мне было очень приятно провести с ней с полчаса после завтрака.

Из Сергиевки я заехал еще раз к Галлам повидать детей Михалкова, и не успел я выйти от них и сесть на извозчика, как меня остановил денщик Шлиттера, искавший меня всюду, говоря, что государь император требует меня к себе к 2 часам дня. Смотрю на часы – четверть третьего. У меня сердце остановилось – думаю, вот ведь история, теперь, конечно, мне уже не удастся представиться государю. Лечу к Шлиттеру переодеться и встречаю охранного офицера, посланного Гессе, чтобы меня успокоить. Он мне сказал, что государь предупрежден, что меня не нашли и потому это ничего, что я опаздываю. Такая любезность со стороны Гессе меня очень тронула, я успокоился, переоделся в парадную форму, но все же почти бегом направился к дворцу. Все обошлось хорошо – оказалось, что государь, узнав, что меня не нашли, поехал проведать принцессу Стефанию Датскую и только за минуту перед тем вернулся.

Меня провели в приемную и минут через 5 попросили не к государю, а к императрице Александре Федоровне, которая меня приняла очень милостиво и любезно. Посреди комнаты стояла люлька с новорожденной великой княжной Татьяной Николаевной. Императрица меня посадила, наговорила много самых лестных для меня вещей, нашла, что я отлично выгляжу, и, подведя к люльке и показав мне младенца, отпустила меня, поручив передать поклон их высочествам. И сказав, что очень была рада меня повидать.

Я вернулся в приемную и вскоре вошел камергер государя и провел меня в кабинет. Никогда не забуду добрую улыбку, с которой меня встретил государь. Государь подал мне руку и сказал: «Очень рад вас видеть, поздравляю вас с благополучным возвращением». Затем стал расспрашивать меня самым подробным образом обо всем: о нашем путешествии, о пашах, у которых я был, о жизни в Фарсале и Константинополе, о раненых, о турецкой армии. Государь с таким интересом и так просто обо всем расспрашивал, что я забыл, что передо мной государь, и говорил с большим воодушевлением. Когда я дошел до аудиенции у султана, то государь мне сказал: «Я вчера получил донесение о вашей аудиенции, обо всем, что султан вам говорил и что вы ему отвечали, я очень доволен вашими ответами, вы говорили отлично и ни одного лишнего слова не сказали». Я подумал: какое счастье, что я не подозревал, когда отвечал султану, что мои слова будут записаны и донесены. Я бы тогда, наверное, старался отвечать лучше и вышло бы хуже.

Потом государь повел меня к письменному столу, сказав, что хочет показать мне карту, по которой он следил за военными действиями турок и греков. На карте было много отметок красным карандашом. Государь сказал: «Покажите мне города, где вы были, и что вы там видели». Я сделал тогда подробный доклад о всем виденном собственными глазами.

Государь задавал массу вопросов и, когда я окончил, подал мне руку и сказал: «Я очень благодарю вас за блистательно выполненную вами командировку». Потом еще раз подал руку и, просив кланяться великому князю и великой княгине, отпустил меня. Я так был счастлив от такого длинного милостивого приема, что поделился сейчас же моей радостью с великим князем, послав ему депешу. Я был рад, что мне удалось вставить слово и о врачах и сестрах, удалось расхвалить их, государь подробно о них расспросил. Когда я сказал государю, что я смог выполнить хорошо свою командировку благодаря хорошему составу врачей, которые себя держали отлично, так что за 3 месяца не было ни одного недоразумения, государь сказал: «Да, это редко, чтобы при таких неблагоприятных условиях для жизни из 20 человек никто не переругался и не перессорился бы, – это делает честь отряду».

Я вышел в полном экстазе, поехал сейчас же к Гессе, чтобы его поблагодарить – так как я понял, что это он сказал государю обо мне. В Петергофе я еще побывал у некоторых знакомых и, переночевав у Шлиттера, уехал на другое утро в Петербург. Первым долгом я поехал к Федорову, одному из деятелей по Красному Кресту. Он очень был любезен, сказал, что ему очень приятно познакомиться со мной как с братом моей сестры, которую он так уважает. Я переговорил с ним обо всем, посоветовался о наградах, он мне дал нужные указания, посоветовал поехать к товарищам председателя Рербергу и Никонову, последний в этот день заступил на место председателя, так как Рерберг должен был уехать. Я так и сделал: был у старика Рерберга, представил ему мой краткий отчет, он был очень любезен, вспомнил сейчас же мою сестру, сказал, что ей дали деньги, на ее общину, похвалил ее, но и побранил, что с маленькими средствами она начала большое дело.

После него я был у Никонова – этот рассыпался страшно, он уже прочел мой отчет, был от него в восторге и т. д. Я остался очень доволен Главным управлением, т. к. мне обещали, что все представления мои пройдут. Я поехал тогда на кладбище, на дорогие могилы, посадил цветы, но, к сожалению, не мог отслужить панихиду – не было священника.

С кладбища я поехал с 6-ти часовым поездом в Красное Село к великому князю Павлу Александровичу и очень был рад, что застал его дома, очень хорошо мы поговорили, он поделился со мной последним письмом, которое он получил от моей сестры. В 10 часов вечера я нанял тройку и поехал в Павловск к Гольтгоеру, ужасно был рад его увидать, у него я застал и другого моего большого друга Патона, мы отлично посидели и проговорили до 2-х часов ночи, когда я вернулся в Красное Село, чтобы переночевать в лагере в полку.

Спать пришлось немного – в 7 часов утра уже выехал на лошадях в Анташи, отстоявшее от Красного села в 30 верстах, где жила моя младшая сестра. Подъехав к саду, я вышел из коляски и пошел пешком. Первый, кто меня увидел, был старший сын моей сестры, затем второй, они закричали от радости, на их крик: «дядя Вадя с войны приехал» прибежали моя сестра и все остальные обитатели Анташей. Меня не ждали никак, не знали даже, что я приехал в Петербург. Очень было приятно всех их увидать, а главное, я был рад, что застал всех их здоровыми, даже третий племянник Костя, который все время хворал, выглядел молодцом. Проведя целый день у сестры и наговорившись, навозившись с детьми, которым я привез всем по феске, я уехал в Красное Село, ночевал в полку, в своем бывшем бараке, на другой день завтракал там, был рад повидать всех товарищей, около 4-х часов заехал в Красное к великому князю Павлу Александровичу, но не застал его и вернулся в город, нашел там приглашение на свадьбу шафером к нашему двоюродному брату драгуну Джунковскому – свадьба его состоялась в день, когда я представлялся государю.

Обедал я у наших друзей Шебашевых, я был у них первый раз после кончины бедной их Машеньки, скончавшейся от очень тяжелой совсем исключительной нервной болезни, в течении многих лет она была прикована к постели, окруженная самыми нежными заботами свой матери и сестер, которые ее очень оплакивали.

С курьерским поездом прямо от них я выехал в Москву. Их высочества меня встретили радостно, великий князь был в восторге от приема, оказанного мне государем, а кроме того, он получил во время моего отсутствия письмо от министра иностранных дел, которое ему доставило большое удовлетворение. Граф Муравьев писал, что считает своим долгом довести до сведения его высочества о выдающейся деятельности его адъютанта, что он получил донесение от посла А. И. Нелидова о блестящих действиях отряда Красного Креста на театре войны в Фессалии и в Константинополе, что надо отнести отменному такту и усердию его начальника, т. е. меня, что я, не прибегая ни к чьей помощи, справлялся сам при всех недоразумениях и затруднениях, высоко держа русское знамя и т. д.

В конце письма граф Муравьев писал, что о мой деятельности в Турции он представил на высочайшее государя императора благоусмотрение. Прочтя это письмо Муравьева, я подумал, что, наверное, я именно ему и был обязан такой милостивой аудиенцией у государя. Великий князь был страшно доволен письмом министра иностранных дел, я же был страшно смущен и удивлен, т. к. ни я Муравьева, ни он меня, друг друга даже в глаза не видели. Я чувствовал даже неловкость от всех этих похвал, мне было как-то стыдно, что все так восхваляли мою деятельность в Турции, мне казалось, что я совершенно всего этого не заслуживаю, что слава моя дутая, и мне было стыдно, т. к… перебирая в душе свою деятельность, я находил в ней много недостатков, которые как будто были скрыты, как будто я кого-то обманывал.

Пробыв в Ильинском дня два, пришлось приехать в Москву для ликвидации дел по моей командировке: целые дни я сидел за составлением аттестаций чинам отряда, а также и подробного отчета об его деятельности. Мне удалось его сдать в печать в первых числах августа. Я окончил этот свой отчет словами, что благодаря дружным усилиям всего отряда ему пришлось не только выполнять свою прямую задачу по уходу за ранеными, но и внести в среду мусульманского населения сознание высоты христианской помощи. «Мусульманский фанатизм, – писал я, – в виде вековой вражды к христианам должен был преклониться перед христианским Красным Крестом, символом любви, под сенью которого в Фарсале и Константинополе раненые мусульмане получали заботливый уход и братскую помощь. И, без сомнения, каждый мусульманин, побывавший в нашем госпитале, унесет на родину сознание высоты той религии, которая заставит «гяуров» спасти ему жизнь, облегчать его страдания и ухаживать за ним. Это сознание ясно выражалось в тех донельзя трогательных сценах прощания с врачами и сестрами, без которых ни один раненый не покидал нашего госпиталя».

Спустя некоторое время в Москве состоялся конгресс врачей, на который приехал и Банковский-паша из Константинополя. Нам, всем членам отряда, было очень отрадно услыхать слова, произнесенные им на этом съезде, когда он докладывал о помощи раненым в Турции: «Я считаю своим священным долгом выразить здесь все наше бесконечное удивление перед трогательными заботами, которые выказал отряд русского Красного Креста к нашим раненым в продолжение последней греко-турецкой войны в Фессалии. Самоотречение русской амбулатории шло рука об руку с проявленной ею научной подготовкой врачей. В тот день, когда эти достойные доктора уезжали от нас, чтобы вернуться в свое отечество, и прощались с ранеными, многие больные проливали слезы и благословляли своих спасителей. Не могу умолчать и о женском персонале отряда – о сестрах милосердия. Я счастлив, что имею случай публично заявить, что все мы, солдаты и офицеры, испытывали благоговейное удивление и восторг перед бесконечным рядом актов самоотречения этих женщин. Русские сестры в Фарсале с первых шагов сумели расположить к себе наших раненых и заслужили их безграничную любовь и уважение. Только рука женщин в состоянии своими непрестанными и нежными заботами облегчать страдания больного, и русским сестрам милосердия мы глубоко обязаны в этом отношении».

Далее Банковский-паша высказал от имени всей Турции горячее сочувствие к жертвам войны среди русского отряда: жертвы не ограничились целым рядом тяжелых фарсальских болотных лихорадок, которые пришлось перенести почти всем участниками отряда, но во время войны появился еще сильный брюшной тиф, которым заболели доктора Ланг и Алексинский, один санитар и одна сестра милосердия. Доктору Лангу не пришлось встать с постели, его перевезли в Одессу, где он и умер в начале августа».

Как только я покончил совсем с отчетами и всеми делами Красного Креста, надо было выехать на маневры, которые происходили под Москвой в присутствии великого князя, командовавшего в то время войсками. Одновременно я получил печальную весть о кончине генерала Кушковского, моего однополчанина, которого я глубоко уважал и любил. Это был очень достойный человек, безукоризненной честности и благородства.

Я ужасно был огорчен, жаль было страшно и его бедную вдову – они жили душа в душу, детей у них не было. Последнее время он управлял делами великого князя Павла Александровича, для которого смерть Кушковского была большой потерей.

Маневры происходили в Звенигородском уезде, и мы все, т. е. их величества и свита жили в «Коралово», имении М. А. Васильчиковой,^[449] которая устроила нас с большим комфортом, в трех верстах оттуда жили Олсуфьевы в своем имении «Ершово».^[450] Часть штаба разместилась у них.

Я с раннего утра выезжал в поле, великий князь объезжал войска, а по вечерам, после отбоя, делал разборы маневров. Я с удовольствием проводил дни среди войск, и мне доставляла большое удовлетворение вся работа на маневрах. Великий князь очень добросовестно исполнял свои обязанности командующего войсками, видно было, что он не тяготился ими, и они его больше удовлетворяли, чем дела по гражданской части.

По окончании маневров вернулись в Ильинское. В первых числах октября переехали на неделю в Усово, куда заехал и великий князь Павел Александрович перед отъездом, и послал с ним посылку моей сестре, с которой он должен был встретиться.

5-го октября праздновали день именин великой княгини. Я подарил ей большой альбом для наклейки фотографий. Вечером был фейерверк.

10 сентября великий князь Сергей Александрович уехал с Гадоном в Воронеж и Тамбов инспектировать войска, а я остался в Ильинском при великой княгине.

20 сентября я ездил в Москву на заседание хирургического общества,^[451] посвященное памяти нашего бедного Ланга – главного врача отряда, скончавшегося в Одессе. Мне прислали почетный билет на это заседание. Было трогательно и хорошо. После заседания доктор Алексинский пригласил меня и нескольких врачей в «Славянский базар» ужинать. Мы скромно посидели, вспоминая бедного Ланга и нашу работу в Фарсале. В два часа ночи я был уже дома, в своей квартире в генерал-губернаторском доме, а на другой день был на крестинах у одного офицера. Великий князь был заочным крестным отцом, я его заменял. После крестин на лошадях вернулся в Ильинское, по дороге ужасно замерз, был 1? мороза при сильном ветре, выпал снег. Когда подъезжали к Ильинскому, было очень странно увидать деревья, не потерявшие еще листьев и покрытые снегом.

25-го ездили в Троице-Сергиеву Лавру, выехали накануне к концу всенощной, на другой день присутствовали к обедни, после чего в Митрополичьих покоях состоялся завтрак.

В начале октября вернулась из заграницы в Царское Село моя сестра, и я так был рад, что мог поехать ее повидать после более чем полугодовой разлуки. Я нашел ее очень хорошего вида, мы с ней отлично прожили несколько дней, перебирая все пережитое за это время. Из Царского я, не заезжая в Петербург, проехал прямо на Колпино, где и сел в поезд. У самой станции с моим экипажем случилась катастрофа, сломалась ось и рессора, я вывалился из коляски. К счастью, было совсем близко от станции, можно было позвать носильщиков донести вещи.

По приезде в Москву я застал у себя своего брата с маленьким Коликом, моим племянником. Ужасно я был рад их повидать и поделиться моими впечатлениями о Царском, о сестре, передать им подарки сестры. Оказалось, что мой племянничек был очень упущен. Он утром сильно капризничал, и когда шел с моим братом ко мне, спросил: «А что, если дядя Вадя меня спросит, был ли я пай, что я ему скажу? Если скажу, что шалил, то он мне не даст игрушек, а если скажу, что был пай, то я игрушки получу, а ты говоришь, что надо всегда говорить правду».

Действительно, я первое, что его спросил, был ли он умником. Он мне ответил очень смущенно: «Я шалил, только очень мало сегодня утром», и при этом он с таким страхом наблюдал, дам ли я ему игрушки или нет.

В Ильинском меня встретили очень ласково, расспрашивали, как я нахожу свою сестру, детей, выросли ли они? говорит ли Дмитрий по-русски? хорошо ли? и т. д.

Великий князь на следующий же день уехал с Гадоном в объезд по округу, в Ильинском остались великая княгиня, Е. А. Шнейдер, Степанов, брат Гадона и я. Мне пришлось в это время часто ездить в город, почти ежедневно, вследствие болезни моего брата, у которого один за другим было два нарыва в горле и он, бедный, ужасно мучился.

Как раз в это время я купил себе велосипед и очень увлекался ездой на нем. Большею частью я и в Москву, и обратно ездил на нем, весь путь в 30 верст я проехал в 1 1/2 часа. Ездил я и в Назарьево несколько раз к Михалкову тоже на велосипеде, это было в 15 верстах от Ильинского. Он был там под присмотром врачей, его болезнь прогрессировала, но опека еще не была утверждена, что очень затрудняло ведение дел. К счастью, все управляющие были честнейшие люди.

28 октября я читал свой доклад о поездке в Фессалию в собрании членов Московского местного управления Красного Креста. Оно происходило на квартире председателя генерала Данилова. Чтобы не утомить слушателей, я составил общее резюме с некоторыми деталями с таким расчетом, чтобы доклад занял не более 30 минут. Когда я окончил, М. П. Данилов встал и просил все собрание присоединиться к нему и выразить мне благодарность, прибавив к этому несколько лестных слов по моему адресу. Все встали, устроили мне овацию. Я растерялся, неловко откланялся и не знал, куда деться. По окончании заседания подали чай, и беседа затянулась еще на полчаса, после чего я уехал.

Около 9-ти часов я поехал в «Прагу» в ресторан, где мой брат обедал со своими товарищами по Казенной палате – у них был обед по случаю окончания съезда податных инспекторов, и меня они приглашали заехать за ним. В «Праге» часть компании сговорилась ехать в «Стрельну», и меня уговорили также поехать с ними, прокутили там, слушая цыган и венгерок до 5 утра. Усталый, я приехал домой и на другой день с 12-часовым поездом уехал в Ильинское и застал великую княгиню не совсем здоровой, а на другой день она слегла, температура как-то сразу поднялась до 40, мы все страшно встревожились, тем более что великого князя в этот день не было, он объезжал войска округа.

Перед тем она себя чувствовала уже несколько дней нехорошо, ее лихорадило, она кашляла, мы все думали, что это простой грипп, что она немного простудилась, как вдруг температура сразу скакнула. Форбрихер – доктор пришел к нам, т. е. к Гадону и ко мне, и сказал, что он сейчас видел великую княгиню, что у нее высыпало, и он подозревает, что это ветряная оспа.

Мы тотчас же пошли к великой княгине, два брата Гадона и я. Она лежала на кушетке в кабинете, в жару, одетая, прикрытая пледом, и ни за что не хотела лечь в кровать, несмотря на уговоры доктора. Только днем, когда ей, очевидно, стало невмоготу, она легла окончательно. Она была очень жалка, в больном жару, хотя и старалась улыбаться, разговаривать, уговаривая нас не уходить, но мы, конечно, ушли, чтобы ее не утомлять. На ногах у нее была заметна сыпь, и на лице также в виде бугорков, что очень смущало. У меня была ветряная оспа, и потому я позволил себе сказать, что мне кажется, что это отнюдь не ветряная оспа, а скорее коревая сыпь, так оно и вышло, к посрамлению доктора. Стали прикидывать, где бы великая княгиня могла ее подхватить. Оказалось, что недели две назад великая княгиня была в одном приюте, где в то время была корь. Ясно было, что она там и заразилась. Но Форбрихер не сдавался и все уверял, что это не корь.

Наконец приехал доктор Боткин, выписанный великим князем, и окончательно установил диагноз – корь вне всяких сомнений. Он успокоил всех, сказав, что течение болезни нормальное и можно надеяться на быстрое выздоровление. Тем не менее нельзя было надеяться на переезд в Москву ранее 2-х – 3-х недель, и потому пришлось все приспособить к зиме. Морозы в то время хотя были небольшие, но снег уже выпал, и тепла больше ожидать нельзя было. Из Москвы были спешно перевезены ковры, выписаны керосиновые печи, оконные рамы обтянуты резиной, двери обили войлоком и т. д.

2-го ноября, придя к себе после завтрака, я нашел у себя на столе депешу:

«По воле государыни и просьбе королевы эллинов посылаются [через Афины] нуждающимся фессалийцам, женщинам и детям теплые вещи. Приобретенные вами знания условий останавливают мой выбор на вас для распределения этой помощи. Можете ли принять участие, в утвердительном случае не испросите соизволение великого князя, и немедленно прибудьте в Петербург. Рерберг».

Это была депеша от председателя Главного управления Красного Креста Рерберга, заместившего скончавшегося генерала фон Кауфмана.

Когда я прочел эту депешу, меня охватило смущение, но в то же время возможность опять поехать на живую работу меня обрадовала. Я отправился к великому князю, который категорически сразу отказал, не входя ни в какие рассуждения, и велел мне так и телеграфировать Рербергу. Великий князь даже рассердился, что Рерберг позволил себе так бесцеремонно обратиться ко мне, его покоробило, что его адъютантом распоряжаются. Напиши Рерберг великому князю, спрося его, может быть, он и согласился бы, хотя, я думаю, что и тогда, пожалуй бы, он не согласился. Одно только могло бы иметь успех, если бы Рерберг обратился к императрице и уже императрица обратилась бы к великому князю. Мне было жаль, что так вышло, Степанов и Гадон уверяли меня, что такая командировка могла бы иметь неприятные последствия, что греки могли бы меня принять нехорошо, устраивали бы скандалы, зная, что я был в Турции во время войны, но я этого не думаю. В конце концов я скоро успокоился и подумал, что все, что ни делается, к лучшему.

Жизнь в Ильинском вследствие болезни великой княгини шла тихо, монотонно. Завтракали и обедали мы с великим князем, из посторонних за все время болезни великой княгини никого, кроме докторов, не было, да и из свиты были только Е. А. Шнейдер, которая не отходила от великой княгини, Степанов, Гадон и я.

Каждое утро я купался в Москва-реке, несмотря на протесты всех окружавших. Я чувствовал, что это мне приносит пользу и очень бодрит меня. Как только я приехал в Ильинское с войны в двадцатых числах июня, я начал регулярно купаться, не пропуская ни одного дня и, таким образом, у меня прямо являлось потребностью утром, когда встану, выкупаться. А т. к. и воздух, и вода охлаждались постепенно, то я привыкал и к холодной температуре постепенно, резких скачков, особенно в воде, не было. В конце сентября в воде стало не более 9?, и великий князь, надеясь, что я брошу купанье, если снимут купальню, приказал разобратьее. Я, ничего не говоря, стал тогда купаться в дальней купальне, где стоял на берегу небольшой шатер для раздевания и затем ступеньки для схода в воду, купальни же как таковой, не было. Так продолжалось до двадцатых чисел октября, в воде уже было не более 4–5?, я наслаждался.

Узнав об этом, великий князь назвал меня сумасшедшим и приказал снять шатер, так что остались только ступеньки для схода в воду. Но я себя так великолепно чувствовал, что мне не хотелось бросать купанье. Выпал снег, с 1-го ноября начались морозы, я ежедневно ездил на велосипеде к месту купания, брал с собой ковер, который расстилал на берегу, раздевался, сходил в воду по ступенькам и, окунувшись три раза, выходил из воды. Телу моему было жарко, только концы пальцев на ногах и руках сильно коченели, и голова коченела до боли. Я одевал меховую шапку, вытирался, одевался на воздухе и, сев на велосипед, возвращался домой, пил кофе на балконе, чувствовал себя великолепно. Таким образом, я всех переупрямил – быть может, это было нехорошо, но я совершенно избавился от ревматических болей и всю зиму был здоров и чувствовал себя бодрым как никогда. Последний раз я выкупался 10 ноября, когда Москва-река покрылась уже льдом и его трудно было разламывать. Я смерил температуру, на глубине 1/2 аршина было 1/2? тепла; это был последний день моего купанья.

Здоровье великой княгини тем временем стало быстро поправляться, она встала с постели 9 ноября и перешла в свой кабинет на кушетку, всем было разрешено ее навещать, кроме меня, т. к. у меня у одного не было кори, и великая княгиня боялась меня заразить. Я очень сердился, но так меня не пустили к ней до самого отъезда из Ильинского. Приходилось проводить время одному, я много читал, просиживая часами в библиотеке, и ездил на велосипеде – по проселочным дорогам было трудно из-за снега, но шоссе было довольно хорошо укатано.

19-го ноября здоровье великой княгини настолько поправилось, что можно было перевезти ее в Москву, она выглядела хорошо, немного только похудела и была несколько слаба.

В день переезда великий князь мне сказал, что командирует меня в Смоленск и Вязьму для внезапной поверки порядка прохождения через эти пункты новобранцев, а когда я приехал в Москву, то нашел у себя следующую бумагу от начальника штаба округа генерал-лейтенанта Соболева.

<…>^[452]

Командировка эта доставила мне большое удовлетворение, я сильно томился, ничего не делая. Ознакомившись со всеми имевшимися приказами и инструкциями, получив все нужные сведения по части устройства Смоленского, Вяземского продовольственных пунктов, я выехал на это совершенно новое для меня дело 22 ноября.

По возвращении из командировки 25 ноября я составил подробные отчеты, кои и представил великому князю при рапорте. Мне было очень приятно, что все, в общем, было в надлежащем порядке, за исключением этих деталей и упущений.

<…>^[453]

К 6-му декабря их высочества отправились в Петербург и взяли меня с собой. Очень был я рад увидать сестру и пожить с ней хоть несколько дней. В двадцатых числах переехали, как обычно, в Нескучное к большему неудовольствию нас, лиц свиты, – очень уж далеко было от центра города. Праздники встречали как всегда, была елка, 25-го утром приехал великий князь Павел Александрович, привез мне вести о моей сестре и посылку. Он успел отбыть елку у себя, рассказывал, в каком восторге были его дети, как все было хорошо устроено трудами моей сестры. Вечером 25-го в Нескучном для него зажгли елки вторично, накануне же мы, как всегда, менялись подарками друг с другом.

Я получил от великой княгини очень хорошие бронзовые часы в футляре с чудным звоном, от великой княгини запонки зеленой эмали с ландышами из бриллиантов, ручку для палки из орлеца,^[454] гравюру Благовещения и картину сепией мадонну в золотой раме.

26-го хоронили профессора Захарьина, он скончался за два дня до Рождества, очень мне было его жаль, медицина в его лице потеряла очень много. При всех его странностях, я все же считал его за очень хорошего человека. Народу и венков на его похоронах была масса, но что поражало – это отсутствие студентов. Он был с ними очень строг и не либеральничал.

Москва начала веселиться, всюду были вечера, я получал все время приглашения, но так как ездить из Нескучного было трудно, я мало где бывал. 29 был благотворительный спектакль у Тучковых, на котором мне нельзя было не быть, я поехал, тем более что в этот день был бал у Тютчевых, на котором я непременно хотел быть, т. к. очень любил эту гостеприимную семью, особенно милейшего и благороднейшего Ивана Федоровича. На бал я приехал довольно поздно, все были исключительно хорошие знакомые, я танцевал и оставался до самого конца, проведя время очень приятно.

31-го, вечером, провели, как всегда, тихо в Нескучном, и за молебном встретили новый 1898 год.

Часть IV. 1898–1904

1898 год

Начало 1898 года прожил, как всегда, в Нескучном; после Крещения их высочества переехали в генерал-губернаторский дом, и жизнь потекла по своему обычному руслу. В конце января в Москву на несколько дней приехали Баттенбергские – принц Франц Иосиф с женой Анной, рожденной княжной Черногорской. Это была младшая дочь князя Николая Черногорского, воспитывалась она так же, как и ее сестры Любица, Милица, Стана, Мария и Елена в Смольном институте. Старшая из них, Любица, вышла по окончании Смольного, замуж за князя Карагеоргиевича и умерла в родах в 1890 году, Милица вышла замуж за великого князя Петра Николаевича, Стана за князя Георгия Максимилиановича, Мария умерла в институте от тифа в восьмидесятых годах, Елена в 1896 году вышла замуж за принца Неаполитанского, в настоящее время короля Италии.

Из всех сестер Анна была самой скромной и наименее красивой, я знал ее по Петербургу, встречаясь с ней на придворных балах и у некоторых частных лиц. Вышла она замуж в 1897 году за родного брата принца Батенбергского – мужа принцессы Виктории – сестры императрицы и Елизаветы Феодоровны.

Они должны были приехать в Москву совершенно запросто, хотели даже остановиться в гостинице, и княгиня Анастасия Николаевна просила меня, через мою сестру, оказать им содействие к осмотру достопримечательностей Москвы. Я доложил об этом великому князю и великой княгине, которые пригласили Батенбергских остановиться у них, и великая княгиня сама поехала на вокзал их встретить. Я сопровождал ее высочество. С вокзала проехали в генерал-губернаторский дом, где им отвели помещение; в час дня был завтрак у их высочеств, после чего великая княгиня предложила молодым Батенбергским проехаться в санях по городу. Великая княгиня села в одни сани с принцессой, в других санях принц со мной. Мы объехали все лучшие места Москвы, совершив чудную прогулку; на обратном пути заехали в Кремль, где осмотрели соборы и патриаршую ризницу.

В шестом часу вернулись, пили чай, а вечером великая княгиня повезла их в театр смотреть Тино ди Лоренцо.^[455] Я в театр не ездил. В 12 часов ночи они вернулись, и в генерал-губернаторском доме состоялся ужин.

Весь следующий день ушел на осмотр достопримечательностей Москвы. Великая княгиня уже не ездила с ними, и мне одному пришлось сопровождать их и давать им объяснения. Начали мы с Третьяковской галереи, осмотр коей занял все время до завтрака. В час дня завтракали у их высочеств, после чего опять выехали, осматривали Оружейную палату, Кремлевский дворец, храм Спасителя. В шестом часу вернулись к чаю. Принц и принцесса, по-видимому, были в восторге от всего виденного. Принц каждую вещь осматривал с поразительным интересом, расспрашивая малейшие детали о каждой из них, при этом он выказал себя далеко не профаном. Вечером великая княгиня поехала с ними в Большой театр, где давали «Пиковую даму». На следующий день они выехали в Севастополь, оставив очень приятное впечатление от своего посещения.

В Москве в это время сезон был в полном разгаре, обеды, вечера сменялись один за другим. У великого князя еженедельно по четвергам бывали балы, на которых я по обыкновению дирижировал.

11-го же февраля был любительский спектакль, устроенный великой княгиней в большом белом зале генерал-губернаторского дома. Давали французскую пьесу «Les romanesques» Ростана и русскую «Лилию» Доде.^[456] Затем еще сцену из оперы «Песнь торжествующей любви».^[457]

Спектакль удался вполне, особенно французская пьеса была сыграна великолепно.

На масляной неделе скончался митрополит Сергий, так что пришлось проводить большую часть времени на панихидах и похоронах. Кончина митрополита Сергия была большой потерей для церкви. В начале марта я ездил в Петербург и был очень рад провести с сестрой две недели. Великий пост прошел тихо, было приятно отдохнуть от вечеров и выездов. Пасха была ранняя – в первых числах апреля, мы ее встретили, как всегда, в Успенском соборе за чудным богослужением. К обедне поспели в генерал-губернаторский дом, по окончании обедни разгавливались у их высочеств.

На третий день Пасхи во всех императорских театрах состоялись благотворительные спектакли в пользу Иверской общины, ставшей мне родной после моей командировки с отрядом ее сестер на греко-турецкую войну. Все хлопоты по этим спектаклям я взял на себя и потому был очень занят всеми подготовлениями к этим спектаклям. В Большом театре давали «Жизнь за царя», в Малом – «Марию Стюарт». Сбор был полный, билеты брались нарасхват, так что Иверская община получила чистыми около 5000 рублей.

Покончив со спектаклями в пользу общины и составив подробный отчет, я стал собираться в заграничный отпуск, будучи отпущен великим князем на два месяца. Я радовался попасть в Париж, где я никогда не был.

11 апреля я выехал с почтовым в Петербург, чтобы по дороге обнять моих сестер, проститься с ними. Застал их, слава Богу, здоровыми, провел с ними часок и с 12-часовым поездом выехал по Варшавской железной дороге заграницу. 14-го я проехал границу, проведя несколько часов в Варшаве у своего двоюродного брата Грессера, который был в то время Варшавским обер-полицмейстером. На другой день я был уже в Вене, остановился в скромной гостинице «Kaiserin Elisabeth» недалеко от «Stephansplatz».^[458] Вечером проехал на Пратер,^[459] погода была дивная, все деревья были в цвету, было красиво, хорошо, я наслаждался.

Пробыв два дня в Вене, я направился по одной из самых живописных дорог через Зельтцталь и весь Тироль в Женеву, в окрестностях которой жила в то время моя belle soeur, жена моего брата с сыном своим Коликом. Я нарочно выехал не со скорым, а с пассажирским поездом, чтобы иметь возможность любоваться чудными видами. Первый раз в жизни мне пришлось ехать по такой живописной дороге, переваливать через высокие горы, видеть меняющуюся по склонам гор растительность и на перевале увидать еще не растаявший снег. На границе Швейцарии я был в 4 часа утра и был очень разочарован дорогой от Цюриха, которая мне показалась весьма монотонной и неинтересной. Только подъезжая к Лозанне, когда под нами открылось во всей своей красоте Женевское озеро, я был поражен этим чудным видом, до самой Женевы не мог оторваться от окна. Моя belle soeur жила недалеко от Женевы в небольшом местечке Collonges^[460] за швейцарской границей в пределах уже Франции. Я не знал совсем, как попасть в это местечко, и на вокзале не мог ни от кого добиться, как туда доехать. Артельщик мне прямо сказал: «Qu’allez Vous faire ? Collonges, il faut rester ? G?n?ve».^[461]

После долгих расспросов наконец узнал, что в Коллонж ходит паровичок и что последний уже ушел в 6 часов вечера. Хотел я нанять коляску, но 7 франков, которые с меня запросили, мне показалось дорого, да и приезжать туда поздно вечером мне не хотелось – я и решил переночевать в Женеве и перебрался в первую попавшуюся мне гостиницу «H?tel Terminus», взяв номер за 3 франка в сутки. Взяв ванну и освежившись после двухдневного путешествия в вагоне, я пошел бродить по городу, который мне страшно понравился и зданиями, и чистотой и порядком.

Проходя мимо одного велосипедного магазина, я увидал надпись в окне «? louer»^[462] – это мне дало мысль остаться жить в Женеве и ездить ежедневно на велосипеде в Коллонж к моей belle soeur. Сторговался за 8 франков на 2 дня, если же три дня, то 10 франков, и решил на другой же день выехать в 7 часов утра на велосипеде. Каково же было мое разочарование, когда я, проснувшись и посмотрев в окно, увидел проливной дождь. На велосипеде ехать было немыслимо, паровичек же шел только в 11 часов утра. Досадно было ужасно терять столько времени, но делать было нечего. Пришлось просидеть в гостинице до часа отхода паровичка, так как дождь все не унимался. Весь вымокший, я добрел до места отхода паровичка, поместился в нем и очень быстро, проехав не более часа, очутился в Коллонже. Дорога до этого местечка была очень красива, но само местечко из всех окрестностей оказалось самым непривлекательным, это была небольшая французская деревушка.

Очень скоро я нашел дом, где жила моя belle soeur. Мы страшно обрадовались друг другу, она повела меня к себе в комнаты наверх, маленький Колик с испугом оглянулся на меня. Мы стали его спрашивать: «Что ж, ты разве не узнаешь?», тогда он наконец улыбнулся, но все же неуверенно сказал: «Дядя Вадя». Все еще смущенный, он встал тогда и шаркнул ножкой, здороваясь со мной. Уже потом он пришел в себя и сказал, что не узнал меня, так как я переоделся (я был, конечно, в статском, а он привык меня видеть в военном) и прибавил, что ему больше нравится, когда с висюльками.^[463] Три дня я провел со своей belle soeur, к сожалению, погода все время была отчаянная, лили все время дожди, что было очень тоскливо. Местечко это мне очень не понравилось.

Я находил необходимым, чтобы они переехали куда-нибудь, о чем и писал своему брату. Простившись с belle soeur, я выехал в Париж, остановившись в «H?tel Loti», стал искать себе комнату, так как намеревался прожить шесть недель, а в гостинице вышло бы очень дорого.

Очень скоро я нашел очень хорошую комнату, вернее даже маленькую квартиру с отдельным входом на rue Las-Cases в Faubourg St-Germain,^[464] недалеко от нашего посольства. С меня взяли поразительно дешево – 60 франков в месяц с утренним кофе. Шесть недель, проведенных мною в Париже, прошли быстро и незаметно, все было хорошо за исключением погоды, весь май был холодный, не проходило дня без дождя, по вечерам бывало зачастую не более 6-ти градусов. Но, несмотря на плохую погоду, я проводил большую часть дня на улице, где на бульварах кипела, можно сказать, жизнь. Завтракал я обыкновенно в «Bouillon Duval»,^[465] где было очень все дешево и недурно. Но первый раз, когда я отправился завтракать, со мной произошел оригинальный казус: мне объяснили, что в Париже почти на всех перекрестках имеются очень дешевые рестораны «Bouillon Duval», где за 2 1/2 франка можно иметь очень недурной завтрак с вином и закуской. Очутившись в час завтрака на «place de la Concorde»,^[466] я стал искать ресторан, который мне рекомендовали, и увидел вывеску «Durand».^[467] Будучи убежден, что это как раз и есть тот дешевый ресторан, я смело вошел в него и поражен был роскошью на столах, на буфете, элегантной публикой. Я подумал, что, очевидно, в Париже все, даже самые дешевые, рестораны так элегантны, и не смущаясь сел за уютный столик. Тотчас мне подали меню, на котором значилась масса блюд, но меня удивило, что против них не было проставлено цен. Я попросил дать мне завтрак, помня сказанную мне цену 2 1/2 франка. Мне ответили, что я могу выбрать любых два блюда, которые мне нравятся, закуску также. Я и выбрал по своему вкусу два блюда, затем несколько закусок. Тогда метрдотель предложил мне сладкое и десерт. Я и это заказал и спросил бутылку красного вина.

Завтрак мне подали роскошный, я ел с наслаждением, но каково было мое изумление, когда я на счете увидал не 3–4 франка, на которые я рассчитывал, а 18 франков. Только уже к вечеру, когда я встретил знакомых, мне объяснили, что я принял «Durand» за «Duval» и что «Durand» самый аристократический и дорогой ресторан в Париже.

В Париже я успел осмотреть почти все музеи, Notre Dame,^[468] побывал даже в морге, где при мне было три покойника, затем в 5 часов утра посетил «Halles centrales» и «March? des fleurs».^[469] Последний меня поразил своей красотой – громадная площадь, вся покрытая цветами; красных, белых роз и других на длинных стеблях было такое множество, что не верилось глазам. Я купил за несколько франков огромный пучок чудных роз, за которые мне в Москве пришлось бы заплатить рублей 20. А какие гвоздики были, просто прелесть! Познакомился я и с ночной жизнью Парижа, со всеми ночными кафе шантанами, но они на меня произвели резко отрицательное впечатление.

Из театров я посещал главным образом «Comedie fran?ouse»^[470] и помню сейчас две пьесы, которые я видел: «Le deput? de Bombignac» и «Le Martyre».^[471] Последняя пьеса была сыграна великолепно при поразительной обстановке, но последний акт проведен был до того реально, что с трудом можно было смотреть; на сцене распинали христианина, который был загримирован Спасителем, причем даже некоторые слова, которые он произносил, умирая на кресте, были взяты из Евангелия. Жутко было ужасно. Несколько дней после этого я не мог отделаться от тяжелого чувства.

Время в Париже прошло быстро. В начале июня кончался срок моего отпуска, и надо было думать о возвращении в Москву. Жаль было покидать Париж. Я проехал прямо в Петербург, в Царское Село к сестре, с которой провел еще несколько дней, и уже после проехал в Москву, куда приехал накануне возвращения великого князя из заграницы. Их высочества ездили на месяц в Италию. Встреча моя с их высочествами была радостная, в Ильинское переехали не сразу, несколько дней их высочества оставались в Москве, да и погода была неважная, в городе было вполне терпимо.

Переехали в Ильинское 14-го июня, и жизнь наша потекла как обычно. В конце июня я получил тревожные вести о бедном Михалкове, которого я был опекуном. Он жил все время в своем имении Назарьеве в 15-ти верстах от Ильинского, и в его психическом состоянии произошло значительное ухудшение, он впал в полубессознательное состояние, бредовые идеи сменялись одна за другой, его нельзя было ни минуты оставить без наблюдения. Пришлось пригласить специального врача, назначить беспрерывное дежурство. Я стал ездить к нему через день, к счастью, у меня был велосипед, что было большим удобством, я не был ни с чем связан, и поездка отнимала у меня минимум времени.

Обыкновенно я выезжал из Ильинского часов в 8 утра, не торопясь доезжал до Назарьева к 9-ти часам и поспевал обратно к завтраку к часу дня. Ко мне, к счастью, Михалков продолжал относиться хорошо, радушно всегда встречал меня, узнавая даже во время приступов оцепенения.

В это же время великая княгиня начала рисовать мой портрет пастелью. В те дни, когда я к Михалкову не ездил, я позировал по утрам, в другие дни перед дневным чаем. Великая княгиня замечательно быстро рисовала, так что мне не пришлось много позировать. Насколько я припоминаю, кажется, недели через две портрет был готов, сходство было схвачено поразительно. Этот портрет в дубовой раме великая княгиня подарила мне, и он по сие время, когда я пишу эти строки, висит у моей сестры в комнате.

5-го июля праздновали день именин великого князя Сергея Александровича. К этому дню приехал в Ильинское великий князь Михаил Николаевич, приезду которого мы, лица свиты, очень обрадовались, так как с нами он всегда был необыкновенно ласков и своим общительным характером вносил много оживления. Я подарил Сергею Александровичу иллюстрированное художественное издание Сабанеева «Рыбы России», так как великий князь очень увлекался рыбной ловлей.

На другой день именин великого князя их высочества и мы все были в Архангельском, это был день именин Юсупова, по инициативе которого в этот день устраивалась всегда ярмарка. Юсупов приглашал к этому дню торговцев со всех окрестностей, которые съезжались очень охотно, зная, что не будут в убытке. Мы и приехали прямо на ярмарку, их высочества накупили там массу всевозможных вещей, хозяйственных принадлежностей, мануфактуры, игрушек. Торговля шла бойко, так как съехались все окрестные помещики, а все, что осталось на виду, было куплено Юсуповым. Из этих вещей была устроена беспроигрышная лотерея для всей прислуги, служащих и крестьян села Архангельского. После ярмарки у Юсуповых пили чай, после обеда вернулись в Ильинское.

8-го июля уехал великий князь Михаил Николаевич и другие гости и некоторые из лиц свиты. Ильинское опустело, остались только их высочества, Степанов, Екатерина Адольфовна Шнейдер и я. Время проводили тихо, по большей части каждый в своем углу, я воспользовался такой тишиной и часами просиживал в библиотеке за чтением. Михалкову стало лучше, удалось пригласить к нему хорошего врача, и я стал поэтому к нему ездить гораздо реже. Но среди этой тишины произошел с великой княгиней несчастный случай, могший окончиться весьма трагически. В один из дней великая княгиня ездила по своим благотворительным делам в Москву и возвращалась обратно на Одинцово, куда выслано было ландо, запряженное четверкой. Приходилось проезжать через Подушкино^[472] – имение баронессы Мейендорф, по первому браку Веригиной. При въезде и выезде в это имение были поднимающиеся шлагбаумы с цепями для их опускания. У шлагбаума при выезде цепь была недостаточно натянута, проезд был узкий, и пристяжная головой задела за цепь, которая моментально потянула шлагбаум книзу. Ямщик, конечно, сразу остановил лошадей, но шлагбаум все же успел опуститься и, скользнув слегка по лицу, задев и оцарапав нос, ударил великую княгиню в грудь. Это был один момент. Испуг был конечно страшный, к счастью, обошлось все благополучно, великая княгиня прохворала несколько дней, грудь была только ушиблена, и она скоро оправилась, царапины на носу и лице сгладились, последствий от ушиба не было никаких. Баронесса Мейендорф была в отчаянии, шлагбаумы были тотчас же переделаны, вместо поднимавшихся устроены были отодвигающиеся.

14-го июля в Ильинское вернулся Гадон, а 15-го его и меня – двух именинников – чествовали. Их высочества были трогательно любезны. Великий князь подарил мне чудный велосипед самой последней конструкции «великан», а княгиня – золотые запонки с лунным камнем. Я был в восторге от велосипеда, он оказался таким легким на ходу, что я на нем совершенно не уставал. Вечером в помещении библиотеки в честь нас, именинников, был ужин, было очень оживленно, весело, в два часа ночи перед библиотекой сожжен был фейерверк. Великая княгиня нарисовала каждому из нас меню пастелью, у меня в виде орнамента были подсолнухи, очень эффектно и красиво нарисованные, меню было в красивой рамке, это была целая картина.

В 20-х числах в Москву прибыл король Румынский^[473] и провел три дня, их высочества переехали на это время в город. В августе месяце, 15-го числа, назначено было открытие и освящение памятника императору Александру II в Кремле, к этому времени ожидался высочайший приезд в Москву их величеств и всех членов императорского дома.

Я, по примеру прежних лет, был назначен великим князем членом комиссии по принятию мер охраны. Комиссия была под председательством и.д. оберполицмейстера Д. Ф. Трепова. Я с радостью принял это назначение и с конца июля переехал почти совсем в Москву, наезжая в Ильинское только по временам. Под председательством Трепова было очень приятно работать, дело было им поставлено основательно, многое лишнее, что мы делали в прежних комиссиях, было отставлено, все было направлено к тому, чтобы народ стесняли как можно меньше, предоставляя каждому принять участие в торжестве, которое не могло быть не народным, так как открывался памятник царю Освободителю, освободившему 100 миллионов русского народа от крепостной зависимости, открывался памятник, сооруженный «любовью народа», как гласила надпись на пьедестале памятника.

Дни, недели лихорадочной спешной работы в комиссии прошли незаметно. Их высочества переехали из Ильинского в Москву за неделю до высочайшего приезда.

В это время в Москву стали ежедневно прибывать особы императорской фамилии, из заграницы прибыла великая княгиня Мария Александровна, остановилась она с лицами своей свиты в генерал-губернаторском доме.

Я не имел буквально ни минуты свободной. Кроме непосредственных занятий в комиссии, великий князь возложил на меня ответственность за порядок в генерал-губернаторском доме и принятие мер охраны в нем, затем меня осаждали со всех сторон всевозможными просьбами разные лица, прося достать билеты туда и сюда, пропустить туда-то, устроить приглашение и т. д.

Накануне приезда государя в Москву прибыла королева эллинов Ольга Константиновна со своими августейшими детьми и со своей матерью великой княгиней Александрой Иосифовной. На вокзале была торжественная встреча, в тот же день прибыл и маститый фельдмаршал генерал-адъютант Гурко, встреченный на вокзале почетным караулом и всеми начальствующими военными лицами.

15-го числа, в три часа дня, состоялся высочайший въезд в Москву. Москва была украшена не хуже, чем в дни коронования, все улицы, по которым должен был проехать государь, были переполнены народом, все окна, балконы были открыты, все кишело народом, у каждого окна было по 10–20 человек.

Погода была чудная, солнце ярко светило, великий князь с великой княгиней встретили императорский поезд в Клину. На вокзале в Москве выстроен был почетный караул от 5-го гренадерского Киевского полка со знаменем и хором музыки, собрались все высочайшие особы во главе с королевой греческой, все министры, начальствующие лица, особы бывшей свиты Александра II, генерал-адъютанты во главе со старейшими из них графом Д. А. Милютиным и И. В. Гурко. Я находился в районе своего участка, по пути следования государя по Мясницкой между Красными воротами и почтамтом, и с замиранием сердца ждал приезда государя.

В 5 часов ровно начался звон во всех церквах, оповестивший жителей о приближении царского поезда, и через полчаса послышалось сначала отдельное, а потом все приближавшееся «ура». Все взоры с волнением устремились по тому направлению, откуда ожидался государь. Вот в конце улицы появилась красивая запряжка, хорошо знакомая москвичам, – коренник с пристяжной на отлете – это ехал обер-полицмейстер Трепов, стоя в своем экипаже. За обер-полицмейстером, на довольно большом расстоянии – открытая коляска парой в дышло, на козлах представительный кучер с медалями на груди и рядом с ним лейб-казак Конвоя. В коляске государь с императрицей. Коляска ехала тихо, кучер все время сдерживал лошадей. Во второй коляске ехали великие князья Сергей и Михаил Александровичи, в третьей – великий князь Владимир Александрович с великими княгинями Марией Павловной и Марией Александровной и т. д. Великие княжны Ольга и Татьяна Николаевны проехали вперед со своими воспитательницами и Елизаветой Федоровной прямо в Кремль, тогда как государь и все остальные останавливались у Иверской часовни. Беспрерывное «ура» сливалось с колокольным звоном и звуками народного гимна.

Вечером государь экспромтом, совершенно неожиданно, в 10 часов приехал с императрицей в генерал-губернаторский дом к великому князю. Мне сообщили из Кремля по телефону о выезде государя, я поспешил на Тверскую и стал у подъезда генерал-губернаторского дома в ожидании приезда государя. Вся Тверская в это время была полна народом и площадь также, всякое экипажное движение само собой прекратилось. Раздалось оглушительное «ура», и среди всей этой толпы показалась коляска государя, буквально осаждаемая народом. Коляска могла продвигаться только шагом, восторг народа был неописуемый.

Как только коляска остановилась у подъезда, шапки полетели вверх, раздались звуки народного гимна – это сама толпа начала петь, звуки гимна сливались с криками «ура». Государь потом несколько раз выходил на балкон генерал-губернаторского дома, приветствуемый народом. На площади пение гимна и «Славься» не прерывалось. Около 12-ти часов ночи их величества возвратились к себе.

На другой день состоялся высочайший выход их величеств в Успенский собор, а днем открытие и освящение памятника Александру II.

В этот знаменательный день каждый русский с благодарным чувством невольно вспомнил величественный образ царя Освободителя, по воле которого наше отечество вступило на новый путь своего духовно-нравственного развития. Каждый невольно вспомнил слова Александра II, которыми он кратко очертил свои намерения по управлению Россией: «Да утверждается и совершенствуется внутреннее благоустройство России; правда и милость да царствует в судах ее; да развиваются навсегда и с новой силой стремления к просвещению и всякой полезной деятельности, и каждый, под сенью законов, для всех равно справедливых, равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодом трудов невинных».

Памятник сооружен был в Кремле на площади как раз против Николаевского дворца, в котором родился Александр II. Это было в среду, на Пасхе, 17-го апреля 1818 года. В то время дворца еще не было, великий князь Николай Павлович с великой княгиней Александрой Федоровной жили в архиерейском доме при Чудовом монастыре, где родился у них первый их сын, названный Александром. Впоследствии этот дом был обращен во дворец, имевший до последнего времени внутреннее сообщение с Чудовым монастырем и названный Николаевским. Юный великий князь Александр Николаевич, как известно из истории, получил всестороннее широкое образование под руководством нашего знаменитого поэта В. А. Жуковского, который имел на своего ученика большое благодетельное влияние. По вступлении на престол императора Николая I, великий князь Александр Николаевич был провозглашен наследником цесаревичем. В 1834 году, будучи 16 лет от роду, объявлен был совершеннолетним и принес торжественную присягу на службу.

Слова присяги были: «Я, нижепоименованный, обещал пред всемогущим Богом служить его императорскому величеству всемилостивому государю родителю моему по всем военным постановлениям верно, послушно и исправно; обещаюсь чинить врагам его императорского величества и врагам его государства храброе и твердое сопротивление телом и кровью, в поле и в крепостях, на воде и на суше, в сражениях и в битвах, в осадах и в приступах и во всех военных случаях без изъятия; обещаюсь о всем том, что услышу или увижу противное его императорскому величеству, его войскам, его подданным и пользам государственным, извещать и оные, во всех обстоятельствах, по лучшей моей совести и разумению, охранять и оберегать так верно, как мне приятны честь моя и живот мой; обещаюсь во всем том поступать, как честному, послушному, храброму и отважному воину надлежит, в чем да поможет мне Господь Бог всемогущий».

Этот день своего совершеннолетия молодой цесаревич ознаменовал добрым делом, ассигновав бедным жителям Петербурга и Москвы по 50 000 рублей, причем в рескрипте на имя московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына будущий царь-освободитель написал: «Москва есть любезная моя родина. Бог дал мне жизнь в Кремле. Да позволит он, дабы сие предзнаменование совершилось, чтобы я в остающиеся мне годы первой молодости мог с успехом приготовиться к ожидающим меня обязанностям, чтобы со временем, исполняя оные, мог заслужить одобрение моего государя-родителя, как сын верноподданный, и уважение России, как русский, всем сердцем привязанный ко благу любезного отечества».

На престол Александру II пришлось вступить в тяжелое время Восточной войны 1854–55 гг. Император Николай I сознавал то тяжелое положение, в котором находилась Россия, и перед своей смертью говорил своему наследнику: «Сдаю тебе свою команду, но, к сожалению, не в таком порядке, как желал, оставляю тебе много забот и трудов…»

Вступив на престол, первой заботой Александра II было окончание тяжелой для России войны, а затем проведение реформ, которые завершились освобождением крестьян от крепостной зависимости и рядом последующих, неразрывно связанных с ним.

Последние годы царствования Александра II были омрачены постоянными покушениями на его жизнь, приведшими к 1-му марта 1881 года.

Царь Александр II был зверски смертельно ранен брошенной в него бомбой, когда он, не взирая на опасность, вышел из своей кареты, чтобы не оставить без помощи и участливого слова неповинно раненых от первой брошенной бомбы конвойцев, его сопровождавших. Между тем, не выйдя из кареты, он мог бы доехать в ней безопасно до своего дворца.

Итак, вернусь к описанию торжества открытия памятника.

С раннего утра 16-го августа Кремль стал наполняться народом, погода была дивная, ясная, как в лучшую летнюю пору. В 10 часов утра начался высочайший выход из внутренних покоев дворца. Государь шел под руку с императрицей, за их величествами шли министр Двора барон Фредерикс, и дежурство:^[474] генерал-адъютант граф Д. А. Милютин, свиты его величества генерал-майор князь Голицын и флигель-адъютант барон Корф. Затем шли все высочайшие особы, придворные дамы и свита государя. В залах при высочайшем шествии их величествам подносили хлеб-соль и приветствовали речами – московский губернский предводитель дворянства князь П. Н. Трубецкой, городской голова князь В. М. Голицын и представители сословий.

Когда их величества показались на Красном крыльце, ударил мощный колокол Ивана Великого, могущественное «ура» сотен тысяч народа слилось с колокольным звоном и смолкло только тогда, когда их величества достигли Успенского собора, у порога которого митрополит Владимир приветствовал государя словом.

По окончании обедни шествие направилось в Чудов монастырь в предшествии митрополита и оттуда в Николаевский дворец, где состоялся высочайший завтрак. В это время перед памятником стали строиться войска, заняли место воспитанники и воспитанницы учебных заведений, на трибунах размещалась публика, на помосте стали собираться приглашенные. Народ густой толпой стал вокруг.

Около часу дня прибыла рота Дворцовых гренадер и, заняв караул, стала шпалерами по пути следования государя к памятнику. Из войск составлено было два отряда – сводногвардейский, которым командовал мой бывший полковой командир, а в то время командир Гвардейского корпуса генерал-адъютант князь Оболенский, и сводноармейский под командой генерала Малахова.

Около двух часов дня из Успенского собора к Чудову монастырю для участия в крестном ходе торжественно были вынесены две бархатные хоругви 1812 года, запрестольная икона Божьей Матери, корсунские кресты,^[475] иконы, пожалованные Александром II Успенскому собору, икона Владимирской Божьей Матери и иконы святителей московских.

В половине второго великий князь Сергей Александрович, командовавший всеми войсками, в сопровождении нас, лиц его свиты, обошел войска, здороваясь с ними. Около двух часов государь вышел из Николаевского дворца, войска взяли «на караул», хоры музыки заиграли встречу, затем раздались звуки гимна. Государь обошел войска и направился к Чудову монастырю, откуда уже с крестным ходом направился к памятнику и занял место на помосте. Удивительно красивое зрелище представляло собой шествие крестного хода и всей царской семьи, музыка играла «Коль славен», чудные звуки которого оглашали воздух.

Началось молебствие с коленопреклонением. По провозглашении многолетия государю и всему царствующему дому при глубокой тишине провозглашена была «вечная память» Александру II. В это время завеса, закрывавшая статую царя Освободителя, спала. Государь сам, выйдя вперед перед войсками, скомандовал «на караул», с Тайницкой башни и изо всех орудий полевой артиллерии произведены были салюты 360 выстрелов, раздались звуки Преображенского марша. Минута была потрясающая, какое-то особенно трогательное волнующее чувство наполнило душу. Все обошлось как нельзя лучше, затем крестный ход двинулся обратно к Чудову монастырю, а войска стали строиться к церемониальному маршу.

Государь, став во главе войск и обнажив шашку, провел их церемониальным маршем, салютуя памятнику.

Было удивительно красиво, благодаря участию гвардейских частей с их разнообразными красивыми мундирами.^[476]

Статуя Александра II, ныне уже большевиками снятая,^[477] изображала собой царя Освободителя во весь рост, в порфире, была удивительно художественно исполнена. Фигура была величественная, сходство поразительное, на лице было свойственное Александру II мягкое чудное выражение. Над статуей очень красивая сень. Хороша была своей простотой и надпись на пьедестале «Императору Александру II – любовью народа».

Одно только мне показалось неудачным – это галерея вокруг самого памятника, она поставлена была слишком близко от него, и потому памятник несколько терялся, да и понять было трудно, для какой цели была устроена эта галерея, не лучше ли было бы обойтись без нее. Вечером в тот же день в Георгиевском зале Кремлевского дворца состоялся парадный обед на 1000 человек. В центре высочайшего стола, накрытого покоем, занимали места их величества, справа от государя – королева эллинов, слева от императрицы – наследный королевич Греческий, против их величеств сидели министр двора барон Фредерикс, справа от него – австро-венгерский посол князь Лихтенштейн, слева – митрополит Владимир. <…>^[478]

Во время обеда артистами и оркестром императорской Русской оперы^[479] была исполнена целая музыкальная программа.

Во время обеда вся Москва зажглась разноцветными огнями. Иллюминация Москвы если и не была столь роскошна, как во время коронования, но все же поражала всех своим великолепием. Густые толпы народа наполняли все улицы, народ шел сплошной массой, любуясь иллюминацией и надеясь встретить, увидать царя и царицу.

17-го числа состоялся высочайший смотр войскам Московского гарнизона на Театральной площади, погода благоприятствовала. Войска были выстроены в три линии фронтом к Охотному ряду, имея правый фланг у Большого театра. 3-й драгунский Сумской полк был выстроен около гостиницы «Метрополь» и вдоль Китайской стены, Донской казачий полк^[480] – на Воскресенской площади.

В проезде против гостиницы «Континенталь» была устроена Царская палатка.

Ровно в 11 часов прибыли их величества. Государь сел на коня, а императрица с королевой эллинов заняли места в экипаже «? la Daumont»,^[481] запряженном четверкой лошадей цугом с жокеями и камер казаками на запятках.

Великий князь Сергей Александрович, как командующий войсками, подскакал навстречу государю и подал рапорт. Их величества направились по фронту войск, хоры музыки играли встречу, затем гимн, неумолкаемое «ура» стояло в воздухе.

После объезда состоялся церемониальный марш, во главе всех войск парадировал великий князь Сергей Александрович, за ним ехали его адъютанты в ряд, среди них я, и штаб округа. Во главе 6-го гренадерского Таврического полка ехал великий князь Михаил Николаевич – шеф полка, а во главе Гренадерского саперного батальона – великий князь Петр Николаевич – шеф батальона.

Парад очень удался, войска проходили великолепно, государь остался очень доволен, подъехал к великому князю и поцеловал его. Затем для всех военных начальствующих лиц был завтрак в Кремле. В тот же день на Колымажном дворе состоялась закладка Музея изящных искусств имени императора Александра III, устраиваемого императорским Московским университетом на средства главным образом Ю. С. Нечаева-Мальцева. Их величества были встречены августейшим председателем комитета по устройству музея^[482] великим князем Сергеем Александровичем, его товарищем Ю.C. Нечаевым-Мальцевым, министром народного просвещения Боголеповым и другими членами комитета.

Тут же была и депутация от Московского университета из профессоров и ректора Д. Н. Зернова во главе с попечителем округа П. А. Некрасовым.

После молебствия была совершена закладка здания. Первый камень был положен государем, второй – императрицей, третий – королевой эллинов и т. д.

После закладки музея их величества посетили некоторые дворянские благотворительные учреждения, а вечером у великого князя состоялся бал, на котором присутствовали их величества, вся императорская фамилия и до 1500 приглашенных.

На мою долю, по обыкновению, выпала честь дирижировать, что было очень трудно, так как все, и не танцевавшие, толпились в зале, всем хотелось поближе видеть государя и лиц царской семьи, места было мало, а кроме того, надо было торопиться, чтобы успеть между 10-ю и 12-ю часами протанцевать три кадрили и мазурку. К счастью, все обошлось как нельзя лучше, только вначале мне казалось, что как будто у меня не ладится. Кроме того, мне было очень неприятно замечание, которое я получил от великой княгини Марии Павловны, которая старалась ко всему московскому относиться критически. Во время одной из кадрилей, когда я положительно выбивался из сил, я вдруг услыхал ее голос за мной: «Vous me tournez le dos».^[483] Я, конечно, извинился, хотя не чувствовал себя виноватым, так как почти все великие княгини танцевали и очень трудно было к кому-нибудь из них не повернуться спиной. Но все же меня это неприятно кольнуло, и до конца кадрили я не мог успокоиться. Как только окончилась кадриль, ко мне подошла королева эллинов и весь антракт проговорила со мной, она была удивительно ласкова и добра, с большим участием говорила о моей сестре и о том, как ее внуки (дети великого князя Павла Александровича, при которых состояла моя сестра) переменились к лучшему, стали так натуральны, жизненны, что она благодарила Бога, что теперь они в таких хороших руках. Затем она перевела разговор на тему о греко-турецкой войне, вспомнила о моей депеше к ней, сказав, что была очень ею тронута, спрашивала о греках, были ли у нас раненые из них. Все это меня очень тронуло: я забыл под этим впечатлением неприятный инцидент с великой княгиней Марией Павловной.

Как только она отошла от меня, я, с разрешения императрицы, дал сигнал ко второй кадрили, и в это время ко мне подошла великая княжна Елена Владимировна и пригласила на вторую кадриль. Она была удивительно красива, мила, проста, я совсем был ею очарован, мне показалось даже, что она была свидетельницей неделикатности ее матери по отношению ко мне и, быть может, хотела загладить неприятное впечатление, пригласив меня танцевать с нею.

18-го августа состоялось освящение Коронационного приюта для неизлечимых больных в Сокольниках.^[484]

Расстояние от Кремля до приюта было пять верст. Весь путь этот в охранном отношении был поручен мне; в мое распоряжение было дано 500 нижних чинов, которых и надо было расставить, поэтому я с раннего утра был уже там.

И тут, к счастью, все прошло благополучно. В этот же день государь с императрицей обедали запросто у великого князя. Опять на площади генерал-губернаторского дома была огромная толпа народа, приветствовавшая государя и не расходившаяся пока государь не уехал.

Перед обедом, днем, я ездил в Нескучное, где жили в то время князь Георгий Максимилианович с женой Станой Николаевной, мне хотелось их навестить. Княгиня меня приняла радостно и любезно. Князь спал, но она пошла его разбудить. Он тотчас же встал и как был, без верхнего платья, в туфлях, вышел в гостиную. Княгиня была в ужасе, принесла ему халат, но он его все же не надел, говоря, что жарко и что en famille^[485] не совестно. Это было очень любезно, но мне было как-то неловко. Я пробыл у них с полчаса и вернулся домой.

19-го августа был отъезд государя из Москвы. Утром в этот день государь успел посетить еще Архив министерства иностранных дел и Исторический музей, а императрица – Кустарную выставку^[486] и Строгановское училище, а в час дня их величества уже были на вокзале для следования на юг в Севастополь. Весь путь, от Кремля до императорского павильона Николаевской железной дороги, представлял из себя две живые стены – вся Москва была на улице, всем хотелось проводить, еще раз взглянуть на царя и царицу. Все великие князья, вся царская фамилия, все министры, все должностные лица были на вокзале. Простившись со всеми, их величества вошли в вагон, затем вслед пошел также и великий князь Сергей Александрович, с которым государь особенно тепло простился и благодарил за дивный порядок во все время пребывания их величеств в Москве.

Как только великий князь вышел из вагона, поезд двинулся.

Единодушное восторженное «ура» вырвалось как-то сразу из всех грудей, передалось на площадь и улицы по пути соединительной ветки, по которой двигался императорский поезд, направляясь в Крым. Вместе с их величествами выехали министр Двора барон Фредерикс, дворцовый комендант генерал-адъютант Гессе, гофмаршал граф Бенкендорф, начальник канцелярии министра Двора Рыдзевский и командир Конвоя флигель-адъютант барон Мейндорф.

Очень многие получили награды, граф Милютин, один из главных сподвижников Александра II, получил звание генерал-фельдмаршала, М. П. Данилов, помощник великого князя по командованию войсками, звание генерал-адъютанта.

Как только государь уехал, мне сообщили из Назарьева о последовавшем ухудшении в здоровье Михалкова, он сделался буйным, перебил все стекла, мебель, его насилу уложили в постель, врач предписал ему постельное лежание в течении не менее трех недель. Я вызвал в Москву своих соопекунов Галла и Сергея Михалкова, чтобы решить, как быть дальше, не поместить ли его в лечебницу, так как уход дома делался все более и более затруднительным.

Из Москвы между тем стали разъезжаться все особы императорской фамилии, приходилось все время ездить с одного вокзала на другой для проводов. Великая княгиня Александра Петровна, вдова великого князя Николая Николаевича старшего, принявшая монашество и жившая в своей обители в Киеве, перед отъездом посетила Иверскую общину и осматривала ее во всех подробностях в сопровождении попечительницы Е. П. Ивановой, профессора Дьяконова, директора клиники, и меня, как члена Совета. Она осталась в полном восторге и уходя поздравила меня с порядком, говорила всем про меня, что знает меня с детства, хорошо знает и сестру мою, которая так образцово поставила Евгеньевскую общину, вообще выказала много внимания.

Когда все разъехались – их высочества вернулись в Ильинское, а в первых числах сентября переехали в Усово на две недели. 4-го сентября я получил депешу от князя Георгия Максимилиановича, который просил меня встретить его малолетних детей Сергея и Елену и устроить им вагон до Рамони. Переговорив с начальником рязанской дороги^[487][488] и устроив вагон, я поехал в Москву и встретил их на Николаевском вокзале. Они ехали в сопровождении воспитателя Бодунгена, гувернантки и няни. Я их всех перевез на Рязанский вокзал и усадил в отведенный им вагон. Елена произвела на меня очень хорошее впечатление, она была очень мила, но Сергей мне не понравился, он неимоверно был груб со своим воспитателем.

В это время получено было грустное известие о внезапной кончине князя Оболенского, который еще так недавно командовал гвардейским отрядом при открытии памятника Александру II.

Он скончался у себя в деревне в Смоленской губернии. Я был очень огорчен его смертью, будучи очень привязан к нему – это был мой первый командир полка. Великий князь, начавший свою службу в Преображенском полку также под его началом, поехал с Гадоном на его похороны, которые состоялись в деревне.

7-го сентября их высочества с лицами свиты переехали на несколько дней к Марии Александровне Васильчиковой в ее имение Кораллово близ Звенигорода по случаю 500-летия со дня основания Саввинского монастыря.

Монастырь был в семи верстах от Кораллово. Вечером (в самый день приезда) мы были уже в монастыре – отслужена была торжественная всенощная. На другой день была обедня, крестный ход вокруг монастыря, парадный обед у настоятеля. Все торжество окончилось только к пяти часам дня, было удивительно все красиво, хорошо, но страшо утомительно. Заехав в Кораллово, мы в тот же вечер вернулись в Ильинское, а на другое утро я поехал в Москву, чтобы присутствовать на освидетельствовании кадета Саши Андреевского в негодности к военной службе. Комиссия признала его негодным.

Весь сентябрь месяц прошел для меня в разъездах между Москвой и Ильинским. Приходилось часто ездить в Москву, так как я остался один из членов комитета Иверской общины, то мне пришлось исправлять обязанности попечительницы, а так как наступило самое горячее время по организации курсов, открытия лечебных учреждений, лекций, то приходилось не менее двух-трех раз в неделю бывать в общине.

27-го сентября их высочества переехали в Москву и 1-го октября уехали заграницу на два месяца.

Я получил отпуск на это время и, подождав возвращения попечительницы общины Е. П. Ивановой, выехал в Крым к моим друзьям Княжевичам в Кучук-Узень. По дороге к ним я заехал к Юсуповым в Кореиз, провел у них два дня, окруженный их лаской и гостеприимством. Из Кореиза я на лошадях с переменными лошадьми направился в Кучук-Узень, где с удивительным наслаждением провел 5 дней, было уютно, хорошо. Очень было жаль уезжать от них, но надо было поспеть в Донскую область в имение Михалкова, где меня ждал мой соопекун Галл.

Я подробно ознакомился с большим этим имением в 8000 десятин, старался всмотреться во все, поучиться, узнать все сложности управления таким имением. Неделю мне удалось пробыть там и узнать многое, так что мог уже совсем иначе относиться к присылаемым мне отчетам, но, конечно, до полного знакомства было еще далеко.

Из имения Михалкова я вернулся в Москву и получил от начальника штаба округа предписание: по приказанию великого князя я командируюсь в г. Орел для проверки довольствия новобранцев и содержания продовольственного пункта. Мне было приказано прибыть в г. Орел 27-го ноября и произвести проверку в ночь с 27-го на 28-е.

Во исполнение сего предписания я и выехал из Москвы утром 27-го ноября. По возвращении моем я представил в штаб округа для доклада великому князю отчет. <…>^[489]

B середине декабря вернулись из-за границы их высочества и сразу переехали в Нескучное. Погода в это время была совсем не московская, а петербургская. Вдруг все растаяло и сверху полило – полная распутица.

Рождественские праздники провели как всегда в Нескучном. Накануне, 25-го была елка, мы все обменялись подарками.

Последний день года я провел следующим образом: утром поехал в генерал-губернаторский дом на велосипеде, а оттуда на извозчике на Ярославский вокзал к С. И. Мамонтову – попросить для сестер Иверской общины бесплатный билет для проезда их в Сергиеву лавру. Мамонтов был так любезен, что не только дал мне бесплатные билеты по числу сестер, но и предоставил им отдельный вагон на 4-е января. С Ярославского вокзала я зашел в таможню^[490] к управляющему ею С. С. Яковлеву попросить принять на службу одного из моих бывших унтер-офицеров, затем я заехал к Каткову поблагодарить его за бесплатную высылку вестника Иверской общине. Покончив с этими делами, я на велосипеде вернулся в Нескучное к завтраку.

После завтрака надо было успеть съездить в город сделать визит Трубецким, у которых я еще не был после обеда у них, затем заехал к Вельяминовым, к Кристи, от которых я получил приглашение на бал и еще не был с визитом. От них заехал в Архив министерства иностранных дел к Голицыным (князь Голицын заменил скончавшегося барона Бюлера), чтобы поблагодарить их за поздравление с наступающим Новым годом и за две бутылки замечательно редкого столетнего венгерского вина. Князь Голицын был женат на бывшей гофмейстерине великой княгини Елизаветы Федоровны (до графини Олсуфьевой), это были очень милые, на редкость хорошие люди, которые сразу по приезде в Москву стали относиться ко мне трогательно нежно. От Голицыных мне надо было навестить моего дальнего родственника Кудрячевского, сделать визит Менгденам (граф Менгден был недавно перед тем назначен заведующим двором великого князя), которые жили в то время в доме Варгина.^[491] Заехав затем к брату и не застав его, я проехал к милейшей М. К. Морозовой, попал на елку, но она уже догорала. Маргарита Кирилловна ни за что не хотела меня отпустить, упросила остаться обедать, сказав, чтобы я не стеснялся и встал бы тогда, когда мне надо будет уехать, если мне некогда.

Я и остался, сидел между двумя красавицами сестрами Маргаритой и Еленой Кирилловной, провел время очень приятно. Тотчас после обеда я поехал к брату, пил у него чай и заехал с ним вместе на четверть часа к Сабашниковым, к 10 1/2 часам вернулся в Нескучное, застал всех за чайным столом.

Великая княгиня ежегодно накануне Нового года всегда просила каждого из нас – лиц свиты – написать что-нибудь ей в альбом на память. Это был восьмой Новый год, который мы встречали вместе, и каждый раз приходилось, что-либо придумывать, чтобы это не было глупо, не было бы и банально. Все, конечно, зависело от настроения. Этот раз я написал французское изречение, соответствовавшее моему тогдашнему настроению: «On s’accoutume ? tout ce qu’on a; jamais ? ce qu’on a plus».^[492]

B 12 часов ночи был молебен в домовой церкви дворца, после чего разошлись, поздравив друг друга. У Степанова затем мы посидели втроем, он, Гадон и я, и выпили бутылку шампанского.

1899 год

1-го января пришлось встать рано, чтобы поспеть к обедне в генерал-губернаторский дом, после которой был завтрак и прием поздравлений. Я выехал из Нескучного вместе с Гадоном, по дороге мы заехали расписаться у помощника командующего войсками и у заведовавшего дворцовой частью генерала-адъютанта Столыпина. На приеме ко мне подошел мой брат, страшно расстроенный, и сообщил, что ему сейчас передали, что его кандидатура на должность управляющего Курской казенной палатой потерпела фиаско, что вместо него, бывшего первым кандидатом, проводят Кутлера, который на четыре года моложе, но имеет сильную заручку в министерстве, так как его брат состоит там директором одного из департаментов. Меня это известие очень огорчило, так как назначение моего брата в Курск было совершенно необходимо не столь по службе, как повышение, а главное, по некоторым семейным обстоятельствам. Брат мой просил меня помочь ему, но что же я мог сделать? Только просить великого князя, а этого я и в мыслях допустить не мог, просить как бы за себя казалось мне невозможным. Очень мне это было неприятно. Гадон, увидев мое озабоченное лицо, спросил, в чем дело, не случилось ли чего. Я ему рассказал – он, не задумываясь, стал меня уговаривать обязательно просить великого князя, что это мой долг помочь брату и т. д.

Его доводы меня убедили, и как мне ни было неприятно, я решил пойти к великому князю, и отправился тотчас же, чтобы не потерять время. Ужасно неприятное чувство овладело мною, когда я постучался в кабинет великого князя и услыхал его голос: «Войдите». Я объяснил подробно великому князю все положение вещей, все обстоятельства, прося его, если только ему не неприятно, оказать содействие моему брату. Он выслушал меня и очень сочувственно отнесся к моей просьбе, сказав, что будет очень рад помочь моему брату. Я вышел успокоенный, но взволнованный. На другой день утром я получил записку от великого князя – составить докладную записку о брате и прислать ему, а днем Истомин, управлявший канцелярией, показал мне уже готовый рескрипт великого князя на имя Витте, составленный в прекрасных выражениях. Я был страшно растроган, но в душе у меня все же оставалось неловкое чувство от того, что я просил великого князя за своих близких.

В 7 часов вечера, в первый день Нового года, в Иверской общине все сестры получили подарки, все нужные, необходимые вещи. Я оставался недолго, так как в 8 часов вечера должен был быть уже в Нескучном к обеду.

Не прошло и трех дней, как великий князь послал рескрипт Витте, а ответ уже пришел. Витте писал, что, хотя на место управляющего Курской палатой и имелось несколько кандидатов старше моего брата, но он, принимая во внимание желание великого князя, приказал назначить моего брата. Такое подчеркиванье было, как я заметил, неприятно великому князю, который мне сказал, показывая письмо Витте: «Очевидно, он пишет нарочно так, чтобы воспользоваться первым удобным случаем и обратиться ко мне со своей стороны с просьбой за какого-нибудь жида».

После Крещения я выехал в Петербург на несколько дней и там получил очень грустную весть о кончине А. В. Вельяминовой – жены моего большого друга. Одновременно бедный вдовец меня извещал, что и его сын при смерти. Весь под впечатлением этих более чем грустных вестей я решил поехать хоть немного утешить бедного моего друга и выехал, с разрешения великого князя, в Минск на другой же день вечером. Ужасно мне было тяжело, я всей душой оплакивал преждевременную кончину этой обворожительной, необыкновенной женщины, чудной жены и матери.

Вернувшись в Москву, пришлось окунуться в михалковские дела, ко мне стали поступать отчеты, проекты контрактов по имениям, и мне было очень, очень трудно в них разбираться. У меня был приятель, вернее, у моего брата, некто Дороватовский, главноуправляющий в то время всеми имениями графа А. Д. Шереметева. К нему-то я и обратился за помощью, и он был так любезен, что стал заниматься со мной.

Это мне очень облегчило мою работу, и я от него многому научился.

В феврале я опять ездил в Петербург на несколько дней, и 15-го числа вернулся в Москву. Прямо с поезда я проехал в Московский военный госпиталь навестить вновь назначенную туда, по моему представлению, старшую сестру. Там работали сестры Иверской общины, но благодаря тому, что старшей между ними не было и некому было объединить их, царил большой беспорядок и были постоянные жалобы. Совет общины поэтому и решил пригласить кого-нибудь из посторонних для занятия должности старшей сестры.

Я рекомендовал для этой цели Е. Ф. Кудрявцеву, очень почтенную милую женщину, вдову, весьма нуждавшуюся. Ее сестра была у меня гувернанткой в детстве, и мы все очень были к ней привязаны, это была чудная женщина. Сестра ее была в том же роде, и потому я смело ее рекомендовал, и раскаиваться мне не пришлось. Потом она была назначена старшей сестрой всей общины, в конце же концов моя сестра ее перевела к себе в Александрийскую общину при комитете «Христианская помощь».

Приехав домой в генерал-губернаторский дом, я нашел у себя массу приглашений и записок. Вечером я был на заседании в Иверской общине и порадовал членов Совета общины, доложив о том, что государь разрешил, по примеру прошлого года, на третий день Пасхи организовать спектакли в пользу общины во всех трех императорских московских театрах. На другой день у меня был Дороватовский, о котором я писал выше и который по моему уполномочию должен был ехать в южное имение Михалкова «Благодатную экономию» в Донскую область. Я его просил обревизовать имение и в подробности ознакомиться с ведением дел.

Обедал я в этот день у В. И. Сафонова, директора Московской консерватории. Я очень уважал и любил Сафонова за то, что он держался самостоятельно, никогда не заискивал и заботился только об одном – о своей консерватории, музыке, до другого ему не было дела, поддерживал он всегда настоящие таланты, не думая никогда о том, чтобы понравиться тому или другому. Поэтому я всегда был на его стороне и старался помогать ему во всем и защищать его от нападок, так как у него было много врагов, вследствие его слишком большой прямолинейности, а иногда даже и грубости. Сафонов в то время был весь под впечатлением известного пианиста Падеревского,^[493] которого он превозносил, несмотря на то что Москва его приняла холодно и он не имел того успеха, которым пользовался в Петербурге, а на одном из благотворительных концертов среди грома аплодисментов раздавались резкие свистки. Падеревский хотел даже уехать, но его удержали. По словам Сафонова, свистал один студент, накануне концерта пришедший к Падеревскому просить уплатить за него 400 рублей долгу, и когда тот ему отказал, он, уходя, сказал ему «раскаетесь».

18-го февраля я был на бенефисе Джури в балете, было очень хорошо, она была очень мила. В антракте я ходил на сцену приветствовать ее и преподнес ей пучок красных роз на длинных стеблях.

На другой день, будучи дежурным, я сопровождал великого князя в оперу. Давали «Опричник»^[494] с участием Фигнера, опера мне не понравилась, и я от усталости все время дремал.

В конце февраля мой брат уехал к месту нового своего служения, в Курск. Сослуживцы его по Московской казенной палате трогательно провожали его и доставили мне этим большое удовлетворение. На его проводы пригласили и меня, было очень оживленно, просто и симпатично.

В это время мне пришлось познакомиться с долговым отделением. Существовало оно для содержания лиц, признанных по суду злостными должниками, их содержали за счет их кредиторов, пока они не уплатят долга или же пока суд не постановит какого-либо другого решения. Применялась эта мера к тем должникам, которых подозревали в сокрытии своего имущества. Помещалось это долговое отделение при полицейском доме Пресненской части на Кудринской улице; содержались должники в общей камере, режима тюремного не было, они были только лишены свободы.

Раньше должников сажали в так называемую «яму» при губернском правлении, это было что-то вроде глубокого подвала, условия содержания были жестокие. С учреждением коммерческого суда «яма» отошла в область преданий.

В то время в долговом отделении содержался некто Плотицын, обладавший большими средствами и впавший в крупные долги, как мне передавали, вследствие слишком доверчивого отношения к людям. Ко мне обратились с ходатайством за него, ввиду его болезненного состояния, которое усилилось благодаря его долгому сидению (более года). Мне передавали, что его должны были выпустить уже 6 месяцев назад, но кредиторы, узнав об этом, подали на него новую жалобу, доказывая его злостность, и вот, благодаря этой жалобе, он попал в руки конкурсного управления, которое его и заарестовало опять, а по закону конкурсное управление в то время имело право содержать его без срока, пока дело не определится, а тянуть дело оно могло без конца. Выпутаться бывало очень трудно. Меня просили принять от него прошение на имя великого князя, причем представили, конечно, все дело в пользу Плотицына, которого изобразили в очень жалком состоянии, почти умиравшим, ручались за его благородство, честность, представив доказательства, что он буквально нищий. Выслушав все это, я постарался осветить это дело и с другой стороны – со стороны его кредиторов.

Эти последние представили мне все в ином свете – обвиняли Плотицына в укрывательстве, говорили, что его не только не притесняют в долговом отделении, а напротив, он все начальство там держит в страхе разными доносами, что он дает взятки смотрителям, которые ему дают разные льготы, отпускают сплошь да рядом на несколько дней домой, что из-за него сменилось несколько смотрителей и т. д.

Великий князь, конечно, не имел никакой власти над судом, но мог назначить дознание о том, как содержатся заключенные в долговом отделении и, в частности, Плотицын, и в зависимости от состояния его здоровья и содержания, повлиять на коммерческий суд и конкурсное управление, чтобы ускорить разрешение дела.

Не желая обращаться к великому князю, не убедившись лично, в каком состоянии здоровье Плотицына и что он из себя представляет, я решил посетить его и нашел совершенно обратное тому, что мне говорили о нем его кредиторы. Я увидел совершенно больного старика, который все время только плакал, повторял одно и то же, с трудом соображал, он буквально голодал, кредиторы отпускали на его содержание 2 рубля 50 копеек в месяц, передач же ему почти не было. Мое появление в долговом отделении произвело большую сенсацию, смотритель тотчас же явился и сопровождал меня, что лишило меня возможности расспросить Плотицына о том, как его содержат, как с ним обращаются и т. д. Попросить же смотрителя уйти и оставить меня одного с Плотицыным мне не хотелось, это бы только могло повредить Плотицыну, и смотритель мог бы меня не послушаться. Я объяснил Плотицыну, в каком роде ему надлежит составить прошение на имя великого князя и как переслать.

Великий князь, получив прошение, поручил чиновнику особых поручений Львову произвести дознание. Дознание раскрыло ряд фактов в пользу Плотицына, что и было препровождено для сведения председателю Коммерческого суда, который ускорил рассмотрение дела. Все же Плотицыну пришлось просидеть еще несколько месяцев, так как дело усложнилось: помимо 8-ми миллионов долга, в суд представлено было векселей на 12 миллионов, и надо было доказать их фиктивность. В конце концов по болезни Плотицын был освобожден и, насколько я припоминаю, прожил очень недолго.

17-го февраля у великого князя состоялся первый большой бал этого сезона, пришлось мне, как всегда, дирижировать, но я чувствовал, что у меня не ладится, я был вял от усталости, и мне казалось, что я очень плохо дирижировал.

Приглашенных была масса, я танцевал первую кадриль с С. И. Тютчевой, вторую – с княжной Варварой Трубецкой, третью – с дочерью известного меховщика Михайлова, жена которого была членом Совета Иверской общины и очень много жертвовала на общину. На мазурку я не приглашал даму, так как удобнее было дирижировать, не имея дамы.

На другой день, до самого вечера, я занимался с приехавшим из Кологрива Костромской губернии управляющим имения Михалкова, после чего, усталый и замученный, проехал на бал к графине Клейнмихель.

Я хотел только показаться на балу и уехать, но графиня Менгден (очень милая женщина, жена заведовавшего двором великого князя) подошла ко мне, видя что я направляюсь к выходу, и сказала мне, что стыдно мне уезжать, что она хочет со мной танцевать третью кадриль. Конечно, мне оставалось только снять шапку и покориться. Затем меня на мазурку просила остаться княгиня Львова – жена директора училища живописи и ваяния. Я ей сказал, что очень тронут ее приглашением, но собираюсь уехать, так как очень устал и советую и ей последовать моему примеру, так как ей предстоит два дня подряд играть в домашнем спектакле, и она чересчур устанет. Она ответила, что не останется ужинать и только протанцует мазурку, но она осталась и ужинать, так что мне мое бегство не удалось. Правда, мазурка была удивительно красива благодаря колоссальному количеству цветов. В награду за мою покорность моя дама довезла меня в карете домой.

Весь следующий день у меня ушел в занятиях с моими соопекунами по делам Михалкова – братом его Сергеем и Галлом, которые в конце концов выдали мне полную доверенность на управление всеми делами Михалкова, и это ответственное трудное дело легло на мои плечи.

19-го числа я обедал у моих милых друзей Бакуниных, для меня всегда это бывало большим удовольствием, вечером поехали на спектакль к княгине Львовой – но играли плохо. Я не остался до конца и проехал на бал к Морозовым, поспел к третьей кадрили и танцевал с хозяйкой дома Зинаидой Григорьевной, мазурку с М. Ф. Якунчиковой. Было очень весело, красиво, масса цветов, я был оживлен, много танцевал и только в 5 часов утра вернулся домой.

20-го я обедал у стариков Трубецких в Кудрине, кроме меня приглашенных не было, было очень уютно и симпатично, я рад был встретиться с младшим сыном их Григорием, приехавшим из Константинополя в отпуск. Мы вспоминали с ним греко-турецкую войну, и он мне рассказал о блестящих результатах моих памятных записок, представленных мной послу о разгроме турками имений Кондо и Маврокордато.

В воскресенье, 21-го февраля, в Петербурге состоялось торжественное освящение нового здания и церкви при общине Св. Евгении, воздвигнутых трудами моей сестры – я мысленно был на этом торжестве, которое прошло трогательно и блестяще. В этот же день у великого князя был бал, на котором было очень оживленно, красиво, было много цветов из Ниццы. Благодаря большому оживлению танцы затянулись до пятого часа утра, я был в ударе и, придумывая все новые и новые фигуры, не давал покоя танцующим. Первую кадриль я танцевал с m-me Домерщиковой, женой моего товарища по полку, 2-ю – с княгиней Львовой, 3-ю – с барышней Хомяковой, удивительно милой и умненькой, 4-ю – с княгиней Трубецкой – Линой, мазурку – с m-me Хвостовой – дочерью А. Н. Унковской и котильон – с С. И. Тютчевой.

На следующий день я был дежурным, по окончании дежурства работал с управляющим Костромским имением Михалкова, а вечером был на балу у графа Орлова-Давыдова.

Воспользовавшись тем, что я был дежурным при великом князе, который тоже был на балу, я не снимал шашки и не танцевал. Но во время мазурки мне все же пришлось немного принять участие в танцах, так как графиня Клейнмихель – дочь владелицы виллы в Кореизе – просила меня посидеть с нею и поужинать вместе, она боялась, что ее пригласит кто-нибудь из незнакомых кавалеров, а она в Москве почти никого не знала. После ужина их высочества уехали с бала, и я последовал за ними.

На другое утро я поехал в консисторию, где меня страшно возмутил какой-то столоначальник, и я не выдержал и наговорил ему прямо дерзостей. Дело в том, что Иверская община хотела представить дьякона, четыре года подряд безвозмездно обучавшего сестер пению, к награде, и по этому поводу срочной бумагой запросила консисторию, не имеется ли препятствий с ее стороны. Прошло восемь дней, ответа не было, я и решился поехать лично, чтобы ускорить получение ответа. Каково же было мое удивление, когда столоначальник сказал мне, что раньше сентября ответа на нашу бумагу не будет. Когда же я, возмущенный, стал ему доказывать безобразие такой оттяжки, он мне самым невозмутимым образом сказал, что так всегда бывает, что раньше присылки бумаги надо было приехать к нему, посоветоваться как ее написать и т. д., намекая ясно, что без взятки ничего не будет.

Я ему ответил, что понимаю его намеки, но что я никогда не брал взяток и давать никому не буду, а поеду к митрополиту. Это его не смутило и он даже резко мне сказал, что я могу ездить куда угодно, ничего из этого не выйдет. Не простившись с ним, я повернулся и ушел. Вечером, в тот же день, мне сообщили из Иверской общины, что из консистории пришла бумага с надписью «срочно», что консистория не может дать согласия на награждение дьякона. Я был возмущен такой дерзостью столоначальника, пошел сейчас же к великой княгине и передал ей все произошедшее. С разрешения великой княгини я поехал к митрополиту и все ему рассказал. Он был страшно поражен, позвал своего секретаря, приказал расследовать это дело, сказал, что на другой же день бумага о неимении препятствий к награде дьякона будет прислана в общину, а что касается столоначальника, то он понесет заслуженную кару. На другой день действительно пришла вторая бумага из консистории о неимении препятствий, первую же бумагу консистория потребовала обратно.

Всю масляную неделю, каждый день, бывали вечера, во вторник был вечер с цыганами у Гагариных (Хомяковых), потом танцевали. Я протанцевал одну кадриль с М. Н. Ермоловой и уехал сейчас же после ужина, было страшно жарко, масса приглашенных, тесно и как-то томительно. На другой день, в среду, на моем дежурстве был огромный прием, по окончании которого их высочества поехали завтракать к Гагариным в их редкий по красоте особняк на Новинском бульваре. Завтракало 90 человек, я был в числе приглашенных. После завтрака танцевали. Из всех московских вечеров и балов это был самый красивый, изящный. Дом Гагариных сам по себе был настоящим музеем, среди которого были накрыты небольшие столы, с богатой сервировкой, утопавшие в цветах. Все было устроено со вкусом, уютно. В четверг из Курска приехал мой брат, я встретил его на вокзале и провел с ним почти весь день, вернулся к себе в первом часу ночи и нашел записку Гадона, что он с преображенцами Шлиттером и Комаровым в Эрмитаже и ждут меня, чтобы ехать в Стрельну, что они чествуют beau fr?re’а^[495] Шлиттера – князя Андронникова. Из Эрмитажа на тройке поехали в Стрельну, а оттуда еще к Яру, и тут и там, по случаю масленицы, была такая сутолока, что приходилось ожидать, пока освободится столик, все было занято, лакеи сбивались с ног, мы потом раскаялись, что затеяли эту поездку.

Только в 5 часов утра я вернулся к себе, а в 7 часов надо было уже встать, чтобы к 9 часам быть на дежурстве. Несмотря на масляную неделю, просителей была масса, днем великий князь принимал митрополита. В последний день масляной folle journ?e провели в Нескучном. Танцы начались в 2 часа дня и продолжались до 11 часов вечера. В промежутке между 6 и 7 был обед с блинами, в 11 часов ужин с устрицами. Было очень красиво, масса было цветов, на последней мазурке раздавали подарки: кавалерам – портсигары, дамам – порткарты. Я танцевал 1-ю кадриль с С. И. Тютчевой, 2-ю – с m-lle Хомяковой, 3-ю – с m-me Шаблыкиной, 4-ю – с княгиней Урусовой, мазурку – с графиней Менгден, на котильон я дам не приглашал, так как удобнее было дирижировать без дамы. После обеда 1-ю кадриль я танцевал с m-me Иониной, 2-ю – с княгиней Львовой, мазурку – с великой княгиней. По окончании ужина состоялся разъезд, была чудная зимняя ночь, мне подали верховую лошадь, и я с наслаждением верхом, вдыхая свежий морозный воздух, после душной залы, в одном сюртуке, проехал в генерал-губернаторский дом.

На другой день наступил Великий пост, сразу прекратились все выезды, вечера, театры, наступила тишина, что было очень приятно после суеты сезона балов и обедов.

На первой неделе я ни у кого не бывал, сидел у себя, занимался делами по опеке Михалкова. Приходилось решить вопрос, как быть с ним самим, все труднее и труднее было содержать его дома. Последнее время он был тих и спокоен, сидел целыми днями в кресле и не произносил ни слова, а если к нему приставали с вопросами, то он закрывал глаза и оставался так, пока не выходили из комнаты. Но такое спокойствие всегда бывало перед буйными припадками и ручаться нельзя было, чтобы он что-нибудь не выкинул. Переговоры с соопекунами и родными привели к необходимости поместить его в лечебницу, но не в России, а заграницей, где в некоторых лечебных заведениях имелись отдельные домики, в которых можно было бы его удобно устроить. Но раньше чем решить этот вопрос окончательно, я считал более правильным заручиться мнением специалистов и для этой цели устроить консилиум врачей. Решил с согласия соопекунов пригласить профессоров Рота и Корсакова и д-ра Буцке – директора больницы на Канатчиковой даче. Проф. Корсакова не оказалось, я пригласил тогда приват-доцента Сербского.

Консилиум состоялся в имении Назарьево, врачи высказались за обязательное помещение больного Михалкова в специальную лечебницу. Мне указали ряд мест за границей, и я решился поехать лично и приискать наиболее соответствующее помещение.

Получив разрешение великого князя на заграничный отпуск, я наметил 7 апреля для выезда в Вену. За несколько дней до отъезда я проехал в Назарьево, чтобы повидать моего больного Михалкова, была полная распутица, дорога от платформы – 34 версты – до Назарьева была отчаянная. За мной выслали простую телегу, запряженную тройкой, это был единственный экипаж, в котором можно было доехать. Были уже сумерки, так что дороги не было видно, а когда на другой день я возвращался на станцию уже при дневном свете, то был поражен, как это я накануне доехал невредимо по такой ужасающей дороге.

Михалков меня принял молча, ни слова мне не сказал и произвел на меня нехорошее впечатление. Он все время галлюционировал, глаза его блестели, он сопел, что выражало с его стороны неудовольствие. Это было предвестником буйных проявлений.

Вернувшись в Москву, мне оставалось всего два дня до отъезда за границу, а дел накопилось много, надо было написать всем управляющим имениями Михалкова длинные подробные письма, ответить на все их запросы, разобраться в делах Московской конторы, побывать по делам в Иверской общине, принять режиссеров оперы и балета и сговориться с ними по поводу спектаклей в пользу общины на 3-й день Пасхи и т. д.

7-го я и выехал по Брестской железной дороге на Варшаву, за границу, в Вену. В Варшаве я заехал к моему товарищу по корпусу Патону, который управлял там конторой Государственного банка, пообедал у него и двинулся дальше. В Вену я приехал 9 апреля, в 5 часов дня, и взяв извозчика – прекрасную парную коляску – поехал в «H?tel Karl» на K?rtnesstrasse. Гостиницу ремонтировали, и она была закрыта. Тогда я направился на K?rtnerring в «Grandh?tel», где нашел очень хорошую комнату за 3 гульдена в сутки. Умывшись и переодевшись, я поехал искать доктора Оберштейнера, к которому у меня было рекомендательное письмо. Оказалось, что он жил за городом, там, где находилась его психиатрическая лечебница. В коляске эта поездка отняла у меня час времени, профессора я, к сожалению, не застал, но переговорил с его ассистентом, который мне назначил 11 часов утра на следующий день для свидания с профессором. Уехал я, таким образом, без результата и под неприятным впечатлением, произведенным на меня какой-то деловой сухостью и даже, как мне показалось, подозрительностью ассистента. На обратном пути я заехал к своей старой гувернантке m-lle Segard, которая воспитывала мою старшую сестру и уехала из нашей семьи, когда мне было 9 лет. С тех пор я ее не видал, но отлично помнил ее, все мое детство было связано с воспоминаниями о ней. В то время она жила со своей сестрой в одном из благотворительных заведений Вены. Мы никогда не теряли ее из виду, и моя сестра была в переписке с ней и высылала ей ежемесячно небольшую пенсию, на которую старушка и жила. Они меня никак не ожидали, я постучался в дверь к ним в комнату и увидал двух старушек. Конечно, я, больше по догадке, чем по сходству, сохранившемуся у меня в памяти, узнал нашу старую гувернатку, к которой мы были очень привязаны. Она меня, конечно, также не узнала, и когда я стал их допытывать, кто перед ними стоит, они испуганно смотрели на меня. Заметив, что столы их были уставлены портретами моих родителей и всей нашей семьи, что меня до слез тронуло, я показал рукой на свой портрет – девятилетнего мальчика. Старушка вскрикнула «Vadia», и обе наперерыв бросились меня обнимать и целовать. Потом уселись, от слез они с трудом могли говорить; я привез им русского чая. Успокоившись, они засыпали меня вопросами, я просидел у них до 9 часов и, обняв их крепко, обещал заехать еще на следующий день. Свидание с нашим старым другом детства взволновало меня, и я долго не мог заснуть в эту ночь, так меня тронула их радость, с какой они меня встретили.

Около 10-ти часов вечера, пообедав гостинице, я пешком отправился к моему товарищу по полку Воронину. Он был офицером Генерального штаба и был нашим военным агентом в Вене. К сожалению, я его не застал, от него я пошел немного побродить по городу, дошел до нашего посольства, чтобы посмотреть вновь сооруженную при посольстве русскую церковь. Она мне своим наружным видом очень понравилась, напомнив мне Василия Блаженного. На другой день я встал рано, не было еще семи часов, напился кофе и, взяв напрокат в ближайшем магазине велосипед, поехал в Пратер, хотелось подышать хорошим воздухом. Совершив чудную прогулку, я, переодевшись в гостинице, нанял коляску и поехал за город к профессору Оберштейнеру. Больница мне не понравилась, помещения неважные, неопрятные, сам профессор как-то неохотно со мной говорил и отказался ознакомить меня с больницей, показав всего два пустых номера и сказав, что посещение больных посторонними лицами беспокоит их.

Под неприятным впечатлением я уехал оттуда, решив ехать в Берлин, Дрезден или Герлиц. На обратном пути я опять заехал к моим старушкам, потом сделал кое-какие покупки и, пообедав, пошел к Воронину, которого не застал накануне и который, в свою очередь, заезжал ко мне и тоже не застал. На этот раз он был дома, и мы радостно встретились, поговорили с часок, он мне рассказал много интересного про Вену и про венское общество, про внутреннюю политику, но долго я сидеть у него не мог, я торопился уехать в тот же вечер, и хотелось еще побывать у всенощной – это была вербная суббота. Приехав от Воронина в гостиницу, я наскоро уложился, распорядился, чтобы мои вещи отвезли на вокзал, расплатился и поехал в посольскую церковь ко всенощной. Служба мне очень понравилась, было торжественно, хорошо. К сожалению, до конца я остаться не мог, надо было торопиться на поезд.

Из Вены я направился в Дрезден, в этот прелестный чистенький городок, утопавший в зелени. Весь город был разукрашен флагами – оказалось, это был день рождения короля. Погода была свежая, все было покрыто инеем, было 0 градусов. Так это было странно после теплой, совсем летней погоды в Вене.

Умывшись и переодевшись, я отправился в ближайшую аптеку узнать, где находится больница, которую мне рекомендовали. В аптеке не знали, а дали мне адрес одного психиатра, к которому я и отправился. Профессор этот меня принял очень любезно, совсем иначе, чем венский, все мне подробно рассказал, выписал даже все поезда, с которыми я мог проехать в лечебницу, и дал мне исчерпывающие указания. Прямо от него я и проехал на вокзал. Оказалось, что лечебница, которую мне рекомендовали, находилась в городке Косвиц, час езды по жел. дор. Там пришлось от станции идти полчаса до больницы, погода была свежая, но очень приятная, и я с удовольствием прошелся по очень красивой живописной местности. Доктор оказался там весьма милым и любезным, ознакомил меня с содержанием больных во всех подробностях, провел меня через все палаты и некоторые отдельные комнаты. К большому смущению доктора, один из больных стал вырывать у меня из рук цилиндр, говоря, что он ему очень нравится. Я успокоил доктора, сказав, что я не первый раз обхожу таких больных и отношусь всегда хладнокровно к их выходкам, нисколько не боясь их.

Лечебница мне весьма понравилась, все было чисто, опрятно, в парке были разбросаны и отдельные виллы, только вокруг было немного голо.

Под очень хорошим впечатлением я оставил эту больницу, но не решил еще остановиться на ней – мне хотелось еще ознакомиться с таковыми же в Берлине и Герлице. Я вернулся в Дрезден и, узнав, что по случаю рождения короля^[496] на большой площади назначен был парад в присутствии приехавшего из Берлина императора Вильгельма, отправился к месту парада. Но меня не пустили, я только издали мог видеть мелькавшие войска. Зато Вильгельм с королем проехали мимо меня в коляске совсем близко, возвращаясь с парада. Впереди их скакало 4 жандарма, а перед самой коляской 2 жокея. Затем ехали одна за другой коляски с принцами и лицами свиты. Пропустив мимо себя всех, я пошел по городу, хотелось посмотреть музеи и галереи, но, к сожалению, все они оказались закрытыми. Вернулся я в гостиницу в 5 час., с утра ничего не ел и за обедом удивил всех соседей своим огромным аппетитом. В 7 часов вечера я уже сидел в скором поезде, который меня без остановок докатил до Берлина. Остановился я в «H?tel National» на Friedrichstrasse у Центрального вокзала. Побродил я еще по улицам, зашел закусить в кафе и около часу ночи лег спать.

Утром встал в 7 часов и, напившись кофе, пошел к профессору психиатру Менделю. Он меня встретил сначала подозрительно, но когда я ему подробно все рассказал, стал любезнее, разговорился и дал мне рекомендательное письмо к одному доктору, у которого, по его словам, была лучшая лечебница. Это было в 1/2 часа езды от Берлина. Приехав туда, я был совершенно разочарован, все мне не понравилось, и местность, и лечебница, и врачи. Вернулся в Берлин в самом скверном настроении – решил ехать в Констанц и Герлиц. Пораздумав, пришел к заключению, что если ехать в Костанц, то не попаду в Герлиц и в Москву попаду только вечером в страстную пятницу, а мне хотелось вернуться не позже четверга. Затем меня не особенно тянуло в Констанц – очень уже далеко и дорого было бы туда ездить навещать Михалкова. На основании этих доводов я и направился в Герлиц – небольшой городок прусской Силезии близ Бреславля, куда приехал в 2 часа ночи.

Герлиц мне очень понравился своей чистотой и тишиной, это был очень небольшой городок. Трамвай обегал весь город в какие-нибудь 40 минут. Был только один вожатый, кондуктора не было, и каждый входивший опускал монету в 5 пфенигов в висевшую кружку при входе в вагон. Если у кого не было мелкой монеты, то он подходил к двери вожатого, открывал окошечко, и клал на полочку ту монету, которая была у него. Вожатый тотчас же вынимал пакетик с мелочью на 20 или 50 пфенигов или на 1 марку и клал на полочку, а монету брал к себе в мешок. Я раз проехал нарочно два раза весь круг и не заметил никого, кто бы проехал даром. Я подумал – вот бы у нас пустить такой трамвай – немного бы выручило городское управление.

Утром, рано, я отправился в лечебницу известного профессора Кальбаума.^[497] Она оказалась на краю города среди очень живописной местности, кругом сосновый лес, один большой корпус и много мелких домов были разбросаны в чудном парке. Доктор Кальбаум мне страшно понравился, вся его семья очень симпатичная, его мать – вдова знаменитого Кальбаума – вела все хозяйство. На кухне у нее и в кладовых была такая чистота, что нельзя было не восторгаться. Все помещения были просторные, светлые, комнаты чудные. Лечебница превзошла все мои ожидания. Я тотчас же, не колеблясь, выбрал небольшое помещение из трех комнат, при них ванная, буфет и комната для двух человек прислуги. За все это, можно сказать, роскошное помещение, со столом и всеми расходами 2000 марок в месяц. Я страшно был рад, что нашел как раз то, что искал, и мог устроить моего больного друга с таким удобством. Я дал задаток, условился, к какому дню помещение должно быть совсем готово и нанята прислуга, пообедал в кругу симпатичной семьи Кальбаума и с облегченным сердцем выехал на другой день утром домой через Сосновицы, приехал в Москву в четверг на Страстной неделе.

Я рад был, что вернулся к этим торжественным дням Страстной седмицы, мог и отговеть. Причащался я впервые в Светлое Христово воскресенье за обедней в генерал-губернаторском доме. Среди всей праздничной нарядной толпы я был один причастник. На душе было вдвойне радостно и празднично, совсем особенное удивительно хорошее чувство наполняло мою душу. В Успенский собор я к заутрене не ездил, всю службу простоял в церкви генерал-губернаторского дома.

После обедни разгавливались у их высочеств, приглашены были к разговенью все состоявшие при великом князе лица, не семейные.

Первые дни Пасхи были радостные, как всегда, но суетливые. На третий день были спектакли во всех императорских театрах в пользу Иверской общины. Все хлопоты по их устройству я взял на себя. Увы, мы собрали вместо ожидаемых 6000 рублей всего 3000 со всех трех театров, театры почему-то были наполовину пусты. Очень меня это огорчило.

В начале мая их высочества ездили в Петербург ко дню рождения государя, и великий князь взял меня с собой. Я был очень рад повидать свою сестру, которая как раз жила в то время в Царском, куда мы и ехали.

6-го мая была обедня в церкви Большого Царскосельского дворца и высочайший выход. После обедни – парадный завтрак в чудном зеркальном зале Большого дворца.

9-го мая, в день храмового праздника гатчинских синих кирасир,^[498] состоялся церковный парад этому полку в Высочайшем присутствии в Гатчине. Великий князь, числившийся в списках полка, присутствовал на параде, я был при нем. Было очень красиво, полк в белых колетах был выстроен длинной лентой на плацу, золотые каски с орлами блестели на солнце. Парад очень удался, полк стройными колоннами два раза прошел мимо государя и своего шефа. По окончании парада в Гатчинском дворце, был завтрак.

Вернулись в Москву 10-го мая, 15-го я выехал в Курск навестить брата, посмотреть, как он устроился на новом месте, пробыл у него сутки. Накануне моего отъезда к нему я устроил у себя чай, пригласил великого князя и великую княгиню и моих сотоварищей по свите. Был у меня чай с разными печеньями, конфеты, фрукты, красное и белое вино. Их высочества были очень в духе, особенно великий князь, который все время шутил, поддерживая общее веселое настроение.

По возвращении от брата из Курска я пробыл в Москве всего один день и, с разрешения великого князя, выехал в Костромскую губернию в имение Михалкова. Оно было расположено в 40 верстах от уездного города Кологрива. Всего же на лошадях пришлось проехать 360 верст, из коих до Кологрива от Костромы по почтовому тракту 320. Впервые мне пришлось проехать на лошадях такой длинный путь.

Приехав в Кострому, я остановился в номерах весьма неприглядных и отправился искать лошадей. Мне рекомендовали обывательских, говоря, что я на них доеду скорее, чем на почтовых, что обывательские лошади лучше и не придется ожидать на станциях. Я и решил до заштатного города Судиславля (50 верст) проехать на обывательских, а там уже на почтовых или земских. Чтобы не терять времени, решил ехать день и ночь. Нашел прекрасную тройку с тарантасом довольно покойным и, без перемены лошадей, очень быстро доехал до Судиславля. Оттуда, меняя лошадей на каждой станции земской почты, доскакал в буквальном смысле до Кологрива. Погода была чудная, тепло, ночи лунные, все было для меня так ново, интересно, что я совсем незаметно доехал до Кологрива. Ночью мог подремать в тарантасе, так как дорога была довольно сносная. Ехал я не более суток, у меня был открытый лист от губернской земской управы, так что нигде задержки в лошадях не было и перепряжка на станциях брала не более 5–10 минут, удивительно все было тогда приспособлено для быстрого передвижения. В Кологриве я остановился на указанном мне управляющим имением постоялом дворе и застал там высланных за мной лошадей из имения.

Насколько было хорошо ехать 320 верст от Костромы до Кологрива, настолько было ужасно от Кологрива до имения 40 верст. Имение в 20 000 десятин находилось на оазисе среди болот, покрытых хвойным лесом, попасть в него нельзя было иначе, как переехав непроходимые болота около 20 верст шириной. Через это болото была построена гать. Когда-то она была хороша, но так как ее построили и затем не ремонтировали, то бревна очень скоро прогнили, многие провалились в болото, обломались, и, когда я впервые проезжал эту гать, она представляла собой нечто невероятное – ехать, естественно, можно было только шагом и поминутно приходилось останавливаться. Лошади проваливались иногда по брюхо, тарантас тоже куда-то уходил, того и гляди опрокинется. Жаль было смотреть на лошадей, как они мучились на этой гати, прижимались друг к другу, чтобы не провалиться в яму. Раза два приходилось вытаскивать лошадей. Целых 8 часов я ехал эти 40 верст.

Измучившись, я наконец добрался до имения, где меня встретил управляющий старичок П. В. Неклюдов. Он жил в небольшом уютном домике со своей семьей, женой и дочерью. Семья очень милая, из старинного дворянского рода. Старший сын его управлял южным имением Михалкова в Донской области, другой сын был инженером на железной дороге, третий ведал делами Московской конторы.

Казалось, что такое сосредоточение всех почти дел Михалкова в руках одной семьи являлось ненормальным, и если такое положение дел было возможно при правоспособном владельце, при опекунском управлении такое сочетание казалось недопустимым. Выходило, что сын, управлявший делами Московской конторы, как бы контролировал отца.

Этот вопрос заставил меня, как ответственного опекуна, сильно призадуматься. Когда я ближе ознакомился с делами и со всей семьей Неклюдовых, а также и с Михалковыми с деловой стороны, то пришел к убеждению, что дела Михалковых находились в верных руках, что семья Неклюдовых совершенно исключительная, это была семья благороднейшая до щепетильности и преданная всецело интересам Михалковых, что, если в другой семье такое сочетание управлявших было бы невозможным, в семье Неклюдовых оно являлось возможным и грозить ущербом делу не могло. Поэтому я никаких перемен в управлении не предпринял, единственно, что я сделал, то, что управлявшие имениями не сносились с управлявшими Московской конторой, а непосредственно со мной. Управлявший же конторой в Москве ведал домами в г. Москве и процентными бумагами. Много лет прошло уже с того времени, как я, в течении более 10 лет, стоял во главе опекунского управления, но я никогда не забуду эту честнейшую благороднейшую семью Неклюдовых, с которыми мне пришлось работать и переживать все трудности и ответственность по ведению дел опекунского управления над личностью и имуществом А. В. Михалкова.

К моему большому удовлетворению, я нашел все хозяйство в этом обширном имении Михалкова в полном порядке. Я прожил там дней 10 и успел основательно познакомиться со всеми отраслями хозяйства и на месте разрешить все вопросы, которые со времени начала болезни бедного Михалкова не могли быть никем разрешены.

29 мая я был уже обратно в Москве и в тот же день выехал в Ильинское, куда уже на лето переехали их высочества. В Ильинском я с удовольствием пожил спокойно две недели, после чего мне пришлось опять ехать за границу – на этот раз везти больного Михалкова в лечебницу. Нравственно эта поездка была очень тяжелой. Пришлось взять отдельный вагон до Варшавы, а там пересесть в другой вагон, тоже отдельный, но уже немецкий. Когда я объявил больному, что собираюсь его везти заграницу в санаторию, где ему будет очень хорошо, где он сможет совсем поправиться и вернуться к себе добрым и здоровым – он ничем на это не реагировал, сделал вид, как будто это не к нему относится.

В день, назначенный для отъезда, он оказал пассивное сопротивление, что было очень тяжело. Пришлось его одеть, он не сопротивлялся, а затем вынести его в коляску, в которой я и довез его до станции 34-й версты Брестской ж. д. Здесь опять пришлось его внести в вагон на руках. В помощь себе я взял еще фельдшера, его камердинера и одного служителя. Когда Михалков очутился в салон-вагоне, то улыбнулся – видимо, ему было приятно, при его мании величия в то время, ехать с таким комфортом. Со мной он был очень любезен и предупредителен, за обедом всегда указывал слуге, чтобы сначала подавали мне, а потом уже ему, но все это знаками, не произнося ни слова. Так мы и доехали молча, но спокойно, до Варшавы.

В Варшаве нас перевезли по соединительной ветви на Венский вокзал, где нас ожидал роскошный вагон-салон уже германский, куда мы и пересели – пришлось опять нести Михалкова, так как на мое предложение перейти в другой вагон, он закрыл глаза и остался недвижим. Когда его перенесли в новый вагон, он открыл глаза и самодовольно улыбнулся, внимательно всматриваясь в окружающее. На германской границе в Катовице нас совершенно не беспокоили, германские власти были безукоризненно вежливы, ничего у нас не осматривали. Я предъявил уже сам все то, что считал подлежащим таможенной пошлине, как то: чай, икру, табак, которых я взял довольно крупный запас, но немцы были настолько предупредительны, что пропустили все это без пошлины и по всему пути по Германии от нашей границы через Бреславль до Герлица, немцы оказывали нам всевозможные знаки внимания. Очевидно, уже одно то, что нам предоставили по распоряжению начальника германских железных дорог парадный вагон прямого сообщения от Варшавы до Герлица, импонировало немцам, и они были уверены, что под фамилией Михалкова едет инкогнито русский великий князь. На всех крупных станциях начальники станций подходили к вагону в белых перчатках и, прикладывая руку к козырьку, спрашивали, не будет ли каких-либо распоряжений и т. д. Я чувствовал себя Хлестаковым, а Михалкову, по-видимому, эти почести очень нравились, они укрепляли в нем манию величия, которой он страдал. В Герлице нас ожидал профессор Кальбаум, выехавший в ландо навстречу Михалкову. Когда Кальбаум вошел в вагон и хотел поздороваться, Михалков повернулся к нему спиной и опять оказал пассивное сопротивление.

Опять пришлось его вынести и усадить в ландо. В лечебнице все было готово к его приему, прекрасные комнаты, окнами в парк, выглядели как-то радостно, постель, все убранство, все было устроено согласно моих указаний, как это любил Михалков.

Я остановился в гостинице с людьми, сопровождавшими нас, и которых я на другой же день отправил обратно в Москву. К Михалкову же приставлены были два служителя немцы, опытные по уходу за нервными больными. Я оставался в Герлице три дня, навещал ежедневно своего бедного больного друга. Он ко мне все время относился хорошо, но ни слова не говорил, объясняясь со мной знаками. Кальбаума он очень долго игнорировал, при его появлении всегда закрывал глаза и открывал их только тогда, когда Кальбаум уходил. Из комнаты он не выходил, его катали ежедневно по окрестностям города в ландо, но каждый раз, когда ему предлагали ехать кататься, он давал себя покорно одеть и затем садился на стул и закрывал глаза – его выносили, сажали в ландо, он тогда открывал глаза и с интересом смотрел на окружавшие места.

Пробыв три дня, я выехал обратно в Москву, куда приехал 23 июля. Михалков, когда я пришел к нему проститься, обнял меня, поцеловал, но на его лице я не мог ничего прочесть, оно не выражало ни сожаления, ни радости, а скорее полное равнодушие. С очень тяжелым чувством я вышел из комнаты, мне невыносимо было жаль оставлять своего друга на чужбине, одно меня успокаивало, что я оставлял его в верных руках. Вся семья Кальбаума, весь склад жизни лечебницы говорили за это, и я так надеялся, что в этой обстановке, быть может, Михалков и поправится.

Приехав в Москву, я на другой день переехал в Ильинское. Великого князя не было, он был в Петербурге. Я воспользовался этим и съездил в Назарьево прибрать там все после отъезда Михалкова.

Не прошло и пяти дней по возвращении моем из заграницы, как было получено горестное известие о кончине наследника цесаревича великого князя Георгия Александровича, который, благодаря тяжкой болезни своей – туберкулезу легких, жил, бедняга, вдали от своих родных в горном местечке Абастуман на Кавказе. Известие это произвело на меня, да, думаю, и на всех, кто мало-мальски знал цесаревича, очень тяжелое впечатление.

Вот как была описана трагическая кончина страдальца цесаревича в одной из кавказских газет:

«…В понедельник, 28 июня, наследник цесаревич, приказав подать трицикл^[499] с бензиновым двигателем, гулял в дворцовом саду, осматривая цветочный насаждения…

В 9 часов утра, его императорское высочество изволил сесть на трехколесный велосипед и совершить прогулку по шоссе, по направлению к Закарскому перевалу. Погода была хорошая, при небольшом ветре.

Наследник цесаревич ехал очень быстро (трицикл его высочества развивает скорость до 35 верст в час).

За дворцом великих князей Георгия и Александра Михайловичей, заметив впереди себя медленно ехавшую телегу из Абастумана в усадьбу графа Олсуфьева с молоканкой-молочницей^[500] Анной Дасоевой, наследник цесаревич изволил дать сигнал, и работник Дасоевой, мальчик Афанасий Семинихин, сейчас же свернул телегу в сторону от дороги, освободив последнюю для проезда великого князя.

На приветствие находившихся на телеге его императорское высочество, милостиво улыбаясь, соизволил ответить поклоном, быстро продолжая путь.

После этой встречи телега Дасоевой все время ехала по краю шоссе, оставляя дорогу для свободного обратного проезда цесаревича.

По словам Анны Филиппьевны Дасоевой, не прошло и десяти минут после описанной встречи, как она увидела, что его императорское высочество, на велосипеде же, возвращаясь обратно, изволил уменьшить ход машины и отплевывался густою кровью, что было в 35 1/2 саженях от места, где ныне водружен крест, и на каковом протяжении теперь проложен обходный путь.

Дасоева, заметив это и окровавленный китель на наследнике цесаревиче, предвидя несчастье, немедленно послала Семенихина во дворец его высочества за помощью, сама же, подбежав к великому князю, поддержала цесаревича и спросила:

– Что с Вами, Ваше Высочество.

– Ничего, – ответил цесаревич слабым голосом, и в это время у его высочества подкосились ноги.

Дасоева тихо и бережно опустила августейшего больного на землю, на бок, поместив голову цесаревича на каменное возвышение, а сама, схватив пустой кувшина из-под молока, побежала к речке, протекающей приблизительно в трех саженях от этого места. Почерпнув воды, она поспешно стала освежать водой страждущему цесаревичу голову и рот, очищая уста его от запекшейся крови.

На предложение Анны Дасоевой откушать воды наследник цесаревич, направив на женщину широко раскрытый взор, тихо кивнул головою и ослабленным движением руки изъявил на это согласие, но… его высочество, вследствие сильного кровоизлияния горлом, не мог принять воды…

Тут Дасоева заметила, к своему ужасу, что на лице августейшего больного стали выступать пятна, не предвещающие благополучного конца…

В 9 часов 35 минут его императорское высочество наследник цесаревич и великий князь Георгий Александрович тихо, без страданий, в Бозе почил…

С момента, как великий князь остановил ход трицикла и сошел с него, до кончины его высочества прошло не более пяти минут.

Анна Дасоева, все еще надеявшаяся на возможность спасения его высочества, но убедившаяся в своем бессилии, оставила цесаревича на месте и пустилась бегом к казачьему посту, находившемуся по сю сторону дворца великих князей Георгия и Александра Михайловичей, дать знать о печальном событии…

Тем временем и Семенихин успел сообщить о несчастье, и из дворца помчались в экипажах врач наследника цесаревича лейб-медик Айканов и лица свиты его высочества…

Тело в Бозе почившего цесаревича перевезено во дворец, а на месте, обагренном кровью его высочества, временно поставлена была палатка и приставлена стража…

…Вскрытием установлено, что смерть наследника цесаревича последовала от внезапного разрыва легочного сосуда и сильного кровоизлияния горлом. Бальзамирование тела наследника цесаревича закончилось в 8 1/2 часов вечера…»^[501]

Как только получено было печальное известие о кончине цесаревича, в Ильинской церкви отслужена была панихида, и их высочества и мы, все лица свиты, облеклись в траур.

5-го июля – день именин великого князя отпраздновали тихо, великий князь был страшно огорчен смертью своего племянника, которого очень любил. Были мы у обедни 5-го, затем был молебен, завтрак в тесном кругу, никого приглашенных не было. Лотереи обычной также не было, а крестьяне и прислуга получили подарки, заменившие лотерею. 11-го июля их высочества и я с ними выехали в Петербург на похороны цесаревича, приехали утром 12, а вечером встречали траурный поезд с телом почившего. <…>^[502]

После отбытия царской фамилии священники приступили к чтению Евангелия перед телом почившего. Дежурство стало на свои места.

На другой день 13-го числа были две панихиды у гроба почившего, утром и вечером, в присутствии всей царской семьи, а 14-го состоялось погребение по особому церемониалу.

На другой день вернулись в Москву, и я, получив двухнедельный отпуск, выехал в южное михалковское имение «Амвросиевку» в Донскую область, подробно изучал и осматривал все по хозяйству, вернулся в Москву к началу августа и застал в Ильинском свою сестру, которая приехала на два месяца с детьми великого князя Павла Александровича.

Страшно был рад ее увидать и пожить вместе. Ей отвели комнаты в том же домике «Пойми меня», в котором и я жил, что меня еще более обрадовало. Дети же поместились в главном доме внизу. Жизнь в Ильинском потекла обычным темпом, монотонная жизнь скрашивалась тем, что сестра моя была рядом и я всегда мог пойти к ней, посидеть, поговорить. В конце сентября дети Павла Александровича уехали в Царское, и моя сестра с ними. Я поехал их проводить в Москву, с грустью расстался с сестрой и, приехав в Ильинское, почувствовал какую-то пустоту. И погода не радовала, начались заморозки, все цветы, растения были убраны в оранжереи, река Москва поднялась от дождей, так что залила часть парка. По вечерам стали играть в вист, прогулки значительно сократились, в шесть часов начинало уже темнеть.

Несмотря на все эти неприглядные стороны загородной жизни, в Ильинском в то время гостила великая княгиня Мария Александровна с дочерью своей Беатрисой и великая княжна Елена Владимировна. Они вносили много оживления в нашу жизнь, особенно веселая, жизнерадостная Елена Владимировна, а великая княгиня Мария Александровна, кроме того, имела прекрасное влияние на своего брата великого князя Сергея Александровича. Своими здравыми суждениями и пониманием жизни она не раз направляла великого князя на правильный служебный путь, когда он от него уклонялся под тем или другим влиянием. В ее присутствии жизнь в Ильинском всегда еще более не то чтобы упрощалась, но она делалась как-то натуральнее, еще менее официальной, мы чувствовали больше свободы.

В начале октября они уехали, и мы все, лица свиты, с грустью их провожали. На другой день в Ильинское приехал генерал-адъютант Данилов – помощник великого князя по командованию войсками и остановился в комнатах, где жила моя сестра. Этот удивительно благородный милый старик пожил в Ильинском с неделю, по вечерам, по возвращении из дворца, мы всегда сходились у него и очень уютно беседовали, перед тем как разойтись по своим комнатам.

Погода в октябре стояла ясная, но свежая, я продолжал ежедневно купаться и чувствовал себя очень хорошо. По отъезде генерала Данилова в Ильинском остались только их высочества и из лиц свиты Е. А. Шнейдер, учительница русского языка императрицы, Степанов и я.

Гадон был в отпуске. 14 октября я ездил в Москву на экзамены сестер милосердия Иверской общины, а 16-го октября – на свадьбу моего бывшего денщика Расташинского, который, окончив действительную службу, уходил в запас и уезжал к себе на родину. Это был прекрасный человек и слуга, и я очень жалел, что должен был с ним расстаться. Свадьбу его сыграли очень торжественно, я его благословлял, и затем у меня молодые закусывали и пили чай и принимали поздравления.

После свадьбы Расташинского жили в Ильинском еще три недели, которые прошли почти в ежедневных охотах на зайцев и лисиц. На моей обязанности лежало по утрам, до завтрака, съездить подыскать подходящие места для охоты с облавой, чтобы после завтрака направиться к этим местам. Обыкновенно захватывали небольшой участок. По одному фасу становились охотники: великий князь, Степанов, Корнилов, Форбрихер и двое или трое из прислуги великого князя, по двум боковым фасам мальчишки, которые криком не пускали зайцев кинуться в сторону, а с противоположного охотникам фаса шли облавщики. Охоты большей частью бывали неудачны, убивали одного, двух зайцев, а то и ни одного. Я не особенно любил эти охоты и скучал, стоя на своем номере. Как-то раз на мой номер вышла из кустов кошка, я выстрелил в нее и убил, за что мне страшно досталось от великой княгини. Она наговорила очень много неприятных слов и три дня со мной не разговаривала, только молча здоровалась и прощалась со мной. Как я ни доказывал в свое оправдание, что принял кошку за зайца, это ее еще более выводило из себя.

7 ноября, наконец, состоялся переезд из Ильинского в город, я выкупался последний раз в Москве-реке, в воде было 2° тепла.

14 ноября их высочества выехали в Петербург – Царское Село и взяли меня с собой. К сожалению, моя сестра как раз за два дня переехала из Царского в город, а я так надеялся пожить с ней в Царском.

В Царском их высочества пробыли 5 дней, я жил в Большом дворце, их высочества в Александровском у их величеств. Все почти время я проводил в Петербурге, возвращаясь в Царское на ночь.

20-го вернулись в Москву, через несколько дней я получил от начальника штаба округа нижеследующую бумагу. <…>^[503]

Эта командировка доставила мне, как всегда, большое удовольствие. Я рад был хоть на время вырваться из обыденной придворной обстановки.

27-го ноября я выехал по Казанской ж. дороге на ст. Сасово, а затем в Ряжск. По исполнении возложенного на меня поручения вернулся в Москву и представил великому князю отчет по моей командировке при рапорте от 1 декабря за № 42. <…>^[504]

Великий князь очень остался доволен моим отчетом, обратив внимание, что я не упустил никаких мелочей.

Против всех найденных мной недочетов великий князь положил соответственную резолюцию.

В середине декабря переехали в Нескучное.

В это время в Москве скончалась бедная м-me Марченко, жена офицера для поручений при великом князе; она проболела всего несколько дней крупозным воспалением легких и окончила свою жизнь в полном расцвете лет. 19-го числа ее хоронили. Вернувшись с похорон, я получил известие, весьма меня встревожившее, о болезни моей сестры. Она заболела бронхитом в затяжной форме, меня потянуло поехать к ней, но пришлось воздержаться от этого желания, т. к. по делам опеки Михалкова мне предстояло поехать туда к 3-му января.

В Москве между тем царила предпраздничная суета. 24-го декабря, как обычно, у их высочеств была елка. В большом зале Александринского дворца зажжены были после всенощной три большие разукрашенные елки, масса подарков разложены были по столам и под елками. Одна из елок была для великого князя, другая – для великой княгини, третья – для лиц свиты. Накануне приехал великий князь Павел Александрович, привез мне утешительные вести о здоровье моей сестры и посылку с подарками от нее. Я получил от великой княгини чудную картину пастелью художника Михайлова, немного, правда, декадентскую, но которая мне страшно понравилась на выставке Московских художников – на зеленом лугу среди крупных маков – индюки.

Меня особенно тронуло при этом внимание великой княгини – на выставке московских художников я был с их высочествами, и великая княгиня заметила, что я остановился перед этой пастелью и прямо не мог оторваться от нее, до того она мне понравилась. Тотчас же великая княгиня ее купила по секрету от меня, и вот, на елке, я увидал ее среди своих подарков. Кроме того, от нее же я получил плоский карандаш в серебряной оправе и бювар очень красивой кожи.

От великого князя я получил в подарок серебряного зайца работы Фаберже в память осенних охот в Ильинском. Кто-то при этом заметил, что мне следовало подарить кошку, а не зайца. Но это не имело успеха – великая княгиня вспыхнула, вспомнив осенний инцидент на охоте, и все замолчали.

Затем великий князь подарил мне еще дорожную флягу для коньяка. Последние дни декабря провели тихо. Из-за траура по цесаревичу на вечера и в театры не ездили, я почти не выезжал из Нескучного.

31-го декабря после вечернего чая поднялись в церковь и за молебном встретили последний год XIX столетия.

1900 год

Наступил 1900 год, на второй же день я уехал в Петербург по делам опеки Михалкова, надо было провести несколько дел в Сенате по продаже недвижимых имуществ, не приносивших дохода и обременявших опеку. Остановился я у своей сестры во дворце великого князя Павла Александровича, благодаря чему мог с ней проводить все ее свободное время. Очень хорошо и удобно прожил я две недели, с успехом провел в Сенате дела по опеке, бывал в родном полку, виделся с друзьями.

Пока я был в Петербурге, в Москве 6-го января праздновали 75-летие Большого театра, открытие которого было в 1825 году того же числа при директоре императорских театров Кокошкине и генерал-губернаторе Москвы князе Голицыне.

При открытии театра шел специально написанный Дмитриевым пролог «Торжество муз», роль гения России исполнял Мочалов, Аполлона – певец Лавров, Талии – Львова-Синецкая и Терпсихоры – Гюлленсор. После пролога был еще балет Альберта «Сандрильона».

В 1853 году Большой театр пострадал от пожара и открылся вновь в 1856 году. Занавес изображал въезд в Москву князя Пожарского и висел до 1896 года, когда ко дню коронования был заменен другим, с видом на Москву с Воробьевых гор. В день юбилея шел возобновленный пролог «Торжество муз»^[505] с музыкой Симона, затем пьеса Мольера «Мещанин во дворянстве» и балет «Волшебная флейта». Мне очень жаль было, что я пропустил этот спектакль.

Накануне моего отъезда из Петербурга я присутствовал на торжестве моей сестры. В общине Св. Евгении, председательницей коей была моя сестра, состоялось освящение и открытие нового здания амбулатории и хирургического павильона на 30 кроватей, сооруженного Ю. С. Нечаевым-Мальцевым во имя Св. Дмитрия Солунского, а также и терапевтического (имени Александра III) на 20 больных. Я был страшно рад за свою сестру, которой удалось довести это дело до конца, и получил от этого огромное удовлетворение.

15-го числа я вернулся в Москву. Великий князь меня встретил словами «наконец-то вы вернулись!» Как только я пришел к себе, мне принесли из конторы списки офицеров Московского гарнизона для отметки, кому из них надлежит послать приглашение на предстоявший на другой день бал у великого князя. Это лежало на моей обязанности, великий князь доверил мне эти приглашения, так как я как дирижер близко сталкивался с танцующими и знал их хорошо.

Эта обязанность была мне не особенно приятна, так как иногда я бывал в большом затруднении, когда приходилось сильно ограничивать число приглашаемых на маленькие и более интимные балы. На лестнице у себя я застал целую вереницу просителей, дожидавшихся меня, а на письменном столе массу записок. Таким образом, я сразу попал в водоворот.

Вечером обедал, как обычно, у их высочеств, после обеда играл в винт с великим князем. На другой день было воскресенье, утром была обедня, днем я ездил в гимназию Фишер навестить свою опекаемую Марицу Михалкову, обедал у старика Михалкова. Вечером у великого князя был первый бал в этом сезоне. Говорили, что было очень оживленно, но мне так не показалось, так как я был вял и дирижировал без увлечения. 1-ю кадриль я танцевал с графиней Менгден, 2-ю – с дочерью попечительницы Иверской общины Ивановой-Луцевиной, 3-ю – с Л. Г. Щукиной и мазурку – с княгиней Юсуповой. На другой день пришлось заниматься делами опеки с управляющим московской конторой^[506].^[507]

12-го в Большом театре, в бенефисе Хохлова, шел «Евгений Онегин». Я поехал на два акта. Овации были без конца. Когда Хохлов – любимец московской публики – появился на сцене, то он долго не мог начать петь, гул от аплодисментов стоял в зале и не прерывался в течение, пожалуй, пяти минут. Он получил массу подарков. По окончании спектакля аплодисменты не прекращались даже после того, как погасили огни. У выходного подъезда группа поклонников его ожидала и, подхватив на руки, донесла до кареты. 23-го января я сопровождал великого князя на свадьбу дочери графа Сергея Дмитриевича Шереметева, прелестной Марии Сергеевны с графом Гудовичем, петербургским уездным предводителем дворянства. Свадьба происходила в церкви Шереметевского странноприимного дома на Сухаревской площади. Было очень торжественно, невеста была очаровательна.

Вечером у великого князя был второй бал сезона, я был в ударе, и потому мне казалось, что все веселились и танцевали от души. Бал продолжался до 4-го часа, после чего я еще посидел с великим князем, пока он ужинал. Во время бала он никогда не садился ужинать, а как хозяин обходил все столы, наблюдая, чтобы везде все было одинаково хорошо подано. Присаживался он при этом то к одному, то к другому столу.

Придя к себе, я только тогда почувствовал, как я устал. 25-го был большой обед у Щукиных, 26-го – у Морозовых, а 27-го в Москву приехала принцесса Александра Гогенлоэ-Лаутенбург со своим мужем принцем Гогенлоэ.

Они провели в Москве три дня; были на дворянском балу и 29-го уехали обратно в Петербург. С ними уехали и их высочества до 10-го февраля.

Я остался в Москве и, пользуясь свободным временем, усиленно занялся опекунскими делами. Надо было составить первый годовой отчет по опеке, а для этого надо было проверить годовые отчеты по всем имениям и московской конторе, составить сводку, вывести % доходов. Работа для меня непривычная и кропотливая. Я почти никуда не выезжал, все время отсутствия великого князя у меня ушло на составление отчета.

10 февраля великий князь вернулся. До поста оставалось десять дней. У их высочеств за это время был только один бал в последний день масляной недели.

18 февраля в залах Строгановского училища в присутствии их высочеств торжественно открылась Германская художественная выставка. Встречал и давал объяснения германский консул барон фон Гумбольдт. Выставка была очень интересная.

На первой неделе поста их высочества говели, и мы, лица свиты, также. На второй неделе начались спектакли Итальянской оперы в Большом театре.

27-го февраля состоялся первый спектакль. Давали «Евгения Онегина» со знаменитым Мазини в роли Ленского.

Спектакль был очень интересен, но Мазини, как всегда, играл неряшливо, что очень портило впечатление.

1-го марта я, с разрешения великого князя, выехал в Костромскую губернию в имение Михалкова «Кузьминку». Первый раз я туда ездил летом, теперь пришлось эти 360 верст сделать в санях. Между Костромой и г. Судиславль дорога была до того изъезжена, что прямо мука была ехать. Я ехал тройкой в больших санях, ухабы были невероятные. Меня предупреждали, но я никак не мог себе представить того, что пришлось увидать и испытать.

Тройка моя совсем скрывалась в них, кроме того, ухабы были и поперечные – тогда сани раскатывались в сторону и увлекали за собой лошадей, которые поворачивались вместе с санями, иногда настолько, что делали полный оборот и оказывались по направлению противоположному тому, куда мы ехали. Приходилось тройку разворачивать. Такие случаи бывали со мной не раз. Это было прямо изводяще. Бывали и такие глубокие ухабы, что тройка уходила куда-то в преисподнюю и затем карабкалась кверху. Мне рассказывали, будто в старину, в снежные зимы ухабы были настолько глубокие, что раз целая семья, ехавши в огромных санях и спустившись в ухаб, не могла из него выбраться, лошади выбились из сил. Тогда они все преспокойно остались на дне ухаба, чтобы дать лошадям передохнуть, развели самовар и уселись очень уютно пить чай, как ни в чем не бывало.

Промучившись страшно, я наконец после 7-часового пути достиг г. Судиславля (50 верст). От Судиславля дорога стала лучше. Проехав два перегона, нельзя уже было ехать тройкой в ряд, пришлось перепрячь ее гусем.^[508] Впервые мне пришлось так ехать, дорога стала совсем ровная, и мы летели по 18 верст в час. Я любовался, как ямщик ловко управлял тройкой гусем, имея в руках шесть возжей и пуская в ход длиннейшее кнутовище, которым он, касаясь передней лошади, указывал ей направление, по которому она должна была скакать. Первые две лошади всегда бежали вскачь, коренник же рысью, иногда красивой иноходью. Меня все это так занимало, что я весь путь, если не считать этих ужасных 50-ти верст до Судиславля, сделал незаметно. От Кологрива до Кузьминки через гать, по которой я промучился в 1899 году летом, теперь, зимой, я проехал одним махом. Весь путь 360 верст я сделал в 34 часа, обратно на три часа больше, было труднее ехать, кое-где начало уже таять, и дорога испортилась. В имении я пробыл 10 дней, успел все осмотреть, ознакомился в лесах с выборочной рубкой, побывал и на реке Унже, где уже строили барки и готовили плоты для сплава леса на Макарьевскую лесную ярмарку. Все это было для меня ново и интересно.

Вернувшись в Москву 10-го марта, я нашел у себя на столе предписание великого князя о назначении меня в Комиссию по принятию мер к безопасному пребыванию государя в Москве. Их величества должны были приехать в Москву к страстной неделе, чтобы говеть и встретить Светлое Христово воскресенье в белокаменной столице.

Пребывание государя в Москве предполагалось в течении трех недель. Председателем комиссии назначен был и.д. обер-полицмейстера Трепов. Я очень был доволен, что великий князь опять меня назначил в эту комиссию. Помимо работы по городу, мне была поручена охрана генерал-губернаторского дома, я был назначен комендантом дома на все время пребывания их величеств в Москве, так как предполагалось, что государь и императрица будут часто приезжать к их высочествам. В мое распоряжение было назначено для охраны дома 25 нижних чинов 5-го гренадерского Киевского полка, шефом которого был великий князь, и 12 нижних чинов Московского жандармского дивизиона.

На следующий же день моего возвращения в Москву я весь погрузился в работу – до высочайшего приезда оставалось не более трех недель, а работы было много. Под председательством Трепова было очень приятно работать, в комиссии царила атмосфера полного доверия. Работа же моя по охране генерал-губернаторского дома была вне комиссии, я по ней отдавал отчет только великому князю, который мне доверял безусловно, и за все время не было ни одного случая, чтобы великий князь в чем-нибудь не согласился со мной. Это чувствовали все, и потому у меня и не было никаких недоразумений даже с прислугой, с которой всегда было труднее всего. Мои распоряжения исполнялись всеми беспрекословно. Работать при таком доверии было одно удовольствие.

Во время моего пребывания в Костромской губернии, 5-го марта, последовало назначение великого князя Константина Константиновича главным начальником военно-учебных заведений, а на его место командиром Преображенского полка был назначен свиты его величества генерал-майор Озеров. Оба эти назначения показались мне вполне соответствующими, и я порадовался за военно-учебные заведения, что они получили в лице великого князя Константина Константиновича достойного начальника. Он вполне подходил к этому ответственному назначению, будучи высокообразованным человеком, он соединял в себе все лучшие качества души: мягкость, доброту, самоотверженность, добросовестность. Кроме того, он любил детей и молодежь и подкупал их своей лаской. Недостатком его было то, что он не был в состоянии быть достаточно строгим тогда, когда это бывало необходимо.

Что касается назначения Озерова командиром родного мне Преображенского полка, оно меня очень порадовало, я был дружен с ним и хранил о нем самое дорогое воспоминание совместной службы в полку, когда он командовал 3-й ротой, а я был субалтерн-офицером^[509] в 4-й роте, помещавшейся рядом. В антракте между занятиями мы, офицеры 3-й и 4-й роты, всегда находились вместе и были все очень дружны.

20-го марта в итальянской опере в Большом театре, был бенефис Арнольдсон. Давали «Севильского цирюльника». Бенефициантка имела большой успех, но Мазини превзошел всех, он был прямо великолепен в роли Альмавива.

22-го марта был бенефис Мазини, а 23-го – Баттистини – это был последний спектакль.

Мазини для своего бенефиса выбрал «Риголетто», а Батистини «Севильского цирюльника». Оваций им было без конца. Петербургские поклонники и поклонницы поднесли Мазини венок с надписью: «All idoletto artista saluta cordiale di Pietroburgo».^[510]

Москва тем временем украшалась, чтобы достойно встретить высоких гостей – царя и царицу. Наступило 1-ое апреля – вербная суббота, день приезда государя.

Несмотря на холодную ненастную погоду, народ с раннего утра стал занимать места на улицах царского проезда от вокзала до Кремля. Дождь лил, а народ все шел и шел. Час приезда их величеств не был известен широкой публике, но это нисколько никого не останавливало, и народ спешил заблаговременно занять места по пути следования. Войска вдоль пути поставлены не были, и тротуары по обе стороны улицы были заняты одним народом.

В девятом часу утра стали собираться на Николаевский вокзал официальные лица во главе с министром внутренних дел Сипягиным. В одиннадцатом часу прибыли их высочества Сергей Александрович и Елизавета Федоровна. Царский поезд подошел к платформе императорского павильона в 10 часов 40 минут утра. Погода в это время посветлела, дождь прошел, даже показалось солнце, но скоро опять оно покрылось тучами, а когда государь вошел к себе в Кремлевский дворец, дождь возобновился и лил весь день. В ожидании высочайшего проезда я стоял на Воскресенской площади, недалеко от Иверской часовни. С радостным волнением ожидал я, когда вдали покажется выезд обер-полицмейстера с пристяжкой и крики «ура» возвестят о приближении государя.

Их величества, к сожалению, ехали в карете, по случаю ненастной погоды, с камер-казаком на запятках, но стекла были спущены, ехали они тихо, и народ мог их все же хорошо видеть. За каретой их величеств ехали великий князь Сергей Александрович с Гадоном, затем великая княгиня Елизавета Федоровна с княжной Лобановой, и потом ландо с августейшими детьми.

<…>^[511]

Вечером в 6 часов 45 минут их величества прибыли в генерал-губернаторский дом к их высочествам. Я встретил их на подъезде, они очень ласково со мной поздоровались. Государь и императрица отстояли вербную всенощную и затем обедали у великого князя. Мы, лица свиты, обедали отдельно за гофмаршальским столом.

На другой день в Вербное воскресенье был торжественный выход к обедне в Успенский собор.

Утром стояла опять пасмурная погода, небо было покрыто тучами. Невзирая на дождь, ливший утром, народ очень рано стал стекаться в Кремль, и обширная Царская площадь, и Соборная площадка быстро наполнились. Пропускали чрез Спасские ворота. К 8-ми часам Кремль был полон народа, это было сплошное море голов. В десятом часу начался съезд всех лиц, имевших приезд ко двору, Кремлевский дворец и залы, по которым должно было проследовать шествие, ко времени начала высочайшего выхода были полны.

Члены Государственного совета, министр внутренних дел Сипягин и почетные опекуны^[512] встречали государя в соборе.

В половине десятого ударили в большой колокол Ивана Великого и начался благовест во всех Московских храмах, он не прекращался до самого выхода. Когда раздался чудный звон Ивана Великого, народ, как один человек, обнажил головы и перекрестился. Я находился в это время на площади, и эта картина меня невольно взволновала, чувствовалось какое-то особенно радостное напряжение, которое передавалось от одного к другому.

В 10 часов 40 минут их величества вышли из внутренних покоев и вступили в залы. Скороход,^[513] в своей характерной шапке, с развевавшимися страусовыми перьями государственных цветов, прошел в Собор, чтобы предупредить духовенство о следовании государя. Я в это время прошел во дворец и присоединился к шествию, шел недалеко от великого князя. Погода прояснилась, тучи стали редеть, и, когда государь появился на Красном крыльце, уже сияло солнце.

Государь шел под руку с государыней, одет он был в форме л. – гв. Казачьего Его Величества полка. За государем шел командовавший в то время главной квартирой граф Олсуфьев, дворцовый комендант Гессе и дежурство: генерал-адъютант Данилов, свиты генерал-майор Бибиков и флигель-адъютант Дерфельден. За государыней – состоявший при ней граф Гендриков.

Затем следовал великий князь Сергей Александрович и великая княгиня Елизавета Федоровна.

В Геогиевском зале шествие остановилось. Городской голова князь Голицын обратился к их величествам со следующим приветствием, поднося хлеб-соль:

«Ваши императорские величества! Под сенью московской святыни благоугодно вам встретить великий праздник христианского мира, и хранительница этой святыни древняя столица ваша приветствует вас словом радости, словом благодарности, словом благоговения: радости в ожидании видеть вас в своих стенах в светлую пасхальную ночь; благодарности к неусыпным заботам вашим о благе, преуспении и просвещении вверенного вам народа русского, заботам, на коих зиждется вековое доверие к нему его царей и его вековая же любовь к своим царям; благоговения перед человеколюбивыми начинаниями вашими к упрочению в народах и правительствах единодушия и доброй воли в их стремлениях к миру.

И обрадованная вами, вам благодарная, благоговеющая Москва молит Бога, да даст он вам почерпнуть здесь, в ее Кремле, новые силы для возложенного им на вас царского служения, новую отраду от плодов этого служения, вами совершаемого в духе и преданиях ваших предков, в единении и единомыслии с возрастающим в самосознании своем народом русским, новую крепость для утверждения в народах правды и человечности».

Государь, приняв хлеб-соль, ответил:

«Благодарю вас за прием и за выраженные пожелания. Императрица и я очень счастливы, что мы можем провести вместе с вами в дорогой нашей Москве Страстную неделю и встретить светлые дни Великого праздника».

Во Владимирском зале их величествам поднесли хлеб-соль представители сословий: московского купеческого общества, мещанского, ремесленного, а также от московских ямщиков пяти слобод и от старообрядцев. Московские ямщики считались особым сословием, жили они в пяти слободах, в то время уже слившихся с городом (Тверская-Ямская улица была одной из этих слобод).

Они были потомками ямщиков, занимавшихся извозом и ямщичьим промыслом в те времена, когда не было железных дорог и все передвижения совершались на лошадях. У них осталось их слободское выборное управление, по своему устройству похожее на волостное, и хотя находилось оно в черте города, но подчинено оно было московскому губернатору, также как и мещанское, и ремесленное общества.

Когда их величества появились на Красном крыльце, опять грянул умолкнувший было мощный колокол Ивана Великого и потрясающее «ура» разнеслось по Кремлю, толпа зашевелилась, шапки полетели в воздух. Государь с императрицей остановились и с крыльца кланялись народу, затем начали сходить вниз, направляясь к собору. У южных врат Успенского собора митрополит встретил их величества с крестом и святой водой и приветствовал их словом. В это время все смолкло: и колокола, и крики ура. Среди общей тишины раздался твердый, но не без волнения, голос митрополита Владимира:

«Благочестивейший государь!

Первопрестольная и вернопреданная Москва, а с нею и вся Россия, сердцем которой она справедливо называется, всегда связана с царем своим, как со своею жизненною сердцевиною, узами самой искренней любви и непоколебимой преданности. Где бы ни находился царь ее, она, хотя незримо, но всегда и неизменно там, где он. Она всегда и всюду с ним и вокруг него со своею искреннею приверженностью, своим сочувствием и благожеланиями, своими неусыпными и никогда не умолкающими молитвами. Но эти, никогда не разрываемые живые струны ее любви и привязанности к царю своему, звучат особенно высоко настроенною гармонией тогда, когда царь входит в непосредственное соприкосновение с нею, принимает участие в ее церковных торжествах и становится лицом к лицу с народом.

Таков настоящей момент. Когда вот ты, государь, как утреннее весеннее солнце восходишь с нашею государыней так близко пред нашими взорами, когда идешь, чтобы в этой заветной святыне пережить с нами те священные минуты, выше которых ничего не может быть для христианского сердца, разделить скорбные молитвы Страстной седьмицы и радость светлого праздника, когда своим продолжительным посещением приносишь нам такую радость, какой уже полвека не видала царелюбивая Москва наша, крепко бьются сердца наши и производят неудержимый порыв народного чувства.

Я не знаю, как назвать это чувство. Назвать его чувством благодарности мало. Назвать чувством утешения – тоже мало. Это переполнение нашего сердца тем чувством счастья, какое испытывает оно, когда чует вокруг себя свое жизненное начало, когда ощущает близ себя свое неоценимое сокровище.

От всей души благодарим Бога за то, что он так утешает нас тобою, и горячо молим его, да утешит он и тебя нами».

По окончании обедни их величества проследовали в Чудов монастырь и, приложившись к мощам святителя Алексея, внутренним ходом прошли в Николаевский дворец, откуда в открытом экипаже вернулись в Кремлевский дворец. Толпа окружила коляску государя столь тесным кольцом, что она могла продвигаться только шагом.

В Большом Кремлевском дворце состоялся завтрак, на который и мы, лица свиты великого князя, получили приглашение. На другой день наступила Страстная седмица, флаги и украшения домов были сняты, Москва приняла наружно будничный вид, но присутствие в Москве царской семьи чувствовалось и сказывалось во всем.

В Кремле и вокруг него было заметно большое оживление, на душе у всех было как-то радостно. Я все время был страшно занят, обязанности мои коменданта генерал-губернаторского дома отнимали много времени, все остальное уходило на работу в комиссии у Трепова. Великий князь и великая княгиня ежедневно, в течение Страстной недели, обедали у их величеств, так что я видел их только утром за завтраком.

На Страстной неделе государь с императрицей посетили ряд кремлевских церквей и осмотрели Оружейную палату и кремлевскую стену в сопровождении великого князя и великой княгини.

6-го апреля их величества приобщались Святых Тайн в придворной церкви Рождества Богородицы, что на Сенях.^[514]

В этот день в Успенском соборе было освящено вновь сваренное миро по особому чину. Мироварение производилось всегда на Страстной неделе, каждые два года в специально имевшейся мироваренной палате, под церковью Двенадцати апостолов, в Кремле, рядом с Успенским собором.

Этот год как раз совпал с годом мироварения, миро было сварено и в четверг освящено. Митрополит Владимир прибыл в этот день в одиннадцатом часу утра в Мироваренную палату.

Как только владыка облачился в мантию, из Большого Кремлевскаго дворца пришел камер-фурьер и пригласил митрополита к их величествам.

В предшествии камер-фурьера митрополит отправился во дворец внутренним ходом через Синодальную библиотеку, Патриаршую ризницу и Екатерининскую галерею в сопровождении старшего сакеллария Успенского собора, который понес на блюде два стеклянных сосуда с нардом (неосвященным миром) для поднесения их величествам «здравия ради», как говорилось в старину.

Поднеся нард, митрополит вернулся в Мироваренную палату и прошел в Успенский собор. Облачившись, он с крестным ходом прошел в Мироваренную палату, где, по нахождении сосудов с новоприготовленным миром, вручил алебастр с миром протопресвитеру, а священников и дьяконов благословил нести прочие запечатанные сосуды по два каждому, после чего крестный ход направился обратно в Успенский собор, где алеабастр и другие сосуды были внесены в алтарь и поставлены – алебастр на жертвеннике, а все другие сосуды вокруг него. Затем началась литургия, за которой миро было освящено.

При великом входе алебастр и прочие сосуды с миром прежде Святых Даров были вынесены из алтаря. Алебастр был принят митрополитом в царских вратах и поставлен на престоле, а другие сосуды вокруг на приготовленных местах. После освящения Святых Даров крышки и печати с сосудов были сняты и, по произнесении особого возгласа, митрополит постепенно благословил каждый сосуд трижды; потом им произнесена была, на коленях, молитва, положенная на освящение мира. По древнему обычаю, из алебастра в каждый сосуд было прибавлено по каплям святого мира. Затем сосуды были закрыты и вновь запечатаны.

По окончании литургии новоосвященное миро и алебастр были торжественно перенесены с крестным ходом в алтарь собора Двенадцати Апостолов в особую мирохранительницу. Я впервые присутствовал при этой церемонии.

В день с пятницы на субботу в Успенском соборе была торжественная служба погребения Христа. Как обычно, эта служба и в этом году началась в 3 часа ночи. Я обыкновенно бывал на этой чудной службе, решил пойти и на этот раз. Проходя по двору ночью, я увидал, что закладывают карету великого князя. Благодаря этому я узнал, что государь будет в Успенском, а это держалось в большой тайне. Государь сказал об этом только великому князю.

Когда я пришел в собор, то не заметил ни малейших признаков ожидания государя. Народ наполнял церковь, начальства никакого не было. Вдруг двери отворились, и вошел государь с императрицей и великим князем. Все были поражены. Народ дал дорогу, и государь прошел вперед и остановился посредине церкви справа у решетки. Народ тут же стоял рядом. Никто из свиты не провожал государя. Дежурный флигель-адъютант и тот не знал, пришел он уже к концу службы. Священник, читавший у плащаницы, не заметил прихода государя и, окончив чтение, оглянувшись, прямо, видимо, ошалел и не знал, что делать. В это время успели сказать в алтарь митрополиту. Открылись царские врата, и митрополит вышел и поднес государю и императрице свечи. Их величества оставались всю службу и обошли, тесно окруженные народом, вокруг собора вслед за плащаницей. Это было и величественно, и трогательно. Обер-полицмейстер узнал об этом посещении государем ночной службы по ее окончании, когда государь уже вернулся к себе.

В субботу на Страстной неделе, днем, государь с императрицей и детьми Ольгой и Татьяной Николаевнами приехал к великому князю в генерал-губернаторский дом, и нас, лиц свиты, живших в доме, пригласили к чаю. Их величества были очень милостивы к нам, а дети привели меня в восторг своей веселостью, бойкостью, особенно старшая, Ольга. Она была некрасива тогда, но до того была уморительна и остроумна, что я был поражен. После чая красили яйца, а государь ушел в кабинет к великому князю заниматься, фельдъегерь привез ему бумаги. Императрица и, особенно, государь, в то время, были обворожительны, дети были также такими непосредственными. Распутинский яд^[515] еще не проник в царскую семью, императрица была проста, мила и удивительно любезна.

Вечером в субботу я, согласно повестке Двора, поехал к заутрене во дворец, и так как я был дежурным в этот день при великом князе, то мне пришлось следовать за великим князем во все время шествия из внутренних покоев через все залы и простоять всю службу в самой церкви Спаса за Золотой решеткой… Служба была чудная, я ее никогда не забуду, и так было необыкновенно уютно в этой красивой небольшой церкви. Этот собор Спаса за Золотой решеткой,^[516] находящийся и сейчас в Теремном дворце, над Малою золотой палатой, построен был при царе Михаиле Феодоровиче в 1635 году русскими мастерами. Этот храм был домовой церковью государей до Алексея Михайловича, когда был переименован в соборный. При соборе был придел в честь Иоанна Предтечи работы XVII века. В соборе был замечательный серебряный иконостас со старинными иконами, а на престоле серебряная одежда, уцелевшая вместе с иконостасом в 1812 году. Называется он «за Золотой решеткой», так как отделяется позолоченной решеткой художественной работы.

Во время заутрени подходили к государю христосоваться по порядку, указанному выше в объявлении за № 4.^[517] Перед этим великий князь послал меня, по приказанию государя, отыскать Трепова – обер-полицмейстера и приказать ему подойти христосоваться (ему не полагалось, по этикету, подходить во время заутрени). Я нашел его в Успенском соборе, он сейчас же пошел за мной, и государь, похристосовавшись с ним, поздравил его генералом. Я очень был рад за Трепова, так как искренно его любил и находил, что он более чем кто-либо заслуживал награждения.

По окончании службы, в половине третьего часа утра высочайший выход проследовал тем же порядком во внутренние покои. Государь по дороге приветствовал караул словами: «Христос Воскресе». Караул отвечал «Воистину воскресе». Я, как дежурный, был приглашен к разгавливанию к государю. Кроме их величеств и их высочеств были только ближайшая свита государя и дежурства. Ужинали на трех столах, по 10 человек, в Зеленой гостиной внутренних покоев. Окончилось все около 4-х часов. Я еще заехал к Иваненко, где чествовали молодого генерала Трепова, и был у себя в шестом часу, усталый, но очень довольный и счастливый, что я был ближайшим зрителем такого необычного торжества, такой встречи Светлого Христова Воскресения.

Я был страшно счастлив и за великого князя, который получил портрет государя, осыпанный бриллиантами, для ношения на груди при следующем чудном рескрипте:

«Ваше императорское высочество!

Девять лет тому назад мой незабвенный родитель, желая явить новое доказательство своего неизменного благоволения к первопрестольной столице, призвал Вас стать во главе ее управления.

Из года в год, при каждом посещении моем Москвы, я убеждаюсь в отличном исполнении Вами возложенных на Вас многотрудных обязанностей, в постоянном согласовании Вашей полезной деятельности с даваемыми мною Вам указаниями и в Вашем неустанном стремлении с непоколебимою твердостью следовать предначертаниям, завещанным блаженной памяти императором Александром III, священным для меня и, как мне хорошо известно, драгоценным для Вас.

Высоко ценя Ваши заслуги, я, в ознаменование моего особого к Вам благоволения, препровождаю при сем вашему императорскому высочеству для ношения на груди на андреевской ленте бриллиантами украшенный портрет мой.

Николай

Москва, 9-го апреля 1900 г.»

<…>

Великий князь был страшно тронут милостями государя и был в восторге, мы все за него были очень счастливы.

В первые два дня Пасхи их величества принимали поздравления от всевозможных депутаций и лиц, христосуясь со всеми. Все получали от императрицы яйца с шифром^[518] или гербом.

Во второй день Пасхи их величества посетили митрополита Владимира на Троицком подворье.

Я в первый день Пасхи взял из гимназии свою опекаемую Марицу Михалкову и повез ее обедать к Теляковским (управлявшим в то время Московской конторой императорских театров, жил он на Большой Дмитровке на казенной квартире). Теляковский был женат на старшей сестре матери Марицы Михалковой. Не успели еще сесть за стол, как мне передали по телефону, что в генерал-губернаторский дом к великому князю приехал государь с императрицей и требуют меня. Оставив Марицу у Теляковских на попечение ее двоюродного брата, которого я и просил отвезти ее вечером в гимназию, я поспешил в генерал-губернаторский дом. Приезжаю – оказалось, что Гадон, Стенбок, Степанов, княжна Лобанова уже были у императрицы и получили чудные яйца, меня просили прийти потом. Я отправился, ко мне вышел государь, был удивительно приветлив, милостив, расспрашивал меня о службе, о том, какие поручения мне приходится исполнять и, переведя разговор на Ильинское, просил меня рассказать ему, как это я купался там до зимы и как на мне отразилось это холодное купанье. Вскоре вошла императрица и, протянув мне руку, здороваясь со мной, подарила мне очень красивое яйцо с шифром государя.

Второй день Пасхи я был очень занят в Дворянском собрании. Государь должен был там завтракать на другой день, и князь Трубецкой, губернский предводитель дворянства, просил меня взять на себя охрану всего здания на время высочайшего завтрака.

Но я успел все же в этот день съездить в гимназию Фишера за Марицей Михалковой, чтобы с ней вместе купить шляпу для дворянского завтрака на другой день. Я хотел ее устроить на хоры, откуда бы она хорошо видела все дворянское празднество. Во вторник, на третий день Пасхи, и состоялся пасхальный завтрак, данный государю от имени московского дворянства в чудном большом белом зале российского благородного собрания.

Это было что-то сказочное, весь зал, можно сказать, утопал в тропических растениях и цветах. Перед круглой Монументной гостиной устроен быль покрытый бархатным малиновым ковром помост в уровень с полом гостиной.

На этом помосте стояли два очень богато сервированных стола с широким проходом между ними и с закруглениями на концах у боковых колонн: направо стол государя, налево стол императрицы. Золоченые кресла расставлены были только по одну сторону столов лицом к залу. По середине залы тянулся длинный пасхальный стол, уставленный всевозможными яствами, которые во время завтрака разносили по многочисленным полукруглым столам, разбросанным в два ряда по обе стороны залы, и за боковыми колоннами, и перед помостом с царскими столами. Чего только там не было, это была красота. За многочисленными столами сидели все лицом к царским столам. На столах государя и императрицы было старинное серебро и фарфор разных стилей, на столе государя все серебро и фарфор было из собрания князя Л. С. Голицына, часть серебра XVI столетия итальянского мастера Бенвенуто Челлини, фарфор севрский, был также сервиз м-ме Помпадур, старинный сервиз Чельзи.^[519] Против государя лежало блюдо, принадлежавшее Марии Стюарт, с ее девизом «за мной», подаренное ей графом Лейчестером. Вина были из знаменитых погребов князя Л. С. Голицына. Сервиз на столе императрицы – старое немецкое серебро Нюрнберга и Аугсбурга XVI столетия из собрания князя В. Н. Гагарина и отчасти графини П. С. Уваровой^[520] и графа С. В. Орлова-Давыдова. Против императрицы стояла ваза в стиле ренессанс. Чудные орхидеи, розы, ландыши украшали оба стола.

Пасхальный стол посреди залы уставлен был русским серебром (блюдами, ковшами) из коллекции графини Уваровой, графа Орлова-Давыдова, князя Гагарина и Г. Егорова. В середине – Кулич-баба^[521] возвышался над всеми столами, украшенный цветами. Затем по обе стороны латании,^[522] окруженные цветами, пирамиды, убранные по сторонам раками, а в основании – маленькими лебедями; фазаны, индейки, рябчики, перепела, молодые барашки и т. д., затем опять латании и цветы; павлины с распущенными хвостами и на концах стола – большие лебеди. Трудно описать все, что украшало этот стол. Это было образцом кулинарного искусства.

За царскими столами было по 14 приборов. На всех остальных до 500.

На хорах было много публики, среди них я поместил Марицу Михалкову, которая отлично все видела и была очень довольна. На хорах же расположен был оркестр Большого театра, оркестр 3-го драгунского Сумского полка и хор балалаечников Киевского полка, затем оперный хор Большого театра. А на угловых эстрадах Колонной залы расположены были – хор цыган и русский хор Ивановой.^[523]

В 12 часов 45 минут прибыли великий князь Владимир Александрович, сын его Андрей, Сергей Александрович и Елизавета Феодоровна, а в час дня их величества были встречены губернским предводителем князем Трубецким с женой и всеми уездными предводителями. Под пение «Славы», исполненном оперным хором под аккомпанемент оркестр, а их величества обошли пасхальный стол и вокруг всей залы и затем заняли места за своими столами на помосте. Русский хор запел: «Выйду ль я на реченьку».

Затем в течение завтрака исполнено было: хором балалаечников – Сводно-гвардейский марш, хором цыган – «Я цыганка молодая», русским хором – «Снеги белые пушистые», хором балалаечников – попурри из русских песен, хором цыган – «Как хорошо», хором балалаечников – «Грезы», вальс, русским хором – «Спиридон», хором цыган – «Час роковой», русским хором – «Чудный месяц», хором балалаечников – «Рябинушка», дуэт цыганский «В темной аллее», русским хором – «Времечко», хором балалаечников – «Во саду ли, в огороде», хором цыган – «Кокавелло», русским хором – «Ах, вы сени», хором балалаечников – «Ах ты, поле чистое», хором цыган – «Слеза», русским хором – «Собирался народ», хором балалаечников – «Зеленая роща», русским хором – «Деревенский день», хором балалаечников – «Ивушка» и русским хором – «Русская свадьба».

Позади государя во время завтрака стали как бы на дежурстве – московский уездный предводитель князь В. А. Голицын и дмитровский уездный предводитель Г. И. Кристи, а позади императрицы клинский предводитель князь Г. Г. Гагарин и верейский В. К. Шлиппе. Когда было подано шампанское, князь П. Н. Трубецкой обратился к государю со следующей речью:

«Ваше императорское величество!

От имени московского дворянства имею счастье принести вашему императорскому величеству и государыне императрице выражение чувств горячего, искреннего восторга и радости нашей, что удостоили нас вашим присутствием в стенах собрания в первые дни Светлого праздника за нашим пасхальным столом.

Благодарим за высокую честь, которою ваши величества изволили осчастливить московское дворянство. Высоко поднимаю кубок за драгоценное здоровье ваших императорских величеств. За здоровье государя императора и государыни императрицы».

Оглушительное «ура» наполнило залу, соединенные оркестры и хоры запели «Боже Царя Храни».

Государь ответил: «Императрица и я сердечно благодарим московское дворянство за их радушный прием и роскошную трапезу. От души пьем за дворянство, за его благоденствие и преуспеяние. Ура!»

Звуки туша слились с «ура».

Меню завтрака было сделано в виде грамоты в древне-русском стиле. Над перечнем яств и питий по рисунку Васнецова был изображен прием боярами с хлебом-солью молодого царя, над изображением – двуглавый орел, на груди орла – московский герб. Само меню было следующее:

«Роспись яствам и питиям: пасха, куличи, яйца. Суп куриный, курник^[524] колбовый. Лебеди, павлины, фазаны, индейки, рябчики, куропатки, перепела, барашки молодые, ветчина, поросята под хреном, говядина на кости, куры жареные, холодное из красных куропаток, печенки гусиные тертые, раки морские. Салат римский. Огурцы муромские малосольные. Мороженое. Фрукты. Шампанское. Опорто.^[525] Мед старый. Бургонское. Бордо. Токайское».

По окончании завтрака в Монументной гостиной пили кофе, а затем их величества посетили депутатское собрание и в четвертом часу при громких криках «ура» отбыли в Кремль.

В память моего участия по охране в дворянском собрании во время завтрака я получил от губернского предводителя дворянства прелестное пасхальное яичко красной эмали, с рубином на конце, выгравированным московским гербом и датой.

Вечером, в тот же день, пришлось быть на панихиде по Гриппенбергу – секретарю Дамского комитета Красного Креста, скончавшегося в самый день Светлого Христова воскресенья. С панихиды я проехал в гимназию Фишер и привез Марицу в генерал-губернаторский дом на репетицию костюмированного бала разных эпох, который был назначен на 14-е апреля. Танцевали очень хорошо, танцы были очень интересны и красивы.

Начали с танцев владимирской эпохи, затем времен Петра Великого, Екатерины II менуэт и окончили «Empire». Кроме того танцевали и русскую. Государь с императрицей приехали на эту генеральную репетицию.

Моя опекаемая Марица веселилась от души, и я очень радовался, видя ее оживление и восторг. Затянулся вечер довольно поздно, был еще ужин. Мне жаль было увозить Марицу, у ней так мало было развлечений, я рискнул оставить ее до конца, хотя знал, что ее начальнице С. Н. Фишер это не понравится. Действительно, когда я привез ее в гимназию, в 2 часа ночи – С. Н. Фишер, эта добрейшая милейшая старушка, встретила меня далеко не дружелюбно. Она не ложилась и ждала свою Марицу, тревожилась за нее. Мне сильно досталось, но я был все же рад, что доставил Марице удовольствие.

12 апреля хоронили Гриппенберга, я был на похоронах. Государь в этот день с императрицей посетили Новодевичий монастырь и осматривали «Дом бояр Романовых»^[526] на Варварке, зайдя затем и в соборный храм Знаменского монастыря, который расположен был рядом и имел даже внутренний двор, общий с домом бояр Романовых.

Вечером в императорских театрах состоялись спектакли в пользу Иверской общины Красного Креста. В Большом театре было так красиво и элегантно, можно было подумать, что это был спектакль «gal?». Сбор был, конечно, прекрасный, благодаря присутствию государя, мы собрали чистыми 4900 рублей. Давали оперу «Лакме», в каждом антракте публика требовала исполнение гимна. По окончании спектакля, после балета «Фея кукол», энтузиазм публики дошел до высших пределов, гимн был пропет публикой и артистами оперной и балетной труппы под аккомпанемент оркестра. Государь уехал, а публика все не расходилась, требуя повторения гимна.

13 апреля получено было известие, нарушившее несколько программу пребывания государя в Москве, о кончине великой княгини Александры Петровны в Киеве, в монастыре, в котором она была настоятельницей со дня принятия иноческого чина с именем Анастасия.

Для меня эта кончина воскресила в памяти мое детство, когда мой отец состоял при великом князе Николае Николаевиче Старшем в 70-х годах и пользовался всегда особым вниманием и добротой со стороны его жены великой княгини Александры Петровны. Вспомнил я и ее дорогое участие, которое она проявила, когда мой отец скончался.

По случаю кончины Александры Петровны были убраны все флаги, украшавшие столицу, парадный обед, назначенный в Большом Кремлевском дворце на 13-е апреля, был отменен, а парад с 14-го апреля отложен до 17-го.

В день погребения, 15-го апреля, в Архангельском соборе была отслужено в присутствии их величеств и всех имевших приезд ко двору торжественное заупокойное богослужение.

Государь эти дни ежедневно приезжал обедать к великому князю, нас приглашали вечером, и я два раза удостоился играть с государем в пикет, так как из всех лиц свиты великого князя я один играл хорошо в эту игру. Играл государь без денег. Днем 13-го апреля их величества ездили в Новоспасский монастырь в усыпальницу бояр Романовых. 14-го апреля посетили Третьяковскую галерею. 16-го апреля в воскресенье была обедня у Спаса за Золотой решеткой и затем завтрак, на который мы были приглашены.

17-го числа на Театральной площади состоялся высочайший смотр войскам московского гарнизона. Погода весьма благоприятствовала. Стоял чудный весенний день, какого еще не было за все время. Было тепло как летом. Все были в летних платьях, и на трибунах, и на балконах. Стечение народа было огромное. Великий князь как командующий войсками командовал всем парадом. В 11 часов прибыл государь с императрицей. Государь сел на коня, императрица в экипаж «? la Daumont», запряженый четверкой гнедых лошадей цугом с двумя камер-казаками на запятках. Великая княгиня Елизавета Федоровна поместилась рядом с императрицей. После объезда войск состоялся церемониальный марш. Парад удался вполне, проходили стройно, красиво.

После парада в Кремлевском дворце состоялся завтрак, на который мы, лица свиты великого князя, получили приглашение. <…>^[527]

18 апреля их величества ездили в Троице-Сергиеву Лавру, был опять чудный яркий солнечный день.

19-го числа их величества посетили Даниловский и Донской монастыри.

20-го Московский военный госпиталь в Лефортове. Государь приехал в госпиталь с великим князем Сергеем Александровичем, оставался в нем более двух часов, обошел все палаты, говорил со многими больными, пробовал пищу на госпитальной кухне и очень остался всем доволен. Императрица в это время посетила в сопровождении великой княгини Елизаветы Федоровны городской приют Геера на Красносельской улице.^[528]

21 апреля утром государь посетил Александровское военное училище, а императрица – Иверскую общину сестер милосердия. Императрица прибыла в общину вместе с великой княгиней Елизаветой Федоровной и была встречена председательницей Дамского комитета М. Н. Соболевой, попечительницей общины Е. П. Ивановой-Луцевиной и членами Совета, среди которых находился и я.

Императрица очень внимательно осматривала все наши лечебные учреждения, посетила сестер в их общежитии и осмотрела строившийся храм.

По-видимому, все очень понравилось императрице. Мы все, деятели общины, были весьма удовлетворены ее посещением, а сестры, с которыми она была очень ласкова, были в восторге.

В этот же день их величества посетили Никитский монастырь и студенческое общежитие имени императора Николая II, где все студенты вышли на встречу их величеств на подъезд. Государь оставался в общежитии более часа, беседуя со студентами и знакомясь с устройством общежития.

22-го числа государь посетил лицей цесаревича Николая, а императрица – Дворянский детский приют,^[529] а затем, в 4-м часу, их величества приехали в Симонов монастырь. Вечером в Большом Кремлевском дворце в Александровском зале состоялся парадный обед на 200 человек, на который мы, лица свиты великого князя, получили приглашение.

Высочайший стол был накрыт вдоль стены против окон, от него шло пять поперечных столов. Столы были очень красиво сервированы/ <…>^[530]

После обеда в Андреевском зале подан был кофе. Государь и императрица обходили гостей.

23 апреля, в день празднования тезоименитства императрицы Александры Федоровны, я получил приглашение, как дежурный при великом князе, к высочайшему выходу к литургии в церковь Спаса за Золотой решеткой в Большом Кремлевском дворце. После литургии состоялся высочайший завтрак, накрытый в зеленой гостиной и парадной опочивальне.

В третьем часу дня их величества вместе с Сергеем Александровичем и Елизаветой Федоровной совершили прогулку на Воробьевы горы, откуда любовались чудным видом на Москву. Местное население сбежалось отовсюду, громко приветствуя их величеств. В тот же день их величества отбыли из Москвы после трехнедельного пребывания в белокаменной.

На Николаевском вокзале собрались все высокопоставленные лица и власти, по всему пути по одну сторону стояли войска шпалерами. Народ густой стеной стоял на другой стороне.

С грустью расставалась Москва с царем и царицей. За эти три недели москвичи свыклись с мыслью, что государь находится среди них и что каждый обыватель мог всегда его легко увидеть, везде всех пропускали, стеснений не было никаких. Их высочества провожали государя до Клина.

Вернувшись, великий князь сейчас же прислал за мной, обнял меня и благодарил за порядок в доме во время этих трех недель. Я до слез был тронут и счастлив, что действительно за все время пребывания государя не было ни сучка ни задоринки.

Вскоре после отъезда государя их высочества уехали заграницу в Франценсбад, куда доктора послали великую княгиню проделать курс лечения. Я остался в Москве, отдыхая после хотя и приятных, но утомительных трех недель, когда все время приходилось недосыпать и находиться в постоянной тревоге. Ездил я раз в город Рузу навестить свою двоюродную сестру Бунакову и помочь ей, она жила там в большой нужде.

В начале мая я собрался ехать заграницу навестить бедного Михалкова и по дороге хотел заехать в Петербург к сестре, которая с детьми великого князя Павла Александровича должна была ехать в Крейцнах.

4 мая я и выехал в Петербург, остановился во дворце великого князя Сергея Александровича, написал в Царское, чтобы видеться с сестрой.

Проведя в Петербурге неделю, я выехал заграницу одновременно с моей сестрой. Проехав прямо в Герлиц, я провел там три дня, ежедневно навещая Михалкова в лечебнице и проводя с ним большую часть дня. Когда я пришел к нему, мне показалось, что он обрадовался мне, но все же ничего мне не сказал, и за все три дня, что я пробыл у него, он не произнес ни слова, объясняясь только знаками. Это было очень тяжело. Я с ним обедал, завтракал, пил чай, он был предупредителен, предлагал мне хлеб, варенье, передавал мне чашку, наливал мне в рюмку вино, сам не пил. Когда мы с ним катались по окрестностям, он указывал мне на красивые виды. Свидание это меня нравственно измучило, и я отдыхал только у Кальбаумов – в этой чудной семье. Раз я съездил в Дрезден пообедать к Менгденам, чтобы немного проветриться.

Когда я пришел к Михалкову, чтобы проститься с ним, он опять никак не реагировал, молча ответив на мой поцелуй, и я не мог ничего прочесть на его лице. Так я и уехал, не зная, рад ли он был моему приезду или нет, сожалел ли о моем отъезде.

Из Герлица я проехал в Бе в Швейцарию^[531] к моим друзьям Княжевичам. По дороге заехал в Франценбад, где в то время были их высочества. Я не предупреждал их и нарочно остановился в другой гостинице, чем они, написал записку Гадону, прося его придти ко мне, но никому не говорить о моем приезде. Он сейчас же пришел ко мне. Узнав от него, когда их высочества идут в парк и где их можно встретить, я решил пойти к ним навстречу в час их прогулки. Простившись с Гадоном и взяв с него слово, что он ничего говорить не будет, я оделся в сюртук, надел цилиндр и отправился по дорожке, которую мне указал Гадон. Вскоре я увидел приближающегося ко мне навстречу великого князя с Гадоном. Я посторонился, не дойдя 10-ти шагов до великого князя и отвесил низкий поклон, сняв цилиндр. Великий князь не сразу меня узнал, ответив на мой поклон. Вглядевшись, он воскликнул: «Нет, как это глупо, ведь я вас не узнал. Когда вы приехали?» Он ласково протянул мне руку.

Увидев вдали идущую великую княгиню, я и с ней проделал то же самое. Она еще более была изумлена, но узнала меня скорее, чем великий князь. Мы вместе отправились в гостиницу, и я провел целый день с ними очень приятно. Вечером я поехал дальше.

У Княжевичей я пробыл два дня, стараясь их подбодрить, так как они были в очень подавленном настроении; доктора напугали их, говоря, что ему по состоянию легких нельзя жить в России. Но я их уговорил не слушать докторов и приехать на лето в Царское, а там видно будет. С этим я поехал на поезд, чтобы на другой день быть в Берлине. Увы! На поезд я опоздал и, к удивлению Княжевичей, вернулся к ним. Я стал их уговаривать: раз они решили ехать в Царское, то ехать надо со мной на другой же день, что я им помогу в дороге. Они согласились, собрались в один день, и я проводил их до Петербурга. Вышло очень хорошо, и мне было очень приятно пропутешествовать с ними. Мы чудно ехали, в Берлине пробыли целый день.

В Петербурге я остался два дня. В первый день я проехал в Петергоф повидать своего соопекуна Галла, поговорить с ним о делах и рассказать ему о Михалкове, о вынесенном впечатлении. От Галла я заехал на Сергиевскую дачу к Георгию Максимилиановичу Лейхтенбергскому. Застал его и княгиню Анастасию Николаевну, они меня угостили чаем. Мы сидели на террасе, откуда открывался чудный вид на море. Князь Георгий Максимилианович на Пасху был произведен в генералы, и я нашел, что ему очень идут генеральские отвороты.^[532]

Вернувшись в Петербург, я еще заехал к Гершельманам, но не застал их.

На другой день мой родной Преображенский полк праздновал 200-летие со дня наименования полка «лейб-гвардией». Юбилей состоял из молебствия в соборе и завтрака в собрании Экономического общества офицеров Гвардейского корпуса.^[533] Я собственно не мог понять этого юбилея, праздновать было нечего, и я находил, что это просто повод, чтобы устроить праздник. За завтраком было натянуто и скучно. Мне казалось, что все разделяли мое мнение о юбилее.

Вечером я выехал в Москву, где меня ждала масса дел, главным образом по опеке Михалкова. Пришлось проехать в подмосковное имение Назарьево, где впервые шла рубка леса согласно недавно утвержденного плана. Из Костромского имения я получил очень печальные вести: плоты с лесом разбиты были бурей, пришлось ловить и собирать лес, вновь строить плоты, конечно, при этом много леса пропало. А лесу было на 30 тысяч рублей.

4 июля из-за границы приехал великий князь, а великая княгиня осталась у своего брата великого герцога Гессенского в Вольфсгартене. Через несколько дней по приезде великий князь переехал в Ильинское со мной, Гадон уехал в отпуск.

В Ильинском было пусто, мы жили вдвоем, изредка наезжал Корнилов. Великий князь со мной был очень предупредителен и мил, я виделся с ним за завтраком от 1 до 2 1/2, за дневным чаем от 4 до 4 1/2 и за обедом и вечерним чаем от 8 до 10 1/2 часов Остальное время каждый занимался своими делами. Я очень много ездил верхом, все время меняя лошадей, купался, занимался своими делами по опеке, много очень писал. Было довольно одиноко, но время проходило быстро. От сестры имел из-за границы хорошие вести. Она только что вернулась из Висбадена, куда ездила с детьми великого князя Павла Александровича на свидание их с их прадедом королем Датским. Она писала, что старик был трогательно любезен с ней и очень нежен со своими правнуками.

23 июня Ильинское зажило полной жизнью. Из-за границы приехала великая княгиня со Степановым и княжной Лобановой. Вскоре приехали и дети великого князя Павла Александровича с моей сестрой, что меня страшно обрадовало. Они приехали на два месяца.

В Одинцове на вокзале всегда при проходе великого князя из парадных комнат в вагон толпилась публика, как случайно находившаяся на вокзале в это время, так и специально приходившие из любопытства посмотреть на великого князя. Были такие, которые почти всегда бывали на вокзале и на пути следования великого князя. Среди этих постоянных посетительниц Гадон очень скоро заметил одну юную барышню, которая особенно экспансивно кланялась при проходе великого князя в вагон. Он же обратил на нее и мое внимание, и мы невольно стали бросать на нее многозначительные взгляды. Она бывала большею частью не одна, а, как нам казалось, со своей подругой, брюнеткой, у которой были красивые черты лица, но она не была столь экспансивной. Наша же «одинцовская барышня», как мы ее называли с Гадоном, была блондинкой, она не была красива, но улыбка ее и искренность, с которой она устремляла свои глаза на великого князя, подкупали нас, и мы, не будучи еще с ней знакомы, всегда искали ее глазами, и, когда наши глаза встречались, это ее нисколько не смущало, она даже с некоторым задором смотрела на нас.

Иногда она садилась в тот же поезд, в котором ехал великий князь, если это не был экстренный, и тогда в Москве мы ее опять видели на вокзале.

Мы вскоре узнали, что это была барышня Невежина, проживавшая у самой станции Одинцово на собственной даче со своими родителями, очень почтенной семьи, что они из купеческого сословия и в Москве у них собственный особняк на Большой Ордынке.

Но мы все же не были еще знакомы, вернее я, так как Гадон к тому времени, кажется, уже успел представиться ей. Со мной же знакомство произошло весьма оригинальным образом.

Не помню какого числа, кажется, это было 29-го июня, когда великий князь возвращался со мной из Москвы с парада по случаю полкового праздника 5-го гренадерского Киевского полка. Возвращались мы с поездом в 4 или 5 часов. Приехав в Одинцово, я невольно обратил внимание на отсутствие нашей «одинцовской барышни» на вокзале. Это было необычно. Великий князь сел в пролетку, подвинулся влево, как всегда, чтобы дать мне место около себя. Я сел. Великий князь сказал: «С Богом!», и мы двинулись. Я несколько остановлюсь здесь: мне хочется объяснить, почему я так подробно написал, как великий князь сел в пролетку. Все великие князья, как мне приходилось наблюдать, когда ехали с адъютантами, садясь в экипаж, занимали всегда правое место, а адъютанту приходилось обойти экипаж и садиться с противоположной стороны – слева от него. Наш же великий князь, будучи всегда до последней степени деликатным, никогда не позволял адъютанту обходить коляску и садиться с противоположной стороны, он входил в экипаж и садился слева, чтобы дать место адъютанту рядом. Мы это весьма ценили.

И так тройка наша двинулась вперед, переехала Воскресенское шоссе и направилась по Подушкинскому. Уже вдали я разобрал силуэт нашей «одинцовской» барышни, она была одна и шла с букетом цветов, которые она, очевидно, собирала по дороге. Она стала на обочине шоссе, чтобы пропустить нашу тройку, и поклонилась великому князю. В это самое мгновение что-то крупное полетело в нашу сторону, попало великому князю в лицо и упало к его ногам – это был букет, брошенный нашей незнакомкой. У великого князя сорвало с головы шапку, и она полетела на пыльную дорогу. Я крикнул кучеру: «Остановись!» – и сошел с коляски, чтобы поднять фуражку великого князя. Пока я поднимал фуражку, наша барышня успела уже завести знакомство с великим князем, который, подняв букет, подал ей руку и благодарил ее за внимание. Я подошел при этом, и мы пожали друг другу руки, я назвал себя. Она не показалась мне ни смущенной, ни сконфуженной, она вся сияла. Когда мы двинулись дальше, я сказал: «Храбрая девица», – а великий князь заметил по-французски: «C’est peut ?tre tr?s touchant, mais je d?teste ce l?».^[534]

Приехав домой, великий князь за чаем, рассказал смеясь, о своей «победе» и приказал букет поставить в воду в своем кабинете.

С этого дня знакомство наше завязалось, но, к моему удивлению, я перестал встречать нашу «одинцовскую» барышню. Она уже не появлялась на станции в Одинцове, и в первый раз после этого я увидал ее только 4-го августа, встретясь с ней в вагоне между Одинцовым и Москвой.

5-го июля праздновали день именин великого князя, как обычно, съехались все соседи, был большой завтрак, днем была беспроигрышная лотерея для служащих в имении, прислуги и крестьян соседних деревень.

6-го ездили в Архангельское к Юсуповым, это был день именин княгини Юсуповой. 20-го июля была обычная ярмарка в Ильинском, по случаю Ильина дня. Их высочества и мы все накупили массу вещей, дарили друг другу материи, ситцы, разные безделушки.

Раз в неделю великий князь ездил в город для приема просителей и должностных лиц. Его сопровождали Гадон или я по очереди, ездили на лошадях в пролетке парой или тройкой до Одинцова, откуда с экстренным поездом до Москвы. Таким же образом возвращались обратно к 5–6-ти часам вечера. Завтракали у Тестова, на обязанности адъютанта лежало заказать меню.

В середине августа начались маневры, великий князь несколько дней провел среди войск и по окончании их уехал с великой княгиней заграницу. На время его отсутствия я получил полную свободу. Вскоре после его отъезда я выехал из Москвы в Курск к моему брату, у которого очень хорошо пожил недельку, затем проездом в Крым заехал в Харьков к моей двоюродной сестре Фавр повидать эту милую хорошую семью.

22 сентября я был в Севастополе, погода была дивная, на лошадях я проехал к старику Михалкову, который жил на своей даче в Александриаде – это в 12-ти верстах от Севастополя и в двух верстах от Георгиевского монастыря. Дача стояла на голом месте на высоком берегу. Чтобы спуститься к морю пешком, надо было употребить минут 20. Но местность, как и все окрестности Георгиевского монастыря, была так живописна! В это время в Александриаде, кроме старика Михалкова, жила семья Апариных, моих близких друзей, Апарин управлял делами старика Михалкова. Затем тут же жил Сергей Михалков, мой соопекун по опеке над братом, и семья Галла. У всех у них были свои участки земли. У Галлов жила еще графиня Адлерберг, сестра Галла, она была женой сына министра Двора при Александре II. Меня все встретили очень радушно.

Старик Михалков, почти не сходивший с кресла, трогательно мне обрадовался. Он вообще не был экспансивен, а тут все были поражены, с какой лаской он меня встретил. Когда мы остались одни, то он вдруг заволновался и, взяв круглый сверток, лежавший у него на столе, передал его мне со словами: «Пожалуйста доставьте мне радость под конец моей жизни – не откажите принять от меня на память небольшую дачку здесь, рядом с нами», – и показывая на сверток – «Это план и дарственная».

Когда я развернул сверток, то увидел план участка земли в 390 кв. саженей с небольшой дачей. Он прибавил еще: «Мне хотелось, чтобы у вас рядом с нами был бы свой домик, куда вы бы могли всегда приехать отдохнуть к себе домой и не терять связи с теми, кто вас любит и уважает». Это было так трогательно, что я не мог не прослезиться, не мог даже подумать огорчить милого старика отказом, крепко его обнял и благодарил. Но в душе мне было неприятно принимать этот подарок, я в голове своей решил сохранить его до смерти старика, а потом уже видно будет, что предпринять.

Я так и сделал. Михалков недолго прожил, я продал тогда свою дачу и полученные деньги внес в земство Звенигородского уезда, предводителем которого в течение многих трехлетий состоял покойный. Я просил земскую управу обратить этот капитал в стипендию имени Михалкова в Назарьевском земском училище.

Передав мне дарственную, старик Михалков позвал Г. И. Апарина и поручил ему проводить меня в мое новое владение. В нем временно в одной из комнат жила Е. В. Галл, сестра моего опекаемого. Домик оказался прехорошенький, над входной дверью была надпись «Вилла Джунина», в нем было три больших комнаты, передняя и кухня, большой балкон. Убранство очень хорошее, все так свежо, чисто, все хозяйственные принадлежности полностью, до посуды включительно, не исключая и кухонной, постельное и столовое белье, в сарайчике запасенные дрова. При домике небольшой садик. Я поселился в своем домике и прожил с наслаждением в нем недельку. Погода была чудная, воздух удивительной чистоты, купался я два раза в день и выучился нырять, я никогда не видал такой прозрачной воды – на глубине 6–10-ти саженей видно каждый камешек на дне. Это единственное место, как говорят в Крыму, где такая прозрачная вода. Когда я выучился нырять, то мог свободно разглядывать дно – это было что-то совсем новое для меня и доставляло мне истинное наслаждение.

C грустью оставил я свою «виллу Джунину», чтобы ехать в Кучук-Узень к своим друзьям Княжевичам, которые меня ждали. Путешествие это я решил сделать на велосипеде, который взял с собой. Багаж свой, около пуда весу, я приспособил к велосипеду, укрепив часть между ног, часть сзади.

Первую остановку я сделал в Кореизе, проехав 75 верст. Местами было трудно ехать в гору, но я нигде не сходил с велосипеда, отдыхал, катясь вниз и придерживая только на поворотах. Шоссе ведь в те времена было как паркет, и поэтому ехать было отлично. В Кореизе у милых Юсуповых я отдохнул очень хорошо, и, пробыв у них сутки, двинулся дальше. Государь в то время жил в Ливадии с семьей, путь мой лежал через Ливадию. Я воспользовался этим и заехал, чтобы навестить генерала Гессе – дворцового коменданта и Е. А. Шнейдер – гофлектриссу императрицы. Они были страшно удивлены, увидев меня путешествовавшего на велосипеде. Я напился чаю у Гессе и поехал дальше.

В Ялте я заехал к баронессе Врангель, о которой я не раз упоминал в своих записках, она никак не ожидала меня, мы очень обрадовались друг другу. Она жила со своими родными, которые ни за что не хотели меня отпустить без обеда и чудно меня накормили. Пообедав, я двинулся дальше, оставалось еще 40 верст до Алушты, которые я проехал шутя, потратив немногим более двух часов. В Алуште меня ждала коляска тройкой от Княжевичей, так как 30 верст до Кучук-Узеня 18 по почти сплошной щебенке на велосипеде ехать было бы очень трудно, да и подъемы на этой дороге были страшно крутые.

В 11 часов вечера я был у своих дорогих друзей Княжевичей, у которых, к сожалению, мог пробыть только несколько дней, надо было спешить к 6-му октября в Амвросиевку – южное имение Михалкова в Донской области. В Кучук-Узене^[535] я был впервые. Имение было не особенно красивое, но очень уютное. Лежало оно в котловине, благодаря чему там никогда почти не бывало ветра.

У Княжевича там было очень хорошее виноделие, и их красное «Франк Пино» славилось на весь Крым. Это было совсем особенное вино, густое, ароматное, я никогда лучшего красного вина не пил, и где бы я ни бывал у Княжевичей, они всегда меня угощали этим редким вином. Однажды они мне даже подарили целый ящик этого вина, которое я берег в течение нескольких лет.

В Амвросиевку^[536] я приехал как раз 6-го октября и занимался в имении с утра до ночи, днем объезжая хутора, а вечером сидя за отчетами. Служащие ко мне стали привыкать и уже не смотрели как на чужого, что мне давало удовлетворение.

Погода была чудная, жаркая, я все время ходил в кителе. Накануне отъезда ездил с управляющим к соседнему помещику смотреть баранов, возвращаться пришлось в темень и дождь, и мы сбились с пути, проплутав в степи часа два. В день моего отъезда приехала депутация из соседнего села со священником просить сделаться попечителем их церковно-приходской школы. Священник этот был выдающийся во всей округе, и я из уважения к нему согласился.

Из Амвросиевки я поехал прямо заграницу для своего удовольствия, хотелось побывать в Абации.^[537]

На обратном пути я опять был в Крыму, прожил на своей вилле две недели, хотелось повидать своих соопекунов, которые были там. У меня с ними произошло первое разногласие из-за одного векселя, выданного стариком Михалковым нашему опекаемому для уравнения имущества с другими сыновьями.

Я считал необходимым при жизни старика Михалкова обеспечить этот вексель, а Галл хотел его уничтожить, Сергей Михалков шел на поводу у Галла. Наши взгляды разошлись, и я даже хотел совсем выйти из опеки, и только из уважения к старику Михалкову я этого не сделал, да и детей Марицу и Володю было жалко оставить. Мои отношения с соопекунами были натянуты некоторое время, но в конце концов несмотря на то, что я уступил им, они признали себя неправыми, и наши отношения наладились. Но и эта непродолжительная размолвка меня сильно измучила нравственно, и долго я не мог войти в колею. Я уехал из своей виллы совершенно разбитый и поехал отдохнуть от всех неприятностей в Кореиз к Юсуповым на несколько дней, чтобы немного отойти перед возвращением в Москву.

По соседству с Кореизом в Ай-Тодоре в то время жил великий князь Михаил Николаевич. Он уезжал в Петербург и предложил довезти меня в своем вагоне до Москвы. Я очень был тронут такой его любезностью и с большим комфортом доехал до Москвы, где их высочества меня очень радушно встретили. Вскоре получены были тревожные вести: государь в Ливадии заболел брюшным тифом, температура первое время была очень высокая. К счастью, тиф прошел без осложнений, но болезнь задержала возвращение царской семьи в Петербург.

У нас, в Москве, тоже все разболелись. Инфлюэнца всех перебрала. Сначала заболела великая княгиня, затем великий князь и вся свита, кроме меня. Я один не поддался болезни.

В начале декабря поэтому у нас не было общих обедов. Великий князь из своей комнаты не выходил, мы его навещали, но приходили только на несколько минут. Я пользовался тем, что здоров и что вечера у меня свободны, и почти ежедневно бывал в театре, что для меня было большим отдыхом среди массы письменной работы, которой я был завален по делам опеки.

2 декабря я сопровождал великую княгиню на концерт Рахманинова в благородном собрании, пел Шаляпин. На концерте я встретился с нашей «одинцовской барышней», она там была со своей компаньонкой М. Х. Софиано.

В это время мое разногласие с моими соопекунами еще не разрешилось. По возвращении в Москву я послал им письмо, в котором ставил ультиматум, написав им те условия, при которых я согласен, чтобы они были моими соопекунами. Я встал на такую точку, так как я один из нас трех не был заинтересованным в делах, а они как родственники, конечно, были заинтересованы; в случае смерти старика Михалкова они являлись наследниками наравне с их же опекаемым. Условием я ставил, чтобы они выдали мне полную доверенность и обязались никогда мне не делать упреков, напоминаний и т. д., относясь ко мне с безусловным доверием. Если же они на это не согласны, то я извещал их, что внесу наше разногласие на суд Московской дворянской опеки – пусть она решит, кто из нас должен остаться опекуном.

А так как из писем Галла ко мне выявилась его алчность во всей красоте и его далеко не беспристрастие в качестве опекуна, то я ему еще лично написал, хотя и очень ласковое и дружеское письмо, но весьма откровенное, изложив все, что я думал о нем. На эти письма я в то время ответа еще не имел, но, послав их, я успокоился и терпеливо ждал ответа.

В середине декабря скончался старик Михалков, его похоронили в Назарьеве. Как только мне передали по телефону о его кончине, я тотчас поехал туда и пробыл четыре дня в Назарьеве, распоряжался всем. Когда приехал Сергей Михалков, мой соопекун, то все распоряжения были уже сделаны, он очень ласково встретился со мной, благодарил меня за все хлопоты и просил забыть наше разногласие. Галл из числа соопекунов, к моему удовольствию, ушел, я остался вдвоем с Сергеем Михалковым, и никаких разногласий у нас не было. Со смертью старика Михалкова прибавилось еще дел по опеке. Мой опекаемый являлся наследником, имущество еще прибавилось.

Обождав до 40-го дня со дня кончины старика Михалкова, я продал свою «виллу Джунину» и поступил так, как писал выше. Таким образом, я недолго владел ею.

Похоронив Михалкова, я вернулся в Москву и проехал прямо в Нескучное, куда переехали их высочества на Рождественские праздники.

Елка прошла как всегда. Накануне приехал великий князь Павел Александрович и привез мне вести и посылку от моей сестры. Он оставался в Москве до 29-го декабря.

Новый год встретили тихо, за молитвой. Из Крыма получены были хорошие вести, государь быстро поправлялся.

1901 год

Наступил 1901 год, который я могу считать началом моей административной деятельности, так как среди года был назначен товарищем председателя Московского столичного попечительства о народной трезвости, и хотя я и остался адъютантом при великом князе, но придворная жизнь отошла у меня на второй план. Кроме того, 1901 год можно считать годом, когда то тут, то там по всей России начали вспыхивать если не волнения, то мелкие недовольства в разных кругах, а в университетах – волнения студентов почти не прерывались в течении всего года. Таким образом, хотя и незаметно, но в 1901 году революция уже начала пускать свои корни.

На второй день Нового года мне пришлось съездить в Кострому к управляющему казенной палатой по делам опеки Михалкова, так как податное присутствие обложило Костромское имение невероятным налогом. Я переночевал в Костроме и вернулся в Москву к 6-му января.

В этот день при чудной солнечной погоде, при 8° мороза, состоялся торжественный крестный ход на Иордань из Успенского собора; я был дежурным и сопровождал великого князя. На другой день, 7-го приехала великая герцогиня Гессенская; на станции ее встретили их высочества и мы, лица свиты.

9 января получено было известие о кончине королевы Виктории – бабушки великой княгини Елизаветы Федоровны и императрицы. Великая княгиня была очень огорчена кончиной бабушки, у которой она одно время воспитывалась. Маститая королева Виктория скончалась на 81-м году жизни, процарствовав 60 лет; престиж королевской власти в Англии поднят был ею на недосягаемую высоту. На престол вступил король Эдуард VII, пользовавшийся огромной популярностью среди английского народа. Узнав о кончине своей бабушки, великая княгиня в тот же день выехала в Петербург вместе с великой герцогиней Гессенской, чтобы навестить императрицу. 11-го числа она вернулась в Москву вместе со своим братом великим герцогом Геесенским и его женой.

16 января скончался генерал-фельдмаршал Гурко. Россия потеряла в нем верного и честного слугу, русского до мозга костей и талантливого полководца и администратора. Как полководец, он прославился знаменитым смелым переходом через Балканы в войну 1877–78 гг., беспримерным в истории и решившим участь войны. Как администратор, он весь выявился в роли Варшавского генерал-губернатора; благодаря его такту, твердости, благородству престиж русской власти никогда не был так высок в царстве польском, как во время его управления краем. За все время его генерал-губернаторства внутренний порядок был твердо обеспечен, что несомненно способствовало процветанию Привислинского края.^[538]

Гессенские пробыли в Москве несколько дней и уехали на похороны королевы Виктории, а их высочества уехали в Петербург и прожили в Царском Селе до 10-го февраля. Я оставался все время в Москве, так как очень был занят делами по опеке Михалкова. В Петербург я ездил всего на несколько дней повидать свою сестру.

В Москве я почти нигде не был за это время, обедал только раз у Шувалова, раз у Трепова и был на танцевальном вечере у Ивановых-Луцевиных. На этом вечере со мной случился неприятный инцидент. Танцуя вальс с дочерью хозяйки, премилой и пресимпатичной, я как-то случайно зацепился шпорой за что-то, потерял равновесие и полетел так неудачно, что увлек за собой и свою даму, она, несчастная, упала, и я прямо на нее, так что может быть секунды две-три, которые мне показались вечностью, я лежал на ней и не мог никак встать. Это было ужасно неприятно и испортило мне весь вечер. Мне казалось даже, не скомпрометировал ли я барышню и не обязан ли я сделать ей предложение. Долго меня это мучило.

31-го января из Царского Села приехал в Москву великий князь и на другой день уехал обратно. Приезжал он специально на свадьбу сына Л. Н. Толстого – графа Михаила Львовича с А. В. Глебовой. Венчались они в церкви Спаса Преображения на Спасо-Песковской площади, и затем у Глебовых на Большой Молчановке приносили молодым поздравления. Было очень нарядно, симпатично, отец жениха на свадьбе не присутствовал.

До 10-го февраля – дня возвращения их высочеств в Москву я раза два ездил в Назарьево, где в то время оканчивали постройкой дом, начатый еще моим опекаемым А. В. Михалковым. Мне хотелось совершенно отделать этот дом к лету, чтобы поселить там детей Марицу и Володю. Марица оканчивала гимназию С. Н. Фишер, и надо было подумать, как бы ее удобнее устроить. У меня явилась мысль просить мою родственницу баронессу Врангель, о которой я уже писал, взять на себя заботы о ней и поселиться с ней.

Но для этого было необходимо, чтобы баронесса Врангель и Марица понравились друг другу и сошлись бы характерами. Баронесса Врангель, будучи совершенно свободной, дала свое согласие. Тогда я переговорил с Марицей и предложил ей по окончании гимназии совершить заграничное путешествие с баронессой Врангель, чтобы хорошенько познакомиться друг с другом. Моя мысль понравилась Марице, и в результате они вернулись друзьями, и я был очень счастливь, что мог Марицу и Володю устроить так удачно, в такой здоровой обстановке.

Постройка в Назарьеве шла быстро, одновременно начат был и капитальный ремонт сельской Назарьевской церкви, которая начала приходить в упадок; мне хотелось, во-первых, устроить в ней отопление, затем весь пол выложить метлахскими плитками и поставить новый иконостас.

12-го февраля начался Великий пост. В Москве, как обычно, в этот день открылся грибной рынок, от Кремля до Устьинского моста^[539] вся набережная покрылась холстяными навесами, под которыми бойко торговали грибами всех сортов, клюквой, редькой, хреном, баранками и другими великопостными припасами. На рынке царило оживление, все это лежало горами, сотни, тысячи пудов. Баранки, продаваемые на этом рынке, были совсем особенными, в булочных таких не бывало, они были такого размера, что мальчишки, покупая их, надевали их на себя через голову, просунув руку. И вкус у них был совершенно особенный. Помимо съедобного, на рынке этом бойко торговали гончары, отовсюду съезжались они и продавали не только горшки, кувшины, чашки, но и всевозможные украшения из глины; среди них были разные животные, самые фантастические, некоторые весьма оригинальные, статуэтки и т. д.

Цены на грибы стояли более высокие, чем в предыдущем году – белые грибы высшего сорта продавали вместо обычных 60–70 копеек за фунт по 1 рублю 10 копеек, а прочие – по 60 копеек вместо 40. Клюкву продавали по 1 рублю 20 копеек за меру. Дороговизна грибов вызвана была неурожаем прошлого года. Великий князь всегда посещал грибной рынок и обходил все ряды, постоянно покупая разные гончарные изделия, которых у него была целая коллекция.

На первой неделе поста их высочества говели и 17-го февраля причащались Святых Тайн.

На первой же неделе поста получено было из Петербурга тревожное известие – 14-го февраля министр народного просвещения Боголепов во время обхода им просителей был тяжело ранен в шею выстрелом из револьвера, произведенным в него одним из просителей, оказавшимся гомельским мещанином Карповичем.

Рана эта сначала не внушала серьезных опасений; все надеялись, что министр поправится, но по прошествии недели произошло неожиданное ухудшение, и 2-го марта Н. П. Боголепов скончался. Жаль было очень этого честного благороднейшего человека. Убийство министра народного просвещения совпало со временем волнений и беспорядков в университетах. По всей России студенты устраивали забастовки, обструкции, выставляя ряд требований не только академического, но и политического характера. В Москве эти забастовки хотя и не были столь единодушны, как в других городах, но волнения среди студентов шли непрерывно. Были приняты все меры, чтобы дать возможность благоразумной части студенчества заниматься, и благодаря такту и умелым распоряжениям администрации удалось достигнуть того, что в университете лекции не прерывались и число студентов, посещавших эти лекции ежедневно, было от 1000 до 1500.

Но такое явление еще более раздражало ту часть студентов, которая бастовала, и они врывались в аудитории, производя разные эксцессы. К сожалению, многие из профессоров сочувствовали этому студенческому движению и хотя открыто и не высказывали этого, но студенты это считывали и действовали смелее. Таким образом, либеральные профессора вели двойную игру и немало способствовали беспорядкам в университетах.

18-го февраля великий князь присутствовал на похоронах почетного опекуна Черкасова – председателя московского присутствия Опекунского совета. Отпевание происходило в церкви Рождества в Кудрине, я сопровождал его высочество.

В конце февраля внимание великого князя по докладу обер-полицмейстера было обращено на то, что хлеб во всех московских пекарнях продавался чересчур дорого – по 1 рублю за пуд кислого и по 1 рубль 20 копеек за пуд заварного, между тем как хлеб товарищества «Муравейник» продавался в учреждения по 63 копейки за пуд. По этому поводу было произведено расследование и установлена такса по соглашению с Московским городским управлением. У меня, к сожалению, не осталось точных данных о размере таксы, но хлеб стал продаваться значительно дешевле.

5-го марта Мариинское училище Дамского попечительства о бедных праздновало 50-летний юбилей своего основания. Я сопровождал их высочества, которые были встречены при входе в училище председательницей М. А. Нейдгарт. После обедни был молебен, затем скучнейший антракт и чай.

7-го марта в Москву привезли тело так трагически погибшего Боголепова. Прямо с вокзала траурная процессия направилась на Дорогомиловское кладбище через весь город. Их высочества встретили тело у ограды кладбища. После обедни и панихиды в церкви гроб был вынесен на руках. Великий князь нес гроб до самой могилы.

9-го марта в Москву приехал великий князь Константин Константинович для осмотра военно-учебных заведений и остановился в генерал-губернаторском доме. На другой день приехала его жена Елизавета Маврикиевна с сыном Гавриилом, они пробыли у их высочеств до 17-го марта.

11-го марта я был на похоронах известного артиста Малого театра Макшеева, это был крупный талант.

14-го марта я сопровождал их высочества на заседание Московского художественного общества, которое состоялось в здании Училища живописи и ваяния под председательством великого князя. После заседания их высочества пили чай у директора училища князя А. Е. Львова, с женой которого я так часто танцевал на московских вечерах.

25-го марта, в день Благовещения, с Дальнего востока прибыл отряд Иверской общины, который работал в течение целого года в г. Хабаровске в полевом госпитале, имея во главе старшим врачом И. П. Алексинского и старшей сестрой Л. П. Пиварович. Они же были и со мной в отряде во время греко-турецкой войны. Встреча была на Курском вокзале, с вокзала отряд прямо проехал в общину, где он был встречен великой княгиней Елизаветой Федоровной.

Пасха в этом году была ранняя – 31-го марта. В середине Страстной недели меня позвал великий князь и сообщил мне, что 1-го июля, одновременно с введением винной монополии, в Москве должно открыть свои действия Московское столичное попечительство о народной трезвости и что к этому времени должен быть организован комитет для заведования делами попечительства согласно устава о народной трезвости, высочайше утвержденного 20-го декабря 1894 года. Как председателя означенного комитета великий князь назвал мне командира 17-го армейского корпуса генерала от кавалерии А. А. Бильдерлинга, а должность товарища председателя предложил мне.

При этом великий князь добавил: «Я знаю, как вы жаждете всегда работы, что исключительно адъютантская служба вас не удовлетворяет, и поэтому я решил предложить вам это совершенно новое живое дело, которому, я убежден, вы сумеете дать должное правильное направление, и мне кажется, что оно будет вам по характеру. А. А. Бильдерлинг очень рад иметь вас своим помощником. Я знаю, вы любите самостоятельность – вы ее получите, так как генерал Бильдерлинг как командир корпуса человек занятой и, очевидно, вся работа будет лежать на вас, он будет иметь только высшее руководство. Мне лично вы доставите удовольствие, если согласитесь принять мое предложение, так как это назначение вполне совместимо с вашей должностью адъютанта при мне, и я вас, таким образом, не лишаюсь. Я вполне уверен, что вы совместите обе должности и ни одна из них не пострадает в ущерб другой.

Такое внимание великого князя и та чуткость, которая чувствовалась в каждом его слове, меня растрогали и взволновали. Мне оставалось одно – благодарить великого князя, но я не мог при этом не заметить о том затруднении, которое, несомненно, встретится, когда Бильдерлинг уедет куда-нибудь и я останусь за председателя; как я, в чине капитана, смогу председательствовать на заседаниях комитета, членами которого по уставу, помимо некоторых гражданских чинов, состоят и военные, некоторые даже в генерал-лейтенантских чинах. Великий князь на это сказал: «Чтобы избежать это затруднение, председательствовать на заседаниях в таких случаях будет обер-полицмейстер Трепов, вы с ним в таких хороших отношениях, что у вас с ним недоразумений не будет».

Уходя от великого князя, я просил его разрешения проехать в конце пасхальной недели в Петербург, чтобы посмотреть, как там поставлено попечительство о трезвости и как ведется там это дело (в Петербурге попечительство введено было уже три года назад). Великий князь мне разрешил. Председателем Петербургского попечительства был принц А. П. Ольденбургский, товарищем его помощник градоначальника тайный советник Турчанинов.

На другой день я поехал к А. А. Бильдерлингу и был встречен им более чем хорошо. Мы переговорили обо всем и решили, что я поеду в Петербург знакомиться с делом и затем будем ждать высочайшего приказа, так как наши назначения подлежали высочайшему утверждению.

Пасху встретили как обычно в Успенском соборе, затем у их высочеств было разговенье. В первый день Пасхи опубликовано было назначение генерал-адъютанта Ванновского министром народного просвещения. Он был ранее военным министром, ему было за семьдесят, но это был человек высокообразованный, честнейший, благороднейший. Государь, очевидно, надеялся, что Ванновский как умный образованный человек, имевший большой педагогический опыт, своим авторитетом будет иметь хорошее влияние и как военный сумет внести разумную дисциплину в университетскую жизнь. П. С. Ванновский на другой же день после своего назначения обратился к чинам министерства народного просвещения и к учащимся с воззванием.

<…>^[540]

К сожалению, Ванновский прожил недолго и не успел внести в школу все то хорошее, к чему стремился.

2 апреля из-за границы привезли тело скончавшейся там А. Н. Самариной, урожденной княжны Трубецкой, жены Федора Самарина. Отпевали ее в церкви Бориса и Глеба, похоронили в Донском монастыре.

3 апреля в московских императорских театрах состоялись, как обычно, спектакли в пользу Иверской общины. В Большом театре при переполненном зале шел балет «Лебединое озеро».

На другой день я выехал в Петербург, чтобы ознакомиться с учреждениями Петербургского попечительства трезвости. Принц Ольденбургский, к которому я обратился с просьбой о содействии мне в этом отношении, оказал мне любезность, поручив своему адъютанту полковнику Черепанову ознакомить меня с постановкой дела в их попечительстве. Черепанов посвятил меня во все детали, объехал со мной все учреждения.

В Петербурге в то время уже был открыт грандиозный народный дом имени Николая II,^[541] в Таврическом саду устраивались народные гулянья, на барже у Петровского острова устроены были столовые. Все было поставлено на широкую ногу, но все виденное меня не удовлетворило, я нашел, что в Петербурге все внимание было обращено на народные развлечения в ущерб просвещению масс, что же касается столовых, то они мне показались мало доступными для бедного люда, который надлежало главным образом отвлекать от кабака. Четыре дня я провел в Петербурге, проводя большую часть времени в учреждениях народной трезвости.

Вернулся я в Москву 8-го апреля, их высочества были в Усове, куда они уехали на неделю. Я хотел воспользоваться этим временем, чтобы съездить заграницу навестить моего больного Михалкова, но совсем неожиданно мне пришлось отправиться в Усово. Гадон, который жил там с их высочествами, получил тревожные вести о болезни своей сестры, которая заболела корью в Каннах, и великий князь его отпустил заграницу, а меня вызвал на замену Гадона. Пришлось пять дней прожить в Усове в полной тишине. Мы жили втроем – их высочества и я. Свободного времени у меня было много, я даже рад был отдохнуть в такой тиши. Сходились мы только для прогулки, чая, завтрака и обеда, по вечерам сидели вместе, великий князь читал вслух. Раза два ходил я с великим князем на охоту на тягу вальдшнепов, мне удалось убить одного.

Как только вернулись в Москву, я с разрешения великого князя выехал заграницу и, заехав в Берлин, навестил в Герлице моего больного, застал его очень хорошего вида, но снова не мог добиться от него ни слова, он объяснялся только знаками. Опять под тяжелым впечатлением я оставил его.

20 апреля последовало высочайшее соизволение на назначение командира 17-го армейского корпуса генерала от кавалерии А. А. Бильдерлинга председателем Московского столичного попечительства о народной трезвости, а меня товарищем председателя с тем, чтобы председательствование в заседаниях комитета, при отсутствии председателя, возлагалось на московского обер-полицмейстера. В состав же комитета для заведования делом попечительства, согласно устава попечительств о народной трезвости, на правах его членов вошли:

– обер-полицмейстер генерал-майор Д. Ф. Трепов, а в его отсутствие – помощник обер-полицмейстера полковник И. Н. Руднев;

– представитель духовного ведомства протоиерей Д. М. Покровский;

– представитель военного ведомства командир 5-го Киевского гренадерского полка полковник Н. И. Говоров;

– управляющий акцизными сборами Московской губернии действительный статский советник В. С. Александров;

– старший фабричный инспектор Московской губернии надворный советник С. П. Чижов;

– директор начальных училищ Московской губернии действительный статский советник В. С. Новицкий;

– председатель Московского общества грамотности действительный статский советник Н. П. Горбунов;

– начальник Московского губернского жандармского управления генерал-лейтенант К. Ф. Шрамм;

– инспектор врачебного управления действительный статский советник П. И. Зарин;

– старший инспектор по наблюдению за книжной торговлей в Москве статский советник князь С. Д. Урусов;

– московский городской голова тайный советник князь В. М. Голицын;

– два гласных московской Городской думы: действительные статские советники М. В. Духовской и Н. К. фон-Вендрих;

– два представителя крупных промышленных предприятий: потомственные почетные граждане В. А. Бахрушин и С. В. Ганешин.

С этого дня Бильдерлинг и я принялись за работу. Первым делом необходимо было организовать канцелярию, к чему я и приступил по поручению председателя. На должность управляющего канцелярией я пригласил В. Б. Шереметева, по рекомендации А. Г. Булыгина, московского губернатора. Выбор этот оказался весьма удачным, и вся моя служба в попечительстве до моего отъезда из Москвы в течение 12-ти лет была тесно связана с ним. На должность бухгалтера приглашен был А. Н. Осткевич-Рудницкий, служивший в Казенной палате, которого мой брат рекомендовал мне как отличного работника. Таковым он и оказался, был аккуратен и требователен к себе и другим до мелочей. Для письменных занятий приглашены были две сестры Т. М. и М. М. Поццо, по рекомендации О. А. Талызиной, начальницы Дворянского института. Они, к сожалению, оказались не вполне способными к работе, как я ее понимал, и мне с ними пришлось немало повозиться. Неспособность их к работе происходила от неуравновешенности их характеров и ненормальной домашней обстановки.

Помещение для канцелярии удалось найти очень хорошее в доме князя Горчакова^[542] у Большого театра, в 10-ти минутах ходьбы от генерал-губернаторского дома. Обставив канцелярию даже с некоторым комфортом, приобретя очень удобную мебель и все, что только требовалось для образцовой канцелярии, мы начали наши занятия в ней в середине мая месяца.

24 апреля в Москву приехал новый министр народного просвещения Ванновский и как среди профессоров, так и среди студентов произвел очень хорошее впечатление.

27 апреля в Москву прибыл великий князь Павел Александрович и на другой день, день рожденья великого князя Сергея Александровича, 30-го апреля, уехал обратно.

4-го мая их высочества уехали в Царское Село ко дню рождения государя, я остался в Москве, занимаясь делами трезвости.

Вернулись их высочества 10-го мая, а 11-го на Театральной площади состоялся парад войскам Московского гарнизона. Великий князь принимал парад. Погода была чудная, летняя. После парада был завтрак в генерал-губернаторском доме для всех начальников отдельных частей.

13 мая я сопровождал их высочества на освящение коронационного убежища для неимущих и неизлечимых в Сокольниках на Ермаковской улице, а 15-го мая – в Александровское убежище увечных воинов^[543] в селе Всехсвятском, там же находился и Алексеевский приют для офицеров, в котором содержалось в то время около 30-ти неспособных к труду офицеров. Среди них были и старики, и молодые, их высочества с каждым говорили, расспрашивали их.

18 же мая, также в присутствии их высочеств, освящен был Елизаветинский приют имени великого князя при почтамтской церкви. 20-го мая в Москву приехал великий князь Владимир Александрович с женой великой княгиней Марией Павловной и дочерью великой княжной Еленой Владимировной. Они внесли большое оживление; на другой день своего пребывания они посетили вместе с моими высочествами Германскую выставку в Строгановском училище и вечером уехали обратно в Петербург. 26-го великий князь в моем сопровождении проехал на Ходынское поле в лагерь, где неожиданно подъехал к баракам Военного госпиталя и обошел все палаты, не исключая и заразных, последних уже перед отъездом. На другой день их высочества переехали в Ильинское, я остался в городе, так как был очень занят в попечительстве трезвости. Великий князь по моей просьбе разрешил мне четыре дня жить в городе и на три дня приезжать в Ильинское. Я был очень рад такому решению, это давало мне возможность спокойно работать, а поездки в Ильинское, после четырехдневной усиленной работы, доставляли мне большое удовольствие, тем более что в июне туда приехала моя сестра с детьми Павла Александровича.

5 июня получено было известие о рождении у императрицы четвертой дочери, названной Анастасией. Это было большим разочарованием, так как ждали наследника. Великая княгиня Елизавета Федоровна выехала в Петербург к императрице, а 7-го числа в Москву прибыл генерал-адъютант князь Долгорукий, командированный по древнему обычаю государем как «вестник радостного события о рождении царственной дочери».

Он привез рескрипт на имя великого князя как генерал-губернатора для объявления первопрестольной столице о радостном событии в царской семье.

Великий князь вызвал к себе представителей всех сословий и, объявив им о рождении великой княжны Анастасии Николаевны, прочел рескрипт, данный на его имя. В этот же день в Городской думе состоялось чрезвычайное торжественное собрание, на которое великим князем был командирован Гадон для объявления высочайшего манифеста. Городская дума по старинному обычаю поднесла князю Долгорукому, как радостному вестнику, очень красивый кубок на память от Москвы, а у великого князя состоялся завтрак, на который были приглашены высшие должностные лица и сословные представители.

Вскоре после этого, 14-го числа, великий князь уехал в Петербург на крестины новорожденной великой княжны и возвратился 21-го.

Я не сопровождал его и остался в Москве. В это время канцелярия попечительства трезвости была уже вполне сформирована и устроена в доме Горчакова, Я проводил там почти все свое время. С Бильдерлингом было очень приятно работать, он предоставил мне полную самостоятельность и только иногда между нами происходили мелкие разногласия при назначениях. Он был человеком крайне добрым и снисходительным, не умел отказывать, чем многие пользовались и рекомендовали ему часто людей неподходящих; я старался в таких случаях противодействовать, это бывало, конечно, ему неприятно, но он всегда мне в конце концов уступал.

9 мая 1901 года получено было сообщение министерства финансов об открытии кредита попечительству в размере ста тысяч рублей, а 26-го июня состоялось первое заседание комитета в помещении канцелярии попечительства в Спасском переулке в доме князя Горчакова.

Открывая это первое заседание, председатель в своей речи указал на то, что «в основу деятельности попечительства должны лечь любовь к рабочему люду и забота о нем, а средством и орудием проявления этой любви – просвещение; причем оно может выразиться: 1) в доставлении рабочему люду разнообразных, здоровых и дешевых развлечений, 2) в содействии народному образованию и 3) в развитии у массы бедного люда чувства общительности, а отсюда сами собою вытекают три задачи: 1) увеселительная – устройство народных гуляний 2) образовательная – открытие читален, библиотек, аудиторий и 3) общественная – устройство столовых и чайных. Все эти учреждения должны иметь целью удалить рабочего с улицы и из кабака, пользоваться же ими он должен отнюдь не даром, а за плату. В развитии этой основной мысли желательно иметь соответствующие учреждения во всех частях города Москвы».

Эта программа, предварительно одобренная его императорским высочеством московским генерал-губернатором и министром финансов для безотлагательного приведения в исполнение, легла в основу всех дальнейших действий комитета. Тут же было решено: приискав соответствующее помещение, открыть народную столовую на Хитровом рынке и народный дом, т. е. столовую, чайную, читальню и аудиторию, в Грузинах как местностях, наиболее заселенных бедным и нуждающимся людом.

Что касается до управления новыми учреждениями, то постановлено было: заведование поручить офицерам как людям более привычным управлять массами при большой ответственности и строгой дисциплине, знакомым с ведением обширного и сложного хозяйства в деле дешевого массового продовольствования людей и вообще как надежным, исполнительным и опытным привычным начальникам, одинаково способным исполнять и приказывать.

В этом же заседании были избраны из среды комитета три члена ревизионной комиссии, в состав которой вошли: председателем – К. Ф. Шрамм, членами – Н. К. фон-Вендрих и Н. И. Говоров.

Для наблюдения за санитарным состоянием открываемых попечительством учреждений и за доброкачественностью съестных припасов постановлено пригласить врача; для просмотра всех контрактов и условий, заключенных попечительством с частными лицами, – юрисконсульта, а для наблюдения за строительными работами и заведования ими – архитектора.

Врачом приглашен был врач Московского вдовьего дома А. А. Реми; юрисконсультом – присяжный поверенный Л. Э. Трейтер, юрисконсульт городской управы, и архитектором – гражданский инженер В. К. Сероцинский, архитектор Московского губернского правления.

Эти три лица были утверждены министром финансов и вошли в состав комитета.

Для наблюдения за народными чтениями, читальнями и библиотеками комитетом была утверждена комиссия под председательством директора народных училищ В. С. Новицкого из трех лиц: Д. С. Сосницкого, Д. Ф. Суворова и С. С. Булыгина. В таком составе и начал свое действие комитет.

В течение полугода деятельности комитета в составе его уже произошли некоторые перемены: переменился фабричный инспектор, С. П. Чижов заменен был В. Х. Гросси, затем были утверждены еще три лица членами комитета: А. Н. Попов, старший председатель Московской судебной палаты, профессор А. И. Кирпичников и М. А. Сабашникова,^[544] последняя взяла на себя устройство библиотек и читален.

Заведование театральной и музыкальной частью было поручено на первых порах члену соревнователю И. Ф. Кетхудову.

Электротехническая часть поступила в заведование электротехника Ю. Ф. Чаплинского, который работал на главном телеграфе. Всех заседаний в течение полугодия было пять, и все они были посвящены обсуждению в частностях тех вопросов, которые программою председателя были намечены в общем, а также избранию членов почетных и членов-соревнователей и другим делам по поступавшим в комитет запросам и заявлениям.

Для ознакомления народа с основными задачами попечительства председателем была поставлена задача, а затем издана небольшая брошюра, в которой в выдержках приведены были пункты устава и цели, которыми должно руководить попечительство; эта брошюра бесплатно раздавалась народу при открытии каждого народного дома и каждой чайной.

Приступая к открытию своих учреждений согласно намеченной программе, попечительство по предложению председателя ставило в каждое учреждение своего особого заведующего, предоставив ему полную свободу действий как в деле оборудования снятого помещения, так и в деле найма служащих и выбора поставщиков съестных припасов. Исключение было сделано по отношению лишь к наиболее важному из всех продуктов – чаю, который было необходимо иметь однообразного вкуса и веса для всех чайных. С этой целью была созвана комиссия из сведущих людей в лице В. Н. Бакастова, А. И. Когтева и В. А. Титова под моим председательством, они считались в Москве экспертами по чаю. Экспертиза происходила следующим образом: на столе были разложены анонимные пакетики с чаем от всех известных фирм, тут же стояли небольшие чайники, по числу фирм, в которые заваривали крепкий чай из каждого пакетика. Эксперты пробовали прямо из чайника, но не проглатывали, а подержав во рту, сплевывали в стоявшее тут же ведро, отмечая крестиком лучшие чаи.

Наибольшее число крестов получила фирма Е. И. Некрасова^[545] в Москве. С этого времени заказы всех чайных попечительства поступали в эту фирму, и она доставляла чай в мелком развесе – по одному, по два и по три золотника, оклеенном таможенной бандеролью. Такого рода экспертиза производилась ежегодно, первый год первенство имело фирма Некрасова, но затем фирма Перлова^[546] взяла верх.

Чтобы достигнуть возможно большего однообразия в ведении сложного хозяйственного дела учреждений, председатель созывал, по мере надобности, заведующих учреждениями в заседание, где и предлагал им различные вопросы для совместного обсуждения. Решения этих совещаний и отдельные постановления председателя, касавшиеся всех учреждений, рассылались заведующим для сведения и руководства, в виде отдельных предписаний, число которых в первом году, общих по всем учреждениям и частных по каждому отдельному учреждению, дошло до 532-х.

К числу частных предписаний, касавшихся каждого учреждения порознь, принадлежали предписания о принятии на службу, о перемещении с одного места на другое и об увольнении служащих; к числу же общих предписаний, касавшихся всех учреждений вместе, принадлежали предписания: о закрытии учреждений в дни праздничные, об одном дне в неделю отдыха для служащих, об одном общем прейскуранте для столовых, о порядке представления разных ведомостей и много других, способствовавших упорядочению дела.

Для изучения вопроса о штатах служащих, однообразных для всех учреждений, была составлена комиссия из двух заведующих, капитана В. И. Шарова и г. В. А. Андреева, под моим председательством, которой и поручено было всесторонне обозреть все учреждения и собранный материал представить общему собранию заведующих для окончательного обсуждения и представления на утверждение комитета.

Вот в общих чертах в чем заключалась деятельность попечительства на первых порах. В течение лета был подыскан ряд помещений для народных домов и чайных, и с осени одно за другим начали открываться наши новые учреждения.

25 июня их высочества присутствовали на бегах, в этот день было всероссийское дерби, и на бегах была не только вся Москва, но многие приехали и из Петербурга.

В этот день из-за границы прибыли Баттенбергские и также присутствовали на бегах, а потом вместе с их высочествами проехали в Ильинское, где и провели целый месяц.

28 июня великий князь опять был в Москве по случаю храмового праздника^[547] Перновского, Киевского и Несвижского гренадерских полков. На Ходынском поле был парад и затем завтрак в офицерском собрании.

Затем весь июль месяц великий князь был все время в разъездах по округу для осмотра вверенных ему войск. Я не сопровождал его, так как в попечительстве трезвости шла усиленная работа. Бильдердинг уехал, и я остался за председателя.

20 июля в Ильинском, как всегда, была ярмарка; я приехал накануне ко всенощной. Погода была чудная, на ярмарке было большое оживление, наша «одинцовская барышня», с которой мы уже все были друзьями, была также на ярмарке. Я снял ее «kodakом» как раз в тот момент, когда великий князь подошел к ней поздороваться и говорил с ней.

В конце месяца их высочества уехали в Гатчину на свадьбу П. А. Ольденбургского с великой княжной Ольгой Александровной. Брак этот был неудачным, характеры их были уж чересчур разные. Она полюбила адъютанта своего брата Михаила Александровича – ротмистра Куликовского^[548] и, разведясь с принцем, вышла замуж за него, и по сие время живет с ним очень счастливо.

5 августа их высочества вернулись; 6-го присутствовали на церковном параде Екатеринославского полка и Троице-Сергиевского батальона, которые праздновали свои храмовые праздники, а на другой день в сопровождении меня великий князь ездил на маневры на станцию Каменка по Псковско-Брестской железной дороге, приехал он туда неожиданно и смотрел движение войск от Смоленска к Соловьевой переправе. Объехав все войска в походе, великий князь остановился на высоком пригорке, откуда открывался чудный вид, и наблюдал оттуда за ходом боя.

Тут невдалеке была устроена военно-почтовая станция голубей. Шесть голубей при нас отправили в Смоленск с донесениями. Удивительно было красиво, как они легко взлетели и стрелой полетели по направлению к городу. По окончании маневра великий князь дал отбой и, собрав всех начальников, выслушал донесения посредников и разобрал ход маневра. После завтрака в поле великий князь со мной вернулся в Ильинское.

28-го августа получено было известие о кончине князя Евгения Максимилиановича Лейхтенбергского, женатого на графине Богарне. Мне было очень жаль его, это был очень хороший человек, веселый, общительный.

5-го сентября в Усово, куда на несколько дней переехали их высочества, приехал великий князь Павел Александрович, пробыл до 10-го и уехал в Петербург.

Я в это время усиленно готовился к открытию первых наших двух учреждений: народного дома в Грузинах и народной чайной на Сухаревой площади.

Для первого из них было снято помещение на Тишинской площади в доме Калинина, с большим садом и электрической станцией, на 5 1/2 лет за арендную плату 10 000 рублей в год и еще отдельное помещение, тут же рядом, но по Курбатовскому переулку, специально для народных чтений за 600 рублей в год. Для второго учреждения было снято помещение в доме Базыкина^[549] на 5 лет за арендную плату 4500 рублей в год.

Последнюю неделю до открытая этих учреждений я проводил в них целые дни, зачастую возвращался к себе далеко за полночь. Все мои сотрудники работали не за страх, а за совесть, особенно много работы выпало первому заведующему капитану Шарову, который, надо отдать ему справедливость, все умело и практично устроил и подобрал очень хороший контингент служащих. Всем служащим дана была форменная одежда, очень удобная, практичная и красивая. Бильдерлинг считал это необходимым для порядка, и я не мог с ним не согласиться.

Форму имели не только мужской, но и женский персонал – библиотекарши, кассирши, буфетчицы и др. У них были черные юбки и тужурки, военного образца, темно-зеленого кастора^[550] с двумя рядами позолоченных пуговиц с изображением герба попечительства, отложным зеленым несколько другого оттенка воротником и со значками попечительства уменьшенного размера вместо клапанов. Форменное платье шилось у специального портного за счет попечительства.

18 сентября последовало открытие обоих учреждений. Погода была чудная, скорее летняя, чем осенняя. Их высочества приехали из Ильинского на наше торжество и выказали нам много вниманья. Сначала было освящение Народного дома в Грузинах, затем чайной на Сухаревой площади. Тут и там отслужены были молебствия в присутствии их высочеств, окроплены святой водой все помещения. Великий князь и великая княгиня не спеша все подробно осматривали и знакомились с постановкой дела и служащими, на кухне пробовали пищу и затем пили чай, причем им подано было точь-в-точь, как подавалось затем всем посетителям.

По отъезде их высочеств дома были открыты для посетителей. Много народа дожидалось открытия, и целая толпа хлынула в столовую и чайную, все столики сразу были заняты, половые сбивались с ног. Число посетителей Народного дома в Грузинах за три с небольшим месяца достигло цифры 212 593 человек, а Сухаревской чайной – 240 397 человек.

Я оставался в чайной довольно долго, наблюдая, как наши служащие удовлетворяли посетителей, затем переехал в Грузины. Там вся столовая и вся веранда в саду были полны народом. С чувством большого удовлетворения я вернулся домой и нашел у себя следующее письмо моего председателя А. А. Бильдерлинга:

«Многоуважаемый Владимир Федорович,

Считаю долгом сегодня же выразить Вам, еще раз, мою глубокую признательность за все Ваши труды, увенчавшиеся сегодня таким блистательным результатом.

На железную дорогу я не поехал, потому что, явившись великому князю в парадной форме, при осмотре сооружения памятника его высочество сказал мне, чтобы я не ездил его провожать. Впрочем, мы так долго задержались на работах, что я, вероятно, не успел бы на вокзал.

Не смел ослушаться приказания его высочества, но жалею, что не мог еще раз благодарить великую княгиню. Если возможно, передайте это от меня ее высочеству.

24-го в понедельник у нас заседание Комитета. Хотел бы представить в этот день гг. членам сведения о числе посетителей в первые дни и о вырученных деньгах.

В воскресенье 23-го желал бы посетить народное чтение в доме Калинина, а также и чайную на Сухаревой. Пожалуйста, сообщите, в котором часу назначено чтение.

Во вторник 25-го, с разрешения великого князя, уезжаю на пять дней в Петербург.

До свидания и еще раз премного благодарю.

Искренно преданный Вам А. Бильдердинг».

В течение нескольких дней всем посетителям бесплатно раздавались брошюры нашего попечительства.

25 сентября их высочества были у обедни в Троице-Сергиевой лавре, приехав туда как обычно накануне, к концу всенощной. Гадон и я сопровождали их высочества. Ночевали в митрополичьих покоях. После обедни был завтрак, как всегда весьма обильный.

26-го и 27-го сентября я провел в Иверской общине на выпускных экзаменах 19 испытуемых сестер.

В октябре 11-го числа в Иверской общине было освящено оконченное постройкой новое здание общежития сестер в присутствии их высочеств. Оно было выстроено по плану, вполне отвечавшему действительным потребностям жизни сестер и испытуемых. Новое здание было трехтажное, каменное, с водяным отоплением и канализацией. В подвальном этаже помещались кухня, кладовые и службы, в первом этаже – комната старшей сестры, столовая, учебная зала, кабинет врача общины, буфетная, бельевая, ванная, комната экономки и т. п. Наконец, в верхнем этаже помещались дортуары сестер и испытуемых. Дортуары были разных размеров: на две, на три, на четыре и более сестер. Здание это, первый камень которого заложен был 25-го июня, окончено было постройкой и внутренним оборудованием менее чем во сто дней. Выстроено оно было по проекту и под наблюдением архитектора И. Е. Бондаренко, и несмотря на быстроту стройки оказалось вполне пригодным для жилья, что удостоверено было до переезда в новый дом особой комиссией, состоявшей из врача общины и техника от фирмы Швабе, произведших измерение степени влажности воздуха в новом доме с помощью самозаписывающего гигрометра. Позднее из-за недостаточности отопления большого дортуара для испытуемых в нем оказалась сырость, и по требованию врача общины сестры испытуемые были размещены по другим комнатам, а в большом дортуаре поставлена добавочная железная печь, которая очень быстро и высушила его. Стоимость всего здания с полным оборудованием и меблированием его не превысила 31 000 рублей, но несмотря на относительную незначительность этой суммы, сестрам Иверской общины суждено было бы еще долгие годы ютиться по разным свободным углам и комнатам трех корпусов ее владения, перебегая во всякую погоду из одного корпуса в другой для обедов и ужинов, если б не местное управление, которое пришло на помощь общине и дало ей беспроцентную ссуду в размере 30 000 рублей.

По окончании молебствия великая княгиня собственноручно приколола красные кресты 19-ти испытуемым сестрам, выдержавшим экзамен на звание сестры милосердия.

После этого торжества в общине очень скоро уехала заграницу попечительница Е. П. Иванова-Луцевина, и я, как старший член совета общины, вступил в исполнение обязанностей попечительницы. Таким образом, на меня легли еще новые хлопоты по управлению общиной.

13 октября их высочества присутствовали на освящении приюта имени митрополита Сергия для неизлечимых, приехав из Ильинского, где они прожили еще до 26-го числа. Я жил все время в городе, а в Ильинское приехал к 20-му октября – ко дню рождения великой княгини Елизаветы Федоровны. Я приехал накануне – никого из гостей не было. После обеда великий князь читал вслух, а я играл в безик с великой княгиней, мне страшно везло, и я по очень маленькой выиграл 5 рублей.

Утром 20-го я до обедни успел съездить в Назарьево, откуда за мной приехала тройка в 6 часов утра. Утро было дивное, при 10° мороза восход солнца был удивительно красив. Осмотрев работы, я вернулся к моменту выхода их высочеств в церковь. Днем была охота на зайцев, великая княгиня стояла со мной на номере. Этот раз я не осрамился. Великая княгиня принесла мне счастье, и я убил на ее глазах одного зайца. В 12 часов ночи я простился со всеми и моей сестрой и поехал с Корниловым на лошадях прямо в Москву, где меня ждала кипа бумаг. А 22-го я выехал в южное имение Михалкова.

Вернувшись в Москву, пришлось много работать, помимо попечительства трезвости (в это время готовилось открытие 5-ти учреждений, еще и в Иверской общине, где в то время произошла перемена старшей сестры, что явилось крупным событием в жизни не только сестер, но и всей общины. Старшая сестра Л. К. Пиварович, прослужившая в общине около пяти лет и успевшая заслужить общую любовь и уважение сестер и деятелей общины, вынуждена была, по расстроенному здоровью, покинуть общину, чтобы поселиться на юге России. Такую причину выставила Л. К. Пиварович, но я думаю, что это не было главной причиной. В то время среди сестер стали появляться признаки какого-то скрытого недовольства, протеста, глухого брожения, которое иногда выливалось наружу, сестры отказывались исполнять те или другие правила существования в общине. Л. К. Пиварович все это видела и сознавала, но ей не хотелось ссориться с сестрами и терять свою популярность среди них. Сестры это понимали и понемногу разнуздывались, в этом им деятельно помогали либеральные врачи, особенно доктор Ф. А. Рейн, который в то время замещал директора клиники профессора П. И. Дьяконова.

Видя, что ей не под силу совладать с сестрами и удержать среди них необходимую для нормальной жизни общины дисциплину, Л. К. Пиварович и решила уйти.

Такой уход в критический момент, переживаемый общиной, явился бегством с ее стороны и поставил общину в затруднительное положение, тем более что она отказалась остаться до приискания ей заместительницы. Пришлось обязанности старшей сестры временно возложить на старшую сестру военного госпиталя Е. Ф. Кудрявцеву, и только 7-го октября, т. е. почти через месяц по уходе Пиварович, старшей сестрой назначена была Надежда Дмитриевна Липинская, практически ознакомившаяся co своими новыми обязанностями в общине Св. Евгении в Петербурге. Н. Д. Липинская по своему характеру оказалась совершенно неподходящей, она не сумела подойти к сестрам, которые все чаще и чаще нарушали дисциплину и не признавали авторитета старшей сестры. Чтобы пресечь это, поставить сестер в известные рамки, Совет общины решил издать правила для сестер общины и одновременно с их введением поставить сестер в материальном отношении в значительно лучшие условия, чем они находились до этого времени.

Как только вступила в должность старшей сестры Н. Д. Липинская и был решен вопрос об издании правил для сестер, попечительница общины Е. П. Иванова-Луцевина уехала на два месяца, оставив меня довершить начатое дело по оздоровлению общины. Я стал очень часто бывать в общине, стараясь поддерживать престиж старшей сестры и влиять на сестер, пользуясь своим авторитетом среди них. Но воздух в общине уже был настолько заражен всевозможными либеральными течениями, что мне не удалось удержать равновесия, и все это скрытое сначала брожение вырвалось наружу.

Как только уехала Е. П. Иванова-Луцевина, Советом общины были составлены правила для сестер, и 14-го ноября, в самый день отъезда их высочеств в Петербург и затем заграницу, эти правила были утверждены великой княгиней и проведены в жизнь. <…>^[551]

Хотя в этих правилах никаких новых для себя ограничений сестры найти не могли, тем не менее, опять-таки под влиянием оппозиции, некоторая часть из них усмотрела в правилах нечто для себя обидное, а либеральные врачи нашли, что их права по отношению сестер, работающих у них в отделениях, умалены. Между тем в правилах право врачей над сестрами в медицинском отношении совершенно не были умалены, сестры были в полном их подчинении, им только возбранялось вмешиваться во внутреннюю жизнь сестер.

Особенно большое брожение заметно стало среди сестер хирургической клиники, во главе которой в то время стоял приват-доцент Ф. А. Рейн, ведший двойную игру. Благодаря незначительному числу больных, сестры имели там много свободного времени, которое они и употребляли на обсуждение и критику старшей сестры, являвшейся в своих попытках ввести порядок между сестрами лишь исполнительницей воли Совета. Самые простые и естественные в благоустроенном учреждении требования, как например, требование являться к обеду и к ужину своевременно, и притом всем незанятым у постелей больных сестрам, встречались ими как попытка стеснить их свободу и права.

Желая пресечь дальнейшее распространение брожения в общине и зная, что сестра хирургического отделения Куликова агитирует и возбуждает сестер, пользуясь своим влиянием на них, я переговорил с приват-доцентом Рейном, прося его согласия на замену Куликовой другой сестрой. Он не только дал согласие, но и подтвердил, что действительно Куликова мутит сестер, просил только взамен дать ему опытную сестру.

Получив согласие Ф. А. Рейна, я приказал перевести сестру Куликову на практику в Военный госпиталь, где работали наши сестры. В моем распоряжении кружок недовольных сестер усмотрел наказание и притом настолько обидное для сестры Куликовой, что все они, по их мнению, дольше оставаться в общине не могли, и 13 из них: Беляева, Виноградова I, Дементьева, Журавлева, Иванова, Кандинова, Ковалева, Куликова, Ларченко, Павлова, Солина, Смирнова и Филиппова I подали прошения об увольнении из общины. Получив это известие, я приехал в общину и, собрав их, объяснил им все неприличие их поведения, сказал, что если забастовки еще возможны на фабриках – то с званием сестер милосердия они не совместимы, что я предлагаю им одуматься, взять прошения обратно или же, в крайности, дождаться возвращения попечительницы, приезд которой ожидался на днях. Я дал им сроку до следующего дня, когда я снова приехал и, узнав, что сестры остаются при своем и просят уволить их немедленно, принял отставки сестер, приказав им выдать жалованье за месяц вперед и не отбирать от них только что выданное им белье на 2 года вперед.

Все сестры и уехали, за исключением сестры Филипповой, которая явилась ко мне, плача выразила сожаление по поводу всего случившегося, просила оставить ее в общине.

По примеру сестер врачи хирургической клиники через Ф. А. Рейна заявили желание покинуть службу в общине.

Врачи лечебницы последовали примеру своих коллег по клинике и не задумываясь, почти в полном составе, тоже бросили общину, бросили сотни своих больных, внезапно и без предупредения лишенных врачебной помощи, и все это, как стало позднее известно, на основании только неправильно переданного им изложения событий последних дней и изменившегося будто бы отношения к ним совета общины. Лишь немногие из выбывших врачей выразили желание продолжать прием больных впредь до приискания им заместителей. Поспешность их при уходе была столь велика, что никто из них не попытался даже узнать истину, и все удовольствовались изложением происшествия одною только из заинтересованных сторон, забывая, что требование выслушать обе стороны – малейшее, какое можно предъявить к серьезным людям при возникновении какого-либо недоразумения.

Однако изложенными фактами не закончился этот массовый уход врачей: 24 декабря истекшего года клинические врачи, не спрашивая разрешения у начальства общины, развезли оставшихся на койках клиники больных по больницам Москвы. Какие последствия для этих больных, явившихся искупительной жертвой печального инцидента, имел развоз их по Москве, я не мог узнать, но самый факт этот поставил меня в необходимость просить Совет признать виновников развоза больных выбывшими из состава должностных лиц общины, не дождавшись их прошений об отставке.

Так закончились эти грустные события, направленные, по-видимому, против общины, но обрушившиеся всей тяжестью своей только на неповинных больных, доверивших попечение о себе бросившим их врачам. К счастью, принятыми мерами и особенным старанием врача общины В. Н. Штурм, ушедшие врачи были скоро заменены новыми. Хирургическая клиника даже выиграла, т. к. во главе ее стал профессор хирургической клиники Императорского Московского университета Левшин, ассистентом его приват-доцент С. Е. Березовский. В лечебнице прием амбулаторных больных имел перерыв около 3-х недель, после чего возобновился, но уже с другими врачами.

Е. П. Иванова-Луцевина вернулась из-за границы, когда инцидент уже кончился и вполне одобрила все мои распоряжения. Великая княгиня, которой я подробно описал печальное происшествие в общине прислала мне из Дармштадта следующую депешу:

«Capitaine Djounkowski Moscou. Maison g?n?ral gouverneur. Remercie profond?ment reconnaissante pour tout si triste des nouvelles Dieu donnes calme. Elisabeth. U. K.»^[552]

Инцидент этот вызвал некоторую переписку мою с врачом И. К. Юрасовским, заведовавшим лечебницей, и И. П. Алексинским, одним из принимавших в лечебнице врачей.

С последним я, со времени моей командировки с ним в Фессалию в 1897 г., находился в самых сердечных отношениях, и потому я совершенно откровенно высказал ему, что нашел его заявление на имя попечительницы, приводимое ниже, неприличным по форме. Это заявление гласило:

«Ее превосходительству госпоже попечительнице Иверской общины сестер милосердия Красного Креста.

Заявление

Имею честь заявить вашему превосходительству, что я прекращаю прием больных в амбулатории Иверской общины Красного Креста с 1-го января 1902-го года.

Доктор медицины И. Алексинский

28 декабря 1901 г.»

Привожу затем мою переписку с вышеназванными врачами – Юрасовским и Алексинским.

1). Мое письмо И. К. Юрасовскому:

«Милостивый государь Иван Константинович!

30 декабря 1901 г.

Я был крайне удивлен, прочтя вчера на заседании Ваше прошение к Елизавете Павловне Ивановой-Луцевиной, в котором Вы мотивируете Ваш уход из общины желанием Совета изменить коренным образом постановку медицинского дела в общине, о чем якобы было высказано в заседании Совета 28-го декабря. Мне кажется, что, вероятно, Вы не особенно внимательно относились к прениям членов Совета, т. к. ничего подобного высказано не было, о чем и могут засвидетельствовать все члены попечительного Совета.

Очень жаль, если Вы этим ввели в заблуждение всех врачей, принимавших в лечебнице, а не сказали действительной причины Вашего ухода, высказанной мне лично, когда я был у Вас в лечебнице, что Вы и большинство врачей лечебницы уйдут, если община не удержит врачей клиники. Меня тоже удивляет, если это верно, что Вы сообщили врачам лечебницы, что я будто бы предложил Вам объявить им, что община не задерживает желающих уйти, так как это было высказано лишь на тот случай, если бы нашлись врачи, сочувствующие стачке сестер милосердия, покинувших общину.

Примите уверение в моем совершенном почтении

В. Джунковский».

Ответ на мое письмо:

«Милостивый государь Владимир Федорович

Ваше письмо от 30 декабря возводит на меня слишком тяжкие обвинения, но я не могу согласиться, чтобы они были справедливы. Уверяю Вас, что я чрезвычайно был внимателен в заседании 26 декабря. По поводу изменения коренным образом постановки медицинского дела в общине в смысле уменьшения самостоятельности врачей заведующих, позвольте Вам напомнить весь разговор в заседании: На мое замечание, что Л. К. Пиварович оказала благотворное влияние на сестер, Елизавета Павловна сказала, что Л. К. распустила сестер и «кто знает», прибавила Елизавета Павловна, «взяла ли бы я ее обратно, если бы она пожелала вернуться». Затем Вы сказали: «Вообще врачи поставили медицинское дело так, что попечительница является как бы их помощницей в их учреждениях, что если она касается какого-либо их вопроса, то становится в неловкое положение, как будто вмешивается не в свое дело. Этот порядок коренным образом должен быть изменен». На это в заседании никто не возразил; я только спросил Вас: «Это касается и лечебницы». На что Вы ответили: «Вообще медицинского дела». Я же возразил, что за 5 лет не помню случая, когда бы Елизавета Павловна становилась в роль моей помощницы; Елизавета Павловна сказала: «нет, это относится к клинике». Вы согласитесь, Владимир Федорович, что этот разговор был в заседании, а он ясен.

Вспомните также, что на мои слова по поводу инструкции медицинского Совета, что ему предоставлено право предлагать новых заведующих, Елизавета Павловна ответила: «А теперь мы назначим». На что я ответил: «Я говорю не с целью протестовать, я только хотел напомнить, что такой параграф существует».

Для меня все это служит доказательством давно уже составившегося убеждения, что совет тяготится слишком большой самостоятельностью заведующих и положением их дела не вполне доволен. Ушел я из общины не потому, что община не удержала врачей клиники, как Вы высказываете в Вашем письме, я никогда никаких условий не ставил, а оттого, что тяжело стало работать, оттого что в общине в настоящее время торжествует режим, при котором медицинское учреждение идти правильно, по моему мнению, не может.

Товарищей я в заблуждение не вводил, да и вряд ли мог бы это сделать, если бы захотел. По поводу сообщения врачам, что община не задерживает желающих уйти, я передал им полный разговор по этому поводу в Совете: я передал им содержание записки Штурма, передал свой вопрос: «как понять это заявление в Совете: я передал Ваши слова на это подлинно. Вы же сказали: «Это не значит, что Вы должны приглашать врачей и говорить им: не хотите ли уходить, а значит, что если кто из врачей скажет, что он не доволен существующим порядком в общине и хочет уйти, таких не задерживать».

Вопроса о сочувствии к стачке сестер между врачами и не заходило, какое дело до сестер врачам, приезжавшим раз в неделю принять своих больных. Я же определенно сказал и Вам, и Елизавете Павловне, что не считаю себя вправе уходить из общины, потому что вышли из общины 3 сестры лечебницы. Грешно, Владимир Федорович, мой уход примыкать к стачке сестер, когда все в общине знают, что я не принимал в ней никакого участия. Я ушел из общины не в силу совета товарищей, а прежде всего заявил им, что я ухожу, а потом уже они просили меня передать их прошения.

Примите уверения в моем искреннем почтении

Ив. Юрасовский»

Письмо И. П. Алексинского на мое имя, вызванное моим письмом к Юрасовскому.

«Многоуважаемый Владимир Федорович!

5 января 1902 г.

Я пишу Вам потому, что прочел письмо Ваше к Ивану Константиновичу. Письмо это удивило и очень огорчило меня. Меня удивляет, почему люди иногда не хотят понять просто совершившегося события, стараются найти для объяснения его особенный причины, хотя они совершенно излишни, и меня огорчает то, что к числу таких заблуждающихся людей я должен причислить и Вас. Сомневаться в Вашей искренности я не могу. Вы обвиняете И. К. Юрасовского в том, что он неверным изложением происходившего на заседании совета общины ввел в заблуждение врачей лечебницы и таким образом действий способствовал присоединению врачей лечебницы к стачке сестер. Цель моего письма – не оправдание И. К. Юрасовского, т. к. несостоятельность взводимого на него обвинения очевидна, но я хочу изложить Вам свое личное отношение к этому делу, дабы Вы могли правильнее судить о том, что заставило меня и, вероятно, многих товарищей оставить лечебницу Иверской общины. Когда я узнал о том, что 12 сестер общины должны были уйти из нее из-за столкновения со старшей сестрой и о Вашем отношении к этому делу, я не хотел верить, до такой степени Ваш образ действий не гармонировал с тем представлением о Вашей личности, какое твердо составилось у меня. К сожалению, все грустные факты подтвердились; 12 сестер, между которыми много опытных, образцовых работниц, преданных своему делу (назову только Виноградову, Павлову, Ларченко, Ковалеву, Дементьеву, Журавлеву) удалены из общины из-за недоразумений со старшей сестрой, которая за свое кратковременное пребывание в общине не проявила ни любви к делу, ни его понимания. Я не могу входить в обсуждение провинностей сестер, но не могу видеть пользы для общины в удалении из нее хороших работниц и не могу видеть справедливости в жестоком поступке с ними. Сестры обратились к Вам с просьбой о посредничестве, вызванные на это обидным к ним отношением старшей сестры, обратились к Вам как человеку, которого привыкли уважать и в справедливость которого верили, Вы же взяли на себя, однако, тяжелую роль судьи и исполнителя приговора, не найдя нужным представить это дело на обсуждение совета общины, не переговорив с заведующим клиникой, которого Вы ставили в очень трудное положение лишением необходимого медицинского персонала. Врачи клиники, равно и мы, врачи лечебницы, были довольны работой сестер, а потому мы более чем кто-либо другой должны были почувствовать всю ненормальность происшедшего, когда узнали, что эти сестры удалены из общины по причинам, совершенно чуждым медицинскому делу. Подобное постороннее вмешательство в деятельность медицинского учреждения не может, конечно, способствовать ее правильному течению, но зато иногда может создать для нее непреодолимые затруднения. В особенности это относится к хирургической клинике, для работы в которой необходим образованный в хирургическом отношении и опытный персонал. При тех условиях, в какие был поставлен Федор Александрович, он поступил совершенно правильно, предпочтя закрыть клинику, чем вести дело с сестрами, на которых не мог вполне положиться. Выход в отставку д-ра Рейна и других врачей представляется вполне естественным после происшедшего в клинике; я думаю, что и Вы поступили бы точно так же на месте Федора Александровича, движимые, конечно, нежеланием примкнуть к какой-то непонятной стачке сестер. Совет общины, впрочем, не дождался даже прошений врачей об отставке, а поспешил уволить без прошения людей, отдававших свой труд делу общины в течение многих лет. В этом постановлении совета общины, равно как в деле сестер обнаружилось вполне отношение лиц, стоящих во главе этого учреждения (не врачей, Штурма я не причисляю к врачам) к медицинскому персоналу. Даже Любовь Константиновна, которая всей душой была предана делу общины, которая вполне верно понимала его и положила в него много труда и здоровья, которая пользовалась глубоким уважением и любовью сестер, которой община так много обязана, и та подвергается теперь обвинениям, она признается виновной в том, что произошло при ее заместительнице.

Вот грустные факты, Владимир Федорович, которые приводят к печальному выводу, что Совет общины не дорожит хорошими работниками. Вероятно, это происходит потому, что стремления врачей и стоящих во главе учреждения не-врачей расходятся и цели у тех и других иные. Для врачей важнее всего, чтобы была хорошо поставлена медицинская часть, необходимым условием чего должна быть ее полная самостоятельность, для не-врачей важнее внешний порядок и соблюдение правил подчинения.

Врачи ценят сестер по исполнению ими обязанностей у постели больного или в другом медицинском деле, не-врачи в своем стремлении водворить порядок готовы даже повредить медицинскому делу, т. е. тому делу помощи больным, для которого существует община. Раз обнаружилось столь коренное различие во взглядах на дело у совета общины и врачей, раз живому делу приходится сталкиваться с бездушным формализмом и борьба невозможна, то остается одно – уступить свое место тем, кому по душе будет работать при новом направлении в общине. Мне лично, как, вероятно, и многим из товарищей, тяжело было оставить общину, так сильно уже я чувствовал связь с ней, лечебница была чем-то родным для меня, но несмотря на это, как только узнал я о грустных событиях, так почувствовал, что не могу остаться там. Иван Константинович, которому я тогда же сказал об этом, просил меня не спешить с решением, говоря, что, быть может, с приездом Елизаветы Павловны дело изменится к лучшему. С нетерпением ждал я заседания совета общины, но результаты его не дали ничего, кроме полного разочарования. Напротив, на этом заседании еще более было подчеркнуто отношение совета к врачам тем, что заведующим было предложено не удерживать тех врачей, которые пожелают оставить общину.

Из всех врачей лечебницы И. К. Юрасовскому особенно тяжело было оставить то учреждение, в симпатичное дело которого он вложил так много труда. Его глубокая любовь к делу, правильное понимание его интересов, неутомимая энергия, истинно товарищеское отношение к работавшим с ним врачам навсегда останутся в памяти последних. Такой человек, как Иван Константинович, не мог желать разрушения созданного его же трудом дела амбулатории, а тем менее стремиться к этому путем введения в заблуждение товарищей. Многое еще хотелось бы мне сказать Вам, Владимир Федорович, но и так письмо мое становится слишком длинным. Насколько мог, я старался выяснить Вам причины своего ухода из лечебницы общины. Вероятно, и уход остальных товарищей был вызван подобными же соображениями. Как видите, здесь очень мало похожего на стачку; да и о какой стачке может быть речь, когда мы поступали в лечебницу руководимые не интересами лиц, стоящих во главе общины, но лишь желанием работать вместе для дела общины, т. е. для пользы больных, ушли же теперь из лечебницы не с целью сделать неприятность членам совета общины, но потому, что действия этих лиц приняли такое направление, при котором становится невозможной правильная постановка медицинского дела. Это – главная причина, вторая – это несправедливое отношение совета общины к медицинскому персоналу.

Одно представляется мне загадкой в этой грустной истории: как могли Вы так жестоко поступить с сестрами, к которым раньше так хорошо всегда относились. Как ни обдумывал я этот факт, не могу примириться с мыслью, чтобы так мог поступить Владимир Федорович, благородство и гуманность которого мне так хорошо известны. Не только меня, но и многих других поражает это противоречие между характером человека и его поступками. Простите, если в этом письме Вы прочтете неприятное для Вас; оно не могло быть написано с целью сделать Вам неприятность или критиковать Ваши поступки, и если я написал, как смотрю на них и какое впечатление они произвели на меня, то лишь потому, что иначе я не мог так искренно изложить Вам причины своего ухода из лечебницы общины. Верьте, Владимир Федорович, что я так искренно любил и уважал Вас и так много хорошего видел от Вас, что личные отношения мои к Вам не могут резко измениться после этой грустной истории. Теперь, как и прежде, я считал бы за счастье быть Вам полезным и тем хотя немного поблагодарить за то многое, чем я Вам обязан.

Примите уверение в моем глубоком уважении и искренней преданности готовый к услугам

И. Алексинский

6 января 2 часов дня. Сейчас получил записку от Ивана Константиновича такого содержания: «Вчера Трепов через Флоринского предложил мне подать в отставку».

Неужели же возможны подобный произвол и страшная несправедливость. Неужели недостаточно того, что Иван Константинович должен был оставить дело лечебницы, для которого он бескорыстно трудился в течение более 5-ти лет, но надо его еще удалить с должности, на которой он много лет безупречно исполнял свои обязанности. Где же тогда справедливость, Владимир Федорович, я верю, что Вы разъясните Трепову его заблуждение и не допустите, чтобы совершилась большая несправедливость.

Я знаю, что сейчас Вас нет в Москве, иначе я тотчас поехал бы к Вам и думаю, что мог бы доказать невиновность Ивана Константиновича. Если он невинно пострадает, то пусть и меня удалят со службы в клинике; в этом поступке будет не больше несправедливости».

Мой ответ И. П. Алексинскому:

«Многоуважаемый Иван Павлович!

10 января 1902 г.

Вчера, вернувшись из Костромы, я нашел Ваше письмо. Постараюсь на него ответить кратко, но как можно яснее, хотя не знаю, удастся ли мне это, т. к. слишком тяжело возражать на подобные письма, как ваше. Меня поражает все, что Вы пишете и то искажение фактов, которыми полно Ваше письмо. Очевидно, и Вы правды не знаете и Вы введены в заблуждение и не знаете, как все совершилось. Меня удивляет Ваша непоследовательность – простите, что я плачу откровенностью за откровенность – Вы пишете о том, как искренно любили и уважали меня, как дорожили моим расположением, и Вы, услыхав рассказы о моих «жестоких поступках» с сестрами, о моем «несправедливом отношении» к медиц. персоналу и т. д. не приехали даже ко мне, не написали мне, не спросили даже, что это все значит, правда ли это? Согласитесь сами, что это не есть доказательство искреннего расположения ко мне. Я хотел быть у Вас, поговорить с Вами, но как раз тогда я прочел Ваше прошение, т. е. заявление к Елизавете Павловне, написанное в невежливой форме, и мне стало невыразимо больно – я читал его и не верил, что это написано Вами. И Вы еще после этого говорите, что Вам тяжело было оставить общину, что Вами руководили не личные чувства.

Ивана Константиновича я обвинил действительно в письме, что он ввел в заблуждение врачей лечебницы, да и Вы сами пишете, что «на этом заседании еще более было подчеркнуто отношение совета к врачам тем, что заведующим было предложено не удерживать тех врачей, которые пожелают оставить общину». Этим Вы поддерживаете мое мнение, что Иван Константинович ввел в заблуждение врачей, если он именно это и передал врачам, тогда как этого не говорил и такого постановления не было.

В своем ответе на мое письмо Иван Константинович опять-таки сам себя обвиняет, т. к. пишет, что передал врачам полный разговор, который был в совете.

Разве член совета имеет право передавать все прения, все разговоры, происходящие в заседаниях. Ведь заседания бывают не публичные, они носят характер семейный и достоянием не членов Совета могут быть только постановления. А Иван Константинович даже передал врачам совершенно частный разговор в заседании о Любовь Константиновне, что видно из Вашего письма. К сожалению, Вы явились в Вашем письме невольным обвинителем Иван Константиновича.

Что касается сестер, то Вы введены в заблуждение. Они не удалены из общины, да я и не имел права их удалить. Сестер может удалить только местное управление, они ушли сами, подали коллективно 13 прошений об уходе, после того как я с разрешения Федора Александровича, согласившегося со мной, что сестра Куликова – одна из наиболее протестующих, сделал распоряжение об ее переводе в госпиталь. После этого моего распоряжения сестры клиники пришли меня просить за Куликову, я говорил и убеждал их и обещал оставить Куликову, если только они возьмут на себя и будут держать себя более подобающим образом. Но они уже не могли оставаться, они мне передали, что подадут в запас 14 сестер, если Куликову переведут в госпиталь. Я приказал отправить и 13 прошений были на другой день у меня на столе.

Неужели я должен был собрать Совет и спросить, как удержать сестер, как просить их остаться. Мне смешно было читать это место в Вашем письме. Я их собрал, дал им время обдумать, но только одна одумалась и взяла прошение обратно. Остальным я предложил остаться в общине до приведения домашних дел в порядок, но они просили отпустить их в тот же день. Я отпустил, приказав снабдить их всем по положению и не отбирать у них белое платье, только что выданное им на два года, и выдать все жалованье полностью за месяц. Я сделал больше, чем мог сделать по закону.

Ваша фраза по поводу принятия отставок сестер и.д. попечительницы – такое постороннее вмешательство меня удивляет и доказывает только отношение медицинского персонала к попечительнице, насколько оно деликатно, предоставляю судить Вам.

Вы находите правильным закрытие клиники самовольным распоряжением Федора Александровича, без предупреждения даже о том общины, и развозку больных по больницам, а я считаю это преступлением по отношению к общине и совету, на такой вызывающий поступок осталось только признать факт ухода врачей клиники, согласно словесного заявления Федора Александровича об их уходе, совершившимся. Вот все это я могу сказать Вам в ответ на Ваше письмо.

Я не упрекаю себя, что распорядился и действовал так, как действовал. Я шел прямо по голосу моей совести и чувству долга и не раскаиваюсь, и если бы мне пришлось повторить все – было бы очень тяжело, но, вероятно, я бы опять так поступил. Мне не страшно никакое мнение, раз моя совесть чиста. Не скрою от Вас, что не легко мне все это достается, я нравственно страдал и страдаю, а то что Вы мне написали про Ивана Константиновича насчет предложения обер-полицмейстера подать ему в отставку, меня поразило очень больно. Мне от души жаль, и я тотчас поехал к Трепову узнать, почему это, и просить его. Мне не удалось его уговорить, и поверьте, что мне такой поворот дела крайне неприятен и мне очень больно. Конечно, я могу ожидать, что мне и это припишут, хотя Трепов и не от меня даже узнал об уходе всех врачей из лечебницы, а от доклада старшего врача полиции Флоринского. Может быть, хорошо было бы Ивану Константиновичу самому поехать к обер-полицмейстеру и лично все объяснить – дайте ему этот совет, мне кажется, это будет иметь больше всего успеха.

Надеюсь, Вы не будете в претензии на мое откровенное письмо и примете уверение в моем уважении.

В. Джунковский»

Ответ И. П. Алексинского:

«Многоуважаемый Владимир Федорович!

12 января 1901 г.

Очень благодарю Вас за письмо Ваше и за хлопоты о судьбе Ивана Константиновича. Признаюсь, что Ваше письмо смутило меня, и я еще раз пожалел, что не застал Вас даже в первый день Рождества. Вчера я постарался увидеть врачей клиники Иверской общины и 3-х сестер, удаленных из нее. (Говоря официально, которые вынуждены были подать прошения о выходе в запас, но которым Вы заявили, что об их поступке через 1/2 часа будет сообщено в управление Красного Креста и они будут уволены без права поступления в другие общины). Я не могу не верить рассказу этих сестер, к которым я обращался, и не могу не признать их правыми.

Все они говорили, что подавая прошения, они рассчитывали пробыть в общине месяц, что это указано в правилах, соблюдения которых Вы же требовали по отношению к сестре Куликовой; когда же Вы заявили им, что они должны оставить общину через 5 дней, и они рассчитали, что им придется в таком случае уйти как раз в сочельник, то предпочли уйти немедленно. Я думаю, что за месяц многие из них передумали бы и взяли прошения обратно, т. к. все говорили, что действовали в состоянии сильного возбуждения, вызванного несправедливым отношением к сестре Куликовой. Относительно Вас они говорят, что Ваше распоряжение относительно сестры Куликовой и дальнейшие действия были для них большой неожиданностью.

Что касается Ивана Константиновича, то я считаю, что он ввел бы в заблуждение врачей лечебницы в том случае, если бы не рассказал всего происходившего на заседании совета общины и об отношении членов совета к медицинскому персоналу. Ваше письмо, к сожалению, не доказало мне, что я ошибочно смотрю на дело, и, оставаясь при своем прежнем мнении, я должен сказать, что вся моя симпатия на стороне сестер и врачей.

Я знаю, что Вы поступили прямо и согласно своим убеждениям; хотя Вам не легко это досталось, как Вы пишете, и Вы страдали нравственно, но Вы решились на жестокий поступок, будучи уверенными, что это нужно для пользы дела. Вот с последним я не могу согласиться и никогда не соглашусь. Я думаю, что надо было войти в положение сестер, принять в соображение возбуждение, в котором они действовали, понять, что ведь на самом-то деле они правы и их просьбы о сестре Куликовой законны, а не действовали так круто, как поступили Вы, рассчитывая, быть может, на то что они под влиянием страха возьмут прошения обратно.

Я не могу не уважать Вас, но и не могу сочувствовать Вашим действиям как члена совета общины. Я знаю, что Вам тяжело, и в этом сочувствую Вам всей душой, т. к. искренно уважаю и люблю Вас как одного из лучших людей, которых знал.

После Вашего письма я хотел ехать к Вам, потом решил написать Вам, чтобы узнать, когда можно Вас видеть, а теперь, как видите, не удержался и расписался опять. Если Вы захотите поговорить со мной, то известите меня, когда можно приехать к Вам, и я буду у Вас. Еще раз благодарю за Ваше письмо и прошу не сердиться на меня, если в моем письме какие-нибудь выражения будут казаться резкими. Я пишу Вам не для того, чтобы сделать Вам неприятность.

Глубоко уважающий Вас и готовый к услугам

И. Алексинский».

Письмо И. П. Алексинского на имя попечительницы Е. П. Ивановой Луцевиной.

«Многоуважаемая Елизавета Павловна!

12 января 1901 г.

Из письма Владимира Федоровича я у знал, что заявление мое на имя попечительницы Иверской общины признано им написанным в невежливой форме. Я очень удивлен и огорчен, что моему заявлению придан такой оттенок, но во всяком случае считаю долгом просить у Вас извинения, если тон моего заявления на имя попечительницы Иверской общины найден Вами невежливым. Насколько помню, заявление мое было написано в следующих выражениях: «Имею честь заявить вашему превосходительству, что я прекращаю прием больных в лечебнице Иверской общины Красного Креста с 1-го января 1902 года».

Мотивировать чем-либо свое заявление я считаю излишним, т. к. ссылка на домашние или семейные обстоятельства, как это сделали некоторые товарищи, была бы неправдой, а приводить действительные мотивы я нашел неудобным. Я настолько уважаю Вас и Вы так хорошо относились всегда ко мне и жене моей, что у меня и мысли не могло быть обидеть Вас заявлением, написанным в невежливой форме. Вдадимир Федорович указывает на эту невежливую форму как на доказательство, что я не любил дела общины и что мне не тяжело было ее оставить. Не могу верить в искренность этой фразы; неужели он может придавать тону моего заявления больше значения, чем моему отношению к общине в течение 4-х лет. Напротив, скорее в заявлениях тех, которым больно было оставить дело общины, чем в заявлениях лиц, равнодушно относившихся к нему, могла проявиться некоторая сухость и даже резкость. Причин для нее слижком достаточно в тех грустных событиях в общине, которые не могли бы произойти, если бы Вы в это время были в Москве. Это не только мое твердое убеждение, но и многих товарищей.

Еще раз очень прошу Вас извинить меня, если тон моего заявления найден Вами невежливым, и прошу принять от меня и жены моей уверение в нашем глубоком к Вам уважении и совершенной преданности.

И. Алексинский»

Этим печальное событие в Иверской общине не окончилось. В февральской книжке журнала «Хирургия» было напечатано письмо врачей, оставивших Иверскую общину.

<…>^[553]

Прочтя это письмо, полное искажения истины, я написал опровержение и послал его при следующем письме профессору Дьяконову – редактору журнала «Хирургия»:

«Милостивый государь Петр Иванович!

г. Москва 12 апреля 1902 г.

Препровождая при сем вашему превосходительству мои возражения на коллективное письмо «врачей, оставивших Иверскую общину», прошу напечатать их на основании 139 ст. Устава о цензуре и печати непременно в апрельской книжке уважаемого журнала «Хирургия», издаваемого под вашей редакцией.

О получении моего «письма в редакцию» и согласии Вашем напечатать прошу Вас не отказать уведомить меня до 17-го сего апреля.

Извините меня, что позволяю себе беспокоить Вас в неприсутственный день, но не откладываю моего письма до окончания праздников, чтобы оно не запоздало к печати апрельской книжки.

Пользуюсь случаем просить Вас принять уверение в глубоком почтении и уважении

Вашего превосходительства покорный слуга В. Джунковский».

Не получив никакого ответа на это мое письмо, я вынужден был потребовать напечатание моего возражения через цензурный комитет, к которому я обратился со следующим заявлением:

«В Московский цензурный комитет.

Члена совета Иверской общины сестер милосердия

капитана гвардии В. Ф. Джунковского

Заявление

Имею честь представить в вышеозначенный Комитет копии моих писем П. И. Дьяконову и в редакцию журнала «Хирургия», на которые я от профессора Дьяконова ответа не получил, прося распоряжения комитета в напечатании моего «письма в редакцию» в апрельской книжке журнала «Хирургия».

В. Джунковский.

18 апреля 1902 г.»

Копию этого моего заявления я препроводил П. И. Дьяконову при письме. Только после этого было напечатано мое письмо в редакцию, причем П. И. Дьяконов позволил себе вопреки закона о печати тут же писать в выносках опровержения. <…>^[554]

Вернусь к тому времени, как я начал описывать мою деятельность по Иверской общине, предшествовавшей печальному инциденту.

Весь ноябрь месяц попутно с работой по Иверской общине шла усиленная работа в попечительстве трезвости. В декабре должны были последовательно открыться ряд Народных домов, в которых усиленным темпом работали над приведением их в тот вид, какой требовали эти учреждения.

Учреждения эти были следующие:

– народный дом на Трубной площади (дом Кононова);

– народная чайная, с конторой для найма рабочих, на Хитровом рынке (На Хитровой площади в доме Иванова);

– народный дом на немецком рынке (в доме Вишневского);

– народный дом у Спасской заставы (на Воронцовской ул. в доме Герасимова);

– народный дом в Даниловской слободе (в доме Пузина);

– народный дом на Александровской улице (в доме Генералова);

– народная столовая на Хитровом рынке (в доме Кулакова);

Учреждения эти были по окраинам Москвы, так что приходилось совершать большие разъезды из одного конца Москвы в другой.

Заведующими этими учреждениями были все военные, опытные, дельные люди – полковник Агарков, капитан Арнольд, капитан Ильин, капитан Лебедев и только один не военный В. А. Андреев, убежденный трезвенник, человек идейный, но малопрактичный. Ему была поручена чайная на Хитровом рынке с конторой по найму рабочих.

2 декабря скончался Д. Ф. Самарин. В его лице Москва потеряла видного деятеля общественного и в области научно-литературной. Это был человек замечательной души, обаятельный, с необыкновенной выдержкой и тактом. В обращении сквозила простота и доступность. Я в то время не был еще так близок к семье Самариных, как теперь, когда пишу эти строки, но я уже тогда привык уважать одно имя Самарина, и когда я бывал у них и имел счастье беседовать с Дмитрием Федоровичем Самариным, то какое-то благоговейное чувство наполняло мою душу, я боялся проронить хотя бы одно слово, сказанное им. Чувствовалось, что это был настоящий носитель лучших дворянских традиций.

С 4 декабря начались открытия вышеуказанных учреждений трезвости. В этот день открыли Трубный народный дом (число посетителей за 3 недели 61636 человек) и Хитровскую чайную с конторой по найму рабочих (число посетителей за 3 недели 13545 человек; по спросу 20 человек, по предложению 724 за 3 недели). Затем 12 декабря народные дома у Немецкого рынка и Спасской заставы (число посетителей в них в первом 27825 человек и во втором – 25009 человек за 2 недели). 19 декабря народный дом в Даниловской слободе (число посетителей за 12 дней – 13587 человек). 21 декабря народный дом на Александровской улице (число посетителей за неделю 17391 человек) и народная столовая на Хитровом рынке (число посетителей за неделю 11295 чел.).

6-го декабря было устроено большое народное гулянье в Городском манеже, привлекшее 11 818 челов.

Затем в народном доме в Сокольниках было устроено семь концертов: духовный – чудовских певчих,^[555] два концерта капеллы Н. С. Перлова, концерт с участием солистов, симфонический – московского музыкального кружка Мазурина, хора балалаечников – Московской пожарной команды^[556] с синематографом и симфонического оркестра и солистов Гуревича.

Читален было открыто при народных домах шесть, готовились к открытию библиотеки с выдачей книг на дом, так как каталог для безплатных народных читален был ограниченный, то великий князь, по ходатайству нашему, написал министрам финансов и народного просвещения о даровании права нашему попечительству иметь более распространенный каталог, что и было уважено. Во все народные дома столовые и читальни выписывали все московские газеты и часть петербургских.

Затем устраивались еще чтения со световыми картинами,^[557] всего с 23 сентября до конца года – 36 чтений, из них 13 духовных, 22 научных и 36 беллетристических.

Вот в общих чертах, что было нами сделано за полугодие этого года.

В десятых числах декабря был танцевальный вечер у Треповых, на который я повез Марицу Михалкову. Это был ее первый бал. Я был очень горд, что вывез в свет свою воспитанницу, и мог любоваться ею, ее веселостью и оживлением. Она мне показалась одетой лучше всех и милее всех. На ней было очень простое розовое платье. Демерле – известный дамский парикмахер – причесал ее очень скромно, но хорошо, держала она себя отлично, и я наслаждался, глядя на нее.

В середине декабря в Назарьеве состоялось освящение вновь отремонтированной церкви. Иконостас дубовый резной вышел очень красивым. Освящал преосвященный Парфений, было очень торжественно. Крестьяне поднесли мне хлеб-соль и благодарили за чудно отделанный храм. Я пожертвовал храму лично от себя большой образ Рождества Христова в память покойной первой жены моего опекаемого, умершей в первый день Рождества Христова. После освящения храма в доме был чай для архиерей и завтрак. Марица и Володя присутствовали при освящении.

На елке я был у Ивановых-Луцевиных. Это первый раз, что не было елки у их высочеств – они были заграницей.

Проведя праздники Рождества в Москве, я выехал в Костромскую губ, в имение Михалкова, как раз накануне Нового года.

1902 год

Новый год я встретил в вагоне, выехав 31-го декабря по Ярославской железной дороге в Костромское имение Михалкова. Я рад был уехать из Москвы после всех неприятностей с докторами в Иверской общине. В Ярославле был 1-го утром и днем выехал дальше на Кострому, приехал туда в 9 часов вечера, морозу было 28?, остановился в номерах «Кострома», настроение было подавленное. В ожидании лошадей я пообедал и, чтобы несколько подбодриться, к стыду своему, выпил в полном одиночестве бутылку шампанского. Скоро подали лошадей, и я отлично доехал до Кологрива 320 верст и затем до имения еще 48. Дорога была не ухабистая, гладкая, но мороз достигал до 40°, и у меня вся провизия замерзла, несмотря на то что корзина была обложена войлоком внутри, а снаружи еще был чехол из двойного войлока с клеенкой. Котлеты, рябчики, пирожки – обратились в куски льда, мадера замерзла, бутылка лопнула, так что пришлось при остановках питаться только чаем и хлебом. 3-го утром я приехал в Кологрив, а вечером был в имении Михалкова – Кузьминке. В имении главное свое внимание этот раз я обратил на винокуренный завод и ферму и посетил наиболее удаленную от усадьбы часть имения, в которой я еще не был. Все было в порядке, и я в хорошем настроении, уехал оттуда.

Путь обратный совершил незаметно, морозу было всего 15°.

9-го января я вернулся в Москву, во время моего отсутствия скончался князь А. А. Щербатов, 7-го января его похоронили. Это был очень крупный общественный деятель, деятельность его как городского головы хорошо была знакома Москве, он оставил по себе благодарную память, и Москва почтила его званием почетного гражданина города. Его имя было также тесно связано с Софийской детской больницей^[558] – этим образцовым медицинским учреждением, которому он дал в дар владение своей матери княгини Софии Степановны Щербатовой – прекрасный барский дом и парк на Садово-Кудринской. В ее честь больница и получила название «Софийской». Покойный князь Щербатов до последних дней своей жизни жертвовал большие суммы на благотворительность и был настоящим другом несчастных и обездоленных.

10-го января, на другой день моего возвращения в Москву, я присутствовал на заупокойном богослужении по Д. Ф. Самарину, это был сороковой день его кончины. Общество попечения об улучшении быта учащихся в начальных училищах г. Москвы возложило в этот день на его могилу венок с надписью: «Истинно просвещенному другу Московской городской начальной школы и ее учащихся Д. Ф. Самарину». Покойный особенно ратовал в училищном совете о пенсиях для учащихся.

Пробыв в Москве три дня, я выехал в Петербург встретить их высочеств, которые приехали из-за границы 14-го января.

18-го их высочества в сопровождении меня вернулись в Москву.

В Москве меня ждали годовые отчеты, присланные из имений Михалкова, надо было их проверить и по ним составить общий отчет для представления в Дворянскую опеку и вывести % дохода. Это отняло у меня по шести часов работы в течение 6-ти дней. Остальное время я посвящал делам по попечительству трезвости.

Придворной своей службе я отдавал вечер, являясь к обеду в 8 часов. Великий князь, зная, как я действительно занят, разрешил мне не приходить завтракать, а то на завтрак у меня уходило совсем непроизводительно более двух часов и нарушало мои занятия.

В Иверской общине в это время мирное течение жизни почти наладилось, но по городу ходили невероятные рассказы. Ушедшие врачи, очень недовольные, что из их демонстрации ничего не вышло, так как медицинская жизнь с их уходом не прервалась, а только обновилась, стали распространять всякие нелепые слухи, дошло до того, что говорили, что я кричал на докторов, говорил бранные слова, топал ногами и т. д. В конце концов они напечатали в журнале «Хирургия» всю историю в искаженном виде, так что мне пришлось писать опровержение. Об этом я подробно написал в своих воспоминаниях за 1904 год, когда описывал происшедший в общине инцидент.

Одновременно с этим один из ушедших врачей приехал к попечительнице Елизавете Павловне Ивановой-Луцевиной и стал ей говорить, что 1/2 врачей жалеют, что ушли, что их обманули, что они хотят вернуться, что если она пригласит их, выразит им сожаленье, что они ушли, и попросит вернуться, то они сейчас же вернутся. Елизавета Павловна на это сказала, что не ей их просить, а что они должны извиниться, что так неприлично поступили с общиной.

19-го января великий князь, согласно традициям, лично открыл очередное Московское дворянское губернское собрание, приехав в дом дворянства в сопровождении всех нас, лиц свиты, и обратившись к дворянам со следующей речью: «Господа! Открывая настоящее очередное Московское губернское дворянское собрание, я снова имею случай обратиться к вам с наилучшими пожеланиями в обсуждении намеченных вами дел и в производстве выбора лиц в разные, законом определенные, должности для несения родовой бескорыстной службы престолу и отечеству.

Настоящее ваше собрание открывается при исключительных обстоятельствах. Эта бескорыстная родовая служба, ярко отмеченная на страницах отечественной истории, и жертвы, принесенные благородным сословием на пользу Родины, привели к изменению условий его существования. Державной волей благополучно царствующего государя императора учреждено было «Особое совещание^[559] по делам дворянского сословия, для приведения в соответствие условий жизни дворянства с изменившимися обстоятельствами». Ныне оно, за окончанием возложенных на него обязанностей, закрыто.

В число мер, выработанных совещанием и уже удостоившихся высочайшего одобрения, видное место занимает державная забота о воспитании и образовании ваших детей, как облегчающая вам возможность поместного служения^[560] для неуклонного проведения в население основ русского государственного строя. По случайному совпадению вы одновременно заканчиваете устройством расширение пансиона-приюта на средства, дарованные ныне благополучно царствующим государем для воспитания ваших сыновей, и приступаете к осуществлению мысли в Бозе почившего монарха, пожаловавшего Московский запасной дворец^[561] для воспитания ваших дочерей. 15-го августа 1901 года высочайше утвержден устав этого заведения, главной задачей которого поставлено, чтобы воспитание и научное образование в нем девиц ведено было согласно указаний, преподанных императором Александром III российскому дворянству в рескрипте 21-го апреля 1885 года: «в духе веры, воспитавшей и утвердившей Россию, в правилах чести, в простоте обычной жизни и неизменной преданности престолу и отечеству». К этим золотым словам прибавить что-либо невозможно.

В благодарных чувствах к царственным милостям, господа, почерпните новые силы для служения России и, со строгим сознанием важности долга, приступите к избранию установленных лиц, твердо памятуя указ 28-го мая 1900 года об условиях приобретения потомственного дворянства,^[562] в коем, между прочим, выражена уверенность его императорскаго величества, что «Российское дворянство, пополняясь людьми, с вящею пользой будет нести исконную верную службу престолу и отечеству». Под влиянием этого чувства, прежде чем приступить к обычным занятиям вашим, я приглашаю вас, господа, к слушанию божественной литургии и принесению установленной присяги».

По произнесении этой речи великий князь, поговорив с некоторыми из предводителей, уехал из собрания. Дворяне поспешили в Чудов монастырь, где и отслужена была обедня, после которой дворяне присягали. К этому времени в Чудов монастырь приехал и великий князь.

20-го января состоялось освящение дворянского пансиона-приюта, а 21-го был дворянский бал. Как всегда, бал и на этот раз был удивительно красив. По приезде их высочеств начался полонез. 1-й тур великая княгиня Елизавета Федоровна шла с князем П. Н. Трубецким, 2-й тур – с графом С. Д. Шереметевым, 3-й – с генерал-адъютантом князем Амилохвари, приехавшим с грузинской дворянской депутацией, 4-й – со старейшим губернским предводителем (Пензенским) Гевлич. Великий князь Сергей Александрович 1-й тур шел с княгиней А. Н. Голицыной, женой московского уездного предводителя, 2-й – с женой можайскаго предводителя Варженевской, 3-й – с женой верейского [предводителя] – В. К. Шлиппе, 4-й – с женой клинского – баронессой М. А. Шеппинг. После полонеза начались танцы. Великая княгиня танцевала 1-ю кадриль с тифлисским губернским предводителем дворянства князем Меликовым, 2-ю – с псковским губернским предводителем Новосильцевым, 3-ю – с бароном Шеппинг (клинский предводитель), 4-ю – с князем П. Д. Долгоруким (рузским предводителем), мазурку – с Г. И. Кристи, орловским губернатором. Великий князь протанцевал только одну кадриль с С. Н. Глебовой, сестрой губернского предводителя.

Я оставался до конца, но танцевал мало, был страшно уставшим. 22-го января великий князь давал обед всем предводителям дворянства и грузинской дворянской депутации, обед был очень нарядный.

24-го великий князь уехал в Петербург для встречи эрцгерцога Австрийского Франца Фердинанда и вернулся обратно 28-го числа. Я не сопровождал его высочество и эти четыре дня оставался в Москве, проводя все время в народных домах и в канцелярии попечительства о народной трезвости.

Вернувшись в Москву, их высочества в тот же вечер присутствовали на бенефисе Федотовой. Давали «Кориолана» Шекспира, оваций было без конца, великий князь пригласил Г. Н. Федотову к себе в ложу и вручил ей подарок – брошку, усыпанную сапфирами и черным жемчугом, очень красивую.

В этот же день утром я был на отпевании профессора Филатова – директора детской клиники. Отпевали в университетской церкви. На другой день в Иверской общине в домовом, вновь сооруженном, храме служил обедню Иоанн Кронштадский, числившийся почетным членом общины. Он меня сейчас же узнал и был очень ласков со мной. После обедни он благословил всех сестер и пил с ними чай.

30-го января великий князь позвал меня к себе и сказал, что хочет проехать со мной на Хитров рынок, осмотреть там наши учреждения. Я ужасно этому обрадовался. В парных санях совершенно неожиданно и для служащих, и для посетителей подъехал великий князь со мной сначала к чайной с конторой по найму рабочих, а затем посетил и столовую. Мне особенно было приятно, что великий князь для своего посещения выбрал именно Хитров рынок, где ютился самый бедный люд: босяки, бродяги, оборванцы – одним словом, весь тот люд, который описан у Горького «На дне». У Горького действие проходит в доме Кулакова на Хитровом рынке,^[563] попечительство же арендовало как раз этот ночлежный дом Кулакова и устроило в нем образцовую народную столовую.

Великий князь очень внимательно осмотрел все учреждения, интересуясь малейшими подробностями, обошел таким образом чайную, контору по найму рабочих, ночлежный приют, столовую и читальню с библиотекой. Осмотр занял более двух часов, великий князь остался в восторге и очень благодарил служащих и заведующего В. А. Андреева и по возвращении в генерал-губернаторский дом поручил мне передать председателю генералу Бильдерлингу, что он весь под впечатлением образцового порядка в наших учреждениях.

Надо отдать справедливость заведующему, все было устроено в этих учреждениях настолько жизненно, практично, что они сразу приобрели доверие народных масс – рабочего люда и босяков. И чайная, и столовая всегда были переполнены, служащие в этих учреждениях пользовались большим уважением со стороны постоянных обитателей Хитрова рынка. В то время на этом рынке в разных ночлежках ютился самый темный люд, кражи в окрестностях его были обычным явлением, нередко происходили драки и даже убийства. У нас между тем среди служащих было много женщин: кассирши, буфетчицы, библиотекарши, судомойки. Закрывались наши учреждения уже в темноте, когда редкая женщина решалась пройти чрез Хитров рынок. Босяки это учли, и когда по закрытии наших учреждений наши служащие-женщины шли домой, они их провожали, у каждой всегда оказывалось по двое таких телохранителей, которые с большим уважением выводили их на Солянку или на Покровский бульвар, откуда они могли уже следовать к себе в безопасности. За 12 лет моей работы в попечительстве не было ни одного случая, чтобы кто-нибудь из босяков и темного люда, обитавших в приютах Хитрова рынка, позволил бы себе какое-нибудь насилие или неуважение к нашему служащему.

За 1902 год общее число посетителей чайной было 234 581 человек, что составило в среднем 651 человек в день.

Состав посетителей чайной, естественно, зависел от состава посетителей рынка, а этот состав, как всегда, резко распадался на две различные части, имевшие лишь одно между собою общее: большую или меньшую бедность.

Хитров рынок, составлявший с некоторого времени модную тему для беллетристических упражнений, в сущности был в то время не что иное как исторически сложившийся рынок, на котором под открытым небом и частью под железным навесом, устроенным городом, ежедневно производился в определенные рыночные часы торг таким невесомым товаром, как человеческий труд. Это – первобытная «биржа труда». В ожидании нанимателей здесь топталась целая толпа нанимавшихся, толпа постоянная, хотя часто менявшаяся и по составу, и по количеству, что особенно было заметно по временам года и праздничным дням. Соответственно спросу этой толпы здесь же на рынке или в ближайших к нему переулках и на примыкавших улицах открыты были для нее частные платные и общественные бесплатные ночлежные приюты, дешевые коечно-каморочные квартиры, дешевые чайные и харчевни, а также и лавки, торгующие дешевым товаром и разным старым хламом. Здесь, на рынке, и в окружавшей его местности оседала вся выбившаяся из колеи по разным обстоятельствам, преимущественно же по пьяному делу, порочная и нездоровая городская беднота и нищета, но здесь же, благодаря дешевизне содержания и льготным условиям проживания – в ночлежных приютах можно было ночевать без прописки паспорта, – ютилось на время и здоровое пришлое население, являвшееся из разных губерний в Москву на заработки.

С Пасхи по ноябрь месяц преобладал на рынке пришлый люд, менявшийся чуть не ежедневно и особенно скоплявшийся в больших количествах весною, при открытии полевых и земельных работ; летом – около Петрова дня, при окончании весенних и началом летних работ, и осенью – в октябре, когда оканчивалась всякая работа на вольном воздухе и когда происходила смена рабочих: одна часть их уходила с заработком домой, другая часть, покончив с уборкой дома, приходила в Москву искать зимних работ. Редкая партия рабочих, как возвращавшаяся домой, так и шедшая на работу через Москву, не заворачивала на Хитров рынок и не пробыла здесь хотя бы несколько часов.

Причина этого явления, так же как и причина скопления пришлого люда на рынке в праздничные дни, объяснялась тем, что для пришлых рабочих Хитров рынок служил центром, к которому стремилось большинство рабочих не только в целях приискания себе места, но и для свидания с земляками и родственниками, от которых легко было почерпнуть всякие вести о домашних обстоятельствах. С ноября по Пасху преобладали местные обыватели, или по разным обстоятельствам зазимовавшие в Москве, или прибывшие в столицу с родины за неимением возможности прописаться там.

Сообразно с таким положением рынка видоизменялся и состав посетителей чайной. Вешалка, в летний период обычно пустовавшая, весной нередко снизу доверху прикрывалась в несколько рядов сумками, холщовыми мешками разной величины и формы; столы, по требованию сдвинутые вместе, пестрели ярко освещенными весенним утренним солнцем живописными группами чистых белых холщовых, домашнего изделия, рубах, то с ярко-красными ластовицами^[564] – Михайловского уезда Рязанской губернии, то с чисто-белыми – Козельского уезда Калужской губернии, то с темно-синими – Смоленской губернии, чередуясь с пестрыми цветами девичьих сарафанов и белых панёв^[565] баб – Михайловского уезда Рязанской губернии.

Обмен посетителей бывал чаще, пребывание в помещении короткое, иногда спешное.

Что касалось до второго, зимнего периода, то состав посетителей представлял собой общий серый колорит, благодаря преобладанию особых костюмов, свойственных обывателям рынка, это нечто среднее между коротким мужским пальто (тужуркой) и женской ватной кофтой, с прорехами и висящими лохмотьями. Этот костюм, напоминавший собою «тришкин кафтан», иногда надетый прямо на тело и опоясанный веревкою, кишел паразитами, нередко переползавшими с него и на стол, и на одежду проходивших между столами служащих, и издавал особый запах, по которому привычному человеку легко было распознать специфическую дезинфекцию того или другого ночлежного приюта. Изредка ряд этих костюмов прерывался дублеными полушубками и суконными чуйками.^[566]

Пребывание в чайной посетителей было более продолжительное, и обмен их значительно реже.

Не имея возможности долгое время находиться на рынке в своей жалкой одежде вследствие мороза, они спешили укрыться в теплых стенах чайной и пребывали в ней буквально несколько часов подряд. Изгнание какого-либо посетителя только по одной причине его долго сиденья не практиковалось в учреждениях попечительства.

Сообразно потребности рабочего люда чайная, как выше сказано, открывала свои двери посетителям с пяти часов утра. Насколько необходима была потребность в столь раннем открытии видно из того, что число посетителей за два только утренние часа составило 28 103 человека за два месяца. В ноябре и декабре число утренних посещений падало против летнего периода чуть не на половину.

В зимний период с трех часов дня заметно уменьшалось число посетителей, это объяснялось тем обстоятельством, что посетители спешили разойтись по даровым ночлежным приютам, которые все вообще открывались в четыре часа дня.

Сторонних посетителей из более зажиточного класса, чем обыкновенные поденщики и рабочие из других частей города, чайная не могла к себе привлечь, несмотря на редкую в ней, даже и при сверхкомплектном составе посетителей, тишину и благообразие, так как одно название Хитрова рынка с некогда знаменитыми его трактирами, слывшими в народе под названием «Ада» и «Каторги», действовали на них устрашающим образом.

Особенный прилив посетителей в чайную был по воскресным и праздничным дням, что объяснялось освобождением в эти дни поденщиков и рабочих от работы.

Общая отличительная черта посетителей этой чайной – скромность и деловитость, свойственная простому рабочему человеку. Вследствие этого тишина в чайной царила почти всегда невозмутимая; посетители сидели или молча, углубившись в чтение газет, которые всегда были на определенном видном месте и доступ к которым был свободен для каждого, или мирно беседовали между собой. Ни шума, ни гама, ни резких постукиваний посудой не было слышно, и только изредка где-нибудь за столом неожиданно раздавалось громкое чтение вслух кем-либо из посетителей, и это, иногда мастерское, чтение заставляло невольно всех оторваться от своей газеты или прекратить беседу с соседом и с видимым интересом внимать читаемому.

Распитие водки открыто и беспрепятственно, совершавшееся ежедневно на рынке против дверей и окон чайной, в ее помещении производилось редко и то в уборной комнате тайком. Посетитель, застигнутый там за питьем водки, немедленно был удаляем из чайной, а водка у него отбиралась.

Случаев появления в числе посетителей больных с ясными признаками «delirium tremens»^[567] было ничтожное количество.

Умывальники, поставленные на двух видных местах в чайной, оказывали огромную услугу посетителям. Приходившие утром прямо из ночлежных приютов, они собирались около них толпою, умывались по очереди один за другим, затем, совершив перед местною священной иконой свою утреннюю молитву, садились за чайный стол. Поденщики и всякого рода рабочие, имевшие дело с разными грязнящими лицо и руки материалами, производили усердно свое омовение, как среди дня, во время перерыва работы для приема пищи, так и вечером по окончании работы. Мыло при умывальниках выкладывалось постоянно дегтярное, как дезинфицирующее кожу нисколько не хуже другого, но не имеющее неприятного запаха, а обладающее, наоборот, запахом, хорошо знакомым народу. Полотенец вывешивалось ежедневно не менее тридцати, сшитых по два вместе и надетых на катушку.

Из всех предметов потребления, назначенных попечительством для чайной по утвержденному прейскуранту, чай и сахар занимали, как и следовало ожидать, первое место.

Так, в 1902 году продано было:

Способ подачи чая посетителям, введенный попечительством во всех его учреждениях, вызывал в первые дни по открытии целую бурю восторга, был встречен всеобщим одобрением и извлекал слезы благодарности у небогатых посетителей чайной.

Было предписано, чтобы чай каждому посетителю подавался совершенно одинакового достоинства в запечатанном пакете, оклеенном таможенною бандеролью, весом в один золотник. Посетители приглашались заваривать его сами кипятком из поданного тут же чайника, что составляло резкое отличие от частных учреждений, в которых чай подается заваренным, причем как количество, так и качество всыпанного для заварки чая всегда соизмерялось буфетчиком, или по его личному усмотрению, или по докладу полового, в зависимости от внешних достоинств посетителя; буфетчик засыпал чай, глядя по потребителю: иному подороже и побольше, иному подешевле и поменьше, а иному собирал чай уже питый, но, по его мнению, еще вполне годный.

Прочих напитков, значащихся в печатном прейскуранте чайной, как-то: молока, кофе, кваса, минеральных вод – выходило сравнительно ничтожное количество. Молока, как напитка, требовалось мало из-за его сравнительно высокой цены: стоимость одного стакана молока равнялась стоимости одной порции чая. А из порции чая выходило до семи стаканов. Молоко, как добавление к чаю, простым народом употреблялось вообще редко; только пожившие в Москве и приобщившиеся к городской культуре спрашивали к чаю молока или лимона, не столько ради потребности в них, сколько по подражанию более высоким слоям общества; обычный же деревенский люд не только обходился без этих прибавлений, но предпочитал пить чай в чистом виде без всякой сторонней примеси.

Кофе, как напиток более дорогой и изысканный, не продавался вовсе в чайной.

Курение, разрешенное во всех учреждениях попечительства, дало следующий характерный для состава посетителей чайной результат. С открытия чайной и за 1902 год продано было курительных товаров и предметов, необходимых для курения, всего на сумму 795 рублей 11 копеек. Главную часть этой суммы, не говоря о количестве, составляли низшие сорта табака и папирос.

Так продано было: папирос по 5 копеек за 20 штук – 3 193 пачки на сумму 159 рублей 65 копеек; папирос по 3 копейки за 10 штук – 5 255 пачек на сумму 157 рублей 65 копеек; махорки – 10 пудов 32 фунта на сумму 134 рубля 8 копеек. Этот последний сорт табаку постоянно пользовался полным правом гражданства. Махорка продавалась исключительно в восьмушках и в шестнадцатых долях фунта.

Спичек, не подававшихся посетителям безвозмездно и не расставлявшихся на столах, продано было на 122 рубля 34 копейки.

Стоимость перечисленных предметов, составлявшая 590 рублей 88 копеек, превысила более чем вдвое стоимость остальных более высоких сортов табаку.

Выручка чайной за 1902 год составляла общую сумму в 13.481 рубль 13 копеек.

Главная составная часть этой суммы в 13.236 рублей 6 копеек касалась собственно выручки от продажи посетителям предметов потребления, остальная же сумма в 245 рублей 7 копеек образовалась из мелочных поступлений.

Если сумму чистой выручки за отчетный год разделить на число посетителей, то получится приблизительно 5 с половиной копеек на посетителя в год, что подтверждает сделанный выше приблизительный вывод о потребленных в чайной продуктах, так как, считая порцию чая в 5 копеек на человека, получается годовой выручки 11.729 рублей 5 копеек, а на все остальные продукты остается сумма выручки в 1.507 рублей 1 копейка.

Контора по найму рабочих при чайной была открыта ежедневно от 10-ти утра до 2-х. В связи с работой конторы при чайной был открыт и ночлежный приют на десять человек мужчин в виде опыта на частные средства трех членов-соревнователей.

Стоимость оборудования приюта обошлась в 256 рублей 20 копеек, и имущество его было передано в собственность попечительства. Ввиду того что контора сама хранила и записывала письменные виды ночлежников приюта, он был избавлен от внезапных полицейских обходов.

С мая месяца приют открыл свои двери для ночлежников, и с этого времени по конец отчетного года всего ночевавших в нем было 409 человек <…>

Из 2 400 коек за отчетные восемь месяцев не было занято 849 коек, что отчасти зависело от летнего времени и незнакомства публики с приютом.

Ночлежный приют служил в действительности приютом для ночлега, а не квартирою; в него не дозволялось вносить с собою никаких узлов и сумок: все эти вещи оставлялись в конторе на хранение. Он отпирался ежедневно не раньше восьми часов вечера и запирался в семь часов утра, так что в течение целого дня он был пуст. Ночевать в приюте мог всякий при соблюдении следующих условий: 1) трезвости; 2) предъявления и сдачи в контору своего письменного вида^[568] и 3) уплаты десяти копеек.

Отдельных, только для него назначенных служащих приют не имел – дежурили в нем по ночам служащие народной чайной по назначению заведующего, а уборку производили те же лица, на обязанности которых лежала уборка чайной.

При открытии приюта преследовались две цели: первая, самая важная, – дать трезвому приезжему человеку, незнакомому с Москвой, дешевый, покойный и здоровый приют на ночь; вторая – поставить приют в такое положение, чтобы он, удовлетворяя своему назначению, при наименьших затратах мог окупить себя сам. Последнее отчасти было достигнуто, так как приют сам из своей выручки оплачивал занимаемое им помещение; что касается до первого, то есть удовлетворения насущной потребности в ночлеге, то оно было далеко не полное, так как в течение зимних месяцев отчетного года желавших и добивавшихся ночевать в приюте бывало иногда вдесятеро более, чем было мест.

Для хранения ценных вещей, документов и денег при конторе была устроена касса.

На мысль об учреждении кассы нельзя было не натолкнуться вследствие тяжелого и безвыходного положения бездомовных и бесприютных обитателей Хитрова рынка, постоянных посетителей чайной. Некоторые из них обращались к заведующему и смотрителю чайной с просьбой принять от них на хранение на один-два дня заработанные ими деньги. При ссылке заведующего и смотрителя на сберегательную кассу как на надлежащее место хранения денег, проситель, указывая на свое рубище, говорил, что он боится идти в сберегательную кассу, его могут там принять за вора; или иногда ссылался на то, что касса сберегательная далеко от рынка и часы приема ею денег не совпадает с его свободными часами. Настоятельная просьба сопровождалась при этом указанием на то, что служащий по попечительству о народной трезвости должен пожалеть просителя: если деньги не будут у него взяты, то он их пропьет, или их у него украдут.

Не имея возможности отказать человеку в такой совершенно понятной и необременительной просьбе, служащие сперва брали деньги так – без всякой расписки, а затем, когда вносимые суммы стали возрастать и желающих стало являться все больше и больше, то стали выдавать квитанции на бланках попечительства и хранить деньги не по карманам, а в казенном сундуке. Быстро распространившаяся молва о приеме денег на хранение во всякие часы дня, когда открыта чайная, и о выдаче их тоже во всякое время привлекла еще большее число желающих.

Идя навстречу этой нужде, попечительство, в виде временной меры, разрешило прием денег на сумму до ста рублей и под ответственность самого заведующего.

В народной столовой число посетителей было вдвое больше, чем в чайной, благодаря размерам, так как в ней одновременно могло сидеть за столиками до 300 человек, тогда как в чайной не более 100.

Главный состав посетителей был простой народ, люди, работавшие на стройках, на заводах, в мастерских, а больше всего – не имевшие определенных занятий – хитрованцы. Все они во время своего пребывания в столовой поддерживали порядок, следя один за другим и останавливая тех, кто позволял себе отступать от существовавших правил, почему в столовой постоянно наблюдалась тишина при полной в то же время непринужденности.

Остальные учреждения, открытые в 1901, году развивались быстро, привлекая все большее и большее количество посетителей. В народном доме в Грузинах, самом крупном, за 1902 год перебывало 809.677 человек, в остальных домах посещаемость была следующая: в Сухаревской чайной и народном доме на Трубной – более 6.000.000, на Александровской улице – более 400.000, у Немецкого рынка – около 300.000, у Спасской заставы и в Даниловской слободе – более 200.000 человек.

В описываемом году открыто было еще четыре новых учреждения:

1) В Бутырках 25-го февраля в присутствии их высочеств – народный дом в доме Виноградова. Число посетителей за 10 месяцев было 255.840 человек, исключительно фабричные и мелкие ремесленники;

2) в Садовниках народная чайная открыта была в тот же день, посетителей за 10 месяцев перебывало 279.695 человек, исключительно простой народ, много приезжих крестьян и пришлого люда, так как рядом с чайной был Толкучий рынок;

3) На Дорогомиловской улице 25-го мая был открыт народный дом, число посетителей за 7 месяцев было 237.267 человек, большая часть рабочие железнодорожники и мелкие служащие;

4) На Смоленском рынке в тот же день была открыта чайная. За 7 месяцев число посетителей было 258.272 человека, контингент их был, главным образом, бедный люд из трущоб, окружавших Смоленский рынок.

Таким образом, в течение года своего существования попечительство трезвости успело открыть 13 народных домов в разных частях столицы, преимущественно на окраинах, в рабочих кварталах.

Народные дома открывались по утрам в разных районах не одинаково? в зависимости от потребности. Так, на Хитровом рынке, как я писал выше, чайная открывалась в 5 часов утра, так как в промежутоке между 5-ю и 7-ю часами утра там всегда наблюдалось очень большое скопление народа. В других районах народные дома открывались в 7, 8 и 10 часов утра. Закрывались они также различно, по большей части в 10 часов вечера. В некоторых домах и чайных мы пробовали завести ночную торговлю, и тогда торговля в них шла без перерыва с 8-ми утра до 5-ти часов утра следующего дня. Часы ночной торговли предназначались главным образом для извозчиков, но допускались в эти часы и всякие посетители. В результате оказалось, что большинство этих посетителей были беспаспортные, промышлявшие воровством, и являлись они в чайную, укрываясь от полиции и зачастую пряча краденное в народных домах. А так как полиция в народные дома, по соглашению моему с обер-полицмейстером, самостоятельного входа не имела, то выходило, что попечительство само как бы укрывает воров и краденное.

Такой порядок, конечно, был недопустим, и потому генерал Бильдерлинг по моему докладу приказал закрыть ночную торговлю для подобных посетителей, оставив ее только для извозчиков в течение зимних месяцев (ноябрь – март) в народных домах в Грузинах, на Сухаревой площади, на Александровской улице и на Смоленском рынке. Особенно много извозчиков собиралось в Грузинах (за 5 месяцев их перебывало 70.675).

Газет и журналов для посетителей в народных домах бывало около 50-ти экземпляров. При большом скоплении и это количество оказывалось недостаточным, приходилось прикупать экстренно у газетчиков. Главный контингент посетителей были рабочие, мастеровые, ремесленники, мелкие служащие, вообще каждый дом имел свою публику, в зависимости от района. В Грузинах, на Трубной и на Сухаревой можно было встретить в обеденное время довольно большое число студентов. За 6 копеек можно было получить целую миску мясного супа или щей с хлебом, за 14 копеек – котлету с картофелем и хлебом, за 7 копеек – порцию гречневой или пшенной каши с маслом, за 5 копеек – порцию чая в один золотник, три куска сахара, кипятку сколько угодно, за 3 копейки – стакан чая с двумя кусками сахара, лимоном или молоком и т. д.

В некоторых домах по просьбам посетителей устраивались танцевальные вечера, для танцев приглашался оркестр музыки и устанавливалась входная плата – 10 копеек. В саду Грузинского народного дома была устроена огромная терраса, на которой число танцующих доходило иногда до 1000 человек. Танцевали главным образом вальс и все новейшие танцы; среди танцевавших преобладали мелкие служащие, приказчики, мастерицы, бывала и учащаяся молодежь, иногда даже студенты. Зимой, где место позволяло, устраивался каток. В Грузинах была и гора, с которой для безопасности разрешалось спускаться только на подушках из рогожи или небольших досках.

В 10-ти народных домах устроены были сначала бесплатные читальни, а затем и библиотеки с платой 15 копеек в месяц при выдаче книг на дом. В этих библиотеках каталог книг был без всякого ограничения. С каждым годом каталоги расширялись. Число посетителей в читальнях за первый год было 187.624, из них мужчин – 173.194, а женщин – всего 14.430. Среди мужчин преобладали ремесленники и мастеровые, затем учащиеся в низших учебных заведениях, фабричные, служащие и т. д. Книг было выдано общими числом 263 516; из них больше всего падало на русскую беллетристику, детские книги, иллюстрированные журналы, исторические, меньше всего языковедение и общественные науки. В аудиториях при народных домах, а также и при казенных винных складах устраивались народные чтения с световыми картинами. За 1902 год попечительство приобрело 1.217 картин к девяноста чтениям. Было прочитано за год 280 брошюр: духовно-нравственных – 54, историко-библиографических – 38, географических – 38 и литературных – 150.

Помимо этих чтений были устроены специальные, по случаю юбилеев Гоголя, Жуковского и Некрасова и по некоторым событиям из русско-турецкой войны 1877–1878 гг. ввиду исполнившегося в этом году 25-летия со времени этой войны.

Затем в Грузинах, в аудитории, была еще устроена общедоступная лекция «О Китае», в которой член бывшей учено-торговой экспедиции по этой стране А. Э. Боярский познакомил аудиторию со своими путевыми заметками о ней, показав на экране до 140 картин, снятых с натуры русской экспедицией во время следования по Китаю.

По части народных развлечений в 1902 году попечительству пришлось войти в соглашение с частными театрами. Таким образом было устроено 37 оперных спектаклей в театре Солодовникова, исключительно русских композиторов; 3 спектакля драматических в театре «Аквариум», пьесы Островского и Гоголя; 5 спектаклей феерий «Вокруг света в 80 дней» в Интернациональном театре; 4 исторических концерта, посвященных Глинке, Серову, Даргомыжскому, А. Рубинштейну и Чайковскому в цирке Саломонского^[569] и 14 концертов в работном доме в Сокольниках.

Помимо всех этих развлечений, в городском манеже было устроено грандиозное народное гулянье во время рождественских праздников. Я опишу их в конце моих воспоминаний за этот год, когда коснусь событий декабря месяца.

Не могу обойти молчанием еще рабочие собрания, которые устраивались в некоторых народных домах.

Еженедельно по субботам от 8-ми до 12-ти часов ночи народный дом в Грузинах предоставлялся для рабочих механических производств. Целью этих собраний было объединение рабочих механического производства, ознакомление их с положением названного производства как в России, так и в других странах и обсуждение способов улучшения их быта. В предоставляемых им помещениях рабочие устраивали также время от времени, помимо собраний, и танцевальные вечера для своих семей.

Такие же собрания рабочих стали впоследствии устраиваться и в Сухаревской народной чайной, и в народном доме у Спасской заставы, затем еще бывали собрания рабочих ткачей в народном доме у Немецкого рынка и столяров на Александровской улице.

Собрания эти, представлявшие собой в то время совершенно необычное явление, новое в русской жизни, возникли по мысли великого князя, который полагал, что, разрешая подобные собрания рабочим для обсуждения своих экономических нужд, этим самым он удаляет их от политики.

Собрания эти были закрытые, рабочим предоставлялась полная свобода вести их как угодно, лишь бы не было политики, за что отвечал председатель собрания. Соглядатаи и чины полиции не присутствовали, да и вообще в народные дома они никогда не являлись, дабы не стеснять посетителей. В очень редких, исключительных, случаях администрации народного дома случалось обращаться к содействию полиции.

На двух таких собраниях присутствовала приехавшая из Лондона англичанка Эдит Селлерс,^[570] которая приехала в Россию, чтобы специально познакомиться с учреждениями попечительства трезвости и рабочим вопросом. Очень интересно впечатление, вынесенное ею от этих собраний, которые она описала в одной английской газете:

Собрания рабочих в России. Интересный опыт в Москве

Интересный опыт производится в настоящее время в Москве – самый интересный может быть, который испытывался когда-либо здесь или в другом месте России. Цель его – не более и не менее, как превращение рабочего класса из измаильтян,^[571] рука которых против всех, в твердых и полезных помощников правительства. Это попытка исполнить то, что не раз пробовал устроить Бисмарк и что может быть удалось, если бы ему не препятствовали Бебель и его партия. Если бы опыт оказался успешным, а все данные предвещают удачу, Россия освободилась бы от одной из ужаснейших опасностей, которые угрожают ей в настоящее время.

Опыт, о котором говорится, может иметь успех или, по крайней мере, надежду на него, под личным покровительством московского генерал-губернатора, великого князя Сергея, которому совместно с генералом Треповым принадлежит честь его измышления, – что доказывает, что хоть один из членов императорской фамилии, согласуясь со своим временем, имеет мужество бороться с его задачами.

Почти два года тому назад, рабочие на многих фабриках Московского округа получили разрешение, что было неслыханно ранее в России, образовывать союзы, и каждому союзу было дано право избирать из своей среды членов комитета для управления его делами и быть представителями во всех его сделках с владельцами фабрик. Это устройство дало отличные результаты, что должны были признать даже те, кто склонны были косо смотреть на него. Несомненно, были ошибки со стороны одного-двух комитетов, но все-таки в общем они хорошо исполняли свои обязанности, доказывая одинаковый здравый смысл, умеренность, способность к делу и замечательное умение применяться к обстоятельствам. Хозяева и директора, которые больше всего имели с ними дело, признают, что их влияние приносит мир промышленности, что дисциплина действительно легче поддерживается, работы исполняются с меньшими столкновениями на тех фабриках, где существуют комитеты, чем на тех, где их нет.

Губернское управление не удовольствовалось этим первым успехом. Не надо забывать, что Москва есть главный промышленный центр России: почти полмиллиона рабочих всех отраслей находит занятия в ее округе, почему всякое столкновение между трудом и капиталом представляет здесь более опасности, чем в другом месте.

Генерал-губернатор и его советники, очевидно, принимают во внимание это обстоятельство; потому, когда несколько месяцев тому назад стали появляться признаки рабочих беспорядков, они тотчас же постарались предотвратить их. Сильным давлением на хозяев склоняли они их оказать своим служащим внимание и сделать им некоторые разумные уступки. Интересно заметить то, что они действовали совершенно согласно с тем, как бы поступил в подобном же случае наш торговый совет.

Между тем они приобрели влияние на рабочих и сделали все возможное, чтобы убедить их в том, что гораздо для них выгоднее успокоиться и продолжать работы, чем устраивать забастовки и бунты. Рабочих убеждали довериться правительству, которое соблюдет их интересы и позаботится, чтобы всякие их законные жалобы и требования были удовлетворены. С них не требовали, чтобы они удовольствовались одними обещаниями, и всякая жалоба их была немедленно исследована; многие преобразования, которых они напрасно добивались годами в фабричном управлении, были им дарованы.

Что было всего важнее, некоторые хозяева, признанные виновными в грубом обращении со своими рабочими, были строго привлечены к ответственности, а фабричным инспекторам было, наконец, внушено, что их первая обязанность – смотреть за тем, чтобы с рабочими обращались как с людьми, а не как с машинами. На днях один из значительных работодателей говорил мне, и при этом голос его даже дрожал от негодования, что фабричные инспектора, желая получить какие-нибудь сведения, обращались не к нему – хозяину, но к самим рабочим. «Мы положительно боимся теперь рассчитывать наших устаревших рабочих, такой шум поднимают инспектора, если мы это делаем», – прибавил он. Те рабочие, которых именно он желал уволить, как он сам это высказал, были те, которые почти всю свою жизнь работали для фирмы за какие-нибудь 40–50 копеек в день и вся вина которых была в том, что они начали стариться.

Такое отношение губернского управления, разумеется, произвело отличное впечатление на рабочих, впечатление, которое было еще более усилено в прошедшем феврале месяце тем, что генерал-губернатор лично вступился за них. В годовщину дня освобождения крестьян великий князь, вопреки уговорам и предупреждениям министра Сипягина, настоял на том, чтобы им было дозволено шествовать в Кремль и возложить венок на памятник Александра II. Более того, он сам встретил их в Кремле и присутствовал на богослужении, которое там совершалось. Говорят, что он был так поражен спокойствием и порядком их поведения при этом случае, что велел немедленно привести в исполнение одну их просьбу, разрешения которой они давно добивались. Было объявлено рабочим тех фабрик, где уже были комитеты, что вечером по субботам они могут устраивать собрания и обсуждать свои дела без помехи или препятствия со стороны полиции или кого другого.

Англичанин поймет с трудом, как велика была эта уступка. Не надо забывать, что в России рабочим никогда не дозволялось устраивать сходки или обсуждать что бы то ни было.

Мне посчастливилось присутствовать на двух таких собраниях несколько недель тому назад, и я нашла их весьма интересными.

Первое, которое я посетила, состоялось в обширном зале при одном из дешевых трактиров, которые устроил комитет народной трезвости Витте. Помещение было переполнено – в жизни своей не видела я такой тесноты. Предмет обсуждения случайно был «Об английских торговых союзах»; я нашла, что присутствующие с большим вниманием слушали своего председателя, пока он читал отчет унионистского движения. Его всегда встречали знаками одобрения, когда он останавливался, чтобы усилить впечатление, доказывая, что благоприятное положение английских рабочих достигнуто тем, что они всегда придерживались конституционных порядков, когда волновались из-за каких-нибудь преобразований и удалялись от всего революционного.

В другом собрании, когда я пришла, прения шли о том, что лучше всего предпринять, чтобы улучшить условия труда. Один за другим все высказывали свое мнение о данном вопросе, и эти мнения были весьма здравы и практичны, не было ничего сумасбродного в их просьбах: чтобы работа была упорядочена, чтобы каждая фабрика имела свой комитет. Один человек – как исключение – изъявил желание, чтобы правительство увеличило число школ – они все исключительно держались своего ближайшего дела и тщательно избегали политики.

Московское управление, без сомнения, очень разумно в своих выводах, допуская рабочих встречаться и спокойно обсуждать свои обиды, вместо того чтобы подавлять их обсуждение и таким образом играть на руку тайным обществам. Тем не менее эти меры вызвали целую бурю между капиталистами, в особенности иностранными, которые с самого начала подозрительно относились к тому, что они называли заигрыванием правительства с трудом. Правда, они так привыкли пользоваться полной свободой в своих сношениях со служащими, требуя двенадцатичасовой работы за нищенское вознаграждение, что они теперь досадуют на вмешательство, как на личную обиду. Не было предела их гневу, когда они узнали о разрешении рабочих собраний, и они приняли его как доказательство того, что управление оставило систему невмешательства относительно труда и приняло его под свое покровительство; они поспешили высказать всем, кого это дело касалось, что всякое вмешательство между ними и их служащими поведет только к разорению промышленности. Некоторые из них обратились даже с воззванием в Петербург, прося защиты.

Один из них, француз, имел даже успех, что доказывает, что Петербург менее чувствителен, нежели Москва, к опасностям необузданного манчестеризма.^[572] Странно даже сказать, что многие дворяне из интеллигенции присоединились к капиталистам в их воплях.

Факт, что революционная партия, более чем они, сама восстает против этих собраний, должен был бы открыть им глаза на их заблуждение. Революционеры и днем и ночью стараются возбудить беспорядки в Москве и тем заставить правительство отнять дарованные льготы; к счастью, до сих пор они имели мало успеха. Вопреки всем донесениям, в Москве весною произошло гораздо менее беспорядков, нежели в самом Петербурге или в других промышленных центрах России. Заграничная пресса изобиловала в это время известиями о московских бунтах, хотя мы, находившиеся в то время в Москве, не видали ничего подобного. В последнее время не раз случалось, что сами рабочие насильно изгоняли со своих фабрик революционных пропагандистов; это сильное доказательство, что провинциальное управление держится верного пути; если бы центральное управление имело мужество следовать его инициативы, то было бы это полезно не только для рабочих классов России, но и для всего общества и даже, с течением времени, для самих капиталистов.^[573]

Такого рода собрания устраивались и в Петербурге с разрешения градоначальника генерал-адъютанта Фуллона, но там они имели место не в народных домах, а на фабриках и заводах и в других помещениях, специально снимаемых для этой цели. У нас строго было обусловлено, чтобы на собраниях политики не было, и организаторы отлично знали, что в случае, если бы на собраниях подняты были какие-либо политические вопросы, то, по моему докладу, председатель немедленно бы закрыл народные дома для собраний рабочих и они лишены были бы возможности собираться.

Мы вообще держались правила – не допускать политики в народных домах. Несколько раз монархические партии и организации пытались получить разрешение на устройство собраний в народных домах, но всегда получали отказы.

В Петербурге же рабочие собрания очень скоро перешли на политику и в результате, благодаря провокации Гапона, окончились весьма плачевно 9-го января 1905 года.

Эдит Селлерс объехала со мной все наши учреждения, осматривая все в деталях в течение двух недель. В декабрьской книжке «The Contemporare Revue» она описала свои впечатления. <…>^[574]

Вот краткий обзор деятельности попечительства трезвости, поглотившей меня с ног до головы, и которой я постепенно отдавался всей душой. Деятельность эта меня увлекла, и сотрудники все мои были настолько милые люди, и работали они все не за страх, а за совесть, что я в обширной своей работе находил большое удовлетворение. Но я, однако, увлекся попечительством трезвости, вернусь теперь к событиям начала февраля месяца этого года.

2-го февраля великий князь со мной посетил Московский жандармский дивизион и присутствовал на молебствии по случаю храмового праздника дивизиона, а на другой день у великого князя был бал на 1200 приглашенных. Это был первый бал в этом сезоне, я, как всегда, дирижировал.

6-го февраля в Москву приехал эмир Бухарский^[575] со своим наследником и большой свитой, так что все дни до его отъезда, 9-го числа, были заняты его чествованием. По этикету его встречал на вокзале вице-губернатор, а губернатор являлся уже во дворец. Тотчас по приезде эмир приехал к великому князю, мы, лица свиты, встречали его на подъезде. Эмир привез массу подарков, которые его свита разложила на столе в приемной.

7-го великий князь отдал визит эмиру, и вечером в честь эмира в генерал-губернаторском доме состоялся парадный обед. Центральное место занимала великая княгиня, справа от нее расположился эмир, а слева – наследный принц, напротив великой княгини сидел великий князь, справа от него – генерал Малахов, слева – Бильдерлинг… <…>^[576]

Накануне отъезда эмира, 8-го февраля, у великого князя был музыкальный вечер на 250 приглашенных и ужин.

9-го эмир уехал, мы все, лица свиты, получили бухарские золотые звезды.

К счастью, перед приездом эмира удалось ликвидировать беспорядки в университете. Студенты вынесли ряд требований политического характера, часть их перестала посещать лекции, другая часть внутри университета не допускала профессоров читать лекции, бесчинствовала, и дело дошло до того, что университетское начальство вынуждено было просить содействия полиции. С разрешения великого князя Трепов ввел полицию в здание университета с целью арестовать всех посторонних лиц, наполнявших университет и поддерживавших студентов, среди них было много женщин, которые имели особенно большое влияние. Когда вошла полиция, то студенты и курсистки и прочие посторонние лица, агитировавшие среди студентов, удалились в одну аудиторию и забаррикадировались, устроив подобие форта Шаброль.^[577] Трепов, не желая жертв, решил окружить полицией эту часть здания университета, никого не впускать и не выпускать, ждать, пока они не сдадутся. Прошло, насколько я помню, три дня, студенты все не сдавались, тогда Трепов направил жандармов и все забаррикадировавшиеся сдались без сопротивления.

Все были арестованы, отведены в тюрьмы и в результате почти все были высланы в разные места. Порядок в университете был восстановлен, лекции возобновились. <…>^[578]

Волнения в университете ничуть не отразились на работах на фабриках и заводах, чего так страшно добивались студенты. Напротив, везде на фабриках было полное спокойствие, в народных домах рабочие собрания проходили в полном порядке и вынесли даже нижеследующую резолюцию: «Фабричное население Москвы глубоко благодарно за устройство народных домов и тронуто доверием, оказанным ему в разрешении фабричному населению в один из дней недели собираться в этих домах для обсуждения своих дел, а также и в поддержке проведения устава Московского Общества взаимного вспомоществования рабочим механических производств; просить разрешить отслужить общую торжественную панихиду 19-го февраля, в день освобождения крестьян от крепостной зависимости, у памятника Александру II, а затем молебен за Николая II.

Великий князь имел настолько много гражданского мужества, что не побоялся допустить десятки тысяч рабочих на площадь в Кремле. Переговорив с Треповым и не обращая внимания ни на какие толки и высказываемые многими видными лицами страхи, великий князь разрешил это сборище. Я весьма приветствовал это решение, так как всегда стоял за доверие к массам. Великий князь сделал больше. Он объявил, что сам будет присутствовать на панихиде и молебне.

Наступило 19-е февраля – со всех сторон Москвы стали стекаться рабочие в Кремль. Во все ворота Кремля шли непрерывный стеной, вся огромная площадь между памятником и Чудовым монастырем наполнилась в самый короткий промежуток времени, это было море голов. Никто не считал, сколько народа пришло, но во всяком случае было более 7.000, может быть, было не многим меньше 10.000 человек. Я никогда не видел такой грандиозной картины. Порядок поддерживали сами рабочие, он был образцовый, полиции не было видно. Приехал великий князь в сопровождении свиты, рабочие радостно приветствовали его. После панихиды состоялось возложение венков, затем молебен. При оглушительных криках «ура» великий князь уехал с торжества. Вечером почти все народные дома были предоставлены рабочим, они явились туда с женами, семьями, танцевали, везде был порядок полный. В Петербурге были недовольны этим праздником, находили, что это игра с огнем, но факт остается фактом – празднество прошло без сучка и задоринки и произвело огромное впечатление на все население Москвы и на массы.

На фабриках после этой демонстрации настроение поднялось в благоприятную сторону. Было много случаев, что рабочие выгоняли от себя агитаторов, а на фабрике Жиро^[579] рабочие доставили одного студента, пришедшего к ним агитировать, в полицию. Говорили, что это все было устроено полицией, но это, конечно, неправда, да и могла ли полиция устроить. Она не препятствовала, а если даже допустить, что такая грандиозная толпа собрана была полицией, то это доказывает только умелое руководительство полиции толпой.

В этот же вечер великий князь был в лицее на спектакле, устроенном воспитанниками по случаю гоголевских юбилейных торжеств. Давали «Ревизора». Играла молодежь очень недурно.

20-го состоялось первое заседание комитета попечительства трезвости в этом году. Все намеченные мною вопросы удалось провести, в этом же заседании утверждены были штаты служащих в учреждениях попечительства.

21-го числа у меня был чрезвычайно суетливый день. В 11 часов утра было заседание Дамского комитета, затем торжественное чествование Гоголя на его могиле в Даниловском монастыре. Оттуда мне нужно было поехать за моей воспитанницей Марицей Михалковой, поехать с ней по магазинам, так как баронесса Врангель, с которой она жила, уехала в Петербург к матери, которая очень серьезно заболела.

В три часа дня у меня было заседание с заведующими народными домами в канцелярии попечительства, в 6 часов вечера – пажеский обед в Эрмитаже, председательствовал старший паж А. А. Пушкин – сын поэта, в 8 часов вечера я уже был на заседании в Иверской общине, оттуда в 10 часов вечера уехал на гоголевский спектакль в Малый театр. В таком роде были и все последующие дни масляной недели, завершившиеся 24-го февраля обычным folle journe? в Нескучном.

Я был до такой степени уставшим, что ног под собой не чувствовал, а надо было дирижировать и не показывать вида усталости. Мне казалось, что все у меня не клеится и в зале мало оживления. Я был рад, когда наступило 11 часов вечера и можно было закончить танцы. На другой день открывались два народных дома, в Бутырках и в Садовниках, в первом из них ожидались их высочества. Поэтому, вместо того чтобы ехать домой и лечь спать, я отправился верхом через весь город в Бутырки, где всю ночь шла лихорадочная работа: спешно все мыли, чистили, развешивали картины, приводили в порядок.

В Садовники я уже не заезжал и вернулся домой в 5-м часу утра. Учреждения наши в Бутырках и Садовниках вышли на славу. Их высочества очень были внимательны к служащим, и великий князь очень много говорил с М. А. Сабашниковой – нашей заведующей всеми библиотеками и читальнями, положившей всю свою душу в это просветительское дело.

В ночь с субботы на воскресенье мирная жизнь нашего попечительства трезвости омрачилась трагическим происшествием. В 12 часов ночи – час ночной торговли – в народный дом у Немецкого рынка пришел один юноша 18-ти лет из «золоторотцев»^[580] в нетрезвом виде и хотел проникнуть в столовую, но не был допущен распорядителем. Тогда он начал буянить, драться, пришлось его вывести и передать тут же стоявшему на посту городовому. Городовой его даже не тронул, а просто сказал ему: «уходи, брат, домой, выспись». Субъект этот отошел и потом вдруг неожиданно, подойдя к городовому сзади, всадил ему нож в спину. Несчастный городовой, старик 72-х лет, стоявший на этом посту с 1880 года, упал замертво. Во вторник первой недели поста его хоронили. Я приказал запереть народный дом до окончания похорон и всем служащим быть на похоронах. Я сам приехал на похороны и возложил на гроб несчастного венок от попечительства.

25-го вечером в генерал-губернаторском доме начальник тибетской экспедиции известный путешественник капитан Козлов^[581] сделал очень интересное сообщение о результатах экспедиции в присутствии их высочества, нас, лиц свиты, и некоторых приглашенных.

3-го марта их высочества уехали в Петербург и взяли меня с собой. Я был рад немного отдохнуть от всех дел и суеты московской, повидать свою сестру и побывать в родном полку. Был я и у Витте – министра финансов – по делам нашего попечительства трезвости, чтобы по поручению председателя просить об утверждении сметы и испросить некоторых указаний по ведению дела. Витте был очень любезен и выразил мне полное одобрение тому направлению, которое мы избрали, сказал, что при таком направлении мы всегда можем рассчитывать на поддержку его министерства. Я ушел от него подбодренный и удовлетворенный.

18-го марта я уехал из Петербурга, так как срочные дела меня ждали в Москве, и великий князь меня отпустил от себя.

В Москве я был в Художественном театре на репетиции пьесы «Мещане». Пьеса мне не понравилась, но сыграна была она очень хорошо, некоторые сцены были потрясающие. Что тяжело, это то, что в пьесе не было ни одной выдающейся личности, на которой бы можно было остановиться. Реально же и жизненно все до невероятия. Их высочества вернулись в Москву 22-го марта.

25-го марта, в день Благовещения, их высочества посетили «concours hyppeque» в городском манеже, было людно, но довольно скучно, вечером состоялся в присутствии их высочеств концерт инвалидов в Большом театре. Мы, лица свиты, сидели в большой средней царской ложе. Концерт был очень красив и удачен.

На другой день вечером в штабе округа в присутствии великого князя полковником Симанским прочтено было сообщение: «Операционное направление при наступающем движении русских войск в Карпатах». Симанский читал ясно, отчетливо, но без души и подъема, отчего его сообщение много проиграло.

Это время совпало с откомандированием Гадона для временного командования 5-м гренадерским Киевским полком. Я рад был за него, но для меня это было некоторой потерей, мы гораздо реже виделись, так как он все время проводил в полку, а кроме того, его откомандирование прибавило мне много работы по адъютантской службе, я остался один из адъютантов, живших при великом князе, да и дежурства приходились чаще, а между тем дела по опеке, попечительству трезвости все больше и больше разрастались и у меня буквально не бывало минутки свободной.

В конце марта в Москве, открылась Всероссийская пожарная выставка.^[582] Она была представлена удивительно красиво, было очень интересно. К открытию выставки приезжал великий князь Владимир Александрович, президент Всероссийского пожарного общества. Пробыв сутки, великий князь уехал. Вернувшись с выставки, я почувствовал какую-то неловкость в шее, сначала я не обратил внимания, думая, что мне надуло, в результате сказался карбункул, который меня промучил две недели. Пришлось его вскрывать, я ездил в Иверскую общину на перевязки почти ежедневно, это отнимало у меня массу времени и мешало работать. Очень это было некстати. До самой Пасхи я все возился со своим карбункулом и только к заутрене мне положили сухую повязку без дренажа, а на Фоминой неделе^[583] я уже был без повязки.

Несмотря на карбункул, я продолжал всюду ездить по службе и работать.

2-го апреля получено было очень печальное известие о трагической кончине Д. С. Сипягина – министра внутренних дел.

В этот день было назначено заседание Комитета министров, происходившее в Мариинском дворце. За полчаса до начала заседания туда приехал неизвестный человек в военной форме и сказал швейцару, что у него есть пакет, который он должен срочно передать министру внутренних дел. Швейцар сказал, что министра еще нет и предложил мнимому офицеру подождать. Как только Сипягин вошел в подъезд и снял с себя шинель, неизвестный подошел к нему и, передав ему пакет, тут же произвел в него четыре выстрела из револьвера, смертельно ранив его двумя пулями. Сипягин упал, обливаясь кровью, его отвезли в ближайшую Максимилиановскую лечебницу,^[584] где он через час скончался. Убийство это поразило всех своей простотой: как этот швейцар так легкомысленно допустил в швейцарскую неизвестного человека дожидаться министра, как это никакой охраны в Комитете министров не было – непонятно. Жаль было очень Сипягина и как министра, и как человека, честного в полном смысле этого слова. После панихиды в лечебнице тело Сипягина перевезли на Фонтанку в министерский дом, где в тот же вечер была вторая панихида в присутствии государя и всей царской семьи. Отпевали его 4-го апреля, похоронили в Александро-Невской лавре.

На место Сипягина назначен был Плеве. Я приветствовал это назначение, хотя и не симпатизировал ему. Приветствовал же я потому, что считал Плеве дельным и умным, считал, что при данных обстоятельствах необходимо было назначить того, кому бы не пришлось учиться, кто бы не был новичком в деле, Плеве как раз подходил к данному моменту, так как был в курсе дел министерства. Я помнил Плеве во время голодовки 1892 года, когда мне пришлось лично ему делать доклад по моей командировке тогда в Саратовскую губернию. Он произвел на меня впечатление сухого, делового, работящего человека, а затем я всегда слышал от своего двоюродного брата Грессера, петербургского градоначальника, что в министерстве внутренних дел в то время самым дельным был Плеве и от него можно было всегда получить дельные серьезные указания.

Одновременно с убийством Сипягина получены были тревожные сведения о ряде беспорядков в Полтавской и Харьковской губерниях, где под влиянием агитации были разгромлены помещичьи дома и имения. Беспорядки эти вызвали разные волнения среди крестьян и в других губерниях, я очень боялся за южное михалковское имение, где крестьяне, судя по письмам управляющего, тоже не были совсем спокойны. К счастью, там обошлось благополучно.

Пасха в этом году была 14-го апреля, на третий день, как всегда, состоялись спектакли в пользу Иверской общины во всех императорских театрах. В конце Пасхальной недели я ездил в Герлиц навестить моего больного Михалкова, пробыл у него два дня, первый день провел с ним от 4-х дня до 9-ти часов вечера, второй – от 12-ти до 6-ти, ездил с ним кататься, а в день своего отъезда еще пришел к нему проститься в 11 часов утра. Он, по-видимому, был рад меня видеть и, хотя не произнес ни слова, приветливо улыбался и показывал знаками, что очень доволен. Я привез ему копченого сига, икры, свежей и паюсной, и большой черный хлеб. Это ему доставило большое удовольствие. Остальное время я сидел в Герлице у себя в гостинице и занимался делами, которыми я нагрузил целый мешок и взял с собой. Так было спокойно, тихо, никто не перебивал меня, и я сделал в два неполных дня больше, чем сделал бы за неделю в Москве.

Прямо из Герлица я проехал к своему брату в Курск и, проведя у него два дня, вернулся в Москву 29-го апреля, ко дню рождения великого князя. По дороге в Курск, я еще заехал в Минск к моему другу Вельяминову, у которого переночевал, вернее, проговорил с ним всю ночь. Мы давно не виделись, и было много о чем переговорить. Под очень приятным впечатлением от свидания с Вельяминовым и его детьми я выехал дальше. В Москве меня ожидал ряд неприятностей. Галл, который был опекуном детей Михалкова Марицы и Володи и от которого Марица отошла, выбрав меня своим попечителем, не мог успокоиться и не отпускал Володю жить с Марицей, а между тем я все наладил, чтобы устроить обоих детей вместе в Москве с баронессой Врангель, как я писал выше. Желая опять взять под свое влияние Марицу, он написал прямо управляющему Назарьевым, что 15-го мая приезжает со своей семьей туда на лето. Меня это ужасно встревожило, так как опять Марица попала бы под вредное «галловское» влияние.

В попечительстве трезвости меня тоже ждала неприятность с заведовавшим чайной В. А. Андреевым, которым я был всегда так доволен. Он написал мне такое странное письмо, что я заподозрил у него ненормальность.

На другой день после приезда, 30-го апреля, состоялось заседание комитета попечительства трезвости. На этом заседании постановлено было арендовать городской манеж для устройства в нем рождественских, масляничных и пасхальных народных гуляний и утверждена была комиссия под председательством заведующей библиотеками М. А. Сабашниковой и ее товарища профессора А. И. Кирпичникова и двух членов по ее выбору для рассмотрения книг для читален и библиотек и составления толкового указателя.

Не успев ничем заняться, разобраться во всех неприятностях, пришлось ехать 2-го мая в Петербург сопровождать великого князя. Его высочество жил в Царском, а я в Петербурге во дворце великого князя и наезжал в Царское ежедневно.

6-го был выход в Большом Царскосельском дворце по случаю дня рождения государя, а 7-го была торжественная встреча Лубе – президента Французской республики. Вечером великий князь выехал обратно в Москву. К сожалению, сестру свою я не смог увидеть в этот приезд, у детей Павла Александровича был коклюш.

Вернувшись в Москву, я опять погрузился в дела попечительства трезвости, готовясь к открытию еще двух учреждений, в Дорогомилове и у Смоленского рынка. 25-го мая эти два новых народных дома и чайные были открыты. Заведующим их был назначен Терюхин, он не был военным, и в организации дела, это было известно, у него все не так спорилось, и мне пришлось больше повозиться с ним. Как человек, он был в высшей степени добросовестный и безукоризненно честный и благородный.

На другой день их высочества переехали в Ильинское, перед этим у меня был крупный и довольно неприятный разговор из-за Ильинского. С откомандированием Гадона при великом князе фактически лично остался я один, так как все другие адъютанты не жили во дворце и только приезжали на дежурства. В Ильинском же дежурства не было, все функции дежурного адъютанта исполнялись Гадоном или мной. Теперь Гадона не было, и великий князь выразил желание, чтобы я переехал в Ильинское и жил бы там. Такое требование великого князя было, конечно, логично, но я все же позволил себе ему возразить и просил оставить меня в Москве.

Я сказал великому князю, что всякое его желание для меня закон, но, живя в Ильинском, я не могу нести ответственность за такое крупное дело, как попечительство трезвости, особенно когда председатель его генерал Бильдерлинг отсутствует, что дело только начинает развиваться, если его испортить в самом начале, то уже не поправишь, что я могу добросовестно работать, если я не стеснен временем, и т. д. Мне казалось, что я говорил убедительно. Кончил я тем, что если его высочеству все же угодно, чтобы я жил в Ильинском, то в таком случае я прошу сложить с меня обязанности по попечительству трезвости. Великий князь, по-видимому, был недоволен моими доводами, хотя в душе не мог не согласиться с ними, и я видел, что он из-за этого разлада, происходившего в его душе, начинал сердиться. Тогда я совершенно спокойным и почтительным тоном стал говорить великому князю, что я, исполняя добросовестно свои обязанности по трезвости, отнюдь не желаю пренебрегать своими обязанностями как адъютанта, каковые я, конечно, ставлю на первое место, и когда только я буду нужен его высочеству в роли адъютанта для каких-либо поездок, поручений и т. д., то я всегда буду на месте и, кроме того, все свое свободное, без ущерба делу, время я буду посвящать Ильинскому.

В результате великий князь себя поборол и сказал мне, что он входит в мое положение и дает мне «carte blanche»^[585] распределять время, как мне удобнее, что я могу жить в Москве и приезжать в Ильинское, но что каждый лишний день, что я буду проводить в Ильинском, будет для него удовольствием. Он так это искренно и ласково сказал, что я не мог не растрогаться, хотел поцеловать его в плечо, но он не позволил и сам поцеловал меня.

На другой день их высочества были уже в Ильинском, а я остался работать в Москве и наезжал в Ильинское. Комнаты мои там всегда были готовы к моему приезду. Дела по попечительству шли хорошо, гуляния в Грузинском народном доме привлекали все больше и больше народу. По опеке Михалкова все также шло гладко, я нанял квартиру на Арбате для Марицы, которая с осени должна была там поселиться с баронессой Врангель. В квартире шел ремонт, и я постоянно туда наведывался.

В середине июня великий князь меня командировал в Курскую губернию сопровождать помощника начальника штаба округа генерала Шейдемана и подполковника Оболешева и объехать с ними часть района предполагаемых в сентябре месяце маневров в высочайшем присутствии, а также осмотреть усадьбы и помещения, в которых можно было бы удобно разместиться для ночлегов и дневок его высочеству и штабу.

Маневры предполагались в районе Курской губернии, в них должны были принять участие войска Московского военного округа под начальством великого князя и Киевского военного округа под начальством военного министра генерала Куропаткина. До Курска мы доехали по железной дороге, захватив с собой верховых лошадей.

В Курске мы все остановились у моего брата, провели два дня, явились к губернатору графу Милютину, сыну фельдмаршала, который был так любезен, что предложил предоставить великому князю свой дом.

Это было настолько удобно, что мы, переговорив о некоторых деталях, двинулись уже верхом по предполагаемому пути хода маневров, посетили помещика П. П. Волкова и недалеко оттуда помещицу О. П. Кушелеву. Погода была чудная, и ехать верхом было одно удовольствие. Везде нас встречали более чем любезно, всюду мы встречали полное содействие, везде приглашали остановиться ночевать. Но мы не могли особенно задерживаться, так как надо было спешить обратно в Москву. От О. П. Кушелевой мы направились по большому шляху на Дьяконово, где нашли очень удобное помещение для великого князя и свиты в здании волостного правления. Переночевав там, двинулись дальше по шляху на город Суджу и осмотрели усадьбы Т. М. Аксаковой, затем Любимовский сахарный завод и Никольское Сабашниковых. Последние были мои очень хорошие знакомые, я был дружен с ними и очень был рад, когда оба брата, Михаил и Сергей Васильевичи, всей душой пошли навстречу нам и сразу предоставили нам все, что могло бы удовлетворить наши потребности. Мы переночевали у них, и я с удовольствием провел с ними денек. Михаил Васильевич был семейный, его брат холостой.

Вернулся я уже по железной дороге со станции Иванино Курско-Киевской железной дороги, доехав до станции 20 верст на лошадях Сабашниковых. Верховую лошадь я отправил в Москву с вестовым. Генерал Шейдеман и подполковник Оболешев еще остались, чтобы объехать окружающие районы. Приехав в Москву, я доложил великому князю о результатах нашей поездки, представив рапорт.

«Его императорскому высочеству великому князю Сергею Александровичу

30 июня 1902 г., Москва

Во исполнение словесного приказания вашего императорского высочества я объехал вместе с Генерального штаба генерал-майором Шейдеманом и подполковником Оболешевым часть района предполагаемых нынешней осенью маневров в Курской губернии для выбора и осмотра помещений, в коих вашему императорскому высочеству было бы удобнее остановиться для ночлега или дневки. При этом по предполагаемому ходу маневров выяснились следующие удобные пункты:

1. Дом губернатора в г. Курск.

2. Усадьба помещика П. П. Волкова «Маква».

3. Дом волостного правления в селе Дьяконово.

4. Усадьба сахарозаводчиков М. В. и С. В. Сабашниковых – хутор Никольский, или их же Любимовский сахарный завод. <…>^[586]

5. Никольский хутор или их же Любимовский сахарный завод Находится на Реуте^[587] в 10-ти верстах от Покровского и 25-ти верстах от Дьяконова, принадлежит братьям М. В. и С. В. Сабашниковым. Владельцы предоставляют в полное вашего императорсокго высочества распоряжение усадьбы Никольскую или Любимовскую, какая окажется удобнее для вашего высочества. Обе усадьбы для размещения очень удобны по числу имеющихся помещений.

Никольский хутор имеет приемущество, так как находится на северном берегу реки Реута и близ переправы, тогда как Любимовка на южном берегу и в полутора-двух верстах от переправы.

Пришлось бы поставить против Любимовки понтонный мост и кроме того для подъезда к мосту устроить гать.

Зато Любимовка благодаря множеству заводских построек представляет большие удобства для размещения штаба армии, давая возможность иметь штаб более сосредоточенным, чем в Никольском.

В Никольском вашему императорскому высочеству владельцами предоставляется небольшой, но поместительный и удобный по расположению комнат дом.

Шатер для столовой и палатку для кухни, в случае если имеющийся в доме флигель окажется мал, можно поставить на лужайке близ дома или в саду.

Для лиц свиты вашего высочества и штаба армии помещения в соседних домах: в школе, в доме священника, у помещицы Петровой и в усадьбе купца Гридина.

Конюшня просторная на 8 стойл для лошадей вашего высочества и сарай для экипажей около дома, предназначенного вашему высочеству.

Других лошадей и экипажи можно поставить в Любимовке, которая хотя и находится в трех верстах, но соединена телефоном.

В Любимовке владельцами для вашего высочества отводится дом директора завода.

Для шатра и палатки, для кухни и буфета учень удобная красивая площадка перед домом рядом с садом.

Для лиц свиты и штаба армии владельцами любезно предоставляются: дома конторы, управляющего и школы, а также для размещения нижних чинов и прислуги совсем отдельная казарма рабочих.

Для собственных вашего императорского высочества лошадей и экипажей – конюшня директора завода, а для остальных – большой каретный сарай.

Капитан Джунковский».

Великий князь очень остался доволен подробным моим докладом. Я пробыл в Ильинском два дня и 29-го июня сопровождал их высочества на церковный парад трех гренадерских полков по случаю их праздников. Один из этих полков был 5-й Киевский гренадерский, которым командовал Гадон. После парада их высочества посетили его барак, в котором он жил. Я был ужасно рад его видеть. Полк его парадировал замечательно и он проходил во главе полка и салютовал очень красиво. После завтрака в офицерском собрании их высочества вернулись в Ильинское, я остался в Москве, так как 1-го июля, в день годовщины основания попечительства, было молебствие в помещении канцелярии и заседание комитета, на котором утверждена была смета на 1903 год. Пробыв 4 дня в Москве, я поехал в Ильинское ко дню именин великого князя.

17-го июля я сопровождал великого князя на боевую стрельбу в Клементьево. До Можайска доехали по железной дороге, оттуда на лошадях 20 верст по очень плохой избитой дороге. Стрельба была очень интересна, попадания были превосходные. Когда великий князь по окончании стрельбы поехал верхом чрез все поле к мишеням и пустил своего коня крупной рысью, моя лошадь, которая страшно горячилась всегда в присутствии других лошадей, стала скакать, перешла в карьер, и я никак не мог ее остановить.

К моему стыду, мой «Рекорд», так звали мою лошадь, вынес меня вперед, я перегнал великого князя, что было совсем неприлично, я едва остановил своего коня, проскакав чуть не версту, при этом поле было все в кочках и канавах. Я вернулся к своему месту сконфуженный и извинился перед великим князем.

На 22-е июля их высочества поехали в Петергоф поздравить вдовствующую императрицу, я сопровождал, мне отвели помещение в Большом Петергофском дворце. Я был очень рад провести несколько дней в нарядном красивом Петергофе, который я очень любил.

26-го июля вернулись в Москву, а 27-го я сопровождал великого князя на годичное заседание Измайловской опытной пасеки при обществе акклиматизации в Измайловском зверинце.

1-го августа, в день храмового праздника 8-го гренадерского Московского полка, состоялся церковный парад этому полку. Великий князь со мной приехал в 10 часов к молебну и затем пропустил полк церемониальным маршем. После парада великий князь раздавал призы офицерам за призовую стрельбу из винтовок и револьверов, затем в 11 1/2 часов во Всехсвятской роще в присутствии их высочеств был освящен храм во имя иконы Божьей Матери «Скоропослушницы». Против храма были выстроены юнкера Александровского, Московского и Тверского училищ. По окончании богослужения великий князь пропустил юнкеров мимо себя церемониальным маршем, после чего прошел в военный госпиталь и обошел всех больных, на кухне пробовал пищу.

4-го августа вечером великий князь по телефону вызвал меня в Ильинское и в три часа ночи выехал со мной на тройке в лагерь на Ходынку. Подъехав к Таврическому полку, великий князь приказывал бить тревогу. Дежурный барабанщик не узнал великого князя и не сразу исполнил приказание, вызвав дежурного по полку офицера. Вслед за барабанщиком Таврического полка сигнал тревоги распространился по всему лагерю: везде били барабаны, играли трубы, лагерь засуетился, забегали люди. В это время на рысях из Москвы из генерал-губернаторского дома показался берейтор великого князя, вызванный мной, с верховыми лошадьми. Великий князь и я сели на лошадей и, отъехав немного, наблюдали за выхождением войск.

Первым явилось Александровское военное училище, стройно беглым шагом красиво шли юнкера, направляясь к месту сбора, вторым был 5-й гренадерский Киевский полк во главе со своим командиром Гадоном, третьим – 6-й гренадерский Таврический, который, казалось, должен бы быть первым, так как тревога пошла от него.

Когда собрались все полки и построились в резервных колоннах, великий князь объехал войска, здороваясь с ними. В это время начальник штаба по приказанию великого князя вручил начальникам 1-й и 2-й гренадерских дивизий запечатанные конверты с заданием для маневра.

Начальнику 1-й Гренадерской дивизии было приказано со своей дивизией, с 1-й Гренадерской артиллерийской бригадой и 1-м Донским казачьим полком отойти к Петровскому дворцу; начальнику 2-й Гренадерской дивизии со своей дивизией, Троице-Сергиевским батальоном, 2-й Гренадерской артиллерийской бригадой, 5-м мортирным полком и 1-й бригадой 1-й кавалерийской дивизии и 1-м конно-артиллерийским дивизионом отойти к селу Хорошево. Пока войска следовали в указанные им места, великий князь пил чай в офицерском собрании.

В 7 часов утра начальнику 1-й Гренадерской дивизии было приказано занять позицию западнее оврага реки Ходынки с целью прикрыть Брестский железнодорожный узел, а генералу Бутурлину со 2-й Гренадерской дивизией овладеть этим узлом.

Великий князь наблюдал за маневром с вала у Банной переправы.^[588] Маневр очень удался, но погода не благоприятствовала. Когда мы выехали из Ильинского, то моросил дождь и было сыро и неприятно, когда же начался маневр, дождь усилился и временами переходил в ливень, что очень мешало видеть всю картину маневра. После перехода в контратаку – это было в 11 часов утра – великий князь дал отбой.

Объехав войска и поблагодарив их и приказав выдать всем по чарке водки, великий князь и я, мокрые насквозь, проехали в генерал-губернаторский дом, чтобы переодеться. Позавтракав в городе, на тройке вернулись в Ильинское, а на другой день опять были в лагере на параде Екатеринославского гренадерского полка. Погода исправилась, в этот день выглянуло солнце, было тепло и хорошо.

Проводив великого князя в Ильинское, я вернулся в Москву и до 13-го числа сидел в Москве, занимаясь своими делами по трезвости. В это время прибавился у меня еще один ценный сотрудник в лице отставного генерал-майора Кудрявцева, который был назначен для поручений при председателе. Все ревизии, все поверки отчетности и инвентаря поручались ему, что значительно меня облегчало. Работник он был выдающийся, человек он был хозяйственный, практичный, а про добросовестность, честность и говорить нечего. Я вспоминаю о нем с огромным уважением, благодарностью и любовью. Уезжая часто, я всегда был покоен, зная, что он меня может заменить во всем, тем более что и все служащие сразу стали относиться к нему с уважением и признали его авторитет.

13-го августа их высочества выехали в С.-Петербург для присутствия на свадьбе великой княжны Елены Владимировны с королевичем Греческим Николаем.

Свадьба состоялась в Царском Селе в церкви Большого дворца 16-го августа. Невеста поражала своей красотой, она была очаровательна в подвенечном платье со своими большими красивыми глазами, с чудными длинными ресницами и своей чарующей улыбкой. Жених же был какой-то деревянный. После венчания состоялся парадный обед, после куртага молодые уехали провести медовый месяц в Ропшинском дворце.^[589]

Шаферами у невесты были – наследник цесаревич Михаил Александрович, великий князь Андрей Владимирович и великий герцог Фридрих Мекленбург-Шверинский (сын великой княгини Анастасии Михайловны), у жениха – его братья и великий князь Дмитрий Константинович.

Из Царского их высочества в императорском поезде вместе с их величествами проехали в Петергоф и до 24-го августа жили в Александрии на Ферме.^[590]

Мне отвели помещение в Большом Петергофском дворце. 24-го, в день отъезда их высочества в Москву, из Царского лошадьми приехала моя сестра с детьми Павла Александровича для свидания их с дядей и теткой. Дети провели время у них, а сестра моя со мной.

Великий князь Сергей Александрович вернулся в Москву крайне расстроенный, его брат Павел Александрович в самый день свадьбы Елены Владимировны уехал заграницу и он очень опасался, что он уехал с целью жениться на О. В. Пистолькорс,^[591] жене офицера Конной гвардии,^[592] с которым она развелась из-за Павла Александровича. Великий князь был в отчаянии, что его брат может решиться на такой шаг, и был крайне озабочен судьбой его детей, которых он обожал. Кроме того, и великий князь, и великая княгиня были очень озабочены тем, что в это время какой-то шарлатан-проповедник француз Филипп^[593] втерся через княгиню Анастасию Николаевну к императрице и государю, которые всецело поддались его влиянию. Филипп этот был гипнотизером и уверял, что может внушением способствовать императрице, чтобы у нее родился сын.

Вернувшись в Москву, стали готовиться к отъезду на большие маневры в Курск. В это время войска Московского округа были стянуты под Курском. Великий князь должен был прибыть туда к 28-му, так что дней для сборов было немного.

27-го вечером великий князь выехал с экстренным поездом с лицами свиты в Курск, куда прибыли в 8 часов 40 минут утра на следующий день. Погода была чудная, совсем как летом, воздух прозрачный, легкий. На вокзале был выстроен почетный караул от 2-го пехотного Софийского полка со знаменем и хором музыки. Поздоровавшись с караулом, приняв ординарцев, великий князь пропустил его мимо себя церемониальным маршем и затем в царских комнатах принял высших военных и гражданских начальствующих лиц. Представились великому князю и военные агенты, прибывшие для присутствования на маневрах. В это время на месте почетного караула 2-го Софийского полка стал новый от 3-го Нарвского пехотного полка для встречи главного посредника генерал-фельдмаршала, великого князя Михаила Николаевича, который прибыл в 9 1/2 часов и был встречен великим князем Сергеем Александровичем. Мне отвели помещение в Большом Петергофском дворце.

Великий князь Михаил Николаевич остался на вокзале принимать посредников и состоящих при них лиц, а великий князь Сергей Александрович в экипаже проехал в городской Казанский собор и Знаменский монастырь, заехал к губернатору, где ему было отведено помещение, и затем в сопровождении начальника штаба генерала Соболева и других чинов штаба и меня проехал в район войск 1-го корпуса и частей, стоявших на биваке. Обратно великий князь со мной вернулся по железной дороге, а в 8 часов вечера в губернаторском доме состоялся обед, на который великим князем были приглашены все члены его полевого штаба. Тотчас после обеда члены штаба, имевшие различные поручения в части войск, разъехались по этим частям. В этот же вечер с обеих сторон, и с Московской и Киевской, выставлено было охранение – маневр начался.

В ночь на 29-е великий князь ночевал в Курске в доме губернатора, я имел помещение там же. Юсупов остановился на квартире у моего брата, другие адъютанты по соседству. Утром, рано, великий князь верхом в сопровождении нас, лиц свиты, и своего штаба выехал на Дьяконово, следуя с колонною 13-го армейского корпуса. В 4 часа дня великому князю подали тройку, и он со мной направился на ст. Рышково, откуда с поездом в Курск на встречу государя. Государь прибыл в 6 часов 15 минут вечера в сопровождении наследника цесаревича Михаила Александровича. После приема государь с великими князьями отбыл поездом на ст. Рышково, где была устроена царская ставка. В 8 часов в императорском поезде состоялся обед, на который и я получил приглашение. После обеда великий князь уехал в Дьяконово, где и ночевал со всем штабом. В этот день была дана войскам московского округа следующая директива. <…>^[594]

30 августа штаб Московской армии очень рано снялся из Дьяконова и двинулся по шляху на Суджу. Великий князь ехал во главе штаба. Государь в этот день большей частью находился в районе Южной армии, к нам государь прибыл только к вечеру, когда 10-я Кавалерийская дивизия произвела две стремительные атаки, что было удивительно красиво, и задержала наше наступление, но переправы чрез Реут все же остались в наших руках и потому южной армии пришлось отступить в ожидании подкреплений. В это время государь уже был в районе нашей армии, объезжая проходившие войска и здороваясь с ними. Вскоре государю подали экипажи, и он отбыл в Рышково. Великий князь вечером прибыл в Никольское, где и провел две ночи. В этот день великий князь послал меня с приказанием к генералу Бильдерлингу. Я с трудом его разыскал у переправы близ Любимовского завода, проплутав очень долго, а в одном месте мне пришлось спасаться от неприятеля. К великому князю я вернулся уже тогда, когда он выезжал в Никольское.

Сабашниковы устроили все для великого князя удивительно хорошо. После целого дня с раннего утра верхом на лошади, великий князь, конечно, измучился. Войдя к нему, я застал его лежащим на чудной кровати с пружинным матрасом, которую Сабашниковы специально для него выписали из Москвы. Увидев меня, великий князь сказал: «Какое наслаждение вытянуться, и какая чудная по моему росту кровать, с каким вниманием и как уютно, хорошо все здесь устроено, а главное – какая чистота, а на такой удобной кровати я, кажется, никогда не лежал». Мне было очень приятно услышать это от великого князя, приятно было, что Сабашниковы с таким вниманием все устроили.

Когда штаб наш уходил, то великий князь пожелал пойти познакомиться с хозяйкой и поблагодарить ее. Сабашниковы, предоставив свой дом, переехали на время в одну из служб на горе недалеко от дома. Великий князь пошел со мной туда, и я познакомил его с женой Михаила Васильевича Сабашникова – Софьей Яковлевной. Хотя она была рожденной Лукина из хорошей дворянской семьи, но была из передовых, и до замужества фельдшерицей, что и сказалось сразу, когда великий князь с ней поздоровался. Подав руку ему, она отрекомендовалась: «Сабашникова». Великий князь очень любезно ее поблагодарил за гостеприимство, порасспросил о детях, а, когда мы шли обратно, сказал: «Comme c’est typique, quand elle m’a dis «Сабашникова», ?a m’a beaucoup amus?».^[595]

<…>

3 сентября маневры окончились атакой Южной армией позиции Северной к западу от Курска позади речки Сейма и Большой Курицы. Государь в этот день находился в районе нашей армии. К приезду государя Южная армия, уже переправившись чрез Сейму, вела атаку на позицию нашей Северной армии, а затем у деревни Касторной последовала уже общая атака. Картина получилась удивительно красивая и эффектная. Тридцать шесть орудий спустились вниз и, перейдя реку Курицу поднялись, в гору. Эта гора сразу закурилась дымками. Звучно бухали пушки батарей и трещали то залпы, то одиночный огонь стрелков. Белые линии цепей, пехотных резервов (войска были в белых рубахах) – все шло, бежало в гору, охватывая ее. А сзади видны были белые флаги командиров корпусов, зеленые – начальников дивизий. Чаще и чаще стреляли пушки, резче раздавались залпы.

Из-за леса показалась неприятельская конница. Резко прозвучал сигнал «Предваренье к атаке». Наши стремительной атакой встретили войска 8 корпуса Южной армии. В это время нам в тыл ударили новгородские драгуны и одесские.^[596] Белые шапки смешались с черными (Киевские были в белых чехлах^[597]).

Государь приказал дать отбой. От государевой свиты отделились два военных трубача на серых красавцах-конях, быстро выскочили вперед, и чудные мягкие звуки из серебряных труб огласили воздух, извещая о конце маневров.

Войска сразу остановились. Перестали стрелять орудия, трещать ружья, грозное «ура» смолкло. Было 10 часов 45 минут утра. Маневры кончились. Кругом царила тишина, но вскоре новое, уже не грозное, а радостное «ура» понеслось по линии – государь начал объезжать войска, вместе с ним наследник цесаревич, великий князь Михаил Николаевич, Владимир Александрович, Сергей Александрович, Николай Николаевич (младший). Я был среди свиты. Вскоре подъехал к государю и Куропаткин, командовавший Южной армией.

После объезда войск на обширной поляне возле сада был поставлен шатер для высочайшего завтрака, а на лугу устланы скатерти и на них накрыт был завтрак для офицеров общих армий на 4000 человек. После завтрака государь уехал в Рышковскую ставку, войска стали расходиться на ночлеги.

5-го сентября великий князь проехал в Курск в дом губернатора, где ночевал последние две ночи. Когда мы приехали в Курск, ко мне обратился мой брат с просьбой принять владелицу табачной фабрики Лаврову, которая хочет поднести государю чрез великого князя ящик каких-то особенных папирос, изделия ее фабрики.

Она принесла мне эти папиросы в особенной очень изящной упаковке. Я доложил великому князю, который согласился передать государю. Государь принял папиросы и поручил великому князю чрез меня же благодарить. Я написал письмо Лавровой, что государь милостиво принял ее папиросы и повелел выразить ей высочайшую его величества благодарность, о чем великий князь поручил мне поставить ее в известность. В благодарность за это Лаврова прислала мне 500 000 папирос с просьбой передать великому князю для войска Московской армии. В день похода эти папиросы были розданы нижним чинам.

В Рышково, для свидания с государем, прибыл шах Персидский. Для него устроена была точно такая же ставка, как была у государя, поставлены были совершенно одинаковые палатки. Для встречи шаха на ст. Рышково собрались все великие князья и свита. Дежурными при государе императоре были генерал адъютант великий князь Николай Николаевич, свиты его величества генерал-майор Мосолов, флигель-адъютант князь Енгалычев. При шахе назначены состоять свиты его величества генерал-майор Николаев и флигель-адъютант граф Шувалов; при свите шаха – полковник Бельгард и ротмистр Хан-Нахичеванский.

Встреча была очень торжественная, вскоре после приезда шаха состоялся завтрак, во время которого играли хоры музыки и пели песенники Волгского полка Терского казачьего войска.

В 8 часов вечера в большой палатке состоялся парадный обед в честь шаха. Государь с шахом в предшествии обер-церемонимейстера графа Гендрикова прошли по красному сукну в палатку, где были накрыты обеденные столы. За царским столом в центре заняли места государь и шах, справа от шаха – наследник цесаревич, великие князья Михаил Николаевич и Николай Николаевич, затем генералы, слева от государя – великий князь Владимир и Сергей Александровичи, затем генералы. Напротив государя – министр Двора генерал-адъютант барон Фредерикс, направо от него – великий визирь Атабек-Азам, министр иностранных дел статс-секретарь граф Ламздороф, персидский министр двора Хакимул-Мульк, министр путей сообщения князь Хилков, персидский обер-гофмаршал эмир Богодур Доренг и другие, и налево – персидский обер-камергер князь Моагеб, военный министр генерал-адъютант Куропаткин, персидский принц Мавазег Дауле и другие.

За тем же столом заняли также места: начальник главного штаба Сахаров, персидский посланник мирза Хасан-хан, лейб-хирург Гирш, Захасан-хан, высшие персидские сановники. За креслами их величества стоял переводчик – персидский министр общественных работ Махомед-Мелек. Обед был более чем на сто приборов. Палатка была дивно освещена электрическим светом. Во время обеда играл хор музыки 129-го пехотного Бессарабского государя наследника полка. Во время обеда государь император поднял бокал и произнес следующую речь:

«Je suis heureux de pouvoir f?liciter votre Majest? de vive voix aujourd’hui ? l’occasion de l’anniversaire de sa naissance. Je bois ? la sant? de sa Majest?, ? la gloire de son r?gn?, ? la prosp?rit? de la Perse et au d?veloppement de ses relations d’amiti? avec la Russie».^[598]

После этого тоста был исполнен персидский гимн. На этот тост его величество шах ответил на персидском языке следующим тостом:

«Je profite de l’occasion que Dieu m’a r?serve pour remercier Votre Majest? Imp?riale d’abord pour les sentiments bienveillants que votre Majest?, vient d’exprimer en prenant ? ma sant?, ensuite, pour l’accueil bienveillant, sympathique et agr?able, que j’ai re?u dans Votre Empire. Tout en esp?rant, que les liens que relient les deux pays et qui sont d?j? si solides, seront encore plus forts que par le pass?, je bois ? la sant? de la Votre Majest? Imp?riale, ? celle de Leurs Majest?s les Imp?ratrices, ? Votre Auguste Famille, au bonheur, ? la gloire et ? la dur?e de votre r?gn? et la prosp?rit? de vos ?tats».^[599]

После этого тоста был исполнен русский гимн. Обед был самый изысканный, с очень красивыми меню, к сожалению, оно у меня не сохранилось.

5 сентября недалеко от царской ставки на огромном поле состоялся грандиозный парад всем войскам, участвовавшим на маневрах (более 100.000). Войска обеих армий заняли пространство длиной в 2 версты и глубиной в 100 сажень.

Погода стояла теплая, но с утра стоял густой туман, так что трудно было сказать, во что он разрешится. К счастью, туман понемногу рассеялся, солнце взошло радостное, яркое. Было 9 часов, войска уже стояли выровненные, великий князь приехал со своим штабом и объехал свои войска, здороваясь с ними.

В 10 часов вдали показался всадник с алым значком, за ним сотня казаков Урупского полка^[600] в черных папахах и малиновых башлыках, потом коляска, и в ней государь с шахом. За коляской еще сотня казаков Волгского полка в серых папахах и с белыми башлыками. Затем коляски с наследником и с чинами свиты.

Государь подъехал к сооруженной беседке, и громадный желтый штандарт взвился на флагшток. Войска взяли на караул, зарокотали барабаны, раздались мощные звуки гимна, взвились сигнальные ракеты, и ответом на них раздались залпы ста с лишним орудий. От всего этого сочетания грохота пушек, звуков гимна, криков ура, всей картины войск и народа душа, казалось, подымалась вверх.

Государь был в мундире 65 пехотного московского полка и, сев на коня, подъехал к Московской армии. Всем парадом командовал фельдмаршал великий князь Михаил Николаевич, который встретил государя рапортом.

Объезд войск обеих армий продолжался полтора часа, после чего начался церемониальный марш. Сперва проходила Московская армия по одну сторону царской палатки, потом шла Южная армия по другую сторону, в обратном направлении. Это несметное количество войск производило огромное впечатление. Проходили отлично, и с той и другой стороны широким вымаханным шагом. Ровно час длился церемониальный марш нашей армии, затем государь переехал на другую сторону палатки и началось прохождение полков Киевского округа. По окончании прохождения к Царскому шатру подошли два отделения воздухоплавательного парка и остановились, держа на оттяжках два шара «Петербург № 1» и «Петербург № 2», раздалась команда, и оба шара плавно поднялись в небесную высь, на шаре № 2 нашей армии поднялись подполковник Михельсон и штабс-капитан Боресков, на шаре № 1 – два офицера Киевского округа. Этим парад завершился. Шах смотрел на парад из шатра.

Толпы народа с восторженными кликами «ура» бежали за коляской государя, который ехал с шахом. В тот же день шах отбыл в Персию, государь, провожаемый курянами, – в Царское Село.

Великий князь с нами, лицами своей свиты, вечером выехал с экстренным поездом в Москву, радостный и довольный результатами маневров и нижеследующим милостивым рескриптом:

«Ваше императорское высочество!

Присутствуя на больших маневрах под Курском, в которых принимали участие войска вверенного Вам Московского военного округа, под непосредственным начальством вашего императорского высочества в качестве командующего армией, Я с истинным удовольствием убедился в отличной боевой подготовке войск, их внутреннем благоустройстве и выносливости.

По условиям маневренного задания, Московская армия была поставлена в трудное стратегическое положение. Благодаря искусному управлению вашего императорского высочества и распоряжениям всех начальствующих лиц, армия с успехом выполнила свое назначение. Отеческая заботливость и предусмотрительность в удовлетворении потребностей солдата благотворно отразилась на порядке походных движений и санитарном состоянии войск, несмотря на усиленные труды, ими понесенные.

Отдавая полную справедливость Вашей плодотворной деятельности и сердечной заботливости об образовании и нуждах войск Вам вверенных, считаю приятным для Себя долгом выразить вашему императорскому высочеству душевную Мою признательность.

Пребываю к Вам неизменно благосклонным.

На подлинном собственною его императорского величества рукою написано:

«Сердечно любящий Вас, Николай».

5-го сентября 1902 г.

г. Курск».

В очень хорошем настроении я вернулся в Москву, все так хорошо удалось, я был очень удовлетворен, что все намеченные мною пункты для остановок понравились великому князю и он очень остался доволен всеми моими распоряжениями.

В Москве великий князь получил известие, огорчившее его, что дети Павла Александровича не могут приехать в Ильинское, куда он их ждал с нетерпеньем. Причиной была болезнь моей сестры, которая серьезно расхворалась, отравившись за завтраком.

24 августа, когда она приезжала с детьми Павла Александровича в Петергоф для свидания их с дядей и тетей, о чем я написал выше, сестра моя завтракала в тот день у меня. Когда мне принесли от Двора завтрак, я почувствовал что-то неладное и не стал есть, а сестра не заметила и съела котлету. В тот день с ней ничего не случилось, а на другой день температура сразу поднялась, сделались сильные боли, и доктор определил острое отравление, предписав длинное сложное лечение. Она, бедная, провозилась этим целый месяц, никак не могла оправиться.

В виду этого решено было, что дети приедут с Е. А. Шнейдер, и приезд их в Ильинское назначен был на 19-е сентября. Но перед самым выездом заболела маленькая Мария Павловна, тогда великий князь написал моей сестре, что уже приезжать не стоит, так как они скоро уезжают заграницу.

Я рад был, что так все это случилось, так как погода в Москве весь сентябрь была отчаянная. Их высочества жили в Ильинском, я в Москве, работая по попечительству. Кроме того, я готовил квартиру для моих опекаемых Марицы и Володи, которого мне удалось заполучить и устроить вместе с баронессой Врангель, которая уже жила с ними в это время в Назарьеве.

24-го сентября меня вызвал великий князь, чтобы сопровождать его в Сергиеву лавру. Их высочества, как всегда, выехали накануне Сергиева дня, приехали к концу всенощной. На другой день, переночевав в Митрополичьих покоях, после обедни и завтрака вернулись в Ильинское. 28-го Марица и Володя из Назарьева с баронессой Врангель переехали в Москву. Я их встретил на вокзале и перевез в устроенную для них квартиру, которая вышла замечательно уютной, красивой, удобной. Первым долгом отслужили молебен и окропили все комнаты, потом пили чай, раскладывались, устраивались. Для Володи я нашел хорошего репетитора, Марицу старался поразвлечь, чтобы она не скучала, взял абонемент в оперу. На другой день их приезда шел как раз их абонемент с Шаляпиным в «Вражьей силе». На следующей неделе привез им ложу в Малый театр на «Горе от ума». Я часто у них бывал, что для меня всегда бывало большим удовольствием и нравственным отдыхом. В середине октября я получил встревоженное письмо от своей сестры. Она узнала стороной, что великий князь Павел Александрович женился таки заграницей на О. В. Пистолькорс, не имея на то разрешения государя. Она еще ничего не получила от него, он ей ничего не писал, и она страшно волновалась, как быть с детьми, боялась, как бы они от кого-нибудь не узнали. Мои высочества как раз тоже уехали заграницу в начале октября. Так что моя сестра была в ужасном положении от неизвестности, как быть.

Великий князь перед отъездом тоже уже знал о женитьбе брата, но ничего не говорил никому, видно было, как ему это было больно, тем более что и он стороной узнал об этом. Я решился поехать к сестре на несколько дней.

15-го октября состоялось заседание Комитета попечительства трезвости, на котором между прочим было решено для устройства народных гуляний в Манеже пригласить известного М. В. Лентовского.

20-го я ездил на 4 дня повидать свою сестру, которая жила в то время с детьми в Царском. Сестра моя в это время получила письмо от великого князя Павла Александровича, который уведомлял ее о своей женитьбе и просил ее сообщить об этом детям. Но сестра моя не согласилась на это и написала ему, что просит его самого написать детям, чтобы они узнали о такой важной перемене в его жизни от него самого. Великий князь согласился и прислал им письмо на имя детей. На детей эта новость произвела сильное впечатление, они поплакали, но затем прибавили, что очень она хорошая, они ее полюбят.

Государь поступил круто, и за женитьбу без разрешения жениться уволил Павла Александровича в отставку, лишив шефства частей и запретив въезд в Россию. Это было еще большим осложнением в жизни детей, и меня очень волновало, как теперь будет с моей сестрой. Она привыкла к большой самостоятельности, и ей, как мне казалось тогда, было бы очень трудно очутиться в другой роли, менее самостоятельной с детьми, если бы великий князь Сергей Александрович нашел бы необходимым просить государя отдать ему детей на воспитание. Я боялся, что характер моей сестры в таком случае помалу не сойдется с деспотическим характером Сергея Александровича. Кроме того, я находил, что детей нельзя лишать «дома», у дяди же всегда они будут себя чувствовать в гостях, я считал, что для детей лучше всего было бы не менять налаженной обстановки, и как они жили у отца в доме до сих пор, так бы и продолжали бы жить, отец и раньше мало уделял им времени. Во всяком случае, я находил, что делать ломку в их жизни было преждевременно.

Я и решился изложить великому князю Сергею Александровичу мои взгляды, не откладывая в дальний ящик. Если бы я отложил мое письмо к нему, то, вероятно, обдумавши, не написал бы ему, не вмешался бы в дело, которое меня не касается. Но тут забота о моей сестре и трудах, понесенных ею по воспитанию детей и могущих быть сведенными на нет, взяли вверх, и я, как только вернулся от сестры в Москву, написал великому князю в Неаполь следующее письмо:

«Ваше императорское высочество!

26 октября 1902 г. Москва

С самого Вашего отъезда я неотрывно думаю о Вас, чувствуя все, что Вы переживаете, чувствую, как должно быть тяжело у Вас на душе после совершившегося факта женитьбы великого князя Павла Александровича.

Мне так хотелось поговорить с Вами об этом еще во время приезда Вашего в Москву, сказать Вам, как я понимаю все Ваши нравственные страдания, но я не решился, и вот я все думаю о Вас и великой княгине с самого Вашего отъезда, тянет меня все поговорить с Вами, высказать Вам все то, что происходит у меня на душе, сказать, как я Вам сочувствую всему переживаемому Вами. Вернувшись на днях из Царского, куда я ездил повидать сестру, поддержать ее в тяжелые для нее минуты, и, быв свидетелем, какое сильное впечатление произвело на дорогих детей известие о женитьбе их отца, я еще сильнее почувствовал, как должна болеть Ваша душа, и я не могу более сдерживаться, не сказать Вам всего, чем полна душа моя в настоящую минуту. Я полон мыслями о ваших высочествах, о дорогих детях, о моей сестре, о том, как сложится их дальнейшая жизнь. Слова Марии Павловны «это наше первое большое горе, мы были так счастливы до сих пор»… запечатлелись в моем сердце. Лишенные по воле Божьей матери, они невольно сосредоточили в отце все свои чувства любви и привязанности, и потому им еще больнее было почувствовать, что связь их с отцом теперь несколько уменьшиться, что между ними и отцом есть еще другое лицо.

Необходимо, мне кажется, насколько возможно ослабить в детях это чувство, постараться, чтобы они, как только пройдет острый период их детских нравственных страданий, заметили бы как можно меньше происшедшую в их жизни перемену, а это возможно, лишь если будут продолжать жить в своем доме, в той же обстановке, в которой они теперь воспитываются, если их домашний очаг не будет нарушен. Я много говорил с сестрой, которая за эти 7 лет так сжилась с детьми, так горячо привязалась к ним и полюбила их, что для нее теперь вся жизнь и счастье слились со счастьем дорогих для нее детей, что она не может не страдать, не болеть за них душой, не тревожиться за их будущее.

Она естественно все надежды возлагает на Вас и уверена, что Вы, так сердечно и глубоко любя детей, поймете все ее волнения и поможете устроить их жизнь так, чтобы печальный факт женитьбы великого князя наименее отозвался на их счастье. Любовь моей сестры к детям переживает ради них сильнейшую тревогу при одной мысли, что возможна какая-нибудь резкая перемена в их жизни, которая, несомненно произвела бы сильнейшую ломку в их внутреннем духовном мире и только усугубила бы боль самого факта женитьбы отца. Жить в своем доме, вырасти в родной обстановке – вот, мне кажется, необходимый элемент для детского счастья, для счастья их будущей жизни. Только в родном своем доме свободно складывается характер ребенка и на душе чувствуется легко. Конечно, труднее всего будет оградить детей от разных посторонних вмешательств, которые, несомненно, могут колебать время от времени равновесие детской души, но глубокая любовь вашего высочества к детям и чуткое Ваше сердце помогут Вам и в этом.

Простите, ваше высочество, и не осудите меня за все мои мысли, которые я решил изложить Вам, но и не мог не сказать Вам всего, что я чувствую, что думаю. Я так привык всем делиться с Вами, ничего не скрывать от Вас, я не раз испытывал, как глубоко Вы отзывчивы, как Вы всегда умели понять мои душевные волнения, как помогали мне в тяжелые минуты моей жизни, а в данном случае моя глубокая преданность, моя искренняя любовь к Вам и Вашей семье диктует мне все то, что я пишу Вам.

И как жаль великого князя Павла Александровича, я думаю, его душа вся растерзана, он должен ужасно страдать из-за детей, очевидно, обстоятельства не позволили ему иначе поступить. Здесь в Москве ходят до того нелепые слухи о причине увольнения великого князя от службы, что противно и досадно слушать. Ах, ваше высочество, как тяжело, как больно все это.

Я рад за Вас, что Вы переезжаете в Неаполь, куда я и адресую это мое письмо. Может быть, пребывание в Италии, в тепле, среди чудной природы успокоит хотя отчасти Вашу наболевшую душу, и ваши высочества хоть немного отдохнете.

Я все это время пробыл в Москве, погруженный в дела, съездил только к сестре на два дня.

Поручения Вашего Высочества я выполнил. В день юбилея генерала Шрамма приветствовал его от Вашего имени и поднес ваш чудный портрет. Генерал Шрамм был тронут страшно и разрыдался, увидев Ваш портрет. Он не знал, как выразить всю свою признательность и благодарность, и был очень трогателен.

Фотограф Лозовский ответил мне из Киева, что высылает фотографии, а что касается 5-й стрелковой бригады, то Ваш портрет еще не готов. Сегодня я собираюсь выехать в Донскую область и оттуда через Крым в Москву обратно к 14-му ноября – открытию аптеки Иверской общины. 15 ноября думаю ехать в Костромскую губернию, если переправа через Волгу уже будет. Если же нет, то поеду в Герлиц, а в Костромскую губернию – потом.

Таким образом, из моего отпуска, который Вы мне так любезно разрешили, ничего не вышло хорошего, времени слишком мало, чтобы думать об отдыхе.

Дела Михалкова очень плохи, и поезда моя в Донскую область, кроме неприятностей, мне ничего не принесет. Все это время у меня была масса дел как по попечительству, так и по опеке, и мне не хотелось уезжать, не покончив со срочными делами.

Попечительство приносит много удовлетворения, идет хорошо, теперь у нас стали функционировать подвижные кухни на рынках, которые имеют большой успех. Опекаемые мои остались теперь без баронессы Врангель, у которой умирает мать,^[601] и она уехала в Петербург. Кончину ее матери ожидают ежеминутно, и мне ужасно жаль ее.

Вчера приехал совершенно неожиданно, к моей большой радости, С. С. Гадон и остановился у меня. Он в духе, весел, бодр и имеет отличный вид. Однако мое письмо приняло громадный размер, я счастлив, что поговорил с Вами, но пора и перестать злоупотреблять Вашим терпением.

Пожалуйста, передайте ее высочеству все мои чувства, сердечной неизменной преданности, всем мой искренний привет, обнимаю крепко Гадона, прошу его мне написать.

Господь да хранит Вас и поддерживает, всем сердцем, всей душой я с Вами.

Глубоко почитающий Вас, вашего высочества всепреданнейший В. Джунковский».

В ответ я получил от великого князя следующее письмо, весьма меня взволновавшее и одновременно также и письмо Гадона, находящегося при его высочестве за границей. Привожу оба эти письма:

«1 ноября 1902 г. Неаполь

Очень я был тронут, дорогой Владимир Федорович, вашими сердечными словами по поводу нового, постигшего меня горя. Горе для меня самое чувствительное, ужасное – не могу еще придти в себя (да вряд ли приду когда-либо). Тут является совокупность самых разнообразных, ухудшающих обстоятельств. Все во мне болит, все страдает неимоверно. Рад, что теперь я не в России – не выдержал бы всяких искренних и гораздо больше – злорадных сочувствий. Моя же рана сердечная никогда не заживет. Спасибо Вам еще раз за добрые слова.

Но с чем я решительно согласиться с Вами не могу – это насчет детей моего брата. Дети, кто бы они ни были, бы должны расти и воспитываться в семье, хотя это и не были бы (увы!) их родители. Вне семьи дети жить не могут и не должны. Дети определенного круга должны жить в атмосфере их семьи, иначе это выйдут выродки – с самыми нежелательными последствиями. И разумеется, в данном печальном случае – только моя жена и я можем, хоть отчасти, заменить им их родителей. Это все так ясно и понятно, что двух мнений не может быть. Вы, конечно, не подумали обо всем этом – написав мне. Но позволю себе дать вам один совет, а именно: никогда не вмешиваться в семейные дела других.

Вы на меня не сердитесь – я это говорю совсем искренно, как привык вам всегда говорить. Будьте хранимы Богом – до свиданья.

Ваш Сергей».

«Дорогой Джун!

2 ноября 1902 г. Неаполь

Пишу тебе под свежим впечатлением разговора с великим князем, который только что получил твое [письмо]. Чувства, тобою ему выраженные, его очень тронули, но не могу скрыть, что высказанное мнение, чтобы дети всегда оставались там, где они теперь и вдали от тех, кому поручены они государем и кто должен заменить этим беднягам отца, было вполне излишним. Если это и твое, личное, убеждение, то только не тебе следовало об этом писать. Постороннему человеку, хотя бы и другу, вообще очень щекотливо касаться такого рода семейных вопросов, а в особенности и когда, как в данном случае, сестра близко к вопросу этому стоит. Ведь вполне естественно может зародиться мысль, что письмо писано со слов ее, а это, согласись сам, было бы, вероятно, ни ей, ни тебе не желательно!

Признаюсь, мне было больно видеть, как принял к сердцу совет этот великий князь, больно и досадно, что ты, именно ты про это написал!!

Прости мне, друг мой, что пишу про это тебе, но дружба для этого и складывается, чтобы говорить то, что на сердце. Ты сам поймешь, что настроение тут неважное, авось солнце благотворно подействует на наболевшие их души. Говорят, Сергей у тебя живет; обними его и уговори пожить в Москве. Обнимаю и тебя крепко. Пиши.

Твой В. Гадон»

Я вполне осознал свою ошибку и раскаивался, что поспешил написать великому князю, не взвесив его настроение и не учитывая последствий. Я ответил ему следующим письмом:

«Ваше императорское высочество,

г. Курск,12 ноября 1902 г.

Перед выездом из Севастополя я получил Ваше письмо от 1-го ноября. Очень-очень благодарю Вас за него, благодарю, что так скоро и так искренно откровенно ответили мне.

Хотя мне и было очень тяжело прочесть Ваши строки «не вмешиваться в семейные дела других», но все же я очень благодарен вашему высочеству, что Вы мне это прямо искренно написали, мне было бы тяжелее, если б я это почувствовал между строк.

Что мне особенно больно, что мне теперь не дает покоя – это сознание, что в такое тяжелое для Вас время я мог своими рассуждениями о детях прибавить еще горечи ко всему переживаемому Вами. Этого я себе простить не могу и меня это страшно мучает, тем более что я и написал Вам только оттого, что все мои мысли о детях были неразрывно связаны с Вами и великой княгиней, которые с самого рождения детей были их ангелом-хранителем и окружали их всегда родительской любовью и заботами.

Вы не поверите, с каким нетерпением я жду свидания с Вами, чтоб постараться загладить то неприятное впечатление, которое я заронил в Вашем сердце. Малейшее пятнышко в Ваших, всегда добрых ко мне, отношениях мучает меня невыразимо, ведь Вы знаете, ваше высочество, как тесно связано мое душевное счастье с добрым отношением ко мне Вас и великой княгини.

Еще раз простите мне, ваше высочество, мое письмо и забудьте его, если возможно.

Завтра я возвращаюсь в Москву, чтобы на другой день выехать в Костромскую губернию. Поездкой своей в Донскую область я остался доволен, так как успел очень многое там устроить довольно успешно, но в Крыму, где мне хотелось погреться и отдохнуть, – не удалось ни то, ни другое. Дорога по Крыму от Симферополя до Севастополя меня прямо измучила. От Симферополя почти сплошь до Алушты лежал снег при 10° мороза, и лошади едва тащились, а близ Севастополя при повороте к Георгиевскому монастырю для осмотра дачи Марицы Михалковой меня настигла страшная метель, и я плутал целых два часа, пока не попал в татарскую деревню совсем в противоположной стороне. Очень я был рад видеть Шлиттера и Юсуповых, жаль, что нельзя было у них остаться некоторое время.

Здесь, в Курске, я получил наконец письмо от моей сестры после почти 3-х недельного молчания, что меня сильно беспокоило. Она пишет, что только дорогие письма ваших высочеств и поддерживают ее в трудные переживаемые ею дни.

Итак до свиданья, ваше высочество, не откажите передать мое чувство неизменной преданности ее высочеству, а всем Вашим спутникам – сердечный привет. Господь да поддержит Вас. Думаю постоянно о Вас.

Глубоко Вас почитающий всепреданнейший

В. Джунковский»

В ответ я получил следующее письмо от великого князя от 19 ноября:

«Рим ноября 1902 г.

Дорогой Владимир Федорович, только что получил я письмо Ваше и сердечно благодарю. Надеюсь, что Вы на меня не сердитесь и понимаете, что в том тяжелом положении, в котором я теперь нахожусь все время – мне более чувствительно каждое слово, не так сказанное. В таком состоянии можешь и преувеличить значение каждого слова. Никому бы не пожелал переживать то, что переживаю, то что я страдаю. Нужно все понимать, все извинять. Если не утешение, то по крайней мере было для меня большим успокоением повидать моего брата. Он провел с нами два дня, и мы о многом перетолковали, во многом сошлись – слава Богу… теперь мне легче во многих отношениях. Здесь погода райская – розы, фиалки, солнце, тепло. Завтра едем в Париж на 3 дня, за ним – в Дармштадт. Если Бог даст, 29, 30 ноября будем в Питере, где дела опеки меня долго задержат. Прошу вас к этому времени приехать туда. Гадона отпускаю. До свиданья.

Ваш Сергей».

В результате дети совсем переехали к их высочествам в Москву и воспитывались под непосредственным наблюдением главным образом великого князя. Великая княгиня мало вмешивалась в их воспитание, так что моей сестре приходилось иметь дело почти исключительно с великим князем. Он, надо отдать справедливость, был по отношению моей сестры деликатен и предупредителен до последней степени, все мои опасения оказались напрасными, самостоятельность ее не была ограничена, и то направление в воспитании детей, которого она держалась, нарушено не было.

Вернусь ко времени моего возвращения в Москву от моей сестры. Через два дня после этого я выехал на юг в Донское имение Михалкова. В Курске я заехал к брату на несколько часов и утром в 10 часов выехал дальше. В этот день куряне давали прощальный обед губернатору графу Милютину, который после маневров подал в отставку, чтобы уйти на покой. Не заезжая в имение Михалкова, я проехал прямо в Таганрог, куда вызван был мною управляющий Михалкова, и который меня встретил на вокзале. Погода была солнечная, но в тени был мороз, и Азовское море было затянуто льдом. С вокзала я прямо поехал с управляющим к комиссионеру, которому была поручена продажа хлеба из Донского имения, мы осмотрели амбары, нагруженные хлебом, затем по делам проехали к председателю окружного суда, городскую управу и начальнику артиллерийской бригады, который хотел закупить партию лошадей для бригады у Михалкова в имении. Покончив с этими делами, я приехал в дом Михалкова, где мне пришлось, скрепя сердце, нанести удар одной из жилиц, которая мне подала уже несколько прошений с просьбой списать с нее долг за квартиру. Ее положение действительно было жалкое, но я, как опекун, не мог делать снисхождений и принужден был ей объявить: 1-го ноября – крайний срок для выезда ее.

Покончив со всеми делами в Таганроге, я выехал с управляющим в имение, которое было в 3 часах езды от Таганрога. Приехали туда в 6 часов вечера. Здесь я получил известие, весьма меня опечалившее, о кончине А. М. Шебашевой, матери баронессы Врангель, которая жила в то время с Марицей в Москве на Арбате. Мы были очень дружны и близки с Шебашевыми, и потому эта кончина отозвалась очень больно в моем сердце.

Напившись чаю, поужинав, мы сели заниматься в конторе. Дела в имении были плохи, два года подряд был неурожай, и меня это приводило в отчаяние. На другое утро в 8 часов мы выехали на самый дальний хутор в 15 верстах от усадьбы, где за этот год был построен черепичный завод с паровой машиной. Я возлагал большую надежду на это производство и не ошибся. По дороге осматривали две отары овец, стада быков, телок, жеребчиков и т. д., озимые посевы, новые посадки деревьев. От черепичного завода я остался в восторге, выстроен он был очень хорошо, казалось мне, и практично. Машины все блестели, были в поразительном порядке. Много было уже заготовлено черепицы, она была двух сортов – марсельская и тюрингенская,^[602] затем разного сорта кирпича, и понемногу начали делать и глиняную посуду.

Хозяйство на этом хуторе оказалось не в таком виде, как бы я желал, что я и высказал тут же приказчику, пища, приготовленная для рабочих, оказалась ниже всякой критики, и приказал немедленно рассчитать кашевара. Племенные бараны оказались со слишком длинными копытами, чабан упустил их своевременно обрезать. С хутора проехали осмотреть прессовку сена, а затем у ст. Кутейникова, где целый поселок принадлежал Михалкову, я обошел усадебные места, сдававшиеся в аренду. Домой приехали в 3 часа, пообедали и поехали за 40 верст в имение сестры Михалкова Е. В. Галл, чтоб ее навестить. Она непременно просила меня заехать к ней.

В 7 часов вечера мы были у нее, пообедали, и я просидел с ней до 11, она была очень жалка, больная, часто галлюцинировала, имела очень страдальческий вид. Муж и дети от нее сторонились, и вот она мне и изливала всю свою горечь и досаду на них. Очень эти три часа, что я провел с ней, были тяжелы. Вернулся я в Благодатную экономию только в 2 часа ночи.

Ночь была светлая. Луна освещала хорошо путь, но было прохладно, и я порядком прозяб. На другое утро в 8 часов уже выехали мы на другой хутор, где все оказалось в порядке и произвело на меня отличное впечатление, оттуда я проехал в школу, в которой я был попечителем, и попал как раз на урок. Школа оказалась из трех отделений, на 75 учеников. Я проэкзаменовал некоторых по русскому языку и арифметике. Ответы были довольно слабые, объяснить прочитанное никто не мог. Учитель мне не понравился, а того чудного священника, о котором я писал в воспоминаниях 1901 года, не было, он был переведен в другую станицу, а я из-за него только согласился быть попечителем школы.

Пробыв в школе часа 1 1/2, я проехал с управляющим осмотреть пахоту, и по дороге осматривали волов, телят, коров. После обеда обходил помещения служащих, мастерские, скотный двор, ферму, приемный покой и т. д. Везде был полный порядок.

Затем пришли ко мне разные люди по делам, и я весь вечер проговорил с ними. На другой день опять ездил к Е. В. Галл за 40 верст на освящение больницы и через два дня после этого выехал дальше. Мне хотелось проехать в Крым немного отдохнуть, и я направился в Кучук-Узень к моим друзьям Княжевичам. Доехал я до Симферополя, где взял коляску, чтобы доехать до Алушты. В Симферополе я застал зиму, для начала ноября это было необычно, было 7? мороза и на улицах лежал снег. Всю дорогу до самой почти Алушты я ехал по снегу, в некоторых местах лошади вязли в снегу по колена и едва вывозили экипаж.

Впервые глазам моим представилась необыкновенная картина, когда за Таушан-базаром, при восходе солнца, я увидал все деревья, покрытые толстым слоем инея со снегом, горы были ослепительно белые, кое-где только высовывались голые скалы. И все это было залито лучами яркого солнца. Мороза было 10°, я мерз изрядно, но забывал про холод, любуясь этой дивной картиной. Подъезжая к Алуште, снег начал пропадать. В Алуште его не было и помину. В Кучук-Узени тоже снега не было, но морозы доходили до 4–5 градусов. Я застал моих друзей всех больными, кругом свирепствовали скарлатина и корь, и они никуда из имения не выходили. Я пробыл у них три дня и выехал в Ялту. Чтоб не терять дни, я сделал эту дорогу ночью на почтовых.

В Ялте я не останавливался и проехал прямо в Ливадию к моему товарищу по полку Шлиттеру, у которого позавтракал, а к обеду был в Кореизе у милых Юсуповых, провел у них два дня и 8-го ноября, в 12 ночи, выехал от них, надеясь поспеть в Севастополь к утру. Лил дождь, но в Кикинеизе дождь перешел в снег, стал идти сильнее, переходя местами в метель. От последней станции пришлось свернуть с шоссе, чтобы проехать на дачу Марицы Михалковой в Александриаде.^[603] Оставалось 5 верст, но метель разбушевалась, в 2-х шага ничего не было видно. Мы плутали около 2-х часов, я замерз страшно, пока наконец мы не очутились в какой-то татарской деревне совсем в противоположной стороне и там уже взяли проводника. Я так перезяб и устал, что ехать в тот же день дальше был не в силах. Отоспавшись и отогревшись в Александриаде, сделав все распоряжения по ремонту дачи Марицы, я выехал со скорым из Севастополя в Москву, куда приехал 13 ноября.

На другой день в Иверской общине состоялось большое торжество – была открыта аптека с правом вольной продажи,^[604] чего мы добивались в течении целого ряда лет. После торжественного молебствия, совершенного почетным членом общества епископом Парфением, аптека была объявлена открытой. Устроена она была главным образом трудами провизора А. С. Пашута, под руководством В. Н. Штурма, врача общины, управлявшего аптекой общины в течении ряда лет.

А. С. Пашута представлял собой замечательного идейного труженика, он весь отдался устройству аптеки, работал с редким напряжением. Отдав все свои силы и все свое разумение аптеке общины, он и скончался на своем посту в аптеке через две недели после ее открытия, 30 ноября, от разрыва сердца, глубоко оплакиваемый всеми сотрудниками общины.

Жизнь в общине в это время была вполне налажена, все медицинские учреждения процветали, как никогда, среди всего персонала врачей и сестер царил мир. Старшей сестрой с августа месяца была назначена В. С. Терпигорева из Евгеньевской общины, это была на редкость чудный человек и отличная старшая сестра. Сестры сразу оценили ее и жили с ней душа в душу.

15 ноября я уехал в другое имение Михалкова, в Костромскую губернию. Когда я приехал в Кострому чтобы ехать дальше на лошадях, было 18? мороза, что сравнительно с прошлогодними было пустяком. Дорогу до имения я сделал хорошо, приехали в Кузьминку поздно вечером, меня уже не ждали, думая, что я буду ночевать в Кологриве. Устал почему-то от дороги ужасно и встал на другой день с головной болью, от которой не мог отделаться все три дня моего пребывания в имении. Весь первый день я посвятил осмотру винокуренного завода и главного хутора. Завод нашел запущенным, что меня очень расстроило, на хуторе также все меня не удовлетворило, только сыроварню и свиней нашел в прекрасном виде.

На следующий день мое настроение несколько поднялось, когда я посетил другой хутор, в 10 верстах от усадьбы, – там все было очень хорошо. На этот хутор я предложил поехать и дочери управляющего, которая и села с отцом, а я, отпустив кучера, сел за него, чтобы править тройкой, что мне всегда было большим удовольствием. Я прокатил их лихо, тройка была отличная, служащие не могли придти в себя от изумления, увидев меня за кучера. На обратном пути из имения в Кологрив я осматривал лесные вырубки и отсюда прямо двинулся на Кострому и приехал в Москву 23-го ноября, узнал, что великого князя ждут в Петербурге из заграницы 29 числа. На другой день я получил депешу от великого князя, что он просит меня быть в Петербурге к 29-му и встретить его, так как Гадон, сопровождавший его, должен вернуться к командованию Киевским полком.

В ожидании отъезда своего в Петербург, я с утра до ночи занимался в попечительстве трезвости, работая в канцелярии и посещая наши учреждения.

28-го ноября выехал в Петербург и встретил их высочеств на Варшавском вокзале. Великий князь меня ласково приветствовал, я не заметил ни тени неудовольствия мною на его лице и в обращении со мной. Остановился я в Петербурге во дворце великого князя, но постоянно наезжал в Царское Село, куда переехали их высочества. 6-го, в день тезоименитства государя, в Михайловском манеже состоялся парад частям войск, праздновавшим свои храмовые праздники, после чего был парадный завтрак в Зимнем дворце. Утром, еще до парада, в помещении роты Его Величества в Преображенском полку был молебен по случаю праздника 1 батальона.

Все роты были выстроены, тут же и моя 4-я, в которой я продолжал числиться. Из нижних чинов, бывших при мне, когда я был еще в строю, никого не было, кроме фельдфебеля, но так как я никогда не порывал связи с полком и с ротой, в которой числился, то меня хорошо знали все нижние чины и всегда радостно приветствовали. Для меня всегда было радостью бывать среди них, взводных я всегда знал всех по фамилии. На молебствии были великие князья Сергей Александрович и Константин Константинович. После молебна был чай у фельдфебеля и закуска.

12 декабря начались юбилейные празднества по случаю 100-летия со дня основания Пажеского корпуса, в котором я получил воспитание, прожив в его стенах (я был интерном) в течении 8 лет, о которых я сохранил самое дорогое воспоминание.

Празднование было обставлено особо торжественным образом, порядок опубликованный был следующий:

Порядок празднования Пажеским его императорского величества корпусом 100-летнего юбилея в декабре 1902 года.

Четверг, 12 декабря.

1) В 9 1/2 часов утра панихида в Петропавловском соборе у гробницы в Бозе почивающего императора Александра I, с возложением венков на гробницы в Бозе почивающих императоров Александра I, Николая I, Александра II и Александра III.

Присутствует весь состав корпуса, прежде служившие в корпусе и бывшие пажи.

Форма одежды – обыкновенная при трауре (мундиры, должностям и званиям присвоенные, как военным, так и гражданским чинам); генералам – в лентах; статским – во фраках.

2) В 3 часа дня. Прибивка знамени^[605] в Белом зале Зимнего дворца в высочайшем присутствии знамени.

При церемонии прибивки присутствуют все генералы, штабы и обер-офицеры корпуса, лица, числящиеся в списках корпуса, и находящиеся в С.-Петербурге начальники военных и юнкерских училищ, директора кадетских и морского корпусов.^[606]

Форма одежды – обыкновенная; генералам в лентах и полковых или должностям и званиям присвоенных мундирах.

3) В 7 часов вечера. Всенощная в церкви корпуса с поминовением почивших деятелей корпуса и пажей. После всенощной состоится первое общее собрание членов «Общества взаимопомощи пажей», по окончании которого будет предложен чай.

Присутствует весь состав корпуса, прежде – служившие и бывшие пажи.

Форма одежды – обыкновенная (мундиры, должностям и званиям присвоенные, как военным, так и гражданским чинам); генералам – в лентах; статским – во фраках.

Пятница, 13 декабря

1) В 11 часов утра. Церковный парад и освящение знамени в манеже Инженерного замка (Михайловском).

На параде присутствуют: начальники частей Гвардии и Петербургского гарнизона; старшие над ними начальствующие лица; находящиеся в С.-Петербурге начальники военных и юнкерских училищ; директора кадетских и морского корпусов, а также – депутации.

На левом фланге построятся: служащие и прежде служившие в корпусе в офицерских и классных чинах преподаватели и бывшие пажи. Бывшие пажи строятся по старшинству выпусков. В манеже в ложе присутствуют корпусные дамы, а на трибуне – особо приглашенные лица.

Вход в манеж по билетам, выдаваемым от корпуса.

Форма одежды – парадная (мундиры, должностям и званиям присвоенные, как военным, так и гражданским чинам); статским – во фраках.

2) В 7 часов вечера. Обед в зимнем Дворце для служащих и прежде служивших в корпусе в офицерских классных чинах, бывших пажей, камер-пажей и пажей, состоящих в день юбилея в корпусе.

Приглашения на обед исходят от обер-гофмаршала.

Кавалерам собираться в Николаевском зале.

Будут открыты подъезды:

– Ее величества – для придворных дам, особо – военной свиты его величества, придворных чинов и кавалеров.

– Иорданский – для генералов, штаб и обер-офицеров и прочих особ.

После обеда всем бывшим за обедом собраться в Николаевском зале.

Форма одежды – парадная; гражданским чинам, состоящим на службе и имеющим мундиры, – в мундирах; отставным, не имеющим мундиров – во фраках и белых галстуках.

Суббота, 14 декабря

1) В 2 часа дня. Молебствие в церкви корпуса и затем акт в Белом зале с приемом депутаций.

Присутствует весь состав корпуса, прежде служившие в корпусе в офицерских и классных чинах, преподаватели, бывшие пажи и особо приглашенные лица.

Вход по билетам, выдаваемым от корпуса.

Форма одежды – обыкновенная (мундиры, должностям и званиям присвоенные, как военным, так и гражданским чинам); генералам – в лентах; статским – во фраках.

2) В 8 часов вечера. Юбилейный спектакль в Мариинском театре.

Присутствует весь состав корпуса, прежде служащие в корпусе и бывшие пажи; дамы – по особому приглашению.

Вход по билетам, выдаваемым от корпуса.

Форма одежды – обыкновенная (мундиры, должностям и званиям присвоенные, как военным, так и гражданским чинам); генералам – без лент; статским – во фраках.

Воскресенье, 15 декабря

В 6 1/2 часов вечера. Товарищеский обед бывших пажей по подписке в Дворянском собрании.

Форма одежды – обыкновенная; генералам – без лент; статским – во фраках.

Со всех концов России съехались к этому дню бывшие пажи, так приятно было встретиться с товарищами, друзьями, с которыми не виделись с самого выпуска. Из моего выпуска съехались почти все, нас было 45 человек, из коих за 19 лет умерло трое, остальные, за исключением двух, были на лицо.

13 декабря в Михайловском манеже состоялся торжественный парад…

<…>^[607]

Парад был очень красив, государь прекрасно произнес речь, каждое его слово отчетливо раздавалось по всему манежу.

В тот же день был парадный обед в Зимнем дворце, на который были приглашены все бывшие пажи и настоящие. Обед был накрыт в следующих залах: в Георгиевском зале находился императорский стол, за которым сидели бывшие пажи выпусков 1837–1848 г., затем еще 4 стола с бывшими пажами выпусков 1849–1872 г., в Портретной галерее – два стола с выпусками 1873–1876 гг., в Гербовом зале 8 столов – выпуски 1877–1889 гг., в этом зале за 7-м столом сидел я, выпуска 1884 года; в пикетной комнате один стол, выпуски 1890–1892 г. и – в Александровском зале – 6 столов – остальные выпуски и камер-пажи и пажи со своими офицерами и среди них пажи Прусского королевского двора.

На всех приборах лежали очень красивые меню, на которых изображены были в лаврах портреты Александра I и Николая II, а между ними – вид здания корпуса, все рисунки пажей. За обедом играла музыка: симфонический придворный оркестр, струнный Преображенского полка, хор трубачей Кавалергардского полка и хор музыки Морского кадетского корпуса.

Государь произнес следующий тост: «От имени государыни императрицы и от своего пью за здоровье дорогих гостей – всех бывших и нынешних пажей, прежде служивших и теперь служащих в корпусе. За Ваше здоровье, господа. Ура».

В ответ на это здравицу государю предложил фельдмаршал великий князь Михаил Николаевич. Все залы огласились могучим радостным «Ура!»

После обеда в Николаевском зале обносили кофе, и в это время их величества обходили бывших пажей, беседуя с ними. Камер-пажи государынь-императриц поднесли своим государыням букеты цветов. На другой день состоялся юбилейный акт в здании Пажеского корпуса. Я привожу его описание, взятое из «Нового Времени»:^[608]

«В корпусе собрались все старые пажи, и много гостей, – лица государственной свиты, иностранные военные агенты, военное начальство и многочисленные депутации, прибывшие поздравить корпус с его столетним юбилеем. Блеск мундиров, звезд, орденов и шитья наполнял все залы. Внизу в сенях встречал высочайших особ директор корпуса свиты его величества генерал-майор Епанчин.

…В залах у дверей стояли пажи в исторических формах, в корпус в церковь прибыл высокопреосвященный митрополит Антоний.

…Прибывшие высочайшие особы ожидали внизу приезда их величеств. В 2 часа прибыли их величества и прошли в Исторический музей корпуса, где хранитель музея капитан Шидловский^[609] давал объяснения. Их высочества и августейшие особы внесли свои имена в книгу музея. Затем через приемную и Георгиевский зал вошли в церковь… Директор корпуса и фельдфебель роты Его Величества следовали за государем, камер-пажи – за государынями императрицами, и великими княгинями…

…Затем было совершенно благодарственное молебствие. Служил митрополит в сослужении бывшего пажа, настоятеля Спасо-Евфимиевского Суздальского монастыря архимандрита Серафима, наблюдающего за преподаванием закона Божия в кадетских корпусах… Пел хор невских митрополичьих певчих, исполнивших концертное «Тебе Бога хвалим» известного композитора, бывшего пажа Бахметева. Архидиакон возгласил царское многолетие, многолетие христолюбивому российскому воинству, начальствующим, учащим и учащимся.

Из церкви их величества пошли по залам корпуса. К этому времени в залах уже заняли свои места пажи и приглашенные. Все начальствующие лица и почетные гости стояли в Георгиевском зале, депутации, прежде служившие в корпусе – в зале 1-й роты, старые пажи – в Приемной зале, а позднейших выпусков – в зале 3-й роты, где находился и духовой оркестр из пажей и были выстроены камер-пажи и пажи.

Залы прекрасно декорированы. …Тут же помещена поднесенная корпусу от л. – гв. Конного полка картина, работы художника Мазуровского, изображающая пажей, вышедших из корпуса в полк.

В Георгиевском зале красовался дар старых пажей – бюст императора Александра, работы пажа Шредера. В Белом зале, под сияющим на красном фоне драпировки, электрическим вензелем государя стоял царский бюст – дар принца Сиамского^[610] «родному корпусу», как написано внизу.

В других залах и гостиных, волшебно превращенных из казенных классных комнат, пажи нарисовали ряд художественных панно. Особенно интересна Мальтийская комната, где паж Бобровский прекрасно изобразил императора Павла I в одеянии гроссмейстера Мальтийского ордена. Местами пажи-художники поставили бюсты своей работы. Их величества, проходя по залам, обращали внимание на работы пажей.

…При отъезде их величеств, было разрешено камер-пажу Гершельману и пажу Гартману поднести свои музыкальные сочинения государыням императрицам. Государь, прощаясь с директором, изволил выразить ему свое удовольствие. Пажи стояли шпалерами при отъезде их величеств, провожая восторженным «ура».

По отъезде их величеств и высочеств в Белом зале корпуса последовал юбилейный акт.

…Военный министр открыл акт чтением высочайшей грамоты пажескому корпусу, после которой министр сказал «Поздравляю бывших и настоящих пажей с новым знаком монаршего к ним благоволения. Провозглашаю за здравие и многие лета державному вождю русской армии государю императору Николаю Александровичу «ура»…

Затем последовал прием депутаций. Первою поднесла адрес С.-петербургская духовная академия, за нею… августейший президент Императорской Академии наук великий князь Константин Константинович прочитал адрес от Академии… Следовало еще множество депутаций от разных учреждений и особенно военных училищ, кадетских корпусов и гражданских учебных заведений, а также генерал Шварцкопнен читал адрес от Королевско-прусского главного кадетского корпуса…

После приема депутаций, директор прочитал телеграммы…

Марш хора музыки закончил торжественный акт. Генерал-адъютант барон Мейендорф, шталмейстер барон Рауш-фон-Траубенберг, директор корпуса и историк его подполковник Левшин с высочайшего разрешения вручили генералу Шварцкоппену экземпляр «История пажей» для поднесения его величеству императору германскому, а директор корпуса вручил также юбилейный пажеский знак для поднесения императору Вильгельму.

Вечером в Мариинском театре состоялся «spectacle gala» в честь Пажеского корпуса. Театр представлял собой совершенно особенное зрелище по своему блеску. Большая царская ложа полна была амфитеатром занявших места дам в бальных платьях. Оригинальную картину представлял собой партер. Тут сидели все бывшие пажи по выпускам, но не по чинам, так что министры и сановники позднейших выпусков сидели в дальних рядах, а с маленькими чинами и неимевшие чинов, но более старших выпусков впереди. Самые молодые, ближайшие к 1902 г. выпуски сидели на галерке, там же и настоящее пажи. Это, кажется, был единственный случай, когда галереи оказались полны столь необычайной публикой – гусарами, кирасирами, уланами в своих блестящих мундирах. Я сидел со своим выпуском в ложе 2 яруса. Давали «Жизнь за царя» и одно действие балета «Дочь микадо».^[611]

Спектакль начался гимном «Боже царя храни», оркестр играл а все артисты и весь зал пел. Это было потрясающе, затем такое могучее стихийное «ура» огласило залу, что, казалось, стены раздвинутся.

В антракте в театре государем принята была депутация пажей германского двора перед отъездом их заграницу.

После театра я, со своими товарищами по выпуску, отправились ужинать в ресторан «Медведь», который был уже полон бывшими пажами, когда мы туда приехали.

Сидели группами, очень было симпатично и оживленно, ходили от одной группы к другой, все были как-то радостны. Вернулся я к себе только в 5 часов утра.

15 декабря мы, все старые пажи, собрались в Исаакиевском соборе на благодарственное молебствие по случаю окончания торжества. Молебен был торжественный, чудный, при полном хоре исаакиевских певчих.

Вечером торжество закончилось обедом бывших пажей в зале дворянского собрания. Огромный зал вместил до 1000 пажей. На приборах лежали меню с мальтийскими крестами и программы музыки – струнного оркестра Преображенского полка, хора трубачей л. – гв. Конного и оркестра стрелков Императорской фамилии. Мы садились по выпускам. Председательское место занимал генерал-адъютант Рихтер. По традиции Пажеских обедов генерал от кавалерии Чингис-Хан пробил на барабане повестку к обеду, после чего все хором пропели молитву перед обедом. За обедом трубачи Конного полка играли исключительно произведения пажей Гартмана, Гершельмана, Тарновского, Рихтера, фон Бюнтинга и Теляковского, а оркестр стрелков начал с «Марша пажей» барона Врангеля. Когда подали шампанское, то после царских тостов последовали многочисленные другие.

Генерал-адъютант Рихтер обратился с речью, в которой высказал, что Высочайше пожалованный мальтийский крест стал теперь видимым знаком единения пажеской семьи и, нося его, мы должны помнить, что мы не только наследовали стены мальтийских рыцарей, их жилище, но должны проникнуться и их духом. Девиз мальтийских рыцарей был: «Mon Dieu, mon Roi, mon Dame!»^[612] Это – руководящие принципы целой жизни человека – глубокая вера, преданность царю и поклонение женщине, как олицетворению идеала духовной красоты, правды, добра… Это – идеалы пажей, они воспитывают и готовят людей, которые и в битвах, и в житейских волнениях всегда останутся без страха и упрека. Я подымаю, говорил О. Б. Рихтер, бокал за преуспеяние дорогого нам Пажеского корпуса.

Долгое, долгое «ура», несколько ответных тостов за пажа-рыцаря О. Б. Рихтера. С шумными овациями было встречено появление старейшего по выпуску (1837 г.) пажа генерал-майора Колзакова.

Обед был очень оживленный, среди бывших пажей находился и архимандрит Серафим, выпуска 1872 года. Мы долго сидели, беседовали друг с другом и сожалели, что так скоро прошли эти дни, когда мы невольно перенеслись мыслями к невозвратным годам молодости и беззаботности.

На другой день великий князь уехал в Москву со мной, чтобы готовить помещения для детей своего брата в Нескучном. Великий князь хотел, чтобы они не оставались одни на праздниках Рождества.

19 декабря великий князь вернулся в Петербург со мной. В день приезда праздновали в Преображенском полку годовщину Ташкисенского боя, поэтому в соборе Спаса Преображения была обедня и молебствие, куда и великий князь поехал со мной, а вечером в офицерском собрании полка состоялся товарищеский обед. Я очень был рад повидать своих товарищей по полку и посидеть с ними за дружеской беседой.

На другой день их высочества с детьми Павла Александровича выехали в Москву и поселились в Нескучном. Я остался в городе, так как груда дел ждала меня по попечительству трезвости, где за мое отсутствие было сделано много непоправимых ошибок, что меня ужасно раздосадовало.

21-го состоялось заседание комитета трезвости, на котором мне удалось, к моему удовлетворению, провести смету на 1903 г. согласно моего проекта, который значительно разнился с проектами ревизионной комиссии.

Очень много выпало работы по народным гуляньям, впервые нами устраиваемым в городском манеже. М. В. Лентовский, которому они были поручены, был человек с характером и не признавал никакого авторитета, и до моего приезда у него все время были столкновения на почве слишком больших расходов с его стороны. Благодаря этому, он капризничал, не хотел работать, пришлось мне вступиться, и я рискнул повернуть дело иначе. Я заявил Лентовскому, что вполне ему доверяю, как крупному авторитету, – пусть делает, как находит лучше, лишь бы действительно народные гулянья вышли бы на славу. И надо отдать справедливость, гулянья удались безусловно.

При разработке программы рождественских гуляний в основу их была положена идея М. В. Лентовского – взять темой для них главнейшие события русской истории.

Главный вход в манеж представлял собой картину владений боярина Кучки, основателя Москвы.

«Глухая зима… Снег навис на ветвях деревьев, глубоко запорошил длинный плетень, отделявший дорогу от полей, по сторонам раскинулась снежная ширь. Глухо, пустынно, мертво… Пейзаж несколько оживляют рассевшиеся на частоколе галки. В общем, картина отлично удалась художнику. Она овладевает вниманием настолько, что даже не замечаешь ее служебного назначения: в плетень, оказывается, наделано масса прорехов; это – кассы.

Мы продолжаем дорогу, приближаясь к селу Кучково; по бокам – все то же урочище. Слева открывается бревенчатая сторожка, крытая соломой, занесенная снегом. В оконце мерцает огонек. Тут же рядом начинается околица. Из полусгнивших, почерневших от погоды бревен и кольев изгородь, идущая с обеих сторон не менее ветхого, горбатого бревенчатого мостика. Слева – старинная корчма, с измызганными ступенями, обледенелыми и грязными. Около нее съезд в постоялый двор, где расположено помещение для буфета. У ворот болтается на скрипучем блоке старинный деревянный фонарь, еле мерцающий. Справа протянулся навес для животных при постоялом дворе и лошадей проезжающих. Это – гардеробная. Все постройки живописно занесены снегом.

От служб постоялого двора потянулся все тот же зимний пейзаж, изображающий окрестности древней Москвы.

Среди равнины высится занесенный снегом курган. Это – эстрада для музыкантов.

Начинается опушка леса. По мере того как подвигаешься дальше, он становится все гуще… Вот чудная прогалинка, мягко освещенная лучами заходящего солнца. От них на снег ложатся голубоватые тени, на верхушках сосен и елей горят еще багряные краски заката. Заканчивается она площадкой с настоящими деревьями – березами и елями в снегу. Это – эстрада для интермедии и оркестра.

Мы приблизились к манежной церкви.^[613] Здесь декораций ставить нельзя, но чтобы не было пробела, расставлены щиты и транспаранты со старинными русскими поговорками и пословицами.

Начинается новая панорама.

Лес, река и на ней старая мельница. Немолчный шум ее колес умолк. Зима сковала реку, занесла снегом колеса и самую мельницу.

Лес приводит к главной боковой стене. Мы миновали уже деревянный период – плетни, колья, бревенчатые постройки. Здесь Москва уже каменная. Вся задняя стена манежа – кремлевские стены времен Иоанна III – по И. Забелину. Декорация великолепна. В стенах искусно закрыты прорезы для главного занавеса на главной сцене.

Обычная загородка перед театром – сценой сделана в виде частокола. Он занесен снегом, как и стены Кремля. К Кремлю, по левой от входа стене, примыкает панорама более застроенной части старой Москвы. Постройки бревенчатые. Небольшие резные избушки тянутся рядком и образуют улицу ко двору боярина Кучки.

Это – главная боковая сцена.

Двор живописен: хоромы, службы, маленькие надстройки и башенки залиты мягким лунным светом. В окнах светятся огоньки. За двором Кучки небольшой промежуток.

Далее – старинный колодец с «журавлем.

Неподалеку преоригинальный домик Петра Ивановича и Меланьи Пелагеевны. Это – эстрада Петрушки;^[614] перед домиком шест с бубенчиками и колокольцами.

Этим декоративная сторона манежа исчерпывается. Средина манежа остается почти свободной».^[615]

Среди манежа была устроена грандиозная елка, вершиной своей почти касавшаяся потолка и увенчанная сверкающей звездой из граненного хрусталя, освещенной изнутри электричеством.

На главной сцене шла большая пьеса «Русь великая, Русь могучая» – историческое обозрение главных событий отечественной истории, с красивыми и туманными картинами, при сказании бахарей,^[616] пении боянов, подыгрыванием гусляров, в 2-х отделениях и 12-ти картинах, в стихах и прозе. Пьеса сопровождалась музыкой известных русских композиторов и русскими народными пьесами.

Вступление.

Благословите, братцы, старину сказать,

Как бы старину стародавнюю:

Про стары времена и про нынешни

И про все времена доселюшки.

(Вещий Баян, гудец киевский)

Увертюра «князь Игорь», сочинение А. П. Бородина.

Отделение 1. Картина I (от 9-го до 11-го столетия). Как живали в старину при Владимире Красном Солнышке и его могучих богатырях.

Картина II. Низвержение Перуна и крещение Руси-матушки. Музыка А. Н. Серова.

Картина III (13 и 14 столетия). Кипчакская Золотая орда и свержение татарского ига.

Картина IV Куликовская битва и свержение ига татарского. Музыка А. П. Бородина и А. Г. Рубинштейна.

Картина V (16 столетие). Покорение царства Сибирского. Музыка П. И. Чайковского.

Картина VI (17 столетие). Смута. Козьма Минин Сухорукий и спасенная Русь. Музыка Э. Ф. Направника.

Отделение 2. Увертюра из оперы «Жизнь за царя» М. И. Глинки.

Картина VII (17 и 18 столетие). Петр Великий – преобразователь России. Музыка П. И. Чайковского.

Картина VIII (18 столетие). Екатерининские орлы. Музыка П. И. Чайковского.

Картина IX (19 столетие). Нашествие двадцати язык. Музыка П. И. Чайковского.

Картина X. Освобожденная Москва. Музыка П. И. Чайковского.

Картина XI. Покорение Кавказа. Музыка Ц. А. Кюи. Картина XII. Освобождение крестьян и славянских народов. Музыка М. И. Глинки.

В заключение апофеоз: «Слава Руси, ее деятелям и богатырям труда» (соединенные оркестры, хоры, фанфары, колокольный звон, пушки и т. п.).

В других местах манежа шли следующие номера:

I. «Ой, коляда пришла. Ой, виноградье красно-зеленье мое». Картина старинного быта, с пением, плясками и святочными обрядами. Сочинение М. П. Музыку составил С. Г.

II. «Дурень-Бабень». Скоморошье балагурство (по Киршу Даниловичу).

III. «На полях снеговых, да в чертогах ледяных, у дедушки мороза». Интермедия. Сочинение С. А.^[617] Музыка С. Г.

IV. «Сирин-Сладкогласный». Русские песни, пропетые в фонограф Ф. И. Шаляпиным исключительно для народных гуляний, устроенных попечительством.

V. «Забавы и утехи». Куплетисты, рассказчики, фокусники, чудаки, силачи и т. п.

VI. «Деды балагуры». Ерема да Фома, да Петрушка, Замазка, да приятель Яшка.

VII. Фонограф-распорядитель.

С неумолкаемым смехом, в восторге теснилась детвора перед традиционным «Петрушкой», помещение которого имело вид древней вышки.

28 декабря, в 4-м часу дня, манежные гулянья посетили великий князь Сергей Александрович и великая княгиня Елизавета Федоровна с детьми великого князя Павла Александровича.

Обойдя весь манеж при несмолкаемых кликах «ура» многотысячной толпы, их высочества подробно осмотрели все убранство манежа поминутно выражая свое одобрение М. В. Лентовскому. Поднявшись затем в свою ложу, их высочества смотрели оттуда две последние картины «Русь великая, Русь могучая», после чего уехали из манежа, пробыв в нем около часу.

Во все время гуляний, несмотря на то что скопление посетителей достигало временами громадных размеров, народ вел себя безукоризненно. Случаев нарушения порядка вовсе не было, если не считать за таковые два-три единичных случая противозаконного распития водки в темных углах манежа. Если принять в соображение, что на первых только шести днях рождественских гуляний перебывало 44 834 человека, то эти случаи в процентном отношении являются едва представляемой величиной.

Денные гулянья, с платой по 20 коп. за вход, начинались в 12 часов дня и оканчивались в 5 часов вечера; вечерние, с платой 50 коп., начинались в 7 часов вечера и оканчивались в 11 часов ночи.

Допускались на гулянья только вполне трезвые, так как, в противоположность всем ранее бывшим манежным гуляньям, в основу этих был положен принцип попечительства – безусловная трезвость. В буфете никаких спиртных напитков не имелось.

Посещение гуляний их высочествами доставило мне большое удовлетворение. Мне было особенно приятно, что они подъехали не с Царского подъезда, а к главному входу, куда входил народ, и вместе с народом вошли в манеж. Эта простота произвела большое впечатление на народные массы. В это время народу было около 5 тысяч. Их высочества все время были окружены кольцом народа. Из ложи, куда они поднялись, они смотрели две последние картины «Покорение Кавказа» и «Освобождение крестьян». Великий князь очень был любезен со всеми устроителями гулянья, и это их всех очень подбодрило.

Накануне, 25-го, как всегда, была елка в Нескучном, подарков было масса. Я получил от их высочеств электрическую лампу на стол, носовые платки, рамку, бювар для бумаги и часы на стол. Это была первая елка, которую я проводил в Москве вместе с моей сестрой, также и Новый год мы встретили впервые вместе.

1903 год

Новый год встретил я, к моей радости, вместе с сестрой моей в Нескучном, она с детьми Павла Александровича пробыла до 15-го января и вернулась в Петербург, чтоб прожить там с детьми еще до мая месяца и тогда уже совсем перебраться с ними в Москву. Великий князь не хотел нарушать их налаженные занятия.

15 января великий князь хотел лично проводить детей в Петербург, и мне предстояло его сопровождать, поэтому я усиленно работал все время по попечительству, ежедневно посещая наши учреждения. Для этого я вставал в 6 часов и в 7 часов утра ежедневно верхом отправлялся в какие-нибудь дома или чайные, возвращался в 9 или 10 часов, отправлялся в канцелярию, где просиживал до 4-х часов дня, затем ехал куда-нибудь еще по делам, навещал своих опекаемых, вечером в 8-м часов обедал у их высочеств и оставался на вечер.

Моя опекаемая Марица меня очень утешала, она много очень выезжала, была весела, оживлена, имела большой успех на вечерах; все мне ее хвалили, говорили комплименты, что мне было очень приятно, правда она себя держала очень хорошо, хотя внутренний ее мир был еще весьма неустойчивый. Ее брат Володя, которого его опекун Галл отпустил скрепя сердце, жил с сестрой, на Рождественские праздники ездил в южное имение Донской области и, после свидания там со своей теткой Галл, вернулся под ее влиянием страшно возмущенный ее мужем, который был его опекуном, и детьми, которые бросили свою больную мать. Он просил меня не посылать его больше в эту семью и быть моим попечителем, на что он имел право, достигнув 16-летнего возраста. Я дал свое согласие, т. к. считал, что это будет гораздо нормальнее, если у обоих детей будет один попечитель, а не два, но я просил его только написать ласковое письмо Галлу и благодарить его за все его заботы и ласку и прибавить, раз он живет с сестрой, то он считает, что ему удобнее иметь одного с ней попечителя.

Дворянская опека, к которой он обратился с просьбой уволить опекуна Галла и назначить меня попечителем, тотчас же удовлетворила его ходатайство. Я вздохнул свободно, т. к. в воспитании детей никто уже не мог класть палки в колеса. Галл ничего не ответил Володе, а старший сын Галла ничего не нашел остроумнее, как в бессильной злобе за отца прислать Марице открытку без всякой подписи с четырьмя нарисованными свиньями. Нетрудно было разгадать остроумие, четыре свиньи были Марица, Володя, баронесса Врангель и я.

15 января я отправился в Петербург, сопровождая их высочества, остановился во дворце великого князя. Пробыли до 25 января. В это время выяснилось, что в феврале в Эрмитажном театре состоится спектакль, на который всем приглашенным будет положено явиться в русских костюмах эпохи Алексея Михайловича, что сам государь и императрица тоже будут костюмироваться; чтобы всем дать возможность заказать себе костюмы, списки приглашенных были составлены заранее. Государь пожелал, чтобы великий князь с великой княгиней непременно были бы на спектакле, и потому и я был помещен в списки приглашенных. Я очень этим смутился, т. к. заказывать себе боярский костюм было мне даже не по карману, тем более что кое-какой заказать нельзя было. Великий князь, чутко ко всему относившийся, понял, очевидно, затруднение, и мне не пришлось беспокоиться о своем костюме, так же как и многим другим. Дирекции Императорских театров приказано сшить костюмы с тем, чтобы после бала они поступили в распоряжение театра. Ко мне приехал закройщик театральной дирекции, привез всевозможные рисунки, я выбрал по ним подходящий костюм боярского сына, и он снял с меня мерку, обещая все выполнить к сроку.

На этом я и уехал в Москву вместе с высочествами, чтоб опять приехать в первой половине февраля. В Москве в это время к великому князю, как к генерал-губернатору, был назначен помощник. Создана была новая должность, которую занял А. Г. Булыгин – московский губернатор, а на место губернатора переведен был из Орла Г. Кристи. Я страшно был рад, что великий князь получил такого прекраснейшего помощника. Искренно любил и уважал А. Г. Булыгина и надеялся, что он будет иметь хорошее влияние на великого князя.

Мысль быть среди костюмированных на спектакле в Эрмитаже меня не радовала, я находил естественным, когда молодежь наряжалась, но заставлять стариков рядиться мне казалось излишним. Что же касается государя, то одна мысль, что государь явится костюмированным, меня коробила и казалась совершенно недопустимой. В домашнем кругу я находил еще это возможным, хотя и это мне казалось излишним, но как мог государь появиться костюмированным перед дипломатами – это я себе не представлял. Мне очень хотелось все это высказать великому князю, но я не решился. Впоследствии я узнал, что многие были одного мнения со мной, и среди них были лица, очень близко стоявшие ко Двору, но никто, по-видимому, не решился высказать того, что думали. Я был в их числе. Мое последнее неудачное вмешательство в судьбу детей Павла Александровича, о котором я писал в воспоминаниях за 1902 год, меня остановило.

Приехав в Москву и думая о том, что через 2 недели придется опять ехать в Петербург, мысль эта заставила меня с лихорадочной суетливой поспешностью приняться за дела.

9 февраля их высочества выехали в Петербург, т. к. 11-го назначен был в Эрмитаже спектакль.

В Петербурге, когда я приехал в свою квартиру во дворце великого князя, меня уже ждал закройщик из дирекции театров с костюмом. Все оказалось хорошо, сшито было безукоризненно, и, как мне казалось, костюм был очень красивый. Переделки никакой он не требовал, и закройщик оставил его у меня.

[299 а] 11-го вечером я в карете отправился в Зимний дворец в Эрмитаж, первый раз мне пришлось ехать ряженым. В Эрмитажном театре состоялся спектакль, приглашенных было около 300, в русских костюмах смотрели на сцену. Государь был в выходном платье царя Алексея Михайловича, в кафтане и опашне из золотой парчи с нашивками, в шапке и с жезлом. Императрица в наряде царицы Марьи Ильиничны, первой жены царя Алексея Михайловича, золотом парчовом платье с серебряными нашивками, «в коруне с убрусом»^[618] (в уборе из бриллиантов и изумрудов). Государю костюм Алексея Михайловича не шел, а может быть, это мне казалось, т. к. я ехал на этот спектакль уже предубежденным.

Богатейший костюм императрицы мне не понравился, корона «с убрусами» ее как то давила, она с трудом поворачивала голову, на лице все время была какая-то неестественная улыбка.

Очень тяжело было мне смотреть на них. Великие князья и великие княгини были в великокняжеских одеяниях, один костюм был лучше другого. Красив необычайно был Алексей Александрович, он выделялся среди всех своей красивой фигурой, огромным ростом, приветливым открытым лицом.

На сцене шло представление, в зале, казалось, шло другое. После спектакля был ужин, накрыт он был в театре и прилегающих залах Эрмитажа, расставлены были все отдельные круглые столы, 12 приборов на каждом.

На другой день великий князь должен был выехать обратно в Москву, государь его задержал, выразив желание, чтобы все, кто были приглашены на спектакль в Эрмитаж, были бы и на балу в Зимнем дворце в четверг 13 февраля и опять в костюмах.

Таким образом, через два дня мне опять пришлось надеть свой костюм и ехать на бал. Надо отдать справедливость, бал был красив. Мой костюм всем понравился, все обратили на него внимание, многие подходили ко мне и высказывали мне это. Танцевал я мало, больше бродил по залам и внутренним ходом прошел к жене моего друга Зейме (он был тогда смотрителем Зимнего дворца и имел квартиру рядом с Эрмитажным театром) и просидел у нее часок. Вернулся я к мазурке и ужину.

Ужин был накрыт во всех залах Эрмитажа, я ужинал в зале картин «Испанской школы».

На другой день я снимался в группе с их высочествами в костюмах, вечером уехали в Москву.

Была суббота масляной недели, когда мы приехали в Москву, в городском манеже шли народные гулянья, устроенные нашим попечительством трезвости, и потому я, заехав к себе домой, тотчас поехал в манеж и провел там почти весь день. Успех был огромный. Гулянья эти, организованные под управлением М. В. Лентовского, представляли собой праздник русской грамоты и просвещения. На афише гуляний, во главе, было помещено четверостишие И. С. Аксакова:

Где есть поветрие на чтенье,

В чести там грамота, перо.

Где грамота – там просвещенье,

Где просвещенье – там добро.

На большой сцене шла пьеса «Архангельский мужик Михаил Васильевич Ломоносов – поборник труда и просвещения». Представление это было в 4-х действиях и 6 картинах с эпилогом и апофеозом, с движущейся панорамой Ледовитого моря, с хорами и национальными танцами.

Действие I

Картина 1-я

Юность. Из тьмы к свету. (6 декабря 1730 г.)

а) С обозом в Москву чрез тундры и леса.

б) Северное сияние.

Картина 2-я.

Рыбные ряды в Москве, у Спасской башни.

Богом данный покровитель.

Действие II

Картина 3-я.

Молодость. 24 года в 1740 г.

а) Марбургский университет.

б) Бегство в Россию.

Картина 4-я.

Вербовка в прусские солдаты Фридриха Великого на границе Голландии.

Немецкие песни и пляски.

Марш, сочинение прусского короля Фридриха Великого.

Действие III

Картина 5-я.

Зрелые годы. (41 год в 1753 г.).

Громовой удар. Смерть графа Рахмана. П. И. Шувалов.

Действие IV

Картина 6-я.

Вещий сон:

а) Гибель «Чайки» и отца Ломоносова на пустынном острове.

б) Панорама воспоминаний: Ледовитое море, Мурманский берег, плавучие льды, промысловая охота самоедов, лопарей и зырянн за белыми медведями, моржами, ныряющими тюленями и за китом. «Буря и гибель галиота «Чайки»», разбивающегося о скалы, волны выбрасывают труп отца Ломоносова на берег острова.

Картина 7-я.

Посещение профессора Академии Ломоносова императрицей Екатериной II.

Путь вознагражден. Истина торжествует.

Эпилог.

Учитель и школьник.

Ноги босы, грязно тело

И едва прикрыта грудь;

Не стыдися, что за дело:

Это многих славных путь.

Апофеоз.

Храм славы, поборник труда и науки.

Люди труда и науки: Карамзин, Востоков, Костомаров, Магницкий, Струве, Остроградский, Ковалевская, Якоби, Яблочков, Пирогов, Бутлеров, Бородин, Пахтусов, Пржевальский, Кулибин и др.

Кроме Ломоносова, стоявшего во главе русского просвещения, как деятеля самостоятельного, посетители ознакомлены были, хотя бегло, но насколько позволяли данные условия и средства, с незабвенными историческими именами борцов на пользу просвещения, начиная с Нестора-летописца, до современных великих писателей включительно, путем демонстрации их бюстов или описаний наиболее ярких черт их характеров, взглядов и свойств. Это было помещено в особые литературные отделы программы гулянья, которые, при полной доступности в цене по 5 копеек, могли служить пособием и путеводителем по гулянию.

На гулянье была показана и «Широкая масленица мокрохвостая», очень удачно изображенная на масленичной горке в виде исполинской претолстой бабы, без конца проглатывающей целые кипы блинов. Тут же привлекала общее внимание художественная механическая фигура зеленого змея, с горящими огнем глазами и страшно кровавой пастью, непрерывно открывающеюся и закрывающеюся. В антрактах между действиями главной пьесы публику занимали обычные «забавы и утехи» на боковых и передней эстрадах: «Шемякин суд», балалаечники, плясуны, звукоподражатели, вертуны, прыгуны и т. д.

Программа гуляний была сброшюрована в обложку с рисунком В. В. Васнецова, который специально нарисовал ее для попечительства.

В последний день масляной в Нескучном было обычное folle journ?e.

17-е февраля начался Великий пост, наступила тишина, выезды, вечера, обеды, балы прекратились. Я воспользовался этим и усиленно занялся отчетами как по опеке, так и по попечительству трезвости за 1902 год и к концу недели покончил с этими срочными делами.

23-го я был в университете на лекции Общества русской словесности в память Некрасова. Мне хотелось послушать поэта Бальмонта. Когда я пришел на лекцию, то застал какого-то учителя, который с кафедры говорил о Некрасове, размазывая и повторяя все одно и то же и притом скучнейшим голосом, подпустив под конец для популярности несколько полувызывающих либеральных фраз, чтобы вызвать рукоплескания молодежи.

После него вошел Бальмонт, мне очень не понравилось, как он говорил, нервно и крайне вызывающе, относясь к Некрасову глупо-снисходительно. Много у него было фраз, бьющих на эффект, например, он без всякой надобности несколько раз повторял о биче, который свистел по воздуху, нанося удары беззащитной женщине, а кончил он уже совсем глупо, заявив: «не заставит ли нас Некрасов подумать, что мы ведь здесь дышим, а там где-нибудь задыхаются».

Эти слова вызвали даже улыбку многих, т. к. воздух до того был невыносим в аудитории от духоты, что вернее было бы сказать обратное. Уехал я с лекции под очень неприятным впечатлением.

На другой день я был на концерте в пользу Иверской общины в Немецком клубе. Концерт не удался, было очень мало народу, было даже совестно. Все же собрали 400 рублей чистых, очевидно, многие из любезности брали билеты и не приехали.

3 марта их высочества уехали в Петербург и взяли меня с собой.

5 марта я получил ответ на мою записку – записку от великого князя о том, когда его высочество может принять Аничкова и князя Оболенского:

«Аничкова завтра приму в 11 1/2 часов утра и тогда же князя Оболенского. Кроме того прошу вас сегодня сопутствовать нам в 14 1/2 часов на выставку художников на Невском.

5 марта 1903 г.»

Пробыв несколько дней, вернулись в Москву. Я был рад повидать свою сестру. По возвращении в Москву великая княгиня занялась устройством благотворительного базара в Дворянском собрании в пользу городских попечительств о бедных и некоторых учреждений великой княгини. Я не был привлечен к этому делу, т. к. великая княгиня знала, как я занят целыми днями. Базар, как и все ранее бывшие, имел огромный успех. На этот раз он выглядел еще наряднее, еще красивее, устроен был еще с большим вкусом. Великий князь имел опять свой отдельный стол, торговал исключительно одними зонтиками, которые специально им были выписаны из-за границы. Из 500 зонтиков, которые украшали его стол, на второй день базара не осталось ни одного. У великой княгини был огромный стол как раз напротив входа в зал, она не отдыхала, целый день была на ногах, удовлетворяя всех, кто подходил к ее столу, все хотели получить что-либо с ее стола из ее рук.

Очень красиво устроена была аллегри, много было ценных вещей, пожертвованных государем и другими особами императорского дома. Из других столов выделялись – китайская беседка Ф. и А. Прове, буфет с шампанским М. К. Морозовой, Е. К. Востряковой и Л. Г. Щукиной, грот княгини Салтыковой-Головкиной с ужением золотых рыбок с выигрышами, яйцо – павильон М. В. Катковой с продажей пасхальных яиц, стол Н. М. Иваненко, мебельный магазин А. Г. Подгорецкой, майоликовый павильон Е. П. Ивановой-Луцевиной, столы графини Олсуфьевой, Е. Н. Струковой и графини Менгден, деревня и дуб с сюрпризами княгини О. В. Волконской.

На базаре оживление не прерывалось, публика, посещавшая его, была самая разнообразная, базар дал чистого дохода около 100 000 рублей.

17-го марта у М. Ф. Якунчиковой состоялся благотворительный концерт, на котором блестяще играла на рояле Л. П. Княжевич, ее игра очаровала всех. Я был очень рад слышать со всех сторон похвалы на ее счет, т. к. был очень дружен с нею.

В тот же день в попечительстве трезвости было 1-е заседание комитета в этом году. На этом заседании обсуждался вопрос о покупке владения Калинина в Грузинах, где был наш народный дом, но комитет не пришел ни к какому решению. Затем комитет признал желательным снять в аренду на 4 года Императорский Новый театр,^[619] со сдачею устройства спектаклей товариществу Московской частной оперы, и поручил председателю войти с ходатайством по сему предмету к министру императорского Двора. Затем комитетом разрешено было открыть с осени 1903 года воскресные школы в помещениях библиотек и поручить членам комитета, М. А. Сабашниковой и профессору А. И. Кирпичникову, принять на себя организацию и заведывание означенными школами. В этом же заседании принят был проект устава лечебницы для алкоголиков и постановлено представить его на утверждение министра внутренних дел.

К 30-му марта ожидался приезд их величеств в Москву. Государь пожелал вновь отговеть в Москве и встретить Пасху в своей белокаменной столице. По этому случаю опять была учреждена комиссия по принятию мер охраны, под председательством Трепова, и я был назначен великим князем в состав этой комиссии, а кроме того, мне был поручен генерал-губернаторский дом по примеру 1900 года.

Таким образом, мне прибавилось еще работы, я начинал теряться, как мне все совместить. Конечно, на первом плане у меня теперь стала Комиссия по охране, но я не мог забросить и попечительства трезвости – предстояли Пасхальные гулянья, которые надо было подготовить, кроме того, предполагалась устройство разговенья в Пасхальную ночь в чайной на Хитровом рынке для неимущих крова бедняков и обитателей притонов Хитрова рынка. Все это надо было обдумать, решить, помимо текущих дел.

Быстро промелькнуло время до 29 марта – дня высочайшего проезда в Москву. Незадолго до этого дня в Москву приехали дети Павла Александровича с моей сестрой и остановились в генерал-губернаторском доме.

Этот раз, хотя у меня и был район около Воскресенской площади, за который я отвечал в охранном смысле, но великий князь потребовал, чтобы я, за отсутствием Гадона, его сопровождал при встрече государя. Поэтому я не был в своем районе, а проехал на Николаевский вокзал ко времени приезда императорского поезда.

В 10 часов 50 минут императорский поезд бесшумно, плавно подошел к вокзалу. Прибытие государя сопровождалось необыкновенной простотой. На вокзале даже не было почетного караула и никаких особых встреч не было, не было и подношений. Государь пожелал посетить Москву «запросто». Отсутствовали на пути триумфальные арки, войска. Только народ наполнял улицы, сюда явилась вся Москва, все ее население, по просьбе рабочих в этот день прекращены были работы на многих фабриках и в ремесленных заведениях, и весь этот люд с раннего утра шел на улицы, по которым должен был проехать государь. К 9 часам весь путь следования их величеств представлял сплошное море голов. На балконах, в окнах зданий, на крышах – везде были люди.

Выйдя из вагона, их величества с августейшими дочерьми поздоровались с великим князем Сергеем Александровичем, Елизаветой Федоровной и детьми Павла Александровича и затем обошли всех встречавших должностных лиц Москвы, после чего поданы были экипажи. В первую открытую коляску сели их величества, во вторую великий князь Сергей Александрович со мной, в третью великая княгиня Елизавета Федоровна с детьми Павла Александровича, в четвертую – царские дочери. Впереди в экипаже, стоя, ехал обер-полицмейстер Трепов.

Как только государь сел в коляску, вся вокзальная площадь огласилась кликами «ура», которые не умолкали до самого Кремля.

У Иверской государь остановился и, приложившись к чудотворной иконе, выслушав краткое молебствие, продолжал путь в Кремль. На дворике собственного его величества подъезде в Большом Кремлевском дворце выстроен был почетный караул от Астраханского его величества полка. Пропустив караул, государь вошел к себе во дворец.

Я дождался выхода великого князя от государя и вернулся в генерал-губернаторский дом.

Народ целый день наполнял Тверскую и прилегающие к ней улицы, надеясь увидать царя и царицу и их детей.

Чувствовалось радостное настроение; в начале четвертого часа их величества с августейшими детьми и великой княгиней Елизаветой Федоровной с детьми Павла Александровича совершили поездку в Нескучный сад и гуляли по саду. В этот день обычное вербное гулянье на Красной площади было особенно оживленно, экипажей было масса, и среди них было два экипажа – с детьми государя и детьми Павла Александровича.

Народ восторженно их приветствовал.

В седьмом часу вечера их величества приехали в генерал-губернаторский дом, я встретил их на подъезде. Они отстояли вербную всенощную и затем обедали у их высочеств. Мы, лица свиты, обедали отдельно за гофмаршальским столом.

На другой день, в вербное воскресенье, был высочайший выход в Успенский собор к обедне. С раннего утра Кремль представлял необычайную картину. Когда я приехал туда в 8 часов утра, то Соборная и Царская площади представляли уже собой сплошное колышущееся море голов. Погода была чудная, ясная. В 9-м часу начало съезжаться духовенство. К дворцу стали подъезжать экипажи с лицами, имевшими вход во дворец.

В 9 часов 30 м. раздался первый удар колокола Ивана Великого, толпа заколебалась, все взоры обратились к Красному крыльцу в ожидании высочайшего выхода, который начался из внутренних покоев в 10 1/2 часов. По дороге государя приветствовали сословные представители.

Городской голова князь В. М. Голицын приветствовал следующей речью, поднося хлеб соль:

«Всемилостивейший государь! Вас предварило здесь державное слово с высоты престола, призвавшее русских людей, русское общество к труду, ради улучшений народной жизни и утверждения местного строя на началах разума, законности и правды.

С благоговением и надеждой вняв этому слову, древняя ваша столица не может не сопоставить с ним настоящий Ваш приезд к празднику Пасхи в ее Кремль, в котором 85 лет тому назад в подобные же пасхальные дни увидел свет тот, кто возлагал на общественные силы заботы о местном строе и кому облагодетельствованный им русский народ воздвиг незыблемый памятник, именовав его героем-Освободителем, – и в этом сопоставлении Москва уразумела путь, указываемый вами к осуществлению великих ваших предначертаний и всем сердцем своим ценит она счастливый жребий, ей выпавший, – быть первою в России общественною единицею, устно приветствующей вас на этом пути к свету и обновлению».

На приветствие московского городского головы государь ответил: «Императрица и я глубоко благодарны за выраженные вами чувства и оказанный нам сердечный прием.

Мы счастливы провести дни Страстной и Пасхальной недель в дорогой нам Москве.

Еще раз благодарим вас, господа, за радушный прием и за хлеб-соль».

Восторженное «ура» огласило залы.

Лишь только их величества показались на Красном крыльце, раздалось долго не смолкавшее «ура», вырвавшееся из толпы, наполнявшей площадь. Клик этот слился с колокольным звоном всех кремлевских церквей. Как один человек, народ обнажил головы, гремело «ура», перекатывалось из конца в конец. Это была какая-то стихия, в воздухе стоял сплошной гул. Но как только государь сошел до врат Успенского собора, все сразу смолкло, наступила тишина, среди которой раздался твердый голос митрополита:

«Благочестивейшие государь и государыня. Духовно радуемся, что по третьегоднему примеру, Вам благоугодно еще раз провести с первопрестольною столицею великие дни Страстной и Пасхальной седьмиц, еще раз поклониться ее святыням и исполнить здесь христианский долг говенья по правилам православной церкви.

Благословенно Ваше благоволение к древней столице и благоговение к ее древней святыне. Сугубо благословенно Ваше общение с церковью и участие в святых ее таинствах… Общение царя и царицы с народом в религиозной и церковной жизни есть самый животворный источник единства и силы государства.

Православная вера есть душа русского народа, а церковь – его мать, его учительница и воспитательница. Под руководством церкви воспитался нравственный характер и великий дух его. С жизнью церкви сопряжена его собственная жизнь; с ее целостью – его безопасность, с ее процветанием – его слава и преуспеяние…

Широко отверзаем двери сего храма в надежде, что вы не останетесь здесь одинокими в вашей молитве. С нею сольются не только видимые молитвы беспредельно преданного вам народа и служителей алтаря, но и более мощные невидимые молитвы ваших предков, собирателей земли русской и целого сонма святых, нетленно почивающих в сем храме.

Да услышит же Всевышний эту молитву…»^[620]

По окончании богослужения в Успенском соборе высочайший выход проследовал в Чудов монастырь, откуда, приложившись к мощам. Св. Алексия их величества прошли внутренним ходом в Николаевский дворец и отбыли к себе в открытой коляске. Народ до того окружил коляску, что она могла ехать только шагом.

31-го их величества начали говеть и обедню слушали в дворцовом храме Рождества Богородицы, что на Сенях,^[621] а в три часа дня посетили древнюю усыпальницу русских царей – Архангельский собор, Благовещенский собор в сопровождении великого князя Сергей Александровича, Елизаветы Федоровны и маленьких Дмитрия Павловича и Марии Павловны.

Затем их величества с их высочествами осматривали работы мастерских Строгановского училища по декоративному делу, по серебру, стеклу, бронзе и тканые изделия. Эти работы были привезены из училища и разложены в большой столовой дворца. Объяснения давали председатель совета училища П. В. Жуковский – сын поэта и директор училища Глоба. Всенощную их величества слушали в дворцовой церкви Честного и Животворящего Креста.

1 апреля их величества вместе с великим князем Сергеем Александровичем, Елизаветой Федоровной и детьми Павла Александровича посетили Чудов монастырь. Я сопровождал великого князя. Наместник монастыря о. Иннокентий при этом рассказал историю храма, который был сооружен святителем Алексием, в котором он был погребен. Просуществовав 60 лет, храм от ветхости рухнул, но чудесным образом уцелел современный святителю иконостас и древний образ «Чудо архистратига Михаила», вывезенный из Греции. При разборке храма обнаружены были мощи святителя, перенесенные затем в новую церковь. Выслушав этот рассказ, их величества спустились вниз в сводчатое двухъярусное помещение храма и остановились у того места, где первоначально погребен был святитель Алексий и где в то время покоилось тело митрополита Геронтия, известного тем, что он побуждал Иоанна III к свержению татарского ига. Из этого сводчатого помещения их величества прошли в другое, где им было показано помещение, служившее местом заключения патриарха Гермогена во время междуцарствия. Вверху было окошко, откуда, по преданию, поляки кормили его просяной соломой. 2-го апреля я сопровождал их величества и их высочества во время их прогулки по Кремлевской стене.

Поднявшись на стену у Боровицких ворот, их величества пошли по стене вдоль Москвы-реки.

Народ по набережной огласил воздух кликами «ура», сейчас же со всех сторон сбежался народ и провожали государя вдоль всей стены. Их величества прошли до Водоводной башни, где когда-то находились резервуары, снабжавшие водой пруды нижнего и верхнего кремлевских садов, где во время детства Петра I плавали на судах потешной флотилии; далее дошли до Благовещенской башни, затем до Тайницкой, откуда когда-то шел тайный ход в Замоскворечье для снабжения во время осады защитников москворецкой водой. Пройдя две безымянные башни и башню Петра митрополита, при которой раньше был храм, вошли на Свибловскую башню, откуда открылась очень красивая панорама Москвы, потом поднялись на Константино-Еленинскую башню, в которой имелись ворота, в то время заделанные, в которые Дмитрий Донской победоносно возвратился в Кремль после Куликовской битвы, когда-то в этой башне находился разбойничий приказ, застенок и тюрьма. Затем следовала Набатная башня, в которой в старину висел всполошной колокол, извещавший о пожаре звоном на разные лады; по повелению Екатерины II у этого колокола был снят язык за то, что в него ударили в набат во время чумы в 1771 г., чем и вызвали бунт. Из Набатной их величества прошли в Царскую, а затем в Спасскую башню, построенную в 1451 г. при царе Иоанне III. Через Сенаторскую башню прошли по стене в Никольскую, которая во время отступления французов была наполовину взорвана, потом в Северную, две Арсенальные, сквозную башню древней постройки Кутафью и наконец, Троицкую, построенную при Алексее Михайловиче по образцу Спасской. Из Троицкой прошли две Конюшенные и, поднявшись на Боровицкую, спустились вниз и вернулись во Дворец. Эта прогулка была очень интересна, но довольно утомительна.

3-го апреля в великий четверг их величества и их высочества приобщались Св. Тайн в церкви Рождества Богородицы. По окончании богослужения мы, лица свиты государя и великого князя, приносили поздравления.

Днем их величества и их высочества обходили кремлевские не дворцовые церкви, прежде всего посетили церковь Благовещения, что на Житном дворе, построенную императрицей Анной Иоанновной. Возле этой церкви был раньше Житный двор, старинный провиантский склад, в котором по повелению Иоанна Грозного хранилось всегда провианта на 3 года, двор был сломан в 1773 г. В этом храме до революции находилась всегда чудотворная икона «Нечаянная радость»,^[622] пожалованная храму императрицей Анной Иоанновной. Кроме того, в храме находилась икона Благовещения, явившаяся на Кремлевской стене, примыкавшей когда-то к тюрьме, в которой невинно был заключен какой-то воевода. Появление иконы заставило царя Иоанна Грозного обратить внимание на узника и освободить его, этот узник и построил тогда часовню, перестроенную затем в храм.

Из этого храма их величества прошли далее садом, где густой толпой собравшийся народ приветствовал их. Войдя в храм во имя царя Константина и царицы Елены, прикладывались к копии чудотворной иконы «Нечаянной радости». Государь с великим князем входили в алтарь, где когда-то находился «застенок». Потом их величества еще посетили церковь «Спаса на бору», основанную в XIII веке, когда кремлевский холм был еще покрыт дремучим бором.

На чтении 12 Евангелий государь был со своей семьей в храме Спаса за Золотой решеткой. Их высочества тоже были в этом храме, я сопровождал великого князя.

В Страстную пятницу на выносе плащаницы я был в генерал-губернаторском доме, а вечером на погребение Христа сопровождал великого князя, который был приглашен к богослужению в Кремль в церковь Рождества Богородицы.

Священную плащаницу вокруг церкви несли: протопресвитер о. Янышев, благочинный придворных соборов о. Благоразумов.

Впереди плащаницу поддерживали генерал-адъютант Гессе и граф Олсуфьев, в голове – государь и великий князь Сергей Александрович.

Было очень торжественно, служба была чудная.

В субботу их величества приезжали в генерал-губернаторский дом с детьми, красили яйца, нас, лиц свиты великого князя, пригласили к чаю. Было очень просто, их величества были к нам очень милостивы, дети были очень милы, но Ольга Николаевна мне показалась менее веселой, чем 3 года назад.

Вот как прошла Страстная неделя. В промежутки моей адъютантской службы я все время уделял попечительству. Кроме того, часто навещал своих опекаемых, Володю я отпустил на Волгу на охоту, а Марице готовил ряд удовольствий на Пасхе, главное – заказал ей русское платье для высочайшего выхода в пасхальную ночь, на каковой я достал ей и баронессе Врангель приглашение, ей – как дочери московского дворянина, а баронессе Врангель – как вдове генерала. Она была в восторге надеть русское платье и быть на выходе. Затем ей предстояли выезды, завтрак пасхальный в высочайшем присутствии в Дворянском собрании и т. д.

За несколько дней до Пасхи были опубликованы следующие объявления от Двора его императорского величества:

<…>^[623]

Я находился за заутреней и обедней в самом храме Спаса за Золотой решеткой и по окончании обедни разгавливался у государя – мы все, лица свиты великого князя, получили приглашение.

Как только все окончилось, я поехал прямо из дворца на Хитров рынок, где у нас было устроено разговенье для бедного люда в Хитровской народной чайной.

Приехал я в самый разгар, в 5 часов утра. Мысль об устройстве такого разговенья принадлежала первому заведовавшему чайной В. А. Андрееву. Комитет разрешил сначала устроить его в виде пробы, с тем, чтобы оно было устроено не на деньги попечительства. Я вполне согласился на такого рода условия и взялся устроить разговения на пожертвованные деньги, уверенный, что я соберу нужную сумму. Кроме того, решено было, что ввиду того что председатель с первых дней существования попечительства установил принцип «ничего даром», сохранить этот принцип и в данном случае и, устроив разговенье, установить известную минимальную плату, такую, которая не могла бы никого обременить, а именно 5 копеек. Этим самым мы щадили самолюбие бедняков, из которых многие, особенно из хитрованцев, обладали совсем особой психологией и не пошли бы разговеться, если бы им предложили даровое угощение. Заплатив же пятачок, он шел смело с сознанием своего достоинства.

Разговенья устроены были на 1500 человек; обошлись они около 20 копеек на человека и состояли из следующего:

1) 1.2 фунта кулича,

2) 1/6 фунта сырной пасхи,

3) 2 крашеных яйца,

4) 1/4 фунта вареной колбасы,

5) 1 сайка,

6) 1 стакан чаю с куском лимона, двумя кусками сахара.

Начались разговенья в 3 часа пополуночи и окончились в 8 утра.

Посетители впускались партиями, сообразно числу имевшихся мест. В 10–12 минут они оканчивали разгавливаться и по выходе их от 12–15 минут уходило на уборку помещения, мытье посуды, разливание чая и раскладывание порций по столам, по окончании чего впускалась новая партия посетителей. Таким образом, в течение указанного времени было пропущено одиннадцать партий.

Предписанием попечительства народная чайная на Хитровом рынке должна была оставаться открытой и по окончании разговений, я, посетив ее, распорядился закрыть чайную тотчас по окончании разговений ввиду крайнего утомления штата служащих.

Однако закрыть ее пришлось только около 10 часов утра, так как до этого часа продолжали еще являться одиночные посетители, предъявлявшие ранее приобретенные билеты на участие в разговеньях.

Женщин среди разгавливавшихся было крайне мало – вероятно, не более 3–5 %. Выпившие среди них крайне редки, тихи и как бы сконфужены.

Весьма трудно передать то впечатление, какое производили на стороннего наблюдателя эти разговенья массы людей, не только лишенных домашнего очага, но в большинстве не знавших, будут ли что-то есть сегодня, где проведут холодную ночь. Одна из дам, принимавшая участие в сборе денег для разговений и затем лично наблюдавшая их, писала по этому поводу заведующему чайной: «Вы доставили мне громадное нравственное удовлетворение, дав возможность провести пасхальное утро так, как провела я его нынешний год. За эти несколько часов я много передумала, и все мои невзгоды и неудачи показались мне такими ничтожными, что мне самой за себя стыдно стало».

При входе в чайную иные крестились на ходу, торопливо, другие осеняли себя крестным знамением, только заняв уже место за одним из столов, и делали это медленно, благоговейно. Как только садился последний из впущенной партии, среди разгавливавшихся водворялась поразительная тишина и в молчании этой массы людей чувствовалась горькая, одинокая дума каждого из них; их мысли далеки были от окружающего – они уносились в прошлое, когда святая ночь встречалась в кругу односельчан, когда Святой обычай справлялся среди близких дорогих людей.

У большинства разгавливавшихся выражение лиц было сосредоточенное, серьезное, у некоторых – угрюмое, утомленное и лишь у немногих просветленное.

Разговевшись куличом и пасхою и выпив чай, большинство укладывали все остальное в платок или просто забирали в руки и, помолившись в сторону святой иконы, спешили очистить место для целой толпы ждавших очереди у входа в чайную. Эта торопливость невольно поражала – она не вязалась с обычным в крестьянском быту отношением к выполнению святого обычая и объяснялась частью чувством деликатности по отношению к ожидавшим очереди, частью болезненной нервностью тех посетителей, которых засосала уже тина трущоб Москвы. Каким контрастом среди этих последних являлся другой тип, а именно крупный степенный крестьянин с окладистой русой бородой. Без малейшей торопливости молился он и истово крестился, стоя у своего места; с благоговейным спокойствием приступал к разговеньям освященными пасхою и куличом; каждую упавшую крошку их он тщательно подбирал, остерегаясь уронить какую-либо со стола под ноги.

Но вот один за другим стали подыматься и выходить его соседи; что дальше, то больше таких, и невольно подчиняясь общей торопливости, степенный бородач начинал терять свое спокойствие, с недоумением оглядывал он окружавших и стал торопиться сам. «Как не выведут. – Гляди: в шапке есть святое», – раздавалось иногда чье-то негодующее замечание.

– «Кто».

– «Где».

Но субъект, приостановившийся было у выхода на лестницу, торопливо юркнул вниз.

Из полуторатысячи разгавливавшихся нашелся всего один, по-видимому, коренной хитрованец и притом выпивши, который попробовал заявить заведующему, что он хотя и был впущен, но своей доли и не получил и потому требует выдачи ее.

Из среды разгавлившихся тотчас, однако, окружило его несколько человек, тихо, без всякого шума, уличили его во лжи, пристыдили и увели, сконфуженного, с собою.

Этот случай был единственным и нисколько не омрачившим общее впечатление пасхальных разговений.

В горячем и дружном «Воистину воскресе», вырвавшемся единодушным возгласом из груди поднявшейся со своих мест толпы, раздельно и часто посыпавшемся со всех концов помещений чайной «благодарим» сказалось настроение раздавливавшихся, когда отвечали на мое пасхальное приветствие, обращенное к ним. <…>^[624]

Вернулся я к себе около 9 часов утра, чувствовал какое-то особенное удовлетворение, что мне удалось повидать в эту радостно-пасхальную ночь бедняков, не имевших крова, и провести с ними несколько часов. Я был, конечно, в мундире и в орденах, меня разглядывали, и я чувствовал, что в этих их взглядах не было не только какого-нибудь чувства недоброжелательства, а напротив, они с каким-то восхищением смотрели на мой мундир, а один хитрованец, спившийся диакон, как теперь помню, обратился мне: «ах как хорошо, дайте мне на вас посмотреть, давно я не видел блестящего мундира, ах как хорошо, я ведь прежде много видывал». И слезы показались у него на глазах.

Я и не ложился спать, только взял ванну, чтобы освежиться, и в 11 часов 30 минут был уже на христосовании у великого князя.

В этот день первыми христосовались с их высочествами – причт церкви генерал-губернаторского дома и церковный староста, затем учительница Ильинской женской школы с дочерью и акушерка Ильинского родильного приюта, учителя Ильинской и Усовской школы, фельдшера, чины конторы Двора, унтер-шталмейстер, писец при высочестве, вся прислуга как двора, так и свиты, служащие имений Ильинского и Усова, прислуга генерал-губернаторского дома и чины временной охраны.

В 1 час дня был парадный завтрак, к которому были приглашены вся свита и состоявшие при великом князе и великой княгине лица с женами.

У государя в этот день поздравления с праздником приносили митрополит Владимир с высшим духовенством Троице-Сергиевой лавры. Духовенство пропело «Христос Воскресе» и «Святися, святися Новый Иерусалиме», а протодиакон знаменитый Розов провозгласил многолетие, затем государю приносили поздравления придворное духовенство, командир и офицеры Конвоя и Сводно-гвардейского батальона, гофмаршальская часть, прислуга и т. д.

Вечером их величества посетили великого князя, народ сплошной стеной занимал всю площадь против генерал-губернаторского дома и встретил царя и царицу взрывом энтузиазма.

Москва ко дню Пасхи разукрасилась почти также богато и красиво, как в дни коронования. Блестящая иллюминация в первые три дня Пасхи была прямо феерична. Одно здание было лучше другого.

На другой день, 7-го, сопровождая великого князя, я присутствовал на христосовании государя со следующими депутациями:

В Александровском зале:

– депутацией от Пажеского его величества корпуса, Павловского и Александровского военных училищ.

– начальствующими лицами Московского военного округа, присутствовавшими при принесении поздравлений нижними чинами.

В Георгиевском зале:

– волостными старшинами Московской губернии.

– нижними чинами Собственного его величества Конвоя, Сводно-гвардейского батальона и дворцовой полиции.

– фельдфебелями, полковыми барабанщиками и горнистами и старшими музыкантами I-го лейб-гренадерского Екатеринославского и 12-го Астраханского императора Александра III полков.

– ротой Его Величества 1-го лейб-гренадерского Екатеринославского полка в полном составе.

– чинами, занимавшими караулы во время Пасхальной заутрени.

В 2 часа 30 минут в Андреевском зале приносили поздравления их величествам придворные дамы, супруги дворян Московской губернии.

Затем еще государь принимал депутацию от рабочих фабрик и заводов Москвы и губернии.

Рабочий Афанасьев, поднося хлеб-соль на деревянном блюде с надписью «Ее императорскому величеству – от московских фабрично-заводских рабочих, апрель, 1903 г. Христос Воскресе!» и на солонке «Х. В. обожаемому монарху», произнес следующие слова: «Всемилостивейший государь, царь батюшка! Мы, фабрично-заводские рабочие первопрестольной столицы, бесконечно счастливые лицезреть ваши императорские величества, осмеливаясь повергнуть к стопам вашим свои верноподданнические чувства и поднести хлеб-соль, поздравляем вас, обожаемый государь, с светлым праздником Воскресения Христова». Государь со всеми христосовался по три раза, императрице целовали руку и каждый из ее рук получил по фарфоровому яйцу с шифром.

После приема их величества посетили митрополита Владимира в Троицком подворье и пили у него чай.

В этот день в Москву приехал наследник цесаревич Михаил Александрович.

На третий день Пасхи у великого князя был большой прием поздравлений, а после завтрака великая княгиня принимала поздравления от московских дам.

Приехавших с поздравлениями к их высочествам в этом году было больше, чем во все другие годы, среди них была и вся свита государя.

Вечером во всех императорских театрах состоялись спектакли в пользу Иверской общины. В Большом театре поставлена была опера Кюи «Сын мандарина», 2-я картина 2-го действия оперы «Евгений Онегин» и две картины балета «Конек Горбунок», участвовали Кристман и Собинов.

Их величества и их высочества прибыли в театр к началу спектакля и были встречены лицами администрации императорских театров и членами Совета общества, среди которых был и я.

На барьере царской ложи были положены мною заранее приготовленные от Иверской общины очень красиво раскрашенные программы и букеты – из орхидей и роз для императрицы и ландышей для великой княгини. При входе их величеств в театр вся публика поднялась со своих мест, оркестр исполнил гимн, повторенный по требованию публики несколько раз. Спектакль прошел с необыкновенным подъемом, театр, конечно, был переполнен, Иверская община получала вдвое больше, чем ожидали, многие платили за места больше стоимости, чистыми община полуила более 6000 рублей.

В среду состоялся пасхальный завтрак у дворян, по примеру тому, как это было устроено в 1900 году. Опять дворянство просило меня взять на себя охрану дома дворянства на время завтрака, на что я охотно с разрешения великого князя согласился. Залы собрания были несколько иначе убраны, чем в 1900 году. Они представляли собой сплошной лес из гигантских пальм, лавров. В Большом колонном зале, кроме высоких латаний, лавров, были всевозможные цветущие растения – сирень, крупные розы, камелии, лилии, гвоздики, левкои, ландыши и т. д. Площадка близ входа в Монументный зал представляла галерею из тропических растений. В Царской гостиной на столе, покрытом только зеленым бархатом, находилось старинное блюдо полное роз.

Столы их величеств были поставлены так же, как и в 1900 году – по 16 приборов на каждом, были украшены редким фамильным старым серебром из коллекций графини Уваровой, графа Шувалова, графа Бобринского, князя Долгорукова, графа Соллогуба, графа Орлова-Давыдова и барона Мейендорфа. Были такие редкости, что для охранения их приглашены были артельщики Шестовской артели.^[625] Против государя лежало блюдо, подаренное императрицей Екатериной II графу Зубову за Персидский поход, тут же находились: серебряная рыба в стиле Людовика XV и группа, изображавшая сферу со знаком зодиака наверху, старой немецкой работы, все мелочи были старинного серебра, по краям столов помещались две серебряные группы, изображавшие коньки^[626] с рыцарями на подставках в стиле Людовика XV.

Хрусталь, десертные тарелки были из известной коллекции Клейста. Весь хрусталь старинного императорского фарфора с портретом Петра I, императриц Елизаветы и Екатерины II, Потемкина, героев 1812 года, бокалы с государственными гербами и инициалами Анны Леопольдовны; фарфор старого императорского завода с царскими портретами. Тут же лежали ножи и вилки с финифтью времен Алексея Михайловича.

Меню представляло Св. Георгия Победоносца, поражающего копьем чудовище; фон изображал вид Кремля, вверху двуглавый русский древний орел. Посредине зала тянулись два огромных стола с огромными пасхами, полусаженными греческими бабами и всевозможными блюдами. По краям столов помещались огромные розовые пасхальные яйца с белыми голубями наверху, державшими ветки зелени.

Около часа дня прибыли их величества. Государь и наследник были в преображенских мундирах, великий князь Сергей Александрович в лейб-гусарском.

Как только появились их величества, загремели звуки заздравного хора из оперы «Русалка», певшего «Слава Белому Русскому Царю». Во время же завтрака оркестр исполнил «Вступление» к опере «Лоэнгрин» Вагнера, хор – «Сияет солнце» и «Малютка Зоя» Кюи, г-жи Цыбущенко, женский хор и оркестр – «На реке Евфрате» Серова, оркестр симфонический и военный – «Полтавский бой» Чайковского, хор «? capella» «Север и юг» Гречанинова, оркестр – отрывок из оперы «Генрих VIII» Сен-Санса, общий хор ? capella «Так и рвется душа» Авранека и оркестр симфонический и военный – полонез из оперы «Дубровский» Направника.

Когда было подано шампанское, князь П. Н. Трубецкой произнес тост за их величеств. <…>^[627]

Раздались восторженные долго не смолкавшие клики «ура»; оркестр и хор исполняли народный гимн; все стояли, клики «ура» не прекращались в течение многих минут.

Второй тост князь П. Н. Трубецкой провозгласил за его императорское высочество государя наследника. Оркестр исполнил Преображенский марш, выслушанный дворянами стоя.

Государь император ответил:

«От имени ее величества и моего благодарю вас, господа, за вашу гостеприимную и роскошную трапезу.

Нам доставило сердечное удовольствие вновь посетить ваши гостеприимные стены и снова принять от вас пасхальный завтрак, как и три года тому назад.

От имени государыни императрицы, государя наследника и моего пью за здоровье, за славу и за процветание московского дворянства.

За ваше здоровье, господа!»

Ответ его величества вызвал неописуемый восторг. Снова клики «ура» и звуки «Славься, славься наш русский царь», исполненного хором и оркестром.

По окончании завтрака их величества и их высочества прошли в Монументную гостиную, где беседовали с предводителями дворянства.

Во время трапезы за государем стояли можайский предводитель дворянства Варженевский и верейский – Шлиппе, а за ее величеством – московский уездный предводитель дворянства князь В. А. Голицын и коломенский – барон Крюденер.

Около трех часов столы из Колонного зала были вынесены, поставлены рядами стулья, зажжено электричество. На возвышении, где обыкновенно помещалась эстрада, поставлен был покрытый бархатной скатертью стол с блюдом, наполненным розами; около него – несколько кресел и ряд стульев для высших чинов и лиц свиты государя и их высочеств. В передней части галереи поместились артисты и артистки императорской оперы. В три часа из внутренней гостиной вышел государь, императрица и их высочества. Их величества, государь наследник и великая княгиня заняли места около стола; вблизи находились княгиня А. В. Трубецкая; во втором ряду сидел великий князь Сергей Александрович; около него жена городского головы княгиня С. Н. Голицына. Дальше разместились лица свиты.

Затем началось музыкальное отделение. Збруева под аккомпанемент арфы и виолончели исполнила «Сомнение», романс Глинки, артистка Нежданова – вальс из оперы «Мирей» Гуно, Собинов – сонет «К Неману» Ц. Кюи, Габриель Кристман – «Мария-Магдалина» Массне, артист Оленин – комическую сценку «Сват и жених» (слова Некрасова), сестры Габриель и Эмилия Кристман исполнили дуэты «Can?oni di Napoli» Тости и «Соловей» Алябьева, артистка Дейша-Сионицкая – «Озеро чистое» (слова К. Р.,^[628] музыка Л. Николаева) и «Звонче жаворонка пенье» графа А. Толстого (музыка Римского-Корсакова), Собинов и Оленин, Г. Кристман и Збруева – квартет из оперы «Риголетто» Верди.

Исполнено было несколько номеров сверх программы и между прочим романс «Ванька и Танька», музыка Даргомыжского. Музыкальное отделение оставило самое хорошее впечатление. Отбывая из собрания, августейшие гости выразили благодарность дворянам за радушный прием. Собравшийся по пути следования их величеств народ шумно приветствовал царя и царицу.

Я был страшно счастлив, что все прошло так хорошо.

Вечером их величества посетили Малый театр с великим князем и великой княгиней. Шла пьеса «Да здравствует жизнь» с участием Южина, Ермоловой и Федотовой. Сыграно было замечательно, пьеса довольно интересная. Я сидел в большой средней императорской ложе с лицами свиты государя.

На другой день, 10 апреля, великий князь христосовался с духовенством сел Ильинского и Усово, затем со смотрителем и прислугой Нескучного дворца, пекарями братьями Савостьяновыми, Филлиповым и рыбником из Охотного ряда Папышевым, нижними чинами караула гауптвахты против генерал-губернаторского дома и фельдфебелями, вахмистрами, штаб-горнистами и штаб-трубачами от войск Московского гарнизона.

Днем государь принимал дворян в Кремлевском дворце, а затем их величества посетили Зачатьевский женский монастырь и городское убежище для сирот, находившееся недалеко от монастыря. Я не сопровождал великого князя в этот день и воспользовался этим, чтобы побывать в манеже, где шли пасхальные гулянья, и на которых я успел побывать только мельком в день открытия их.

Эти гулянья были посвящены весеннему празднику, празднику возрождения природы, так хорошо изображенному в вечно юной сказке А. Н. Островского «Снегурочка», которая и была поставлена на манежной сцене, с присущей М. В. Лентовскому талантливостью и художественным чутьем.

Пьеса эта в 4-х действиях с прологом была в полном смысле слова гвоздем пасхальных народных гуляний, смотрелась все время с неослабевающим интересом, а постановка ее вполне заслужила единогласные похвальные отзывы всей московской прессы.

Не меньшим успехом у публики пользовался приглашенный из С.-Петербурга струнный оркестр военной музыки – моего родного Преображенского полка, концертные отделения коего привлекали всеобщее внимание и происходили среди идеальной тишины, при гробовом молчании толпы, которая затем аплодисментами и кликами одобрения сопровождала каждый исполненный музыкальный номер этого оркестра.

Совпадавшие с пасхальными гуляньями юбилейные торжества основания С.-Петербурга нашли отголосок в особо поставленных чтениях о сем с туманными картинами,^[629] относившимися к главнейшим моментам исторической жизни С.-Петербурга.

Независимо от сего, весенние пасхальные гуляния дополнялись, кроме обычных «манежных забав и утех», еще представлением народных сцен И. И. Мясницкого «О деревне забыл», «Омосквичился» и «Первый винокур» и очень удачным воспроизведением на художественно отделанной «Красной горке» народных весенних обрядов – бросания венков, гадания невест и проч.

13 апреля, к моей радости, гуляния посетила великая княгиня Мария Павловна и Дмитрий Павлович в сопровождении моей сестры с разрешения великого князя. Это произвело очень хорошее впечатление на публику и очень меня подбодрило и всех моих сотрудников, а то я впал в большое уныние, т. к. посещаемость манежа была весьма ограниченная, народу было мало. Народ был все время на улице, хотел видеть государя, к тому же и погода была совершенно исключительная, совсем как летом, все ходили в летних платьях, ночи были теплые, не менее 13°, все деревья к 10 апреля были уже покрыты зеленью, а 20-го зацвела сирень. Это была редкая весна.

Но, невзирая на это, все же 25 дней гуляний, считая Рождественские, Масленичные и Пасхальные, всего перебывало народа на них 148 218 человек.

11 апреля в 11 часов утра состоялся высочайший смотр войскам Московского гарнизона на Театральной площади. Десятки тысяч народа наполняли все места вокруг парада, окна домов, гостиниц были полны зрителей. Весь царский путь от Кремля представлял собой две живые стены.

Подъехав к месту парада, государь сел на коня, императрица с великой княгиней заняли места в парадном экипаже «? la Daumont», запряженном в четверку рыжих лошадей с жокеями в белых с золотыми шнурами куртках с красными рукавами. Впереди в белом мундире ехал пикер.^[630] На запятках два красавца камер-казака.

Объезд войск длился полчаса, потом началось прохождение. Великий князь, как командующий войсками, командовал всем парадом. В этот день государь назначил шефом Ростовского полка наследника цесаревича, Киевского полка – великого князя Сергея Александровича. Новые шефы при прохождении ехали на правых флангах своих полков.

После парада состоялся высочайший завтрак в Александровской зале Кремлевского дворца для всех начальствующих лиц.

Свита великого князя тоже получила приглашение.

Вечером их величества были в Большом театре в опере «Моряк-скиталец».

На другой день в 12 часов дня их величества с великим князем Сергеем Александровичем и великой княгиней Елизаветой Федоровной и детьми Павла Александровича выехали из Москвы по Виндавской железной дороге на ст. «Новоиерусалимскую» для посещения Нового Иерусалима. Я сопровождал великого князя. На станции «Новоиерусалимская» их величеств встретили губернатор Г. И. Кристи, звенигородский уездный предводитель граф П. С. Шереметев и другие местные власти.

Императорский поезд подошел к станции в 2 часа дня.

Граф Шереметев поднес императрице букет из орхидей, белых роз и ландышей, великой княгине такой же, но с цветными розами, при этом он произнес следующую речь: «Осмелюсь, государь, выразить вашему величеству верноподданнические чувства от имени звенигородского дворянства, бесконечно счастливого видеть Вас, государь, и государыню императрицу в пределах Звенигородского уезда, близ стен русской исторический святыни – Нового Иерусалима».

Когда их величества и их высочества вышли с вокзала, раздались восторженные клики «ура» массы народа, собравшегося из местных деревень и из города Воскресенска и беспрерывною цепью стоявшего по пути следования их величеств. Царь и царица ехали в парном экипаже, сопровождаемом четырьмя конвойцами; во втором экипаже следовали великий князь Сергей Александрович, великая княгиня Елизавета Федоровна и августейшие дети великого князя Павла Александровича. Впереди ехал губернатор Г. И. Кристи. Путь пролегал по живописной местности: направо и налево открывались чудные виды, а высоко на горе блестел своими золотыми главами собор Воскресенского монастыря. При приближении их величеств на монастырской колокольне загудели удары большого колокола. В то же время из собора вышла навстречу их величествам процессия с иконами и хоругвями. Впереди шли певчие, потом иеродиаконы с красными пасхальными свечами, убранными цветами, далее – иеромонахи и вслед за ними – настоятель монастыря архимандрит о. Владимир. Певчие пели «Христос воскресе», по древнему обычаю Иерусалимского храма.

Приложившись ко кресту у святых врат, проследовали в собор. Собор сооружен был царевной Татьяной Михайловной по плану Иерусалимского храма. В соборе обилие света и воздуха, а сочетание золота с синим и белым цветами придавали легкость этому грандиозному храму. Особенно красива была половина здания, где находилась кувуклия;^[631] эта часть была в семь световых ярусов, и все они имели золоченые хоры. Благодаря постепенному смягчению тонов красок – полная иллюзия небесного свода. Вокруг средней части собора тянется галерея с множеством приделов (их всего 29).

В соборе у кувуклии с гробом Спасителя архимандрит совершил молебствие. Во время богослужения царь и царица держали зажженные свечи. По окончании молебствия их величества и высочества прошли в кувуклию – небольшое помещение в новой часовне, и спустились в пещеру, где находится гробница Спасителя. Приложившись к монастырским святыням, обошли пределы, сходящиеся как внизу, так и на хорах. Их величества и их высочества прикладывались к «камню помазания», на который с Голгофы спускается в Великую пятницу плащаница; посетили самую Голгофу и под нею придел Иоанна Предтечи, где находилась гробница патриарха Никона, с висящими над ней его веригами; прошли лестницею, называемою «крестным путем», под которою устроена темница с железными решетчатыми дверями; другую темницу, где Христос изображен сидящим на камне в терновом венце и в хламиде; прошли в подземную церковь, спуск в которую состоял из 33 ступенек, соответственно глубине, на которой найден крест Спасителя и где находится колодезь с чистою и прозрачною водою; в подземной церкви похоронен был сын полководца Суворова.^[632]

Затем их величества осматривали ризницу и богатейшую церковную библиотеку и музей в Никоновском дворце.^[633] Во дворце их величества кушали чай и осматривали покои со старинными редкими портретами царей, цариц и большою картиною, представлявшею погребение патриарха Никона: в процессии шел царь. Были, между прочим, портреты царя Феодора Алексеевича, Алексея Михайловича, Елизаветы Алексеевны, Анны Иоанновны, императриц Екатерины I, Екатерины II, императора Павла I и императрицы Марии Федоровны, древние грамоты на закрепление за монастырем вотчин, писанные полууставом, некоторые были разрисованы царевною Татьяной Михайловной, одна из грамот, 1688 г., подписанная патриархом Александрийским (на греческом языке), патриархом Макарием Антиохийским (на арабском) и московским патриархом Иоасафом (на русском).

В библиотеке их величествам и их высочествам архимандрит Владимир показал синодик царевны Татьяны Михайловны, разукрашенный ею виньетками, деревом российских князей и царей Алексея Михайловича и 25 картинами, затем пандекты Антиоха Черноризца^[634] XI века, грамоту на закрепление за монастырем соляных приисков в «Соли Каменной», древнее Евангелие и др.

Из библиотеки, через трапезную церковь, царь и царица и их высочества прошли в монастырский музей, представлявший богатейшее собрание всевозможных предметов. Здесь картины, портреты, коллекции вещей, принадлежавших Никону (потиры, в которых он совершал евхаристию в скиту, черные янтарные четки, колокол, посох, войлочная шляпа, сапоги, калиги); несколько портретов Никона, портрет схимонаха Павла, портрет Тициана, модель Гроба Господня, фонарь для крестных ходов – дар царевны Татьяны; тут же старинные вещи, монеты, ларцы деревянные с резьбою из кости, тарелки, чашки и т. д.

Из музея их величества и их высочества прошли в Вифлеемскую церковь с пещерою,^[635] показывавшей место рождения Христа. Когда их величества и их высочества вышли на монастырский двор, расположенные на пути их следования ученики и ученицы воскресных школ исполнили «Спаси, Господи, люди твоя».

Затем осмотрели находившиеся под навесом карету патриарха Никона и сели в сани. В четыре часа состоялось отбытие из монастыря их величеств и их высочеств. В 6 часов их величества и их высочества вернулись в Москву.

В воскресенье 13 апреля их величества были у обедни, в храме Спаса, за Золотой решеткой, а вечером были на музыкальном вечере у великого князя. Приглашенных было 75 человек. Музыкальный вечер состоял из двух отделений…

По окончании музыкального вечера состоялся в высочайшем присутствии ужин. Высочайшие столы были круглые, на 10 приборов каждый. За одним столом центральное место занимал государь император. С правой стороны сидели великая княгиня Елизавета Федоровна, министр императорского Двора барон Фредерикс, Н. Булыгина и московский губернатор Г. И. Кристи; с левой стороны занимали места: камер-фрейлина Е. П. Ермолова, министр внутренних дел В. К. фон-Плеве, г-жа Истомина, губернский предводитель дворянства князь П. Н. Трубецкой и г-жа Соболева.

За столом государыни императрицы с правой стороны занимали места: великий князь Сергей Александрович, гофмейстерина государыни императрицы светлейшая княгиня М. М. Голицына, генерал-адъютант Рихтер, Кристи, начальник штаба, военного округа генерал-лейтенант Л. Н. Соболев, и с левой стороны: генерал-адъютант граф Олсуфьев, супруга губернского предводителя дворянства княгиня А. В. Трубецкая, А. Г. Булыгин и княгиня С. Н. Голицына. Близ высочайших столов находился еще стол для лиц свиты.

Вечер этот считался как бы интимным, военные были в сюртуках в погонах.

14 апреля их величества днем посетили ряд учебных учреждений, Петровско-Александровский пансион, приют московского дворянства, Московское промышленное училище и Мариинское городское. При этом же в сопровождении великого князя государь посетил казармы Екатеринославского и Астраханского гренадерских полков. Я не был дежурным в этот день и не сопровождал великого князя, чему был очень рад, т. к. мог отдохнуть перед предстоящим вечером бала у великого князя, а то я так замучился за это время, что ног под собой не чувствовал. Бал у великого князя прошел блестяще. Императрица танцевала, была даже оживленной, что с ней редко бывало. Я, как мне казалось, дирижировал хорошо, я чувствовал, что у меня все ладится. Моя Марица Михалкова была среди приглашенных, что мне доставляло большое удовольствие. Цветов на балу было масса, что удивительна было красиво. Великий князь потом меня благодарил.

15 апреля государь с великим князем посетил кадетские корпуса и Московское военное училище, императрица же проехала в Иверскую общину к обедне, которую служил о. Иоанн Кронштадский. Совет общины во главе с попечительницей Е. П. Ивановой-Луцевиной из членов, среди которых находился и я, встретил императрицу, которая приехала вместе с великой княгиней. После обедни императрица обошла хирургическое отделение и терапевтическое, останавливаясь у каждой больной. После подробного осмотра прошла в кабинет попечительницы, где был подан чай. Государыня беседовала с о. Иоанном и членами совета, пила чай и, пробыв около часа, уехала в Кремль; народ в это время успел уже собраться, громким «ура» приветствовали царицу.

Днем их величества посетили древний храм, построенный в 1689 году на Арбате в Большом Николо-Песковском переулке – Св. Николая что на Песках, где помолились у чудотворной иконы Козельщанской Божьей Матери. Главный престол этого храма – в честь Покрова Богородицы, он замечателен своей колокольней с оригинально устроенным вверху шатром в виде царской шапки «большого наряда». В шатре 4 ряда «слухов» (окон для большого распространения звука при колокольном звоне).

В тот же день в Александровском зале Большого Кремлевского дворца состоялся высочайший парадный обед на 400 приглашенных. После обеда в Андреевском зале подан был кофе, их величества при этом обходили приглашенных и беседовали с ними.

Наступил последний день пребывания государя – 16 апреля утром их величества посетили старопечатные палаты при Синодальной типографии.^[636] Когда их величества прибыли, из среды рабочих отделилось трое старейших из них и один, держа икону в руках, просил царя и царицу принять ее от рабочих, сказав, что икона эта Николая-чудотворца их собственной ручной работы. Государь поблагодарил их, приняв икону, и побеседовал с ними.

Осмотр музея начался со станка Петра Великого; тут была подана карточка, одна сторона которой украшена видом древних палат Государева печатного двора, а на другой ее стороне, при помощи этого станка, был оттиснут следующий текст церковно-славянским шрифтом: «Отпечатано в присутствии их императорских величеств государя императора Николая Александровича и государыни императрицы Александры Федоровны и их императорских высочеств великого князя Сергея Александровича и великой княгини Елизаветы Федоровны на походном станке императора Петра Великого».

Осматривая библиотеку и устроенную при ней выставку, государь император обратил внимание на манифест о воинском наборе 1714 года, затем их величества и их высочества осматривали старопечатные книги, начиная от возникновения на Руси печатания до времен Петра Великого; посетили брошюровочную, линовальную, словолитню, наборную, печатные палаты, где расположены были машины, и существовавшую при типографии церковно-приходскую школу.

Из типографии их величества проехали в храм Василия Блаженного, где прикладывались к мощам Св. Василия Блаженного и Иоанна, над которыми висели вериги в 2 1/2 пудов весу.

Затем их величества посетили усыпальницу бояр Романовых в Новоспасском монастыре и Страстной монастырь, где пили чай в покоях игумении. В пятом часу дня государь с императрицей посетили их высочеств в генерал-губернаторском доме, государь лично передал великому князю нижеследующий рескрипт:

«Ваше императорское высочество!

Господь вновь даровал мне и государыне императрице Александре Феодоровне высокое утешение провести в Москве вместе с нашими детьми, в молитвенном единении с преданным нам народом, дни Страстной недели, удостоиться здесь приобщения Святых Тайн и радостно встретить Светлый Праздник Христов <…>.

Объявляю также вашему высочеству мою сердечную признательность за неусыпные и плодотворные труды на благо первопрестольной столицы и за образцовый в ней порядок. Мне отрадно было убедиться, что в поддержании этого порядка соревновалось с чинами, к сему призванными, само население.

Пребываю к Вам навсегда неизменно благосклонный

На подлинном собственною его императорского величества рукою написано: «Сердечно любящий вас и благодарный. Николай».

Москва, 16 апреля 1903 г.»

В 7 часов вечера их величества покинули Москву.

Весь путь следования до вокзала был заполнен тысячами народа, шпалерами по одну сторону стояли войска и учебные заведения. За час до отхода поезда царские комнаты вокзала наполнились высшими чинами и должностными лицами и дамами, имевшими приезд ко двору. Вскоре прибыли августейшие дочери государя, великий князь Сергей Александрович с Елизаветой Федоровной с детьми Павла Александровича.

Около 7 часов громовое «ура» известило всех собравшихся на вокзале, что их величества приближаются. Показалась коляска, запряженная парой серых лошадей – ехал государь.

Обойдя всех присутствовавших, их величества сели в вагон. Императорский поезд отошел при громких криках «ура». Вместе с их величествами уехали их высочества Сергей Александрович и Елизавета Федоровна и дети Павла Александровича. Я сопровождал великого князя, сестра моя детей Павла Александровича. Я был ужасно счастлив, что эти две недели пребывания государя в Москве прошли так блестяще.

17 апреля прибыли в Царское Село. Великий князь с великой княгиней остались у их величеств в Александровском дворце, дети же Павла Александровича с моей сестрой и со мной проехали в Петербург, я остановился у сестры на Галерной во дворце Павла Александровича.

Предположено было, что в десятых числах мая дети окончательно покинут Петербург, чтобы совсем переехать в Москву к дяде и тете, сестре моей предстояло приготовить все к переезду. Мне великий князь разрешил поездку заграницу, чтобы навестить Михалкова, отпустив меня до своего возвращения в Москву.

Я и выехал в Герлиц 23 апреля, рад был отдохнуть хотя бы в дороге. Ехал я с большим удобством в международном вагоне, пассажиров было мало, и я один был в большом купе 2 класса. Вплоть до Вержболово я спал, едва успел одеться, когда поезд подошел к Эйдкунену. Тут был осмотр багажа, я потерял квитанцию, но немцы оказались весьма любезными и поверили мне на слово. От Эйдкунена тоже было свободно ехать, в Берлин приехал в 7 часов вечера, умылся и пошел бродить по городу, зашел в народный дом, вернее, подобие такового – очень мне он понравился, поражала аккуратность, практичность.

В полночь выехал дальше в Герлиц, куда приехал в 4 часа утра, остановился в гостинице «Дрезден». По дороге в вагоне у меня сделалось что-то вроде припадка. Мне сделалось почти дурно, когда я проснулся, проехав около часу от Берлина, трудно было дышать, а потом выступил холодный пот и сделался сильный озноб, так что, несмотря на теплую погоду, я с трудом согрелся. Потом я заснул, и когда подъехал к Кольфурту, где мне надо было пересесть в другой поезд, мне уже было лучше, но приехав в Герлиц, слабость страшная не покидала меня.

Должно быть, сказалось переутомление. У Михалкова я провел два дня. Перемены в нем я не нашел никакой, он был хорошего вида, но упорно молчал. Вечером, уйдя от Михалкова, я зашел в театр, где на открытой сцене шла какая-то глупая и совсем не остроумная пьеса, а немцы покатывались со смеху.

С тяжелым чувством, как всегда, уехал я от Михалкова и 8-го был уже в Москве. В Москве я окунулся в дела, меня ждало много срочной работы, и я с утра до ночи сидел за делами попечительства трезвости.

30 апреля пришлось мне все же отвлечься несколько от дел и быть на свадьбе племянницы М. А. Сабашниковой – Е. Н. Ивановой, которая вышла замуж за Гофмана и пригласила меня быть ее шафером.

В этот самый день попечительство понесло тяжелую утрату в лице профессора А. И. Кирпичникова, который скончался совсем неожиданно, проболев самое короткое время. Он был одним из самых деятельных членов комиссии, учрежденной комитетом для рассмотрения каталога книг наших читален и библиотек и составления толкового указания. Горячо преданный делу народного образования, А. И. Кирпичников неутомимо работал в Комиссии. Близкое знакомство его с народными аудиториями и читальнями дало ему удивительную верность в оценке литературных произведений и той формы, в которой эта оценка являлась в указателе для народа. Поэтому отзывы о книгах А. И. Кирпичникова были большим вкладом в работу комиссии. По тому, как работал Кирпичников, можно было сказать, что со смертью его ушел из рядов деятелей по народному образованию один из самых горячих поборников той мысли, что на людях науки и знания лежит обязанность принести эти знания всюду, куда народ за этими знаниями обращается. Этот завет и лег в основание деятельности комиссии. Что особенно дорого было в А. И. Кирпичникове – он никогда не вмешивал политики, никогда не либеральничал, не играл на популярность. 2 мая его похоронили на Ваганьковском кладбище.

К этому времени относится реформа отчетности в попечительстве с целью выработать большее однообразие в отчетности, на что было обращено внимание председателя.

Решено было сосредоточить всю отчетность учреждений в канцелярии, и для этой цели предписанием председателя с 1 мая 1903 года установлена была должность «главного счетовода», на какую и был назначен заведующий народной чайной с конторой по найму рабочих на Хитровом рынке, потомственный дворянин Г. И. Апарин, на обязанность которого было возложено следующее:

«1) Объединение и ответственный надзор за правильностью и единообразием всей отчетности попечительства, кроме имеющей отношение к Государственному контролю, и ведения книг по формам, предписываемым министерством, что осталось всецело на обязанности бухгалтера попечительства и на его ответственности;

2) Переработка форм отчетности, если таковая оказалась бы нужной, дабы отчетность могла давать вполне рельефное представление о всех сколько-нибудь важных отраслях хозяйства;

3) Составление годовых смет по всем учреждениям попечительства;

4) Составление годового отчета попечительства». <…>

Было предложено состоявшему при председателе для особых поручений, отставному генерал-майору Н. Я. Кудрявцеву, следующее:

«1) Производить внезапные ревизии всех учреждений и ведомств попечительства, не прерывая, однако, функционирования их; в виду чего делать эти ревизии по частям и отраслям хозяйства, по выбору ревизующего». <…>

Я был очень рад, что удалось заполучить Г. И. Апарина на должность главного счетовода, я его хорошо знал и был совершенно покоен за отчетность. Эти два лица, Апарин и Кудрявцев, а также управлявший канцелярией В. Б. Шереметев были моей опорой, я всегда мог на них положиться, и потому во время моих частых отлучек я был всегда спокоен, что меня не подведут.

11 мая их высочества вернулись в Москву, и с ними моя сестра с детьми великого князя Павла Александровича. Моя сестра, переехав Москву, выговорила себе разрешение, когда ей нужно по делам своей общины Св. Евгении и патриотической школы, ездить беспрепятственно в Петербург, дабы не покидать этих учреждений, которые были близки ее сердцу и в которые она вложила столько забот и труда. Великий князь дал ей в этом отношении полную свободу. Это было для нее большим удовлетворением.

На другой день Москва праздновала 40-летие деятельности председательницы Общества поощрения трудолюбия А. Н. Стрекаловой – этой милейшей очаровательной старушки. Празднование происходило в присутствии их высочеств. Началось оно с молебна в церкви Елизаветинской гимназии, после чего состоялся акт с бесчисленными речами и подношениями.

На другой день их высочества переехали в Ильинское, дети Павла Александровича тоже, я остался в Москве и наезжал в Ильинское временами, часто бывая в Назарьево, где жили мои опекаемые Марица с Володей и баронессой Врангель и ее сестрой. В это время старший сын Кристи – московского губернатора – стал часто бывать в Назарьево, я не мог, конечно, не обратить на это внимание и был свидетелем их обоюдного увлечения. В конце мая Кристи сделал предложение Марице, которая, не колеблясь, дала свое согласие. Я был рад за них обоих, они выглядели очень радостными и счастливыми. Жених лично мне не был симпатичен, но я это чувство свое, конечно, старался не показывать и был с ним ласков. Его некоторые суждения и толстовские взгляды мне не нравились. Одно меня утешало, что он был из хорошей семьи, и я надеялся на благотворное влияние его матери, которая была на редкость чудная добрейшая женщина.

24 мая состоялось заседание комитета попечительства трезвости. На этом заседании доложено было председателем письмо товарища министра финансов князя А. Д. Оболенского, в коем он уведомляет, что при рассмотрении в Департаменте государственной экономии представления министра финансов о кредите на выдачу пособия Московскому столичному попечительству о народной трезвости департаментом была отмечена особая целесообразность Московского попечительства как желательная в остальных попечительствах. Это письмо князя Оболенского доставило нам всем огромное удовлетворение. В этом же заседании был утвержден доклад М. А. Сабашниковой о пяти бесплатных воскресных школах при читальнях и об участии ее в качестве представителя попечительства в предположенном съезде в Петербурге русских деятелей по техническому и профессиональному образованию.

В заседании комитета 13 июня была рассмотрена и утверждена смета на 1904 год, а 20 июня комитетом вновь обсуждался вопрос о покупке владения Калинина (Грузинского народного дома) и было постановлено войти с ходатайством в министерство финансов.

В этот день я, с разрешения великого князя, выехал в костромское имение Михалкова, взяв с собой Володю, чтобы познакомить его с этим имением его отца. Мы проехали до Кинешмы по железной дороге, а затем на пароходе по Унже до Кологрива. Это было дальше, чем на лошадях, но приятнее. В Кузьминке работали с утра до ночи, Володя мне много помог в поле, когда я лично с астролябией поверял работы землемеров. Жара стояла нестерпимая, 40?, а пришлось работать весь день. Я два раза выкупался, чтобы немного освежиться. Затем верхом вместе с Володей объехал лесные и покосные участки, много поработать пришлось и в конторе. Я натолкнулся на страшную рутину, с какой велось все хозяйство, и решил про себя, что непременно следует мне переменить управляющего, который, проведя 20 лет на одном месте, при всех своих достоинствах не в состоянии оживить хозяйство в имении.

Но как совершить перемену, дабы не обидеть старика, которого упрекнуть ни в чем нельзя было, как только в старости лет, я еще в то время решить не мог.

1-го июля в день 2-й годовщины основания попечительства о народной трезвости я послал нашему председателю барону Бильдерлингу приветственную депешу. В ответ на нее он прислал мне следующее милое письмо.

«Милейший и многоуважаемый Владимир Федорович!

21 июля 1903 г.

г. Москва, Волхонка, дом Голицына

Вчера вернулся из Орла, где производил осмотр кавалерийской бригаде, а сегодня получил здесь Вашу прелестную телеграмму, которая меня глубоко тронула.

Поздравляю и Вас, дорогой мой, с наступившей 3-й годовщиной нашего дела, в которое Вы вложили всю душу и которое, благодаря Вашей плодотворной работе, достигло таких прекрасных результатов. Двухлетняя совместная работа с Вами укрепила меня в сознании, что Вы и добросовестный, честный труженик, и в то же время в высшей степени хороший, душевный, симпатичный человек.

Большое дело, которое возложил на меня великий князь, стало мне легко и приятно благодаря Вашей помощи, и за все это время у меня было только одно отрадное чувство. Не желал бы никогда иметь лучшего помощника и могу только похвалиться тем, что дело наше поставлено на полном доверии и, безусловно, чисто.

Хотел ответить Вам телеграммой, но никто здесь не мог мне сказать Ваш адрес, поэтому посылаю Вам на квартиру эти строки в надежде, что Вы их получите тотчас по приезде.

Еще раз горячо благодарю Вас.

С глубоким уважением, сердечно преданный Вам,

А. Бильдерлинг».

4 июля я вернулся в Москву, на другой день праздновали именины великого князя, съехались все соседи, и Марица с баронессой Врангель приехали из Назарьева также поздравить великого князя. Я был очень рад этому. На другой день ездили как всегда в Архангельское к Юсуповым, который был именинником. Вернувшись оттуда, я прошел к великому князю и обратился к нему с просьбой отпустить меня на 3 недели заграницу немного отдохнуть. Получив разрешение, я выехал 8-го июля прямо на Вену, откуда проехал в Фиуме^[637] и совершил чудную поездку по Адриатическому морю по берегам Далмации. Из заграницы я прямо проехал в Донское имение Михалкова, которое меня очень тревожило, я даже сократил свое пребывание заграницей, чтобы побывать в нем. На обратном пути я заехал на день к брату в Курск.

Во время моего отсутствия в Саровской пустыни Тамбовской губернии состоялось торжество открытия мощей. Св. Серафима в присутствии их величеств, великий князь с великой княгиней также были на открытии, выехав вместе с государем из Москвы 16-го июля и вернувшись тем же порядком 21-го числа, под самым трогательным впечатлением от этого торжества.

Я вернулся в Москву 2 августа и, помимо дел по попечительству трезвости, был очень занят приданым для моей опекаемой Марицы и другими приготовлениями к свадьбе. Решено было, что она после свадьбы поедет с мужем в Назарьево, а к зиме переедет на свою квартиру на Арбате, а для ее брата Володи, который пожелал продолжать жить с баронессой Врангель, подыскать другую квартиру, которую мне и удалось найти в Скатертном переулке в доме Шибаева. Предстояло устроить, таким образом, две квартиры – одну для молодых, другую для Володи.

Хлопот было масса. Благодаря баронессе Врангель и Ивану Петровичу Неклюдову, управлявшему московской конторой Михалкова, все было устроено прекрасно и вовремя. В начале августа я перевез Марицу с баронессой Врангель в Москву, а в Назарьеве стали все готовить для приема молодых после свадьбы. Весь август месяц прошел в заготовке приданого. Я составил самый подробный список всему приданому, отпечатал в нескольких экземплярах и вручил по экземпляру накануне свадьбы жениху и невесте и родителям жениха. Жениха я ознакомил со всеми делами Марицы, т. к. в виду несовершеннолетия ее – ей было 19 лет – ее муж становился ее попечителем. Мои функции прекращались.

При заказе приданого у меня произошла маленькая размолвка с моей опекаемой. При заказе столовой посуды я хотел на стаканах, рюмках и на всем стекле выгравировать ее девические инициалы, как вдруг, совершенно неожиданно для себя, встретил с ее стороны отпор… Как я ни доказывал, что всегда во всех семьях так принято, она ни за что не соглашалась. Пришлось мне ей уступить, и я заказал инициалы М. К. Оказалось, что это требование последовало под влиянием ее жениха. Мне это очень не понравилось. Впоследствии, разведясь с Кристи, она осознала свою неправоту.

Барона Бильдерлинга в Москве не было, когда я вернулся 2 августа, уезжая, он оставил мне следующее письмо:

«Дорогой Владимир Федорович!

29 июля 1903 г.

г. Москва

В Ваше отсутствие возникло дело по поводу найма помещения для лечебницы. После осмотра помещения архитектором и заключения контракта, г-н Зорин пригласил архитекторов от Листа и еще от кого-то для установки машин и приборов, причем они заявили, что по состоянию здания предполагаемая нагрузка во втором этаже представляет некоторую опасность и, во всяком случае, потребует непредвиденных по смете капитальных сооружений.

По обсуждении этого вопроса я решил нарушить контракт, чтобы оградить нас в будущем от всяких случайностей, и просил г. Зорина безотлагательно уладить это дело. Контракт был заключен на 3 года и хозяйке уплачено вперед за полгода 850 рублей – к благополучию нашему, она согласилась нарушить контракт, возвратив его нам, и принять убытки пополам, т. е. вернуть нам 1-го октября 425 рублей.

Тем временем член ревизионной комиссии г-н Перепелкин предложил нам осмотреть готовую, вполне оборудованную лечебницу на Новинском бульваре, которую сдают нам за 3000 рублей. Цена эта, хотя и превышает немного предусмотренную сметой годовую плату, но зато избавляет нас от расходов по устройству лечебницы и всяких других неожиданных сюрпризов. По просьбе моей, ревизионная комиссия с архитектором и врачами подробно осмотрит лечебницу и представит нам свое заключение.

Все это я решил собственной властью председателя, не призывая комитета, так как на это не было времени, да и не было надобности; при новом решении вопроса мы не только не выходим из сметы, но еще получаем значительное сбережение от ассигнованной для оборудования лечебницы суммы.

Таким образом, к общему благополучию, окончился этот инцидент, который подробно доложит Вам Василий Борисович.

Со своей стороны, не могу не обвинить в этом деле г-на Сероцинского, по молодости, неопытности и небрежности которого мы или могли бы нести ответственность в случае несчастья или напрасно потратили бы много денег на капитальные сооружения в чужом ветхом доме.

По замечаниям членов ревизионной комиссии и других служащих, он, видимо, недостаточно добросовестно и внимательно относится к своим обязанностям. Я потребовал его к себе и сделал ему замечание. Прошу и Вас сделать ему надлежащее внушение на будущее время.

Сегодня ознакомился с прекрасной работой г-на Апарина, совершенно согласен с его выводами. Он пришел к заключению, что с повышением прейскуранта уменьшилось число посетителей, а следовательно, и общая доходность народных домов. В наших таблицах процентная прибыль увеличилась, и в некоторых домах показано даже выше 100 %, но эти данные не верные, т. к. общая доходность понизилась. Правильнее было бы иметь графу с показанием, во что обходится каждый посетитель. Понизив тарифы, мы, несомненно, увеличим число потребителей, а тем самым увеличим доходность народных домов, которые должны, со временем, сами окупаться или по крайней мере существовать при минимальной субсидии. Это идеал, к которому мы должны стремиться.

Пожалуйста, милейший Владимир Федорович, обсудите этот важный вопрос совместно с заведующими и при участии г-на Апарина. Не могу при этом не выразить Вам мою глубокую признательность за столь полезного нам деятеля.

Сегодня уволена в отпуск г-жа Терюхина. Пожалуйста, попросите от меня генерала Кудрявцева за это время чаще навещать дома на Дорогомиловской и на Смоленском, а также оказать содействие полковнику Полякову по принятии им дома на Трубной от полковника Агаркова.

Все это время был в разъездах по лагерям; завтра уезжаю в последний объезд, чтобы закончить смотры стрельбы. 5-го августа возвращаюсь в Москву и, следовательно, скоро буду иметь удовольствие вас видеть.

Сердечно преданный Вам,

А. Бильдерлинг».

Вследствие этого письма я и приступил к обсуждению совместно с заведующими учреждениями всего материала по деятельности народных домов, собранного за время с 1-го января 1902 г. по 1-е мая 1903 года, причем руководящим указанием для этих заседаний послужило письмо председателя от 11 августа 1903 года:

«…Цель народных домов – удовлетворять насущной потребности наибольшей массы бедного рабочего люда столицы. Все должно быть исключительно подчинено требованиям, вкусам, привычкам и, главным образом, средствам этого контингента посетителей, т. е. беднейшего класса населения.

В народном доме простой рабочий должен чувствовать себя хозяином. В привычной для себя обстановке он должен найти у нас простой, незатейливый, но безупречно свежий, здоровый обед и ужин, с небольшим лишь разнообразием для воскресных и праздничных дней.

…Отпускаемая нами пища, при всей своей доброкачественности, должна быть дешевле, чем в каком-либо частном заведении; чай, сахар и все вообще продукты должны быть понижены в цене. Только этим путем можем мы привлечь к себе массу народа, и именно ту самую массу, для которой мы обязаны работать.

Наши дома прекрасно обставлены и щедро субсидированы правительством; конкурировать с ними никто не может.

Всякий, кто не захочет подчиниться простым, дешевым, незатейливым вкусам рабочего люда, может идти в бесчисленные низшие и высшие трактиры Москвы.

Мы призваны для высшей цели – работать на пользу народа – и должны постоянно помнить, что на вывесках попечительства красуются надписи: «Народный дом», «Народная столовая», «Народная чайная».

Чтобы наши народные дома по внутреннему своему содержанию отвечали бы наружной своей вывеске, нужно многое в них изменить и упростить…

Прейскуранты в наших народных домах должны быть значительно сокращены… Ежедневно следует готовить только самые простые обед и ужин, придерживаясь способа довольствия, принятого у нас в войсках: щи или суп, каша, вареное мясо, студень, пироги; в пост – грибное и рыбное; в праздничные дни ввести большее разнообразие. Причем вся пища, при наилучшем качестве, должна быть доведена до «минимума» стоимости, рассчитывая весь оборот на массе, а не на случайном единичном спросе.

При таком способе довольствия отчетность значительно упростится… Работа поваров также упростится… Сами повара… могут ближе подходить к требованиям полкового кашевара.

Все расходы по продовольствию могут быть значительно сокращены, а доходность увеличена вследствие большей массы потребителей…»^[638]

<…>^[639]

2 сентября была свадьба Марицы Михалковой. Я, кажется, волновался не меньше ее. Последние дни перед свадьбой я только и был занят ею, всеми приготовлениями, целые дни проводил с нею.

К счастью, все ко времени было готово. Венчание происходило в церкви Александровского военного училища. В этот день я с утра был у нее на Арбате, она была взволнована, и ее волнение передавалось мне. Наконец приехал шафер – с букетом от жениха, сказал, что жених со слезами на глазах, и меня разобрало, я не мог не прослезиться. Затем я ее благословил за отца и за себя, и мы сели в ландо – баронесса Врангель, Марица, я и Алек Галл – мальчик с образом.

Выйдя из кареты, пришлось пройти по лестнице во второй этаж, я шел с Марицей под руку и ввел ее в церковь.

Марица была хороша под венцом, прекрасно и скромно одета. После венца поехали в дом губернатора к Кристи, где молодые принимали поздравления, в 7 часов был обед довольно многочисленный. Я сидел около молодой, с другой стороны сидела княгиня А. В. Трубецкая, жена профессора С. Н. Трубецкого. Было много тостов, обед прошел весело и непринужденно. После обеда молодые уезжали в Назарьево, где я накануне провел целый день, устроив им там все очень уютно. Масса родных и знакомых их провожали.

Я вернулся к себе домой, усталый от всех хлопот и волнений, вполне удовлетворенный всем, а главное тем, как Марица себя держала. Увы, на третий день после свадьбы у меня произошло первое недоразумение с ними. Это было 5 сентября, день именин великой княгини. Я хотел, чтобы Марица воспользовалась этим днем и поблагодарила великую княгиню, поздравив ее, за все добро и любезности, которыми она пользовалась в течение всего последнего года, т. к. действительно великая княгиня была очень мила и добра все это время. Так как мне не хотелось утруждать ее составлением депеши, то я сочинил французский текст и передал его по телефону для передачи Марице. К моему удивлению, скажу больше, к моему негодованию, ее муж запретил ей посылать депешу. Тогда я написал ему письмо, передав с нарочным, в котором выражал свое удивление, пишу, почему я хотел, чтобы Марица послала депешу, и в заключение написал, что, верно, он хотел этим протестом поставить меня на место, по молодости лет хотел показать, что теперь в моих советах больше не нуждается, но этим ничего достиг и даже не обидел, а только очень огорчил, заставив свою жену, на первых порах, оказать невежество по отношению к такой чудной женщине, как великая княгиня.

Письмо мое подействовало, и я получил от них общее письмо, в котором они просили у меня прощение и наговорили мне массу добрых и милых слов по моему адресу.

Инцидент был исчерпан – они вечером, хотя уже и поздно, послали депешу и получили чудный ответ от великой княгини, которая и мне сказала, что ей было очень приятно, что Марица подумала о ней.

С выходом Марицы замуж кончились мои заботы о ней, у меня остался ее брат Володя, для которого я и принялся за устройство квартиры. Вместе с баронессой Врангель поселилась и ее сестра Н. Н. Шебашева, по кончине своей матери переехавшая в Москву. Таким образом, они зажили втроем и жили очень дружно, Володя поступил в Шелапутинскую гимназию,^[640] куда ежедневно ездил. Гимназия была очень далеко, но он ездил на своей лошади.

Одновременно пришлось помогать баронессе Врангель и по устройству квартиры для молодых на Арбате, куда они после Назарьева должны были переезжать.

Их высочества уезжали за границу в Дармштадт на свадьбу королевича Греческого Андрея с Алисой Баттенбергской, дети Павла Александровича тоже уезжали с моей сестрой на свидание с отцом. Свидание должно было состояться на нейтральной почве в Тегернзее в Зенгершлоссе^[641] у великой княгини Марии Александровны.

Ильинское опустело.

9 сентября я выехал в Петербург по делам трезвости, чтобы предоставить новому министру Коковцову, который заменил Витте. На другой же день я был у него, доложил все наши дела, требовавшие его разрешения. Он очень внимательно отнесся ко всему доложенному мною и своей простотой и любезностью очень мне понравился. Он попросил меня пробыть в Петербурге дня три, в течение которых он разрешит все возбужденные мною вопросы. Все было необычайно любезно. От него я поехал к управляющему делами попечительства трезвости в Департамент неокладных сборов, встретили меня и там все радушно, и я наслушался много лестного по части нашего попечительства. Министерство было довольно нашей деятельностью сравнительно с деятельностью Петербургского попечительства, которое было все в долгах и никак не могло из них выйти, требуя все новые и новые субсидии. Принц Ольденбургский, как человек весьма неуравновешенный, не останавливался ни перед какими затеями и тратил, не обращая внимания ни на что, министерство не знало, как быть. Через три дня я опять был в министерстве и получил все нужные справки, все мои представления были утверждены министром и я, довольный и удовлетворенный, вернулся в Москву.

В Петербурге я каждый день почти навещал свою сестру Гершельман, у которой в это время родился седьмой ребенок, сын Борис. Навестил и общину моей сестры, настоятельницей которой была А. А. Андреевская, очень близкий нашей семье человек, с нею жила в то время сестра баронессы Врангель Н. Н. Шебашева, переехавшая затем в Москву.

Вернувшись в Москву, я целыми днями, среди массы дел, занимался устройством квартир для Володи Михалкова и молодых.

От великого князя из заграницы получил несколько очень милых открыток. У меня сохранились две:

Из Тегернзее: «Шлю привет».

Из Дармштадта: «Сердечно благодарю за интересное письмо. У меня жизнь здесь странная – писать нет времени. Погода летняя. До скорого свидания. 24 сентября 1903. г.»

1 октября я съездил на один день к брату в Курск посмотреть, как он устроился на новой своей квартире в построенном им чудном здании казенной палаты, обедал с ним у Гордеевых – нового губернатора, заменившего графа Милютина, и был поражен, до какой степени он глуп, как можно таким ограниченным людям давать такие ответственные самостоятельные посты.

3 октября проводил моих молодых Кристи, которые уехали из Назарьева заграницу. Она уехала весьма разочарованной, надежды ее не оправдались, и уехала она без ожидания будущего, чего ей так безумно хотелось. С Володей у меня было много возни это время, он очень подружился со вторым сыном Кристи^[642] и подпал под его влияние, далеко не хорошее, и потому с ним было довольно трудно.

7 их высочества вернулись из заграницы, дети Павла Александровича тоже, и моя сестра; Гадон тотчас уехал в отпуск, и я остался один из адъютантов при великом князе, так что бессменно должны был дежурить. Пришлось распределить время сообразно этому – к 6 часам я вставал, занимался своими делами, от 8 до 10 принимал моих приходивших ко мне по делам и с просьбами. В 10 часов отправлялся на дежурство до 2 1/2. Затем шел в канцелярию трезвости, сидел там до 5–6 вечера, после чего ехал к своему опекаемому Володе Михалкову, а в 8 обедал у великого князя и проводил там вечер до 11 1/2 часов.

12 октября в попечительстве открыты были первые воскресные школы в пяти домах, а желающих учиться пришло больше, чем они могли вместить.

2 ноября в попечительстве трезвости состоялось открытие лечебницы для алкоголиков и нервных больных, которая была устроена согласно устава, утвержденного министром внутренних дел 31 июля 1903 года. Заведующим врачом-распорядителем назначен был доктор Н. К. Кашкаров, помощником А. В. Морковников.

Лечебница имела целью оказывать амбулаторную врачебную помощь лицам, страдавшим алкоголизмом и нервными болезнями, применяя при этом: воду, электричество, гипнотизм и разные фармацевтические средства.

Освящение лечебницы состоялось в присутствии великого князя Сергея Александровича и великой княгини Елизаветы Федоровны.

На другой же день начался прием больных. Благодаря тому, что во всех московских газетах был напечатан отчет об освящении лечебницы и, кроме того, почти все газеты, заинтересовавшись этим новым учреждением, поместили специальные статьи о лечении алкоголизма вообще, лечебница попечительства сделалась сразу известна всей читающей московской публике, и в первый же день приема больных, желающих лечиться от алкоголя, явилось около 50 человек; в последующие дни до конца декабря новых пациентов являлось ежедневно от 25 до 40 человек. Лечение алкоголизма с самого начала велось двумя способами – гипнотизмом и фармацевтическими средствами. Лечение гипнотизмом производилось по вечерам, с 5 1/2 часов дня, доктором А. В. Морковниковым. <…>

В лечебницу попечительства с 3 ноября по 1 января 1904 года обратилось для лечения от алкоголизма всего 450 человек; из них гипнотизмом лечились 220 человек и фармацевтически 230.

Вечером в день открытия лечебницы я был в Сокольниках в работном доме, где нашим попечительствам была поставлена опера «Евгений Онегин». Исполнение было прекрасное, народу было до 1500 человек.

3 ноября у меня был очень неприятный день – надо было совершить реформу в Иверской общине, ввести нормальный устав, по которому вводилась новая должность главного врача общины, другими словами, самостоятельность врачей, заведовавших клиникой, терапевтической лечебницей, амбулаторией как бы сокращалась, они должны были подчиниться главному врачу. Точно также и должность врача общины переходила к главному врачу. Так как врач общины Штурм как не доктор медицины не мог быть назначен главным врачом, то Совет общины пригласил врача Н. Л. Богоявленского на это новое открывшееся место. Елизаветы Павловны Ивановой-Луцевиной опять не было в это время, и потому великая княгиня поручила мне переговорить со всеми врачами. Эта неприятная миссия была мною исполнена 3 ноября. Я приехал в общину и с каждым врачом говорил отдельно. К счастью, все было принято доброжелательно. В результате главным врачом назначен был Н. Л. Богоявленский – прекраснейший врач-терапевт, всеми уважаемый, и как человек – это был прекраснейший во всех отношениях.

Врачу Штурму пришлось оставить общину, великая княгиня благодарила его за труды следующим рескриптом:

«Всеволод Николаевич!

Признав необходимым ныне для пользы общины и ее учреждений войти с ходатайством о введении новых высочайше утвержденных штатов для Иверской общины сестер милосердия, я не могу обойти молчанием Вашу плодотворную деятельность и Ваши труды на пользу нашего дорогого учреждения.

Как при самом возникновении общины, почти 10 лет тому назад, так и во время всей ее дальнейшей жизни, и в светлые, и тяжелые дни ее существования, Вы были всегда ее верным и бескорыстным слугой. Мне особенно приятно поэтому выразить Вам в настоящую минуту от себя и от имени дорогой мне общины мою искреннейшую признательность за Ваши труды и ту любовь и сердечное отношение к делу, которыми были проникнуты всегда Ваши заботы об общине. Я рада, что община не расстается с Вами и что в качестве ее ближайшего сотрудника и члена совета Вы будете продолжать содействовать ее преуспеянию с тою же любовью и сердечной преданностью, как до сих пор.

2 декабря 1903 г.

Елизавета».

Рескрипт этот был прочитан и передан В. Н. Штурму в заседании Попечительного совета общины, который в свою очередь, выслушав заявление В. Н. Штурма об отказе его от звания врача общины, просил не покидать ее своим сотрудничеством и постановил ходатайствовать перед местным управлением об утверждении его в звании почетного члена Иверской общины, с доведением до высочайшего государыни императрицы Марии Федоровны сведения о девятилетних особых трудах его на пользу общины, выразившихся, между прочим, в привлечении в кассу общины целого ряда крупных пожертвований.

Должность врача общины была сдана В. Н. Штурмом 31 декабря Н. Л. Богоявленскому, назначенному по воле августейшей почетной попечительницы общины, согласно штатов нового нормального устава, на должность главного врача общины.

С введением должности главного врача жизнь в общине стала устойчивее, главным образом медицинская часть, которую объединило авторитетное лицо.

19 ноября я, с разрешения великого князя, поехал в Курск на торжество освящения нового здания казенной палаты, которое было устроено трудами и заботами моего брата. Торжество освящения прошло блестяще, по окончании молебствия был обед в помещении палаты, масса тостов, я был очень удовлетворен и рад был очень за брата, которого трогательно чествовали. Палата постройкой вышла грандиозной и красивой.

На другой день я вернулся в Москву и опять погрузился в дела, которых накапливалось все больше и больше, приходилось все время объезжать учреждения нашего попечительства, начал вставать в 5–5 1/2 утра, чтобы все успеть, уставал, конечно, страшно. Вернувшись из Курска, одну ночь посвятил на объезд ночных чайных. Много приходилось тратить времени и на разные объяснения, особенно трудно было некоторое время с женским персоналом, который обыкновенно бывал болезненно обидчив, мне много труда стоило, чтобы приучить их не обижаться. Особенно это было с библиотекаршами, с теми, которые мнили о себе более чем следует и хотели занимать совершенно обособленное положение, на что их наталкивала милейшая М. А. Сабашникова, ревниво оберегавшая их и хотевшая свои библиотеки и читальни сделать неприкосновенными. Принимая во внимание тот огромный производительный труд, какой она несла, прекрасную постановку дела в наших просветительных учреждениях, ее необыкновенную добросовестность и энергию, я всегда считался с ней, но иногда столкновения с ней бывали неизбежны.

Например, как-то раз она мне сообщает по телефону, что берет в библиотекарши мою племянницу по просьбе моего брата. Я на это позволил себе заметить, что это невозможно, т. к. я сам издал предписание, запрещавшее брать на службу родственников служащих высшей категории, и вдруг я сам его нарушу, определив на службу племянницу. Она на это мне вдруг недовольным тоном ответила, что ведь она будет служить не у меня, а у нее. Я ей совершенно спокойно ответил: «да, это верно, но я тоже, хотя и маленькое, но все же принимаю участие в работе по отделу библиотеки». Она, конечно, смолкла, ей ничего не оставалось прибавить.

Но это, конечно, мелочи, в общем у нас все шло хорошо, и я находил большое удовлетворение в работе по попечительству трезвости. За 1903 год наши учреждения все больше и больше развивались. Посещаемость всех учреждений выразилась в следующих солидных цифрах:

В Грузинском народном доме в саду летом была сделана проба постановки спектаклей как оперных, так и драматических на открытой сцене – увенчалась эта проба полным успехом, несмотря на примитивность. Обстановка сцены и декорации были изготовлены при народном доме хозяйственным способом. Для открытой сцены была наскоро построена сначала площадка, потом брезентовый верх над деревянной крышей, но и она, сделанная наскоро, пропускала через себя дождь, как решето. Все же это нововведение дало весьма отрадный результат, так как число посетителей увеличилось более чем вдвое, особенно в будние дни. Да оно и понятно: пение солистов, пение хоровое, музыка, танцы, сцены в костюмах – все это не могло не производить впечатления. «Это все-таки похоже на театр, а не как на Девичьем», – выразила свое мнение одна из чуек^[643] на предложенный вопрос, нравится ли ей представление.

Оперные спектакли, помимо их интереса в музыкальном и вокальном отношениях, имели еще то преимущество перед драматическими, что исполнение оперы слышала вся публика сада, тогда как исполнение драмы или комедии слышала публика, стоявшая только вблизи сцены, но несмотря на это, все же предложено было в дни больших гуляний ставить днем небольшие пьесы с пением, чтобы посетители, не имевшие возможности пробыть в саду и вечер, во время оперы имели бы также какое-нибудь развлечение.

Судя по тому напряженному вниманию, с каким публика относилась к исполнению оперы на сцене, можно положительно заявить, что если бы не крики детей, среди которых бывали и грудные, которых матери затруднились оставить дома, в саду соблюдались абсолютная тишина, особенно при исполнении более интересных мест оперы.

Первый опыт оперы был при крайне неудачной погоде: сильный гром и проливной дождь не давали возможности слышать что-либо стоящим вдали от сцены, и несмотря на это, публика не только не ушла из сада, а более тысячи человек примерно даже не отошли от сцены. Остальные, попрятавшись на время дождя, тотчас, как только последний прекращался, не обращая внимания на лужи и грязь, вновь появлялись у сцены, оставаясь до конца спектакля.

Многие из фабричных рабочих обращались с просьбой, чтобы начало оперы было в 8 часов вечера, а не в 7, чтобы тем самым дать возможность по окончании работ на фабриках в будние дни явиться в сад к началу представления.

24 июля вся сцена, уборные, декорации, рояль и все артисты были смочены дождем почти одинаково, как и публика, стоявшая под открытым небом. Если для публики дождь был неприятен, то, каково же положение оперного артиста, когда во время пения на него льет дождь.

Этот случай ускорил разрешение попечительства на постройку хозяйственным способом новой открытой сцены, а успех оперных спектаклей послужил поводом к разрешению пригласить на будущий летний сезон 1904 года постоянную оперную труппу.

За лето 1903 года были поставлены с некоторыми купюрами оперы «Жизнь за царя», «Русалка», «Демон», «Евгений Онегин», «Фауст», «Аида» и отдельные акты из «Аскольдовой могилы», всего было 25 оперных спектаклей. В эти дни в саду бывало от 4500 до 14000 человек.

При этом приходилось наблюдать следующие сценки. За отдельным столиком сидит целая семья: отец, мать, бабушка и двое-трое детей, их них один грудной. «Сам» читает купленное в кассе за 3 копейки либретто оперы, семья, попивая чаек, слушает; мать тут же по-домашнему кормит своего грудного ребенка.

Помимо оперы, в саду все лето демонстрировалась панорама (фото-стерео-пластинок) с платою по 5 копеек с человека. <…>^[644]

В Хитровской чайной служащие и обычные посетители пожелали отслужить молебен 30 января, в годовщину посещения ее великим князем Сергеем Александровичем, каковое посещение не изгладилось из их памяти.

Председатель наш барон Бильдерлинг послал по этому случаю великому князю депешу, на которую получил следующий ответ: «Очень тронут молитвой в учреждениях попечительства о народной трезвости на Хитровом рынке и выраженными от лица попечительства чувствами. Каждый раз, что посещал его учреждения, выносил отрадное, утешительное сознание о честной и полной усердия и рвения работе служащих для дела, безусловно, уже доказавшего свою серьезную пользу. От души благодарю Вас и всех деятелей попечительства. Сергей».

Один из хитровцев написал по этому поводу следующее стихотворение:

Мы сегодня собрались семьей

Помолиться, о князь, за тебя,

У Творца пред иконой святой

Мы стояли, молитву творя.

И с молитвой желанье мы слали,

Пожеланье смиренных рабов,

Мы здоровье тебе, князь, просили

У Творца за любовь бедняков.

Ведь сегодня година свершилась,

Как ты, князь, посетил в первый раз

Хитров рынок, где трезвость открылась,

В самом центре порока, зараз.

Князь, тобою все сделано это

Для народа, для бедных людей.

Так счастливо на многие лета

Ты живи, князь, с княгиней своей.

В. Оберталер

В Народной же столовой на Хитровом рынке был такой наплыв посетителей, что положительно не было возможности всех удовлетворить, по праздничным дням число возвращавшихся обратно за неимением места за столами бывало до 50 %.

Осенью заведующим столовой была получена следующая записка в стихах от посетителей:

«Его Высокоблагородию господину заведующему народной столовой Московского столичного попечительства о народной трезвости, что на Хитровом рынке, в доме Кулакова от босяков Хитрова рынка, ночующих в ночлежном доме братьев «Ляпиных» и в городском – имени Морозова доме.

Докладная записка

К Вашей милости решились

Докладную мы подать,

Дело в том, что поселились

На Кавказе^[645] зимовать.

На дворе мороз и вьюга,

Под ногами снег скрипит,

А разутый и раздетый

Оборванец к Вам спешит.

Он спешит под кров «Орловый»

Тело грешное согреть,

Где в тепле, хотя голодный,

День короткий просидеть.

Прямо утром он с ночлега,

С койки Ляпиной спешит,

У дверей Народной чайной

Посинелый весь стоит.

Только двери лишь отворят,

Он сидит уж за столом,

И польются смех и горе

В разговоре за «чайком».

Тут услышишь и «спасибо»

«Попечительству домов»,

Что от холода прикрыло

Горе-горьких босяков.

Но не в том все дело это,

Дело в том, «привык народ».

Как настанет час обеда

Не хватает там столов.

И тогда, прося покорно,

Сам смотритель, бедняков,

Чтоб очистили на время

Хоть бы несколько столов.

И пойдут с душой унылой

Вдоль по «Хитрову» гулять.

Как же быть, ведь холод зимний,

И решили хлопотать:

Если можно, так прибавьте

«Помещеньица» для нас,

А на зиму Вы оставьте

Босяку его Кавказ.

По личной просьбе босяков Хитрова рынка написал и подписал обер босяков Владимир Оберталер.

В Бутырской народной столовой в день годовщины открытия народного дома был получен следущий адрес:

«Бутырской столовой Московского столичного попечительства о народной трезвости рабочих товарищества Бутырского чугунно-литейного и механического завода.

Адрес:

Милостивые государи!

Имеем честь приветствовать Вас в день годовщины открытия столовой и принести наши лучшие пожелания на пути Вашей дальнейшей деятельности.

Доброкачественность и дешевизна подаваемых кушаний, безупречная вежливость и обходительность в лице заведущего Никиты Филипповича Коваля побудили нас давно предпочесть обед в вашей столовой обедам в других местах.

Позволяя себе надеяться, что столовая и впредь будет держаться славных традиций и образцового порядка, мы покорнейше просим принять уверение в нашем совершенном почтении. Москва, 25 февраля 1903 года».

Следуют 14 подписей.

Но вернусь теперь к началу декабря месяца. 6 – го числа я уехал в Донское имение Михалкова, воспользовавшись отъездом великого князя в Петербург ко дню тезоименитства государя.

В имении я пробыл всего три дня и прямо оттуда проехал в Петербург, получив известие о кончине мужа Нины Васильевны Евреиновой, с которой я был очень дружен, и мне хотелось быть с ней в эти тяжелые минуты и отдать последнее «прости» ее мужу. Вернулся я в Москву тотчас после похорон, елка была, как всегда, в Нескучном, приятно было быть с сестрой.

1904 год

Новый год я встретил в Нескучном, приехав туда к обеду. В этом году я с разрешения великого князя оставался в городе и потому только наезжал в Нескучное. Как всегда, в 12 часов был молебен в дворцовой церкви, после чего разошлись, я зашел к Степанову, где с Гадоном поужинали, выпили бутылку шампанского, и в третьем часу утра я был у себя в генерал-губернаторском доме. Встречая 1904 год, мы еще надеялись, что осложнения, начавшиеся на Дальнем Востоке с Японией из-за Порт-Артура, уладятся и России удастся избежать войны. Увы! Скоро пришлось в этом разочароваться, мы были вовлечены в несчастную для нас войну. С утра успел написать несколько писем, затем был у обедни – великий князь с великой княгиней приехали из Нескучного к обедне в генерал-губернаторский дом. После обедни был завтрак и прием поздравлений. Днем я заехал к молодым Кристи, которые вернулись из заграницы и поселились в своей вновь отделанной квартире на Арбате. Застал свою бывшую опекаемую в постели, посидел у нее часок и поехал с разными официальными визитами.

На другой день я посетил Хитров рынок, где обошел наши попечительские учреждения, затем заехал в городской манеж. В этом году, так же как и в прошлом, устройство гуляний поручено было М. В. Лентовскому, и носили они прежний характер; главную задачу, которую мы преследовали при устройстве этих гуляний, – дать народу такого рода разумные развлечения, которые бы могли благотворно повлиять на его духовное воспитание. Поэтому и во время рождественских гуляний выбрана была тема – ознакомить посетителей с русским былинным миром, в котором отразилась бы наша древняя Русь и завещанные земли русской ее первыми богатырями образцы служения Богу, государственной службы князю и народу. Параллельно с этим ознакомить народ с современными «русскими богатырями» – богатырями мысли и слова, сотворившими уже великое дело просвещения не одного поколения людей, которые и в будущем должны были бы послужить источником света истины и знания в русском народе.

Главный вход в манеж – это было «гнездо Соловья-разбойника на девяти дубах и на семи суках». Направо по стенам: нечисть и суеверная Русь – здесь и «леший», и «водяной», и «кикимора», и «баба-яга костяная нога», и русалки, и ведьмы, и прочие представители сказочного мира, в который, однако, предки наши верили так, как будто вся эта нечисть существовала в действительности и все действия ее направлялись к вреду человечества. На левой стороне манежа были изображены все божества наших предков-язычников. Здесь изображен был не темный мир нечистой силы, а более сердечный и разумный мир, которому приписывали наши предки покровительство над землею и водою. Здесь были: бог Солнца, бог Плодородия, бог, пасущий стада и оберегающий их, и главный бог Перун, держащий в своих руках громы и мечущий ярые стрелы. Параллельно с этим шли изображения сказочного мира: «Кощея» – олицетворяющего зиму, «Змия Горыныча» – как олицетворение кровожадности иноплеменных народов, нападавших на Русь, и наконец «Соловья Разбойника» – как враждебную противообщественную силу, которая всех приближавшихся к его притону убивала свистом, доколе он сам не был уничтожен Ильей Муромцем.

Далее, посредине манежа, лицом к этим изображениям была поставлена грандиозная статуя Ильи Муромца – оберегателя русской земли, сделанная по модели художника скульптора П. Петина. Он стоял как бы на пороге христианства, заграждая Русь от языческой нечисти, весь он был олицетворением богатырской силы, в руке у него была развернутая грамота с надписью «сим побеждаю». С этих пор взял Илья молодую Русь под свое могучее покровительство, указал ей великую силу в грамоте и вместе с другими богатырями христианскими стал учить ее уму разуму. Пройдя по манежу далее Ильи Муромца, нельзя было не заметить по стенам художественно исполненные изображения позднейших богатырей: богатырей-воинов, богатырей-советников, богатырей-работничков, богатырей-вероучителей. Тут были и старшие, и младшие богатыри-рачители правды русской земли. Между ними выделялся Добрыня Никитич – сильный воин и разумный советчик, Вольга – изворотливый, всюду поспевавший и всякие личины принимавший, Святогор – сильнейший из сильных, так что не в мочь было носить его матушке-земле, Василиса-краса – храбрая на ратном поле и мудрая в семье, Микула Селянинович – это сила черноземная, богатырь-хлебопашец, труды которого выше всего должны были цениться людьми.

Чтобы наиболее запечатлеть в народе образ этого родного богатыря, эту силу земли русской – на большой сцене шло отдельное былинное представление. Не забыты были и богатыри торговли, давшие народу уроки предприимчивого, честного торга – на одной из картин ярко выделялся перед зрителем Садко – гость новгородский, что на гуслях сладко играл, корабли за море посылал – и новгородскую славу поддерживал. Рядом с ним другой богатырь – богатый Соловей Будимирович изображен был в то время, когда он с расписными кораблями стоял у пристаней Киева-града на Днепре-Крестильнике, куда он приехал для сватания Забавы Путятичны.

Этим исчерпывались отдельные изображения былинных богатырей. Общую картину былинного мира дополняла внешняя декорация большой сцены, изображавшая терема златоверхие Соловья Будимировича в славном граде Киеве у князя Владимира Красного Солнышка.

Для олицетворения новейших богатырей, богатырей мысли, была устроена на самом видном месте манежа вышка, декорированная тропическими растениями и электрическими цветными лампочками, среди которых в хронологическом порядке выставлены были бюсты Пушкина, Достоевского, Лермонтова, Крылова, Грибоедова, Островского, Некрасова, Грановского, Белинского и др.

Для постановки на большой сцене была выбрана комедия А. Н. Островского «Бедность не порок». Причина, почему попечительство о народной трезвости остановилось на этой комедии и выставило на сцене в поучение народу тип пьяницы – Любима Торцова, заключалась в идее этой комедии. Любим Торцов, у которого с юных лет не было Бога в сердце и прочно-воспитанного разума, постепенно дошел до состояния беспросветного пьяницы и бродяги. Жизнь становилась ему не под силу, и вот здесь проснувшаяся воля и сознание, что он гибнет от пьянства, привели его к постепенному раскаянию. Раскаяние его переродило и дало уверенность всем его окружающим, что вся его нравственная сила вернулась, что он сделался человеком, выстрадавшим свое право вернуться в свою среду, и потому все раскрывают свои объятия бывшему блудному сыну, пришедшему со слезами раскаяния в отчий дом. Проснувшаяся воля Любима Торцова, поборовшая в нем пагубный порок пьянства, не только дала ему возможность стать самому счастливым, но и помогла ему устроить счастье других.

В антрактах между действиями, в разных местах манежа на открытых сценах были устроены различные увеселения для народа – как то: хоры песельников, рождественская коляда, качели, елки, скоморохи, дрессированный морж и игры на призы, причем призы состояли из пачек книг, строго подобранных по содержанию; не забыт был и «Петрушка» как традиционное развлечение всяких народных гуляний. Кроме того, граммофон, который исполнял стихотворения, прочитанные исключительно для Московского столичного попечительства о народной трезвости артистами императорских театров М. Н. Ермоловой и А. И. Южиным, а также русские песни, пропетые Ф. И. Шаляпиным.

Буфет без крепких напитков был организован по образцу народных домов и давал возможность за низкую плату получить чай и вполне доброкачественный обед и ужин.

Гуляния в манеже привлекли массу народа, за время рождественских гуляний число посетителей достигло 73 000. К сожалению, во время гуляний все же неоднократно замечалось, что посетители приносили с собой водку в манеж, которую и пытались пить, уходя в проходы около стен, обставленных декорациями. Водка, по возможности, отбиралась администрацией гуляний. Устранить подобного рода явления было трудно, в народе понятие о веселии и празднике всегда было сопряжено с бражничеством. Исходя из того что как монополия на продажу спиртных напитков, так равно и попечительство трезвости вряд ли имели целью полное уничтожение пьянства на Руси, а лишь упорядочение потребления народом алкоголя, казалось, не было бы преступным и не шло бы вразрез с целями попечительства – допустить на народных гуляниях продажу легкой русской браги или легкого пива, которое можно было бы иметь по особому заказу попечительству. Легкий подъем духа казался необходимым народу для возбуждения в нем праздничного настроения, а не имея ничего другого, доступного по его средствам, он брался за водку, и в большинстве случаев из одного желания посидеть с приятелем час, другой – напивался.

Этот вопрос поднимался у нас на заседаниях комитета, но большинством голосов был отклонен, я был в этом большинстве, которое находило, что раньше чем ввести подобные напитки в учреждениях попечительства, необходимо просветить народ, иначе об умеренности питья нечего было и думать.

6 января был обычный Крестный ход на Иордань. Я сопровождал великого князя, погода была чудная.

7-го я обедал у графов Менгден, которые жили в Потешном дворце,^[646] а на другой день к моей большой радости приехал ко мне мой друг Зейме, с которым я провел два дня, отдыхая в беседе с ним от массы своих дел.

15 января у великого князя был первый бал в этом сезоне, я, как всегда, дирижировал, но я так устал, что на другой день почувствовал себя совершенно разбитым, а надо было быть на похоронах старушки Стрекаловой. Она, бедная, и года не прожила после своего юбилея, который я описывал в своих воспоминаниях за 1903 год. Скончалась она 13-го января. Хоронили ее на Всехсвятском, на похоронах, несмотря на отдаленность от города, была вся Москва, если так можно выразиться, ее все уважали и страшно любили за ее необыкновенную доброту. А. Н. Стрекалова принимала деятельное участие в Обществах трудолюбия, распространения полезных книг и других, однородных с попечительством трезвости, благотворительных учреждениях, поэтому наш комитет почтил память усопшей возложением венка с надписью: «Незабвенной труженице на благо народа от столичного попечительства о народной трезвости».

В этот день в Москву приехал великий князь Владимир Александрович и вечером с их высочествами был в театре. Я не был дежурным и воспользовался свободным вечером, чтоб остаться дома, занимаясь делами по опеке – подготовки годового отчета, в театр я заехал все же на один акт, хотелось посмотреть Шаляпина в «Демоне». Он был бесподобен.

17-го новый главный врач Иверской общины Н. Л. Богоявленский пригласил меня и всех членов общины к обеду, было очень симпатично, и я рад был на этом обеде с ним короче познакомиться. В это время все взоры с беспокойством и тревогой, обращены были к Дальнему Востоку, где решалась судьба России.

24-го января все с тревогой прочли известие, что Япония прервала свои дипломатические сношения с Россией и отозвала своих представителей. На другой день Россия ответила тем же. Война казалась неминуемой, но мы, русские, почему-то все не теряли надежды, что удастся придти к соглашению мирным путем.

Все эти надежды сразу рухнули, когда были получены вести, что 27 января японцы, не объявив войны, вероломно атаковали нашу эскадру в Порт-Артуре, выведя из строя несколько наших лучших броненосцев.

Этот вероломный поступок японцев, равносильный объявлению войны, вызвал с нашей стороны нижеследующий манифест государя:

«Объявляем всем нашим верным подданным.

В заботах о сохранении дорогого сердцу нашему мира, нами были приложены все усилия для упрочения спокойствия на Дальнем Востоке. В сих миролюбивых целях мы изъявили согласие на предложенный японским правительством пересмотр существовавших между обеими империями соглашений по корейским делам. Возбужденные по сему предмету переговоры не были, однако приведены к окончанию, и Япония, не выждав даже получения последних ответных предложений правительства нашего, известила о прекращении переговоров и разрыва дипломатических сношений с Россией. Не предуведомив о том, что перерыв таковых сношений знаменует собой открытие военных действий, японское правительство отдало приказ своим миноносцам внезапно атаковать нашу эскадру, стоявшую на внешней рейде крепости Порт-Артура.

По получении о сем донесения наместника нашего на Дальнем Востоке Мы тотчас же повелели вооруженною силою ответить на вызов Японии.

Объявляя о таковом решении нашем, мы с непоколебимой верой в помощь Всевышнего и в твердом уповании на единодушную готовность всех верных наших подданных встать вместе с нами, на защиту Отечества, призываем благословение Божие на доблестные наши войска армии и флота.

Николай»

Одновременно объявлена была и частная мобилизация. Главнокомандующим всеми сухопутными и морскими силами назначен был наместник государя на Дальнем Востоке генерал-адъютант Алексеев, а начальником полевого штаба наместника генерал-лейтенант Жилинский, военный министр генерал-адъютант Куропаткин был назначен командующим Маньчжурской армией, а генерал-адъютант Сахаров – военным министром, адмирал Макаров – командующим флотом в Тихом океане.

Одновременно с атакой Порт-Артурской эскадры японцы атаковали наши стоявшие в Чемульпо (в Корее) суда. Там находились крейсер «Варяг» и канонерская лодка «Кореец».

Японская эскадра из шести броненосных крейсеров и восьми миноносцев подошла к Чемульпо, и командир эскадры адмирал Уриу предложил нашим судам выйти в море, угрожая в противном случае атаковать их на рейде. «Варяг» и «Кореец» приняли вызов. Геройство этих двух судов, идущих на верную смерть, так подействовала на иностранцев, что при проходе их мимо иностранных судов на них были выстроены команды и неумолкаемое «ура» их и «Боже царя храни» сопровождали моряков на бой.

Бой продолжался час, после чего «Варяг» и «Кореец» вернулись на рейд, вследствие сильных повреждений и потерь в неравном бою. Чтобы не дать японцам военной добычи, старший из командиров Руднев решил потопить оба судна, а команды перевезти на иностранные суда. С нашей стороны было убито 1 офицер и 33 матроса, ранено 4 офицера и 70 матросов, у японцев были повреждены два крейсера, потоплен миноносец и было много потери в людях.

Так началась война.

В Москве в связи с войной закипела работа по Красному Кресту. Императрица Мария Федоровна, для объединения действий по Красному Кресту в Москве,^[647] назначила великую княгиню Елизавету Федоровну во главе всего Красного Креста, помощницей к ней назначена была моя сестра, которой этим самым открывалось широкое поле деятельности в Москве в том деле, которое всегда было близко ее сердцу.

В Иверской общине работа закипела с 28 января. В день объявления войны община получила распоряжение Главного управления Российского общества Красного Креста сформировать и снарядить в недельный срок для отправки на театр военных действий отряд-госпиталь на 200 кроватей.

На другой же день под председательством великой княгини состоялось экстренное соединенное заседание правления Московского дамского комитета и Совета общины, а затем заседание Попечительного совета общины, на коих были рассмотрены и разрешены вопросы об оборудовании отряда. Великая княгиня стала ежедневно посещать общину и руководить подготовительными работами.

12 февраля все было готово – в этот день в 2 часа дня отслужено было напутственное молебствие отбывающему отряду в присутствии великого князя, великой княгини и великой княжны Марии Павловны, членов местного управления общины и всего отряда.

По окончании молебна великая княгиня благословила каждого члена отряда образком Св. Серафима Саровского, и в тот же день вечером отряд отбыл в Харбин по Московско-Казанской железной дороге.

Во главе отряда уполномоченным выехал М. М. ИванИванова-Луцевина Елизавета Павловнаенко, главным врачом Л. В. Борнгаупт, старшей сестрой С. Г. Полуэктова, бывшая волонтерка в отряде общины во время военных действий в Китае.

Отряд этот к концу года развернулся на 700 кроватей.

Одновременно было отправлено общиной 7 сестер милосердия в распоряжение уполномоченного Лерхе и 8 сестер во Владивосток.

15 февраля на военно-санитарный поезд имени великой княжны Анастасии Николаевны отправлено было еще 5 сестер.

6 апреля для усиления полевых госпиталей отправлен был отряд в составе 21 сестры милосердия.

28 мая на Сибирский военно-санитарный поезд № 19 – пять сестер.

24 июля на остров Сахалин – две сестры.

28 июля 24 сестры – в распоряжение главноуполномоченного Александровского комитета о раненых.

Ввиду такого усиленного спроса сестер для отправления на театр военных действий пришлось открыть, согласно распоряжения Главного управления, сокращенные подготовительные курсы для сестер милосердия военного времени.

28 февраля в присутствии великой княгини, начались лекции на первых сокращенных подготовительных курсах по особой программе.

Теоретический курс продолжался шесть недель при ежедневных лекциях. Параллельно теоретическому преподаванию, велось и практическое в амбулатории общины и в нескольких городских и др. больницах, где слушательницы занимались отдельными группами под наблюдением и руководством гг. врачей.

По окончании теоретических лекций – две недели были посвящены исключительно практическим занятиям в помянутых больницах.

В программу вошли следующие предметы: уход за больными и внутренние заразные болезни (лектор главный врач общины Н. Л. Богоявленский); анатомия (лектор врач общины К. Н. Романов); хирургия (лектор, врач С. М. Руднев); гигиена (лектор врач общины А. А. Годунский) и фармация и фармакология (лектор магистр фармации И. С. Ткешелашвили).

От поступавших на курсы требовался образовательный ценз не ниже 4-х классов гимназии и представление паспорта, метрического свидетельства, свидетельства о благонадежности и оспопрививании, рекомендация от известного общине лица, а также соответствующее для службы сестрой милосердия состояние здоровья и возраст от 20–40 лет.

18 мая окончились произведенные испытательной комиссией выпускные экзамены. Выдержавшие экзамен 34 слушательницы получили нижеследующие удостоверения:

«Дано сие Иверской общиной… вероисповедания… лет от роду в том, что она прослушала организованные общиною сокращенные курсы для подготовления сестер милосердия на время военных действий, причем с успехом выдержала установленное программою, утвержденною Главным управлением общества Красного Креста 3 октября 1896 г., испытание и окончила сокращенные практические занятия по уходу за больными.

Удостоверение это дает право на службу в качестве сестры милосердия только на 1 год и лишь во время настоящей русско-японской войны, при поступлении же на службу сестрою милосердия по окончании военных действий, должна, для получения звания сестры милосердия Российского общества Красного Креста, выполнить условия, установленные Высочайше утвержденным августейшею покровительницею Российского общества Красного Креста государыней императрицей Марией Федоровной, в 17 день мая 1903 г., нормальным уставом общин сестер милосердия сего общества».

По открытии вышеупомянутых курсов Попечительный совет признал необходимым, в виду ожидавшегося размещения в районе Московского военного округа эвакуированных с театра войны больных и раненых воинских чинов, пойти навстречу выраженному несколькими лицами желанию прослушать элементарный курс по уходу за больными и постановили открыть 2-е параллельные платные курсы по той же программе, как и для первых курсов. Выдержавшие экзамены и удовлетворявшие требованиям, предъявленным для слушательниц 1-х курсов, получили свидетельства наравне с последними.

Чтение лекций началось 16 марта, а 18-го мая были произведены для желающих экзамены. Сдали экзамен 11 слушательниц.

24 сентября, после молебствия, были открыты 3-и сокращенные подготовительные курсы – программа, порядок занятий и приема слушательниц и лекторы те же, что и на 1-х курсах.

Платные слушательницы обучались совместно с бесплатными. Экзамены произведены были 11 декабря, окончили курс 48 слушательниц.

Помимо всех этих отправок на Дальний Восток от общины, великий князь пожелал на свой счет сформировать полевой летучий отряд для работы на поле сражения.

Проект и подыскание врачей и переговоры с ними великий князь поручил мне, так что мне пришлось много похлопотать, пока я не подыскал соответствующий персонал. Я был очень рад, что мне удалось раздобыть врача Спасокукоцкого, который со мной ездил на греко-турецкую войну, а в то время был главным хирургом в Смоленской Земской больнице.

Я его вызвал в Москву и предложил ему стать во главе летучего отряда, на что он с радостью согласился.

Первые дни после объявления войны в Москве было много манифестаций. Целыми днями на площади против генерал-губернаторского дома толпился народ, пел гимны, кричали «ура». Великий князь выходил на балкон по несколько раз в день, шумно приветствуемый народом. Но потом эти манифестации стали принимать опасный оборот. Толпы ходили по улицам и заставляли всех снимать шапки, становиться на колени, одним словом, хулиганили, много было пьяных. Толпа стала разнуздываться. Тогда великий князь обратился с воззванием к народу, призывая прекратить манифестации и приняться за работу. Воззвание возымело действие – манифестации прекратились, порядок в городе более не нарушался.

Масленица в этом году была ранняя – 31 января, у нас начались масленичные гуляния в манеже, и я очень боялся, как бы бесчинство толпы не проникло в манеж, и потому первые дни масленицы почти целые дни проводил в манеже.

Программу гуляний, ранее составленную, пришлось сильно изменить в виду начавшейся войны с Японией. Сначала было предположено во время масленичных гуляний представить исторически верную картину частной жизни наших предков в исходе XVI века, с их нравами, обычаями и обрядами, и вместе с этим представить народу масленичные развлечения в духе русской старины. Все это пришлось переделать – все увеселения, к которым народ привык на масляной, были отменены и программа гуляний была приспособлена к тому высокому подъему патриотического чувства, которое проявило население Москвы в дни начала войны. Поэтому начинались гулянья ежедневно гимном «Боже царя храни», который исполнялся соединенными хорами и вызывал шумные овации.

На большой сцене была представлена «Русская свадьба в исходе 16 века» сочинения Сухотина, с музыкой к ней Дюиши. Пьеса эта представляла живую иллюстрацию старинных русских обрядов, составивших смесь греческих, славянских и татарских. Благодаря исторической правде, блестящей постановке и мелодичной музыке пьеса имела огромный успех.

Остальная программа в виду событий на Дальнем востоке была сокращена, были допущены только хор балалаечников, хор песенников Донского полка и струнный оркестр.

В одном из антрактов соединенными оркестрами исполнялась «Торжественная увертюра 1812 года» Чайковского, а в конце гулянья на большой сцене исполнялась «Всем – за веру, царя и отечество – слава», музыкальная картина с участием Бояна^[648] и хора, слова для которой были написаны специально по поручению нашего попечительства.

В середине манежа была вывешена большая карта Японии и Кореи с обозначением важнейших пунктов военных действий, о ходе которых ежедневно вывешивались в 10 местах крупно отпечатанные новейшие телеграммы с Востока; на вечерних же гуляниях кроме того раздавалось каждый вечер бесплатно до 1500 вечерних телеграмм о действиях наших войск.

Вся масляная неделя в этом году прошла тихо, в смысле обедов и балов. Вследствие войны все были заняты и работали на армию, и потому было не до баллов. У великого князя также не было folle journ?e в Нескучном в последний день масленицы.

На Курском вокзале царило большое оживление, вокзал был переполнен военными, отправлявшимися на Дальний Восток. В субботу я ездил на этот вокзал провожать своих товарищей по полку Шипова и Козакевича, первый из них, переведенный в 26-й Восточно-Сибирский полк, ехал в Порт-Артур, второй был назначен адъютантом к генералу Жилинскому – начальнику штаба главнокомандующему.

Весь сибирский экспресс был полон отъезжавшими на войну, ехало много молодых моряков, только что произведенных в офицеры, совсем еще мальчики. Я с завистью смотрел на отъезжавших и особенно завидовал Шипову, который ехал в строй делить все труды, лишения и опасности наших передовых линий. Меня тянуло страшно на войну, но я не считал себя вправе оставить великого князя в такое тревожное время, переживаемое нашей родиной.

В последний день масляной я был на утреннем народном спектакле в императорском Новом театре, давали «Ревизора», а затем посетил несколько народных домов.

На первой неделе поста я говел вместе с их высочествами, но я так был занят все время, что не мог аккуратно посещать церковные службы. По трезвости у меня случилась неприятность – пришлось закрыть один из наиболее посещаемых народных домов в Марьиной роще; совсем неожиданно осел пол, балки не выдержали нагрузки. К счастью, оседание пола было замечено во время и все меры во избежание катастрофы были приняты.

В 20-х числах февраля мне пришлось выехать в Кузьминку – костромское имение Михалкова, чтобы при себе произвести намеченные мною реформы. Ввиду того что это было имение чисто лесное, я считал необходимым в помощь управляющему назначить специалиста лесничего. Мне рекомендовали очень хорошего и опытного лесничего Чистякова, и министерство земледелия было так любезно, что откомандировало его в мое распоряжение, оставив его на службе по лесному департаменту. Вместе с Чистяковым я и выехал в Кузьминку, впоследствии, если бы он меня удовлетворил, я решил его сделать управляющим на место старика Неклюдова, о котором я писал в моих предыдущих воспоминаниях.

В Кузьминке пришлось на этот раз пробыть дольше – около десяти дней, т. к. мне хотелось, чтобы Чистяков при мне ознакомился со всеми лесными участками. В самый день приезда со мной произошел несчастный случай – выходя из цистерного отделения винокуренного завода, я поскользнулся и полетел сверху лестницы на спину вниз. Ушибся сильно, но, к счастью, ничего не поломал, пришлось все же два денька полежать, что меня страшно расстроило.

4 марта я вернулся в Москву, и, помимо всех своих дел по трезвости, по опеке, по адъютантству, великий князь возложил на меня дело – сформирование девяти летучих отрядов – я буквально не имел минуты свободной, приходилось за занятиями просиживать иногда до глубокой ночи.

В марте великий князь поехал на несколько дней в Петербург и Царское Село и взял меня с собой. Эта поездка была мне некоторым отдыхом от массы дел.

Пасха в этом году была очень рано – 28 марта. Москва встретила ее не с таким радостным подъемом, как всегда. Вести с Дальнего Востока были не особенно утешительны, и мысли всех невольно переносились на театр военных действий.

B городском манеже попечительством трезвости были устроены гулянья, программа которых устроителем гуляний Лентовским была составлена с целью поддержать патриотический дух в народе, воспроизведя картину славной обороны Севастополя, воскресить перед народом образы великих, доблестных героев, которые кровью своей отстаивали каждую пядь земли русской, показать народу, как эти люди любили родину, как свято исполняли свой долг и как умели умирать за русское дело.

Убранство манежа было строго согласовано с основной идеей гуляния – воспроизвести в образах славную оборону Севастополя. Грандиозные декорации по стенам манежа знакомили посетителей с красотами Крымской природы, с бытьем и жизнью различных народов, населявших в разное время Таврический полуостров, и наглядно изображали картину его постепенного исторического развития: вначале шли постройки варварского племени тавров, далее сооружения древних греков и римлян, рядом лепились около гор простые татарские сакли, виднелась деревушка Ахтиар, утопавшая в зелени кипарисов и пирамидальных тополей, и наконец перед глазами зрителей открывался вид на Севастополь, с его беспредельным морем, судами, сооружениями и грозными своими бастионами. А со стен, как бы любуясь своим созданием и предугадывая его великое будущее, смотрели портреты великих русских деятелей того времени и героев Севастопольской войны 53–4–5 годов.

В середине манежа возвышалась эстрада, украшенная военными атрибутами, орудиями, знаменами и бюстами Потемкина, Мекензи, де Траверсе, а также Лазарева, Корнилова, Истомина, Нахимова, Хрулева и Тотлебена. Картины, изображавшие различные подвиги славных бойцов-защитников Севастополя и эпизоды из военных действий, заканчивали убранство манежа.

На большой сцене шла пьеса «Севастополь (Мать-сыра-земля)», историческая хроника в 5 действиях и 6 картинах, сочинения Петра Оленина. В ней с историческою верностью были изображены следующие моменты:

– Картины жизни в мирных уголках России – не было семьи, которая оставалась бы равнодушною к народному бедствию; чувство патриотизма охватило всех; наши предки, и стар, и млад, спешили на защиту Севастополя, оставляя жен, детей, сестер и невест. Не слезами и рыданиями, а теплыми молитвами и благословениями напутствовали воинов, идущих на этот высокий подвиг, их близкие, влагая в их душу веру и мужество.

– Морской совет – 9 сентября 1854 года. Как живые, восстали перед народом образы главнокомандующего князя Меньшикова, адмиралов Корнилова, Нахимова, Истомина, Панфилова, Новосильского и капитана 1-го ранга Зорина, на совете постановлено было потопить наши корабли, чтобы закрыть неприятелю доступ к Севастополю с моря.

– Бомбардирование Севастополя 5 октября 1854 г. и смерть Корнилова.

– В осажденном городе – бульвар Казарского в апреле 1855 года, весь залитый мягким лунным светом. В сопровождении Остен-Сакена и Пирогова Нахимов, посетив раненых, проходит по бульвару, где встречает старого, израненного ветерана моряка, своего товарища и участника Синопского боя. Старый ветеран не вынес бездействия и вслед за ушедшим из дому юношей сыном, поехал в сопровождении своего денщика на защиту Севастополя.

– Малахов курган 28 июня 1855 г. – грандиозная картина его атаки союзными войсками, подвиг матроса Кошки, вынесшего от неприятеля труп своего товарища, славная кончина Нахимова.

– Графская пристань 1 июля 1855 года – в тот момент, когда привозят с северной стороны прах Нахимова в Севастополь для погребения.

Благодаря умело задуманному содержанию, выбору выдающихся картин из событий Севастопольской обороны, а также хорошей постановке и художественному гриму участников, пьеса эта в народе имела шумный и вполне заслуженный успех и выдержала много представлений.

В одном из антрактов на эстраде среди манежа выполнялась большая музыкальная картина «На Дальний Восток в Порт-Артур», написанная для усиленного военного и струнного оркестров, с трубными сигналами, барабанным боем, пушечными выстрелами, хором песельников и исполнением военной «Зари». Остальные антракты заполнялись исполнением хвалебной песни героям «Варяга» и «Корейца», хором русских песельников, оркестрованными номерами и играми на призы (книги).

Манеж всю неделю был переполнен народом, которого перебывало до 45000 человек.

На третий день Пасхи во всех императорских театрах состоялись обычные спектакли в пользу Иверской общины, в Малом театре присутствовали их высочества. Театры были далеко не полны, война не располагала к посещению их, и потому мы собрали со всех трех театров только 3200 рублей. Зато выставка-аукцион картин и других художественных произведений, устроенная в это же время в пользу общины художником И. Л. Калмыковым, дала общине более 5000 рублей.

1 апреля получено было с Дальнего Востока потрясающее известие – броненосец «Петропавловск», наткнувшись на неприятельскую мину, после взрыва опрокинулся, погиб командующий флотом вице-адмирал Макаров, его начальник штаба^[649] и почти все офицеры и матросы. Спаслись только великий князь Кирилл Владимирович, 6 офицеров и 52 матроса.

Я в этот день за Крассовский Эдуард-Антон Яковлевич втракал у великого князя. По окончании завтрака сидели за кофе в большом зале. Их высочества затем простились – великий князь ушел к себе вниз, я задержался несколько у великой княгини в кабинете по каким-то делам, как вдруг дверь из спальни отворилась и великий князь, бледный как полотно, почти вбежал к великой княгине и по-французски страшно взволнованным голосом объявил о гибели «Петропавловска», сказав, что никого не удалось спасти, погиб Макаров, все офицеры и матросы, среди них Кирилл.

Потом пришли уже подробности – оказалось, что великий князь Кирилл Владимирович спасся чудом. В момент взрыва он инстинктивно бросился на левую сторону мостика, спустился на руках на палубу, где был смыт волной, потом втянут в воду на порядочную глубину и собственными усилиями всплыл на поверхность воды, ухватившись за плавающую крышку парового катера. Держался на ней минут 10 и был взят на миноносец «Бесшумный». Его адъютант Кубе и камердинер Рудеков погибли.

Потеря, понесенная флотом в лице адмирала Макарова, была колоссальная. Это был поистине лучший из адмиралов, и насколько все общество было охвачено радостью 9 февраля, когда последовало его назначение на пост командующего флотом, настолько же сильное горе охватило всех, любящих родину, при известии о его трагической погибели.

Помимо того, что Макаров был выдающимся адмиралом и моряком, это был добрый, сердечный человек. Он не только умел сам работать, но и воодушевлял других к работе. Многие из моряков, которые служили под его началом и с которыми мне приходилось беседовать, рассказывали мне, как радостно и весело было с ним работать. Покойный Макаров ценил тех людей, которые работали со смыслом. Он говорил, как мне передавали: «Военный человек должен уметь поесть и поспать, какой мне толк, что иной от усердия три ночи не спит; ну, он тогда никуда и не годится, тот хорош, кто при самой большой спешке умеет выспаться».

Созданный им ледокол «Ермак»^[650] сделал многое еще при жизни Макарова и обессмертил его имя не только у нас, но и во всех странах. Мысль Макарова была достигнуть беспрепятственного торгового и кругового движения через Ледовитый океан, и, конечно, нет сомнения, что при его энергии и знаниях он достиг бы этого. В настоящее время, когда я пишу эти строки, изобретенным им ледоколом пользуется советская власть, и еще недавно один из этих ледоколов, переименованный в «Красина»,^[651] совершил подвиг во льдах, спасши нескольких человек из экспедиции Нобиле,^[652] потерпевшей аварию в Ледовитом океане близ 82-го градуса северной широты. К сожалению, среди всей шумихи, поднятой советской прессой вокруг этого подвига, великое имя достойного изобретателя ледоколов Макарова произнесено не было.

Вся пасхальная неделя прошла под тяжелым впечатлением гибели Макарова. 4-го апреля в зале Городской Думы в присутствии их высочеств отслужена была торжественная панихида по погибшем герое. На его место командующим флотом назначен был вице-адмирал Скрыдлов. К сожалению, он так долго собирался в путь, что японцы успели отрезать Порт-Артур, и он так и не попал туда.

В середине апреля через Москву проследовали герои моряки с «Варяга» и «Корейца» во главе с их командирами флигель-адъютантом Рудневым и капитаном 2-го ранга Беляевым.

Великий князь их чествовал завтраком, а вечером 14 апреля состоялось их чествование в английском клубе. Оваций им было без конца.

На другой день они уехали в Петербург, и 16 апреля государь произвел им смотр на площади у Зимнего дворца.

В конце апреля, с объявлением мобилизации 17-го армейского корпуса, барон Бильдерлинг как командир этого корпуса принужден был просить ходатайства о сложении с него обязанностей по должности председателя попечительства. Для меня уход Бильдерлинга был большим горем – я привык с ним работать, у нас никогда никаких недоразумений не было, работалось мне легко и радостно, мы во всем сходились и понимали друг друга. В ответ на ходатайство Бильдерлинга великий князь Сергей Александрович обратился к нему со следующим рескриптом. <…>

По получении этого рескрипта барон А. А. Бильдерлинг передал исполнение обязанностей мне, как своему товарищу, обратившись со следующим прощальным предписанием по Попечительству. <…>^[653]

19 мая в помещении канцелярии состоялось прощание барона А. А. Бильдерлинга с членами комитета и заведующими учреждениями. В 4 часа дня местным духовенством во главе с протоиереем Д. Покровским – представителем духовного ведомства в комитете было отслужено молебствие, после которого священник благословил барона А. А. Бильдерлинга иконою-складнем.

При этом я обратился к барону Бильдерлингу со следующими словами:

«Глубокоуважаемый, дорогой Александр Александрович, Московское столичное попечительство о народной трезвости с грустью прощается с Вами. В лице Вашем мы все теряем дорогого для нас руководителя…

…Дабы сохранить навсегда воспоминание об этих счастливых трех годах для нас под Вашим дорогим председательством, Комитет постановил сего числа избрать Вас почетным членом и поместить Ваш портрет во всех учреждениях попечительства.

Да пошлет Вам Господь успеха и здоровья в том трудном деле, куда Вы идете…»

Барон А. А. Бильдерлинг ответил краткой речью, указав, что успехи попечительства основаны на дружной работе всех его бывших сотрудников и выразил благодарность за избрание почетным членом, так как это даст ему возможность и в будущем работать на пользу дорогого для него дела.

Через две недели, 2-го июня, с воинским поездом Московско-Казанской железной дороги с товарной станции барон А. А. Бильдерлинг выехал на Дальний Восток.

Для проводов на станции собрались все члены попечительства и все служащие учреждений. При входе на платформу А. А. Бильдерлингу депутация от служащих в народных домах попечительства о народной трезвости поднесла икону и шашку. В 9-м часу вечера на станцию прибыл великий князь Сергей Александрович. Поздоровавшись со всеми и обойдя всех отъезжавших на Дальний Восток начальствующих лиц, его высочество обнял барона А. А. Бильдерлинга, пожелав всем счастливого пути, благополучия и скорого возвращения. Поезд отошел от станции при исполнении оркестрами марша и громких кликах «ура» многочисленной толпы, собравшейся проводить отъезжавших.

4 июня последовало назначение председателем попечительства генерала от инфантерии Н. М. Цеймерна. Я его совсем не знал, и поэтому опасался, как бы он не лишил меня самостоятельности в работе, к которой я привык при Бильдерлинге.

Великий князь, объявив мне о назначении Цеймерна, старался меня успокоить, обрисовав личность Цеймерна с самой симпатичной стороны. Цеймерн приехал только в августе, так что все лето я оставался во главе попечительства один.

B начале мая я сопровождал великого князя на смотры, которые делал государь войскам, отправлявшимся на Дальний Восток.

6 мая в г. Орле 2-й отдельной кавалерийской бригаде и в г. Туле 2-й бригаде 3-й пехотной дивизии, 7 мая – в г. Калуге – штабу 3-й пехотной дивизии, 1-й бригаде этой же дивизии, 3-й и 35-й летучим парковым бригадам,^[654] 8 мая – в г. Рязани – штабу 35-й дивизии, 1-й бригаде этой дивизии, 1-му и 3-му дивизионам 35-й артиллерийской бригады.

Великий князь выехал со мной из Москвы 5 мая, встретил государя в Орле, а затем уже все остальное путешествие совершил в Императорском поезде, где и мне было отведено купе в вагоне государевой свиты. Верховые лошади – великого князя и моя – также были помещены в особый конский вагон при императорском поезде.

Это путешествие оставило во мне очень дорогое воспоминание, среди лиц ближайшей свиты государя было несколько моих товарищей по полку, с которыми я был очень дружен, так что все свободное время я проводил с ними. К завтраку и обеду я приглашался к высочайшему столу. Государь был ко мне очень милостив.

Из Рязани государь проехал в Москву, где во дворе Николаевского вокзала произвел смотр 17-му саперному батальону и 6-му инженерному парку. Между Рязанью и Москвой императорский поезд имел остановку на ст. Луховицы. Я вышел пройтись по платформе. Ко мне подошел жандармский офицер и сказал, что меня очень хочет видеть местный житель Школов, известный маслодел. Я отправился к нему – он обратился ко мне с просьбой – нельзя ли поднести государю масло его фермы и особого приготовления сметану под названием царской. Все эти продукты в поразительной чистоты кадушках находились с ним. Я пошел к исправлявшему должность гофмаршала князю Оболенскому, с которым был в дружеских отношениях, и сообщил ему, прося его содействия.

Оболенский сейчас же пошел доложить государю – Школов был принят и поднес лично свои продукты.

Когда мы пришли к дневному чаю, то на столе стояла кадушка со сметаной. Сметана действительно была совсем особенная.

После этого Школов с моей легкой руки стал ездить ежегодно перед масляной неделей в Царское Село и возить государю сметану и масло.

По дороге он заезжал всегда ко мне, снабжал и меня, и с моим письмом ехал к гофмаршалу. Счастлив он был неимоверно, стал получать каждый раз от государя подарки.

3 июня великий князь с великой княгиней выехали в Орел, я сопровождал их высочеств. На вокзале были встречены орловским губернатором Балясным, который ранее был первым адъютантом великого князя. В 9-м часу их высочества проехали на Елецкую платформу и, сев на коней – великая княгиня была удивительно красива в амазонке верхом – в сопровождении свиты направились на смотровое поле, где после церемониального марша прощались с выступавшими на Дальний Восток 51-м Черниговским драгунским полком, шефом которого была великая княгиня. Напутствуя полк в поход, великая княгиня благословила черниговцев образом Св. Покрова. Из полка их высочества проехали к губернатору Балясному, у которого обедали и провели вечер. Было очень симпатично.

16-го июня в Москве разразился ураган необычайной силы. Я сидел в это время в Английском клубе в ожидании обеда. Это было между 4 и 5 часами дня. Вдруг стало темно, так что пришлось зажечь огонь. Я взглянул на небо – меня поразила какая-то туманная зловещая желтизна неба, затем вдруг зашатались деревья в саду, поднялся сильный ветер, и через несколько минут все было кончено, показалось солнце, ветер стих. Уже потом узнали, что через Москву прошел смерч, начался он за Спасской и Покровской заставами, возле Николо-Угрешского монастыря, пронесся шириной 100–200 саженей чрез окраину Москвы. Сначала ураган налетел на с. Коняшино, обратив в какие-нибудь 3–4 минуты все 100 домов в развалины. Бревна носились в воздухе на высоте 50 саженей, огороды и посевы все были уничтожены по пути урагана. Купол церкви с. Коняшино был унесен в Москва-реку. Далее следовали деревни Чашно и Рязанцево, здесь было убито до 10 человек. В деревне Грайвороново уцелело 10 домов, в Хохловке было все уничтожено. Красавица Анненгофская роща с вековыми деревьями против Кадетских корпусов в течение 3 минут перестала существовать. С дворца в Лефортове снесло всю крышу целиком. На линии Московско-Казанской железной дороги опрокинуты были все вагоны. Во дворе Лефортовского полицейского дома ураган поднял на воздух находившегося там брандмейстера, который упал в 100 саженях оттуда довольно благополучно, отделавшись сильным испугом и ушибами.

Черкизовская лесная дача была вся повалена, в Сокольниках ураган провел как бы широкую аллею, повалив все деревья и дачи, попавшие на пути. И только не доходя немного до Пушкино ураган ослабел и исчез куда-то. Узнав об этом бедствии, я в тот же вечер поехал в Сокольники, где жили в то время мои друзья Княжевичи, чтобы узнать об их участи. Красивая, но жуткая картина представилась моим глазам, когда я подъехал к Сокольнической роще. Через всю рощу шла правильная аллея шириной в 100 саженей, как будто искусственно проделанная. По этой как бы аллее ни одного дерева не уцелело, а по краю ее сосны стояли во весь рост, нимало не пострадавши. Дача Княжевичей, к счастью, оказалась вне урагана, но они натерпелись страху.

В конце июня государь опять выехал в район Московского округа для напутствования войск, отправляемых на Дальний Восток. Великий князь сопровождал его, взяв и меня с собой.

27-го состоялся высочайший смотр 5-му и 6-му Восточно-Сибирским саперным батальонам и 5-му мортирному полку, формировавшимся в г. Коломне Московской губернии. В тот же день в г. Моршанске государь напутствовал 219-й Юхновский, 220-й Епифанский, 287-й Тарусский и 288-й Козловский пехотные полки.

Из Моршанска государь отбыл в район Казанского военного округа, а великий князь со мной вернулся в Москву.

1-го июля состоялось заседание комитета попечительства трезвости, в этот день окончилось первое трехлетие существования попечительства, по каковому поводу я отдал следующее предписание по попечительству:

«Сегодня окончилось первое трехлетие существования Московского Попечительства о народной трезвости и можно смело сказать, что деятельность его комитета за эти три года проявилась весьма существенным образом. Московское попечительство за это время раскинуло сеть своих разносторонних учреждений по всей Москве. Эти учреждения с каждым годом растут и развиваются, число посетителей все увеличивается, а вместе с ними – и все обороты учреждений. За все три года своего существования число посетителей достигло почтенной цифры – 16 026 460 человек при валовой выручке в 1 777 388 рублей и расходе в 3 370 913 рублей. Цифры эти громадны, но они еще не могут служить доказательством развития дела. Для этого следует взять количество посетителей, выручки и расходы за 2-й и 3-й годы существования Попечительства, т. е. когда оборудование уже было более или менее окончено; по этим только данным и можно вывести какое либо заключение.

Рассматривая их, мы видим следующее:

Из этих цифровых данных видно, что третий год существования Попечительства дал увеличение по всем трем статьям.

Казалось бы неутешительным, что расход за последний год увеличился почти на 300 000 руб., но при переводе увеличения на % картина сразу меняется: число посетителей увеличилось на 16 %, валовая выручка на 42 %, а расход всего на 25 %.

Такое % повышение выручки над расходом служит прямым доказательством развития дела, а увеличение числа посетителей почти на миллион только подтверждает этот вывод…

Обращаясь к деятельности моих сотрудников по попечительству, я не могу не остановиться на деятельности канцелярии и выразить всем чинам ее искреннейшую благодарность от лица службы за их добросовестные трехлетние труды. Не могу не отметить при этом с особенной признательностью деятельность управляющего канцелярией делопроизводителя комитета Василия Борисовича Шереметева…

Одновременно с В. Б. Шереметевым три года тому назад был приглашен на службу в попечительство и А. Н. Осткевич-Рудницкий – от всей души благодарю его за его в высшей степени добросовестное исполнение своих обязанностей, за его аккуратность и точность при исполнении обязанностей бухгалтера, требующих напряженного внимания, и за то, что ко всякому взятому на себя делу или поручению он относился не формально, а с интересом и любовью.

То же самое я могу сказать и про помощника бухгалтера Марию Николаевну Гамбурцеву, которая была все время ценным, дорогим и незаменимым работником; от души я признателен ей за ее службу и желаю ей здоровья на продолжение ее полезной деятельности.

Главного счетовода Г. И. Апарина сердечно благодарю за его, хотя еще и краткую, но оставившую по себе уже яркий след, деятельность; от души желаю Попечительству подольше иметь в своих рядах такого талантливого сотрудника.

Письмоводителю его И. В. Субботину выражаю искреннейшую благодарность за его неутомимые добросовестные труды и предлагаю выдать ему награду в размере 50 рублей.

Всех остальных чинов Канцелярии прошу принять мою благодарность за их службу и не могу при этом с особенной признательностью не обратить внимания на выдающуюся службу Марьи Ильиничны Шапировой, которая в течение всех трех лет своей службы не только никогда не манкировала, но часто сидела за работой и вне служебного времени, причем исполняла все поручаемое ей безукоризненно и с полной предупредительностью.

Предлагаю содержание ее увеличить до 600 рублей в год с сего числа.

Переходя к сотрудникам попечительства, стоящим во главе отделов, я позволяю себе с особенной признательностью отнестись к высоко полезной просветительной деятельности заведующей всеми библиотеками и читальнями Маргариты Алексеевны Сабашниковой. Благодаря ее неутомимой энергии и таланту, этот важный отдел поставлен образцово и в деле народного образования не пропадет бесследно.

От лица попечительства прошу Маргариту Алексеевну принять самую душевную благодарность.

Заведующему врачебной частью доктору А. А. Реми выражаю искреннюю признательность за его нелегкий труд по заведыванию врачебной и санитарной частью всех учреждений Попечительства, отнимающий у него немало времени; благодарю его за его сердечное отношение к служащим и за доброе попечение о них.

Помощнику его, врачу Лютеру, прошу передать от лица Попечительства искреннюю благодарность.

Заведующего техническо-строительной частью В. К. Сероцинского прошу принять самую душевную признательность за его труды с самого основания Попечительства, за ту отзывчивость, которую я всегда видел в нем при всяком обращении к нему.

То же самое я могу сказать и заведующему электротехнической частью Ю. Ф. Чаплинскому, которого от души благодарю за прекрасно поставленное им дело по освещению всех учреждений Попечительства.

В заключение своего предписания я считаю долгом от лица попечительства благодарить всех гг. заведующих народными домами, столовой и чайными и вообще всех служащих за ту помощь, которую я всегда видел с их стороны во всех домах попечительства.

Если и достигнуты какие-либо результаты за эти три года, то благодаря дружной, совместной работе всех.

Дай Бог всем иметь таких сотрудников, с какими мне пришлось работать.

Bp. и.о. председателя капитан В. Джунковский.

С подлинным верно: делопроизводитель Шереметев».^[655]

Вечером 1-го великий князь выехал со мной в Тамбов на встречу государя.

2-го июля там состоялся высочайший смотр 218-му Крымскому, 219-му Борисоглебскому, 285-му Мценскому и 286-му Кирсановскому пехотным полкам и двум маршевым эскадронам, сформированным при 7-м запасном кавалерийском полку.

Из Тамбова государь проехал прямо в Петергоф, великий князь сопровождал государя до Москвы в императорском поезде.

14-го июля накануне моих именин я получил в Москве депешу от великого князя из Ильинского:

«Надеюсь, Вы завтра к нам приедете.

Сергей».

Депеша эта меня очень тронула, и я, конечно, выехал в Ильинское, где меня и Гадона – двух именинников – трогательно чествовали.

На другой день в Москве было получено потрясающее известие об убийстве министра внутренних дел В. К. Плеве. Он ехал в карете из министерской дачи на Аптекарском острове на Балтийский вокзал, чтобы отправиться в Красное Село принести поздравления великому князю Владимиру Александровичу по случаю именин его высочества. Карета приближалась по правой стороне Измайловского проспекта к мосту чрез Обводный канал. В это время из-за угла выбежал какой-то худощавый блондин высокого роста^[656][657] в сером пальто и фуражке железнодорожного ведомства и быстро подбежал к карете. Сопровождавший карету агент на велосипеде, заметив бежавшего, стремительно налетел на него и оба они упали, но злодей успел бросить бомбу в окно кареты. Раздался страшный взрыв. От кареты уцелели жалкие остатки. Министр получил страшные увечья, смерть последовала мгновенно.

18-го числа состоялись похороны. Отпевали в домовой церкви шефа жандармов^[658] в присутствии государя и всей царской семьи.

Кончина Плеве в такой переживаемый нашей родиной тяжелый год была большой потерей. Это был крупный государственный деятель, твердо державший бразды внутренней политики. Враги это отлично знали и решили избавиться от него. Министром был назначен князь Святополк-Мирский – прекраснейший, благороднейший человек, но по твердости характера бывший совершенной противоположностью Плеве.

На другой день похорон Плеве телеграф с Дальнего Востока принес печальную весть – граф Келлер, начальник Восточного отряда Маньчжурской армии, избрав для наблюдения за боем наиболее обстреливаемую батарею, был смертельно ранен 18 июля и через 20 минут скончался. Я знал хорошо графа Келлера и принял очень близко к сердцу его геройскую смерть. Это был чудный человек, благороднейший, все, кто только имели малейшее соприкосновение с ним, все его любили, чтили и уважали. Со сцены сошел крупный человек, умный от природы, энергичный, живой, преданный военному делу. Это была большая потеря для армии.

30 июля среди всех грустных вестей отовсюду разнеслась по всей России радостная весть – у императрицы родился давно ожидаемый наследник российского престола, названный Алексеем.

Государь в тот же день послал генералу Куропаткину следующую депешу:

«Сегодня Господь даровал ее величеству и мне сына Алексея. Спешу сообщить вам об этой милости божией России и нам.

Чтобы разделить радость доблестных войск действующей армии, назначаю новорожденного наследника цесаревича шефом 12-го Восточно-Сибирского стрелкового полка.

Николай».

11 августа в Петергофе совершено было таинство святого крещения новорожденного наследника, государь поделился этим событием с войсками, послав генералу Куропаткину следующую депешу:

«Сегодня во время совершения таинства святого Крещения наследника цесаревича и великого князя Алексея Николаевича, ее величество и я, в душевном помышлении о наших доблестных войсках и моряках на Дальнем Востоке, в сердце молитвенно призывали их быть воспреемниками новорожденного цесаревича.

Да сохранится у него на всю жизнь особая духовная связь со всеми теми дорогими для нас и для всей России от высших начальников до солдата и матроса, которые свою горячую любовь к Родине и государю выразили самоотверженным подвигом, полным лишений, страданий и смертельных опасностей.

Николай».

2 августа в Москву приехал вновь назначенный председателем попечительства трезвости генерал от инфантерии Н. М. Цеймерн. Я его встретил на вокзале, на другой же день он вступил в исполнение своих обязанностей, посетил нашу канцелярию, где я ему представил всех чинов ее и заведующих учреждениями. Затем в течение нескольких дней Цеймерн объехал со мною все наши учреждения, знакомился с ними во всех деталях.

4-го августа состоялось первое заседание Комитета под председательством нового председателя, которому перед началом заседания представлены были все члены комитета. На этом заседании учреждена была хозяйственная комиссия, оказавшая впоследствии большие услуги попечительству.

Н. М. Цеймерн оказался весьма милым и предупредительным и сразу дал мне понять, что оставляет мне полную самостоятельность в работе. В канцелярии, указав на кабинет председателя, он мне сказал: «Это будет ваш кабинет, а я буду наезжать к вам в гости».

Отношения наши наладились быстро, и работать с ним было легко. Ко всем сотрудникам нашим он относился очень доброжелательно, так что никаких перемен в нашей общей работе не произошло.

В это самое время я получил от управлявшего Костромским имением Михалкова П. В. Неклюдова письмо с просьбой освободить его от обязанностей управляющего. Я был уже подготовлен к этому, и потому это известие меня не застало врасплох, я еще весной водворил туда, как писал выше, лесничего Чистякова в помощь управляющему с тем, чтобы он его и заменил, когда придет время. В двадцатых числах августа я сам поехал в имение, чтобы облегчить новому управляющему первые его самостоятельные шаги по управлению обширным имением и преподать ему нужные директивы. Решил ехать на пароходе по Волге и по Унже до Макарьева, а оттуда на лошадях. На пароходе ехать было чудно, это был настоящий отдых. От Макарьева же на лошадях ехать была сплошная пытка. Изъезженная, покрытая колеями дорога подмерзла, колдобины были ужасные, и последние 55 верст я ехал 9 часов, измучился от тряски в тарантасе ужасно и еще замерз, было 4° мороза.

В имении я пробыл неделю, работал с утра до ночи. К 5 сентября вернулся в Москву ко дню именин великой княгини Елизаветы Федоровны и провел этот день в Усове, куда переехали их высочества на несколько дней из Ильинского.

7 сентября – день моего рождения – я провел в Москве за работой, от их высочеств я получил следующую депешу: «Сердечный шлем привет. Сергей, Елизавета».

Меня очень тронуло такое внимание с их стороны, и я на следующий же день поехал в Ильинское, чтобы их поблагодарить.

Весь сентябрь месяц я усиленно работал по домам трезвости, Цеймерн постоянно отлучался и большую часть времени проводил в г. Владимире, а между тем в это время готовился к открытию новый народный дом на Долгоруковской улице, где попечительство арендовало на 10 лет владение А. И. Золотарского и одновременно с арендой заключило и запродажную запись, обязывавшую владельца не позднее конца 1906 года, в случае желания попечительства, продать ему арендуемое владение по цене не дороже 250 000 рублей. Новый народный дом, помимо столовой и чайной, библиотеки и читальни, вмещал в себя еще зрительный зал с театром для оперных и драматических представлений и сад для летних развлечений. В зале размещалось до 1000 зрителей, в саду на гуляньях могло присутствовать несколько тысяч одновременно.

11-го октября состоялось открытие этого нового учреждения в присутствии их высочеств. Народный дом этот занял первое место среди всех учреждений попечительства и очень быстро приобрел доверие масс.

Вокруг него раскинуто было масса фабрик, заводов, и потому главным образом посетители были из рабочих с этих фабрик и заводов, так рабочие конфетной фабрики «Реномэ», где их было свыше 500 человек, едва открылся народный дом, почти в полном составе стали ежедневно являться к обеду, среди них было много девочек-подростков, которым и отвели затем отдельную комнату.

Порядок, за редким исключением, соблюдался полный как в этом доме, так и во всех остальных наших учреждениях. На это было обращено особое внимание. Во многом, да пожалуй, и главным образом, поддержание его зависело от умелого, проникнутого долгом, сознательного отношения к посетителям наших служащих: распорядителей, швейцаров, половых; в особенности первых и последних, как более всего соприкасавшихся с народом. То же надо сказать и про буфетчика – он мог неряшливо отпустить что-либо из буфета, про повара, который мог невкусно приготовить кушанье, и других служащих, имевших – каждый по своим обязанностям – прямое отношение к посетителю. <…>^[659]

Кроме этого вновь открытого учреждения, в течение 1904 года были открыты осенью, взамен воскресных школ при читальнях Даниловского и Александровского народных домов, воскресные школы в Дорогомиловском и во вновь открытом Долгоруковском народных домах.

Кроме того, в Садовниках при читальне народной чайной, были открыты вечерние курсы рисования и черчения, а при Миусском промышленном училище в память императора Александра II и Учительском институте – вечерние образовательные курсы для взрослых.

Организацию этих курсов и заведование ими временно приняли на себя член комитета, заведовавшая отделом читален и библиотек попечительства, М. А. Сабашникова. Число платных библиотек с выдачей книг на дом увеличилось на одну – была открыта новая, вполне оборудованная библиотека в лечебнице для алкоголиков.

Число аудиторий для народного чтения во втором полугодии увеличилось двумя – в народных домах на Долгоруковской улице и Бутырках. В Сухаревском народном доме аудитория переведена была из читальни во вновь устроенный зал в столовой, а Грузинская аудитория, за окончанием срока контракта, была упразднена с 1-го октября.

Во всех читальнях в 1904 году была принята новая система записи читателей. Заявления каждого лица, пожелавшего читать, записывались на карту, причем отмечались его занятия, возраст и образовательный ценз, а в течение года – и все, что он читал. Таким образом, во всякое время можно было видеть, кто и что читает.

Статистические эти данные дали следующие цифры – посещаемость мужчин превысила в 100 раз посещаемость женщин. Из книг наибольший спрос пал на словесность, затем на периодические издания, историю, духовно-нравственные книги, наименьший – на медицину. Состав подписчиков в библиотеках для выдачи книг на дом был почти одинаков с составом читателей в бесплатных читальнях, наибольший % дали, окончившие городские училища – 34 %, затем сельские – 25 %, средние учебные заведения – 17 %, высшие всего – 1 %, да оно и понятно, т. к. наши учреждения предназначались для чисто городского населения.

Преследуя в читальнях просветительные цели внешкольного образования, попечительство стремилось удовлетворить и другие запросы народа – запросы на школьное образование взрослых.

Открытые осенью 1903 года, переполненные воскресные школы показали, на какую большую нужду в народном образовании они отвечали. Две вновь открытые осенью этого года, школы в Дорогомилове и у Спасской заставы также быстро заполнились желающими учиться. Этим годом был всюду большой наплыв неграмотных. Они оказались самыми прилежными учениками. Сознание необходимости уметь читать и писать заставило их сосредотачиваться на изучении грамоты. С удивительной выдержкой посещали они воскресную школу и с изумительным терпением занимались по несколько часов сряду.

Явилось и много лиц малограмотных, самоучек, или лиц, побывавших когда-то в сельской школе. Они приносили в воскресную школу требования несколько выше неграмотных. Они стремились постичь правописание, особенно любили грамматику и очень интересовались объяснительным чтением. Кроме новых сведений, которые они черпали из статей, прочитываемых под руководством учителя, они научались относиться к чтению гораздо сознательнее.

Уроки в воскресных школах, очевидно, настолько удовлетворяли насущной потребности народа в начальном образовании, что большинство учеников в тех школах, которые существовали второй год, ходили и этим годом. Но, кроме того, с осени пришло много новых. Так как прием в воскресную школу происходил постоянно, то как только выбывали ученики, их уже замещали новые. Прилив и отлив в воскресной школе бывал в течение всего учебного года, кроме, конечно, постоянных учеников. Вести воскресную школу и нельзя было иначе, как принимая постоянно желающих учиться.

Учение взрослых сопряжено было со столькими неудобствами для них по недостатку досуга, которым они располагали, и с таким напряжением душевных сил, что нельзя было удивляться нерегулярности посещений их. Прежде всего в учении взрослых большую роль играло количество свободного времени, которым они пользовались даже в воскресенье. Ремесленники с осени обыкновенно ходили очень регулярно; ближе к Рождеству почти не могли ходить, потому что работали в воскресенье, а потом уезжали на родину в деревню. Эта зависимость от количества работы и отъезда в деревню обусловливали обыкновенно прилив и отлив учащихся.

В течение первого полугодия 1904 г. хорошо грамотные ученики воскресной школы, которые посещали ее в целях дальнейшего образования, но уже нуждавшиеся в уроках по предметам, не входивших в курс начальной школы, выражали желание учиться географии, физике, истории и русской словесности. Те из них, которые, по занятиям своим, располагали свободными вечерами, просили устроить вечерние классы. Устройство таких классов по расширенной программе явилось бы естественным продолжением уроков воскресной школы и как бы второй ступенью в народном образовании.

Стремясь удовлетворить нарастающие потребности народа, попечительство обратилось к попечителю учебного округа за разрешением устроить вечерние занятия для взрослых по программе средних учебных заведений. Согласно циркуляру от августа 1902 года уроки для взрослых могли быть учреждаемы для изучения общеобразовательных или специальных предметов, или тех и других вместе.

На уроках для взрослых могли быть преподаваемы предметы, входившие в курс того учебного заведения, при котором они открывались. Поэтому попечитель учебного округа нашел возможным разрешить вечерние классы при Промышленном училище и при Учительском институте. В августе началась запись желавших посещать вечерние классы, а в сентябре месяце классы были открыты. Преподавание происходило от 8 до 10 часов вечера, так как желавшие учиться могли пользоваться уроками бесплатно и прием в классы не обуславливался никакими формальностями и ни к чему не обязывал, то записывалось очень много учеников.

Программа, примененная для занятий с взрослыми, расположена была в той последовательности, которая вызывалась внутренней связью в научных предметах.

Имея в виду очень ограниченное число ежедневных учебных уроков, необходимо было давать возможно более, но возможно кратко. Для этого надо было найти форму сообщения знаний, которая лучше всего подошла бы к умственному развитию наших взрослых учащихся. Некоторые предметы удобно было вести в виде уроков, другие в виде чтений.

Занятия по русскому языку были разделены и на уроки, и на чтения. Так, упражнения по орфографии в связи с курсом этимологии и синтаксиса велись в уроках по группам разной грамотности. Разбор образцовых произведений русской и всеобщей литературы и знакомство с основными понятиями по теории словесности и изучение выдающихся произведений литературы в исторической последовательности велись в виде чтений для всех учащихся вместе. Преподавание по естествознанию, географии и истории имело в виду распределение учебного материала в известном порядке, для того чтобы учащиеся могли легче разобраться в нем и приспособить его к своим интересам.

Дав необходимые понятия о законах природы и об окружающем его мире, внимание учащегося было привлечено на роль человека в природе, на борьбу человека с природою и на конечный результат этой борьбы – человеческую культуру.

Ознакомление с развитием культурной жизни человека подлежало уже истории, так как история должна была учить понимать правильно современную жизнь, то надо было учащегося знакомить с историей постепенного развития человечества, начиная с первобытного человека и кончая современными событиями, кратко останавливаясь на крупнейших событиях, характеризующих главные пункты развития человечества.

Аудитории для народных чтений со световыми картинами продолжали свою деятельность по более расширенной программе. Комиссия по устройству их в конце года обратилась от имени попечительства к слушателям аудиторий с просьбой дать свои отзывы о прослушанных ими чтениях и выразить свои пожелания относительно программы их.

На одном из чтений слушателям были розданы в аудиториях листки следующего содержания:

«Московское столичное попечительство о народной трезвости, устраивая чтения для народа, весьма желало бы знать, какое впечатление производят эти чтения на посетителей, и потому, будьте добры, потрудитесь, как сумеете, ответить на нижеследующие вопросы:

1. Как часто Вы бываете на народных чтениях?

2. Что именно Вы прослушали?

3. Из всего прослушанного, что именно больше всего Вам понравилось, и почему? (Пожалуйста, опишите это поподробнее).

4. Чтобы Вы желали послушать в народных чтениях?

5. Напишите поподробнее свои отзывы про музыку и пение, которые бывают на чтениях?

6. Напишите: сколько Вам лет, чем занимаетесь, где учились грамоте?

Если пожелаете – можете подписать свои ответы и указать адрес».

Для опускания заполненных ответами листков в каждой аудитории на видном месте поставлены были особые ящики, а на самых листках отпечатано было приглашение опускать таковые в эти ящики.

Ответов получено была масса. Значительное большинство ответивших бывали в аудитории «каждое» или «почти каждое чтение» и только немногие по их словам «редко», «нечасто».

Один посетитель хитровской аудитории написал: «мы бываем завсегда и желаем проводить вечера в народных чтениях и мы дожидаемся этого вечера, как праздника Господня». Духовные чтения и общее хоровое пение, проектировавшееся в Бутырской аудитории, встретили единодушное одобрение со стороны ответивших, один написал при этом: «понравилось духовное содержание, потому что в нем больше нравственности».

Чтения научного характера встретили разнообразную оценку; так одному 16-летнему самоучке чтения по истории и, как он выразился, «рассказы из Иловайского», хотя они и не читались в аудитории, не понравились, потому что «я могу читать их и дома». Наряду с несколькими отзывами, что больше всего понравились географические очерки о Крыме, об Урале, о Голландии и др., был отзыв, что «не нравится география, так как прочитали про Крым, с бытом тамошних жителей совершенно не познакомили, а это было бы очень интересно». Восторженный отзыв одного подростка коснулся очерка «Благодатный край» о Малороссии, «потому что веет какой-то прелестью, тишиной, так что я в этот вечер как будто возвысился душой и мне неудержимо хочется посмотреть самому эту чудную страну и когда-нибудь исполнится моя мечта».

Причину того, что «нравилось мне то из прочитанного, которое научает меня, как, например, ознакомление с разными государствами иностранными, о явлениях природы и тому подобное», один взрослый рабочий объясняет так: «а почему это нравится больше, потому что я крестьянин и вовсе не знаком с наукой о других государствах и местностях, т.к. в сельских наших школах ничему этому не учат, а потому все читанное отзывается большим впечатлением».

В нескольких отзывах одобрительно было отмечено чтение «о друге несчастных докторе Гаазе», потому, как выразился один слушатель, что «очень мало таких людей заботящихся об арестантах и больных».

Не меньшее разнообразие встретилось и в оценке литературных произведений. Так, например, многим весьма нравился рассказ Л. Толстого «Где любовь, там и Бог», как и все другие читанные в аудитории произведения этого писателя: «Много ли человеку земли нужно», «Бог правду видит, да не скоро скажет», «Кавказский пленник», но было два или три отзыва и противоположного характера. Первые высказывались так: один говорил, что рассказ нравится потому, что описывается «кротость и смиренность сапожника и его любовь к ближнему», другой отмечает, что «этот рассказ очень даже полезен, за что очень благодарю», третий не совсем ясно, но, по-видимому, также вполне одобрительно по отношению к рассказу замечал, «что он может влиять на некоторых, которые раньше задумали себя поставить» (вероятно, по правильности, по Божьей), по мнению четвертого, «подобные рассказы приносят большую прочную пользу, т. к. из слушателей этих чтений находятся люди уже падшие и бедные; хотя у нас говорится, что «бедность не порок», но бывает часто началом к пороку, а подобные же рассказы, хотя не на всех, но на большую часть падших людей очень действуют; прослушав подобный рассказ, у него является стыд, ему делается стыдно, что он опустился до такой степени и стал заниматься нечестным трудом, и у него является невольно желание и полная охота заняться честным трудом, он начинает искать того занятия, чем он прежде занимался, или другим, но уже честным делом, и даже и товарищей уговаривает, чтобы они приняли с ним участие и тоже начали бы работать хорошие дела, а все глупости бы бросили». Пятый корреспондент заявлял, что «понравилось сочинение Л. Н. Толстого, «потому что для этого круга полезно», шестой – «что это из народного быта и трогательное», седьмой – «что очень выразительно читался», восьмой отмечал рассказ «как облагораживающий душу человека», и девятый лаконически заявлял – «хорошая история сапожника Мартына».

Из двух-трех неодобрительных отзывов причина указана была только в одном: «не нравятся сказки, как например «Где любовь, там и Бог».

Составленный по Шекспиру рассказ Острогорского «Король Лир» 19-летнему ремесленнику очень понравился, а учащийся подросток отнесся к нему отрицательно, благодаря «мрачному, иностранному, без художественности складу». Этот же подросток не одобрил и рассказов Л. Толстого «Бог правду видит, да не скоро скажет» и «Где любовь, там и Бог».

Из других беллетристических произведений, помимо читаемых рассказов Толстого, отдельные одобрения слушателей получили: рассказ «Услуга за услугу» – «потому что про войну», «Дети подземелья» Короленко, «Испытания доктора Исаака» Рубакина, «Мария Кружевница» Хмелевой, «Дары Артабана» и «В ночлежном доме» священника Петрова, «Старик Никита и его три дочери» Сетковой, «Человек за бортом» Станюковича (понравилось, «как Митрошка (Прошка) деньги украл и в пушку спрятал»), «Вильгельм Телль» (потому что уж больно здорово пущено, про свободу), «Капитанская дочка», «Сорочинская ярмарка».

Характерный взгляд высказал один 30-летний рабочий из постоянных посетителей сухаревской аудитории, давший на все вопросы весьма грамотные обстоятельные ответы и удостоверивший, что ему все нравится, кроме «Ревизора», «Ревизор» же, «могу сказать нежелательно было бы слушать такие вещи, т. к. здесь говорится исключительно о недостатках начальства русского; недостатки начальства нам знать не надо, т. к. от этого нам, необузданным мужикам, пользы мало, а как русским людям, даже прискорбно слушать, что начальство наше с недостатками, т. к. мы привыкли видеть в своем начальстве покровителей и защитников, а потому я желал бы, чтобы, когда вздумают читать о начальстве, то чтобы читалось об их хорошей стороне»

Среди других замечаний, нашедших выражение в полученных ответах, были весьма одобрительные ответы о световых картинах, которыми сопровождались чтения, а один 27-летний служащий в вагонных мастерских общества конно-железных дорог, мечтавший, как видно, быть снова «помощником декоратора», чем он занимался ранее, так писал про картины: «понравились очень выделяющиеся картины, в которых выяснены чувства в каждой написанной фигуре, и как хорошо работает рука и кисть декоратора, а я, как служивший при декораторе, и еще все более и более углубляюсь в эти картины, и даже с чувством всегда иду только посмотреть картины».

Двум другим слушателям понравился кинематограф.

Чувство благодарности к попечительству за чтения и выражение одобрения их программ рельефно сказались в ответе одного, по-видимому, довольно развитого и грамотного взрослого рабочего из постоянных посетителей сухаревской аудитории, который написал: «за все прочитанное и слышанное могу сказать только душевную благодарность потому, что все мною слышанное так нравилось мне, что я всегда после каждого чтения готов душевно благодарить за подбор чтений, но не знал кого, теперь, когда явился удобный случай, я прошу передать мою искреннюю благодарность за подбор всех поставленных чтений».

Другой слушатель той же аудитории, 19 летний ремесленник, переплетчик, пытался выразить те же чувства стихами, которые я и привожу с сохранением орфографии автора:

За все Большое Вам Спасибо

Имею честь сказать я вам

Из прослушанного нами весьма

Пондравилось все нам

Например Индия, индусы

Про них не знали мы пока

И с иранцами китаец

И Волга матушка река

…

Мы встречаем развлечение

И поучение для нас

За что из зрителей многих

Весьма одобрили уж вас.

Лечебница наша для алкоголиков в этом году все более и более приобретала доверие населения, и число больных все увеличивалось. Что касается успеха лечения, то, по имевшимся данным, можно было придти к заключению, что лечение гипнозом дало до 45 % излечившихся, фармацевтическими же средствами до 20 %.

Некоторым из наиболее аккуратных пациентов предложено было описать, как они себя чувствовали до лечения и какое заметили действие лечения. <…>^[660]

Рабочие собрания в народных домах происходили по примеру прежних лет: в Сухаревском народном доме по четвергам собирались рабочие типолитографского и переплетного производства, а по субботам – кондитерского; в Грузинском и Спасском – рабочие механического производства и в Немецком – ткачи и пуговичники. <…>^[661]

Что касается собраний рабочих механического производства, ткачей и кондитеров, которые шли уже третий год, нельзя было не заметить достигнутого ими успеха. Трехгодичные их собрания не могли не отразиться на их развитии и некотором материальном улучшении. Общества взаимопомощи, открытые ими, своей благотворной деятельностью еще сильнее сплотили рабочих; собрания против прошлогодних стали многолюднее – нередко доходили до 200–400 человек и более. Больным местом были дела по Обществу взаимопомощи. Много места занимало и Общество потребителей с их лавками, открытыми рабочими механического производства на широких началах, но как дело новое, всесторонне не рассмотренное, то и приведшее к плачевным результатам, создав массу недоразумений. Несмотря на всякие неудачи, отрадно было выносить из собраний впечатление, что рабочие сознавали пользу объединения, пользу собраний и не только самостоятельно разбирались в поставленных вопросах, но возражали своим руководителям и указывали их промахи и ошибки. Бывали случаи, когда целые фабрики рабочих являлись на собрания с просьбой разобраться в их нуждах и помочь выбраться из них, получив же просимое, бросали собрания. Это, конечно, больно отзывалось на собраниях, тем не менее сознание, что они нуждались, чтобы им помогли, давало некоторое утешение в этом разочаровании.

Собраниям предложены были вопросы:

1) Для чего нужна организация рабочих?

2) Какую цель и задачи она преследует?

3) Чего достигли рабочие своей организацией?

4) Как отозвалась организация на фабрикантах и заводчиках?

5) Повлияла ли Московская организация на другие города?

6) К чему должны стремиться организованные рабочие?

7) Какие нужны для этого средства?

8) Какой состав руководителей нужен для организации?

9) Что они должны знать?

10) Что они из себя должны представлять?

11) Какие обязанности возлагаются на них организованными рабочими?

12) Как относиться руководителям к фабрикантам-заводчикам, враждебно относящимися к организации рабочих?

13) Как относиться рабочим к различным партиям, враждебно относящимся к их организации?

14) В чем заключается сила рабочих?

Судя по этим вопросам, можно судить, какую бы великую и благотворную пользу могли бы оказать эти собрания на жизнь рабочих и их организацию. Решение их было бы желательно, но, к сожалению, они так и остались нерешенными. Поднят был вопрос о женщине и великой ее задаче, но также остался незаконченным. Вообще все собрания более или менее имели один сколок и преследовали одну и ту же цель, и даже дорога к этой цели была почти одинаковая. Ясно, что толчком для этой организации явилось не требование народной рабочей массы – она явилась созданием кабинетной мысли, которая выработала известную программу и поручила ее провести и развить в народе.

Дело понятное, когда предполагают то или другое представление, то для него и подбирают опытных артистов и при этом необходимо, чтобы и представление удовлетворяло публику и постепенно, смотря по вкусам публики, менялось и пополнялось; но для этого надобно, чтобы артисты-исполнители любили свое дело, изучили бы публику, входили в ее интересы и работали для интересов этой публики, а не были бы наемниками – чиновниками, с личным чиновничьим «я» и себялюбием. Все делаю «я» и все «для меня и моей карьеры, а народная масса обязана верить мне, боготворить меня и преклоняться предо мною». Этот ложный взгляд, который был положен в основу народной организации, тормозил дело и не дал ему встать на ту высоту своего величия, на какой должна бы стоять организация.

Народная мысль связана была зубатовской программой^[662] и зубатовскими работниками. Заботились развить народ и поднять народ знакомством с заграничными рабочими и проводили параллель с русским рабочим, с задачами политической экономии, рассуждали о развитии самостоятельности, необходимой для народного дела, и не обращали внимания, что большинство слушателей безграмотно или малограмотно, что в слушателях только единицы, могущие понять смысл, что говорят глашатаи, которых приходили слушать, потому что книга, из которой говорят, дорога для них. Что же заставило собираться и слушать? Ясное сознание, что один в поле не воин и в единении сила, что без всякого организаторства мысль ясна.

Три года работали организации, и в три года, при разумной постановке дела, в организации должно было быть не три тысячи человек, а десятки и даже сотни тысяч. Большинство на собраниях молчали и только слушали, многие не понимали, да и сами руководители сознавали, что их мало и они меньшинство и как будто были даже этим довольны. Никто не смел, возражать им, хотя бы они и заводы ошибались, а то так отделают, что и своих не узнаешь. Наконец, нельзя идти против и потому, что иначе все это плохо отзывается не только на том, кто идет против этого, но и на организации. Благодаря этому видно было, что над собранием висит меч, готовый поразить непослушных, что собрания перескакивали с одного предмета на другой и ничего не заканчивали…

Польза организаций сознавалась рабочими, но сознавались и путы, которыми она была окутана. Организация искала выхода, а руководители как белка в клетке метались и старались разными способами не потерять расположение народа. Все это к концу 1904 г. мне стало ясно. На заседаниях этих собраний, которые я часто посещал, все меньше и меньше чувствовалась искренность, и они стали производить на меня обратное впечатление, чем производили в начале, скорей, неприятное. Я пришел к убеждению, что ничего путного из всего этого не выйдет, и потому, по докладе моем нашему председателю, решено с началом зимы понемногу свести их на нет, ликвидировать.

9-е января 1905 г. помогло нам, раскрыв нам глаза на действительное положение вещей. Гапон,^[663] стоявший во главе петербургских рабочих организаций и пользовавшийся особым доверием градоначальника генерал-адъютанта Фуллона,^[664] выявил себя в этот день, устроив провокационное шествие десятков тысяч рабочих, якобы для подачи петиции государю, к Зимнему дворцу, отлично зная, что государя там нет (он жил в Царском Селе), окончившееся столкновением с войсками.

Это печальное событие дало нам повод прекратить собрания рабочих в учреждениях попечительства.

Но вернусь к прерванным мною событиям октября месяца.

14 октября получено было известие о назначении генерал-адъютанта Куропаткина главнокомандующим всеми морскими и сухопутными силами на Дальнем Востоке на место адмирала Алексеева, что произвело очень хорошее впечатление, т. к. имя Куропаткина в то время было еще очень популярно.

Вскоре после открытия народного дома на Долгоруковской улице я попросил у великого князя разрешение на отпуск – мне хотелось совершить поездку по Крыму и Кавказу с моим опекаемым Володей Михалковым, ознакомить его с красотой и величием этих мест.

Предложил я ему совершить это путешествие на велосипеде. Наметил я следующий путь: по железной дороге до Симферополя, оттуда на велосипеде в Алушту, Кучук-Узень, Судак, Феодосию. Из Феодосии на пароходе в Новороссийск. Из Новороссийска по железной дороге во Владикавказ. Из Владикавказа на велосипедах до Тифлиса, откуда по железной дороге через Баку, Ростов на Дону в Донское имение Михалкова. Все путешествие рассчитано на месяц.

16-го числа я выехал с Володей Михалковым из Москвы, написав великому князю следующее письмо:

«Ваше императорское высочество!

16 октября 1904 г., Москва

Хочу еще раз поблагодарить Вас за посещение народного дома. Зная, как Вы не любите и как скучны всегда открытия, я тем более был тронут, что Вы не отказали быть на нашем торжестве.

Я уезжаю только сегодня, не мог поспеть со всеми делами, очень уже много накопилось. Очень рад ехать немного отдохнуть, а то я порядком замучился последнее время.

Еду сегодня прямо в Бахчисарай, Ялта, Алушта, Кучук-узень, Феодосия, Батум, Тифлис, Владикавказ и на обратном пути пробуду несколько дней в Донской области и в Курске у брата.

Мне очень только жаль, что 20-го меня не будет с вашими высочествами. До свидания, ваше высочество, шлю Вам лучшие пожелания, благополучно, без тревог провести последние недели в Усове.

Сестре моей лучше, но я очень рад, что ее высочество запретила ей ехать сегодня в Усово, доктор сказал, что ей надо еще очень поберечь себя. Порецкого я видел и проводил его на поезд прямо в Петербург – он просил доложить вашему высочеству, что мобилизация в Ярославле прошла прекрасно, освободили всех, у кого более двух детей. Он очень сожалел, что не мог Вам представиться.

Вашего высочества всепреданнейший В. Джунковский.»

Взяли с собой около пуда багажа на каждого. Багаж этот мы пристроили к велосипедам, для чего пришлось сделать кое-какие приспособления.

Перед отъездом я тщательно осмотрел велосипед Володи Михалкова, попробовал его, и для безопасности приказал пристроить третий тормоз к заднему колесу. К сожалению, я слишком понадеялся на свой велосипед, не прибавивши к нему третий тормоз, что имело роковые последствия.

В Симферополь мы приехали ночью на 17-ое число, начинало рассветать, слегка морозило, но воздух был дивный. Закусив на вокзале, мы сели на наших стальных коней и двинулись, не торопясь, в путь. Выехав из города, поехали степью. Велосипеды катились легко, скоро показалось солнце и осветило всю долину; впереди виднелись горы. Я наслаждался восторгом Володи. Начали подниматься в гору на Чатырдаг, местность становилась все живописнее и живописнее. Лучи восходящего солнца красиво освещали голые скалы и расщелины.

Мы легко и свободно достигли перевала, остановились немного отдохнуть, любуясь открывшимся видом на море. Начали спускаться, спуск был довольно крутой. Он шел до Алушты 16 верст. Сначала все было хорошо, тормоза слушались отлично, проехали мы таким образом 10 верст зигзагами.

Затем шоссе круто без поворотов пошло прямо к морю, оставалось 5 верст. Навстречу попадалось много арб, мы их объезжали. Вдруг я почувствовал, что тормоз заднего колеса перестал работать, передний же был слишком слаб, чтобы сдерживать на крутом спуске. Велосипед мой стад прибавлять ходу, и, как я ни нажимал ногой, ничего не мог поделать и, быстро обогнав моего спутника Володю, стал катиться вниз с неимоверной быстротой. Я не опасался и спокойно летел, уверенный, что подъезжая к Алуште на ровном месте, я легко остановлю велосипед. Оставалось еще 2 версты всего. Вдруг я вижу еще издали – у колодца три арбы поперек дороги. Объехать их не представлялось возможным, а с двух сторон шоссе каменные стенки. Я кричу, чтобы мне дали дорогу, но татары, не зная, конечно, что со мною происходит, не обратили никакого внимания на меня. Что делать? Удариться об арбы, значит разбиться вдребезги, я решаюсь соскочить с велосипеда, надеясь попасть на ноги, а чтобы умерить при скачке ход велосипеда, быстро повернул руль, обратив переднее колесо в восьмерку и одновременно упершись на руль, вскинул ноги назад, чтобы соскочить. Но инерция не дала мне возможности стать на ноги и я, зацепив ногой за чемоданчик, грохнулся на шоссе коленями.

На минуту я потерял сознание, очнулся от брызг воды в лицо и почувствовал адскую боль в коленях. Когда я открыл глаза, то лежал на шоссе и какой-то татарин, набравши воды в рот, обрызгивал ею мое лицо, рядом лежал велосипед в плачевном виде с измятым передним колесом.

В это время подъехал Володя Михалков, помог мне встать. Боль была ужасная, но досада, что я так глупо испортил всю нашу поездку, которая нам так улыбалась, превзошла ее. Дойдя кое-как до сторожки, я уселся, мне дали воды, я немного отошел от падения, и мы стали рассуждать, что делать дальше. До Алушты оставалось версты 2–3, спуск был уже небольшой, отлогий. Экипажа достать было нельзя, пешком идти – больно. Стали чинить велосипед, кое-как выпрямили колесо, чтобы оно могло вертеться, и, задевая все время за обод образовывало бы естественный тормоз. Я сел тогда на велосипед и по отлогому спуску, спустив ноги и не держа их на педалях, управляя рулем, самокатом доехал до Алушты до почтовой станции.

Стали искать экипаж, чтобы ехать к Княжевичам в Кучук-Узень, хотели нанять коляску прямо в Судак с заездом в Кучук-Узень.

Не нашли – предложили нам верховых лошадей до Княжевичей.

По шоссе – 30 верст, по кордонной тропе по берегу моря – 15 верст. Пришлось решиться на этот способ передвижения. Подали верховых лошадей, я не мог сесть, меня подняли два татарина и посадили в седло, колени меня не слушались. Ехали шагом, временами было жутко, когда приходилось карабкаться в гору по узенькой тропе на скалы, где море ударяло о них, затем спускаться опять к морю, местами же ехали прямо по воде, пересекая волны и лавируя между камнями. После 3–4 часов такой езды добрались до Кучук-Узеня. Эта кордонная тропа и море были до того красивы, живописны, что я временами забывал даже свою боль в ногах. У Княжевичей нас не ждали и были поражены. Я ничего им не сказал, что с нами произошло, слез, вернее, скатился с седла и, стараясь не хромать, вошел в дом. Они как раз садились обедать. За обедом я крепился, чтобы не выдать себя, но под конец сделалось дурно, я побледнел, и пришлось тогда во всем сознаться.

Пригласили врача – оказался очень хороший хирург из местной больницы. Положили меня на диван.

Врач определил сильный ушиб обоих колен с кровоизлиянием в суставах, чашки не повреждены, связки не порваны. Для выздоравливания потребовался покой на несколько дней, поэтому наложили неподвижные связки на обе ноги. Я тотчас написал обо всем этом великому князю, изложив следующим образом:

«Ваше императорское высочество!

19 октября 1904 г. Кучук-Узень

Хочу с Вами поделиться весьма грустными вестями о себе. Поездка моя, которой я так радовался, кончилась очень неудачно. Все шло прекрасно, мы отлично ехали с Володей Михалковым, я радовался его восторгам, как вдруг несчастий случай со мной испортил все дело. При спуске с Чатырдага к Алуште, где, как Вы, верно, помните 16 1/2 верст непрерывного спуска, сначала все шло отлично, как вдруг, проехав 10 верст, я стал чувствовать, что ножной тормоз велосипеда перестал действовать, я встал на педаль всей тяжестью тела, но ничего не помогло – велосипед катил все скорее, передний тормоз тоже не мог сдержать. Катясь со страшной быстротой, я вдруг вижу несколько арб, запрудивших дорогу. Мои крики, махание рукой не привели ни к чему, они не свернули, и мне оставалось одно – налететь с размаху или силою остановить велосипед.

Я выбрал последнее и за 10 шагов до арб перевернул руль, отчего переднее колесо обратилось в восьмерку, и велосипед не мог идти дальше. Но от страшной инерции я не удержался, к тому же соскакивая, зацепил ногой и полетел на шоссе, на колени. Результат вышел печальный, колени я свои страшно ушиб и теперь лежу с забинтованными в лубках ногах в беспомощном положении у Княжевичей в Кучук-Узене. Тут отличный земский врач-хирург, меня окружили заботами, но меня мало это утешает. Досада грызет меня ужасно. Я так ждал этой поездки, так я был последнее время измучен нравственно и физически, так мне хотелось отдохнуть – и ничего не вышло. Досадно то, что о велосипеде Михалкова я позаботился, чтобы сделали 3-й тормоз, а о своем велосипеде я не подумал, поехал с 2-мя, т. к. уже ездил и ничего никогда не приключалось. Колено у меня цело, но кровоизлияние в суставе, и нужна неподвижность некоторое время. Простите, что пишу Вам так плохо, но лежа очень трудно писать, а я не хотел, чтобы Вы узнали о моей неудаче раньше от других, чем от меня. Сестре пишу сегодня же всю правду и ничего не скрываю, боюсь, что она будет беспокоиться.

Сегодня канун 20-го – я всеми мыслями переношусь в Усово к вашим высочествам, мне очень жаль, что лично не могу поздравить Вас и великую княгиню.

До свиданья, ваше высочество, надеюсь, что у меня никаких осложнений не будет и я вовремя явлюсь на службу по окончании отпуска.

Вашего высочества всепреданнейший В. Джунковский».

Получил в ответ следующую депешу: «Как чувствуете себя после падения, ответьте, но правду. Сергей», а через несколько дней еще другую депешу:

«Как здоровье, убедительно прошу Вас беречься хорошенько, залечить колени, будьте осторожны, не выезжайте слишком рано, привет. Сергей».

Меня мои друзья Княжевичи обставили чудесно, ухаживали за мной вовсю, но мне было ужасно тягостно и досадно, что я испортил удовольствие Володе Михалкову и себе, в кои веки раз собравшись совершить такую интересную прогулку без всякого дела, а для своего удовольствия.

Но Володя отнесся удивительно сердечно и тронул меня своей заботой и любовью, я ни минуты не чувствовал с его стороны разочарования, что поездка наша испорчена, он только все время заботился обо мне, чтобы мне как-нибудь помочь.

Ноги мои, благодаря уходу, стали быстро поправляться, через 5 дней повязки сняли и начали массаж, но вставать все же не позволили. Погода, на наше счастье, была дивная, без ветра, в тени было 13°, и меня стали возить в кресле к морю, где я просиживал целыми днями на берегу. Володя мой ездил по окрестностям верхом и делал прогулки, но большую часть времени проводил со мной. Прошло еще несколько дней, я стал ходить на костылях.

В конце месяца я уже мог выехать, конечно, с большими предосторожностями с вытянутыми ногами. Володю Михалкова я отправил прямо в Москву, ему надо было заниматься, и я боялся, что он много пропустит. Мы выехали вместе, и т. к. в Кучук-Узене мне не могли наложить хорошую неподвижную повязку, то я решил проехать в Харьков. Я телеграфировал моему двоюродному брату профессору Фавру, который и встретил меня на вокзале, привез к себе, пригласив хирурга профессора Орлова, который и приехал вместе со своим ассистентом, осмотрел мои ноги и нашел, что неподвижной повязки класть не следует, и даже освободил ноги от картонных шин, забинтовав их просто ватой и марлевым бинтом. Кроме массажа, два раза в день ничего не велел делать, на ночь ноги разбинтовывать и не бояться их сгибать, насколько, конечно, позволят боли. Ходить же позволил только на костылях, чтобы не упираться всей тяжестью тела на колени.

В тот же день ночью я выехал в Курск и в 10 ч. утра на другой день был у брата. Проведя у него, вернее, пролежав несколько дней, я поехал в Донское имение Михалкова вместе с Г. И. Апариным, который был так мил, приехал специально, чтобы меня сопровождать, т. к. я еще без костылей ходить не мог.

В Курске получил известие о назначении Гадона, моего близкого друга и товарища, командиром Преображенского полка. Я очень порадовался за него, но огорчился за великого князя и себя. Для великого князя уход Гадона был незаменимой потерей, Гадон был единственный из всех его окружавших, который мог говорить и говорил великому князю правду, какая бы она горькая ни была, и умел ее высказать так, что она ему не была неприятна. Я хотя тоже говорил всегда правду в лицо, но не умел ее облекать в должную форму, она выходила у меня резка и сердила великого князя, почему не имела того успеха, иногда даже производила обратное впечатление.

Мне лично очень тяжело было расставаться с Гадоном, я терял в нем дорогого, искренне меня любившего друга.

3 ноября я выехал от брата в имение Михалкова в Донскую область, где мне необходимо было заняться делами. Милый Г. И. Апарин меня сопровождал, ухаживал за мной всю дорогу. Несмотря на костыли, я почти все пять дней, что пробыл в имении, провел в разъездах по хуторам и заводам. Из Таганрога для меня была выписана опытная массажистка, которая утром и вечером массировала мои ноги, которые с каждым днем крепли, и в Москву я приехал, хотя еще и на костылях, но мог уже сгибать ноги под довольно большим углом. К концу ноября я уже ходил без костылей, их высочества меня встретили очень радостно, относясь к моей катастрофе весьма сочувственно. Я очень рад был встретиться с моей сестрой, которая сильно переволновалась за меня.

Настроение в Москве я застал весьма натянутое, все были в каком-то нервном состоянии, с Дальнего Востока редко приходили хорошие вести, неудачи не оставляли нас. 2-я Тихоокеанская эскадра под начальством одного из лучших адмиралов того времени Рождественского была на пути в японские воды, одна часть ее уже прошла Суэцкий канал, другая огибала Африку.^[665] Все с тревогой следили за ней, мало кто верил в успех этого предприятия, слишком трудны были условия длинного пути, когда приходилось питать суда углем не в портах, а в открытом море. Было как-то жутко думать о тех трудностях, которые эскадре приходилось преодолевать. Со всех сторон России в это время приходили неутешительные вести о беспорядках, бесчинствах, происходивших при призыве запасных на действительную службу. Война с Японией была непопулярна, среди крестьян все время злонамеренные люди старались распространять слухи, что Россия сражается за арендованную землю, т. е. за Квантун, а не за правое дело.

Из Порт-Артура сведения были печальные. 23-го ноября, после ряда атак, японцы заняли Высокую гору и стали поражать оттуда 11-ти дюймовыми бомбами наши суда, стоявшие в бассейне. Порт-Артуру все труднее и труднее было удерживать натиск, и кольцо японцев все более суживалось.

В Москве, в связи с неудачами на войне, ожидались беспорядки, и приходилось все время быть на чеку.

В начале декабря их высочества уехали в Петербург и в Царское Село ко дню тезоименитства государя.

Меня оставили в Москве, т. к. я еще не мог свободно двигаться. На другой день отъезда великого князя пришло грустное известие с войны из Порт-Артура. Попавшим в каземат 11-ти дюймовым снарядом был убит генерал Кондратенко, который был душой обороны Порт-Артура, и несколько офицеров. Смерть Кондратенко произвела потрясающее впечатление не только на осажденных, но и по всей России. Одновременно с известием об его кончине получено было ряд телеграмм от Стесселя о колоссальных потерях на судах и в городе от японских 11-ти дюймовок, поставленных на Высокой горе. Все эти тяжелые вести заставляли призадуматься – держится ли Порт-Артур. Со смертью славного героя крепости Кондратенко надежда на удержание Порт-Артура пала, но никто не хотел в этом сознаться,

15 декабря в Москве ожидались беспорядки,^[666] поэтому к генерал-губернаторскому дому были стянуты войска. Великий князь поручил охрану генерал-губернаторского дома мне, то я и встретил наряды, которые заняли дом. Две сотни казаков я устроил во дворе, а две роты Несвижского полка расположились в сараях и конюшнях. Офицеров разместили в канцелярии, с ними были и офицеры полицейского и жандармского отрядов. На меня легла и забота об их продовольствии за счет великого князя. В дежурной комнате с утра находился обер-полицмейстер Трепов, командир казачьего полка и адъютанты. Я завтракал с ними в маленькой столовой великого князя.

Около 12-ти часов началось скопление учащейся молодежи на Тверской, часть которой забралась в кофейню Филлипова, где они намеревались произнести речи и выкинуть красные флаги. По докладе об этом Трепову, последний отдал приказ ротмистру Ермолову запереть снаружи кофейню Филиппова, не выпускать их оттуда и вывести всех оттуда через задний ход во двор Филиппова. Около часу дня я вышел на улицу посмотреть, что там делается, но не успел я дойти до угла Чернышевского переулка, как увидел против булочной Филиппова толпу с 6-ю красными флагами, направлявшуюся с пением к генерал-губернаторскому дому. Я послал сказать об этом Трепову, а сам остался на углу наблюдать дальнейшее. В это время из толпы раздался выстрел, но я не мог определить его направления. Наряд городовых, человек 20, выступил навстречу толпе и столкнулся с нею против магазина Абрикосова, стараясь сдержать ее.

Толпа состояла из студентов, курсисток и других лиц. Студенты махали палками, наступая так быстро, что городовые принуждены были отступить под их натиском. Но в эту минуту подоспел другой наряд городовых, с обнаженными шашками, которыми городовые стали плашмя бить студентов и курсисток, которые визжали изо всех сил. Шашки у городовых были железные, тупые, сгибались под ударами, что выходило довольно комично. Свалка эта происходила в 10 шагах от меня. B это время из Чернышевского переулка карьером выскочила полусотня казаков, но городовые успели уже остановить толпу, которая, увидев приближавшихся казаков, в паническом страхе кинулась врассыпную. Когда все рассеялось, на панели у магазина Абрикосова остались лежать три студента – два с окровавленными головами и один помятый. Их товарищи пытались их увезти, но Трепов распорядился перенести их в приемный покой Тверской части напротив. Одному все же удалось удрать, пока ходили за носилками, двоих доставили и по перевязке – раны оказались легкими – отпустили, записав их фамилии и адреса. Минут через десять порядок был водворен, движение возобновилось, и других сборищ у генерал-губернаторского дома в этот день уже не было.

Среди чинов полиции пострадал помощник пристава – небольшая рассеченная рана на лбу – и околоточный надзиратель, раненый попавшей гирей, которая выбила ему зубы. В остальных частях города столкновений не было, толпы молодежи собирались на Страстной площади, Кузнецком мосту, Охотнорядской площади и др. местах, но были рассеиваемы нарядами полиции, казаков и драгун. На Страстной площади из толпы бросали табаком, в двух местах выстрелами ранили двух городовых.

В 11 часов вечера везде в городе было тихо, наряды были отпущены. Придя к себе, я написал великому князю письмо, описывая все произошедшее, и послал с нарочным на курьерский поезд. На другой же день я получил от него депешу: «Благодарю и поздравляю с дорогим батальоном, спасибо за письмо. Сергей».

6 декабря был праздник 1-го батальона Преображенского полка.

В этот же день исполнилось 10-летие со дня основания Иверской общины. По этому случаю в Храме общины было отслужено благодарственное молебствие в присутствии членов совета, врачей и сестер милосердия.

Великая княгиня Елизавета Федоровна, находившаяся в день этого юбилея общины в Петербурге, прислала попечительнице общины Е. П. Ивановой-Луцевиной следующую милостивую телеграмму:

«Да хранит Господь вас и всех моих дорогих иверских деятелей. Молитвенно с вами. Вспоминаю дорогую Агафоклею Александровну,^[667] которая с такой любовью передала мне дорогую Иверскую общину, молитвы ее служат нам благословением. Счастлива с тех пор работать со всеми Вами; в особенности теперь, в такое тяжелое время утешительно сознание той пользы, которую община со всеми ее деятелями приносит и здесь, и там, на войне, нашим героям страдальцам. Благодарю, благодарю всех, дорогих сестер, врачей, совет, комитет и всех сотрудников. Да поможет Господь дорогому учреждению продолжать работать в духе любви Христовой на пользу ближнего. Елизавета».

Тронутые таким вниманием своей августейшей попечительницы, члены совета постановили испросить разрешение ее высочества отпечатать и поместить телеграмму ее высочества в зале общины.

В день юбилея общины исполнилось также и 10-летие служения в общине попечительницы общины Е. П. Ивановой-Луцевиной.

В ознаменование продолжительных трудов ее на пользу и процветание дорогой ей общины попечительный совет постановил испросить надлежащее разрешение поместить в зале общины портрет Е. П. Ивановой-Луцевиной со следующей надписью: «1-я попечительница Иверской общины Е. П. Иванова-Луцевина».

Я только на полчаса приехал в общину к концу обедни и, поздравив нашу попечительницу, вернулся в генерал-губернаторский дом на случай могущих быть беспорядков. В этот день наряд был от Астраханского гренадерского полка – две роты и сотня казаков. Я их разместил так же, как и накануне. Трепов сидел в дежурной комнате, я с ним завтракал. День прошел благополучно, только около памятника Пушкину к часу дня собралась толпа молодежи, но была рассеяна жандармами без всяких инцидентов. Больше нигде сборищ не было, этому способствовала погода, с утра лил проливной дождь до 4-х часов дня, когда началась метель, и к вечеру стали ездить не санях. Вечер я провел в народном доме, в опере, давали «Жизнь за царя», по случаю дня именин государя. Гимн по требованию публики был повторен несколько раз при громких криках «ура» толпы. Спектакль сошел отлично, порядок был полный при большом подъеме. Через несколько дней вернулся из Петербурга великий князь и очень меня благодарил за мои хлопоты по дому. 20-го переехали в Нескучное, и я на этот раз тоже переехал, чтобы не оставлять великого князя, которого стали травить все больше и больше, писать ему угрожающие письма.

К тому же Гадона не было, и хотя мне великий князь из-за моих дел и предоставил carte blanche переехать или нет, я переехал в Нескучное и старался быть все время на стороже при великом князе. Он, как мне казалось, был рад тому, что я переехал в Нескучное. В это время определился уход великого князя с поста генерал-губернатора с оставлением главнокомандующим войсками округа. Государь дал согласие, великий князь был очень доволен, что тяжесть, тяготившая его, спадает с его плеч. Мне лично было жаль, что великий князь покидает пост генерал-губернатора, я находил это малодушием с его стороны уходить с поста в такое серьезное время надвигавшейся грозы, и мне было неприятно за него. Но сказать ему это, высказать я не решился – его жизнь была в опасности. Когда великий князь получил от государя согласие на оставление поста генерал-губернатора, то позвал меня и сказал, что он написал военному министру, прося перевести меня как своего адъютанта по званию генерал-губернатора на должность личного адъютанта к нему как к великому князю. Я очень поблагодарил великого князя за такое внимание, а он удивленно посмотрел на меня, как будто спрашивая, за что я его благодарю. Я же, не успев высказать ему всего, что мне хотелось, вернувшись к себе, написал ему нижеследующее письмо:

«Ваше императорское высочество!

27 декабря 1904 г.

Меня мучает, что я не успел вам сказать всего того, что я хотел, когда Вы мне сказали о Вашем желании перевести меня в Ваши адъютанты по званию великого князя. Меня смутило, что Вы не так поняли мою благодарность, высказанную Вам, а потому разговор наш был прерван, и я не успел ничего сказать. Боюсь, что словами, благодаря моему нервному состоянию, я опять не сумею высказать, и потому я прибегаю к письму – простите меня. Я хочу объяснить Вам, почему я Вас поблагодарил.

Моя благодарность была вызвана исключительно сознанием, что, как адъютант, я далеко не удовлетворяю своему назначению и представляю собой совсем не то, что Вы желали бы во мне видеть. Я об этом постоянно думаю, и это меня всегда мучает. Как же я мог, ваше высочество, сознавая все это, не оценить Вашу доброту и не поблагодарить Вас.

Несмотря на все сознание своей бесполезности, уйти от Вас теперь для меня было бы очень больно. Вы не поверите, как больно отзывается во мне, когда Вы иногда полушутя упрекаете меня, что я мало дежурю, не бываю у Вас. Меня мучает и теперь сознание, что я и впредь не буду в состоянии удовлетворять Вас. Ведь исключительно адъютантская служба совсем не по мне, я не в силах себя переделать, жить без серьезной работы я не могу.

Пока я занят живым делом, я себя и чувствую бодрым, здоровым, отсутствие дела меня угнетает.

У меня теперь на руках большое дело, и я всегда мысленно благодарю Вас за то, что Вы мне его дали – не посетуйте же на меня, если я и впредь, будучи Вашим личным адъютантом, не оставлю всех своих дел и буду относиться к ним так же, как в эти последние годы. Поверьте, что моя преданность не умалится, а напротив, я буду только более способен принести Вам пользу, когда Вы будете в ней нуждаться, в серьезную нужную минуту.

Вы всегда смело можете на меня рассчитывать. Простите, ваше высочество, что я так откровенно высказываю, впрочем, я думаю, ничего нового я Вам не пишу – Вы меня знаете.

У меня к Вам еще просьба, не посетуйте на нее.

Не откажите мне, если признаете возможным, устроить мне квартиру в Кремле, этим Вы значительно облегчите мне исполнение всего того, чему меня обязывает моя совесть, и я буду ближе к Вам.

Да хранит Вас Бог, Вас и ее высочество, а также и детей во здравии и благополучии. Верьте глубочайшей неизменной преданности всем сердцем почитающего Вас

В. Джунковский».

24 декабря, накануне Рождества, в Нескучном была обычная елка. На столе были разложены подарки, как всегда, было очень красиво. Но Рождественские праздники были омрачены печальными вестями из Порт-Артура, каждый день телеграф сообщал все более и более тревожные вести, ждали падения этой крепости, так дорого обошедшейся России. В конце декабря вся Россия узнала о сдаче Порт-Артура. Новый год встретили более чем грустно.

1-го января все прочли следующий приказ государя армии и флоту:

«Порт-Артур перешел в руки врага. Одиннадцать месяцев длилась борьба за его защиту. Более семи месяцев доблестный сей гарнизон был отрезан от внешнего мира. Без твердой надежды на помощь, безропотно перенося все лишения осады, испытывая нравственные муки по мере развития успехов противника, не щадя жизни и крови, сдерживала горсть русских людей яростные атаки врага.

С гордым чувством следила за их подвигами Россия, весь мир преклонялся перед их доблестью. Но с каждым днем ряды их редели, средства борьбы истощались, и под натиском все новых и новых вражеских сил, совершив до конца великий подвиг, они должны были уступить.

Мир праху и вечная память вам, незабвенные русские люди, погибшие при защите Порт-Артура. Вдали от родины Вы легли костьми за государево дело, исполненные благоговейного чувства любви к царю и родине. Мир вашему праху и вечная о Вас память в наших сердцах.

Слава живым. Да исцелит Господь ваши раны и немощи и да дарует вам силу и долготерпение перенести новое тяжкое, постигшее вас испытание.

Доблестные войска мои и моряки! Да не смущает вас постигшее горе. Враг наш смел и силен, беспримерно трудна борьба с ним вдали, за десятки тысяч верст от источников нашей силы. Но Россия могуча. В тысячелетней ее жизни были годины еще более тяжких испытаний, более грозной опасности, и каждый раз она выходила из борьбы с новой силой, с новой мощью.

Сокрушаясь и болея душой о наших неудачах и тяжелых потерях, не будем смущаться. В них русская мощь обновляется, в них русская сила крепнет, растет.

Со всею Россией верю, что настанет час нашей победы, что Господь Бог благословит дорогие мне войска и флот дружным натиском сломить врага и поддержать честь и славу нашей родины».

В Царском Селе. 1 января 1905 г.

Николай».

Я не запомню такой грустной и тяжелой встречи Нового года. Какое-то предчувствие чего-то еще более ужасного теснило грудь, когда мы стояли за молебном в церкви Нескучного дворца.

Весь объятый какой-то тревогой за великого князя, я, вернувшись к себе после молебна, послал ему и великой княгине образок ангела хранителя с несколькими словами, вылившимися из моего сердца.

В ответ я получил от него следующие дорогие строки:

«Дорогой Владимир Федорович,

1-го января 1905 г.

Вы жену и меня глубоко тронули, благословили нас иконой ангела хранителя, которая, конечно, всегда будет с нами. Добрые отношения всегда особенно чувствуются в тяжелые минуты: такова теперешняя. От души спасибо. Обнимаю.

Ваш Сергей».

Эта дорогая записка была последняя, которую я получит от великого князя, через месяц его не стало.

Фотографии

Мария Карловна Джунковская

Федор Степанович Джунковский

1860-е гг.

В. Джунковский с братом Николаем

1870-е гг..

Федор Джунковский

1882 г.

Ольга Джунковская и Д. К. Гершельман

1880-е г г.

Николай Джунковский с сестрой Евдокией, женой Елизаветой Винер и сыном Коликом.

В. Джунковский, подпоручик л. – гв. Преображенского полка 1886 г.

Степан Джунковский (справа) с товарищем по л-гв. Уланскому полку в Болгарии. 1877 г.

Гостиная в доме Джунковских на ул. Миллионной в С.-Петербурге. 1885 г.

Курсанты Пажеского корпуса демонстрируют варианты обмундирования. 1880-е г г.

Выпускники и воспитанники Корпуса в день 100-летнего юбилея. 1902 г.

Слева направо: С. А. Гадон, Н. П. Шлиттер Л. Л. Зеделлер. 1880-е гг..

С. А. Гольтгоер, поручик л-гв. Преображенского полка

В. Джунковский (сидит 1-й слева) и А. А. Галл (2-й слева) на катке. Таврический сад. 1885 г.

На строевых занятиях лейб-гвардии Преображенского полка. 1880-е г г.

4-я рота л. – гв. Преображенского полка. Крайний справа (стоит) – В. Ф. Джунковский. 1891 г.

Великие князья Сергей Александрович (стоит) и Павел Александрович (сидит) с супругами великими княгинями Елизаветой Федоровной (сидит) и Александрой Георгиевной (стоит). 1891 г.

Свита в. кн. Сергея Александровича (слева направо): В. Ф. Джунковский, Г. Г. Стенбок, С. С. Гадон, А. А. Стахович, А. П. Корнилов и П. П. Шувалов. 1892 г.

Лотерея для крестьян на ярмарке в Архангельском, имении Юсуповых. В. Ф. Джунковский (слева) и Г. Г. Стенбок. 1898 г.

В. кнж. Мария Павловна (младшая) с братом в. кн. Дмитрием Павловичем на ярмарке в Ильинском, имении в. кн. Сергея Александровича. 1898 г.

В. Ф. Джунковский на маневрах под Звенигородом. 1899 г.

В Кораллово под Звенигородом. Стоят слева направо: Л. Н. Соболев, М. П. Степанов, М. П. Данилов, М. А. Васильчикова, в. кн. Елизавета Федоровна, С. С. Гадон; сидят слева направо: н. л., кн. З. Н. Юсупова, ординарец, в. кн. Сергей Александрович, кн. Ф. Ф. Юсупов, К. А. Кондратович, кнж. Л. Г. Лобанова-Ростовская, В. Ф. Джунковский. 1899 г.

Владимир Сергеевич Михалков. 1870-е г г.

Александр Владимирович Михалков. 1880-е гг.

Назарьево, усадьба семьи Михалковых. 1910-е

Сергей Владимирович Михалков 1890-е г г.

Марица Михалкова и А. Н. Унковская. 1900-е г г.

В. Ф. Джунковский (сидит) и Марица Михалкова-Глебова (стоит справа). Назарьево. 1913

Антонина Васильевна Евреинова с дочкой Ниной. 1900-е г г.

У турецкого госпиталя в Фарсале. Слева направо 1-й ряд: В. Ф. Джунковский, Березовский и Спасокукоцкий. 1897 г.

Турецкий лагерь близ г. Фарсал. 1897 г.

Врачи и сестры санитарного отряда Иверской общины РОКК у турецкого госпиталя. Фарсал. 1897 г.

Трубный народный дом Московского попечительства о трезвости. 1903 г.

В чайной на Хитровом рынке Московского народного попечительства о трезвости. 1903 г.

М. П. Степанов в роли дьяка в драме А. К. Толстого «Царь Борис». 1890 г.

Г. Н. Шиллинг в роли стрельца в драме А. К. Толстого «Царь Борис». 1890 г.

Попечители Иверскай общины РОКК. 5-я слева А. Костанда, 3-й справа – В. Джунковский. 1902 г.

Великий князь Сергей Александрович на параде в Москве. 1900-е гг.

В. Ф. Джунковский в окружении крестьян под Звенигородом.1889 г.

Примечания

1

Джунковский В. Ф. Воспоминания. – М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1997. – Т.1. – 736 с.; Т.2. – 688 с.

(обратно)

2

Джунковский В. Ф. Воспоминания. 1915–1917. – М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2015. – Т.3. – 736 с.

(обратно)

3

И. Пушкарева, З. Перегудова. В. Ф. Джунковский и его воспоминания http://az.lib.ru/d/dzhunkowskij_w_f/text_0010.shtml

(обратно)

4

ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.1. Л.2 об.

(обратно)

5

Здесь и далее текст цитируется по настоящему изданию.

(обратно)

6

Дунаева А. Ю. Сергей Александрович, Елизавета Федоровна и Владимир Джунковский: история дружбы и духовного общения // Святая преподобномученица Елисавета Феодоровна Романова: путь к православию. XIV Свято-Елисаветинские чтения [материалы чтений / отв. ред. И. К. Кучмаева]. – Москва: ГАСК, 2012

(обратно)

7

Здесь и далее цитаты приводятся по настоящему изданию.

(обратно)

8

ГА РФ. Ф. 10035. Оп 1. Д.П-53985. Следственное дело по обвинению Джунковского В. Ф. 1921.

(обратно)

9

Перченок Ф. Ф. «Дело Академии Наук» и «великий перелом» в советской науке // Трагические судьбы: репрессированные ученые Академии наук СССР. М.: Наука. 1995. С.201–235.

(обратно)

10

Брачев С. Дело академика С. Ф. Платонова // Вопросы истории. 1989. № 5. С. 117.

(обратно)

11

Розенталь И. С. Он не любил провокаторов?// Родина. 1994. № 2. С. 41

(обратно)

12

ГА РФ. Ф.10035. Оп 1. Д.П-74952. ЛЛ. 1–54. Следственное дело по обвинению Джунковского В. Ф. 1937

(обратно)

13

Эмилия Карловна Рашет была замужем за Бауманом, от этого брака у нее была дочь Луиза, вышедшая замуж за полковника Жеребцова, у них были две дочери Елизавета и Анна – последняя была талантливой певицей. Овдовев, Эмилия Карловна вышла замуж за М. О. Лешевича, тоже вдовца с двумя детьми Анной и Марией. Анна вышла замуж за Н. М. Шебашева, впоследствии командира л. – гв. Финляндского полка, у них были дети Анна, Мария, Николай, Александр и Надежда – мы очень были дружны со всей этой семьей. – Примеч. автора.

(обратно)

14

Наталья Карловна сестра моей матери и жена моего дяди Александра Степановича, старшего брата отца, оба умерли раньше. – Примеч. автора.

(обратно)

15

Мои родители. – Примеч. автора.

(обратно)

16

Мой дядя Иван Карлович (служил в Кабинете его величества) был женат на моей тетушке Елизавете Степановне, сестре отца, у них была большая семья, с которой мы были очень близки. – Примеч. автора.

(обратно)

17

Екатерина Карловна Шнейдер – сестра моей матери. – Примеч. автора.

(обратно)

18

…три брата и пять сестер… – Ульяна (1802–1827), Александр (1804–1850), Анна (1806–1880), Мария (1808 – ок. 1864), Елизавета (ок. 1809–1885), Петр (1813-?), Прасковья (1818 – после 1890), Степан (1821–1870).

(обратно)

19

Сведения о сестрах отца автора уточнены: старшая, Ульяна (1802–1827) состояла в браке с С. Г. Волховским, Анна (1806–1880) – в браке с П. С. Вальховским, Мария (1808 – не ранее 1863) – с графом Ф. О. Дорером.

(обратно)

20

…Экспедиция государственного хозяйства… – Экспедиция государственного хозяйства, опекунства и сельского домоводства при Сенате (1797–1803) и сменившая ее Экспедиция государственного хозяйства и публичных зданий (1803–1811).

(обратно)

21

… Хозяйственного департамента. – Хозяйственный департамент министерства внутренних дел был образован 4 ноября 1819 г., на основе преобразованной Экспедиции государственного хозяйства в составе министерства.

(обратно)

22

«Deo et proximo» – (лат.) «Богу и ближнему».

(обратно)

23

Сейчас этой церкви не существует, она разрушена в 1929 г. – Примеч. автора.

(обратно)

24

«en Espagne» – (фр.) по-испански.

(обратно)

25

…«холерина». – Название острого желудочно-кишечное расстройства, по внешним проявлениям сходного с холерой.

(обратно)

26

…Дружноселье – имение генерал-фельдмаршала князя П. Х. Витгенштейна в Гатчинском уезде С-Петербургской губернии.

(обратно)

27

…Орлино – имение С. И. Васильчиковой в Гатчинском уезде С-Петербургской губернии, жены графа Н. С. Строганова.

(обратно)

28

…родилась дочь Ксения… – великая княжна Ксения Александровна (1875–1960), дочь Александра III, с 1894 – великая княгиня, супруга в. кн. Александра Михайловича (Сандро).

(обратно)

29

…Черменецкий монастырь. – Череменецкий Иоанно-Богословский монастырь в Лужском у. С.-Пб губ.

(обратно)

30

…по другому фасу… – фасад другого крыла здания Пажеского корпуса, выходящего также на ул. Садовую.

(обратно)

31

…Д. А. Милютин… – Милютин Дмитрий Алексеевич (1816–1912), граф, генерал-фельдмаршал (1898), в 1861–1881 гг. военный министр.

(обратно)

32

…Пальто не разрешалось надевать никому… – имеется в виду форменная шинель кадетского образца.

(обратно)

33

…кондитерской Ballet… – кондитерский магазин Балле (Невский проспект, д. 54).

(обратно)

34

…во главе ГПУ – Менжинский Вячеслав Рудольфович (1874–1934), возглавил ОГПУ после смерти Ф. Э. Дзержинского в 1926 г.

(обратно)

35

…сыгравший печальную роль в 1917 г. – М. В. Родзянко как председатель IV Государственной думы возглавил в начале Февральской революции 1917 Временный комитет Государственный думы, ставший основой для формирования Временного правительства.

(обратно)

36

…своего сына… – Сейид Мир-Мансур (1863–1918), девятый сын эмира Бухарского Мир-Музаффара, в 1876–1886 гг. воспитанник Пажеского корпуса; в 1886–1895 гг. на офицерских должностях в 2-м драгунском Сумском полку.

(обратно)

37

…уже много наших добровольцев находилось в Сербии и Болгарии. – Т. е. на сербско-турецкой войне (1876–1878), в которой Герцеговина, княжество Черногория и княжество Сербия боролись с Османским государством. В конфликте приняло участие в качестве добровольцев свыше 6000 российских подданных, в т. ч. офицеров и др.

(обратно)

38

… манифест государя. – Манифест об объявлении войны (Турции) Оттоманской Порте.

(обратно)

39

…Дубасов… – Дубасов Федор Васильевич (1845–1912), генерал-адьютант, адмирал (1906), в 1905–1906 гг. московский генерал-губернатор.

(обратно)

40

…взорвали турецкий монитор. – Имеется в виду атака шестовых минных катеров 14 мая 1877 и потопления однобашенного броненосного монитора «Сейфи».

(обратно)

41

…Жуков табак… – табачные изделия, произведенные на фабрике В. Г. Жукова (1795–1882).

(обратно)

42

Письмо помощника начальника военно-учебных заведений Н. Н. Корсакова от 8 сентября 1877 опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

43

…князе Сергее Максимилиановиче… – светлейший князь Сергей Максимилианович Романовский, герцог Лейхтенбергский (1849–1877), генерал-майор. Внук императора Николая I и правнук Жозефины Богарнэ.

(обратно)

44

…о взятии Карса. – Штурм и взятие в Закавказье турецкой крепости Карс войсками Кавказской армии в ночь с 5 (17) на 6 (18) ноября.

(обратно)

45

…к учебному эскадрону… – в 1877 – отдельное подразделение Образцового кавалерийского полка, с 1882 действовал в составе Офицерской кавалерийской школой.

(обратно)

46

…да у Кумберга… – торговый дом Кумберга, расположенный на Большой Морской ул., д. 19 и принадлежащий И. А. Кумбергу – мастеру-бронзовщику, владельцу заведения, изготавливавшего люстры, столовые лампы и тому подобное на основе французских и австрийских образцов.

(обратно)

47

…Средний балл был 8 11/12… – средний бал в рамках двенадцатибальной системы оценки знаний, принятой в системе военно-учебных заведений.

(обратно)

48

…мстила за состоявшийся накануне приговор Особого присутствия Сената… – В. И. Засулич стреляла в градоначальника Ф. Ф. Трепова, приказавшего выпороть политического заключенного дворянина А. С. Боголюбова.

(обратно)

49

…блестящей защите ее известным А. Ф. Кони. – Суд присяжных 12 апреля 1878 полностью оправдал Засулич. Защитником на процессе выступал П. А. Александров, а А. Ф. Кони был председателем суда.

(обратно)

50

…управляющего певческой придворной капеллой. – Рожнов Александр Иванович (1821–1878), регент и преподаватель Придворной певческой капеллы.

(обратно)

51

…нашу группу – фотография, не сохранившаяся в архиве автора.

(обратно)

52

D?jeuner d?natoire (фр.) – поздний завтрак.

(обратно)

53

Diablotins (фр.) – дьявольский.

(обратно)

54

А. М. Степняк-Кравчинский.

(обратно)

55

…Убийце удалось скрыться. – А. М. Степняк-Кравчинский (1851–1895), народник, после убийства Н. В. Мезенцева скрывался за границей.

(обратно)

56

…нашу милую квартиру в казармах Конной гвардии… – офицерский трехэтажный корпус казарм лейб-гвардии Конного полка, выходящий на Б. Морскую ул. д.67 и совр. ул. Труда, д.10 близ Поцелуева моста в Петербурге

(обратно)

57

…казармы Московского полка – здание на набережной Фонтанки (д. 90), где в 1817–1890 гг. размещался лейб-гвардии Московский полк.

(обратно)

58

…за Новодевичьим монастырем… – Воскресенский Новодевичий монастырь – православный женский монастырь Санкт-Петербургской епархии РПЦ (совр. адрес – С.-Петербург, Московский пр-т, д. 100).

(обратно)

59

…в М. Г. Савину – Марья Гавриловна Савина (1854–1915), актриса, с 1874 – прима Александринского театра.

(обратно)

60

Т.е. девичью фамилию. – Примеч. ред.

(обратно)

61

…«Шалость» – комедия В. А. Крылова «Шалость: Из альбома путешественника по Италии», 1880.

(обратно)

62

…в 1914 или 1915 году… – празднование юбилея М. Г. Савиной проходило весной 1914 года

(обратно)

63

…Дрентельна. – Александр Романович Дрентельн (1824–1888), генерал от инфантерии (1878), генерал-адъютант (1867), в 1878–1880 гг. шеф Отдельного корпуса жандармов и главный начальник III-го отделения Собственной Е. И. В. канцелярии. Совершивший попытку покушения Л. Ф. Мирский (1859–1920) позже был арестован и отправлен на каторгу.

(обратно)

64

…произвел в государя пять выстрелов – Соловьев Александр Константинович (1846–1879), отставной коллежский секретарь, революционер-народник.

(обратно)

65

… Терезии Петровне – принцесса Тереза Петровна Ольденбургская (1852–1883), с 1879 – герцогиня Лейхтенбергская.

(обратно)

66

…Георгия Максимилиановича – светлейший князь Георгий Максимилианович Романовский, 6-й герцог Лейхтенбергский (1852–1912), генерал-лейтенант, генерал-адъютант; внук императора Николая I и правнук Жозефины Богарнэ.

(обратно)

67

…у станции города Александровска и под Москвой на Курской линии – имеются ввиду покушения, организованные террористической фракцией партии «Народная воля» 18 и 19 ноября 1879.

(обратно)

68

Императрица Мария Александровна по настоянию докторов из Ливадии отправилась в Канны, провести там зиму. – Примеч. автора.

(обратно)

69

…подходить ординарцами… – подходить, подъезжать на ординарцы, составная часть смотра, когда наряд выстраивался в шеренгу и затем офицеры и солдаты по очереди подходили к царю и рапортовали о своем назначении.

(обратно)

70

Халтурин С. Н.

(обратно)

71

…один из террористов… – Халтурин Степан Николаевич (1856–1882), революционер-народоволец, создатель «Северно-русского рабочего союза».

(обратно)

72

…Верховная следственная комиссия – Верховная распорядительная комиссия по охранению государственного порядка и общественного спокойствия – чрезвычайный государственный орган, призванный объединить действия всех властей империи для обеспечения общественной безопасности.

(обратно)

73

… Лорис Меликова… – Михаил Тариэлович Лорис-Меликов (1825–1888), граф, генерал от кавалерии (1875), генерал-адъютант; в 1880 г. глава Верховной распорядительной комиссии, в 1881 – министр внутренних дел.

(обратно)

74

…злоумышленник – Ипполит Осипович Молодецкий (1855–1880), террорист-одиночка.

(обратно)

75

…памятник Пушкину, еще не открытый… – памятник работы А. М. Опекушина.

(обратно)

76

…12-ти калибровое ружье… – имеется в виду калибр гладкоствольного охотничьего ружья, означает целое количество сферических пуль, которые можно отлить из 1 английского свинца. Чем меньше диаметр, тем больше калибр. 12-й калибр имеет диаметр 18,5 мм, 20-й – 15,6 мм.

(обратно)

77

…он женился… – бракосочетание императора состоялось 6 июля 1880 г. в военной часовне Царскосельского дворца.

(обратно)

78

… Екатерине Михайловне Долгоруковой… – княжна Долгорукова (1847–1922), с 1880 – светлейшая княгиня Юрьевская, с 1866 – фаворитка, с 1880 морганатическая супруга Александра II.

(обратно)

79

…георгиевская звезда – звезда ордена св. Георгия 1-й степени, возложенная императором на себя 26 ноября 1869 г. в день столетнего юбилея ордена.

(обратно)

80

…мина, подведенная под каменный мост – В. Ф. Джунковский объединил в памяти две неудавшиеся попытки подрыва мины во время проезда кортежа императора из подкопов на Малой Садовой улице (д. 8) и под Красным мостом через Фонтанку на Гороховой улице.

(обратно)

81

…со своим любимым племянником… – возможно, не племянник тети, а ее родной брат – Рашет Владимир Карлович.

(обратно)

82

Kleine Semmel (нем.) – маленькие хлебцы.

(обратно)

83

«Rehbraten, aber ausgerechnet, erstes Qualit?t» (нем.) – Оленина, а именно, первый сорт.

(обратно)

84

«Geben sie mir die Ohrfeige, welche ihn meine Mutter zu reparieren gegeben hat» (нем.) – Дайте мне пощечину, который ему моя мать отремонтировать давал.

(обратно)

85

«Was sagen Sie?» (нем.) – Что Вы говорите?

(обратно)

86

«Die Ohrring» (нем.) – серьги.

(обратно)

87

… Алиса… – Алиса Логиновна Михалкова (рожд. Миллер, 1861–1886), 1-я супруга А. В. Михалкова, дочь Л. Л. Милера, мать Марии (Марицы) и Владимира Михалковых.

(обратно)

88

…титул императорского высочества. – 24 января 1885 г. Александр III своим указом ограничил круг членов правящей династии, претендующих на титул «великий князь». Окончательно статус этого титула был закреплен «Учреждением об Императорской Фамилии», утверждённой императором 2 июля 1886 г.

(обратно)

89

…содержание от Уделов. – Через канцелярию Департамента уделов, ведавшего недвижимым (земельным) имуществом, принадлежащим императорской фамилии, проходила выдача субсидий.

(обратно)

90

…переименованы в кадетские корпуса. – Переименование было осуществлено в соответствии с приказом военного министра № 132 от 7 июля 1882 г.

(обратно)

91

…менялась форма всех войск – преобразование формы всех видов и родов войск выразилось в значительном упрощении парадной и повседневной одежды и единообразии мундиров для офицеров и рядовых.

(обратно)

92

С А. А. Даниловским.

(обратно)

93

…бульваре Юркевича… – ныне бульвар Красных Курсантов.

(обратно)

94

…от петергофских улан. – Лейб-гвардии Уланский ее величества полк, казармы которого располагались на Константиновской ул. (совр. Аврова, 22) в Новом Петергофе.

(обратно)

95

В тексте оставлен п. 9 приказа по Пажескому корпусу № 189 от 31.05.1882. – Примеч. ред.

(обратно)

96

…бурбон… – офицер, выслужившийся из нижних чинов; вообще грубый, неразвитой офицер.

(обратно)

97

«jamais» (фр.) – никогда. Произносится как «жамэ».

(обратно)

98

«Страница любви» – роман Эмиля Золя.

(обратно)

99

…Военной академии. – Николаевская академия Генерального штаба

(обратно)

100

…гимнастика исключительно на машинах. – На гимнастических снарядах.

(обратно)

101

…николаевскую шинель. – Верхняя форменная одежда со стоячим воротником и пелериной для офицеров и генералов, принятая при Николае I. В 1855 г. заменена на «плащ-пальто» – серое, двубортное, с отложным воротником.

(обратно)

102

…«в пальто в рукава»… – форма ношения шинели без форменного пояса.

(обратно)

103

…особый вагон царского поезда. – Вагон, оборудованный холодильной камерой.

(обратно)

104

… в Сергиеву пустынь… – Свято-Троицкая Сергиева Приморская пустынь, православный мужской монастырь, в XIX в. находился на территории посёлка Стрельна (совр. С.-Петербург). При монастыре действовало кладбище, где хоронили государственных деятелей и представителей известных родов.

(обратно)

105

Игнатий (Малышев Иван Васильевич).

(обратно)

106

…архимандрита… – Игнатий (Малышев Иван Васильевич, 1811–1897), в 1857–1897 гг. архимандрит Свято-Троицкой Сергиевой Приморской пустыни.

(обратно)

107

Воронцов-Дашков Илларион Иванович.

(обратно)

108

…министра двора – Воронцов-Дашков Илларион Иванович (1837–1916), граф, генерал-адъютант (1875), генерал от кавалерии (1890); в 1881–1904 гг. министр императорского Двора.

(обратно)

109

Рихтер Оттон Оттон Борисович.

(обратно)

110

…командующий главной квартирой – Рихтер Оттон Борисович (1830–1908), генерал от инфантерии (1886); в 1881–1898 гг. управляющим делами Императорской главной квартиры.

(обратно)

111

…финских батальонов… – 8 стрелковых батальонов, сформированных по Указу императора Александра III 7 апреля 1881 г. из уроженцев Великого княжества Финляндского.

(обратно)

112

…Офицерской артиллерийской школ… – специальное военно-учебное заведение российской императорской армии, созданное в марте 1882 г. на основе двух образцовых батарей. Размещалась в Царском Селе на углу Сапёрной и Велиовской улиц.

(обратно)

113

…Офицерскую стрелковую школу… – специальное военно-учебное заведение российской императорской армии, получившее данное наименование в марте 1882 г. Размещалась в Ораниенбауме на Елизаветинской улице (совр. ул. Костылева).

(обратно)

114

…Михалков… – Михалков Александр Владимирович (1856–1915), офицер л. – гв. Конного полка, сын В. С. и Е. Н. Михалковых; 1-м браком женат на А. Л. Миллер, 2-м – на В. И. Унковской; отец Марии, Владимира и Ольги Михалковых, прадед поэта С. В. Михалкова.

(обратно)

115

…в Гвардейскую пешую артиллерию… – 1-я и 2-я Гвардейские артиллерийские бригады считались пешими в отличие от Гвардейской Конно-артиллерийской бригады.

(обратно)

116

…Воскресения Христова на Крови… – собор Воскресения Христова на Крови (Храм Спаса на Крови, Санкт-Петербург).

(обратно)

117

Его текст, вошедший в приказ по Пажескому корпусу № 226 от 10 октября 1883 (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.37. Л.123 и об.), опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

118

«Vous ?tes mon nouveau page?» (фр.) – Вы мой новый паж?

(обратно)

119

«Oui, Madame, si votre Altesse me permet, j’aurai le bonheur de l’?tre» (фр.) – Да, мадам, если Ваше высочество позволит мне, я буду счастлив им быть.

(обратно)

120

«Comment Vous nommes Vous?» (фр.) – Как Ваше имя?

(обратно)

121

«Ah, je Vous contente, on m’en a d?j? parl? de Vous, je connais Votre» (фр.) – Ах, я Вам рада, мне уже говорили о Вас, я знаю Вас.

(обратно)

122

«Vous avez beaucoup de fr?res?» (фр.) – У Вас много братьев?

(обратно)

123

«Un troupeau Syr?ne!» (фр.) – Стадо русалок.

(обратно)

124

«J’ai fait mes enfantillages en Tambovi?, Madame» (фр.) – Я делал мое ребячество в Тамбове, мадам.

(обратно)

125

Приказ по Пажескому корпусу № 278 от 1 декабря 1883 (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.37. Л.127) опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

126

…Донон – ресторан «Донон», открыт в 1849 г. Ж. Б. Дононом на наб. р. Мойки, один из самых фешенебельных ресторанов С.-Петербурга.

(обратно)

127

…Салтыковский подъезд… – подъезд у Зимнего дворца со стороны сквера, назван по имени графа Н. И. Салтыкова, воспитателя Александра I.

(обратно)

128

Трен – шлейф женского платья.

(обратно)

129

«Comme c’est aimable» (фр.) – Как это любезно.

(обратно)

130

«Donnez moi Votre bras je ne vois rue» (фр.) – Дайте мне вашу руку, я не вижу дорогу.

(обратно)

131

«? se soir» (фр.) – До вечера.

(обратно)

132

Текст «Руководства к службе при высочайшем дворе камер-пажей и пажей Пажеского Е. И. В. корпуса» в редакции 1902 г. опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

133

…великий князь Сергей Александрович… – Сергей Александрович (1857–1905), великий князь, генерал-лейтенант (1896); 5-й сын Александра II; в 1887–1891 гг. командир л-гв. Преображенского полка; в 1892–1905 гг. московский генерал-губернатор, убит террористом И. Каляевым 4 февраля 1905 г.

(обратно)

134

…князь Оболенский… – Оболенский Николай Николаевич (1833–1898), князь, генерал-адъютант (1896), генерал-лейтенант (1888); в 1876–1887 гг. командир л. – гв. Преображенского полка.

(обратно)

135

…полковому адьютанту Гадону… – Гадон Владимир Сергеевич (1860–1937), генерал-майор свиты, товарищ В. Ф. Джунковского с Пажеского корпуса; в 1904–1905 гг. командир л. – гв. Преображенского полка, в 1914–1917 гг. состоял при Российском отделении Красного креста. Расстрелян на Бутовском полигоне.

(обратно)

136

…Константина Константиновича… – Константиин Константиинович (псевдоним К. Р., 1858–1915), великий князь, генерал от инфантерии (1907), генерал-инспектор Военно-учебных заведений, президент Императорской Санкт-Петербургской академии наук (1889), поэт, переводчик и драматург.

(обратно)

137

Меню обеда здесь опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

138

Куртаг (от нем. день для избранных), особый прием при дворе.

(обратно)

139

П. Е. Кеппен.

(обратно)

140

…заведующий их двором и адъютант великого князя. – Кеппен Павел Егорович (1846–1911), генерал от артиллерии, в 1879–1888 гг. адъютант в. кн. Константина Николаевича; в 1879–1902 – управляющий двором в. кн. Константина Николаевича и в. кн. Александры Иосифовны.

(обратно)

141

«Regardez, il est d?j? l?» (фр.) – Смотрите, он уже тут.

(обратно)

142

gal? (фр.) – парадный, торжественный.

(обратно)

143

Николая II.

(обратно)

144

Меню обеда опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

145

…Посольскому подъезду… – подъезд в торце Большого двора Зимнего дворца.

(обратно)

146

Приказы по Пажескому корпусу № 165 от 13 июня 1884 (ГА РФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 38. Л.133–135) и Офицерской стрелковой школе № 168 от 16 июня 1884 (ГА РФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 62. Л. 118) опущены. – Примеч. ред.

(обратно)

147

…«заря с церемонией» – исторически сложившаяся с 1840-х гг. церемония встречи императора в военном лагере.

(обратно)

148

? la Daumont (фр.) – экипаж без кучера, управляемый сидящими верхом на лошадях всадниками.

(обратно)

149

…Царская площадка… – искусственная возвышенность в центре Красносельского поля, также именовалась «Царский валик».

(обратно)

150

Приказ по л. – гв. Преображенскому полку № 213 от 1 августа 1884 (ГА РФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 38. Л.141–144) опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

151

Полк стоял «покоем» – построение воинской части в форме буквы «П», называемой в старых азбуках «покоем».

(обратно)

152

…с преображенским шитьем… – украшение парадного облачения полкового духовенства гвардейских полков золотым шитьем, повторяющим рисунок на воротниках и обшлагах офицерских мундиров.

(обратно)

153

…Бомбардирской роты полка… – пешая артиллерийская рота, созданная императором Петром I в составе л. – гв. Преображенского полка, на основе которой были созданы части Гвардейской артиллерии.

(обратно)

154

…полковник Евреинов. – Евреинов Александр Александрович (1843–1905), генерал-лейтенант (1898); в 1877–1887 гг. полковник л. – гв. Преображенского полка.

(обратно)

155

Приказ по л. – гв. Преображенскому полку № 220 от 8 августа 1884 (ГА РФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 38. Л.148) опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

156

…особый знак… – нагрудный знак для окончивших корпус: белый эмалевый Мальтийский крест на круглой черной розетке с вензельными изображениями императоров Александра I и Николая II и даты: «1802–1902».

(обратно)

157

Меню опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

158

Серебрянный шарф носился как знак офицерского отличия.

(обратно)

159

…Ливадия – увеселительный сад «Ливадия», расположенный в Новой Деревне на берегу р. Б. Невка

(обратно)

160

…в Маскотте… – оперетта Эдмона Одрана («La Mascotte» – «Талисман»).

(обратно)

161

…была взрослая дочь. – Волкова Мария Николаевна (рожд. графиня Мусина-Пушкина,1860–1939), во 2-м браке – Деревицкая.

(обратно)

162

…щи суточные кислые… – щи, выдерживаемые сутки перед подачей. Для «николаевских» щей использовалась специально приготовленная капуста.

(обратно)

163

…мясо …исключительно черкасское… – имеется в виду мясо специальной породы крупного рогатого скота, разводимого на юге Украины и Кубани.

(обратно)

164

…А. Н. Апухтина. – Апухтин Алексей Николаевич (1840–1893), русский поэт и литератор, сочинитель романсов.

(обратно)

165

…рунды. – Офицер, помощник начальника караула.

(обратно)

166

Приказ по л-гв. Преображенскому полку № 366 от 31 декабря 1887. (ГА РФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 41. Л.7 об.-9 об.), приложенный автором для иллюстрации распределения чинов полка по основным караулам и постам, опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

167

См. Приказ по л-гв. Преображенскому полку № 282 от 8 октября 1884 (ГА РФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 39. Л. 17 об.).

(обратно)

168

…Николин день… – день святого Николая Угодника (Чудотворца).

(обратно)

169

…великая княгиня Елизавета Федоровна. – Елизавета Гессен-Дармштадтская (1864–1918), принцесса, с 1884 – великая княгиня Елизавета Федоровна, супруга великого князя Сергея Александровича; в 1889–1905 гг. почётный член, с 1905 – председатель Императорского православного Палестинского общества; основательница Марфо-Мариинской обители в Москве (1909). Убита большевиками под Алапевском, в 1992 г. причислена РПЦ к лику святых.

(обратно)

170

Тамбур-мажоры существовали в полках гвардии до вступления на престол Александра III. В каждом полку было по одному тамбур-мажору, он шел впереди оркестра полка с булавой, подавал ею разного рода сигналы, по которым музыканты исполняли соответствующие номера. – Примеч. автора.

(обратно)

171

«aus Russland» (нем.) – из России.

(обратно)

172

Выписка автора из приказа по л-гв. Преображенскому полку № 99 от 9 апреля 1885 (ГА РФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 39. Л. 22) опущена. – Примеч. ред.

(обратно)

173

…Суворовской площадке. – Суворовская площадь Санкт-Петербурга.

(обратно)

174

Приказ о назначении в караул по л-гв. Преображенскому полку № 116 от 26 апреля 1885 (ГА РФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 39. Л. 25 об.) опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

175

…1-го гвардейского германского полка. – 1-й полк пешей гвардии (l. Garde-Regiment zu Fuss)

(обратно)

176

… он… выпустил книгу – Pfeil und Klein-Ellguth R. Das Ende Kaiser Alexander II. Meine Erlebnisse in russischen Diensten 1878–1881. Berlin, 1901. / Пфейль Р. фон. Последние годы императора Александра II. Из воспоминаний русской службы 1878–1881 гг. Пер. с нем. А. М. Белов. Спб., Ф. И. Булгаков, 1908. 59 с.

(обратно)

177

«Мой дорогой Джунковский, сделайте с этим все, что сочтете нужным». (пер. с фр.).

(обратно)

178

…в русских платьях… – тип парадного платья для придворных дам, стилизованный под русский национальный костюм, утвержденный и детально регламентированный императорским указом 27 февраля 1834 «Описание дамских нарядов для приезда в торжественные дни к высочайшему двору».

(обратно)

179

carnet (фр.) – блокнот.

(обратно)

180

folle journ?e (франц) – безумный день.

(обратно)

181

…галерный флаг Петра Великого – красный флаг с изображением Андреевского креста на белом фоне в крыже полотнища (левый верхний угол) и косицей (треугольном вырезе на конце полотнища).

(обратно)

182

pointe (фр.) – крайней точки.

(обратно)

183

…Васильково – имение Андреевских Петербургской губ. Шлиссельбургского у. (совр. Кировский р-н Ленинградской обл.)

(обратно)

184

… на Сергиевку – усадьба Лейхтенбергских в Петергофе.

(обратно)

185

… проехать с ним «на музыку» – ежедневные концерты около царской купальни в Нижнем саду Петергофского парка в летнее время, которые давали придворный симфонический либо духовой придворный оркестры.

(обратно)

186

…Назарьево – усадьба в Звенигородском у. Московской губ. (совр. Одинцовский район); приданное Е. Н. Михалковой, урожденной Голицыной.

(обратно)

187

…Жалонерные значки… – маленькие флажки на высоких древках, устанавливаемые специально назначенными военнослужащими (жалонерами) для обозначения линии построения войск.

(обратно)

188

…Ильинское – усадьба, принадлежавшая императорской семье в Московском у. Московской губ (совр. Красногорский р-н), в 1880–1909 гг. принадлежавшее в. кн. Сергею Александровичу и в. кн. Елизавете Федоровне, позднее – детям в. кн. Павла Александровича Марии и Дмитрию.

(обратно)

189

Константин, наследный принц Греческий.

(обратно)

190

После отречения от престола императора Вильгельма II в 1918 году, этот самый принц Баденский был некоторое время президентом Германской республики. – Примеч. автора.

(обратно)

191

…на манер Славянского… – имеется в виду смешанный хор «Славянская капелла», основанный Д. А. Агреневым-Славянским и выступавший с 1882 г. в стилизованных под старину костюмах.

(обратно)

192

…Павел Александрович – Павел Александрович (1860–1919), великий князь, генерал-адъютант (1905), генерал от кавалерии (1913); 6-й сын императора Александра II. Расстрелян большевиками в Петрограде.

(обратно)

193

алагер – (? la guerre, фр.) – игра в бильярд, где у каждого свой шар.

(обратно)

194

«quatre saisons» (фр.) – сорт земляники.

(обратно)

195

…графа Сумарокова-Эльстона… – Сумароков-Эльстон Феликс Феликсович (1856–1928), граф; с 1885 – князь Юсупов (старший); генерал-адъютант (1915), генерал-лейтенант (1915); в 1886–1904 гг. адъютант в. кн. Сергея Александровича, позднее – главный начальник Московского военного округа.

(обратно)

196

Соответствует 10° по Цельсию.

(обратно)

197

Новый Завет. Послание к римлянам. Глава XII. Ст.12. – Примеч. автора.

(обратно)

198

Прощальный приказ Н. Н. Оболенского по л-гв. Преображенскому полку № 58 от 27 февраля 1887 и благодарность Н. Н. Оболенскому в приказе по 1-й Гвардейской пехотной дивизии (Приказ по л-гв. Преображенскому полку № 66 от 7 марта 1887) опущены. – Примеч. ред.

(обратно)

199

Приказ по л-гв. Преображенскому полку № 59 от 26 февраля 1887. (ГА РФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 41. Л. 55–62) опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

200

Приказ по л-гв. Преображенскому полку № 72 от 13 марта 1887, включающий благодарность князю Оболенскому от командира Гвардейского корпуса принца Ольденбургского, опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

201

…Ташкисен – место сражения в русско-турецкую войну 1877–1878 гг., в котором отличился л. – гв. Преображенский полк. В память об этой победе чинам полка был присвоен знак на головные уборы с надписью «За Ташкисен 19 декабря 1877 г.».

(обратно)

202

Приказ по л-гв. Преображенскому полку № 116 от 26 апреля 1887 (ГА РФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 39. Л. 63 и об.).

(обратно)

203

…в свое время… – речь идет о следующих частях записок. См. Джунковский В. Ф. Воспоминания. М., Из-во им. Сабашниковых, 1997. Т.2. С.296–297.

(обратно)

204

belle-soeur (фр.) – невестка.

(обратно)

205

Приказ по л. – гв. Преображенскому полку № 174 от 23 июня 1887 о назначении наследника цесаревича (опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

206

Приказ по л. – гв. Преображенскому полку № 174 от 23 июня 1887 о назначении наследника цесаревича опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

207

Полный текст приказа по л. – гв. Преображенскому полку № 209 от 28 июля 1887 (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.71 и об.) опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

208

Приказ № 211 по л. – гв. Преображенскому полку от 30 июля 1887 (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.71 об. – 72), подробно описывающий участие полка, опущен. – Примеч. ред

(обратно)

209

Бумажник для визитных карточек и т. п. красного и зеленого цвета.

(обратно)

210

Приказ по л. – гв. Преображенскому полку № 74 от 14 марта 1888. (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.78) опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

211

Приказ по л. – гв. Преображенскому полку № 144 от 23 мая 1888 (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.78 об.) опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

212

Полный текст приказа о л. – гв. Преображенскому полку № 200 от 18 июля 1888. (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.81) опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

213

…Саратовская колония – точнее, Ново-Саратовская, поселение немецких крестьян-колонистов на правом берегу Невы, напротив Рыбной слободы.

(обратно)

214

…Царская Славянка – усадьба Ю. П. Самойловой, приобретенная в 1847 г. императором Николаем I и носившая это наименование до 1919; совр. – часть территории г. Павловска.

(обратно)

215

Текст, содержащийся в приказе по л. – гв. Преображенскому полку № 295 от 21 октября 1888, опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

216

Приказ по л. – гв. Преображенскому полку № 296 от 22 октября 1888. (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.84 об.) опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

217

…был назначен председателем комиссии… – имеется в виду следственная комиссия Правительствующего сената, которую А. Ф. Кони возглавил как обер-прокурор уголовного кассационного департамента сената.

(обратно)

218

Полный текст приказа по л. – гв. Преображенскому полку № 300 от 26 октября 1888 (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.88 об.) опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

219

…станок Ливчака… – станок, изобретенный И. Н. Ливчаком (1886) для точной и ускоренной пристрелки винтовок.

(обратно)

220

См. Приказ по л. – гв. Преображенскому полку № 54 от 23 февраля 1889. (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.90).

(обратно)

221

…в Панаевском театре – театр, расположенный в специально выстроенном пятиэтажном доходном доме (, 4,). В процессе затянувшегося строительства В. А. Панаев разорился, здание театра перешло в другие руки, но сохранило в обиходе имя первоначального владельца.

(обратно)

222

…на выносе плащаницы… – т. е. В. Ф. Джунковский пропустил утреню Великой субботы, когда совершается вынос плащаницы, а утреню Великой пятницы отстоял в домовой церкви Орловых.

(обратно)

223

…Кюба – петербургский ресторан, расположенный на углу Б. Морской и Кирпичного, владельцем которого в 1887–1894 гг. был француз Ж.-П. Кюба.

(обратно)

224

…французском театре – театр на Михайловской площади (Михайловский театр), где с 1797 г. играли различные французские труппы.

(обратно)

225

«Les petites voisines» (фр.) – «Маленькие соседки».

(обратно)

226

«concours hyppeque» (фр.) – конное представление.

(обратно)

227

См. Приказ по л. – гв. Преображенскому полку № 130 от 10 мая 1889 (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.96).

(обратно)

228

…порядный… – пост в составе двух или трех часовых.

(обратно)

229

…княжен Черногорских… – Любица (1864–1890), с 1903 – королева Сербии; Милица (1866–1951), с 1889 – великая княгиня Милица Николаевна, супруга в. кн. Петра Николаевича; Стана (1968–1935), с 1889 – герцогиня Лейхтенбергская, супруга Георгия Максимилиановича; Марица (1869–1885); Елена (1873–1952), с 1896 – принцесса Неаполитанская, с 1900 – королева Италии, супруга Виктора-Эммануила III; Анна (1874–1971), с 1897 – принцесса Баттенбергская, супруга принца Франца Иосифа Баттенберга.

(обратно)

230

«Vous Mont?n?gro?» (фр.) – Из Черногории?

(обратно)

231

«Mere o? fille?» (фр.) – Мать или дочь?

(обратно)

232

«Fille» (фр.) – дочь.

(обратно)

233

«Promise d’h?riter?» (фр.) – Обещана наследнику?

(обратно)

234

…с В. И. Унковской. – Унковская Варвара Ивановна (1867–1894), дочь адмирала Ивана Семеновича Унковского, в 1852–1854 гг. капитана фрегата «Паллада», известного по книге И. А. Гончарова), вторая супруга А. В. Михалкова.

(обратно)

235

Атласные мешочки полковых цветов с конфетами. – Примеч. автора.

(обратно)

236

…Фелисьен – ресторан на Каменном острове (наб. р., 24), принадлежавший в 1874–1894 французскому подданному Фелисьену Февру.

(обратно)

237

…открытие памятника принцу Петру Георгиевичу Ольденбургскому. – Памятник П. Г. Ольденбургскому работы скульптора И. Н. Шредера был установлен на Литейном проспекте перед зданием Мариинской больницы.

(обратно)

238

Участие полка в церемонии открытия памятника, описанное в приказе по л. – гв. Преображенскому полку № 155 от 4 июня 1889 (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.101 и об.), опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

239

beau-fr?re (фр.) – зятем.

(обратно)

240

belle-soeur (фр.) – жена брата, невестка.

(обратно)

241

Приказ по л. – гв. Преображенскому полку № 232 от 20 августа 1889. (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.104) опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

242

…Рамонь… – имение в одноименном селе Воронежском у. Воронежской губ. (совр. Рамонский р-н Воронежской обл.)

(обратно)

243

Приказ по л. – гв. Преображенскому полку № 227 от 15 августа 1889 (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.104 об.) о назначении опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

244

Мой брат, умерший в 1879 году. – Примеч. автора.

(обратно)

245

…инфлюэнца… – устаревшее название гриппа.

(обратно)

246

…«Фераморса» и «Демона»… – оперы А. Г. Рубинштейна по произведениям Т. Мура «Лалла-Рук» и М. Ю. Лермонтов (поэма «Демон»).

(обратно)

247

…двое старших… младшие. – Андреевские Александр и Валентин, Анастасия и Евгения

(обратно)

248

Полный текст приказа по л. – гв. Преображенскому полку № 4 от 4 января 1890 (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.116) опущен. – Примеч. автора

(обратно)

249

Вырезка из неустановленной газеты (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.118 об.-119) опущена. – Примеч. ред.

(обратно)

250

См. приказ по л. – гв. Преображенскому полку № 64 от 5 марта 1890 (ГА РФ. Ф.826. Оп.1. Д.39. Л.121 об.-122).

(обратно)

251

Воронов Павел Николаевич.

(обратно)

252

…начальника штаба… – Воронов Павел Николаевич (1851–1922), генерал-лейтенант (1904), военный историк; в 1889–1895 – полковник, начальник штаба 1-й Гвардейской пехотной дивизии.

(обратно)

253

…в ренсковый погреб… – магазин, торгующий виноградными винами (от устар. наименования виноградного вина – ренское, т. е. рейнское).

(обратно)

254

…майтранком… – немецкий винный напиток «майтранк» (майский напиток), приготовляемый путем настаивания сухого белого вина на траве ясменника.

(обратно)

255

…своего имени полка. – 85-й пехотный Выборгский его императорского и королевского величества императора Вильгельма II полк.

(обратно)

256

…в Палестину. – Первое паломничество великого князя Сергея Александровича с супругой на Святую землю состоялось в 1888 г.

(обратно)

257

Шенкель – обращенная к лошади часть ноги всадника от колена до щиколотки, служащая для управления лошадью. – Примеч. ред.

(обратно)

258

См. приказ по л. – гв. Преображенскому полку № 243 от 31 августа 1890. (ГА РФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 39. Л. 127.)

(обратно)

259

Pas de G?ants (фр.) – гигантские шаги, вид карусели.

(обратно)

260

…Усово… – подмосковная усадьба (совр. Одинцовский р-н), принадлежавшая в. кн. Сергею Александровичу и в. кн. Елизавете Федоровне, в 1889 г. на месте старого здания выстроен новый дом (архитектор С. К. Родионов).

(обратно)

261

…герцог Лейхтенбергский… – Лейхтенбергский Николай Николаевич (1868–1928), герцог (с 1890), флигель-адъютант, генерал-майор (1917); сын князя Н. М. Романовского и Н. С. Акинфеевой; в 1890–1915 – на офицерских должностях л. – гв. Преображенском полку.

(обратно)

262

Участие полка в церемонии похорон князя Н. М. Лейхтенбергского, изложенное в приказе по л. – гв. Преображенскому полку № 11 от 11 января 1891 (ГА РФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 39. Л. 127), опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

263

…Саперного батальона – л. – гв. Саперный батальон.

(обратно)

264

…Казачьего полка… – л. – гв Казачий его величества полк.

(обратно)

265

…чудное имение… – Качановка (совр. Ичнянский р-н Черниговской обл. Украины).

(обратно)

266

«d?collet?e et manches courtes» (фр.) – декольте и короткие рукава.

(обратно)

267

…международную выставку… – имеется в виду Французская художественно-промышленная выставка – выставка произведений искусств и промышленности Франции в Москве (29 апреля – 6 октября 1891).

(обратно)

268

См. приказ по л. – гв. Преображенскому полку № 186 от 5 июля 1891 (ГА РФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 39. Л. 145 и об.).

(обратно)

269

Приказ о назначении по л. – гв. Преображенскому полку № 200 от 19 июля 1891 (ГА РФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 39. Л. 147 и об.) опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

270

Вырезки из газет с некрологами и соответствующий приказ по л. – гв. Преображенскому полку от 16 сентября 1891 опускаются. – Примеч. ред.

(обратно)

271

См. приказ по л. – гв. Преображенскому полку № 357 от 23 декабря 1891 (ГА РФ. Ф. 826. Оп. 1. Д. 39. Л.154).

(обратно)

272

При подготовке рукописи В. Ф. Джунковский исключил из окончательной редакции главу своих воспоминания за 1892 год. Эти страницы хранятся в отдельной папке с надписью «Не публиковать». Следуя воле автора, мы не включаем их в настоящее издание. – Примеч. ред.

(обратно)

273

Котильон – старинный бальный танец, перемежающийся другими танцами (вальс, мазурка и т. д.), при этом партнеры должны танцевать их все до самого конца.

(обратно)

274

«? Vos dames de la mazurka!» (фр.) – «Мазурка для ваших дам!»

(обратно)

275

«Le caprice» (фр.) – «Каприз».

(обратно)

276

… Цукки… – Вирджиния Цукки (1847–1930), итальянская балерина, прима Мариинского театра в 1885–1888 гг.

(обратно)

277

…городской голова Алексеев… – Алексеев Николай Александрович (1852–1893), предприниматель и промышленник, меценат и благотворитель, в 1885–1893 гг. московский городской голова.

(обратно)

278

Алексеева Александра Владимировна.

(обратно)

279

…быть в тужурке… – внеслужебная форма одежды русской армии, введена в 1886 г., представляла серо-голубого цвета двубортную куртку с гладкой спинкой, отложным воротником, застегивавшуюся на 12 пуговиц.

(обратно)

280

…А. Н. Унковская – Анна Николаевна Унковская (рожд. Коровкина,? – 1927), жена адмирала Ивана Семеновича Унковского.

(обратно)

281

…«Славянском базаре» – гостиница и ресторан в Москве (ул. Никольская, д. 17).

(обратно)

282

Катценямер (Katzenjammer, нем.) – похмелье (дословно – кошачьи муки).

(обратно)

283

Две вырезки из газеты «Московские ведомости» от 12–13 мая 1893 о ликовании жителей Москвы опущены. – Примеч. ред.

(обратно)

284

…у Тестова – «Большой Патрикеевский трактир» в Москве (ул. Моховая, дом не сохранился), принадлежавший И. Я. Тестову,

(обратно)

285

…1-го лейб-гренадерского… – 1-го лейб-гренадерского Екатеринославского его величества полка.

(обратно)

286

… и саккелария… – священника, заведовавшего ризницей, местом хранения богослужебного облачения и принадлежностей.

(обратно)

287

…Троице-Сергиевского батальона… – Троице-Сергиевского резервного пехотного батальона.

(обратно)

288

…заведение… – точнее, Московское императорское родовспомогательное заведение (ул. Солянка, д..12)

(обратно)

289

…Архив… – Московский главный архив Министерства иностранных дел, располагавшийся на углу ул. Моховой и Воздвиженки (здание не сохранилось)

(обратно)

290

Шведский хлеб – выпечен с цельным зерном (тмином и т. п.).

(обратно)

291

…гостиницу Проспера… – «Гранд-отель «Проспер»(г. Харьков, Павловская пл., д. 5).

(обратно)

292

…«Эрмитаж» – ресторан в Москве (ул. Неглинная, д. 29, стр. 1), принадлежавший Л. Оливье; отличался сочетанием традиционных русской и французской кухонь.

(обратно)

293

…Рязанский вокзал – с 1894 г. Казанский вокзал в Москве.

(обратно)

294

…дерби… – вид соревнований для рысистых и скаковых лошадей.

(обратно)

295

…на императорский приз… – императорский приз для лошадей чистокровной верховой породы в России начал разыгрываться с 1886 г. и проводился на Московском и Петербургском ипподромах.

(обратно)

296

…Рождественское – усадьба И. П. Кутайсова в Звенигородском у. Московской губ., (совр. д. Рождествено Истринского р-на).

(обратно)

297

…Толстые, дочь которых… – Толстой Илларион Николаевич (1832–1904), генерал-майор свиты (1874), генерал-лейтенант (1885); Толстая Александра Александровна (рожд. кнж. Голицына, 1823–1918), Толстая Надежда Илларионовна (рожд. Танеева, 1860–1937).

(обратно)

298

…Императорского общества сельского хозяйства… – общественная организация по содействию развитию сельского хозяйства в России, основано в 1820, ликвидировано в 1929.

(обратно)

299

…шефу Дмитрию Павловичу… – с 29 октября 1891 полк стал именоваться по имени высочайшего шефа – 11-м гренадерским Фанагорийским его императорского высочества великого князя Димитрия полком.

(обратно)

300

Церемониал отпевания, опубликованный в неуставновленной газете опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

301

Холодный десерт, желе из миндального или коровьего молока, сахара и желатина.

(обратно)

302

…Пиньялоза… – Пиньялоза Людвиг Карлович, оперный певец, баритон, В 1893–1899 выступал на сцене Большого театра в Москве.

(обратно)

303

…в то время… – после реформы армейской кавалерии с 1882 по 1911 гг. 1-й гусарский Сумской полк был преобразован в драгунский и именовался 3-м драгунским его королевского высочества наследного принца Датского полком.

(обратно)

304

…мужа, жены и четырех детей… – Евреинов Алексей Владимирович (1853–1903), владелец имения Борщень, предводитель дворянства Суджанского у. Курской губ., предприниматель; Евреинова Антонина (Нина) Васильевна (до 1886 – Сабашникова, 1861–1945), пианист, издатель журнала «Северный вестник»; с 1922 – в эмиграции в Чехословакии (Прага), позднее в Болгарии (София), Франции (Париж, Тулуза). Дети: Евреинов Владимир Алексеевич (1887–1967), ученый-агроном, после 1922 – в эмиграции, заведующий кафедрой в Высшей национальной агрономической школе в Тулузе (Франция); Евреинов Борис Алексеевич (1888–1933) – историк, общественный деятель, после 1922 – в эмиграции; основатель Русского музыкального общества в Праге (Чехословакия); Нина Алексеевна Рауш фон Траубенберг, (рожд. Евреинова, 1892–1935), педагог, в 1915–1920 гг. сестра милосердия, позднее – в эмиграции в Германии (Берлин), Чехословакии (Прага), где окончила Русский педагогический университет; в 1926–1930 гг. инспектор русских детских садов в Болгарии, с 1930 сестра милосердия Российского общества Красного Креста во Франции (Париж); Евреинов Дмитрий Алексеевич (1891–1941), капитан лейб-гвардии Преображенского полка; в 1918–1920 гг. участник Гражданской войны в составе ВСЮР; позднее в эмиграции в Югославии и Германии.

(обратно)

305

…сибирскими промышленниками… – Сабашников Василий Никитич (1819–1879), потомственный почетный гражданин, чаеторговец, владелец Зейской золотопромышленной компании; Сабашникова Серафима Савватьевна (рожд. Скорнякова, 1839–1876), получила образование в Петербурге, одна из создателей и попечительниц женской гимназии в г. Кяхта.

(обратно)

306

…сестра… – Барановская Екатерина Васильевна (рожд. Сабашникова, 1859–?), супруга Барановского Александра Ивановича (1836–1898), после смерти родителей занималась воспитанием младших братьев.

(обратно)

307

…три брата… – Сабашников Фёдор Васильевич (1869–1927), исследователь и издатель, жил во Франции, Италии, почетный гражданин г. Винчи; Сабашников Михаил Васильевич (1871–1943) и Сабашников Сергей Васильевич (1873–1909), предприниматели, создатели «Издательства М. и С. Сабашниковых», общественные деятели.

(обратно)

308

Стахович Михаил Александрович.

(обратно)

309

«bal poudr?» (фр.) – «бал с напудренными париками».

(обратно)

310

«fin de si?cle» (фр.) – «конец века».

(обратно)

311

«Empire» (фр.) – ампир, имперский стиль.

(обратно)

312

…Петр Аркадьевич – Столыпин Пётр Аркадьевич (1862–1911), министр-реформатор, сторонник ограниченной монархии, в 1906–1911 гг. председатель Совета министров и министр внутренних дел, провел ряд экономических реформ. Был смертельно ранен эсером Д. Г. Богровым в Киеве и скончался 18 сентября 1911 г.

(обратно)

313

…съезд естествоиспытателей и врачей… – IX съезд русских естествоиспытателей и врачей работал в Москве с 3 по 11 января 1894 г. Всего их было 13.

(обратно)

314

…памятник у Никитских ворот… – памятник К. А. Тимирязеву (скульптор С. Д. Меркуров, архитектор Д. П. Осипов) установлен в 1923 г..

(обратно)

315

…Е. А. Андреева-Бальмонт… – Андреева-Бальмонт Екатерина Алексеевна (1867–1950), литератор, переводчик и мемуарист, в 1896–1916 гг. 2-я супруга поэта К. Д. Бальмонта.

(обратно)

316

…на Ялу… – имеется в виду получение концессий на разработку леса в бассейне реки Ялу на границе между Китаем и Кореей у корейского правительства «Русским лесопромышленным товариществом», пайщиком которого являлся А. М. Безобразов. В 1903 для работы в Корею было введено около 500 солдат, переодетых в гражданскую одежду, которые начали дорожно-строительные работы в устье р. Ялу. Эта деятельность товарищества была воспринята Японии как попытка России установить военное присутствие в Корее и послужила одним из поводов к войне.

(обратно)

317

belle mere (фр.) – теща.

(обратно)

318

…дом эпохи Иоанна Грозного на Мясницкой… – дворец Юсуповых (Б. Харитоньевский пер., д.21).

(обратно)

319

…Центральные бани… – (другое название – Китайские, Хлудовские) комплекс престижных бань в Москве (Театральный пр., д.3, стр. 3).

(обратно)

320

Карточная игра.

(обратно)

321

…гимназии С. Н. Фишер… – московская частная классическая женская гимназия (2-й Ушаковский пер., д. 3).

(обратно)

322

Бог даст, чтобы молитвы отца Иоанна придали Вам мужества, а Вашей матушке здоровья. Все здесь думают о Вас, принимают живое участие в вашем горе. Элизабет» (пер. с фр.).

(обратно)

323

«Сергей и я очень надеемся, что здоровье вашей матушки поправится, что Господь даст силы и мужества, многочисленные приветы от нас всех и горячие пожелания полного выздоровления» (пер. с фр.).

(обратно)

324

…«Парадиз»… – театр, открытый Г. Парадизом в доме Зарубина в 1886, а затем – во вновь построенном здании на том же месте (совр. ул. Б. Никитская, д. 19/13).

(обратно)

325

…«Иоанн Лейденский»… – опера французского композитора Д. Мейербера, известная также под названием «Пророк».

(обратно)

326

…Крестопоклонная всенощная… – всенощное бдение накануне Крестопоклонной недели.

(обратно)

327

…салицилки и мазал ногу ихтиолом… – салицилка – лекарство на основе салицилового натрия; ихтиоловая мазь – лекарственное средство с обезболивающим, противовоспалительным действием.

(обратно)

328

Мушка – лечебный пластырь из ткани и особого порошка.

(обратно)

329

Четверолистный трефль – четырехлистный клевер, символ удачи и везения.

(обратно)

330

Вага – часть упряжи, к которой прикрепляются постромки пристяжных лошадей.

(обратно)

331

«bonne sant?» (фр.) – доброго здоровья!

(обратно)

332

…руссовской примочки… – компресс, в состав которого входит мед.

(обратно)

333

…М. А. Васильчикова… – Васильчикова Мария Александровна (1859–1934), фрейлина императрицы Александры Федоровны. В начале 1-й мировой войны находилась в своем имении в Австрии, в 1915 г. немцы пытались ее использовать для передачи предложений Николаю II о заключении сепаратного мира.

(обратно)

334

…массажно-ортопедического института. – Лечебно-гимнастический, массажный ортопедический институт С. Я. Эйнгорна (Казанская ул., д. 5, С.-Петербург).

(обратно)

335

…местном соборе… – церковь Успения Пресвятой Богородицы

(обратно)

336

Брат покойного петербургского градоначальника. – Примеч. автора.

(обратно)

337

…ектениях и многолетии… – ектения – название последовательности молитвенных прошений; многолетие – торжественное провозглашение за православным богослужением слов «многая лета».

(обратно)

338

…Терской дивизией – Кавказской кавалерийской дивизией.

(обратно)

339

…Мисхор… – в 1894 г. имение С. Л. Шуваловой, единственной дочери Л. А. Нарышкина (сегодня лечебно-оздоровительный центр «Нижний Мисхор»).

(обратно)

340

Lumbago (лат.) – острая боль в пояснице.

(обратно)

341

«Как я рада Вас видеть, после возвращения с Кавказа, это ужасно, как Вы страдали в Москве!» (пер. с фр.).

(обратно)

342

beau p?re (фр.) – тесть.

(обратно)

343

…в кореизскую церковь… – церковь Св. Вознесения Господня.

(обратно)

344

…в ливадийскую церковь… – церковь Воздвижения Креста Господня.

(обратно)

345

«Высочайше утвержденный церемониал перевезения тела в Бозе почившего государя императора Александра III из Ливадии в Москву и Петербург», опубликованный в газете «Новое время» от 25 октября 1894, опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

346

Соответствующие церемониалы, опубликованные в «Новом времени» 29 октября 1894, опущены. – Примеч. ред.

(обратно)

347

Церемониал перенесения Александра III со ст. Николаевской железной дороги в Петропавловский собор и порядок ношения траура, опубликованные в «Новом времени» 31 октября 1894, опущены. – Примеч. ред.

(обратно)

348

Церемониал погребения Александра III опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

349

Куп-папье – нож для разрезания бумаг, книг.

(обратно)

350

…картину «Маркизу»… – картину в жанре интерьерной живописи, бывшей тогда в моде.

(обратно)

351

… поехал к Шанявским… – Шанявский Альфонс Леонович (1837–1905), генерал-майор (1868), золотопромышленник и меценат; Шанявская Лидия Алексеевна (рожд. Родственная, 185? – 1921), компаньон супруга в золотодобывающих предприятиях, общественный деятель в сфере женского высшего образования в России.

(обратно)

352

…дом на Арбате. – Был построен В. Н. Сабашниковым в 1875 г., перестроен после революции, ныне на этом месте располагается театр им. Е. Вахтангова.

(обратно)

353

…имение «Узкое»… – подмосковная усадьба князя П. Н. Трубецкого, (совр. р-н Ясенево, между Профсоюзной улицей и Севастопольским проспектом).

(обратно)

354

Лотерея, в которой выигрыш определяется сразу, при покупке билета.

(обратно)

355

…Мариинского училища. – Московское Мариинское женское училище ведомства империатрицы Марии (Софийская наб., д.8–10), основано в 1845, закрыто в 1918 г.

(обратно)

356

«Пусть Господь даст Вам и Вашим близким силы нести этот ужасный крест, который Вы взяли на себя. Все наши мысли с вами. Элизабет» (пер. с фр.).

(обратно)

357

«Мы все, ваши друзья из Ильинского с Вами в этот скорбный день. Дай Господь Вам и Вашим близким силы через молитву. Елизабет» (пер. с. фр.).

(обратно)

358

…Евгеньевской общины… – община сестер милосердия Красного Креста под покровительством принцессы Е. М. Ольденбургской была основана в 1896 г.; сестры общины работали на театрах военных действий Балканской, русско-японской и 1-й мировой войн.

(обратно)

359

«То, что Вы думаете обо мне, в скорбный час, меня глубоко тронуло. У меня же отличные новости от сестры. Элизабет» (пер. с фр.).

(обратно)

360

…авантюра в Абиссинии… – имеется в виду итало-абиссинской война 1895–1896 гг., в ходе которой Россия оказывала тайную помощь Абиссинии).

(обратно)

361

…известного Леонтьева… – Леонтьев Николай Степанович (1862–1910), поручик гвардии в отставке, член Российского Географического общества, добивался установления дипломатических отношений с Абиссинией. В ноябре 1895 года при его участии из военного арсенала России были тайно погружены на пароход для доставки абиссинцам военное снаряжение.

(обратно)

362

…и Ашинова… – Ашинов Николай Иванович (1856–1902), авантюрист, выдававший себя за представителя российского правительства, в 1889 г., с отрядом из казаков отправился в Абиссинию. Отряд был разгромлен французскими войсками и этапирован в Россию.

(обратно)

363

Йордан Михаил Борисович.

(обратно)

364

…Франценсбад… – Франтишковы Лазне (совр.), курортный город в Чехии, в Рудных горах.

(обратно)

365

…у «Контана»… – ресторан (1885–1913) в здании гостиницы «Россия» (наб. р. Мойки, д.58); владелец – А. С. Контана.

(обратно)

366

…для ценза… – установленное законом требование (ценз) обязательного пребывания на военной службе в определенной должности определенное время для последующего получения высшей должности.

(обратно)

367

Уездный город Могилевской губернии. – Примеч. автора.

(обратно)

368

…Осташковского монастыря… – Житенный (Житный) Смоленский православный женский монастырь, расположенный на острове Житном на озере Селигер.

(обратно)

369

…Патриотического института… – точнее, Женский патриотический институт – учреждён в 1822 г. вместо училища сирот для детей офицеров, погибших в Отечественной войне 1812 г.; располагался в квартале, ограниченном 9-й и 10-й линиями, Большим пр-том и Съездовским пер.

(обратно)

370

…Кикинеиз… – село на южном берегу Крыма (с 1945 – с. Оползневое).

(обратно)

371

…в «Континентале»… – дом Н. А. Журавлева, (Театральная пл., д.3/6), снесен в 1974 г.

(обратно)

372

…Ольгой… – великая княжна Ольга Николаевна (1895–1918), старшая дочь императора Николая II и Александры Федоровны.

(обратно)

373

…патриотических школ… – одна из двух школ, действовавших в составе Женского патриотического института: Рукодельня императрицы Марии Александровны с курсами учительниц рукоделия (угол Знаменской ул. И Виленского переулка, д.49) и Школа нянь государыни императрицы Александры Фёдоровны (Царское Село).

(обратно)

374

…на сельскохозяйственной выставке… – выставка по случаю 75-летнего юбилея Императорского Московского общества сельского хозяйства проводилась одновременно с Всероссийским съездом сельских хозяев в городском Манеже.

(обратно)

375

… в Хамовники в церковь… – церковь Николая Чудотворца (Никола в Хамовниках), действующая и сегодня.

(обратно)

376

См. воспоминания за 1894 год. – Примеч. автора.

(обратно)

377

…взялись помочь сестре. – Михаил и Сергей Васильевичи Сабашниковы фактически выкупили у кредиторов разоренное сахарное предприятие А. В. Евреинова.

(обратно)

378

…Департамента окладных сборов… – орган министерства финансов по заведованию прямыми (окладными) налогами, а также управлению земскими сборами и повинностями.

(обратно)

379

…дворец Павла Александровича… – бывший особняк барона Штиглица (Английская набережная, 68).

(обратно)

380

Лейб-педиатр – придворное название детского врача. – Примеч. автора.

(обратно)

381

…Академия воздушного флота… – имени Н. Е. Жуковского заняла Петровский дворец летом 1923 г.

(обратно)

382

Виктор Эммануил II.

(обратно)

383

Описание торжественного въезда в Москву, опубликованное в газете «Новое время» от 10 мая 1896, опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

384

…Румянцевского музея… – в 1861–1921 гг. музей располагался в Доме Пашкова – ныне здание Российской государственной библиотеки.

(обратно)

385

…дома Перлова… – дом чаеторговцев Перловых (1893, архитектор Р. И. Клейн, совр. пр-т Мира, д.5).

(обратно)

386

… Ли-Хунг-Чанг. – Ли Хунчжан (1823–1901), государственный и политический деятель Цинской империи; в 1890-х гг. – занимал посты наставника юного императора, руководителя внешней политики; в 1896 – представлял императрицу Цы-Си на коронационных торжествах в Москве.

(обратно)

387

«Наставник великого императора, государственный секретарь, канцлер и член государственной канцелярии» (пер. с фр.).

(обратно)

388

…на Боярскую площадку… – паперть-гульбище, расположенное за Теремным дворцом Московского Кремля. В результате строительства Большого Кремлевского дворца в 1830–1840 гг. площадка оказалась поглощенной Владимирским залом, а Золотое крыльцо было включено в его интерьер.

(обратно)

389

Описание коронационных торжеств 14 мая 1896, опубликованное в газете «Новое время» от 15 мая 1896, опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

390

Описание торжественной трапезы 14 мая 1896, опубликованное в газете «Новое время» от 15 мая 1896, опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

391

…лиц первых 2-х классов… – лица, статские, военные и придворные чины соответствуют канцлеру 1-му и 2-му классам «Табели о рангах»

(обратно)

392

Парадиз – места на галерке.

(обратно)

393

…Гвардейского экипажа… – в. кн. Кирилл Владимирович приносил присягу на знамени экипажа, т. к. он числился в его составе с 14 мая 1895 г.

(обратно)

394

Описания бала в Большом Кремлевском дворце, опубликованное в газете «Новое время» от 24 мая 1896, опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

395

…у Красных ворот… – городская усадьба принадлежала в 1863–1904 гг. С. В. Алексееву – отцу К. С. Станиславского (совр. Садово-Черногрязская, д.8, снесена в 1920-х.)

(обратно)

396

…в «Мавританию»… – известный московский ресторан И. Ф. Натрускина (Петровско-Разумовская аллея, д. 12А).

(обратно)

397

Меню обеда опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

398

…дома Харитоненко, Листа… – особняк П. И. Харитоненко (архитекторы В. Г. Залесский и Ф. О. Шехтель, 1893, Софийская наб, д.14); особняк О. А. Листа – первый дом в стиле модерн в Москве (архитектор Л. Н. Кекушев, 1898–1899), (Глазовский пер., д.8).

(обратно)

399

Бикс (китайский бильярд), в котором шар после удара сбегает обратно под уклон, попадая в лунки с соответствующим количеством очков.

(обратно)

400

…кобургская свита… – чины двора герцогства Саксен-Кобург и Гота, на трон которого в. кн. Мария Александровна и ее супруг принц Альфред взошли в 1893.

(обратно)

401

Престо (итал. presto – быстро) – в музыке очень быстрый темп.

(обратно)

402

«ombres chinoises» (фр.) – «китайские тени».

(обратно)

403

Carnaval (фр.) – карнавал.

(обратно)

404

Домино – маскарадный плащ с рукавами и капюшоном в черно-белую клетку.

(обратно)

405

Pierrot, Pierrette (фр.) – Пьеро, Пьеретта.

(обратно)

406

Apparition (фр.) – явление.

(обратно)

407

Iaglle (фр.) – орел.

(обратно)

408

«beau p?re» (фр.) – тесть.

(обратно)

409

…помочь Бальмонту… – Бальмонт Константин Дмитриевич (1867–1942), поэт-символист, переводчик и эссеист; во 2-м браке – супруг Е. А. Андреевой-Бальмонт.

(обратно)

410

…Молдино… – имение в Вышневолоцком у. Тверской губ. (совр. Удомельский р-н) принадлежало до 1910 г. представителям семьи Бегер, а позднее – Д. К. Гершельману.

(обратно)

411

…дядей и теток мужа моей сестры… – Бегер Александр Фёдорович (1823–1895), тайный советник, дипломат; Бегер Евгения Фёдоровна (1830–1910); Бегер Ольга Фёдоровна (1835–1903) и Гершельман Дмитрий Константинович (1859–1913), генерал от инфантерии (1913), супруг О. Ф. Джунковской.

(обратно)

412

Рамольный (от фр. ramolli) – расслабленный, впавший в слабоумие.

(обратно)

413

Указ об утверждении «Положения о первой всеобщей переписи населения Российской империи», опубликованный в «Правительственном вестнике» № 160 от 25 июля 1895, опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

414

…брат ее… – Чичерин Василий Сергеевич (1870–?).

(обратно)

415

…большую личную душевную драму… – в это время были невозможны близкие отношения с Н. В. Евреиновой, поскольку она еще была замужем.

(обратно)

416

…декабристских студенческих беспорядков. – Студенческие волнения в Москве в октябре-ноябре 1896 г., были организованы студенческим «Союзным советом объединенных землячеств», поводом к возмущению стало назначение на кафедру терапии профессора Попова.

(обратно)

417

См. Воспоминания за 1894 год. – Примеч. автора.

(обратно)

418

… Купьевке… – село Богодуховского у. Харьковской губ. (совр. Купьеваха Богодуховского р-на Хаькоской обл.)

(обратно)

419

…греко-турецкой войны… – т. н. Первая греко-турецкая война 1897 г., военный конфликт между Грецией и Османской империей, причиной послужило восстание христианского населения против турецких властей на острове Крит.

(обратно)

420

…Иверской общины. – Община была основана в 1894 при Московском Дамском комитете РОКК по предложению председательницы комитета А. А. Костанд. При общине действовали хирургическая и терапевтическая клиники, аптека и амбулатория. Сестры общины в составе отрядов РОКК оказывали медицинскую помощь на театрах военных действий русско-японской 1904–1905, 1-й Балканской 1912, похода в Китай 1900 и 1-й Мировой войн 1914–1917, а также в регионах России, пораженных голодом и стихийными бедствиями.

(обратно)

421

…Николаю I… – памятник работы скульптора М. А. Чижова был установлен в 1896 в Университетском сквере напротив основанного императором Киевского университета св. Владимира. Снесен в 1920.

(обратно)

422

…Касперовская община… – община сестер Российского общества Красного Креста, созданная в 1878 г. в Одессе и названная в честь местно чтимой чудотворной иконы Касперовской Божьей Матери.

(обратно)

423

Скорбут (устар.) – цинга.

(обратно)

424

Драгоман – переводчик-дипломат.

(обратно)

425

«Bon March?» (фр.) – «Бон марше» («По сходной цене») – название магазина дешевых товаров.

(обратно)

426

…поставшик Отоманской красной луны… – имеется в виду официальный государственный флаг Османской империи, утвержденный в 1844 – красное полотнище с белым изображением звезды и полумесяца.

(обратно)

427

…битва… – сражение состоялось 5 (17) мая 1897 у небольшого греческого города Домокос в Фессалии.

(обратно)

428

Константин, наследный принц Греческий.

(обратно)

429

…Гривицкого редута – ключевое полевое укрепление в системе защитных сооружений турецкой крепости Плевна, после неудачного штурма (в русско-турецкую кампанию 1877–1878) которого русская армия вынуждена была приступить к плотной блокаде крепости.

(обратно)

430

…грека-эвзона… – эвзонами назывались военнослужащие специальных горно-стрелковых батальонов армии Греции, предназначенных для охраны границы, преследования разбойников и борьба с повстанцами.

(обратно)

431

Французской эскадры – Примеч. автора.

(обратно)

432

…офицерам, уходящим из Воло. – В. Ф. Джунковский имеет в виду средиземноморскую эскадру Франции, принимавшую участие в блокаде острова Крит, дабы предотвратить эскалации военных действий на территорию острова.

(обратно)

433

…Сан-Стефанский монастырь… – «Мемориал-усыпальница «Сан-Стефано» – храм-памятник, построенный и освященный в 1893–1898 гг.; на территории памятника были размещены захоронения русских солдат, павших в 1877–1878 гг. Взорван турецкими властями в ноябре 1914.

(обратно)

434

…«Сладкие воды»… – район Стамбула на берегу бухты Золотой Рог при впадении в него реки, прилегающий к дворцу Гексу.

(обратно)

435

…Муравьев… – Муравьев-Виленский Михаил Николаевич (1845–1900), граф, в 1897–1900 гг. министр иностранных дел.

(обратно)

436

«Petits champs» (фр.) «маленькие поля» – местность в районе Стамбула – Бейоглу.

(обратно)

437

…дворец Константина Великого… – резиденция византийских императоров с 330 по 1081 гг., заложенный Константином Великим между Ипподромом и Святой Софией; после падения Константинополя в 1453 все сооружения комплекса были постепенно уничтожены.

(обратно)

438

…Селямлик… – в Константинополе: торжественное шествие султана в мечеть, сопровождаемое парадом войск.

(обратно)

439

… сербского посланника… – Новакович Стоян (1942–1915), сербский политик и дипломат, в 1885–1892 и 1896–1900 гг. посол Сербии в Стамбуле.

(обратно)

440

…Ильдиз-Киоск… – или Йылдыз-сарай («Звёздный дворец»), дворцово-парковый комплекс – резиденция султанов в 1876–1909 гг.

(обратно)

441

Абдул-Хамид II

(обратно)

442

…орден Османие… – В. Ф. Джунковский был награжден орденом 4-й степени. Орден предназначался для награждения гражданских служащих и военачальников.

(обратно)

443

… над могилами русских воинов – памятники на могилах русских военнопленных, содержавшихся в ходе русско-турецких войн 1828–1829 и 1854–1856 на островах Халки и Принкипо (Принципо) не сохранились.

(обратно)

444

В тексте см. на с. 468.

(обратно)

445

«Краткое описание имений «Вриссия» и «Каралар», принадлежащих русским вице-консулам Кондо и Маврокорадто и разоренных турками во время военных действий. г. Константинополь 1 июля 1897 г.», составленное штабс-капитаном В. Ф. Джунковским, опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

446

…базар-каяки… – султанские каяки, богато украшенные резьбой и позолотой гребные суда для выезда султана и членов его семьи.

(обратно)

447

…полку… – точнее, в Сводно-гвардейский батальон.

(обратно)

448

…Коттедже …в Александрии. – Дворец в английском стиле в дворцово-парковом ансамбле Александрия в Петергофе; летняя резиденция императорской семьи, названная в честь императрицы Александры Федоровны.

(обратно)

449

…Коралово… – имение А. А. Васильчикова и графини О. В. Васильчиковой (Олсуфьевой) в Московском у. Московской губ. (совр. Одинцовский р-н). В 1908 О. В. Васильчикова с дочерью Марией Александровной продали имение графу П. М. Граббе.

(обратно)

450

…Ершово… – имение графа А. В. Олсуфьева и А. А. Олсуфьевой в Звенигородском у. Московской губ. (совр. Одинцовский р-н).

(обратно)

451

…хирургического общества… – Московское хирургическое общество при Московском университете, основанное в Москве в 1873.

(обратно)

452

Приказ начальника штаба Московского м/о генерал-лейтенанта Л. Н. Соболева адъютанту командующего округом штабс-капитану В. Ф. Джунковскому о проведении срочной проверки Смоленского и Вяземского продовольственных пунктов от 18 ноября 1897 опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

453

Отчеты адъютанта командующего Московским военным округом В. Ф. Джунковского о поверке Смоленского и Вяземского продовольственных пунктов от 23 ноября – 14 декабря 1897, опущены. – Примеч. ред.

(обратно)

454

Орлец – родонит, добываемый на Урале.

(обратно)

455

…смотреть Тино ди Лоренца… – выступление итальянской актрисы Тино ди Лоренцо (1872–1930) в роли Маргариты Готье в пьесе А. Дюма «Дама с камелиями».

(обратно)

456

…«Лилию» Доде… – комедия А. Доде «Лилия», перевод которой на русский язык был опубликован в 1889 г.

(обратно)

457

… «Песнь торжествующей любви» – опера А. Ю. Симона (1850–1916), законченная композитором в 1899 г.

(обратно)

458

«Stephansplatz» – центральная площадь в Вене.

(обратно)

459

…Пратер – общественный парк в южной части Леопольдштадта между Дунаем и каналом в Вене.

(обратно)

460

Collonges (фр.) – населенный пункт в департаменте Эн.

(обратно)

461

«Что Вам делать в Коллонже, лучше остаться в Женеве» (пер. с фр.).

(обратно)

462

«? louer» (фр.) – «прокат».

(обратно)

463

…с висюльками… – т. е. аксельбантом, который В. Ф. Джунковский носил как отличительную принадлежностью формы одежды адъютанта великого князя Сергея Александровича.

(обратно)

464

Rue Las-Cases в Faubourg St-Germain (фр.) – улица Лас-Каз в предместье Сен-Жермен.

(обратно)

465

… «Bouillou Duval» – «Бульон Дюваля», сеть дешевых кафе-ресторанов, созданных О. Дювалем, предложившим в 1867 г. подавать в кафе для людей со скромным достатком специальные «бульоны».

(обратно)

466

Place de la Concorde (фр.) – площадь Согласия.

(обратно)

467

«Durand» – известный ресторан в Париже на площади Мадлен.

(обратно)

468

Notre Dame (фр.) – Собор Парижской Богоматери.

(обратно)

469

«Halles centrales» и «March? des fleurs» (фр.) – районы Парижа, где находились Центральный продовольственный рынок и Цветочный рынок.

(обратно)

470

«Comedie fran?ouse» (фр.) – «Комеди Франсез» французский национальный репертуарный театр, финансируемый правительством.

(обратно)

471

…«Le deput? de Bombignac» и «Le Martyre» – «Депутат от Бомбиньяка», комедия Александра Биссона (1848–1912) и «Мученица» – драма Огюста Жана Ришпена (1849–1926).

(обратно)

472

…Подушкино… – усадьба баронессы Н. А. Мейендорф в Звенигородском у. Московской губ. (совр. – пос. Барвиха Одинцовского р-на).

(обратно)

473

Фердинанд I Гогенцоллерн-Зигмаринген, наследный принц Румынии.

(обратно)

474

…дежурство… – точнее, «дежурство при императоре», в состав которого входили генерал-адъютант, свиты генерал-майор и флигель-адъютант, в обязанности которых было представление императору лиц, явившихся на прием, наблюдение за порядком во время докладов, на парадах, смотрах и т. п.

(обратно)

475

…корсунские кресты… – выносные кресты, достопримечательность Успенского собора; корсунские потому, что первые образцы пришли из Византии через Корсунь (Херсон).

(обратно)

476

…разнообразными и красивыми мундирами… – в результате военной реформы императора Александра III красивая парадно-выходная форма без принципиальных изменений сохранилась только у частей императорской Гвардии.

(обратно)

477

…большевиками снятая… – весной 1918 г. фигура императора была демонтирована; памятник окончательно снесен окончательно в 1928 г.

(обратно)

478

Меню обеда в Георгиевском зале на 1000 персон опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

479

…императорской Русской оперы… – спектакли и постановки Русской оперной труппы на протяжении многих лет проходили на сценах императорских театров Москвы и Петербурга и только в 1890-е годы оказались «закреплены» за Мариинским театром.

(обратно)

480

…Донской казачий полк… – 1-й Донской казачий генералиссимуса князя Италийского, графа Суворова-Рымникского полк с 1875 г входил в состав 1-й кавалерийской дивизии и был расквартирован в Николаевских казармах в Москве.

(обратно)

481

…? la Daumont… – экипаж без кучера, управляемый всадниками, названный по имени графа Луи д’Омона, законодателя мод времен Великой французской революции.

(обратно)

482

…по устройству музея… – комитет по устройству Музея изящных искусств при Московском университет был создан 28 апреля 1898 г. для координации и взаимодействия руководства университета, городских властей с частными лицами – благотворителями, оказывавшими помощь в создании музея.

(обратно)

483

«Vous me tournez le dos» (фр.) – «Вы поворачиваетесь ко мне спиной».

(обратно)

484

…коронационного приюта… – убежище (приют) для неимущих, учрежденное «в память Священного коронования…» создано Московской городской управой в 1897 для престарелых, хронических больных (в том числе и детей); в 1902 г. дополнено специальным домом призрения неизлечимых больных. Ныне Городская клиническая больница № 1 (ул. Короленко, д.3).

(обратно)

485

En famille (фр.) – по-домашнему.

(обратно)

486

…Кустарную выставку… – Кустарный музей (совр. Музей народных промыслов), располагавшийся в 1885–1903 на углу Никитской улицы и проезда Никитского бульвара.

(обратно)

487

Ададуров И. Е.

(обратно)

488

…начальником рязанской дороги… – Ададуров Иван Евграфович (1841–1907), в 1869–1884 и в 1887–1907 гг. председатель правления Рязано-Уральской железной дороги.

(обратно)

489

Отчет адъютанта командующего Московским военным округом штабс-капитана В. Ф. Джунковского о поверке Орловского продовольственного пункта от 7-го декабря 1898 г. опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

490

…в таможню… – комплекс зданий Московской складочной таможни, расположенный на Каланчевской площади (совр. Комсомольская пл.).

(обратно)

491

…доме Варгина… – купеческая усадьба на Пятницкой ул., д.16.

(обратно)

492

«Привыкаешь к тому, что есть, а не к чему-то большему» (пер. с фр.).

(обратно)

493

…пианиста Падеревского… – Падеревский Игнатий Ян (1860–1941), польский пианист, композитор, исполнитель Шопена, Рахманинова; в 1919 стал премьер-министром Польши.

(обратно)

494

Опера П. И. Чайковского по одноименной повести И. И. Лажечникова, написана в 1870–1872 гг.

(обратно)

495

Beau fr?re (фр.) – шурин.

(обратно)

496

Альберт Саксонский.

(обратно)

497

… профессора Кальбаума… – Кальбаум Карл Людвиг (1828–1899), основоположник нозологического направления в психиатрии, рассматривающего каждое психическое расстройство как отдельный вид болезни.

(обратно)

498

Лейб-гвардии Кирасирского ее величества императрицы Марии Федоровны полка. – Примеч. автора.

(обратно)

499

Трехколесная коляска с бензиновым двигателем Карла Бенца.

(обратно)

500

…молоканкой… – молокане – христианское движение, неоднородное по взглядам, песнопениям, и соблюдаемым праздникам. С 1830-х гг. в России практиковалось переселение молокан в приграничные районы и области.

(обратно)

501

Газета «Кавказ». Публикуется с сокращениями.

(обратно)

502

Описание встречи и перевезения тела цесаревича Георгия Александровича с Николаевского вокзала в Петропавловскую крепость из газеты «Русские Ведомости» (13 июля 1899) опущено. – Примеч. ред

(обратно)

503

Джунковский был командирован на поверку довольствия на ст. Сасово и г. Ряжске. Предписание вр. и. д. начальника штаба Московского ВО генерал-майора А. В. Бартоломея от 23 ноября 1899 опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

504

Рапорт опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

505

… пролог «Торжества муз»… – спектакль был первоначально поставлен в 1825 г. на музыку Ф. Е. Шольца, А. Н. Верстовского, А. А. Алябьева, а позже в 1850–1916 гг. шел с прологом композитора А. Ю. Симона.

(обратно)

506

Трубецкой Петр Николаевич.

(обратно)

507

…управляющим Московской конторой – председатель Московской дворянской опеки – Петр Николаевич Трубецкой (1858–1911), князь, егермейстер (1896), предводитель дворянства Московской губернии.

(обратно)

508

Т.е. цугом, когда лошади идут гуськом.

(обратно)

509

… субалтерн-офицером… – в российской императорской армии младший офицер роты, эскадрона или батареи.

(обратно)

510

«All idoletto artista saluta cordiale di Pietroburgo» (итал.) – «Артисту-кумиру сердечный привет от Петербурга».

(обратно)

511

Описание встречи императора Николая II и императрицы Александры Федоровны, опубликованное в газете, опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

512

…почетные опекуны… – гражданское почётное звание, введено в 1798 г. для награждения членов опекунских советов.

(обратно)

513

… скороход… – низший служитель императорского двора для доставки приглашений и писем, сопровождения членов императорского дома на дворцовых церемониях и торжественных мероприятиях.

(обратно)

514

…придворной церкви Рождества Богородицы, что на Сенях… – Церковь Воскрешения Лазаря – один из древнейших (1393–1394) памятников архитектуры Москвы; входит в состав комплекса Большого Кремлёвского дворца.

(обратно)

515

…распутинский яд… – т. е. влияние на императорскую семью Григория Распутина и использование распространяемых об этом слухов в революционной, антиромановской и немецкой пропаганде.

(обратно)

516

… собор Спаса за Золотой решеткой… – Верхоспасский собор (Спас Нерукотворный на Верху) – общее наименование комплекса царских домовых церквей Теремного дворца. Название «Спас за золотой решёткой» храм получил по кованной, покрытой сусальным золотом решётке, отделявшей его в конце XVII–XVIII веков от улицы.

(обратно)

517

Объявления министерства императорского Двора о высочайшем выходе к Пасхальной заутрени в церковь Спаса за Золотой решеткой и порядке принесения поздравлений опущены. – Примеч. ред.

(обратно)

518

Шифр – здесь вензельное изображение инициалов императрицы.

(обратно)

519

…старинный сервиз Чельзи… – имеется в виду фарфор, произведенный в Челси на мануфактуре Николаса Спримона в период с 1744 по 1784.

(обратно)

520

… графини П. С. Уваровой… – Уварова Прасковья Сергеевна (рожд. Щербатова, 1840–1924), археолог, почетный член Петербургской академии наук. Жена графа А. С. Уварова, основателя Исторического музея, сестра Николая Сергеевича Щербатова, директора Исторического музея с 1909 по 1921 гг.

(обратно)

521

Кулич-баба – главное пасхальное блюдо; исторический кулич был невысоким, а кулич-баба отличался высотой, т. е. был ближе к современному.

(обратно)

522

Латании – род пальм с широкими веерными листьями, высаживаемых тогда в оранжереях.

(обратно)

523

…русский хор Ивановой… – Иванова Анна Захаровна, создательница хора, любимого купечеством и известного своими выступлениями в том числе в знаменитом «Яре».

(обратно)

524

Курник – традиционный праздничный пирог.

(обратно)

525

Royal Oporto – вид портвейна, подавался как дижестив на десерт.

(обратно)

526

… «Дом бояр Романовых»… – музей «Дом бояр Романовых» был основан императором Александром II в 1857 г. в строениях сохранившейся части усадьбы Романовых XVI–XVII вв. в Зарядье (совр. ул. Варварка, д. 10).

(обратно)

527

Меню завтрака в Большом Кремлевском дворце опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

528

…городской приют Геер на Красносельской улице… – богадельня имени купца 1-й гильдии И. Н. Геера при Алексеевском монастыре была открыта по завещанию его вдовы Н. П. Геер 1 января 1899 в специально построенном здании (арх. Л. Н. Кекушев, совр. ул. Верхняя Красносельская, д. 15, стр. 1).

(обратно)

529

…Дворянский детский приют… – новое здание Петровско-Александровского пансиона-приюта дворянства Московской губернии (1-й Тверской-Ямской пер., д. 13/5).

(обратно)

530

Меню парадного обеда в Большом Кремлевском дворце опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

531

…в Бе… – населенный пункт Бекс (Bex) в кантоне Во, Франция.

(обратно)

532

Отвороты генеральских шинелей шились из красного сукна.

(обратно)

533

…Экономического общества офицеров Гвардейского корпуса… – корпоративное кооперативное акционерное общество, учреждённое в Петербурге с целью обеспечения военных акционеров предметами обмундирования, снаряжения и т. п. «по возможно дешёвым ценам».

(обратно)

534

«C’est peut ?tre tr?s touchant, mais je d?teste ce l?» (фр.) – «Это, возможно, очень трогательно, но я этого терпеть не могу».

(обратно)

535

…Кучук-Узеня… – село, курорт, на Южном берегу Крыма, совр. Малореченское (до 1945 Кучук-Узень).

(обратно)

536

…Амвросиевку… – слобода Таганрогского окр. Обл. Войска Донского (совр. с. Благодатное Амвросиевского р-на Донецкой обл. Украины).

(обратно)

537

Курорт в Хорватии.

(обратно)

538

…Привислянского края… – так после подавления восстания 1862–1863 гг. стало принято именовать территорию «Царства Польского».

(обратно)

539

…Устьинского моста… – Большой Устьинский мост через Москву-реку у впадения реки Яузы соединял Бульварное кольцо с Садовническим проездом.

(обратно)

540

Воззвание министра народного просвещения генерал-адъютанта П. С. Ванновского к учащимся высших и средних учебных заведений опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

541

…народный дом имени Николая II… – комплекс зданий «Заведения для народных развлечений императора Николая II» (архитектор Г. И. Люцедарский) был освящен в декабре 1900; включал театральный и концертный залы. После пожара 1932 на месте левого крыла построен Театр Ленинского комсомола (Александровский парк, 4).

(обратно)

542

…доме князя Горчакова… – доходный дом князя К. А. Горчакова (Страстной бульвар, д.4)

(обратно)

543

… убежище увечных воинов… – комплекс благотворительных учреждений для увечных и престарелых воинов, основан в 1878 для ветеранов русско-турецкой войны и дополнен в 1893 зданием приюта для офицеров (Алексеевский приют).

(обратно)

544

…и М. А. Сабашникова… – Сабашникова Маргарита Алексеевна (рожд. Андреева, 1860–1933), сестра Екатерины Алексеевны Андреевой-Бальмонт, заведующая библиотеками и читальнями Московского столичного попечительства о народной трезвости.

(обратно)

545

…фирма Некрасова… – торговый дом «Е. И. Некрасов и сыновья» создан в 1876 г. (Лубянский проезд, д. 7), торговал чаем, сахаром, кофе, какао, ванилью и деревянным маслом, уступая в размахе дому Перлова.

(обратно)

546

… фирма Перлова… – торговый дом московских купцов-чаеторговцов Перловых, развернувших торговлю чаем с 1787 г.; с 1836 потомственные почётные граждане; с 1887 – дворяне; владельцы сети фирменных магазинов.

(обратно)

547

…храмового праздника… – полковой праздник трех гренадерских полков отмечался 29 июня.

(обратно)

548

…Куликовского… – Куликовский Николай Александрович (1881–1958), полковник (1915) л. – гв Кирасирского ее величества Марии Федоровны полка; с 1916–2-й супруг великой княгини Ольги Александровны; с 1920 – в эмиграции в Данни, позднее – Канаде; у супругов родилось двое сыновей: Тихон и Гурий Куликовские.

(обратно)

549

…помещение в доме Базыкина… – дом А. М. Базыкина на углу Страстной площади и Б. Бронной улицы.

(обратно)

550

Кастор – шерстяная ткань, для пошива пальто и форменной одежды.

(обратно)

551

Правила для сестер милосердия Иверской общины Российского общества Красного Креста, утвержденные 14.10.1901 в. кн. Елизаветой Федоровной, опущены. – Примеч. ред.

(обратно)

552

«Капитану Джунковскому, Москва. Дом генерал-губернатора. Я глубоко благодарна и признательна Вам за все эти столь печальные новости. Господь да укрепит вас в спокойствии. Елизавета, в. кн.» (пер. с фр.).

(обратно)

553

Письмо врачей, оставивших общину в редакцию журнала «Хирургия» (см. 1901. № 2. С.369–380), опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

554

Письмо В. Ф. Джунковского в редакцию журнала «Хирургия» и опубликованное там же (см. 1901. № 4. С.531–544) опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

555

…духовный чудовских певчих… – хор Чудова или Алексеевского Архангело-Михайловского мужского монастыря, создан при обители в 1775 г. и на протяжении XIX века считался одним из лучших церковных хоров России.

(обратно)

556

…хора балалаечников Московской пожарной команды… – создан в конце 1890-х из чинов пожарных частей; с 1902 – при Пречистенской пожарной части.

(обратно)

557

…чтения со световыми картинами… – практика внешкольного образования, распространенная в странах Европы и США, к проектору (волшебный фонарь) прилагались изображения на стекле научного, развлекательного, духовного характера.

(обратно)

558

…Софийской детской больницей… – городская детская больница, наименованная в память княгини Софии Щербатовой, пожертвовавшей свою городскую усадьбу для устройства больницы (совр. больница № 13 им. Н. Ф. Филатова; Садовая-Кудринская ул., д. 15).

(обратно)

559

…учреждено было «Особое совещание…» – сословный совещательный орган, созданный императором Николаем II в 1897 (распущен в 1901) для упорядочения законодательства и ограждения прав дворянского сословия в России. Новый Указ 28 мая 1900 изменил порядок приобретения прав потомственного дворянства и внесения дворянских родов в родословные дворянские книги.

(обратно)

560

…возможность поместного служения… – имеется в виду служба российского дворянского сословия, получившего земельные владения (поместье) со статусом наследственных.

(обратно)

561

…Московский запасной дворец… – бывший комплекс Главной Дворцовой канцелярии (Новобасманная ул., д.2), перестроенный в начале ХХ в. для размещения Института благородных девиц имени императора Александра II.

(обратно)

562

…условиях приобретения потомственного дворянства… – Указ 28 мая 1900 г. отменял сложившуюся в XIX в. практику приобретения потомственного дворянства для потомков личных дворян, выслуживших его в обер-офицерских чинах и состоявших в службе «беспорочно» не менее 20 лет. Отменено было и положение, позволявшее внукам «именитых граждан» просить о пожаловании потомственное дворянства.

(обратно)

563

…доме Кулакова… у Горького… – Образ внутреннего двора доходного дома Кулакова на Хитровом рынке (совр. Певческий пер. Д.1/2 стр.1) стал основой декораций 3-го акта пьесы М. Горького «На дне» в постановке Московского Художественного театра.

(обратно)

564

Ластовицы – вставки в одежде для удобства движения рук.

(обратно)

565

Панёва (понева) – часть народного костюма замужних женщин – шестяная юбка из нескольких кусков ткани.

(обратно)

566

Чуйками – устар. старинная верхняя мужская одежда – длинный суконный кафтан.

(обратно)

567

«delirium tremens» (латин.) – белая горячка.

(обратно)

568

Письменный вид – удостоверение личности – справка, выданная чином полиции с указанием происхождения, места и даты рождения и рода занятий.

(обратно)

569

…театре Солодовникова… цирке Саломонского… – театральное здание (совр. ул. Кузнецкий мост, д. 2/6), перестроенное в 1883–1884 по заказу владельца купца Г. Г. Солодовникова для театральных нужд; в театре «Аквариум» – новом здании театра Ш. Омона «Буфф» в саду «Аквариум»; в Интернациональном театре – в здании бывшего театра «Парадиз» (ул. Большая Никитская, д. 19/13); цирке Саломонского – цирке, созданном потомственным цирковым актером, наездником и дрессировщиком лошадей Альбертом Саломонским (1839–1913) на Цветном бульваре.

(обратно)

570

…англичанка Эдит Селлерс… – Селлерс Эдит (1876–?), британская журналистка и публицист.

(обратно)

571

…измаильтян… – народ, описанный в Библии, потомки Измаила, 12 сыновей которого сделались князьями будущих арабских племён.

(обратно)

572

…необузданного манчестеризма… – последователи т. н. «манчестерской» школы – направления экономической мысли, возникшего в 1830-х в Магнчестере (Великобритания) и выступашего за свободу предпринимательства и неограниченное развитие рыночных механизмов

(обратно)

573

Перевод Джунковского.

(обратно)

574

Перевод статьи Э. Селлерс «Российские попечительства о трезвости» опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

575

Сеид Абдул-Ахад-хан.

(обратно)

576

Меню обеда в честь эмира Бухарского опущено. – Примеч. ред

(обратно)

577

…«форта Шаброль»… – ироническое наименование осады парижскими полицейскими здания (Шаброль – улица в Париже), в котором оборонялся руководитель националистической и антисемитской организации Ж. Герен в 1899 г.

(обратно)

578

Перевод статьи «Благоразумный взгляд на студенческие волнения в Москве» корреспондента из британской газеты опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

579

…на фабрике Жиро… – ткацкая фабрика в Хамовнической части (совр. – ул. Тимура Фрунзе).

(обратно)

580

Золоторотец – (устар. бран.) арестант, босяк, оборванец.

(обратно)

581

…известный путешественник капитан Козлов… – Козлов Петр Кузмич (1863–1935), генерал-майор (1916), архелогог и географ, исследователь Монголии, Тибета и Сыньцзяна.

(обратно)

582

…Всероссийская пожарная выставка… – выставка открылась 31 марта в рамках работы IV Всероссийского съезда пожарных и страховых деятелей в Москве.

(обратно)

583

…Фоминой неделе… – неделя, начинающаяся с Антипасхи (первое воскресенье после Пасхи), отмечаемого в честь явления Иисуса Христа и описанное апостолом Фомой.

(обратно)

584

…Максимилиановскую лечебницу… – первое медицинское учреждение в России поликлинического типа для приходящих больных из разных слоев населения; действует с 1850 в Петербурге (совр. ул. Казанская, д. 54 лит. А / Вознесенский пр-т, д.19); с 1853 в память герцога Максимиллиана Лейхтенбергского именуется Максмиллиановской.

(обратно)

585

«carte blanche» (фр.) – буквально «чистый лист», т. е. полное разрешение.

(обратно)

586

Описание зданий и помещений в губернском городе Курске и усадьбах губернии из текста рапорта о пригодности их для размещения штаба войск в ходе войсковых маневров 1902 г. опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

587

…Реут – река в Курской области, входит в систему реки Сейм.

(обратно)

588

…у Банной переправы… – мостовой переход Петербургского (совр. – Ленинградского) шоссе через р. Ходынка (ныне – большей частью заключена в трубу.)

(обратно)

589

…Ропшинский дворец… – Дворцово-парковый ансамбль Романовых на Ропшинских высотах; перестроен в 1847–1849 Б. Растрелли; использовался с 1830-х как место для охоты и отдыха императорской семьей.

(обратно)

590

…на Ферме… – имеется в виду Фермерский дворец (арх. А. И. Штакендшнейдер) в составе дворцового комплекса Александрия (1882–1917) летней резиденции семей императоров Александра III и Николая II.

(обратно)

591

…О. В. Пистолькорс… – княгиня Ольга Валериановна Палей, графиня фон Гогенфельзен (рожд. Карнович, 1865–1929), в 1-м браке фон Пистолькорс; 2-я (морганатическая) супруга великого князя Павла Александровича.

(обратно)

592

…офицера Конной гвардии… – Пистолькорс Эрих Герхард фон (1853–1935), генерал-майор (1907).

(обратно)

593

…шарлатан-проповедник француз Филипп… – Филипп Низье Антельм (1849–1905), французский целитель, оккультист, мистик и предсказатель.

(обратно)

594

Директива командующего Московской армией великого князя Сергея Александровича войскам на развертывание и марш 30 августа 1902 г. опущена. – Примеч. ред.

(обратно)

595

«Как это характерно, то, как она мне сказала «Сабашникова», это меня сильно позабавило» (пер. с фр.).

(обратно)

596

…новгородские драгуны и одесские… – в 1902 г. 28-й драгунский Новгородский его величества короля Вюртембергского полк и 29-й драгунский Одесский его высочества герцога Нассауского полк.

(обратно)

597

…киевские были в белых чехлах… – в 1902 г. 27-й драгунский Киевский его величества короля Эдуарда VII полк; имеются в виду белые парусиновые чехлы, надеваемые на черные барашковые шапки – парадные головные уборы, введенные в 1881 во все строевые части императорской армии.

(обратно)

598

«Я счастлив, что имею возможность лично поздравить ваше величество сегодня по случаю его тезоименитства. Я пью за здоровье его величества, во славу его царствования, за процветание Персии и за дальнейшее развитие дружеских отношений в Россией» (пер. с фр.).

(обратно)

599

«Пользуюсь возможностью, которую предоставил мне Всевышний, для того чтобы выразить благодарность вашему величеству за те пожелания, которые ваше величество высказал относительно моего здоровья, а также за этот дружественный и благожелательный прием, который был мне оказан в вашей империи. Я надеюсь, что узы дружбы, которые скрепляют отношения двух наших стран, будут еще прочнее, как это было в недавнем прошлом. Я пью за здоровье вашего императорского величества, за здоровье их императорских величеств государыней императриц, за ваше августейшее семейство, за благополучие, славу и долгое царствование вашего величества и за процветание наших держав!» (пер. с фр.).

(обратно)

600

…Урупского полка… – 1-го Урупского полка Кубанского казачьего войска

(обратно)

601

А. М. Шебашева.

(обратно)

602

…марсельская и тюрингенская черепица… – типы плоской черепицы с двумя видами креплений, запантентованная в 1850 г. в Марселе, и черепица, производимая с добавлением минерала биотит в городе Хенгед в Тюрингии.

(обратно)

603

…Александриаде… – дачный посёлок в местности за мысом Фиолент в 11 км от Севастополя.

(обратно)

604

…с правом вольной продажи… – аптеки, действующие в системе земского и городского самоуправления для обеспечения населения лекарственными средствами по ценам аптекарской таксы.

(обратно)

605

…прибивка знамени… – торжественная воинская церемония в российской армии, призванная объединить все чины воинской части: старший по званию вколачивал первый – верхний гвоздь, последующие по старшинству – прибивали следующие, а последний гвоздь забивал нижний чин.

(обратно)

606

Правила для парадов и церемоний, высочайше утвержденные 22 июля 1902 г. § 153. – Примеч. автора.

(обратно)

607

Описание торжественного парада, опубликованное в газете «Новое Время», № 301 от 14 декабря 1902 г., опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

608

Описание празднования 100-летнего юбилея Пажеского корпуса, опубликованное в газете «Новое время» (№ 302 от 15 декабря 1902 г.), дано в сокращении. – Примеч. ред.

(обратно)

609

…хранитель музея капитан Шидловский… – Шидловский Александр Федорович (1863–1942), действительный статский советник (1911), историк и краевед; в 1902 – ротмистр, заведующий музеем Пажеского корпуса.

(обратно)

610

Принц Сиамский Чакрабон воспитывался в Пажеском корпусе, где и окончил курс и был произведен в офицеры в л. гв. Гусарский ее величества полк, где и оставался на службе. – Примеч. автора.

(обратно)

611

…«Дочь микадо»… – балет в постановке Льва Иванова.

(обратно)

612

«Mon Dieu, mon Roi, mon dame» (лат.) – «Мой бог, мой король, моя дама!»

(обратно)

613

…манежной церкви… – в 1838 по проекту архитектора К. А. Тона к фасаду здания манежа со стороны Александровского сада была пристроена ротонда, где разместилась церковь, разрушенная в 1920-е гг.

(обратно)

614

…Петра Ивановича… Меланьи Пелагеевны… – персонажи русского кукольного театра, Петрушка и его родители.

(обратно)

615

Так описано было в «Русском Слове». – Примеч. автора.

(обратно)

616

…бахарей… – баятель, в древней Руси рассказыватель басен, историй, сказок; обычно старик-инвалид, слепец.

(обратно)

617

С. А. – Адрианов Сергей Александрович.

(обратно)

618

…«в коруне с убрусом»… – коруна и убрус – составные части головного убора, представляющие собой вид диадемы (коруна) и головной платок (убрус).

(обратно)

619

…Императорский Новый театр – театр для постановки драматических, оперных и балетных спектаклей с участием молодых артистов императорских трупп в Москве; действовал с 1897 по 1907 в здании Шелапутинского театра (совр. здание Российского молодежного театра, Театральная пл., д.2)

(обратно)

620

Воспроизводится с сокращениями. – Примеч. ред.

(обратно)

621

Расположена на территории Кремля.

(обратно)

622

В настоящее время, когда я пишу эти строки, икона «Нечаянной радости» находится в храме «Похвалы Богородицы» против храма Спасителя. Икона Благовещения, вероятно, осталась в Кремле. – Примеч. автора.

(обратно)

623

Объявления министерства Двора о порядке высочайшего выхода, московского обер-полицмейстера о порядке движения во время гуляния в Москве и описание пасхальных торжеств, опубликованное в «Русском слове» 2 апреля 1903 г., опущены. – Примеч. ред.

(обратно)

624

Данные о пожертвованиях и расходах на устройство разговения в 1903 году, опубликованные в «Отчете Московского столичного попечительства о народной трезвости» (М., 1904), опущены. – Примеч. ред.

(обратно)

625

…Шестовской артели… – Шестовская биржевая артель, предприятие, осуществлявшее с 1827 разнообразные виды работ с ценностями и товарами, включая охрану, перевозку и страховое обеспечение.

(обратно)

626

Традиционная деталь статуэток рыцарей.

(обратно)

627

Тост П. Н. Трубецкого опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

628

К. Р. – псевдоним великого князя Константина Константиновича.

(обратно)

629

…туманные картины… – другое название «волшебного фонаря», названные так из-за нечеткого изображения, получаемого несовершенным проекционным аппаратом.

(обратно)

630

…пикер – дворцовый служащий конюшенного ведомства, возглавляющий верхом высочайший выезд

(обратно)

631

…кувуклия – купольная часовня в храме при Гробе Господнем.

(обратно)

632

А. А. Суворов.

(обратно)

633

…Никоновском дворце… – автор имеет ввиду дворец (палаты) царевны Татьяны Михайловны на территории Воскресенского Ново-Иерусалимского монастыря, построенные в конце XVII в.

(обратно)

634

Свод норм и основ христианской морали.

(обратно)

635

…Вифлеемскую церковь с пещерою… – подземная церковь Константина и Елены, примыкающая к Воскресенскому собору, углубленная в землю на 6 метров.

(обратно)

636

… палаты при Синодальной типографии – имеются в виду т. н. «Теремок» – палаты у Китайгородской стены, построенные в системе ансамбля Синодальной типографии (до 1721 – государев Печатный двор); спроектированы и построены в 1875–1894 (совр. Никольская ул., д. 15).

(обратно)

637

… проехал в Фиуме… – старое название г. Риека в Хорватии.

(обратно)

638

Приводится с сокращениями, выделенными отточиями. – Примеч. ред.

(обратно)

639

«Прейскурант народных столовых и чайных, вновь утвержденный к 1 января 1904 года и прежний», опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

640

…Шелапутинскую гимназию… – 8-я гимназия им. Григория Шелапутина; открыта в в Москве 1901 на средства сына П. Г. Шелапутина (Б. Трубецкой пер. д. 18, совр. пер. Хользунова, д. 14).

(обратно)

641

…в Тегернзее в Зенгершлоссе… – г. Тегернзее на восточном берегу озера Тегернзее на северной оконечности Альп (Бавария); замок Зенгершлос – известен как отель с начала XIX в.

(обратно)

642

Григорий Григорьевич Кристи.

(обратно)

643

Чуйка (уст.) – здесь – человек из низших слоев.

(обратно)

644

Стихотворение служащего попечительства Ефима Кирюшина «Грузинскому народному дому» опущено. – Примеч. ред.

(обратно)

645

«Кавказ» – 4 стола при входе на лестнице на 1-й площадке (за недостатком места пришлось поставить столы и на лестнице). – Примеч. автора.

(обратно)

646

…в Потешном дворце… – жилые палаты боярина И. Д. Милославского – тестя царя Алексея Михайловича, расположенные в Кремле между Комендантской и Троицкой башнями; получили наименование Потешного дворца после устройства в них театральных представлений – потех.

(обратно)

647

…по Красному Кресту в Москве… – Российское общество Красного Креста в Российской империи являлось общественной организацией с государственной поддержкой, объединяющей сеть местных организаций, на базе которых в случае начала военных действий разворачивались госпитали, лазареты, санитарные, транспортные и иные отряды для действия на фронте и в тылу.

(обратно)

648

…Бояна – (Баян) былинный персонаж, древнерусский певец и сказитель.

(обратно)

649

М. П. Молас.

(обратно)

650

…ледокол «Ермак» – первый в мире ледокол арктического класса, построен в Ньюкастле английской фирмой Armstrong Whitworth в 1897–1899 по проекту российских ученых и корабелов, разобран на слом в 1963.

(обратно)

651

…в «Красина» – арктический ледокол русского и советского флотов, в 1916–1927 – «Святогор»; (совр. – филиал музея Мирового океана)

(обратно)

652

…экспедиции Нобиле – Арктическая экспедиция на Северный полюс на дирижабле «Италия» в 1928. Дирижабль потерпел крушение, последние уцелевшие члены экипажа были вывезены советской спасательной экспедицией на ледоколе «Красин».

(обратно)

653

Рескрипт московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича генералу А. А. Бильдерлингу и его прощальное предписание по попечительству опущены. – Примеч. ред.

(обратно)

654

…летучим парковым бригадам… – артиллерийские части, предназначенные для обеспечения боеприпасами войск на поле сражения; в мирное время представлены летучими артиллерийскими парками.

(обратно)

655

Печатается с сокращениями, отмеченными отточиями. – Примеч. ред.

(обратно)

656

Е. С. Созонов.

(обратно)

657

…худощавый блондин высокого роста… – Созонов Егор Сергеевич (187–1910), член боевой организации партии эсеров.

(обратно)

658

… домовой церкви шефа жандармов… – церковь св. великомученицы Екатерины располагалась на 2-м этаже здания шефа Отдельного корпуса жандармов (совр. наб р. Фонтанки 16); освящена в 1875, закрыта в 1918.

(обратно)

659

Раздел «Критический обзор деятельности народных домов и чайных» Отчета Московского столичного попечительства о народной трезвости за 1903 г. (М… 1904. С.4–10), а также предписание председателя Московского столичного попечительства о народной трезвости генерала Н. М. Цеймерна от 11 октября 1904 г. опущены. – Примеч. ред.

(обратно)

660

Текст одного из таких писем опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

661

Очерк о собраниях рабочих типолитографских и переплетных производств, опубликованный в «Отчете по попечительству о народной трезвости за 1904 год» (М., 1904. С.292–300), опущен. – Примеч. ред.

(обратно)

662

…зубатовской программой. – Имеется в виду доклад, подготовленный С. В. Зубатовым и Л. А. Тихомировым для московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича о создании легальных рабочих организаций, действующих с ведома и под надзором полиции.

(обратно)

663

…Гапон… – Гапон Георгий Аполлонович (Гапон-Новых,1870–1906), священник, один из создателей благотворительной организации «Собрание русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга». 9 января 1905 организовал шествие к Зимнему дворцу под видом вручения царю прошения об улучшении жизни рабочих. Казнен эсеровскими боевиками как провокатор.

(обратно)

664

… адъютанта Фуллона… – Фуллон Иван Александрович (1841–1920), в 1904–1905 гг. петербургский градоначальник; оказывал поддержку «Собранию русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга», возглавляемую священником Г. Гапоном, после событий 9 января 1905 переведен в армию.

(обратно)

665

…прошла Суэцкий канал, другая огибала Африку… – имеются в виду 1-й и 2-й отряды 2-й эскадра флота Тихого океана, которые под командованием адмиралов З. П. Рожественского и Д. Г. Фелькерзама, выйдя 2 октября из Либавы, встретились 27 декабря у острова Мадагаскар для следования во Владивосток.

(обратно)

666

…15 декабря в Москве ожидались беспорядки… – 12 декабря 1904 был подписан, а 14 декабря опубликован указ императора Николая II «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка», в котором декларировался ряд таких перемен, как изменение законодательства по устроению крестьянской жизни, расширение прав органов городского управления и др. В ситуации проигрыша сражений в Маньчжурии и падения Порт-Артура, и соответственно падения авторитета власти, этот манифест вызвал разочарование в широких политических кругах.

(обратно)

667

А. А. Костанда, основательница общины, жена командовавшего в то время Московским в/о. – Примеч. автора.

(обратно)

Оглавление

В. Ф. Джунковский. Воспоминания: 1865–1904

Часть I. 1865–1883

Море

На выпуск пажей 1882 г.

Часть II. 1884–1891

  1884–1885 годы

  1886 год

  1887 год

  1888 год

  1889 год

  1890 год

  1891 год

Часть III. 1893–1897

  1893 год

  1894 год

  1895 год

  1896 год

  1897 год

Часть IV. 1898–1904

  1898 год

  1899 год

  1900 год

  1901 год

  1902 год

  1903 год

  Докладная записка

  1904 год

Фотографии

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg