Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

РАЗГОВОР

Зима в тот год была суровой, и, даже когда подошло время весне, крокусам – так трогательно и неколебимо верившим во времена года – пришлось с трудом пробиваться сквозь корку снега. Серое и низкое небо готово было в любую минуту обрушить новый поток снега, а вокруг домов завывал резкий ветер. Одним словом, погода не была идеальной для сбора семьи, особенно такой, как наша.

Мне было жаль, что, когда впервые после войны они встретились в Англии, их встреча скорее напоминала бурю. Она не выявила лучшие их черты, а сделала всех более раздражительными, чем обычно, и более чувствительными к обидам. Менее всего они могли прислушиваться к чьей-либо точке зрения, кроме своей собственной.

Словно стая сердитых львов, они сидели вокруг огня, такого обширного и яркого, что он мог в любую минуту перекинуться на каминную доску. Моя сестра Марго поддерживала огонь простым способом, втаскивая один конец принесенного из сада деревца в огонь, тогда как остаток ствола оставался снаружи. Мама вязала, по ее слегка рассеянному взгляду и мерному движению губ можно было подумать, что она молится, но на самом деле ее занимало меню к завтрашнему ленчу. Брат Лесли зарылся в учебник по баллистике, а старший брат Лоренс, одетый в свитер, какие обычно носят рыбаки (довольно великоватый для него), стоял у окна и непрерывно чихал и сморкался в большой красный платок.

– Вот уж ужасная страна, – сказал он, поворачиваясь к нам так воинственно, словно все мы были повинны в непрерывной дурной погоде. – Стоит только вступить на берег у Дувра, и вас встретит прямо-таки заграда гриппозных микробов… понимаете ли вы, что это моя первая простуда в этом году? Просто потому, что у меня хватило разума подальше держаться от Острова Пуддингов. Все, кого я встретил до сих пор, были простужены. Такое впечатление, будто все население Британских островов целый год совершенно ничего не делает, а только топчется хороводом один за другим и с упоением чихает друг другу в лицо… своего рода инфекционная карусель. И как можно спастись от этого?

– Только потому что ты подхватил простуду, ты злишься так, будто всему миру пришел конец, – сказала Марго. – Не понимаю, почему мужчины всегда так волнуются из-за пустяков.

Ларри уничтожающе посмотрел на нее слезящимися глазами.

– Беда ваша в том, что вам нравится быть мучениками. Ни один человек без мазохистских наклонностей не остался бы в этом… этом вирусном раю. Вы все инертны, вы любите барахтаться в этом море инфекций. Простительно тем, кто никогда не видел ничего иного, но вы-то все вкусили солнце Греции, вам бы не мешало знать, что это такое.

– Да, милый, – сказала мама, желая его утешить, – но ведь ты приехал в самое плохое время. Ты же знаешь, здесь бывает очень славно. Весной, например.

Ларри метнул на нее злой взгляд.

– Мне бы не хотелось вытряхивать тебя из транса Рип-Ван-Винкля, – сказал он, – но ведь это и есть весна… а ты только посмотри на нее! Нужна команда здоровяков, чтобы спуститься вниз и отправить письмо.

– Полдюйма снега, – фыркнула Марго. – Ты явно преувеличиваешь.

– Я согласен с Ларри, – сказал Лесли, выглянув из-под своего учебника. – На улице чертовски холодно. Прямо ничего не хочется делать. Нельзя даже прилично пострелять.

– Совершенно верно, – сказал, торжествуя, Ларри, – тогда как в такой разумной стране, как Греция, можно завтракать во дворе, а потом спуститься к морю для утреннего купания. Здесь же зубы у меня ходят таким ходуном, что я с трудом вталкиваю в себя завтрак.

– Я бы очень хотел, чтобы ты не заводил волынку с Грецией, – сердито сказал Лесли. – Это напоминает мне об ужасной книге, которую написал Джерри. Понадобилось несколько лет, чтобы забыть все это.

– Несколько лет, – язвительно произнес Ларри, – а что он сделал со мной? Вы себе представить не можете, какой вред нанесла эта карикатура в духе Диккенса моему писательскому облику!

– Между прочим, он написал обо мне так, будто я ни о чем другом никогда не думал, кроме ружей и лодок.

– Но ты действительно ни о чем больше не думал, кроме ружей и лодок.

– Больше всех пострадала я, – заявила Марго. – Он только и говорил о моих прыщах.

– Я думаю, – сказала мама, – это было вполне точное изображение всех вас, но меня он выставил настоящей дурочкой.

– Я не возражаю, – заявил Ларри, – чтобы на меня писали памфлеты хорошей прозой, но быть высмеянным дурным английским языком просто невыносимо.

– Одно название чего стоит, – сказала Марго, – «Моя семья и другие звери». Мне надоело отвечать людям: «каким же из зверей изображена ты?»

– По-моему, заглавие довольно забавное, – сказала мама. – Только почему он не изобразил самые интересные события?

– В самом деле, – поддержал ее Лесли.

– Какие интересные события ты имеешь в виду? – с подозрением спросил Ларри.

– Например, твое плавание на яхте Макса вокруг острова. Это было чертовски забавно.

– Если бы эта история появилась в печати, я бы подал на него в суд.

– Не понимаю почему, – сказала Марго, – это было очень забавно.

– А что ты скажешь о спиритизме? – язвительно спросил Ларри. – Что, если бы он написал об этом, тебе бы это очень понравилось?

– Нет, нет! Он не посмел бы написать об этом! – со страхом сказала Марго.

– Ну вот, получай, – торжествовал Ларри. – А что вы скажете о судебном деле Лесли?

– Не понимаю, зачем меня впутывать в это дело, – воинственно заявил Лесли.

– Ведь это ты возмущался, что он не включил в книгу самые забавные случаи.

– По правде говоря, я уж забыла все эти истории, – сказала мама, посмеиваясь. – Но думаю, они были забавнее тех, что описал ты, Джерри.

– Рад это слышать, – сказал я задумчиво.

– Почему? – спросил Ларри, глядя на меня с подозрением.

– Потому что я решил написать еще одну книгу о Корфу и использовать все эти истории, – объяснил я с самым невинным видом.

Все сразу зашумели и заволновались.

– Я запрещаю это, – закричал Ларри, громко чихая, – категорически запрещаю!

– Ты не можешь писать о моем спиритизме, – вскрикнула Марго. – Мама, скажи ему, чтобы он не писал об этом.

– И о моем судебном деле, – закричал Лесли. – Я не потерплю этого.

– И если ты заикнешься о яхтах… – начал Ларри.

– Ларри, дорогой, говори потише, – попросила мама.

– Ну тогда запрети ему писать продолжение, – кричал Ларри.

– Не говори глупостей, дорогой, я не могу запретить ему, – сказала мама.

– Ты хочешь, чтобы все повторилось сначала? – спросил Ларри хриплым голосом. – Опять посыплются письма из банка: не будете ли вы так любезны снять ваш вклад, опять лавочники будут смотреть на вас с подозрением, опять у дверей появятся анонимные бандероли со смирительными рубашками, и все родственники отвернутся от вас. Ты считаешься главой семьи, так запрети ему писать об этом!

– Ты все преувеличиваешь, Ларри, дорогой, – сказала мама. – А кроме того, я никак не могу запретить ему, если он хочет написать об этом. Не думаю, что это причинит какой-нибудь вред. Все это отличные истории, и я не вижу, почему бы ему не написать продолжение.

Все семейство разом поднялось со своих мест, и все принялись громко растолковывать ей, почему нельзя писать продолжение. Я ждал, пока уляжется шум.

– Помимо этих историй есть еще немало других, – сказал я, припоминая.

– Каких же, милый? – с интересом спросила мама. Все семейство, с покрасневшими лицами, рассвирепевшее, рассерженное, уставилось на меня в выжидательном молчании.

– Ну, – сказал я в раздумье, – мне бы хотелось описать твой роман с капитаном Кричем, мама.

– Что? – возмутилась мама. – Ты, конечно, не напишешь ничего подобного… Вот еще, роман с этим противным стариком. Не позволю, чтобы ты писал об этом.

– Ну, а по-моему, это самая лучшая история из всех, – елейным голосом произнес Ларри, – трепетная страсть романтической истории, ласковое, старинное очарование героя… манера, с которой ты обращалась со старым приятелем…

– Да успокойся же, Ларри, – сердито сказала мама, – ты раздражаешь меня такими вот разговорами. Не думаю, Джерри, что ты затеял доброе дело, написав эту книгу.

– Я тоже не думаю, – сказал Ларри. – Если ты опубликуешь ее, мы все подадим на тебя в суд.

Перед лицом такой спаянной, единой семьи, рассвирепевшей в своей решимости помешать мне любой ценой, у меня оставался единственный выход. Я сел и написал эту книгу.

Часть первая. ЛОНДОН: ПРЕЛЮДИЯ

Глава первая. СХВАТКА С ДУХАМИ

Все началось в те дни, когда Марго вдруг стала прибавлять в весе. К ее ужасу, за короткое время она сделалась почти круглой. Мама вызвала нашего доктора Андручелли, чтобы он взглянул, в чем тут дело. Он произнес целую серию горестных «по, по, по», когда увидел ожиревшую Марго, и назначил ей множество пилюль и микстур и разные диеты, но все оказалось безрезультатно.

– Он говорит, – сообщила Марго однажды со слезами за завтраком, – что, он думает, это миндалевидная железка.

– Миндалевидная? – спросила мама с тревогой. – Что это значит – миндалевидная железка?

– Не знаю, – всхлипнула Маргарет.

– Надо ли нам, – спросил Ларри, – обсуждать ваши болезни во время еды?

– Ларри, дорогой, Андручелли говорит, что это миндалевидная железка, – сказала мама.

– Ерунда, – беззаботно ответил Ларри, – это попросту щенячий жир.

– Щенячий жир! – пропищала Марго. – Да знаешь ли ты, какой у меня вес?

– Тебе надо побольше двигаться, – сказал Лесли. – Почему бы тебе не заняться парусным спортом?

– Не думаю, что удастся найти лодку подходящих размеров, – заметил Ларри.

– Скоты! – сказала Марго, разражаясь слезами. – Вы бы так не говорили, если б знали, как я себя чувствую.

– Ларри, милый, – сказала мама умиротворяюще, – не очень любезно говорить подобные вещи.

– Я бы и не говорил, если бы она не блуждала кругом, словно арбуз, покрытый пятнами, – заявил Ларри с раздражением. – Можно подумать, что это по моей вине вы все тут без конца топчетесь на одном месте.

– Что-то надо предпринять, – сказала мама. – Завтра я снова повидаюсь с Андручелли.

Но Андручелли повторил, что, по его мнению, это миндалевидная железа, и он думает, что Марго нужно ехать в Лондон для лечения. И вот после потока телеграмм и писем Марго была отправлена в Лондон на попечение двух единственно стоящих родственников, с которыми мы все еще поддерживали отношения, – маминой племянницы Пруденс и ее матери, тетушки Фэн.

После коротенького письма, где сообщалось, что она благополучно доехала и вместе с кузиной Пру и тетушкой Фэн поселилась в отеле вблизи Ноттинг-Хилл Гейт и что она познакомилась с хорошим доктором, от Марго довольно долгое время не было никаких известий.

– Хорошо бы получить от нее письмо, – сказала мама.

– Не беспокойся, мама, – сказал Ларри, – о чем ей писать, разве что о ее теперешнем объеме?

– Да нет, я хочу знать, что там происходит, – сказала мама, – как-никак она в Лондоне.

– Какое отношение имеет к этому Лондон? – спросил Ларри.

– В таком большом городе, как Лондон, все может случиться, – мрачно сказала мама. – Сколько приходится слышать всяких историй о девушках в больших городах.

– Право же, мама, ты напрасно беспокоишься, – с раздражением сказал Ларри. – Скажи, ради Бога, что, по-твоему, с ней может случиться? Ты думаешь, ее завлекут в какой-нибудь притон? Да ноги ее там никогда не будет!

– Это не шуточное дело, Ларри, – сурово сказала мама.

– Но ты совсем напрасно поддаешься панике, – ответил Ларри. – Сама подумай, какой уважающий себя мужчина дважды посмотрит на Марго? А кроме того, где взять такого здоровяка, который решился бы ее похитить?

– И все равно я беспокоюсь, – сказала мама с вызовом, – и намерена послать телеграмму по этому поводу.

Она и в самом деле послала телеграмму на имя своей племянницы Пруденс, и та ответила наконец, что Марго связалась с людьми, которых она не одобряет, и что неплохо было бы маме приехать, чтобы поговорить с Марго как следует. Что тут началось! Обезумевшая мама послала Спиро, нашего добровольного и безотказного советчика, философа и друга, купить билеты и принялась поспешно упаковываться. Затем она вдруг вспомнила обо мне. Чувствуя, что это может принести больше вреда, чем пользы, если оставить меня под присмотром двух старших братьев, она решила взять меня с собой. Спиро еще раз послали за билетами и теперь уже дополнительно упаковали мои вещи. Я смотрел на все приготовления как на дар небес – дело в том, что мне только что дали нового учителя, мистера Ричарда Кралевского, который стремился – с твердой решимостью и несмотря на мое сопротивление – обучать меня неправильным французским глаголам, и эта поездка в Англию, думал я, принесет мне желанную передышку.

Путешествие на поезде прошло без особых происшествий, если не считать постоянного маминого страха быть арестованными фашистскими карабинерами. Этот страх тысячекратно возрос, когда в Милане я нарисовал на запыленном стекле вагона карикатуру на Муссолини. Мама минут десять стирала ее носовым платком с самоотверженностью опытной прачки, пока наконец не решила, что от рисунка не осталось и следа.

Контраст между тихими, долгими, солнечными днями на Корфу и приездом в Лондон поздно вечером был для нас большим испытанием. Столько незнакомых людей на станции, сновавших взад-вперед с серыми озабоченными лицами. Язык, на котором говорят носильщики, почти непонятный, а Лондон – сияющий огнями и набитый людьми. Такси осторожно пробиралось по Пиккадилли, словно жук сквозь фейерверк. Холодный воздух делал ваше дыхание заметным, будто дым около губ, когда вы говорили, так что вы казались фигуркой из комикса.

Наконец такси остановилось возле покрытых копотью фальшивых коринфских колонн отеля «Балаклава». С помощью швейцара, пожилого кривоногого ирландца, мы внесли свой багаж в отель. Однако нас никто не встретил. Видимо, телеграмма о нашем приезде где-то еще блуждала. Молодая леди, сказал нам швейцар, ушла на свою встречу, а мисс Хьюз и старая леди отправились кормить собак.

– Что он говорит, милый? – спросила мама, когда швейцар вышел из комнаты, – его акцент был настолько сильным, что звучал как иностранный язык. Я сказал, что Марго пошла на встречу, а кузина Пру и тетушка Фэн кормят собак.

– Что бы это могло значить? – недоумевающе спрашивала мама. – На какую встречу пошла Марго и о каких собаках он говорит?

Я сказал, что не знаю, но, насколько мне удалось видеть Лондон, собак в нем маловато.

– Хорошо, – сказала мама, неумело вставляя шиллинг в счетчик и зажигая газ. – Я думаю, что нам надо устроиться поудобнее и ждать, пока они не вернутся.

Мы прождали час, когда вдруг раскрылась дверь и с криком «Лу, Лу, Лу» вбежала Пру, протягивая руки, словно удивительная болотная птица. Она обняла нас обоих, ее черные, как терновая ягода, глаза светились любовью и волнением. Красивое лицо приятно пахло и было нежное, как фиалка, когда я послушно прикоснулся к нему губами.

– Я уж думала, вы никогда не приедете, – сказала она. – Мамочка еще поднимается. Она с трудом ходит по лестнице, бедняжка. Вы оба чем-то обеспокоены, ну, расскажите-ка мне все. Тебе нравится этот отель, Лу? Он дешевый и удобный, но здесь много самого странного люда.

Сквозь открытую дверь послышалась тихая одышка.

– А, это мамочка, – крикнула Пру. – Мамочка, мамочка, Лу приехала.

В дверях показалась тетя Фэн. На первый взгляд, подумал я довольно бессердечно, она была похожа на ходячую палатку. На ней был ржаво-красный твидовый костюм невероятного стиля и размера. На голове красовалась слегка изношенная бархатная шляпка такого фасона, какие носят феи. Сквозь сверкающие очки глаза ее казались совиными.

– Лу! – закричала она, распахивая объятия и возводя глаза к небу, словно мама была божественным видением. – Лу и Джеральд! Вы прибыли!

Меня и маму сердечно обнимали и целовали. Это не было легкое, словно цветок, объятие Пру. Это было сильное, до хруста в ребрах, объятие и крепкий поцелуй, от которого, казалось, синели губы.

– Я так сожалею, Лу, дорогая, что нас не было дома, но мы не были уверены, когда вы приедете, и нам надо было кормить собак.

– Каких собак? – спросила мама.

– Ну, моих бедлингтонских щенят, конечно, – сказала Пру. – Разве вы не знаете? Мы с мамочкой завели собак. – Она залилась звонким, как колокольчик, смехом.

– Но помнится, у вас появилось еще кое-что в последнее время, – сказала мама. – Кажется, козы.

– О, мы их до сих пор держим, – сказала тетя Фэн, – да еще моих пчел и цыплят. Но Пруденс решила, что неплохо было бы завести еще и собак. Она такая деловая.

– Я и впрямь думаю, что это доходное дело, Лу, дорогая, – серьезно сказала Пру. – Я купила Тинкербелла, а потом Люсибелла…

– А затем Тайнибелла, – перебила ее тетя Фэн.

– И Тайнибелла, – сказала Пру.

– И Люсибелла, – сказала тетушка Фэн.

– Успокойся, мамочка. Я уже сказала о Люсибелле.

– Есть еще Тинкербелл, – сообщила тетя Фэн.

– Мамочка плоховато слышит, – сказала Пру, что и без того было очевидно. – И у всех есть щенята. Я привезла их в Лондон на продажу и в то же время не спускаю глаз с Марго.

– Да, где же Марго? – спросила мама. Пру на цыпочках подошла к двери и тихонько ее закрыла.

– Она на сеансе, дорогая.

– Я знаю, но что это за сеансы? – спросила мама. Пру с беспокойством огляделась.

– Спиритические сеансы, – прошептала она.

– И затем, есть еще Люсибелл, – сказала тетя Фэн.

– Успокойся, мамочка.

– Спиритические сеансы? – спросила мама. – С какой стати она ходит на эти спиритические сеансы?

– Лечится от ожирения и от прыщей, – ответила Пру, – но, помяните мое слово, добра от этого не будет. Это злая сила.

Я заметил, что мама начинает волноваться.

– Но я не понимаю, – сказала она. – Я отправила Марго в Лондон, чтобы ее посмотрел доктор, забыла, как его имя.

– Я знаю, дорогая, – сказала Пру. – Но после приезда в отель Марго попала во власть этой злой женщины.

– Какой злой женщины? – спросила мама, теперь уже по-настоящему обеспокоенная.

– Козы – это тоже хорошо, – сказала тетя Фэн, – но в этом году они дают чуть меньше молока.

– Ой, мамочка, да помолчи же ты, – сквозь зубы процедила Пру. – Я имею в виду эту злую женщину, миссис Хэддок.

– Хэддок, Хэддок, – растерянно повторила мама. Ее мысли всегда несколько отвлекались, стоило при ней произнести слово, связанное с кулинарией.

– Она медиум, моя дорогая, – сказала Пру, – и она расставила для Марго ловушки. Она сказала Марго, что ей нужен гид.

– Гид? – спросила мама, теряя силы. – Какой гид?

По ее состоянию я мог видеть, что она теперь думает, будто Марго занялась альпинизмом или чем-то в этом роде.

– Духовный гид, – сказала Пру. – Его зовут Мауэйк. Должно быть, он индеец.

– У меня теперь десять ульев, – сказала тетя Фэн с гордостью. – Мы получаем в два раза больше меду.

– Помолчи, мамочка, – сказала Пру.

– Я не понимаю, – жалобно сказала мама, – почему она до сих пор не идет к доктору для уколов.

– Потому что Мауэйк ей не разрешает, – торжественно произнесла Пру. – Три сеанса назад сказал он – по словам Марго, и все это в передаче миссис Хэддок, так что в достоверности сказанного можно усомниться, – так вот, по словам Марго, Мауэйк сказал, что ей не нужны больше проколы.

– Проколы? – спросила мама.

– Ну, я полагаю, индеец имел в виду уколы, – сказала Пру.

– Как приятно повидаться с тобой, Лу, – сказала тетя Фэн. – Не попить ли нам чайку?

– Очень хорошая мысль, – едва слышно произнесла мама.

– Я не спущусь туда, чтобы заказать чай, – сказала Пру, взглянув на дверь, как будто за нею скрывались все демоны ада. – Во всяком случае, не теперь, когда у них там сеанс.

– Почему, что случилось? – спросила мама.

– И хорошо бы сделать тосты, – сказала тетя Фэн.

– Да помолчи же, мамочка, – сказала Пру. – Ты представления не имеешь, что происходит на этих сеансах, Лу. Миссис Хэддок входит в транс, затем начинает покрываться эктоплазмом.

– Эктоплазмом? – спросила мама. – Что такое эктоплазм?

– У меня в комнате есть горшок моего собственного меда, – сообщила тетя Фэн, – я уверена, он тебе понравится, Лу. Не сравнить со всей этой синтетикой, какую вы теперь покупаете.

– Это такое вещество, которое производят медиумы, – сказала Пру. – Оно похоже на… ну, на такое… я сама его никогда не видела, но говорят, что оно похоже на мозги. Потом они заставляют летать трубки и все такое. Скажу тебе одно, моя дорогая: я никогда не спускаюсь вниз, когда у них сеанс.

Как я ни был зачарован разговором, мне не хотелось упустить случая увидеть женщину по имени миссис Хэддок, покрытую мозгами и с парой трубок, летающих вокруг, поэтому я вызвался спуститься вниз и заказать чай.

К моему разочарованию, на нижнем этаже отеля я не увидел ничего хотя бы отдаленно напоминающего описание Пруденс. Но чай я раздобыл, его принес на подносе швейцар-ирландец. Мы попивали чай, и я пытался объяснить тете Фэн, что такое эктоплазм, когда вошла Марго с большим кочаном капусты под мышкой и в сопровождении маленькой коренастой женщины с выпуклыми голубыми глазами и редкими волосами.

– Мама! – драматическим тоном произнесла Марго. – Ты приехала!

– Да, милая, – мрачно сказала мама, – и, кажется, как раз вовремя.

– Это миссис Хэддок, – сказала Марго, – она совершенно очаровательна.

Сразу бросилось в глаза, что миссис Хэддок страдает странной болезнью. Казалось, что она не может дышать, когда говорит, поэтому ее речь получалась бессвязной, все слова сливались в одну гирлянду, и затем, когда у нее прорывалось дыхание, она останавливалась и втягивала воздух, производя шум, звучавший как «уаааха».

Теперь она обратилась к маме.

– Радавасвидетьмиссис Дррелл конечно мойдуховный гид сбщил мне вашемприезде надеюсь вы хрошо доехали… уаааха.

Мама, которая собиралась оказать миссис Хэддок весьма холодный и достойный прием, была сбита с толку этой странной дикцией.

– О да. А как вы? – сказала она, нервничая и напрягая слух, чтобы понять, о чем говорит миссис Хэддок.

– Миссис Хэддок спиритуалистка, мама, – с гордостью сказала Марго, как будто она представляла по меньшей мере Леонардо да Винчи или изобретателя аэроплана.

– В самом деле, милая? – сказала мама, холодно улыбаясь. – Это очень интересно.

– Очнь приятно узнать что те кто уехал рныпе теперь соединились… уаааха, – сказала миссис Хэддок серьезно. – Так мнго людей… уаааха… не знает о духовном мире кторый лежит так близко.

– Ты бы повидала щенят, Марго, – заметила тетя Фэн. – Маленькие шалунишки изодрали всю свою подстилку.

– Помолчи, мамочка, – сказала Пру, оглядывая миссис Хэддок так, как будто ожидала, что у той в любой момент вырастут рога или хвост.

– Вашей дчери очень повезло так как он… уаааха… сумел получить одного из лучших гидов, – сказала миссис Хэддок, как будто Марго перелистывала Дебретта, прежде чем решить, какой дух вызвать, чтобы получить совет.

– Его зовут Мауэйк, – произнесла Марго. – Он просто прелесть!

– Кажется, он пока не принес тебе много добра, – резко ответила мама.

– Нет, принес, – возмутилась Марго. – Я похудела на три унции.

– Это требует времени и терпения и полной веры в будущую жизнь… уаааха… моя дорогая миссис Дррелл, – сказала миссис Хэддок, улыбаясь маме сладенькой улыбкой.

– Да, я верю, – сказала мама, – но я бы предпочла, чтобы Марго находилась под присмотром врача.

– Я не думаю, что это они нарочно, – сказала тетушка Фэн. – У них, наверно, режутся зубы и поэтому болят десны.

– Мамочка, мы говорим не о щенках, – сказала Пру. – Мы говорим о гиде Марго.

– Это будет славно для нее, – сказала тетя Фэн, ласково улыбаясь Марго.

– Мир духов намного мудрее любых существ на земле… уаааха… ваша дочь не могла бы быть в лучших руках… Мауэйк был великим врачевателем в своем племени один из лучших во всей Северной Америке… Уаааха.

– И он дал мне такой добрый совет, мама, – сказала Марго. – Правда ведь, миссис Хэддок?

– Нет больше проколов белая девушка не должна больше делать проколов… Уаааха, – произнесла миссис Хэддок.

– Ну вот! – сказала Пру торжествующе. – Я же тебе говорила.

– Поешьте немного меду, – радушно предложила тетя Фэн. – Это не синтетическая дрянь, какую теперь продают в магазинах.

– Помолчи, мамочка.

– Я все же предпочитаю, миссис Хэддок, чтобы у моей дочери был разумный врач, а не этот Мауэйк.

– О, мама, ты такой отсталый и старомодный человек, – в сердцах сказала Марго.

– Моя дорогая миссис Дррел вы должны научиться верить огромному влиянию духовного мира который только и старается помогать и руководить… Уаааха… – Миссис Хэддок перевела дух. – Я чувствую что если бы вы пришли на один из наших сеансов вы бы убедились в огромной силе духовного мира который в конечном счете единственный старается помочь и направить нас… Уаааха… Я чувствую что если бы вы пришли на один из наших сеансов вы бы убедились в огромной силе добра которое есть у наших духовных гидов. Уаааха.

– Благодарю вас. Я предпочитаю руководствоваться своим собственным духом, – с достоинством сказала мама.

– Мед теперь не такой, как раньше, – сказала тетя Фэн, следившая за разговором.

– У тебя просто предубеждение, мама, – сказала Марго. – Ты порицаешь вещь, даже не испробовав ее.

– Я чувствую уверенность что если бы ты смогла убедить свою маму присутствовать на наших сеансах… Уаааха… она бы нашла целый новый мир открывшийся перед нею.

– Да, мама, – сказала Марго, – тебе надо прийти на сеанс. Я уверена, что ты будешь убеждена в том, что увидишь и услышишь! В конце концов, нет дыма без огня.

Я видел, что мама страдает от внутренней борьбы. Много лет она проявляла глубокий интерес к суевериям, народной магии, колдовству и подобным вещам, и теперь соблазн принять предложение миссис Хэддок был очень велик. Я ждал, затаив дыхание, надеясь, что она примет предложение. В тот момент мне больше всего хотелось увидеть миссис Хэддок, покрытую мозгами и трубками, летающими вокруг ее головы.

– Ну ладно, – сказала мама нерешительно. – Там будет видно. Мы поговорим об этом завтра.

– Я уверена как только мы прорвем барьер для вас мы сможем оказать вам большую помощь и руководство… Уаааха… – сказала миссис Хэддок.

– Да, да, – сказала Марго, – Мауэйк просто прелесть!

– У нас будет завтра вечером еще один сеанс здесь в отеле… уаааха… и я очень надеюсь что и вы и Марго будете на нем. Уаааха.

Она чуть заметно, словно бы нехотя, улыбнулась нам, прощая все наши грехи, потрепала Марго по щеке и удалилась.

– Право же, Марго, – сказала мама, когда закрылась дверь за миссис Хэддок, – ты заставляешь меня злиться.

– Ох, мама, ты такая старомодная, – ответила Марго. – Этот доктор не принес мне никакой пользы своими уколами, а Мауэйк творит чудеса.

– Чудеса, – фыркнула мама с презрением, – по мне, так ты выглядишь точно такой, как была.

– Клевер, – сказала тетя Фэн, жуя тост, – считается самым лучшим, хотя я предпочитаю вереск.

– Послушай, дорогая, – сказала Пру, – эта женщина зажала тебя в тиски. Она злая. Поостерегись, пока не поздно.

– Я только прошу, чтобы вы пришли на сеанс и посмотрели, – ответила Марго.

– Никогда, – сказала Пру, содрогаясь. – Мои нервы этого не вынесли бы.

– Интересно, – сказала тетя Фэн, – что для опыления клевера нужны шмели.

– Ох, я слишком устала, – сказала мама, – чтобы обсуждать это теперь. Мы поговорим об этом утром.

– Не поможете ли вы мне с капустой? – спросила Марго.

– Что сделать? – спросила мама.

– Помочь мне с капустой, – ответила Марго.

– Я всегда интересовалась, – в раздумье сказала тетя Фэн, – можно ли разводить шмелей.

– Что ты делаешь с капустой? – спросила мама.

– Она кладет ее на лицо, – презрительно сказала Пру. – Просто смех.

– Ничего смешного, – рассердилась Марго. – Это приносит моим прыщам мир добра.

– Что? Ты варишь ее или как? – спросила мама.

– Нет, – ответила Марго, – я положу листья на лицо, а ты завяжешь их на мне. Так посоветовал Мауэйк, и это делает чудеса.

– Один смех, Лу, дорогая. Ты должна остановить ее, – сказала Пру, ощетинившись, как котенок. – Это не что иное, как колдовство.

– Я очень устала, чтобы спорить об этом, – сказала мама. – Не думаю, чтобы это могло принести тебе какой-нибудь вред.

Марго села на стул и приложила большие морщинистые листья капусты к лицу, а мама торжественно привязала их красной ленточкой к голове. Я подумал, что в таком виде Марго похожа на странную зеленую мумию.

– Это же язычество, вот что это такое, – сказала Пру.

– Ерунда, Пру, напрасно ты волнуешься, – ответила Марго заглушенным капустными листьями голосом.

– Я иногда думаю, – сказала мама, завязав последний узел, – вся ли моя семья в своем уме.

– Марго собирается на маскарад? – спросила тетя Фэн, с интересом следившая за происходящим.

– Нет, мамочка, – захохотала Пру. – Это для ее прыщей.

Марго встала и ощупью направилась к двери.

– Пойду прилягу.

– Если тебе встретится кто-нибудь на лестничной площадке, он испугается до смерти, – сказала Пру.

– Повеселись хорошенько, – сказала тетя Фэн. – Не возвращайся слишком поздно. Знаю я вас, молодых. Когда Марго ушла, Пру повернулась к маме.

– Вот видишь, дорогая Лу? Я не преувеличивала. Эта женщина имеет злое влияние. Марго ведет себя как ненормальная.

– Да ладно, – сказала мама, чей жизненный принцип был всегда защищать молодых, как бы не правы они ни были. – Просто она несколько неблагоразумна.

– Неблагоразумна! – воскликнула Пру. – Капустные листья на все лицо! Никогда ничего не делает, если Мауэйк ей не скажет. Это вредно для здоровья.

– Я нисколько не удивлюсь, если она возьмет первый приз, – засмеялась тетушка Фэн. – Вряд ли там найдутся другие, изображающие капусту.

Спор продолжался с перевесом то в одну, то в другую сторону, перемежаясь с воспоминаниями тети Фэн о балах-маскарадах, на каких она бывала в Индии. Наконец Пру и тетушка Фэн ушли, и мы с мамой приготовились ко сну.

– Мне иногда кажется, – сказала мама, снимая одежду и выключая свет, – мне иногда кажется, что я единственный нормальный человек в семье.

На следующее утро мы решили походить по магазинам, так как на Корфу не было многого, что маме хотелось бы купить и взять с собой. Пру сказала, что это отличный план и она может занести по дороге бедлингтонских щенят к их новым владельцам.

И вот в девять часов мы все собрались на тротуаре у отеля «Балаклава» и, должно быть, представляли занятную картину для прохожих. Тетушка Фэн, наверное в честь нашего приезда, надела шляпку феи с большим пером. Она стояла на тротуаре, обвитая, словно майское дерево, поводками восьми бедлингтонских щенков, которые дрались, играли и мочились вокруг нее.

– Я думаю, нам лучше взять такси, – сказала мама, с беспокойством глядя на прыгавших щенят.

– Ой нет, Лу, – сказала Пру, – подумай о расходах! Мы можем поехать на метро.

– Со всеми щенками? – с сомнением спросила мама.

– Да, дорогая, мамочка привыкла справляться с ними. Тетя Фэн, связанная теперь почти до неподвижности поводками щенят, вынуждена была выпутаться, прежде чем мы могли спуститься к станции метро.

– Сироп из дрожжей и клена, – сказала Марго. – Ты не должна, мама, позволить мне забыть о сиропе из дрожжей и клена. Мауэйк говорит, что это отличное средство от прыщей.

– Если ты еще раз упомянешь имя этого человека, я рассержусь всерьез, – ответила мама.

Наше продвижение к станции метро было медленным, так как щенки обходили каждый предмет на нашем пути в обратном направлении и мы без конца останавливались, чтобы размотать поводок и освободить тетю Фэн от фонарного столба или почтового ящика, а иногда и от прохожих.

– Маленькие проказники! – восклицала она, теряя дыхание после каждой встречи. – Это они не нарочно.

Когда мы наконец прибыли к билетной кассе, Пру долго и язвительно спорила о цене для провоза бедлингтонов.

– Но ведь им всего восемь недель, – протестовала она, – а вы не берете платы с детей до трех лет.

Но вот наконец билеты были куплены, и мы направились к эскалаторам, навстречу потоку теплого воздуха, идущего от отверстий в земле. Щенят это, по-видимому, подбадривало. Рыча и тявкая, в путанице поводков, они рвались вперед и тянули за собой тетушку Фэн, как тяжелый галион. И только увидев эскалаторы, они стали опасаться того, что до сих пор казалось им чудесным приключением. Судя по всему, им не нравилось стоять на чем-то, что двигалось, и в своем решении они были единодушны. Вскоре все мы образовали тугой узел на верху эскалатора, сражаясь с истерически визжавшими щенками.

Позади нас образовался хвост.

– Это следовало бы запретить, – сказал строгого вида мужчина в котелке. – Собак нельзя пускать в метро.

– Я за них заплатила, – задохнулась Пру. – У них столько же прав ехать в метро, как и у вас.

– Черти проклятые! – сказал другой мужчина на ярко выраженном кокни. – Я очень спешу. Пропустите меня.

– Маленькие мои проказники! – заметила тетя Фэн, смеясь. – Они такие веселые в этом возрасте.

– Может быть, каждый из нас возьмет по щенку? – предложила мама. Ее все больше смущал ропот толпы.

В этот момент тетя Фэн оступилась на первой ступеньке эскалатора, поскользнулась и упала в водопад твида, потащив за собой тявкающих щенят.

– Слава Богу, – сказал мужчина в котелке, – теперь мы, может быть, пройдем.

Пру стояла на верху эскалатора и смотрела вниз. К этому времени тетя Фэн достигла половины эскалатора, но не могла подняться из-за облепивших ее щенков.

– Мамочка, мамочка, у тебя все в порядке? – кричала Пру.

– Я уверена, дорогая, что все в порядке, – успокаивала ее мама.

– Маленькие мои шалунишки! – с трудом говорила тетя Фэн, когда ее несло по эскалатору.

– Теперь, когда ваши собаки убрались, мадам, – сказал мужчина в котелке, – быть может, и мы наконец воспользуемся удобствами этой станции?

Пру повернулась к нему, исполненная решимости вступить в битву, но Марго и мама утихомирили ее и поехали вниз по лестнице, к груде твида и бедлингтонов, представлявшей собой тетю Фэн.

Мы подняли ее, отряхнули и распутали щенят, после чего направились к платформе. Теперь щенки являли собой подходящий сюжет для афиши. В обычное время бедлингтоны – весьма воспитанные собаки, но в критические моменты мне не приходилось видеть более жалкого зрелища. Дрожащие от страха щенки стояли на платформе, издавая высокие жалобные звуки, словно миниатюрные морские чайки, и то и дело приседали на кривых ножках, чтобы украсить платформу результатом своего страха.

– Бедняжки, – посочувствовала проходившая мимо толстая женщина, – стыдно так обращаться с животными.

– Нет, вы слышали, что она говорит? – воинственно сказала Пру. – Хотелось бы мне пойти за ней и сказать ей пару теплых слов.

К счастью, в этот момент с шумом, изрыгая потоки теплого воздуха, подошел поезд и отвлек всеобщее внимание. На щенят его приход оказал немедленное действие. С минуту они продолжали стоять дрожа и воя, словно стадо полумертвых от голода серых ягнят, затем бросились вдоль платформы не хуже упряжки лаек и потянули за собой тетю Фэн.

– Мамочка, мамочка, иди назад! – закричала Пру, когда мы бросились им вслед.

Пру совсем упустила из виду метод тети Фэн вести собак на поводке, который та мне подробно объяснила: никогда не тянуть за поводок, это может повредить им шею. Следуя новому методу, тетушка бежала по платформе, а бедлингтоны бежали впереди. Наконец мы догнали ее и сдержали щенков как раз в тот момент, когда двери поезда закрылись с самоуспокоенным шипением и он с грохотом умчался от станции, так что нам вместе с бедлингтонами пришлось ждать следующего поезда. Когда мы наконец затащили их в вагон, щенки оживились. Они весело боролись друг с другом, рычали и визжали, обматывая поводками ноги пассажиров, а один из них так разошелся, что подпрыгнул и вырвал газету «Тайме» из рук пассажира, который сидел с видом управляющего Английским банком.

Когда мы прибыли на место, голова у нас шла кругом, только тетя Фэн чувствовала себя отлично и была в восторге от живости щенят. Следуя совету мамы, мы переждали, пока схлынул людской поток, и только тогда рискнули воспользоваться эскалатором. К нашему удивлению, подъем щенков вверх не доставил особых хлопот. Судя по всему, они стали закаленными путешественниками.

– Слава Богу, все позади, – сказала мама, когда мы наконец оказались наверху.

– Боюсь, что щенята были несколько надоедливы, – волновалась Пру, – но ведь они привыкли жить за городом, а в городе им все не по нраву.

– А? – спросила тетя Фэн.

– Не по нраву, – крикнула Пру. – Щенкам. Им кажется, что все не так.

– Какая жалость, – сказала тетя Фэн и, прежде чем мы успели ее остановить, повела собак к другому эскалатору, и они исчезли в недрах земли.

Избавившись от щенков, мы благополучно справились с покупками, хотя и были несколько утомлены. Мама купила все, что ей было нужно. Марго достала свой сироп из дрожжей и клена, а я, пока они занимались приобретением всех этих ненужных мне предметов, сумел обзавестись красивым красным кардиналом, пятнистой саламандрой, толстой и лоснящейся, как атласное стеганое одеяло, и чучелом крокодила.

Удовлетворенные каждый своими покупками, мы вернулись в отель «Балаклава».

По настоянию Марго мама решила вечером побывать на сеансе.

– Не делай этого, дорогая Лу, – сказала Пруденс, – это связано с неведомым.

Но мама оправдывала свои действия весьма логично.

– Я чувствую, что должна встретиться с этим Мауэйком, он все же лечит Марго.

– Ну вот что, дорогая, – сказала Пру, видя мамину непреклонность, – я считаю это сумасшествием. Но я считаю своим долгом пойти с тобой. Нельзя же позволить, чтобы ты одна присутствовала на подобных вещах.

Я попросил взять и меня с собой, ссылаясь на то, что недавно в мои руки попала книга об искусстве разоблачения псевдомедиумов, так что мои знания могли пригодиться.

– Мне кажется, не следует брать мамочку, – сказала Пру. – Это на нее может плохо подействовать.

И вот в шесть часов вечера в сопровождении Пру, трепещущей, словно только что пойманный птенец, мы отправились на нижний этаж, где жила миссис Хэддок. Там уже собралось довольно много народу. В числе других были миссис Глат, управительница отеля, высокий мрачный русский, говоривший с таким сильным акцентом, точно его рот был набит сыром, молодая, очень серьезная блондинка и вялый молодой человек, который, по слухам, собирался стать актером, но единственным занятием которого было дремать безмятежно в пальмовом шезлонге. К моей досаде, до начала сеанса мама не позволила мне обыскать комнату, чтобы обнаружить спрятанные веревки или фальшивый эктоплазм. Но мне все же удалось сказать миссис Хэддок, какую книгу я читал: если она не шарлатанка, думал я, это ее заинтересует. Однако взгляд, который она бросила на меня, был далеко не доброжелательный.

Мы сели в кружок, держась за руки. Начало сеанса было довольно неблагоприятным, потому что, едва погасили свет, Пру с пронзительным криком вскочила со стула, на котором сидела. Как оказалось, кожаная сумочка, которую она прислонила к ножке стула, соскользнула и коснулась ее ноги. После того как мы успокоили Пру и убедили ее, что это не козни злого духа, все вернулись на свои места и снова взялись за руки. Комната освещалась свечой на блюдце, она оплывала, мигала и посылала волнистые тени, поэтому лица у всех выглядели так, будто они только что восстали из мертвых.

– Теперь никто не должен разговаривать и я должна просить всех держать руки крепко сжатыми так чтобы мы не теряли ни единой сущности… Уаааха, – сказала миссис Хэддок на одном дыхании. – Я знаю что среди нас есть неверующие тем не менее я прошу вас держать свой рассудок спокойным и восприимчивым.

– Что она имеет в виду? – шепотом спросила Пру у мамы. – Я не могу считать себя неверующей. Наоборот, я верю слишком сильно.

Проинструктировав нас, миссис Хэддок уселась в кресло и с напускным спокойствием погрузилась в транс. Я пристально следил за ней, решив не пропустить эктоплазм. Вначале она просто сидела с закрытыми глазами и все было тихо, за исключением шороха и поскрипывания стула, на котором вертелась возбужденная Пру. Но вот миссис Хэддок начала глубоко дышать, потом раздался храп с громким резонансом. Казалось, на чердаке кто-то рассыпает по полу мешок картошки. На меня это не произвело впечатления, ведь храп легче всего подделать. Рука Пру, сжимавшая мою руку, стала влажной от пота, и я почувствовал, как по ней пробегает дрожь.

– Ааааа, – произнесла вдруг миссис Хэддок, а Пру подпрыгнула на своем стуле и отчаянно вскрикнула, словно ее ударили кинжалом.

– Аааааааа, – повторила миссис Хэддок, извлекая полные драматизма возможности из этого простого звука.

– Мне это не нравится, – прошептала дрожавшая всем телом Пруденс. – Лу, дорогая, мне это не нравится.

– Успокойся, не то ты все испортишь, – прошипела Марго. – Расслабься и постарайся сделать свой ум восприимчивым.

– Я вижу среди нас новичков, – сказала вдруг миссис Хэддок с таким сильным индийским акцентом, что я чуть не рассмеялся. – Новичков, которые пришли в наш кружок. Я говорю им: добро пожаловать.

Мне показалось странным, что миссис Хэддок больше не соединяла свои слова вместе и не производила удивительных вдохов. Она побормотала и поворчала с минуту что-то непонятное, а потом сказала ясно:

– Это Мауэйк.

– Ооо! – воскликнула Марго с восторгом. – Он пришел! Вот и он, мама! Это Мауэйк!

– Кажется, мне сейчас будет плохо, – сказала Пру.

Я внимательно смотрел на миссис Хэддок в тусклом мерцающем свете, но, как ни старался, не заметил ни единого следа эктоплазма или летающих трубок.

– Мауэйк говорит, – объявила миссис Хэддок, – что белой девушке не нужны больше проколы.

– Вот! – сказала Марго торжествующе.

– Белая девушка должна слушаться Мауэйка. Ей не нужно влияние неверующих.

Я услышал, как мама воинственно фыркнула в темноте.

– Мауэйк говорит, что, если белая девушка доверится ему до наступления двух лун, она будет здорова. Мауэйк говорит…

Но, что собирался сказать Мауэйк, мы так и не узнали, потому что в эту минуту кошка, которая разгуливала незамеченная по комнате, прыгнула на колени Пру. Раздался оглушительный крик. Пруденс вскочила на ноги и с отчаянным призывом «Лу, Лу, Лу!», как ослепленный светом мотылек, ощупью заблуждала по комнате вокруг сидящих людей, вскрикивая всякий раз, когда касалась чего-нибудь.

Кто-то догадался включить свет, прежде чем Пру в своей цыплячьей панике не причинила бы какого-нибудь вреда.

– Послушайте, не слишком ли это, а? – заметил вялый молодой человек.

– Вы могли нанести ей большой вред, – сказала девушка, глядя на Пру сверкающими глазами и обмахивая миссис Хэддок носовым платком.

– Меня что-то задело. Что-то коснулось, оказавшись у меня на коленях, – со слезами сказала Пру. – Эктоплазм.

– Ты все испортила, – рассердилась Марго, – как раз тогда, когда проходил Мауэйк.

– Мне кажется, мы достаточно слышали Мауэйка, – сказала мама. – Теперь самое время кончить валять дурака с этой чепухой.

Миссис Хэддок, которая невозмутимо похрапывала в течение всей сцены, вдруг проснулась.

– Чепухой? – повторила она, уставившись на маму своими выпуклыми глазами. – Вы смеете называть это чепухой?… Уаааха.

Это был один из крайне редких случаев, когда я видел маму по-настоящему рассерженной. Она выпрямилась во весь свой рост и рассвирепела.

– Шарлатанка! – бросила она в лицо миссис Хэддок. – Я сказала, что это чепуха, и повторяю: чепуха. Я не позволю, чтобы моя семья имела какое-нибудь отношение ко всякому вздору. Пойдем, Марго, пойдем, Джерри, пойдем, Пру. Мы уходим.

Нас так удивило проявление решительности обычно спокойной мамы, что мы кротко последовали за ней и вышли из комнаты, оставив разгневанную Хэддок в окружении нескольких ее учеников.

Едва мы очутились в безопасности своих комнат, Марго разразилась потоком слез.

– Ты все испортила, испортила, – говорила она, ломая руки. – Миссис Хэддок больше никогда не станет разговаривать с нами.

– И правильно сделает, – сказала мама непреклонно, наливая бренди дрожавшей и все еще не пришедшей в себя Пруденс.

– Хорошо ли вы провели время? – спросила проснувшаяся вдруг тетя Фэн, глядя на нас совиными глазами.

– Нет, – ответила мама резко. – Плохо.

– Я не могу отделаться от мысли об эктоплазме, – сказала Пру, судорожно глотая бренди. – Это похоже на… похоже… ну знаете, на что-то влажное.

– Как раз когда появился Мауэйк, – стонала Марго. – Когда он собирался сказать что-то важное.

– Хорошо, что рано вернулись, – продолжала тетя Фэн, – потому что даже в это время года вечерами холодно.

– Я уверена, что это искало мое горло, – сказала Пру, – хотело наброситься на горло. Это было похоже на… нечто вроде влажной руки.

– Только Мауэйк мог принести мне пользу.

– Мой отец всегда говорил, что в это время года погода неустойчивая, – сказала тетя Фэн.

– Марго, прекрати болтать глупости! – сердито сказала мама.

– Лу, дорогая, я просто чувствовала, как ужасные влажные пальцы нащупывали мое горло, – сказала Пру, не обращая внимания на стенания Марго, поглощенной расцвечиванием своих переживаний.

– Отец всегда брал с собой зонтик и зимой и летом, – говорила тетя Фэн. – Все смеялись над ним, но он считал, что даже в самые жаркие дни должен иметь зонтик при себе.

– Ты вечно все портишь, – хныкала Марго, – вечно вмешиваешься.

– Беда в том, что я недостаточно вмешиваюсь, – ответила мама. – Еще раз говорю, чтобы ты прекратила все эти глупости, перестань плакать, и мы сию же минуту едем обратно на Корфу.

– Если бы я не вскочила, – сказала Пру, – это впилось бы мне в вену.

– Отец всегда говорил, что нет ничего лучше, чем пара калош, – сказала тетя Фэн.

– Не поеду я на Корфу. Не поеду. Не поеду.

– Ты поступишь так, как тебе сказано.

– Это обвилось вокруг моего горла так ужасно.

– Он никогда не одобрял резиновых сапог, считал, что от них кровь приливает к голове.

Я перестал слушать. Все мое существо ликовало. Мы едем обратно на Корфу. Покидаем каменный, бездушный Лондон. Едем назад к чудесным оливковым рощам и синему морю, к теплу и смеху наших друзей, к долгим, золотистым, ласковым дням.

Часть вторая. ПЕРАМА

Глава вторая. КРЕЩЕНИЕ

Корфу лежит между албанскими и греческими берегами подобно длинному, изъеденному ржавчиной кривому турецкому ятагану. Там, где эфес ятагана, расположена гористая местность острова, большей частью бесплодная и каменистая, с высокими отвесными скалами, излюбленное место голубых каменных дроздов и соколов. Однако в долинах, где с красных и золотистых скал струятся потоки воды, вы найдете целые леса миндаля и грецкого ореха, отбрасывающих тень, прохладную, как родник, батальоны пирамидальных кипарисов и густые заросли фиговых деревьев с серебристой коркой и крупными, как поднос, листьями. Лезвием ятагана служат растущие уступами серебристо-зеленые раскидистые гигантские оливы – говорят, что некоторым из них не менее пятисот лет, – и каждая отличается своей особой изогнутой формой, а стволы их усеяны сотнями дыр наподобие пемзы. На конце лезвия вы найдете Лефкими с его ослепительно сверкающими дюнами и обширными соляными топями с зарослями бамбука, который скрипит, шуршит и тайно перешептывается друг с другом.

Возвратиться на Корфу – значило для меня возвратиться домой. Впервые мы приехали туда год или два назад и быстро устроились в светлом розовом доме с зелеными ставнями в форме кирпичиков. Он приютился в роще олив, спускавшейся по склону холма к морю, и был окружен крошечным садиком, цветные клумбы которого выложены с геометрической точностью в викторианском духе, и весь садик обнесен высокой густой оградой из фуксий, где таинственно шелестели птицы.

Как ни роскошны были разные сады, которые я видел в Англии, они никогда не давали мне такого ассортимента живности. Я находился под очень странным впечатлением нереальности, словно родился впервые. В этом сияющем хрупком свете я мог в полную меру оценить красные крылышки божьей коровки, великолепный шоколадный и янтарный цвет уховертки и темный блестящий агат муравьев. Затем моему взору представилось множество неизвестных доселе существ. Большие пушистые шмели-плотники, подобно голубым игрушечным медвежатам, с гудением перелетали с цветка на цветок; ярко-желтые в черную полоску бабочки-парусники в своих элегантных визитках совершали пируэты над оградой из фуксий, исполняя сложные па менуэта друг с другом; бабочки-колибри неподвижно висели в воздухе перед цветами, исследуя каждый цветок своим длинным тонким хоботком.

У меня не было сведений, даже простейших, об этих созданиях и не было книг, чтобы узнать о них. Я мог только наблюдать за ними, когда они хлопотали в саду, или ловить их, чтобы изучить более тщательно. Очень скоро моя спальня заполнилась множеством банок из-под варенья и жестянками из-под бисквитов, набитых трофеями, которые я находил в нашем маленьком садике. Все это приходилось проносить домой тайком, так как вся семья, разве что за исключением мамы, с тревогой смотрела на внедрение фауны в дом.

Каждый сверкающий день множил загадки о поведении насекомых, словно бы подчеркивал мою неосведомленность. Одним из созданий, которое особенно интриговало и раздражало меня, был навозный жук. Обычно я лежал на животе с Роджером, моей собакой, припавшей к земле рядом со мной подобно горе черных кудряшек, и наблюдал за двумя черными блестящими жуками, каждый с изящно изогнутым носорожьим рогом на голове. Они катали между собой (с огромной самоотверженностью) чудесной формы шар из коровьего помета. Прежде всего мне хотелось узнать, как им удается сделать совершенно круглый шар. По собственному опыту с глиной и пластилином я знал, как это трудно сделать, сколько бы вы ни терли и ни мяли материал, тогда как жуки, пользуясь только своими заостренными ногами как инструментом, без циркуля и другой помощи ухитрялись лепить очаровательные шарики навоза, круглые, как луна. Вторая загадка: зачем они делают эти шарики и куда их несут?

Я разрешил эту проблему или часть ее, посвятив однажды целое утро парочке навозных жуков и отказавшись от наблюдений за другими насекомыми в саду. Даже тихое тявканье и зевота скучающего Роджера не могли отвлечь меня от этой задачи. Медленно, на четвереньках, я следовал за жуками фут за футом через сад, такой маленький для меня и такой обширный мир для них. Наконец они подползли к небольшому склону под оградой из фуксий. Катить шарик вверх по склону было им очень трудно, несколько раз нога то одного, то другого жука срывалась, и шарик скатывался к подножию. Тогда жуки спешили к нему и, как представлялось моему воображению, бранили друг друга за оплошность. Мало-помалу они все-таки втаскивали его наверх и затем направлялись вниз по противоположной стороне. У основания склона я впервые заметил круглое отверстие вроде колодца, уходившее в глубь земли; туда-то и направились жуки. Когда они были дюймах в двух от отверстия, один из жуков продвинулся вперед и попятился к отверстию, где и уселся, отчаянно работая передней ножкой, тогда как другой с большим усилием (я почти убедил себя, что слышу его тяжелое дыхание) подкатил шарик к краю ямки. Какое-то время они толкали и тянули его, пока он вместе с жуками не скрылся под землей. Меня взяла досада. Ведь они, несомненно, собирались что-то сделать с навозным шариком, но если они делают это под землей, как я мог увидеть, что именно? Надеясь пролить некоторый свет на эту проблему, я поставил ее перед родными, когда мы собрались за ленчем.

Что, спросил я, делают навозные жуки с навозом? На минуту воцарилась неожиданная тишина.

– Ну, я полагаю, они извлекают из него пользу, милый, – неопределенно сказала мама.

– Надеюсь, ты не собираешься тащить их в дом? – спросил Ларри. – Я отказываюсь жить в доме, где весь пол украшен навозными шариками.

– Нет, нет, милый, он этого не сделает, – миролюбиво сказала мама, но в ее тоне чувствовалось сомнение.

– Ну, мое дело было предупредить вас, не более, – сказал Ларри. – Кажется, в его спальне спрятаны все самые опасные насекомые из сада.

– Может быть, они нужны им для тепла, – произнес Лесли после некоторого раздумья. – Очень теплое вещество навоз. Ферменты.

– Не нужно ли нам обзавестись центральным отоплением? – спросил Ларри. – Пожалуй, я об этом подумаю.

– Может быть, они едят их, – сказала Марго.

– Марго, милая, – сказала мама, – только не за завтраком.

Как обычно, недостаток биологических знаний у моей семьи разочаровал меня.

– Что тебе нужно почитать, – заметил Ларри, рассеянно накладывая себе в тарелку еще жаркого, которое, как он только что втолковывал маме, было совсем невкусное. – Что тебе нужно почитать – это Фабра.

Я спросил, что такое или кто такой этот Фабр, скорее из вежливости, чем по другой причине, так как, поскольку совет исходил от Ларри, я был убежден, что Фабр мог оказаться каким-нибудь незаметным средневековым поэтом.

– Натуралист, – сказал Ларри с полным ртом, махнув вилкой в мою сторону. – Писал о насекомых и прочем. Постараюсь достать тебе книгу.

Пораженный таким неожиданным великодушием моего старшего брата, я был очень осторожен в течение следующих двух-трех дней, стараясь ничем не вызвать его гнева, но проходили дни, а книга не появлялась, и в конце концов я забыл о ней и занялся другими насекомыми в саду.

Но слово «почему» преследовало и обескураживало меня на каждом шагу. Почему шмель вырезает маленькие круглые кусочки из листьев розы и улетает с ними? Почему муравьи ведут себя так, будто они страстно влюблены в огромную массу тли, которой заражены многие растения в саду? Что это были за странные янтарного цвета насекомые или раковинки, которых я находил на стеблях травы и на оливковых деревьях? Они представляли собой пустую оболочку, хрупкую, как пепел, каких-то созданий с круглым телом, выпуклыми глазами и парой толстых колючих передних ног. Почему у этих раковин распорота спина? Может быть, на них напали и высосали из них все жизненные соки? Если так, то кто это сделал и кто они сами? Вопросы сыпались на меня как из рога изобилия, но никто из моего семейства не мог дать ответа.

Я был на кухне, когда утром несколько дней спустя прибыл Спиро и показал маме мое последнее приобретение: длинную, тонкую, цвета жженого сахара сороконожку, которая, как я утверждал, вопреки ее недоверию светилась по ночам белым светом. Спиро ввалился в кухню весь в поту и по обыкновению со свирепым и озабоченным видом.

– Я принес вам почту, миссис Даррелл, – сказал он маме и затем взглянул на меня: – Доброе утро, мастер Джерри.

Полагая по своей наивности, что Спиро разделяет мой восторг по поводу моего последнего приобретения, я протянул ему под нос банку из-под варенья и пригласил полюбоваться на нее. Он бросил быстрый взгляд на сороконожку, которая крутилась на дне банки, как часовой механизм, выронил почту на пол и быстро отступил за кухонный стол.

– Право, мастер Джерри, – сказал он хрипло, – что вы с ней делаете?

Озадаченный его реакцией, я объяснил, что это всего-навсего сороконожка.

– Эта тварь ядовитая, миссис Даррелл, – серьезно сказал Спиро маме. – Честное слово, мастер Джерри не должен возиться с такими вещами, как эта.

– Возможно, вы и правы, – сказала мама неуверенно. – Но ему все это так интересно. Вынеси ее, милый, чтобы Спиро не мог ее видеть.

– Держитесь подальше, – услышал я слова Спиро, когда выходил из кухни со своей драгоценной банкой. – Честное слово, миссис Даррелл, держитесь подальше от всего, что этот мальчик находит.

Мне удалось унести сороконожку в свою спальню, не встретив по пути никого из других членов семьи, и поместить ее в маленькую миску, украшенную мхом и кусочками коры. Я решил, что родня оценит мою находку – ведь сороконожка светилась в темноте, – и строил планы, как затею настоящий пиротехнический спектакль после обеда. Однако все мысли о фосфоресцирующей сороконожке улетучились из моей головы, так как среди прочего в почте оказался толстый коричневый пакет, который Ларри перебросил мне, когда мы сидели за ленчем.

– Фабр, – сказал он кратко.

Забыв о еде, я разорвал пакет, и там внутри была толстая зеленая книга, озаглавленная «Священный жук и другие» Жана Анри Фабра. Открыв ее, я пришел в восторг, так как на фронтисписе была картинка с изображением двух навозных жуков, столь хорошо мне знакомых, словно это были близкие родственники моих собственных жуков. Жуки катили красивый круглый шарик из навоза. В восторге, смакуя каждую страницу, я медленно листал книгу. Текст был восхитительный. Это не была ученая заумная книга. Написана она была таким простым, ясным языком, что даже я мог понять его.

– Оставь книгу на попозже, милый, – сказала мама. – Ешь завтрак, пока он не остыл.

Нехотя я положил книгу на колени и набросился на еду с такой скоростью и свирепостью, что у меня потом полдня болел живот. Однако это нисколько не помешало мне зарыться в книгу Фабра. Пока семья отдыхала, я лежал в тени мандаринового дерева и пожирал страницу за страницей, и, когда наступило время чая, я – к моему огорчению – закончил книгу. Но моему восторгу не было предела. Теперь я был вооружен знаниями, я чувствовал, что знаю все, что нужно, о навозных жуках. Они более не были таинственными насекомыми, с трудом ползающими по оливковым рощам, они стали моими близкими друзьями.

К этому времени мой интерес к естественной истории расширило и подстегнуло еще одно обстоятельство – хотя не могу сказать, что я оценил это тогда, – встреча с моим первым репетитором Джорджем, другом Ларри. Джордж был высокий, худощавый молодой человек, с темной бородкой, в очках, обладающий неброским и сардоническим чувством юмора. Одно утро в неделю он посвящал исключительно естественной истории. Это было единственное утро, когда я выходил ему навстречу. Я шел через оливковые рощи на полпути к его маленькому дому, и затем мы с Роджером скрывались в зарослях миртов и ждали его приближения. Вскоре появлялся Джордж. Все его одеяние составляли пара сандалий, выцветшие шорты и огромная рваная соломенная шляпа; под мышкой он нес связку книг, а свободной рукой размахивал длинной изящной тросточкой. Мы с Роджером сидели на корточках среди душистых миртов и держали пари друг с другом, станет ли Джордж и в это утро сражаться с оливковым деревом.

Джордж был искусный фехтовальщик, подтверждением чему служили многочисленные кубки и медали; неудивительно, что желание пофехтовать часто находило на него. Он размашисто шагал по тропинке, поблескивая очками и размахивая тростью, когда внезапно одно какое-нибудь оливковое дерево превращалось в злого противника, которому следовало преподать урок. Отбросив книги и шляпу, Джордж осторожно продвигался к дереву, его правая рука держала трость, превратившуюся теперь в шпагу, а левая была изящно откинута назад. Медленно, напрягая ноги, словно терьер, приближавшийся к мастифу, он обходил вокруг дерева, наблюдая прищуренными глазами за его первым недружелюбным движением. Внезапно он делал выпад, и конец трости исчезал в одном из отверстий на стволе оливы. Он произносил довольное «ха» и немедленно отступал назад, прежде чем дерево могло ответить ему тем же. Я заметил, что, если ему удавалось загнать свою шпагу в одно из маленьких отверстий в стволе оливы, это не означало смертельной раны, а только легкую царапину, которая, надо полагать, приводила его противника в ярость, потому что через секунду он боролся так беспощадно, словно от этого зависела его жизнь, легко танцевал вокруг оливы, делая выпады и отступления, отскакивая в сторону, рубил сверху вниз шпагой, увертываясь от страшного выпада оливы, но так быстро, что я не успевал заметить движений. С некоторыми деревьями он расправлялся совсем легко, нанося смертельный удар в большое дупло, где его шпага исчезала почти до эфеса, но иногда олива оказывалась достойным противником, и около четверти часа между ними шел бой не на жизнь, а на смерть. Лицо у Джорджа было суровое, и он пускал в ход все хитрые трюки, какие знал, чтобы пробить оборону гигантского дерева. Убив противника, Джордж тщательно вытирал кровь со шпаги, надевал шляпу, поднимал книги и, напевая про себя, продолжал свой путь вниз по тропинке. Я всегда давал ему пройти значительное расстояние, прежде чем присоединиться к нему, из опасения, как бы он не догадался, что я наблюдал за его воображаемым сражением, и это смутило бы его.

Джордж познакомил меня с человеком, который сразу стал самой важной личностью в моей жизни: доктором Теодором Стефанидесом. Теодор – самый замечательный из всех людей, которых я когда-либо встречал (и тридцать три года спустя я по-прежнему держусь того же мнения). Со своими пепельными волосами и бородой, с прекрасными орлиными чертами лица Теодор был похож на греческого бога и, конечно, казался мне таким же всеведущим. Он был не только хорошим врачом, но также биологом, поэтом, писателем, переводчиком, астрономом и историком. А между этими многочисленными занятиями он еще находил время и помогал вести рентгеновский кабинет, единственный на Корфу. Побывав впервые в его квартире в городе, я спросил маму, можно ли мне пригласить его к нам на чай.

– Думаю, что да, милый, – ответила мама, – надеюсь, он говорит по-английски.

Сражение мамы с греческим языком окончилось неудачей. Только день назад она потратила целое утро, приготавливая какой-то особенно вкусный суп для ленча. Наконец, когда все было готово, с чувством удовлетворения она перелила суп в супницу и вручила служанке. Та вопрошающе посмотрела на нее, и тогда мама произнесла одно из немногих греческих слов, какие она могла припомнить. «Эксо, – сказала она твердо, махнув руками, – эксо». Затем она продолжала свою стряпню и повернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как служанка выливала остатки супа в раковину. Это, естественно, вселило в маму страх перед собственными лингвистическими способностями.

Я с возмущением заявил, что Теодор превосходно говорит по-английски; если уж на то пошло, лучше, чем мы. Успокоенная этим, мама предложила написать Теодору записку и пригласить его в следующий четверг. Я провел два мучительных часа, бродя по саду в ожидании его приезда во власти самых ужасных чувств, и поминутно выглядывал сквозь ограду из фуксий. Что, если записка не дошла до него? Или, быть может, он положил ее в карман и забыл о ней и в этот самый момент слоняется где-то на южной оконечности острова в поисках знаний? А может быть, он наслышался о нашем семействе и просто не захочет прийти? Если так, я поклялся, что не прощу им этого. Но вскоре я увидел Теодора в изящном костюме из твида и в фетровой шляпе, аккуратно сидевшей на голове. Он шел среди олив, размахивая тростью и напевая про себя. Через плечо у него была перекинута сумка для коллекций, такая же неотъемлемая часть его самого, как руки и ноги.

К моей великой радости, Теодор сразу же и бесповоротно пришелся по душе моей родне. Ему ничего не стоило с застенчивой учтивостью беседовать с Ларри о мифологии, греческой поэзии и истории Венеции; говорить с Лесли о баллистике и лучших охотничьих местах на острове; с Марго обсуждать диету для похудания и способы лечения прыщей; делиться с мамой деревенскими рецептами и рассказывать ей детективные истории. Вся семья вела себя так же, как и я, когда пришел к нему на чашку чая. Он оказался таким кладезем знаний, что все засыпали его вопросами, и Теодор непринужденно, как ходячая энциклопедия, отвечал на все из них, сдабривая их для полноты картины невероятно плохими каламбурами и веселыми анекдотами об острове и его жителях.

К моему негодованию, Ларри сказал, что Теодор не должен поощрять моего увлечения естественной историей, так как наш дом небольшой и уже забит до отказа всякими отвратительными жуками, каких я только мог поймать.

– Не это меня беспокоит, – сказала мама, – а беспорядок, в который он приводит себя. Право, Теодор, после прогулок с Роджером он должен менять всю одежду. Я не знаю, что он с нею делает.

Теодор весело хрюкнул.

– Я помню, как однажды, – сказал он, отправляя в рот кусок пирога и медленно жуя, при этом борода его приподнялась, а глаза светились радостью, – я пошел пить чай с некоторыми… э… знаете ли, моими друзьями здесь, в Пераме. В то время я служил в армии и очень гордился тем, что меня произвели в капитаны. Итак… э… вы знаете… э… чтобы похвалиться, я надел униформу, которая в числе прочего включала отлично начищенные сапоги со шпорами. В Пераму меня перевезли на пароме, и, когда я проходил через маленький болотистый участок, мне бросилось в глаза незнакомое растение. Я подошел ближе, чтобы сорвать его. Наступив на то… знаете ли… что казалось твердой землей, я вдруг обнаружил, что погрузился под самые подмышки. К счастью, поблизости росло маленькое деревце, и я… э… сумел ухватиться за него и выбрался наверх. Но теперь я был покрыт от самой талии черной вонючей грязью. Море было… э… знаете ли… совсем близко, так что я… э… подумал, что лучше обмыться чистой морской водой, чем быть в грязи, поэтому я вошел в море и принялся ходить взад-вперед. Как раз в этот момент по дороге вверху проходил автобус, и, когда они увидели меня в фуражке и мундире, разгуливавшего в море, водитель остановился, чтобы все пассажиры могли… э… получше разглядеть меня. Все они были сильно удивлены, но удивились еще больше, когда я вышел из моря и они увидели на мне сапоги со шпорами.

Теодор торжественно ждал, когда успокоится смех.

– Я думаю, знаете ли, – сказал он с задумчивым видом и вполне серьезно, – что я подорвал их веру в здравомыслие армии.

С тех пор Теодор приходил к нам по крайней мере раз в неделю, а иногда и чаще, если мы могли отвлечь его от бесчисленных дел.

К этому времени у нас уже было много друзей среди крестьян, живших вокруг, и все они были столь гостеприимны, что даже короткая прогулка затягивалась на неопределенное время, так как в каждом домике, мимо которого мы проходили, нас непременно угощали стаканом вина или уговаривали отведать фруктов и побеседовать с хозяевами. В чем-то это было весьма полезно для нас, так как каждая такая встреча укрепляла наше довольно нетвердое владение греческим языком, и вскоре мы обнаружили, что в состоянии вполне умело вести довольно сложные беседы с нашими сельскими друзьями.

Затем произошло посвящение – акт, который доказал нам, что мы приняты всей общиной: нас пригласили на свадьбу. Замуж выходила Катерина, сестра нашей служанки Марии, – пышная девушка с широкой сверкающей улыбкой и карими глазами, большими и мягкими, как анютины глазки. Веселая, дерзкая и певучая как соловей, она в свои двадцать лет разбивала сердца во всей округе. Теперь она остановила свой выбор на Стефаносе, крепком, красивом парне, который немел при одном взгляде на Катерину и краснел от любви.

Когда вас приглашают на свадьбу, как мы вскоре обнаружили, дело не ограничивается полумерами. Празднества начинаются с помолвки, когда вы приходите в дом невесты и приносите подарки, а она горячо благодарит вас и подносит вино. Угостив гостей, жених и невеста отправляются в свой будущий дом, возглавляемые деревенским оркестром (две скрипки, флейта и гитара), играющим веселые мелодии, и в сопровождении несущих подарки гостей. Подарки Катерины представляли собой довольно смешанную массу. Самой важной была огромная двуспальная латунная кровать – ее во главе процессии несли четыре друга Стефаноса. Вслед за ними тянулась цепочка гостей, несших простыни, наволочки, подушки, деревянный стул, сковородки, большие бутыли оливкового масла и прочие дары. Сложив подарки в новом доме, мы пили за здоровье четы и тем самым отмечали новоселье будущей семьи. Затем все, слегка опьяневшие, возвращались домой и ждали следующего акта спектакля, самой свадьбы.

Несколько неуверенно мы спросили, может ли Теодор присутствовать с нами на свадьбе. И невеста, и ее родители чрезвычайно этому обрадовались, потому что, как они объяснили с подкупающей искренностью, очень немногие свадьбы в округе могли похвастаться присутствием в качестве гостей английской семьи и настоящего доктора.

Великий день настал, и, надев свои лучшие наряды и прихватив из города Теодора, мы направились к дому родителей Катерины, стоявшему среди олив у самого сверкающего моря. Там должна была происходить церемония венчания. Когда мы прибыли туда, дом гудел как улей. Из отдаленных деревень на ослах приехали родственники. Вокруг дома группками сидели старики и дряхлые старухи, поглощая вино в изрядных количествах. Все непрерывно и оживленно болтали, словно сороки. Для них это был великий день – не только из-за свадьбы, но и потому, что, живя далеко друг от друга, они, возможно, впервые за двадцать лет получили возможность обменяться новостями и сплетнями. Деревенский оркестр был в ударе. Жалобно плакали скрипки, бренчала гитара, флейта периодически издавала жалобный писк, словно заброшенный щенок, и под эту музыку гости помоложе танцевали под деревьями, а неподалеку под огромной пламенеющей хризантемой из горячих углей на вертелах шипели и пузырились туши четырех ягнят.

– Ага! – сказал Теодор, его глаза засветились интересом. – Танец, который они исполняют, – это национальный танец Корфу. Он… э… и мотив возникли здесь, на Корфу. Конечно, найдутся люди, которые скажут, что этот танец – так сказать, его па – впервые появился на Крите, но что касается меня, то я считаю, что это… э… целиком детище Корфу.

Девушки в нарядных золотистых костюмах образовали красивый полукруг, перед ними скакал смуглый молодой человек с алым носовым платком. Он прыгал, крутился, наклонялся – ни дать ни взять цветистый петушок в окружении восхищенных курочек. Катерина в сопровождении всей семьи подошла к нам, чтобы приветствовать и провести на почетное место за шаткий дощатый стол, накрытый белой скатертью, за которым уже сидел величественный старый священник – это ему предстояло провести церемонию венчания. Старец был огромных размеров в обхвате, со снежно-белыми бровями, усами и бородой, столь пышными, что они закрывали все лицо, оставляя открытыми лишь два оливковых-черных озорных глаза и большой выступающий красный нос. Услышав, что Теодор врач, он по доброте душевной принялся живописать со всеми подробностями бесчисленные симптомы своих болезней (которые Господь счел нужным ниспослать на него) и под конец громко рассмеялся, услышав наивные рекомендации Теодора о том, что поменьше вина и побольше движения – и все его недуги как рукой снимет.

Ларри внимательно рассматривал Катерину, которая в белом подвенечном наряде присоединилась к кружку танцующих. В тугом белом атласе живот Катерины выступал рельефнее и заметнее, чем обычно.

– Эта свадьба, – сказал Ларри, – происходит не слишком рано.

– Потише, милый, – прошептала мама. – Некоторые из них могут знать английский.

– Любопытно, – сказал Теодор, пропустив слова мамы мимо ушей, – что на многих свадьбах вы можете увидеть невесту… э… гм… в подобном положении. Крестьяне здесь придерживаются весьма устаревших взглядов. Если молодой человек… э… серьезно ухаживает за девушкой, ни одна семья ни на минуту не допустит, что он на ней не женится. Если он попробует… гм… знаете ли… ускользнуть, обе семьи, и его собственная, и невесты, удержат его. Поэтому, когда молодой человек… э… ухаживает, его поддразнивают, то есть подначивают, все окрестные парни, которые говорят, что они сомневаются в его… гм… доблести как… гм… возможного отца. Они ставят беднягу в такое положение, что он почти вынужден… э… знаете ли… гм… доказать обратное.

– Очень неумно, я бы сказала, – заметила мама.

– Нет, нет, – сказал Теодор, стараясь исправить мамин ненаучный подход к проблеме. – На самом деле беременность считается хорошим признаком для невесты. Это доказывает ее… гм… плодовитость.

Но вот священник поднял свой упитанный корпус на подагрические ноги и направился в главную комнату дома, приготовленную для церемонии. В это же время Стефаноса, сильно вспотевшего – костюм был маловат для него – и слегка ошеломленного своим счастьем, со смехом и шутками подталкивали к дому молодые парни, а группа пронзительно кричавших женщин то же проделывала с Катериной.

Главная комната была слишком мала, так что, когда грузная фигура священника втиснулась в нее и туда же препроводили все принадлежности его профессии, там едва нашлось место только для счастливой пары, чтобы стать перед ним. Остальные довольствовались заглядыванием в двери или в окна. Служба была невероятно длинной и для нас непонятной, хотя я слышал, как Теодор переводил отрывки для Ларри. Мне казалось, что обряд включает в себя совершенно ненужное количество речитативов, сопровождаемых бесчисленными осенениями креста и окроплением волнами святой воды. Но вот над головами Катерины и Стефаноса появились два маленьких цветочных венка, словно два парных ореола, и пока священник продолжал гудеть, их время от времени меняли местами. Поскольку люди, державшие венки, прибыли на церемонию уже давно, они от усталости иногда не правильно понимали указания священника, и над головами сочетаемой пары происходило, если можно так выразиться, столкновение венков. Наконец жених и невеста обменялись кольцами, их надели на загорелые, мозолистые от работы пальцы, и Катерина со Стефаносом по-настоящему стали мужем и женой, как мы надеялись, на всю жизнь.

Во время церемонии тишина стояла почти полная, ее нарушало лишь случайное сонное кудахтанье курицы или пронзительный, тут же подавляемый крик ребенка, но когда торжественная часть церемонии была окончена, празднество расцвело с новой силой. Оркестр старался выдать весь свой репертуар и с каждым разом исполнял все более веселые и живые мелодии. Смех и рискованные шутки раздавались со всех сторон. Вино, булькая, лилось из бутылок, и гости, раскрасневшиеся и счастливые, кружились, и кружились, и кружились в танце, неутомимые, как стрелки часов на циферблате.

Веселье кончилось далеко за полночь. Гости постарше разъезжались по домам на понурых ослах. Костры с остатками бараньих туш угасали в пелене серого пепла, и только отдельные гранатовые угольки изредка вспыхивали в них. Мы выпили последний стакан вина с Катериной и Стефаносом и сонные направились через оливковые рощи, посеребренные луной, огромной и белой, как цветок магнолии. Совы печально перекликались друг с другом, и отдельные светлячки мерцали на нашем пути изумрудно-зеленым светом. Теплый воздух пах дневным солнечным светом, росой и сотней ароматических листьев. Опьяневший и разомлевший от вина, проходя между большими изогнутыми оливами и полосатыми от прохладного лунного света стволами, я думал о том, что все мы наконец по-настоящему дома, что мы приняты островом. Под спокойным мягким светом луны мы чувствовали себя истинными жителями Корфу. Ночь была прекрасной, а завтра, мы знали, нас ожидает еще один тигрово-золотистый день. Казалось, Англии не было и в помине.

Глава третья. БУХТА СРЕДИ ОЛИВ

Если от нашего дома спуститься через оливковые рощи вниз по холму и выйти на дорогу, покрытую толстым слоем белой, мягкой, как шелк, пыли, а потом пройти по ней еще немного, вы попадете на крутую козью тропку, сбегающую сквозь заросли олив к маленькой бухточке в форме полумесяца. Бухта окаймлена белым песчаным пляжем и грудами сухих бурых водорослей, выброшенных сюда во время зимних штормов и теперь похожих на большие растрепанные гнезда птиц. С двух сторон в бухте поднимаются мелкие скалы, и там, среди скал, видимо-невидимо всякой морской живности.

Как только мой учитель Джордж понял, что ему не удастся овладеть моим вниманием, если он будет держать меня каждое утро в четырех стенах, он сделал новый шаг в педагогике и учредил «уроки под открытым небом». Песчаный пляж и косматые груды водорослей сразу превратились в знойные пустыни или непроходимые джунгли, где мы вели свои исследования, а неповоротливые крабы и мелкие рачки-бокоплавы исполняли у нас роль Кортеса или Марко Поло. Теперь уроки географии стали для меня необыкновенно привлекательными. Несколько позднее мы задумали выложить из камней карту мира, расположив ее вдоль самого берега, так что карта у нас была с настоящим морем. Работа эта растянулась надолго. Во-первых, не так-то легко было найти камень, похожий на Африку, Индию или Южную Америку. Иногда, чтобы получить желаемый континент, приходилось складывать вместе по два или по три камня. Во-вторых, разыскав нужный камень, мы обнаруживали под ним кучу всяких морских животных и занимались ими добрых четверть часа, пока Джордж вдруг не спохватывался, сообразив наконец, что так мы с нашей картой мира далеко не продвинемся.

Этот заливчик стал одним из любимейших моих мест, куда мы с Роджером ходили каждый день в жаркие послеполуденные часы, когда в доме все отдыхали. Мы проходили через застывшие оливковые рощи, пронизанные звоном цикад, и брели по дороге. Роджер вздымал своими огромными лапищами белую пыль и все время сладострастно чихал, как от нюхательного табака. Добравшись до бухты, которая в это время была такой тихой и прозрачной, словно в ней и вовсе не было воды, мы купались на мелком месте, а затем каждый отправлялся по своим делам.

У Роджера они заключались в отчаянных и безуспешных попытках поймать шнырявших по мелководью рыбок. Уставившись в воду и навострив уши, он медленно крался за рыбками и что-то тихо ворчал про себя. Потом голова его вдруг исчезала под водой, слышался лязг сомкнувшихся челюстей, и вскоре он снова вытаскивал из воды голову, громко чихал и встряхивался, а бычок или морская собачка, за которой он охотился, успевала тем временем проскочить ярда на два вперед и, пристроившись у камня, оборачивала к нему свою надутую мордочку и кокетливо махала хвостом.

В этой крохотной бухте ютилось столько разнообразных животных, что я просто не знал, с чего начать свой сбор. Повсюду на камнях виднелись известково-белые ходы кольчатых червей, будто сложный извилистый узор из сахарной глазури на пироге, а в местах чуть поглубже из песка торчали прямо-таки обрубки миниатюрного шланга. Если постоять и понаблюдать внимательно, можно увидеть, как на концах шлангов появляется пучок нежных, пушистых, переливчато-синих, красных и бурых щупалец. Это сидячие многощетинковые черви. Очень неблагозвучное, на мой взгляд, название для таких прекрасных созданий. Иногда они встречались небольшими скоплениями, напоминая цветочную клумбу, где все цветы непрестанно шевелились. Подходить к ним надо очень осторожно, так как при слишком быстром передвижении от ваших ног по воде разойдутся волны и уведомят их об опасности. Щупальца тогда сразу сцепятся вместе и с невероятной быстротой исчезнут в трубке.

Кое-где на песчаном дне бухточки чернели полумесяцы блестящих водорослей ламинарий – словно кто-то разбросал по песку боа из темных перьев. И там среди них можно было увидеть морскую иглу. Голова ее удивительно напоминает вытянутого морского конька, приставленного к длинному гибкому телу. Морские иглы держатся среди ламинарий в вертикальном положении и почти сливаются с ними, сразу их и не разглядишь.

Около берега у подножий скал можно разыскать маленьких крабиков или пурпурных актиний – настоящие подушечки для булавок, расшитые алым и голубым бисером. Встречаются там и другие актинии с нежной, кофейного цвета ножкой и длинными извивающимися щупальцами, которым позавидовала бы сама Медуза-горгона. Все камни были покрыты розовыми, белыми или зелеными кораллами и нежной порослью миниатюрных морских водорослей, среди них – изящная Acetabularia mediterranea с тонкими нитевидными стеблями. На конце каждого стебля красовался маленький зеленый зонтик, как бы вывернутый наизнанку каким-то подводным ветром. Иногда на скале виднелась большая черная губка с открытыми высокими устьицами, похожими на конусы вулканов. Такую губку неплохо оторвать от скалы и разрезать бритвой пополам, внутри у нее иногда можно найти какое-нибудь интересное животное. Правда, в отместку губка зальет ваши руки слизью с отвратительным запахом чесночного перегара, который очень долго не проходит.

У берега и между скалами я собирал новые раковины для своей коллекции, и мне доставляла удовольствие не только красивая форма раковин, но и их необычайно выразительные названия. Я узнал, например, что остроконечная раковина, у которой один край вытянут наподобие полуперепончатых пальцев, называется «нога пеликана», а белая, почти круглая в основании коническая раковина, сходная по форме с улиткой-блюдечком, носила название «китайская шляпа».

Были там еще раковины «ковчег». Разъятые створки этой удивительной вроде сундучка раковины вполне можно сравнить (если у вас есть хоть капля воображения) с двумя маленькими ковчежками. Скрученная раковина «башня» заострена, как бивень нарвала, а раковина «волчок» расписана яркими зигзагами алого, черного и синего цвета. У подножия больших скал встречались блюдечки с названием «замочная скважина». На верхушке у этой раковины необычное, действительно в форме замочной скважины отверстие, через которое дышит ее обитатель. Но особенно радостно найти «морские ушки» – уплощенную слоисто-серую раковину с рядом отверстий на одной стороне. Если перевернуть эту раковину и вытащить из нее законного владельца, вам откроется вся ее внутренность, сияющая опаловыми и радужными красками невероятной красоты. В то время у меня еще не было аквариума, поэтому в одном уголке бухты я отгородил камнями заводь – футов восемь в длину и четыре в ширину, – где мог держать всю свою разнообразную добычу, почти не сомневаясь, что найду ее там и на следующий день.

Именно в этой бухточке мне удалось поймать своего первого краба-паука. Я бы наверняка прошел мимо него, вообразив, что это покрытый водорослями камень, если бы краб не сделал неосторожного движения. И по величине, и по форме тело его напоминало небольшую плоскую грушу с шипами на верхнем суженном конце и двумя выступами над глазами вроде рогов. Ноги и клешни у него были очень тонкие и длинные, но больше всего я удивился тому, что вся спина его и ноги были густо усеяны мелкими морскими водорослями, словно они росли у него из скорлупы. Меня очаровало это необыкновенное создание, я поднял его и торжественно понес в свою заводь. Держать его надо было очень крепко, так как он уже сообразил, что в нем распознали краба, и отчаянно пытался убежать, поэтому, когда мы добрались до заводи, почти все водоросли с него были посодраны.

Я посадил краба на мелком месте и, растянувшись на животе, стал следить сквозь прозрачную воду, что он будет делать дальше. Краб поднялся на своих высоких ногах, словно паук в погоне за жертвой, отбежал примерно на фут от того места, где я его посадил, и застыл как неживой. Так он просидел довольно долго, я уж даже решил, что он будет сидеть неподвижно всю первую половину дня и приходить в себя от пережитого потрясения, но краб вдруг вытянул тонкую, длинную клешню и очень деликатно, почти застенчиво, сорвал кусочек водоросли с ближайшего камня, поднес ко рту и стал жевать. Я думал, он ее ест, но это было вовсе не так. С угловатой грацией краб занес клешню за спину, осторожно нащупал местечко и прикрепил туда кусочек водоросли. Очевидно, он смочил основание водоросли слюной или каким-то сходным веществом, чтобы можно было прилепить ее к щитку. Я продолжал наблюдать за ним, а он медленно колесил по всей заводи и с самоотверженным усердием ученого-ботаника собирал разнообразные водоросли. Уже примерно через час спина его покрылась таким густым слоем растительности, что если б я на минуту отвел глаза, а краб застыл бы на месте, мне не сразу удалось бы определить, где он находится.

Заинтригованный таким хитроумным камуфляжем, я тщательно обыскал весь залив, нашел еще одного краба-паука и отгородил для него особый маленький бассейн с песчаным дном, где не было и признаков водорослей. Когда я посадил туда краба, вид у него был вполне довольный. На следующий день я принес из дому щеточку для ногтей (хозяином ее оказался Ларри) и, схватив несчастного краба, стал немилосердно скрести, пока ни на спине, ни на ногах у него не осталось и следа водорослей. Потом набросал в его запруду всякой всячины (раковинок волчков, кусочков коралла, миниатюрных актиний, мелких осколков бутылочного стекла, превращенных морем в невиданные драгоценности) и, присев рядом, стал наблюдать.

Несколько минут краб сидел не шелохнувшись – видно, приходил в себя после той унизительной чистки, какую я ему учинил. Затем, как бы не в состоянии до конца поверить в постигшую его злую участь, он поднял обе клешни над головой и очень осторожно потрогал спину. Наверно, вопреки всякой очевидности надеялся найти там хоть веточку водорослей. Он сделал несколько неуверенных шагов, остановился и с полчаса просидел в мрачном унынии, но потом все же преодолел свою подавленность и подошел к краю бассейна, пробуя протиснуться под темные камни ограды. Там он и остался сидеть, предаваясь грустным мыслям об исчезнувшей маскировке, а мне уж подоспело время возвращаться домой.

На следующее утро я пришел к заливу очень рано и, к своему восторгу, увидел, что в мое отсутствие краб времени даром не терял. Стараясь не поддаваться отчаянию, он украсил свой панцирь всем тем добром, что я для него оставил. Вид у него стал очень потешный, точно он оделся для карнавала. На спине вперемежку с обломками коралла торчали расписные раковинки волчков, а ближе к голове была прикреплена актиния – прямо-таки шикарная шляпка с лентами. Я наблюдал, как краб ползет по песчаному дну, и думал, что теперь он стал слишком уж бросаться в глаза, но вот он подполз к облюбованному им местечку под скалой и, на мое удивление, превратился просто в кучку раковин и коралловых обломков с парочкой актиний на верхушке.

Слева от моей бухты, примерно на расстоянии четверти мили от берега, расположен остров Пондиконисси, или Мышиный остров, – по форме почти равнобедренный треугольник. Весь он зарос олеандрами и высокими старыми кипарисами, приютившими белую церквушку и маленький домик рядом с ней. Жил на острове вреднющий старый монах в длинном черном одеянии и головном уборе наподобие цилиндра. Днем ему, очевидно, полагалось временами звонить в колокол в своей крохотной церквушке, а вечером он не торопясь отправлялся на лодке к видневшемуся невдалеке мысу, где стоял маленький монастырь и жили три древние монашки. Там он получал еду и чашку кофе, вел беседы (должно быть, о греховности современного мира), а когда заходящее солнце превращало тихие воды вокруг его острова в разноцветный шелковый муар, медленно плыл обратно сгорбившись, словно черный ворон, в своей скрипучей, подтекавшей лодке.

Как раз в те времена Марго, разочаровавшись в воздушных ваннах, решила испробовать другое целебное средство Матери Природы – морские купания. Каждое утро она поднималась около половины шестого, вытаскивала меня из постели, и мы вдвоем шли к морю, окунались в прозрачную воду, все еще прохладную от лунного сияния, и потом не спеша плыли к Пондиконисси.

Марго сразу же растягивалась на солнышке, а я с увлечением копался в мелкой воде. К сожалению, визиты наши на остров очень не нравились монаху. Не успевала Марго опуститься на скалу и принять эффектную позу, как по каменным ступеням длинной, ведущей к церквушке лестницы уже топал монах, грозил ей кулаком и извергал из глубин своей большой, косматой бороды потоки непонятных греческих слов. Марго встречала монаха светлой улыбкой и дружески махала рукой, что приводило его в бешеную ярость. Рассекая воздух своим черным одеянием, он носился в разные стороны и дрожащим, замусоленным перстом указывал на небеса, а потом на Марго. Это повторялось изо дня в день, и, поскольку словарный запас монаха не был обширным, мне в конце концов удалось запомнить несколько его излюбленных выражений. Когда я потом спросил у своего друга Филемона, что они значат, тот покатился со смеху. От хохота он почти не мог говорить, но все же я наконец понял, что монах осыпал Марго бранными словами, и самое мягкое среди них было «белая ведьма».

Однако со временем все это превратилось просто в игру. Отправляясь теперь на остров, мы прихватывали для монаха несколько сигарет, а он, завидев нас, слетал вниз по каменным ступеням, потрясал кулаком и грозил божьей карой. Исполнив таким образом свой долг, монах поддергивал рясу, садился на каменную ограду и благодушно курил наши сигареты. Иногда он даже возвращался к церквушке, чтобы принести нам горсть инжиру со своего дерева или свежего, сочного миндаля, который мы кололи на берегу двумя гладкими камнями.

Между Пондиконисси и моим любимым заливом цепочкой тянулись рифы, некоторые размером не больше стола, но иные и с маленький садик. Почти все они были с плоской верхушкой и не доходили до поверхности моря лишь дюйма на два, так что, если залезть на них и стоять наверху, издали может показаться, будто вы ходите по воде. Мне уже давно хотелось исследовать рифы, потому что там водились морские животные, каких не встретишь в мелких водах залива. Однако тут я столкнулся с непреодолимыми трудностями, потому что не мог взять с собой необходимого снаряжения. Как-то я попытался доплыть к одному из рифов с двумя большими стеклянными банками на шее и с сачком в руке, но на полпути обе банки вдруг разом наполнились водой и потянули меня вниз. Прошло несколько секунд, прежде чем я сумел избавиться от них и вынырнуть на поверхность. Пока я отдувался и отплевывался, банки мои уже лежали в глубине вод, покачивались, поблескивали и были так же недоступны, как если б оказались на Луне.

Однажды в знойный день я возился в своей бухточке, разыскивая там под камнями длинных, разноцветных червей немертин, и так увлекся своим занятием, что не заметил, как подошла лодка. Только когда под носом лодки зашуршал песок, я оглянулся. На корме, опершись о весло (все рыбаки гребли там одним веслом, взмахивая им в воде наподобие рыбьего хвоста), стоял молодой парень, загоревший почти до черноты. У него были темные кудрявые волосы, блестящие глаза, черные, как тутовая ягода, и ослепительно белые зубы, сверкавшие на загорелом лице.

– Ясу, – сказал он, – будь здоров.

Я ответил на приветствие, глядя, как ловко парень выскочил из лодки с небольшим ржавым якорьком в руках и закрепил его на берегу позади широкой гряды сухих водорослей. Потом он вернулся и по-приятельски сел рядом со мной, достав из кармана жестянку с табаком и папиросной бумагой. Одет он был только в драную фуфайку и штаны, бывшие когда-то синими, но теперь выгоревшие почти до белизны.

– Жарко сегодня, – поморщившись, сказал парень, а в это время его толстые загрубелые пальцы с необычайным проворством скрутили сигаретку.

Он прикурил от большой металлической зажигалки, глубоко затянулся и вздохнул, а потом, вздернув бровь, поглядел на меня своими ясными, как у малиновки, глазами.

– Ты не из тех иностранцев, что живут на том холме? – поинтересовался он.

К тому времени я уже вполне сносно говорил по-гречески и ответил ему, что да, мол, я из тех иностранцев.

– А другие? – спросил он. – Другие в доме, они кто?

Я уже давно знал, что все жители Корфу, в особенности крестьяне, любят порасспрашивать вас обо всем, да и сами расскажут вам все подробности своей личной жизни. Я объяснил ему, что другие в доме – это моя мама, два брата и сестра. Он кивнул с серьезным видом, будто это были сведения исключительной важности.

– А твой отец? – продолжал он расспросы. – Где твой отец?

Я объяснил, что отец умер.

– Бедняга, – откликнулся он с живым сочувствием. – И твоя несчастная мать осталась с четырьмя детьми на руках!

Он горестно вздохнул от столь тяжких мыслей, но потом успокоился и философски заметил:

– Такая уж она, жизнь. Ты что ищешь там под камнями?

Я постарался растолковать ему это получше, хотя мне всегда было трудно объяснить, почему меня так интересуют все эти противные на вид и совсем несъедобные животные.

– Как тебя зовут? – спросил он.

Я объяснил, что в греческом языке моему имени Джеральд больше всего подходит Герасимос, но что друзья называют меня Джерри.

– А меня зовут Таки, – сказал он. – Таки Танатос. Я живу в Беницесе.

Я спросил, что же он тут делает, в такой дали от своей деревни.

– По пути из Беницеса, – сказал он, – я все время ловил рыбу. Сейчас я поем и посплю, а к ночи зажгу огонь и поплыву обратно. Снова буду ловить рыбу.

Это известие сильно взволновало меня. Совсем недавно мы возвращались поздно вечером из города и, остановившись на дороге перед своим холмом, видели, как внизу медленно проплыла лодка с большой дуговой лампой на носу. Рыбак не торопясь вел лодку по мелкой темной воде, и круг света от его лампы ярко освещал морское дно, а когда лодка проходила мимо рифов, они все вспыхивали желтыми, бурыми, розовыми и лимонно-зелеными красками. Я сразу понял, какое это чудесное занятие, только у меня еще не было знакомых рыбаков. Теперь я с восторгом поглядел на Таки и сразу спросил, в какое время он начнет рыбную ловлю и собирается ли огибать рифы между этой бухтой и островом Пондиконисси.

– Я отправляюсь в десять часов, – ответил он. – Обойду остров, потом поплыву домой.

Я спросил, не может ли он взять меня с собой. И пояснил, что на рифах водится множество интересных животных, которых без лодки я добыть не могу.

– Отчего же не взять? – ответил он. – Я буду ждать напротив Менелаоса. Приходи туда в десять. Обойдем рифы, и я снова высажу тебя у Менелаоса, а потом уж поплыву домой.

Я горячо заверил его, что в десять буду на берегу, потом свистнул Роджеру, схватил сачок и бутылки и поспешил убраться, пока Таки не передумал. Оказавшись на порядочном от него расстоянии, я замедлил шаг и стал напряженно думать, как бы уговорить своих домочадцев, и в особенности маму, отпустить меня в десять часов в море.

Маму, как известно, всегда беспокоило мое нежелание отдыхать в жаркую пору дня. Я объяснял ей, что это самое лучшее время для насекомых и подобной живности, только мама не считала это веским доводом. А по вечерам, как раз в то время, когда происходило что-нибудь особенно интересное (например, словесная перепалка между Ларри и Лесли), мама сердито ворчала:

– Пора в постель, милый. Не забывай, что днем ты совсем не спал.

Я понимал, что именно это обстоятельство может стать препятствием для моей ночной рыбной ловли. Сейчас еще только три часа, и, конечно, в эту пору все в доме спят без задних ног за закрытыми ставнями. Лишь к половине шестого они начнут просыпаться и загудят, как сонные мухи.

Я что есть духу помчался к дому, а ярдах в ста от него на минуту остановился, снял рубашку и старательно обернул ею банки, чтобы не выдать себя ни стуком, ни звоном, а Роджеру наказал молчать под страхом смерти. Мы осторожно прокрались в дом и, словно тени, скользнули в мою спальню. Роджер, затаив дыхание, уселся посреди комнаты и с заметным удивлением стал следить, как я раздеваюсь и ложусь в постель. У него вовсе не было уверенности, что такое поведение можно одобрить. Ведь впереди у нас, думал он, еще целых полдня чудеснейших приключений, а я вдруг собрался спать. Пес попробовал было заскулить, но я так свирепо цыкнул на него, что он, поджав обрубок хвоста, залез под кровать и улегся там с печальным вздохом. Я взял книжку и попытался читать. Комната с закрытыми ставнями превратилась как бы в прохладный зеленый аквариум; на самом же деле воздух в ней был горячий и душный, и по моим ребрам струйками стекал пот. Я ворочался на взмокшей уже простыне и удивлялся: что уж такого хорошего находят люди в этом послеполуденном сне? Какой им от него прок? Мне было неясно, как они вообще могут уснуть. И именно в этот момент я мигом погрузился в сон.

Проснулся я в половине шестого и заспанный вышел на веранду, где все уже пили чай.

– Боже мой! – воскликнула мама. – Неужели ты спал?

Я сказал, как бы между прочим, что сегодня мне было полезно отдохнуть.

– Может, ты нездоров, милый? – забеспокоилась мама.

Я ответил, что совсем здоров, а отдыхать решил потому, чтобы сберечь к вечеру силы.

– А что случилось, милый? – спросила мама. Стараясь держаться со всей возможной для меня небрежностью, я сказал, что отправляюсь в десять часов в море с одним рыбаком, который берет меня с собой на ночной лов. Потом объяснил, что некоторые животные выходят только ночью и это самый лучший способ добыть их.

– Надеюсь, – угрожающе произнес Ларри, – это не означает, что у нас в доме на пол начнут шлепаться спруты и морские угри. Ты лучше не пускай его, мама, а то не успеешь опомниться, как весь дом и по виду, и по запаху станет похож на рыбные ряды.

Я в запальчивости ответил, что вовсе не собираюсь тащить животных в дом, я посажу их прямо в свой специальный бассейн в заливчике.

– Десять часов – это очень поздно, милый, – сказала мама. – Когда же ты вернешься?

Я отважно солгал, что рассчитываю вернуться к одиннадцати.

– Ладно, оденься только потеплее, – сказала мама. Она всегда думала, что если на мне не будет шерстяной фуфайки, то, несмотря на тихие, теплые ночи, я обязательно схвачу двустороннее воспаление легких.

Честно пообещав тепло одеться, я допил чай и потом около часа проверял и осматривал снаряжение. С собой я брал сачок с длинной ручкой, большую бамбуковую палку с тремя проволочными крюками на конце, чтобы подтягивать к себе для осмотра скопления морских водорослей, восемь стеклянных банок с широким горлом и несколько коробочек и жестянок для ракушек и крабов. Удостоверившись, что мамы поблизости нет, я надел под шорты купальные трусики, а на дне коллекционной сумки спрятал полотенце. Ведь за некоторыми образцами мне наверняка придется нырять. Если б мама знала, что я собираюсь прыгать в воду, ее страх перед двусторонним воспалением стал бы в сто раз сильнее.

Без четверти десять я закинул за спину сумку и с фонариком пошел через оливковые рощи. На звездном небе виднелся бледный, тусклый серпик луны, почти не дававший света. В темноте среди олив мерцали изумрудные огоньки светлячков и было слышно, как окликают друг друга совы – тоинк, тоинк!

Когда я подошел к берегу, Таки сидел в лодке и курил. Он уже зажег на носу лампу. Она отбрасывала в воду круг яркого света и сердито шипела, распространяя сильный запах чеснока. Я сразу заметил, как много живности привлекал ее свет. Из своих норок выплыли бычки и морские собачки, расположились на покрывших камни водорослях и, поглатывая воду, сидели там с надутыми мордочками – совсем как публика в театре, ждущая поднятия занавеса. Кругом сновали береговые крабы, на каждом шагу они останавливались и, деликатно отщипнув кусочек водоросли, затискивали ее в рот. То и дело появлялись раковины волчков, их таскали на себе маленькие, сердитые на вид раки-отшельники, сменившие законных владельцев.

Я положил свое снаряжение на дно лодки и со вздохом удовлетворения сам забрался в нее. Таки оттолкнулся от берега, взял одно весло и, действуя им как шестом, повел лодку через мелководье по скоплениям бурых водорослей, которые тихо шуршали, задевая борта лодки. На глубоком месте он приладил оба весла и стал грести. Двигались мы очень медленно, Таки не отрывал глаз от светлого нимба, озарявшего морское дно футов на двенадцать в разные стороны, и что-то напевал про себя. Ритмично поскрипывали уключины. У одного борта лежал восьмифутовый шест с пятью устрашающими зубьями на конце. На носу я заметил бутылочку с оливковым маслом – непременную часть снаряжения рыбака. При легком ветре, когда на воде появляется рябь, стоит только побрызгать из бутылочки, и взбаламученная поверхность моря чудесным образом успокаивается. Мы медленно подбирались к черному треугольнику Пондиконисси, туда, где были рифы, и, когда подошли к ним, Таки на минуту перестал грести и сказал:

– Сначала мы поколесим тут немного, пока я не поймаю что-нибудь, а потом уж высаживайся на рифах и лови что хочешь.

Я охотно согласился. Мне очень хотелось посмотреть, как Таки будет действовать своей огромной острогой. Лодка медленно стала огибать самый большой риф. Свет озарял удивительные подводные скалы, покрытые розовыми и багряными водорослями, похожими на пушистые дубы. Склонившись над водой, я вообразил себя птицей, парящей на распахнутых крыльях над пестрым осенним лесом.

Вдруг Таки перестал грести и осторожно погрузил весла в воду, чтобы затормозить ход. Лодка была уже почти неподвижной, когда он взялся за острогу.

– Гляди, – сказал он, показывая на песчаное дно под нависшей подводной скалой. – Скорпиос.

Сначала я ничего не увидел, но потом понял, куда он показывает. Там, на песке, лежала рыба фута два в длину. На спине у нее поднимался целый лес острых колючек наподобие гребня дракона, по песку распластались огромные плавники. Голова у рыбы была необычайно широкая, с золотыми глазами и сердитым, надутым ртом. Но больше всего меня поразила ее расцветка. Рыба была окрашена в красные тона – от алого до винного – и усеяна белыми точками и пятнами. Вид у этой яркой красотки, лежавшей на песке, был очень самоуверенный и очень опасный.

– У нее вкусное мясо, – прошептал, к моему удивлению, Таки, потому что рыба казалась мне исключительно ядовитой.

Таки осторожно опустил острогу в воду и постепенно, дюйм за дюймом, стал подводить к рыбе зубцы с зазубринами. Все было тихо, слышалось только сердитое шипение лампы. Острога медленно приближалась к рыбе. Я затаил дыхание. Эта крупная, златоглазая рыба, думал я, уж наверняка заметит свой надвигающийся рок. Взмахнет вдруг хвостом, поднимет вихрь песка – и поминай как звали. Но нет, она все еще лежит там и с важным видом поглатывает воду. Когда зубцы были уже в футе от нее, Таки остановился. Я видел, как его рука, сжимавшая острогу, чуть переменила положение. Какую-то секунду, хотя мне она показалась вечностью, он стоял не шелохнувшись и вдруг с такой быстротой, что я попросту не увидел этого движения, всадил все пять зубьев прямо в затылок большой рыбьей головы. Взметнулось облако песка и крови, и рыба закрутилась и задергалась на зубьях. Она так взвивалась, что колючки на ее спине втыкались в острогу. Но вырваться ей было невозможно: Таки слишком ловко нанес свой удар. Быстро перебирая руками он вытащил из воды шест, и рыба, переброшенная через борт, забилась на дне лодки. Я пододвинулся ближе, чтобы помочь Таки снять ее с зубьев, но он резко оттолкнул меня назад.

– Осторожно, – сказал он. – Скорпиос опасная рыба.

Я смотрел, как он лопастью весла снимает рыбу с остроги, и, хотя ей, по существу, уже полагалось быть мертвой, она все еще извивалась и билась и норовила вонзить в борт лодки свои острые спинные колючки.

– Гляди, гляди, – сказал Таки. – Понимаешь теперь, почему мы называем ее скорпиос? Если бы ей удалось вонзить в тебя эти колючки, святой Спиридион, какая бы это была боль! Тебе пришлось бы немедленно идти в больницу.

Ловко действуя веслом и острогой, Таки поднял скорпену в воздух и швырнул в пустую банку из-под керосина, где она никому не могла причинить вреда. Я спросил, почему ее считают вкусной, если она такая ядовитая.

– А-а, – произнес Таки, – это только ее колючки. Их срезают, а мясо у нее сладкое как мед. Я тебе ее отдам, когда будешь уходить домой.

Он снова взялся за весла, и лодка, поскрипывая, заскользила вдоль рифа. Через некоторое время Таки опять остановился. Дно в этом месте было песчаное, лишь кое-где зеленели пучки молодых водорослей. Он вновь замедлил ход лодки и взялся за острогу.

– Гляди, – сказал он. – Осьминог.

От волнения у меня захватило дух, потому что до сих пор я видел только мертвых осьминогов, которых продавали в городе, и был уверен, что они совсем не похожи на живых. Но как я ни таращил глаза, песчаное дно казалось совсем безжизненным.

– Вон там, там, – показывал Таки, осторожно опуская острогу в воду. – Не видишь? У тебя что, глаза на затылке? Ну вот, смотри, я почти касаюсь его.

Но я все еще ничего не видел. Таки опустил острогу еще на фут.

– Ну, теперь видишь, дурачок? – засмеялся он. – Как раз под зубьями.

И вдруг я увидел. Я и раньше смотрел туда, но осьминог был такой серый и так сливался с песком, что отличить его от морского дна было почти невозможно. Он лежал на песке, окруженный щупальцами, из-под его лысой куполообразной головы на нас смотрели жутко человеческие, несчастные глаза.

– Большой, – сказал Таки.

Он слегка передвинул пальцы, сжимавшие острогу, но движение было неосторожным. Осьминог мгновенно сменил свою тусклую, песочно-серую окраску на яркую, зеленую, с изумительными переливами, выпустил из сифона струю воды и под ее прикрытием бросился сквозь тучи песка наутек. Он несся по воде с откинутыми назад щупальцами, напоминая летящий аэростат.

– А, гаммото! – воскликнул Таки.

Он бросил острогу, схватился за весла и быстро последовал за осьминогом. Осьминог, по-видимому, трогательно верил в свой камуфляж, так как футов через тридцать снова опустился на дно.

Таки опять подвел к нему лодку и стал опускать острогу в воду. На этот раз он действовал осторожнее. Когда зубья были всего в футе от куполообразной головы осьминога, Таки крепче сжал в руке острогу и направил ее в цель. Закружился облаком серебряный песок, задергались, заколотились щупальца, обвились вокруг остроги. Из тела осьминога вылетела струя чернильной жидкости, заколыхалась черным кружевным занавесом и, как дым, поползла над песком. Таки теперь смеялся от радости. Он быстро вытащил острогу наверх, и, когда переваливал осьминога в лодку, два щупальца присосались к борту. Таки сделал резкий рывок, и щупальца отстали с таким звуком, будто отдирался липкий пластырь, только в тысячу раз громче. Ухватившись за круглое скользкое тело осьминога, Таки ловко снял его с зубьев, а потом, к моему изумлению, подхватил эту корчившуюся голову медузы и приставил к своему лицу. Щупальца обвились вокруг его лба, шеи, щек, и присоски оставляли белые следы на смуглой коже. Старательно выбрав местечко, Таки вдруг впился зубами в самую сердцевину осьминога, мотнул головой и хрустнул зубами, будто терьер, переломивший крысиный позвоночник. Очевидно, он перекусил какой-то жизненно важный нервный узел, потому что щупальца сразу оторвались от его головы и повисли как плети. Только у самых кончиков они еще чуть дергались и извивались. Таки бросил осьминога туда же, где лежала скорпена, сплюнул за борт и, зачерпнув в сложенные ладони морской воды, прополоскал рот.

– Ты принес мне удачу, – сказал он с улыбкой и вытер губы. – Не каждую ночь мне попадается и осьминог, и скорпиос.

Но, видно, удача Таки на этом и оборвалась. Сколько мы потом ни объезжали вокруг рифа, нам больше ничего не удалось поймать. В одном месте мы видели голову мурены, высунувшуюся из отверстия в рифе, – злющая на вид голова размером с голову небольшой собаки. Но когда Таки опустил в воду острогу, мурена спокойно, с большим достоинством и мягкой грацией скрылась в глубинах рифа. Больше мы ее не видели. Лично меня это только обрадовало, так как мурена была, вероятно, не меньше шести футов в длину, а схватиться в едва освещенной лодке с шестифутовой муреной было таким испытанием, что даже я, страстный натуралист, мог вполне без него обойтись.

– Ну что ж, – философски заметил Таки. – Поедем теперь за твоей добычей.

Он подвез меня к самому большому рифу и со всем снаряжением высадил на его плоскую верхушку. Вооружившись сачком, я бродил вдоль краев рифа, а Таки вел лодку футах в шести позади и освещал эту затаенную красоту. Там было столько разнообразных животных, что я не надеялся поймать их всех.

Были там хрупкие, золотисто-алые морские собачки и какие-то крохотные, размером с половину спички, ярко-красные рыбки с большими черными глазами и еще одни такого же размера – серо-голубые вперемежку с лазурью. Кроваво-красные и ломкие офиуры, или змеехвостки, с их тонкими, длинными, колючими лучами, которые беспрерывно то скручивались, то раскручивались. Захватывать их сачком надо очень осторожно, малейший толчок – и они с отчаянной щедростью расшвыривают все свои лучи.

Были там улитки-туфельки; если их перевернуть, то с обратной стороны на одной половине увидишь отчетливый выступ, так что вся раковина действительно похожа на разношенную домашнюю туфлю для подагрической ноги. Были там еще раковины ципреи, одни белоснежные, слегка ребристые, другие бледно-кремовые, густо усеянные багряно-черными точками. По расщелинам скал, как огромные мокрицы, торчали раковины хитонов длиной около двух с половиной дюймов. В одном месте я заметил маленькую каракатицу размером со спичечный коробок и чуть не свалился с рифа, пытаясь поймать ее. К моему величайшему огорчению, ей удалось удрать. Уже через полчаса я обнаружил, что все мои банки, склянки и коробки набиты до отказа, и мне волей-неволей пришлось сворачиваться.

Таки в очень веселом расположении духа доставил меня к моей любимой бухте и стал с интересом наблюдать, как я осторожно вынимаю свои образцы и пересаживаю их в заводь. Потом мы поехали к пристани у Менелаоса. Когда я вышел из лодки, Таки взял веревочку, продел ее сквозь жабры теперь уж мертвой скорпены и вручил мне.

– Передай своей маме, – сказал он, – что ее надо готовить с красным перцем и оливковым маслом и есть с картошкой и молодыми кабачками. Это очень вкусно.

Я поблагодарил его за рыбу и за то, что он так долго возился со мной.

– Порыбачим еще разок, – сказал он. – Я буду здесь через неделю. В среду или четверг. Дам тебе знать, когда приеду.

Я поблагодарил и сказал, что буду ждать с нетерпением. Таки оттолкнул лодку от берега и с шестом в руках повел ее через мелкие места, направляясь к Беницесу.

Вслед ему я крикнул: «Будь счастлив!»

Я повернулся и устало побрел вверх по холму. К моему ужасу, оказалось, что уже половина третьего ночи. У мамы теперь, конечно, нет никаких сомнений, что я утонул, попал в пасть акулы или со мной случилось что-нибудь не менее страшное. Однако я надеялся задобрить ее скорпеной.

Глава четвертая. МИРТОВЫЕ ЧАЩИ

Примерно в полумиле от нашего дома, с северной стороны, оливковые рощи редеют, и их сменяет плоская котловина площадью акров в пятьдесят-шестьдесят. Оливковых деревьев здесь нет, кругом раскинулись только заросли миртов с сухими, каменистыми прогалинами, где красуются необыкновенные канделябры чертополоха, сияющие яркими голубыми огнями, и большие чешуйчатые луковицы морского лука.

Это было мое любимое место охоты, так как здесь обитало множество замечательных животных. Мы с Роджером устраивались в пахучей тени миртовых кустов и наблюдали, как мимо нас проносится масса разнообразных насекомых. В определенное время дня среди миртовых ветвей царило такое же оживление, как на главной улице города.

В миртовых чащах было полно богомолов, крупных, дюйма в три, с ярко-зелеными крыльями. Они раскачивались среди ветвей на своих тонких ногах, подняв в притворной молитве переднюю пару ног, оснащенных страшными коготками. Их заостренные личики с выпуклыми, соломенного цвета глазами вертелись то в одну, то в другую сторону, ничего не пропуская. Если белая капустница или перламутровка опускалась на глянцевый листок мирта, богомол приближался к ней с большой осторожностью, двигаясь почти незаметно. Он то и дело останавливался, чтобы покачаться на ногах и тем самым заставить бабочку поверить, будто это всего лишь взъерошенный ветром листок.

Однажды я видел, как богомол подкрался и напал на большого махаона, который, пошевеливая крыльями, грелся на солнышке и в задумчивости о чем-то мечтал. Однако в последнюю минуту богомол оступился и вместо того, чтобы схватить махаона за тело, как он собирался сделать, вцепился ему в крыло. Вздрогнув, махаон вышел из транса и взмахнул крыльями с такой силой, что передняя часть богомола приподнялась над листвой. Еще несколько сильных взмахов, и, к досаде богомола, махаон, припадая на один бок, улетел с оборванным крылом. С философским спокойствием богомол уселся на лист и стал уничтожать кусок крыла, оставшийся у него в коготках.

Под камнями среди чертополоха ютилось поразительное множество всевозможных тварей, хотя земля в этом месте, выжженная солнцем, была сама как камень и такая горячая, что на ней можно было зажарить яичницу. Здесь водились зверюги, от которых меня всегда пробирала дрожь. Это были плоские многоножки около двух дюймов в длину, с густой бахромой очень длинных тонких ног с обеих сторон. Многоножки были такие плоские, что сумели бы проникнуть в самую незначительную щель, и двигались с огромной скоростью, скорее скользили по земле, чем бежали, – так катится плоский камешек по льду. По-латыни они называются Scutergeridae, и я не представляю себе более подходящего названия для этих созданий, которые так противно передвигаются.

В разных местах среди камней можно было увидеть пробуравленные в твердой земле отверстия, каждое размером с монету в полкроны или побольше. Внутри они обтянуты шелковой паутиной, а над входом паутина расстилается кольцом в три дюйма. Это норы тарантулов, огромных жирных пауков шоколадного цвета в рыжих крапинках. С раскинутыми ногами они занимают пространство, равное, пожалуй, величине кофейного блюдечка, а тело у них – с половинку небольшого грецкого ореха. Это очень сильные, быстрые и безжалостные охотники, удивительные по своей злой смышлености. Охотятся тарантулы в основном ночью, но иногда и в дневное время можно увидеть, как они торопливо шагают среди чертополоха на своих длинных ногах и выискивают жертву. Обычно при виде человека они удирают и скрываются среди миртов, но однажды я видел паука, который так увлекся охотой, что подпустил меня совсем близко.

Он сидел на стебле голубого чертополоха футах в шести или семи от своей норы, шевелил передними ногами и внимательно оглядывал все вокруг, напоминая охотника, который вскарабкался на дерево, чтоб посмотреть, нет ли поблизости дичи. Так продолжалось минут пять. Затем паук слез с чертополоха и с решительным видом устремился куда-то, словно высмотрел для себя добычу со своей наблюдательной вышки. Оглядевшись, я нигде не заметил никаких признаков жизни. К тому же я вовсе не был уверен, что у тарантула может быть такое острое зрение. Однако шагал он очень уверенно и вскоре оказался у зарослей коикса (или слез Иова), красивого дрожащего злака, у которого головки с семенами напоминают плетеные батончики хлеба. Подойдя ближе, я вдруг сообразил, за какой дичью охотится тарантул. Поя нежными метелочками светлой травы виднелось гнездо жаворонка и в нем четыре яйца. Из одного яйца только что вылупился розовый, пушистый птенчик, который все еще барахтался в обломках скорлупы.

Прежде чем я успел сделать что-нибудь разумное для спасения птенчика, тарантул перешагнул через край гнезда. Секунду помедлив, это страшное чудовище быстро притянуло к себе дрожавшего малыша и запустило ему в спину свои длинные изогнутые жвалы. Птенчик раза два чуть слышно пискнул и, широко раскрыв рот, задергался в волосатых объятиях паука. Скоро подействовал яд. Малыш на мгновение застыл и потом, обмякнув, безжизненно поник. Паук сидел неподвижно, пока не убедился, что яд сделал свое дело. Тоща он повернулся и зашагал прочь, сжимая в своих челюстях болтавшегося птенца. Он напоминал длинноногую собаку со своей первой в сезоне куропаткой в зубах. Нище не останавливаясь, тарантул быстро добрался до своей норы и исчез там вместе со слабеньким, жалким тельцем птенчика.

Меня эта встреча поразила по двум причинам: во-первых, я даже не представлял, что тарантул может справиться с таким крупным живым существом, как птенец, во-вторых, мне было непонятно, откуда он знал, что в траве есть гнездо. А он, несомненно, это знал, так как без колебания шел прямо к нему. От чертополоха до гнезда было около тридцати пяти футов (как я определил шагами); с такого расстояния, думалось мне, ни один паук не сумеет увидеть так хорошо замаскированное гнездо и птенца в нем. Оставался только запах, но и тут (хотя я и знал о способности животных улавливать тончайшие запахи, недоступные нашим грубым ноздрям) надо было обладать сверхъестественным обонянием, чтобы в такой безветренный день учуять на расстоянии тридцати пяти футов птенца жаворонка. Я мог придумать только одно объяснение: паук обнаружил это гнездо во время своих прежних прогулок и потом время от времени проверял, не появился ли там птенец. Однако такое объяснение меня не удовлетворяло. Ведь я наделял паука способностью мыслить, а этой способностью он, конечно, не обладал. Даже мой оракул Теодор не смог удовлетворительно разрешить эту загадку. Я же знаю только одно: несчастной паре жаворонков в тот год не удалось вырастить ни единого птенца.

Из других обитателей миртовой чаши мое воображение особенно занимали личинки муравьиного льва. Взрослые муравьиные львы бывают разной величины и почти всегда отличаются довольно серой расцветкой. Они похожи на свихнувшихся, растрепанных стрекоз. Крылья у них вроде бы совсем не пропорциональны телу, и при полете муравьиные львы отчаянно колотят ими воздух, словно им приходится прилагать огромные усилия, чтобы не хлопнуться наземь. Это очень добродушные, ленивые создания, не способные никого обидеть, чего не скажешь об их личинках. Так же как хищная личинка стрекозы в пруду, действует и личинка муравьиного льва на сухих песчаных участках среди миртовых кустов. На присутствие этих личинок указывают лишь необычные конические ямки в тех местах, где почва достаточно мелкозернистая и мягкая для рытья. Когда мне первый раз встретились такие воронки, я даже представить себе не мог, кто их нарыл. Может, это мыши раскапывали тут какие-нибудь корешки? Я и не знал, что у основания каждой воронки, зарывшись в песок, сидит архитектор, всегда наготове, всегда начеку, опасный, как скрытый капкан. Потом я увидел одну из этих воронок в действии и впервые понял, что это не только жилье личинки, но и гигантская ловушка.

Вот суетливо пробегает какой-то муравей (мне неизменно представлялось, что, бегая по своим делам, муравьи всегда напевают про себя), это может оказаться мелкий черный хлопотливый муравей или же один из тех крупных красных одиночных муравьев, которые шныряют кругом, обратив к небу, как зенитное орудие, свое красное брюшко. Но какого бы вида ни был муравей, стоит ему только переступить через край одной из этих ямок, и он сразу же почувствует, что ее склоны движутся, он сам соскальзывает вниз, к основанию воронки. Муравей повернет обратно и попробует выкарабкаться из ямки, но земля или песок под его ногами начнет сползать вниз маленькими лавинами. Когда одна из лавин достигает основания воронки, это служит для личинки сигналом, что пора начинать действия. И тут на муравья скорым пулеметным огнем обрушивается песок или земля, которую личинка с поразительным проворством выбрасывает головой со дна ямки. На неустойчивом склоне под непрерывным обстрелом муравей теряет точку опоры и позорно катится на дно. Из песка мгновенно высовывается голова личинки, плоская, похожая на муравьиную, с парой огромных, изогнутых наподобие серпов челюстей. Они вонзаются в тело несчастного, и личинка снова скрывается под песком, унося отбивающегося муравья в его могилу. Так как я считал, что личинки муравьиного льва одерживают нечестную победу над простодушными и довольно серьезными муравьями, я без сожаления выкапывал их из ямок, относил домой и держал в маленьких марлевых клетках, пока они не превращались во взрослых муравьиных львов. Если это были новые для меня виды, я присоединял их к своей коллекции.

Как-то нас с Роджером захватила одна из тех бурных гроз, когда небо становится иссиня-черным и молнии покрывают его густой серебряной филигранью. Вскоре начался дождь. Он сыпался крупными, тяжелыми каплями, теплыми, как парное молоко. Когда гроза отошла, промытое небо засияло чистой голубизной, словно яйцо завирушки. От влажной земли поднимались удивительно пряные, почти гастрономические запахи – яблочного пирога или кекса, а подсыхающие на солнце стволы олив дымились, будто охваченные огнем.

Мы с Роджером любили эти летние грозы. Хорошо было шлепать по лужам и чувствовать, как твоя одежда намокает под теплым дождем. Роджеру, кроме того, было очень приятно полаять на молнии. Когда дождь прекратился, мы прошлись по миртовым зарослям. Я надеялся, что после грозы некоторые животные выйдут из своих укрытий, где они обычно прячутся от жары. И в самом деле, по миртовой ветке навстречу друг другу тихо скользили две жирные улитки медово-янтарного цвета и призывно шевелили рожками. Я знал, что в разгар лета эти улитки обычно впадают в спячку. Прикрепившись к подходящей ветке, они затягивают вход в раковину тонкой, как бумага, крышечкой и отступают в глубину своих спиралей, чтобы сберечь влагу в теле, защитить ее от палящих лучей солнца. Бурная гроза, очевидно, пробудила улиток и привела в радостное, романтическое настроение. Они продолжали ползти навстречу друг другу, пока их рожки не соприкоснулись.

В этот момент улитки остановились и посмотрели в глаза друг другу долгим, серьезным взглядом. Потом одна из них слегка переменила положение, давая дорогу другой. Когда обе улитки оказались рядом, произошло нечто такое, что заставило меня не поверить собственным глазам. Из бока одной улитки и одновременно из бока другой выскочило что-то вроде маленьких белых стрел на тоненькой белой ниточке. Стрела из первой улитки пронзила бок второй улитки и исчезла там, а стрела из второй улитки таким же образом вонзилась в бок первой. И вот они сидят рядышком, бок о бок, связанные двумя белыми ниточками, словно два парусных корабля, счаленные канатами.

Уже одно это было настоящим чудом, но потом пошли еще более удивительные чудеса. Ниточки стали постепенно укорачиваться и притягивать улиток друг к другу. Я глядел во все глаза, чуть ли не задевая улиток носом, и сделал невероятный вывод: каждая улитка с помощью какого-то механизма в своем теле (наподобие лебедки) сматывала канатик и подтягивала к себе другую улитку, пока обе они не оказались крепко притиснутыми друг к другу. Тела их были сцеплены слишком плотно, и я не сумел разглядеть, что там в точности происходило. В таком экстазе улитки просидели минут пятнадцать, а потом, даже не кивнув, так сказать, друг другу на прощание, расползлись в разные стороны. Ни у той, ни у другой не осталось и следа от стрел или ниточек, и ни одна не выражала какого-либо восторга по поводу успешного завершения романа.

Меня так потрясло все виденное, что я едва дождался следующего четверга, когда к нам пришел Теодор и я смог рассказать ему обо всем. Слушая мое красноречивое описание, Теодор чуть покачивался на носках и серьезно кивал головой.

– Ага, да, – произнес он, когда я закончил свой рассказ. – Тебе, знаешь ли… гм… необыкновенно повезло. Я много раз наблюдал за улитками и никогда этого не видел.

Я спросил, не померещились ли мне все эти стрелы и ниточки.

– Нет, нет, – сказал Теодор. – Все абсолютно правильно. Стрелы состоят из такого… гм… вещества… нечто вроде кальция, и, когда они проникают в улитку, они исчезают… растворяются. Видимо, можно считать, что стрелки вызывают своего рода покалывание, которое улиткам… гм… очевидно, нравится.

Потом я спросил, верно ли, что улитки сматывают свои ниточки.

– Да, да, совершенно верно, – сказал Теодор. – У них, видно, есть… гм… какой-то механизм внутри, который может тянуть ниточку обратно.

Я сказал, что никогда не видел ничего более удивительного.

– Да, конечно. Это удивительно, – согласился Теодор и потом добавил нечто такое, от чего у меня захватило дух. – Когда они сближаются… гм… мужская половина одной улитки соединяется с женской половиной другой и… э… наоборот, так сказать.

Прошло несколько секунд, прежде чем я сумел осмыслить это поразительное сообщение, а потом осторожно спросил, верно ли я понял, что каждая улитка одновременно и самец и самка.

– Гм. Да, – сказал Теодор. – Гермафродит.

Он потеребил бороду, в глазах его сверкнул огонек. Ларри, у которого обычно с лица не сходило страдальческое выражение, когда мы с Теодором обсуждали вопросы естествознания, тоже был изумлен этой поразительной новостью о жизни улиток.

– Вы, конечно, шутите, Теодор? – спросил он. – Неужели вы хотите сказать, что каждая улитка одновременно и самец и самка?

– Да, конечно, – ответил Теодор и с великолепной сдержанностью добавил: – Это очень любопытно.

– Вот это да! – выпалил Ларри. – Я считаю, что это несправедливо. Все эти проклятые слизняки блуждают как помешанные по кустам и обольщают друг друга, переживая и те и другие чувства. Почему же человеческий род не получил такого дара? Вот что мне интересно.

– Ага. Но ведь тогда вам пришлось бы откладывать яйца, – заметил Теодор.

– Действительно, – сказал Ларри, – зато какой бы это был чудесный предлог отказаться от приглашения на коктейль. Вы, например, говорите: «Ужасно сожалею, что не могу прийти. Мне надо высиживать яйца».

Теодор фыркнул.

– Улитки не высиживают яиц, – объяснил он. – Они зарывают их во влажную землю и больше о них не думают.

– Замечательный способ воспитывать детей, – неожиданно и с большой убежденностью произнесла мама. – Если б я могла зарыть всех вас во влажную землю и больше ни о чем не думать!

– Очень нехорошо, жестоко так говорить, – сказал Ларри. – Это может оставить у Джерри комплекс на всю жизнь.

Но если разговор и оставил у меня комплекс, то он был связан с улитками, и я уже замышлял с Роджером крупные экспедиции по сбору улиток. Собрать их целые десятки, принести домой и держать в банках, чтобы можно было наблюдать сколько душе угодно, как они будут пускать друг в друга любовные стрелы. Однако, хотя я и собрал за несколько недель сотни улиток, держал их в банках и окружал всяческой заботой и вниманием (даже изображал для них с помощью лейки грозовой ливень), добиться от них я ничего не мог.

Только еще раз увидел я эту необычную любовную игру, когда мне удалось добыть пару огромных виноградных улиток, которые водились на каменистых склонах горы Десяти святых. А добраться туда и поймать этих улиток я смог только потому, что мама купила мне ко дню рождения маленького ослика, о котором я страстно мечтал.

Хотя с самого приезда на Корфу я видел, что тут очень много ослов – на них, можно сказать, держалось все сельское хозяйство острова, – но они как-то не занимали особенно моих мыслей, до тех пор пока мы не побывали на свадьбе Катерины. Там я увидел массу ослов с ослятами, многим из которых было всего лишь несколько дней от роду. Меня очаровали их вздутые коленки, огромные уши, неуверенные, дрожащие шаги, и я решил, что у меня непременно будет свой собственный ослик.

Стараясь обработать маму в этом направлении, я объяснил ей, что ослик, который будет возить меня и мое снаряжение, позволит мне забираться гораздо дальше от дома. Почему, спрашивал я, мне нельзя было бы его получить, скажем, к Рождеству? Потому, отвечала мама, что, во-первых, они стоят очень дорого, во-вторых, именно в то время не бывает новорожденных ослят. Но если они так дорого стоят, продолжал я, то пусть это будет один подарок-и к Рождеству, и ко дню рождения. Я бы охотно отказался от всех других подарков и променял их на осла. Мама сказала, что она посмотрит, а это, как я знал по горькому опыту, в общем означало, что она забудет обо всем в самое ближайшее время. Когда подошел день моего рождения, я еще раз выложил все свои доводы в пользу приобретения осла, но мама только повторила, что мы, мол, посмотрим.

Спустя некоторое время в оливковой роще, как раз за маленьким садиком, появился Костас, брат нашей служанки, с огромной связкой бамбука на плечах. Весело насвистывая, он принялся рыть в земле ямки и забивать в них бамбуковые колья, так что они образовали небольшой квадрат. Глядя на Костаса сквозь ограду из фуксий, я заинтересовался, что это он там такое делает, и, свистнув Роджеру, отправился посмотреть.

– Строю дом, – сказал Костас. – Для твоей мамы.

Я удивился. Для чего это маме понадобился бамбуковый дом? Может, она решила спать тут, на воздухе? Нет, это маловероятно. Зачем, спросил я у Костаса, нужен маме бамбуковый дом?

– Кто его знает? – ответил он и поглядел на меня туманным взором. – Может, она хочет держать тут растения или хранить сладкий картофель на зиму.

Я подумал, что это маловероятно. Через полчаса мне уже наскучило смотреть на Костаса, и мы пошли с Роджером гулять.

На следующий день остов бамбукового домика был уже готов, Костас переплетал теперь его камышом, чтобы стены и крыша стали крепкими и плотными. Еще день, и постройка была закончена. Выглядела она точь-в-точь как хижина Робинзона Крузо, которую он построил в самом начале. Когда я спросил у мамы, для чего ей нужен этот домик, она ответила, что в точности еще не знает, но для чего-нибудь он пригодится. Такой неопределенной информацией мне и пришлось довольствоваться.

Накануне моего дня рождения все стали вести себя несколько более странно, чем всегда. Ларри, например, ходил по всему дому и выкрикивал «ату!», «апорт!» и другие охотничьи словечки. Поскольку подобные штучки случались с ним довольно часто, я не придал им значения.

Марго таинственно шныряла по дому с какими-то свертками под мышкой. Однажды я столкнулся с ней в прихожей нос к носу и с удивлением заметил, что она держит в руках разноцветные украшения, оставшиеся с Рождества. Увидев меня, Марго испуганно вскрикнула и с видом пойманной преступницы бросилась в свою спальню, а я только рот раскрыл от изумления.

Даже Лесли и Спиро были сами не свои. Они то и дело уходили в садик на тайные совещания. Из тех обрывков фраз, которые мне удалось подслушать, я не сумел понять, что же они замышляют.

– На заднем сиденье, – говорил насупившись Спиро. – Честное слово, мастер Лесли, я уже такое делал.

– Ну, если вы уверены, Спиро, – с сомнением отвечал Лесли, – только смотрите, чтоб не было никаких сломанных ног.

Тут Лесли увидел, что я без стеснения подслушиваю их, и грубо спросил, какого черта я позволяю себе слушать чужие разговоры. Шел бы лучше к морю и прыгал там со скалы. Чувствуя, что все в доме плохо настроены, мы с Роджером ушли в оливковые рощи и до конца дня попусту гонялись за зелеными ящерицами.

А вечером, только я загасил лампу и улегся в постель, из оливковых рощ вдруг донеслось хриплое пение и взрывы хохота. Через некоторое время я уже мог различить голоса Лесли и Ларри и голос Спиро. Все они, кажется, пели разные песни. Должно быть, куда-то ходили и слишком хорошо там повеселились, решил я. По сердитому шепоту и шарканью ног в коридоре я мог заключить, что Марго и мама пришли к тому же выводу.

Продолжая громко смеяться над какими-то остротами Ларри, компания ворвалась в дом, где мама и Марго встретили их сердитым шиканьем.

– Тише, – сказала мама. – Вы разбудите Джерри. Расскажите, что вы пили?

– Вино, – величественно произнес Ларри и икнул.

– Вино, – повторил Лесли. – А потом мы танцевали. Спиро танцевал, и я танцевал, и Ларри танцевал. И Спиро танцевал, и потом Ларри танцевал, и потом я танцевал.

– Ложитесь-ка лучше в постель, – сказала мама.

– И потом Спиро опять танцевал, – сказал Лесли.

– Хорошо, хорошо, милый, – сказала мама. – Иди, ради Бога, спать. Знаете что, Спиро, по-моему, не надо было разрешать им столько пить.

– Спиро танцевал, – сказал Лесли, и на сей раз кстати.

– Я уложу его в постель, – предложил Ларри. – Только я один и трезвый.

До меня донесся шум их нестройных шагов по каменным плиткам, когда они, обняв друг друга, выходили из коридора.

– Теперь я танцую с тобой, – послышался голос Лесли, которого Ларри втащил в спальню и посадил на кровать.

– Вы извините меня, миссис Даррелл, – проговорил Спиро осипшим от вина голосом. – Я не мог их остановить.

– Вы его привезли? – спросила Марго.

– Да, мисси Марго, не беспокойтесь, – ответил Спиро. – Он там, у Костаса.

Спиро наконец ушел, вслед за тем отправились спать мама и Марго. Так непонятно закончился этот и без того необычный день. Но скоро я забыл о странном поведении своих близких и с мыслями об ожидавших меня подарках погрузился в сон.

Проснувшись на следующее утро, я некоторое время лежал и думал, что это такое особенное было в сегодняшнем дне. Потом вспомнил. Это – мой день рождения. Я лежал и наслаждался мыслью, что впереди у меня целый день, когда все будут подносить мне подарки, а родным придется уступать любой моей просьбе.

Только я собрался встать с постели и пойти посмотреть, какие мне приготовили подарки, как в прихожей поднялась суматоха.

– Держите ему голову. Голову! – послышался голос Лесли.

– Осторожно! Вы испортите украшения, – причитала Марго.

– На черта они сдались, твои дурацкие украшения, – сказал Лесли. – Держите ему голову.

– Тихо, тихо, милые, – успокаивала мама. – Не бранитесь.

– Господи, – возмутился Ларри, – сколько кругом навоза!

Весь этот загадочный разговор сопровождался странным постукиванием, как будто по кафельному полу прихожей прыгали шарики пинг-понга. Что же они там затеяли, думал я. Обычно в такое время все только еще продирают глаза и, не вставая с постели, одурело тянутся за чашкой чаю. Я собрался идти в прихожую и принять участие в общем веселье, когда дверь вдруг распахнулась и в мою спальню галопом вбежал ослик, весь обвешанный разноцветными бумажными гирляндами и елочными украшениями. На голове у него, ловко прицепленные между ушами, торчали три огромных пера. Лесли с силой тянул ослика за хвост и орал:

– Тпру, зануда!

– Язык, милый, – сокрушалась стоявшая в дверях мама.

– Ты портишь украшения! – кричала Марго.

– Чем раньше эта скотина уберется отсюда, – сказал Ларри, – тем лучше. Вся прихожая завалена пометом.

– Это ты его испугал, – заявила Марго.

– Я ничего не делал, – возмутился Ларри. – Я его только чуть толкнул.

Ослик остановился у моей кровати и посмотрел на меня большими карими глазами. Вид у него был недоумевающий. Он с силой встряхнулся, так что перья между его ушами повалились набок, и, изловчась, задней ногой долбанул Лесли в голень.

– Господи Иисусе! – взревел Лесли, прыгая на одной ноге. – Сломал мне ногу, зараза!

– Лесли, милый, – сказала мама. – Зачем так сильно ругаться? Не забывай о Джерри.

– Чем скорее вы уберете осла из этой комнаты, тем лучше, – сказал Ларри. – Иначе тут будет пахнуть как от навозной кучи.

– Вы погубили украшения, – жаловалась Марго, – а мне это стоило немалого труда.

Но я уже не обращал ни на кого внимания. Ослик подошел еще ближе к моей кровати, с минуту разглядывал меня пытливыми глазами, а потом, издав радостный гортанный крик, ткнулся мне в протянутые ладони своей серой мордой, такой мягкой и нежной, как все самое мягкое и нежное, о чем я только мог подумать: коконы шелковичных червей, новорожденные щенята, морские камешки или бархатистые на ощупь древесные лягушки. Лесли тем временем снял брюки и приступил к осмотру ушиба на ноге, извергая при этом потоки проклятий.

– Он тебе нравится, милый? – спросила мама.

Нравился ли он мне! Да я просто онемел от восторга. Ослик был густо темно-бурого цвета, почти фиолетовый, с большими, похожими на цветок каллы ушами и в белых чулочках над крохотными полированными копытцами, складными, как башмаки у чечеточника. Вдоль спины у него тянулся широкий черный крест – гордый знак, свидетельствующий, что племя его возило Христа в Иерусалим (и всегда с тех пор продолжало быть самой оклеветанной домашней скотиной), а большие блестящие глаза были обведены белыми кругами, знак того, что родом он из деревни Гастури.

– Помнишь ослицу у Катерины? – спросила Марго. – Она еще тебе так понравилась. Ну вот, это ее дочка.

Такое сообщение, разумеется, сделало ослика еще милей моему сердцу. А он, убранный как в цирке, стоял и сосредоточенно жевал кусочек мишуры. Я быстро оделся и, почти не дыша, спросил у мамы, где я буду держать своего ослика. Конечно, в доме его оставлять нельзя, Ларри и без того уже сказал маме, что при желании она может вырастить в прихожей недурной урожай картофеля.

– Для этого Костас и выстроил домик, – сказала мама.

Я был вне себя от радости. Вот какие у меня благородные, добрые, хорошие родные! Как ловко они от меня все скрывали, как много сил потратили, чтобы так разукрасить ослика! Медленно и бережно, словно это был хрупкий фарфор, я провел своего скакуна через садик в оливковую рощу, открыл дверь бамбукового сарайчика и впустил его туда. Мне хотелось прикинуть размеры, ведь Костаса я считал никудышным строителем. Сарайчик был великолепный. Как раз по ослику. Я снова вывел его наружу, привязал длинной веревкой к дереву и с полчаса стоял как зачарованный, разглядывая ослика со всех сторон, пока он мирно пощипывал травку. Наконец я услышал, как мама зовет меня к завтраку, и блаженно вздохнул. Конечно, подумал я, без всякого сомнения и без малейшего преувеличения можно сказать, что этот ослик самый замечательный на всем острове Корфу. И не знаю почему, я решил дать ему имя Салли. Потом быстро поцеловал его в шелковистую мордочку и побежал в дом завтракать.

Часть третья. КОНТОКАЛИ

Глава пятая. КАРЛИКОВЫЕ ДЖУНГЛИ

Был теплый весенний день, и я с нетерпением дожидался приезда Теодора. Мы собирались совершить с ним прогулку за две или три мили от дома – к маленькому озеру, одному из наших любимых мест. Эти дни, проведенные с Теодором, эти «экскурсии», как он их называл, имели для меня исключительное значение, но Теодора они должны были утомлять, потому что с первой же минуты его появления и до самого момента отбытия я засыпал его бесконечными вопросами.

Наконец экипаж Теодора со стуком и звоном подкатил к дому, и Теодор вышел из него, одетый, по обыкновению, самым не подходящим для нашего похода образом: изящный костюм из твида, дорогая, начищенная до блеска обувь и серая фетровая шляпа, надетая ровно и аккуратно. В этой нарядной городской одежде было только одно несоответствие: переброшенная через плечо коллекционная сумка, набитая пробирками и пузырьками, да маленький сачок с бутылочкой на конце, прикрепленный к его трости.

– Гм, – произнес он с серьезным видом, пожимая мне руку. – Здравствуй, здравствуй. Я вижу, сегодня выдался… гм… прекрасный денек для нашей экскурсии.

В такое время года прекрасные деньки тянулись многие недели кряду и вовсе не были дивом, однако Теодор отмечал это всякий раз, как будто видел в этом особую милость, ниспосланную нам богами.

Мы, не теряя времени, забрали приготовленную мамой сумку с едой и глиняными бутылочками имбирного пива и забросили ее за спину вместе с моим снаряжением, которое было побольше, чем у Теодора, поскольку мне шла впрок всякая добыча и приходилось быть ко всему готовым.

И вот мы вместе с Роджером проходим сквозь полосатые тени залитых солнцем рощ, а впереди у нас весь остров, по-весеннему свежий и сияющий. В такую пору оливковые рощи все в цветах. Бледные анемоны с красноватым отливом по краям, точно их лепестки обмакнули в вино, ятрышник, как бы из розовой сахарной глазури, и желтые крокусы, такие мясистые и глянцевитые и так похожие на воск, что кажется, они будут гореть как свеча, если поднести к их тычинкам спичку. Около мили мы прошли по дороге, обсаженной высокими старыми кипарисами, сильно запорошенными белой пылью – настоящие малярные кисти в известке, потом свернули в сторону и направились к гребню невысокой горы. Тут перед нами открылось озеро размером акра в четыре, заросшее у берегов тростником и зеленое от водных растений.

В тот день на спуске к озеру я шел немного впереди Теодора и вдруг остановился как вкопанный, с изумлением разглядывая тропинку впереди себя. Вдоль края этой тропинки тянулось русло ручья, сбегавшего в озеро. Ручеек был так мал, что даже весеннее солнце успело его высушить почти целиком, на дне у него оставалась лишь тоненькая струйка воды. Поперек ручья, подымаясь затем на тропинку и опять спускаясь в ручей, лежал, как мне показалось, толстый канат, и он был как живой. Приблизившись, я увидел, что канат состоит из множества каких-то маленьких, покрытых пылью змеек. Я сразу крикнул Теодору и, когда он подошел, показал ему на это чудо.

– Ага! – сказал Теодор, и в глазах его загорелось любопытство. – Гм, да. Очень интересно. Elver.

Я спросил, к каким змеям относятся эти elver и почему они передвигаются все вместе.

– Нет, нет, – сказал Теодор. – Это не змеи, это молодые угри, и, кажется, они… гм… понимаешь ли… пробираются к озеру.

Я с восторгом склонился над колонной этих маленьких угрей, решительно пробивающих себе путь по камням и траве, среди колючего чертополоха. Кожа у них была сухая и запыленная. Их было там, наверно, миллионы. Кто бы мог подумать, что в этом пыльном, сухом месте можно встретить живых угрей!

– Вся история… гм… угрей, – сказал Теодор, опустив на землю сумку и устроившись поудобнее на камне, – очень любопытна. Видишь ли, в определенные периоды взрослые угри покидают пруды и реки, где они обитали, и… э… устремляются к морю. Это происходит со всеми европейскими угрями и со всеми североамериканскими. Куда они все уходят, долгое время оставалось загадкой. Ученые только знали, что обратно они никогда не возвращаются и что через какое-то время появляются молодые угри и заселяют те же реки и водоемы. Только гораздо позднее люди узнали, что происходит на самом деле.

Теодор задумчиво провел рукой по бороде и продолжал:

– Все угри направляются в море. Через Средиземное море они попадают в Атлантический океан и плывут к тому месту, которое называется Саргассово море, оно расположено, как ты знаешь, против берегов Южной Америки. Угрям… гм… к Северной Америке, конечно, не приходится столько плыть, но они тоже идут к тому же месту. Там они мечут икру и погибают. Личинка угря, когда она выходит из икры, выглядит совсем необычно… э… знаешь ли… она прозрачная и имеет форму листа. Эти личинки так непохожи на взрослых угрей, что долгое время их выделяли в особый род. Так вот, личинки медленно плывут обратно, направляясь к тем местам, откуда пришли их родители. К тому времени, когда они достигнут Средиземного моря или берегов Северной Америки, они выглядят так, как вот эти.

Теодор остановился, снова потрогал бороду и осторожно просунул конец трости в живую массу угрей, так что те сердито зашевелились.

– Видимо, в них очень… э… гм… очень силен инстинкт родного дома, – продолжал Теодор. – Ведь отсюда до моря не меньше двух миль, и, однако же, все эти маленькие угри оказались здесь, пробивая себе путь к тому самому озеру, где жили их родители.

Теодор внимательно огляделся и показал мне на что-то тростью.

– Путешествие это довольно опасно, – заметил он, и я понял, что он имел в виду. Как раз над полоской угрей в небе черным крестиком плавала пустельга. Мы видели, как она камнем упала вниз и потом, крепко зажав в когтях клубок угрей, унеслась прочь.

Пока мы шли вдоль полосы угрей (они следовали в том же, что и мы, направлении), мы видели, как действуют другие хищники. При нашем приближении в воздух поднимались стайки галок, сорок, взлетела пара соек, и краем глаза мы успели заметить, как мелькнул и исчез в миртовых кустах огненный хвост лисицы.

Добравшись до озера, мы обычно действовали по заведенному уже порядку. Прежде всего определяли, под какой оливой нам лучше сложить еду и снаряжение, какая из них будет давать в полдень самую густую тень. Выбрав дерево, мы складывали под ним в кучку свои вещи, а потом с сачками и сумками шли к озеру и трудились все утро. Медленно, с сосредоточенным видом, словно пара цапель, высматривающих рыбу, шагали мы по воде и погружали в нее сачки сквозь путаницу водных растений. Здесь Теодор превосходил самого себя. Вокруг него звенящими стрелами носились большие алые стрекозы, а он стоял в воде и извлекал из ее глубин чудеса, каким позавидовал бы сам волшебник Мерлин.

Здесь, в спокойных, золотистых водах, раскинулись карликовые джунгли. По дну озера среди остатков прошлогодней листвы пробирались страшные, коварные, как тигры, хищники – личинки стрекоз. На отмелях, словно стадо толстых бегемотов в какой-нибудь африканской реке, резвились черные головастики, гладкие и блестящие, как лакричные леденцы. Среди зелени подводных дебрей суетилась и порхала, напоминая стаи экзотических птиц, разноцветная микроскопическая живность, тогда как внизу, у корней, в темной глубине этого леса извивались и вытягивались вечно голодные пиявки и тритоны. А там, куда проникало солнце, среди волнистых холмов мягкой черной грязи в своих косматых шубах из обломков и веточек сонно ползали личинки ручейников – как только что очнувшиеся от спячки медведи.

– Ага, это вот довольно интересно. Видишь… гм… вон того червячка? Так это личинка огневки. Тебе, между прочим, не мешает взять ее для коллекции. Огневка интересна тем, что это одна из немногих бабочек, у которых личинка развивается под водой. Она живет там до тех пор, пока не настанет пора… гм… превратиться в куколку. Интересно, что у этого вида существуют… э… гм… две формы женских особей. У самца, конечно, полностью развиты крылья, он летает, как только выведется. Одна из самок тоже летает, но у другой, когда она выйдет из куколки… гм… крыльев нет, она продолжает жить под водой и плавает при помощи ног.

Теодор прошел чуть дальше по берегу, покрытому грязью, уже подсохшей и потрескавшейся на весеннем солнышке. С ветки ивы голубым фейерверком взлетел зимородок, а к середине озера спустилась и грациозно проскользила на своих серповидных крыльях крачка. Теодор погружал сачок в воду и тихонько водил им из стороны в сторону, будто гладил кошку. Потом выхватывал его и поднимал вверх, чтобы подвергнуть самому тщательному осмотру болтавшийся на конце пузырек.

– Гм, да, – говорил он, разглядывая пузырек сквозь лупу. – Несколько циклопов. Две личинки комара. Ага, это интересно. Видишь вон там личинку ручейника, которая соорудила свой чехлик целиком из раковин маленьких улиточек? Это… знаешь… очень красиво. А вот тут у нас, я думаю… да, да, тут у нас несколько коловраток.

Отчаянно стараясь угнаться за этим беспрерывным потоком сведений, я спросил, что такое коловратки, и сквозь увеличительное стекло стал глядеть в пузырек, где прыгали и скакали эти самые обитатели вод.

– Прежде натуралисты называли их колесиками, – сказал Теодор, – из-за этих вот любопытных конечностей, которыми они так необычно размахивают, что становятся похожи… гм… э… на колесики часов. Когда ты в следующий раз придешь ко мне, я покажу их тебе под микроскопом. Это исключительно красивые создания. Все это, конечно, самки.

Я спросил, почему они обязательно должны быть самками.

– Это одна из наиболее интересных особенностей коловраток. Самки откладывают неоплодотворенные яйца. Гм… э… ну, вроде как у кур бывают яйца-болтуны. Только из яиц коловраток выводятся самки. Но в определенные периоды самки откладывают более мелкие яйца, из которых выходят самцы. Вот когда я покажу их тебе под микроскопом, ты увидишь, что у самки, как бы это сказать?… довольно сложное тело, пищевой тракт и все прочее… у самца же совсем ничего нет. Это всего лишь… э… плавающий мешок со спермой.

Я немел от сложностей личной жизни коловраток.

– Они интересны еще тем, – продолжал Теодор, весело нагромождая одно чудо на другое, – что в определенные времена… э… если лето выдалось жаркое или еще там что-то произошло, отчего пруд может пересохнуть, они опускаются на дно и покрываются такой твердой оболочкой. Это своего рода анабиоз, так как пруд может оставаться сухим… э… скажем, лет семь или восемь и они так и будут лежать в пыли. Но при первом же дожде, когда пруд наполнится водой, они вновь оживут.

Мы шли с ним дальше и опять опускали в воду сачки среди шарообразных скоплений лягушачьей икры и вытянутых ожерелий жабьей икры.

– Вот посмотри-ка… э… возьми на минутку лупу и посмотри… очень красивая гидра.

Под лупой зашевелился крохотный обрывок водоросли, к которому был прилеплен длинный, тонкий, кофейного цвета столбик с пучком нежных щупалец на конце. В это время откуда-то появился круглый серьезный циклоп с двумя большими и, очевидно, тяжелыми сумками розовых яиц и резкими скачками подплыл слишком близко к извивавшимся щупальцам гидры. Он был проглочен в одно мгновение, успел лишь раза два дернуться перед смертью. Я знал, что если наблюдать подольше, можно по перемещению вздутия на столбике гидры проследить, как постепенно поглощается циклоп.

Вскоре мы определили по солнцу, что пора уже есть, и вернулись к оливковому дереву. Разложили свои припасы, достали имбирное пиво и приступили к трапезе под сонное пение только что появившихся весенних цикад и тихое, недоуменное воркование кольчатых горлиц.

– По-гречески, – сказал Теодор, неторопливо прожевывая бутерброд, – кольчатая горлица называется dekaoctura, то есть восемнадцать монет. Есть легенда, что, когда Христос… гм… нес крест на Голгофу, один римский солдат, заметив, как он изнемогает, пожалел его. Как раз в том месте у дороги сидела старуха и продавала… гм… молоко. Солдат спросил у нее, сколько стоит кружка молока. Она ответила, что просит за нее восемнадцать монет. У солдата оказалось только семнадцать. Он… э… понимаешь… попросил старуху, чтобы она продала ему кружку молока для Христа за семнадцать монет, но жадная женщина настаивала на восемнадцати. И вот, когда Христа распяли, старуха превратилась в кольчатую горлицу. До конца дней ей суждено было летать кругом и повторять decaocto, decaocto – восемнадцать, восемнадцать. Если она когда-нибудь скажет decaepta, семнадцать, то снова превратится в женщину, если же из упрямства произнесет decaennaea, девятнадцать, наступит конец света.

В прохладной тени оливы мелкие черные муравьи, похожие на ясные зернышки икры, разворовывали остатки нашего завтрака, суетясь среди сухой прошлогодней листвы, пожелтевшей и побуревшей под солнцем минувшего лета. Теперь она шуршала и хрустела, как крекер. По склону позади нас прогоняли козье стадо. Уныло звякал колокольчик вожака, и было слышно, как пощелкивают челюсти коз, объедающих все на своем пути. Вожак подошел к нам вплотную и с минуту пялил на нас свои желтые глаза, обдавая запахом чебреца.

– Их нельзя оставлять… э… без надзора, – сказал Теодор, отгоняя козу палкой. – Они просто разоряют сельскую местность. Ничто ее так не губит.

Вожак насмешливо мекнул и ушел, уводя за собой свою банду опустошителей.

После еды мы с часок повалялись под деревом, разглядывая сквозь листву рассыпанные по небу мелкие белые облачка – словно отпечатки детских ладошек на синем замерзшем окне.

– Послушай, – сказал наконец Теодор, поднимаясь с земли. – Надо бы пойти на другую сторону озера… э… взглянуть, что там есть.

И вот мы снова бредем вдоль берега. Постепенно наши пробирки, бутылки и банки заполняются всевозможной микроскопической фауной, а мои коробки, ящички и мешочки уже до отказа набиты лягушками, маленькими черепашками и разными жуками.

– Мне кажется, – произносит Теодор и с сожалением смотрит на заходящее солнце. – Мне кажется… гм… что пора идти домой.

Мы с трудом поднимаем ставшие очень тяжелыми сумки и, закинув их за спину, устало тащимся домой. Впереди бодрой рысцой бежит Роджер, язык его свисает, как розовый флаг. Добравшись до дому и разместив своих пленников по более просторным квартирам, мы с Теодором отдыхаем, обсуждаем события минувшего дня и целыми галлонами поглощаем горячий, бодрящий чай, налегая как следует на сдобные, румяные, только что испеченные мамой лепешки.

Однажды я ходил на это озеро без Теодора, и в тот раз мне удалось совершенно случайно поймать одного водяного обитателя, с которым я давно хотел встретиться. Вытащив из воды сачок, я стал разглядывать спутанный клубочек водных растений и вдруг увидел, что там – можете себе представить! – притаился паук. Я был в восторге. Мне уже, приходилось читать об этих интересных пауках, самых, должно быть, необычных пауках в мире, так как они ведут совершенно удивительный, водный образ жизни. Паук был размером с полдюйма и в чуть приметных серебристо-бурых крапинках. Я с торжеством посадил его в одну из своих жестяных банок и бережно понес домой.

Дома я отвел для него аквариум, набросал туда всяких веточек и водных растений, посадил паука на выступавший из воды прутик и принялся наблюдать. Паук тотчас же спустился по прутику в воду, где сразу оделся в красивое, блестящее серебро – благодаря множеству воздушных пузырьков, приставших к его волосатому телу. Минут пять он бегал под водой, исследуя все веточки и листики, и наконец выбрал себе место для жилья.

Паук этот – истинный изобретатель водолазного колокола, и я, усевшись перед аквариумом, наблюдал, как он его создает. Сначала паук протянул между веточками несколько длинных шелковых прядей, служивших основными растяжками, потом уселся примерно посредине и начал плести плоскую паутину не правильной овальной формы более или менее обычного типа, только с ячейками помельче, так что она напоминала скорее тонкую ткань. Эта работа заняла у него почти два часа. Заложив основу своего дома, паук должен был снабдить его теперь запасами воздуха. Для этого он стал совершать бесконечные рейсы к поверхности воды и выныривал на воздух. Когда паук возвращался, все его тело было в серебряных пузырьках. Он спешил вниз, садился под паутиной и начинал сметать с себя лапками пузырьки, которые тут же поднимались вверх и останавливались под паутиной.

После пятого или шестого рейса все эти мелкие пузырьки слились в один большой пузырек. По мере того как паук добавлял туда все новые и новые порции воздуха, пузырь становился все больше, начиная давить на паутину, и вот наконец паук получил то, что ему нужно. Крепко расчаленный между веточками и водными растениями, в воде возникал колокол, наполненный воздухом. Теперь это был дом паука, где он мог жить вполне спокойно, не имея нужды часто наведываться на поверхность, потому что воздух в колоколе, как мне было известно, пополнялся кислородом от водных растений, а выделяемый пауком углекислый газ просачивался сквозь шелковые стены его домика.

Я глядел на этот удивительный образец мастерства и размышлял, как же сумел самый первый водяной паук (который только еще собирался стать водяным пауком) создать такой хитроумный образ жизни под водой. Но пауки эти интересны не только своим подводным строительством. В отличие от большинства других видов самец водяного паука вдвое больше самки, и после оплодотворения супруга не пожирает его, как нередко случается в семейной жизни пауков. По размерам моего паука я определил, что это самка, и брюшко у нее, кажется, было вздуто. Решив, что она находится в счастливом ожидании, я старался давать ей побольше добротной пищи. Она любила толстых зеленых дафний, которых умела ловить с необычным проворством, когда те проплывали мимо. Но, видимо, больше всего ей нравились новорожденные тритончики, и, хотя это была слишком крупная для нее дичь, она бросалась на них без колебания. Все, что ей удавалось поймать, она уносила в свой колокол и там поедала среди тишины и покоя.

В один прекрасный день я увидел, что самка расширяет свой колокол. Трудилась она над этим не спеша, и работа заняла два дня. И вот, заглянув утром в аквариум, я, к своему восторгу, увидел, что питомник заполнился круглыми яичками. В положенный срок из них вышли крохотные паучки – точная копия мамаши.

Теперь водяных пауков у меня было в избытке. Но вскоре я с негодованием заметил, что их мать, начисто лишенная родительских чувств, преспокойно поедает собственное потомство. Пришлось отсадить малышей в другой аквариум. Однако, когда паучки подросли, они стали поедать друг друга, так что в конце концов я оставил у себя только двух наиболее умных с виду отпрысков, а остальных отнес на озеро и выпустил.

Глава шестая. КРАБЫ И КАРАКАТИЦЫ

Каждое утро, когда я просыпался, комната моя была вся в полосках солнечного света, проникавшего сквозь закрытые ставни. Собаки уже умудрялись без моего ведома залезть ко мне под кровать и теперь, растянувшись, спали безмятежным, крепким сном. У окна сидел Улисс и с крайним неудовольствием щурился на золотые солнечные полосы. За окном раздавались хриплый, насмешливый крик петуха и тихое, умиротворяющее (словно овсяная каша булькала на плите) квохтанье кур, рывшихся под лимонными и апельсиновыми деревьями, отдаленный звон козьих колокольчиков, громкое чириканье воробьев на карнизах и неожиданный суетливый щебет, означавший, что в гнездо под моим окном вернулись заботливые ласточки и принесли своему выводку полный клюв еды. Сбросив простыню и прогнав собак на середину комнаты, где они встряхивались, потягивались и зевали, скрутив листиком свои яркие розовые языки, я шел к окну отворять ставни. Затем, пока мои глаза привыкали к яркому свету, я растягивался на подоконнике, выставив на утреннее солнце свое голое тело, на котором виднелись маленькие розовые пятнышки от укусов собачьих блох, и в задумчивости почесывался. Перестав наконец жмуриться, я бросал взгляд через серебряные верхушки олив на берег и на море, синевшее в полумиле от нашего дома. Именно здесь, на этом берегу, появлялись время от времени рыбаки со своими сетями, что всегда было для меня чрезвычайным событием, поскольку в сетях, вытащенных из синих глубин залива, всегда оказывалось много замечательных морских животных, каких я сам добыть бы не смог.

Едва завидев на волнах маленькие рыбачьи лодки, я живо одевался и, прихватив нужный скарб, вылетал через оливковые рощи на дорогу и дальше к морю. Почти всех рыбаков я знал по имени, но особую дружбу водил с одним высоким и сильным парнем с копною темно-рыжих волос. Имя его было Спиро, в честь неизменного святого Спиридиона, и поэтому, чтобы отличать его от всех других Спиро, каких я знал, я называл его Кокино, что значит рыжий. Кокино охотно добывал для меня образцы животных, и, хотя сами животные его ничуть не интересовали, ему доставляло удовольствие видеть мою неподдельную радость.

Однажды я пришел на берег как раз в то время, когда вытаскивали невод. Загорелые рыбаки тянули за мокрые веревки, с силой упираясь в песок босыми ногами, и все ближе подводили тяжелые сети к берегу.

– Будь здоров, кирие Джерри, – крикнул мне Кокино, махнув большой веснушчатой рукой. Волосы его вспыхнули на солнце костром. – Сегодня у нас будут для тебя интересные животные. Мы забросили невод на новом месте.

Я присел на песок и стал терпеливо ждать, а рыбаки с веселой болтовней и шутками продолжали свое дело. Через некоторое время в воде показалась и вскоре вышла на поверхность верхняя часть невода. Уже было видно, как блестит и сверкает в сетях рыба. Когда невод вытащили, он был весь как живой, дрожал от бившейся в нем с шумом рыбы – ровное, глухое стаккато рыбьих хвостов, отчаянно хлеставших друг друга.

Рыбаки поднесли корзины и стали выбрасывать в них из невода рыбу. Красная рыба, белая рыба, рыба в темно-красных полосках, скорпена, похожая на огненно-красный гобелен. Иногда попадались осьминог или каракатица со своими человеческими глазами, тревожно глядевшими из глубины сетей. Когда вся съедобная часть улова была благополучно разложена по корзинам, наступил мой черед.

На дне сетей всегда оставалась большая куча камней и морских водорослей, вот там-то и были мои трофеи.

Однажды я нашел плоский круглый камень, из середины которого поднималось очень красивое коралловое деревце безупречной белизны. Оно было как молодая березка зимой, покрытая слоем пушистого снега. Иногда мне попадалась кожистая морская звезда, пухлая, как бисквитный торт, и почти такого же размера. Цвет у нее светло-коричневый, с яркими алыми точками, а по краям не вытянутые, как у всех звезд лучи, а круглые фестоны. Один раз я вытащил из кучи двух удивительных крабов, у которых ноги и клешни, когда они их подбирают, точно совпадают с краями овального панциря. Окрашены они в белый цвет, и на спине ржаво-красный рисунок – настоящая маска туземца.

В то утро Кокино, разложив по корзинам последнюю рыбу, подошел мне помочь. В большой куче водорослей был обычный ассортимент мелких кальмарчиков, морских игл, крабов-пауков и разных рыбок, которые, несмотря на свои малые размеры, не смогли проскользнуть сквозь ячейки сети. Вдруг Кокино хмыкнул от радостного удивления, вытащил что-то из спутанного клубка водорослей и протянул мне на своей жесткой ладони. Я поглядел и глазам не поверил, потому что это был морской конек. Буро-зеленый, очень складный, удивительно похожий на шахматную фигурку, он лежал на ладони Кокино и хватал воздух своим открытым, сильно выступавшим вперед ртом. Хвост его судорожно скручивался и раскручивался. Я в один миг сгреб его с ладони и опустил в банку с морской водой, мысленно вознося молитву святому Спиридиону за то, что он помог мне спасти конька. К моей радости, конек сразу расправился и повис посреди банки, плавнички по бокам его лошадиной головы мелко-мелко дрожали, сливаясь в неясное пятно. Убедившись, что с коньком все в порядке, я снова начал рыться в водорослях с лихорадочным волнением золотоискателя, промывающего песок со дна реки, где он нашел самородок. Усердие мое было вознаграждено, и через несколько минут в банке у меня уже сидели шесть коньков разной величины. Вне себя от такой удачи я быстро попрощался с Кокино и остальными рыбаками и полетел домой.

Дома я бесцеремонно выдворил из аквариума живших там четырнадцать веретениц и предназначил его для своих новых питомцев. Я знал, что кислорода в банке, где сидели морские коньки, надолго не хватит, поэтому, если я не хочу, чтобы они погибли, надо поторапливаться. Я схватил аквариум и пошел к морю. Вымыл там его как следует, насыпал на дно песку и быстро вернулся домой, а потом еще три раза бегал к морю с ведрами, чтобы наполнить аквариум водой. Когда я выливал последнее ведерко, пот лил с меня градом, я даже подумал, стоило ли так стараться из-за коньков? Ну конечно, стоило! Это я увидел сразу, как только коньки шлепнулись из банки в аквариум. Они моментально расправились, а потом, словно табунчик выпущенных на волю пони, закружились около раскидистой веточки оливы, которую я укрепил в песке на дне аквариума. Плавнички их двигались так быстро, что были совсем не видны, казалось, будто каждый конек движется с помощью какого-то внутреннего моторчика. Обозрев свои новые владения, все коньки собрались у ветки оливы, зацепились за нее хвостами и с серьезным видом застыли на месте.

Морские коньки сразу всем понравились. Это были почти единственные из всех животных, каких я приносил в дом, заслужившие единодушное одобрение всей семьи. Даже Ларри тайком наведывался ко мне в кабинет, чтобы взглянуть, как резвятся коньки в своем водоеме. У меня морские коньки отнимали очень много времени. Вода в аквариуме быстро портилась, и приходилось раза четыре или пять на дню бегать с ведрами к берегу моря. Это было совсем не легким делом, но я радовался, что не бросил его, иначе мне не пришлось бы увидеть необыкновенное чудо.

У одного из коньков, очевидно старого, так как он почти весь почернел, было очень большое брюшко. Я приписывал это только возрасту. Но вот как-то утром мне бросилась в глаза полоска на его брюшке, будто проведенная лезвием бритвы. Я стал следить за ним, пытаясь узнать, не было ли драки между морскими коньками, а если была, то что они использовали в качестве оружия (ведь на вид коньки были такие беспомощные), но тут, к моему величайшему изумлению, разрез на брюшке чуть расширился и оттуда выскочил крохотный морской конечек. Я едва мог поверить своим глазам. Как только этот малыш чуть отплыл в сторону и повис в прозрачной воде, из брюшка появился другой, за ним еще один, потом еще и еще, и вот уже двадцать микроскопических коньков крутились облачком дыма около своей гигантской мамы. Испугавшись, как бы другие взрослые коньки не съели малюток, я поставил другой аквариум и отсадил туда, как мне представлялось, мамашу и ее отпрысков. Наполнять свежей водой два аквариума было еще труднее, чувствовал я себя как загнанная лошадь, однако решил держаться до четверга, когда приедет Теодор и можно будет показать ему свои сокровища.

– Ага, – сказал Теодор, с профессиональным любопытством заглядывая в аквариум. – Это и в самом деле интересно. Судя по литературе, морские коньки, конечно, должны быть в этих местах, но сам я… никогда их здесь раньше не видел.

Я показал Теодору другой аквариум, где плавала мамаша со стайкой малышей.

– Нет, – сказал Теодор. – Это не мать, это отец.

Сначала я подумал, что Теодор просто разыгрывает меня, но он объяснил, как все происходит на самом деле. Когда самка вымечет икру и самец оплодотворит ее, он забирает икринки в свою специальную выводковую камеру, и они там у него развиваются. То, что я принял было за гордую мамашу, оказалось на самом деле гордым отцом.

Скоро мне стало совсем не по силам держать конюшню с морскими коньками и снабжать их свежей водой и запасами пищи. С величайшим сожалением я вынужден был выпустить их на волю.

Кокино не только добывал животных для моей коллекции, но и показал мне один из самых удивительных способов рыболовства.

Как-то я встретил его на берегу, где он возился в своей утлой лодочке, ставил в нее банку из-под керосина, наполненную морской водой. На дне банки лежала большая, благодушная на вид каракатица, обвязанная веревкой в том месте, где голова ее соединялась с большим яйцевидным телом. Я спросил Кокино, куда он собрался, и он ответил, что собрался ловить каракатиц. Это меня удивило, потому что в лодке не было ни удочек, ни сетей, ни даже остроги. Я спросил, как же он думает ловить каракатиц.

– С помощью любви, – загадочно сказал Кокино.

Я считал, что долг естествоиспытателя велит мне исследовать все способы ловли животных, и сразу же спросил Кокино, может ли он взять меня с собой. Мы вышли в голубой залив и остановились в тех местах, где глубина достигала двух саженей. Здесь Кокино вытащил конец веревки, за которую была привязана каракатица, и намотал его на большой палец ноги, потом достал каракатицу и бросил за борт лодки. Каракатица поплавала немного на поверхности, поглядела на нас как бы с подозрением и, выпустив струю воды, скачками поплыла прочь в голубые глубины залива. Веревка понемногу выскальзывала из лодки и вскоре туго натянулась. Кокино закурил сигарету, взъерошил свою огненную гриву.

– Теперь, – сказал он с улыбкой, – мы увидим, что может делать любовь.

Склонившись над веслами, Кокино медленно повел лодку по заливу, то и дело останавливал ее и с напряженным вниманием следил за веревкой на своем пальце. Вдруг он слегка хрюкнул, отбросил весла, так что они прижались к бортам лодки, как крылья бабочки, и, схватившись за веревку, стал тянуть ее к себе. Я перегнулся через борт лодки и во все глаза глядел сквозь прозрачную воду, стараясь увидеть конец туго натянутой веревки. Кокино стал тянуть быстрее. Через некоторое время в глубине появилось неясное пятно, и вскоре я разглядел каракатицу. Когда она приблизилась, я с удивлением увидел, что это не одна каракатица, а две, крепко сцепившиеся вместе. Кокино быстро подтянул их к себе, выдернул из воды и опустил на дно лодки. Самец, видно, был слишком увлечен возлюбленной, и даже внезапный переход из родной стихии на открытый воздух ничуть его не обеспокоил. Он так крепко вцепился в самку, что Кокино не сразу удалось оторвать его и бросить в банку с морской водой.

Меня очень увлекла необычность такого способа ловли, хотя в глубине души я чувствовал, что это немного нечестно, не по-спортсменски. За час мы на сравнительно небольшом пространстве выловили пять каракатиц-самцов. Я удивлялся, что залив так густо населен, ведь днем тут каракатиц редко увидишь. Все это время каракатица-самка исполняла свою роль с безразличием стоика, но я все равно считал, что она заслужила награду, и уговорил Кокино отпустить ее на волю, хотя он сделал это с явным сожалением.

Я спросил, откуда Кокино знает, что каракатица привлечет самцов.

– Такое время, – пожал он плечами.

– Значит, в это время, – спросил я, – можно с тем же успехом привязать любую каракатицу?

– Да, – сказал Кокино. – Но, конечно, одни каракатицы могут, как и женщины, быть привлекательней других, и, значит, проку от них будет больше.

Жаль, что этот способ нельзя применять к другим животным. Как было бы чудесно, например, забросить на нитке в воду самку морского конька и вытащить ее потом обвешанную страстными поклонниками!

Насколько мне было известно, такой своеобразный способ лова применял один лишь Кокино, я никогда не видел, чтобы им пользовались другие рыбаки, а те, с кем я говорил, даже ничего не слышали о нем и не очень-то верили моим рассказам.

У изрезанных берегов напротив нашего дома водилось особенно много разных животных, и, так как места эти были сравнительно мелкие, ловить там животных было нетрудно. Как раз в то время я уговорил Лесли построить для меня лодку, которая намного облегчила мне исследования. Эта плоскодонная, почти круглая посудина с сильным креном на правый борт, получившая название «Бутл Толстогузый», была после осла самой дорогой для меня собственностью. Уставив дно лодки банками, коробками и сачками и прихватив большой пакет еды, я пускался в вояж с командой из трех собак – Вьюна, Пачкуна и Роджера, а иногда брал с собой сову Улисса, если он изъявлял на то желание. В жаркую, безветренную пору мы целыми днями исследовали дальние заливчики и скалистые, покрытые водорослями архипелаги и пережили в этих экспедициях немало интересных приключений. Однажды нам попалась огромная стая «морских зайцев» (улитки тетис). У этих улиток пурпурное, яйцевидное тело с гофрированной оборочкой по краю и два странных выступа на голове, которые действительно очень похожи на длинные заячьи уши. Улитки скользили над песчаным дном и над камнями, направляясь куда-то к югу от острова. Друг к другу они не проявляли никакого интереса, и я заключил, что собрались они вместе не для спаривания, а просто мигрируют целым скоплением.

В другой раз, когда мы стояли на якоре в небольшой бухточке, к нам подплыла стайка толстых, добродушных дельфинов. По-видимому, их привлекла яркая, оранжево-белая окраска «Бутла». Дельфины резвились вокруг нас, прыгали, плескались, подплывали к самой лодке, выставив из воды улыбчивые лица, и испускали через свои дыхальца глубокие, страстные вздохи. Один молодой дельфин, более решительный, чем взрослые, нырнул даже под лодку, и мы почувствовали, как его спина проехала по плоскому дну «Бутла». Я с восторгом смотрел на это восхитительное зрелище и в то же время старался подавить бунт своей команды, которая реагировала на появление дельфинов совсем по-разному. Вьюн, никогда не отличавшийся храбростью, забился на нос лодки, дрожал там от страха и тихо скулил. Пачкун решил, что спасти свою жизнь можно только одним путем – покинуть корабль и пуститься вплавь к берегу, поэтому мне приходилось удерживать его силой, как и Роджера, убежденного, что, если б только ему позволили прыгнуть в море, он сумел бы один за несколько минут расправиться со всеми дельфинами.

Однажды я привез из такой экспедиции совсем необыкновенный трофей. В тот день все были в городе, за исключением Лесли, только что перенесшего жестокую дизентерию. Он лежал на диване в гостиной, слабый как котенок, пил чай со льдом и читал объемистый труд по баллистике. Мне Лесли сразу же заявил, и довольно ясным языком, чтоб я не надоедал ему и не вертелся перед глазами, а так как в город ехать мне не хотелось, я взял собак и направился к «Бутлу».

Когда мы плыли по заливу, я еще издали заметил на его спокойной поверхности большой клубок, как мне показалось, желтых водорослей. Морские водоросли всегда заслуживают внимания. В них неизменно оказывается масса разных мелких животных, а иногда, если вам повезет, то кое-что и покрупнее. Я, конечно, устремился к этому месту, но, когда подплыл ближе, увидел, что это вовсе не водоросли, а какой-то камень желтоватого цвета. Только какой же камень может плавать тут в воде, в заливе глубиной двадцать футов? Я пригляделся повнимательней и, к своей невероятной радости, увидел, что это была черепаха, и довольно большая. Подняв весла, я цыкнул на собак, перешел к носу лодки и ждал там, сгорая от нетерпения, пока «Бутл» все ближе подплывал к черепахе. Черепаха лежала на поверхности воды и, казалось, крепко спала. Надо было поймать ее, прежде чем она успеет проснуться. Сачки и прочее снаряжение, бывшее у меня в лодке, вовсе не предназначались для ловли черепах длиной не меньше трех футов. Мне казалось, что поймать ее можно, только нырнув в воду, ухватить как-нибудь и перекинуть в лодку, пока она еще не проснулась. Я был слишком возбужден, и мне даже в голову не пришло, что черепаха такого размера может обладать немалой силой и вряд ли сдастся без борьбы.

Когда лодка была футах в шести от черепахи, я набрал воздуху в легкие и нырнул. Нырять я решил прямо под черепаху, чтобы отрезать ей путь к отступлению. Погружаясь в теплую воду, я произнес коротенькую молитву, дабы всплеск от моего тела не разбудил черепаху, а если она все же проснется, то чтобы спросонья не успела быстро удрать. Нырнул я довольно глубоко и сразу повернулся на спину. Надо мной, как огромная золотая гинея, лежала черепаха. Я бросился вверх и крепко ухватил ее за передние ласты, свисавшие из панциря наподобие серпов. К моему удивлению, черепаха не проснулась даже от таких действий. Когда я, отфыркиваясь и все еще сжимая ласты, поднялся на поверхность и проморгался, я понял, в чем дело. Черепаха была дохлая. Издохла она уже давно, как о том свидетельствовали мое собственное обоняние и стайки мелких рыбок, клевавших ее чешуйчатые конечности.

Досадно, что и говорить, но все же мертвая черепаха лучше, чем ничего. Я подтянул ее тело к лодке и крепко привязал у борта за один ласт. Собаки были страшно заинтригованы, они решили, что я раздобыл специально для них какое-то невиданное лакомство. «Бутл» из-за своей формы никогда не был легко управляемым судном, а теперь, когда у него на боку болталась дохлая черепаха, он и вовсе норовил крутиться на одном месте. И все же после целого часа напряженной гребли мы благополучно добрались до пристани. Привязав лодку, я вытащил черепаху на берег и как следует рассмотрел ее. Это была черепаха-бисса. Из панциря черепах этого вида выделывают оправу для очков, так что чучело ее иногда можно увидеть в витрине магазинов оптики. У биссы массивная голова с морщинистой желтой кожей и с загнутым наподобие клюва носом, что придает ей необыкновенное сходство с ястребом. Панцирь у моей черепахи был местами побит – следы морских штормов, а может, акульих зубов – и украшен гроздьями белоснежных мелких рачков, морских уточек. Нижний щит желтоватого цвета вминался, как толстый размокший картон.

Только недавно я произвел замечательное анатомирование дохлой речной черепахи, и теперь мне представлялся идеальный случай сравнить внутреннее строение морской черепахи со строением ее пресноводного собрата. Я быстро сбегал наверх за садовой тачкой, отвез на ней к дому свой трофей и торжественно разложил его на веранде. Затем приготовил тетрадь для записей, аккуратно, как в операционной, разложил свои пилки, скальпели, бритвенные лезвия и приступил к делу.

Глава седьмая СУМЯТИЦА ПОД ОЛИВАМИ

К маю сбор олив шел полным ходом. В жаркие летние дни плоды налились и созрели и теперь падали и лежали, мерцая в траве, словно россыпь черных жемчужин. Крестьянки являлись толпами, неся на голове жестяные банки и корзины. Они располагались вокруг оливкового дерева и, переговариваясь пронзительно, как воробьи, собирали плоды в банки и корзины. Некоторые деревья приносили столь обильный урожай уже в течение пяти веков, и в течение пяти веков крестьяне собирали оливы точно таким способом.

Это было время, когда удавалось вдосталь и поболтать, и посмеяться. Я обычно переходил от дерева к дереву, от группы к группе и, присаживаясь на корточки, помогал собирать блестящие оливы, слушая сплетни о родственниках и приятелях сборщиц и от случая к случаю разделяя с ними трапезу под деревьями, которую они поглощали с волчьим аппетитом; а состояла она из черствого черного хлеба и небольших плоских лепешек, приготовленных из прошлогоднего сушеного инжира и завернутых в виноградные листья.

Собирая оливки, крестьянки пели песни, и, как ни странно, их голоса, такие грубые и хриплые, когда они разговаривали, звучали жалобно-нежно, слитые в единой гармонии. В эту пору года, когда восково-желтые крокусы только-только начинают проглядывать между корнями олив, а косогоры сплошь покрываются ковром из пурпурных колокольчиков, крестьянки, сгрудившиеся под оливами, казались живыми цветочными клумбами, а их песни эхом отдавались между рядами старых олив, печальные и мелодичные, как звон колокольчика на шее козы.

Когда банки и корзины наполнялись доверху, их ставили на головы и длинной переговаривающейся вереницей сносили к прессу, в хмурое, мрачное здание в нижней части долины, по которой протекал крохотный светлый ручеек. Прессом заправлял папаша Деметриос, крепкий старик, скрученный и согнутый, как сами оливковые деревья, с совершенно лысой головой и огромными – как говорили, самыми большими на Корфу – белоснежными усищами с желтыми подпалинами от никотина. Папаша Деметриос был человек резкий и раздражительный, но, сам не знаю почему, я пришелся ему по душе, и мы с ним отлично ладили. Он даже допустил меня к своему святая святых – прессу для выжимания оливкового масла.

Это была большая круглая лохань наподобие декоративного пруда с вделанным в нее гигантским жерновом, в центре которого торчала деревянная укосина. К ней была припряжена древняя коняга папаши Деметриоса. Она ходила по кругу с мешком, накинутым на глаза, чтобы не кружилась голова, и таким образом вращала огромный жернов, давивший оливки, сыпавшиеся на него сверкающим водопадом. Мятые оливки источали резкий, кислый запах. Единственными звуками, сопровождавшими этот процесс, были тяжелый топот лошадиных копыт, погромыхивание жернова и непрерывное «кап-кап» оливкового масла, сочащегося из отверстий лохани, золотистого, слов но профильтрованный солнечный свет.

В углу помещения высилась черная рассыпчатая груда выжимок – раздробленные косточки, мякоть и кожура оливок, – слипшихся в черные твердые лепешки наподобие торфа. От нее исходил густой кисло-сладкий запах, отчего впору было подумать, что выжимки годятся в пищу. В действительности же их скармливали скоту и лошадям вдобавок к зимнему корму, а также использовали как исключительно добротное, хотя и чрезвычайно вонючее топливо.

Из-за неуживчивого характера папаши Деметриоса крестьяне с ним не общались, а просто сдавали собранные оливки и со всех ног спешили прочь: как знать, может, у папаши Деметриоса дурной глаз. Поэтому старик был одинок и с радостью воспринял мое вторжение в его сферу деятельности. От меня он узнавал все местные сплетни: кто родил и кого – мальчика или девочку, кто за кем приударяет, а иногда ему перепадал и более лакомый кусочек, как, например, весть о том, что Пепе Кондос арестован за контрабандную торговлю табаком. В награду за то, что я служил ему своего рода газетой, папаша Деметриос ловил для меня животных. Иногда это был бледно-розовый, хватающий ртом воздух геккон, иногда богомол или гусеница олеандрового бражника, вся в розовых, серебристых и зеленых полосах, словно персидский ковер. И не кто иной, как папаша Деметриос, добыл одного из самых очаровательных любимцев, каких я держал в то время, – жабу-чесночницу, которую я окрестил Августус Пощекочи-Брюшко.

Я был внизу в оливковых рощах, помогал крестьянам собирать урожай и вдруг захотел есть. Я знал, что папаша Деметриос всегда держит изрядный запас съестного у пресса, и пошел проведать его. Стоял искрящийся день, шумливый смеющийся ветер тренькал в оливах, словно на арфе. Было свежо, я бежал всю дорогу, окруженный прыгающими и лающими собаками, а когда, раскрасневшийся и запыхавшийся, добрался до пресса, то застал папашу Деметриоса склоненным над костром, который он соорудил из оливковых «лепешек».

– А! – сказал он, свирепо глядя на меня. – Так ты прибежал, да? Где ты был? Я два дня тебя не видел. Надо полагать, теперь, когда настала весна, у тебя не находится времени для старого человека вроде меня.

Я объяснил, что был занят множеством дел, как, например, изготовлением новой клетки для моих сорок, поскольку они только что совершили налет на комнату Ларри и их нужно было немедленно заточить ради их же собственной безопасности.

– Гм, – хмыкнул папаша Деметриос. – Ну ладно. Хочешь кукурузы?

Я ответил как можно небрежнее, что ничего так не люблю, как кукурузу.

Он встал, прошествовал на своих кривых ногах к прессу и вернулся с большой сковородой, листом жести, бутылкой оливкового масла и пятью золотисто-коричневыми высушенными початками кукурузы – ни дать ни взять золотые слитки. Поставив сковороду на огонь, он прыснул на нее масла и выждал, пока оно заурчало, пошло пузырьками и слегка задымилось. Затем схватил кукурузный початок и стал быстро выкручивать его своими подагрическими руками, так что золотые зерна посыпались на сковороду, будто дождь прошелестел по крыше. После этого старик прикрыл сковороду листом жести, что-то бормотнул про себя и, закурив сигарету, откинулся назад.

– Слышал новость про Андреаса Папоякиса? – спросил он, перебирая пальцами свои роскошные усы.

– Нет, – сказал я. – А что?

– А, – радостно произнес старик. – Он в больнице, дурачок.

Я ответил, что мне очень жаль слышать это, ибо я любил Андреаса. Это был веселый, добросердечный, жизнерадостный парнишка, вечно делавший что-нибудь не так. В деревне о нем говорили, что он поехал бы на осле задом наперед, если б сумел.

– Что же с ним приключилось? – спросил я.

– Динамит, – сказал папаша Деметриос, выжидающе глядя на меня – интересно, как я прореагирую на это.

Я присвистнул, как бы от ужаса, и медленно покачал головой. Папаша Деметриос, уверившись в моем безраздельном внимании, уселся поудобнее.

– Это случилось так, – начал он свой рассказ. – Ты сам знаешь, Андреас глупый мальчишка. У него в голове пусто, как в ласточкином гнезде зимой. Но он все же славный малый. Никому никогда не делал зла. Так вот, он задумал глушить рыбу динамитом. Знаешь маленькую бухточку возле Бенитсеса? Ну, стало быть, он пригнал свою лодку туда, потому как ему сказали, что местный полицейский на весь день отправился дальше на юг по побережью. Разумеется, ему, глупому мальчишке, и в голову не пришло проверить, навести справки, что полицейский и вправду ушел дальше на юг по побережью.

Я сожалеюще щелкнул языком. За глушение рыбы динамитом дают пять лет тюрьмы и налагают немалый штраф.

– Так вот, – продолжал папаша Деметриос, – он сел в лодку и не спеша пошел на веслах вдоль берега, как вдруг заприметил впереди на мелководье большой косяк барбуни. Он бросил весла и поджег фитиль динамитного патрона, который у него был.

Папаша Деметриос выдержал трагическую паузу, взглянул, как поджаривается кукуруза, и закурил еще одну сигарету.

– Все бы хорошо, – продолжал он, – но только Андреас хотел бросить динамит, как рыбы уплыли, и как ты думаешь, что сделал этот мальчишка-идиот? Не отбросив динамит, он поплыл за ними! Бах!

Я заметил, что, вероятно, Андреас серьезно пострадал.

– Ну еще бы, – презрительно сказал папаша Деметриос. – Он даже не умеет путем глушить рыбу динамитом. У него был такой махонький патрон, что ему лишь оторвало правую руку. Но все равно он обязан жизнью полицейскому, который и не думал уходить дальше на юг по побережью. Андреас сумел подгрести к берегу и потерял сознание от потери крови. Он несомненно умер бы, если бы полицейский, услышав взрыв, не спустился к берегу посмотреть, кто это глушит динамитом рыбу. К счастью, как раз в это время проходил рейсовый автобус, полицейский остановил его, и Андреаса посадили в автобус и доставили в больницу.

Я выразил глубокое сожаление, что с Андреасом, славным парнишкой, случилось такое несчастье, но, слава Богу, ему повезло и он остался в живых. Я высказал предположение, что, когда он поправится, его возьмут под стражу и отправят на пять лет в Видо.

– Нет, нет, – возразил папаша Деметриос. – Полицейский сказал, что, по его мнению, Андреас и так достаточно наказан, а в больнице он сказал, что Андреасу отхватило руку какой-то машиной.

Кукуруза начала взрываться и загремела по листу жести, словно залпы миниатюрных пушек. Старик снял сковороду с огня и поднял крышку.

Кукурузные зерна лопнули, и каждое являло собой маленькое желто-белое облачко, хрусткое и аппетитное. Папаша Деметриос достал из кармана скрученную бумажку и развернул ее. В ней оказалась крупнозернистая серая морская соль. Мы обмакивали в нее облачка кукурузы и с удовольствием хрумкали их.

– Я кое-что для тебя раздобыл, – сказал наконец старик, тщательно вытирая усы большим красно-белым платком. – Еще одну из этих ужасных тварей, до которых ты такой охотник.

Набив полный рот остатками жареной кукурузы и вытерев пальцы о траву, я, сгорая от нетерпения, спросил, что это.

– Сейчас принесу, – сказал старик, вставая. – Очень любопытная тварь. Никогда раньше не видел ничего подобного.

Мне оставалось только ждать. Он сходил к прессу и вернулся с помятой жестяной банкой, заткнутой листьями.

– На, – сказал он. – Будь осторожен, она воняет.

Я вытащил затычку из листьев и, заглянув в жестянку, убедился, что папаша Деметриос был совершенно прав: его добыча жутко воняла чесноком, как целый автобус крестьян в ярмарочный день. На дне банки сидела средней величины, гладкокожая, зеленовато-коричневая жаба с огромными янтарными глазами и ртом, застывшим в вечной, как у идиота, ухмылке. Когда я сунул руку в жестянку, чтобы достать жабу, она спрятала голову между передними лапами, втянула, на удивительный манер всех жаб, свои выпученные глазищи в черепную коробку и издала пронзительный блеющий крик, словно миниатюрная овца. Я вынул ее из жестянки. Она отчаянно сопротивлялась, источая ужасный запах чеснока. На задних лапах у нее было по мозолистому черному наросту в виде лопасти, напоминающему плужный лемех. Я пришел от нее в восторг, ибо затратил немало времени и сил на безуспешные поиски жаб-чесночниц. Рассыпавшись перед папашей Деметриосом в благодарностях, я с торжеством отнес жабу домой и водворил в аквариум в своей спальне.

Я покрыл дно аквариума слоем земли и песка толщиной в два-три дюйма, и освобожденная жаба, нареченная Августусом, немедленно приступила к устройству своего жилища. Забавными движениями задних лап спереди назад, пользуясь лопастями-наростами, как лопатой, она очень быстро вырыла себе нору и исчезла из виду, выставив на поверхность лишь выпученные глаза и ухмыляющийся рот.

Августус, как вскоре выяснилось, оказался на диво смышленой тварью и был наделен множеством привлекательных черт характера, выявлявшихся по мере того, как он становился все более ручным. Стоило мне войти в комнату, как он вышныривал из своей норы и предпринимал отчаянные попытки прорваться ко мне сквозь стеклянные стенки аквариума. Если я вынимал его и опускал на пол, он скакал за мной по комнате, а когда я садился, изо всех сил карабкался по моей ноге мне на колени и разваливался в самых непринужденных позах, греясь теплом моего тела, медленно помаргивая, глядя на меня с ухмылкой и хватая ртом воздух. Тогда-то я и обнаружил, что он любит лежать на спине и чтоб его легонько поглаживали пальцем по брюшку. Из-за этой экстраординарной прихоти он и получил кличку Пощекочи-Брюшко. К тому же, как выяснилось, прося есть, он пел. Когда я подносил к аквариуму большущего извивающегося земляного червя, Августуса переполнял бурный восторг. Его глаза, казалось, еще больше выпучивались от возбуждения, он издавал негромкие хрюкающие звуки и тот странный блеющий крик, который я услышал, впервые взяв его в руки. Когда червяк наконец падал перед ним, он энергично тряс головой, словно рассыпаясь в благодарностях, хватал червяка за один конец и запихивал ею в рот большими пальцами. А когда у нас бывали гости, их неизменно потчевали рассказом о Пощекочи-Брюшко, и все с серьезным видом соглашались, что он обладает наилучшим жабьим голосом и репертуаром, какие им доводилось знать.

Примерно в это же время Ларри привел в наш дом Дональда и Макса. Максом звали чудовищно высокого австрийца с вьющимися светлыми волосами, светлыми усами, элегантной бабочкой сидевшими у него над губой, и пронзительно синими добрыми глазами. Дональд, напротив, был мал ростом и бледнолиц – один из тех англичан, которые по первому впечатлению кажутся не только косноязычными, но и совершенно лишенными индивидуальности.

Ларри наткнулся на эту столь несообразно подобранную пару в городе и по доброте душевной пригласил к нам пропустить стаканчик-другой вина. Тот факт, что они прибыли в два часа ночи, размякшие от множества возлияний, нимало не смутил нас, поскольку к тому времени мы уже привыкли – или почти привыкли – к манере Ларри приводить в наш дом своих знакомых.

Мама рано легла спать с жесточайшей простудой, остальные домашние тоже разбрелись по своим комнатам. Я единственный из членов семьи еще не ложился спать. Причиной тому был Улисс: я ждал, когда он вернется в спальню из своих ночных блужданий и проглотит ужин из мяса и рубленой печенки. Я лежал и читал, как вдруг до моего слуха из оливковых рощ донесся неясный, приглушенный шум. Сначала я решил, что это группа крестьян возвращается за полночь с какой-нибудь свадьбы, и не придал этому особого значения. Но источник неблагозвучия приближался, и по стуку копыт и звяканью, сопровождавшему его, я заключил, что это какие-то запоздалые бражники проезжают по дороге в экипаже. Однако песня, которую они распевали, звучала как-то не по-гречески, и меня взяло сомнение: кто бы это мог быть? Я вылез из постели и, высунувшись из окна, всмотрелся в ночную тьму.

Тут экипаж свернул с дороги и стал медленно взбираться вверх по длинному взъезду к нашему дому. Я видел его совершенно отчетливо, так как пассажир, сидевший на заднем сиденье, судя по всему, разжег там небольшой костерок. Я смотрел на огонь, заинтригованный, не зная, что и подумать, а он, то вспыхивая, то пригасая, двигался среди деревьев к нам наверх.

В этот момент наподобие тихо парящего зонтика одуванчика прямо с ночного неба слетел Улисс и попытался устроиться на моем голом плече. Я стряхнул его и сходил за оставленной ему миской с едой. Он жадно накинулся на нее, издавая чуть слышные гортанные звуки и мигая мне своими блестящими глазами. Тем временем экипаж медленно, но верно преодолел подъем и въехал во двор нашего дома. Зачарованный открывшимся моим глазам зрелищем, я высунулся из окна.

В задней части экипажа не было костра, как мне подумалось вначале. Там сидели два индивида, каждый с огромным серебряным канделябром в руке. В канделябры были воткнуты большие белые свечи, какие обычно покупали местные жители, чтобы поставить в церкви святого Спиридиона. Индивиды громко и немелодично, но с великим тщанием распевали песню из «Девушки с гор», пытаясь, насколько возможно, попасть в тон друг другу.

Но вот экипаж остановился у лестницы, ведущей на веранду.

«В семнадцать лет...» – вздыхал безусловно английский баритон.

«В семнадцать лет!» – модулировал другой певец с довольно сильным акцентом уроженца Центральной Европы.

«Влюблен был безответно, – продолжал баритон, неистово размахивая канделябром, – в тех глаз голубизну».

«В тех глаз голубизну», – трактовал среднеевропейский акцент на развратный манер бесхитростные слова, только его надо было слышать, чтобы в это поверить.

«А в двадцать пять от глаз другого цвета, – подхватывал баритон, – он понял, что идет ко дну».

«Ко дну», – скорбно вторил среднеевропейский акцент.

«От глаз другого цвета», – произнес баритон и так неистово потряс канделябром, что свечи, как ракеты, посыпались из своих гнезд и с шипением упали в траву.

Дверь моей спальни открылась, и вошла Марго, облаченная в целые ярды кружев и прозрачной материи вроде муслина.

– Кто это так шумит? – обвиняюще спросила, она хриплым шепотом. – Ты ведь знаешь, что маме неможется.

Я объяснил, что не имею к этому шуму никакого отношения, просто, похоже, к нам прикатили гости. Марго высунулась из окна и посмотрела на экипаж, седоки которого добрались до следующего куплета.

– Послушайте, – приглушенным голосом крикнула она, – вам обязательно надо подымать такой шум? Мама плохо себя чувствует.

Экипаж тотчас же окутала тишина, затем на ноги неуверенно поднялась высокая нескладная фигура. Она высоко подняла канделябр и серьезным взглядом вперилась в Марго.

– Не надо, дорогой леди, – загробным голосом нараспев проговорила фигура. – Не надо беспокойт муттер.

– Ни в коем случае, – согласился английский голос из экипажа.

– Как по-твоему, кто это? – взволнованным шепотом спросила меня Марго.

Я ответил, что для меня все совершенно ясно: это, должно быть, приятели Ларри.

– Вы приятели моего брата? – нежным голоском проворковала Марго из окна.

– О благородный существо, – произнесла высокая фигура, качнувши канделябром в ее сторону. – Он приглашайт нас выпить с ним.

– Э-э... Минуточку, я спущусь к вам, – сказала Марго.

– Посмотрейт вас вблизи – все равно что утоляйт амбиций всей своей жизнь, – произнес высоченный малый, кланяясь несколько неустойчиво.

– Увидеть вас вблизи, – поправил спокойный голос из задней части экипажа.

– Я сойду по лестнице, – сказала мне Марго, – впущу и утихомирю их. А ты пойди разбуди Ларри.

Я натянул шорты, не церемонясь сграбастал Улисса (который с полузакрытыми глазами переваривал свой ужин), подошел к окну и выбросил его вон.

– Замечательно! – сказал высоченный малый, глядя, как Улисс исчезает над посеребренными луной верхушками олив. – Это есть походийт на дом Дракулы, не так ли, Дональд?

– Именно так, – согласился Дональд.

Я протопал вниз по коридору и влетел в комнату Ларри. Мне не сразу удалось разбудить его, ибо, решив, что мама надышала на него микробов простуды, он в порядке профилактики потребил перед сном полбутылки виски. В конце концов он, одурманенный сном, сел в кровати и уставился на меня.

– Чего тебе надо, черт бы тебя побрал? – спросил он.

Я рассказал ему о двух личностях, прикативших в экипаже и утверждавших, что он пригласил их на выпивку.

– О Боже! – воскликнул Ларри. – Скажи им, что я уехал в Дубровник, и вся недолга.

Я объяснил, что это невозможно, так как Марго уже зазвала их в дом, а маму в ее болезненном состоянии нельзя беспокоить. Стеная, Ларри встал с постели, набросил на себя халат, сунул ноги в шлепанцы, и мы вместе сошли по скрипучей лестнице в гостиную. Там нашему взору предстал долговязый, эффектный, добродушный Макс; развалясь на стуле, он махал на Марго канделябром, из которого вылетели все свечи. На другом стуле с видом владельца похоронной конторы сидел ссутулившийся и мрачный Дональд.

– Ваши глаза, они нежный, голубой, – сказал Макс, помахивая длинным пальцем в сторону Марго. – Мы есть распевайт о голубой глаза, верно, Дональд?

– Правильнее: мы пели про голубые глаза, – поправил Дональд.

– Это я и сказал, – благодушно произнес Макс.

– Ты сказал, мы есть распевайт, – возразил Дональд.

Макс на секунду задумался.

– Во всякий случай, – сказал он, – глаза был голубой.

– Были голубые, – поправил Дональд.

– А, наконец-то вы пришли, – упавшим голосом сказала Марго, когда мы вошли. – Надо полагать, это твои друзья, Ларри.

– Ларри, – промычал Макс, вскинувшись с неуклюжей грацией жирафа, – мы есть приходийт, как ты есть сказалт нам.

– Очень приятно, – сказал Ларри, пытаясь выдавить на своем помятом со сна лице некое подобие обаятельной улыбки. – Вы не могли бы говорить потише? Маме нездоровится.

– Муттеры, – с безграничной убежденностью сказал Макс, – самое важное вещь на свете.

Он повернулся к Дональду и, приложив палец к губам, сказал «Тсс!» так громко, что Роджер, до того спавший мирным сном, вскочил на ноги и неистово залаял. Вьюн и Пачкун громогласно присоединились к нему.

– Это чертовски неприлично, – заметил Дональд между взлаиваниями. – Гость не должен вести себя так, чтобы собаки хозяина лаяли.

Макс стал на колени и обнял своими длинными руками не перестававшего лаять Роджера. Я не без тревоги наблюдал за этим маневром, ибо Роджер, как мне казалось, был готов превратно истолковать его.

– Тсс, гав-гав, – сказал Макс, лучезарно улыбаясь ощетинившемуся, воинственно настроенному псу.

К моему изумлению, Роджер тотчас перестал лаять и принялся истово лизать Макса в лицо.

– Не хотите ли... э-э... выпить? – сказал Ларри. – Разумеется, я не могу просить вас остаться надолго, потому что мама, к сожалению, больна.

– Очень мило с вашей стороны, – сказал Дональд. – Право, очень мило. Я должен извиниться за него. Сами понимаете, иностранец.

– Ну, я, пожалуй, пойду снова на боковую, – сказала Марго, осторожно подвигаясь к двери.

– Нет, не пойдешь! – рявкнул Ларри. – Кто-то же должен разливать напитки.

– Не удаляйт, – сказал Макс. Он развалился на полу и, не выпуская Роджера из объятий, с жалостью глядел на нее. – Не удаляйт этих глаз из мой орбит.

– Ладно, я схожу за спиртным, – упавшим голосом сказала Марго.

– А я вам помогайт, – сказал Макс, отшвырнув от себя Роджера и вскочив на ноги.

Роджер тешил себя иллюзией, что Макс намеревается провести остаток ночи в обнимку с ним перед затухающим камином, а потому не без оснований рассердился, когда его так бесцеремонно отшвырнули. Он вновь залаял.

Тут дверь с шумом распахнулась, и на пороге возник Лесли в чем мама родила, если не считать дробовика под мышкой.

– Что тут происходит, черт побери? – свирепо спросил он.

– Лесли, умоляю тебя, пойди и накинь на себя что-нибудь, – сказала Марго. – Это друзья Ларри.

– А, – мрачно произнес Лесли, – только и всего.

Он повернулся и пошел вверх по лестнице.

– Питья! – восторженно воскликнул Макс, заключая в объятия Марго и вальсируя с ней по комнате под аккомпанемент истерического лая Роджера.

– Я бы очень хотел, чтобы вы вели себя потише, – сказал Ларри. – Макс, прошу тебя, Христа ради.

– Это чертовски неприлично, – заметил Дональд.

– Не забывайте, что мама больна, – сказал Ларри, подметив, что упоминание о матери явно затрагивает какую-то струну в душе Макса.

Тот немедленно перестал вальсировать с запыхавшейся Марго и остановился.

– Где ваша муттер? – спросил он. – Леди есть болен... Проводийт меня к ней, чтобы я мог полечить ее.

– Помощь в тяжелую минуту, – заметил Дональд.

– Я здесь, – сказала мама с порога слегка гнусавым от простуды голосом. – Что случилось?

Она была в ночной рубашке, на плечах, по причине простуды, объемистая шаль. Под мышкой она держала обвисшее, тяжело дышащее, апатичное тельце своей любимицы Додо.

– Ты пришла как раз вовремя, мама, – сказал Ларри. – Позволь представить тебе Дональда и Макса.

Впервые выказав признаки оживления, Дональд встал, быстро прошел через комнату к маме, схватил ее руку и слегка склонился над ней.

– Очень приятно, – сказал он. – Ужасно сожалею за причиненное беспокойство. Мой друг, понимаете ли. С континента.

– Очень рада вас видеть, – сказала мама, собрав все свои силы.

При ее появлении Макс широко раскинул руки и теперь взирал на нее с благочестием крестоносца, впервые узревшего Иерусалим.

– Муттер! – патетическим тоном произнес он. – Вы муттер!

– Здравствуйте, – неуверенно сказала мама.

– Вы есть больная муттер? – спросил Макс, начиная соображать, что к чему.

– О, ничего серьезного, легкая простуда, – энергично возразила мама.

– Мы есть разбудийт вас, – сказал Макс, хватаясь за грудь, и на его глаза навернулись слезы.

– Мы разбудили, – вполголоса поправил Дональд.

– Пошли, – сказал Макс и, обняв маму длинными руками, подвел ее к стулу возле камина, где с величайшей деликатностью усадил ее. Он снял с себя пальто и заботливо укутал ее колени. Затем присел рядом на корточки, взял ее руку и серьезно заглянул ей в лицо.

– Что хочет муттер? – спросил он.

– Спать ночь без просыпа, – сказал только что вернувшийся Лесли, одетый более прилично – в пижаме и сандалиях на босу ногу.

– Макс, – сурово произнес Дональд. – Дай другим слово сказать. Ты забыл, зачем мы сюда явились?

– Ну как же, – восторженно отозвался Макс. – У нас есть чудесный новость, Ларри. Дональд решил стать писатель.

– Пришлось, – скромно пробормотал Дональд. – Глядя, как все вы утопаете в роскоши. Гонорары так и сыплются с неба. Вот я и подумал, почему бы и мне не попробовать.

– Прелестно, – отозвался Ларри почему-то без всякого восторга.

– Я только что закончил первую главу, – сказал Дональд, – и вот мы, если можно так выразиться, примчались сюда как на пожар, чтобы прочесть ее вам.

– О Господи, – в ужасе произнес Ларри. – Не надо, Дональд, право же, не надо. К половине третьего ночи мои способности критика совершенно иссякли. Может, вы оставите рукопись у нас и я прочту ее завтра?

– Она коротенькая, – сказал Дональд, пропуская мольбу Ларри мимо ушей и доставая из кармана небольшой лист бумаги, – но, надеюсь, вы найдете стиль интересным.

Ларри обреченно вздохнул, а мы все откинулись на спинки стульев и приготовились слушать, пока Дональд откашливался.

– Вдруг, – начал он низким дрожащим голосом, – вдруг, вдруг, вдруг появился он, а затем вдруг появилась она, вдруг, вдруг, вдруг. И вдруг он взглянул на нее, вдруг, вдруг, вдруг, а она вдруг взглянула на него, вдруг. Она вдруг раскинула руки, вдруг, вдруг, а он раскинул свои, вдруг. Затем вдруг они сошлись, и вдруг, вдруг, вдруг он ощутил тепло ее тела, и вдруг, вдруг она ощутила тепло его губ на своих губах, и они вдруг, вдруг, вдруг вместе упали на кушетку.

Последовала долгая пауза; мы ждали продолжения. Дональд несколько раз глотнул ртом воздух, словно справляясь с волнением от чтения собственного произведения, тщательно сложил листок и сунул его в карман.

– Ну, что вы об этом думаете? – спросил он у Ларри.

– Чуточку коротковато, – уклончиво ответил тот.

– Но что вы думаете о стиле? – продолжал допытываться Дональд.

– Гм... Это интересно, – ответил Ларри. – Впрочем, со временем вы обнаружите, что так уже пробовали писать до вас.

– Не может быть, – возразил Дональд. – Видите ли, я только сегодня ночью это придумал.

– По-моему, ему не следует больше пить, – громко сказал Лесли.

– Помолчи, дорогой, – сказала мама. – Как вы намереваетесь назвать это, Дональд?

– Я хотел, – с глуповатым видом сказал Дональд, – я хотел назвать это «Книга вдруг».

– Очень меткое название, – сказал Ларри. – Но все же я полагаю, что ваших главных персонажей не помешало бы разработать, если можно так выразиться, поглубже, прежде чем заваливать их на кушетку.

– Да, – сказал Дональд. – Вы совершенно правы.

– Это и вправду интересно, – сказала мама, мучительно чихая. – А теперь, я полагаю, всем нам не помешает чашка чаю.

– Я приготовляйт чай для вас, муттер, – сказал Макс и вскочил на ноги, заставив тем самым всех собак вновь залиться лаем.

– Я помогу тебе, – сказал Дональд.

– Марго, дорогая, я думаю, тебе лучше пойти с ними и позаботиться о том, чтобы они все нашли, – сказала мама.

Когда троица вышла из комнаты, мама взглянула на Ларри.

– И ты утверждаешь, что эти люди не эксцентричны? – холодно спросила она.

– Ну Дональд-то не эксцентричен, – возразил Ларри. – Он лишь чуточку под парами.

– И вдруг, вдруг, вдруг, вдруг он опьянел, – продекламировал Лесли, подбрасывая дров в камин и пиная их ногой, чтобы добиться хоть какого-то пламени.

– Они славные ребята, – сказал Ларри. – Дональд уже перезнакомился с половиной Корфу.

– Что ты имеешь в виду? – спросила мама.

– Ну, ты знаешь, как здесь на Корфу, любят выпытывать твою подноготную, – ответил Ларри. – Они все уверены, что, раз у него есть, по-видимому, личное состояние и он такой до невероятности британец, у него должно быть ужасно интригующее прошлое. И вот он забавляется тем, что рассказывает им байки. Пока что, как меня уверяли, он успел побывать старшим сыном герцога, племянником лондонского епископа и внебрачным сыном лорда Честерфилда. Он обучался в Итоне, Хэрроу, Оксфорде, Кембридже, и, к моему восхищению, не далее как этим утром миссис Папанопоулос уверяла меня, что он получил официальное образование в Джиртоне.

Тут в гостиную с несколько обескураженным видом вошла Марго.

– Тебе бы лучше пойти и как-нибудь унять их, Ларри, – сказала она. – Макс разжег огонь в кухонной плите пятифунтовой банкнотой, а Дональд куда-то исчез и, не переставая, кричит нам «ау!», а мы ума не приложим, куда он делся.

Мы толпой ввалились в гигантскую, вымощенную каменными плитами кухню. Там, на плите, которую топили древесным углем, уже завел свою песню чайник, а Макс скорбно созерцал обгорелые остатки пятифунтовой банкноты, которые он держал в руке.

– Право же, Макс, – сказала мама, – что за глупые шутки.

Макс лучезарно улыбнулся ей.

– Для муттер не жалко никакой затрат, – сказал он, вкладывая остатки денег в ее руку. – Сохраняйт это как сувенир, муттер.

– Ау! – раздался меланхолический, отдающийся эхом крик.

– Это Дональд, – гордо сказал Макс.

– Где он? – спросила мама.

– Не знаю, – ответил Макс. – Раз уж он хочет спрятаться, он спрятайтся.

Лесли подошел к задней двери и распахнул ее.

– Дональд, – позвал он, – где вы?

– Ау! – донесся дрожащий крик с едва слышным резонансом.

– О Боже! – проговорил Лесли. – Этот безмозглый болван провалился в колодец.

В саду возле кухни был большой колодец футов пятидесяти глубиной, с толстой круглой железной трубой, идущей прямо в глубину шахты. По резонансному отзвуку голоса Дональда мы всецело уверились в правоте высказанной Лесли догадки. Захватив фонарь, мы поспешили к колодцу и, оцепив кружком сруб, заглянули в его темную глубину. Вполвысоты на трубе, крепко обхватив ее руками и ногами, сидел Дональд. Он взирал на нас снизу вверх.

– Ау! – застенчиво сказал он.

– Дональд, черт побери, кончайте валять дурака! – раздраженно сказал Ларри. – Вылезайте наверх. Если вы свалитесь в воду, вы утонете. Меня это мало беспокоит, но вы испортите нам весь запас питьевой воды.

– Не испорчу, – сказал Дональд.

– Дональд, – сказал Макс, – ты есть нужен нам. Вылезайт. Там внизу есть холодно. Вылезайт и выпивайт чай с муттер, и мы побеседувайт о твоей книга.

– Вы настаиваете? – спросил Дональд.

– Да, да, настаиваем, – нетерпеливо ответил Ларри.

Дональд медленно, с трудом стал взбираться вверх по трубе, мы, затаив дыхание, следили за ним. Когда он оказался в пределах досягаемости, Макс и все домашние перегнулись через край колодца, ухватились за Дональда с разных сторон и, вытащив его наверх, закончили спасательные работы. Затем мы препроводили наших гостей обратно в дом и накачивали их горячим чаем до тех пор, пока они не обрели трезвый вид – насколько это было возможно без сна.

– Я полагаю, теперь вам лучше отправиться домой, – твердо сказал Ларри. – Свидимся завтра в городе.

Мы проводили их на веранду. Экипаж стоял на прежнем месте, лошадь понуро горбилась в оглоблях. Извозчика нигде не было видно.

– У них был извозчик? – спросил меня Ларри.

Я ответил, что был всецело захвачен зрелищем их канделябров и, честно говоря, не обратил внимания.

– Я будет править, – сказал Макс, – а Дональд споет мне.

Дональд осторожно устроился с канделябрами на заднем сиденье, Макс взобрался на козлы. Он как заправский извозчик щелкнул кнутом, и лошадь, выйдя из коматозного состояния, вздохнула и поплелась вниз по подъемному пути.

– Доброй ночи! – прокричал Макс, размахивая кнутом.

Мы ждали, пока они не исчезли из виду за оливковыми деревьями, затем гурьбой вернулись в дом и, облегченно вздохнув, закрыли за собой дверь.

– Право же, Ларри, тебе не следует приглашать людей так поздно, – сказала мама.

– Я не приглашал их так поздно, – с досадой ответил Ларри. – Они явились сами. Я пригласил их выпить.

В этот момент раздался громкий стук в дверь.

– Я исчезаю, – сказала мама и с завидным проворством взлетела вверх по лестнице.

Ларри открыл дверь. На пороге возникла фигура убитого горем извозчика.

– Где мой каррокино? – крикнул он.

– Где вы были? – спросил Ларри, – Господа забрали его.

– Они украли мой каррокино? – воскликнул извозчик.

– Нет, конечно, они и не думали красть его, глупец, – сказал Ларри, теряя терпение. – Вы не дождались их здесь, вот они и сели в него и уехали обратно в город. Если вы быстро побежите, сможете их догнать.

Взывая к святому Спиридиону о помощи, извозчик бросился через оливковую рощу к дороге.

Решив до конца досмотреть этот спектакль, я спешно занял выгодную позицию, откуда можно было ясно видеть начало взъезда к нашему дому и часть освещенной луной дороги, ведущей в город. Экипаж только что съехал вниз по взъезду и резво выкатился на дорогу. Дональд и Макс весело распевали. В этот момент извозчик выскочил из оливковой рощи и, изрыгая проклятия, бросился за ними. Макс испуганно посмотрел через плечо. – Волки, Дональд! – крикнул он. – Держись! – И он принялся с такой силой обрабатывать злополучный зад лошади, что она, испугавшись, перешла в галоп. Но это был галоп, каким бегают только извозчичьи лошади в Корфу, позволивший владельцу экипажа бежать за ним изо всех сил на расстоянии десяти шагов. Извозчик кричал, умолял и чуть ли не плакал от ярости. Макс, полный решимости во что бы то ни стало спасти Дональда, безжалостно погонял лошадь, а Дональд, перегнувшись через задок экипажа, время от времени выкрикивал: «Трах!» Так они и исчезли из моих глаз по дороге в Корфу.

Наутро за завтраком все мы чувствовали себя несколько разбитыми, а мама сурово отчитывала Ларри за то, что он позволяет своим дружкам являться в дом для выпивки в два часа ночи. Как раз в этот момент перед домом остановился автомобиль, из него вылез Спиро и, держа в руках огромный плоский сверток в коричневой бумаге, вразвалку направился к веранде, где мы сидели. – Это для вас, миссис Даррелл, – сказал он. – Для меня? – переспросила мама, поправляя очки. – Что это может быть?

Она осторожно развернула коричневую упаковку, и там, внутри, оказалась нарядная и такая большущая коробка шоколадных конфет, каких я в жизни своей не видывал. К ней была приколота маленькая белая карточка, на которой изрядно трясущейся рукой было написано: «С извинениями за минувшую ночь. Дональд и Макс».

Глава восьмая СОВЫ И АРИСТОКРАТИЯ

Наступила зима. Все вокруг пропахло дымом горящего оливкового дерева. Ставни скрипели и хлопали по бокам домов, когда ветер принимался за них, а птиц и листья беспорядочно швыряло по темному, низко нависшему небу. Коричневые горы на материке надели клочкастые снежные шапки, дождь затоплял выветренные каменистые долины, превращая их в пенящиеся потоки, которые неудержимо устремлялись к морю, унося с собой грязь и мусор. Достигнув моря, они пронизывали желтыми прожилками голубую воду, и вся поверхность была усеяна луковицами морского лука, бревнами и изгибистыми сучьями, мертвыми жуками и бабочками, пучками бурой травы и расщепленного тростника. Бури назревали среди побеленных пиков албанских гор и затем обрушивались на нас; огромные черные нагромождения туч изрыгали жгучий дождь, рассеянные вспышки молний расцветали и умирали, как желтые папоротники, на небе. В начале зимы я получил письмо.

«Дорогой Джеральд Даррелл!

Насколько мне известно от нашего общего друга доктора Стефанидеса, Вы страстный натуралист и держите ручных животных. Вот почему мне подумалось, что Вы, возможно, захотите приобрести белую сову, найденную моими работниками в старом сарае, который они сносили. К сожалению, у нее сломано крыло, в остальном же она совершенно здорова и хорошо ест.

Если мое предложение Вам понравится, я приглашаю Вас на завтрак в пятницу, и Вы заберете ее, возвращаясь домой. Надеюсь, Вы будете столь любезны, что дадите мне знать. Без четверти час будет самым подходящим временем.

Искренне Ваша графиня Мавродаки».

Это письмо взволновало меня по двум причинам. Во-первых, потому, что я давно мечтал о сипухе, а речь шла явно о ней, во-вторых, потому, что все светское общество на Корфу годами безуспешно пыталось познакомиться с графиней. Она была по натуре отшельницей. Невероятно богатая, она жила на отшибе в огромной, пришедшей в упадок вилле в венецианском стиле и никогда не принимала и не видела никого, кроме работников своего обширного поместья. Ее знакомство с Теодором ограничивалось тем, что он давал ей медицинские советы.

По слухам, графиня владела большой ценной библиотекой, по каковой причине Ларри всячески домогался приглашения побывать у нее на вилле, но безуспешно.

– Бог мой, – с горечью молвил он, когда я показал ему приглашение, – я месяцами добивался разрешения у этой старой гарпии взглянуть на ее книги, и вот, пожалуйста, – она приглашает тебя на завтрак. Где справедливость?

Я сказал, что, быть может, позавтракав с графиней, я спрошу у нее, нельзя ли ему посмотреть ее книги.

– Вряд ли после завтрака с тобой она соизволит показать мне хотя бы номер «Таймс», не говоря уж о библиотеке, – сказал Ларри, испепеляя меня взглядом.

Как бы то ни было, вопреки столь низкому мнению моего брата насчет моих светских манер я решил замолвить за него словечко, если подвернется такая возможность. Я понимал, что предстоит важное, если не сказать торжественное, событие, и поэтому оделся с особым тщанием. Моя рубашка и шорты были аккуратнейшим образом выстираны, и я уговорил маму купить мне пару новых сандалий и новую соломенную шляпу. Я поехал на Салли, на которую вместо седла набросили новое одеяло, ибо до поместья графини было довольно далеко.

День выдался пасмурный, земля размякла. Похоже было, нас застигнет буря, но я надеялся; что это случится не ранее, чем я достигну места назначения: дождь испортил бы хрусткую белизну моей рубашки. Пока мы трусили через оливковые рощи и из миртовых кущ перед нами время от времени с гудением взлетали вальдшнепы, мною все больше овладевало волнение. Мне казалось, что я плохо подготовился к такому визиту. Начать с того, что я забыл захватить с собой заспиртованного четырехногого цыпленка. Я был уверен, что графине было бы небезынтересно увидеть его, и, во всяком случае, он мог бы составить предмет разговора и помочь нам преодолеть неловкость первых минут знакомства. И второе: я забыл посоветоваться с кем-либо насчет того, как следует величать графиню. «Ваше величество», думалось мне, безусловно будет слишком формальным, особенно если учесть, что она отдавала мне сову. Возможно, «ваше высочество» было бы лучше, а то и просто «мадам»? Ломая голову над хитросплетениями этикета, я предоставил Салли самой себе, и она тотчас стала клевать носом. Из всех животных, предназначенных для верховой езды, только ослы, по-видимому, способны спать на ходу. Результат не заставил себя ждать: Салли уклонилась к самой придорожной канаве, споткнулась, покачнулась, и я, всецело погруженный в свои мысли, свалился в грязную воду шести дюймов глубиной. Салли уставилась на меня с видом укоризненного изумления, которое она напускала на себя всякий раз, когда чувствовала за собой вину. От ярости я готов был задушить ее. Из моих новых сандалий сочилась грязная жижа, мои шорты и рубаха – за минуту перед тем такая хрусткая, чистая, свидетельствующая о благонравии – были обляпаны грязью и обрывками гниющих водных растений. Я чуть не плакал от неистовства, от крушения всех моих надежд. Мы отъехали слишком далеко от дома, чтобы можно было вернуться и переодеться, оставалось одно: двигаться дальше, промокшим и жалким, теперь уже уверенным, что не важно, как величать графиню. Она, я не питал иллюзий на этот счет, лишь взглянет на мое цыганское обличье и велит мне убираться домой, И я не только потеряю сову, но и шанс протащить Ларри в ее библиотеку. «Какой же ты дурак, – с горечью думал я. – Нужно было идти пешком, а не доверяться этой злосчастной скотине, которая теперь резво рысила, навострив уши, похожие на пушистый кукушечий арум».

Вскоре мы достигли владений графини; вилла стояла в глубине оливковых рощ, к ней вела подъездная аллея с высокими зелеными и розовоствольными эвкалиптами. Въезд в аллею охраняли два белокрылых льва на колоннах, презрительно глядевшие на нас с Салли, трусивших вниз по аллее. Дом был огромный, построенный в виде квадрата с внутренним двориком. Когда-то он был выкрашен приятным для глаза ярким венецианским кармином, но с течением времени краска поблекла до бледно-розовой, штукатурка местами вспучилась и растрескалась, и, как я заметил, кое-где на крыше не хватало коричневых черепиц. Под стрехами лепилось больше ласточкиных гнезд – ныне пустующих и похожих на маленькие заброшенные коричневые печки, – чем мне когда-либо приходилось видеть собранными в одном месте.

Я привязал Салли к дереву и подошел к проходу под аркой, который вел во внутренний двор. Тут висела ржавая цепь, и, дернув за нее, я услышал, как где-то в недрах дома слабо звякнул колокольчик. Некоторое время я терпеливо выжидал и уже готов был снова позвонить, но тут массивные деревянные двери открылись. Моим глазам предстал человек, озиравший меня совсем как законченный бандит. Он был высок ростом и дюж, с большим торчащим ястребиным носом, раскидистыми пышными белыми усами и гривой вьющихся седых волос. На нем был красный тарбуш, свободная белая куртка, красиво расшитая алой и золотой канителью, мешковатые плиссированные черные штаны, а на ногах чаруки с загнутыми вверх носами, украшенные огромными красными и белыми помпонами. По его смуглому лицу пошли морщины, собравшиеся в ухмылку, и я увидел перед собой полный рот золотых зубов. Прямо как на монетном дворе, подумалось мне.

– Кирие Даррелл? – спросил он. – Добро пожаловать.

Я прошел за ним в дом через внутренний дворик, полный магнолий и заброшенных зимних клумб. Он направился вниз по длинному коридору, выложенному красным и синим кафелем, распахнул какую-то дверь и ввел меня в просторную мрачную комнату, от пола до потолка заставленную книжными полками. В одном ее конце располагался большой камин, в котором плясали, шипели и потрескивали языки пламени. Над камином висело огромное зеркало в золотой раме, почти почерневшее от времени. На длинной кушетке у огня, почти совсем затерявшись в цветастых шалях и подушках, сидела графиня.

Она была нисколько на похожа на то, что я ожидал увидеть. Я воображал ее себе высокой, сухопарой, довольно-таки грозной женщиной, но когда она вскочила на ноги и танцующей походкой прошла через комнату ко мне, я увидел перед собой крошечную, очень толстую женщину с ямочками на розовых щеках – ни дать ни взять розовый бутон. Ее медового цвета волосы были высоко взбиты в стиле «помпадур», а глаза под изогнутыми как бы в удивлении бровями были ярко-зеленые, как незрелые оливки. Она схватила мою руку теплыми пухлыми маленькими ручками и прижала ее к своей пространной груди.

– Как мило, о, как мило, что вы приехали! – воскликнула она мелодичным голосом маленькой девочки, источая в равных количествах ошеломляющий запах пармских фиалок и бренди. – Как мило, о, как мило! Можно я буду звать вас Джерри? Разумеется, можно. Мои друзья зовут меня Матильда... Разумеется, это не мое настоящее имя. Мое настоящее имя Стефани Зиния... такое неуклюжее, как у патентованного лекарства. Мне больше нравится Матильда, а вам?

Я осторожно заметил, что, на мой взгляд, Матильда очень красивое имя.

– Да, утешительное старомодное имя. Имена так важны, как по-вашему? А вот он, – сказала она, поводя рукой в сторону человека, который ввел меня, – он зовет себя Деметриос. Я же зову его Мустафа.

Она взглянула на Мустафу и подалась вперед, едва не удушив меня запахом бренди и пармских фиалок, и вдруг прошипела по-гречески:

– Он незаконнорожденный турок.

Лицо Мустафы налилось краской, а усы встопорщились, придавая ему еще более бандитский вид.

– Я не турок, – огрызнулся он. – Вы врете.

– Ты турок, и тебя зовут Мустафа, – отозвалась графиня.

– Меня не... Я не... Меня не... Я не... – бессвязно лепетал слуга вне себя от ярости. – Вы врете.

– Не вру.

– Врете.

– Не вру.

– Врете.

– Не вру.

– Вы старая чертова врушка.

– Старая! – взвилась она, и ее лицо покраснело. – Как ты смеешь называть меня старой!.. Ты... ты турок.

Вы старая и жирная, – холодно отозвался Деметриос-Мустафа.

– Ну, это уж слишком! – пронзительно вскрикнула она. – Старая... жирная... Это уже слишком. Ты уволен. Предупреждаю тебя за месяц. Нет, уходи сейчас же, сын незаконнорожденного турка.

Деметриос-Мустафа выпрямился с царственным видом.

– Очень хорошо, – сказал он, – желаете ли вы, чтобы я подал завтрак и напитки, прежде чем уйти?

– Разумеется, – ответила графиня.

Он молча пересек комнату и извлек бутылку шампанского из ведерка со льдом позади кушетки, открыл ее и налил равные порции бренди и шампанского в три больших бокала. Подал нам по бокалу, а третий поднял сам.

– Предлагаю тост, – торжественно обратился он ко мне. – Выпьем за здоровье жирной старой врушки.

Я не знал, как поступить. Выпей я за этот тост, создалось бы впечатление, будто я разделяю его мнение насчет графини, а это было бы вряд ли вежливо; с другой стороны, если бы я отказался, слуга, похоже, был вполне способен отколотить меня. Я заколебался, как вдруг графиня, к моему изумлению, радостно захихикала, и на ее жирненьких щечках обозначились очаровательные ямочки.

– Не смей дразнить нашего гостя, Мустафа. Но не могу не признать, что тост хорош, – сказала она, единым духом осушая бокал.

Деметриос-Мустафа ухмыльнулся мне, блестя зубами в отблесках пламени.

– Пейте, кирие, – сказал он. – Не обращайте на нас внимания. Она живет для того, чтобы есть, пить и склочничать, и моя обязанность – доставлять ей все это.

– Глупости, – сказала графиня, хватая меня за, руку и подводя к кушетке, так что я почувствовал себя словно пристегнутым к маленькому жирному розовому облачку. – Глупости, я живу ради множества вещей, ради множества вещей. Ну, а ты не стой столбом, пьяница, выпивоха за мой счет. Поди позаботься о закуске.

Деметриос-Мустафа осушил свой бокал и вышел из комнаты. Графиня уселась на кушетку, сжимая мою руку в своих руках и лучезарно улыбаясь мне.

– Здесь так уютно, – радостно сказала она. – Только вы да я. Скажите, вы всегда ходите в такой заляпанной грязью одежде?

Я поспешно и сбивчиво объяснил, в чем дело.

– Так вы приехали на осле, – сказала она таким тоном, как будто осел Бог весть какое необыкновенное средство передвижения. – Очень разумно с вашей стороны. Я сама не доверяю автомобилям, они такие шумные и непослушные. Ненадежные. Помнится, когда мой муж был еще жив, у нас был автомобиль, такой большой, желтый. Но, Господи, это был сущий зверь. Он слушался мужа, но не желал слушаться меня. Однажды он мне назло наехал задним ходом на большой ларек с фруктами и овощами – несмотря на все мои старания остановить его, – а потом съехал с причала в море. Когда я вышла из больницы, я сказала мужу: «Генри», – сказала я, – так его звали – милое, буржуазное имя, не правда ли? Так на чем я остановилась? Ах, да. «Генри, – сказала я, – это злая машина. Она одержима злым духом. Ты должен продать ее». Так он и сделал.

Бренди и шампанское на пустой желудок вкупе с теплом донельзя разморили меня. Я испытывал приятное головокружение, кивал и улыбался, а графиня продолжала болтать.

– Мой муж был очень культурный человек, право, очень культурный. Он, знаете ли, собирал книги. Книги, картины, почтовые марки, металлические крышки от пивных бутылок, его влекло все, что имеет отношение к культуре. Перед самой смертью он начал собирать бюсты Наполеона. Вы бы поразились, сколько сделано бюстов этого ужасного маленького корсиканца. У моего мужа их было пятьсот восемьдесят два. «Генри, – сказала я ему, – Генри, пора остановиться. Либо ты кончишь собирать бюсты Наполеона, либо я оставлю тебя и уеду на Святую Елену». Я сказала это в шутку, только в шутку, и вы знаете, что он мне ответил? Он ответил, что собирается отправиться на отдых на Святую Елену – со всеми своими бюстами. Боже мой, какая приверженность! Это было невыносимо! Я согласна, чуточку культуры – это уместно, но нельзя же быть одержимым ею.

В комнату вошел Деметриос-Мустафа, наполнил наши бокалы и сказал:

– Завтрак будет через пять минут.

– Он был, если можно так выразиться, коллекционером по велению сердца, мой дорогой. Подумать только, как я дрожала всякий раз, когда видела этот фанатический блеск в его глазах! Однажды на окружной ярмарке он увидел комбайн, во-о-о какой огромный. Глаза у него загорелись, но уж тут я решительно воспротивилась. «Генри, – сказала я ему, – Генри, мы не станем загромождать все поместье комбайнами. Если тебе так уж необходимо, почему бы не коллекционировать что-нибудь разумное? Драгоценные камни, меха или еще что-либо в этом роде?» Господи, возможно, это была резкость с моей стороны, но что я могла поделать? Если бы я хоть на минуту расслабилась, он бы набил весь дом сельскохозяйственными орудиями.

В комнату снова вошел Деметриос-Мустафа.

– Завтрак готов, – сказал он.

Не переставая болтать, графиня вывела меня за руку из комнаты, и мы прошли выложенным изразцами коридором вниз по скрипящей лестнице в огромную кухню в подвальном помещении. На нашей вилле кухня тоже была достаточно велика, но по сравнению с этой она выглядела просто карликом. Эта кухня была вымощена каменными плитами, и в одном ее конце под булькающими котелками пылал и мерцал целый ряд костров из древесного угля. Стены были увешаны множеством медных котелков, чайников, блюд, кофейников, огромных сервировочных подносов и супниц. Все они светились розово-красным в отблесках пламени, ярко блестя и мерцая, словно жуки-скакуны. Посреди кухни стоял обеденный стол превосходно отполированного орехового дерева футов двенадцати длиной. Он был безукоризненно накрыт на две персоны – белоснежные салфетки, сверкающие столовые приборы. Два гигантских серебряных канделябра в центре стола возносили вверх белый лес зажженных свечей. Кухня, она же парадная столовая, производила поистине необыкновенный эффект. Здесь было очень жарко и столько вкусных запахов, что они почти забивали благоухания, исходящие от графини.

– Надеюсь, вы не имеете ничего против завтрака в кухне, – сказала графиня таким тоном, как будто и впрямь не было ничего унизительнее трапезы в таком скромном окружении.

Я ответил, что, по-моему, есть в кухне в высшей степени разумно, особенно зимой – так теплее.

– Совершенно верно, – сказала графиня, усаживаясь на стул, который поддерживал Деметриос-Мустафа. – К тому же, если бы мы ели наверху, меня б засыпал жалобами этот старый турок – ему, видите ли, далеко ходить.

– Я жалуюсь не на расстояние, а на количество еды, которую мне приходится таскать, – сказал Деметриос-Мустафа, разливая по бокалам светлое зеленовато-золотистое вино. – Если б вы не ели столько, все было бы не так плохо.

– А, кончай с жалобами и начинай подавать, – плаксиво сказала графиня, тщательно засовывая салфетку под свой подбородок с ямочкой.

Набравшись шампанского и бренди, я довольно сильно опьянел и был голоден как волк. Я в тревоге озирал орудия еды, лежавшие рядом с моей тарелкой, не зная, какое пустить в ход первым. Мне вспомнилось любимое мамино изречение: «Начинай снаружи и забирайся вглубь», но я все равно чувствовал себя не в своей тарелке. Надо выждать и посмотреть, что первым возьмет графиня, а затем последовать ее примеру. Это было неразумное решение, ибо вскоре обнаружилось, что она с утонченным безразличием брала какой попало нож, вилку или ложку, так что вскоре я совсем сбился с толку и стал поступать так же.

Первое блюдо, которое Деметриос-Мустафа поставил перед нами, был превосходный прозрачный суп с крохотными золотистыми блестками жира и гренками с ноготь величиной, плававшими, словно хрупкие маленькие плоты по янтарному морю. Он был необыкновенно вкусен, и графиня взяла две порции, хрумкая гренки с таким звуком, будто кто-то ступал по хрустким листьям. Деметриос-Мустафа вновь наполнил наши бокалы прозрачным, отдающим мускусом вином и поставил перед ними деревянную тарелку с крохотными обжаренными рыбками, покрытыми золотисто-коричневой корочкой. Их сопровождали большое блюдо с желто-зелеными ломтиками лимона и соусник, доверху наполненный каким-то незнакомым мне экзотическим соусом. Графиня навалила на свою тарелку гору рыбы, залила ее лавовым потоком соуса, затем обильно спрыснула лимонным соком рыбу, стол и себя. Она улыбнулась мне лучезарной улыбкой, и ее лицо теперь приобрело ярко-розовый цвет, а на лбу выступили бисеринки пота. Чудовищный аппетит, казалось, нисколько не умерял ее способности вести разговор, ибо она без умолку болтала.

– Как вам нравятся эти маленькие рыбки? Божественно! Разумеется, очень печально, что им суждено умереть столь молодыми, но что поделаешь. Какое наслаждение есть их целиком, нисколько не думая о костях! Вот уж воистину облегчение! Генри, мой муж, знаете ли, однажды начал коллекционировать скелеты. Господи Боже, дом выглядел и пах, как морг. «Генри, – сказала я ему, – Генри, этому должен быть положен конец. В тебе взыграло нездоровое желание смерти. Ты должен показаться психиатру».

Деметриос-Мустафа забрал пустые тарелки, налил нам красного вина, темного, как сердце дракона, а затем поставил перед нами блюдо бекасов – причем головки были свернуты таким образом, что длинные клювы как бы пронзали их самих, а пустые глазницы обвиняюще глядели на нас.

Они были пухленькие и поджаристые, и у каждого сбоку подрумяненный кусочек хлеба. Их, словно вороха осенних листьев, окружали тоненькие ломтики жареного картофеля, бледные зеленовато-белые свечи спаржи и зеленый горошек.

– Я просто не в состоянии понять вегетарианцев, – сказала графиня, энергично молотя вилкой по головке бекаса, чтобы сокрушить ее и добраться до мозга. – Генри однажды пытался стать вегетарианцем. Можете в это поверить? Но для меня это было невыносимо. «Генри, – сказала я ему, – этому должен быть положен конец. У нас в кладовке достаточно еды, чтобы накормить целую армию, и я не могу справиться с ней одна». Представьте себе, дорогой, я только что заказала два десятка зайцев. «Генри, – сказала я, – тебе придется расстаться с этой глупой причудой».

Мне пришло на ум, что, судя по всему, Генри, хоть и был самую малость несносным мужем, тем не менее прожил жизнь, полную несбывшихся надежд.

Деметриос-Мустафа убрал остатки бекасов и налил нам еще вина. Я чувствовал, как меня начинает раздувать от еды, и уповал лишь на то, что ее последует не слишком много. Но рядом с моей тарелкой по-прежнему находилось целое войско неиспользованных ножей, вилок и ложек, вот почему я с тревогой наблюдал, как Деметриос-Мустафа направляется к нам через мрачную кухню с огромным блюдом в руках.

– А! – сказала графиня, в волнении воздев свои пухленькие ручки. – Главное блюдо! Что это такое, Мустафа, что это такое?

– Дикий кабан, присланный Макрояннисом, – ответствовал Деметриос-Мустафа.

– О, кабан! Кабан! – пронзительно вскрикнула графиня, охватывая руками свои жирненькие щечки. – О, как чудесно! Я совсем забыла про него. Надеюсь, вы любите кабанину?

Я ответил, что это один из моих любимых видов мяса, и это было истинно так. Но, пожалуйста, только самый маленький кусочек.

– Ну конечно, – сказала она, склоняясь над большущим поджаристо-коричневым сочным окороком и отрезая от него толстые розовые ломти. Три из них она положила на тарелку – явно полагая, что это и есть, по любым меркам, маленький кусочек, – а затем принялась гарнировать их. Гарниром служили очаровательные маленькие золотистые лесные грибы-лисички с тонким, почти винным вкусом; крохотные кабачки, фаршированные каперсами со сметаной; картофелины, запеченные в мундире, аккуратно разрезанные и смазанные маслом; морковки, красные, как морозное зимнее солнце, и большие древесные стволы белого лука-порея, тушенного в сливках. Обозрев все это блюдо съестного, я украдкой расстегнул три верхние пуговицы на шортах.

– Мы ели столько кабанины, когда Генри был жив. Видите ли, он ездил стрелять кабанов в Албанию. А теперь кабанина у нас в редкость. Какое же это наслаждение! Хотите еще грибов? Нет? Ну и отлично. Теперь, я думаю, нам следует сделать передышку. Передышка, как я неизменно полагаю, необходима для хорошего пищеварения, – сказала графиня и наивно добавила: – К тому же она: дает возможность съесть еще больше.

Кабанина, хорошо вымоченная в вине с запахом какой-то травы и нашпигованная чесноком, благоухала и исходила соком, но все равно я едва одолел ее. Графиня же съела две порции равных объемов, после чего откинулась на спинку стула с лицом, залитым бледной красновато-коричневой краской, и отерла пот со лба совсем не подходящим для этой цели кружевным платком.

– Передышка, да? – улыбаясь мне, произнесла она заплетающимся языком. – Передышка, чтобы собраться с силами.

Я не ощущал в себе сил, с которыми можно было бы собраться, но предпочел умолчать об этом. И только кивнул, улыбнулся в ответ и расстегнул остальные пуговицы на шортах.

Во время передышки графиня курила длинную тонкую манильскую сигару и ела соленые орешки, без умолку болтая о своем муже. Передышка пошла мне на пользумне уже не так хотелось спать и я стал более непринужденным. Когда графиня в конце концов решила, что мы дали достаточный отдых нашим внутренним органам, и потребовала следующее блюдо, Деметриос-Мустафа принес два по-божески маленьких омлета с хрустящей коричневой корочкой снаружи и жидкие и сочные внутри, начиненные крошечными розовыми креветками.

– Что у тебя на десерт? – с полным ртом спросила графиня.

– Я ничего не готовил, – ответил Деметриос-Мустафа.

Глаза графини округлились и застыли.

– Ты не приготовил десерт? – сказала она голосом, в котором прорывались нотки ужаса, как будто слуга сознавался в каком-то гнусном преступлении.

– Я не успел, – сказал Деметриос-Мустафа. – Вы не вправе требовать от меня, чтобы я и обед приготовил, и сделал всю работу по дому.

– Но обойтись без сладкого! – в отчаянии проговорила графиня. – Завтрак без сладкого – это невозможно.

– Я купил немного меренг, – сказал Мустафа. – Придется удовольствоваться ими.

– О, как чудесно! – сказала графиня, вновь сияющая и счастливая. – Это как раз то, что нужно.

Мне это было вовсе не нужно. Меренги были большие и белые, хрупкие, как коралл, с льющимся через край кремом. Вот когда я пожалел, что не взял с собой Роджера, – он мог бы сидеть под столом и поглотить половину того, что мне предлагалось, поскольку графиня была слишком занята собственной тарелкой и собственными воспоминаниями, чтобы по-настоящему сосредоточиться на мне.

– Ну как? – спросила она наконец, проглотив последний кусок меренги и смахивая с подбородка белые крошки. – Ну как, вы насытились? Или не возражаете съесть чуточку чего-нибудь еще? Скажем, фруктов? Правда, в это время года их не так уж много.

Я сказал: нет, большое спасибо, я вполне сыт.

Графиня вздохнула и проникновенно взглянула на меня. Я уверен, ничто не доставило бы ей большего удовольствия, чем напичкать меня еще двумя-тремя блюдами.

– Вы едите недостаточно, – сказала она. – В вашем возрасте мальчикам следует есть больше. Вы слишком худы. Ваша матушка кормит вас как следует?

Представляю себе, как разгневалась бы мама, услышав эту инсинуацию. Я сказал да, мама превосходно готовит и все мы питаемся роскошно.

– Рада слышать это, – сказала графиня. – Но все равно вы кажетесь мне чуточку изможденным.

Я не мог произнести этого вслух, но причиной тому, что я начал выглядеть изможденным, было покушение съеденной пищи на мой желудок: оно уже давало себя знать. Я объяснил как можно вежливее, что мне, пожалуй, пора трогаться в обратный путь.

– Ну конечно же, мой дорогой, – сказала графиня. – Боже мой, уже четверть пятого. Как летит время!

Она вздохнула при мысли об этом, затем ее лицо заметно просветлело.

– Как бы то ни было, теперь почти время пить чай. Вы и в самом деле не хотите задержаться и съесть чего-нибудь еще?

Я сказал: нет, мама будет беспокоиться обо мне.

– Так, дайте мне подумать, – сказала графиня. – Зачем же вы пришли? Ах да, за совой. Мустафа, принеси мальчику сову, а мне кофе и тех чудесных турецких сладостей, что в гостиной.

Мустафа появился с картонной коробкой, перевязанной бечевкой, и вручил ее мне.

– Я бы не стал открывать ее, пока не добрался бы домой, – сказал он. – Она совсем дикая.

При мысли, что, если я не поспешу с отъездом, графиня пригласит меня разделить с ней турецкие сладости, я пришел в ужас, а посему сердечно поблагодарил обоих за сову и откланялся.

– Ну что ж, – сказала графиня. – Очень мило было встретиться с вами, право, очень мило. Вы должны непременно приехать еще – лучше всего весной или летом, когда у нас выбор фруктов и овощей побогаче. Мустафа умеет приготовить осьминога так, что он просто тает во рту.

Я заверил ее, что чрезвычайно охотно приеду еще, отметив про себя, что, если на это решусь, заблаговременно поголодаю дня три.

– Вот, – сказала графиня, всовывая апельсин мне в карман, – возьмите это. На случай, если вы проголодаетесь в пути.

Когда я взобрался на Салли и мы потрусили рысцой вниз по подъездной аллее, она крикнула:

– Езжайте поосторожнее!

С серьезным выражением лица, прижав сову к груди, я сидел на Салли, пока мы не выехали за ворота поместья. Но вскоре тряска, которую я претерпевал, стала непереносимой. Я спешился, зашел за оливковое дерево, и там меня основательно вывернуло наизнанку, после чего я почувствовал себя гораздо лучше.

Добравшись домой, я пронес сову наверх в свою спальню, открыл коробку и высадил трепыхающуюся, щелкающую клювом сову на пол. Собаки, собравшиеся вокруг нас посмотреть на мое новое приобретение, поспешно отступили назад. Они знали, на что способен Улисс в дурном расположении духа, а эта сова была втрое больше его. Она показалась мне одной из самых красивых птиц, каких мне доводилось видеть. Перья на ее спине и крыльях были золотистые, как пчелиные соты, с бледными пепельно-серыми пятнами; грудка сплошь кремово-белая, а маска из белых перьев вокруг темных, до странности восточного типа глаз резко очерчена и такая накрахмаленная с виду, как круглый плоеный жесткий воротник Елизаветинской эпохи.

Крыло ее было не в таком плохом состоянии, как я опасался. Оно было сломано, но без нагноения, и после получасовой борьбы, в течение которой сова несколько раз сумела пустить кровь, мне, к моему удовлетворению, удалось взять крыло в лубок. Сова – я решил назвать ее Лампадуза просто потому, что это имя мне нравилось, – по всей видимости, испытывала воинственный ужас перед собаками, решительно не желала подружиться с Улиссом и с нескрываемым отвращением взирала на Августуса Пощекочи-Брюшко. Мне казалось, что ей будет лучше, если она обоснуется в каком-нибудь темном, уединенном уголке, поэтому я отнес ее на чердак. Там была совсем крохотная комнатка с маленьким окошком, до того грязным и затянутым паутиной, что оно едва пропускало свет. В ней было покойно и сумрачно, как в пещере, и я рассчитывал, что здесь Лампадуза окончательно выздоровеет. Я ссадил ее на пол, поставил перед ней большое блюдце с рубленым мясом и хорошенько запер дверь, чтобы никто ее не потревожил. Вечером, когда я пришел навестить сову, захватив с собой мертвую мышь в качестве. подарка, она как будто чувствовала себя значительно лучше. Во всяком случае, она съела большую часть мяса и теперь шипела и щелкала на меня клювом, с частым легким постукиванием бегая по полу, распустив крылья и глядя на меня горящими глазами. Обрадованный ее явными успехами, я оставил сову с мышью и улегся спать.

Несколько часов спустя меня разбудили голоса, доносящиеся из маминой комнаты. Теряясь со сна в догадках, что может делать семья в столь поздний час, я встал с постели, высунул голову из двери спальни и прислушался.

– Говорю вам, это ужас какой огромный домовой, – сказал Ларри.

– Это не может быть домовой, милый, – сказала мама. – Домовые бросаются вещами.

– Ну кто бы то ни был, он звякает цепями там наверху, – заявил Ларри, – и я хочу, чтоб его изгнали. Вы с Марго слывете знатоками загробной жизни. Так вот, поднимитесь наверх и избавьте нас от него.

– Я не пойду наверх, – дрожащим голосом сказала Марго. – Это может быть все что угодно. Это может быть злой дух.

– Он чертовски злой, это верно, – согласился Ларри. – Вот уже час, как он не дает мне заснуть.

– Ты уверен, что это не ветер или еще что-нибудь, милый? – спросила мама.

– Мне кажется, я умею отличить ветер от треклятого привидения, что играет по всему дому цепями с ядрами, как на ноге каторжника, – ядовито произнес Ларри.

– А может, это воры? – спросила Марго скорее для того, чтобы придать себе уверенности, чем для чего-либо другого. – Может, это воры и надо разбудить Лесли?

Спросонок да к тому же еще слегка осоловелый от спиртного, выпитого у графини, я никак не мог взять в толк, о чем речь. Ситуация казалась не менее интригующей, чем все прочие конфликты, которые мои родные горазды были провоцировать в самые неподходящие часы дня и ночи, посему я подошел ближе и заглянул в дверь. Ларри прохаживался по комнате взад-вперед, при этом его халат царственно шелестел.

– Что-то надо предпринять, – сказал он. – Я не могу спать, когда у меня над головой звякают цепями, а если я не высплюсь, я не могу писать.

– Не понимаю, чего ты ожидаешь от нас, говоря, что надо что-то предпринять, милый, – сказала мама. – Я уверена, что это ветер.

– Да, ты не вправе ожидать, чтобы мы пошли наверх, – заметила Марго. – Ты мужчина, ты и иди.

– Послушай, – сказал Ларри, – ведь это ты вернулась из Лондона вся в эктоплазме, с разговорами о бесконечном. Очень может быть, это какое-нибудь исчадие ада, которое ты вызвала во время одного из своих сеансов, и оно последовало за тобой. Выходит, это твой любимчик. Вот и иди, управляйся с ним.

При слове «любимчик» я вздрогнул. Неужели это Лампадуза? Как у всех сов, крылья у сипух мягкие и бесшумные, словно зонтики одуванчика. Нет, не может быть, чтобы это она производила шум, похожий на грохотанье цепи на ноге каторжника.

Я вошел в комнату и осведомился, о чем они все толкуют.

– Это всего только привидение, милый, – утешительно сказала мама. – Ларри обнаружил привидение.

– Оно на чердаке, – возбужденно пояснила Марго. – Ларри утверждает, оно последовало за мной из Англии. Уж не Мауэйк ли это?

– Ну, мы не будем ворошить прошлое, – твердо сказала мама.

– Мне безразлично, кто это, – заявил Ларри. – Какой именно из ваших лишенных телесной оболочки друзей. Я хочу, чтобы его убрали.

Я сказал, что, быть может, это Лампадуза, хотя на этот счет у меня очень большие сомнения.

– А что это такое? – осведомилась мама.

Я объяснил, что это сова, которую мне подарила графиня.

– Я должен был это предвидеть, – сказал Ларри. – Должен был предвидеть. Не знаю, почему это сразу не пришло мне в голову.

– Ну-ну, милый, – сказала мама. – Это всего-навсего сова.

– Всего-навсего сова! – возмутился Ларри. – Она грохочет там наверху, как целый танковый батальон. Скажи ему, чтобы он убрал ее с чердака.

Я сказал, что мне и самому непонятно, почему Лампадуза подняла такой шум, – ведь совы тишайшие создания... Они парят ночью на бесшумных крыльях, как хлопья пепла...

– Ну у этой нет бесшумных крыльев, – сказал Ларри. – Эта гремит, словно целый совиный джаз. Поди и выкинь ее!

Я поспешно взял фонарь и поднялся на чердак. Открыв дверь, я сразу понял, в чем дело: Лампадуза уничтожила мышь, после чего обнаружила длинный обрезок мяса в своем блюдце. За долгий жаркий день мясо затвердело и присохло к донышку блюдца. Лампадуза, решив, что этот кусок мяса послужит ей легкой закуской, позволяющей дожить до рассвета, всячески пыталась оторвать его от блюдца. И хотя ее острый, изогнутый, янтарного цвета клюв вошел в мясо, оно никак не желало расставаться с блюдцем. Теперь Лампадуза, угодив в ловушку, безуспешно хлопала крыльями и бегала по полу, гремя и звеня блюдцем по деревянным доскам в попытках отделаться от него. Я высвободил сову из затруднительного положения, принес ее в мою спальню и для верности заключил в картонную коробку.

Часть четвертая КРИЗЕДА

Глава девятая ЕЖИ И МОРСКИЕ ВОЛКИ

С наступлением весны мы перебрались на новую виллу, элегантную и белоснежную, затененную огромной магнолией и расположенную среди оливковых рощ неподалеку от нашего первого дома. Она стояла на склоне холма, господствуя над плоской обширной местностью, размеченной наподобие гигантской шахматной доски оросительными канавами, между которыми, как я знал, были поля. В сущности, это были старые венецианские варницы, в старину в них собирали соленую воду, устремлявшуюся в канавы из большого соленого озера, к берегам которого они выходили. Озеро давным-давно заилилось, и канавы, ныне затопляемые пресной водой с холмов, служили отличной оросительной системой для покрытых бурной растительностью полей. Здесь в изобилии водилась всякая живность, и поэтому эта местность была для меня одним из излюбленных уголков.

Весна на Корфу никогда не бывает затяжной. Словно бы совершенно внезапно зимние ветры сдувают с неба облака, так что оно сияет ясно-голубым, как живокость, светом, и так же внезапно зимние дожди затопляют долины дикорастущими цветами; розовые пирамидальные орхидеи, желтые крокусы, длинные бледные колоски злато-цветника, голубые глаза гадючьего лука смотрят на тебя из травы, и словно окунутые в вино ветреницы склоняются под малейшим дуновением ветерка. Ожившие оливковые рощи полнятся шорохами прилетевших птиц; лососево-розовые с черным удоды с удивленно приподнятыми гребешками тычут свои длинные изогнутые клювы в мягкую землю между кустиками изумрудно-зеленой травы; щеглы в золотисто-алом и черном оперении, трезвоня и присвистывая, весело, словно танцуя, перескакивают с ветки на ветку. Вода в оросительных канавах зеленеет от водорослей, переплетенных низками лягушачьей икры наподобие ожерелий из черного жемчуга; изумрудно-зеленые лягушки квакают друг на друга; пресноводные черепахи с черными, как эбеновое дерево, панцирями вскарабкиваются на берег, чтобы вырыть нору и отложить яйца. Стрекозы синевато-стального цвета, тоненькие, словно нитка, выводятся из личинок и, подобно дыму, плывут через подлесок в удивительном, как бы застывшем полете. Наступает пора, когда берега канав зажигаются по ночам пульсирующим зеленовато-белым светом тысяч светлячков, а днем мерцают ягодами земляники, свисающими наподобие красных фонариков в тени. Это волнующая пора, пора исследований и новых открытий, пора, когда, перевернув бревно, можешь наткнуться на что угодно, начиная с гнезда полевки и кончая блестящими извивающимися детенышами слепозмейки, словно отлитыми из бронзы и отполированными.

Однажды днем, когда я бродил внизу по полям в надежде поймать несколько коричневых водяных змей, что водились в оросительных канавах, издали, примерно через шесть полей, меня окликнула старая женщина, с которой я был немного знаком. Стоя по щиколотки в жирном суглинке, она перекапывала землю мотыгой с широкой лопастью на коротком черенке. На ней были грубые толстые чулки из овечьей шерсти, какие крестьяне обычно надевают для такой работы.

– Я кое-что нашла для тебя! – крикнула она. – Иди скорей.

Добраться до нее быстро было невозможно, ибо каждое поле со всех сторон окружали оросительные канавы, и отыскивать мостки через них – все равно что отыскивать путь в лабиринте.

– Скорее! Скорее! – пронзительно кричала старая женщина. – Они разбегаются. Скорее!

Я бежал, прыгал, семенил, едва не сваливаясь в канавы и на всех парах мчась через шаткие дощатые мостки, и наконец, тяжело переводя дух, подскочил к ней.

– Вот, – она повела рукой. – Вот. Смотри, как бы они тебя не укусили.

Оказалось, она откопала из-под земли ворох листьев, в котором шевелилось что-то белое. Я тихонько разворошил листья черенком сачка и, к своему восхищению, увидел четырех толстеньких новорожденных ежат, розовых, как цикламен, с мягкими белоснежными иглами. Они были еще слепые и извивались и тыкались носами друг в друга, как выводок крохотных поросят. Я забрал их и осторожно положил себе за пазуху, поблагодарил крестьянку и отправился домой. Я волновался за своих новых любимцев главным образом потому, что они были такие маленькие. У меня уже жили два взрослых ежа, Зудючка и Чесучка; свои клички они получили потому, что давали приют полчищам блох. Однако они не были по-настоящему ручными. Эти же детеныши, думалось мне, вырастут совсем иными, я буду для них все равно что мать. В моем воображении уже рисовалась такая картина: вот я гордо шагаю по оливковым рощам, предшествуемый собаками, Улиссом и двумя сороками, а за мной по пятам трусят четыре ручных ежа, которых я научил разным трюкам.

Мои родные сидели на веранде под виноградными лозами, занятые каждый своим делом. Мама вязала, время от времени считая петли вслух и чертыхаясь, когда ошибалась в счете. Лесли, сидя на корточках на каменном полу, тщательно отвешивал порции пороха и маленькие кучки дроби и набивал ими блестящие красные патронные гильзы. Ларри читал какую-то толстенную книгу и то и дело с раздражением поглядывал на Марго, а та знай себе строчила на швейной машинке какое-то прозрачное одеяние и, безбожно фальшивя, напевала единственную запомнившуюся ей строку из любимой модной песенки.

«Она была в маленьком синем жакете, – щебетала Марго. – Она была в маленьком синем жакете. Она была в маленьком синем жакете. Она была в маленьком синем жакете».

– Единственное, что восхищает в твоем пении, – это твое упорство, – сказал Ларри. – Любой другой на твоем месте давно бы спасовал, признал свое поражение перед лицом факта, что он не способен воспроизвести мотив и запомнить самые простые слова.

Он бросил на пол недокуренную сигарету, чем вызвал взрыв негодования у Лесли.

– Осторожно, тут порох! – рявкнул тот.

– Лесли, милый, – сказала мама, – право же, не надо так кричать, ты сбил меня со счета.

Я с гордым видом достал своих ежат и показал маме.

– Ах, какая прелесть, – сказала она, благосклонно вглядываясь в них сквозь очки.

– О Господи! Неужто он опять притащил что-то новое? – спросил Ларри, с отвращением взирая на розовое потомство в белых иголочках. – Что это? – осведомился он.

Я объяснил, что это маленькие ежата.

– Не может быть, – сказал он. – Ежи сплошь бурые.

Невежество моих родных относительно мира, в котором они обитали, всегда было для меня источником беспокойства, и я никогда не упускал случая вразумить их. Я объяснил, что ежиха не может родить детенышей, покрытых жесткими иглами, не претерпевая при этом самых изощренных мучений, вот почему они и родятся с такими эластичными, как резина, белыми иголочками, которые легко, как перышко, можно согнуть пальцами. Со временем, когда ежи подрастут, иголочки потемнеют и отвердеют.

– Как же ты думаешь кормить их, милый? – спросила мама. – У них такие маленькие ротики, и, уж наверное, они еще сосут молоко.

Я ответил, что видел в одном магазине в городе полный детский комплект для выхаживания младенцев. В него входило несколько никчемных предметов, например целлулоидная кукла, пеленки, детский стульчак и тому подобное, но мое внимание привлекла миниатюрная бутылочка для детского питания с набором крохотных красных сосок. Вот, сказал я, идеальное приспособление для вскармливания ежат, а стульчак, куклу и прочие принадлежности можно отдать какому-нибудь достойному крестьянскому ребенку. Но тут есть одна маленькая закавыка: в последнее время мне пришлось пойти на довольно большие затраты (как, например, покупка проволоки для клетки, в которой будут содержаться сороки) и я израсходовал мои карманные деньги.

– Ну что же, милый, – слегка колеблясь, сказала мама, – если комплект стоит не слишком дорого, я, пожалуй, куплю его для тебя.

Я сказал, что комплект вовсе не дорогой, если учесть, что вся покупка будет как бы капиталовложением, ибо мы не только приобретем бесценную бутылочку для выкармливания, которая пригодится и для других животных, но и вырастим четырех ручных ежей да в придачу осчастливим какого-нибудь ребенка. Существует ли лучший способ тратить деньги? – спросил я. Итак, комплект был куплен. Маленькая крестьянская девочка, к которой я питал симпатию, с превеликой радостью получила куклу, стульчак и все прочее, а я приступил к нелегкой задаче выкармливания ежат. Они поселились у меня под кроватью в большой картонной коробке, выстланной ватой, а на ночь, чтобы они не мерзли, я ставил ящик на бутылку с горячей водой. Мне хотелось, чтобы они спали в постели вместе со мной, но мама возразила, что это не только негигиенично, но и рискованно: я могу повернуться ночью и заспать ежат. Как выяснилось, лучше всего им подходило разбавленное водой коровье молоко, и я прилежно кормил их три раза в день и один раз среди ночи. Ночная кормежка пошла не так гладко, ибо, чтобы не проспать, я позаимствовал у Спиро большой жестяной будильник. Он делал свое дело с треском ружейной пальбы и, к сожалению, будил не только меня, но и моих домашних. В итоге мама – столь громогласны были их жалобы – предложила, чтобы я дополнительно кормил ежат поздно вечером, а не в два часа ночи и не поднимал весь дом на ноги. Так я и поступил, и ежата чувствовали себя превосходно и подрастали. У них прорезались глазки, а иголки из белоснежных стали серыми и отвердели. В эту пору, как я и предполагал, они признали меня за мать и пытались вскарабкаться на край коробки, когда я открывал ее; они толкались и рвались к первому глотку из бутылки, издавая чуть слышный пыхтящий писк и ворчанье. Я ужасно гордился ими и предвкушал тот день, когда они побегут за мной через оливковые рощи.

Но в один прекрасный день наши друзья пригласили нас с мамой провести конец недели у них на крайнем юге острова, и я не знал, как быть. С одной стороны, мне очень хотелось поехать к ним, ибо на песчаных, с мелководьями побережьях юга можно было отлично поохотиться на сердцевидных морских ежей, которые, собственно говоря, мало чем отличаются от обычных ежат. Они имеют форму сердечка и покрыты мягкими иглами, образующими хвост хохолком сзади и нечто вроде колючего головного убора индейцев вдоль спины. До сих пор я нашел лишь одного ежа, расплющенного морскими волнами до неузнаваемости, но, по словам Теодора, юг острова изобилует ими и искать их надо в песке на глубине двух-трех дюймов. С другой стороны, на руках у меня был выводок сжат, взять их с собой я не мог, а так как мама уезжала, у меня не было человека, на которого я мог бы оставить их со спокойной душой.

– Я присмотрю за ними, – вызвалась Марго. – Такие милые маленькие зверюшки.

Меня взяло сомнение. Осознает ли она, спросил я, всю сложность ухода за ними? Например, то, что вату в их коробке следует менять три раза в день? Что пьют они только разбавленное коровье молоко? Что молоко надо подогревать до комнатной температуры и не более того? А важнее всего, что за раз каждому полагалось скармливать лишь полбутылочки молока? Ибо я очень скоро обнаружил, что, дай им только волю, они напьются до бесчувственного состояния, и тогда в лучшем случае придется менять вату гораздо чаще.

– Не говори глупостей, – сказала Марго. – Уж, конечно, я сумею позаботиться о них. Возиться с младенцами и зверюшками мне не в новинку. Ты только запиши на листе бумаги, что мне следует делать, и они будут в полном порядке.

Марго была так разгневана моим недоверием, что в конце концов я неохотно уступил. Я уговорил Ларри, который, по счастью, оказался в хорошем расположении духа, отпечатать на машинке подробный список того, что следует и чего не следует делать людям, выращивающим ежей, и преподал Марго практический курс подогревания бутылочки и смены ваты.

– Похоже, они ужасно голодные, – сказала она, вынимая поочередно извивающихся пискунов из коробки и суя кончик соски в их жадные рты.

Я ответил, что они всегда такие. Не стоит обращать на это внимание. Они жадны по натуре.

– Бедные маленькие зверюшки, – сказала Марго.

Эти слова должны были бы послужить мне предостережением.

Я провел чудесный уик-энд. Правда, я жутко обгорел на обманчиво нежном весеннем солнце, но вернулся победно с восемью сердцевидными ежами, четырьмя новыми раковинами для своей коллекции и воробышком, выпавшим из гнезда. На вилле, претерпев лай, лизание и покусывания собак, которыми они всегда приветствовали меня, стоило мне отсутствовать более двух часов, я с жадным любопытством спросил Марго, как поживают мои ежи-малютки.

– Теперь они в полном порядке, – ответила она. – Но право же, Джерри, я совершенно уверена, что ты дурно обращаешься со своими любимцами. Ты чуть не уморил до смерти маленьких бедных зверюшек. Они так голодали. Ты представить себе не можешь.

С упавшим сердцем выслушал я эти слова сестры.

– Они умирали с голоду, бедняжки. Знаешь, они за раз выпивали по две бутылочки каждый?

Я в ужасе бросился в свою спальню и вытащил из-под кровати коробку. В ней лежали мои четыре ежонка, невероятно раздутые. Животики у них были такие большие, что они могли лишь слабо шевелить ножками, ничуть не продвигаясь вперед. Они выродились в розовые мешки, полные молока и словно сединой покрытые иглами. Все они испустили дух в ту же ночь, и Марго безутешно рыдала над их надутыми, как воздушные шары, трупиками. Но ее горе не послужило мне утешением, ведь теперь ежи не будут послушно трусить за мной через оливковые рощи. В наказание и постоянное напоминание попустительнице сестре я вырыл в саду четыре могилки, поставил четыре маленьких креста и четыре дня не разговаривал с Марго.

Однако я не долго горевал о скончавшихся ежах, ибо в это время на острове вновь появились Дональд и Макс. Они победоносно приплыли на тридцатифутовой яхте, и Ларри ввел в нашу семью капитана Крича.

Мы с мамой провели очень приятный день в оливковых рощах, она – собирая дикорастущие цветы и травы, язанятый ловлей вновь появившихся бабочек. Усталые, но довольные, мы заторопились обратно на виллу к чаю. Приблизившись к дому, мама вдруг остановилась.

– Кто это сидит у нас на веранде? – спросила она.

Я был занят бросанием палок собакам и потому не сразу обратил внимание. Но, подняв голову, и я увидел фигуру незнакомца в измятых белых парусиновых брюках, растянувшегося на веранде.

– Кто это? Ты видишь? – возбужденно спрашивала мама.

В то время ее терзала мысль о том, что директор нашего банка в Англии может в любой момент прилететь на Корфу с целью обсудить превышение нашего кредита, вот почему незнакомая фигура на веранде подстегнула ее страхи.

Я внимательно осмотрел незнакомца. Это был старый, почти совсем лысый мужчина, только на затылке росли жидкие волосы, длинные, белые и всклокоченные, как пушок чертополоха поздним летом. У него была такая же неопрятная белая борода и усы. Я заверил маму, что, по моему разумению, он нисколько не походит наружностью на директора банка.

– О Господи, – обеспокоенно сказала она. – Он непременно прибудет сейчас. А у меня совершенно ничего нет к чаю. Интересно, кто бы это мог быть?

Когда мы приблизились, незнакомец, дотоле мирно дремавший, вдруг проснулся и увидел нас.

– Эй, на море! – крикнул он так зычно и так внезапно, что мама споткнулась и чуть не упала. – Эй, на море! Должно быть, вы матушка Даррелл, а ты, конечно, ее сын. Ларри все рассказал мне о вас. Лезьте на борт.

– О Господи, – прошептала мама. – Это еще один из дружков Ларри.

Мы подошли ближе, и я увидел, что у нашего гостя на редкость необычное лицо, розовое и все в извилистых морщинах, как грецкий орех. Его хрящеватому носу, повидимому, в свое время досталось столько жестоких ударов, что он извилисто спускался вдоль по лицу наподобие змеи. Челюсть также претерпела аналогичную судьбу и была сдвинута набок, будто невидимая нить связывала ее с правым ухом.

– Ужасно рад познакомиться с вами, – сияя слезящимися глазами, сказал он с таким видом, словно сам был хозяином этой виллы. – Вот так бабенция! Вы выглядите лучше, чем мне описывал ваш сын.

Мама оцепенела и выронила ветреницу из букета, который она несла в руках.

– Я, – сказала она с чопорным достоинством, – миссис Даррелл, а это мой сын Джеральд.

– Меня зовут Крич, – сказал старик. – Капитан Патрик Крич. – Он выдержал паузу и аккуратно пустил обильную струю слюны поверх перил точнехонько в мамину любимую клумбу циний, – Лезьте на борт, – повторил он, весь пыша добродушием. – Рад вас видеть.

Мама нервно прокашлялась.

– Мой сын Лоренс здесь? – спросила она, обретая мелодичный аристократический голос, что с ней бывало лишь в крайне напряженные моменты.

– Нет, нет, – ответил капитан Крич. – Я простился с ним в городе. Он сказал, чтобы я ехал к вам на чай. Он сказал, что вскоре будет на борту.

– Садитесь же, – сказала мама, стойко выдерживая роль хозяйки. – Если вы не против чуточку подождать, я пойду напеку пшеничных лепешек.

– А, лепешек? – отозвался капитан Крич, озирая маму с таким сладострастием, что она уронила еще два цветка. – Я люблю лепешки и женщин, расторопных в камбузе.

– Джерри, – ледяным тоном произнесла мама, – займи капитана Крича, пока я буду готовить чай.

Она поспешно и, признаться, не самым достойным образом удалилась, а я остался единоборствовать с капитаном Кричем.

Он снова опустился на стул и уставился на меня своими слезящимися глазами из-под клочковатых белых бровей. Его пристальный взгляд несколько нервировал меня. Тем не менее, сознавая свои обязанности хозяина, я протянул ему коробку с сигаретами. Он заглянул в нее, словно в колодец, при этом его челюсть ходила с боку на бок, словно живот чревовещателя.

– Смерть! – воскликнул он вдруг, и так энергично, что коробка с сигаретами чуть не вывалилась у меня из рук. Он откинулся на спинку стула и вновь уставился на меня слезящимися голубыми глазами.

– Сигареты – это смерть, малыш, – сказал он, пошарил в кармане брюк, извлек оттуда короткую трубку, черную и шишковатую, как кусок древесного угля, и сунул ее в рот, отчего челюсть его приобрела еще более кривобокий вид. – Не забывай, – добавил он, – трубка – лучший друг настоящего мужчины.

Он оглушительно захохотал собственной шутке, и я из чувства долга последовал его примеру. Он встал, пустил обильную струю слюны поверх перил веранды и снова шмякнулся на стул. Я лихорадочно искал предмет разговора. Ничто не приходило на ум. Вряд ли его заинтересует, что сегодня я впервые услышал стрекот цикад или что курочка, принадлежащая Агати, снесла шесть яиц величиной с лесной орех. Поскольку, судя по всему, круг его интересов ограничивался лишь тем, что относится к морю, я спрашивал себя, может, его взволнует новость, что Таки, который не мог позволить себе роскоши обзавестись лодкой, отправился на ночную рыбалку (одной рукой держа фонарь над головой, а в другой зажав трезубец) и всадил трезубец себе в ногу приняв ее за какую-то диковинную рыбу? Но тут капитан Крич, глядя на меня из-за клубов жирного дыма, извергаемого трубкой, сам начал разговор.

– Тебя удивляет мое лицо, правда, малыш? – обвиняюще спросил он, и я заметил, что при этих словах его щеки стали еще более розовыми и лоснящимися, как атлас. Не успел я дать отрицательный ответ, как он продолжал: – Это случилось при работе с парусами. Да, при работе с парусами. Когда мы огибали мыс Горн. Дул свирепый ветер, прямо из заднего прохода Земли. Я упал, понимаешь? Паруса хлопали и ревели со страшной силой. Веревка выскользнула у меня из пальцев, словно намасленная. Я упал ничком на палубу. Мне помогли, чем могли... Разумеется, на борту не было врача. – Он выдержал паузу и задумчиво ощупал челюсть. Я, завороженный, сидел, как прикованный к стулу. – К тому времени, как мы добрались до Чили, все затвердело, словно цемент, – сказал он, продолжая поглаживать челюсть. – Тогда мне было шестнадцать лет.

Я колебался: следует выразить ему сочувствие или нет, но он погрузился в собственные мысли, и его голубые глаза приобрели отсутствующее выражение. Тут на веранде появилась мама и остановилась: наша неподвижность поразила ее.

– Чили, – с наслаждением произнес капитан. – Чили. Там я впервые подцепил триппер.

Мама вздрогнула и громко прокашлялась.

– Джерри, помоги мне принести чай, – сказала она.

Вдвоем мы принесли на веранду чайник, молочник, чашки и тарелки с золотисто-желтыми лепешками и гренками.

– Вкуснотища, – проговорил капитан Крич, набивая рот лепешкой. – Спасает от урчания в животе.

– Мм... Вы надолго думаете остановиться у нас? – спросила мама с явной надеждой, что он ответит отрицательно.

– Может быть, буду жить здесь на пенсии, – невнятно произнес капитан, смахивая крошки с усов. – У вас тут местечко что надо. Могу бросить здесь якорь.

Из-за поврежденной челюсти он был вынужден шумно прихлебывать чай. Я заметил, что лицо мамы становится все более озабоченным.

– Мм... У вас есть судно? – спросила она.

– Нет, черт побери, – ответил капитан, хватая еще одну лепешку. – Жить на пенсию, вот я о чем. Теперь у меня будет время вплотную заняться бабешками.

При этих словах он окинул маму оценивающим взглядом, не переставая энергично разжевывать лепешку.

– Постель без женщины все равно что корабль без трюма, – заметил он.

К счастью, мама была избавлена от необходимости отвечать ему, так как в эту минуту к дому подъехали на автомобиле остальные домашние с Дональдом и Максом в придачу.

– Муттер, вот мы и приехайт, – возвестил Макс, лучезарно улыбаясь и нежно обнимая ее. – И я вижу, мы есть подоспевайт прямо к чай. Бабешки! Как чудесно! Дональд, у нас бабешки к чаю!

– Лепешки, – поправил Дональд.

– Пшеничные, – уточнила мама.

– Мне припоминается одна бабешка из Монтевидео, – сказал капитан Крич. – Замечательная была сука. За два дня обслужила весь экипаж. Нынче таких выносливых не выводят.

– Кто этот отвратительный старик? – спросила мама, едва ей представилась возможность загнать в угол Ларри, оторвав его от чаепития, которое было в самом разгаре.

– Его зовут Крич, – ответил Ларри.

– Это мне известно, – сказала мама, – но с какой стати ты пригласил его к нам?

– Он забавный старикан, – ответил Ларри, – и едва ли у него много денег. Надо полагать, он приехал на остров жить на крохотную пенсию.

– Он не будет жить на пенсию у нас, – твердо сказала мама. – Будь добр, не приглашай его больше к нам.

– Я думал, он тебе понравится, – сказал Ларри. – Он объехал весь свет и даже был в Индии. Он может рассказать кучу самых замечательных историй.

– Что касается меня, то он может и дальше разъезжать по свету, – сказала мама. – Истории, которые я пока слышала, на мой взгляд, отнюдь не замечательные.

Капитан Крич, раз обнаружив, как он выражался, нашу «якорную стоянку», зачастил к нам. Обычно он появлялся, мы подметили это, как раз к еде, выкликая: «Эй, на судне! Можно подняться к вам на борт потрепаться?» Поскольку было совершенно очевидно, что он не случайно проходил две с половиной мили через оливковые рощи, чтобы добраться до нас, было трудно отказать ему в возможности «подняться на борт», и мама, бормоча под нос что-то не самое доброе, бросалась на кухню разбавлять суп и нарезать сосиски, дабы капитан Крич мог присоединиться к нам. Он потчевал нас рассказами из своей морской жизни и сыпал названиями мест, где побывал. С его изуродованных губ соблазнительно срывались названия, которые я знал только по картам: Тринкомали, Дарвин и Дурбан, Буэнос-Айрес, Веллинггон и Калькутта, Галапагосские и Сейшельские острова и острова Товарищества. Казалось, нет такого уголка земного шара, куда бы он не добрался. Свои рассказы он уснащал пространными и донельзя вульгарными хоровыми песнями матросов и прибаутками такой биологической изощренности, что, к счастью, мама их не понимала.

Затем настал незабываемый день, когда капитан Крич явился незваным гостем к чаю, в то время как мы принимали местного английского священника с женой – скорее из чувства долга, чем из религиозных соображений. К нашему изумлению, капитан Крич вел себя на диво прилично. Он обменялся со священником мнениями насчет морских змей и высоты приливных волн и объяснил жене священника разницу между долготой и широтой. Его манеры были образцовыми, и мы вполне гордились им, как вдруг, к концу чаепития, жена священника с необыкновенной ловкостью перевела разговор на тему о своих детях. Этот предмет был для нее всепоглощающим; впору было подумать, что она единственная женщина в мире, которой доводилось рожать детей, и к тому же они были зачаты безукоризненно. Угостив нас десятиминутным монологом о невероятной проницательности своего потомства, она на мгновение умолкла, чтобы выпить чаю.

– Я чуток слишком стар, чтобы заводить детей, – сказал капитан Крич.

Жена священника поперхнулась.

– Но, – с удовлетворением продолжал он, – я старался, и это было страх как приятно.

Чаепитие было испорчено.

Вскоре после этого на вилле объявились Дональд и Макс.

– Муттер, – сказал Макс, – мы хотим унейсти вас.

– Прогулка на яхте, – пояснил Дональд. – Изумительная идея. Макса, конечно.

– Прогулка на яхте – куда? – осведомилась мама.

– Вокруг острова, – сказал Макс, раскидывая свои длинные руки во всеохватывающем жесте.

– А я-то думал, вы не умеете управлять яхтой, – сказал Лесли.

– Нет, нет. Мы не будем управляйт ей. Ларри будет управляйт, – торжествующе возвестил Макс.

– Ларри? – недоверчиво спросил Лесли. – Да ведь Ларри ничего не смыслит в морском деле.

– О нет, – серьезно сказал Дональд, – о нет. Он по этой части собаку съел. Он брал уроки у капитана Крича. Да и сам капитан будет с нами как член экипажа.

– Ну, в таком случае все ясно, – сказала мама. – Я не поплыву на яхте вместе с этим отвратительным стариком, не говоря уже о том, как опасно плыть на яхте, которой управляет Ларри.

Они всячески пытались уговорить ее, но мама неколебимо стояла на своем. Остальные домашние, включая Теодора, проедут через весь остров и встретятся с ними на берегу бухты, где мы сможем устроить пикник и, если будет тепло, искупаться, – это был максимум того, на что она дала согласие.

Стояло ясное, безоблачное утро, когда мы тронулись в путь, и все говорило за то, что погода будет идеальной и для плавания, и для пикника, но к тому времени, когда мы достигли противоположного берега острова и распаковали все необходимое для пикника, появились приметы того, что нас застигнет сирокко. Мы с Теодором спустились между деревьями к бухте. Море стало холодного, серо-стального цвета, ветер гнал по синему небу вытянутые, словно накрахмаленные облака. На кромке моря вдруг появились три водяных смерча, они скачками продвигались вдоль горизонта, словно огромные извивающиеся шеи каких-то доисторических чудовищ. Колеблясь и наклоняясь, грациозные, как лебеди, они протанцевали вдоль горизонта и исчезли.

– Ага! – сказал Теодор, с интересом наблюдавший за этим феноменом. – Я никогда не видел их по три за раз. Весьма любопытно. Ты заметил, как они двигались все вместе, совсем как если бы они были... э-э... животными в стаде?

Я сказал, что мне хотелось бы увидеть их вблизи.

– Гм... – отозвался Теодор, теребя бороду большим пальцем. – Не уверен, что водяные смерчи относятся к тем вещам, с которыми желательно познакомиться... э-э... гм... поближе. Помнится, я однажды был в Македонии, и один такой смерч, понимаешь ли... э-э... обрушился на берег. Он оставил после себя полосу разрушений около двухсот ярдов в ширину и четверти мили в длину. Я хочу подчеркнуть – на суше. Даже большие оливковые деревья были... э-э... повреждены, а деревья поменьше, понимаешь, ломались, как спички. И, разумеется, в том месте, где смерч наконец распался, земля пропиталась тоннами соленой воды и стала... гм... совершенно непригодной для земледелия.

– Послушайте, вы видели эти огромные треклятые водяные смерчи? – спросил Лесли, подходя к нам.

– Да, это очень интересно, – сказал Теодор.

– Мама в панике, – сказал Лесли. – Она уверена, что они направляются прямо к Ларри.

– Вряд ли существует такая опасность, – сказал Теодор. – По-моему, они слишком далеко в открытом море.

К тому времени, как мы водворились в оливковой роще близ берега бухты, не оставалось сомнений в том, что нас накроет один из тех внезапных и чрезвычайно жгучих сирокко, которые дуют здесь в это время года. Ветер хлестал по оливам и вспенил море бурунами с белыми гребнями.

– Мы могли бы с равным успехом отправиться домой, – сказал Лесли. – Не большое удовольствие устраивать пикник при такой погоде.

– Мы не можем, милый, – сказала мама. – Мы обещали встретиться с Ларри здесь.

– Если они не совсем растеряли мозги, они станут на рейд где-нибудь в другом месте, – ответил Лесли.

– Не хотел бы я сейчас быть на их месте, – заметил Теодор, глядя на бьющие о скалы волны.

– О Господи, я так надеюсь, что с ними ничего не случится, – сказала мама. – Право же, Ларри неблагоразумен.

Мы прождали час; мама с каждой минутой паниковала все больше. Но вот Лесли, взбиравшийся на мыс по соседству, вернулся с вестью, что увидел их.

– Признаться, я очень удивлен, что они добрались сюда, – заметил Лесли. – Гик ходит ходуном, и они практически идут кругами.

Вскоре яхта вошла в узкое устье бухты, и нам стало видно, как Дональд и Макс снуют по палубе, дергая за веревки и паруса, меж тем как Ларри и капитан Крич, вцепившись в румпель, судя по всему, во весь голос дают указания. Мы с интересом наблюдали за их эволюциями.

– Надеюсь, они не забыли про риф, – сказал Лесли.

– Какой риф? – встревоженно спросила мама.

– Там, где сейчас вон та белая вода, есть чертовски большой риф, – ответил Лесли.

Спиро все это время стоял и хмурясь глядел на море, словно некая смуглая гаргулья.

– Не нравится мне это, мастер Лесли, – хрипло прошептал он. – Что-то непохоже, чтобы они умели ходить под парусами.

– О Господи, – сказала мама. – И зачем только я согласилась на это?

В этот момент (из-за того, как выяснилось впоследствии, что Дональд и Макс не поняли данных им указаний и подняли часть парусов, а не опустили их) произошло одновременно несколько событий. Внезапно налетевший шквал раздул паруса. Гик развернулся и с треском ломающегося дерева, который был явственно слышен на берегу, смахнул Макса за борт. Яхта почти легла на бок и под напором ветра с необыкновенно громким хрустом налетела прямо на риф, вздыбилась на мгновение, а затем, словно отчаявшись в матросском искусстве людей на борту, лениво завалилась набок. В одно мгновение хаотически все смешалось.

Мама с криком «О Господи! О Господи!» без сил опустилась на корень оливы. Марго разразилась слезами, без устали махала руками и пронзительно кричала: «Они утонут! Утонут!» Спиро, Лесли и я выбежали на берег бухты. Мы ничем не могли помочь потерпевшим кораблекрушение, так как у нас не было ни лодки, ни иного спасательного средства. Но вскоре мы разглядели наших четырех морских волков, плывущих от остатков яхты, причем Ларри и Дональд, похоже, тянули на буксире капитана Крича. Мы поспешно сбросили с себя одежду и бросились в море. Вода была холодна как лед, а волны значительно сильнее, чем я предполагал.

– Вы целы? – крикнул Лесли, когда флотилия горе-моряков приблизилась к нам.

– Целы! – крикнул Макс. – Целы и невредимы! На лбу у него зияла рана длиной дюйма в четыре, по его лицу и усам струилась кровь. У Ларри под глазом был синяк и царапины, синяк быстро набухал. Лицо капитана Крича, выскакивавшее, как пробка, между головами Ларри и Дональда, приняло необычайный розовато-лиловый оттенок, как у цветка сливы.

– Помогите нам тянуть капитана! – крикнул Ларри. – Этот глупый старый ублюдок сказал мне, что не умеет плавать, только когда мы кувырнулись за борт.

Спиро, Лесли и я подхватили капитана Крича и облегчили задыхающихся Дональда и Ларри в их спасательных работах. Мы, должно быть, являли собой захватывающее зрелище, когда выходили, шатаясь и ловя ртом воздух, по отмели на берег. Лесли и Спиро поддерживали капитана Крича с боков, и его ноги, казалось, вот-вот подломятся.

– Эй, на судне! – крикнул он маме. – Эй, ты там, моя бабенция!

– Посмотрите на голову Макса! – пронзительно крикнула Марго. – Он истечет кровью!

Мы шатаясь взобрались под укрытие оливковой рощи и, пока мама, Марго и Теодор поспешно оказывали первую помощь Максу и Ларри, уложили капитана Крича под оливой, поскольку он, видимо, был не в силах держаться на ногах.

– Наконец-то в порту, – с удовлетворением молвил он. – Наконец-то в порту. Я еще сделаю из вас настоящих моряков, ребята.

Теперь, когда у нас было время собраться с мыслями, выяснилось, что капитан смертельно пьян.

– Право, Ларри, ты заставляешь меня сердиться, – сказала мама. – Вы все могли утонуть.

– Это битла не моя вина, – обиженно отозвался Ларри. – Мы делали все, что велел капитан. Но Дональд и Макс потянули не за те веревки.

– Какие указания он мог давать? – спросила мать. – Он ведь пьян.

– Он не был пьян, когда мы отплыли, – ответил Ларри. – Должно быть, у него на борту припрятан запас спиртного. Похоже, он и вправду слишком часто спускался в каюту, теперь-то мне ясно, когда я могу поразмыслить, что к чему.

– Не верь ему, нежная дева, – трясущимся баритоном пропел капитан Крич. – При сердце своем золотом он бросит тебя светлым утром, и груз будет в трюме твоем.

– Отвратительная скотина, – сказала мама. – Нет, в самом деле, Ларри, я положительно сержусь на тебя.

– Выпьем, ребята! – хрипло выкрикнул капитан Крич, махнув рукой в сторону взъерошенных Макса и Дональда. – Не выпивши, нельзя плыть под парусами.

Наконец мы обсохли, насколько смогли, отжали мокрую одежду и, дрожа всем телом, направились вверх по склону к машине.

– Что будет с яхтой? – спросил Лесли, поскольку судьба судна, казалось, нимало не волновала его владельцев, Дональда и Макса.

– Мы остановимся в ближайшей деревне, – сказал Спиро. – У меня там знакомый рыбак, он все устроит.

– Вот что, – сказал Теодор. – Если у нас есть спиртное, сейчас самое время подкрепить Макса. Он, наверное, страдает от потрясения после такого удара.

– Да, у нас есть бренди, – сказала мама и, нырнув в машину, извлекла бутылку и чашку.

– Милая девочка, – сказал капитан Крич, приковываясь блуждающим взором к бутылке. – Вот как раз то, что прописал врач.

– Это не про вас, – твердо сказала мама. – Это для Макса.

Мы разместились в машине как могли, устраиваясь на коленях друг у друга и стараясь как можно больше места предоставить Максу; лицо его теперь стало скверного серо-свинцового цвета, и его всего била дрожь. К неудовольствию мамы, она волей-неволей оказалась втиснутой бок о бок с капитаном Кричем.

– Садитесь ко мне на колени, – гостеприимно предложил капитан. – Садитесь ко мне на колени, и мы маленько пообнимаемся для сугреву.

– Еще чего, – строго ответила мама. – Я скорее сяду на колени к Дональду.

По пути к городу через остров капитан потчевал нас известными ему вариантами матросских песен. Между моими родными разгорелся спор.

– Я настаиваю, чтобы ты запретил ему петь эти песни, Ларри, – сказала мама.

– Как я могу запретить? Ты сидишь сзади, ты и запрети.

– Он твой друг, – сказала мама.

– Ах, какая жалость, одна лишь титя осталась, чтобы кормить дитя. Бедный маленький пидер в футболе не лидер, не вырастет сильный, большой.

– Он чуть не погубил всех вас, грязная скотина, – сказала мама.

– Собственно говоря, вина за все почти целиком лежит на Ларри, – заметил Лесли.

– Как бы не так, – негодующе ответил Ларри. – Вы не были там, а потому не можете знать. Попробуй разбери что-нибудь, когда тебе кричат привестись ближе к ветру или что-то в этом роде, а шквал завывает вовсю.

– В Чичестере живет одна девица, – с наслаждением вставил капитан Крич, – у нее и святой расшевелится.

– Кого я жалею, так это Макса, – сказала Марго, сочувственно глядя на него.

– Не вижу особой причины для таких симпатий, – сказал Ларри, чей глаз к этому времени окончательно заплыл и представлял собой густо-черную лоснящуюся кляксу. – Это он, дурак, виноват во всем. Яхта полностью подчинялась мне, пока он не поднял тот парус.

– Ну, я не считаю тебя моряком, – сказала Марго. – Если б ты был настоящим моряком, ты бы не велел ему поднимать парус.

– В том-то и дело, – огрызнулся Ларри, – что я не велел ему подымать парус. Он поднял его самовольно.

– Хорошее судно «Венера»... – начал было капитан, чей репертуар казался неисчерпаемым.

– Не спорьте об этом, милые, – сказала мама. – У меня ужасно болит голова. Чем скорее мы попадем в город, тем лучше.

В конце концов мы добрались до города, ссадили Дональда с Максом у их гостиницы, а все еще распевающего капитана Крича – у его и поехали домой, продрогшие и злые.

Наутро, чувствуя себя несколько разбитыми, мы сидели на веранде и доканчивали завтрак. Глаз Ларри теперь принял оттенки заката, которые могла бы передать только кисть Тёрнера. Тут к вилле с громкими гудками подъехал Спиро. Собаки бежали перед автомобилем, рыча и норовя укусить колеса.

– Я решительно против, чтобы Спиро подъезжал к дому с таким шумом, – сказал Ларри.

Спиро тяжело протопал на веранду и, как обычно, перездоровался со всеми.

– Доброе утро, миссис Даррелл. Доброе утро, мисс Марго. Доброе утро, мастер Ларри. Доброе утро, мастер Лесли. Доброе утро, мастер Джерри. Как ваш глаз, мастер Ларри? – спросил он, сочувственно хмурясь.

– Сейчас я чувствую себя так, словно мне до конца дней придется ходить с палкой слепого, – ответил Ларри.

– Я привез вам письмо, – сказал Спиро маме.

Она надела очки и вскрыла конверт. Мы выжидающе смотрели на нее. Ее лицо залилось краской.

– Какая наглость! Какое нахальство! Омерзительная скотина! Право, я никогда не слышала ничего подобного.

– В чем дело? – спросил Ларри.

– Это все отвратительная тварь, Крич, – сказала мама, махая письмом в сторону Ларри. – Это ты виноват, ты ввел его в наш дом.

– В чем же я провинился теперь? – в замешательстве спросил Ларри.

– Эта грязная скотина сделала мне предложение, – сказала мама.

Ошеломленные, мы все на минуту умолкли, вникая в столь замечательное сообщение.

– Предложение? – осторожно спросил Ларри. – Как я полагаю, неприличное предложение?

– Нет, нет, – сказала мама. – Он пишет, что хочет жениться на мне. Какая я прекрасная маленькая женщина и куча сентиментального вздора в этом роде.

Мы все, наконец-то в полном единодушии, откинулись на спинки стульев и расхохотались до слез.

– Тут не над чем смеяться, – сказала мама, с сердитым видом расхаживая по веранде. – Вы должны что-то предпринять.

– О, – сказал Ларри, вытирая глаза. – О, такое случается нечасто. Я полагаю, он вообразил себе, раз он снял вчера в твоем присутствии брюки, чтобы отжать их, он обязан сделать из тебя честную женщину.

– Перестаньте смеяться, – сердито сказала мама. – Это не смешно.

– Представляю себе, – вкрадчиво начал Ларри. – Ты в белой кисее, мы с Лесли в цилиндрах выдаем тебя замуж, Марго твоя подружка, Джерри несет шлейф невесты. Это будет чрезвычайно эффектное зрелище. Церковь, по моему разумению, заполнят заезжие куртизанки, и все они только и ждут минуты, чтобы помешать свершению брачного таинства. Мама пробуравила его взглядом. – Когда наступает действительно критический момент, – сердито сказала она, – от вас, детей, проку как от козла молока.

– А по-моему, ты будешь прелестно выглядеть в белом, – хихикнула Марго.

– Где же вы решили провести медовый месяц? – спросил Ларри. – Говорят, на Капри чудо как хорошо в это время года.

Но мама не слушала. Она повернулась к Спиро, вся с головы до пят воплощение решимости.

– Спиро, вы должны сказать капитану, что я ответила отрицательно и что я решительно настаиваю, чтобы его ноги больше не было в нашем доме.

– О, полноте, мама, – запротестовал Ларри. – Мы, дети, хотим, чтобы у нас был отец.

– А вы все, – в ярости напустилась на нас мама, – только попробуйте рассказать кому-нибудь про это! Я не потерплю, чтобы мое имя упоминалось в связи с этим отвратительным... отвратительным негодяем.

С тех пор мы больше не видели капитана Крича. Но то, что мы называли маминым великим любовным приключением, положило благоприятное начало году.

Глава десятая ГОВОРЯЩАЯ ГОЛОВА

Лето разинуло свою пасть над островом, словно дверца огромной печи. Прохлады не было даже в тени оливковых рощ, и непрерывный, пронзительный стрекот цикад, казалось, нарастал и становился все настойчивей с каждым горячим синим полуднем. Вода в прудах и канавах убывала, и грязь по краям принимала вид зубчатой пилы, трескалась и завивалась на солнце. Море лежало совершенно бездыханное и неподвижное, похожее на огромное шелковое полотно, а вода на отмелях была слишком теплая и не освежала. Приходилось выгребать на лодке на глубокую воду – ты и твое отражение единственное шевеление на море – и нырять через борт. Это выглядело так, будто ныряешь в небо.

Наступила самая пора для охоты на бабочек и мотыльков. Днем на склонах холмов, где пульсирующее солнце, казалось, высосало до последней капли всю влагу, можно было поймать больших ленивых бабочек-парусников, изящно и хаотично перепархивающих с куста на куст; перламутровок, пышащих жаром горячо и сердито, совсем как раскаленные уголья, и перелетающих быстро и расторопно с цветка на цветок; капустниц; шафрановых желтушек и лимонно-желтых или оранжевых крушинниц, беспорядочно летающих взад-вперед на неопрятного вида крыльях. Толстоголовки, подобно бурым пушистым самолетам, легко и плавно, с мурлыкающим звуком летали в разнотравье, а на мерцающих плитах селенита сидели, складывая и раскрывая крылья, как будто умирая от жары, адмиралы, пламенеющие, словно драгоценные камни Вулворта. По ночам лампы облепляли полчища мотыльков, и розовые гекконы на потолке, большеглазые и плоскостопные, наедались до отвала, так что едва могли двигаться. Неизвестно откуда в комнату с жужжанием влетали зеленовато-серебристые олеандровые бражники, в неистовстве любви они устремлялись к лампе и ударялись о нее с такой силой, что стекло разбивалось вдребезги. Бражники «мертвая голова», в имбирных и черных крапинах, с мрачным черепом и скрещенными костями, словно вышитыми на их мохнатых плюшевых грудках, набивались через трубу в камин и лежали на решетке, трепыхаясь и извиваясь, пища словно мыши.

На склонах холмов, где широкими грядами рос вереск, теплый и до хруста обожженный солнцем, охотились черепахи, ящерицы и змеи, а богомолы висели в зеленой листве мирта, медленно и зловеще раскачиваясь из стороны в сторону. Вторая половина дня была наилучшим временем для знакомства с животным миром холмов, но она же была и наиболее жаркая. Солнце барабанило тебе по черепу, а спекшаяся земля жгла ноги сквозь подошву сандалий, словно раскаленная сковорода. Вьюн и Пачкун боялись солнца и никогда не составляли мне компанию во второй половине дня, зато Роджер, как неустанный естествоиспытатель, всегда сопровождал меня, тяжело дыша и большими глотками заглатывая свисающую с языка слюну.

Мы пережили с ним множество приключений. Так, однажды мы как зачарованные наблюдали за двумя ежами, пьяными в стельку от съеденного ими упавшего и наполовину перебродившего винограда; они, качаясь, ходили кругами, воинственно огрызались, икали и издавали тонкие пронзительные крики. В другой раз мы наблюдали за красным, как осенний лист, лисенком, впервые наткнувшимся в зарослях вереска на черепаху. Черепаха флегматично, в свойственной всем черепахам манере, втянула голову и лапы в панцирь, наглухо замкнулась, как чемодан. Однако это движение не ускользнуло от внимания лисенка, и он, навострив уши, медленно обошел черепаху. Затем, будучи еще совсем неопытным, быстро ударил лапой по панцирю и отскочил в сторону, ожидая возмездия. А потом лег и, положив голову на лапы, несколько минут изучал черепаху. Наконец он довольно осторожно подошел к ней и после нескольких неудачных попыток сумел подхватить ее челюстями, после чего, высоко подняв голову, с гордым видом затрусил прочь по вересковой пустоши. На этих же холмах мы наблюдали, как вылупливаются из яиц с тонкой, словно бумага, скорлупой малютки черепахи, иссохшие и морщинистые с виду, как будто в момент рождения им уже было по тысяче лет. И еще здесь я впервые увидел брачный танец змей.

Было это так. Мы с Роджером сидели под большой купой миртовых кустов, дававших чуточку тени и возможность укрыться. Мы вспугнули ястреба, устроившегося на кипарисе поблизости, и теперь терпеливо ждали, когда он вернется, чтобы хорошенько рассмотреть его, как вдруг футах в десяти от того места, где мы затаились, я заметил двух змей, выползающих из коричневой непролази стеблей вереска. Роджер, напуганный змеями, встревоженно взвизгнул и поджал уши. Я яростно цыкнул на него и продолжал наблюдать. Одна змея, казалось, вплотную следовала за другой. «Уж не гонится ли она за ней, чтобы съесть?» – подумалось мне. Змеи выскользнули из зарослей вереска и исчезли среди пучков добела выжженной солнцем травы, и я потерял их из виду. Проклиная судьбу, я собрался было занять иную позицию в надежде снова увидеть их, как вдруг они появились опять на относительно открытом месте.

Тут змея, что ползла впереди, остановилась, а та, что следовала позади, пристроилась бок о бок с ней. Так они лежали некоторое время, затем преследователь стал пытливо тыкаться головой в голову преследуемой. Я решил, что первая змея самка, а преследователь самец. Он продолжал тыкаться головой в шею самки и наконец приподнял ее голову и шею от земли. Она замерла в этой позе, и самец, отползши на несколько дюймов, также поднял голову. В таком положении, неподвижные, глядя друг на друга, они оставались довольно продолжительное время. Затем самец медленно скользнул вперед, обвился вокруг самки, и они вместе поднялись вверх, насколько могли без потери равновесия, обвившиеся друг вокруг друга, словно вьюнки. Некоторое время они оставались неподвижными, а затем стали раскачиваться наподобие двух борцов, упершихся друг в друга на ринге; их хвосты завивались и цеплялись за корни травы вокруг, чтобы найти надежную точку опоры. Внезапно они хлопнулись на бок, задние концы их тел встретились, и они спарились, лежа на солнце, переплетшиеся, словно бумажные ленты серпантина.

В этот момент Роджер, с нарастающим беспокойством наблюдавший мой интерес к змеям, вскочил на лапы и, не успел я остановить его, встряхнулся, тем самым давая понять, что с него хватит и нам лучше двинуться дальше. К сожалению, змеи заметили его. На мгновение они конвульсивно сжались в запутанный клубок, блестя кожей на солнце, затем самка высвободилась и устремилась к спасительным зарослям вереска, волоча за собой все еще не оторвавшегося от нее беспомощного самца. Роджер взглянул на меня, с наслаждением чихнул и завилял своим обрубком-хвостом. Но я был недоволен им и недвусмысленно заявил об этом. В конце концов, разъяснил я ему, он и сам не раз имел дело с суками, и как бы он чувствовал себя, если б его застигла врасплох опасность и его вот так же позорно уволокли с места любовных утех?

С наступлением лета остров наводнили оравы цыган, они помогали убирать урожай и крали все, что попадалось под руку. С глазами как сливы, со смуглой, обгоревшей на солнце почти дочерна кожей, взлохмаченные и одетые в лохмотья, они кочевали семьями по белым пыльным дорогам, сидя на ослах или на гибких маленьких пони, лоснящихся, словно каштаны. Их стоянки неизменно являли собой редкое по убожеству зрелище: десяток подвешенных над кострами булькающих котелков с различными ингредиентами, старухи, сидящие в тени неопрятных кибиток и старательно вылавливающие насекомых из лежащих на их коленях голов детишек, тогда как ребятня постарше, в зубчатых, как листья одуванчика, лохмотьях, катается, визжит и играет в пыли. Те из мужчин, кому посчастливилось найти побочную работу, заняты ею. Вот один из них скручивает и связывает вместе разноцветные воздушные шары, так что они протестующе визжат, принимая формы диковинных животных. Другой, может статься, гордый обладатель театра теней Карагиози, подновляет ярко раскрашенные резные фигурки и опробует пошлые реплики Карагиози на восторженно хихикающих красивых молодых женщинах, помешивающих в котелках или сидящих с вязаньем в тени.

Я всегда стремился поближе сойтись с цыганами, но они были пугливыми, враждебно настроенными людьми и едва терпели греков. Копна волос, почти добела выгоревших на солнце, и голубые глаза автоматически делали меня подозрительным типом, и хотя цыгане допускали меня к себе в табор, они никогда не были общительными, как, например, крестьяне, и не раскрывали передо мной подробности своей личной жизни, своих устремлений. Тем не менее именно цыгане косвенным образом вызвали переполох в чашей семье. На этот раз я был совершенно невиновен.

Случилось это так. Чрезвычайно жаркий летний день был на исходе. Мы с Роджером занимались изнурительным делом: преследовали большущего негодующего ужа вдоль сухой каменной стены. Не успевали мы разобрать одну ее часть, как уж ускользал в другую, и после того, как мы восстанавливали снесенную нами часть стены, уходило полчаса или около того, чтобы отыскать ужа среди зазубренных скал. В конце концов мы нехотя признали свое поражение и отправились домой к чаю, жаждущие, сплошь в поту и пыли. Когда мы прошли поворот дороги, я кинул взгляд на небольшую долину и увидел, как мне показалось на первый взгляд, человека с необычайно большой собакой. При ближайшем рассмотрении, однако, я, едва веря своим глазам, убедился, что это не собака, а медведь. Я так изумился, что невольно вскрикнул. Медведь встал на дыбы и, повернувшись, посмотрел на меня, человек тоже. Некоторое время они сверлили меня взглядами, затем человек приветственно махнул рукой и вернулся к своему занятию – продолжал раскладывать свои пожитки под оливой, меж тем как медведь опустился на землю и, сидя на задних лапах, с интересом следил за ним. Я в волнении поспешил вниз по склону холма. Мне говорили, что в Греции есть танцующие медведи, но мне еще не приходилось их видеть. Шанс был слишком хорош, чтобы упустить его. Приблизившись, я окликом приветствовал незнакомца, и он отвернулся от вороха своих пожитков и довольно вежливо ответил мне. Передо мной был цыган с темными диковатыми глазами и иссиня-черными волосами, но выглядел он куда благополучнее большинства своих сородичей: на нем был вполне приличный костюм, а на ногах – башмаки, что в те времена служило знаком отличия даже среди крестьян – землевладельцев острова.

Я спросил, можно ли мне, не рискуя жизнью, подойти поближе, ибо, хотя медведь и был в кожаном наморднике, он не был привязан.

– Да подходи, – ответил цыган. – Павло не причинит тебе вреда, только оставь собаку.

Я повернулся к Роджеру и увидел, что, как он ни храбрится, вид медведя ему не нравится и он остается при мне лишь из чувства долга. Я велел ему отправляться домой, и он, бросив на меня благодарный взгляд, затрусил вверх по косогору с таким видом, будто знать ничего не знает. Вопреки уверениям цыгана, что Павло не причинит мне никакого вреда, я приближался к нему с опаской, ибо, хотя медведь был еще совсем молодой, встав на дыбы, он превзошел бы меня примерно на фут ростом и на широких шерстистых лапах у него виднелся устрашающий и очень действенный набор блестящих когтей. Он сидел и помаргивал крохотными блестящими карими глазками, легонько дыша, – ни дать ни взять большая груда одушевленных, растрепанных морских водорослей. Для меня он был самым желанным животным, какое я когда-либо видел, и я обошел его вокруг, обозревая его достоинства с самых различных точек зрения.

Сгорая от нетерпения, я засыпал цыгана вопросами. Сколько лет медведю? Как он попал к нему? Что он с ним делает?

– Он танцует и этим зарабатывает на пропитание себе и мне, – отвечал цыган, явно забавляясь моим восторгом. – Вот посмотри.

Он взял в руку палку с маленьким крючком на конце и продел крючок в кольцо, вделанное в кожаный намордник на пасти медведя.

– Ну-ка, станцуй с папой.

Одним быстрым движением медведь поднялся на задние лапы. Цыган щелкнул пальцами и начал насвистывать жалобную мелодию, шаркая в такт ногами, и медведь последовал его примеру. Они танцевали вдвоем медленный, величавый менуэт среди ярко-синего чертополоха и высохших стеблей златоцветника. Я мог бы глядеть на них бесконечно. Когда цыган довел напев до конца, медведь по привычке опустился на четверепьки и чихнул.

– Браво! – негромко сказал цыган. – Браво!

Вне себя от восторга я захлопал в ладоши. Никогда еще я не видел ни такого прекрасного танца, серьезно сказал я, ни такого искусного исполнителя, как Павло. Можно мне погладить его?

– Можешь делать с ним что угодно, – посмеиваясь, сказал цыган и отцепил палку от намордника. – Он дурачок. Он даже не тронет разбойника, который позарится на его еду.

В доказательство своих слов цыган стал скрести медведя по спине, и тот, высоко задрав голову, издал от удовольствия ряд хриплых, гортанных, бормочущих звуков, постепенно сник на землю в экстазе и в конце концов распластался на ней – ну прямо, подумалось мне, как коврик из медвежьей шкуры.

– Он любит, когда его щекочут, – сказал цыган. – Подойди и пощекочи его.

Последующие полчаса были для меня истинным наслаждением. Я щекотал медведя, а он мурлыкал от удовольствия. Я осмотрел его большущие когти, его уши, его крошечные блестящие глазки, а он лежал на земле и терпел от меня все, как будто спал. Затем я прильнул к его теплому огромному телу и заговорил с его хозяином. В моем уме созревал план. Медведь, решил я, должен принадлежать мне. Собаки и все прочие жившие в доме животные скоро привыкнут к нему, и мы вдвоем будем кружиться в вальсе на склонах холмов. Я льстил себя надеждой, что мои родные страшно обрадуются приобретению такого разумного животного, но, прежде чем торговаться, надо было привести хозяина медведя в соответствующее настроение. Торговаться с крестьянами было занятием шумным, затяжным и трудным. Но этот человек был цыганом, а уж с ними-то договориться можно. Он показался мне не столь молчаливым и сдержанным, как все другие цыгане, с которыми я имел дело, и я истолковал это как добрый знак. Я спросил его, откуда он приехал.

– Издалека, издалека, – ответил он, накрывая свои пожитки ветхим брезентом и вытряхивая несколько потрепанных одеял, очевидно служивших ему постелью. – Высадились в Лефкими прошлой ночью и с тех пор все идем и идем, Павло, Голова и я. Видишь ли, Павло не пускают в автобусы, люди боятся его. Вот мы и провели прошлую ночь без сна, ну а теперь переночуем здесь и завтра будем в городе.

Заинтригованный, я спросил, как понимать его слова «Павло, Голова и я».

– Моя Голова, конечно, – ответил он. – Моя маленькая Говорящая Голова.

И он взял в руки палку с крючком и, ухмыляясь, стукнул ею по груде вещей под брезентом.

Я раскопал в кармане шортов остатки разломанной плитки шоколада и занялся скармливанием их медведю. Тот принимал каждый кусочек, издавая громкие стоны и пуская слюни от удовольствия. Я сказал цыгану, что не понимаю, о чем он говорит. Тогда он присел передо мной на корточки и закурил сигарету, глядя на меня темными глазами, неприязненными, как у ящерицы.

– У меня есть Голова, – сказал он, указывая большим пальцем на груду своих пожитков, – живая Голова. Она разговаривает и отвечает на вопросы. Это, несомненно, самая замечательная вещь на свете.

Я был озадачен. Хочет ли он сказать, спросил я, что у его головы нет туловища?

– Ну, разумеется. Просто Голова. – И он сложил перед собой руки ковшиком, словно держал в них кокосовый орех. – Она сидит на маленькой палочке и разговаривает с вами. Ничего подобного свет еще не видал.

Но каким образом, осведомился я, голова без тела может жить?

– Волшебство, – торжественно изрек цыган. – Волшебство, которое передалось мне по наследству от моего прапрадеда.

Я был уверен, что он разыгрывает меня, но, какой бы интригующей ни была дискуссия на тему о говорящих головах, мы уклонились от моей главной цели – приобретения права собственности на Павло. С хриплыми вздохами удовлетворения медведь засасывал через намордник последний кусочек шоколада. Я внимательно оглядел цыгана; он сидел на корточках с мечтательным выражением в глазах, голова его была окутана облаком дыма. Я решил, что лучше всего подойти к нему, руководствуясь пословицей «Смелость города берет», и спросил напрямую, как он относится к тому, чтобы продать медведя и за какую цену.

– Продать Павло? – переспросил он. – Ни за что! Он мне все равно что сын родной.

Конечно, сказал я, если он попадет в хороший дом. В такое место, где его будут любить и танцевать с ним, разумеется, при таких условиях для него, хозяина, будет заманчиво продать медведя. Цыган задумчиво глядел на меня, попыхивая сигаретой.

– Двадцать миллионов драхм? – сказал он и засмеялся, заметив выражение ужаса в моих глазах. – Люди, у которых есть земля, должны иметь ослов, чтобы обрабатывать ее, – сказал он. – Они не так легко расстаются с ними. Павло мой осел. Он танцами зарабатывает на жизнь и себе и мне, и, пока он не станет слишком стар, чтобы танцевать, я не расстанусь с ним.

Я был глубоко разочарован, но видел, что он не уступит. Я поднялся с широкой, теплой, слегка храпящей спины Павло, на которой лежал, и отряхнул с себя пыль. Ну что ж, сказал я, ничего не поделаешь. Я понимаю его желание держать при себе медведя, но если он передумает, пусть свяжется со мной, ладно? Он серьезно кивнул. И если он будет давать представление в городе, пусть даст мне знать где, чтобы я мог присутствовать, ладно?

– Ну конечно, – сказал он. – Но я думаю, люди скажут тебе, где я нахожусь, потому что моя Голова – вещь единственная в своем роде.

Я кивнул и пожал ему руку. Павло встал на лапы, и я похлопал его по голове.

Добравшись до верхнего конца долины, я оглянулся. Они стояли бок о бок. Цыган махнул рукой, Павло, раскачиваясь на задних лапах, высоко задрал морду, поводя носом в мою сторону. Мне хотелось думать, что так он прощался со мной.

Я медленно побрел домой, размышляя о цыгане, его Говорящей Голове и чудесном Павло. Представится ли мне возможность, спрашивал я себя, раздобыть где-нибудь медвежонка и вскормить его? Что, если дать объявление в газете в Афинах? Быть может, это принесет результат?

Все домашние сидели в гостиной и пили чай, и я решил поделиться с ними тем, что меня волновало. Однако не успел я войти в комнату, как безмятежная сцена чаепития удивительным образом преобразилась. Марго издала пронзительный крик, Ларри уронил чашку с чаем себе на колени, вскочил и укрылся за столом, Лесли схватил в руки стул, а мама, раскрыв рот, с ужасом воззрилась на меня. Никогда еще мое появление не вызывало такую недвусмысленную реакцию у моих родных.

– Убери его отсюда! – рявкнул Ларри.

– Да убери отсюда эту проклятую тварь! – вторил ему Лесли.

– Он убьет всех нас! – визжала Марго.

– Достаньте ружье, – слабым голосом сказала мама. – Достаньте ружье и спасите Джерри.

Я, хоть убей, не мог понять, что с ними сталось. Все они уставились на что-то за моей спиной. Я повернулся, посмотрел – и ахнул: в дверях стоял Павло, с надеждой принюхиваясь к запахам, исходившим от чайного стола. Я шагнул к нему и ухватил его за морду. Он нежно тыкался в меня носом. Я объяснил, что это всего-навсего Павло.

– С меня довольно, – проговорил Ларри хриплым голосом. – С меня довольно. Птицы, собаки, ежи по всему дому, а теперь еще и медведь. Скажите мне, Христа ради, что для него этот дом? Кровавая римская арена?

– Джерри, милый, будь осторожен, – дрожащим голосом сказала мама. – У него такой свирепый вид.

– Он задерет всех нас, – трясущимся голоском, но уверенно сказала Марго.

– Я не могу пройти мимо него за своими ружьями, – сказал Лесли.

– В этом нет необходимости. Я запрещаю, – сказал Ларри. – Я не хочу, чтобы наш дом превратился в берлогу.

– Где ты его раздобыл, милый? – спросила мама.

– Мне все равно, где он его раздобыл, – сказал Ларри. – Он должен отвести его обратно сейчас же, сию минуту, прежде чем эта тварь разорвет нас на куски. У мальчишки нет никакого чувства ответственности. Я не намерен играть роль христианина-мученика, это в мои-то годы.

Павло встал на дыбы и издал долгий хрипящий стон, который я истолковал как желание присоединиться к нам в поедании сластей, что были на столе, однако домашние истолковали его иначе.

– Ой! – взвизгнула Марго, как будто ее укусили. – Он нападает!

– Джерри, будь осторожен, – сказала мама.

– Я не отвечаю за то, что я сделаю с этим мальчишкой, – сказал Ларри.

– Если ты останешься в живых, – сказал Лесли. – Да заткнись же ты наконец, Марго, ты только все ухудшаешь. Ты спровоцируешь эту проклятую тварь.

– Я могу визжать, когда хочу, – с негодованием ответила Марго.

Мои родные от страха так разгалделись, что не дали мне возможности вставить словечко. Теперь я предпринял попытку объяснить, в чем дело. Во-первых, сказал я, Павло не принадлежит мне, а во-вторых, он ручной, как собака, и мухи не обидит.

– Я не верю ни одному твоему объяснению, – сказал Ларри. – Ты стащил его из какого-нибудь треклятого цирка. Мы рискуем не только тем, что из нас выпустят кишки, но и тем, что нас арестуют за укрывательство краденого.

– Ну-ну, милый, – сказала мама, – дай Джерри объяснить.

– Объяснить? – переспросил Ларри. – Объяснить? Как можно объяснить присутствие огромного медведя в гостиной?

Я сказал, что медведь принадлежит цыгану, у которого есть Говорящая Голова.

– Что ты разумеешь под говорящей головой? – спросила Марго.

Я ответил, что это голова без тела, которая умеет говорить.

– Мальчишка спятил, – уверенно заявил Ларри. – Чем скорее мы сведем его к психиатру, тем лучше.

Все домашние к этому времени сбились в трепещущую кучку в дальнем углу комнаты. Я негодующе заявил, что мои слова – чистая правда и что в доказательство этого я могу заставить Павло танцевать. Я схватил со стола кусок торта, продел палец в кольцо на наморднике медведя и произнес те же приказания, какие произносил его владелец. Не сводя жадного взгляда с торта, Павло встал на дыбы и начал танцевать со мной.

– Ой, смотрите! – сказала Марго. – Смотрите, он танцует!

– Мне безразлично, пусть даже он ведет себя как целый кордебалет, – сказал Ларри. – Я хочу, чтобы эту треклятую тварь убрали отсюда.

Я просунул кусок торта через намордник Павло, и он с жадностью втянул его в рот.

– Право, он совсем милый, – сказала мама, поправляя очки и с интересом рассматривая медведя. – Помнится, у моего брата в Индии был когда-то медведь. Он был очень славным домашним животным,

– Нет! – в один голос сказали Ларри и Лесли. – Этому не бывать.

Я сказал, что так или иначе не смогу держать у себя медведя, ибо владелец отказывается его продать.

– Вот и прекрасно, – сказал Ларри. – Почему бы в таком случае не возвратить медведя его хозяину, если ты кончил свой эстрадный дивертисмент?

Захватив еще кусок торта в качестве приманки, я снова продел палец в кольцо на наморднике Павло и вывел его из дома. На полпути к маленькой долине я встретил хозяина Павло. Он был в смятении.

– Вот он! Вот он, разбойник! Я и представить себе не мог, куда он мог запропаститься. Обычно он всегда безотлучно при мне, вот почему я не держу его на привязи.

Я не мог покривить душой и сказал, что, по-видимому, Павло последовал за мной по той единственной причине, что увидел во мне поставщика шоколада.

– Фу-ты ну-ты! – сказал цыган. – У меня гора с плеч свалилась. Я опасался, что он ушел в деревню, это означало бы неприятности с полицией.

Я нехотя передал Павло его владельцу и с грустью смотрел, как они удаляются по направлению к своей стоянке под деревьями. Затем тронулся в обратный путь, не без трепета представляя себе, как предстану перед родными. Хоть я и не был виноват в том, что Павло последовал за мной, вся моя прошлая деятельность говорила не в мою пользу, и мне стоило немало труда убедить их, что на сей раз моей вины совершенно нет.

Наутро всецело в мыслях о Павло я тем не менее послушно отправился в город – что я делал каждое утро – к моему наставнику Ричарду Кралевскому. Это был человечек-гном со слегка сгорбленной спиной и большими, серьезными, янтарного цвета глазами, испытывавший поистине муку мученическую в безуспешных попытках научить меня уму-разуму. У него было два подкупающих достоинства. Во-первых, глубокая любовь к естествознанию (весь чердак его дома был занят огромным множеством канареек и других птиц), во-вторых, то, что какую-то часть времени он жил в мире грез, где всегда был героем. Свои приключения он поведывал мне. В них его неизменно сопровождала безымянная героиня, которую он называл просто Леди.

Первая половина утра была посвящена математике, и весь в думах о Павло я выказывал невиданную тупость, к величайшему ужасу Кралевского, который доселе был убежден, что уже познал всю глубину моего невежества.

– Мой милый мальчик, вы просто рассеянны сегодня, – серьезно сказал он. – Вы не способны понять простейшие вещи. Быть может, вы слегка переутомились? Сделаем кратенький перерыв, идет?

Эти кратенькие перерывы нравились Кралевскому не меньше, чем мне. Он уходил на кухню и, повозившись там недолго, возвращался с двумя чашками кофе и печеньем. Мы усаживались за стол, исполненные глубокой приязни друг к другу, и он принимался в красках описывать мне свои воображаемые приключения. Но в это утро он не получил такай возможности. Едва мы уселись поудобнее, прихлебывая кофе, я рассказал ему все про цыгана с Павло и Говорящей Головой.

– Это неслыханно! – сказал он. – Не из тех вещей, с какими ожидаешь столкнуться в оливковой роще. То-то должно быть, ты удивился. Представляю себе.

Тут его глаза остекленели, и он впал в задумчивость, уставясь в потолок и наклонив чашку так, что кофе проливался на блюдечко. Было ясно, что мой интерес к медведю вызвал в нем усиленную работу мысли. Несколько дней назад я ознакомился с очередной порцией его воспоминаний о прошлом и теперь с нетерпением ждал, что будет дальше.

– В молодости, – начал Кралевский, бросив на меня серьезный взгляд, дабы убедиться, что я слушаю, – в молодости я, пожалуй, был чуточку легкомысленным. То и дело, видишь ли, попадал в беду.

Он усмехнулся своим воспоминаниям и смахнул крошки печенья с жилета. Глядя на его холеные руки и большие нежные глаза, трудно было поверить, что когда-то он был легкомысленным, но я из чувства долга сделал такую попытку.

– Одно время я даже подумывал о том, чтобы поступить в цирк, – продолжал он с видом человека, признающегося в детоубийстве. – Помнится, в деревню, где мы жили, приехал большой цирк, и я не пропустил ни одного представления. Ни одного. Я близко познакомился с циркачами, и они даже научили меня нескольким трюкам. Они говорили, что я бесподобен на трапеции. – Он застенчиво взглянул на меня, желая увидеть, как я отнесусь к такому заявлению. Я с серьезным видом кивнул, как будто в том, чтобы представить себе Кралевского в украшенном блестками трико на трапеции, не было ничего смешного.

– Хочешь еще печенья? – спросил он. – Да? Вот это правильно! Пожалуй, я тоже съем одно.

Жуя печенье, я терпеливо ждал, когда он возобновит свой рассказ.

– Так вот, – продолжал он, – пролетела неделя, и настал вечер последнего представления. Я бы ни за что не пропустил его. Меня сопровождала Леди, моя молодая подруга, она желала посмотреть это представление. Как она смеялась выходкам клоунов! И восхищалась лошадьми. Она и думать не думала, что вскоре случится нечто ужасное.

Кралевский достал тонко надушенный платок и промокнул им влажный лоб. Он всегда чуточку нервничал, когда доходил до кульминационного пункта рассказа.

– В заключительной сцене, – сказал он, – выступал укротитель львов. – Тут он выдержал паузу, дабы я усвоил вещий смысл сказанного. – У него было пять зверей. Огромные нубийские львы с черными гривами, только что из джунглей – так он мне сказал. Мы с Леди сидели в первом ряду, откуда арена просматривалась как нельзя лучше. Тебе приходилось видеть клетку, которую сооружают на арене для выступления со львами? Так вот, в самый разгар выступления одна из ее секций, очевидно плохо закрепленная, рухнула внутрь. К нашему ужасу, мы увидели, что она упала на укротителя, сбила его с ног и он потерял сознание. – Кралевский опять выдержал паузу, нервно отхлебнул кофе из чашки и снова вытер лоб.

– Что было делать? – риторически вопросил он. – Перед нами было пять огромных рычащих львов, а рядом со мной Леди. Я быстро соображал. Если Леди можно спасти, то лишь одним-единственным способом. Схватив трость, я вспрыгнул на арену и вошел в клетку.

Я издал невнятные, едва слышные звуки в знак восхищения.

– За ту неделю, что я бывал в цирке, я с особой тщательностью изучил метод укротителя львов и теперь благодарил за это счастливое созвездие, под которым родился. Рычащие звери на пьедесталах возвышались надо мной, но я смотрел им прямо в глаза. Человеческий глаз, знаешь ли, обладает огромной силой над животными. Медленно, вперив в них пронзительный взгляд и выставив вперед трость, я подчинил львов своей воле и мало-помалу вытеснил их с арены и загнал в клетку. Ужасную трагедию удалось предотвратить.

Я сказал, что, надо полагать, Леди была ему благодарна.

– Именно так. Именно так, – с довольным видом подхватил Кралевский. – Она даже сказала, что я выступил лучше, чем сам укротитель.

А что, поинтересовался я, приходилось ли ему видеть танцующих медведей, когда он бывал в цирке?

– Там были самые различные животные: слоны, тюлени, дрессированные собаки, медведи, – щедро перечислял Кралевский. – Там было все.

В таком случае, сказал я осторожно, не хочет ли он пойти посмотреть танцующего медведя? Это недалеко отсюда, и, хотя это вовсе не цирк, мне кажется, ему будет интересно.

– Ей-Богу, это идея, – сказал Кралевский. Он достал из кармана жилета часы и взглянул на них. – Десять минут, ладно? Так, чтобы хорошенько проветриться.

Он взял шляпу и трость, и мы, сгорая от нетерпения, двинулись по узким многолюдным улицам города, насыщенным запахами фруктов и овощей, сточных канав и свежеиспеченного хлеба. Расспросив нескольких ребятишек, мы установили, где владелец Павло дает представление. Это был большой, скудно освещенный сарай позади одного магазина в центре города. По пути туда я занял у Кралевского немного денег и купил палочку липкой нуги: мне казалось, что я просто не могу явиться к Павло без гостинца.

– А, друг Павло! Добро пожаловать! – сказал цыган, когда мы появились в дверях сарая.

К моему восхищению, Павло узнал меня и шаркающей походкой вышел к нам, издавая тихое ворчание, затем встал передо мной на дыбы. Кралевский отступил назад, несколько поспешно на мой взгляд, если вспомнить его богатый цирковой опыт, и крепче сжал в руке трость.

– Будь осторожен, мой мальчик, – сказал он.

Я угостил Павло нугой, и когда наконец он с чавканьем оторвал последний кусок липкой сласти от зубов и проглотил его, он удовлетворенно вздохнул, лег и положил голову между лап.

– Хотите посмотреть Голову? – спросил цыган. Он сделал жест в сторону задней стены сарая. Там стоял простой стол из сосновых досок, а на нем квадратный ящик, обтянутый тканью.

– Постойте, – сказал цыган, – я зажгу свечи.

На верху ящика, прилепленные талым воском, стояли штук двенадцать больших свечей, и он зажег их, так что язычки пламени, вспыхивая и пригасая, разгорелись трепетными огоньками, от которых плясали тени в сарае. Затем он подошел к столу и постучал по нему своей палкой с крючком.

– Голова, ты готова? – спросил он,

Я ждал с чувством страха, легким покалыванием пробегавшим по спине. И вот из глубины матерчатого ящика послышался звонкий высокий голос:

– Да, я готова.

Цыган откинул ткань с одной стороны ящика, и я увидел, что ящик сделан из тонких планок, к которым была свободно прикреплена тонкая ткань. Объемом ящик был около трех квадратных футов. В центре его находился маленький пьедестал с плоским верхом, и на нем жуткая в мигающем свете свечей голова мальчика лет семи.

– Клянусь Богом! – в восхищении сказал Кралевский. – Вот это да!

Больше всего меня поразило то, что голова была живая. Это была голова маленького цыганского мальчика, довольно грубо загримированная черным салом под негритенка. Она пристально смотрела на нас и моргала глазами.

– Ты готова отвечать на вопросы? – спросил цыган, с явным удовлетворением глядя на зачарованного Кралевского. Голова облизнула губы и сказала:

– Да, я готова.

– Сколько тебе лет? – спросил цыган.

– За тысячу, – ответила Голова.

– Откуда ты родом?

– Я родом из Африки, меня зовут Нго.

Цыган продолжал монотонно задавать вопросы, и Голова отвечала на них, но меня интересовало не это, а то, как делается трюк. Когда цыган впервые упомянул о Голове, я решил, что она либо вырезана из дерева, либо вылеплена из гипса и говорит за нее чревовещатель, но тут передо мной была живая голова, водруженная на маленький деревянный пьедестал окружностью всего со свечу. Я не сомневался, что Голова живая, ибо ее глаза блуждали из стороны в сторону, когда она машинально отвечала на вопросы, а один раз, когда Павло поднялся и встряхнулся, на ее лице отразился страх.

– Вот видите, – гордо сказал цыган, покончив с вопросами. – Что я вам говорил? Это самая замечательная вещь на свете.

Я спросил, можно ли мне ознакомиться с его устройством поближе. Мне вдруг вспомнилось, что Теодор рассказывал о подобного рода иллюзии, достигаемой с помощью зеркал. И хотя я не видел места, где было бы возможно спрятать тело, принадлежащее голове, меня так и подмывало осмотреть стол и ящик.

– Ну конечно, – к моему удивлению, ответил цыган. – Вот, возьми палку. Прошу только об одном: не трогай саму Голову.

Я осторожно, с помощью палки прощупал пространство вокруг пьедестала, пытаясь обнаружить спрятанные зеркала или проволоку, и Голова наблюдала за мной, в ее черных глазах светилась легкая насмешка. Бока ящика несомненно были сделаны только из ткани, а дном служила поверхность стола, на котором он стоял. Я обошел ящик вокруг, но ничего не обнаружил. Я даже залез под стол, но и там ничего не было, и уж во всяком случае места, где можно было бы спрятать тело. Я был совершенно озадачен.

– Ага, – торжествующе сказал цыган. – Ты не ожидал ничего подобного, не так ли? Ты думал, у меня там спрятан мальчишка, не так ли?

Я покорно согласился с ним и попросил рассказать, как это все устроено.

– О нет. Этого я не могу сказать, – ответил цыган. – Это волшебство. Если я скажу, Голова исчезнет в клубе дыма.

Я еще раз осмотрел ящик и стол, но, даже поднеся свечу поближе к предмету своих исследований, не мог разгадать, как это все делается.

– Ладно, – сказал цыган. – Хватит с нас Головы. Поди-ка потанцуй с Павло.

Он продел крюк в кольцо на наморднике медведя, и Павло встал на задние лапы. Цыган вручил мне палку, затем достал маленькую деревянную флейту и заиграл, и мы с Павло торжественно прошествовали в танце.

– Превосходно, ей-Богу, превосходно! – воскликнул Кралевский, восторженно хлопая в ладоши.

Я спросил, не желает ли он потанцевать с Павло, ведь у него такой богатый цирковой опыт.

– Как тебе сказать, – ответил Кралевский. – Вряд ли это разумно. Видишь ли, это животное меня не знает.

– О, он будет вести себя спокойно, – сказал цыган. – Он со всеми ведет себя как ручной.

– Ну что ж, – нехотя сказал Кралевский. – Если вы так уверены. Если вы настаиваете.

Он осторожно взял у меня палку с крючком и стал перед Павло с чрезвычайно опасливым выражением на лице.

– А теперь, – сказал цыган, – танцуйте.

И он заиграл на флейте веселую мелодичную песенку.

Я стоял зачарованный этим зрелищем. В желтом мигающем свете свечей маленькая сгорбленная фигурка Кралевского и косматая громада медведя отбрасывали тени на стену, кружились и кружились в пируэтах, а Голова, посмеиваясь, наблюдала за ними со своего пьедестала.

Глава одиннадцатая СЕРДИТЫЕ БОЧКИ

В конце лета пришла пора убирать виноград. В течение всего года виноградники воспринимаются лишь как часть пейзажа, и только с наступлением поры уборки винограда вспоминается последовательность событий, приведших к ней: виноградники зимой, когда лозы кажутся мертвыми, словно прибитые к берегу хворостины, рядами воткнутые в землю; весенний день, когда впервые замечаешь зеленое сияние на каждой лозе, одевшейся в нежные, как бы отделанные рюшем листочки. Но вот листья становятся большими и висят на лозах, как зеленые руки, греющиеся на солнце. Затем появляются виноградины – крошечные узелки на ветвистом стебле; постепенно они растут и набухают на солнечном свету, пока не принимают вид яшмовых яиц какого-то диковинного морского чудовища. Вслед за этим наступает пора опрыскивания. Известь и медный купорос доставляют на виноградники в больших бочках, установленных на маленьких деревянных тележках, запряженных многотерпеливыми ослами. Опрыскиватели являются в специальных костюмах, в которых они выглядят настоящими инопланетянами: защитные очки и маски, на спине большая канистра, от нее отходит гибкий, как слоновый хобот, резиновый шланг, по которому течет распрыскиваемая жидкость синее неба и моря. Кажется, будто в ней сконцентрировалась синева всего синего в мире. Канистры наполняются, и опрыскиватели движутся по отделанным рюшем виноградникам, покрывая каждый листочек, окутывая каждую гроздь зеленого винограда нежной паутиной ярко-синего цвета. Под этим защитным синим покрывалом гроздья набухают и созревают, и наконец в самые жаркие дни лета они готовы к тому, чтобы их собрали и избавили от обременяющего их сока.

Сбор винограда настолько важное событие, что он, естественно, стал порой хождения по гостям, порой пикников и празднеств, порой, когда наливаешь стакан прошлогоднего вина и, размышляя, неторопливо потягиваешь его.

Нас пригласил присутствовать при винной жатве господин Ставродакис, крохотный, весь в добрых морщинах человечек с лицом как у полумертвой от голода черепахи. Он владел виллой и несколькими большими виноградниками в северной части острова. Этот человек жил ради вина, считал, что важнее вина нет ничего на свете, поэтому его приглашение было обставлено со всей торжественностью, подобающей такому случаю, и принято с равной торжественностью нашей семьей. В своем приглашении, написанном четким каллиграфическим почерком и разукрашенном росчерками и завитушками, отчего оно выглядело как кованый железный узор, говорилось: «Прошу Вас, выберите по своему вкусу друзей, которые, по Вашему мнению, могут получить от этого удовольствие».

– Вот и прекрасно, – сказал Ларри. – Говорят, у него лучший винный погреб на Корфу.

– Ну что ж, полагаю, мы можем поехать, если вы хотите, – сказала мама, однако в голосе ее прозвучало сомнение.

– Разумеется, я хочу, – сказал Ларри. – Подумать только, сколько там вина. Знаете что, мы наймем бендзину и устроим пикник.

– Да, да, – оживилась Марго. – У него в поместье замечательный пляж. Мы должны еще поплавать, пока лето не кончилось.

– Можно пригласить Свена, – сказал Ларри. – К тому времени он должен возвратиться. А еще мы можем прихватить Дональда и Макса.

– И Теодора, – сказал Лесли.

– Ларри, милый, – сказала мама, – человек всего лишь приглашает нас посмотреть, как давят виноград или что там еще они с ним делают, и мы просто не можем привезти с собой кучу людей.

– В своем приглашении он говорит, чтобы мы взяли с собой всех, кого хотим, – сказал Ларри.

– Да, но не можем же мы нагрянуть с оравой нахлебников, – сказала мама. – Как этот бедняга прокормит всех нас?

– Ну, это не проблема, – сказал Ларри. – Напиши ему, что мы явимся со своей едой.

– Иными словами, я должна буду сама готовить еду? – спросила мама.

– Глупости, – уклончиво ответил Ларри, – мы просто возьмем с собой несколько отбивных или что-нибудь в этом роде и поджарим их на рашпере над костром.

– Я знаю, что это означает, – сказала мама.

– Ну ты наверняка сможешь как-нибудь это организовать, – сказал Ларри. – В конце концов, как мне кажется, уж это-то дело самое простое.

– Ну что ж, – нехотя сказала мама, – я переговорю утром со Спиро и посмотрю, что тут можно предпринять.

В результате мама написала господину Ставродакису осторожную записку, в которой извещала, что мы с радостью принимаем его приглашение и захватим с собой нескольких друзей. Мы привезем с собой собственную еду и устроим пикник на пляже. Господин Ставродакис ответил еще одним образчиком каллиграфического письма, в котором сообщал, что он совершенно очарован любезностью, с какой мы приняли его приглашение, и заранее предвкушает наш приезд. При этом он добавлял: «Приезжайте, пожалуйста, неодетыми, по-семейному». Эта фраза немало озадачила нас, поскольку он уже много лет был холостяком, но потом мы сообразили, что это был просто дословный перевод с французского.

В конце концов компания составилась. В нее вошли Дональд и Макс, Теодор, Кралевский, Свен, явившийся в самый последний момент из Афин, Спиро и наша семья.

В половине седьмого утра мы собрались на провалившихся ступенях лестницы позади королевского дворца в городе, где, приветственно покачиваясь на мелкой ряби, нас поджидала низенькая свежеокрашенная бендзина. Посадка заняла немало времени. Пришлось грузить многочисленные корзины с провизией и вином, кухонную утварь и огромный мамин зонт, без которого она отказывалась путешествовать в летнюю пору. Наконец сияющий Кралевский с поклонами препроводил на борт маму и Марго.

– Тихонько, не споткнитесь. Вот то, что надо! – говорил он, сопровождая их на борт катера с учтивостью венецианского дожа, сажающего в гондолу очередную возлюбленную.

– К счастью, – сказал Теодор, проницательно глядя на безоблачное небо из-под полей своей фетровой шляпы, – к счастью, похоже, что... э-э... м-м... видите ли, день будет погожий. Я рад этому, ибо, как вам известно, я плохо переношу даже малейшее волнение на море.

Всходя на борт, Свен оступился и чуть было не уронил в воду свой драгоценный аккордеон, только длинная рука Макса спасла инструмент от гибели в пучине. Но вот мы все перебрались на катер. Бендзину оттолкнули от берега, мотор заработал, и мы поплыли. В жемчужно-белесом утреннем мареве город казался игрушечным городком, построенным из разборных кубиков. Фасады высоких, старинных, понемногу осыпающихся венецианских домов, окрашенных в бледные тона кремового, коричневого, белого и розового, как цикламен, цвета, затушевывались маревом и казались смазанными, как на рисунке пастелью.

– Жизнь на океанской волне! – патетически произнес Кралевский, вдыхая теплый, неподвижный воздух. – Вот то, что надо!

– Хотя море кажется таким спокойным, – заметил Теодор, – на нем, я полагаю, есть легкое, почти неощутимое волнение.

– Какая чепуха, Теодор, – сказал Ларри. – На такое море положишь ватерпас – и пузырек не шелохнется.

– Муттер чувствовайт себя удобно? – любовно осведомился Макс у мамы.

– О да, милый, спасибо, вполне удобно, – ответила она, – но я немного обеспокоена. Я не уверена, положил ли Спиро чеснок.

– Не беспокойтесь, миссис Даррелл, – сказал Спиро, услышавший ее слова, – я положил все, что вы мне велели.

Свен, с великим тщанием осмотрев аккордеон, дабы убедиться, не поврежден ли он, перекинул ремень через плечо и в порядке эксперимента пробежал пальцами по клавишам.

– Душещипательную матросскую песню – вот что нам надо, – сказал Дональд. – И-хо-хо и бутылка рома.

Я ушел ото всех и, пройдя на нос бендзины, улегся там и стал смотреть, как катер разрезает синюю стеклянную поверхность моря. Время от времени перед нами взлетали стайки летучих рыб; переливаясь синими и серебристо-лунными красками на солнце, они вырывались из воды и низко летели над морем подобно летним ласточкам, охотящимся за насекомыми над синей лужайкой.

К восьми утра мы доплыли до места назначения – пляжа длиной в полмили у подножия Пандократора. Оливковые рощи подходили тут к самому морю, отделенные от него лишь широкой полосой гальки. Когда мы приблизились к берегу, мотор выключили, и катер тихонько дрейфовал по инерции. Теперь, когда машина молчала, стал слышен стрекот цикад, гостеприимно приглашающих нас на сушу. Бендзина с тяжким вздохом впечатала свой нос в камешки на мелководье. Ее владелец, гибкий смуглый парень, прошел от машины на нос, спрыгнул с якорем в воду и прочно закрепил его за камни. Затем он нагромоздил кучу ящиков вдоль носа бендзины, построив некое подобие шаткой лестницы, и мама с Марго в сопровождении Кралевского сошли по ней на сушу. Кралевский изящно кланялся каждой, когда та ступала на гальку, но несколько смазал эффект, по неосторожности отступив назад в воду на глубину шести дюймов и тем непоправимо загубив тщательно отглаженную складку своих элегантных брюк. Наконец мы перебрались на берег со всем своим хозяйством и, беспорядочно побросав его в тени олив, так что это напоминало имущество, спасенное с потерпевшего крушение и поглощенного морской пучиной корабля, направились вверх по косогору к вилле Ставродакиса.

Вилла, представлявшая собой большое квадратное здание блекло-красного цвета с зелеными ставнями, была построена с таким расчетом, чтобы нижний этаж служил вместительным погребом. Вверх по подъездной аллее к вилле с гибкой кошачьей грацией тянулись вереницы девушек-крестьянок с корзинами винограда на головах.

Ставродакис, минуя их, выбежал нам навстречу.

– Как любезно с вашей стороны, как любезно! Право же, как любезно! – повторял он, когда мы по очереди представлялись ему.

Он усадил всех нас на веранде под большой ярко-красной ветвью бугенвиллеи и откупорил несколько бутылок своего наилучшего вина. Оно было крепкое и терпкое и светилось тускло-красным светом, словно в наши стаканы лился гранатовый сок. Когда мы подкрепились и слегка захмелели, он, двигаясь легко и быстро, словно черный дружелюбный жук, повел нас в свои погреба.

Погреба были такие обширные, что в их самых темных углах пришлось пользоваться светильниками – плошками с янтарного цвета маслом, в котором плавали маленькие фитили, дававшие неровный мигающий свет. Каждый погреб был разделен на две части, и Ставродакис повел нас сперва туда, где давили виноград. Здесь в смутном свете над всем неясно вырисовывались три гигантских чана. Один из них наполняла виноградом непрерывная череда крестьянок. В двух других работали давильщики. В углу на перевернутом бочонке сидел седой субтильного сложения старик и с величайшей торжественностью играл на скрипке.

– Это Таки, а это Яни, – сказал Ставродакис, показывая на давильщиков.

Голова Таки едва виднелась над краем чана, тогда как у Яни были видны еще и плечи.

– Таки давит виноград с прошлой ночи, – сказал Ставродакис, с беспокойством поглядывая на маму и Марго, – так что боюсь, он немного опьянел.

И впрямь даже там, где мы стояли, явственно ощущались пьянящие пары, исходившие от давленого винограда, а уж в теплой глубине чана их концентрация была, вероятно, втрое выше. Снизу из чана неочищенное молодое вино сочилось в лохань, где оно парило с клочьями пены на поверхности, розовыми, как цветок миндаля. Отсюда его сифонами разливали по бочкам.

– Вы видите конец сбора, – объяснял Ставродакис. – Это остатки красного винограда. Он растет в небольшом винограднике высоко в горах и дает, осмелюсь полагать, одно из лучших вин Корфу.

Таки на мгновение перестал танцевать джигу на винограде, перекинул руки через край чана и повис на нем, словно пьяная ласточка-на гнезде; его руки были по локоть окрашены вином и сплошь покрыты коркой из виноградной кожуры и косточек.

– Мне пора выходить, – заплетающимся языком сказал он, – не то я буду мертвецки пьян.

– Да, да, через минуту, мой Таки, – сказал Ставродакис, беспокойно оглядываясь вокруг. – Через минуту придет Костос и сменит тебя.

– Должен же человек справить малую нужду, – удрученно объяснил Таки. – Человек не может работать, не справив малую нужду.

Старик, сидевший на бочке, положил свою скрипку и, вероятно в виде компенсации, протянул Таки большой ломоть простого хлеба, на который тот накинулся с волчьей жадностью.

Тем временем Теодор читал Свену сугубо научную лекцию по виноградарству, указывая тростью на давильщиков и на бочки, словно на музейные экспонаты.

– Кто это утонул в бочке мальвазия? – спросил Макс у Ларри.

– Один из более или менее благоразумных героев Шекспира, – ответил Ларри.

– Помнится, однажды я повел Леди по одному из самых больших погребов во Франции, – обращаясь к Дональду, сказал Кралевский. – На полпути я ощутил какое-то беспокойство. У меня было предчувствие беды, и я вывел Леди из погреба. Представьте, в этот момент четырнадцать бочонков вина взорвались с грохотом, как из пушек...

– Здесь, как вы видите, мы давим виноград, – сказал Ставродакис. – А теперь, если вы соизволите пойти за мной, я покажу вам, где хранится вино.

Он провел нас по сводчатому проходу в другую сумрачную часть погреба. Здесь ряд за рядом лежали на боку бочки и царил невероятный шум. Сначала я подумал, что он исходит снаружи, но потом понял, что от бочек. Вино бродило в их бурых утробах, и бочки урчали, пищали и ворчали друг на друга, совсем как рассерженная толпа людей. В этом было что-то завораживающее и вместе с тем чуточку устрашающее. Казалось, в каждой бочке заключен страшный демон, изрыгающий непонятные ругательства.

– Крестьяне утверждают, – с каким-то мрачным наслаждением заметил Теодор, слегка постукивая тростью по одной из бочек, – крестьяне утверждают, что такие звуки издает утопающий.

– Мальвазий! – возбужденно воскликнул Макс. – Бочки и бочки мальвазий! Ларри, мы утоплимся вместе.

– Утопимся, – поправил Дональд.

– Все это в высшей степени интересно, – лицемерно сказала Ставродакису мама, – но если вы не возражаете, мы с Марго, пожалуй, вернемся на пляж и позаботимся о завтраке.

– Интересно, какую силу вино порождает там внутри, – произнес Лесли, задумчиво оглядывая бочки. – Я хочу сказать, если оно порождает силу, достаточную для того, чтобы вытолкнуть затычку, с какой мощностью оно это делает?

– С весьма значительной, – отозвался Теодор. – Помнится, я однажды видел, как человека тяжело покалечило затычкой, вылетевшей из бочки. – И словно для того, чтобы продемонстрировать это, он с силой ударил тростью по бочке, так что все мы подпрыгнули.

– Да, конечно, если вы не возражаете, – нервно сказала мама, – мы с Марго, пожалуй, пойдем.

– Но все остальные, все остальные поднимутся наверх и отведают вина? – взмолился Ставродакис.

– Ну, разумеется, – сказал Ларри таким тоном, словно оказывал ему услугу.

– Мальвазий! – сказал Макс, в экстазе закатывая глаза. – Мы отведайт мальвазий!

Мама и Марго ушли на пляж, чтобы помочь Спиро собрать завтрак, а Ставродакис, суетясь, торопливо повел нас обратно на веранду и так накачивал вином, что к тому времени, когда пора было отправляться на пляж, мы размякли, разгорячились и раскраснелись.

– Мне снилось, – распевал Макс, пока мы шли через оливковые рощи, захватив с собой к завтраку обрадованного Ставродакиса, – мне снилось, что я живу в мраморных залах, а все корабли и лужайки бок о бок со мной.

– Он нарочно дразнит меня, – пожаловался Дональд Теодору. – Он отлично знает эту песню.

Под деревьями на берегу моря были разложены три костра из древесных углей. Они пышали жаром, вздрагивали и чуть дымили, а над ними трещало и шипело самое разнообразное съестное. Марго расстелила в тени большую скатерть и раскладывала на ней столовые приборы, расставляла стаканы и фальшиво напевала про себя, меж тем как мама и Спиро, присев, словно ведьмы, над кострами, умащали шипящую коричневую тушку козленка маслом и чесноком и орошали лимонным соком большую рыбину, кожа которой лопалась пузырьками и соблазнительно завивалась.

Растянувшись во весь рост вокруг яркой скатерти, на которой светились стаканы с вином, мы неторопливо поглощали завтрак. Козлятина была жирная и сочная, вся пронизанная пряными травами, а куски рыбы таяли во рту, как снежинки. Разговор тянулся медленно, то разгораясь, то снова лениво опадая, как дым костров.

– Вы должны быть влюблены в камень, – торжественно изрек Свен. – Вы видите десятки камней. Вы говорите: «Тьфу! Это не для меня». Но вот перед вами камень, изящный и элегантный, и вы влюбляетесь в него. Он как женщина. Но потом следует женитьба, и это может быть ужасно. Вы боретесь с ним и обнаруживаете, что камень твердый. Вы впадаете в отчаяние, и вдруг он, как воск, тает в ваших руках, и вы создаете форму.

– Помнится, – сказал Теодор, – Берленкур – вы знаете, это тот французский художник, что живет в Палеокастрице, – пригласил меня взглянуть на его работы. Он сказал... э-э... понимаете ли, совершенно недвусмысленно: «Приходите взглянуть на мои картины». Я пришел к нему как-то днем, и он встретил меня чрезвычайно радушно. Он напоил меня... э-э... понимаете ли, чаем с маленькими пирожными, и затем я сказал, что хотел бы взглянуть на его картины, и он указал на большое полотно, стоящее на... м-м... как называется эта штука, которой пользуются художники? Ах да, мольберт. Право, это была вполне приличная картина. На ней был изображен залив у Палеокастрицы и монастырь, но, когда я выразил свое восхищение ею и огляделся, чтобы взглянуть на другие его работы, я не обнаружил ни одной. Тогда я... э-э... спросил его, где же остальные его картины, и он указал на мольберт и сказал... э-э... что они «там, под этой». Мне подумалось, что у него просто не было денег, чтобы покупать полотно, и поэтому он писал одну картину на другой.

– Страдание – удел великих художников, – мрачно заметил Свен.

– Когда настанет зима, я возьму вас с собой на болота Бутринто, – с воодушевлением сказал Лесли. – Там пропасть уток и чудовищно огромные дикие кабаны на холмах.

– Утки я любю, но вот дикие кабан, пожалуй, чуточку велик для меня, – сказал Макс с убежденностью человека, знающего пределы своих возможностей.

– Не думаю, чтобы от Макса была особая польза, – сказал Дональд. – В критический момент он, вероятно, попросту смоется. Ведь он иностранец.

– А уж потом, – сказала мама, обращаясь к Кралевскому, – вы кладете лавровый лист и щавель до того, как суп закипит.

– Вот я и говорю ему, мисс Марго, плевать мне на то, говорю я, что он французский посол, все равно он ублюдок.

– Тогда на краю болот – правда, идти тяжеловато, потому что почва вязкая, – можно добыть вальдшнепа и бекаса.

– Как-то раз я побывал в одной деревне в Македонии, там вырезают очень любопытные... гм... скульптуры из дерева.

– Одно время я знал молодую женщину, которая готовила суп не с лавровым листом, а со щепоткой мяты.

Был самый жаркий час дня, когда даже цикады, казалось, стрекочут тише и с запинками. Черные муравьи деловито сновали по скатерти, подбирая крошки съестного. Слепень, с глазами как два злых блестящих изумруда, на мгновение сел на бороду Теодора и с жужжанием улетел прочь.

Отяжелевший от съеденной пищи и выпитого вина, я медленно поднялся и пошел вниз к морю.

– А временами, – донесся до меня голос Ставродакиса, разговаривавшего с Марго, – временами бочки прямо-таки кричат. Они поднимают такой шум, будто дерутся. Тогда я держу ухо востро.

– Ой, не надо, – содрогаясь, сказала Марго. – У меня мурашки по спине бегают, стоит мне подумать об этом.

Море лежало тихое и теплое, словно оцепенелое, только у самой кромки воды подернутое мельчайшей зыбью. Галька хрустела и пересыпалась, обжигая мои босые ноги. Камни побольше и мелкие камушки на этом пляже, отполированные волнами и легким трением друг о друга, были необыкновенно разнообразны по виду и цвету. Их словно изваяли в миллионе форм: тут встречались наконечники стрел, серпы, петушки, лошади, драконы, морские звезды. Расцветки их были не менее причудливы, чем формы, ибо они были смоделированы соками земли миллионы лет назад и теперь их узоры шлифовало и полировало море. Здесь можно было найти камушки белые с золотой или красной филигранью; кроваво-красные с белыми крапинками; зеленые; синие; бледные желтовато-коричневые; коричневые, как куриное яйцо, с глубоким ржаво-красным рисунком наподобие папоротника; розовые, как пион, с белыми египетскими иероглифами, заключающими в себе таинственное, не поддающееся расшифровке сообщение.

Весь пляж казался огромной сокровищницей драгоценных камней, лежащей у кромки воды.

Я забрел на теплую отмель, нырнул и поплыл в море, к более прохладной воде. Здесь, если задержать дыхание и погрузиться на дно, мягкое бархатистое покрывало моря моментально оглушало тебя, закладывало уши. Затем через некоторое время они настраивались на подводную симфонию. Становились слышны отдаленный пульсирующий звук судовой машины, мягкий, как биение сердца; легкий шепот песка, который перемешивало и перемещало движение моря, и громче всего благозвучное перекатывание гальки у самого берега. Чтобы услышать, как обрабатывает море свой богатый запас камушков, любовно шлифуя и полируя их, я вернулся с глубоководья на отмель. Там я устроился поудобнее, набрав полную горсть разноцветных камней, а затем, окунув голову в воду, стал слушать, как поет берег под нежным прикосновением маленьких волн.

Если бы грецкие орехи умели петь, подумалось мне, они бы звучали вот так же. Хруст, треньканье, писк, бормотание, покашливание (сменявшиеся тишиной, когда волна откатывалась); со следующей волной все повторялось в новом ключе. Море играло с берегом, как на музыкальном инструменте. Некоторое время я в полудреме лежал на теплой отмели, потом, чуть не засыпая на ходу, направился к оливковой роще.

Улегшись где попало, все спали вокруг остатков пиршества. На всем лежала печать опустошения, как после какой-то ужасной битвы. Я свернулся калачиком среди спасительных корней большой оливы и тоже погрузился в сон.

Проснулся я от легкого звяканья чашек – это мама и Марго раскладывали на скатерти чайную посуду. Спиро, олицетворение сосредоточенности, размышлял над пышущими жаром угольями, на которые он поставил чайник.

Я сонно наблюдал, как чайник приподнял крышку и бодро помахал ему, шипя паром. Спиро схватил чайник своей огромной ручищей и наполнил кипятком чайник для заварки, а затем, повернувшись, бросил грозный взгляд на наши неподвижные тела.

– Чай! – громогласно объявил он. – Чай готов!

Все вздрогнули и проснулись.

– Господи Боже! Тебе обязательно надо так рявкать, Спиро? – жалобно посетовал Ларри невнятным со сна голосом.

– Чай, – просыпаясь и оглядываясь вокруг, сказал Кралевский с видом взъерошенного мотылька. – Чай, клянусь Богом. Превосходно. Вот то, что надо.

– Господи, как болит голова, – пожаловался Лесли. – Это, должно быть, от того вина. Ну и забористое же.

– Да, я тоже чувствую себя слегка раскисшим, – зевая и потягиваясь, сказал Ларри.

– А я чувствоваю себя как утонутый, – уверенно сказал Макс. – Утонутый в мальвазий и вернутый к жизнь искусственным воздыханий.

– Ты и впредь намерен уродовать английский язык? – раздраженно спросил Дональд. – Видит Бог, достаточно того, что это делают тысячи англичан, а тут еще вы, иностранцы, помогаете.

– Помнится, я где-то читал, – начал Теодор, который проснулся мгновенно, как кошка, и, хотя спал, как все, выглядел безукоризненно, словно и не спал вовсе. – Помнится, я где-то читал о племени в горах Цейлона, которое говорит на никому не понятном языке. Я хочу сказать, что даже опытные лингвисты не могут его понять.

– Похоже, это что-то вроде английского, на котором говорит Макс, – сказал Дональд.

Благодаря чаю, гренкам с маслом, соленому печенью, сандвичам с кресс-салатом и огромному фруктовому торту, такому сочному, рассыпчатому и ароматному, как глина, мы оживились. Вскоре мы сошли к морю и плавали в теплой воде до тех пор, пока не зашло солнце и тень горы не надвинулась на пляж, отчего он сразу стал казаться холодным и лишенным красок. Тогда мы вернулись на виллу Ставродакиса и, усевшись под 6угенвиллеей, смотрели, как краски заката расплываются и смешиваются над морем. Распрощавшись со Ставродакисом, который настоял на том, чтобы мы взяли с собой дюжину больших кувшинов его лучшего вина в память о нашем визите, мы направились к бендзине.

Подходя ближе к морю, мы вышли из тени горы на теплый свет солнца, которое горело кроваво-красным, заходя за громаду Пандократора, и бросало мерцающие блики на воду подобно охваченному пламенем кипарису. Окрасив несколько крохотных облачков в розовый и винно-желтый цвета, солнце нырнуло за гору, и небо из синего стало бледно-зеленым, а гладкая поверхность моря на какой-то момент приняла все волшебные тона огненного опала. Судовая машина размеренно стучала, и мы постепенно приближались к городу, оставляя за собой белое кружево кильватерной струи. Свен тихо заиграл вступление к «Миндальному дереву», и все запели.

Цветущий миндаль покачнула она

Своею лилейной рукой,

И белых как снег лепестков пелена

Покрыла ее с головой.

Голос Спиро, низкий, звучный и бархатистый, удивительно гармонировал с приятным баритоном Теодора и тенором Ларри. Две летучие рыбы выскочили из синей пучины под самым носом судна, низко пронеслись над водой и растворились в морских сумерках.

Смеркалось, и теперь мы могли видеть едва заметное фосфоресцирующее свечение воды, по которой скользил нос судна. Темное вино с приятным бульканьем лилось из глиняных кувшинов в стаканы – красное вино, которое в прошлом году рычало про себя в бурых бочках. Легкий ветерок, теплый и мягкий, как лапа котенка, овевал катер. Кралевский, запрокинув голову, с глазами полными слез, пел, обратясь к бархатисто-синему небу, вздрагивающему звездами. Вода шуршала о борта судна подобно тому, как зимние листья, вздымаемые ветром, нежно трутся о стволы деревьев, давших им жизнь.

И видя на ней этот снежный наряд,

Я к милой своей подбежал.

Смести лепестки с черных прядей был рад,

Целуя ее, я сказал.

Смести лепестки с черных прядей был рад,

Целуя ее, я сказал.

Далеко в проливе между Корфу и материком темнота была испещрена и оттенена огнями рыболовных судов. Казалось, в море упала малая толика Млечного Пути. Луна медленно карабкалась по щиту Албанских гор; вначале красная, как солнце, она постепенно бледнела и сделалась медного, потом желтого и наконец белого цвета. Крохотные всплески моря под ветром мерцали тысячами рыбьих чешуек.

Теплый воздух, вино и меланхолическая красота ночи

наполняли мое сердце сладостной печалью. Всегда будет так,

думалось мне. Сверкающий приветливый остров, полный тайн, мои родные и мои животные вокруг меня и, конечно, наши друзья. Теодор – его голова и его борода силуэтом вырисовывались на фоне луны, недоставало только рогов, чтобы он выглядел совсем как Пан; Кралевский, теперь уже рыдающий без стеснения, словно черный гном, оплакивающий свое изгнание из волшебной страны; Спиро, с насупленным смуглым лицом и звучным трепетным голосом, напоминающим жужжание множества летних пчел; Дональд и Макс, которые, хмурясь, стараются припомнить слова песни и одновременно попасть в тон; Свен, словно большой неуклюжий белый младенец, нежно выжимающий из своего нескладного инструмента ручеек задушевной музыки.

Глупышка, украситься снегом стократ

Успеет еще эта прядь.

Суров и уныл зимних дней долгий ряд.

Не смей его предвосхищать!

Суров и уныл зимних дней долгий ряд.

Не смей его предвосхищать!

Теперь, думал я, мы мало-помалу вползаем в зиму, но скоро опять наступит весна, чистая, сверкающая, яркая, как щегол; а потом настанет лето, долгие, жаркие, желтые, как нарцисс, дни.

Глупышка, украситься снегом стократ

Успеет еще эта прядь.

Суров и уныл зимних дней долгий ряд.

Не смей его предвосхищать!

Суров и уныл зимних дней долгий ряд.

Не смей его предвосхищать!

Убаюканный вином и равномерным стуком мотора, убаюканный теплой ночью и пением, я заснул, а судно все несло нас по теплой гладкой воде обратно к нашему острову и чудесным дням, которым не суждено было наступить.

ЭПИЛОГ

Корфу имеет для меня столь большое значение, что потеря его нанесет роковой удар по моим планам.

Помните: при нынешнем состоянии Европы самое большое несчастье, какое может постичь меня, – это потеря Корфу.

Наполеон

Переписка

Письмо

Дорогая миссис Даррелл!

Похоже, войны уже не избежать, и, по-моему, Вы поступили благоразумно, покинув Корфу. Остается только надеяться, что все мы можем встретиться в лучшие времена, когда человечество образумится. С нетерпением жду этого.

В случае, если Вы пожелаете связаться со мной, мой адрес: Афины, Ионический банк, для передачи мне.

Желаю Вам и всем Вашим близким наилучших успехов в будущем.

С любовью ко всем вам

Ваш Теодор

Открытка

Мама!

Я перебрался в Афины, так что поддерживай со мной связь. Город чудесен. Акрополь как розовая плоть на солнце. Отослал вам свои вещи. В чемодане, помеченном № 3, ты найдешь книгу под заглавием «Анализ творчества Марлоу». Не пришлешь ли ее мне? Здесь все носят стальные шлемы и пахнет войной. Покупаю себе большое копье.

С любовью

Ларри

Письмо

Дорогая мама!

Все мои туристские чеки стибрил один треклятый итальянец. Меня чуть было не арестовали, когда я дал ему по физиономии. То и дело попадаются шулера!

Не можешь ли ты выслать мне немного денег в Милан по адресу: Плаца де Контина, отель «Магнифика»? Скоро буду дома. Не тревожься.

С любовью

Лес

Р.Б. Пахнет войной, не так ли?

Письмо

Милая мамочка!

Пишу тебе наспех. Я отплываю на пароходе в понедельник и рассчитываю быть в Англии недели через три.

Обстановка здесь беспокойная, но чего еще можно ожидать? Дождей нет, зато идет снег. По-моему, немцы ведут себя просто безобразно. Будь моя воля, я бы сказала им об этом.

Вскоре мы увидимся.

Любящая тебя

Марго

Р.Б. Вкладываю письмо от Спиро. В высшей степени странное.

Письмо

Дорогая мисси Марго!

Сообщаю вам, что объявлена война. Никому ни гугу.

Спиро

Оглавление

  РАЗГОВОР

Часть первая. ЛОНДОН: ПРЕЛЮДИЯ

  Глава первая. СХВАТКА С ДУХАМИ

Часть вторая. ПЕРАМА

  Глава вторая. КРЕЩЕНИЕ

  Глава третья. БУХТА СРЕДИ ОЛИВ

  Глава четвертая. МИРТОВЫЕ ЧАЩИ

Часть третья. КОНТОКАЛИ

  Глава пятая. КАРЛИКОВЫЕ ДЖУНГЛИ

  Глава шестая. КРАБЫ И КАРАКАТИЦЫ

  Глава седьмая СУМЯТИЦА ПОД ОЛИВАМИ

  Глава восьмая СОВЫ И АРИСТОКРАТИЯ

Часть четвертая КРИЗЕДА

  Глава девятая ЕЖИ И МОРСКИЕ ВОЛКИ

  Глава десятая ГОВОРЯЩАЯ ГОЛОВА

  Глава одиннадцатая СЕРДИТЫЕ БОЧКИ

ЭПИЛОГ

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно