Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Глава 1
Бог и люди

Вера и Церковь: мои первые шаги

Как рождается в человеке вера? Это всегда тайна – сколько ни гадай, сколько ни изучай «феномен религиозности», сколько ни ищи его политические, экономические, биологические «причины».

Кто-то верует с детства, от родительского воспитания. Но часто такой человек со временем веру теряет – и вдруг вновь обретает ее, иногда на смертном одре. Так часто было со многими интеллигентами XIX века и советскими атеистами века ХХ. Почему вера уходит? Многие скажут: вот, взбунтовался подросток против родителей… Или – вот, поменялась политика – и стал атеистом… А потом повзрослел, или политика опять поменялась – и вернулся человек к вере. Все так, но не совсем. Иногда нежданно-негаданно атеист или скептик вдруг вспомнит «запах» детства, а на самом деле коснется его Дух Святой – и вот опять он христианин. И ничего объяснить себе не может.

Кто-то приходит к вере от ума. Читает книги, сопоставляет учения, ведет внутренний диалог с неверием, видит чудеса и не верит им… И вдруг наталкивается на какой-то совсем простой текст: на «слоган» юродивого, на песню, на пару фраз из фильма – и заканчивает внутреннюю дискуссию. Иногда на время, иногда навсегда. Бог ведь и через фильм может говорить, и через песню!

Кого-то Бог приводит к Себе через скорби и страдания. И так бывает очень часто. Человек скорбит, негодует, переживает страх и ужас, бросает вызов Богу – и вдруг Он отвечает! Он, как Творец и Промыслитель, наперед знает, в чем настоящее благо для человека, знает лучше, чем сам человек. Именно так Он ответил Иову: «Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь, все это. Где путь к жилищу света, и где место тьмы?» (Иов. 38, 18–19). Неожиданно человек понимает: страдания были не «за что», а «зачем» – для встречи с Богом. И благодарит – именно благодарит! – Его за страдания, и видит в них глубокий смысл, и говорит себе: а кем бы я без этих страданий был…

* * *

Господь каждому открывает Себя Сам – и ты часто совершенно не понимаешь, как именно. Я задумывался о жизни, смерти, вечности уже лет с семи-восьми, когда начал читать толстые романы и слушать – по примеру отца, но самостоятельно – зарубежные «радиоголоса». Крутить коротковолновый приемник я научился быстро. Иногда делал это даже у открытого окна, к ужасу обывателей. На весь двор ставил «Голос Америки» – где-то с шести вечера до полседьмого, пока его не начинали глушить. Вопреки сказкам о чудовищном тоталитаризме брежневских времен, никто никого за это даже не пожурил – в Москве середины 70-х, между прочим. На «голосах», наряду с политическими, звучали религиозные материалы: богослужения, церковный календарь и чтение книг по «Радио Ватикана», проповеди отца Димитрия Дудко, отца Виктора Потапова и владыки Иоанна (Шаховского) по «Голосу Америки», выступления митрополита Антония (Блума) по Би-би-си, многочасовое протестантское вещание на «Радио Монтекарло». Часть всего этого навевала на меня скуку и даже вызывала протест – особенно из-за умильно-елейного тона и пустоты. Но многое оставалось в памяти, хотя «голоса» я прежде всего слушал как сложившийся к 8–9 годам стихийный антикоммунист.

Мне была противна советская «элита» – зажравшаяся, наглая, уверенная в собственной правоте и правильности. Особо непробиваемыми были военные и, между прочим, «системные» интеллектуалы, среди которых я рос. По линии отца – он был профессором, занимался радиотехникой и теорией электромагнитных волн – преобладали «технократы», с их культом науки и разговорами о том, что партийное и государственное начальство «должно слушать специалистов». Конечно, подразумевалось, что «специалисты» лучше всех разбираются во всем, включая политику и идеологию. Возражения не принимались. По линии матери была приемная родня из семейства Циолковских. Мой родной дед Виталий Николаевич Ранжев скончался от ран в госпитале вскоре после Сталинграда. Бабушка по матери Мария Антоновна вскоре вышла замуж за внука К.Э. Циолковского – Всеволода Вениаминовича Костина, инженера-электрика. С ними и их многочисленной родней я проводил в Калуге почти все школьные каникулы – лет до пятнадцати. Эта среда была по-настоящему партийной, с легким налетом идей Вернадского – Чижевского. Брат и две сестры приемного деда были активистами околокосмической среды. Естественно, четверо помянутых внуков Циолковского отличались железобетонной уверенностью в своем идейно-житейском «смысле бытия». Я пытался спорить, но самоуверенные старики слушали других даже меньше, чем отцовская компания «технократов».

Но вернемся к моей идейной «предыстории». Лет в 10–12 я прочел много атеистической литературы, в том числе весьма серьезной – покупал ее в магазинах типа «Политическая книга» и самостоятельно изучал. До сих пор помню сборник «Черный туман» в пугающей обложке и брошюру «Воину о вреде религии». К 13 годам объем околорелигиозных знаний у меня был, наверное, побольше, чем у «профильных» школьных учителей. Однако я так и не мог решить, верующий я или нет.

Все изменилось почти «случайно». Поздней весной 1981 года мы плавали на резиновой лодке по Москве-реке в районе Рузы с приятелем отца, ученым и конструктором Олегом Антониновичем Челноковым, и его сыном Игорем. Мне было 12 лет, Игорю – лет на пять побольше. Вели разговоры о политике и религии. Игорь, например, рассказывал мне, что власть Патриарха всея Руси передается по наследству. В конце концов я начал расспрашивать, где «достать» модный по тем временам крестик – в советской печати как раз клеймили эту моду как несознательную.

– А ты сходи, – неожиданно буднично ответил Игорь, – в Елоховскую церковь у метро «Бауманская». Где свечи, там же и крестики.

– Прямо так и сходить? А туда пускают?

– Всех желающих. Открываешь дверь и заходишь.

Игорю я не сразу поверил, но, как оказалось, дальнейшее было делом техники. Через пару недель, преодолевая некоторый страх, я стоял у дверей тогдашнего Патриаршего собора – Богоявленского храма в Елохове. До того я решился заглянуть в храм лишь один раз. Это была Никольская церковь в Калуге. Дальше созерцания свечей и полумрака через дверное стекло дело не пошло. В этот же раз я открыл-таки дверь собора и подошел к «свечному ящику» – лавке, где предлагаются свечи, иконки и крестики. Женщине, которая там работала, я до сих пор благодарен за внимательное, доброе отношение к случайному юному «захожанину», пришедшему явно без одобрения родителей. Напомню: это был 1981 год, разгар «брежневского» времени, все еще довольно сурового. Я сразу же попытался расспросить, что надо делать в храме. Узнал, что скоро будет «служба» – дело для меня на тот момент совсем непонятное. Купил крестик, решил остаться.

Когда началась вечерняя служба – будничная, в приделе, – я понял: я хочу оставаться здесь всегда! Почему так произошло – я не знаю. Верю: Господь тогда коснулся меня. В Елоховский собор с того момента я начал ходить практически каждый день. Познакомился со сторожем Александром Гараниным, получил от него первую «информацию» о службе и храме. Выпросил у старосты Николая Семеновича Капчука церковный календарь – до сих пор его храню. Потом начал общаться с отцом Вячеславом Марченковым – на тот момент, пожалуй, младшим священником в соборе. Сказал ему, что буду поступать в семинарию, чем немало его удивил. Наконец, попросил меня крестить. Наглость это по тем временам была неслыханная. Крестить подростка без разрешения родителей – значило навлечь на себя большие неприятности. Отец Вячеслав прочел надо мной чин оглашения – уже готов был и крестить, но я решил не «подставлять» священника. Чуть больше месяца я был оглашенным – человеком, готовящимся к принятию Крещения. В соборе шутили, постоянно напоминая мне древние слова «оглашеннии, изыдите». Этими словами в древности провожали из храма готовящихся ко Крещению перед началом главной части литургии, к которой их не допускали. Впрочем, я оставался на многие службы, включая Патриаршие литургии. Моей «катезихацией» было постоянное приставание к Александру Гаранину, отцу Вячеславу, алтарникам и женщинам-свечницам с вопросами. Вскоре появилась возможность брать на время книги.

В июле я приехал в Калугу и тут же начал ходить в храм, один из двух действующих на тот момент, Георгиевский собор. Сразу же познакомился там с отцом Валерием Суслиным, только что рукоположенным священником-москвичом. Для Калуги тех лет такой священник был явлением редким, но не неожиданным. В Москве рукополагали либо детей священников (до сих пор сохранились потомственные «кланы»), либо людей невысокого социального происхождения. Многие молодые люди из интеллигентных семей ехали в провинцию – там рукоположиться было попроще. Отец Валерий меня и крестил практически сразу, по собственной инициативе, в номере гостиницы «Ока», где жил. Уже следующим вечером я пытался петь на «левом», непрофессиональном клиросе – без особого, правда, успеха. Через несколько дней меня с него выгнали – не за вокальные данные, а потому, что бдительные товарищи сообщили о юном «неместном». Однако храм посещать мне запретить никто не мог – даже в советское время. Между прочим, в постсоветское, лет десять назад, некоторые чиновники хотели наказывать духовенство за присутствие в храме несовершеннолетних без согласия родителей.

Расскажу вам такой исторический анекдот из недавнего прошлого. Есть один государственный чиновник, который предложил в свое время идею, возможно, имеющую шанс вам понравиться, но для меня достаточно дикую. Он предложил ввести административное наказание за «невоспрепятствование» участию несовершеннолетних людей в религиозных обрядах и церемониях без согласия родителей.

В советское время этого не было. С 1981 года, с 13 лет я ходил в храм без согласия родителей – мать была скорее против, отец был против категорически. И в советское время все-таки я имел эту возможность. Сейчас предполагалось этой возможности несовершеннолетних лишить и, более того, обязать священника воспрепятствовать участию несовершеннолетнего в богослужении, если нет согласия родителей, причем в какой форме должно быть согласие родителей, в поправке в закон сказано не было.

Я периодически спрашивал своих студентов: «Представьте себе социальный портрет, религиозный портрет этого чиновника. Кто это? Атеист советского типа или антиклерикал нового типа? Человек, который ненавидит христианство?» Самые разные обычно ответы студенты давали: «Да, наверно, советский чиновник коммунистический» или «Какой-нибудь новый антиклерикал». Нет, господа! Это человек, которого вы очень часто видите за богослужением, даже облаченного в стихарь, в том числе в том храме, где я служу.

Из интервью членам фонда «Здравомыслие», январь 2014 г.

Калужские службы и посиделки были потрясающим опытом. В храме были одни бабушки – вплоть до 90-х годов. А в алтаре и на клиросе – московская интеллигенция (и немного местной). Эти люди были совсем не похожи на рафинированных и политкорректных «глянцево-гламурных православных» следующих десятилетий, то есть тех, кто в 80-е годы был образцовым комсомольцем и пионером. Московско-калужские неофиты держали дома «тамиздат» Русской Зарубежной Церкви, заксеренный до нечитаемости. Они не боялись говорить равно критически и о советской власти, и о западной. Носили в сумках портреты Императора Николая II. Называли февраль 1917 года «масонским переворотом». Любили выпить – я не раз сиживал с ними в калужских ресторанах и на съемных квартирах, где они ютились с семьями, приехавшими из Москвы. Пели белогвардейские песни. Могли подойти в троллейбусе к зачуханному совслужащему, ласково взять его за грудки и сказать: «Пойдешь с нами бить красную сволочь?» В общем, немного резвились, чувствуя – уже тогда – свое полное превосходство над советской системой.

Проводя время вместе с этой компанией, я взахлеб читал «тамиздатские» книги и журналы, спрашивал отца Валерия и прочих обо всем на свете, учился читать по-церковнославянски, заговаривал о вере с малознакомыми людьми и многих побуждал прийти в храм. Над всем происходившим парил авторитет владыки – архиепископа Калужского Никона (Фомичева), человека еще дореволюционного воспитания. Владыка Никон, человек на тот момент весьма пожилой и несколько отстраненный от текущих событий, очень любил богослужение, старался говорить за службой по 2–3 краткие проповеди, а главное – прикрывал горячую московскую молодежь и рукополагал ее. Владыка навсегда запомнился мне своей манерой произносить ектении – краткие молитвенные прошения (что архиерею вроде как вообще не по чину) – неспешно, проговаривая каждое слово. До сих пор этой манере стараюсь следовать. Вскоре после прихода молодых москвичей в церковную Калугу архиепископа Никона перевели в Пермь, а через полтора года отправили на покой. Он тихо доживал в Петербурге, иногда служил во Владимирском соборе. И если в Калуге я с ним общался лишь кратко, то в Питере мне удалось несколько раз его посетить и записать интервью для «Журнала Московской Патриархии». Смелый и сильный был человек. И очень рассудительный.

В Калуге дело дошло до того, что как-то на Пасху приехала милиция, окружила весь храм, и, что самое возмутительное, пришли комсомольцы с собаками – стоят около ворот, и у каждого овчарка. Когда я пошел на крестный ход, выхожу из собора, смотрю: люди столпились у ворот, даже во двор никого не пускают… Говорю:

– Пропустите всех!

Пропустили, а потом опять закрыли вход. Тогда я в полном облачении подошел к милиционерам. Овчарки лают, рвутся с поводков.

– Что вы делаете? – говорю милиционерам. – Уберите собак!

– Это не наши собаки, – отвечают мне.

– А чьи же?

В ответ – молчание. На следующий день вызывает меня уполномоченный. – Николай Васильевич, – спрашивает, почему вы так поступаете?

– А вы как поступаете? Мы что, военнопленные, чтобы окружать нас конвоем с собаками? Мы такие же советские люди, нам разрешено молиться в храме, и мы не хотим совершать богослужение под аккомпанемент собачьего лая…

С тех пор с собаками не приходили. Но беззакония все равно продолжались.

Из интервью архиепископа Никона (Фомичева) Всеволоду Чаплину. «Журнал Московской Патриархии», июнь 1990 г.

Уже к концу года я вовсю втянулся в московскую православную жизнь – формальную и неформальную. Пришел в храм Воскресения Словущего на Успенском Вражке (Брюсов переулок, тогда улица Неждановой), там познакомился с митрополитом Питиримом (Нечаевым) и его помощниками – Иваном Сиротой, Виктором Казанцевым, диаконом Николаем Моисеевым… Начал заходить в Издательский отдел Московского Патриархата – только что появилось новое здание на Погодинской. Парой лет позже довольно регулярно стал ходить в Новодевичий монастырь, где доныне служит митрополит Ювеналий (Поярков). Несмотря на всю осторожность тогдашнего духовенства, со многими священниками удавалось говорить – с кем-то кратко, с кем-то подолгу. Бывал дома у отца Валерия Суслина, которого тогда отстранили от служения в Калужской епархии и отправили за штат. Учился у него печатать на машинке – переписывал «самиздат».

Всю первую половину 80-х приезжал к отцу Димитрию Дудко – священнику-диссиденту, который незадолго до этого был выпущен из заключения. Ценой этого стало заявление по советскому телевидению, текст которого опубликовали в «Известиях», а затем в атеистических брошюрах под заголовком «Запад ищет сенсаций». Отец Димитрий тогда сказал о своей лояльности советской власти и о том, что зарубежные центры злоупотребляли его именем и его словом. Многие диссиденты его осудили, шел тихий ропот и среди духовенства. Но один смелый и честный священник мне сказал: «Слушай, ты можешь себе представить сейчас еще одну проповедь по телевизору?» Кстати, время показало: отец Димитрий и после наступления религиозной свободы относился к Западу довольно критически и даже примкнул к радикальным антизападным силам. Впрочем, в годы моей юности проповеди отца Димитрия продолжали звучать по «Голосу Америки» и другим «вражьим» радиоканалам.

Я, конечно, очень хотел познакомиться с этой легендарной личностью. Приезжал пару раз в подмосковное село Виноградово, где отец Димитрий тогда служил, но не мог его застать. В третий или четвертый раз встреча состоялась – и я был буквально потрясен тем, что известный диссидент, который по определению должен был с недоверием относиться к людям, оказался совершенно простым и доступным человеком. Я не раз у него исповедовался, сопровождал его на прогулках, а главное – участвовал в беседах, которые он проводил по воскресеньям в маленькой комнате при храме, а в один из будних дней каждой недели – на квартирах у духовных чад. Своей известностью и своим «компромиссом» с советской властью отец Димитрий завоевал право делать то, что для многих других священников было просто немыслимо, – практически открыто собирать народ, включая диссидентствующую интеллигенцию.

Беседы проходили так: накрывался чай, звучала молитва, потом отец Димитрий что-то говорил на «заявленную» тему (праздники, пост, модные тогда увлечения восточными культами, наука и вера) – и начинались вопросы и реплики. От первоначальной темы довольно быстро уходили. Говорили о положении в мире, об истории, о будущем России… Споры велись нешуточные, очень сказывалась разница в образовательном уровне и жизненном опыте участников бесед – а приходили практически все желающие, никакой системы «свой-чужой» не было. Но заканчивалось все общей молитвой – и это в корне меняло обстановку в конце встречи. Собравшиеся пели несколько общеизвестных песнопений, отец Димитрий произносил сугубую ектению, за которой поминал и присутствующих, и их родственников, и узников совести. Люди, только что до хрипоты спорившие друг с другом, становились одним целым. Подобные беседы я сам начал проводить несколько лет назад. Провожу и сегодня.

В те годы я жил, где и сейчас – в Гольянове, на северо-востоке Москвы. В 9–10-х классах школы нас гоняли раз в неделю на УПК – учебно-производственный комбинат, где без особого успеха учили рабочим специальностям. Я обычно эти занятия прогуливал и приходил на литургию в ближайшие храмы. Их тогда на 200-тысячный северо-восточный сегмент Москвы было три: церковь Илии Пророка в Черкизове, церковь Рождества Христова в Измайлове и уникальный разделенный надвое Никольский храм на Преображенском кладбище, где главный престол – у старообрядцев-поморцев, а два придела – у нашей Церкви. Там я исповедовался у только что рукоположенного отца Владимира Воробьева, нынешнего ректора Свято-Тихоновского университета. В Рождественском храме – у отца Леонида Ролдугина, которого знал еще по Брюсову переулку, и отца Вячеслава Винникова, мудрых и очень трезвомысленных пастырей. Часто ходил я и на Антиохийское подворье – к отцу Вячеславу Винникову, которого туда перевели из Измайлова, и отцу Сергию Булатникову, очень радушному и доброму священнику, собиравшему вокруг себя молодежь.

Вокруг нескольких московских храмов – и не только православных – тогда сложилась немногочисленная, но яркая компания молодых людей. Главными центрами притяжения были Брюсов, Антиохийское подворье, костел Святого Людовика на Малой Лубянке и синагога. Иногда заходили в молитвенный дом баптистов. Компания, естественно, была многонациональная, многоконфессиональная и даже многорелигиозная (напомню, что слово «конфессия» означает «вероисповедание» и применяется только в христианстве; оно никак не означает «религиозная община» – это уже чиновничий новояз; когда мы говорим о христианстве, исламе, иудаизме – это не «конфессии» и не «мазхабы» – это разные религии).

В упомянутую компанию – вернее, в разные ее сегменты – входили люди, чьи жизненные пути потом сложились очень по-разному. Это Григорий Алфеев, нынешний митрополит Иларион, Алексей Пузаков, сейчас руководитель Московского Синодального хора, Сергей Белавенец, ныне иеромонах Никон, Олег Стеняев, сначала пятидесятник, а потом священник, сильный в полемике с протестантизмом, Сергей Кондаков, рукоположившийся в провинции и потом возглавивший протестную ультраконсервативную группу «ижевских отцов», Михаил Макеев, Михаил Анашкин и Александр Лобазов, ушедшие в неканонические сообщества, Хенрик Телеман, ставший ксендзом в Белоруссии, Кирилл Попов, остающийся до сих пор классическим диссидентом, Юрий Шубин, наивный юноша, ставший бизнесменом, Юрий Агещев, enfant terrible богемных и хипповских посиделок, а затем один из лидеров ультраконсервативного крыла православной общественности 90-х годов, Алексей Козырев-Яковлев, бывший военный переводчик, а ныне классический московский анахорет, польские студенты, близкие к идеям «Солидарности», молодые иудеи, потом уехавшие в Израиль и Америку… Всех не перечислишь.

День в первой половине 80-х мог, например, сложиться так. Прогуляв школу или удрав из нее пораньше, можно было подъехать в середине дня на Чистые пруды. Там в кофейне ресторана «Джалтаранг» уже с одиннадцати утра тусовались хипы. Можно было выпить кофе, поговорить о пагубности хипизма и о грязных волосах окружающих людей. Если не получишь за это в морду, то около двух-трех часов дня можно было двигаться дальше. Например, в одну из пивных на Покровских воротах, в это время туда уже подтягивалась какая-то часть юной интеллигенции, с которой можно было поговорить о ядерной войне. И о том, кто будет после Черненко. И о том, приедет ли в Россию и сколько еще проживет Солженицын, и что он еще напишет. Потом можно было идти на службу либо в Антиохийское подворье, либо в Брюсов. Там собиралась своя публика.

С этой публикой мы ходили по Красной площади взад-вперед, огибая собор Василия Блаженного, и говорили. В основном опять же о политике, но часто и о практике молитвы, о языке богослужения, о возможности или невозможности реформ в Церкви. Метро закрывалось в 1.15, в это время нужно было вскочить в последний поезд и поехать домой. Более широкая тусовка периодически перемешивалась с хиппи, которые сидели на Чистых прудах, на Гоголях и на Арбате, посещала пивные на Покровских воротах, там их было три. Если вдруг у кого-то оказывалось аж десять рублей, могли пойти в более чинное заведение и выпить водки. А так в основном ходили по бульварам и переулкам и говорили, говорили, говорили… О том, что будет с Россией, о том, что происходит в военно-политической сфере, – тогда все еще была актуальна возможность ядерного конфликта между СССР и США. Обсуждали будущее диссидентов и советской власти, спорили, можно ли найти что-то человеческое в таких фигурах, как Черненко, Андропов, Горбачев. Как раз тогда начался период быстрой смены государственных лидеров, умер Брежнев… Кончину Брежнева мы обмывали с евреями возле синагоги.

С хиппи я познакомился в середине 80-х годов – их тогда в Москве становилось все больше. Мой внешний вид радикально не соответствовал их субкультуре – летом я ходил в белой рубашке с галстуком, зимой – в классическом пальто и, по признанию своих друзей-неформалов, держался «как памятник». В руках обычно был кейс, правда в нем прятались бутылка или две. Так или иначе, первоначально хиппи всегда принимали меня за комсомольца-стукача. Впрочем, после разговоров о власти и «цивильном» народе и особенно после распития бутылок отношения налаживались. Религиозные искания хипов были чуть ли не основной темой их разговоров. Почти все из тогдашней тусовки к 90-м годам стали христианами – например, тот же Юра Агещев, Сергей Чапнин, один из хиповских гуру Никодим Углов. С хиппи пытались «работать» баптисты, но ничего не заработали – большинство стало православными, часть католиками, небольшая группа прибилась к иудейской общине.

Попадались в культовых заведениях – особенно там, где бывали иностранцы, – и фарцовщики, и торговцы «тамиздатом», и девушки либо юноши нетяжелого поведения, и наркоманы, и полудиссиденты-полустукачи, и просто воришки, и люди с тяжелейшими психическими расстройствами. Всякого народу хватало. Вспоминаю одного легендарного попрошайку – Игоря Ноткина. Человек был по тем временам весьма небедный (мы, по крайней мере, без проблем стреляли у него на пиво). Он любил стоять – в грязном белом костюме и мятой шляпе – у Антиохийского подворья и, как бы сейчас сказали, троллить зарубежных дипломатов примерно такими репликами:

«Подайте на пропой души»!

«Ну десяточку долларов, на Русь Святую… А вот, давай, спаси ж тебя Господи, вовек не забуду твою доброту».

«А ты, а ты? Нет десяточки? Ну спаси ж тебя Господи, чтоб у тебя все отсохло».

Большая часть собранного немедленно спускалась в ближайших пивных и ресторанах с приглашением практически всех желающих.

Впрочем, тогдашняя религиозная молодежь не только веселилась. Обычным делом, например, было уже мной описанное хождение по Красной площади после вечерней службы – с бесконечными разговорами о судьбах России и мира, о пророчествах и смысле Писания, о речениях старцев, о политическом устройстве страны после падения коммунизма и советской власти. Самое удивительное, что году к 1983-му все уже понимали, что ей конец, что «власть слабая», – эти слова стали у нас общим местом в разговоре. Очень много было тогда переговорено – два-три раза в неделю ходили мы по самому ненавистному для диссидентов месту, обсуждая их повестку дня и то, что волновало советскую власть. Незаметно ни для первых, ни для второй. Но с пользой для себя. Иногда и молились – в том числе за обитателей Кремля!

Многие были склонны прежде всего к саможалению и самокопанию и не видели за этим ни Бога, ни людей. Некоторые просто жили по принципу «перекати-поле». Иные предавались бесконечному поиску, за которым ничего не следовало. Кто-то погряз в пороках. К сожалению, большинство тогдашних активных верующих молодых людей из московской интеллигентской богемной среды куда-то потом исчезли. Кто-то ушел в другие религии и конфессии, прежде всего в католицизм и иудаизм. Кто-то потерял веру. Очень многие уехали в другие страны – в Западную Европу, Соединенные Штаты, Израиль. Думаю, что уехало около половины. Кого-то нет в живых. Если говорить о хиппи и более молодом поколении середины 80-х, немалая часть этих людей скончалась от наркотиков. Кто-то из исчезнувших потом вдруг опять появился на горизонте, как Юра Шубин, московский предприниматель. Он сейчас активно участвует в движении поддержки строительства храмов. Несколько человек начали странствие по конфессиям и юрисдикциям, как, например, талантливейший Миша Макеев. Кто-то ушел в бизнес и перешел на «стихийный атеизм». Это очень серьезное предупреждение для сегодняшней креативной молодежи: нетвердость и кризис призвания, которые могут казаться милым приколом в пятнадцать-двадцать лет, в сорок или пятьдесят часто оборачиваются жизненной трагедией, состоянием опустошенного и разрушенного человека.

Из интервью порталу «Православие и мир», декабрь 2015 г.

Тогдашняя наша тусовка была миром настоящего религиозного плюрализма. Естественно, я задумывался: а правильно ли выбрал Православие? Часто ходил воскресными вечерами на католическую службу к Святому Людовику – туда же подтягивались многие православные друзья. В течение года-двух довольно регулярно заглядывал к баптистам, а однажды вместе с Олегом Стеняевым даже к полузапрещенным тогда пятидесятникам в Косино. Несколько раз был на старообрядческих службах разных согласий. В общем, выбор был. Но однажды я поделился своими сомнениями с митрополитом Питиримом, и он сразу же спросил меня:

– А Бог у тебя где?

– В православном храме, – ответил я.

И на этом поиски были закончены.

В школе я о своей вере до времени не говорил. Правда, кто-то меня видел в храме, с кем-то из одноклассников я периодически обсуждал религиозные темы. В какой-то момент, в восьмом классе, заслуженная географичка Галина Васильевна Тургенева попыталась вызвать меня на откровенность – прямо во время урока. Я понял, что уходить от ответа будет нечестно, вышел на учительскую кафедру и сказал проповедь. Позитивным итогом ее было то, что не пришлось вступать в комсомол (попытался выйти даже из пионерской организации, но такого беспрецедентного скандала школа себе позволить не могла). Негативным – то, что после восьмого класса пришлось переводиться в другую школу, где я, впрочем, хорошо прижился и где своей веры почти не скрывал.

Мать мое обращение к Богу пережила спокойно, лишь иногда сокрушаясь о неопределенности моего житейского устройства. Отец воспринял мою веру в штыки. После некоторых бесплодных споров и попытки выяснить отношения на кулаках я прервал с ним общение – практически до его кончины.

Году к 1984-му я уже прекрасно знал церковную жизнь – формальную и неформальную. Читал каждый номер «Журнала Московской Патриархии», «Богословских трудов», баптистского журнала «Братский вестник», в редакцию которого регулярно заходил. Прочел кучу «сам-» и «тамиздата», включая католическую литературу. Познакомился со многими священниками и архиереями – для последних иногда делал фотоработы и даже составлял письма в органы власти. Конечно, знал обо всех теневых сторонах церковной жизни – благо сплетников в среде духовенства и мирянского актива хватало уже тогда, как хватает сейчас. Знал про стукачей, «голубых», пьяниц, транжир, спекулянтов, сумасшедших…

Но самое удивительное было в том, что христианская среда, со всеми ее пороками и кривдами, в моих глазах выгодно отличалась от среды советской – замшелой, самоуверенной, неискренней. В школьных классах и с телеэкрана нас потчевали железобетонной советской идеологией, но почти никто в нее не верил. Отец и его окружение открыто ругали власть, хотя всей их альтернативой был утопический лозунг «Власть науке». Глядя на них, легко было понять, что никакой властью эти люди быть не в состоянии. Когда умер Брежнев, школьники на траурной линейке еще молчали в почтительном ужасе. Когда умер Андропов – разговаривали. Когда умер Черненко – хихикали. Году в 1984-м я задал на уроке «смелый» вопрос.

– Елена Ивановна, правильно Ленин сказал: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны»?

– Правильно. И что ты, Чаплин, опять тут нашел неправильного?

– Советская власть у нас есть, электрификация всей страны – тоже. Коммунизм хочу!

Класс хохочет (еще до всяких ускорений и перестроек).

– Ну, есть еще у нас села без электричества. И вообще не умствуй!

При этом сама тоже почти смеется.

В церковной среде и в среде неформалов тебе тогда говорили правду. Некоторые части этой среды вообще жили так, как будто советской власти не было или как будто она готовилась исчезнуть через месяц-другой. Наконец, в этой среде на твои вопросы отвечали. Готовы были спорить, выяснять отношения, но никто не пытался, как в тогдашнем (да и нынешнем) официозе, считать вопрос «снятым» или «несуществующим».

А самое главное – мы жили верой. Четыре-пять раз в неделю участвовали в богослужениях, которые совершали лучшие московские архиереи и священники. Молились иногда даже в кафе и на улице – про себя. И знали: с нами Бог, перед Которым советская система со всей ее мощью была вдвойне смешна и жалка.

Урок на будущее

Не дай Бог нам – ни Церкви, ни стране – повторить бесславный путь советской элиты. Путь лицемерия, успокоенности, мещанства, «вещизма», как тогда ругали меркантильный образ жизни. Не дай Бог утратить веру и горение судьбы. Не дай Бог «снимать» вопросы – иначе молодые люди, пытливые, ищущие истины и жаждущие подвига, уйдут к террористам, убийцам и самоубийцам, уйдут в наркотики, разврат, опустошающие развлечения, которые убивают человека медленно, делая его несчастным юным стариком. Нужно на любой вопрос давать ответ. Любую проблему смело ставить и смело решать. Любую миссию взваливать на плечи. Иначе – смерть от теплохладности. Для Церкви и страны.

Юный бюрократ

Закончив школу, я практически сразу стал искать церковную работу. В семинарию поступать было рано – не исполнилось восемнадцати. В московские храмы несовершеннолетнему было трудно устроиться даже алтарником или сторожем – духовенство продолжало бояться властей. Читать и алтарничать вообще у меня к тому времени получалось только за пределами Москвы и даже Московской области – например, в селе Спас-Загорье под Обнинском, где служил знакомый мне по калужским посиделкам игумен Серафим (Олиферчук). Шестопсалмие, текст довольно длинный, я читал наизусть, причем никогда специально его не заучивал – псалмы просто запечатлелись в памяти за богослужениями. Сейчас, наверное, без тренировки не прочту…

В 1983 году удалось месяц-другой побыть иподиаконом архиепископа Владимирского и Суздальского Серапиона (Фадеева) – яркого архиерея, не боявшегося постригать и рукополагать молодых людей из разных регионов, в том числе из Москвы. Не все они, правда, выдержали испытание годами служения – некоторые ушли. Но многие сейчас стали архиереями и игуменами монастырей. Вскоре после моего появления во Владимире владыке позвонил уполномоченный Совета по делам религий (буферной организации, ответственной за контакты советской власти с религиозными общинами) и сказал, что я в стихаре во владимирских храмах появляться не должен. Откровенно говоря, другого я и не ожидал…

В 1985 году, после нескольких неудачных попыток куда-либо устроиться, я пришел к митрополиту Питириму. Тот после недолгой беседы предложил мне работу в Издательском отделе Московского Патриархата. Началась моя 30-летняя жизнь церковного бюрократа. Поступили мы в отдел вместе с Сергеем Мацневым, который впоследствии, как и я, стал священником. Сначала работали в экспедиции – оформляли документы, паковали книги и журналы для отправки в епархии. Разгрузишь три тонны тиража – никакой физкультуры не надо. Физическая форма у меня тогда была лучшей в жизни. Работали вместе с интересными людьми: половину составляли пожилые женщины родом из деревни, половину – интеллигенты-неофиты всех возрастов. Первые отличались молчаливой мудростью, вторые – постоянным желанием поговорить «о высоком». С ними мы за работой спорили о богословии, искусстве и политике. Первой в моей жизни подчиненной была Ольга Евгеньевна Лапковская, ныне монахиня Феодора. С ней мы постоянно вели либерально-консервативные дискуссии – я тогда был на либеральной стороне. Она ставила на редакционном диктофоне Окуджаву, я – Леннона. По этому поводу ругались особенно сильно, хотя и без настоящих ссор и глубоких обид.

Тонкая интеллектуальная прослойка в тогдашнем церковном организме во многом объединялась именно вокруг владыки Питирима – председателя Издательского отдела Московского Патриархата, главного редактора «Журнала Московской Патриархии».

В шестидесятые-восьмидесятые годы деятельность единственного церковного издательства была каждодневной борьбой. Совет по делам религий при Совете министров СССР жестко ограничивал тиражи, номенклатуру и объем изданий, проверял «на мракобесие» каждую строчку журнала, требовал полного отказа от упоминания о чудесах и знамениях, от положительных оценок тех церковных деятелей начала ХХ века, которые противостояли революции и красному террору. Однако, даже находясь в жестких тисках, издательство смогло выпускать насыщенный мыслью журнал, издавать и понемногу распространять Библию, квалифицированно адаптировать богослужебную литературу.

Через Издательский отдел прошло несколько поколений церковных тружеников. Молодые люди с хорошим светским образованием, которым из-за кадрового диктата властей было трудно устроиться даже пономарями в московские приходы, принимались на работу в отдел или становились его внештатными сотрудниками – переводчиками, авторами, редакторами, – а затем поступали в семинарию и принимали священный сан.

Из статьи «Неприлично одаренный архиерей», «Независимая газета», ноябрь 2003 г.

На Погодинской, где располагался Издательский отдел, и в храме на Успенском Вражке, где служил владыка Питирим, довелось общаться со многими людьми, бывшими в тогдашней церковной жизни живыми легендами. В Брюсовом в качестве почетного настоятеля служил протопресвитер Виталий Боровой, уже очень пожилой человек. Многолетний сотрудник Отдела внешних церковных сношений (ОВЦС), наблюдатель от Русской Церкви на Втором Ватиканском Соборе, автор многих церковных документов 60-х, 70-х и 80-х годов, он был еще и ярким проповедником. В Брюсовом он говорил подолгу и увлеченно, «на него» ходил свой контингент, мало пересекавшийся с «питиримовским». К сожалению, в последние годы жизни церковное начальство отца Виталия забыло, если не сказать – забросило. ОВЦС помогал, но довольно формально. Рядом были только один-два члена общины отца Георгия Кочеткова, которая почитала пожилого протопресвитера. Однажды, уже в последние месяцы его жизни, я посетил отца Виталия в больнице. Он не вставал, но был в сознании. Попросил меня рассказать новости.

– Все как обычно, – сказал я ему. – Вот завтра конференция с католиками.

– Когда? – крикнул глуховатый старец.

– Завтра.

– Когда?

– Завтра, отец Виталий.

– Я же спрашиваю: когда? Во сколько? Мне надо выступить.

– Отец Виталий, вам пока лучше в больнице побыть.

– Меня игнорируют! Мне не дают выступать!

Вот такая была воля к жизни, и такое горькое чувство – после десятилетий церковной работы.

Еще одна мощная фигура тех лет – архимандрит Иннокентий (Просвирнин), заместитель владыки Питирима по издательству. Это был настоящий фанатик церковной учености. Всю жизнь он собирал книги, рукописи, переснимал их на микропленки, готовил публикации. Очень ревностно относился к богослужению. Требовал абсолютной тишины в алтаре, пономарям запрещал использовать за литургией больше одного кадильного угля. Мы, молодежь, его, конечно, побаивались, но, естественно, уважали. Аскетом он был «в квадрате, в кубе» – вальяжное приходское духовенство Москвы, не привыкшее себя ограничивать, за глаза называло его «вяленым лещом», «змием», «шизом». Наверное, завидовали еще и тому, что человек этот был предельно честен с собой и с окружающими.

Помню поездку с ним в 1989 году в Гольяново, где тогда появилась робкая надежда на открытие храма святых Зосимы и Савватия. Отец Иннокентий был за рулем, ехал он по Москве на «Ниве» со скоростью 150 км/час, не особо разбирая светофоры и знаки. При этом батюшка развернулся ко мне и что-то увлеченно рассказывал. Конечно, остановила милиция. Архимандрит, так и не оторвав от меня взгляда и продолжая рассказ, отдал гаишнику свои права – солдатские, древнего образца, давно просроченные. Милиционер отдал честь и не сказал ни слова. Мы подъехали к храму, внутрь нас не пустили, и отец Иннокентий только сказал:

– Все будет восстановлено. Скоро. Я знаю.

Храм был возвращен Церкви через год, одним из первых, несмотря на то что время было еще совсем не благоприятное. Сейчас там один из самых сильных и многолюдных московских приходов.

Отца Иннокентия митрополит Питирим отправил восстанавливать Иосифо-Волоцкий монастырь. Там, спасаясь от пьяных рабочих с темным прошлым, тот выпрыгнул в окно келии и повредил позвоночник. Митрополит Питирим… сразу его уволил и прекратил общаться, будто и не было многих десятилетий совместного труда. Архимандрит доживал свой век в Новоспасском монастыре, где его пригрел наместник – отец Алексий (Фролов), впоследствии Костромской архиепископ. И в этой обители авторитет отца Иннокентия был совершенно непререкаем. Убежден: Бог прославил его в Своем Царстве.

* * *

Вернемся опять к моей юности. В 1986 году я начал иподиаконствовать у владыки Питирима – помогать ему за богослужением. Команда юных адъютантов митрополита была «звездная» – Георгий Шевкунов, нынешний владыка Тихон, Александр Булеков, сейчас архимандрит Филарет, Сергей Белавенец, сегодня иеромонах Никон, другие молодые люди, сейчас ставшие известными московскими священниками. Обычно мы помогали митрополиту в Брюсовом переулке, где он регулярно служил. Ездили с ним и в Елоховский собор, и в другие московские храмы, а главное – в Волоколамск и окрестности.

Такие поездки могли быть двух-трехдневными, и иподиаконская братия резвилась как могла. Разгоняться водочкой начинали еще в редакции, потом в «рафике» по дороге, уже с пением песен – сначала церковных, потом белогвардейских, затем советских, потом «общечеловеческих» вроде «Степь да степь кругом». Приехав в Волоколамск, начинали веселиться уже по-серьезному. Как-то в окрестностях Иосифо-Волоцкого монастыря закончили застолье часов в шесть утра, но уже в девять – к моменту начала литургии – встречали митрополита с неизменно серьезным видом, отутюженные и жизнерадостные.

Иподиаконские байки – особая часть церковного фольклора, немного похожая на байки армейские. Связаны они обычно с различными богослужебными ошибками, гневом архиерея, бравыми гулянками. Самая яркая история из моей иподиаконской жизни была такая. Однажды митрополит Питирим служил на Пасху утром в Елоховском соборе – ночью служил Патриарх Пимен, а поздняя литургия досталась нашему владыке. Утреню же он совершил в полночь, после чего иподиаконская братия немедленно начала разговляться по разным местам Москвы. Я поехал как раз к Елоховскому собору – в двух шагах от него действовал легендарный «салон Ольги Эйнаровой», первый этаж старого дома на Разгуляе, оставшийся хозяйке еще от дореволюционных предков. Там собирались художники, музыканты и вообще всяческая богема. В редких для советской жизни старых залах были и бильярд, и рыцарские доспехи – так что место привлекало многих, в том числе «творческих» прихожан собора, а таких было немало. Разговлялись часов до шести как минимум – дальше не помню, потому что уснул в кресле. В девять меня будит Юра Агещев:

– Спишь? Говорил, тебе на службу к девяти.

– Уже девять? – отвечаю словно бы во сне. – Не пойду. Сплю и спать буду.

Просыпаюсь. Справа иконостас, слева народ. Стою в стихаре с архиерейским жезлом на службе. Вроде все как обычно, только мысленно спрашиваю себя: «Как я сюда попал?» Через пару часов звоню Александру Кырлежеву – сотруднику Издательского отдела, которого краем глаза заметил в соборе.

– Александр Иваныч, я что, более-менее правильно все делал? Я, собственно, спал, насколько понимаю.

– Ты же знаешь: иподиакон – это механизм, – ответил старший коллега. – Ты был только… хм… слишком сосредоточен.

* * *

Редакционная жизнь от иподиаконской сильно отличалась. Митрополит Питирим воспитывал сотрудников, особенно молодых, весьма и весьма жестко. Нам решительно подсказывали, с какой громкостью говорить в коридоре, какой походкой ходить, за сколько метров от входа в здание снимать шапку, не говоря уже об общих требованиях этикета и протокола. Школа на самом деле была прекрасная. Настоящая беда современной деловой культуры в том, что такой школы сегодня нет почти нигде, кроме МИДа и некоторых крупных компаний.

Еще более строгую школу я прошел как редактор. Работая в экспедиции, я начал писать кое-какие статьи для «Журнала Московской Патриархии». Каждый материал меня учили перерабатывать по три-четыре раза, несмотря на то что культура текста у меня изначально была довольно сносная – помогало чтение серьезной литературы с раннего школьного возраста. Перейдя в английскую редакцию, я «пробил» создание в «экспортной» версии журнала рубрики «Церковь и общество» – потом она появилась и в русском издании. Начал публиковать там то, что с трудом прошло бы в русском варианте. Писать и править тексты учился у очень требовательных людей – Павла Васильевича Уржумцева, отца Иннокентия (Просвирнина). За любую описку или несуразицу они жестко ругали всех, включая маститых священнослужителей.

Каждая статья в журнале проходила нескольких редакторов и обычно не раз переделывалась. Работа в издательстве научила меня практически к каждому тексту подходить очень скрупулезно, правя любые ошибки и опечатки, что называется, «в автоматическом режиме». И неважно, что за документ или что за материал перед глазами – проект эпохального церковного документа, ответ простому человеку или заметка-однодневка. Нужно не просто держать марку, но ответственно относиться к слову. Сами понимаете, как коробит меня сегодня наглый отказ от какой бы то ни было культуры текста – вплоть до разговоров о том, что грамотно писать вообще «старомодно» и «непрактично».

Одна неофитствующая дама написала для «Журнала Московской Патриархии» заметку о церковном празднике: «Светило ясное солнышко, малиново звонили колокольчики, по обители чинно шли батюшки, старушки кормили хлебушком голубочков». Митрополит Питирим, которому дали посмотреть этот материал, наложил на нем предельно краткую резолюцию: «Тьфу!»

Из книги «Лоскутки», 2007 г.

В Издательском отделе подобрался уникальный коллектив. Наряду с «системными» церковными людьми генерации 60-х и 70-х годов там работали молодые и среднего возраста сотрудники с хорошим образованием и удивительными деловыми качествами. Эти люди могли бы сделать блестящую советскую карьеру, но, отказавшись от нее, именно в церковной среде по-настоящему раскрылись – ведь знали, ради Кого трудятся. Они чувствовали себя настоящей элитой – не той, которая заседала на партийных собраниях, а хранящей посреди СССР подлинную Россию. Конечно, не обходилось и без закрытости, и без гордыни. Чтобы войти в круг общения «мэтров» тогдашнего Издательского отдела, надо было пройти жесткую систему отбора «свой-чужой», и даже после этого к тебе долго присматривались.

Впрочем, все начало стремительно меняться после 1988 года – времени празднования 1000-летия Крещения Руси. Пришлось быстро наращивать массив фото-, видео– и аудиопродукции, появилась газета «Московский церковный вестник» – сначала в виде «рекламного» издания для иностранцев на шести языках, а вскоре – уже в качестве «боевого» печатного органа, не стеснявшегося поднимать острые церковные проблемы вроде возможности современного богослужебного языка или пикетов против перевода архиерея в другую епархию. Некоторые тогдашние материалы были смелее многих сегодняшних, хотя «перестройка» коснулась Церкви гораздо позже, чем страны, – в религиозной среде люди, наученные горьким опытом, не очень верили в перемены «сверху», да и чиновники, отвечавшие «за религию», были особенно косными.

* * *

Святейший Патриарх Пимен медленно угасал. Все ждали, что будет дальше. Как водится в таких случаях, сплетники обсуждали различные политические сценарии выборов нового Предстоятеля. Однако после кончины Патриарха 3 мая 1990 года власть благоразумно предпочла не вмешиваться в процесс выборов – по крайней мере, открыто и грубо. Местоблюстителем Патриаршего Престола, то есть фактическим руководителем Церкви, был избран митрополит Киевский и Галицкий Филарет (Денисенко), Экзарх Украины. Он уже и до этого фактически председательствовал в Синоде – Патриарх либо отсутствовал, либо сидел молча. Избрать Филарета могли только под жестким давлением власти и только открытым голосованием – слишком многие его боялись, особенно украинские архиереи, которых тогда была пятая часть (сейчас более четверти). Филарет наверняка рассчитывал именно на открытое голосование – как в 1971 году, когда каждый архиерей, вместе с одним представителем от духовенства своей епархии и одним же представителем от мирян, вставал и говорил: «Я, клир и паства Н-ской епархии избираем Патриархом Московским и всея Руси Высокопреосвященнейшего Пимена, митрополита Крутицкого и Коломенского». Других имен не прозвучало ни разу.

Филарет был практически уверен в успехе, тем более что его заверили в поддержке некоторые государственные деятели. Однако в Церкви его тихо ненавидели, особенно на Украине. Еще в начале 1980-х годов священники рассказали мне, что это «женатый монах». Сам я столкнулся с ним всего несколько раз, но всегда впечатление было отталкивающим. Как-то пришлось у него иподиаконствовать во время церковных торжеств. На службе он был груб, не поздоровался, не попрощался, не спросил даже, как зовут. Довелось быть в качестве церковного журналиста на нескольких мероприятиях, где он участвовал. Больше всего запомнилось заседание Центрального комитета Всемирного совета церквей (ВСЦ) в Москве в 1989 году. Филарет возглавлял делегацию Русской Церкви. Вел себя, как обычно, надменно, приходил только на «главные» сессии, в дискуссии не вступал.

Впрочем, один раз подискутировать пришлось – во время пресс-конференции. По Москве тогда ходили с плакатами сторонники легализации Украинской греко-католической церкви – ее еще называют униатской. В 1946 году часть ее присоединилась к Православию – некоторые люди добровольно, некоторые под давлением властей. Часть ушла в подполье. Пикет униатов стоял и у Центрального дома туриста, где заседал ЦК ВСЦ. Кто-то из западных журналистов спросил Киевского митрополита, что он об этом думает.

– На территории Советской Украины, – железным тоном отчеканил Филарет, – униатской церкви нет. Есть пособники фашистов, которые удрали в 1944 году с немецкими захватчиками.

– А кто вот эти люди, которые стоят на улице? – переспросил журналист.

Лицо Филарета никак не переменилось.

– Я вам еще раз говорю, – еще тверже произнес он. – На территории Советской Украины униатской церкви нет.

Последнее слово было сказано тоном, не предполагавшим продолжения дискуссии. Точно тем же тоном года через два Филарет клялся в дружбе униатам и рассказывал прессе, как он вместе с ними боролся против советской власти.

Киевский митрополит стал Местоблюстителем Патриаршего престола и председательствовал на Поместном Соборе 1990 года, созванном для избрания Патриарха. Вел он себя весьма авторитарно. Когда выдвинули кандидатом в Патриархи главу нашей епархии в Лондоне – митрополита Сурожского Антония (Блума), – он сослался на норму тогдашнего устава о том, что Патриарх должен быть гражданином СССР. Кто-то из архиереев – как помнится, архиепископ Максим (Кроха) – предложил поменять устав, на что Поместный Собор имел полное право. Филарет грубо лишил его слова.

Однако первый тур тайного голосования обескуражил Местоблюстителя. За митрополита Ленинградского Алексия (Ридигера) было подано 139 голосов, за митрополита Ростовского Владимира (Сабодана) – 107, за Филарета – только 66. Владыка Антоний (Блум), возглавлявший счетную комиссию, подал бумагу с результатами подсчета Филарету как председательствующему. Никогда не забуду взгляд, которым тот обвел собравшихся – взгляд, полный удивления и ненависти. Во втором туре с перевесом в 23 голоса победил митрополит Алексий. Вскоре после избрания Патриарха мы в холле гостиницы пили чай и что-то покрепче с архиепископом Кировским Хрисанфом, уроженцем Украины, который при Филарете избегал даже посещения родных мест – Экзарха он не любил, но признаться в этом боялся. Мимо шел недавний Местоблюститель.

– Владыка, – подавленно, но твердо спросил он, – а ты-то за кого голосовал?

– Ну уж, конечно, не за вас, – собрав всю волю в кулак, ответил архиепископ могущественному «собрату».

Смерив его и всех окружающих коротким злым взглядом, проигравший удалился.

К сожалению, тяжело пережил избрание Патриарха Алексия и митрополит Питирим. Его надежды на патриаршество были скорее иррациональны, но, судя по всему, он их тайно лелеял. Деятельность новоизбранного Патриарха практически перестала освещаться в церковной прессе, которой руководил владыка Питирим. В скором времени архимандрит Дионисий (Шишигин) предложил мне сопровождать Патриарха на мероприятиях и писать информационные материалы. Я, естественно, попытался спросить на это разрешения у митрополита. Тот недвусмысленно дал понять, что видеть меня рядом с Патриархом Алексием не хочет.

Становилось понятно, что из Издательского отдела надо уходить, причем как можно скорее. Вскоре появилась возможность поговорить с председателем Отдела внешних церковных сношений архиепископом Кириллом (Гундяевым), нынешним Патриархом. Тот предложил немедленно переходить к нему, и буквально на следующий день я так и поступил. К сожалению, Издательский отдел все больше становился системой, работавшей только на своего руководителя, – «параллельной реальностью».

В ОВЦС я поначалу занимался тем же, чем и раньше – писал и редактировал заметки для информационного бюллетеня. Вскоре занялся и составлением различных более «серьезных» документов – тезисов для выступлений начальства, проектов документов Синода, Соборов… Учителя у меня были очень достойные: сам архиепископ Кирилл, вскоре ставший митрополитом, ответственный секретарь отдела Алексей Сергеевич Буевский, автор или редактор большинства церковных документов на общественные темы 60-х – 80-х годов, Борис Борисович Вик, переводчик и любимец журналистов.

У двух последних церковных тружеников я научился очень важному принципу: нет второстепенных дел, нет неважных людей. Ты должен одинаково внимательно говорить и с Патриархом, и с юродивым, и со старушкой, которая пришла с не вполне адекватным вопросом. Ты не имеешь права откладывать ответ на письмо простого человека ради документа «эпохальной важности» – и качество текста в обоих случаях должно быть одинаковым. Ты служишь не только начальству и даже не только Богу – любому, кто к тебе обращается, даже если это, положим, враждебно настроенный журналист. Ты не имеешь права не давать ответа человеку, который тебя о чем-то спрашивает. Увы, сегодня многие в церковной бюрократии даже отдаленно не придерживаются такого подхода к людям. Нормой становятся увиливание от вопросов, молчание по важнейшим, но «опасным» темам, отказ в реакции на поднимаемые людьми внутрицерковные проблемы или просьбы о ходатайстве перед властями. Любой человек достоин внимания – ведь он ценен в Божиих очах. Никогда не надо встречать его ни молчанием, ни лицемерием.

Церковь – не только через пастырей, но и через мирян, пусть и принадлежащих к разным слоям общества, – призвана объединять и примирять, даже тогда, когда люди настойчиво требуют общаться по преимуществу именно с ними и презирать других. Мне Господь даровал великую милость – иметь возможность говорить и с сильными мира сего, и с самыми простыми людьми, с «левыми» и «правыми», консерваторами и либералами, представителями разных национальностей, вер и культур. Часто приходится слышать: «А что у вас общего с этими…» (фашистами/жидомасонами, бомжами/новыми русскими, солдафонами/психами-пацифистами, политиканами/интеллигентиками)? Наверное, что-то общее есть. С каждым из них. И есть пример апостола Павла, который «для всех… сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых» (1 Кор. 9, 22).

Из книги «Лоскутки»

В 1988 году, еще продолжая работать в Издательском отделе, я поступил в Московскую духовную семинарию, через два, закончив ее, – в академию. Числился на очном отделении, но, по сути, обучался заочно – посещал некоторые лекции, читал пособия, сдавал экзамены по отдельной ведомости. Учился на самом деле честно – не следовал примеру «статусных» синодальных чиновников, священников и монахов, которых преподаватели просто боялись обижать. В первых классах семинарии пришлось зубрить наизусть сотни библейских цитат – естественно, они не остались в памяти надолго, потому что всеми заучивались «под экзамен». Жалею об одном – не выучил по-настоящему греческий язык. Сегодня при анализе древних текстов видишь, насколько обедняют их смысл даже латинские термины, не говоря об английских, французских или русских.

В семинариях тогда училось много ребят с Украины – даже в Московской, в Сергиевом Посаде. В Санкт-Петербурге они составляли большинство. Особым рвением в учебе эти семинаристы не отличались – стремились поскорее рукоположиться и уехать на родину, если там их ждали (если не ждали, устраивались в России). Было определенное межнациональное напряжение: в семинарском туалете периодически стирали надпись «Гаси хохлов». Оно усиливалось «классовыми» различиями неофитствующей московской интеллигенции и украинских ребят, в значительной своей части приехавших из деревни.

В тот момент украинцев, особенно западных, насчитывалось немало среди духовенства Москвы, Центральной и Южной России, Урала, Сибири. Причина была очень простая: к началу первого возрождения церковной жизни после 1945 года почти все российское духовенство было выкошено репрессиями. Священники, вышедшие из лагерей и ссылок, были ослаблены, их дети в основном не хотели идти по отцовским стопам. А вот на Западной Украине гонений практически не было – советская власть там существовала с 1939 по 1941 год, на жесткую «борьбу с религией» не хватило времени, а после войны на масштабное закрытие храмов и аресты духовенства государство не решилось (правда, отправили в лагеря около тысячи священников-униатов). Украинцы приехали поступать в семинарию уже в 1945–1946 годах – кто в солдатской шинели, кто в одежде селянина. Именно благодаря этим людям духовенство как социальная группа смогло восстановиться. В Москве и других российских городах появились священнические династии, чьи корни были под Львовом, Тернополем, Ивано-Франковском… В 1990-х годах на Западной Украине, где до того не было свободных священнических «мест», стали открываться новые храмы. Многие клирики, особенно из небогатых российских регионов, вернулись в родные края. Оголенными оказались целые епархии. Впрочем, многие украинские династии достойно служат здесь до сих пор – они уже давно сроднились с Россией.

Моей «практикой» в годы учебы в семинарии и академии стали семинары по творениям святых отцов, организованные в Издательском отделе для прихожан храма в Брюсовом переулке и для всех желающих. Году, наверное, в 1989-м митрополит Питирим вызвал нескольких священников и молодых сотрудников отдела, предложив им собирать раз в неделю прихожан и обсуждать с ними тексты двух величайших древних святых – Василия Великого и Иоанна Златоуста. Мы сделали ксерокопии старых книг и стали понемногу их разбирать на семинарах. Приходили как пожилые женщины, так и молодые неофиты. Священники на занятия скоро ходить перестали, семинар по Иоанну Златоусту вообще захирел, но «сидения» над трудами Василия Великого я смог продлить на пару лет – даже будучи сотрудником ОВЦС, несмотря на то что мой приход в «чужое» здание не приветствовался, но до времени допускался.

Мы читали и обсуждали весьма непростые тексты – «Шестоднев», повествующий о творении мира, «Нравственные правила», «Обличительную речь против Евномия», вероучительные послания к Амфилохию Иконийскому. Люди – либо очень простые, либо интеллигентные, но недавно пришедшие в Церковь, – всему внимали и с интересом вдумывались в творения древнего святого. Я в полной мере понял тогда: не надо пренебрегать никаким человеком, никого нельзя считать глупцом или неучем. Бог Сам помогает каждому на пути к христианским познаниям, к постижению Истины. И каждый ее достоин. В Церкви нет места «духовному элитизму», системам распознавания своих и чужих, образовательным, культурным или интеллектуальным цензам. Это мне потом подтвердило знакомство с практикой отца Александра Меня, который с одинаковым вниманием общался и с простой старушкой в храме Новой Деревни, и с академиками, известными писателями, «звездами» искусства… Такой же подход был и у отца Димитрия Дудко.

* * *

Рубеж 80-х и 90-х годов резко изменил финансовое положение Церкви. Мало кто сейчас знает, что в позднесоветское время монастыри, приходы, епархии буквально купались в деньгах. На всю Москву было лишь 40 с небольшим действующих храмов. Но вот крещений было, наверное, четверть от нынешнего количества, а уж отпеваний – практически столько, сколько сейчас, пусть иногда и «заочных», без принесения гроба в церковь. Столичный храм «зарабатывал» в день несколько сотен рублей, а то и тысячу-другую. Зарплата советского служащего тогда была около двухсот рублей, машина стоила пять тысяч. Священники обеспечивали на всю жизнь и детей, и внуков. Даже церковные сторожа, бравшие пятерку за поднос гроба или за возможность «договориться» о крестинах без паспортов родителей, могли ездить на хороших машинах и посещать дорогие рестораны. За какой-нибудь проект письма «в инстанции» я мог получить рублей сто – треть зарплаты отца-профессора. Посидеть с приятелями в ресторане «Будапешт» можно было за пятнашку – с парой бутылок водки.

Все это застойное благополучие обрушилось вместе с СССР – не только из-за общего социально-экономического коллапса, но и потому, что неожиданно пришлось восстанавливать и строить новые храмы, открывать монастыри и семинарии, создавать воскресные школы. Как было сказано в одном из документов Архиерейского Собора 1992 года, наша Церковь «стала Церковью бедных». Уволились из ОВЦС вальяжные переводчики и протокольщики, привыкшие к куче «сверхурочных» и компенсаций за «непредвиденные расходы» вроде покупки сувениров или угощения иностранных гостей в дорогущих барах. Синодальный аппарат начал переживать социальную маргинализацию – впрочем, вместе со всеми тогдашними работниками интеллектуального труда. Одежду мы могли себе позволить лишь самую дешевую. Основным местом для рабочих сплетен стали ларьки у метро «Тульская» – в ресторан гостиницы «Даниловская» было страшно даже заглянуть. Таким положение оставалось практически все 90-е годы. Священники жили в это время не сильно лучше. Начальство жизненными условиями сотрудников, прямо скажем, интересовалось не сильно.

Впрочем, для меня это было делом десятым. Как только владыка Кирилл заговорил со мной о принятии священного сана, я немедленно согласился. В апреле 1991 года стал диаконом, на следующее Рождество – священником. Ни при каких жизненных обстоятельствах – материальных, духовных, «карьерных» – не пожалел об этом выборе.

Урок на будущее

Главное богатство Церкви – это люди. Терять их по черствости или из ощущения того, что «на наш век прихожан хватит», – главная для Церкви трагедия. Очень многие ушли обиженными в мир иной, а кто-то – в неверие, в секты, в расколы. Иногда для архиерея и священника главное – не мешать. Дать человеку раскрыться, увидеть в нем талант и очень бережно корректировать ошибки. Именно в этом, а не в «переформатировании» людей под себя – искусство пастыря, преподавателя духовной школы, церковного администратора. Если человек в Церкви чувствует, что его не любят, ему не доверяют – всегда жди беды. Такая беда происходила на моей памяти не раз – и те, кто людьми пренебрегал, всегда оказывались у разбитого корыта. Служить Богу без служения ближним нельзя, как бы ни были иногда эти ближние – в отличие от «дальних» – сложны, неудобны, нефункциональны. В праздники и в будни, в веселье и в трудностях надо быть вместе. Не может служитель Человеколюбца Бога никого отвергнуть и из памяти «ластиком стереть». Ведь в вечности придется встретиться…

Иерархи

Патриарх Пимен

Что только ни говорили и ни писали – в «самиздате» и «тамиздате» – про Святейшего Патриарха Пимена! «Брежневский Патриарх», «слуга режима», «молчащий глава молчащей Церкви»… Этот Первосвятитель действительно не отличался красноречием и, прямо скажем, не любил говорить. Не отличался он и жизненной активностью. Избрали его под жестким контролем властей, которые испугались основного и, бесспорно, более одаренного конкурента – митрополита Ленинградского и Новгородского Никодима (Ротова). Владыка Никодим активно выращивал церковные кадры, много выступал, часто бывал на Западе, ярко служил, предлагал церковные реформы. Злые языки – думаю, небезосновательно – обвиняли его в симпатиях к Ватикану и в стремлении объединить Православную Церковь с Католической. Власти, естественно, опасались всего этого, особенно в период брежневского «застоя». Точно так же многие во власти в 2009 году боялись избрания Патриархом яркого и активного митрополита Кирилла и втайне пытались этому противодействовать.

Патриарх Пимен в каком-то смысле был антиподом Никодима. Этот внутренне очень спокойный человек совершенно не желал «лезть в политику». Поездки и иностранные делегации не любил. Летние месяцы, пока был в силах, проводил в Одессе – у моря, на окраине города, в летней Патриаршей резиденции в Успенском монастыре. Там он почти ни с кем не встречался – лишь служил в местных храмах. Службу он вообще воспринимал как главное дело жизни. Обычно совершал литургию в Елоховском соборе почти по-будничному – без проповеди, без причащения мирян, без последующей трапезы. По пятницам читал акафист перед иконой Божией Матери «Нечаянная Радость» в храме Илии Обыденного – в память о спасении на фронте от смертельной опасности. Служил очень ровно, мирно, бесстрастно.

До последних лет сохранил мощный и красивый голос. Любил петь, слушать оперные записи, иногда мог прийти на концерт – например, Елены Образцовой – и передать на сцену корзину цветов. Писал наивные благочестивые стихи. До наступления старческой немощи практически не имел личного окружения, кроме двух-трех помощников-монахов. Жил на втором этаже резиденции в Чистом переулке, в крохотных помещениях, – там и скончался.

Впрочем, идеализировать его, как иногда сегодня делают люди, не знавшие того времени, тоже не стоит. Патриарх мог быть груб до вульгарности – многие помнят громкие возгласы в алтаре вроде «Сейчас по морде получишь». Проповеди говорил очень краткие, выдававшие простоту ума. Мог годами не решать наболевших вопросов. Мало интересовался происходящим вокруг, мало с кем общался, во многих подозревая «стукачей». Практически никогда не спорил с властями. В последние годы с трудом понимал, что происходит вокруг.

Вся интеллектуальная и практическая деятельность велась синодальными учреждениями – Управлением делами, которое почти до смерти Патриарха Пимена возглавлял митрополит Алексий (Ридигер), Отделом внешних церковных сношений, Издательским отделом. Патриарх подписывал и зачитывал практически все, что для него готовили, прекрасно понимая свой уровень компетентности в «политических» вопросах и не пытаясь этот уровень оспорить. По кадровым и финансовым вопросам, впрочем, мог не соглашаться с предложенным. Не любил выскочек, хотя в конце жизни, будучи тяжело больным человеком, стал заложником некоторых из них.

Ключ к личности Патриарха Пимена – история его жизни, очень непростой. Он стал иноком в 15 лет, монахом – в 17, священником – в 20, руководил церковным хором, был типичным представителем угасавшего религиозного полуподполья 30-х годов – священником без постоянного места служения, паству которого составляли благочестивые тетушки полусвета. Был в заключении и ссылке – историки до сих пор расходятся в версиях, где и когда. Потом пришла война. Сергей Извеков превратился в советского офицера, мало чем отличавшегося от других. Был осужден, лечился от туберкулеза и уже весной 1946 года опять служил как священник. Вскоре стал активным пастырем, но вынужденно менял разные места служения – Муром, Одессу, Ростов-на-Дону, Рязань, Печоры… Затем стал наместником Троице-Сергиевой лавры, а через три года – епископом.

Судя по всему, пережитое Патриархом настолько превосходило любые волнения брежневского времени, что его внутреннее спокойствие уже ничто не могло поколебать. Он, хоть и прошел войну, не был бойцом административного либо идейного фронта. Но чувствовалось: он победил многое и мало чего уже боялся.

Митрополит Питирим

Практически всю активную жизнь владыка прожил в Москве. Для иерархов и духовенства конца ХХ века это было редкостью – большинство их, после десятилетий репрессий, было выходцами из той же Украины и из многих российских регионов. Семья будущего митрополита тоже приехала с Тамбовщины, но вырос он все-таки в столице. Знал многих священников, прошедших лагеря, ссылки, гонения. По некоторым сведениям, поддерживал контакты с подпольной «Истинно-Православной Церковью». При этом был искренним патриотом Советского Союза. Много бывал на Западе, однако не восторгался им. Знал цену тамошним улыбкам и советам. Ориентировался на российские традиции, хорошо зная, что духовное, интеллектуальное, культурное наследие нашего народа менее артикулировано, чем греческое или западное, но ничуть не менее богато, продуманно, глубоко.

Создав в Издательском отделе сильную творческую среду, владыка Питирим сохранил независимый русский вектор развития церковной мысли. Это было чрезвычайно важно на фоне того, что Отдел внешних церковных связей – другой интеллектуальный центр тогдашней Русской Церкви – оказался пленен «эмигрантским» и просто западным богословием. Отец Виталий Боровой, а через него – митрополит Никодим, которому протоиерей-интеллектуал писал многие речи, – во многом опирались на труды богословов из числа русских эмигрантов (особенно условных «либералов», основавших Свято-Сергиевский институт в Париже и Свято-Владимирскую семинарию под Нью-Йорком). Затем все больше базировались на документах Католической церкви и Всемирного совета церквей. Практически с тех пор началось новое западное пленение российского богословского и церковно-общественного мышления. Как аксиомы принимались утверждения о том, что Господь милосердно введет в Свое вечное царство нехристиан и неверующих (а это прямо противоречит Евангелию), что разные религии могут быть в определенной мере истинными, что Бог якобы никого не наказывает и не осуждает…

Вся эта линия была выработана православными эмигрантами на Западе ради приспособления к тамошнему идейному мейнстриму. По сути, она глубоко вторична по отношению к протестантской и отчасти католической мысли. Митрополит Питирим без громких деклараций создал всему этому мощный противовес – причем в официальной церковной печати, которую он тогда контролировал. Сегодня эту же работу продолжают многие его ученики – прежде всего владыка Тихон (Шевкунов). Покойный митрополит и его окружение старались переиздавать и анализировать в «Журнале Московской Патриархии» тексты русских святых, известных дореволюционных богословов XIX – ХХ веков, эмигрантских деятелей консервативного направления. Любопытно, что в некоторых церковных СМИ сегодня имена этих людей полностью игнорируются, как игнорировались они в работах сотрудников ОВЦС тридцать лет назад.

Владыка был настоящим «духовным аристократом». При общении с ним ты сразу же поражался его «несоветской» манере держаться и всегдашнему чувству дистанции. Для него было немыслимо появление где бы то ни было в «простонародной» одежде (он носил почти всегда рясу, очень редко подрясник без рясы, совсем редко строгий костюм, зимой – теплую рясу или накидку, никогда – куртку, меховую шапку, рубашку с коротким рукавом, нечерные ботинки или что-то в этом роде). При богослужении он никогда не повышал голоса и не допускал даже тени «спецэффектов» – театрального закатывания глаз, актерских интонаций, оперных речитативов, долгих простираний ниц после земного поклона. Когда «сценическое» поведение в алтаре и на амвоне стало приобретать популярность, некоторые стали говорить: «Питирим служит бледно». Однако для настоящего ценителя православной богослужебной традиции было очевидно: владыка придерживался многовековой православной установки на строгость, мудрость, трезвомыслие, отказ от чувственной взвинченности, от пошлой «душевности», исказившей на том же Западе практику молитвы и богомыслия.

Строгость владыки не мешала общительности. Уже в 80-е годы на Погодинской, 20, бывали многие известные художники, писатели, актеры, ученые. К концу десятилетия митрополит подружился с академиком Велиховым, вместе с которым провел в Москве несколько миротворческих международных форумов. Был у него контакт и с Раисой Горбачевой – в результате общественные инициативы митрополита и Велихова поддерживались на высоком уровне. Один из форумов даже приветствовал в Кремле глава государства. В 1989–1991-х годах владыка был народным депутатом СССР – избрался от Советского фонда культуры. В эти годы на Погодинскую приезжали Собчак, Айтматов, другие известные политики и интеллектуалы.

Конечно, общественная деятельность митрополита, частота его упоминаний в СМИ, популярность среди советской и постсоветской элиты вызывали в церковной среде плохо скрываемую ревность. Его называли «красным архиереем», обвиняли в сотрудничестве с КГБ (об этой теме – позже), в чрезмерной «светскости». Однако политика в узком смысле слова была ему чужда. Как-то мы, иподиаконы, ждали его на вечернюю службу. Он, как нередко бывало, приехал за пять минут до торжественной части всенощного бдения – полиелея, который должен был служить, и, облачаясь, выдохнул:

– Какой контраст!

– Владыка, а где вы были? – спросил кто-то из нас.

– На съезде народных депутатов. Блажен муж…

Последние слова повисли в воздухе, но в алтаре засияли улыбки. Митрополит прозрачно намекнул на библейские слова, спетые незадолго до того во время службы. Этими словами начинается Псалтирь: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых» (Пс. 1, 1). Мы, впрочем, и без того знали, где у владыки сердце – в храме или в зале заседаний.

Владыка Питирим избежал ошибки, свойственной многим тогдашним руководителям, – он не проверял за подчиненными каждую мелочь. Он был живым хранителем эталона того, как надо писать, говорить, поступать. Ему были свойственны глубочайшая церковная культура и изысканное чувство вкуса. Он не терпел неуклюжести при богослужении – как «лапотной», так и «интеллигентской». У него вызывали иронию елейные тексты, попытки подделать церковный стиль, вычурно-«православная» манера одеваться и держаться в обществе. При этом он был настоящим хранителем церковных традиций. Свои молодые годы будущий митрополит провел среди тех, кто застал дореволюционную церковную жизнь, – он был иподиаконом и помощником Патриарха Алексия I, учился у наследников «старой» богословской школы, которые в сороковые годы вышли из лагерей и вскоре скончались. Он прекрасно знал церковную Москву, мог часами рассказывать о ее традициях и притчах, знал каждую священническую могилу на центральных московских кладбищах, куда часто приходил «проведать» духовенство прежних десятилетий.

Покойный ныне художник Юрий Селиверстов как-то назвал митрополита Питирима «неприлично одаренным человеком». Его интересовали естественные науки, техника, политика, философия, искусство, да и вообще буквально все стороны жизни. Владыка играл на виолончели, был прекрасным редактором и самобытным фотохудожником, умел общаться с людьми самых разных кругов и статусов. <…>

Впрочем, при всей своей общительности Владыка не был «свойским попом», не любил фамильярностей и «дружеских» тусовок. Он редко кому открывал душу. <…> Менее чем за месяц до кончины митрополита, когда Святейший Патриарх Алексий посетил умирающего в госпитале, тот посетовал, что не может приехать в храм, и сказал Патриарху: «Я живу от праздника до праздника». Действительно, так проходила вся жизнь почившего архипастыря. Да дарует ему Господь вечное торжество, вечный Свой праздник.

Из статьи «Неприлично одаренный архиерей». «Независимая газета», 23.11.2003

В 1994 году Издательский отдел Московского Патриархата был расформирован – Архиерейский Собор счел его «исполнившим свое первоначальное предназначение». Вместо него были созданы две новые структуры. Это решение, конечно, было принято именно для того, чтобы сместить митрополита Питирима. Отчасти оно было оправданно – владыка, по сути, не принял избрания Патриарха Алексия, в «Журнале Московской Патриархии» почти не публиковались материалы о деятельности Предстоятеля и даже официальные церковные документы. Долго так продолжаться, понятно, не могло. Впрочем, уникальный коллектив был почти полностью разогнан, а самому митрополиту ничего не предложили – он остался «титулярным» викарием Московской епархии.

Признаюсь, что тогдашнее решение осуществлялось моими руками. Все 90-е годы я составлял проекты большинства крупных церковных документов – обычно под руководством митрополита Кирилла, иногда вместе с коллегами, в частности, с игуменом Иннокентием (Павловым). Мы долго вынашивали планы преобразования Издательского отдела, превратившегося в автономную структуру, жившую отдельной от остальной Церкви жизнью. В какой-то момент наши идеи совпали с мнением митрополита Кирилла, и соответствующий документ мной был быстро подготовлен. Иронию бюрократического процесса и справедливость истории я ощутил на себе в 2015 году, когда меня освободили от поста председателя Отдела Московского Патриархата по взаимоотношениям Церкви и общества тоже под предлогом реорганизации и тоже «выразив благодарность».

В отличие от вашего покорного слуги, митрополит Питирим возражать не стал – делал это только в узком кругу, который, впрочем, быстро разнес по Москве негативные оценки произошедшего. Сам владыка Питирим продолжал служить в Брюсовом переулке, иногда наведывался в Иосифо-Волоколамский монастырь, обустроил себе кабинет в фонде «За выживание и развитие человечества», который создал в годы дружбы с Раисой Горбачевой. Думаю, что переживания и оставленность ускорили его кончину. В начале 2000-х годов у него нашли онкологическое заболевание. В 2003 году владыка первый и последний раз в жизни был накануне Пасхи в Иерусалиме, откуда привез благодатный огонь, а на сам праздник возглавлял службу в Храме Христа Спасителя. В ноябре того же года он скончался, примирившись со всеми, включая Патриарха Алексия.

За несколько лет до кончины митрополита мы с ним ездили в Казань – в одном купе поезда «Татарстан». О многом поговорили, хотя «трудные» вопросы не затрагивали. Надеюсь, что тоже примирились.

Митрополит Ювеналий

Этого человека один многоопытный монах называет «фактором стабильности» в нашей Церкви. С 1977 года он является митрополитом Крутицким и Коломенским, с 1972 года – постоянным членом Священного Синода. Когда он уже занимал ключевые церковные посты, почти все нынешние архиереи были либо молодыми священниками (как нынешний Патриарх), либо в основной массе студентами, школьниками или детсадовцами. Кто-то еще и не родился. Среди учеников митрополита Никодима владыка Ювеналий выделялся нелюбовью к самопродвижению и самопиару. При этом его «карьера» – пусть это слово и неуместно в Церкви – оказалась самой успешной за последние 50 лет (чем кончится «карьера» Патриарха Кирилла, мы пока не знаем).

Владыка без малого девять лет возглавлял Отдел внешних церковных сношений в очень непростое время, когда Советский Союз, с одной стороны, пытался удержать сателлитов, обретенных в годы Второй мировой войны, а с другой – уже проглотил наживку западной «дружбы» и всяческого «разоружения». Покинуть отдел ему пришлось, по слухам, из-за несогласия с кадровым решением Синода, грубо навязанным государственными властями. С тех пор, впрочем, митрополит возглавлял многие церковные комиссии, был заметен – как заметен и сейчас – в церковно-общественном поле.

Малозаметная часть его деятельности – почти сорокалетнее руководство церковной жизнью Подмосковья. Владыка, всегда вежливый и внешне мягкий, на самом деле отличается железной волей. Он никогда не боялся «влиятельного» духовенства, сильного деньгами и знакомствами. Да и властей не боялся: когда министры, олигархи, силовики пытались заговаривать со мной насчет своих кадровых предпочтений в областном духовенстве, я всегда отвечал: «Бесполезно. Передавать ваших пожеланий не буду, да и вы не говорите никому, что сказали мне, – иначе вашему протеже хуже будет». В то же время владыка всегда поддерживал служивших в его подчинении отца Александра Меня и отца Димитрия Дудко – при всем диссидентстве и при всех политических преследованиях они никогда не столкнулись с гонениями внутри Церкви. Даже наиболее радикальный священник-диссидент Глеб Якунин – тоже областной клирик, – пока был в заключении, посещался в лагере духовенством, а после амнистии практически сразу, в 1987 году, получил новое назначение в подмосковный приход. Удивительно, что в начале 80-х митрополит Ювеналий – человек, которого в Церкви считали неприступным, закрытым и «слишком официальным», – не считал для себя зазорным поговорить и со мной, явно «сомнительным элементом», 14-летним диссидентствующим сыном атеистов.

Во многом я воспитан именно на службах владыки Ювеналия. Его манера служить, как и манера выступать или общаться, внешне полностью лишена эмоций. Что бы ни происходило – бровь не шевельнется. Человек это действительно очень закрытый. Но за внешней «непробиваемостью» скрываются и живой интерес к людям, и скепсис по отношению ко многому происходящему, и глубокая вера – думаю, почти юношеская, «ювенальная».

Патриарх Алексий

Первосвятителя, на долю которого выпала смена тысячелетий, многие чрезмерно хвалят или чрезмерно ругают. Вряд ли он достоин того или другого. Однако уважения, конечно, достоин – хотя бы потому, что пережил целую кавалькаду эпох. Человек, родившийся в «буржуазной» Эстонии в 1929 году, помогавший отцу-священнику посещать гитлеровские лагеря для советских пленных в годы Второй мировой войны, архиерей, вынужденный уживаться с самыми разными советскими чиновниками на посту управляющего делами Патриархии, иерарх, на чьих плечах лежали ключевые церковные решения в период начала «перестройки», а затем в 1991 и 1993 годах, пастырь, одинаково вежливо общавшийся с Горбачевым, Ельциным, Путиным, детьми из воскресных школ, нагловатыми бизнесменами 90-х годов, назойливыми журналистами или амбициозными «проектантами» – архиереями, клириками, общественниками, – умел многое выдержать и многое перенести.

Ему, конечно, помогало воспитание – по сути дореволюционное. Он всегда вел себя корректно с собеседниками, но при этом блестяще держал дистанцию. Даже в трудные моменты – например, оправившись после очередного тяжелого недуга – выдерживал внешне простой, но очень продуманный и полный достоинства стиль общения. Чувствовал себя смущенным, если его боялись и трепетали перед ним. Умел сказать «нет», просто замолкая. В то же время был всегда готов выслушать позицию людей, более компетентных в чем-либо.

Иногда мог пошутить – сдержанно, но тонко. На одном из собраний московского духовенства Патриарха спросили, что делать в случае незаконных требований налоговых инспекторов.

– Посылайте их… – начал отвечать он, затем выдержав фирменную пятисекудную «качаловскую» паузу, – …обратно.

Покойный Патриарх не был глубоким интеллектуалом. Тексты, которые мне в огромном количестве приходилось для него готовить, он правил минимально – обычно менял два-три слова, скорее для проформы. Иногда, правда, мог попросить переписать текст какого-нибудь соболезнования или поздравления:

– Здесь надо потеплее. Не так формально.

В его отношении к церковной жизни было что-то от рачительности русского барина с немецкими корнями: он всегда держал в уме точное количество приходов, монастырей, клириков… Очень многих помнил в лицо и по имени. Никогда не выпускал из рук кадровых и финансовых вопросов, хотя это, по правде сказать, и тормозило некоторые процессы.

Я познакомился с тогда еще митрополитом Алексием в Пюхтицах. В этот женский монастырь в Эстонии он очень любил приезжать и, к сожалению, почти полностью лишился этой возможности после распада СССР, в бытность Патриархом. Там он служил, а чаще просто молился в алтаре, поминал живых и усопших. Собирал грибы в соседних лесах, ездил один на машине по окрестностям, беседовал с монахинями. В дни моего с ним первого соприкосновения митрополит переживал один из самых непростых моментов своей жизни. С поста управляющего делами Московской Патриархии его сдвинула при помощи светских чиновников группа молодых церковных деятелей, напропалую рвавшаяся к Патриаршему престолу при позднем Патриархе Пимене, окружив его, уже очень немощного, «заботой». Митрополита Алексия «сослали» в Санкт-Петербург с оставлением за ним Эстонской епархии и поручением управлять еще и Новгородской.

– Три епархии, – вздохнул владыка, садясь в машину, когда уезжал из Пюхтиц вскоре после нового назначения.

На самом деле была еще и четвертая – Олонецкая на территории Карелии. Конечно, этот немолодой уже человек переживал. Некоторые прямо говорили: «Звезда «барона» закатилась, в Москве ему делать нечего». «Бароном», между прочим, владыку называли за глаза иерархи, бывшие выходцами из русских сел.

Однако тот факт, что митрополит Алексий 21 год был управляющим делами Московской Патриархии, курируя жизнь церковных регионов, стал ключевым на выборах нового Патриарха. Главы епархий – тех самых регионов – хорошо его знали и, кстати, ценили его прежде всего за предсказуемость. Между прочим, митрополит Владимир (Сабодан), который уступил митрополиту Алексию на выборах лишь 23 голоса, также был управляющим делами – действующим на тот момент.

Вскоре после этого началось церковное возрождение. Патриарх Алексий не был главным его двигателем, но он умело снимал препоны, благословлял довольно рискованные, почти безнадежные мероприятия вроде кампании за восстановление Храма Христа Спасителя, давал «раскрутиться» талантливым и энергичным людям (иногда, впрочем, не лучших нравственных качеств). В общем, старался не мешать, а когда надо, тактично помогал и прикрывал. Почти никогда не доводил дело до репрессий – если они и происходили, то не по его инициативе. При всем динамизме церковной жизни 90-х и 2000-х годов Патриарх придавал ей устойчивость и стабильность. Это ценили и помнят до сих пор.

Впрочем, в последние годы жизни Алексий II откровенно перекладывал решение многих вопросов на будущее поколение. Стабильность постепенно порождала скуку и уныние. Многие понимали: наступила пора, которую католики называют «концом понтификата» – тишина на фоне подковерной подготовки к выборам. Ситуация усугублялась болезнями Святейшего и все меньшей его доступностью – даже для передачи документов.

Первый Патриарх XXI века был свидетелем и продолжателем дореволюционных традиций. Он не отличался взрывной религиозностью – его вера была спокойной и ровной. Служил он неспешно, мирно. Друзей и духовных учеников у него практически не было. В 80-е годы его называли «неприступным» – он таким и остался до конца дней, при всей внешней непринужденности в общении. Все эти качества помогли не просто выжить в разные эпохи, но соединить их. И, конечно, трудно представить себе человека нерелигиозного, человека из мира чиновников, военных или из «творческого сословия», кто остался верен себе и одновременно деятелен в столь разные времена досоветского, советского и постсоветского пространства.

Патриарх Кирилл

Среди учеников митрополита Никодима (Ротова) Владимир Гундяев был, наверное, самым талантливым. Одаренность ему была свойственна не только интеллектуальная (попадались и люди более успешные в науке или творчестве), но и, так сказать, «структурная» – он умел руководить и стремился это делать. Стать в 28 лет ректором Ленинградской духовной академии, где трудились маститые профессора, – дело нешуточное. Будучи воспитан в семье священника, Владимир унаследовал веру с детства и, как утверждают питерские церковные старожилы, в юном возрасте играл в богослужение – так делают многие дети-«поповичи».

Формирование характера будущего Патриарха происходило в очень проблемных условиях. Шло время малоизвестных, но весьма жестких «хрущевских» гонений на религию, начавшихся в 1958 году и остановившихся только после отставки «прогрессивного» генсека. Оттепель, коснувшаяся ученых и публицистов, для Церкви обернулась лютой стужей. Священников тогда сажали нечасто, но храмы закрывались массово. Главное же – вся общественная атмосфера стремилась показать: верующие являются отсталой социальной группой, которая скоро исчезнет. Церковная молва утверждает, что Хрущев даже обещал показать по телевизору «последнего попа». У религиозных родителей отбирали детей, в школах жестко «прорабатывали» молодых людей любого вероисповедания, в вузы им было практически не поступить.

Делались попытки – и небезуспешные – сдерживания Церкви изнутри. Рукоположение молодежи, особенно городской и интеллигентной, могло стоить епископу кафедры. Закрывались «кузницы кадров» – монастыри и семинарии, причем формально решением церковного начальства. На территории нынешней России оставалось два действующих мужских монастыря (и ни одного женского), две академии и две семинарии. Стимулировался отход священников от веры, и случаи такого отхода становились поводом для широкой пропаганды. Например, ушедший из Церкви в 1959 году профессор Ленинградской духовной академии протоиерей Александр Осипов начал ездить по стране с атеистическими лекциями и писать антирелигиозные книги, которые издавались огромными по нынешним меркам тиражами.

И в школе, и в культурно-общественном пространстве верующему молодому человеку говорили: у тебя нет будущего. Все «прогрессивные» дороги, увлекавшие тогда юношество – наука, космос, «великие стройки» – подавались как прямо противоположные религиозному образу жизни. В этих условиях большинство детей священников не шло по стопам отцов – многих отговаривали сами родители. В семинарии поступали ребята из деревни, причем обычно малороссийской и молдавской. «Чудиков-интеллигентов» не брали. В общем, у юного Владимира был непростой выбор. И, судя по всему, он некоторое время колебался: после 8-го класса, будучи, очевидно, из-за веры не принят в старшую школу (у меня была та же история), он пошел работать в геологическую экспедицию. Однако в семинарию поступил уже через три года – сразу по достижении 18 лет, раньше было нельзя.

Владыка Никодим дал молодому человеку возможность блестяще реализоваться, оставаясь верующим. В 22 года он становится монахом и священником, через два года назначается представителем Русской Церкви при Всемирном совете церквей в Женеве, а еще через три – ректором академии. Из гетто советской религиозной жизни вырваться удалось – причем блестяще. Однако подростковый опыт был скорее опытом поражения, чем победы – той, вкус которой чувствовало на устах наше поколение. Опытом униженности и страха. Церковная жизнь 60-х и 70-х годов была сильна, пожалуй, одним – стойкостью людей, которые пришли из лагерей и тюрем. Такие люди рядом с юным Владимиром были – прежде всего отец и дед (второй прошел множество мест заключения и ссылки). Но была и другая реальность: униженность Церкви, тотальный компромисс, запуганность, советы школьных учителей и товарищей «не губить себя» в религиозной жизни. Света в конце советского тоннеля тогда не было и в помине.

Судя по всему, этот опыт наложил свой отпечаток на личность нынешнего Патриарха. Он до сих пор не осмеливается решительно спорить с власть имущими – так чтобы доводить дело до реального обострения отношений или до разрыва, до того, чтобы поставить под угрозу свою жизнь. Спорит только тогда, когда можно пожаловаться «выше» с гарантированным успехом. Часто говорит в одном кругу одно, в другом – другое, причем даже публично, не понимая, что сегодня все слова быстро доходят до самых разных аудиторий.

У нынешнего Патриарха – прекрасный дар красноречия и убеждения. Почти любую аудиторию и почти любого собеседника он может склонить на свою сторону – но, увы, лишь на время. Видя позитивную реакцию на свои слова, он считает, что цель достигнута и дальше все должно идти как по маслу. Однако сопоставление сказанного и сделанного подчас разочаровывает людей. Когда ему об этом говорят, он теряется и копит в сердце обиду.

Этот человек очень не любит признавать собственную неправоту и отказываться от того, что делал и говорил раньше – пусть даже много лет назад. Он редко удосуживается применить к себе те обличения, которые адресует окружающим. Для оправдания своих действий и слов может придумывать сложные логические конструкции, как бы случайно «терять» факты, аккуратно менять темы, отвечать на самим же собой переформулированные вопросы – и благодаря ораторскому и «переговорному» дару на какое-то время очаровывать и убеждать собеседников либо широкую аудиторию. Но полуправда остается полуправдой – и люди это в конце концов понимают.

Система взглядов нынешнего Патриарха была и остается довольно гибкой – в ряде вопросов она формируется ситуативно, будучи лишена долговременного стройного каркаса. (Замечу, что менять позицию – не грех, сам не раз менял ее с годами; однако это нужно честно констатировать и объяснять.) В разных обстоятельствах этим человеком могут быть сказаны весьма различные вещи, иногда не вполне сопоставимые друг с другом. Увы, и эта особенность наверняка «родом из юности».

Сильно ударило по жизненной траектории тогдашнего архиепископа Кирилла отстранение от ректорского поста с переводом на архиерейскую кафедру в Смоленск. Церковная жизнь там была в самом настоящем провинциальном загоне. Большинство духовенства происходило не из местного населения – из украинских сел. В прекрасном Успенском соборе молились одни старушки. Епархиальное управление ютилось в трех комнатах, туалет был отделен ширмой от кабинета секретаря. В общем, приходилось начинать почти с нуля. И молодой архиерей, которого сначала приняли за «перелетную птицу», принялся за дело. Было создано межепархиальное духовное училище, затем преобразованное в семинарию, появилась одна из первых церковных социальных служб, возникло молодежное движение, был основан православный детский сад… Власти сначала роптали, но вскоре поняли, что народная поддержка этих инициатив слишком очевидна.

Я познакомился с архиепископом Кириллом в 1986 году – вскоре после его назначения в Смоленск. Приехал, чтобы поговорить о поддержании в СМИ и православной общественности памяти митрополита Никодима – иерарха действительно великого. Делал это втайне от тогдашнего своего начальника – митрополита Питирима, который Никодима и никодимовцев не любил. Владыка Кирилл в эти годы был совершенно очарователен – он метался по смоленской клетке как молодой лев, фонтанировал идеями, умел заряжать молодежь, вселяя в нее оптимизм посреди довольно унылой позднепименовской эпохи и все еще продолжавшегося засилья атеистических властей. Единственное, что отталкивало, – заискивание перед теми самыми властями самого низкого уровня (Питирим держался гораздо более независимо, даже высокомерно, и со много более высокими людьми). Страх на самом деле никуда не уходил. Его не было лишь в общении с молодежью, тем более «залетной» – московской и питерской.

В 1989 году, впервые после «опалы», мне удалось опубликовать в «Журнале Московской Патриархии» интервью с владыкой. Многие, включая его самого, радовались как дети. Вскоре опала сменилась карьерным взлетом – в ноябре того же года архиепископ Кирилл стал председателем Отдела внешних церковных сношений, постоянным членом Синода.

На этом посту он вскоре ощутил вкус к публичной деятельности. Начались телеэфиры, председательства на различных собраниях, выступления перед многолюдными аудиториями. Дар слова, конечно, помогал. Появлялась надежда на патриаршество – все другие претенденты, да и Патриарх Алексий, смотрелись гораздо бледнее, особенно в публичном пространстве. Одновременно усиливалась подозрительность к «конкурентам», недоверие к ним. Порой соревнование с этими людьми становилось главным мотивом действий. Начиная с 1994 года я пытался организовать подготовку всеобъемлющего церковного документа по общественной проблематике, который потом стал именоваться Основами социальной концепции Русской Православной Церкви. Интерес у начальства к этому проекту долго был почти нулевым – на утверждение состава рабочей группы ушли годы. Правда, потом митрополит Кирилл – председатель группы – втянулся в ее деятельность, которая был связана с интереснейшими и яркими дискуссиями. Написание документа, правда, периодически заходило в тупик, руки у председателя группы опускались, и вернуть его к процессу оказывалось непросто. То же происходило с моей инициативой создать Межрелигиозный совет России: только назойливые напоминания довели дело до результата. Главная же энергия митрополита и возглавляемого им отдела, помимо неизбежной церковно-дипломатической текучки, тратилась на соревнование с тогдашним управляющим делами Московской Патриархии митрополитом Сергием (Фоминым), которого в конце концов в 2003 году удалось заменить на заместителя председателя ОВЦС архиепископа Климента – вскоре, впрочем, оказавшегося как раз основным соперником Кирилла на выборах Патриарха.

Митрополит Кирилл, как мы знаем, имел достаточно большую степень самостоятельности. При нынешнем Патриархе появление такой фигуры, как митрополит Никодим, учитель нынешнего Патриарха Кирилла, практически невозможно. Все самостоятельно мыслящие люди постепенно оттираются от церковного управления. При Патриархе Алексии I и Пимене тот же митрополит Никодим был достаточно независимым центром власти. Сейчас такую возможность стараются максимально исключить. Если говорить об отношениях с государством, Святейший Патриарх Кирилл достаточно много спорил с властями. Взять хотя бы историю с предположительными царскими останками: он спорит больше, чем спорил покойный Патриарх Алексий, и это хорошо, это сейчас оправданно. Единственная проблема в том, что, как мне кажется, у Святейшего Патриарха все-таки сохранилась травма 60–70-х годов, 80-х еще годов, когда духовенство было очень бесправным и оно боялось светских чиновников. К сожалению, страх и здесь присутствует. То ли страх, связанный с личной безопасностью, то ли страх, связанный с возможностью каких-то публичных дискуссий относительно действий и решений Святейшего Патриарха. Страх есть.

Из эфира на радиоканале «Серебряный дождь» 21 января 2016 г.

Сами выборы прошли с предсказуемым результатом. Если в российских епархиях была значительная доля поддержки митрополита Климента, то епархии Украины, других постсоветских стран и «дальнего зарубежья» голосовали почти исключительно за председателя ОВЦС – его знали лучше. Удалось добиться и непротиводействия властей. Я лично провел с ними многие переговоры, хотя подчас и непростые (яркой личности на Патриаршем престоле некоторые чиновники боялись).

– Жизнь кончилась, началось житие, – поприветствовал я митрополита Кирилла в день избрания Патриаршим Местоблюстителем горькими словами лесковского протопопа Туберозова.

Действительно, началась новая жизнь. Она во многом ограничивала Патриарха в тех вещах, которые он любит – в путешествиях, в обращениях к неформальной аудитории, в интеллектуальных ристалищах на церковных собраниях и ток-шоу. Одновременно исчезли конкуренты, но осталась тяга к присутствию в публичном пространстве, свобода в котором теперь скована свалившейся ответственностью и многими другими сдерживающими моментами: то, что мог позволить себе сказать митрополит, Патриарх подчас сказать уже не может. Появилась ревность к более свободно высказывающимся людям. И значит – появилась склонность привечать серость в ущерб ярким личностям… Появился и двойной стандарт: то, что позволял себе десять-двадцать лет назад митрополит Кирилл, а сорок лет назад – митрополит Никодим, сегодня не позволяется никому. Никто не должен быть компетентнее Патриарха, никто не имеет права спорить с ним – ни лично, ни публично. Тексты о нем должны быть похожи на некролог – только похвалы, только хорошее. Иначе – обида.

Этот человек, пусть яркий, вряд ли войдет в историю как лидер, решительно изменивший общество и людей. Или наметивший пути перемен к лучшему – серьезных, всеобъемлющих. За несколько десятилетий своего служения он произнес массу проповедей и сделал массу заявлений, но очень многое в них было сказано ситуативно, чтобы понравиться аудитории, а разным аудиториям нравятся разные вещи. От многого пришлось отказаться, многое пришлось пересмотреть, однако не было ясно и прямо сказано, почему та или иная позиция изменилась.

Слухи о Патриархе как об «интеллектуале» сильно преувеличены. Да, это человек эрудированный и обладающий острым умом. Он может вспомнить полезный для какой-либо дискуссии исторический факт, может извлечь несколько цитат из «длинной» памяти или из намедни прочитанного, может сказать яркую фразу или предложить внести в текст блестящую поправку. Но в этот момент перед его внутренним взором нет никакой развитой системы воззрений, которую он бы последовательно выражал. Он просто старается держаться в рамках текущего набора политических «приличий» и «допустимостей», а главное – в рамках православных вероучительных норм и духовных интуиций. Первые рамки держатся непременно – ни разу этот человек не обличил власть имущих так, чтобы те отреагировали, а без реакции какое обличение… Вторые рамки, слава Богу, обычно тоже соблюдаются – хотя и не всегда, что отметили многие критики.

Между прочим, люди с ясной и проработанной системой взглядов в Церкви есть – даже если взгляды у них не совпадают и иногда меняются, о чем они честно говорят. Это люди очень разные: митрополит Иларион, Алексей Осипов, Константин Душенов, Владимир Осипов, отец Андрей Кураев, отец Савва (Тутунов), Александр Щипков, тот же Александр Рудаков, многие другие. Решения надо принимать, выслушав их всех, а еще лучше – усадив их вместе за выработку общей позиции и отказавшись от малейших попыток эту позицию предрешить, «продавить» собственное видение, непонятно чем обоснованное, при помощи зычного голоса, закрытия дискуссии и переписывания документов «за кулисами». Все эти методы – нецерковны по сути. Потому что греховны и безнравственны.

Из блога «Православная политика», 12 апреля 2016 г.

Юношеские страхи и неуверенность времен гонений соединились с абсолютной церковной властью. Многие далеко не лучшие качества раскрылись сильнее, чем прекрасные.

Как пойдет дело дальше? Увы, оснований для оптимизма у меня немного. Церковное управление становится все более единоличным. В первые годы нынешнего Патриаршества многое было сделано для его децентрализации – образовались десятки новых епархий, застарелые проблемы стали обсуждаться на Межсоборном присутствии. Однако такие темы, как, например, выборность духовенства и прозрачность церковного бюджета, оказались «заметены под ковер». Церковная мысль смотрит скорее на текущую ситуацию, не заглядывая в будущее – на 20–50 лет вперед, когда у власти в России и в Церкви будут другие люди. Динамика преобразований и дискуссий за последние годы резко снизилась. Многие решения все чаще принимаются буквально на бегу, безапелляционно, без детального обсуждения, без реального выслушивания и учета различных мнений. Мне приходилось говорить об этом и на заседаниях, и публично.

В Церкви, государстве, любом сообществе решения вряд ли должны приниматься несистемно, без анализа, без учета мнения профильных институтов, основных общественных позиций. Нет будущего за решениями, которые принимаются спонтанно, непрозрачно, субъективно, в ходе поспешных кулуарных разговоров, без надлежащей процедуры. Это должно быть общим правилом для всех решений. Я на этом буду продолжать настаивать везде – в церковном, светском контекстах, в Общественной палате, в ходе диалога между Церковью и государством. Я уже вышел из того возраста, когда нужно к чему-то стремиться, чего-то бояться или перед кем-то заискивать, поэтому буду и дальше настаивать на том, что все решения должны приниматься ответственно, системно, не на коленке, не в ходе каких-то случайных разговоров.

Из выступления на пресс-конференции в агентстве «Интерфакс» 12 ноября 2015 г.

Впрочем, у Патриарха сохраняется одно уникальное для человека его возраста качество: искренность веры и детскость характера. Отсюда – страхи и обиды, но отсюда – и умение ко многому отнестись с легкостью и юмором. Будем надеяться, что это поможет в трудные времена – а они очень даже могут для Церкви настать – и самому Патриарху, и тем, кто рядом.

Глава 2
Мiръ

Политика и люди: три эпохи за двадцать лет

С юных лет – сначала скорее по призванию, потом в силу должностных обязанностей, которые, думаю, с призванием совпали, – я живу и работаю на стыке так называемой узкоцерковной жизни и общественных процессов. О последних дальше и поговорим – и о том, как они воспринимаются через призму веры и христианского взгляда на жизнь.

Как уже было сказано, к советской реальности я относился без пиетета. К тогдашним властям – еще хуже. Приход Горбачева, правда, воспринял с восторгом – чтобы это понять, достаточно было сравнить его с Черненко. Отправил новому генсеку хвалебное поздравление с Главпочтамта. Потом встретился с приятелями-«неформалами». Небольшой компанией мы вырезали из газет фото усопшего и новоизбранного лидеров, выпили от души вина, надели подрясники – и устроили импровизированное шествие с портретами по полуночным Кузьминкам. Дошли до кладбища, где, уже под водочку, спели «вечную память» Черненко и «многая лета» Горбачеву. Фотографировались с большой вспышкой «ФИЛ». Обратно лезли через забор. Припарковавшиеся у кладбища таксисты разлетелись секунд за двадцать – наверное, вспышки их особенно впечатлили.

Запад тогда казался идеалом. Отношение же к Горбачеву стремительно менялось, а затеянная им «перестройка» казалась все менее интересным делом. Предпринятая генсеком борьба с пьянством вызывала всенародную иронию. В начале 1991 года (первый и последний Президент СССР был еще при власти) я опубликовал в «Журнале Московской Патриархии» текст под названием «За здоровый образ жизни». Он начинался такими словами: «Слыша о новых программах борьбы с пьянством, большинство наших соотечественников скептически улыбается: сколько раз начинали мы со всем рвением «искоренять» это зло – и где же обещанные успехи? Непримиримая война, объявленная алкоголизму (а фактически спиртным напиткам) несколько лет назад, лишь подхлестнула самогоноварение, наркоманию, спекуляцию спиртным и потребление его суррогатов. Тупик, в который зашла политика насильственного подавления пьянства, очевиден». Обмывали мы эту статью довольно долго, ее название превратилось в редакционный тост.

Другие ошибки Горбачева думающей молодежью воспринимались более тяжело. На территории СССР начались межнациональные конфликты – в Казахстане, вокруг Нагорного Карабаха, в Ферганской долине. Вскоре под вопросом оказалась целостность страны. Многие из молодых «неформалов» по-прежнему радовались и даже злорадствовали – слишком велика была неприязнь к советскому строю и безбожной верхушке. Некоторые мои друзья откровенно говорили: «Пусть нас хоть американские ракеты разбомбят, лишь бы не было проклятого совка». Те, кто был тогда у власти в стране, с молодежью предпочитали не общаться, а зря. Многое могли бы объяснить, если б захотели.

Окраинный национализм имел и религиозную окраску – в Литве, на Кавказе, на Украине. Святейший Патриарх Кирилл, еще будучи митрополитом, как-то сказал: «Униаты развалили Советский Союз». Казалось бы, сколько было униатов и сколько остальных советских граждан?! Однако посмотрим на ситуацию повнимательнее. В марте 1991 года прошел референдум о судьбе СССР – проголосовало почти 80 % граждан Союза, из них 76 % поддержали сохранение единого государства. Началась разработка нового Союзного договора. Среди республик, его подписавших, наверняка оказалась бы и Украина, если бы не массовые протесты в Киеве, на которые съехались по преимуществу жители трех западных областей – Львовской, Тернопольской и Ивано-Франковской. То есть те самые униаты. Бомба, заложенная в 1596 году, когда под польским влиянием часть православных была присоединена к Риму при сохранении «восточной» обрядности, сработала через четыре с небольшим столетия.

* * *

Впрочем, не менее важной причиной для распада единой страны стала попытка захвата власти Государственным комитетом по чрезвычайному положению (ГКЧП). В августе 1991 года я учил английский в Бирмингеме по линии Конференции европейских церквей. Незадолго до этого меня назначили заведующим сектором общественных связей и политического анализа ОВЦС. О произошедшем я узнал от преподавателей, потом из телеэфира. Начал рваться в Москву – приехать не получилось. Соученики из разных стран и педагоги-англичане, конечно, спрашивали о происходившем. Большинство искренне сочувствовало. Даже переживало – ведь рушился послевоенный мир, рушилась ядерная держава. Успокаивал меня только отец Миленко Зебич – священник из сербского прихода, куда я ходил сослужить по воскресеньям и праздникам. После кофе и сливовицы он всегда говорил о России со своеобразными надеждами.

– Слушай, Всеволод, – заговорщически шептал пожилой серб. – У вас, у русских, нет наследника престола. Все, кто есть, – так, седьмая вода на киселе. А у нас есть Александр Карагеоргиевич (имя кронпринца возносилось в этом храме за каждым богослужением. – Прим. авт.). У нас, у сербов, нет атомной бомбы. А у вас есть. Смотри, все очень просто – мы вам царя, вы нам бомбу! И помни: нас, сербов, 250 миллионов. Вместе с вами, с русскими.

Утешало это меня слабо. Из Москвы доносились все более тревожные вести. На смену советской централизованной власти приходил хаос – и понимание этого перекрывало радость от падения безбожного режима.

Вскоре началась охота на ведьм. Демократы начали вести себя вполне по-тоталитарному. В Церкви это выразилось в заговоре против Синода, якобы поддержавшего ГКЧП. Диакон Андрей Кураев, на тот момент ненадолго прорвавшийся в спичрайтеры Патриарха Алексия, дал ему на подпись пару текстов, лоялистских по отношению к Ельцину и его окружению. Потом митрополит Кирилл предложил тексты более сбалансированные – и они тоже были одобрены (как я уже писал, покойный Патриарх в политике разбирался мало и доверял людям, декларировавшим свою компетентность и осведомленность). Вскоре отец Андрей начал раздавать журналистам наброски текстов, обличавших Кирилла и других митрополитов в поддержке ГКЧП. В атмосфере осени 1991 года для светских людей это значило немедленное отстранение от должности. На подобный же процесс в Церкви и был расчет. Мне тогда удалось заполучить один из набросков, а вскоре знакомый журналист публично «слил» Кураева. На этом его молниеносная карьера, по большому счету, закончилась навсегда – к принятию серьезных решений «рискового» манипулятора подпускать уже не решались.

Так или иначе, ГКЧП был обречен. Его члены сами не верили в успех, не готовы были проявить волю. Народная поддержка была не на их стороне. Многие люди, как и я тогда, наивно считали: стоит избавиться от маразмирующей КПСС – и страна заживет счастливо и сытно. Как вожделенный Запад.

Очень скоро стало ясно: Россия лишилась политической, идейной, а во многом и духовной самостоятельности. И власти, и подавляющее большинство СМИ стали агрессивно продавливать западный путь развития экономики и государственного устройства – путь вовсе не очевидный. Советский Союз в течение нескольких десятилетий создавал этому пути альтернативу, и довольно успешную. Она влияла не только на третью часть мира, пошедшую по «социалистическому» или прямо коммунистическому пути, но и на сам Запад. Левые партии, профсоюзы, рабочие движения стали там сильным противовесом всевластию глобального бизнеса именно потому, что за ними незримо (или вполне явно) стоял СССР. Даже Католической церкви, традиционно объединявшей правых консерваторов, пришлось вести диалог с марксистами и мириться с наличием в своих рядах «теологии освобождения» – доктрины левого толка, которая развилась в Латинской Америке и потом перекинулась на страны Запада. Сейчас все это почти забыто.

Для того чтобы нам не стыдиться своей политической культуры перед остальным миром, не оправдываться перед ним за наши отличающиеся политические модели и политические отношения, не доказывать всю жизнь, что мы такие же демократы, как Запад, для этого нам нужен здоровый идеал. Его нужно объяснить, в том числе Западу – надеясь на то, что здоровые силы на Западе смогут нас понять и перестать думать о нас как просто об отсталых народах, об отсталых людях, которые по каким-то иррациональным причинам стараются сдерживать все то доброе и хорошее, что Запад нам несет. Набору взглядов, иерархии ценностей, которые нам сегодня навязываются извне, нам нужно противопоставить не самооправдание, не извинения, не робкие речи перед лицом «всемогущего судьи», а свой положительный идеал, который может быть укоренен в Священном Писании, в Библии, может быть укоренен в духовном наследии нашей культуры, которую на Западе уважают и понимают. Идеал, который дал бы понять, что мы не ищем чисто шкурных интересов и не пытаемся подавлять свободную волю народов. <…> Я абсолютно убежден, что это должен быть идеал единства, и этот идеал очень крепко укоренен в Священном Писании – в Библии, равно как и в Коране. Идеал единства общества, единства народа, власти, Церкви и других религиозных объединений. Идеал, противоположный плюрализму. Плюрализм – это болезнь, это греховное состояние общества. Соревновательная демократия является признаком разделенности. А любая разделенность есть грех и зло. Выдвинуть альтернативу разделенности, альтернативу соревновательности, политическую альтернативу плюрализму, мне кажется, можно, если мы сможем выразить эти идеи внятно и убедительно.

Из выступления на Первом Евразийском российско-белорусском форуме, октябрь 2004 г.

Советская система проиграла не потому, что была экономически неэффективна. Да, в «соцстранах» было поменьше качественных бытовых товаров, но наука, техника, военное дело не уступали западным. «Социалистический блок» рухнул оттого, что прогнила его элита. Старшие ее поколения погрузились в непробиваемую косность. Молодые – бросились скупать западные шмотки и тачки, обустраивать мещанский быт, «устраиваться в жизни». И причиной всего этого кризиса стала мертвая, безжизненная идеология. Без Бога, Которого в СССР отвергли, без «предельных» целей и смыслов, без вечных ценностей, ради которых не страшно умереть, жизнеспособную цивилизацию не построишь. И если на заре советской власти героика коммунизма была основана на молодости лидеров и на драйве, свойственном каждому новому движению, то через несколько десятилетий жизнь показала: всего этого никогда не бывает достаточно, если нет перспективы вечности. В самом деле, глупо жить ради собственных материальных благ – в гробу карманов нет. Но не менее глупо ставить целью материальное благо «будущих поколений» – ты их не увидишь. Без Бога жизнь бесцельна. Хорошо на эту тему «пошутил» в одной песенке Псой Короленко:

Нам уж коммунизма

Не увидеть, брат.

Нам напрасно звездочки

Красные горят.

Солнце коммунизма

Не увидим – что ж,

Я тогда умру уже, и ты умрешь. <…>

Там уже не будем

Мы с тобой —

Может быть, там будет

Кто-нибудь другой.

Может быть, там будет

Наш любимый сын.

Может быть, там будет

Кто-нибудь один.

Третье поколение коммунистических деятелей это поняло и стало «брать от жизни все». Оно «слило» СССР, понадеявшись на западный стандарт сытой и спокойной жизни. Однако само скоро оказалось «слитым» – самостоятельной мировой роли для этих людей Запад не предусматривал.

Сейчас – и пусть ругают меня «справа» и «слева» – я готов сказать: нужно было сохранить систему советской власти и социалистическую экономику, дав всему этому религиозное содержание, православное и отчасти мусульманское, при всем внимании к некрупным религиозным меньшинствам и к интересам неверующих. Не надо было полагаться на внешних советников. Нужно было начать диалог с позднесоветской молодежью, дав ей возможность выстроить новую глобальную миссию России – эта миссия, о которой я скажу ближе к концу книги, была бы более привлекательна, чем опустошающий «вещизм». Думаете, такая возможность, упущенная в 90-е годы, не открыта нам сейчас?

Люди ищут справедливости, высших смыслов, переустройства мира. Нам нужно дать им возможность осуществить то, что они хотят, мирными, законными, но очень прямыми способами. Мы должны объединить этих людей. Мы должны здесь, в России, осуществить лучшие идеалы Святой Руси, халифата, СССР, то есть тех систем, которые бросают вызов несправедливости и диктату узких элит над волей народов. Если мы сможем ответить на самые сокровенные, самые смелые мечтания людей по всему миру, нам никакой терроризм и экстремизм будут не страшны. Мы будем идейно, духовно, нравственно сильнее любой злой силы. С терроризмом нужно бороться силой – это зло, которое уговорами, толерантностью, примиренчеством, пацифизмом, пораженчеством не истребишь. Однако силового ответа мало, поскольку даже самые сильные армии и спецслужбы не смогут победить угрозу, когда она захватывает умы и души людей. Некоторые люди вступают в запрещенную во многих странах террористическую организацию «Исламское государство», будучи настроенными на поиск справедливости и глобальной миссии, но их обманывают, они оказываются в чудовищно, убийственно грязных руках. Нам, России, нужно, чтобы лучшие люди, стремящиеся переустроить мир, шли к нам, объединялись с нами в разных странах, а может быть, и приезжали сюда, чтобы вместе с нами работать.

Из выступления на пленуме Общественной палаты РФ, ноябрь 2015 г.

Уже в первой половине девяностых большинство людей, надавно жаждавших перемен по западному образцу, начало откровенно тосковать по советским временам. К этому побуждали не только экономические проблемы – обнуление сбережений, развал социальной системы, разгул криминального «бизнеса», откровенное надувательство ваучерной приватизации по Чубайсу. Гордые советские граждане вдруг оказались жителями страны, об которую в мире вытирали ноги. Распад СССР сделал десятки миллионов русских людьми второго сорта. Не случайно Всемирный русский народный собор – организация, созданная в 1993 году по инициативе общественников, подхваченной митрополитом Кириллом, – в середине девяностых заявил, что русский народ есть «разделенная нация на своей исторической территории, которая имеет право на воссоединение в едином государственном теле».

Вчерашние либерал-демократы и западники становились ярыми противниками курса Ельцина – Гайдара. В Верховном Совете многие понимали, что мнение народа склоняется в сторону контрреформаторов. Это не могло не привести к конфликту с президентской властью. Все разрешилось кризисом сентября – октября 1993 года. Импичмент Ельцина был неизбежен, и его окружение пошло на обострение. Печально знаменитым указом № 1400 Ельцин, вопреки Конституции, распустил Съезд народных депутатов и Верховный Совет – формально для запуска конституционной реформы, фактически ради сохранения собственной власти. Люди начали стягиваться к Белому дому. Конституционный суд не признал действия Президента законными. На всю страну прозвучали слова главы КС Валерия Зорькина, адресованные Ельцину: «Вы покинули конституционное поле. Вернитесь в него». В ответ оголтелые сторонники «демократии» на митингах кричали: «Зорькин-позорькин»! Впрочем, большинство людей понимало, что происходит беззаконие. 24 октября Съезд народных депутатов объявил Ельцина низложенным, но реально отстранить Президента от власти парламентарии не могли и не пытались. Началось двоевластие и силовое противостояние – сначала относительно вялотекущее.

Кому-то в 1993 году казалось, что определенная точка зрения победила, что люди, активно не принимавшие советскую действительность, стремившиеся навсегда утвердить в обществе демократию западного образца и капитализм, одержали окончательную победу. И что никто никогда на уровне принятия государственных решений не будет оспаривать этот курс так, как оспаривал его Верховный Совет в начале 1990-х.

Но история сложилась иначе. Наше общество, а потом и государственное руководство, народ, а потом и власть, исполнительная и законодательная, все в большей мере начали понимать, что не получится в России силой оружия – или силой убеждения, политического давления, промывания мозгов, обмана – утвердить однозначную ориентацию на Запад.

Да, в России всегда существовали либеральные политические группы – прозападные или пророссийские. И они имеют очень важное место в политической жизни. Более того, их роль в обществе будет периодически то увеличиваться, то уменьшаться – так же как и роль консерваторов, ориентированных на самостоятельность России и не приемлющих капитализм в его нынешнем виде. И те и другие имеют свое право на участие в истории страны, в ее настоящем, в тех дискуссиях, которые происходят, – и, безусловно, они будут играть определенную роль в будущем страны.

Но в течение второй половины 1990-х годов и всего отрезка текущего столетия, который мы прожили, однозначный диктат прозападных сил не получился. Люди стали возвращаться к пониманию необходимости самостоятельного развития, начали спорить с якобы бесспорными идеями западной демократии и капитализма. Сегодня, по большому счету, уже нельзя сказать, что победа одной политической группы, одержанная в 1993 году при помощи оружия, имеет какое бы то ни было значение для государственного строительства и преобразований, которые происходят в стране. Жизнь все расставила по местам. История выпрямила кривизну, которая произошла после одностороннего политического давления.

Это вовсе не значит, что сегодня надо унижать, растаптывать, исключать из жизни страны те силы, чья идея взяла верх в начале 90-х. Будем надеяться, что консерваторы и либералы, западники и почвенники, приверженцы разных взглядов на развитие страны будут иметь адекватное своей численности, интеллекту и практическим делам значение в построении будущего.

Каждый социальный слой должен адекватно участвовать в определении того, как нам жить, и ради чего жить, и что является главным. Чтобы это всегда было так, важно помнить жертвы трагических событий, разделявших наш народ, и уроки этих событий. Разные слои – простой народ, интеллектуалы и некнижные люди, жители Москвы и регионов – все это группы людей, которые никуда не денутся. И значит, к ним нужно прислушиваться до того, как в обществе начинается разделение, чреватое насилием и гражданской войной.

Из программы «Комментарий недели» на телеканале «Союз», октябрь 2014 г.

Парламентская сторона конфликта обратилась за посредничеством к Церкви. Митрополит Кирилл подхватил идею, в то время как другие иерархи прятались и ждали, чья возьмет. Без особого желания, но все-таки согласился с предложением стать медиатором Патриарх Алексий. Через некоторое время удалось убедить и президентскую сторону в том, что переговоры нужны, а Церковь – достойный посредник. Ельцина помог уговорить руководитель его администрации Сергей Филатов, у которого сложились личные отношения с заместителем председателя ОВЦС архимандритом Феофаном (Ашурковым), нынешним Казанским митрополитом. Я готовил некоторые документы и поддерживал связь с Белым домом – в том числе через иеромонаха Никона (Белавенца), который все время находился там по зову сердца и мог запросто зайти к председателю ВС Руслану Хасбулатову или к Александру Руцкому, который по парламентской «версии» исполнял обязанности президента.

Переговоры начались 1 октября – за пару дней до трагической развязки. Некоторые сегодня утверждают, что они были безрезультатны. Это неправда: была достигнута и положена на бумагу договоренность отвести войска от Белого дома в обмен на разоружение сторонников Верховного совета, а главное – сохранить и тогдашний парламент, и президентский пост за Ельциным. То есть по сути ситуация должна была вернуться ко времени до Указа № 1400.

То, что произошло дальше, разные стороны до сих пор интерпретируют по-разному. Мы, наверное, никогда не узнаем, кто первым начал стрельбу у Белого дома 3 октября (в «Останкино» в тот же день нападавшей стороной однозначно были сторонники Верховного совета). Но выгоден радикальный сценарий был именно президентской стороне – парламентскую компромисс устраивал. Симптоматично, что на провластных телеканалах (других тогда не было) в эти дни постоянно слышались призывы «покончить» с консервативным составом депутатского корпуса и упразднить систему советов. Подобные настроения царили и в коридорах власти.

Впрочем, защитники Верховного Совета вели себя не намного мягче. 2 октября мне нужно было пробиться в осажденный Белый дом, чтобы передать документы для Хасбулатова и Руцкого. После этого я походил по площади перед зданием, встретил многих знакомых. Многие были откровенно пьяны.

– Где твой Патриарх, где твоя Церковь? – крикнул мне один «христианский демократ», держа в руках флягу. – Вы должны, как Патриарх Гермоген, вести нас на Кремль, и мы повесим Борьку!

По телевизору в то время вещали некоторые «нехристианские демократы» – они, также со ссылками на Патриарха Гермогена, тоже призывали вешать – но уже «коммунистов».

Между прочим, люди левой ориентации – патриоты СССР – хоть и составляли большинство у Белого дома, были там не единственной политической группой. Пришли и монархисты, и православные патриоты. С ними пришел и отец Никон. Около Белого дома в 1993 году, пожалуй, впервые в большом количестве объединились православные «белые» консерваторы и консервативные коммунисты, которым ближе была идея великой Руси, а не идея мировой революции. На такое единение работали и митрополит Питирим, и тогдашний митрополит Кирилл.

В начале октября, в момент разгара насилия, мне пришлось готовить проекты церковных документов, ставших реакцией на события. Было среди них и заявление Синода от 1 октября, где говорилось: «Тот, кто прибегнет к насилию первым, будет неизбежно обречен на поражение и проклятие. Властью, данной нам от Бога, мы заявляем, что тот, кто поднимет руку на беззащитного и прольет невинную кровь, будет отлучен от Церкви и предан анафеме». За этим последовала «Мольба Патриарха» с призывом остановить насилие. 4 ноября утром, возвращаясь из Данилова монастыря домой, я заснул, стоя в автобусе, – впервые в жизни. На самом деле все, что мы могли сделать, мы сделали.

На кого же пала анафема? В обращении Синода, сделанном 8 ноября, по итогам кризиса, сказано так: «Люди попрали нравственные принципы и пролили невинную кровь, Эта кровь вопиет к небу и, как предупреждала Святая Церковь, останется несмываемой каиновой печатью на совести тех, кто вдохновил и осуществил богопротивное убийство невинных ближних своих. Бог воздаст им и в этой жизни, и на страшном суде своем». Убежден: анафема пала на тех, кто воспользовался плодом «победы». На тех, кому было выгодно применение силы, и тех, кто ее применил в непропорциональном количестве, а также, скорее всего, применил первым, спровоцировав столкновения вокруг Белого дома. Анафема действовала во всей судьбе этих людей – от политической карьеры до семейной жизни, до болезней и кончины.

Мы пришли сюда, чтобы помолиться о жертвах всех сторон противостояния, воздать должное их памяти. События осени 1993 года не только привели к пролитию крови, но и надолго стали раной в народном сознании. Однако Господь выправил историю России: более чем двадцать лет у нас не происходит подобных гражданских противостояний. Народ стал больше влиять на власть, его воля уважается, никто не пытается переломить эту волю в угоду внешним силам или каким-либо радикальным проектам. И значит, люди, которые погибли тогда, а также те, чья земная жизнь окончилась раньше срока из-за ран и горечи тех событий, сегодня с радостью смотрят на Россию, находясь в вечности.

Из слова после панихиды у Белого дома в годовщину событий 1993 года, октябрь 2014 г.

Впрочем, политическая Россия после 1993 года еще долго развивалась под диктатом «победителей». И прежде всего это отразилось на тексте «ельцинской» Конституции и на процессе ее принятия (за нее проголосовал 31 % зарегистрированных избирателей). Создавали ее проект на основе аналогичных документов США, ФРГ и Франции. В новой Конституции соединились запрет на установление «государственной или обязательной» идеологии и крайне идеологизированное утверждение: «Человек, его права и свободы являются высшей ценностью». Налицо была попытка «похоронить» или по крайней мере принизить другие ценности, которые на Руси, отчасти даже в советское время, считались более важными, чем права, свободы, интересы и даже жизнь отдельного человека. Эти ценности – вера, правда, народ, Отечество.

Безжизненность и утопичность «конституционной» иерархии ценностей обнаружилась уже очень скоро. В 1992 году оформилось сепаратистское «государство» в Чечне, склонное к экспансии и быстро перешедшее под контроль околоисламских экстремистов. Мало кто сейчас помнит, что «лучшие люди» – либеральная часть журналистов, политиков и деятелей культуры – тогда поддерживали отделение «Ичкерии» от России. «Патриарх» диссидентства Сергей Ковалев, как утверждали очевидцы, даже призывал российских солдат сдаваться в плен во время штурма «президентского дворца» в Грозном в январе 1995 года.

Незадолго до того, в декабре, Святейший Патриарх Алексий встретился в Даниловом монастыре с муфтием Чечни Мухаммадом-Хусейном Алсабековым. На этой встрече, в подготовке которой мне довелось участвовать, стороны отвергли «самую мысль о возможности перерастания конфликта вокруг Чечни в христианско-мусульманское противостояние». Действительно, межрелигиозного конфликта удалось избежать – как и ранее в случае с армяно-азербайджанским противостоянием. Впрочем, религиозная мотивация борьбы вскоре была привнесена в Чечню арабскими эмиссарами.

Противодействие им – людям без роду-племени, воевавшим за новую «мировую революцию», – привлекло на сторону России значительную часть чеченского народа. Восстановить единство страны удалось силой. И оказалось, что есть все-таки вещи более важные, чем «человек, его права и свободы», особенно если этот человек – террорист и сепаратист. Отечество и нерушимость его границ де-факто оказались высшей ценностью, как бы ни сокрушались по этому поводу Ковалев и его последователи.

Уже к середине 1990-х годов авторитет Президента Ельцина в обществе стал нулевым. События у Белого дома, конечно, сыграли в этом одну из главных ролей. Церковь традиционно критиковали за общение с главой государства и его окружением. Впрочем, достаточно активно мы общались и с оппозицией. Создание Всемирного русского народного собора помогло вести с ней системный диалог – на заседания ВРНС приходили и Зюганов, и Гайдар, и Жириновский. А вот некоторых министров там захлопывали и даже освистывали – причем потом они приходили снова, понимая значимость площадки, где присутствовали Патриарх и митрополит Кирилл. Правда, тогдашнего Предстоятеля Церкви, чуравшегося политики и избегавшего непредсказуемых собраний, каждый раз приходилось уговаривать прийти. Помимо прочего, сказывалась и ревность к тогдашнему председателю Отдела внешних церковных связей.

Диалог с различными политическими силами проходил и в других форматах. Мне приходилось бывать на разных партийных съездах в качестве наблюдателя. Доводилось и выступать. В 90-е годы, столкнувшись с новой общественной реальностью и с попытками склонить ее в сторону власти или оппозиции, Церковь постепенно стала приходить к позиции политического нейтралитета при одновременной ее открытости к диалогу со всеми партиями – потом эту позицию зафиксировали в документах. Да, каждый раз на партийных съездах нужно было оговариваться, что появление священника не означает поддержки именно этой партии на выборах. Да, иногда откровенно выкручивали руки с целью такую поддержку получить – особенно сменявшие друг друга «партии начальства». Да, в 90-е годы во многих городах и селах висели предвыборные плакаты с изображением местных партийно-хозяйственных боссов в компании священника или архиерея. Однако со временем эти боссы начали-таки уважать нейтральную позицию Церкви и ее право встречаться и общаться с кем угодно – хоть с властью, хоть с оппозицией, хоть с коммунистами, хоть с либералами, хоть с очередной «партией начальников», даже если она коммунистам и либералам одинаково не нравилась.

Кстати, «правое» и «левое» у нас в тот период оказалось сильно смешано. Правые в экономике оказались либералами в политике. Левые – то есть коммунисты и близкие к ним партии – консерваторами в сферах общественного устройства, морали, интересов старшего поколения. В отличие от Запада, наши левые представляли как раз консервативную часть населения. Правые – реформистов. Причина этому очень проста – СССР был одной из немногих стран мира, где радикальные левые находились у власти в течение жизни трех поколений и где возник уникальный для Европы «левый застой». Я в свое время даже предложил расшифровывать КПРФ как Консервативную партию Российской Федерации, а СПС – как Союз прогрессивных сил. Впрочем, постепенно путаница между правыми и левыми у нас исчезает: молодые идут в леваки, а большинство реформаторов 90-х годов становится – и будет дальше становиться – консерваторами.

* * *

Приход к власти Владимира Путина открыл возможность для либерально-консервативного синтеза. С самого начала этому помогла тональность ухода Ельцина – тот попросил у народа прощения, фактически признав некоторые свои ошибки, что в России, стране с христианской культурой, дорогого стоит. На этом фоне Путину поверили практически все – и консерваторы (левые и настоящие правые), и значительная часть либералов (правда, другая часть последних всегда выступает в России против любой власти, а порой и против народа).

При Путине советское наследие было во многом реабилитировано. Одновременно делался и доныне делается упор на сохранение и даже расширение экономических свобод – в духе настоящей «правой» идеи в ее западном смысле. Страна становится всемирным защитником консервативных ценностей, в том числе христианских, – и этим приобретает симпатии западных правых, чья критика безжизненной политики толерантности и мультикультурализма получает все больше общественной поддержки. Россия получает шанс на новый глобальный проект, альтернативный протухшей и тупиковой идеологии «Просвещения», бывшей на Западе главной политической константой в течение пары веков. Воспользуемся ли мы этим шансом, зависит от реальной воли – политической и духовной.

Прекращение вакханалии террора, победа над сепаратизмом, установление в Чечне жесткой, но преданной России власти, возвращение Крыма, независимая позиция страны в мировых делах и повышение ее роли в них, способность на равных говорить с любыми внешними партнерами – все это укрепило самоуважение народа, повысило в нем градус социального оптимизма. Русский человек, как и любой другой гражданин России, сегодня чувствует себя гораздо лучше, чем в девяностых и даже в конце восьмидесятых.

Вернулась и нравственность в политике – хотя бы благодаря мирной и дружеской передаче верховной власти от Путина к Медведеву и обратно. Эти события несопоставимы с циничными годами «постперестройки», с волчьей политической конкуренцией этого времени, с торжеством манипулятивных политтехнологий, на фоне упоения которыми Дмитрий Галковский заявил: «Народ – это политический труп». Впервые с начала ХХ века власть в России передавалась без революций и переворотов, причем дважды. Можно сколько угодно говорить о «срежиссированности» этого действия, но на фоне трагедий недавнего прошлого это был исторический шаг в сторону мирной и цивилизованной политики. Революция, о которой мечтали некоторые «лидеры общественного мнения», кончилась бы гораздо хуже, чем любые просчеты Путина – Медведева.

Когда еще в истории России высшая власть в государстве передавалась так мирно, достойно, честно, по-дружески? Это настоящий пример доброты и нравственности в политике, пример, которому, по-моему, могут позавидовать не только наши предшественники и люди, жившие в советское время, но и граждане большинства стран мира, включая те, которые пытаются нас учить. Однако в стране, где от человека, возглавляющего вертикаль власти, зависят мир, благополучие и даже жизнь миллионов людей, передача власти должна быть максимально ответственной, должна исключать лобовые столкновения не просто личностей, а больших социальных групп, которые эти личности могут подтянуть на свою сторону.

Комментарий для агентства «Интерфакс-религия» о передаче власти от Медведева Путину, сентябрь 2011 г.

Впрочем, о просчетах и проблемах нынешней политической эпохи тоже нельзя не сказать. Многие люди в «ближнем зарубежье» – русские, русскоязычные, ориентированные на Россию, – чувствуют себя преданными. Если Запад постоянно работает с населением постсоветских стран – через вузы, СМИ, культуру, поддержку НКО, – то Россия делает это во много раз слабее. Соотечественники понимают: за них не вступятся не то что военной силой, а даже результативным дипломатическим и политическим давлением. Поддержку получают не «боевые» русские организации, а политкорректные круги, «договороспособные» с точки зрения местных элит и умеющие ходить по московским коврам лучше, чем по майданам.

Не преодолена чудовищная экономическая несправедливость, доставшаяся нам от 90-х годов, – разрыв в доходах между богатыми и бедными, нищета многих регионов на фоне кричащего богатства Москвы, отсутствие рабочих мест в тех землях, которые могут и должны стать локомотивами развития. Перераспределение госсобственности, произошедшее после «перестройки» и названное Путиным несправедливым, до сих пор омрачает народную совесть.

Интересная дискуссия развивается сегодня о том, кто у нас «несистемная оппозиция». Несистемная – это не всегда значит непарламентская. Несистемная – это в том числе скрытая. То есть такая, которая формально оппозицией словно бы по определению быть не может. Однако она существует.

Главная несистемная оппозиция сегодня – это не те, кто конструктивно критикует власть, особенно с патриотических позиций. Это те, кто в коридорах власти ждет падения существующего руководства страны – ждет активно или пассивно. Это люди, имеющие недвижимость за рубежом и крупные счета в заграничных банках. Это люди, чьи семьи живут за границей. Это люди, боящиеся западных политических, экономических и информационных элит – и готовые в страхе перед их реакцией наплевать на волю собственного народа.

Это люди, которые сегодня «зачищают» патриотическую часть общественно-политического поля, убивая «Родину», КПРФ, русские общественные организации, православные и мусульманские религиозно-общественные движения. Это люди, которые «закрывают» вопросы, поднимаемые упомянутыми социальными силами и простым народом. Это люди, которые в случае обострения политической обстановки быстро сдадут страну и Путина внешним силам, предварительно лишив Президента системной, организованной народно-патриотической поддержки.

Что делать с этими людьми? Заставить выбирать. Или передача заграничного имущества народу – или уход со всех постов. Или включение этих людей в реальную дискуссию, в том числе с патриотической общественностью, – или признание их полной политической несостоятельности. Или публичный отчет по всем нравственным претензиям (коррупция, нелегальный лоббизм, сокрытие имущества, нечистота личной жизни) – или гражданское небытие.

Тайной несистемной оппозиции – не место во власти. И даже в оппозиции. И вообще в общественной жизни.

Заметка «Несистемная оппозиция – в коридорах власти». Блог «Православная политика», январь 2016 г.

Взяточничество, вымогательство, наглость чиновников и «правоохранителей» известны каждому. Хорошо известно и то, что значительная часть наших элит держит за рубежом дома, деньги, семьи. Это сковывает волю политиков, заставляет их жить с оглядкой на внешние центры влияния. Воля может оказаться и вообще парализованной – специально для этого счета периодически то раскрывают, то арестовывают. Иногда арестовывают и их владельцев – пока в основном украинских, но российские тоже «все понимают».

Наконец, есть и проблема нарастающая: опасность нового застоя. Слишком низка сменяемость элит. Слишком многие люди 15 лет «не выпадают из обоймы». Слишком хорошо известны неприкасаемые. Слишком часто подменяется «политическим планированием» реальный диалог с обществом, в том числе с «неспокойными», амбициозными объединениями – причем консервативное сообщество лишено диалога с властью сильнее, чем либеральное. Слишком слаба обратная связь: до высшей власти не доходят жалобы и инициативы, работает только выход на улицу или публикация в основных СМИ (впрочем, и у них много запретных тем). Слишком часто молчит Церковь – боится поссориться с сильными мира сего. Все это чревато повторением 1917 года.

Стабильность никогда не бывает абсолютной, значит, через два-три года молодые люди могут начать спрашивать, а где их место в процессах управления, в процессах высшего экономического менеджмента. «Перестройка» и все те отрицательные явления, которые имели место в начале 90-х годов, произошли, потому что после Сталина у нас не было сменяемости элит. Я надеюсь, что власть и общество осознают, что людям молодым нужно дать больше возможностей не только высказываться, но и занимать ключевое положение в тех или иных отраслях, в тех или иных сферах жизни государства. И самое главное, не секрет, что наши экономические и политические элиты в значительной степени являются коррумпированными. Это наследие 90-х годов. С этим наследием нужно решительно расставаться, нам нужна нравственная революция или нравственная контрреволюция. Нам нужно совершенно иначе посмотреть на роль этических ценностей в экономике, политике, управлении, в культуре, в СМИ. Сейчас должно наступить время для новых идеалистов, поколение циников должно уйти. Самые позитивные изменения у нас всегда происходили сверху, так что эту ротацию элит нужно осуществлять в первую очередь через импульс верховной власти, но и гражданская инициатива в этом должна участвовать. Нужно избавляться от людей, которые имеют низкий авторитет среди простого народа, тех, кто причастен к несправедливостям, возникшим в 90-е, имена этих людей известны.

Из выступления на Православном молодежном форуме в Казани, август 2015 г.

Урок на будущее

Единство народа и власти для России – благо. И самая страшная угроза для такого единства – это отрыв власти от народа. Ее самоуспокоенность, гордыня (в том числе интеллектуальная), нежелание слушать простого человека, желание «осчастливить» его без понимания и участия с его стороны. В России это всегда кончалось плохо. Залог успеха власти – ее советование с народом. Умение услышать его интуиции, надежды, чаяния – и следовать им, выразить их на языке права, политики, решений. Власть должна «совпадать» с народом, соответствовать его чувству высшей правды. Не дай Бог ей это чувство проигнорировать или попытаться вовсе «отменить».

Церковь и власть

Многие – как вне страны, так и внутри ее – склонны представлять сотрудничество Церкви и государства как что-то ненормальное, постыдное, даже антихристианское. Однако для православной цивилизации такое сотрудничество – как раз норма. Нам свойствен идеал симфонии – свободного взаимодействия государства и Церкви как равных субъектов. Цель этого взаимодействия – не только земное благоустройство, но и приближение человека к Небесному Царству, на которое должно хотя бы отдаленно походить царство земное. Это значит, что оно должно быть иерархичным и имеющим единый дух, подобным Церкви, в которой люди – тело Христово, «а порознь – члены» (1 Кор. 12, 27).

Западное мышление на эту тему имеет другие корни. В XI–XIII веках Католическая церковь мощно заявляла претензию на светскую власть и, собственно, обладала ею, постепенно, правда, теряя влияние. Папский Рим считал себя вправе поставлять и низлагать королей и князей, детально регламентировать управление государствами, иметь собственные механизмы принуждения. Этим нарушался евангельский принцип: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф. 22, 21). В ответ не могло не возникнуть противодействие. Сначала протестанты, потом члены мистических орденов и тайных обществ, а затем – агрессивные богоборцы вроде лидеров «великой» французской революции стали выдавливать Католическую церковь из государственного управления и нормотворчества – выдавливать то хитростью, то обманом, то прямым насилием. Противники папской власти победили и навязали западной политической культуре учение о том, что Церковь и государство должны быть непременно разделены. Некоторые добавят: еще лучше, чтобы они были недругами или вообще никак не взаимодействовали друг с другом.

России и другим православным странам не нужно следовать этой логике – она является чужой, западной, особенностью. Впрочем, и «восточная», православная идея симфонии не всегда осуществлялась успешно. Много раз византийские императоры вмешивались во внутреннюю жизнь Церкви, пытались влиять на ее вероучение, подчас поддерживая разного рода еретиков. Русские великие князья и цари на веру почти никогда не посягали, но нередко лишали служения, свободы, жизни тех иерархов и пастырей, которые обличали неправду власти. Причин для такого обличения всегда было, есть и будет немало – от несправедливости к простым людям до блуда, прелюбодеяния, брошенных жен, содомских страстей. Но Церковь перестанет быть самой собой, если не будет обо всем этом говорить – и говорить громко. Ведь если нарушать вечный Богом данный нравственный закон позволяют себе власть имущие, этому примеру при первой же возможности последуют все остальные.

Вообще христианство не случайно особо смотрит на состояние «элит». Они являются образцом – иногда хорошим, иногда дурным – для остального общества. Именно добрый образец представляли собой святые правители – Александр Невский, Даниил Московский, Димитрий Донской и его супруга Евдокия Московская, император Николай Александрович и императрица Александра Феодоровна. Эти люди ставили веру и честь выше земной жизни и уж тем более выше личной выгоды. Ориентируясь на них, сравнивая себя с ними, люди «включали» и до сих пор «включают» лучшие душевные качества. А вот какие стороны души активизируют примеры Ельцина, Чубайса, Березовского, Сердюкова – думаю, и без меня понятно.

Нравится это кому-то или нет, но для православной цивилизации видятся искусственными и чуждыми вообще любые учения, говорящие о «правильности» политической и экономической конкуренции, о неизбежности застоя и злоупотреблений при отсутствии разделения (а еще лучше – конфликта) властей, противостояния политических партий, поколений, социальных групп, экономических акторов, большинства и меньшинств и так далее. В понимании Православной Церкви любое разделение – это грех и болезнь, а не «творческий фактор». В конце концов, война – высшая форма конфликта – принесла человечеству невиданный научный, технологический и даже культурный «прогресс», так что же – ради него специально воевать?!

Православные христиане, буквально воспринимающие Евангелие, должны полагать в основу устройства своего социума в том числе и такие новозаветные изречения: «Будьте единодушны и единомысленны» (Фил. 2, 2), «все у них было общее» (Деян. 4, 32), «мы, многие, <…> одно тело» (Рим. 12, 5).

Кстати, не только для православной цивилизации характерна мощная приверженность идеалу единства народа и власти (а зачастую и религиозной общины), ради которого нужно отставить в сторону, особенно в моменты кризиса, любые разделения и частные интересы. Такой идеал свойствен японскому и китайскому менталитету, исламской цивилизации и – как ни странно – даже американской. Именно благодаря этому идеалу данные цивилизации в исторической перспективе чувствуют себя более уверенно, чем культивирующая партикулярные интересы Западная Европа или не могущая справиться с разделениями Индия. Опасность застоя при отсутствии динамичного конфликта интересов, конечно, существует. Но в византийской и российской традициях ее уравновешивала мудрость, воля, а иногда даже эксцентричность верховной власти.

Из статьи «Пять постулатов православной цивилизации». Журнал «Политический класс», 2007 г.

Напоминать обо всем этом – долг Церкви. Исполняя его, она, конечно, сталкивается с противодействием. И причина его – не только личные грехи власть имущих и не только нежелание лишний раз об этих грехах слышать. Иногда чиновники – особенно, кстати, глубоко верующие и религиозно грамотные люди, а таких «в коридорах» все больше – решают, что имеют интеллектуальные и «духовные» основания для вмешательства в церковное управление. С другой стороны, среди влиятельной публики на различных должностях много деятелей, настроенных антирелигиозно или антицерковно (что не всегда совпадает). Влияет на церковно-государственные отношения этническая и религиозная принадлежность чиновников – увы, никуда от этого не денешься. Политкорректность никогда не отменит расходящихся, а подчас противоположных устремлений и интересов религиозно-национальных групп.

Так что идеал симфонии не отменяет споров Церкви с чиновниками и верховными правителями. Происходили такие споры и в Византии, и в княжеской Руси, и в царской России, и, конечно же, в Советском Союзе.

* * *

При режиме государственного атеизма дискуссии, и очень нелегкие, велись в основном с деятелями Совета по делам религий при Совете министров СССР. Эта «буферная зона» была изначально создана для того, чтобы не «осквернять» административные органы, а уж тем более структуры КПСС общением с «чуждым элементом» – попами, муллами, раввинами, ламами, ксендзами и, конечно, «сектантами», к которым советская атеистическая печать официально причисляла баптистов, адвентистов, пятидесятников… Обратиться к советской власти все эти люди могли только через совет. Обычно это означало его «уполномоченного» – лицо, ответственное «за религию» на уровне региона. Больше никакие советские органы, за исключением сельских, об религиозные общины не «марались» – по крайней мере официально. Другим исключением были спецслужбы, но они действовали по своей инициативе, причем часто через тот же совет.

Такая «идеальная» система, подчеркивавшая дистанцию между Церковью и государством, на самом деле давала один принципиальный сбой. Любая буферная зона, любая бюрократическая «горловина» быстро начинает использоваться не совсем по первоначальному назначению. Проще говоря – для вымогательства. Чиновники совета, особенно уполномоченные на местах, славились любовью к борзым щенкам. Как правило, это были дослуживавшие свое офицеры КГБ, а также провинившиеся партийные деятели. С такими было легко «договориться». Однако периодически они старались «власть употребить», особенно для отчетов о проделанной работе и для снятия с себя подозрений в симпатиях к верующим (у некоторых такие симпатии действительно были). Попадались в качестве исключения и идеологические фанатики, убежденные атеисты – с ними, понятное дело, было тяжелее всего.

Председатели совета носили исключительно «гастрономические» фамилии – Карпов, Куроедов, Харчев. Последний пытался «определить» одного молодого архиерея, сделавшего головокружительную карьеру, в преемники Патриарху Пимену. Думаю, что это делалось не бескорыстно. Однако чиновник не рассчитал силы и вызвал бунт членов Синода, которые впервые набрались смелости и вышли на государственное руководство. Харчева сняли. До сих пор, бывая на разных светских тусовках, он говорит: «Послушали бы меня, Церковь была бы другой». Впрочем, выдвинутая им «кандидатура» на патриаршество совершенно не позволяет так думать: сейчас это разбитый жизнью, уставший человек, совсем не похожий на молодого и самоуверенного выскочку конца восьмидесятых. Заменили Харчева на крупного регионального деятеля – бывшего главу Горьковской области Юрия Христораднова. Впервые фамилия выбилась из общего ряда. При этом руководителе совет начал медленно умирать. Одним из последних свершений стала пьяная драка в здании центрального аппарата, которую устроил «доживавший» там свою карьеру генерал КГБ.

В Церкви, конечно, стремились избавиться от диктата всемогущей структуры и ее представителей на местах. «Упал намоченный» – в радостях говорили друг другу архиереи и священники, когда совет в начале 1991 года прекратил существование. Конечно, этому поспособствовали жалобы церковных иерархов, которые уже могли тогда напрямую общаться с высшей советской элитой. Думаю, сыграла свою роль и публичная критика со стороны модных тогда диссидентов. Помня советский опыт, Патриархи Алексий и Кирилл всегда выступали резко против воссоздания специального государственного «органа по делам религий» в любой форме.

* * *

Какими должны быть законы о религии? Об этом мы в «постперестроечные» годы спорили до хрипоты – и с чиновниками, и друг с другом внутри Церкви, и в прессе. До начала девяностых жизнь церковных общин регламентировалась постановлением ВЦИК и Совета народных комиссаров РСФСР «О религиозных объединениях» от 1929 года. В «новой России» сразу же появились первые проекты специального закона о религии. В конце 1990 года был принят закон СССР «О свободе совести и религиозных организациях», а через 25 дней – закон РСФСР «О свободе вероисповедания». Оба они снимали многие ограничения советского периода – так, за религиозными общинами признали право быть юридическими лицами (до этого их статус в государстве вообще был крайне зыбок), иметь собственность (ранее и это было невозможно), распространять религиозные убеждения (в советской Конституции признавалось право «отправлять религиозные культы», но «пропаганду» вести только атеистическую).

И Церковь, и большинство народа восприняли эти законы почти целиком позитивно – слишком сильна была реакция на советские антирелигиозные гонения и ограничения. Однако новые законы создали и новые проблемы. Они снимали почти любые барьеры – и это на фоне хлынувшего в страну потока зарубежных сектантов и миссионеров. Эти люди воспользовались не только мировоззренческой растерянностью нашего общества в начале 90-х годов. И не только слабостью Православной Церкви, которой более полувека было дозволено лишь совершать богослужения. Именно заморским «спасителям России» сыграл на руку всеразрешительный характер законодательства.

Многие помнят, насколько нагло действовали в это время зарубежные проповедники. Корейские и американские «евангелисты» проповедовали на стадионах. Секта «Аум синрикё» – та самая, которая в 1995 году устроила газовую атаку в токийском метро, – в начале девяностых массово вербовала сторонников через центральные российские теле– и радиоканалы. На этих же каналах и в лучших концертных залах устраивались шоу «целителей», «парапсихологов» и просто колдунов. Появились и доморощенные секты – например, «Белое братство», лидеров которого в 1993 году отправили в тюрьму после попытки захвата киевского Софийского собора, и «Богородичный центр», смешавший православную и католическую обрядность в харизматическом культе. Эта секта, кстати, тихо существует под Москвой до сих пор под именем «Церкви Божией Матери Державная». «Богородичники» устраивали шествия по центру Москвы, снимали для «богослужений» огромные залы, торговали в метро и на улицах литературой и «освященной» едой, публиковали тексты, в которых нецензурная брань сочеталась с претензиями на политическую власть. Листовками с изображением «Марии Дэви Христос» – основательницы «Белого братства» Марины Цвигун – были обклеены все вагоны метро.

Люди, конечно, возмущались засильем сект и лжепроповедников. В законопроектах начали искать пути упорядочения религиозной деятельности. В Церкви эти меры поддержали не только мы, бюрократы, но и десятки пастырей, публицистов, общественников. Многие стали говорить в СМИ правду о сектах – прежде всего о том, что они закабаляют людей, заставляя их расставаться не только с семьями и имуществом, но и с духовной свободой. Такая позиция имела почти полную поддержку народа.

Впрочем, администрация Ельцина этой идее активно оппонировала – отчасти в силу ультралиберальных взглядов, отчасти по прямой указке Запада. На этой же стороне играла медийная элита. Каждая попытка ввести ограничительные меры наталкивалась на вой в либеральных и просектантских СМИ: «Православные рвутся к духовной монополии», «Прощание с религиозной свободой», «Назад в средние века»…

Уже в 1992 году возник ряд идей о том, как навести порядок в религиозной сфере и устранить вакуум законности. Предлагалось закрепить особый статус Православия и других традиционных для России религий, не оформлять как юрлица религиозные новообразования младше 15 лет, ограничить деятельность иностранных религиозных организаций, регламентировать работу миссионеров, исключить «конфессиональную анонимность» – то есть сокрытие проповедниками своего подлинного вероисповедания (так, «свидетели Иеговы» говорили о себе как о «христианах вообще», а «богородичники» – как о православных). Законопроекты один за другим разрабатывались в Верховном Совете России, но блокировались Администрацией Президента. В дни политического кризиса 1993 года Верховный Совет ввел в действие один из таких законов – его подписал Александр Руцкой как «президент по версии парламента». Понятно, что этот шаг остался без последствий.

Вскоре ураганными темпами началась разработка новой Конституции. От Церкви в процессе участвовал патриархийный юрист Виктор Калинин, бывший работник Совета по делам религий. Многие позиции удалось отстоять. Так, убрали упоминание об «отделении школы от церкви», содержавшееся в советском основном законе. Формулировка того же текста об «отделении церкви от государства» была заменена на фразу «Религиозные объединения отделены от государства и равны перед законом».

С одной стороны, в этих знаменитых словах прописано, что от государства отделены не люди, которые составляют религиозные общины и одновременно являются большинством граждан государства, а именно «религиозные объединения», то есть организационные структуры упомянутых общин. Такие структуры – религиозные организации или группы – не могут являться органами власти и исполнять их функции, а государство не вмешивается в жизнь и деятельность религиозных общин, если они не нарушают закон. Это, по большому счету, и называется светскостью государства. С другой стороны, принцип «равенства перед законом» религиозных объединений оказался слишком либеральным. По сути, он аналогичен равенству граждан – каждый имеет одинаковые права, но один (например, преступник) сталкивается с их справедливым ограничением, другой (например, ветеран труда) имеет привилегии в силу своих заслуг. Негражданин имеет еще меньше прав. Для религиозных сообществ должна действовать та же логика: группа, только что импортированная из-за рубежа, по определению, должна иметь меньше прав и льгот, чем община, действующая в стране веками. Экстремистская и террористическая организация – то есть преступное сообщество – вообще не должна иметь никаких прав, кроме права на справедливый суд.

Все это, к сожалению, приходилось долго объяснять некоторым чиновникам, общественникам и «экспертам» из числа недавних «научных атеистов» или новых либералов (тоже по большей части выходцев из советско-партийной элиты). Кто-то из них утверждал, что равенство религиозных объединений перед законом должно означать некую их «равноудаленность» от государства – вплоть до того, что Патриарха и лидера кришнаитов надо ставить на одну доску во время торжественных мероприятий, а лучше вообще их туда не приглашать. Кто-то – как, например, заслуженный атеист профессор Абдул Нуруллаев – говорил, что согласно принципу светскости государства Президент не имеет право публично молиться. Кто-то – подобно некоторым сегодняшним публицистам – трактовал тот же принцип светскости государства как запрет на обсуждение священнослужителями вопросов культуры, образования, общественной жизни. Со всеми этими людьми приходилось спорить на разных форумах, в газетах, на телевидении.

Да, Церковь в России отделена от государства. Прежде всего это означает, что она не может брать на себя функций государственного управления, не имеет властных полномочий. Именно так принцип светскости государства понимается в большинстве стран мира. Не склонно расширять его трактовку и международное право. Данный принцип отнюдь не означает, что религия отделена от армии, милиции, дипломатии, бюджетных СМИ, системы соцобеспечения и вообще всех государственных институтов, вплоть до почты и жилкомхоза. Не только в Германии и Греции, но почти во всех демократических светских странах – даже в США, где очень последовательно отделяют религию от государства, – есть военные и посольские капелланы, получающие бюджетную зарплату, а власть и религиозные ассоциации активно сотрудничают в социальной сфере.

Да, религиозные объединения по Конституции равны перед законом. Каждое из них может совершать богослужения и обряды, распространять свое учение. Ни к одному такому объединению не должны проявлять пристрастность в суде или в правоохранительных органах. Но точно так же равны перед законом профсоюзы, творческие ассоциации, благотворительные фонды, негосударственные театры, музеи и телеканалы. Почему одни из них государство поддерживает больше, другие меньше, а третьи вообще не поощряет? Наверное, потому, что они неодинаково воспринимаются гражданами, имеют разный вес в жизни страны, приносят обществу неравнозначную пользу, да и просто отличаются друг от друга по социальным масштабам.

Равенство базовых прав религиозных объединений, одинаковость их юридической ответственности не отменяют права народа – главного субъекта власти – выбирать, кого поддерживать, а кого нет.

Из статьи «Что такое светскость государства? Полемика с представителем правительства». Газета «Радонеж», 27 июля 2001 г.

Одновременно некоторые священники пошли в политику. В депутатском корпусе СССР и РСФСР были четыре клирика – протоиереи Алексий Злобин, Петр Бубуруз, Вячеслав Полосин и священник Глеб Якунин. Трое последних политизировались по полной программе. Итог симптоматичен: Бубуруз вскоре ушел из Русской Церкви в Румынскую, Якунин – в неканоническую либеральную группу, Полосин – в ислам.

В октябре 1993 года на Синоде решался вопрос, сохранять ли за священниками право баллотироваться в парламент. Отличие формировавшейся тогда впервые после революции Государственной Думы от депутатского корпуса прежних лет было в том, что она должна была носить профессиональный характер – то есть священнику надо было отойти от служения и трудиться на светской работе. Готовилось решение о том, что отдельным клирикам будет дано на это благословение.

Синод собирался в Троице-Сергиевой лавре. Ближе к концу всенощной я, сидя в гостинице, доформулировал проект решения. Митрополит Кирилл, буквально ворвавшись в номер, сказал:

– Давайте все поменяем. Я сейчас помазывал людей елеем и чуть одной бабушке в глаз не попал. Стою и думаю: двойная бухгалтерия получается! Или всем надо давать благословение, или никому.

Текст был быстро переделан и вскоре одобрен Синодом. Так родился исторический – и совершенно правильный – запрет на выдвижение кандидатур духовенства в парламент. Потом его поддержало несколько Архиерейских Соборов, хотя впоследствии из него и сделали исключение для случаев, когда в парламент или местные легислатуры могут избираться представители других конфессий, используя свои полномочия против Церкви. По сути, это исключение было сделано для Украины, по просьбе иерархов из этой страны.

С решением Синода не согласился Глеб Якунин. Он выдвинулся в Думу – и был лишен сана в полном соответствии с документом, принятым в Лавре, после чего и ушел в раскол. В парламенте он прославился в основном крайне либеральной позицией и дракой с депутатом Николаем Лысенко, в которой, правда, был защищавшейся стороной – «коллега» пытался снять с него крест как с лишенного сана. С тех пор я виделся с Якуниным много раз – на приемах в посольствах, на концертах в консерватории. Как-то раз аккуратно спросил его, сколько в созданной им неканонической группе клириков и сколько верующих.

– Фифти-фифти, – честно ответил старый диссидент.

Впрочем, в «религиозной политике» Госдумы Якунин погоды не делал. К сектам и лжемиссионерам, которых он защищал, депутаты относились плохо. Постепенно менялось и отношение к ним СМИ, особенно благодаря разоблачениям таких православных публицистов, как отец Олег Стеняев, Александр Дворкин, Игорь Понкин. Появлялись новые версии более жесткого закона о свободе совести. К 1997 году проект приобрел законченный вид, его поддержали практически все политические силы, кроме крайних либералов. В наших консультациях в Думе второго созыва по этому законопроекту удалось достигнуть полного единства представителей основных религиозных общин с депутатами всех фракций, кроме «Яблока». С последними – пожалуй, впервые – мы перешли от кулуарных разговоров к полемике в СМИ. Летом Дума законопроект приняла. В ответ началась мощнейшая информационная кампания и прямое давление с Запада. Резко против законопроекта выступили американские сенаторы и конгрессмены. По слухам, Ельцину звонил Билл Клинтон. В итоге 21 июля Президент России наложил на закон вето. В российском обществе это поддержки не нашло. Один из авторов законопроекта коммунист Виктор Зоркальцев сказал: «Россия, по сути, оказалась сегодня растоптанной». Даже либерал Александр Шохин прокомментировал ситуацию так: «Медвежья услуга Запада дала оппозиции дополнительные возможности критиковать Президента и обвинять его в подчинении давлению извне».

О нарушении свободы совести в России: «С моей точки зрения, комитет ПАСЕ по мониторингу России применяет двойные стандарты, когда требует от нашей страны во много раз большего либерализма в религиозной области, чем принято в странах европейского Запада… Закон о свободе вероисповеданий, принятый в начале девяностых годов, создал вакуум права, снял все ограничения настолько, что японская террористическая секта «Аум Синрикё» начала готовить в России боевиков, а сторонники псевдоисламского радикализма чувствовали себя в стране как хозяева…». Новый же Закон о свободе совести в 1997 году «начал возвращать ситуацию к европейской норме и был ответом на широкую озабоченность общества».

О «привилегированном положении» Русской Православной Церкви в России: «Не вижу в этом ничего ни противозаконного, ни аморального. При всем равенстве религий перед законом общество не должно лишать себя права отдавать предпочтение одним религиозным общинам или отказывать в предпочтении и привилегиях другим… Не случайно в большинстве стран Западной Европы одна или несколько религиозных организаций имеют явные привилегии, закрепленные в законе и политической практике».

О предоставлении земли религиозным организациям: «Выделение земли является не правом религиозной общины, а привилегией, которую государство должно предоставлять, исходя в том числе и из отношения общества к той или иной религиозной общине».

О «религиозной свободе слова»: «Я думаю, что любой свободный человек имеет право называть секту сектой, а угрозу безопасности таковой, даже если эти термины никак не зафиксированы в праве. Никто не может отрицать право человека употреблять тот или иной богословский или политический термин лишь потому, что его нет в законе».

О докладе комитета ПАСЕ, посвященном свободе совести в России, в целом: «Неплохо, что докладчики наконец вспомнили о проблеме передачи церковного имущества, к чему Совет Европы призвал Россию при вступлении в эту организацию. Однако удивляет, что доклад говорит в основном о единичных проблемах католиков и старообрядцев (которые, конечно, тоже нужно решать), но лишь одну двусмысленную строчку посвящает проблемам Русской Православной Церкви, которой до сих пор не возвращено неисчислимое множество храмов, школ, приходских зданий и других объектов собственности».

Из комментария для агентства «Интерфакс», июль 2005 г.

Церковь начала новые изнуряющие консультации – с Госдумой и тогдашним Главным государственно-правовым управлением Президента. Были найдены компромиссные формулировки – так, Православие, христианство в целом, ислам, иудаизм и буддизм не наделялись особым статусом (такая формулировка предполагалась изначально). Было просто прописано ни к чему не обязывающее уважение к ним. Однако ельцинская администрация явно стремилась затянуть процесс на годы.

И тогда решающую роль сыграла жесткая воля Патриарха Алексия. Он отказался прийти на Арбатскую площадь для освящения храма-часовни святых Бориса и Глеба. Этот небольшой храм был выстроен Ельциным в знак любви к своим внукам – именно эти имена они носят. После короткой обиды Президент пошел на попятную – и это был, пожалуй, первый пример в истории, когда воля церковного иерарха оказалась сильнее воли законного государственного правителя. Храм был освящен Патриархом 5 августа. Компромиссный вариант закона, сохранивший большинство предложений, поддержанных Церковью, был подписан Президентом 26 сентября. Так пастырская власть – впервые в истории постсоветской России – оказалась сильнее дотоле всемогущего Запада.

* * *

C начала 90-х годов постепенно стал подниматься вопрос о возвращении церковных зданий. В первую очередь, конечно, речь шла о храмах, монастырях, семинариях. Отдельные постройки власти начали передавать еще в позднесоветское время. В 1983 году, в преддверии 1000-летия Крещения Руси, первым был передан Данилов монастырь в Москве. Там и проходили юбилейные торжества. В 1987 году передали Толгский женский монастырь под Ярославлем, в этот же период стали возвращать и первые приходские церкви. На рубеже 80-х и 90-х годов началась массовая передача храмов и монастырей. Впрочем, еще целых двадцать лет все зависело от доброй воли властей – нормативная база ограничивалась двумя распоряжениями Президента и двумя постановлениями правительства, реально ни к чему государство не обязывавшими. Между прочим, на этом фоне Совет Европы, в который начали вступать постсоветские страны, требовал от них «в кратчайшие сроки возвратить собственность религиозных организаций». Россия согласилась с этим требованием в 1996 году. К тому времени религиозные общины стран Балтии, включая Православную Церковь, уже получили назад не только храмы, но и доходные дома с земельными участками, включая престижнейшие здания в центре столиц.

В России идею реституции агрессивно отвергли. Она совершенно не входила в планы реформаторов. Вместо нее панацеей от всех бед объявили приватизацию (религиозные общины к этому процессу даже близко не подпустили). Модные по тем временам ребята из экономических ведомств, а также их учителя из «прогрессивных» вузов говорили на заседаниях и в СМИ, что реституция будет слишком разрушительной (будто приватизация ничего не разрушила), что с 1917 года много воды утекло, что наследников дворян, купцов и крестьян непросто будет найти. Доля правды в этих рассуждениях была, но на самом деле новой элите просто не хотелось делиться приватизируемой собственностью, особенно в центральных частях больших городов. Выступали против и коммунисты.

Тем не менее законодательные инициативы о церковном имуществе начали появляться. Первый законопроект о возврате собственности религиозным общинам разработал тогдашний депутат Госдумы Сергей Глазьев – правительство высказалось против. В 2002 году депутат Александр Чуев, христианский демократ, разработал новый закон о реституции. В том же году сенатор Иван Стариков выдвинул идею возвращения Церкви сельскохозяйственных земель. А на следующий год Глазьев предложил в Думе более мягкий вариант – закрепить за религиозными общинами право бесплатно пользоваться городскими землями, относящимися к культовым зданиям, и бесплатно же эти земли приватизировать. Все три инициативы в Думе «забодали» проправительственные фракции вместе с коммунистами. В 2004 году, впрочем, был все-таки принят закон, позволявший религиозным общинам пользоваться землями под культовыми зданиями (но не получать эти земли в собственность). На этом фоне ушлые люди приватизировали церковные земельные участки и даже храмы – только в Москве один такой, на Большой Никитской, до сих пор превращен в ресторан, другой, на Пресне, в центр йоги. Третий, старообрядческий, используется как спортзал, четвертый, католический, занят коммерческими конторами…

Проблема никуда не уходила. Наконец это начали понимать и в исполнительной власти. В 2007 году вопрос был поднят на правительственной Комиссии по вопросам религиозных объединений, которую тогда возглавлял первый вице-премьер Дмитрий Медведев. Он с самого начала, при всем понимании важности компромиссов, поддержал идею отрегулировать на уровне права передачу культовых зданий верующим. Вместе с тогдашним Министерством экономического развития и торговли мы начали корпеть над текстом закона. Главной идеей было все-таки прописать обязанность государства передать общинам верующих здания религиозного назначения и земли под ними – пусть и с массой оговорок. В ответ, как водится, начался шум. Директор Музея имени Андрея Рублева, до сих пор расположенного в Спасо-Андрониковом монастыре, заявил, что проект «носит провокационный характер». Несколько раз работа над законом откладывалась в долгий ящик – думаю, под давлением ультралибералов из экономических ведомств и «осторожных» людей из Администрации Президента, оглядывавшихся на информационный гвалт и вообще не желавших усиления Церкви. Впрочем, с шумом мы неплохо справлялись – напоминали, что речь идет об украденном. О несправедливо и насильственно отнятых зданиях, которые не должны кощунственно использоваться не по назначению – даже музеями.

После разговора новоизбранного Патриарха Кирилла с Путиным процесс подготовки закона был разблокирован. В 2010 году закон был принят Думой и подписан Медведевым – уже Президентом. Это был компромиссный текст: Церковь и другие религиозные организации фактически отказались от требования реституции всего дореволюционного имущества, а государство обязалось вернуть здания религиозного назначения – храмы, мечети, синагоги, семинарии, монастыри – по крайней мере через шесть лет после подачи заявки. О доходных домах, сельскохозяйственных землях, лесах и тому подобном речи не шло – думаю, что уже и не пойдет, хотя попытки «переделить» достигнутый тогда компромисс делаются до сих пор, главным образом со стороны музеев, не желающих терять доход (не только от продажи билетов, но прежде всего от сдачи помещений в аренду).

* * *

Нынешнее десятилетие столкнуло свободу слова и свободу творчества со свободой вероисповедания, с ценностью религиозных святынь. Причем отнюдь не верующие люди спровоцировали этот конфликт. Тексты и карикатуры, оскорбительные для мусульман, выходки в католических соборах Европы – все это имело целью «отдрессировать» религиозных людей, заставить их примириться с осквернением святынь, вообще приучить «не высовываться» и уж тем более не претендовать на общественное влияние. Католики почти смирились – лишь против легитимации «однополых браков» они выступили открыто, выйдя на улицу. Протестанты по большей части сами пытались угнаться за виртуальным «паровозом истории». Мусульмане отреагировали жестко и не всегда законными методами, что позволило недругам жестко обвинить всю их общину в «экстремизме».

Вызовы православным делались постоянно – то очередной кощунственный фильм покажут, то на выставке сосиски на кресте развесят или даже в порядке «перформанса» иконы порубят. Естественно, люди протестовали – иногда на грани законности, а то и за гранью. В любом случае легкой «дрессуры» не получилось. Я начал на разных форумах, в том числе в ОБСЕ и во Всемирном совете церквей, говорить о равной значимости свободы слова и свободы вероисповедания, интересов человека и ценности святынь, которые для многих верующих гораздо важнее земной жизни. За священные символы и предметы люди шли на смерть много раз в истории, в том числе в ХХ веке, во время антирелигиозных гонений. Для кого-то главное – человек, собственное выживание и выживание своей социальной группы, здоровье, комфорт, материальное благополучие. А для кого-то – имя Бога или пророка, священная книга, храм, икона, статуя. Или возможность жить по своей вере. Приоритеты и тех и других должны одинаково уважаться – в том числе на уровне закона. В этом смысле осквернение святыни ничем не лучше убийства.

Все эти аргументы очень пригодились во время идейной битвы, разгоревшейся в 2012 году после кощунственной выходки в Храме Христа Спасителя. Реакция на нее православных людей была просто шоком. Многие вспомнили разрушение первого храма, бассейн на его месте, наглые насмешки советских атеистов над верующими и святынями – насмешки, за которыми следовали тюрьмы, лагеря и расстрелы. Патриарх тоже отреагировал крайне болезненно: он долго не верил, что гулявший по Интернету ролик был смонтирован и что на самом деле люди в храме быстро остановили кощунниц. Слава Богу, это было именно так. Безразличия никто не проявил. Позже к Храму Христа Спасителя на молитвенное стояние, осуждающее кощунственный акт, пришло 65 000 человек – такое собрание православных верующих в Москве за 2000-е годы произошло впервые. Православных поддержали мусульмане и большинство верующих других религий и конфессий.

Впрочем, некоторые внутри самой Церкви пытались «не заметить» инцидент или отшутиться. Отец Андрей Кураев сказал: «Будь я ключарем этого храма, я бы их накормил блинами, выдал по чаше медовухи и пригласил бы зайти вновь на чин прощения. А если бы я был мирянином-старостой, то на прощание еще бы и ущипнул их малость». Пожилой протоиерей Вячеслав Винников, потом заявивший о разрыве с Церковью, сфотографировался в подряснике, с крестом и с плакатом «Pussy Riot is Right». Именно этого ждали «дрессировщики»: когда группа людей пропускает такой удар, с ней дальше можно делать что угодно. Можно даже довести до полного самоотрицания. Недаром раньше войны начинали из-за атак на символы – ведь посягательство на них убивает честь и убивает душу, после чего тело не будет долго сопротивляться.

Одна из участниц известной группы сказала, что ее в религии привлекает некий «вечный поиск истины», что найденная истина – это не очень хорошо, а вот постоянный поиск, не останавливающийся никогда, – это некое абсолютное благо. Тем не менее мы с вами прекрасно знаем, дорогие братья и сестры, что не только в религиозной жизни, но и в жизни практической поиск всегда должен иметь цель. Вечный поиск бессмыслен. Если нет результата поиска, если его даже не предполагается – зачем такой поиск? Мы считаем, что после всех сложных путей, которые к истине вели многих христиан в современной России, в современной Украине, в современном мире – мы нашли истину. Господь есть путь, и истина, и жизнь. <…> И когда мы пересечем границы земного мира, мы увидим, что там нет никакого плюрализма истины, там есть одна истина, есть обличающее наши грехи и наши неправды Божие Слово, обличающий нас Божий суд.

Одна писательница, которая, как мне кажется, также имеет свою своеобразную интерпретацию христианства, сказала, что нет никакого Страшного суда. Но мы с вами знаем из Священного Писания, из всей церковной традиции – не из приспособленческого богословия, которое хочет понравиться и угодить людям, а из того христианского миропонимания, которое стремится, чтобы мы Богу угождали, – мы знаем, что есть Божий суд, и он обличит всякую неправду, и он откроет всякую правду. И вот этот Божий суд закончит всякий плюрализм, и, значит, мы должны жить, помня о нем, а не о том, что мы больше нравимся или меньше нравимся кому-то из имеющих влияние в обществе людей.

О дискуссиях вокруг суда над «Pussy Riot» – из программы «Комментарий недели» на телеканале «Союз», 24 августа 2012 г.

Естественно, возник вопрос: как зафиксировать в праве невозможность «символических» провокаций, чреватых общенациональным конфликтом и даже гражданской войной? Вспомнили норму Кодекса об административных правонарушениях, запрещающую оскорбление религиозных чувств. Предложили воспроизвести эту норму в Уголовном кодексе, усилив наказание. Когда я обсуждал соответствующий законопроект в Госдуме, поддерживали его практически все, что сделало возможным быстрое его принятие в 2013 году. А вот в смоделированном по западным лекалам «гражданском обществе», да и собственно на Западе поднялся невероятный вой. В некоторых СМИ буквально кричали, что на страну наступает мракобесие и скоро в ней запылают костры инквизиции.

В качестве одного из главных «аргументов» выдвигалась неопределенность понятия «чувства». Но в случае с чувствами национальными этого аргумента мы не слышали – ведь речь шла о том, что выгодно иным противникам усиления Православия. Так же как не слышали, например, выступлений против компенсации морального вреда – а здесь, между прочим, речь тоже идет о явлении, которое не измеришь и не подсчитаешь. О защите религиозных чувств законом говорили как о чем-то совершенно новом, хотя КоАП установил эту защиту еще в 2001 году. Наконец, дискуссия совершенно обходила стороной вопрос о том, что вне зависимости от каких-либо чувств, согласно КоАП, нельзя совершать «умышленное публичное осквернение религиозной или богослужебной литературы, предметов религиозного почитания, знаков или эмблем мировоззренческой символики и атрибутики либо их порчу или уничтожение». Данную норму, действующую пятнадцать лет, наши критики даже не цитировали – предпочли говорить о чувствах. Молчать об упоминании в законе ценности священных предметов им было выгоднее: они понимали, что все больше людей в мире считают святыни не менее важными, чем ценность земной человеческой жизни. Наши оппоненты понимали: спроси сегодня людей, что важнее – человек или святыни, – и наши современники выберут второе. Этого боялись, но истерики избежать не смогли. Очень не хотелось терять еще одно завоевание воинствующей «светскости» – изгнание из общественного пространства той самой ценности святынь, как религиозных, так и гражданских. Но что ж поделаешь: эта ценность возвращается, в том числе в право. Люди просто не могут без нее жить – как и без «большого» смысла, который не найдешь в потреблении, развлечениях и «ценностях» типа Sex&Money.

К сожалению, акции в храмах опять пытаются противопоставить истинному христианству некий культ вседозволенности любых человеческих проявлений, в том числе греховных, и культ свободы. Блаженны милостивые – да, но милость Божия зачастую проявляется в том, что Господь через наказания, через испытания, через обличение неправды, через жесткое расставание человека со своими заблуждениями и иллюзиями ведет нас от жизни, наполненной ложью, и безнравственностью, и пороком – к настоящей жизни. Божия любовь – это не любовь неумного родителя, который способен перекормить ребенка конфетами и этим погубить его здоровье, или потворствует любым его поступкам, хорошим и плохим, тем самым лишая его нормального будущего. Господь любит и наказывает, Господь любит и обличает неправду, Господь исправляет наши пути даже тогда, когда мы этого не хотим и считаем, что грех дает нам гораздо больше счастья, чем жизнь по Божиим заповедям.

И наше милосердие не должно быть соглашательством с грехом, потворством греху, потому что, когда мы одобряем то, что нельзя одобрять, и потворствуем тому, чему нельзя потворствовать – мы закрываем от людей настоящее благо, мы делаем им хуже. В Вене в Никольском соборе люди, которые поднялись на амвон в масках, держали в руках плакат, на котором было написано: «Бог любит», и дальше было употреблено название печально знаменитой группы. Бог не любит эту группу, Бог любит каждую из ее участниц, Он желает, чтобы эти женщины спаслись и пришли в познание истины, которой, как одна из них сказала, они не имеют, потому что настроены на вечный поиск этой истины. Бог любит их, Он желает их покаяния, Он желает, чтобы они шли не тем путем, который рано или поздно приведет к духовному тупику, к страстям (а страсть – это страдание), к оскудению жизни, к скуке, к тоске, к одиночеству.

Он желает, чтобы они жили в общении с Ним. Эти люди не потеряны для Царства Небесного – я в этом совершенно убежден, – как и любой другой человек, который думает, спорит, который не окончательно еще погрузился в жизнь только ради материального, только ради мелкого житейского блага. Коль действительно эти люди хотят познать истину, действительно ищут ее, то Царство Божие для них не закрыто. Если они обратятся к Богу, Бог изменит их, Он поможет им жить иначе. И именно в этом проявится Его любовь. Будем надеяться, что и эти женщины, и миллионы людей вокруг нас, которые не знают Бога, даже не хотят Его знать – изменятся. И для этого нам нужно говорить о правде и лжи, говорить о спасении и погибели, говорить о воздаянии Божием и о Божием милосердии.

О дискуссиях вокруг суда над «Pussy Riot» – из программы «Комментарий недели» на телеканале «Союз», 24 августа 2012 г.

Много споров с властями было по поводу «полового воспитания» и «ювенальной юстиции». Оба проекта пришли с Запада и финансировались силами, которые продвигают сокращение населения планеты. Секспросвет в 90-е годы лоббировали некоторые депутаты Госдумы (в частности, Екатерина Лахова) и чиновники от образования. О половых отношениях новые учебники говорили в отрыве от идеалов крепкой семьи, верности, целомудрия, нравственной чистоты детства и юности. В качестве нормы подавались онанизм, однополые и «межвидовые» контакты. Церковной бюрократии до этого вопроса долго не было дела, но восстали родители и педагоги. К ним присоединились некоторые священники, особенно отец Димитрий Смирнов и отец Максим Обухов. Я поднял тему в публичном пространстве – стал давать комментарии агентствам, выступать на конференциях. Проект удалось остановить, хотя к нему постоянно пытаются вернуться – слишком хорошие деньги можно получить из-за границы.

Намного сложнее было бороться с «ювенальной юстицией». Под этим термином, с которым изначально связывалось гуманное правосудие в отношении несовершеннолетних, со временем стали понимать любые разбирательства, касающиеся интересов ребенка или подростка. По указке тех же западных фондов стали оспаривать право родителей решать, когда ребенок пойдет на улицу и вернется оттуда, с кем он будет общаться, сколько просидит ночью в Интернете и что будет там читать или смотреть, станет ли помогать по дому, можно ли физически удержать его от опасных поступков. Детей во многих странах стали изымать в случае даже легкого физического наказания или отсутствия в холодильнике дорогих продуктов. Еще большим «проступком», достаточным для изъятия ребенка, кое-где уже считается религиозное воспитание в семье.

Первыми забили тревогу русские женщины, у которых отобрали детей в Западной Европе. Яркий пример – актриса Наталья Захарова, обратившаяся в Церковь за помощью после того, как во Франции ей запретили общаться с дочерью и посадили в тюрьму за «навязчивую» попытку с ней увидеться. В России «ювеналку» продвигали та же Лахова, другие думцы, общественники Олег Зыков и Инна Гребешева. Против выступали родительские объединения, а с какого-то времени – движение Сергея Кургиняна «Суть времени», устроившее несколько массовых митингов против «ювенальной юстиции» и за традиционную семью. В феврале 2013 года на Всероссийское родительское собрание, устроенное при участии Кургиняна, пришел Владимир Путин, который сказал, что в предложениях ввести «ювеналку» и контроль за обеспечением прав детей «не в полной мере учтены российские семейные традиции». В этом же месяце на Архиерейском Соборе удалось принять церковный документ на тему семейного права, в котором говорилось: «Государство не имеет права на вмешательство в семейную жизнь, кроме случаев, когда существует доказанная опасность для жизни, здоровья и нравственного состояния ребенка и когда эту опасность нельзя устранить через помощь родителям и через методы убеждения. <…> Необходимо отстаивать гарантии прав родителей на воспитание детей в соответствии со своими мировоззренческими, религиозными и нравственными убеждениями, на разумное определение их распорядка дня, режима питания и стиля одежды, на побуждение их к исполнению семейных, общественных и религиозных обязанностей, на регламентацию общения с лицами противоположного пола и доступа к информационным материалам, а также на физическое ограждение от действий, наносящих вред их духовному, нравственному или телесному здоровью».

Мы сегодня правильно говорим здесь о том, что есть опасные законопроекты. Но мало только критиковать и говорить все время: «Не допустим, не допустим, не допустим». Нужно выдвигать положительные инициативы, в том числе в рамках тех предложений, которые сейчас люди могут вносить, собирая подписи. Я убежден: нам очень нужен закон о гарантии прав родителей на воспитание собственных детей, чтобы никакая новая инициатива не могла эти права разрушить. Сегодня и международное право, и национальное ясно говорят, что жизнь ребенка полностью определяют родители. Не чиновник, не школа, не бюрократическая элита, не эксперты, не западные фонды.

Родители имеют право решать до определенного возраста, какое будет у ребенка мировоззрение. Родители, и только они, имеют право решать, каково будет нравственное состояние ребенка, когда ему приходить домой, с кем из противоположного пола ему общаться, какие фильмы смотреть, какие книги читать, сколько сидеть в интернете, помогать по дому или нет. Родители, и только они, имеют право решать, как ребенок относится к религии, к политике, к идеологии. <…>

Я служил в храме, где в течение нескольких десятилетий был клуб имени Павлика Морозова. Рядом с храмом стоял памятник этому человеку. Я не хочу, чтобы больше были вот такого рода клубы и чтобы память юного предателя возвеличивалась. А сейчас у нас пытаются детей в массовом порядке сделать предателями. Давайте добьемся того, чтобы в России из поколения в поколение передавались добро, нравственность, настоящее воспитание. Давайте добьемся того, чтобы Россия никогда не стала страной, где прославлялось бы отцеубийство, предательство, доносительство детей. И все это воспринималось бы как доблесть, как знамение прогресса.

Давайте добьемся того, чтобы у нас вседозволенность, распространение границ свободы до самоубийственных вещей не становились бы нормой. Давайте добьемся того, чтобы в нашей стране никогда не происходили бы кощунственные акты, сталкивающие между собой огромное количество людей. Давайте добьемся того, чтобы в России, в семьях, во всем обществе, от человека к человеку, из века в век всегда передавалось бы то духовное наследие, которое делает нас такими, какие мы есть. Делает нас Россией. Делает нас страной, имеющей не только собственный внутренний прочный стержень, но и умеющей всему миру показать дорогу к добру, к миру и к достойной жизни!

Из выступления на митинге против ювенальной юстиции 22 сентября 2012 г.

Позиция Церкви и главы государства сделала свое дело: проект «ювенализации» России, вопреки бурному недовольству из-за рубежа, вскоре был остановлен. Во многих сопредельных странах с этим проектом, увы, справиться не могут. Там на западные деньги печатают плакаты, изображающие родителей извергами и призывающие детей звонить «доброй тете», сидящей на телефоне доверия. То, что дети в результате могут остаться без родителей и потом мучиться всю жизнь, им на плакатах не рассказывают.

Еще более тяжелые баталии – публичные и кулуарные – развернулись вокруг темы абортов. В советское и раннее постсоветское время прерывание беременности считалось делом нормальным и естественным. Лишь один раз в журнале «Здоровье», в конце 70-х годов, я наткнулся на одну из версий «Дневника нерожденного ребенка» – текста, хорошо известного на Западе. В самом начале девяностых, к удивлению тогдашней элиты и подавляющего большинства обывателей, в России появилось антиабортное движение. У истоков его стояли уже тогда всероссийски известный отец Димитрий Смирнов и молодой священник Максим Обухов. А костяк движения составляли женщины среднего возраста – возможно, некоторые из них стремились искупить собственный грех. Они ходили по различным мероприятиям, церковным и светским, и раздавали листовки против абортов. Уже в это время движение имело два крыла – наиболее радикальные его участники призывали к полному запрету прерывания беременности, справедливо приравнивая его к убийству. Другие предлагали более компромиссные меры – например, отказ от оплаты аборта за счет всех работающих граждан, включая тех, кто по соображениям веры и этики не приемлет убийство нерожденных младенцев. Конечно, участники антиабортного движения сначала использовали западную литературу. Та же идея исключить прерывание беременности из списка манипуляций, оплачиваемых за общенародный счет, была, по словам православного священника из Нью-Йорка отца Леонида Кишковского, «очень американским аргументом». Впрочем, за два-три года были наработаны и собственные тексты, видеоматериалы, законодательные инициативы.

Все предложения хоть как-то ограничить аборт натыкались на жесткое противодействие в Думе, профильных министерствах и либеральных СМИ. В качестве контраргумента выдвигалась забота о здоровье женщины – дескать, если ограничить легальный аборт, его будут делать «ушлые бабки в грязных сараях». Однако практика стран, аборт ограничивших или запретивших, полностью опровергает этот «аргумент». Так, в Польше после запрета абортов в 1993 году материнская смертность и количество убитых «нежеланных» детей практически не увеличились. Аборты, которые польские женщины делают за рубежом, составляют лишь около трети от числа случаев прерывания беременности, имевших место до запрета, – то есть он сработал. Не будем говорить и о том, что аборт для здоровья женщины отнюдь не полезен – он часто становится причиной бесплодия и раковых заболеваний.

Наши оппоненты пытались найти сторонников «свободного выбора» и внутри Церкви, памятуя, что на Западе есть немало «христиан», де-факто поддерживающих проабортную идеологию. Ничего не получилось. Среди активных православных людей России и других стран СНГ не нашлось практически ни одного человека, который бы с этой идеологией согласился. Более того: радикальная часть антиабортного движения постоянно обвиняла меня и других церковных деятелей, начиная с Патриархов Алексия и Кирилла, в слишком компромиссной позиции. Один такой человек года два звонил на каждую мою радиопрограмму и сыпал проклятиями. Я, однако, продолжал с ним общаться в эфире – вообще считаю, что общения достоин любой человек. Отключал его только тогда, когда он опускался до нецензурной брани.

Впрочем, свою роль сыграли и самые жесткие радикалы. Постепенно, через многие споры, удалось пробить «дни тишины» перед окончательным решением о судьбе зародившегося ребенка, обязательность консультации женщины с психологом, размещение в клиниках антиабортных материалов. Близка к реализации и идея запрета на свободную продажу пилюль «беби-капут», бесконтрольный прием которых лишил здоровья многих женщин.

В январе 2015 года Святейший Патриарх Кирилл поддержал в своем первом выступлении в Госдуме предложение православной общественности вывести оплату абортов из системы обязательного медицинского страхования, то есть из круга действий, оплачиваемых за счет труда каждого работающего гражданина России. Вскоре депутатами Еленой Мизулиной и Сергеем Поповым был внесен соответствующий законопроект. В ответ начался настоящий информационный артобстрел, причем из самых тяжелых гаубиц. Против выступили вице-премьер Ольга Голодец и председатель Совета Федерации Валентина Матвиенко, даже назвавшая это предложение «экстремистским». Через некоторое время они пришли поздравлять Патриарха с очередным днем ангела, и он им мило улыбался, поверив обещаниям достичь взаимоприемлемых решений. На самом деле было принято решение затянуть вопрос – предполагаю, что не без участия Вячеслава Володина. Сегодня воз, как говорится, и ныне там. Боюсь, что причина заматывания проблемы – не только во влиянии проабортного лобби и бизнеса, наживающегося на «биоматериалах». И не только в позиции либералов, боящихся усиления нравственного и религиозного вектора в жизни страны. Как мудро сказала одна монахиня, «многие чиновницы просто не хотят об этом слышать – сами же делали аборты ради карьеры».

То, что происходило с Россией в XX веке – все трагедии, все ужасы, все катастрофы, – в значительной мере связано с нашими грехами: грехами богоборчества, цареубийства, ниспровержения духовных, нравственных, религиозных основ жизни нашего народа. И аборты, которые наша страна, к сожалению, первой в мире разрешила в 1920 году, – это одна из причин того, что мы пережили в течение XX века. Снимем с России проклятие этого греха, греха абортов. Снимем с России проклятие, которое весь XX век над нею довлело.

Лидеры нашего государства, нашей страны по-разному жили и по-разному осуществляли свою деятельность. Смотрите: тот, кто разрешил аборт в 1920 году, и тот, кто его еще раз разрешил в 1955 году, закончили свои дни, будучи отстраненными от власти – один фактически, другой формально – и закончили свою жизнь печальным образом. А вот те, кто сдерживал аборты, ограничивал их, противостоял им, одерживали победы.

Пусть и сейчас будет так. Пусть власть и народ будут вместе противостоять тому злу, которое сегодня истребляет наш народ и не дает ему развиваться, умножаться, населять наши огромные просторы. Пусть не будет больше верующий человек за счет своих заработанных средств оплачивать аборт. Сегодня все здесь присутствующие, все, кто работает, вносят, к сожалению, свой вклад в этот кровавый налог. Да не будет этого! <…> Пусть неделя тишины будет обязательной. Пусть мать увидит свое будущее дитя и сто раз подумает, сохранять его или нет. <…>

Пусть не будет на нашей земле места для тех, кто убеждает, что население России сегодня нужно сокращать. Какая абсурдная идея! На наших огромных пространствах, с нашим сильным духом народом нам нужно добиться того, чтобы он рос и развивался. Если кто-то пытается сегодня здесь говорить о сокращении населения, о полезности этого, о том, что семьи нужно планировать ради материального благосостояния, – то это люди, которые, мягко скажем, не любят наш народ.

Давайте будем делать все, чтобы наш народ был обширным, многочисленным, сильным, верным слову Христову, тому, на духовном основании которого он всегда стоял. Ибо не может быть России без Христа, не может быть России без верности Его заповедям. А исполняя их, мы с помощью Божией, при Божием водительстве победим любое зло и любой грех.

Из выступления на митинге на Суворовской площади 28 июня 2015 г.

На совещании у Голодец я прямо сказал: верующие люди не будут считать своим государство, которое за их счет убивает нерожденных детей. В результате Патриарх вывел меня из переговоров на данную тему. Однако начала высказываться, и гораздо более радикально, общественность. На набережной перед Белым домом соратники Дмитрия Энтео растянули плакат «Если Россия не покончит с абортами, Бог покончит с Россией». Был устроен пикет у Совета Федерации, прошло несколько уличных собраний, где мне удалось выступить. Это была одна из ситуаций, ясно показавших: с лживыми элитами кулуарно договариваться бессмысленно. Они реагируют только на уличные акции и на публичные выступления.

* * *

Другой темой, пришедшей «снизу», от общественности, стал вопрос электронного контроля за частной жизнью. Все началось в середине девяностых с протестов против ИНН и штрих-кода. Многие люди считали, что присвоение человеку номера оскорбительно – это слишком похоже на нацистские концлагеря и сталинские зоны. Боялись, что номер сделает их максимально «просвеченными». В штрих-коде обнаружили «три шестерки» – разделительные полосы графически походили на изображение в штрих-коде цифры 6. Впрочем, 6 обозначается как штрих-пробел-штрих, а разделительная полоса – как пробел-штрих-пробел-штрих-пробел, но это объяснение, понятное дело, устраивало не всех.

Сначала «просвещенные» богословы и церковные бюрократы пытались от сего вопроса отмахнуться, обвинив «антиИННщиков» в глупости и фанатизме, а то и просто отправив проблему в папку «курьезы». Действительно, среди противников кодов и электронных документов было много экзотической публики. На имя Патриарха Алексия приходили письма против новых российских паспортов. Там в виньетках нашли не только три шестерки, но и короны Люцифера, изображение Бафомета и змею, кусающую свой хвост. Как разглядеть все это в узорах, авторы писем подробно описывали. Против паспортов выступают до сих пор – однажды на имя Патриарха Кирилла пришло письмо с… половиной порванного паспорта. Вторую половину гражданин отправил Президенту.

Словом, неудивительно, что первая церковная реакция на все это была упрощенно-рационалистической: на разных уровнях было сказано, что мы имеем дело с глупостью, не относящейся к вере, и никто не лишит человека возможности исповедания Христа, если сам человек не согласится на отступление. Любой символ, говорилось тогда, – лишь внешний знак, не доходящий до глубин души и воли. Впрочем, массовый характер протестов не позволял просто отмахнуться от них. Вместе с митрополитом Кириллом мы разработали ряд документов, в которых призвали государство сделать добровольным принятие ИНН. После этого пришлось провести немало дней в тогдашней Государственной налоговой службе и в Госдуме. Добились того, что требовать ИНН у людей, его не принимавших, перестали. Потом, правда, этот номер начали присваивать автоматически, а потом заставляли его предъявить, поскольку он и так у человека появился – неважно, что помимо его воли.

Критику вызвало и присвоение СНИЛС. Оснований не принимать этот номер было меньше: все-таки он присваивается не человеку, а счету. Впрочем, некоторые не желают пользоваться и им. Вскоре появились новые «электронные» опасения – больше всего их вызвали официально озвученные проекты замены традиционных паспортов электронными картами, которые смогли бы стать – сначала факультативно, потом обязательно – главными и даже единственными идентификаторами личности в школе, вузе, магазине, больнице, аэропорту, общественном транспорте, в различных госучреждениях, при входе в Интернет и даже при прогулке по улице. Чип-идентификатор в карте действительно может предоставить такую возможность – и государству, и коммерческим компаниям, и глобальным спецслужбам, особенно в случае, когда этот чип можно считать дистанционно, с точек слежения или даже со спутника.

Как-то, на полях музыкального Пасхального фестиваля, мы обсуждали данную непростую тему за чашкой чая с Валерием Гергиевым и Юрием Лужковым, на тот момент мэром Москвы. Градоначальник явно не разделял опасений консервативных общественников.

– Что, эти люди хотят остановить прогресс? – с вызовом сказал мэр.

– Смотрите, Юрий Михайлович, – ответил я. – Вам бы понравилось, если бы кто-то, следя за вами со спутника, знал, что вы сейчас именно здесь, в Доме музыки, а рядом с вами – Валерий Абисалович и небезызвестный поп? И чтобы вас так отслеживали всегда?

– А вот этого нам не надо, – отрезал Лужков.

Так постепенно менялась позиция многих во власти. Менялось отношение к проблеме и в Церкви – вместо смешков и разговоров в стиле Кураева об «инэнистах и эсхатоложниках» постепенно приходило понимание опасности «электронного концлагеря». Действительно, становятся реальностью проекты полуобязательного, а то и просто обязательного присвоения всем электронных карт, позволяющих откладывать в досье информацию почти обо всех событиях в жизни человека – от покупки пакета молока до хирургического вмешательства. Сделай чип дистанционно считываемым – вот тебе и досье обо всех перемещениях и контактах. Вживи его под кожу, сделав эту процедуру обязательной хотя бы для приема на «опасную» работу или для пересечения границы – и человек вообще никуда не спрячется. Синхронизируй чип с новыми медицинскими электронными устройствами, контролирующими, например, сердечные ритмы, – и человека можно будет дистанционно отправить в больницу или на тот свет. Завяжи на карты либо чипы транспортную и жилищную инфраструктуру – и начнется постоянная, глобальная идентификация каждой личности. Многие верующие не зря сопоставляют такую перспективу со словами из Апокалипсиса о том, что антихрист «сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его» (Откр. 13, 17).

Из «озабоченности мракобесов», как называла тему электронного контроля рационалистичная церковная молодежь девяностых, эта тема стала превращаться в предмет официальной церковной позиции. Немало этому поспособствовали тысячи писем, приходившие от православных граждан, и мой очень нелегкий диалог с лидерами православного антиглобалистского движения – прежде всего известным диссидентом Владимиром Осиповым, писателем Валерием Филимоновым, адвокатом Ольгой Яковлевой. В октябре 2007 года, выступая в Парламентской ассамблее Совета Европы, Патриарх Алексий II сказал: «Человек должен оставаться человеком – не товаром, не подконтрольным элементом электронных систем, не объектом для экспериментов, не полуискусственным организмом». В феврале 2013 года Архиерейский Собор принял документ о развитии технологий учета и обработки персональных данных, где говорилось: «Согласие граждан на использование средств электронного учета должно сопровождаться обязательным разъяснением всех последствий принимаемого решения. Гражданам, желающим использовать эти средства, необходимо гарантировать доступ к информации о содержании электронных записей, равно как и возможность изменять содержание данных записей или удалять их в тех случаях, когда иное не предусмотрено установленными законом требованиями общественной безопасности. <…> Документы, выдаваемые государством, не должны содержать информацию, суть и назначение которой непонятны или скрываются от владельца документа, а также символов, носящих кощунственный или нравственно сомнительный характер либо оскорбляющих чувства верующих». Наконец, в январе 2015 года, впервые выступая в Государственной Думе, Патриарх Кирилл сказал: «Многих людей волнует <…> вторжение в их жизнь новаций, связанных с электронными средствами сбора и учета личной информации, которые на порядок повышают контроль над личностью, и не только со стороны государства, а со стороны любой организованной силы, которая владеет этими технологиями. На мое имя поступают тысячи обращений граждан, выражающих несогласие с безальтернативным внедрением новых идентификационных технологий. Знаю, что и в органы власти поступает не меньше писем по упомянутым проблемам».

От тотального сбора информации недалеко до тотального контроля. Человек, понимающий, что о нем знают буквально все, будет – в 95 процентах случаев – бояться даже в разговорах перечить национальной или международной власти, обладающей столь обширной информацией. И эта власть сразу же почувствует искушение навязать людям идеологические предпочтения – например, закрепив в законах пресловутую «толерантность», несовместимую с христианскими представлениями об истине. Между прочим, уже сейчас в Декларации принципов толерантности, принятой ООН в 1995 году, этот политический термин трактуется как «отказ от догматизма, от абсолютизации истины». Христианин как раз считает, что истина абсолютна…

В течение некоторого времени, подписывая целый ряд международных документов, наша страна соглашалась с идеей о том, что транспарентность, то есть открытость, стремление не утаивать любую информацию, – это всегда хорошо. А закрытость и сохранение тайны – всегда плохо. Даже на уровне идеологем, на уровне искусства, на уровне разного рода общественных дискуссий нам пытались внедрить в сознание такую мысль: если ты что-либо скрываешь, настаиваешь на сохранении какой-то тайны, то ты злоумышленник, преступник, нечестный или безнравственный человек. Любая закрытость – это плохо. Любая открытость – хорошо. Давайте открывать все, давайте не будем стремиться к закрытию какой бы то ни было информации о человеке, о государстве, о той или иной сфере жизни человека или государства.

Сама эта идея достаточно странная. Мы знаем из истории человечества, что все общества, более или менее мудрые и стабильные, понимали, что есть место в жизни для тайны, для того, чтобы какие-то вещи хранить при себе или в рамках своей общины – религиозной, местной, этнической, любой другой. Конечно, государство всегда сохраняло определенные тайны, если не хотело оставаться беззащитным перед воздействием извне. И в нынешних условиях, как мне кажется, нужно ясно сказать о том, что есть вещи, которые мы как страна, как народ не хотим открывать всем желающим. И вовсе не обязательно является благом совместимость системы хранения нужной нам и подчас конфиденциальной информации с системами, которые разработаны не в нашем государстве и иногда управляются извне.

Именно поэтому во многих случаях несовместимость нашей системы хранения и обработки информации с зарубежными системами – это лучше, чем совместимость. И когда нам говорят о безусловном преимуществе второго перед первым, давайте спросим себя: а так ли уж это хорошо? И так ли это для нас полезно – в банковской сфере, в сфере экономических процессов в широком смысле, и уж тем более в сфере хранения информации о жизни людей, об их общественно значимых действиях?

Из программы «Комментарий недели» телеканала «Союз» 28 октября 2014 г.

Каждый раунд борьбы за альтернативу электронным документам давался очень нелегко. Приходилось спорить с высокими чинами аппарата правительства и экономических ведомств, депутатами Госдумы. Постоянно звучали обвинения в «ретроградности» и иррационализме, причем подчас их поддерживали не только светские, но и церковные публицисты – сторонники «Православия с человеческим лицом». «Сколько людей не примут электронную карту»? – спрашивали меня в разных кабинетах. Отвечал, что десятки тысяч. «Это же старики, – часто звучало в ответ. – Зачем ради них тратиться на альтернативные бумажные паспорта»? В общем, наилучшим «решением проблемы», по мнению некоторых чиновников, стало бы естественное вымирание «отсталых» стариков. Однако от электронных документов отказываются и многие молодые люди – учащиеся, военнослужащие. Об этом некоторые наши «партнеры» по переговорам не хотели даже слышать. Интересно, что технически параллельное хождение электронных и бумажных документов не раз признавалось вполне возможным и не таким уже дорогостоящим – об этом мне говорил, например, гендиректор «Гознака» Аркадий Трачук. Однако кому-то очень хотелось сделать систему электронных документов всеохватывающей – без малейших изъятий.

Прекрасную позицию, впрочем, заняла начальница всемогущего Государственно-правового управления Президента России Лариса Брычева, написавшая в 2014 году в ответ на обращение Патриарха Кирилла к главе государства: «Любые формы принуждения людей к использованию электронных идентификаторов личности, автоматизированных средств сбора, обработки и учета персональных данных, личной конфиденциальной информации недопустимы. <…> Граждане Российской Федерации должны иметь право выбора получать документы, удостоверяющие личность, в виде пластиковых электронных карточек или на бумажных носителях, с использованием электронных носителей информации или без таковых». На этот ответ мы потом очень успешно ссылались в переговорах с чиновниками.

Тема отказа от электронных документов возникает вновь и вновь: власти и близкие к ним коммерсанты периодически начинают развивать проекты стопроцентного охвата населения новыми средствами идентификации, а люди, узнав об этом, начинают протестовать. И возникает вопрос: если проект не допускает неучастия даже 50–100 тысяч человек, не говорит ли это в принципе о его тоталитарности?

* * *

Предметом постоянной душевной боли для меня были отношения Церкви и государства на Украине. Иерархия Украинской Православной Церкви, которая является самоуправляемой частью Московского Патриархата (есть в стране и неканонические «православные» группы – одну из них возглавляет уже упомянутый в первой главе Филарет Денисенко), почти в полном составе придерживалась традиции быть вместе с любой властью. Это продиктовано всей историей Украины, в которой часто менялись векторы развития. Высшие церковные чины там пели дифирамбы и польским панам, и Мазепе, и русским царям, и «белым», и «красным», и гитлеровскому рейхскомиссару Коху, и «вождю народов», и быстро сменявшим друга президентам постсоветской поры. Денисенко был ярчайшим примером политической «гибкости». Человек, в высшей степени лояльный советской власти и даже подозревавшийся в хранении «партийной кассы», переданной ему Кравчуком при распаде СССР, ярый борец с украинским национализмом, он быстро переметнулся в лагерь «национально свидомых» борцов с российским влиянием.

В 1992 году он поставил перед Архиерейским Собором Русской Православной Церкви вопрос об автокефалии, то есть о полной церковной независимости Украины. На Соборе при помощи обвинений в открытом сожительстве с некоей дамой его уговорили от этой идеи отказаться. Но, вернувшись в Киев, Денисенко взял свои слова обратно и объявил себя «Киевским патриархом», надев соответствующий головной убор – куколь, который, по слухам, он пошил себе еще к Поместному Собору 1990 года, избравшему Патриарха Алексия II. «Кукольный театр», – сказал тогда по этому поводу многомудрый Валерий Чукалов, завканцелярией ОВЦС.

В начале девяностых униаты и сторонники Филарета стали отнимать у канонической Православной Церкви храмы – многими тысячами. Конечно, часть общин переходила в унию и околоправославные расколы добровольно – речь шла опять же о «национально свидомых» людях. В основном это были жители трех западных областей и интеллигенция крупных городов, прежде всего Киева. Но подчас традиционные православные общины храмы отдавать не хотели, и тогда в ход шел авторитет депутатов, глав городов и регионов. Иногда главным аргументом становились крики «Геть московских попiв», железные прутья, «навал» на церковные ворота и двери. В этих условиях многие архиереи начали резко протестовать, не только приезжая в Москву, но и выступая в Киеве, Львове, Ровно.

Впрочем, стабилизация политической жизни в 2000-х годах опять породнила иерархов и зажиточное духовенство с властями – с какими уж придется. Обнимались и с Кучмой, и с Ющенко, и с Тимошенко, и с Януковичем. Параллельно около стареющего и все более немощного Киевского митрополита Владимира (Сабодана) сформировалась группа активных и амбициозных молодых людей в рясах, которые без обиняков ориентировались на «Европу» и презрительно отзывались о России. Несогласным они пытались заткнуть рот, используя неограниченный доступ к телу митрополита и неограниченную же возможность получить его подпись. Майдан эти люди поддержали от души.

Самое гнусное было в том, что эти «хлопцы» проторили дорогу в Отдел внешних церковных связей, где нашли идейных союзников. Один из главных певцов «богословия майдана» – архимандрит Кирилл (Говорун) – так и вовсе там раньше работал. Несмотря на то что ОВЦС по своему мандату не имел никакого отношения к «политическим» проблемам Украины (это как раз был мандат возглавляемого мной отдела), моя работа была очень скована влиянием этих людей и шептанием вокруг Патриарха коллег из ОВЦС. Они убедили его «не делать резких движений», серьезно напугав тем, что Украинская Православная Церковь перестанет ему подчиняться – а войти в историю человеком, потерявшим около трети приходов, тому очень не хотелось. В итоге пришлось смиряться с любыми капризами киевских «собратьев».

Я понемногу старался разоблачать деятельность «осиного гнезда», свитого в Киево-Печерской лавре. Когда же на Украине произошел переворот, я счел – и до сих пор так считаю, – что единственным способом прекратить там ползучую церковную и политическую смуту было решительное вмешательство России. Если надо – военное. В марте 2014 года, когда Совет Федерации дал право Президенту РФ на использование российских войск на территории Украины для защиты наших граждан и соотечественников, я решительно это поддержал в специальном заявлении.

Миротворческая миссия России на Украине должна гарантировать ее жителям право на самобытность и тесные отношения с другими народами исторической Руси, считают в Московском Патриархате.

«Еще в 1995 году Всемирный русский народный собор заявил, что русский народ – разделенная нация на своей исторической территории, которая имеет право на воссоединение в едином государственном теле, являющееся общепризнанной нормой международной политики», – выразил свое мнение корреспонденту «Интерфакс-Религия» в субботу глава синодального Отдела по взаимоотношениям Церкви и общества протоиерей Всеволод Чаплин.

Он выразил надежду на то, что сегодня право этих людей на их самостоятельный, свободный цивилизационный выбор будет гарантировано. «Одновременно будем надеяться и на то, что миссия российских воинов по защите свободы и самобытности этих людей и самой их жизни не встретит ожесточенного сопротивления, которое приведет к крупномасштабным столкновениям. Никому не хочется пролития крови и углубления тех разделений, которые уже существуют среди православных людей на пространстве исторической Руси», – подчеркнул священник.

Он констатировал, что за последние дни многие люди по обе стороны российско-украинской границы, включая православных, призывали власти России защитить людей, которые подвергаются «жесткому давлению по языковому признаку, которые не понимают, как в нынешней реальности обеспечить свое право на цивилизационный выбор, на то, чтобы не идти в ногу с европейскими элитами, которые становятся все более маргинальными, потому что их воля не совпадает с волей большинства народов мира и многих в самой Западной Европе».

По словам собеседника агентства, речь шла также о защите тех, кто желает сохранить «максимально тесные отношения, которые веками складывались у народов исторической Руси, гораздо более близких друг к другу, чем народы православного востока и запада Европы».

Он указал на то, что многие из этих людей относят себя к русскому народу. Представитель Церкви отметил, что есть определенная дискуссия и в российском обществе. Так, за последние дни велось немало споров о том, стоит ли России вмешиваться в происходящие события. «Многие, наверное, панически боятся любого серьезного прояснения отношений с Западом, и в первую очередь речь идет о людях, у которых в западных странах находится имущество, семьи, а может быть, сердце и душа. Вспомним, что сказал Христос в Евангелии: «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше»», – напомнил отец Всеволод. По его словам, Россия в лучшие периоды своей истории вставала на защиту людей, чья жизнь и свобода находится в опасности, «тех, кто близок нам по вере и духу, тех, кто хотел бы жить не под внешним управлением, которого эти люди для себя не выбирали, а сохранять свою мировоззренческую и цивилизационную свободу».

Интерфакс-религия, 1 марта 2014 г.

Патриарх тут же накричал на меня по телефону, обвиняя в том, что я поставил под угрозу наше духовенство на Украине. Собственно, наш с ним конфликт начался именно с этого эпизода. Убежден, что России тогда надо было защищать всех своих граждан и соотечественников – не только в Крыму, но и в Одессе, Харькове, Киеве. Не нужно было, боясь поссориться с Западом, бросать на произвол судьбы законную власть. А иерархам надо было не отсиживаться за стенами монастырей, а вывести свою паству на улицы.

Теперь будущее церковной Украины, по большому счету, предрешено, о чем я честно предупредил Патриарха Кирилла в специальной записке. Если не удастся восстановить политические права пророссийских сил, если вакханалия «европейских» и русофобских устремлений в стране продолжится, церковное размежевание останется только вопросом времени. Украина же станет бесправным сырьевым придатком Евросоюза. Когда-то ее народ, возможно, поймет, что потерял, отвернувшись от России. Но западные экономические и политические тиски, а также элиты, в том числе церковные, не дадут этому народу вернуться к братским отношениям с Москвой. Альтернатива такому развитию событий только одна: это качественно иная роль России в украинской жизни и устранение в ней всякой роли Запада. Добиться этого можно, по большому счету, только силой. И об этом Церковь должна сказать государству – как минимум в кулуарах (я говорил много раз), а если потребуется – публично. Так, как сказал преподобный Сергий Радонежский Димитрию Донскому, благословляя его идти на Куликово поле. Збигнев Бжезинский не случайно еще в 1998 году написал: «Без Украины Россия перестает быть евразийской империей». Я бы сказал еще проще: Россия без Киева – не Россия.

* * *

В Беларуси церковно-государственные отношения, наоборот, весьма стабильны. Там сохранился орган советского типа, отвечающий «за религию», – аппарат Уполномоченного по делам религий и национальностей. Это учреждение серьезно ругают священники – католические и протестантские публично, православные – в кулуарах. Чиновники периодически пытаются вмешиваться во внутрицерковные кадровые и организационные дела, контролировать общественную деятельность христиан. Как бы там ни было, именно в Беларуси с 2003 года существует система соглашений между Церковью и государством – на основе одного «общего» документа работают соглашения с отдельными министерствами и ведомствами. В России такая система введена только фрагментарно, на уровне отдельных органов власти, федеральных округов и регионов.

Внутреннее спокойствие белорусского народа позволяет избегать церковно-государственных конфликтов. Оно – вместе с настроем руководства страны – сделало возможным сохранение социальных завоеваний советского периода. Недаром, приезжая в Беларусь, жители России старшего и среднего поколений всякий раз говорят: «Здесь все как у нас раньше». Впрочем, идиллия может оказаться обманчивой. Высшее образование, часть СМИ, интернет-пространство все больше контролируются «евроинтеграторами». На них ориентируется и часть церковной интеллигенции – с тех времен, когда из Германии и некоторых других западных стран поступали не только гуманитарные грузы, на которых некоторые обогатились, но и приглашения пожить-поучиться. Если и дальше так пойдет, майданы не за горами. И значит, консервативное гражданское действие православных христиан надо не сдерживать под влиянием стереотипов «светскости-советскости», а наоборот, стимулировать.

Неизвестно, как будут развиваться и церковно-реформаторские установки Президента Александра Лукашенко. Периодически он их озвучивает. Например, в 2013 году глава государства сказал: «Очень долгие, длительные молебны, проповеди, а ведь взрослое поколение, много старушек просто не выдерживают это. Надо быть более краткими, компактными, более современными. Я против того, чтобы люди в церкви 2–3 часа во время проповеди или молебна стояли на ногах, нигде не присесть». Самих старушек, правда, не спросили. Да и надо бы Президенту понять, что его слова прежде всего будут подхвачены теми «реформаторами», которые только бы и хотели от него избавиться и броситься в объятия «более современных» западных кукловодов.

* * *

Много мне пришлось заниматься вопросами религии и государства в Средней Азии. Церковная жизнь в тамошних странах скована не только малым количеством православных людей, которые к тому же стремительно уезжают (не всегда по своей воле), но и общим стремлением власти не допускать развития общественной роли религии. Впрочем, позицию центральноазиатских государств можно понять. Они столкнулись с главной угрозой именно в религиозно-общественной области – это угроза околоисламского экстремизма и терроризма. Малейшее послабление – и среднеазиатские элиты окажутся под Москвой со всем, что нажито «непосильным трудом», а народы будут ввергнуты в кровавую бойню. Ради сдерживания этой угрозы можно и поступиться формальными свободами, не оглядываясь на «добрых» советчиков с Запада, предлагающих организовать политическое пространство по образу Германии или Франции, где, кстати, власти уже сами не знают, что делать с радикальными исламистами.

История отнюдь не закончилась провозглашением принципа «религиозного нейтралитета» государства, который проталкивается в международные дискуссии через механизмы, сомнительные с точки зрения международного права. Государство не может, не имеет права быть нейтральным, когда то или иное радикальное околорелигизное движение представляет собой прямую угрозу для мира и безопасности в обществе. Страны Центральной Азии имеют гораздо больше оснований опасаться таких явлений, чем США имели основания опасаться своих граждан японского происхождения во время Второй мировой войны. Тогда эти граждане были интернированы, и мало кто критиковал США по этому поводу. Сегодня же некоторые западные политики и общественники, а также связанные с Западом организации в Центральной Азии пытаются лишать страны этого региона права защищать себя от идеологий, не менее опасных, чем нацизм времен 1940-х годов.

Из выступления на совещании ОБСЕ в Варшаве 1 октября 2014 г.

Между прочим, экстремисты приезжают в Центральную Азию не только и не столько из Афганистана или Пакистана, сколько из России. Это мигранты, обращенные в радикальную веру у мечетей, на рынках и стройках. Один высокопоставленный таджикский чиновник как-то сказал мне: «От нас молодежь уезжает к вам нормальными людьми, а приезжает – и потом рвется в Сирию». На улицах Душанбе действительно много молодых людей, одетых по-ваххабитски. Добрая половина их недавно побывала в России. Это уже не те мигранты, которые сохраняют память о Советском Союзе. В молитвенных комнатах на тех самых стройках и рынках, где-нибудь под Москвой, они рассказывают друг другу о «притеснениях мусульман» на Ближнем Востоке, о «борющихся братьях» и о «пятизвездочном джихаде». Правоохранители плохо понимают, что происходит – они не знают ни таджикского языка, ни узбекского, ни киргизского.

* * *

Начиная с 90-х годов важным фактором в отношениях Церкви и государства стала православная общественность. Эти люди начали действовать сами, без оглядки на церковные или светские власти. Чиновники, правда, очень постепенно начинали понимать: Церковь – это не только люди в рясах и даже не только миряне, которые работают в Патриархии, епархиях, приходах. Это и десятки миллионов мирян, людей, разных по возрасту, социальному положению и жизненному призванию. Да, большинство из них составляют «номинальные» православные, а в лучшем случае – «тихие», граждански неактивные прихожане. Но для многих людей стало возможным – и важным – участие в общественной жизни именно в качестве православных христиан.

Уже в период «перестройки» в СМИ и на разных общественных форумах стали выступать православные диссиденты, до этого активные только в «там-» и «самиздате». Появилась и горячая молодежь. В начале девяностых образовался Союз православных братств. Многие участники этого движения вскоре пошли по коммерческой линии, но идейный актив долго сохранялся – в основном консервативный, в лице общества «Радонеж», духовных чад отца Владимира Воробьева и отца Димитрия Смирнова. Были и условные либералы – например, Преображенский союз малых братств во главе с отцом Георгием Кочетковым.

Вскоре православные миряне начали выходить на улицы, протестуя против абортов, выступая за передачу храмов и монастырей, обличая секты. Вокруг отца Владислава Свешникова сложилось Православное политическое совещание, затем преобразованное в Союз православных граждан. Наиболее радикальной группой стал Союз православных хоругвеносцев, в котором к середине прошлого десятилетия растворился Союз православных братств. Возникли «Народный собор», объединивший радикальных патриотов, довольно многочисленное движение «Сорок сороков», группа «Божья воля», известная громкими акциями, многие организации в регионах. Некоторые поступки общественников походили на постмодернистскую пиаровскую игру. Одна-две акции зашли за рамки закона и нравственности. Но в целом православные миряне, в том числе молодые, действовали корректно, хотя подчас по-хорошему провокативно – а иначе сегодня и нельзя, ведь политкорректная фразеология, сколь угодно умная, подчас воспринимается современником как серый фон.

До поры до времени власти как бы не замечали этой активности. Потом стали «напрягаться», особенно когда к православной общественности присоединились спортсмены, фанаты, члены военно-патриотических обществ. Выход на улицу десятков, а то и сотен людей, которые могут, например, оспаривать отказ в выделении земли под строительство храма или обличать поддержку властями абортов, не входил в планы политтехнологов и их кремлевских покровителей. Думаю, что боялись вовсе не волнений и не революций – православные общественные организации к ним никогда не стремились. Как главную опасность восприняли другое: реальное возвращение нравственности в политику.

Современные элиты, во многом вышедшие из 90-х годов, привыкли жить двойной жизнью, на публике говоря красивые слова про честность и идеалы, а на практике придерживаясь совершенно аморальных установок. Если по-настоящему верующие люди станут задавать политическую повестку дня – этим элитам придется меняться или уходить. Так что опасения вполне оправданны. Как оправданно и стремление активных христиан сделать главными темами в политике не частности экономического развития и не нюансы партийных программ, а прямую постановку вопросов о личной жизни чиновных бонз, об их честности в финансовой и имущественной сфере, о коррупции, о покровительстве абортам, наркомафии, алкогольному лобби. Убежден: именно эти вопросы, столь важные в большинстве стран мира, станут центральными и у нас – перед любыми выборами. Нравственные темы в политике вообще везде и всегда были и будут центральными – просто у нас от этого отвыкли за циничный постсоветский период, когда слишком многие думали о выживании. Что ж, придется снова привыкать.

Православную общественность пытались «прижать» через давление на иерархов и на церковные учреждения. «Уймите их», «осудите их», «скажите, что они к Церкви не имеют отношения» – такие советы давались и во властных кабинетах, и в лоялистских СМИ, и на разных собраниях. Церковное начальство испугалось. Многие общественные движения не получали почти никакой поддержки, а некоторые позиции, которые они отстаивали, оказались откровенно «слиты» – например, требование полного запрета абортов или борьба против кощунственных и безнравственных телепередач, постановок и выставок. Впрочем, православная общественность начала действовать независимо, имея, кстати, на это полное право в светском пространстве. Честь и хвала ей за это.

* * *

Проблемы в последние годы возникли не только из-за желания чиновников «приструнить» граждански активных православных христиан. Опять закопошились сторонники «светскости» – государевы люди и эксперты, очень не желающие делиться властью, формальной или интеллектуальной. Когда я призвал к новой конституционной реформе, а также к пересмотру «плавильной» национальной политики, немалое число «экспертов» потянулись в Администрацию Президента с доносами на меня. Больше других проявлял рвение мой коллега по Общественной палате Иосиф Дискин. Думаю, что «сигналы» нашли отклик в среде тех элит, которые очень не хотят столкнуться с обличающим словом священника. В это же время начались кулуарные обвинения православных общественников в экстремизме. Чиновники МВД прямо говорили кому-то из активных мирян: «По тебе статья плачет». Становилось все яснее: рядом людей из администрации дана команда на сдерживание общественной роли Церкви.

На этом фоне Патриарх продолжал уповать на кулуарные разговоры с государственным руководством. В практических вопросах вроде передачи церковного имущества и восстановления монастырей это обычно работало. В вопросах «стратегических» – например, об ограничении абортов – нет. Я написал Его Святейшеству записку о том, что нужно переходить от уговоров и компромиссов к «уличной», публичной деятельности с опорой на православную общественность и дружественные СМИ. Потом сказал об этом же на заседании нашего «правительства» – Высшего церковного совета. В ответ Патриарх дал понять, что существующая система церковно-государственного диалога оптимальна и он ее выстрадал всей жизнью. Советские страхи опять взяли верх.

В итоге Церковь все больше лишает себя общественной, народной, медийной поддержки, по привычке уповая на вечное «само рассосется» и на добрую волю чиновников – а она вечной не бывает, как и сами чиновники, и политические режимы. И значит, православные миряне должны в своей общественной деятельности брать на себя всю ответственность, навсегда отучив чиновников жаловаться на них… Патриарху, который никакого отношения к этой деятельности вообще иметь не должен, а уж тем более не должен пытаться ею руководить.

Урок на будущее

«Не надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения. Выходит дух его, и он возвращается в землю свою: в тот день исчезают все помышления его. Блажен, кому помощник Бог Иаковлев, у кого надежда на Господа Бога его» (Пс. 145, 3–5). Эти слова Псалтири поются в Православной Церкви почти за каждой литургией. И их нужно бы крепко помнить церковным деятелям всех грядущих времен, которые не обещают быть более легкими, чем прошедшие. Да, Церковь и власть не должны быть врагами, если обе делают добрые дела, не забывают о Небе и о Божиих очах, которые видят все и всех. Но надеяться Церковь должна только на Господа и на народ – а он ее поддержит и защитит, даже если она наставляет людей строго и ревностно, но не изменяет Божией правде и не живет человеческим расчетом. Не надеется на князей.

Сильные мира сего

Гайдар

Первый премьер «новой» России наверняка со временем получит «несиюминутную» оценку истории. Пока же в обществе доминирует – и долго будет доминировать – негативное его восприятие. Егор Тимурович прекрасно понимал, как к нему относятся. И очень переживал. Последний раз я встретился с ним в 2009 году, за несколько недель до его кончины – летели одним самолетом в Вену, я подошел, предложил посидеть в Гринцинге, историческом квартале виноградников на окраине города. Договорились. Экс-премьер опоздал на полчаса, отказался от вина – главной гринцингской достопримечательности, – и мы повели неспешный разговор. Запланировали серию интеллектуальных посиделок на темы прошлого и будущего России. Выглядел главный реформатор девяностых очень плохо. Груз нравственной ответственности и всенародной нелюбви остался на нем до конца. Этот груз, думаю, и сократил его земные дни.

Впрочем, само наличие внутренней нравственной проблемы говорит о том, что это был честный и искренний человек – в отличие от массы более удачливых членов его правительства, которые, до сих пор находясь «на плаву» в России или на Западе, продолжают презрительно говорить о народе, за счет которого разбогатели и который, по большому счету, лишили достояния, накопленного веками или просто данного Богом.

Гайдар был искренним рыночным фундаменталистом. Он верил: достаточно разрушить советскую экономическую систему, убить нежизнеспособные предприятия, а жизнеспособным дать эффективного частного собственника – и «невидимая рука» закрутит экономику, а затем политическую жизнь. Сторонники Егора Тимуровича вовсю сыпали обещаниями, что народ через несколько лет будет жить, как на Западе. При этом первое «постперестроечное» правительство, при всех его ошибках, смогло избежать тотального коллапса экономики, а такая опасность несколько раз становилась реальной.

Не учли тогда только одного: нельзя строить процветание на несправедливости. И обмануть людей было невозможно – они знали, что под видом «ваучерной приватизации» узкая группа людей присвоила то, что принадлежало Богу и народу, обнищавшему к середине девяностых.

Убежден: автор реформ понимал свои ошибки. Знал и о неприятии своих преобразований миллионами людей. Не случайно приходил к митрополиту Кириллу, другим церковным иерархам и пастырям – говорил с ними не только о России, но и о христианских ценностях. С ним приходили и интеллектуалы из его команды – Владимир Мау, Федор Шелов-Коведяев. Оба сейчас активны в церковно-общественном пространстве.

Зюганов

Из многих моментов общения с лидером КПРФ навсегда запомнил один: в первой половине 90-х годов мы приехали на какую-то посвященную России конференцию в Париже и оказались лишь двумя представителями условных «консерваторов» среди пары десятков московских бизнесменов, профессоров, журналистов и политиков, приехавших доказывать Западу, что наша страна для него «своя» и что она навсегда отказывается от «неправильных» исторических путей. Французы были в шоке, увидев, как главный коммунист и молодой священник выступают почти в одном ключе, оппонируя «ручной» прозападной тусовке.

Свободное время тогда, в доинтернетную эпоху, еще было, и мы с Геннадием Андреевичем пару раз прогулялись по городу, заглянув и в пару баров. Передо мной открылся простой, прямой русский человек. Никакого духа «мировой революции» в стиле Ленина или Троцкого в нем и близко нет. Он прежде всего патриот – патриот не только нынешней России, но и Советского Союза, опыт которого очень ценит. Одна из его книг называется «Святая Русь и кощеево царство» – в ней говорится об опасности внешних влияний, убивающих душу страны.

С тех пор мы с Зюгановым встречались практически раз в несколько месяцев – в Думе, в Кремле, на разных конференциях и приемах. И точно так же, как десятки лет назад в Париже, мы почти всегда выступали с одной позиции, хотя и принадлежали к совершенно разным мировоззренческим группам – разным настолько, что в течение ХХ века они были разделены большой кровью и страшной враждой, причем не только в России, но и в половине мира. Наша история за 70 лет «переплавила» основную часть коммунистов, и большинство их стало не разрушать страну ради революционных целей, а служить ее сохранению и созиданию. «Левые» стали психологически похожи на «правых».

Споры с коммунистами, конечно, были – некоторые из них выступали и выступают против возвращения Церкви отнятого у нее имущества, против строительства новых храмов. Среди «левых» патриотов попадались организованные неоязычники. Геннадий Андреевич всегда умел по-доброму распутывать подобные проблемы. Среди ключевых депутатов от КПРФ всегда были верующие люди. Что произойдет, когда главными на «левом» фланге станут новые люди, – сказать очень непросто. Боюсь, что диалог Церкви с коммунистами станет гораздо менее легким.

Жириновский

С Владимиром Вольфовичем, тогда относительно молодым и внешне радикальным политиком, я впервые столкнулся в самом конце восьмидесятых в Доме культуры имени Русакова: он проводил свое мероприятие, молодые христиане – свое. Мы пели песни и неспешно беседовали, Жириновский и его сторонники возбужденно кричали – и происходило это все в соседних комнатах. Естественно, христианская интеллигенция – в подлинном смысле «либерально-демократическая» – приходила в ужас и, как водится, стращала сама себя призраками Германии 30-х годов. Впрочем, после пары мимолетных разговоров с лидером нарождавшейся ЛДПР я понял, что это точно не воплощение опасной глупости и уж совершенно точно не будущий диктатор.

Жириновский – человек расчетливый, умный, умеющий владеть собой и аудиторией, знающий, какие лозунги и краткие идеологемы востребованы в обществе в тот или иной момент истории. Он назвал себя «либеральным демократом», когда данное направление общественной жизни было востребовано после советской бюрократической душноты. Он начал ругать «демократические» реформы, когда это стало популярно. Он стал идентифицировать себя с интересами русского народа, когда тот почувствовал себя ущемленным. Одним из первых в постсоветской России, привыкшей к сухим брежневским докладам и длинным горбачевским рассуждениям, Жириновский стал прибегать к ярким, запоминающимся, эмоционально окрашенным высказываниям, которые тут же разлетались на цитаты, анекдоты, критические окрики – последние только усиливали известность начинающего политика.

Убеждения – или скорее интуитивные умопостроения – у Жириновского часто менялись. Оставалось одно – умение ответить ожиданиям многих людей. А значит – остаться «на плаву». Другого такого политического долгожителя в России нет – даже Зюганов реально пришел на федеральную общественную сцену позже.

Мне приходилось выступать на нескольких съездах ЛДПР, особенно в период ее «угрожающего», по мнению либеральных интеллигентов, расцвета – когда залы были заполнены крепкими «соколами» в униформе. Почти всегда удавалось сказать что-то критическое, но партийцы критику выслушивали. Лидер часто говорил о поддержке Православия, хотя его религиозность видится мне поверхностной до номинальности. Представители ЛДПР в Госдуме почти всегда поддерживали Церковь, хотя и не отваживались спорить с Администрацией Президента, когда наши позиции с ней расходились. Подчас разными были у нас позиции и с самим Жириновским, особенно в случае безнравственных поступков с его стороны.

Протоиерей Всеволод Чаплин выразил надежду на покаяние лидера ЛДПР Владимира Жириновского, который оскорбил журналисток в Госдуме и позволил себе публичное богохульство. «Владимир Вольфович неглупый человек. Надеюсь, он поймет, что поступил неверно и по отношению к имени Божию, и к общепринятым нравственным нормам», – сказал отец Всеволод порталу «Интерфакс». Не вполне понимая, что вызвало «такое негодование господина Жириновского», священник предположил, что, «может быть, оно и не было абсолютно беспричинным, как это иногда бывает». «Но в любом случае такие приступы гнева, тем более когда во гневе имя Божие кощунственно соединяется с призывами кого-то изнасиловать, это, конечно, вещь, недостойная христианина, и нуждается в покаянии», – заключил он.

«Интерфакс», 18 апреля 2014 г.

Сейчас Владимир Вольфович – не смейтесь – выглядит как мудрец, говорящий хохмами (не забудем, что это слово в переводе с древнееврейского означает мудрость). Уверен: при всей эксцентричности история России запомнит его по-доброму.

Явлинский

«Яблоко» всегда воспринималось в публичном пространстве как партия антиклерикальная и чуть ли не антихристианская. С одной стороны, такую роль ей определили журналисты. С другой стороны, сами партийные активисты подчас выступали то против строительства храмов, то против изучения в школах основ православной культуры.

Впрочем, основатель партии всегда явно испытывал симпатию к религиозно-общественной дискуссии. Мы даже провели – единственный за всю историю отношений Церкви с партиями – системный диалог по ключевым темам. Как всегда в таких случаях, договорились о серии встреч, но первая оказалась и последней – повлияла негативная позиция многих «яблочников» по проектам, предполагавшим усиление общественной роли Православия.

В любом случае Григорий Алексеевич открылся мне как думающий, готовый выслушать любые мнения политик. Никогда не спрашивал, верующий ли он. Но полагаю, что пережитые личные трагедии, как это часто по воле Божией бывает, натолкнули его на размышления о вечности. Наверняка времени для этих размышлений было больше, чем у некоторых других партийных лидеров, оставшихся в центре практической деятельности и замученных «текучкой». Однако Россия немало теряет от того, что Явлинский сегодня почти не участвует в общенациональной дискуссии. Да, преобразовать страну за пятьсот дней было невозможно – да и цель такая вряд ли была правильной. Но «свежий» либеральный взгляд на происходящее сегодня очень нужен – как и «свежий» консервативный.

Сурков

Главный кукловод российской политики 90-х годов и прошлого десятилетия всегда собирал и сегодня собирает множество негативных оценок. Его обвиняют в манипулировании людьми и социальными группами. Все так: начиная с позднеельцинской поры прямой диалог власти с обществом, особенно на площадке СМИ и предвыборных дебатов, был заменен политтехнологиями. Лица, имевшие нулевой авторитет в народе, побеждали на выборах именно благодаря медийно-политическим манипуляциям. Глеб Павловский, Сергей Марков, Марат Гельман и другие операторы предвыборных процессов получали и раздавали огромные средства – посреди нищей страны. И, как многие тогда говорили, над всем этим парила «зловещая тень Суркова».

Начав общение и сотрудничество со всесильным тогда замглавы президентской Администрации, я имел массу предубеждений – упомянутые отрицательные оценки поступали и из кулуаров, и из публичного пространства. Но реальный Сурков оказался гораздо глубже и честнее образа, созданного чиновничьими сплетнями и журналистскими «разоблачениями». Во-первых, это оказался вдумчивый человек, способный реагировать на новые для себя реалии и неожиданные для себя мнения и быстро менять позицию. Во-вторых, он всегда готов был выслушать. В-третьих – и для меня как переговорщика это было главное, – с ним можно было спорить, находить максимально приемлемое решение, иногда неожиданное, и твердо договариваться. Следующей задачей было объяснить итоги договоренностей собственному руководству, убедить его в том, что некоторые вопросы не нужно решать жестко, а на 100 процентов их вообще не решить. Впрочем, при Суркове не было случая, когда по 70–80 процентам позиций не удавалось договориться – что при обсуждении новых законов, что при дискуссиях о формате государственных мероприятий с церковным участием.

На «ближнезарубежном» фронте у Суркова гораздо меньше возможностей. Впрочем, он наверняка на этом «участке» долго не засидится: или вернется к руководству макроуровня, или уйдет в творчество, как однажды уже ушел с видного, но скучного вице-премьерского поста.

Володин

Став преемником Суркова на посту ответственного за внутреннюю политику и, по расхожему определению некоторых СМИ, реальным «хозяином» Кремля, Вячеслав Викторович, судя по всему, решил, что ему открылся путь на самый верх. К нынешней позиции он шел, оставляя за собой немало брошенных и преданных партнеров и покровителей – что в Саратове, что в Думе. Недругов у него немало, искренних друзей – дай Бог, если единицы. Любимый конек «Славы-бис» – довольно примитивная игра на человеческих страхах и амбициях. Для этого используются угрозы снятия с какой-либо должности или обещания должностей, а по мелочи – награды, вхождение (невхождение) в разные советы и приглашение (неприглашение) на различные тусовки. При помощи всего этого абсолютным большинством нашего политического класса можно управлять – как и религиозного, кстати. Самое неприятное для Володина – когда ему перестают повиноваться хотя бы в мелочах. За этим сразу следует попытка «забанить» – очень мелочная и упрямая. Знаю это по себе и по многим коллегам из Общественной палаты.

Очень много сил прилагается для того, чтобы на мероприятиях с участием Президента не прозвучало ни одного действительно независимого голоса, не было ни одного несогласованного выступления. Да, главу государства к вопросам и выступлениям надо готовить. Но сейчас, похоже, «банят» прежде всего тех, кто может нажаловаться Путину на Володина.

Нынешний архитектор внутренней политики, бесспорно, уступает по уровню интеллекта и мастерства своим предшественникам – он может работать только с подчиненными, а не со средой, оказывающей качественное сопротивление, волевое и интеллектуально емкое. Это, как можно предположить, вызывает серьезные комплексы. Один радиожурналист рассказывал мне: околовластные интриганы разогнали всю редакцию после того, как он заявил в эфире, что Сурков умнее Володина.

Я не исключаю, что в моей судьбе сыграли определенную роль некоторые светские силы. Я не стесняюсь, например, критиковать господина Володина, заместителя руководителя Администрации Президента. Я считаю, что Володин и «володинщина» – это опаснейшие для России вещи. Известно, что у этого господина есть президентские амбиции, не дай Господь, этот человек дорвется до верховной власти. Это человек, который не в состоянии ответить на серьезные нравственные обвинения в свой адрес – Интернет ими полон, мы знаем, но ответы мы не получаем. Я когда-то сказал, будучи в своей прежней должности, 10 октября на пресс-конференции в «Интерфаксе», что у нас есть опасные для страны представители гей-сообщества в культуре, СМИ и в органах власти. Вскоре после этого вышла статья в «Известиях», 18 ноября, где говорилось о том, что какие-то агенты Госдепа планируют озвучивать в прессе имена господина Володина и господина Грефа в связи с какими-то гей-скандалами. Никто из агентов Госдепа не выступил – я себя агентом Госдепа не считаю и не являюсь им, но почему-то вдруг такая статья появляется. То есть кто-то очень хотел обезопасить свое имя попытками обвинения возможных критиков в связях с Госдепом. На обвинения нравственного плана ответить можно тремя путями. Можно сказать: это неправда. Можно сказать: это правда, я считаю это правильным для себя, и на этом буду стоять, и совершу так называемый каминг-аут. А можно ответить третьим образом, я думаю, такой ответ был бы лучше всего: да, что-то в жизни было, я отказался от этого, я стал другим, я раскаялся. Вот если такой ответ прозвучал бы от кого-то из упомянутых господ, ну слава Богу было бы.

Из эфира радиоканала «Серебряный дождь», 21 января 2016 г.

Во время переговоров с Администрацией за последние два-три года – что по линии Церкви, что по линии Общественной палаты – коллеги давали понять, что володинские указания не обсуждаются ни в каких аспектах. Попытка не соглашаться с самим Володиным, несмотря на его широкую улыбку, приводила не к диалогу, а к интриге. Что ж – на это я всегда отвечал максимально прямо, называя проблему открыто и во всеуслышание. Например, это касалось критики строительства «общегражданской» идентичности в ущерб русской и православной. Или вопроса о смене элит.

Ближайшие коллеги Вячеслава Викторовича по Саратову и Думе говорили мне, что его амбиции безразмерны и простираются до первого поста в государстве. Не дай-то Бог. Впрочем, у меня есть стойкое предчувствие, что эта политическая карьера кончится нехорошо.

Коновалов

Среди членов российского правительства сейчас много по-настоящему верующих людей – исповедующихся, причащающихся, хорошо знающих богословие и богослужение, разбирающихся в нюансах церковной жизни, Все разговоры о «чиновниках-подсвечниках» (журналистский термин, выдаваемый за народный), не знающих, как перекреститься, следовало бы оставить в 90-х годах.

Нынешний министр юстиции стал одним из первых глубоко верующих государевых мужей такого ранга. Он человек не только очень благочестивый, но и пишущий на церковные темы. Второе высшее образование Коновалов получил в Свято-Тихоновском православном гуманитарном университете, защитив там очень добротную работу о западном христианстве. Еще будучи полпредом Президента в Приволжском округе, он мог прочесть за богослужением Псалтирь по-церковнославянски, мог и позвонить в колокола. О вере Александр Владимирович публично почти не говорит, однако недруги Православия всё прекрасно понимают и распространяют о религиозности министра сплетни и слухи, вплоть до рассказов о его «тайном монашестве».

Бюрократическая работа высшего уровня не мешает этому человеку много читать и размышлять. Я, кругом замученный делами, всегда восторгался тем, как человек на министерской должности может сидеть в кабинете с прикрытыми шторами и спокойно говорить о церковной жизни. Разговор, кстати, всегда был глубокий и доброжелательный.

А вот говорить с Александром Владимировичем о «практической» стороне законодательства о религии подчас было непросто – и именно в силу того, что министр хорошо знает церковную жизнь и имеет о ней свои представления. Я быстро понял смысл того, что мне поведал один наблюдательный нижегородский священник, знакомый с Коноваловым по годам его работы полпредом. «Для него Церковь в Риме, а не Рим в Церкви», – было сказано тогда. В некоторых проектах законов и решений, с которыми я тогда спорил, явно прослеживалось стремление поставить церковные дела под «светский контроль» – прежде всего со стороны чиновников. Делались попытки «посчитать» церковные финансы, получить доступ к кадровой политике.

Все это ложится в логику стремления мирян усилить свою роль в церковном управлении. Такие настроения есть в среде многих богословски образованных православных людей – например, в том же Свято-Тихоновском университете, где некогда учился министр. Происходящее сегодня в Церкви определенно говорит: эти люди не так уж и неправы. Отдавать церковные дела только духовенству, а тем более только архиереям нельзя. Впрочем, передавать всю власть чиновникам тоже не стоит.

Брычева

Есть один случай, когда я хотел бы похвалить государственного деятеля безо всяких оговорок – буквально признаться в любви. Начальница Государственно-правового управления Президента Лариса Брычева – фигура непубличная, но известная многим. Учреждение с пугающей аббревиатурой ГПУ обладает немалой властью. Помогая главе государства в исполнении функций гаранта Конституции, оно оценивает проекты правовых актов на предмет соответствия основному закону. Дума, правительство, министерства выстраиваются в очередь за согласованием текстов.

Лариса Игоревна – юрист высшей пробы, человек предельно честный и смелый. Не боится спорить и с премьером, и с лидерами думских фракций. Думаю, что и с Президентом, хотя сам свидетелем этому не был. При этом со всемогущей чиновницей вполне можно поговорить о нуждах простых людей, верующих и неверующих, – и она будет действовать в их пользу. Напоследок отвесив вежливый, но очень едкий «комплимент» тем, кто наступает на их права и интересы, – особенно в угоду «рыночному фундаментализму».

Путин

Почти все упомянутые выше политики и чиновники – люди путинской эпохи. Эпохи затянувшегося перепутья. Сам Президент – человек со сложившейся системой жизненных установок, однако ему вряд ли свойственны сформировавшиеся политические убеждения, а тем более проработанное мировоззрение. Ему присущи твердая верность лучшим советским традициям, понимание справедливости, правильности того или иного решения. Но в данном случае работают не идеи, а чувства, в том числе родившиеся в питерских дворах, спортивных секциях, КГБ СССР. Думаю, отложилось в сознании и очарование Западом, и неприятие советской партийной бюрократии.

Путин формировался не как политик. Специфика его работы в советских спецслужбах учила скорее быть незаметным – что для «потенциального противника», что для «объекта разработки», что для широкой публики, что для собственного начальства. Человек его тренинга должен был сохранять готовность к прямому конфликту, но по возможности избегать его. Должен был уметь уходить в беседе от раскрытия своих настоящих намерений. И – увы – качества, полезные для разведчика, не всегда помогают государственному лидеру. На этом посту иногда очень важно первым пойти в открытый бой с неигрушечным противником, даже если этого делать очень не хочется. И крайне важно уметь сказать правду – даже неудобную, – чтобы за тобой пошли.

Воля у Путина есть, но не наступательная. Он готов выслушивать самых разных советчиков и даже отдать им на откуп некоторые сферы жизни страны, особенно экономику, но часто медлит с самостоятельными решениями. Он на время увлекается некоторыми идеями, но слишком верит тем, кто шепчет об «опасности» их реализации. Он умеет сказать «нет» Западу, но продолжает, как и все советские люди, во многом воспринимать его как оптимальную модель, веря «фасаду» его экономико-социальной системы. Он сохранил многих людей из обоймы 90-х годов, но не может не понимать, что их интересы часто расходятся с интересами народа.

В пятницу в Москве в рамках съезда «Единой России» состоялось заседание секции «Гражданское общество, партнерство и справедливость», на котором выступил глава синодального Отдела по взаимоотношениям Церкви и общества протоиерей Всеволод Чаплин, призвавший власть относиться к народу более справедливо. На заседании присутствовал премьер-министр России, который вступил со священником в диалог. «Есть разрыв между элитой и остальной частью народа. Этот разрыв можно преодолеть, и сделать это можно, только дав людям понять, что к ним справедливо относятся», – сказал Всеволод Чаплин, слова которого приводит портал «Интерфакс-Религия». Представитель Церкви назвал особенно отрадным, что единороссы сегодня выдвигают идею социального консерватизма, которая для России может быть «очень и очень полезной».

Он отметил важность «общественного договора», добавив, что, помимо этого, должны быть и ценности, которые он бы назвал вечными, «ценности, которые признаются государством и обществом». Чаплин напомнил, что в свое время Всемирный русский народный собор сформулировал ряд базовых ценностей, и на втором месте после ценности веры стояла ценность справедливости. «Справедливость подзабыта в нашем обществе. Принято считать, что свобода гораздо важнее, и в 90-е годы нужно было больше говорить о свободе, потому что свободы тогда не хватало. Сегодня нужно почаще вспоминать о справедливости», – убежден Всеволод Чаплин.

Он сообщил, что сейчас религиозные общины страны работают над расследованием сложных случаев межнациональных конфликтов или конфликтов бытовых, которые перерастают в межнациональные. Священник указал на то, что отсутствие справедливости – «часто одна из причин опасных ситуаций», которые могут кончиться кровопролитием. В качестве примеров несправедливости он, в частности, привел вытеснение русских с Северного Кавказа, ситуацию, когда в стране не работают социальные лифты, когда люди не принимают экономическую систему, которая сложилась в 1990-х годах.

В свою очередь премьер-министр РФ Владимир Путин, присутствовавший на заседании, согласился с высказыванием Всеволода Чаплина, но при этом заметил: «Вы сказали, что справедливость имеет еще и ярко выраженный социальный смысл. Вопрос такой: всем поровну – это справедливо?» На это Всеволод Чаплин признал, что это несправедливо, и отметил, что родился в СССР и не хочет туда возвращаться. Однако, продолжил он, «связь между нравственностью и законом, между нравственностью и решениями власти – это очень важная связь. Если нет ее, все начинает подвергаться коррозии».

«Интерфакс-религия», 23 сентября 2011 г.

Отношения Президента с Церковью лишены иллюзий – он много знает о теневой стороне ее жизни, – но все-таки основаны на симпатии. Откровенно из чиновного духовенства он не говорит, думаю, ни с кем. Но в практических делах старается помогать.

Путин для России начала XXI века – безусловное благо. Он поднял страну с колен. Он «уперся» там, где отступали все советские и постсоветские вожди от Хрущева до Ельцина – в сфере отношений с США. Он, придя в политику скорее как западник, смог расслышать пожелания народа, «совпасть» с его волей, и именно поэтому не только удержал власть, но и достиг невиданного с середины восьмидесятых уровня стабильной популярности. Что будет дальше – станет ясно, когда мы окажемся в условиях решительного столкновения с Западом. А оно, пожалуй, неизбежно – в покое нас не оставят. Первый этап этого противостояния произошел на Украине. Во втором «половинчатого» решения, скорее всего, не получится.

Глава 3
Община

В алтаре и вокруг него

Еще за десять лет до того, как стать священником, я познакомился с жизнью многих приходских общин. И были они очень разными – «центровыми», окраинными или сельскими, «интеллигентскими» или весьма простонародными. Удивительно, как в этих сообществах объединялись очень разные люди – такие, которые в «светской» жизни либо вообще бы не встретились, либо отшатнулись бы друг от друга в ужасе и отвращении. Недавно «откинувшиеся» зэки и завсегдатаи консерватории, пожилые комсомолки 30-х годов, ставшие истовыми прихожанками после жизненных трагедий, и интеллигентные «чудики»-неофиты… Русские, украинцы, молдаване, немцы, татары, евреи, грузины, ассирийцы… Искренние советские патриоты, восторгавшиеся Сталиным, национал-большевики, монархисты, западники… И все это – подчас в рамках одного прихода, особенно московского или находящегося в областном центре.

Скептические умы могут сколько угодно иронизировать над таким симбиозом, отрицать его реальность и до бесконечности гадать: что держит этих людей вместе? Для верующего человека ответ очень прост: Бог. В церковной общине может быть сколько угодно человеческих различий, споров, конфликтов. Но эта община объединяется не ради приятного времяпровождения, не ради общности интересов или иной другой утилитарной, чисто земной общности. Главное в ней – литургия. Участие в этом центральном христианском богослужении, причастие Тела и Крови Христовых примиряет врагов, делает братьями и сестрами людей разных поколений и социальных страт. Можно верить в это, можно не верить, но единственный способ узнать, насколько это правда, – испытать на собственном опыте. Увидеть, насколько верны слова Самого Христа: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф. 18, 20).

Время совершения Тайной вечери за каждой Божественной литургией – это время, в которое, вне всякого сомнения, Христос посреди нас. И мы молимся Ему: «Вечери Твоея тайныя днесь – сегодня, сейчас, – Сыне Божий, причастника мя приими». Вот величайшее благо в нашей христианской жизни, благо большее, чем все подвиги, любые паломничества и прикосновение к любым святыням. То благо, тот момент общения с Богом, который открывает нам Небо и путь в него делает уже ощутимым. Несмотря на бездну наших грехов, Господь Своей благодатью – не по нашим заслугам, потому что мы не сотворили ничего благого на земле, как говорит еще одна древняя молитва чина литургии Василия Великого, – по Своей благодати Он возводит нас в это небо и удостаивает нас участия в Своей Тайной Вечери. Когда Господь здесь, посреди нас, будем достойны этого Божия присутствия.

То, что мы не можем сами сделать по немощи, по слабости, Господь восполняет за нас. Мы не можем достичь идеала святости, к которому нас Господь призывает, – а только к святости мы призваны, никакого компромисса в этом быть не может, об этом Нагорная проповедь ясно говорит. Но не нашими усилиями достигается эта святость. Господь действует. Там, где мы слабы, Он восполняет наши силы. Там, где мы ничего не сотворили благого и ничего не можем сотворить, Он чудо Своей любви, чудо Своего милосердия и чудо возрождения, воскресения нашей жизни совершает в нас.

Божие присутствие и Божие действие в нашей жизни совершаются через святые таинства. И прежде всего – через Святую Евхаристию. Мы не просто разделяем те взгляды, которые в учении Христовом изложены. Мы не просто соблюдаем какую-то традицию. Мы приходим в место, где Господь посреди нас. Мы получаем Его таинственную помощь. Мы получаем возможность в нашей жизни осуществить то, что человеческими силами неосуществимо и не может быть осуществлено.

Таинства Церкви – это именно то, что делает нас достойными святости, то, что передает нам, сообщает нам Божию благодать. Вот почему в эти дни так важно сказать и ближним, и дальним: придите в Божий храм, где Сам Бог присутствует, приобщитесь к таинствам Церкви, и в первую очередь к таинству Евхаристии, потому что в нем совершается за каждой литургией та же самая Тайная вечеря, на которую зван каждый из нас.

Будем достойны этого Божия призыва. Будем откликаться на него не черствым сердцем, но способностью открыться Богу, впустить в нашу жизнь Его волю и Его действие. Тогда Бог будет Сам нами руководить – и любовь Его, и правда Его пребудут с нами.

Из проповеди в Великий четверг 2015 г.

Как только церковная община начинает терять это главное в своей жизни – она внутренне перерождается и постепенно оскудевает. Так произошло во многих «христианских» сообществах на Западе. Как только внебогослужебная деятельность – даже такая благородная, как помощь бедным, творчество или правозащита – становится в приходе главной, люди в конце концов перестают понимать, почему для этой деятельности надо приходить именно в церковь, а не в какое-то иное место, которое не свяжет тебя ни верой, ни этикой, ни общением с «неудобными» людьми. Именно поэтому меня всегда коробит, когда человек, отвечающий в храме, например, за социальную работу, приходит туда после богослужения. Я сразу вспоминаю, как приходило мое поколение – прежде всего к Богу, и это только помогало общению с людьми, причем в самых стесненных условиях.

Конечно, есть люди, которые прожили всю свою церковную жизнь в рамках одного прихода – кстати, больше всего таких среди либеральных интеллигентов, периодически проговаривающихся: «Как мы можем молиться вместе с этими»… Есть такие, конечно, и среди ультраконсерваторов. Были такие и до революции – и среди аристократических семей, и среди жителей одного села. Я благодарен Богу за то, что с самого начала не был заключен в строгие рамки одного прихода или круга духовных чад одного священника. Многое удалось повидать, сравнить, понять, оценить критически.

* * *

«Советский» приход состоял в основном из пожилых женщин, среди которых была привилегированная каста – лица, допущенные к финансово-хозяйственным делам. Во главе ее стоял староста – обычно тоже женщина, в крупном храме иногда мужчина. По тогдашним правилам, навязанным Церкви властями, этот человек с небольшой административной группой ведал всей практической жизнью прихода – священники и диаконы были почти бесправными наемными тружениками. Кого и когда венчать, крестить, отпевать, делать ли ремонт, нанимать ли сторожа – как правило, решали старосты. В этих условиях духовенство оказывалось более открыто, чем «мирянский актив», к простым людям, хотя из страха перед властями выработало в себе кастовость. Бывало так, что, увидя нового молодого человека, священник просто убегал и закрывался у себя в комнатушке, где таковая была, или в общей «поповской» раздевалке.

Юные неофиты тогда даже сложили анекдот. Приходят молодые люди в сельскую церковь, а священник им и говорит:

– Значит так, робят. Я к вам на эту, на сиськотеку-то, не хожу, и вы ко мне в церковь тоже не ходите, а то доложу куда надо, вам сиськотеку-то и закроют.

Впрочем, подобных случаев было немного. Священники с людьми все-таки разговаривали. А вот миряне в ответ на это могли и «доложить». Но и среди них были исключения: Николай Семенович Капчук, староста московского Богоявленского собора, тогда Патриаршего, человек с богословским образованием, мог и книжку втихаря молодым людям подарить, и помочь с церковным трудоустройством. Из тех людей, которые при нем были сторожами и рабочими, потом вышло много достойных священников.

Любовь и радость должны быть естественным состоянием христианина. Но как Бог не может быть Любовью, не будучи Троицей, так и человек не может любить, оставаясь в одиночестве. И если он открыл для себя любовь Божию, если наполнился этой любовью, он не может похоронить любовь в себе, не может не разделить ее с другими, особенно с братьями и сестрами по вере, с которыми христианина соединяет не только взаимность в любви, но и общая любовь к Богу, равно как и Его любовь к ним. Любовь внутри Тела Христова – это более чем любовь людей друг к другу. Это Богочеловеческая любовь.

Для такой любви нет границ и разделений. Для нее не существует национальных, социальных, возрастных, культурных и прочих человеческих преград. Она способна преодолевать любые конфликты, угашать любую вражду. Ее не разрушают пространство и время. Мало того, ей не вредит даже физическая смерть: Церковь земная неразделима с Церковью Небесной – Церковью праведников, славящих Бога в Его вечном Царстве.

Не теряет Церковь связи и с теми ее членами, которые покинули этот мир, не достигнув праведности. Мы не просто помним наших предков. Мы общаемся с ними, они незримо, но реально присутствуют в нашей жизни.

Из книги «Бог. Человек. Церковь», 2008 г.

Так или иначе, в 80-е годы в центральных московских приходах молодежь постепенно появлялась. Кучковалась в основном у дверей храма. Иногда провожала до метро знакомых священников и беседовала с ними. В области все было проще. Уже помянутый отец Димитрий Дудко, который служил в ближнем Подмосковье, мог подолгу беседовать с неофитами во время исповеди (в московских храмах из-за толпы исповедников на это не хватило бы времени), гулять с ними по окрестностям церкви, а главное – собирать людей на беседы, о которых я чуть раньше написал. Отец Александр Мень говорил с людьми прямо на улице, у храма, потом приглашал их по одному-двое в крохотную комнатку церковного дома. Собирались члены его общины и по квартирам, причем нередко встречами руководил один из грамотных мирян. Многие подмосковные духовники поступали так же – в отличие от священников столичных приходов, за ними было меньше «пригляда», а старостами обычно выступали не пожилые функционеры с непонятным прошлым, а простые прихожанки.

В первой половине восьмидесятых приехал на Пасху в Тулу. С трудом прошел через обычные тогда кордоны дружинников, не пропускавших на службу молодежь. В храме, конечно, было большинство бабушек. Вся окружающая реальность тщилась заключить Церковь в душное, умирающее гетто. Но вот началась служба, и Владыка Герман (Тимофеев) с необычайным подъемом воскликнул: «Христос воскресе!» Вся его манера служить, как и сейчас, несла в себе нечто вселенское, открытое, апостольское. Начали читать Евангелие – на греческом и латинском, на современных европейских языках. И то, что происходило в храме, совсем не было похоже на гетто. Скорее наоборот: именно вовне, среди мрачных дружинников и сдерживаемой ими полупьяной толпы, царили духота, замкнутость, безысходность. Храм же вмещал весь мир, и главное – вмещал радость Воскресения Христова. Ту радость, которая открывает горизонты и сердца.

Из книги «Лоскутки», 2007 г.

Наконец, многие москвичи и питерцы ездили к знакомым священникам в отдаленные деревни. Там, кроме настоятеля, в приходе часто было лишь несколько старушек, одна из которых формально считалась старостой, вторая – казначеем, но, по сути, священник все-таки управлял приходом сам. В таких местах можно было и исповедоваться по полчаса, и с батюшкой беседовать за полночь, и попеть-почитать во время богослужения – благо «чтецов в законе» и вообще мужчин, умеющих читать по-церковнославянски, там не было, а на клиросе стояли, как тогда говаривали, «полторы бабки». Кое-где была и система, описанная сельским духовенством следующим образом: «Сам читаю, сам пою, сам кадило подаю».

Ради такой невиданной в Москве «свободы» люди ездили в Калужскую, Владимирскую, Ивановскую, Тульскую области – туда, где архиереи не боялись собраний молодых людей в приходах, а главное, рукополагали и не притесняли тех, кто такие собрания мог иногда устраивать. Гораздо хуже обстояли дела в областных и районных центрах, куда дотягивались руки всесильных «уполномоченных» и где часто служили «чиновные» отцы, больше всего боявшиеся за благополучие своих семей и за спокойное течение сытной, размеренной жизни. Так было в Тверской области, в Смоленской (до прихода туда нынешнего Патриарха), в Рязанской, да и в большинстве других. Духовенство тамошних городов и крупных сел там могло без доли иронии сказать:

– Зачем нам эти москвичи-философы… От них доходу никакого.

«Философы», впрочем, отвечали взаимностью. Один московский поэт так описал отношение провинциального духовенства к отцу Александру Меню:

В церковной кружке, братцы, денег много – Не зная бед, жри водку, ешь курей. Но все опять не так, опять не слава Богу, Ведь по-людски не может жить еврей.

Впрочем, уже в конце восьмидесятых многие священники, и отнюдь не только и не столько евреи, причем подчас люди весьма немолодые, решительно отказались от спокойной подсоветской жизни, состоявшей почти исключительно из совершения богослужений и «треб» – крещений, отпеваний, изредка венчаний. В приходах появились первые кружки, лектории, группы милосердия, воскресные школы. Довольно сильную систему обучения основам веры создал отец Георгий Кочетков – его община состояла и сейчас состоит из целого ряда «малых братств», руководимых мирянами. Когда в начале 90-х годов их начали шельмовать и выдавливать из Церкви, я был одним из двух действующих церковных чиновников – вместе с пожилым уже отцом Виталием Боровым, – подписавших письмо в их защиту. Впрочем, я не мог и не могу одобрить двух тенденций в деятельности отца Георгия и его духовных чад. Это чрезмерное следование либеральному эмигрантскому богословию и предельная концентрация на личности и указаниях «лидера» – вплоть до нежелания слушать почти всех других священников и отсутствия контакта с ними. Что будет с этой общиной, когда лидер состарится или отойдет в мир иной, никто сейчас не решится сказать…

Часть духовенства и особенно старост удивлялась новым инициативам и подсмеивалась над ними. Один «маститый» протоиерей из Украины как-то за ужином, по-детски искренне, спросил меня:

– Слушай, что за штуку вы тут в Москве придумали – воскресные школы? Расходы, хоть небольшие, но есть. А доходов – ноль! В чем смысл-то?

Религиозная безграмотность после советских лет была чудовищной. Один батюшка рассказывал, как в начале девяностых только что открывшийся монастырь посетила экскурсия. Прилично одетая дама, умильно взирая на иконы, говорит свой спутнице:

– У моей бабушки бог был Николай Угодник. У мамы – икона Kазанская. А я вот выбрала себе в бога –  Смоленскую.

Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

Другой известный клирик, ученый игумен, ушедший потом в раскол, так и просто загодя злорадствовал:

– Ну что, ну и пришли эти дети… Пиписка вырастет – и уйдут, поминай как звали!

При этом иногда утверждалось, что «на наш век старух хватит, а не хватит – новые состарятся». Судьба комсомолок сталинского призыва вроде бы это подтверждала – но Бог и история распорядились иначе, о чем я несколько позже расскажу.

В начале 90-х годов были наконец «свергнуты» старосты – в новых приходах их роль свелась к чисто служебной, да и в старых их власть сильно ограничилась. С одной стороны, это покончило со всевластием мирян, ориентированных только на зарабатывание денег и на поддержание хороших отношений с властями. С другой – многим священникам, особенно в восстанавливаемых или строящихся храмах, приходилось становиться прорабами, снабженцами, вечными просителями в кабинетах богатых людей, среди которых в этот период было много представителей криминала и просто наглецов, позволявших себе буквально издеваться над «карманными попами». Рассказывают историю, как один священник умер, когда его заставили выпить «на спор» пару литров водки, пообещав в случае «успеха» восстановить храм. К сожалению, церковное начальство нередко требовало завершить восстановительные работы «любой ценой» к какому-нибудь сроку, толкая духовенство на постоянное унижение перед нуворишами. Перед более крупными «спонсорами» оно унижалось само – венчало не вполне законные браки, участвовало в праздновании омерзительных новорусских «юбилеев», освящало предприятия и магазины сомнительного характера.

* * *

Постепенно проблемы приходской жизни, сохранившиеся с советских времен, пополнились новыми или усугубились на новой почве. Возьмем такое явление, как «требоисполнительство». Многие клирики в приходе получают совершенно мизерное содержание – причем оно соответствует реальным денежным поступлениям в храм («спонсорские» деньги на строительство и реставрацию мы здесь в расчет не берем). Однако иногда священник может получить сумму, равную своему месячному «довольствию», совершая крестины, отпевание, соборование, освящение машины – в приходе, а уж тем более «на выезде». И если в советское время это было отчасти оправданно – люди боялись прийти в церковь, – то сейчас «выездная» треба уместна только в случае посещения больного, освящения жилища или рабочего места. Для всего остального людей лучше пригласить в храм. Однако многие священники «живут» именно требами – богослужение становится чем-то второстепенным. В некоторых храмах после литургии – главной службы – совершаются молебны, что с точки зрения богослужебной культуры, мягко говоря, не вполне логично. На эти молебны иногда приходит больше людей, чем на литургию, а уж если кто оказался в храме ближе к ее концу, то скорее для того, чтобы перед молебном или панихидой свечки поставить. Это, если хотите, перевернутое с точки зрения настоящего христианства сознание.

Некоторые люди вообще не понимают и даже не пытаются понять богослужение. Они приходят в храм и молятся своими словами – о близких, о житейских нуждах. Само по себе это естественно и совсем не плохо, но только если не теряется смысл христианской жизни, открываемый нам в том числе через богослужебные тексты, составленные по преимуществу святыми людьми. В одной из священнических молитв, читаемых во время утрени, даже говорится: «Как подобает молиться, Господи, мы не знаем, если Ты не наставишь нас Духом Твоим Святым». Молясь о земном, мы подчас забываем о главной – вечной – жизни, упускаем ее из внутреннего взора. А ведь нынешняя жизнь – лишь вступительный экзамен перед вечной. Она, эта бесконечная жизнь, – наша главная и, по большому счету, единственная цель. И достигается она истинной верой и добрыми делами. В нее не войдут ни отрицающие Христа, ни нарушающие Его заповеди.

В понимании всего этого нас воспитывает богослужение. Не случайно русские люди давних веков, которые в огромном большинстве своем не читали Библии и не учились Закону Божию, сохранили многие евангельские изречения в пословицах и поговорках: они усвояли богооткровенные истины во время службы в храме. Сегодня многие из тех, кто с готовностью учит английский, французский и даже китайский или арабский, не сомневаясь в практической полезности этих языков, сетуют на «непонятность» церковнославянских богослужебных текстов. Однако достаточно пару раз прочесть любой из них и пару раз посмотреть непонятные слова в Интернете, чтобы понимать, что именно поется и читается в храме. Другое дело, что тексты это сложные даже в русском переводе. Многие из них представляют собой возвышенную «византийскую» литургическую поэзию – или древнееврейскую, если говорить о псалмах. К тому же все эти тексты, даже «простые», афористичные, погружают нас в особый мир – мир созерцания правды о неописуемом Боге, мир вершин святости и богомыслия, мир Царства Христова, непостижимого человеческим умом.

Никакое богатство, никакое здоровье, никакое физическое благополучие, никакой душевный комфорт не могут иметь настоящего смысла, потому что не продолжаются в вечности. А вечность открыта нам Христом и только Христом. Грешный человек не мог спасти себя от греха, как не может утопающий вытащить себя из пучины. Но и жить дальше во грехе невозможно, потому что грех всегда рождает смерть и не наследует вечность. И значит, несмотря на наши грехи, несмотря на наши несовершенства, на всю нашу слабость, Небо открыто нам именно спасительным Христовым Воскресением.

И вот тогда, когда Господь открыл нам Небо, сделал для нас возможным – не по нашим заслугам, а Своей силой – достичь вечную блаженную жизнь, тогда и только тогда приобрело смысл наше земное бытие и все, что происходит в мире, если только это что-то нацелено на помощь людям в достижении жизни вечной. Не могло и не может быть смысла жизни без Воскресения Христова, без Пасхи.

И одновременно ныне, когда мы имеем перед собой Христов путь, когда Христос пострадал, умер и воскрес, и нас за Собою из ада наших согрешений возводит в Небо – именно поэтому не может быть бессмысленной жизнь. Не может быть ни одиночества, ни отчаяния, ни уныния, ни всех тех многих душевных недугов, которыми так страдает, часто безысходно, современный человек. Все это отлетает, как случайная тень, от человека, который знает, ради чего мы живем и какое благо нам Христос дал Своим страданием и Своим Воскресением.

Из проповеди на Пасху 2014 г.

Однако стоит вчитаться, вдуматься, «вмолиться» в эти тексты – и человек понимает, насколько они выше любых им самим сочиненных молитв, особенно посвященных только житейским нуждам, а тем более обращенных к «богу в душе» – удобному вымышленному существу, которое за все тебя извинит и все твои дела одобрит, даже греховные. Вот почему так важно молиться в храме вместе, соборно – словами, которые даны нам святыми. А для духовенства и поющих важно внятно произносить эти слова, распространять книги, брошюры, листовки с их описанием и объяснением. Не случайно сейчас, например, во время чтения Великим постом глубокого, вдохновенного покаянного канона святого Андрея Критского так много людей стоит в храме с напечатанным текстом. А в местах, где для удобства глухих и слабослышащих богослужение транслируется через бегущую строку, у экранов собираются и люди со вполне нормальным слухом. Мудрые церковные тексты воспитывают душу и при домашней молитве – и слава Богу, что все больше людей утром и вечером их читает.

* * *

Вернемся к проблемам духовенства – старым и новым, возникшим через многие годы после советского пленения. Вплоть до конца девяностых было почти немыслимо, чтобы пастырь трудился на светской работе. Исключений было очень немного: отдельные священники, бывшие специалистами в разных областях, приняв сан, продолжали преподавать в вузах или трудиться в госучреждениях. Но, например, клирик-педагог был чрезвычайной редкостью. Однако с началом нового столетия многие священники, получив педагогическое образование, пошли в школы, некоторые – в вузы. И подчас преподавание стало для них приоритетом. К этому подталкивало и то, что если лет пятнадцать назад в школе или вузе платили очень мало и педагогическое служение священника было сродни благотворительности, то сейчас за уроки – по крайней мере в городах – платят значительно больше, чем выдает средств приход. Нагрузка же подчас несопоставима – и «перетекают» священнослужители в классы. Наверное, это не так уж плохо. Но в итоге подчас душа пастыря уходит из храма в школу – и теряет свою первую любовь к храму, к служению не только людям, но и Богу.

Критики Церкви много пишут о пьянстве духовенства. Проблема эта существовала и до революции, однако уже в конце XIX – начале ХХ века многие священники встали во главе обществ трезвости. В 80-е годы такое общество создал отец Димитрий Дудко, сейчас же они стали распространенным явлением. Многие – и пастыри, и миряне – дают обеты трезвости, иногда на время, а подчас на всю жизнь. Впрочем, в советское время многие священники, страдавшие от безделья и мало ограниченные материально, пили тяжко и иногда спивались. После «перестройки» эта тенденция отчасти продолжилась. В одной епархии, где рукополагали быстро и без особого разбора, мне приходилось видеть носителей священного сана, совершенно потерявших не только пастырский, но и человеческий облик. Почти никто из них с недугом не справился, даже после лечения.

Старая церковная присказка, которую приписывают еще святителю Московскому Тихону: «Единственный в Москве диакон, который не пьет, – это памятник Ивану Федорову».

Из книги «Лоскутки», 2007 г.

Однако проблему практически решило современное обилие работы. Священнику сегодня пить некогда – он слишком востребован и в храме, и вне его. На некоторых церковных трапезах, которые в былые годы превратились бы в долгие возлияния, большинство духовенства к спиртному не притрагивается или делает пару символических глотков, а иногда прикидывается, что делает. Замечены и случаи наливания воды в водочные рюмки и симуляции бурного веселья. Некоторые при этом могут, что называется, помечтать:

– Да, отец, что ж за время такое… Не посидишь, не расслабишься. Мне сегодня еще в школу и на концерт, вечером пару текстов надо написать, а утром совещание. Ну нет, давай соберемся в конце месяца… Или в начале следующего… Хотя и там как-то сложно будет… В общем, давай я тебе в «Фейсбуке» напишу.

В провинции пока еще могут «посидеть», особенно в связи с приездом гостя, у которого можно что-то поразузнать. Я в последние пару лет чиновничьих командировок старался жестко уклоняться от ужинов в церковной среде, потому что знал: это до утра. Иногда получалось, иногда – нет. В какие-то моменты приходилось делать страшные глаза, хвататься за компьютер и закрываться в гостиничном номере. При этом, впрочем, я не лукавил: текущая работа с текстами отнимала полночи.

Впрочем, никакого греха в том, чтобы выпить за трапезой вина, добродушно побалагурить и даже попеть песни, я не вижу. Старался и стараюсь собирать за такие трапезы побольше людей – иногда приходят и неверующие, и ищущие, и власть имущие, и оппозиционеры. Просидеть можем часов по шесть, до последнего неожиданного гостя. И все ведут себя достойно. Приходилось, правда, сталкиваться с другой проблемой: иногда церковные трапезы по большим праздникам превращаются в бесконечную череду длинных тостов с восхвалениями архиерея, настоятеля или «важных» светских гостей. Знал один приход, где старший по церковному званию все время поднимал здравицы за старшего по званию светскому, расточая каждый раз похвалы минут по пять, и тот отвечал взаимностью в таком же «формате». Остальные сначала тихо посмеивались, потом начинали скучать и даже засыпать. Уйти из-за стола, понятное дело, было нельзя. Помня об этой «традиции», теперь на первую же попытку сказать тост в мою честь сразу реагирую так:

– Друзья, если я за столом главный, действует железное правило. Не употребляются две пары слов: «Pussy Riot» и «отец Всеволод».

Сам слышал, как военный чин произносил такой вот тост, держа в руках подарок архиерею:

– Владыка, Господь сказал: «Бог любит троицу». Вот мы от нас троих, с моими замами, вам тут бутылку принесли. Для персонального причащения!

Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

Еще одна широко обсуждаемая беда – хамство церковных служащих и некоторых священников. В советское время оно было довольно широко распространено, особенно в тех приходах, где сложился непрерывно работающий «требный конвейер». Епископ Вятский Хрисанф в 80-е годы рассказывал, как в цивильном костюме зашел в храм Всех Святых на Соколе, тогда почти единственный на весь северо-запад Москвы и ломившийся от «захожан». Старушка, следившая за порядком в притворе, верещала на ничего не понимавших женщин:

– Куда без платка, бесстыжие?

– А вы посмотрите, на клиросе тоже без платка стоят, – попытался урезонить ее владыка, говоривший с легким украинским акцентом и имевший несколько «южный» облик.

– А они по благословению!

– А может, эти тоже по благословению?

– А ты-то, жид, что про это понимаешь? Шел бы отсюда!

Из иподиаконских историй. Архиерей выходит из храма после службы. В дверях перед папертью застряла старушенция. Не пускает стайку девиц, кричит:

– Шалавы, шлюхи! В чем в храм пришли! Срам! Вон отсюда!

Владыка трогает ее за плечо посохом, говорит:

– Мать, уймись. Архиерея пропусти…

Та – ноль внимания. Иподиакон рассказывает: «Судя по всему, глухая была. Kричала ведь так, что на весь храм было слышно! Подождали минуту. Бабка, кстати, подпрыгивала и вращалась вокруг своей оси, как соковыжималка советского производства. В конце концов повернулась к архиерею. И продолжает визжать:

– Дуры размалеванные! Вон из храма! Не пущу!»

«Видать, еще и слепая была, – заключил рассказчик. – Но какая энергичная! Нам бы так…»

Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

Бывают такие истории и сегодня. Но их меньше, чем было в советские времена и чем живописуют некоторые критики Церкви. Главное же – люди начали понимать, что заходить в храм в шортах, мини-юбках, без платков неправильно. Между прочим, приходится сталкиваться и с обратным явлением: хамят «требовательные» прихожане, ведущие себя в храме как в магазине или в кафе. Могут прийти после закрытия церкви и бурно начать «заказывать что-нибудь за упокой». Могут потребовать причастия после литургии. Могут обидеть священника, уделившего им на исповеди меньше времени, чем предыдущему прихожанину, – дескать, что там у него за грехи, вот у меня-то… Отдельная история – похоронные агенты. Первый и, надеюсь, единственный раз мне пришлось вывести человека из храма. Дело было так. Служу молебен, молятся человек пятьдесят. Параллельно заносят гроб. Минут через пять между мной и иконой, перед которой молебен совершался, начал напряженно прохаживаться мужик лет пятидесяти. Еще через пять минут его «терпению» пришел конец, и он мне заявил, довольно громко:

– Ты чего тут распелся? Долго еще? У меня покойник стынет.

Человек даже не был пьян – он просто привык так разговаривать.

Случаев вызывающего поведения «потребителей религиозного сервиса» сейчас определенно больше, чем хамства церковных служащих. Да и архиереи, включая Патриарха, стали с этим явлением жестко бороться. Храмов с «валом захожан» сейчас уже не так много, и это само по себе подталкивает ко внимательному отношению к каждому человеку. И лишь для наиболее циничного духовенства актуален старый анекдот: «В чем отличие православия от интеллигентских ересей? Консервативно-интеллигентская ересь считает, что Церковь для Бога. Либерально-интеллигентская – что для народа. А вот истинное православие знает: Церковь – для попов».

Думаю, что именно от советского времени нам досталась довольно странная привычка устраивать из алтаря «клуб» для духовенства, а еще больше – для пономарей, чтецов, алтарников. И до богослужения, и после, и во время него ведутся всякие пересуды, обсуждаются «практические» вопросы… Знал одного московского настоятеля, который в 80-е годы после причащения духовенства, пока сотни мирян ждали причастия перед закрытыми царскими вратами… пил чай в алтаре. Это объяснялось больным желудком – и все можно было бы понять, если бы за чаем не «решались вопросы» и не травились анекдоты. С самого начала настоятельского служения взял себе за правило: ни на минуту не расслабляться после причащения духовенства – сразу выходить причащать мирян. Стараюсь избегать и разговоров в алтаре – некоторые, между прочим, обижаются. Очень благодарен митрополиту Ювеналию и другим моим учителям в богослужении, которые подобных разговоров подчеркнуто избегали. Да и нынешнему Патриарху стоило большого труда отучить всяких «важных людей» подходить в алтаре с бумагами и «рабочими» вопросами – особенно как раз в тот момент, когда духовенство причастилось, миряне причастия еще ждут и у некоторых возникает искушение поболтать.

В позапрошлом веке в Русской Церкви утвердилась традиция «оперного» пения церковных хоров. Композиторы, музыку которых тогда массово исполняли в городских храмах, учились в Италии во время, когда там подступало к наивысшему расцвету оперное искусство. Лишь в начале прошлого столетия Чайковский, Рахманинов и некоторые другие авторы вернули в нашу церковную музыку глубокую одухотворенность и русский колорит. Однако наследие XIX века в советский период законсервировалось и преобладало в пении «профессиональных» хоров вплоть до недавнего времени, когда появились монастырские хоровые коллективы, возрождающие византийскую традицию и русские монастырские напевы, а также соединяющие тонкий духовный вкус с «новым» творчеством. Лучшие образцы – хоры Сретенского, Валаамского, Данилова монастырей. В приходах же, увы, сегодня часто бывает так: хор «правый» (то есть праздничный, поющий на правом клиросе или на балконе) состоит из профессионалов и поет тот самый «итальянский» позапрошлый век, в лучшем случае русских композиторов рубежа столетий, а «левый», народный, будничный хор – или хоры детские, молодежные – поют простой обиход и делают это гораздо более молитвенно и душевно, чем дорогие «артисты». Такое пение может быть несовершенным, но в нем чувствуются благоговение и искренность. По поводу же профессионалов мне иногда приходилось высказываться следующим образом: слышишь за службой «арию» в стиле Россини, да и шепнешь окружающим:

– Браво… Брависсимо! Где аплодисменты? Где цветы?

* * *

Словом, проблем, старых и новых, в приходах множество, и говорить о них надо, говорить всей Церкви и всему обществу, особенно в условиях, когда «большие» церковные СМИ об этих проблемах почти совсем стали молчать. Однако, как бы ни хотелось недругам Церкви помечтать о том, что из-за этих проблем ее все покинут, происходит ровно обратное. Церковь многим болеет, но это значит, что она жива. Скажу больше: она выздоравливает и одновременно растет, как молодой организм. И некоторые болезни – это как раз болезни роста, вызванные приходом новых людей.

Году в 2000-м я вышел причащать мирян в храме Святой Троицы в Хорошеве, где служил к тому времени уже несколько лет. Дело было в праздник Торжества Православия, то есть в первое воскресенье Великого поста, один из самых посещаемых дней в любом храме. И вдруг я понял то, чего не замечал в течение многих лет постепенных перемен: в храме стоял другой народ. Это были уже не бабушки – большинство составляли молодые семьи с детьми. В другом приходе, где я прослужил несколько лет, они составляли вообще почти всю общину, которая развилась из воскресной школы. Пожилых женщин из сотни причастников обычно было человек десять-пятнадцать. Кстати, церковных бабушек теперь надо не бояться, а беречь: из когда-то доминирующей в приходах силы они превратились в очень уязвимую, но и очень важную группу – немногих живых хранительниц традиции.

Одна дама долго звонила мне каждый вечер – волновалась по поводу своей дочери, которая лет до тринадцати каждый день ходила в храм, подпевала на клиросе, а потом «пошла вразнос» – связалась с фанатами одного поп-кумира, перестала ночевать дома… Да, подростковый возраст – испытание для родителей. В это время важно уберечь взрослеющего человека от непоправимых поступков. Но делать это надо очень тактично, позволяя сыну или дочери уже самим принимать решения и самим делать выводы – не только из родительских слов, но и из книг, журналов, фильмов, песен… Самое же главное – нужно молиться о них. Если даже они поступают неверно, исправить это должны не родители, а они сами – и Господь. Никогда ничего не исправят обида, гнев, ссора, подавление.

Между прочим, великое благо – если человек с детства бывает в храме. Пусть потом он может уйти «на страну далече». Почти каждый такой блудный сын вернется в Отчий дом: кто-то уже вскоре, а кто-то при конце жизни. Мне доводилось исповедовать многих старых коммунистов, которые со слезами вспоминали, как в детстве бабушка водила их в церковь…

Из книги «Лоскутки», 2007 г.

Теперь ты видишь, как ставшие взрослыми дети, учившиеся в воскресной школе, приводят в храм уже своих детей. Частым явлением стала четырехпоколенная семья – прабабушка, дед с бабушкой, отец с матерью, дети. И все ходят в храм. Воскресные школы, над «убыточностью» которых смеялись многоопытные священники начала девяностых, «окупились» сторицей. Среди подросших детей – уже немало влиятельных и состоятельных людей, которые берут на себя практические нужды прихода. Конечно, священник и даже архиерей не смогут разговаривать с ними, как разговаривали с бабушками двадцать лет назад – у этих прихожан есть свое мнение, они считают себя вправе влиять на жизнь местной церковной общины и даже Церкви в целом. Их мнение, их голос придется учитывать.

Есть, впрочем, одно явление, которое должно исключить всякий триумфализм. Это уход некоторых людей из Церкви. Ушли тысячи и тысячи работящих, интеллигентных мирян, которые ранее активно трудились в приходах. Ушли сотни священников, монахов, монахинь, семинаристов. Статистики, насколько я знаю, до сих пор никто не ведет, но только мне одному знакомы истории многих десятков таких людей. Некоторые просто исчезли, иные трудятся на светской работе и никогда не заходят в храм, кто-то стал католиком, иудеем, мусульманином. Причин такого ухода много: психологическая усталость, невостребованность, попытки церковного начальства бросать людей то туда, то сюда или, наоборот, «мариновать» десятилетиями в бесперспективном месте. Чаще же всего причина расставания с Церковью – это столкновение с вопиющими фактами безнравственности, которые покрываются тем самым начальством или с ним же бывают и связаны. Обман, несправедливое увольнение, невыплата заработанного, вымогание жилья и оставление человека в скотских условиях, приставания, сексуальные преступления, содомский грех – с подобным в церковной среде столкнулись уже десятки, а то и сотни тысяч людей. Отмахиваться от происходящего, не замечать нарастающей проблемы, относить ее лишь к «журналистским уткам» ни в коем случае нельзя.

Говорит Господь: «Семя есть слово Божие; а упавшее при пути, это суть слушающие, к которым потом приходит диавол и уносит слово из сердца их, чтобы они не уверовали и не спаслись» (Лк. 8, 11–12). Много среди нас таких людей, да и сами мы часто бываем такими. Мы знаем, что? главное в жизни, мы знаем: Господь призывает нас к вечному бытию. Но вдруг что-то с нами происходит: приходит враг рода человеческого и похищает из нас эту память о Боге, и мы ведем себя так, и думаем так, и действуем так, и говорим так, как будто никогда не слышали Евангелия, как будто бы ничего не было, как будто не являлся нам Господь через Свое слово и Свою благодать в Церкви. Многие после этого отпадают – немало есть людей, которые слышали слово Божие и жили церковной жизнью, и вдруг что-то происходило, и они полностью отказывались от самого имени христианского – иногда с каким-то бунтом, иногда просто без всякой видимой перемены: просто исчезали из христианского сообщества и начинали жить так, как будто никогда не призывал их Господь. Да не будет этого с нами! Будем стоять на страже своей души, Господа призывая на помощь для того, чтобы никакая злая сила не похитила у нас этого таинственного семени.

И говорит Господь: «А упавшее на камень, это те, которые, когда услышат слово, с радостью принимают, но которые не имеют корня, и временем веруют, а во время искушения отпадают» (Лк. 8, 13). Разные искушения обуревают нашу жизнь. Нечасто сегодня происходят прямые гонения на веру, но многие скажут: не надоедайте нам со своей проповедью, не говорите нам о своей вере. Зачем это всё? Не произносите неудобной евангельской правды. Мы этого малого искушения тоже боимся – и прячем свое христианство от близких, от соработников, от людей, с которыми общаемся, только чтобы не раздражать их лишний раз и не будоражить их совесть. Да не будет этого с нами! Будем всегда открыто исповедовать Христа Господа и в делах своих, и в словах своих, и в поведении своем.

Из проповеди 1 ноября 2015 г.

Как клирик я смог достаточно глубоко узнать жизнь нескольких московских общин, хотя на временной основе довелось служить и в Смоленске, и в Калининградской области, и во многих зарубежных странах. Первым местом, где я прослужил несколько лет – хотя и без малейших прав, просто по знакомству с митрополитом Ювеналием, – был Новодевичий монастырь. Иноческой общины в это время там не было, храм был приходским, и наполнялся он тогда процентов на 70 старушками, жившими отдельной от духовенства жизнью. Пришел я туда новорукоположенным диаконом. Наш «старший» – известный протодиакон Сергий Стригунов, обладавший мощным голосом и прекрасным музыкальным вкусом, который к тому времени давно меня знал, ласково спросил:

– Сева, ты диакон?

– Ну да, рукоположили же меня.

– А знаешь, что диакону нужно? Голос, волос, ухо, брюхо. У тебя есть только последнее.

Однако относились ко мне в Новодевичьем, как к бывшему прихожанину, по-отцовски и снисходительно – а служить в храме с нулевой акустикой человеку с очень слабым голосом было непросто.

В некоторых западных странах, да и в России возникла целая внутрицерковная субкультура, призывающая православных «не высовываться». Дескать, вера – это «частное дело для частных людей», а в остальном надо успеть приспособиться к окружающему обществу, к «миру сему». Наследники когда-то великой «Парижской школы» русского богословия сейчас, собственно, к этому и призывают, попутно критикуя Русскую Церковь за стремление возродить свой народ, свою страну как православное общество.

На самом деле любая община православных христиан – что в Париже, что в Нью-Йорке, что в Москве – призвана быть отражением Царства Небесного, устроенным именно по его законам и правилам, а не по логике приспособления к «миру». Там, где мы в меньшинстве, нам, конечно, не удастся построить по нашим правилам жизнь всего общества. Но пусть у нас нет государей – есть епископы, пресвитеры, авторитетные миряне.

В каком-то смысле православная диаспора – это всегда status in statu, поскольку она должна состоять не просто из греков, русских, сербов, а из граждан Царства Божия. И жизнь семьи, жизнь общины мы призваны вести так, чтобы она во всем соответствовала православным представлениям, свидетельствуя окружающим о правильности нашего пути.

Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

Штатным клириком Москвы я, между прочим, не был: Патриарх Алексий хоть и давал благословение на рукоположение митрополитом Кириллом сотрудников Отдела внешних церковных связей, «легализовывать» их в Москве не спешил, и это, конечно, была совершенно сознательная позиция. Только в 1994 году к ОВЦС был «привязан» уже упомянутый храм в Хорошеве. Там приходская жизнь была совершенно другой, чем в «элитарном» Новодевичьем, куда, помимо полусотни местных бабушек, ходили интеллигенты и ценители искусства, хотя тоже не в большом количестве.

В Хорошеве же по воскресеньям и праздникам всегда была толпа. Храм этот, новооткрытый и тогда еще не до конца восстановленный, был единственным в огромном жилом районе с населением немаленького города – 165 тысяч человек. Да, многие из тамошних верующих ездили в центр, но немало их все-таки приходило в ближайшую церковь. Настоятелем храма был назначен архимандрит Феофан (Ашурков), тогда зампред ОВЦС. С ним служило еще два-три священника, до предела перегруженных бюрократической работой. А поток людей в тесном храме был огромный! Одним из главных испытаний были крестины. Совершались они в два приема: сначала около 30 детей, потом 10–20 взрослых, и это за одно обычное воскресенье. Ни о какой катехизации – предкрещальной подготовке – тогда речи не шло, да она даже и не приветствовалась: многие в церковной среде считали ее «блажью». Впрочем, удавалось перед крещением и по ходу совершения таинства что-то людям рассказать – даже если речь шла об орущих младенцах, окруженных сотней родственников. К исповеди и причастию по воскресеньям приходили сотни человек, иногда их число переваливало за тысячу. Поисповедовать, например, втроем 600 человек за одно воскресное утро – дело непростое, но и не невозможное. Приходилось убеждать людей называть каждый грех одним словом, без подробностей – так можно было уложиться секунд в 30, максимум в минуту. Такой опыт служения в «потогонном» приходе спального района я всегда вспоминаю, когда мне говорят, что в Москве и других городах не нужны новые храмы.

Русский человек запросто может прийти к храму часа в два ночи и начать заплетающимся языком молиться, а то и чего-то требовать. Один батюшка рассказывал, как к нему в деревенский храм приходили по ночам мужики со своим наболевшим:

– Отец, а какой там Бог есть, кому молиться? Вот жена у меня сволочь, вот надо что-то такое… Какой «сплю», ты ж поп!

Впрочем, все-таки именно в храм идут, а не к «нервному врачу» и не к участковому. К этим ночью уж точно не обратятся.

Из книги «Лоскутки», 2007 г.

После этого храм святителя Николая на Трех Горах, в пресненских переулках, куда я попал в 2009 году, мог показаться курортом. 30–50 причастников за воскресенье, возможность спокойно разговаривать на исповеди субботним вечером – и полная тишина делового квартала в выходные дни. Впрочем, постепенно стали появляться новые люди. Местных жителей среди них почти не было, преобладали жители окраин и даже области, в том числе те, кто по будням ездил на Пресню работать. Многие просто хотели молиться не в толчее церквей спальных районов, а в полупустом огромном храме, даже если для этого приходилось ехать в центр.

До моего прихода при храме уже действовала воскресная школа с сильным спортивным уклоном – ею руководил отец Даниил Зубов, выпускник Университета физической культуры. Вскоре миряне начали приходить со все новыми инициативами. Так в приходе начали работать клуб реконструкторов, отряд Организации российских юных разведчиков, иконописная мастерская, художественная школа, кружок по изучению Библии, группа молодых археологов во главе с отцом Димитрием Лином, православная психологическая школа отца Андрея Лоргуса, институт «Со-действие» во главе с Петром Кондратьевым, молодежный хор, собрания анонимных алкоголиков и анонимных наркоманов… Всего уже не упомнишь. Помещений, слава Богу, в приходе хватало.

Иногда бывает очень непросто говорить людям о церковном единстве – особенно поверх разделения на «жидомасонов» и «фашистов», как выразилась поэтесса Олеся Николаева. Сейчас это разделение ослабло, но лет десять назад оно было очень ощутимо. Однажды, как раз в те годы, мне довелось быть на собрании учеников отца Александра Меня, где дружно ругали общество «Память». Я особо не рвался на трибуну, но попросили выступить, и тогда я напомнил, что люди из «Памяти» – это часть нашей единой Церкви, это часть нас как целого. И с «памятниками», даже если они не правы, надо научиться жить вместе и делать одно дело, изменяя к лучшему их и себя. Понят я тогда не был. Некоторые даже перестали со мной здороваться. Но само развитие церковной жизни помогло людям работать сообща. Те же, кто пошел другим путем, все больше замыкаются в себе и в своих группах – «жидомасонских» или «фашистских», то есть, простите, «истинно просвещенных» или «истинно патриотических».

Из книги «Лоскутки», 2007 г.

В 2011 году в Отдел по взаимоотношениям Церкви и общества, который я тогда возглавлял, обратилась Нина Кибрик, руководительница музыкально-художественного клуба «Арт’Эриа», который как «нерентабельный» выжили из Центрального дома работников искусств. Я написал ходатайство в его защиту, пригласил Нину в свою программу на радио, а потом неожиданно для самого себя предложил ей: «Есть у нас под храмом подвал, заваленный строительным мусором, – посмотрите на него. Если мусор разгребете, можете там собираться». Через несколько месяцев сводчатое помещение, куда в приходе и заходить боялись, превратилось в арт-пространство с уникальной атмосферой. Со временем там появились рояль, на котором когда-то играл Галич, куча старых пластинок и проигрывателей, артефакты 70-х и 80-х годов. Я не раз водил туда западных гостей, говоря: «Вот так выглядел мир позднесоветского андеграунда». Подвал стал криптой – именно так, не без благоговения и не без намека на «криптоискусство», начали именовать это место посетители клуба. Там постоянно сменяют друг друга выставки самобытных художников, исполняется классика, авторская песня, фолк, авангард, акустический рок. В общем, спонтанная авантюра с подвалом удалась. Правда, пришлось пару раз попросить не устраивать репетиции во время вечерних служб, а то бывало и такое: стоишь в алтаре и ногами чувствуешь барабанный ритм.

Главное было в другом: посетители клуба, музыканты и художники во множестве влились в приход. Вообще прихожан со временем стало больше раза в три. Настоятель ничего для этого не делал – просто не мешал инициативе священников и мирян, почти не сковывал их свободы. Вообще за 25 лет служения в сане я много раз убедился в правоте подхода, который ранее видел у многих своих учителей: священник не должен все за всех решать и планировать, ему не надо мелочно руководить мирянами. Свобода, стремление дать человеку раскрыться, при очень тактичных советах – иногда полушутливых, на примере собственных ошибок, – это путь лучший и самый действенный. Пастырю не нужно довлеть над пасомыми. И уж точно не нужно ему привязывать их к себе, а тем более злоупотреблять привязанностью. Это вредно и для мирян, особенно для женщин, и для самого священника. Ему нельзя вести себя с людьми холодно, презрительно, надменно, но и панибратствовать не стоит, как и превращаться в «члена» каждой семьи, дающего назойливые советы.

Что проще: воспитывать духовное чадо в каждодневном получении «благословений» – то на учебу, то на звонок родителям, то на покупку книги – или «повозиться» с человеком, научив его принимать решения? Второй путь отнимает время, силы. Но дает гораздо больше радости и спасает священника от духовного плена среди своих же пасомых, каждодневно стоящих в очередях за теми самыми «благословениями». Да, есть люди совершенно «несмысленные», которые действительно не могут сами и шага ступить. Но по крайней мере попытаться воспитать не раба и не вечное «чадо», а свободного и взрослого человека – всегда стоит.

Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

Сейчас я служу в прекрасном древнем храме Святого Феодора Студита у Никитских ворот. Община там меня встретила сплоченная, преданная приходу, но совсем маленькая – в иные воскресные дни причащалось менее десяти человек. Впрочем, и туда приходит все больше новых людей. Удается, как и раньше, собирать вместе очень разных людей – от рыночных реформаторов эпохи 90-х годов до молодых ультраконсерваторов, от подростков до глубоких старцев. Храм, между прочим, был построен в 1626 году Патриархом Филаретом, отцом первого царя из рода Романовых Михаила Феодоровича. Патриарх очень любил эту церковь и существовавший вокруг нее монастырь – тогда загородный. Позже прихожанином храма, уже приходского, был Суворов. Даст Бог, имена этих сынов Церкви и Отечества объединят вокруг древней святыни многих наших современников.

Урок на будущее

Приходы и храмы могут быть самыми разными. Но в каждом из них главным должно быть общение с Богом. Тогда и общение между людьми будет совершенно другим, чем за пределами Церкви. Иной путь – обмирщение, превращение в клуб по интересам, в центр социальной работы, в место непринужденного досуга, в группу политических единомышленников, в «резервацию» одного поколения, одной социальной группы, одного этноса, духовных чад одного батюшки – это путь в никуда. Ничем не лучше – путь механического исполнения богослужений и треб.

В приходской общине нужно хранить свободу, ценить и поддерживать инициативу. Но одновременно – спокойно, рассудительно, по-пастырски напоминать: мы пришли сюда к Богу, а не только друг ко другу. Наша цель – Небо. Отчий дом, в который мы стремимся, – это горний Иерусалим.

Духовное сословие

Жизнь духовенства и его «управленческие» проблемы для многих остаются сокрытыми, хотя пишут на эту тему немало. Иногда «широкая публика» воспринимает архиереев, священников, диаконов как мир, отделенный от обычной реальности, и решает, что всем этим «людям в черном» лучше самим заниматься собственными проблемами. Иногда и сами члены клира и иерархи говорят: «Зачем выносить сор из избы». Однако при этом мало кто вспоминает, что вообще-то сор в избе – дело ненормальное. Да и члены Церкви – православные миряне, то есть большинство российского общества – имеют основания не только знать, что происходит в «клерикальном» кругу, но и влиять на происходящее.

При всех трудностях, описанных чуть выше, пастырь и паства находят друг друга. Житель большого города уж точно найдет священника, который лучшим образом ответит на его запросы, – главное, чтобы при этом не проявлялось угодливой мягкости по отношению к грехам, которая не помогает человеку, а губит его. Священнику и прихожанам обычно вместе хорошо, как бы это иногда ни оспаривали.

Недавно в одной статье я прочел, что было чудесное явление старцу Паисию Святогорцу – ему явилась мученица Евфимия. И она сказала, что если бы она знала, что ожидает ее в вечности и какое это блаженство – пребывание с Богом, то она была бы готова терпеть мучения всю земную жизнь. Ибо по сравнению с тем, что даровал ей Бог, эти мучения – ничто.

Наши страдания, даже серьезные – не случайны. Это не проявление того, что якобы Бог совершает нечто злое. Потому что, когда через страдания, через отсутствие самоуспокоенности Бог ведет нас в Небесное Царство – это на самом деле добро. И пусть некоторые люди говорят, что любое страдание, любой дискомфорт житейский есть зло. Господь знает: когда это приводит человека к Небесному Царству, это благо. Бог не может ни благоволить, ни попустить ничего по-настоящему злого. Он видит нашу свободу и нечасто преграждает людям путь к сотворению зла, потому что иначе люди не были бы свободными и не могли бы быть с Богом потом. Но Бог понимает, видит и дает возможность спасенным потом понять – в Царстве Небесном, кто его достигнет, – что и страдание, и неудобство, и даже мучение были благом, если привели человека к мысли о том, что ему нужно изменить свою жизнь так, чтобы достигнуть Божия Царства.

Из проповеди, произнесенной в храме святителя Николая на Трех Горах 2 ноября 2014 г.

Чуть сложнее строятся отношения между самими пастырями. Еще в советское время (а тем более, полагаю, до революции) в приходах, где служило несколько священников, между настоятелем и другими его собратьями особой разницы не было. Одинаковое образование, одинаковое материальное положение, одинаковый быт… Выделялись скорее те, кто преподавал в духовных академиях и семинариях, имел какие-то научные труды. Таких держали «на особом положении», да и зарплата в духовных школах была ощутимая. Начиная с 90-х годов власть настоятеля существенно усилилась. После «низложения» старост в руках у него оказались приходские средства и административные полномочия. Постепенно составлять график богослужений и отпусков многие настоятели стали без малейшего советования с остальными священниками, а тем более с диаконами. Рядовых клириков один православный блогер называет «попо-лошадушками» – они несут на себе всю черновую работу, будучи практически бесправными и часто даже не имея официального статуса штатных священнослужителей в том или ином приходе. Не понравится такой человек, заболеет, начнет спорить – выгонят без малейшего сожаления и потом никак о нем не позаботятся. На этом фоне настоятель, иногда очень юный, часто живет гораздо более обеспеченно, чем рядовой клирик, даже более заслуженный. Преподавание же в духовной школе часто не дает почти ничего – ни в смысле средств к существованию, ни в смысле церковного статуса. Одним моим знакомым – причем никаким не богатеям, а людям весьма среднего достатка, – как-то делали дома ремонт. Пришел рабочий, демонтировал окно и попросил 400 рублей.

– Вы представляете, – говорят мне эти люди за трапезой в храме, – 400 рублей! За целый час работы! Даже нелегалы бы больше взяли! И кому у нас в Москве еще могут заплатить всего 400 рублей в час?

– Мне, например, – опровергаю я их «знание жизни». – И даже за полтора часа – за «пару» в Свято-Тихоновском университете.

Очень велика разница между священником, служащим в крупном городе и в провинции, особенно в деревне. Настоятель иного московского храма, по слухам, может в личных целях ворочать миллионами. Сельский батюшка – получать две-три тысячи рублей, дрова и провиант, да вдобавок кормиться с огорода. Никаких механизмов «выравнивания» ситуации в Церкви не существует: платит священнику не епархия и не центральный бюджет, а приход. Если он нищий, то нищий и священник (впрочем, некоторым удается найти «спонсоров»). Архиереи, которые подкидывают небольшие суммы бедным общинам или хотя бы освобождают их от епархиальных сборов, считаются чуть ли не святыми. Случаи же финансовой помощи центра регионам мне неизвестны, за исключением некоторых политически важных «точек» в дальнем зарубежье, а в советское время – десятков приходов в диаспоре, а также в прибалтийских республиках, где храмы при СССР не закрывались, но ходить в них было почти некому.

В «бытовой» православной среде – греческой, русской, другой – весьма распространено представление о нормах нашей веры и нравственности как о чем-то условно-обязательном. Лучше всего такое отношение выразил один знакомый журналист: «В Православии ничего нельзя, но все можно». De facto такое отношение к Евангелию, уставу, канонам, нравственным правилам, церковным решениям и установлениям давно проникло во многие приходы и даже монастыри. И это никакая не «икономия», никакое не снисхождение к человеческой немощи ради милосердия и пастырской пользы. Это обычное равнодушие, причем подчас агрессивное и наглое. Не случайно против такого отношения к нормам веры периодически возникает протест, подвигающий людей на распри и даже толкающий их в расколы и секты.

В самом деле, если мы заявляем, что живем по Евангелию, по отцам, по канонам, по уставам, – неужели это пустой звук и лицемерие, неужели можно жить иначе? Этот вопрос задавали и задают себе лучшие, наиболее искренние и наиболее верующие люди в Православной Церкви. Вовсе не только неофиты. И отвечать на этот вопрос Церкви надо, даже если он задается запальчиво и резко. Надо, чтобы люди не теряли своей веры и своего горения. И пусть некоторые используют ригоризм в личных низменных целях. Пусть многие готовы ради буквы пожертвовать человеком, изгнать его из Церкви или лишить возможности войти в нее. Таким людям как раз и нужно напоминать Евангелие, отцов, каноны, которые так много и так сильно говорят о любви – собственно, о ней-то они и говорят в первую очередь. И в то же время совершенно необходимо приближать нашу жизнь к нашим извечным нормам и к нашим идеалам – пусть постепенно, пусть с поправкой на немощь и скудость современного человека, но делать это необходимо. Впрочем, это уже и делается вопреки тем, кто двадцать-сорок лет назад говорил, что нынешний мир не примет «нереформированного» Православия.

Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

Сегодня бедствуют храмы не только русской провинции (особенно Северо-Запада), но и некоторых стран «нового зарубежья». Посещая епархию в Душанбе, я увидел картину почти советского образца: священников на сотни километров единицы, поют и читают за службами несколько женщин, единственный в небольшом соборе пономарь явно ненадежен, архиерей – человек с московским воспитанием и педагогическим прошлым – делает все сам, ну да еще сестра, приехавшая из Москвы, помогает. Единственное, чем я мог тогда помочь, – попробовать выбить российские «внешнеполитические» деньги. Но и эта инициатива была «зажевана» Патриаршей канцелярией – дескать, смета была недостаточно «проработана», а для ее детализации у епархии или у возглавляемого мной отдела не было ни денег, ни бесплатных специалистов. Понятно, что сама Церковь не дала бедной епархии ни копейки.

Имущественное и социальное расслоение духовенства, увы, стимулирует церковный карьеризм. Рядовые священники стремятся в настоятели – пусть даже строящихся храмов. Это дает новую степень пастырской свободы и возможность самостоятельно управляться с финансами и администрацией. Некоторые стремятся в епархиальные чиновники. Материального положения такой статус обычно не улучшает, однако он позволяет находиться на виду у начальства, а иногда и готовить выгодные для себя кадровые решения. Поработал года три начальником одного из епархиальных отделов, помог кому-то в делах, получил влиятельных союзников, а то и светских ходатаев – глядишь, и назначили тебя на «хлебное» место.

* * *

И вот тут мы подходим к одной из самых больных проблем церковного управления. Назначение на должность настоятеля или обычного штатного клирика, епархиального чиновника или благочинного (главы церковной структуры районного уровня) происходит единоличным решением епископа – главы епархии. Канонически это совершенно обоснованно – у епископа в местной церкви вся полнота власти, и отменить его решение не могут ни Патриарх, ни Синод. Однако правильно распорядиться такой властью могут только люди с крепким церковным воспитанием, желательно полученным в синодальном аппарате, духовной академии или крупном монастыре. Именно в таких местах в дореволюционное и советское время специально, хотя и неформально, готовили кандидатов в епископы. Сегодня многие новопоставленные архиереи такого воспитания лишены, поскольку во избежание лишних проблем Патриарх и Синод подчас отбирают кандидатов бесхитростных, безыдейных, практически ориентированных – однако именно поэтому начинает воспроизводиться худшая провинциальная практика. Другой эти архиереи по-настоящему и не знают.

Очень часто назначение настоятелей и штатных священников производится без малейших консультаций с общиной – и речь идет о незнакомых для нее людях. Похоже, многие архиереи считают: главное – восстановить или построить храм. И поэтому человек с «менеджерской» хваткой получает преимущество перед теми, кто способен прежде всего к духовной работе над собой и к пастырской работе с прихожанами. Если речь идет о новообразованном приходе строящегося храма – это еще полбеды. Но когда убирают пожилого, но вполне дееспособного священника, к которому все привыкли, и взамен ставят молодого карьериста, думающего только о стройке и доходах, в душах многих людей возникают обида и непонимание. Подчеркну: речь обычно идет о человеке, совершенно прихожанам незнакомом. Очень часто – об одном из «любимчиков» архиерея, входящем в круг епархиальных сотрудников или в личное окружение. В древней Церкви такое было немыслимо: священники и епископы «росли» в своих общинах, а потому еще до рукоположения люди знали плюсы и минусы этих людей. В дореволюционной России пастырь часто служил всю жизнь на одном приходе, а потом его сменял один из сыновей или зять (отсюда выражение «невеста без места» – то есть поповна, женившись на которой, молодой человек не получал приход по наследству).

Убежден, что при всей каноничности епископской власти советоваться с общиной при назначении священника надо. И уж точно не следует делать что-то помимо ее воли. А лучше всего – назначать тех, кого она сама подготовила в диаконы, священники, настоятели. В большинстве крупных городских общин такие кандидаты найдутся, и получить богословское образование, если надо, для них не будет непреодолимым подвигом. Если же кандидатов нет, их можно найти в соседних приходах, и качества этих людей также будут хорошо известны. Совсем же «внешним» кандидатам лучше бы сначала поработать на временной основе в общине, куда они будут назначаться.

Считаем в корне неправильной ситуацию, в которой христианские общины – епархиальные и приходские – лишены в Русской Православной Церкви возможности участвовать в избрании своих духовных руководителей. Предлагаем следующее.

1. Кандидаты в настоятели, пресвитеры и диаконы конкретной приходской общины должны предлагаться именно этой общиной. Если кандидатов нет – то соседними общинами, в крайнем случае – епархией. Кандидатура должна избираться на приходском собрании, открытом для участия любого православного христианина – местного жителя. Члены собрания могут исключить из участия в нем группы, не имеющие отношения к общине. Правящий епископ должен иметь право отвода кандидата – однако исключительно на основании канонических препятствий или по причине недостатка знаний. Соответствующие аргументы (например, результаты экзамена) епископ должен лично представлять приходскому собранию.

Отстранение священнослужителя от служения или его перевод из общины должны происходить по его собственному желанию или строго по каноническим основаниям, после обсуждения вопроса на приходском собрании.

2. Кандидаты в правящие или викарные архиереи конкретной епархии должны предлагаться только ее епархиальным собранием с участием всего клира, а также двух мирян от каждой общины. После избрания Синод обязан утвердить это избрание или сделать отвод кандидата на строго канонических основаниях, представленных епархиальному собранию и, через публикацию, всей Церкви.

Отстранение епископа от служения или его перевод из епархии должны происходить по его собственному желанию или строго по каноническим основаниям, после обсуждения вопроса на епархиальном собрании.

Понимаем, что предлагаемая система имеет свои слабые места и может быть использована недобросовестными людьми. Однако во многих местах она работает. Даст Бог, будет работать и в среде нашего верующего народа, не доверять которому нет оснований. Нынешняя же система – гораздо хуже, о чем свидетельствуют трагедии многих пастырей и общин. Пусть дорогу осилит идущий – с Божией помощью.

Предлагаем общецерковное обсуждение данной инициативы.

Петиция, опубликованная протоиереем Всеволодом Чаплиным на сайте Change.org в январе 2016 г.

Да, есть опасность «застоя» в приходах при пожилом настоятеле. Да, священнические династии иногда вырождаются или просто слишком прикипают к одному месту, воспринимая его как свою вечную и неприкосновенную вотчину. Да, подчас пастырю нужно менять место служения, чтобы духовно не уснуть. Но совет с общиной и рассмотрение ее кандидатов на служение скорее пойдут на пользу, чем повредят. Тем более что люди обычно чувствуют, когда в приходе, в сравнении с соседними, становится «душновато», и сами ищут перемен. К тому же инициативных людей сейчас в каждом месте немало.

Почему, кстати, архиереи так заботятся о количестве построенных и восстановленных храмов, отдавая предпочтение священникам-«менеджерам»? Да потому, что и их работа подчас оценивается по количеству приходов, особенно новооткрытых. Но в долгосрочной перспективе будущее епархии будет зависеть от того, насколько люди – и священники, и миряне – смогут в этих приходах встречаться с Богом и друг с другом. Если все внимание будет уделено «стройке», количественным показателям и формальной отчетности, храмы могут оказаться пустыми – даже в перенаселенных городских районах, – а прихожане будут искать пастырского руководства в Интернете, а то и в сектах.

Кстати, епархиями тоже не должны руководить «чужаки» – по крайней мере, в местах, где есть свои кандидаты в епископы. Перевести достойного архиерея на лучшее место иногда можно, но тоже сначала спросив «местную церковь», готова ли она принять его. Но еще проще и честнее попросить ее предложить достойнейшего, когда предыдущий епископ скончается или впадет в старческую немощь. И опять-таки лучшим архиереем будет не «менеджер», а известный в регионе духовник, настоятель монастыря или храма. Все-таки главное для епископа – не работа «суперпрораба», не хорошие отношения с церковным и светским начальством, не успешное «администрирование», а духовный авторитет, способность управлять при помощи мудрого слова, а не угроз и не постоянного «тасования колоды» духовенства. Да, архиереем, пользующимся любовью и уважением в народе, труднее командовать из центра. Он наверняка будет иметь «свое суждение» по многим общецерковным вопросам. Но для устойчивости всего православного организма лучше иметь побольше таких епископов и поменьше – чистых управленцев, к тому же мечтающих поскорее перебраться в более престижный и денежный регион.

Люди самостоятельные и самодостаточные – вообще более надежные. Что среди священников, что среди архиереев. Пусть ими и непросто руководить. Сегодня – как и в древние времена – христиане идут к Богу вслед за учителем, за его личным примером, который действует лучше, чем сотни книг и телепроповедей. Когда так происходит, это нужно ценить, не пытаясь выстроить всю христианскую жизнь по какой-либо схеме в рамках епархии или всей Церкви. В моменты трудностей естественно выросшие лидеры православных общин станут лучшей опорой Церкви, а вот «менеджеры» и искатели карьеры быстро разбегутся или сломаются. История гонений и расколов ХХ века это прекрасно показала.

Кстати, об искателях карьеры. Некоторые из них пытаются – и порой небезуспешно – использовать деньги. Грех симонии, то есть покупки церковных должностей, не изжит у нас с советского времени. Из этих же времен родом и другая проблема: попытки использования светских властей. В начале девяностых было много шума вокруг темы «сотрудничества» священнослужителей с КГБ. Рассказывали, что иерархи были чуть ли не генералами, а благочинные – полковниками. В ответ Синодом была создана специальная церковная комиссия во главе с молодым тогда епископом Александром (Могилевым), ныне митрополитом Астанайским. К сожалению, выводы комиссии никогда не были обнародованы.

Однако я убежден, что скрывать в большинстве случаев было особо нечего. Никаких генералов и полковников среди духовенства не было – этого не позволяли установки самого КГБ и советского партийно-государственного руководства. Сам же по себе контакт с советской властью, в том числе с «органами», никаким грехом я не считаю, как и контакт с властью иноверной, положим, в Османской империи, или с властью агрессивно-секулярной, как в нынешней Франции. И та и другая – по сути антихристианские. Но и представителям такой власти можно говорить о нуждах Церкви, а может быть, и о вере. С любой властью, кроме совсем уж богоборческой, могут найтись общие заботы и общие дела. И в этом нет ничего дурного – даже если в записи разговоров тот или иной священник проходит под кодовым названием «агент Михайлов» или, положим, «зимми (христианин, находящийся под шариатской властью, платящий ей дань и в чем-то перед ней отчитывающийся) Владимир».

Совсем другое дело – использование связей с власть имущими для «продвижения» себя и «утопления» ближнего. Для доносов, наветов, клеветы. По большому счету, все равно, какую власть для этого использовали – советскую в лице КГБ и Совета по делам религий, нынешнюю российскую или украинскую, западную или какую угодно еще. До сих пор многие священники и архиереи обивают пороги разных учреждений и просиживают долгие часы за обедами-ужинами, чтобы убедить чиновников, богатеев и «силовиков» в том, что они самые лучшие на свете, а вот их «конкуренты» – сплошь рвачи, развратники, сумасшедшие и враги народа. Слава Богу, советское время хорошо научило наиболее дальновидных церковных руководителей не слушать кадровых рекомендаций «сильных мира сего». Иначе Церковь очень скоро стала бы продолжением той борьбы и тех интриг, которые свойственны миру политической и экономической конкуренции – «миру сему», который, по слову новозаветного Писания, «лежит во зле» (1 Ин. 5, 19).

Кто станет клириком или епископом, должны решать в самой Церкви, но только не на основе субъективно понимаемой «целесообразности», личных предпочтений архиерея либо Патриарха, рекомендаций церковной бюрократии, а на основе ясных критериев и с учетом воли тех людей, среди которых будет служить пастырь или архипастырь. Конечно, при выборах в приходах кандидатов в священники, а в епархиях – кандидатов в архиереи также может возникнуть опасность манипуляций со стороны чиновников, политиков, бизнеса. Но современная деловая культура знает много способов такой манипуляции избежать.

Ждать появления «идеальных» христиан надо будет не два-три поколения – вечно. Во всех «древнеидеальных» странах, включая православные империи, регулярное и добровольное участие в церковных таинствах принимало меньшинство. Сегодня, по данным социологов, среди православных жителей России это все-таки не 3–5 %, как утверждают некоторые скептики. 21 % из них причащаются раз в год и чаще, 30 % – реже раза в год. Мои многолетние наблюдения подтверждают реалистичность приведенных цифр. Такова же картина среди православных на Западе, что не мешает им избирать священников. До революции причащалось по своей воле примерно столько же людей, а знаний о вере у них было едва ли меньше, чем у наших современников, однако в начале ХХ века эти люди избрали в епископы лучших из новомучеников. Вводить же образовательный, а тем более денежный ценз – просто дискриминация. Если не начинать избирать священников и епископов хотя бы в крупных городах, ответственный прихожанин не родится никогда. <…>

Приглашать надо всех. Постоянных прихожан за службой с амвона, и они придут, вне зависимости от «территориального» фактора. Ну и местных жителей – тоже всех, включая «захожан». Все-таки они прежде всего придут в ближайший храм на крещение, венчание, исповедь, даже если не ходят в церковь постоянно. Им не все равно, кто у них служит. <…> Увы, я не знаю практически ни одного случая, когда архиерей менял бы свое решение об отстранении клирика и вернул бы его назад после «протестов и жалоб прихожан». В случае неприемлемого для людей нового назначения решение иногда пересматривают, но это практически никогда не делается именно на основании мнения мирян. Это мнение де-факто объявляют несущественным. Поэтому и должны быть гарантии его учета.

Из публикации в блоге «Православная политика» 11 марта 2016 г.

Очень болезненная тема – реальные и декларируемые причины отстранения от служения священника или епископа. С «законным» отстранением все ясно – есть канонические нормы. Правда, если применять их строго, можно отстранить почти любого. А иногда остаются служить люди, явно и грубо их нарушившие – священники, женившиеся после рукоположения, ростовщики, те, кто публично молился и даже служил с еретиками, святотатцы (то есть лица, совершившие в Церкви хищение), и так далее. Когда правило применяется по всей строгости, а когда не применяется никак, решает епископ. Впрочем, за последние десятилетия появились церковные суды – епархиальные и центральный. Это очень помогло наведению порядка. Сегодня священник, которого хотят наказать, может попытаться отстоять свою правоту, потребовав ясно сформулировать обвинение и привести доказательства. Может он и апеллировать в высшую инстанцию – общецерковный суд, который нередко становится на сторону клирика, отменяя решение архиерея. Однако епархиальные суды пока очень внимательно прислушиваются к голосу главы епархии, а общецерковный суд – к голосу Патриарха, который, кстати, утверждает его решения. Ни разу этот суд не принял решение, которого тот бы, по определению, не одобрил. Заявления же против него самого остаются вообще без ответа – более того, москвича Валерия Сутормина, который одно из таких заявлений подал, отчислили из семинарии.

Лет десять назад в одной епархиальной приемной встретил средних лет дамочку, буквально пышущую злобой. Несмотря на то что человек я там был посторонний, она набросилась на меня с жалобами на своего настоятеля:

– У нас в приходе революционная ситуация. Верхи прогнили, низы скоро возьмутся за топор. Не уберут настоятеля – все перевернем, все вверх тормашками поставим! До Патриарха дойдем!

– А как революцию-то делать будете? – пытаюсь я обратить дело в шутку. – Как в семнадцатом?

– Да Ленин с нами и близко не стоял! Такое устроим – никому мало не покажется!

– Да что ваш настоятель натворил-то?

– Агрессивный он. И смирения маловато…

Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

Проблема, впрочем, еще и в том, что церковные суды обычно рассматривают дела, касающиеся канонических наказаний – отлучения от Церкви, извержения из сана, запрещения в служении (то есть лишения священника права совершать таинства и богослужения на некий срок или «до раскаяния»). А вот что происходит в случае отстранения священника от прихода, а епископа – от управления епархией? Или увольнения профессора, преподавателя, церковного старосты, синодального чиновника? Каноническая процедура для этого формально не нужна, церковный суд – тоже. Решили епископ или Синод (в случае архиерея), причем без обсуждения вопроса с «предметом» рассмотрения – и все тут. Апеллировать некуда, суд может сказать: «Это не наш вопрос, мы применяем каноны и налагаем положенные по ним наказания» (они были перечислены чуть выше). В светский суд не обратишься – это запрещено одним из канонов, говорящим: «Если некоторый клирик имеет судное дело с другим клириком, да не оставляет своего епископа и да не прибегает к светским судилищам» (9-е правило IV Вселенского Собора). В случае суда клирика с епископом это же правило предлагает обращаться к «областному собору» или высшим церковным властям. И, кстати, в случае нарушения этого канона возникает самостоятельное основание для церковного суда и канонических мер. В итоге епископ или Синод могут принимать жесткие кадровые решения, исходя, например, из «церковной целесообразности» – и чувствовать себя при этом спокойно. Жаловаться практически некому – многие письма на имя Патриарха остаются без аргументированной реакции, а их авторам предлагают обращаться к тем, на кого они жалуются. Формально все правильно: отменить кадровое решение архиерея Патриарх не вправе. Доказывать «нецелесообразность целесообразности» тоже почти бессмысленно: это вам не дело о краже, каждый волен трактовать общий термин как хочет.

К сожалению, эта «железобетонная» система может быть побеждена только открытыми протестами, требованием рассмотрения любой канонически обоснованной жалобы и любого заявления в церковный суд, а также адресованного всем православным людям обличения тех, кто в рассмотрении жалоб и исков отказывает. Такое обличение вполне легитимно – после обличения приватного, письменного или устного, а затем после вовлечения в спор еще двух-трех человек. Именно так поступать велит Сам Христос, сказавший: «Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним; если послушает тебя, то приобрел ты брата твоего; если же не послушает, возьми с собою еще одного или двух, дабы устами двух или трех свидетелей подтвердилось всякое слово; если же не послушает их, скажи церкви; а если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь» (Мф. 18, 15–17). Надеюсь, что включение этой евангельской «процедуры» – не за горами.

* * *

Поколения духовенства стремительно меняются. Священников, успевших послужить в советское время, нынче от силы процентов пятнадцать, да и те по большей части находятся за штатом – на мизерной пенсии, иногда с возможностью «подработать» в приходе – или на «почетных» должностях. Энтузиасты восьмидесятых и девяностых – интеллигенты и прочие «разночинцы», которые пришли в Церковь с горящими глазами и стали главными моторами ее возрождения за последние 25 лет, – сейчас уже разменяли шестой, седьмой, а кто и восьмой десяток. Как уже приходилось писать, многие из этой генерации навсегда ушли в долины разочарований и новых поисков.

Кто-то из священнослужителей чуть более молодого поколения – те, кому сейчас 40 лет, – погрузился в обыденщину и больше ни о чем не помышляет. Прежде всего это касается потомственных клириков и тех, кто перебрался из провинции в большие города. Как-то я был на дружеской вечеринке священников именно этого круга. Ожидал, как водится, массы вопросов о церковных сплетнях и интригах, ну а потом – «разговоров о высоком». Увы… Не говорили даже о приходских стройках и об отношениях с начальством. Только о семье, быте, болезнях, машинах и спорте. О Боге не вспомнили ни разу, о Церкви – по касательной. Все это очень плохие симптомы. Примерно так же вели себя партийные функционеры 80-х годов.

Среди молодого духовенства – особенно выпускников лучших семинарий, таких как Сретенская, Московская, Перервинская, а также Свято-Тихоновского университета – снова много идеалистов в лучшем смысле этого слова. Большинство выросло в верующих семьях, воспитывалось у хороших духовников, прошло через воскресные школы и приходскую работу. Познания у них – на уровне лучших сотрудников синодальных учреждений 80-х и 90-х годов. Чего, может быть, не хватает – так это устойчивости к жизненным трудностям и грубым реалиям испорченного грехом мира, в том числе церковного. Священники с советской или ранней постсоветской закалкой были и остаются внутренне гораздо более сильными. Попадая из родной общины, где человек рос, в новый приход, где все по-другому (хотя и не обязательно все хуже), молодой священник «выделки» последнего десятилетия часто теряется, уходит в себя или начинает по-мелкому бунтовать, не предлагая реального плана перемен и не добиваясь их. Многие в лучшем случае способны на анонимное ворчание в соцсетях – большего боятся.

Перестает быть секретом и снижение числа людей, желающих быть священниками. Крупнейшие и лучшие семинарии – например, Московская – еле набирают достаточное количество поступивших, и то за счет украинцев и молдаван. Отсеивают только случайных людей, душевнобольных или уж совсем полных неучей. В провинциальных семинариях набор на первый курс десяти человек считается успехом. Отнюдь не все выпускники принимают сан – и при рукоположении у епископа часто не остается выбора. Вот какие слова, очень похожие на правду, приписывают в Интернете анонимному митрополиту: «К вам приходят 10 семинаристов на рукоположение, 9 из которых умеют только коверкать церковнославянский текст невнятным шипением и махать кадилом. И лишь десятый преисполнен великих идей. Что вы будете делать? Посвятите одного и отвергнете девятерых? Но у нас и так кризис призвания к священству. А если вы посвятите в сан всех десятерых, то ладу в епархии не будет. Интеллектуал вызовет неприязнь в клире, клир настроит против него как против «еретика-модерниста» свою паству, в итоге – будет отторжение от интеллектуала. Вот и придется вам сказать «пламенеющему юноше»: «Ты пойди, поработай мирянином в Церкви под началом священства, поостынь, а там посмотрим».

С какого-то момента своего служения священник почти полностью перестает сталкиваться с критикой. Хороший батюшка, хороший, а если и сделал что-то неправильно – так это он не сам, его обманули, «подставили»… Наша церковная среда подчас слишком убаюкивает, не дает посмотреть на себя со стороны, усомниться в своей «всегдашней правоте». Kак знать, может быть, иногда и полезны для нашего смирения и для нашей самокритики выпады атеистов, разные критические статьи – пусть даже несправедливые. Все-таки священник, сталкивающийся со враждебным «миром», подчас оказывается гораздо более духовно здоровым, чем тот, кто общается исключительно с прихожанами и собратьями по служению.

Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

У некоторых нынешних молодых клириков нет прочной приверженности тому жизненному выбору, который они вроде как сделали. Рос человек в верующей семье, посоветовали поступить в семинарию – ну и поступил, в двадцать с небольшим лет рукоположили – ну и ладно. Такой невыстраданный, полуосознанный и не совсем «свой» выбор часто оказывается непрочным. Вот и встречаешь иногда в самых неожиданных контекстах совершенно светских молодых людей, которые вдруг да обмолвятся: «а я в семинарии учился», «а я бывший иеромонах»… Словно поувлекался человек играми в орков или гоблинов, а потом надоело. Слава Богу, большинство молодых священников не такие. Надеюсь, что новое поколение духовенства – довольно образованное не в случае единиц, а en masse, и гораздо менее пуганое – преодолеет «болезни роста», получит жизненный и пастырский опыт, сорганизуется и заявит о себе, в том числе перед лицом «начальства».

Несколько особый, но показательный случай – молодые церковные «аппаратчики». Отношение к церковной деятельности у них сильно отличается от нашего настроя в восьмидесятые и девяностые. Тогда попасть на работу в синодальное учреждение было весьма непросто – особенно если ты не из церковной, да и еще и «заметной» семьи. Говорили мы друг с другом в основном о будущем Церкви и страны. Сейчас многие сотрудники – в том числе выпускники академий и семинарий – говорят в основном о деньгах и о том, как бы получше устроиться на светскую работу. Многие, не особо это скрывая, подрабатывают в коммерческих компаниях, в лучшем случае – в околоцерковных фондах. Потом уходят туда «насовсем» или устраиваются в госучреждения, где их после довольно хорошей церковно-бюрократической выучки охотно принимают. Из отдела, который я возглавлял, в высшие органы госвласти ушла целая обойма сотрудников. Один тамошний начальник как-то мне сказал:

– От вас такие корифеи пришли… Даже по-русски писать учить не надо.

– Вы думаете? – процедил я. – А мне казалось, что можно было еще учить и учить, обормотов-то этих…

Причина кадровой текучки – конечно, прежде всего в низких зарплатах на фоне очень высокой загруженности и сложности работы. Надо организовывать мероприятия, принимать людей, в том числе «тяжелых», составлять тексты самого разного уровня сложности – от справок и ответов на письма до тезисов выступлений Патриарха. При этом в коридорах, а то и в чатах постоянно говорится:

– И зачем я так ишачу за тридцать тысяч… И без социального пакета… Вон, Пашка уже в банке, а Денис на Старой площади…

* * *

Сейчас кризис и массовые увольнения в мирской среде несколько остудили «эскапистский» пыл. Но это, как говорится, не навсегда. К тому же материальные причины недовольства – не единственные. Часто руководители в священническом или архиерейском сане – в том числе попавшие на свои должности достаточно случайно, благодаря личным симпатиям, – очень быстро начинают мнить себя поставленными от Бога харизматиками, обладающими данными свыше уникальными качествами, в том числе компетентностью в любой профессиональной сфере. Такие люди довольно быстро перестают что-либо делать сами, но очень любят учить: редактора – править тексты, бухгалтера – считать, юриста – толковать законы, строителя – класть кирпичи, реставратора – промывать живопись… Могут и нахамить потомственному интеллигенту, и потребовать от исполнителя сделать что-то безнравственное или незаконное – а самим остаться «чистенькими». Все это, конечно, не добавляет престижа церковной работе. Многие, оставляя ее, теряют и веру или просто прекращают ходить в храм. Чуть лучше ситуация в церковных вузах – там «начальствующие» все-таки обычно обладают хотя бы достаточным образовательным уровнем.

В общем, те части церковного организма, где требуются высокие интеллектуальные и деловые качества, могут пережить самый серьезный кризис. Люди там требуются «штучные», их надо воспитывать, за них надо бороться, а не разбрасываться ими, заменяя случайными «штрейкбрехерами» или совсем зеленой молодежью, которая тоже уйдет, набравшись опыта, как отрицательного, лежащего тяжким грузом на сердце, так и положительного, который пригодится на новой, уже светской работе. Ну и, конечно, про материальный фактор и социальные гарантии забывать никак нельзя. Иначе в синодальных учреждениях, епархиях и духовных школах работать на полную ставку останутся почти одни монахи, монахини и… совсем молодые романтики, чьего задора будет хватать максимум на пять-семь лет. А ведь Церкви очень нужны грамотные и работящие труженики. Один такой может принести больше пользы, чем сотня наглых глупцов и уж тем более чем сотня миллионов рублей, положенных в банк под проценты. Вложи эти деньги в перспективных людей – и они окупятся сторицей.

Урок на будущее

Главное в Церкви, после Бога, – это люди. Пожилые и молодые, простые и «трудные», богатые и бедные. Священники и миряне, монахи и монахини, архиереи и разнорабочие, преподаватели и студенты. И перед Богом важен каждый человек – будь он Патриархом, Президентом или старушкой, чистящей подсвечники. О каждом надо заботиться – ведь каждого любит Господь, волю Которого мы должны исполнять. За каждого нами отвергнутого, забытого, обиженного, ушедшего по нашей вине из Церкви – мы перед Богом ответим. И об этом нужно всегда помнить. Ключ к разрешению всех проблем «духовного сословия» и вообще межчеловеческих проблем в Церкви – это наша способность спросить себя: «А готов ли ты с этим человеком провести… вечность – в Царстве Небесном»?

Пастыри: известные и забытые

Протоиерей Александр Мень

Об убиенном священнике, пастыре интеллигенции 70-х и 80-х годов, авторе многих книг и вдохновенном проповеднике, я много говорил и писал – и в этой книжке, и по другим поводам. Добавить хочется только две вещи.

Гибель отца Александра поразила всех. Когда его убили, возрождение Церкви только начиналось, и уверенности в нем еще не было – как и в наступлении свободы. Многие ожидали новых гонений, реванша тоталитарного безбожия. 1990 год был в полном смысле переломным: никто не знал, куда склонятся весы истории, какой вектор ее развития возобладает. И вот в это время отец Сергий Стригунов, зашедший в студию звукозаписи в Издательском отделе, вдруг говорит: «Меня убили».

На следующий день я понуро ехал на электричке в Пушкино, где служил отец Александр. Отпевание возглавил владыка Ювеналий – а до этого, за литургией, был рукоположен ученик и алтарник Меня Владимир Архипов. У храма пронзительно играла труба моего знакомого – джазиста Олега Степурко. Люди выглядели потрясенно, чем мою тревогу только усугубили. Они словно молча говорили друг другу: неужели все? Неужели опять будут убивать за проповедь?

Кто напал на отца Александра, мы, наверное, никогда не узнаем, хотя о его «деле» написаны целые книги и сотни статей. Это был либо суперпрофессионал, исключительно умело имитировавший «бытовуху» (но в то же время почему-то давший раненому уйти с места преступления своими ногами), либо случайный человек – пьяница или безумец. И первого, и второго почти наверняка не найдешь. Всех остальных, по самым разным версиям, проверили десятки раз.

Теперь я часто бываю на месте, где напали на священника – там есть новый храм, в котором служит его племянник отец Виктор Григоренко, и культурный центр, где, в частности, выступают христианские рок-группы. То есть, говоря словами Иоанна Златоуста, «жительствует жизнь». Пример «пламенного протоиерея» вывел такую жизнь из спячки в тысячах православных людей. А его смерть подтолкнула многих к тому, чтобы идти на проповедь, используя каждый миг времени свободы, каждую возможность говорить.

Как раз второе, о чем хотелось бы сказать в связи с памятью об отце Александре, – это его стремление и умение использовать для проповеди и для пастырства каждый шанс, каждый путь, каждый миг. Между прочим, он очень любил известную советскую песню Александра Зацепина на стихи Леонида Дербенева:

Призрачно все в этом мире бушующем, Есть только миг, за него и держись. Есть только миг между прошлым и будущим, Именно он называется жизнь.

Этот священник не тратил время впустую – даже на отдыхе писал, размышлял, говорил с людьми. А когда появилась возможность выступать на телевидении, на радио, в больших залах, старался не отклонять ни одного приглашения. Так и нужно поступать пастырю, миссионеру, вообще любому христианину, имеющему дар слова. Расслабляться и лениться нам некогда – ведь каждое время для нас должно восприниматься в качестве «последнего», как когда-то чувствовался «последним», тревожным 1990 год. И мы должны быть «людьми не отсюда» – гражданами будущего Царства, которые не оглядываются на житейскую логику, на заботу о «выживании» и «благополучии», на прочие «мудрости» этого мира. Именно таким человеком, ярко выделявшимся на фоне советской жизни, был отец Александр Мень.

Протоиерей Вячеслав Винников

Не все «апостолы интеллигенции» были известны широко. В советские и ранние постсоветские годы служил в Москве – сначала в единственном на тот момент храме в Измайлове, а потом в центре, на Антиохийском подворье – отец Вячеслав Винников, очень любимый «тихими», недиссидентствующими интеллектуалами. Исповедовал многих молодых людей, любил поговорить с ними о Достоевском, писал в стол (только после перестройки выпустил две книги). Я начал ходить к нему в Измайлово еще в начале восьмидесятых – после неожиданного отзыва одной простой старушки:

– Батюшка очень духовный, хоть с виду и не скажешь!

Вскоре я понял, в чем было дело. На людях отец Вячеслав, одетый в светское платье и по виду вполне похожий на «поэта-художника», как бы стеснялся своего сана. Однажды я встретил его в метро и попытался взять благословение, но тот лишь сжал мне руку, пугливо оглядываясь по сторонам. Это, впрочем, совершенно не изменило моего отношения к нему как очень душевному человеку и открытому к ищущей молодежи священнику.

Новое время потребовало новых людей. Отец Вячеслав не вписался ни в какое из направлений церковного возрождения, так и оставшись «пастырем узкого круга». Наша связь почти прервалась, лишь иногда мы обменивались парой слов на службах в Антиохийском подворье, куда я заходил нечасто.

А потом произошла беда – к сожалению, для нашей церковной жизни типичная. Батюшка состарился, его отправили за штат, служить приглашать перестали и вскоре практически забыли. Оказавшись в совсем уже узком кругу, он вспомнил «демократические» иллюзии ранней юности, появился в Интернете с плакатом «Pussy Riot Is Right», горько плакал на прощании с Глебом Якуниным, а потом заявил, что к Русской Православной Церкви больше не принадлежит. А ведь ждал, может быть, только одного: чтобы хоть иногда приглашали в храм и давали возможность если не служить – на что почти не хватило бы сил, – то исповедовать и участвовать в приходской жизни добрыми наставлениями.

Протоиерей Сергий Булатников

Знаю и еще один пример священника, популярного в 80-е годы, а теперь практически забытого – даже в Интернете можно найти лишь пару упоминаний о нем. Это отец Сергий Булатников, к которому на то же Антиохийское подворье приходили десятки молодых людей – для советских времен это было очень внушительное количество. Иногда его ругали за «либерализм»: при оценке разных грехов он мог достаточно мягко отнестись к «юношескому максимализму». Как ни странно, молодые люди в конце концов начинали тянуться к более строгим духовникам – но отца Сергия по-прежнему любили за открытость, за всегдашнюю готовность поговорить, даже в дни тотальной загруженности крестинами-исповедями-отпеваниями. Мог он и подкинуть молодежи пятерку-десятку – знал, что иногда в центре города мы оказывались даже без денег на еду, а тут хватало и на небольшую совместную посиделку.

Потом отец Сергий служил настоятелем на Пятницком кладбище и попал под публичную критику из-за распоясавшихся церковных работников, внаглую вымогавших деньги с «захожан». Из настоятелей его довольно поспешно убрали – в тот момент публичные обвинения были в диковинку. Вскоре с ним случился тяжелый инсульт – и священник, в 2005 году отправленный за штат, оказался никому не нужен, кроме собственной семьи. Служить батюшка из-за болезни не может. Прежний «либерализм» сменился строгостью характера. Шестеро детей, теперь взрослых, по-прежнему проживают с ним в одной квартире (седьмого в этом мире уже нет). Стараюсь иногда пригласить его в храм и что-то «подкинуть»: старые долги надо отдавать.

Протоиерей Леонид Ролдугин

Отец Леонид, с которым я тоже познакомился во времена своей ранней юности, стал для меня на всю жизнь примером такой нечастой в наше время добродетели, как пастырское трезвомыслие. Этот священник никогда не будет «актерствовать», зарабатывая себе дешевую популярность. Не будет ни повышать голоса, ни сокрушаться о чем-либо с интонациями нытика. На исповеди не станет ни запугивать, ни «либеральничать». Служит он сдержанно, спокойно, без «спецэффектов», но ты видишь, насколько этот человек внутренне сосредоточен на молитве. Он и вне богослужения целиком «сконцентрирован» на беседе или размышлении.

Не случайно этого пастыря, теперь уже очень пожилого, так уважают и прихожане, и молодые священники. Многие приезжают к нему со всей Москвы в Измайлово, где он прослужил уже несколько десятков лет. Я помню его на прежнем месте, в Брюсовом переулке, только по самому началу 80-х годов. А все остальное время – именно по Измайлову. Бывает все-таки так, что священник, служа тридцать-сорок лет на одном месте, совершенно не застаивается и не унывает. И основа этого – духовная жизнь. Плюс опять же трезвомыслие.

Протоиерей Димитрий Смирнов

Даже не знаю, с какой стороны подойти к описанию столь многогранной личности, как отец Димитрий. Им созданы общины немалого числа храмов, воспитаны десятки священников, созданы группы и целые организации мирян, работающие в самых разных направлениях. Эти люди противостоят абортам, проводят акции в поддержку семьи, восстанавливают храмы, помогают друг другу в жизни. В 90-е годы отец Димитрий был одним из людей, стоявших у истоков взаимодействия Церкви и армии, а потом долго возглавлял Синодальный отдел по взаимодействию с Вооруженными силами и правоохранительными учреждениями. (В свое время решили уйти от слова «органы», чтобы не провоцировать любителей порассуждать о «сотрудничестве с КГБ». Потом к этому термину в названии отдела зачем-то специально вернулись.)

Отец Димитрий – настоящий харизматик. Он может одной фразой сбить спесь с надменного интеллигента, который запутался в грехах, а потому, стремясь к Богу, одновременно склонен поучать Церковь. Батюшка может огорошить кого-то из прихожан, телезрителей или радиослушателей парадоксальной фразой, яркой шуткой. Как-то мы сидели с ним на одном спектакле – я в рясе, он в костюме, но не узнать отца Димитрия почти невозможно. Мало того что он известен половине страны, у него еще и внешность уникальная – ни с кем не спутаешь. В антракте подходит женщина. Пытается съязвить на тему «светского» костюма, спрашивает:

– А вы, наверное, Дмитрий Смирнов? – намеренно не говоря «отец» и произнося «мирскую» версию имени, без оставшегося от греческой версии первого «и».

– Я? Дмитрий Смирно-о-о-в? – возглашает протоиерей на весь зал. – А кто это такой? Вообще такого не знаю. Придумаете тоже…

Зал, понятное дело, лежит от хохота и разве что не аплодирует. «Срезал» отец Димитрий язвительную дамочку, как говорится, по первое число.

Да, некоторые фразы отца Димитрия, вырванные из контекста, иногда могут быть использованы недругами христианства. По Интернету ходит ролик, выпущенный околоисламскими радикалами. Там приводятся слова батюшки: «Будущее – за этими мусульманами. За ними будущее. Они будут населять эту Землю. Потому что современным крещеным это все не нужно. Они (мусульмане. – Прим. авт.) и горячие, они и посты соблюдают… Когда их праздник, люди боятся даже в этот квартал заходить, потому что десятки тысяч молодых мужчин стоят на коленях и молятся Богу. Где вы видели столько православных мужиков? Нигде и никогда – только одни бабы». А дальше в ролике, уже от имени авторов, говорится: «Будущее – за нами». Так сказанное в проповеди, в храме, чтобы пристыдить православных, может неожиданно быть использовано в совершенно другом контексте. Впрочем, от подобного злоупотребления словами сегодня не застрахован почти никто – кроме тех, кто ничего не говорит и не делает либо осторожничает до такой степени, что ни за одно слово и ни за один поступок нельзя «зацепиться». Однако такие люди сегодня воспринимаются почти как естественный шумовой фон.

Отец Димитрий – человек очень неглупый. Он понимает, что донести проповедническую мысль до современного человека, переполненного информацией и уставшего от слов, подчас можно только в очень краткой, яркой, по-хорошему провокативной форме. Или в форме поступка. И у него получается – иногда на грани фола, но в любом случае лучше, чем у большинства других. Патриарх, конечно, всегда относился к этому с ревностью – особенно тогда, когда различные медиарейтинги приносили ему меньшее число упоминаний, чем «всероссийскому протоиерею». Ругал его и в глаза, и за глаза. Но ничего не поделаешь: отец Димитрий ярче и смелее. Думаю, что и умнее. И попробуй его тронь: за ним стоят десятки тысяч преданнейших людей.

Протодиакон Андрей Кураев

Еще один человек, известный по всей России, по всему СНГ и гораздо шире – это отец Андрей. «Диакон всея Руси», как его часто называют, обладает многими талантами, и отрицать это просто невозможно. Он блестяще эрудирован, владеет даром слова, ярко пишет (я, например, всегда признавал, что в жанре популяризаторских текстов он работает гораздо лучше меня, а в умении читать лекции ему почти нет равных). Многочисленные книги и выступления отца Андрея многих привели к вере – или, по крайней мере, подтолкнули к тому, чтобы задуматься о Боге, Библии, христианстве.

Хорошо запоминаются и «нестандартные», парадоксальные фразы протодиакона. Часто их за него ругают, но в основном это делают люди, никак не могущие понять, что округлый, уныло-вежливый, «благостный» язык сегодня просто не воспринимается. К тому же по сути этот язык псевдоцерковен – апостолы и многие святые были очень определенны и часто резки в суждениях. Евангелие тоже неокругло и невежливо.

Есть, впрочем, у отца Андрея одна проблема: ему, на мой взгляд, очень хочется сказать первым то, что до него никто не говорил – или, по крайней мере, выглядеть осведомленнее всех, грамотнее всех и оригинальнее всех. Так было с юности. В середине восьмидесятых мы с компанией молодых христиан пошли в музей имени Андрея Рублева. Кураев – тогда семинарист – был среди нас главным «докой». Услышав, как экскурсоводша говорит какую-то чушь вроде того, что икона Троицы демонстрировала политическое единство Руси, Андрей, конечно, не преминул ее аккуратно перебить и рассказать о главном – богословском – значении образа. Смело и правильно поступил, но… видели бы вы, с каким наслаждением и самолюбованием он говорил! Нечто подобное я много раз потом видел на конференциях, совещаниях и ток-шоу.

Мы много спорили с Кураевым – как в кулуарах, так и публично. Я никогда не разделял его стремления «понравиться» внешнему миру, особенно неверующим людям, жертвуя чистотой и строгостью православного вероучения. Не разделял и либерально-реформаторского пафоса. Вот, например, написал отец Андрей как-то в блоге: «Многие трудности церковной жизни возникли именно из-за невозможности применить буквальное понимание некоторых канонов и уставных требований к жизни людей. <…> Снять это напряжение путем изменения людей и понуждения их к святости – нереально».

Понуждать не надо – а побуждать просто необходимо. Именно так поступали и апостолы, и другие святые. Христианство сильно не приспособленчеством перед лицом «реальности», а именно призывом к перемене жизни – и к святости, к совершенству.

Как ни странно, нас с отцом Андреем нередко путали. Иду однажды по центру Москвы, ко мне подходит стайка молодежи:

– О! Всеволод Кураев!

– Нет, Андрей Чаплин, – отвечаю с улыбкой.

– Как это? Да нет, вы Всеволод Кураев. А кто еще? Ну, не этот же, не Кирилл, который в шапке с ушами…

Нынешний Патриарх постарался изгнать отца Андрея отовсюду, где он мог бы издаваться, говорить, преподавать. Как многие считают, причина была в том, что протодиакон усомнился в нравственной чистоте митрополита Никодима – учителя нынешнего Первоиерарха, которого тот глубоко почитает. Но, думаю, сыграла свою роль и ревность к популярности отца Андрея – тот, конечно, говорит несколько бледнее, чем Патриарх, но объем познаний у него больше. Теперь даже книги «всероссийского диакона» в храмах почти не встретишь, и он немного замыкается в себе, что неудивительно – к сожалению, отец Андрей всегда был склонен к «индивидуальному проекту», не любил работать в команде и терпел около себя только восторженных юношей-почитателей.

Впрочем, его блог просматривают многие тысячи людей. И я не знаю, кто в итоге более влиятелен в интеллектуальном пространстве Церкви – Патриарх или отец Андрей…

Протоиерей Владимир Воробьев

Создатель и бессменный ректор Свято-Тихоновского университета совсем не похож на харизматика. Я помню его в начале 80-х годов только что рукоположенным священником – тогда он служил в «застойном» приходе на Преображенке. И уже в это время к нему приходили на исповедь интеллигенты – в том числе ученые-естественники, из среды которых он и сам пришел в Церковь. Как только появилась возможность заниматься христианским просвещением, отец Владимир вместе с другими пастырями и мирянами – учениками репатрианта протоиерея Всеволода Шпиллера – начали создавать кружки и курсы.

Так постепенно рождался институт, потом университет, названный в честь исповедника веры Патриарха Тихона, пережившего первые большевицкие гонения и скончавшегося в 1925 году. Сначала занятия происходили в тесных комнатках при храме Николы в Кузнецах или на съемных светских площадках. Потом стали появляться «настоящие» аудитории. Подготовлены были тысячи священников, педагогов, катехизаторов, миссионеров, иконописцев, социологов, историков, искусствоведов… Церковные власти не дали ни копейки и не выделили ни метра площади, только в последние годы при их – и властей светских – содействии удалось восстановить московский Епархиальный дом, где расположилась часть «тихоновских» факультетов.

На фоне очень медленного возрождения, некоторой косности и закрытости духовных академий и семинарий возникла параллельная система церковного образования, доступного не только для стремящихся к священству, но и для тех, кто хочет оставаться мирянином – в том числе для девушек. В центре этого процесса был и остается ректор – фигура не авторитарная, но властная. Человек, умеющий побудить других сделать очень многое с нуля – и при более чем скромных возможностях.

Иеромонах Никон (Белавенец)

С Сергеем Белавенцем, нынешним отцом Никоном, в 80-е годы мы вместе иподиаконствовали у митрополита Питирима и с тех пор дружим непрерывно. Человек неплохо начитанный, участник разных монархических движений, патриотических собраний и либеральных застолий, свой человек среди рокеров, байкеров, коммунистов, ультрапатриотов, либералов, евреев, «жидоборцев», батюшка одновременно испытывал недоверие церковных бюрократов. Много лет его не утверждают даже в качестве штатного клирика Москвы – хотя Патриарх иногда доверял ему представлять Церковь на «рискованных» мероприятиях.

Но «народное» – да и «элитное» – доверие к отцу Никону неистребимо, даже если он ведет себя с людьми настолько панибратски, что никому другому, даже архиерею, этого бы не простили. И причина очень проста: по-настоящему детский характер. Он может быть веселым, обидчивым, грустным, но практически никогда не может быть неискренним. А для христианина, особенно живущего в среде заскорузлых умов и сердец, это великое преимущество. Не зря же Господь нам сказал: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18, 3).

Глава 4
Агора

Искушение искусством

Я никогда не занимался никаким художественным творчеством. Литературные опыты не в счет – их я предпринимал в основном для того, чтобы донести какую-то «внелитературную» мысль до окружающих. Но вот активным потребителем культуры являюсь давно. Толстые книги – и документальные, и классику, и советские исторические романы – я начал читать лет с пяти. По всем основным московским музеям – начиная с историко-политических – самостоятельно и подробно прошелся лет в семь-восемь. Музеи Калуги и Львова посетил практически все – годам к десяти. Кино смотрел тоже с детства, но довольно бессистемно. Рок и бардовскую песню слушал, сколько себя помню – на отцовских кассетах, по западным «голосам», а в редких случаях по советскому телевидению. Коллекция пластинок у меня начала складываться, наверное, лет в пять – кое-что сохранилось практически с того времени. Диски в «уцененке» во втором классе школы уже покупал вовсю. В консерваторию начал ходить лет в тринадцать, в театры – чуть позже, причем довольно редко (почему – поясню чуть ниже). С юного возраста полюбил «серьезных» композиторов – Баха, Вагнера, Бетховена. Чуть попозже – Шостаковича, Пярта, Пендерецкого, Бриттена, Мартынова.

Шостакович, пожалуй, лучше всех выразил трагедию подсоветской жизни. Один знакомый музыковед даже сказал: «Странно, что Шостаковича не расстреляли первым». Его музыка – это огромное напряжение ума, который искал выход посреди безысходной реальности, но, наверное, так и не нашел его. Композитор прекрасно умел писать и легкую музыку. Но в своих симфониях он, цитируя ее, подвергает горькой иронии популярную чувственность, «душевность». Действительно, все наши чувства так смешны и ничтожны перед лицом человеческих трагедий, перед лицом вечности, перед лицом Божиим… В битве навязчивой «душевности» и Шостаковича я на стороне последнего, даже если он давно проиграл 99,9 процентов российской и мировой аудитории.

Из книги «Лоскутки», 2007 г.

Естественно, с самых юных лет, особенно после прихода в Церковь, я довольно много общался с творческой публикой. Часть ее мало отличалась от прочих верующих людей: в храме иконописцы, полуподпольные писатели и поэты, руководители церковных хоров держались как обычные труженики или прихожане. «Видные деятели советского искусства» – например, Иван Козловский или актер Владимир Заманский, игравший положительные роли в советских фильмах, – вообще старались себя вести незаметно и осторожно, чтобы лишний раз не попасться на глаза властям. Впрочем, заходила в храмы и бурно живущая богема – с ней я познакомился довольно быстро. Некоторые ее представители бывали у отца Димитрия Дудко, с иными мы просто знакомились в храмах.

Никита Любимов, сын известного режиссера, иногда добывал для церковной молодежи билеты в Таганку, где в начале восьмидесятых – невиданное дело – играли «Мастера и Маргариту» с огромными крестами в качестве декораций. Сбегалась, понятное дело, вся Москва – верующая и неверующая. Вокруг Таганки раскручивался и квазирелигиозный культ Владимира Высоцкого, особенно после его кончины. Сказать, что этот человек был популярен, – ничего не сказать. Его песни звучали из окон, на пляжах, на различных посиделках (уникальный феномен: сейчас, через три с половиной десятилетия после смерти Высоцкого, его записи звучат из окон машин и даже используются как рингтоны). В 80-е годы у него была масса подражателей. На дни его памяти – 25 января и 25 июля – у могилы поэта на Ваганьковском кладбище собирались тысячи людей. Кто-то пытался перепеть песни Высоцкого, а кто-то рассуждал о Боге. Приходили и разные проповедники – так, именно на Ваганькове я впервые познакомился с баптистами. Некоторые православные даже читали самочинно составленный акафист покойному барду. До икон тогда не додумались (вот «иконы» Игоря Талькова уже писали), но уже на памятнике Высоцкому гитара образовывала подобие нимба. Некий религиозный поиск, некие духовные интуиции у поэта были – но, увы, насколько мне известно, до настоящего прихода в Церковь он не дожил. И сгубил себя.

Это, впрочем, не мешало верующим людям рассуждать о нем, а иногда почитать его до самозабвения. Были и другие предметы обожания. Либеральная часть христианской интеллигенции с придыханием говорила о Солженицыне, ловила каждое его слово, доходившее через «там-» и «самиздат». Лекции Сергея Сергеевича Аверинцева, уже в середине восьмидесятых превратившиеся в прямую проповедь христианства, привлекали множество воцерковленного и ищущего народа. «Дом Телешова» – штаб-квартира московского отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры – стал собирать художников и лекторов «православно-патриотического» направления. Отец Александр Салтыков – в штатском костюме, как искусствовед – рассказывал там о «памятниках древнерусской живописи». По сути, происходила самая настоящая катехизация через рассказ о тех аспектах учения Церкви, которые отражены на той или иной иконе. Из среды защитников Москвы вышла и ударная волна патриотического движения – журналист Дмитрий Васильев, создавший общество «Память», быстро превратился в фигуру весьма известную. Религиозные поиски затронули русский рок. Молодые христиане взахлеб цитировали, например, песни Гребенщикова, где упоминались библейские образы – пусть вперемешку с буддийской терминологией и либерально-гуманистическими идеями.

Как-то прослушал сборник всех сохранившихся записей Александра Галича. Этот человек, после многих жизненных распутий ставший православным христианином, очень болел сердцем за Россию, несмотря на уничижительную и едкую критику, которой полны его стихи. В «Песне об отчем доме», выплеснув на него всю свою неизбывную горечь, Галич говорит:

Но когда под грохот чужих подков Грянет свет роковой зари, Я уйду, свободный от всех долгов, И назад меня не зови. Не зови вызволять тебя из огня, Не зови разделить беду. Не зови меня, не зови меня, Не зови… я и так приду.

Мне очень и очень жалко, что «диссидентская» культура советского времени сегодня почти совершенно забыта, оставшись достоянием узкого круга пожилой интеллигенции. Вместе с этой культурой уходит живое чувство истории, уходит опыт реальной свободы творчества. Эта свобода родилась в противостоянии тоталитарному режиму, которого теперь нет. Но она так нужна именно сейчас – для тех, кто совершенно не свободен от заказов, моды, выгоды, вкусов толпы!

Из книги «Лоскутки», 2007 г.

Словом, в культурном пространстве начала открыто формироваться христианская составляющая – или, по крайней мере, «богоискательская». В 1988 году, к 1000-летию Крещения Руси, было открыто несколько выставок, причем связанных не только с древним или традиционным искусством. Вместе с журналисткой Ириной Кленской и парой менеджеров от искусства мы создали небольшой заговорщицкий комитет и довольно быстро «пробили» выставку христианской живописи в небольшом зале на Солянке. Там соседствовали работы авангардистов – в том числе Виталия Линицкого, одного из ветеранов арт-сообщества с Малой Грузинской, – и иконы из собрания Патриарха Пимена. Последнее «получилось» совсем неожиданно: мне позвонил ближайший помощник Первоиерарха игумен Сергий (Соколов), откуда-то узнавший про подготовку выставки, и предложил впервые показать публике вещи, хранившиеся в Чистом переулке. Еще в предыдущем году такое было бы немыслимо в СССР.

В конце восьмидесятых я активно дружил с товариществом художников «Москворечье» – назвали его в честь камерного зала в Садовническом проезде, где молодые приверженцы русского реализма устраивали выставки. Участвовали и мэтры – Михаил Кугач, Вячеслав Стекольщиков, молодежью же тогда считались Николай Анохин, Иван Дмитриев, Сергей Присекин. Все эти люди активно выступали против наступления попсы и авангарда, а их приверженность реалистической школе обосновывалась христианскими ценностями. В ходе бурных посиделок с патриотическими лозунгами и проклятиями в адрес массовой культуры рождались и новые идеи. Появлялись интервью, задумывались круглые столы, организовывались выставки – одна из них прошла на Погодинской, в Издательском отделе Московского Патриархата.

Вернемся от «патриотов» к «либералам» – общаться доводилось и с теми, и с этими. К концу восьмидесятых в полудиссидентской среде уже существовала настоящая христианская культура – мотором ее формирования был отец Александр Мень. Корни этого арт-потока находились в Западной Европе, но именно поэтому он мог быть воспринят на ура позднесоветским обществом. Были по-любительски дублированы многие зарубежные христианские фильмы, в основном католические. Были переведены и распеты песни общины Тэзе – католико-протестантского монашеского братства, уже несколько десятилетий собирающего по сто тысяч молодых людей на молодежные встречи в разных европейских городах. Было издано – по крайней мере в «самиздате» – множество литературы. Были свои легенды: например, Сандр Рига, самобытный художник, создатель подпольного журнала «Призыв», отсидевший в спецпсихушке и слывший одним из немногих несломленных диссидентов. С Сандром мы провели массу времени в долгих разговорах о том, как вывести его мысли и историю его жизни на пространство общедоступной культуры и в СМИ. Увы, ничего не получилось – после нескольких выступлений в крупных московских домах культуры он остался принципиально «камерным» человеком, а в середине 90-х вернулся на родину, в Латвию. Похоже, вплоть до этого времени он ожидал, что за ним вновь начнет охотиться КГБ.

Многократно больше шансов выйти в «массы» было у христианского молодежного клуба «Осанна», состоявшего из учеников и последователей отца Александра Меня. Лидеры клуба – Андрей и Карина Черняки – собирали молодых и не очень молодых людей, вместе молились, пели песни, смотрели и обсуждали фильмы, изучали основы христианского вероучения. Конечно, они были сильно ориентированы на Запад, особенно на католические молодежные движения и на русских богословов-эмигрантов. Но в конце восьмидесятых и начале девяностых как раз это молодежь и привлекало.

Я просиживал дома у Андрея и Карины целые вечера. Ребята туда приходили думающие и, как бы сказали сейчас, креативные. Мы пили чай и вино, обсуждали планы проведения концертов, издательские программы, работу на радио, выход на «большой телеящик». Увы, все планы заходили в тупик – и я долго не мог понять почему. С теми, кто тогда контролировал большие залы и телеэфир, проводились какие-то встречи, но очень быстро переговоры вяло затихали. Мои друзья из «Осанны» рано или поздно начинали говорить: «Ну как мы с ними можем работать? Это новые русские, вчерашние комсомольцы. Они обязательно все испортят». На домашних же посиделках все продолжалось по-прежнему, и я вновь и вновь говорил себе: «Эх, вот это бы в «Олимпийский», а потом в эфир»… В общем, выйти из узкой, психологически комфортной полудиссидентской среды так и не удалось. Система «свой – чужой», основанная на недоверии к «советским», а потом рядовым постсоветским людям, не позволила преодолеть клубный, а то и кухонный формат. Между прочим, «Осанна» продолжает действовать – есть даже помещение в центре Москвы. Но о клубе почти никто не знает и не узнает – только «свои», несмотря на заявленную миссионерскую цель.

В середине восьмидесятых заговорили о христианских мотивах на театральной сцене и в кино. Вскоре появились первые православные театры – например, «Глас», созданный Никитой Астаховым и Татьяной Белевич и существующий до сих пор. Николай Бурляев постепенно продвигал свой кинофестиваль «Золотой витязь». Большинство людей – особенно актеры, режиссеры и зрители, постепенно приходившие к Богу, – принимали это очень позитивно.

Впрочем, некоторые говорили (как и сейчас говорят) о несовместимости лицедейства и христианства. Конечно, древние церковные запреты на участие в театральных представлениях и даже на присутствие на них были вызваны тем, что «позорища» носили языческий либо развратный характер. Но, помимо этого, в неприятии актерства был и иной, глубинный резон. «Перевоплощение» все-таки связано с неправдой. Христианин призван всегда быть собой, не говоря от чужого имени. Если же он, даже «понарошку», отождествляет себя с грехом, злом, нечистой силой – то это таинственно влияет на его душу, даже помимо понимания самого человека. Как только ты впускаешь зло в свою жизнь, даже «играя», оно начинает работать с тобой и в тебе «по-серьезному». Многие актеры это понимали и понимают. Помню, как одна известная актриса пришла к митрополиту Питириму и спросила его: «Что мне делать? Заставляют играть Женни Маркс»… Владыка только вздохнул: призвать отказаться от роли он побоялся, но и одобрить этого дела не мог.

Не случайно многие актеры, придя к вере, отказались от своего ремесла или стали играть только положительных персонажей. Не случайно был запрещен в священническом служении Иван Охлобыстин – люди не понимали, как человек, готовый играть даже совершенно омерзительных типов, может этими же устами возносить молитву за литургией. Разрыв между прямой христианской честностью, между жизнью, которая должна быть исповедничеством, и полуправдой лицедейства никуда не денешь. Именно поэтому я всегда считал и сейчас считаю игровые формы культуры гораздо менее «чистыми», чем музыку, поэзию, документальное или публицистическое кино – и даже чем словесные ристалища. Но, как бы то ни было, многие христиане играют в театре и кино и обычно несут доброе послание, особенно если их настоящая жизнь не сопровождается скандалами, нечистотой, гордыней.

Еще больше споров на рубеже эпох было вокруг христианского рока. Кроме известных исполнителей вроде Гребенщикова, которые затрагивали религиозные мотивы скорее по касательной, появилось немало рокеров и рок-бардов, которые пели главным образом о вере, о Церкви, об истории православной Руси – и о ее будущем. Среди них были Ольга Арефьева, Андрей Селиванов, группы «Если», «Третий Рим», «Мономах», «Легион», «Галактическая федерация», «Трубный зов»… В 1994 году вышла виниловая пластинка «Антология христианского рока в России» – и я написал статью для ее обложки. Шума было немало. Отец Димитрий Смирнов критиковал меня за этот текст с трибуны одной церковной конференции. Его поддержали многие «традиционные» музыканты. Некоторые православные издания перепечатали «антироковую» статью католического священника Жана-Поля Режимбаля, в которой он, отчасти справедливо, критикует рок-музыку за раскрепощение низменных инстинктов. Да, есть своя правда и в этой позиции: сами по себе ритмы рока настраивают человека на агрессию и разнузданность. Сравните их с музыкой Арво Пярта и увидите разницу реакции собственного организма. В 60-е годы рок стал одним из средств манипуляции западной молодежью, которую через сексуальную и «психоделическую» революцию направили на борьбу с семьей, Церковью и иерархическим обществом – при этом, по сути, лишив настоящего счастья, а многих и просто уморив наркотиками.

В нынешней Православной Церкви есть диаметрально разные взгляды на рок-культуру. Мне лично кажется, что наряду с вещами, которые я понять и принять не могу, в творчестве «рокеров» есть те же прорывы в искренность, те же исповеди, те же поиски Бога, что есть в любое время в любой подлинной культуре. Ибо не может человек, живущий культурой всерьез, а не ради развлечения, не проявить в ней то, что дано от Господа: образ Божий, неистребимое стремление к Небу. Два явления в нашем роке – не «попсовом», не рыночном, а том серьезном, умном, с распахнутой душой роке, на котором выросло целое поколение, – мне хотелось бы отметить.

Первое – тоска по Эдему, по утраченной гармонии бытия, по «граду Божию», что присутствует во всяком подлинном искусстве. Сама по себе эта тоска может никуда и не привести, может стать даже причиной отчаяния. Но если она есть – значит, человек духовно не мертв, значит, он не может спокойно дремать у телевизора за созерцанием милой сердцу «мыльной оперы». Второе – неприятие лжи, псевдогармонии построенного на неправде и компромиссе с совестью бюргерского мирка. Это неприятие порой вырывается в протест, шокирующий «мирных жителей». Но можем ли мы осудить его? Разве мы уверены, что устои житейского мирка, его шкурническая мудрость и его табу – во всем правы? Разве забыли мы, как противостал этому мирку Сам Господь Иисус Христос, гневно сокрушивший в храме столики торговцев и сказавший: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10, 34)?

Что же касается общей «несолидности» рока, якобы несовместимой с «серьезной» церковностью, то вспомним царя Давида, скакавшего «изо всей силы» пред святыней, радуясь о Господе подобно ребенку. На возмущение собственной жены, озабоченной «уроном» царского достоинства, Давид ответил: «Пред Господом играть и плясать буду» (1 Цар. 6, 21). И если люди выражают чувства свои, в том числе чувство любви к Богу и радости о Нем, в песнях слишком громких, слишком непривычных, слишком ликующих – не мешайте им, не осуждайте их!

Из текста на обложке альбома «Антология христианского рока», 1994 г.

Беда, однако, в том, что до современного молодого, да и не очень молодого человека весьма непросто «достучаться». Пярта и вообще «немассовую» музыку слушают избранные. Вежливые, глубокие, негромкие слова подчас не слышатся вообще. И – нравится это кому-то или нет – надо крикнуть. Русский рок, с его осмысленными текстами, с его стремлением к честности и правде, дает для этого прекрасный язык. Не случайно, например, Захар Прилепин, не жалующийся на популярность своих книг, все-таки создал рок-группу и сам в ней поет – причем нередко прямо свидетельствуя о христианском учении. Не случайно и Псой Короленко, человек очень глубоко мыслящий и всесторонне образованный, давно перешел от длинных текстов к песням – иногда провокативным до нецензурности, но «цепляющим» любую аудиторию и тоже нередко прямо связанным с христианским духовным наследием. Есть сегодня и православные рэперы – например, костромская группа «Комба бакх» – с очень яркими, смыслово отточенными текстами. И скажите мне, что это плохо!

* * *

К началу нынешнего столетия христианская культура стала в России частью мейнстрима. Некоторые после этого стали торжествовать победу и даже почивать на лаврах. Вскоре, впрочем, выявились две проблемы. Одна из них сохранилась еще с советских времен и свойственна не только сугубо «творческой», но и всей интеллектуально активной православной среде. Это разобщенность. Олеся Николаева, замечательная поэтесса, как-то сказала мне: «У нас есть два союза писателей – один «жидомасонский», второй «фашистский». И они, как иудеи с самарянами, не сообщаются». Понятно, что имелись в виду характеристики, даваемые приверженцами обоих «направлений» своим оппонентам. Впрочем, вечное деление на «западников-демократов» и «почвенников-патриотов» – лишь часть беды. В православной творческой среде присутствуют и жесткая конкуренция, и самоизоляция, и вождизм. Многие проекты накрепко связаны в лучшем случае с одним поколением, а в худшем – с узкой группой или вообще с отдельной личностью. Уходят они – и все погибает. Можно лишь помянуть добрым, но грустным словом бесчисленные фестивали, издательства, творческие объединения, которые давно канули в Лету. Если они скончались в доинтернетную эпоху, от них подчас не осталось вообще ничего – даже архивы выброшены или потеряны. И значит, церковная культурная среда должна заботиться о памяти – и о смене. Даже если кому-то из «заслуженных» неприятна и неинтересна молодежь.

Вторая проблема сегодня у всех на слуху. «Победу» нам никто отдавать не хотел и не хочет. Массовая культура, зиждящаяся на культе грубой чувственности, низкой «душевности», дешевого успеха, несовместима с настоящим христианством и в лучшем случае будет комплексовать перед ним, а в худшем – с ним бороться. Иногда христианское творчество пытаются инкорпорировать в попсу – и кое-что из этого неплохо получается. В конце концов, и массовая душевность не всегда плоха. Но обычно мир шоу-бизнеса смотрит на христианство с презрением и недоверием – слишком разные у них основные ценности. Более того, из этого мира периодически раздаются призывы сделать христианство «поближе к людям». Когда сие касается языка и образов – почему бы нет (в рамках вкуса и пристойности). Но чаще имеется в виду другое: нам предлагают «легитимировать» грех или по крайней мере не спорить с ним.

Сегодня нередко говорят, что культура – это нечто второстепенное, недостойное серьезного внимания. Дескать, главное – экономика и еще, может быть, военная сила и геостратегия. <…> Но любая культура связана с тем, что на самом деле определяет всю жизнь человека, – с верой. И недаром культура, которая теряла веру или бросала вызов Богу, оказалась не так уж долговечна, как думали и говорили сторонники такой обезбоженной культуры. <…>

Наша культура не случайно является столь устойчивой, значимой, способной пронести через многие века свое послание. Эта культура – не сиюминутная. Она связана с нравственным измерением. Она связана с тем содержанием жизни, которое не кончается с истечением временного бытия. <…> Эта культура – не бесплатное или платное приложение к экономике или к борьбе за военное влияние, за власть и деньги. Эта культура является законом нашего бытия, который и должен определять наши подходы к экономике, или к военному делу, или к государственному устройству, или к той культуре с маленькой буквы, которая выстраивается как политика в области театра, кино, книгоиздания, информационной работы.

Мы не должны бояться жить по этому закону. Нам постоянно пытаются сказать – громко и настойчиво, иногда с угрозой: приспособьтесь к тем реалиям, которые сегодня на Западе объявлены культурно-политическим мейнстримом, приспособьтесь к «реальности»! Впрочем, большой вопрос, насколько именно эта реальность является настоящей реальностью, а не конструкцией, выдуманной немногими, чтобы оболванить многих. Тем не менее нам подают эту реальность как якобы приемлемую для большого количества людей и ставят ультиматум: приспособьтесь к ней или исчезните.

Иногда пытаются сузить пространство традиционного искусства. Так, в Москве пытаются постепенно закрыть театры, связанные с традиционной русской культурой, или ограничить их деятельность, найти способы сделать так, чтобы они лишались собственных зданий и перемещались из одного помещения в другое. При этом подчас говорится, что традиционные культуры, как и традиционная мораль, устарели, и нужно поскорее от них избавиться, чтобы идти в ногу со временем. <…>

Мы хорошо слышим то, что нам говорят: приспособьтесь, подстройтесь, станьте частью бегущего в светлое будущее якобы культурного мейнстрима, или по крайней мере ведите себя тихо. Не смейте вступать в общественные дискуссии, обсуждать различные культурные явления, влиять на разработку культурной политики государства. Вот на эти окрики и нашептывания нужно прямо сказать «нет». Мы не должны подстраиваться под выдуманную не нами «реальность». Мы должны определять то, что происходит в нашем обществе. Мы должны творить культурный облик нашего народа. Мы должны созидать реальность такой, какой ее видит православный общественный идеал. Мы должны не приспосабливаться к миру сему, а менять его по Божию закону.

Из программы «Комментарий недели» телеканала «Союз», 24 мая 2014 г.

Вообще все дебаты вокруг «тяжести» и «неудобности» настоящего христианства, вокруг того, что Бог якобы слишком жестокий, на самом деле возникают потому, что многим людям хочется оправдать грехи – свои или близких. Так было и в древние времена, так есть и сейчас. Для оправдания греха придумываются «богословские» аргументы, разнообразные утверждения о том, что Библию исказили либо неправильно перевели, а «попы зарабатывают на нашем унижении». Впрочем, дебаты – для людей по крайней мере что-то читавших и умеющих написать пару строк. А вот спой ты со сцены, обнимая случайную подругу, что-то типа «верю в любовь, и ангелы над нами» – и миллионы скажут: «Как красиво, как правильно, и никакой исповеди нам не надо»… Так создается полуосознанный культ ложного «неба», которое якобы все поймет и все простит.

Но попса попсой, а вот в мире «настоящего», интеллектуального искусства есть силы, прямо и жестко противостоящие христианству. Для них само наличие христианской культуры, да еще популярной среди немалого числа людей, как нож острый. То же самое касается и наличия самого христианства. Убежден: именно по этой причине в разных странах устраиваются «художественные» провокации, ниспровергающие христианские ценности и символы. На Западе к этому привыкли. Если тамошние христиане и пытались протестовать, их быстро отучали это делать – через медийный вой, проигранные судебные процессы и политическое «осуждение». Известнейшие католические священники и епископы, говоря со мной об очередном кощунственном «перформансе», только вздыхали: «Что мы можем сделать, время такое…» А ведь утверждение и ниспровержение символов – знак захвата власти. Когда над городом возвышается языческая статуя, символизирующая политический культ человека, на центральных площадях расположены попсовые концертные залы, а храмы постоянно оскверняют, недалекие люди от младых ногтей понимают, кто в обществе главный, на кого надо ориентироваться и за кем идти. Несмотря на всю провозглашаемую свободу, на деле давно ставшую достоянием лишь отдельных независимых умов.

У нас, похоже, хотели продавить тот же сценарий. В 1998 году «художник» Авдей Тер-Оганьян начал рубить иконы на выставке. Началось уголовное разбирательство, «герой антиклерикального протеста» сбежал в Чехию, где сейчас и живет припеваючи. Затем провели выставку «Осторожно, религия» – в 2003 году, в Сахаровском центре в Москве. Там, например, на кресте были «распяты» сосиски. Прихожане московского храма Николы в Пыжах, где настоятелем бывший «альтернативный» поэт и нынешний суровый консерватор отец Александр Шаргунов, разрисовали экспонаты – и пошли под суд. Вой в либеральных СМИ поднялся страшный. Однако ни сами прихожане, ни церковное руководство не дрогнули – никто не стал отказываться от правомочности совершенного поступка, хоть и дерзкого. На самом деле уже в это время действовала статья Кодекса об административных правонарушениях, которая объявляет незаконным «умышленное публичное осквернение религиозной или богослужебной литературы, предметов религиозного почитания, знаков или эмблем мировоззренческой символики и атрибутики». То есть выставка была нарушением закона, а ее противники имели все основания длятого, чтобы ее пресечь. В итоге суд их оправдал.

«Пробить стену» народной веры и нравственности с первых попыток не получилось. Но затем последовали многие другие, пусть и не такие громкие. То в МХТ имени Чехова кощунственно использовали богослужебные венцы в сцене бракосочетания гомосексуалистов, то в Новосибирске поставили «Тангейзера», где изображение распятого Христа разместили на лоне обнаженной женщины, то в Манеже выставили уродливые «головы Иоанна Крестителя», а также околорелигиозные гравюры, изобилующие изображениями мужского полового органа. Верующие протестовали – с большим или меньшим успехом. Сцену с венцами по-тихому убрали, параллельно «придушив» дискуссию о ее законности. Доказать наличие правонарушения в истории с «Тангейзером» не удалось, но спектакль сняли после вмешательства Министерства культуры. В Манеж пришла группа молодых православных христиан и что-то скандировала, причем одна из протестовавших сбросила на пол экспонаты, которые потом были предъявлены правоохранителям как поврежденные. Бросать их на пол, конечно, не стоило – лучше было доказать, что они являются порнографией или оскверняют символы, почитаемые верующими. Но вот это-то и оказалось невозможно: десятки официальных заявлений в правоохранительные органы остались без малейшей реакции.

Возникает ключевой вопрос: почему? Я много раз пытался на него ответить. Думаю, что команда «не пущать» реальную нравственную критику в мир искусства шла из высоких кабинетов на Старой площади, а там была пролоббирована околокультурной средой, системно наживающейся на сомнительных выставках, и связанной с ней «голубой мафией», которая склонна к либерализму в силу, я бы сказал, биопсихологических причин.

Гомосексуализм негативно повлиял на творчество Элтона Джона. То, что он делал с начала 70-х годов до начала 2000-х, мне нравилось. Потом, по мере того как он укреплялся в гомосексуальности, творческие силы постепенно иссякали. Вообще гомосексуализм меняет психологию человека, его общественные и творческие приоритеты. Это свойственно не только упомянутому господину, но и многим другим, в частности, представителям гей-сообщества, которые присутствуют у нас в культуре, в СМИ, в органах власти. Люди начинают волей-неволей, исходя из своих личностных особенностей, встраиваться в либеральный тренд и противиться настоящему нравственному обновлению общества – такому, которое затрагивало бы жизнь всех людей, включая высокопоставленных, не давало бы возможности днем говорить о патриотизме, а вечером участвовать в гомосексуальных оргиях. И эта группа, и те, кто держит свои средства и имущество в странах НАТО, сознательно или несознательно стараются сдержать настоящий патриотический и нравственный поворот в определении будущего России. На хвосте этих гламурных кисок стоит сапог американского ковбоя.

Из комментария агентству «Интерфакс-религия», 12 октября 2015 г.

Убежден, что границы морально приемлемого и неприемлемого в искусстве сегодня проложены ненормально. Их надо вернуть по крайней мере к состоянию 70-х годов прошлого века. Того же хотели бы многие наши сограждане. И «кураторы» безнравственной псевдокультуры боятся именно их мнения – полагаю, что мнения большинства.

Тем более что одну победу православные христиане уже одержали. Речь о «деле Pussy Riot». Участницы группы сначала «спели» в московском Богоявленском соборе – оттуда их быстро и по-тихому вывели, скандала не получилось, и поэтому они пошли с камерами в Храм Христа Спасителя. Тут резонанс, конечно, был обеспечен. В текст песенки, который даже не успели толком прокричать, был заложен целый ряд «политических бомб»: призыв «прогнать» Путина, бранное слово в адрес Патриарха, бессмысленная по сути фраза «черная ряса – золотые погоны» (ни явно, ни тайно такого явления не существует, о чем я здесь уже писал). Затронули тему гей-парадов, озвучили феминистские лозунги – в общем, сделали весь набор «правильных» ходов для того, чтобы понравиться западным масс-медиа и нашей либеральной элите. Песенку для клипа пришлось доозвучивать – не пропадать же такой политтехнологической мудрости и такому пиаровскому эффекту… За считаные дни медийную истерику, особенно на Западе, подняли до такого уровня, что туристы, приезжающие в Москву, до сих пор иногда называют храм-страдалец «Pussy Riot church».

Реакцию множества простых православных людей я здесь раньше упоминал. И никого особо не волновала личная честь Путина или даже Патриарха. Говорили и писали о другом: осквернен амвон храма, построенного в память о героях 1812 года, храма, взорванного богоборцами и спустя десятилетия восстановленного. Имя Господа соседствовало в песне с грязным словом – как в «русских» переводах западных фильмов образца 90-х годов, где «толмачи» многократно усиливали кощунственное звучание слов «holy shit». Описывалось, как прихожане «ползут на поклоны» (вы когда-нибудь такое видели?). В общем, выпад был сделан не только против церковных и светских властей, но против веры и святынь.

И это еще раз поставило вопрос: почему закон очень жестко защищает человеческую жизнь, здоровье и имущество, а то, что для многих людей важнее жизни – вера и святыни, – не защищено никак? Не пора ли наконец пересмотреть правовой крен в сторону охраны только земных ценностей, которые для миллиардов людей по всему миру вовсе не главные? В итоге история с осквернением храма сослужила и полезную службу: ответственность за оскорбление чувств верующих и за осквернение почитаемых ими предметов была ужесточена. Впрочем, спор между сторонниками абсолютной свободы творчества и его нравственного регулирования не разрешен до конца и будет продолжаться. Нам продолжают упрямо твердить: «искусство неподсудно», «художник выше закона». Однако почему «художнику» должно быть позволено то, что не позволено рядовым «профанам»? А убивать, грабить, хулиганить ему тоже позволено? Между прочим, для многих верующих осквернение храма, иконы, имени Божия – хуже убийства или грабежа. Не случайно во время большевицких гонений люди шли под пули и в тюрьму, а иногда даже оказывали сопротивление, но не давали попрать святыни. Напомню: Всеобщая декларация прав человека, между прочим, утверждает, что реализация прав и свобод может быть ограничена ради «удовлетворения справедливых требований морали, общественного порядка и общего благосостояния». Некоторые, конечно, хотели бы сегодня такой подход пересмотреть и поэтому все шире открывают «окно Овертона».

Проблема не в том, что и когда они сделали. Проблема в их позиции. Против Путина они выступали и раньше, но такой отрицательной реакции не было. <…> Здесь совершено именно кощунственное действие. Действия, которые оскорбляют религиозные чувства, очень и очень опасны, из-за них сейчас в мире льется кровь. Мы знаем, что именно это происходит после таких инцидентов, как, например, сожжение Корана. Именно поэтому на них нужно реагировать со всей жесткостью. Дело государства, как оно реагирует. Церковь – не следствие и не суд. Но нужно сделать все, чтобы такого рода действия были абсолютно исключены. Есть ряд высказываний, которые в тех или иных странах совершенно невозможны. Невозможно в Германии прославлять Гитлера, например. <…> Cейчас Церковь пытаются дрессировать. За каждое смелое высказывание устраивают публичную порку. Но запугать нас уже нельзя. Можно жаловаться Патриарху, можно кричать всякие гадости в Интернете. Но люди в Церкви привыкли говорить самостоятельно.

О «Pussy Riot» – из дискуссии в «Новой газете», 26 июля 2012 г.

Подчас священников до сих пор спрашивают: «Почему Церковь не простила Pussy Riot»? Да потому, что следует Христу, Который в Евангелии обещает за нераскаянный грех вечные муки. «Гуманистам» хорошо бы помнить Его слова: «Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской» (Мф. 18, 6). Прозвучало бы хоть слово о том, что участницы группы считают свой поступок неправильным и раскаиваются в нем, – от проблемы бы и следа не осталось. Кое-какие слова сожаления были сказаны, но без пересмотра отношения к совершенному в храме. Только одна из участниц группы, Мария Алехина, находясь в заключении, заявила: «Я бы больше не стала участвовать в акциях в храмах Pussy Riot». Впрочем, и здесь не прозвучало переоценки уже произошедшего. Что ж, если люди настаивают на своей правоте – значит, так они решили. Надеюсь, что Господь откроет им настоящую правду о совершенном. И хорошо, если они услышат ее в этой жизни, а не в будущей. Церковь – по крайней мере автор этих слов – не призывали к «посадке». Но и на настойчивые призывы «пожалеть» агрессивных кощунниц реагировать было неправильно. Это значило – признать над собой власть тех, кто попирает твою веру и твои святыни, а потому поступает хуже, чем убийца или враг, напавший на страну.

Покаяние на самом деле может прийти – рано или поздно. Кому-то для этого придется подольше пожить, приобрести опыт, пройти через страдания. А кто-то поймет все вдруг – и неожиданно для себя. Как-то мне написал один из известнейших акционистов – человек неверующий и, насколько я знаю, пока к вере не пришедший. Потом он прислал пронзительный текст, потом мы поговорили, потом он постоял пару раз без движения за службой – и я понял, что этот человек увидел злую силу. Причем тогда, когда осуществлял некоторые акции. Жалко, что текст тот так и не издан. Он ужасен, но именно тем и ценен – он открывает перед читателем бездну зла.

В кино, театре, литературе нам очень не хватает образа христианина, действующего в обществе, – образа такого, за которым хотелось бы следовать, с которого можно было бы брать пример. Замечательно, что появился фильм «Остров». Но не все могут «лепить себя» с монастырского юродивого. Писатели, сценаристы, режиссеры, актеры! Давайте покажем христианина-политика, христианина-предпринимателя, христианина-офицера, христианина-ученого, христианина-учителя, христианку – мать и супругу! Такие образы сегодня могут сделать больше, чем тысячи умных книг «для знающих»…

Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

Продолжаются споры и вокруг того, какой должна быть культура – «расслабляющей», развлекательной, ни к чему не обязывающей или смысловой, поднимающей на действие, задающей вектор перемен. В 2015 году мы готовили один праздник с участием десятков тысяч людей. По идее, в концертные программы нужно было заложить христианские смыслы. Вместо этого предпочтение отдали советским песням, «душевному» фольклору, малопонятным текстам о давней истории, о «христианском прошлом». Попытался «пробить» на площадки православный рок, говорящий о настоящем и будущем – группу «Если», Захара Прилепина с коллективом «Элефанк». Сделать это удалось с превеликим трудом.

– Этот праздник, эти концерты должны быть ориентированными на молодежь и политическими! – говорил я на совещаниях.

– Вот этого-то нам и не надо, – парировал один вполне современного вида чиновник, православный человек.

Из-за подобных страхов, за которыми – влияние русофобского и антиправославного лобби, мы подчас не можем сказать народу правду, которой он ждет. Сказать простыми словами – через стихи, песни, картины, плакаты, лозунги, видеоролики.

Дорогие друзья, для меня огромная радость – быть здесь сегодня с вами, потому что мы вместе благодаря тем смыслам, которые нам дал князь Владимир. Тысячу лет назад наша страна, наш народ избрали свой путь. И на этом пути мы всегда побеждали, на этом пути могли преодолеть любые трудности. Другого пути нам не надо!

Тот путь, который мы избрали, делает для нас возможным достойное будущее. Мы сильный народ, мы свободный народ, мы умный народ, нас нельзя победить на поле битвы, нас нельзя перехитрить, нас нельзя продавить какими-либо словами или действиями. Нас иногда удавалось разделить, но если мы едины, если мы чувствуем в себе веру, силу, волю, способность вместе достигать великих целей, у нас все всегда получится. Мы не только ради хлеба живем, мы не только ради благополучия живем. Мы живем тысячелетиями и континентами, мы живем великой миссией, и только тогда счастливы.

Пусть у нас будет великая миссия, пусть у нас будет великое грядущее, пусть у нас всегда будет вера в сердце и успех в каждом добром деле – только в добром!

Выступление на фестивале «Русское поле» 26 июля 2015 г.

Культура – это не только работа творческих деятелей и творческих сообществ, оплачиваемая либо бесплатная. Это в некотором смысле вся жизнь человека – культурой, как и нравственностью, проникнуто его поведение в семье, хозяйстве, управлении, быту. Бескультурье во всех этих сферах тоже может проявляться. И быт, равно как и внешний облик человека, – это область, где возникают наиболее болезненные дискуссии. Слишком привыкли люди к бескультурью в советские и постсоветские годы, слишком сильно не хотят расставаться с диковатыми привычками того времени и кипятятся, когда эти привычки кто-то критикует. Кипятятся, ибо знают, что не правы.

Возьмем облик квартир, подъездов, дворов. Если приезжают начальники, иностранцы или даже дальние родственники, люди стараются убраться – все-таки понимают, что живут неправильно, и хотят выглядеть лучше в глазах тех, кто видит их редко. В обычные же дни подчас живут в совершенно свинских условиях. Хотя постепенно дворы и подъезды становятся чище, что показывает: с проблемой можно справиться.

То же самое касается внешнего вида человека. Женщина практически никогда не пойдет на первое свидание, на собеседование к потенциальному работодателю, к большому начальнику или даже к отдельно живущей свекрови в домашних тапочках, мятой футболке и шортах. Мужчина тоже много куда в шортах не пойдет – к тому же боссу наверняка. А вот по улице в большом городе так ходить некоторые люди могут легко. Могут и в храм так зайти, да еще и с вызовом: «Не надо меня учить, мракобесы». Правда, платок могут накинуть. Вспоминаешь анекдот: заходят две девицы в пляжных костюмах в церковь, где их журят, ну и бредут они обратно на пляж, и одна другой бросает:

– Я ж тебе говорила – там, типа, платок надо надевать!

Впрочем, прилично выглядеть человек – мужчина, женщина или ребенок – должен не только в храме, а в любом общественном месте. Я много раз об этом говорил и, конечно, собирал бешено отрицательные отклики сторонников «свободы», а на самом деле бескультурья, распущенности и хамства.

Рад, что мое предложение обсудить внешний вид наших женщин и девушек вас заинтересовало. Удивляет только, что вы решили, будто я оправдываю изнасилования и неприличные приставания – и в мыслях того не было. Нет таким действиям оправдания. А вот проблема, между прочим, остается. Не столько для меня – скорее для тех, кто путает улицу со стриптизом (ну или снова начнет путать, как только зима кончится). Женщина, условно одетая или раскрашенная как клоун, женщина, которая таким образом рассчитывает на знакомства на улице, в метро или баре, не только рискует нарваться на пьяного идиота, но уж точно не найдет себе в спутники жизни мужчину, имеющего хотя бы зачатки разума и самоуважения. Найдет, может быть, трезвого идиота, но разве его она по-настоящему ищет?

Во все времена, у всех народов женщина уважалась и выбиралась в спутницы жизни, если отличалась скромностью и если мужчины знали ее чуть посерьезнее, чем во время встречи на улице или в питейном заведении. Развязный внешний вид и развязное поведение – прямая дорога к несчастью. К пустым «любвям на один раз». К краткосрочным бракам, за которыми тут же следуют крысиные разводы. К сломанным судьбам детей. К одиночеству и безумию. К жизненной катастрофе.

Во все времена, у всех народов внешний вид человека не считался на сто процентов частным вопросом. Как женщины ведут себя в публичных местах, в институте, на работе – не только их «личное дело». Кстати, мужчин это не в меньшей мере касается. Тип, одетый посреди большого города в шорты и майку, в треники и тапочки, точно так же не достоин уважения. Только жалости – если он бомж, например.

Неплохо, что сейчас компании, вузы, школы вводят у себя дресс-коды. Хорошо бы и общероссийский дресс-код придумать (на стрип-бары и публичные дома, так уж и быть, можно его не распространять). Думаю, доживем мы и до тех времен, когда из приличного места неприлично одетую особу или того самого типа в трениках будут выводить. Ну, или уважающие себя люди будут в таком месте откланиваться и удаляться. Думаете – утопия? Да нет, скоро придется привыкать.

Ответ феминисткам – авторам обращения к Патриарху Кириллу по поводу дресс-кода, 18 января 2011 г.

Очень странным образом меняются представления о культурном центре. Еще в позднесоветское время музей, театр, выставочный или концертный зал, а иногда даже цирк или стадион воспринимались как «храмы культуры». Очень многое там было немыслимо – как на сцене или арене, так и в зрительном зале либо на трибуне. Постепенно очаги масскульта превратились в места, где скорее едят и пьют, чем «потребляют» искусство. Ночные клубы – даже самые «целомудренные» и «серьезные» – тоже внесли свой вклад в понижение планки поведения людей в культурной сфере.

Дальше – больше. Сегодня «культура» в виде киноконцертных залов и клубов встраивается в торгово-развлекательные центры, которые становятся центральными объектами новых микрорайонов, а то и целых городов. Одна знакомая семья жаловалась, что растущий в ней четырехлетний ребенок, уже два года как играющий с iPad’ом и первые слова сказавший по-английски, кричит и протестует, если его ведут в зоопарк или на детскую площадку. Успокаивается только в большом магазине – он рвется именно туда. Рассказал об этой истории одной западной интеллектуалке из достославного рода Аньелли. Ее приговор был коротким: «Это провал родителей». Согласен. Но родители просто отдали ребенка на откуп массовой рыночной «культуре», а та и привела его в свой главный храм.

Интересно, доживем ли мы до того, что и собственно храмы, в том числе православные, расположатся в торгово-развлекательных центрах? И будут подстраивать время службы, а затем и ее «тематику» под запросы покупателей и под часы открытия-закрытия магазинов и ресторанов? А потом введут рекламу в богослужение?

Ходила в 90-е годы по поповскому сословию такая хохма. Выходит диакон на амвон, говорит:

– Во?нмем!

– Рекламныя паузы чтение, – продолжает священник из алтаря. – Акции МММ повышаются в цене всегда, ныне и присно и во веки веков.

– МММу нашему многая лета! – продолжает хор.

Можете смеяться, можете плакать или даже злиться, но масскульт и «рыночное мышление» куда хочешь доберутся. Особенно в последние времена.

Урок на будущее

Культура сегодня – это сфера задач. Для страны, для народа, для Церкви. Она ни в коем случае не должна убаюкивать, расслаблять, обходить стороной самые горячие, неудобные, «политические» темы – как и нравственные, вечные, ставящие вопрос о посмертной судьбе человека. Признаки настоящего творчества – обнаженный нерв и открытость к Небу. Культура – не для дохода, не для «стабильности», не для душевности, не для потребительской жвачки. Она – для самоопределения человека и народа по отношению к Богу, истории, другим нациям и другим людям. Она должна отражать ту правду, которая не меняется. И об этом всем надо помнить не только на уровне внутреннего чувства, но и на уровне культурной политики государства.

Медиа

Мои отношения со светскими СМИ начались еще до «перестройки». Еще будучи школьником, я заходил в «Литературную газету» к Юрию Щекочихину – говорили о вере и о социальных проблемах. В начале девяностых я начал публиковать в журнале «Сельская молодежь» проповеди наших иерархов – Патриарха Пимена, митрополита Питирима, архиепископа Кирилла – и свои краткие рассказы о церковных праздниках. Читали почти полтора миллиона людей. Все это происходило «под прикрытием» главного редактора журнала Олега Максимовича Попцова и редактора альманаха «Подвиг» Бориса Александровича Гурнова – эти люди были готовы пробивать бреши в коммунистической издательской политике.

А в самом начале девяностых случайное знакомство с Еленой Хангой привело меня в кабинет Владимира Владимировича Шевелева – тогдашнего секретаря парторганизации «Московских новостей». Шевелев, бывший конфидентом Александра Яковлева, многое мог себе позволить. Будучи сам человеком неверующим, он привечал религиозно мыслящих авторов. Именно с его подачи началась журналистская карьера иеромонаха Марка (Смирнова), диакона Андрея Кураева, Александра Солдатова, Якова Кротова и многих других людей, которые стали писать о религии в «перестроечных» СМИ. Стали выходить в «Московских новостях» и мои тексты, весьма либеральные по тем временам. Появилась одна статья и в «Огоньке». Если сначала я пришел в Церковь через правоконсервативные круги, то на рубеже 80-х и 90-х был скорее под влиянием «либеральной партии» и пришелся ко двору «демократам». Впрочем, году уже к 1993-му я начал серьезно с ними спорить – происходившее в стране практически опровергло правоту прозападного пути, на который мы с единомышленниками когда-то искренне рассчитывали.

Принцип «не навреди» должен вернуться в журналистику. Так же, как и стремление помочь людям, возвысить и воспитать их, сделать общество лучше, а не плестись за низменными страстями, зарабатывая на них деньги, славу и «влиятельность». За нравственной журналистикой – будущее. Если, впрочем, оно у нас есть. Но если есть – значит, не станут больше править бал циничные и лживые мастера ядовитого пера, в том числе и те, кто «спасает» Церковь от верующих и от ее собственного учения. Журналисты, да и общество давно уже начали понимать, что в российских СМИ слишком много негатива. И сейчас на телеэкранах и в газетах постепенно сокращается пространство, наполненное кровью, конфликтом, скандалом, деструкцией. Но этого мало. Нам нужно забыть постсоветский и постперестроечный цинизм, который скептически ухмыляется, когда кто-либо о ком-либо отзывается безусловно хорошо. Мы должны вновь научиться говорить с пафосом и придыханием – о солдате, спасшем детей от террористов, о сельской учительнице, всю жизнь работающей за гроши, о художнике, прославляющем подвиги предков, о бизнесмене, раздающем деньги бедным… Запад своего пафоса не стесняется, как не стесняется и слез под звуки национального гимна. Не нужно стесняться и нам. Люди будут жить гораздо более осмысленно, если по телевизору им скажут: вот этот человек – подвижник и герой. Он на сто процентов достоин подражания. Давайте будем как он!

Из книги «Лоскутки-2», 2009 г.

Как бы то ни было, в «Московские новости» я продолжал заходить – и не только для того, чтобы предложить или обсудить какие-нибудь тексты. Там собиралась потрясающая компания умных людей, с которыми было о чем поговорить за стаканом вина или рюмкой водки. Собирались по-советски – в кабинете у Шевелева. Заходили Лен Карпинский, Александр Кабаков, Дмитрий Казутин, Александр Минеев, те же Кураев и Солдатов… С Шевелевым мы общались практически до его кончины в 2006 году – в последнее время жизни он полностью потерял зрение, не выходил из дома, но по-прежнему с удовольствием пригублял вино, пел Галича под гитару и с некоторой грустью рассуждал о будущем России и Церкви. Сам, кстати, так и остался неверующим.

На стыке советского и постсоветского времени я начал выходить на радио, чуть позже – на телевидение. Никогда специально не стремился ни туда, ни туда, но, если приглашали, приходил. К сожалению, приглашали прежде всего на ток-шоу, где обсуждались околорелигиозные проблемы – например, деятельность сект или наши споры с католиками о корректности их миссионерства в России. Последних, конечно, поддерживал тогдашний либеральный «мейнстрим» в лице ведущих, экспертов, раскрученных деятелей искусства. Как же, все западное было для них лучше по определению! А Православие тогда уже лишили ореола «диссиденства» и полоскали то за «сотрудничество с КГБ», то за общение с Ельциным, то за неосуждение общества «Память»… Тогдашние ток-шоу, правда, были еще «вегетарианскими» – удавалось довольно долго и даже спокойно излагать свою позицию. Сейчас в основном верх берет тот, кто умеет перекричать оппонента и уместить реплику секунд в пять. Иногда, впрочем, краткость не так уж плоха, особенно в эфире.

Жизнь имеет разные скорости и разные состояния. Но наше телевидение демонстрирует только одну скорость – бешеную, и людей – либо самодовольно-«преуспевающих», либо погруженных в страдания и скандалы. Нет «медленной» музыки, нет долгих планов, нет спокойных рассуждений. Вообще кому-либо, даже президенту, трудно добиться возможности сказать что-то серьезное и спокойное с телеэкрана. В итоге все мы постепенно привыкаем говорить и думать скороговоркой, жить в ритме рэпа или рекламного ролика.

Впрочем, надеюсь, что диктат крупных каналов скоро сойдет на нет. Сегодняшняя техника больше не требует дорогих средств вещания. На Западе, а теперь уже и в России появляется возможность выбирать из десятков телеканалов. Скоро их будут сотни. Человек сможет смотреть то, что ему нравится. А когда качественный и дешевый сигнал пойдет через Интернет, свои телепрограммы сможет создавать практически любой, кто имеет компьютер и камеру. Причем смотреть их можно будет в любое время, безо всякого расписания. Хочешь – включил любимый фильм, хочешь – концерт или запись вечерней молитвы. Конечно, крупные телекомпании всегда будут иметь преимущество качества – у них больше денег, людей, аппаратуры. Но возникнет и конкуренция содержания. Самая дорогая развлекательная программа не сможет вытеснить правдивое и умное слово.

Однако все это произойдет, если скорость формирования «политкорректного тоталитаризма» не перегонит скорость развития техники. И опять же – многоканальное телевидение не сблизит, а еще больше разделит людей.

Из книги «Лоскутки», 2007 г.

Кстати, говорить на эфирах мне с самого начала было непросто. С моим дефектом речи приходится выстраивать каждую фразу задолго до произнесения – чтобы избегать сочетания звуков, которые я с трудом могу выговорить. Часто еще и не хватает дыхания – например, в день радиопрограмм я стараюсь ограничивать себя в еде, чтобы полный желудок не давил на диафрагму. Да и голос у меня тихий и глухой – без микрофона не могу «прокричать» десять метров пространства. Первое мое публичное выступление – доклад о Патриархе Никоне в недавно здесь помянутом Доме Телешова в 1988 году – было совершеннейшим провалом. Да и потом – как и до сих пор – я не мог без остановки говорить дольше 10–15 минут. После этого нужно отдышаться. Пройдя быстрым шагом метров сто, я практически вообще ничего не могу произнести. К тому же в принципе больше люблю изъясняться письменно.

* * *

Как на этом фоне из меня сделали медийного «говоруна», не могу понять до сих пор. Единственная причина, наверное, в том, что я старался отвечать на все вопросы, даже глупые, невежливые и провокационные и не отвергал почти никаких приглашений, даже явно отдающих «подставой». Не общался только с теми журналистами, которых уличал во лжи и хамстве – причем и этих сперва долго терпел и предупреждал. Не давал интервью представителям тоталитарных сект и совсем уж «желтым», полупорнографическим изданиям. А так – для меня никогда не было и нет разницы между СМИ «федеральным» или районным, российским или зарубежным, православным, исламским или атеистическим. Вообще нормой Церкви в общении со СМИ должны быть открытость и отказ от «ранжирования» собеседников. Недаром и апостол Петр учит нас: «Будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением» (1 Петр. 3, 15). Церковь – не только на «официальном» уровне, но и на уровне прихода, монастыря, мирянской организации – не должна превращаться в no comment office. Ведь она – не спецслужба, не посольство и не коммерческая компания. Кстати, и стилистика, и тон этих учреждений ей не должны быть свойственны.

Между прочим, о стилистике и тоне. До сих пор церковное присутствие в СМИ очень часто отождествляется с неспешным, длинным разговором – вроде проповеди или исповеди. И с такой же культурой – спокойной, тихой и успокаивающей. Но не случайно сценарист Юрий Арабов как-то сказал: «Развлечения и релаксация к культуре никакого отношения не имеют. То, что нам подсовывают для лучезарной улыбки, это суррогат и спекуляция». В нынешнее время жарких споров, медийной ругани, политических истерик и переизбытка информации неспешный разговор иногда нужен – как и неспешная музыка, медленное чтение… Они действительно нужны, но иногда, а не всегда. Отождествлять «православную» культуру и «православный» медийный разговор только с «медленным» форматом – значит ориентироваться только на пожилых людей или в лучшем случае на тех граждан среднего возраста, которые подустали от работы. Еще, может быть, на «ботаническую» молодежь, особенно на девушек. Однако концентрацией на «медленном-спокойном» мы скорее разочаровываем активную часть народа, особенно молодежь.

В своих выступлениях – и письменных, и устных – я всегда старался говорить кратко, емко, с вызовом безбожной части общества и той части православных, которая комфортно чувствует себя в узком мирке и не желает видеть происходящего вокруг. Пытался и пытаюсь делать конкретные предложения о том, что нужно изменить в Церкви, обществе, государстве, мире. Кому-то это нравится, кому-то нет – включая сильных мира сего, «ботаническую» православную интеллигенцию и часть духовенства (не столько консерваторов, сколько завистников). В любом случае убежден: говорить сегодня надо прямо и конкретно, не уходя ни от каких вопросов.

Это еще раз показал мой опыт на радио. Возник он, между прочим, из «медленных» разговоров. В середине прошлого десятилетия я в очередной раз выступал на «Радонеже» – очень неспешном радиоканале, который слушают в основном православные люди. В эфир по телефону может выйти практически любой – звонки фильтруют минимально. Иногда, правда, этим пользуются. Не раз бывало так. Звонит старушка умильным голосом, говорит:

– А можно я батюшку спрошу про фильм «Евангелие от Иуды»?

– Ой, конечно, очень хорошо, сейчас выведем вас в эфир.

– Батюшка, вот, фильм-то был… «Евангелие от Иуды». А кто Иуда? Кураев иуда. Жид, масон, еретик, анна-а-а-а-фема!

На месте Кураева, кстати, мог оказаться и любой другой известный священнослужитель, в том числе я сам. Впрочем, такие инциденты лишь оживляли эфир, но ненадолго. Но на фоне ток-шоу и ристалищ на «Эхе Москвы», в которых я нередко участвовал, формат пастырских бесед на «Радонеже» был для меня своего рода отдушиной. И во время одного из этих эфиров подумалось: не предложить ли такие беседы светскому радио, организовав что-то вроде исповеди по телефону?

Вскоре мы придумали – вместе с известным медиаменеджером Александром Школьником – программу «Время доверия», которая начала выходить поздним вечером на «Русской службе новостей». Сначала я был в эфире один, потом начал приглашать в гости психологов, музыкантов, поэтов, писателей, священников. Сам подбирал из своей фонотеки музыку – от классики до рока. Звонки принимал самостоятельно, никакой фильтрации не было. Обсуждали и личные проблемы звонивших, и общественные. Про «политику», как ни странно, почти не спрашивали, хотя канал был вполне политическим. Вели себя слушатели очень вежливо. Провокатор был только один. Звонил и сразу начинал кричать:

– Страна гибнет из-за абортов! А вы не требуете запрета! Гады, мерзавцы – и ты, и патриарх твой, и Путин!

Дальше шел поток нецензурной брани, перемежавшийся угрозами. Причем человек использовал программу, которая генерировала случайные телефонные номера. Вот такие у нас есть борцы за нравственность…

Да, конечно, есть люди, которые пишут в Интернете гадости, в том числе употребляя матерные выражения. Есть люди, которые в газетах на эти матерные выражения ссылаются. Для этих людей все, что делает Церковь, а также все, что делает государство, а тем более все, что делают Церковь и государство вместе, видится чем-то особенно противоположным представлениям этих людей о том, как должна жить Россия. Наверное, по мнению этих людей, узкий круг критически мыслящей интеллигенции лучше всех «знает, как надо», и именно его невостребованность властью, а отчасти и Церковью тоже, является главной проблемой для России. На самом деле мы хорошо знаем, что вечно критикующая все, что делается властью и Церковью, часть интеллигенции никогда не могла в истории России сделать что-либо, если вдруг ей доставалась власть. И об этом нужно всегда помнить. Мы не должны отвечать на каждое критическое замечание этих людей, они в основном тешатся тем, что выясняют друг с другом, кто более эффектно критикнул Церковь или власть. Церковь, государство и народ должны знать, что думают критически настроенные умы, и учитывать ту критику, которая помогает сделать дело лучше. Но мы никогда не позволим – ни критикам, ни тем более нашим недругам – сделать то, к чему иногда призывают некоторые блогеры и некоторые газетчики – исчезнуть, бездействовать, предоставить свободную площадку тем, кто хотел бы без конца экспериментировать на России. Вот этого никогда не будет. Церковь и государство, Церковь и народ, государство и народ вместе должны созидать жизнь нашей страны, созидать ее в правде, любви, добре, красоте, и для этого использовать как повседневный труд, так и вдохновляющие и объединяющие праздники.

Из программы «Комментарий недели» телеканала «Союз», июнь 2010 г.

Очень скоро программа стала длиться… всю ночь. С двенадцати ночи до шести утра. Я вел ее два часа – иногда один, иногда с гостем. Потом по два часа у микрофона были мои коллеги – Александр Люлька, Дмитрий Пахомов, другие. Один раз, вскоре после Пасхи, я попробовал испытать себя на прочность и просидел в эфире все шесть часов. Ни малейшей проблемы с дефектом речи не было – реплики звонящих и гостей, музыкальные паузы и новости позволяли отдышаться и дальше говорить вполне бойко. Звонили люди и в три, и в пять утра – иногда, правда, одни и те же. Программа просуществовала несколько лет, при разных начальниках канала. «Выжил» меня только Сергей Доренко – написал, что слушают такой формат одни старушки и «экзоты».

Возможно, он был и прав. В дневном эфире аудитория политического канала начала бы переключаться. Программу «Время доверия» я вскоре запустил на радио «Комсомольская правда» – тоже поздним вечером. Но практически сразу стало понятно, что ее надо «убыстрять», избегая монологов. В студии появлялись два гостя, мы старались принимать побольше звонков, постепенно отказались от музыки, я следил за тем, чтобы реплики были не длиннее 20–30 секунд – более длинные допускал только в порядке исключения, когда человек действительно хотел выразить сложную и стоящую мысль. Потом программу перенесли на середину дня – и пришлось менять ее более радикально. Она превратилась в четыре 10-минутных блока с двумя-тремя гостями, и я назвал ее «220 вольт», в честь одной из песен Захара Прилепина. «Медленному» формату пришел конец, как вскоре и самой передачи, которую прикрыли буквально через неделю после моего увольнения из церковных структур. Полагаю, что не без звонка со стороны бывших коллег или госчиновников.

Вел я и телевизионные программы. На православном телеканале «Союз» десять лет выходил «Комментарий недели» – ничего динамичного, 14 минут «говорящей головы», но в этом формате я старался не только говорить о текущих событиях, а выстраивать концепцию отношений Церкви, общества и государства, обозначая контуры будущего всех трех явлений. На стыке прошлого и нынешнего десятилетий вместе с Андреем Быстрицким мы придумали программу «Земля и люди» на телеканале «Мир» – говорили на политические, культурные, духовные, экономические темы с сильным креном в глобальную футурологию. Сначала была ведущая Татьяна Кудрина, потом стали соведущими сами. Пара гостей была в студии, еще один – по телемосту, обычно из какой-либо страны СНГ. В России программу не смотрел никто – канал здесь, увы, малопопулярен. А вот когда я приезжал в Среднюю Азию, на меня буквально показывали пальцем и обсуждали последние выпуски. Тем не менее вести передачу нам с Быстрицким довольно скоро надоело. Я, помимо прочего, очень не любил программы в записи – во-первых, прямой эфир имеет свой драйв, во-вторых, запись создает искушение переговорить какие-то вещи и, если ему поддаться, все может превратиться в бесконечные утомительные повторы. Между прочим, потом вместе с Быстрицким мы начали вести уже прямую программу «О главном» – на радиоканалах «Голос России» и «Радонеж». Правда, из-за сильной занятости и она просуществовала недолго.

На телеканале «Спас» около трех лет у меня была авторская передача «Вечность и время». Вот тут удалось добиться определенного динамизма – час прямого эфира, два-три гостя в студии, звонки, включения экспертов по телефону из разных городов. Обсуждали все что угодно – события церковной жизни, экономику, политику, международные дела, искусство… Одним из слоганов была фраза «Программа, в которой можно говорить все». Часто ругали власти и богатеев, поднимали внутрицерковные проблемы. Кое-кто – в основном завистники – «стучали» Патриарху. Некоторым, например, не нравилось, что я не даю гостям говорить больше минуты-другой – как же, канал православный, «люди хотят спокойных и благостных бесед»… Естественно, программу на «Спасе», как и на «Комментарий недели» на «Союзе», в начале 2016 года немедленно убили. Сегодня в православных СМИ острые проблемы практически не обсуждаются, а о начальстве – не только самом высоком, но и вполне себе среднем – говорят как о покойниках, «либо хорошо, либо ничего». Патриарха показывают и публикуют в совершенно гипертрофированном количестве – причем, как мне говорили церковные медийщики, он через приближенных давит на церковные СМИ, если считает, что его мало в эфире и на страницах. В «Журнале Московской Патриархии» его деятельности иногда посвящается до половины полос. Подобное себе позволяет лишь Папа Римский – в официальной газете «Osservatore Romano». А вот лидеры Северной Кореи уже не позволяют. Такого не было ни при «авторитарном» Патриархе Пимене, ни в советских СМИ при Брежневе.

* * *

Телевыступления, а затем и Интернет привели к тому, что люди стали узнавать меня на улицах. Лет десять назад это немного тешило глупое самолюбие, потом же совершенно надоело. Постоянно приходится общаться с людьми и на улице, и в магазинах, и в транспорте. «Фотосессии» стали уже настолько обычным фоном жизни, что с ними в конце концов я смирился. Зайдешь куда-то перекусить – на тебя направляют сразу несколько телефонов. Вот ведь какое диво: священники еще и едят! Хорошо, что хоть в туалете пока не снимают, а священники ведь и туда ходят… Был я на Олимпиаде в Сочи – организовывал там работу священников и специальных молитвенных помещений. Пошел в дендрарий, там на входе тетушка меня спрашивает:

– Не желаете сфотографироваться с обезьянкой?

– Смеяться изволите, – отвечаю ей. – Я такой обезьянкой работаю всю жизнь.

Теперь рассказываю эту историю во время очередных неожиданных фотосессий. Впрочем, никогда от них не уклоняюсь, если только не спешу к другим людям, с которыми, в отличие от «любителей обезьянок», заранее договорился о встрече или о выступлении.

* * *

Еще в 1998 году, начитавшись Хантингтона, я набросал рассказ «Первая схватка» – напечатать не пытался, распространил среди друзей в Интернете под псевдонимом Арон Шемайер. Это, конечно, была не литература – лишь попытка облечь в более-менее приключенческую форму политологический сценарий. Суть была очень проста: в 2005 году террористы, стремящиеся построить шариатское государство, захватывают самолет, грузят туда кустарно изготовленную урановую бомбу и сажают в Лондоне. Затем выдвигают ультиматум: заменить Совет безопасности ООН на Совет цивилизаций, где должны быть представлены на равных правах основные религиозно-политические и просто политические системы, причем этому совету предлагалось вверить ядерное оружие и право его применения. Британцы и американцы ультиматум отвергают, Лондон накрывает атомный гриб. Сказать хотел, по большому счету, одно: либо диалог цивилизаций превратится в реальное перераспределение власти, либо неизбежен конфликт – причем фатальный для всех. Интересно, что через три года гражданские самолеты действительно были использованы для теракта – и, если верить официальной версии, как раз в межцивилизационном конфликте. Увы, Запад пока властью делиться не хочет.

Через 16 лет написал рассказ «Машо и медведи» – теперь уже о 2043 годе. Текст вошел в сборник фантастики «Семьи. net». Придумал общество победившей толерантности и политкорректности. После победы «сексуал-демократической революции» вокруг нескольких крупных городов мира возникают хорошо вооруженные квазигосударства. Одно из них существует в Москве и окрестностях. Окончательно побеждены не только расизм и сексизм, но и эйджизм – «дискриминация по признаку возраста» и спишизм – «дискриминация по признаку биологического вида». Президентом страны числится змея, от ее имени управляет пресс-секретарь – «существо среднего пола» по имени Ташо Пим. Главный герой, такой же среднеполый «биообъект» по имени Машо Бац, снимает агитационные ролики для войны с «медведями» – традиционно мыслящими людьми, наступающими на Москву. «Сексуал-демократы» сдаваться не собираются, несмотря на инфляцию мировой виртуальной валюты – пойнтов – и на демографический кризис. В итоге ультралиберальный режим забрасывает «медведей» оставшимися от СССР немногочисленными ядерными зарядами. Впрочем, губит и себя. Хотите – читайте, хотите – нет. Но я убежден в полной маразматичности либеральных элит, в их неспособности делиться властью и признавать собственную неправоту – даже если ради отстаивания своей позиции им придется обречь на гибель человечество.

Машо, обрадовавшись свободе, припустило по проезжей, лавируя между медленно плетущихся букашей. Без четверти двенадцать оно вошло в зал заседаний адвертайзингового центра «Моцарт&Робеспьеро».

По стенам уже расселись клерки и рекламщики примерно одинакового унисексного вида, и Машо примостилось среди них. Постепенно вокруг стола начали размещаться члены совета директоров: огромный бородатый рыхлый тип в дамской шляпке с широкими полями, пара подростков в париках – один в желтом, другой в зеленом, затем младенец, которого внес чернокожий здоровяк, болонка, пенсионер с палочкой, военная в пилотке. Привели обезьяну, которая постоянно пыталась ухватить лапой кого-нибудь из окружающих. Вбежало и уселось на край стола differently abled существо, сразу замурлыкавшее себе под нос: «Пи-пи-пи, пи-пи-пи». Наконец, внесли и торжественно усадили справа от главного места жирную крысу. Гендерно-эйджево-видовой баланс у руководящего органа «Моцарта&Робеспьеро» был практически идеальным. Правда, в прошлом году конторе пришлось судиться из-за того, что она исключила из совета одного differently abled, который все время мочился на заседаниях, но интеграция десятка существ разных видов почти полностью восстановила репутацию компании.

Минут десять третьего в зал вошло Робеспьеро Эврика. Долгих предисловий наиболее раскрученное креативное существо московского рекламного мира не любило.

– Хрю, голубчики, – одарило оно собравшихся масляной улыбкой. – Как это по-старенькому? Добрый денек? Ну так никакой он и не добрый, денек этот наш. Жопа кругом. Жопочка и срака. Вот так вот, ненаглядненькие. Итак, чтобы вы знали: мне ни от кого ничегошеньки не надо. Контрактиков вообще не будет на ближайшие… Полгода? Год? Вечность? Хотите кушать – веселите мозги, мыслишки вырабатывайте. Я и так от вас смоюсь скоренько, на хлебушек копеечку как-нибудь повымучиваю. Даже на хлебушек с икорочкой, причем даже натуральненькой. Но я было бы полной свинюшкой и сучкой, если бы не дало вам умишком пораскидывать. Молчу. Думайте, думайте, мыслите, существа вы мои креативненькие!

– А 7D-стафф про делическую химозу? – спросил от имени младенца чернокожий здоровяк. – Только же заключили контракт, на пять лет же вроде?

– Тааак… Ты не поняло, милое, – растянуло улыбку Робеспьеро. – Контрактик есть. Только пойнтики тю-тю. Никто нынче не гарантирует оплату, никтошеньки. Товар никому не нужен вообще, кроме того, что сейчас с полок сметают. А вот его-то рекламировать вроде бы и незачем.

Пенсионер, с самого начала тянувший руку, обвешанную девайсами, начал говорить практически параллельно с Робеспьеро.

– Господа, сколько уже было этих кризисов? – плавным тенором замурлыкал он. – Нет заказов – значит, нет. Заморожены – значит, заморожены. Мы что, растратили все резервные средства? У нас что, вообще ничего нет за душой? Переждем месяц, ну два, и все вернется на свое место. Люди что-то покупают, кто-то это что-то производит, кому-то это что-то надо впаривать… Мы что, апокалипсиса ждем?

– Ах, голубчик, – скривился в полуулыбке председатель, – вот я вам сейчас отвечу «да», а вы в Global Amnesty отдолбитесь. Или мне первому придется – насчет ваших прогнозиков. В общем, кого-то из нас за религиозный фанатизм аннигилируют, а оно вам так уж надо? Хотя… Amnesty – не Amnesty, скоро может быть уже все равно. Вы думаете, я вот тут похихикать вас собрало? Я же вам говорю: жопочка. Панику на улицах видели? Толпы в маркетах видели? И я видело. Только я еще слышало кое-что кое-где – сами знаете от кого. Жопочка-то в чем? Пойнты могут вообще ничем стать, совсем ничем. Америкашечки могут взять вот и сказать: я – не я, лошадка не моя, не знаю никаких пойнтов, не даем за них ничего. И приветики, голубчики! То, что кушать-греться-освещаться надо, вам понятненько. Ладно, проживем как-нибудь. А вот что с легионерчиками делать? С суррогатными мамочками? С прислугой там, с логистиками? Говнецом же зарастем! А главное – пока без суррогаток вымирать будем, нас быдло здесь перережет. Всех до единого! Медведи, между прочим, как вы знаете, в ста километрах на новых букашах стоят, с ракетками и прочей мили-фигней. А с юга муслики, веселенькие наши, с остренькими кинжальчиками.

В зале повисла неловкая пауза.

– Уважаемое Робеспьеро, уважаемые коллеги, – нарушив молчание минуты через полторы, пробасил бородач в шляпке. – Как существо старомодное, как женщина и мать, я решительно не понимаю вашей креативной паники. Да, наша конфедерация – в кольце врагов. Да, мы переживаем временные экономические трудности. Но есть же ценности, которые мы никогда не должны предавать. Одна из них – забота о детях, об их воспитании. О том, чтобы никто и никогда не посмел вернуть в их души и сердца гендерные стереотипы. Вы понимаете, о чем я: о роликах программ секспросвета. Как бы ни было трудно, они должны выходить и будут выходить! И здесь мы являемся стратегическим партнером правительства конфедерации. Напоминаю: у нас до конца года должны быть сделаны ролики для инкубаторов младенцев о радостях межвидовых контактов, о пользе мастурбации, о превращении так называемого мальчика в так называемую девочку и наоборот. И ролики, сопровождающие стимуляцию эрогенных зон у детей до 5 лет. И ролики для подростков против асексуальности. И ролики против табу. И ролики о самом новом гендере – технофилах. Мы не будем самими собой, мы потеряем наши традиции, если мы все это не изготовим. И государство предаст Великую Сексуал-Демократическую Революцию, предаст свой народ, если откажется от заказов. Или затянет расчеты.

– Милая Васисуалия, – с кислой улыбкой медленно, но твердо ответил босс «Моцарта&Робеспьеро», – я полностью, не меньше вас, привержен ценностям Великой Сексуал-Демократической Революции. Так же как и ценностям равноправия видов, возрастов и гендеров. И еще раз подтверждаю, что ваше участие в нашей работе чрезвычайно важно. Но я прошу вас не забывать, что на дворе 2043 год. Сексуал-демократические государства действительно находятся в кольце врагов. А некоторые из них взрываются изнутри бунтами муслов и быдла. Да, научное, техническое и финансовое преимущество на нашей стороне. Но последнее уже под вопросом. И… И хватит уже, миленькая, разводить официозик на пустом месте! Жопочка, жопочка, я же вам говорю! Никаких гарантий этих заказиков у нас нетушки. Более того: думайте обо мне что хотите, долбите на меня в Amnesty, но я вам вот что скажу: ничегошеньки бюджет в обозримом будущем проплачивать не будет! Кроме… Кроме войнушки.

Из рассказа Арона Шемайера «Машо и медведи», 2014 г.

С Интернетом я дружил практически с момента его появления. Участвовал и в создании первого церковного официального сайта, который начал работать в 1997 году, задолго до появления интернет-страниц многих государственных и коммерческих структур. В соцсетях, впрочем, я долго не появлялся – лишь в «Живом журнале» в 2012 году вместе с группой единомышленников мы создали блог «Православная политика», куда я периодически пишу и сейчас. Когда кто-то создавал аккаунты в соцсетях от моего имени – всегда говорил, что не имею времени отвечать там людям, а потому считаю нечестным просто публиковать монологи. Когда же я расстался с церковной бюрократией, времени стало немного побольше – правда, реально процентов на 30, потому что на приглашения в различные собрания и на просьбы о встречах всегда стараюсь откликаться. Тем не менее уже в последние дни 2015 года я создал страницу в «Фейсбуке», чуть позже – во «ВКонтакте». Помимо прочего, важно было сохранить возможность обращаться к людям, когда церковные и светские начальники попытались перекрыть мне информационный кислород.

В ЖЖ и соцсети иногда пишу специально, иногда выставляю там опубликованные где-то статьи и интервью, иногда комментирую то, что сказали или написали другие. Читает довольно большое количество людей – все чаще получаю отклики «в реале» или просто выясняю, что кто-то из новых или старых знакомых скрывается под видом полуанонимного френда. Конечно, сталкиваюсь и с кучей троллей, и с потоками ругани. Впрочем, к этому я давно привык и вне Интернета… Не удаляю ни оскорблений, ни угроз, ни даже клеветы – пусть дурь каждого будет видна. Стираю только мат и кощунства. Лжецам и хамам просто не отвечаю, а вот с оппонентами, даже жесткими, стараюсь в меру сил и времени дискутировать. Реагирую и на личные вопросы, обращаемые ко мне как к священнику, и на просьбы о молитве. Радуюсь поддержке, которую многие выражают – пусть иногда анонимно.

Однажды меня спросили про цензуру в Интернете. Ответил, что она, наверное, невозможна, но общество постепенно само начинает регулировать виртуальное пространство. Сеть, в которой с каждым годом меньше анонимности, будет выделять «приличные» и «неприличные» места. В ней, как в цивилизованном городе, появляются светлые магистральные улицы. Есть и красивые, уютные переулки. Есть темные подворотни, в которых небезопасно. Есть помойки и свалки. Люди могут выбирать, куда идти. Большинство, надеюсь, выберет достойные места. Хотя бы ради того, чтобы не нарваться на пьяного хама или на яму с нечистотами.

Из книги «Лоскутки», 2007 г.

Впрочем, анонимность в Сети я считаю злом. Надеюсь, что она будет если не запрещена законодательно, то сочтена неприемлемой среди уважающих себя и друг друга людей. Нравственность, а тем более законность должны присутствовать везде – в том числе в Интернете, где все-таки общаются не компьютеры и не программы, а люди. Даже если речь идет о ботах, тоже придуманных людьми.

Урок на будущее

В Церкви бесполезно искать «душевного успокоения». Если это настоящая Церковь, то она здесь для того, чтобы пробудить человека и поднять его на жизненный подвиг. Точно так же должна поступать и журналистика – в любом формате, хоть в солидных газетах, хоть в видеоблогах и соцсетях. В памяти веков нынешние медийно активные люди останутся только в том случае, если не погрязнут в сиюминутности и развлекухе. Если смело затронут главные вопросы. Как знать – быть может, и на Божием суде это перевесит многие грехи.

Настоящий креативный класс

Свиридов

Это, пожалуй, один из двух «душевных» композиторов, которых я люблю – наряду с Алексеем Рыбниковым. Георгий Васильевич написал много вещей, прямо скажем, второстепенных. Среди его духовной музыки – лишь два-три сильных озарения. Но совершенно гениальными мне кажутся два произведения – «Метель» и «Время, вперед!». Обе сюиты создают микроэнциклопедию русской жизни и русской души. Зимняя дорога, частушка, вальс, фокстрот, романс, два марша, уральский напев, пастораль – и, конечно же, потрясающая по энергетике музыка, которая открывала в советские годы программу «Время», а недавно была использована при открытии Олимпиады в Сочи. Написана она была в 60-е годы по наитию, за час, и стала одним из символов того лучшего, что было в коммунистическую эпоху. И в эти же годы Свиридов тихо писал музыку на богослужебные тексты.

Плохо, что две «совершенно русские» сюиты мало известны на Западе. Когда я дарил просвещенным зарубежным друзьям их записи, они восторгались и спрашивали: «Почему мы раньше этого не слышали?» В конце концов из знаменитой шестой части «Время, вперед!» я сделал рингтон и долго использовал его, особенно в поездках.

Георгий Васильевич приходил на заседания Всемирного русского народного собора. Уже настоящий патриарх, сутулый, в темных очках, с палочкой – он был немногословен, но самим своим присутствием говорил: русская культура обладает огромной мощью. Она пережила разные нашествия, пережила и переварила большевизм, переживет и все остальное, что ей не нужно. Великой честью считаю то, что мне довелось участвовать в открытии бюста Свиридова в фойе Большого зала Московской консерватории.

Ганичев

Бессменный председатель Союза писателей России все постсоветское время был близок к Церкви. Вместе с митрополитом Кириллом и вашим покорным слугой он стоял у истоков ВРНС. Пережил и личные поношения, и вал критики «советчины», и русофобскую вакханалию девяностых. В прежние времена Ганичев долго работал на «молодежном» литературно-издательском фронте – был директором издательства «Молодая гвардия», потом главным редактором «Комсомолки». Но и тогда считался среди части советских элит «ненадежным элементом» – слишком близок был к «русской партии» в культуре.

Но давно забыты те элиты – как и большинство наглых «демократизаторов» 90-х годов. А Валерий Николаевич продолжает трудиться, несмотря на годы, здоровье и постоянные попытки выселить Союз писателей из обжитого здания в центре Москвы. Вот и говорите о «лени», «слабости», «разгильдяйстве» русских людей…

Одним из дел жизни стала для Ганичева забота о памяти адмирала Федора Ушакова. Писатель опубликовал о нем несколько книг, инициировал установку памятников флотоводцу, а с 1995 года добивался причисления к лику святых этого человека, который был известен глубокой верой, а в старости жил вблизи монастыря, куда часто приходил для молитвы и где проводил великий пост. В 2001 году святой праведный воин Феодор был канонизирован.

Кабаков

С этим ярким писателем и блестящим редактором мы познакомились в «Московских новостях». Тогда, после выхода антиутопии «Невозвращенец», Александр Абрамович был на гребне славы и не чурался долгих разговоров, которые кому-то могли показаться праздными, но иногда порождали блестящие идеи, как литературные, так и политические. Больше всего мне запомнилась его присказка:

– Я дважды национал-патриот. Я за великий Израиль от Красного моря до Белого – и за великую Россию в тех же границах!

С тех пор я по его просьбе много раз что-то пописывал – и в «Коммерсантъ», и в журнал «Саквояж СВ» для пассажиров поездов. Жаль, что сегодня этот мудрый и честный человек подзабыт. Да, увы, здоровьем он не блещет. Но неужели нет никого, кто мог бы записать его мысли и мнения и вновь вбросить их в общественное пространство?

Матвеева

В детские годы мне досталась от тети пластинка уже выходившего из моды формата «гранд» с отколотым краем – «Новелла Матвеева. Песни». Сначала шокировал голос – то ли детский, то ли старушечий, в общем, какой-то «несерьезный». Но уже после второго прослушивания я начал напевать эти песни, как напеваю их до сих пор, иногда на пару с кем-нибудь из современных музыкантов моего поколения.

Новелла Николаевна, с ее, по выражению Ганичева, «гриновским» миросозерцанием, была в советской культуре совершенно «нездешним» явлением, несмотря на огромные тиражи пластинок, и остается им до сих. Многие считают ее полулегендой далекого прошлого, даже не подозревая, что до своей недавней кончины она продолжала писать, почти не выходя из дома. Вот хотя бы такие две строфы:

Стихнет —

И снова обрушится

Ветер, душистый насквозь…

Господи! стоит прислушаться:

Что это вдруг пронеслось?!

В шелестах клена осеннего,

Силясь восполнить пробел,

Слышатся… песни Есенина!..

Те, что сложить не успел.

Или вот, политическое:

Сброд

(Вопреки истории само?й)

Одну лишь дату жалует

на свете:

«Тридцать седьмой!

Тридцать седьмой!

Тридцать седьмой!»

…А почему не девяносто третий?

Познакомиться с поэтессой мне довелось лишь совсем недавно – я много раз пытался ей позвонить или написать, но лишь однажды получил ответ, и мы попили чаю у ее соседа – замечательного писателя Владимира Крупина, кряжистого вятского подвижника. Потом заходил в гости, говорил по телефону и всегда радовался тому, что Новелла Николаевна (в крещении Вера) оставалась человеком совершенно живым и самодостаточным, хоть и очень одиноким. Благодарю Бога за то, что смог от лица возглавляемого мной отдела номинировать Новеллу Матвееву на Патриаршую литературную премию, и многими эта номинация была поддержана.

– Та самая? – спрашивали члены номинационных инстанций. – Неужели жива?

Прийти на церемонию Новелла Николаевна так и не смогла. Чуть-чуть голосов для премии не хватило. Но люди в зале, особенно пожилые, аплодировали от души, услышав само ее имя.

Шаргунов

Сергей – сын известного протоиерея Александра Шаргунова, помянутого чуть выше. В юности он пошел как бы другой дорогой, но это лишь подтверждает, что он весь в отца, в молодости слывшего нонконформистом, да и до сих пор таким остающегося: отец Александр агитировал за коммунистов, когда церковные власти якшались с Ельциным, а потом выступил как один из самых радикальных церковных консерваторов на фоне официозной «умеренности и аккуратности». Сын прошел через «модный» бунт, а сейчас вроде как отождествляется с политическим мейнстримом, но на самом деле, будучи вполне «своим» среди либеральной интеллигенции, он шокирует ее последовательно патриотической, консервативной повесткой дня. И значит, идет против течения именно в «своей» среде, где «диссидентов среди диссидентов» никогда не любили и всегда по-тихому грызли.

Бесспорно, это человек убеждений. Он не работает на политический заказ, сколько бы его в этом ни пытались обвинить. Убеждения могут меняться, но в этом ничего стыдного нет, если ты признаешь перемены перед лицом собственной совести и окружающих. Сергей открыт ко всем культурам и к самым разным людям – от ультралибералов до ультраконсерваторов. Берет от них лучшее, но не перестает быть собой и не дает изменить себя помимо собственной воли. Поддерживает любую беседу, но имеет смелость со многим в ней не соглашаться. Собственно, так и должен вести себя христианин – с друзьями и недругами.

Занусси

С польским режиссером случай нас сводил много раз – то на кинофестивалях, то на московских кухнях, то в дискуссиях. Иногда они происходили заочно: я, например, в отличие от пана Кшиштофа и многих других западных друзей, не считаю, что христианская государственность – это «константинов грех», названный так по имени римского императора, сделавшего учение Христа религией империи. Для православного человека – как и для католиков прошлых веков – считается естественным устроять жизнь народа и государства по Христову закону правды и любви.

Много у нас споров, много – и с польским народом, и с Католической церковью. Но это никогда не мешало мне видеть со стороны Занусси очень доброе, в лучшем смысле заинтересованное отношение – к России, к Православию, к нашей культуре. Он может приехать на творческое событие, которое в Польше объявят «проявлением духа российского империализма». Он может встречаться с людьми, объявленными «персонами нон грата» консенсусом западных элит. Он прекрасно говорит по-русски и выступает на этом языке, не боясь кривотолков у себя на родине. Словом, для него христианство (в понимании католическом, но открытом к другим традициям) – это не только содержание творчества, но и образ жизни.

Присекин

Художник, более всего известный как баталист и автор портретов «сильных мира сего» – древних, недавних и современных – долго воспринимался как баловень судьбы. На наших посиделках в 80-е годы он был душой компании и мечтой женского пола – прекрасно пел, выглядел успешным и полным энергией человеком, да еще и слыл «немножко диссидентом». Затем были премия Ленинского комсомола, пост художественного руководителя Студии военных художников имени Грекова, чин полковника, официальное признание, размещение в Кремле картины, изображающей победу Александра Невского на Чудском озере.

Блестящая карьера и статус «звезды от живописи» не помешали, впрочем, сохранить духовную чуткость. Именно на рисунках Присекина сохранились лица монахов Псково-Печерского монастыря, забытых уже в конце прошлого века. Когда восстановили стены Храма Христа Спасителя, Сергей руководил его росписью и многое написал сам.

В середине «победного» творческого и жизненного пути Господь послал Сергею испытания: он пережил тяжелый инсульт, руки работали лишь отчасти. Но он продолжал писать и жить – очень активно. Даже компании собирал, хотя сам участвовал в них уже отстраненно. Мы иногда пересекались, много раз передавали друг другу поклоны через общих друзей, но так по-настоящему и не поговорили до кончины Сергея в 56 лет, последовавшей осенью 2015 года. Оставалось молиться и перечитывать интервью. Вот хоть такие слова: «Искусство уникально по силе своего воздействия не только на зрителя, но и на самого художника. Будучи методом познания, оно организовало и дисциплинировало меня, подтолкнув к осознанию гармонии всего сущего. Гармония для художника – это единство бытия, души, разума, внутреннего мира в их пластическом воплощении. <…> Присутствие в мертвой плоти постоянно живого, бьющего, пульсирующего, духовного естества, Божией благодати – это не что иное, как чудо. <…> Мало кто в жизни может найти в себе те дары, которыми мы награждены, но этот внутренний поиск необходим каждому из нас – как на пути к самому себе, так и на пути к Богу».

Пярт

Уникальный эстонский – и всеевропейский, всемирный – композитор создал свой музыкальный язык, который ты сразу узнаешь. Зашел я как-то в модный магазин, расположенный рядом с храмом, где сейчас служу, – поздравить людей с Пасхой, подарить кулич. Услышал фоновую музыку, удивился: Пярт! «Молодцы, не ожидал», – с ходу похвалил продавцов. Впрочем, такой эпизод в Москве почти немыслим. Композитор, выросший в СССР, «делавший» музыку для советского кино, ставший одним из первых открытых и сознательных христиан в тогдашнем искусстве, сегодня широко известен на Западе, но почти незнаком российской аудитории – за исключением узкого круга ценителей, половина которых узнала о Пярте на том же Западе, где композитор, впрочем, в основном и живет. Когда в 2005 году мы вместе с Алексеем Пузаковым решились организовать в Московской консерватории концерт в честь 70-летия композитора, деньги и исполнителей пришлось искать буквально до последнего дня.

С рабом Божиим Арефой (таково имя Арво Пярта в крещении) мы познакомились в начале девяностых в Пюхтицком монастыре. С тех пор лишь изредка перезванивались. Музыку Пярта я открыл для себя довольно поздно – и, наверное, она не совсем для молодежи. Начав с поставангардного минимализма, композитор пропустил через свой особый язык григорианский хорал, другие образцы старинной католической музыки, барокко, православные песнопения. Получился авторский стиль – tintinnabuli, в переводе с латыни – церковные колокольчики. Эту музыку можно слушать и в горе, и в радости – и для современного замороченного горожанина она очень полезна. За кажущейся порой «душевностью» у Пярта скрываются высочайшая духовность и интеллект.

Псой

Павел Эдуардович Лион, более известный как Псой Короленко, – личность уникальная. Он сформировался в пространстве серьезных текстов и продолжает очень талантливо писать. Однако, будучи человеком, мягко говоря, проницательным, Павел быстро уловил кризис восприятия большого текстового формата. И начал петь свои стихотворения – провокационно, подчас нецензурно, бросая вызов идолам постмодернистской философии и вообще всем идолам современной интеллигенции.

Я пифия, я пифия, я маленькая пифия,

Послушайте, послушайте, чего вам скажет

пифия! <…>

Я понял – на <…> те стихи,

Нужны лишь песенки, хи-хи! <…>

И все уж поняли давно,

Что не <…> я, не говно!

Вот такая декларация избранного творческого пути. Хотите – смейтесь, хотите – ругайтесь, но Павел, ставший Псоем (между прочим, это древнее египетское монашеское имя), привлекает внимание самой взыскательной аудитории. В клубах для интеллектуалов люди – и пожилые, и молодые – внимательно его слушают, подчас стоя, и заряжаются необычайной энергетикой исполнителя. Лион, настоящий странник, редко проводящий больше пяти дней в одной точке мира, может спеть не только собственные тексты – но и еврейские клезмерские песни, и французских шансонье, и псалмы Давида, и поэзию серебряного либо бронзового века, и советские шлягеры, и вообще все что угодно. На английском, французском, русском, молдавском, идише, иврите. Все чаще он выступает и в церковной аудитории, а иногда даже читает за богослужением.

На песни Псоя я наткнулся в Интернете случайно – раньше только необычное имя слышал «по касательной». Первая реакция была, как и у многих других «серьезных» людей, – удивление на грани отвращения. Но потом прислушался и все понял. Человек в гротескной форме говорит о любви и ненависти, грехе и добродетели, последнем суде, рае и аде. Очень часто – о неправдах этого мира, но без злобы, а скорее с ироничным назиданием. И люди слушают – даже те, кто в обычной жизни никогда не обратит внимания на проповедь, на благочестивый сайт или на какую-нибудь «мораль». Я не раз был на его концертах – в том числе в подвале храма святителя Николая на Трех Горах, где тогда служил. И в разных модных московских клубах. И думал, кто еще может вот там, среди критически мыслящей молодежи, спеть:

Когда оскудеет любовь

И станет война сему царь,

Тогда христианская кровь

Повсюду прольется как встарь.

И станете нас вы опять

Ко львам на арены бросать,

Бросать на арены ко львам,

Но мы не поклонимся вам.

Быстрицкий

Скажете, что за профессия такая – медиа-менеджер? Широкая публика ее не понимает и относится к ней с подозрением. За жизнью одного из таких людей я наблюдаю уже лет двадцать пять. Андрей Георгиевич, когда мы познакомились, был главным социологом ВГТРК. Вскоре его карьера быстро пошла вверх – он стал заместителем генпродюсера канала «ТВ-Центр», потом работал на русской службе Би-би-си, возглавлял радио «Маяк», затем программу «Вести», был заместителем главы ВГТРК, после этого руководил «иновещанием» – радиокомпанией «Голос России». В топовые моменты этой карьеры человеку приходилось буквально каждый час в режиме реального времени отслеживать информационный поток и немедленно реагировать. Я всегда поражался его выносливости и способности переваривать огромное количество информации, оставаясь при этом «незамороченным» человеком.

Последнее позволяло нам периодически вести беседы о «высоком» и об обычной жизни – как в эфире, так и, конечно же, за бокалом вина. Присоединялись самые разные люди, иногда даже случайные посетители клуба или ресторана. Думайте о таких разговорах что желаете, но в них часто рождаются мысли, которые потом ты можешь применить хоть в управлении, хоть в публицистике. Не случайно Быстрицкий сейчас возглавляет аппарат Валдайского клуба – как раз одного из генераторов идей.

Глава 5
Россия. Пути и беспутства

История: прошлое, настоящее, будущее. Вечная миссия

Верующему человеку исторический процесс очень небезразличен: ведь он влияет на каждую судьбу, и в нем можно увидеть грех и добродетель, падение и покаяние, действия Божии и диавольские. Бог присутствует в российской истории – вдохновляя и наказывая, помогая добрым делам и останавливая злые, не давая утонуть в житейском прагматизме и делая народ способным к подвигу, останавливая нашими руками безбожные «глобальные проекты» и постоянно напоминая нам о вечности, о высшей правде. Так было в самые разные периоды. И хоть часто многим внутри страны и вне ее казалось, что все «особенности» нашей истории закончились, что мы будем жить «как все» – именно Бог вновь и вновь возвращал нас на Свой путь, на котором не обретешь ни покоя, ни молочных рек с кисельными берегами, но найдешь нечто гораздо более важное.

Крутые виражи нашей истории на самом деле не лишали ее преемственности, не разрывали ее единства. Именно о единстве истории – и о единстве ценностей – в 2014 году сказали Патриарх Кирилл и Всемирный русский народный собор (ВРНС). Ценностей было названо пять: вера, справедливость, солидарность, достоинство, державность. Каждая из них увязывалась с определенным историческим периодом – например, солидарность с советским временем, а достоинство с постсоветским. Однако вся «пятерка» присутствовала в жизни страны неизменно. Даже вера в безбожном СССР была, ведь коммунизм в его российской версии стал явлением квазирелигиозным, да и православная традиция в народе на самом деле сохранялась: последний «бунт» простых верующих против закрытия храма произошел в Воткинске в 1930 году, а в страшном 1937-м более половины граждан «самой атеистической» на тот момент страны мира при переписи назвали себя верующими. Не случайно у павших советских солдат находили крестики и иконки. У одного под гимнастеркой поисковики даже нашли недавно… большой металлический крест, который обычно хранится на престоле. В быту мирянин употреблять этот предмет алтарного убранства не мог. Скорее всего, крест изъяли при разграблении храма, но в момент смертельной опасности солдат стал носить его на груди.

Когда Патриарх и ВРНС заявили о единстве истории, это вызвало массу споров. Ведь было фактически сказано, что ценность имеют все ее периоды, которые многими воспринимаются как разнонаправленные и оцениваются очень по-разному – княжеский, царский, имперский, советский, современный. Кто-то вообще считает, что наша история была сплошной ошибкой – по крайней мере до 1991 года. Для кого-то царская Россия по-прежнему воспринимается как «тюрьма народов», кому-то советское время кажется черной дырой. Когда я начал писать в «Фейсбуке», сразу же столкнулся с резкими оценками имперского, советского и постсоветского периодов истории. «Гражданская война воспоминаний», о которой Патриарх Кирилл сказал в 2015 году, у нас до сих продолжается – хотя, слава Богу, и не в форме прямого насилия.

Вот почему так важно сказать, что история у нас одна. И постоянными в ней являются не только геополитические интересы и не только недруги – особенно те, которые хотят отнять у нас и землю, и душу, а такое устремление всегда имели именно западные «партнеры». Господь не случайно не дает нам «зажраться» – этим Он сохраняет нас для Своего дела на фоне многих народов, исчезнувших после нескольких веков сытой, благополучной, спокойной жизни. Россия сильна не тогда, когда стремится к земному благополучию. Она способна совершать исторические чудеса, когда исполняет высшую, Богом данную миссию.

Нынешнее время – осевое, центральное. Наверное, для всей будущей истории XXI века в той же степени, в какой начало века XX определило его свершения и его трагедии. Иногда, читая рассуждения наших эмигрантов середины прошлого столетия, поражаешься тому, как они раскаивались за благодушие, недальновидность, бездеятельность, проявленные ими или старшим поколением их семей во время первых полутора десятилетий того века, а затем революции и Гражданской войны.

Не дай Бог и нам пережить то же самое. И значит, сегодня нужно ясно определить свои цели, сконцентрировать волю и действовать – действовать как православные христиане, готовые устроять свою жизнь не под чьим-то сторонним влиянием, а прежде всего по слову Господа, под Его водительством. <…>

Не может быть России без Христа. Да, в нашем обществе живут люди инаковерующие и неверующие, но центральным нашим смыслом, основанием наших ценностей, источником нашей воли и нашего действия может быть только что-то простирающееся за пределы земных вещей, что-то устремленное к единственному Христову Царству, куда не войдет ничто нечистое, ничто теплохладное, ничто обленившееся, ничто противоположное Его истине, ничто отвергшее жизнь по этой истине.

Да, сегодня нам трудно, нас пытаются приземлить, заставить отказаться от себя и от Бога. Санкции, страхи, мрачные картины будущего – все это нам подбрасывают не случайно. Подбрасывают, чтобы навсегда отбить желание работать не миру, но Богу. Но не случайно и Господь все это попускает. Он дает нам невиданную за последние двадцать лет возможность освободиться – от житейской коросты, от боязни сильных мира сего, от расслабленности и ложного благодушия. Нас хотят погрузить в немощь, а мы можем стать сильнее. Нас хотят подчинить, а мы можем, как никогда раньше, раскрыться в истории. Нас хотят научить «нормально жить» и не перечить мировым центрам власти, а мы, даст Бог, покажем новый путь всем народам.

Центральное время наступает не только для нас. Экономика финансового пузыря не может расти или даже утверждаться вечно. Диктат одной силы, даже сколь угодно мощной интеллектуально и психологически, сегодня выдыхается, и поэтому она уже побеждена. А у нас, православных христиан Руси, возникает не просто возможность, но долг напомнить людям о Царствии Божием, о евангельском, апостольском, отеческом идеале устроения отношений между людьми во всех областях жизни.

Надо только быть христианами, и прежде всего христианами: и внутри себя, и во всем, что мы совершаем как община, как Церковь, как народ – народ Божий.

Колонка «Не может быть России без Христа». Газета «Русь державная», декабрь 2014 г.

Одна моя знакомая, человек недюжинного ума и либеральных убеждений, как-то заметила:

– В России есть «оно». Вот все вроде идет нормально, становимся мы на обычный путь – общеевропейский, общечеловеческий, – и экономика в порядке, и логика у государства появляется, и разумные люди есть. И вдруг это «оно» смешивает все карты, придумывает какие-то невероятные повороты. Жуть какая-то.

– Почему же жуть? – неожиданно для самого себя ответил я. – Что хорошего в узкой человеческой логике, в ее мелких приоритетах? Может быть, «оно» – это как раз Бог?

Россия много раз возрождалась именно тогда, когда по-человечески, «по-разумному» все было кончено и надо было сдаваться на милость более могущественных сил. В XIV веке, после того как нас два с половиной столетия «учили» не сопротивляться Орде, а силу ее русские люди должны была считать самоочевидной, Димитрий Донской, испытывая немало колебаний, идет за благословением на Куликовскую битву к преподобному Сергию. Большинство тогдашних «разумных людей» во власти, как и столетия назад, предпочли бы не воевать, а договариваться с монголо-татарами. Церковные власти осторожничали. По некоторым сведениям, испытывал сомнения и сам преподобный. Дело ведь предлагалось столь же рискованное, как сегодня прямая битва с НАТО. И все-таки радонежский отшельник по наитию свыше благословил князя на битву. Победа была достигнута лишь над одним, «нелегитимным» ордынским войском, его сородичи вскоре жестоко отомстили. Но народ уже понял: их можно бить, и избавление от ига стало лишь вопросом времени. Монголо-татары уже не решились сражаться с русскими в прямом бою главных сил.

В конце XVI – начале XVII века Русь снова оказывается поверженной. Единой страны нет. Власть на местах находится в руках недостойных людей, часто – откровенных разбойников. В Кремле сидят польско-литовские оккупанты. Тогдашняя элита – бояре – полностью их поддерживают. Несломленным остается только дух Патриарха Гермогена, который из заточения рассылает по стране письма с призывом к освобождению. Минин и Пожарский – люди почти случайные – собирают ополчение, которое справляется с очень могущественным неприятелем и с предательством «правящего слоя». Буквально через несколько лет Россия вновь становится могущественнейшей державой, обеспечив себе самостоятельность на века. И власть в царской и имперской России была успешна именно тогда, когда стремилась не ломать народ, но «совпадать» с его чаяниями, устремлениями, интуициями. С его правдой. Императоры и императрицы, даже бывшие уроженцами далеких земель, обычно понимали это. Кстати, кто-то – кажется, Владимир Мединский – недавно правильно заметил, что из современных стран Европы лишь две непрерывно существуют как целиком самостоятельные в течение нескольких столетий. Это Англия и Россия.

25 мая 2013 года в Москве – в самом центре города, у стен Кремля, – состоялось открытие памятника священномученику Патриарху Гермогену. Идею установки памятника много лет пропагандировала православная общественность. Наконец эта идея получила поддержку государственного руководства, и памятник, поставленный на месте, где всегда собирается много молодежи, стал реальностью. Теперь молодые люди, может быть, пришедшие праздно провести время, волей-неволей будут вспоминать о том, что Церковь и народ даже в те моменты, когда власть оказалась заражена чужебесием, всегда были вместе и, несмотря ни на какие ухищрения внешних сил и внутренних предателей, оказывались сильнее любого злого умысла. Смогли отстоять и осуществить свободный выбор Россией своего пути. <…>

Прошедшие празднования напомнили людям о тех духовных смыслах, которые неотделимы от нашей истории, от славянской культуры. Это культура, в центре которой Христос. Это культура, в центре которой – Православие. Без этого она бы никогда не стала тем, чем стала. Без этого у нее нет будущего. Да, такие утверждения очень не хочется слышать некоторым представителям элиты, некоторым людям в коридорах власти, но давайте не будем бояться говорить правду, в том числе на уровне общенародных праздников. <…> Крещение в Киевской купели – это не просто небезынтересный факт из учебника истории, а выбор пути. Пути в будущее. Пути, на котором мы сможем найти себя как народ российский, украинский, белорусский, как народ Христов.

Из колонки «Выбор пути». Газета «Русь державная», июнь 2013 г.

1917 год, казалось бы, приговорил традиционное российское государство. Элиты, вплоть до членов Императорского дома, предали царя и погрязли в спорах о власти и строе. Разрешила эти споры сила немногочисленная, но хорошо организованная и готовая стрелять сразу и без разбора – большевики. Учредительное собрание разогнал наглый революционный матрос Железняк. «Лучшие» люди страны растерялись, бросились наутек или были уничтожены. Новая власть начала крайне жестокое наступление на Церковь, семью, все традиционные сословия. Никто не смог дать организованного отпора – Белое движение страдало идейными разногласиями и не имело единой картины будущего. Люди, сопротивлявшиеся наглым узурпаторам – большевикам, – имели не только право, но и долг остановить их силой оружия. Но их погубили апатия, раздробленность, отсутствие миссии и жертвенности. «Освобожденная от царизма» страна оказалась порабощена целям мировой революции.

И что же: всего через несколько десятилетий, особенно после Великой Отечественной войны, Сталин вновь сделал Россию Россией. Да, при нем погибло множество невинных людей, в том числе архиереев, священников, монахов, активных верующих. Был переломлен через колено образ жизни дворянства, крестьянства, казачества, большей части «служилого сословия». И этому перед лицом Божиим нет оправдания. Но часть репрессий оказались справедливыми – по воле ли вождя, или по воле Господа. Исчезла почти вся «ленинская гвардия», а остатки ее затаились. Палачи стали жертвами. Была похоронена идея мировой революции. Сталин начал руководствоваться геополитическими интуициями православной империи – очевидно, не без влияния семинарских учителей, в том числе мыслящего и дальновидного иеромонаха Димитрия (князя Абашидзе). Этот ученый муж, будучи инспектором (то есть лицом, ответственным за дисциплину), не мог не быть причастен к изгнанию из духовной школы молодого Иосифа Джугашвили. Тем не менее бывший строгий наставник не был Сталиным уничтожен и даже пользовался в 20-е, 30-е и 40-е годы относительной свободой – за исключением высылки из Крыма, кратковременного ареста и последовавшего за ним условного срока. Вернулся ли Сталин к вере – никто не знает. С одной стороны, он никогда не отрекался от атеизма и участвовал в гонениях на Церковь. С другой – офицер сталинской охраны Юрий Соловьев утверждал, что вождь молился в одном из кремлевских храмов. О том, что Сталин исповедовался у митрополита Николая (Ярушевича), говорили внук советского лидера Александр Бурдонский и доверенный человек митрополита Любовь Петерсон (ей владыка поведал об этом незадолго до кончины).

Война 1941–1945 годов также поставила многое в стране на свои места. И дело не только в том, что немцы позволили открыть храмы, закрывать которые после освобождения оккупированных территорий Сталину было не с руки. Советские воины шли в бой под красными знаменами, но многие с молитвой на устах. Если бы во главе государства тогда оказались Троцкий или Бухарин – победы бы не было. Если бы сохранялся вектор на мировую революцию – тем более. Сталин инстинктивно – а может быть, и убежденно – понял, что нужно раскрыть глубинные силы народа, его идеал жертвенного служения, и сделать это можно только через обращение к лучшим страницам истории и через раскрепощение веры. Если бы в начале войны не прозвучали слова «братья и сестры», если бы не вспомнили об Александре Невском, Димитрии Донском и Иоанне Грозном – немцы уже к концу 1941 года стояли бы в Кремле, а от вождей СССР мокрого места бы не осталось.

Наш народ, даже шедший под советскими знаменами, оставался в душе христианским. Он чувствовал Божию правду и понимал, что, если он потерпит поражение или просто пойдет и сдастся неприятелям, он, может быть, приобретет что-то с материальной точки зрения, солдаты выживут, а неприятели, возможно, обеспечат людей и питанием, и некоторым процветанием. Гитлер этого не обещал, но у некоторых была все-таки надежда на искушение сытостью и спокойствием в обмен на свободу и на отказ от Божией правды. Но наш народ не поддался на это искушение. Наш народ оставался христианским в рамках безбожного государства. И понимали люди – может быть, даже не осознававшие себя в качестве христиан, – что, отдавшись на духовное и политическое порабощение, они никогда больше не смогут как народ ни в тогдашнем поколении, ни в будущем возвещать единственную правду, которую должен услышать мир и которую он в значительной степени потерял. <…>

Бог был с нашим народом, Он его вел в этой священной войне. Не нужно сегодня стесняться и стыдиться об этом свидетельствовать вновь и вновь. <…> Пусть всегда нас ведет победный дух, дух Христов, дух христианского воинства, которое побеждает не только на поле брани, но и во внутренней борьбе – борьбе с тем искушением жизни ради кошелька и брюха, жизни ради душевного комфорта, которое сегодня подбрасывается нашими недругами. Дай Бог, чтобы в борьбе с этим искушением и в борьбе за то, чтобы всегда стоять в Христовой правде, мы были победителями. И Господь пусть будет нам в этом и наставником, и вождем, и помощником.

Из выпуска программы «Комментарий недели» телеканала «Союз» 9 июля 2015 г.

Еще один повод «похоронить» Россию возник в 1991 году. Опять произошло предательство элит, опять восторжествовали внешние политические и экономические рецепты, опять распалась единая страна, собранная многовековым трудом. И опять – уже Ельцину, а потом и Путину – пришлось постепенно отказываться от штампов «общечеловеческих» советников, чтобы дать России быть Россией. Православной страной с сильными религиозно-этническими меньшинствами – прежде всего многомиллионной исламской общиной. Государством, определяющим свое будущее сугубо самостоятельно. Народом с особой миссией в мире – миссией, не укладывающейся в рамки жизни одного поколения, одного народа, а может быть, и всего земного мира. Простирающейся в вечность, в Божие Царство.

Именно эта миссия давала силы победить и Орду, и поляков, и Наполеона, и Гитлера, за которым стояла – добровольно или принудительно – почти вся Европа. Именно устремленность к высшей правде, подлинной свободе, настоящей справедливости позволяла преодолеть раздробленность и расколы. Именно сокрытое в народе понимание того, что ради вечности надо жертвовать земными интересами, а ради общего – всем частным, включая собственную жизнь, помогало раскрыть дремлющие силы нации и совершать необъяснимые исторические прорывы в самых безнадежных ситуациях. Именно таинственное «оно» – то есть Бог – вело Россию через века лучше, чем вел иные народы человеческий разум. Те, кто полагался только на него, увидели это многажды – или увидят вскоре. Думаю, что Господь даст нам возможность остановить и новый горделивый глобальный проект – проект современных западных элит, – несмотря на все предательство элит наших собственных.

* * *

В истории России особое место занимает воинство. И не случайно оно у нас почти никогда не было только «профессиональным»: в ключевые моменты воином становился весь народ. Мы и сейчас ощущаем себя народом-воином и не можем жить иначе. Причем этот воинский характер никогда не был агрессивным – даже многочисленные новые территории Россия обычно осваивала не через силовое подавление других народов (если только они нам не угрожали и не нападали на нас). Завоевывали не земли, а сердца – через работу миссионеров, священников, учителей, рачительных управленцев, врачей, зодчих, купцов, строителей промышленности. До сих пор в среде многих народов, живущих уже в независимых государствах, где политики подчас обвиняют московский центр в «русификации», с благодарностью вспоминают русского учителя, врача, «генерала индустрии».

Радует, что столетие начала Первой мировой войны сопровождалось не только открытием памятников и выставок, не только торжественными собраниями, но и серьезным размышлением об уроках этой войны, о том, что они значат для нас сегодня. Пожалуй, главный вопрос, который пытались радикально решить в советское время и который остро стоит перед многими умами сегодня, звучит предельно ясно: а нужно ли было России вступать в эту войну? Не забудем: война – всегда зло, потому что в ходе ее гибнут люди. Россия из-за той войны была вынуждена остановить свое триумфальное экономическое развитие, оказалась менее защищена от социальных проблем, от внешних провокаций и внутренних нестроений, приведших к трагедии февраля и октября 1917 года. Да и использовать плоды своих побед в Первой мировой войне страна, по большому счету, не смогла.

Впрочем, христианин вряд ли должен ставить точку на констатации этих известных печальных фактов. Он не должен забывать, что главное в земной жизни – не материальное процветание, не душевное спокойствие и даже не само сохранение этой временной жизни. Главное – вхождение в Божие Царство, а войти туда нельзя без сохранения истинной веры, подлинной свободы, нравственного достоинства, без исполнения своего долга. Несправедливый и неправедный «мир» на условиях подчинения общества антихристианским силам, «мир», который закрепляет отторжение людей от веры и добродетели, лишает их вечного блаженства, – гораздо хуже потери земной жизни.

Россия не могла не прийти на помощь страдающим православным братьям, пусть даже этим расчетливо воспользовались те, кто стремился ослабить страну, втянув ее в войну. Было бы гораздо хуже наращивать экономику и сохранять спокойствие обывателей и этим предать страдальцев, взывавших о помощи. Более того, было бы гораздо хуже устраниться от процессов, происходивших в тогдашней Европе, отдать их на волю более активных и агрессивных держав, запасаться хлебом, строить заводы, торговать, ходить на балы, считать деньги в банках – словом, радоваться земной жизни, позабыв о той миссии своего народа, которая, начинаясь на земле, простирается в вечность.

Если бы Россия отдала своих православных братьев и судьбы Европы на милость других стран, она бы, конечно, выторговала себе несколько лет мирной жизни. Может быть, и революция произошла бы несколькими годами позже или не произошла бы вовсе, а внешние силы поменяли бы государственный строй бескровным или менее кровавым способом. Но страна оказалась бы ведомой и уподобилась бы одному из тех прежде могущественных государств Центра и Востока Европы, которые сейчас полностью лишены самостоятельного влияния на происходящее в мире. Можно было пойти таким путем… Но была ли бы это уже Россия, особая Божия избранница? Или это был бы некий набор теплохладных индивидуумов и групп, партий и клубов, не имеющий ни единого шанса не только участвовать в определении судеб мира, но и определять свою собственную судьбу? Мне бы такого поворота истории не хотелось.

Из колонки «Жить с устремленностью в вечность. Об уроках Первой мировой войны». Газета «Русь державная», август 2014 г.

Воинство – и сам народ-воин – всегда собирали волю в кулак именно для защиты Отечества и веры, для отстаивания самобытности русской жизни. И священники всегда были вместе с воинами. Их присутствие в армии и на флоте до революции было делом естественным – насчитывалось и немало примеров героизма военного духовенства. В советское время пастыри нередко помогали партизанам. Впрочем, конечно, до 90-х годов регулярное присутствие священников в армии было немыслимо.

В самом начале истории «новой России» появились инициативы по сближению Церкви и армии. Первыми за это высказались офицеры – действующие и отставные. Потом подключились отец Димитрий Смирнов, отец Феодор Соколов, отец Виктор Петлюченко, автор этих строк и тогдашний митрополит Кирилл, который стал курировать нашу общую работу. В ОВЦС появился «военный» сектор. Начали проводиться – под улюлюканье либеральной прессы – конференции на тему сотрудничества армии и Церкви. В первой половине девяностых я вел очень непростые переговоры с Министерством обороны о подписании совместных с Церковью документов. О создании штатной структуры военного духовенства тогда не было и речи – договаривались о регулярном посещении воинских частей священниками из ближайших приходов. На человеческом уровне взаимопонимание было достигнуто быстро – правда, пришлось выпить не один литр спиртного и поучаствовать в десятках военных торжеств. Огромную роль играл скромный полковник Борис Лукичев, который сначала принял «церковный вопрос» по должности в Главном управлении воспитательной работы, а потом посвятил делу возрождения военного духовенства 25 лет жизни, работая в Администрации Президента, потом опять в Минобороны, а затем в Церкви.

В 1994 году было подписано совместное заявление Патриарха Алексия и министра обороны Павла Грачева – текст разработали мы с Лукичевым. После этого доступ священников в воинские части был легализован. Подобные документы Церковь подписала и с другими ведомствами, где служили люди в погонах, – в частности, с МЧС, где министром был Сергей Шойгу. Вскоре среди священников появились люди, буквально «прикипевшие» к воинству – и оно стало доверять пастырям. В результате в XXI веке в России вновь появилось штатное военное духовенство.

Впрочем, сейчас, как и в далекие теперь 90-е годы, некоторые пытаются оспорить саму возможность сотрудничества Церкви и армии. «Как же так, – периодически читаем мы в Интернете, – христиане должны подставлять врагу другую щеку, а Церковь освящает оружие, включая ядерные ракеты!» Да, освящает. Более того, говорит при этом: «Благословение Бога… в окроплении воды сей священной да снизойдет и пребудет на оружии сем и на носящих его к защищению и заступлению истины Христовой». Святитель Филарет, митрополит Московский – а его слова, вошедшие в Священное Предание, для православного человека не менее важны, чем Библия, – писал: «Гнушайтесь врагами Божиими, поражайте врагов Отечества, любите врагов ваших». Пацифизм обнаруживает свою неправду в столкновении не только с истинным христианством, но и с реалиями жизни нашего испорченного грехом мира. Я много раз предлагал выделить пацифистам какую-нибудь прекрасную землю с наилучшим климатом и дать возможность установить там свой порядок, без армии и оружия, чтобы посмотреть, сколько такой порядок просуществует. Нравится это кому-то или нет, в этом мире люди должны защищать друг друга, своих ближних, свое Отечество, свою веру – очень часто с оружием в руках. И пусть даже иногда солдат, убивавших на войне, на время отлучают от причастия – это никак не умаляет их подвига, если война была справедливой.

«Я надеюсь, что Борис Борисович в своей жизни столкнется с чем-то, что позволит понять: самоуспокоенность, душевный комфорт – все это только мешает человеку увидеть настоящую цель, которая состоит в достижении вечной жизни, по отношению к которой нынешняя жизнь – это лишь вступительный экзамен. И если человек живет слишком спокойно и сыто и слишком сильно подвержен душевному комфорту, это значит, что Господь его оставляет, а когда испытания приходят, тут Господь посещает», – пояснил священник. Он добавил, что настоящие христиане придерживаются противоположной позиции. «Слова Бориса Борисовича оставим на его совести. Мы с ним расходимся мировоззренчески, как и все православные христиане, думаю, с ним мировоззренчески расходятся. Пацифизм, который он, по сути, исповедует, весьма далек от истинного христианства, которое предполагает защиту своей семьи, своего Отечества, своих близких с оружием в руках. И надо прямо сказать, что христианство противоположно обывательскому идеалу спокойной и сытой земной жизни», – добавил Чаплин. По мнению священника, высшие силы могут вмешиваться в историю в тех случаях, когда люди отклоняются от правильного пути.

«Многие считают, что Великая Отечественная война стала Божиим наказанием за грехи цареубийства, отступления от Бога и прочие грехи, которые произошли в нашей стране после 1917 года, в том числе грехи массовых гонений на Церковь и невинных людей. И если кто-то полагает, что, живя богато, спокойно, заботясь о своем душевном комфорте, который проповедуют сторонники религиозных учений, к которым близок Борис Борисович Гребенщиков, – это что-то самодостаточное, эти люди не правы. Господь еще не раз может вмешаться в историю, чтобы показать людям, что сытая и спокойная земная жизнь и ложный душевный комфорт являются на самом деле обманчивыми, – это перевернутая логика. Такое вмешательство нужно для того, чтобы люди поняли: главная жизнь – это не эта жизнь, а жизнь вечная, которая достигается истинной верой и добрыми делами», – заключил Чаплин.

Полемика с Борисом Гребенщиковым – из комментария для «Русской службы новостей», 9 июля 2015 г.

Не менее, чем с армией, история страны и народа связана со школой. Недаром сегодня так часто вспоминают слова Бисмарка: «Войны выигрывают не генералы, войны выигрывают школьные учителя и приходские священники». Школа в России имеет во многом церковное происхождение – наряду с аристократическим. Именно при храмах и монастырях первоначально возник учебный процесс. Светская школа появилась вместе с западным влиянием, но не отменила решающей роли Церкви в деле образования и воспитания простых людей (в отличие, к сожалению, от дворянства и «служилого сословия»). В церковных школах знания, полезные в жизни, соединялись не только с изучением евангельских истин, но и с формированием целостного взгляда на мир, свойственного православному человеку. Юношество училось понимать, где у России друзья, а где недруги, почему надо защищать Отечество, каково идеальное устройство государства, какое место в жизни должны занимать деньги и материальное богатство, как выбрать супругу или супруга, какой должна быть семья, чем опасны разного рода пороки. Представления обо всем этом органично наполняют Писание и Предание, хранимые Церковью.

Образовательные тенденции, пришедшие из Западной Европы, вроде бы несли с собой универсализм и также предполагали целостное мировосприятие. Но уже с самого начала – с XVIII века – они разделили в сознании высших слоев общества православную церковность и взгляды на устройство жизни народа и государства. «Декабристы» – деятели первого в России масонско-либерального заговора – по большей части были православными людьми, но представления об идеальном общественном строе у них были антиправославными, сформировавшимися под влиянием зарубежных учителей и публицистов.

Не случайно я как-то предложил отметить годовщину путча на Сенатской площади молодежной акцией. На здании Сахаровского центра на Земляном валу много лет висел плакат: «С 1994 года в Чечне идет война. Хватит!» Я попросил православную молодежь встать напротив с плакатом: «С 1825 года либералы разваливают Россию. Хватит!» Молодые люди, правда, так и не удосужились плакат нарисовать – как водится, не хватило минимальной организованности. Да и инерция ложного благоговения перед «декабристами», чей культ талантливо пропагандировался в позднем СССР, сыграл свою роль. «Как же, они такие милые, про них фильм хороший сняли, там Костолевский играл» – такие настроения живы до сих пор…

Как ни странно, тенденцию к «разделяющему» образованию на время остановили коммунисты, причем не сразу, а начиная с позднесталинского времени. Советская школа давала целостную картину мира и социальных процессов – конечно, однобокую, закованную в рамки тогдашней идеологии, но все-таки дававшую юному человеку способность сопоставлять исторические события, эпохи, мировоззрения, экономические тенденции и делать собственные выводы. Все это очень помогает среднему и старшему поколениям наших сограждан мыслить самостоятельно. Иногда сравниваешь их с американцами и видишь, как последние практически не в состоянии критически переосмысливать западную пропаганду. Сопоставлять разные интерпретации истории и разные политические доктрины этих людей просто не научили, да и знаний не хватает.

Впрочем, в советской школе также существовал опасный перекос – приоритетными считались «полезные» знания. По сути, эта школа готовила военно-технический и инженерный персонал – с успехом большим (в городе) или меньшим (на селе и в южных республиках). Грандиозные объемы изучения математики, физики, химии подталкивали человека уже в 14–15 лет к поступлению в один из многочисленных тогда «технических» или военных вузов – и к работе на «оборонку» в институте-«ящике» или на высокотехнологичном предприятии. В крайнем случае – к посту инженера или мастера в «мирной» промышленности. Гуманитарии должны были, по сути, пробиваться в жизнь вопреки этой системе.

Я окончательно понял, что буду именно гуманитарием, лет в двенадцать – вопреки семейной традиции, полностью завязанной на «науку и технику». Физикой еще немного интересовался, математику учил из уважения к учителям – обаятельным пожилым евреям, а вот органическую химию зубрить отказался наотрез. Отшучивался формулой собственного изобретения: «Митил пропил два бутил винил, один бутил этил-бродил, два бутил бензол. В итоге реакции – ходил, трендил, попал в вытрезвил». Тройку при выдаче аттестата мне все же поставили – отчетность школы портить никому не хотелось, на что я наглым образом и рассчитывал.

«Технический» уклон советского образования породил огромное количество людей не на своем месте – пять дней в неделю они ходили на постылую работу в огромные НИИ, а по выходным обсуждали богословские трактаты или просиживали до поздней ночи в «неформальных» творческих клубах. После крушения милитаризованной советской экономики большинство этих людей оказалось выброшено на улицу, и многие посвятили себя «гуманитарным» занятиям. Попадались и совершенно уникальные случаи – классические представители богемы, вынужденные работать по распределению после вуза в классических же советских НИИ. Один мой знакомец, почти до выпуска проучившийся в техническом вузе и затем закончивший философский факультет МГУ, в 80-е годы написал:

Обычный инженер выходит из дверей,

И серой мостовой пиджак его серей. <…>

Мы дружною артелью двигаем прогресс,

Кто двигает прогресс, тот набирает вес!

Понятно, что уже через пять лет этот человек, продолжая выступать в качестве литератора и рок-исполнителя, стал политтехнологом, навсегда забыв о мире техники.

Итак, уже советская школа – вслед за тогдашней системой – принизила статус гуманитарного знания. Постсоветская же вовсю стала готовить рабочее мясо уже не для «оборонки», а для коммерческих структур – на деле очень часто для базаров, ларьков и рэкета. Целостность образования и воспитания попытались отправить «на свалку истории тоталитаризма». Приоритет «полезных» знаний стал почти бесспорным. При этом архитекторы бесчисленных школьных реформ, под которые выделяются немалые бюджетные деньги, не всегда задумываются о том, что ученики, а часто и родители, не вполне понимают, какие знания в жизни окажутся полезными, а какие нет. Я, конечно, до сих пор не жалею, что не выучил органическую химию. Но вот, например, древнегреческий и певческое искусство в школе мог бы освоить. Если бы предложили, а еще лучше – заставили.

Сегодня фрагментарность знаний, получаемых в школе, мешает формированию у юного человека настоящего мировоззрения, объемной картины того, что происходило, происходит и может произойти в мире. Слава Богу, что удалось – при решающей роли православной и родительской общественности – остановить в 90-е годы введение программ «полового просвещения», щедро оплачиваемых из-за рубежа.

Церковь и лучшие педагоги уже в то время стали говорить о кризисе гуманитарного образования, о том, что школа должна быть местом воспитания, а не просто кабелем для перекачки «полезной» информации из одного мозга в другой. Наиболее распространенными православными общественными организациями стали педагогические и родительские. Все чаще стали проводиться конференции, где священники и педагоги вместе говорили о важности государственно-общественных программ вдумчивого, целостного преподавания истории, литературы, обществознания, русского языка. Эта работа сталкивалась с жестким противодействием «педагогов-новаторов» – в частности, Александра Асмолова, Евгения Ямбурга, Ефима Рачевского, которые в 90-е годы захватили командные высоты в Министерстве образования и в педагогической публицистике. Главными их идеями были раскрепощение ребенка и принятие «прогрессивных» западных моделей обучения, основанных на «уважении свободы учащегося». Однако каждый ответственный педагог и родитель знает: обучение и воспитание невозможны без известной толики принуждения. Идеология эпохи «Просвещения» не права: человек вовсе не хорош сам по себе. Его природа – с младенчества – повреждена грехом, унаследованным от падения Адама. И поэтому воспитание как раз обратно «раскрепощению». И лучше применять его, чем через несколько лет – тюрьму или вооруженную оборону.

Еще больше споров происходило вокруг преподавания в школах знаний о религии. Уже в самом начале девяностых появились энтузиасты изучения в школе основ Православия. Эти люди стали собираться из десятков городов и сел на Рождественские образовательные чтения – самый многочисленный до сих пор церковно-общественный форум. В разных регионах постепенно были введены курсы, рассказывающие о культуре и вероучении Православной Церкви. Реакция оппонентов была бешено энергичной: они в истерическом тоне напоминали о принципе «отделения школы от Церкви», которого уже не было в Конституции, рисовали картины немытых-нечесаных попов, которые будут бить школьников розгами за отказ молиться, пугали еврейскими погромами и нацистской Германией.

Церковное начальство по привычке осторожничало, но инициативу снизу уже нельзя было игнорировать. В Белгородской области преподавание основ православной культуры, вместе с другими патриотическими и нравственными инициативами, помогло построить уникальный для Центральной России здоровый, процветающий регион, ничем не уступающий западной провинции – что в экономике, что в образовании, что в сфере самочувствия людей. За двадцать лет состоялись сотни встреч с Министерством образования, Администрацией Президента, аппаратом правительства – каждый сдвиг в возвращении в школу позитивных знаний о религии давался с большим трудом. Помимо «идейных» противников, против нас работала и страшная инерция аппарата Минобраза и связанных с ним структур.

Периодически я задаю молодым церковным работникам провокационный вопрос: уверены ли они, что наша система самая забюрокраченная и самая интриганская. Конечно, они в этом уверены.

– Увы, – обычно «разочаровываю» их я. – Нам нечем так уж «хвалиться» и есть куда «расти». Наша система по этим порокам лишь на третьем месте. На втором – военная. А на первом – педагогическая.

С последней системой удалось справиться отчасти через работу «сверху», через правительство и Администрацию Президента, а главным образом – через реальное народное движение за возвращение Православия в школу. В конце концов нам надоело идти муравьиными шажками, которые нам подсказывали в коридорах Минобраза. Митрополит Кирилл предложил заимствовать… западный опыт. Во многих странах Европы у родителей есть возможность выбирать между несколькими вариантами религиозного обучения и светской этикой. Загонять всех школьников в одно мировоззрение – религиозное или «светское» – в корне неправильно. В конце концов, мировоззрение ребенка определяют родители, а с какого-то времени – он сам, но никак не школьные начальники и не государство. Это четко прописано в международном праве.

– Когда нам говорят, что преподавание положительных знаний о религиях в школе приведет к мировоззренческому конфликту, – это лукавый аргумент тех, кто старается любой ценой не допустить этого. В подавляющем большинстве западных стран, за отдельными исключениями вроде Франции, разные религии преподаются в школах на выбор за государственный счет. Даже в таких странах, как Румыния и Сербия, недавно переживших сильнейшие конфликты, введено преподавание нескольких религий на выбор или светской этики, и ни к каким межрелигиозным конфликтам это не привело. Культурному человеку стоит разобраться в том, чем отличается раввин от митрополита, а имам от ламы. И у нас сегодня более чем в 20 регионах России в школах преподаются основы православной культуры, а в ряде регионов Северного Кавказа – основы исламской культуры. Это все делается на добровольной основе и также ни разу не привело к конфликтам. Дети не дерутся друг с другом на переменах, поняв, что они принадлежат к разным религиям.

– Но школе удобно материалистическое мировоззрение?

– Попытка сохранить в школе монопольный диктат материалистического мировоззрения – это анахронизм. Школа должна быть модифицирована так, чтобы приспособиться к мировоззрениям, исповедуемым в семье. Право родителей и детей на получение в школе образования в духе именно тех убеждений, которые исповедуются в семье, является международно признанным. В протоколе № 1 Конвенции Совета Европы «О защите прав человека и основных свобод» говорится следующее: «Государство при осуществлении любых функций, которые оно принимает на себя в области образования и обучения, уважает право родителей обеспечивать, чтобы такое образование и обучение соответствовали их собственным религиозным и философским убеждениям». Похожая формулировка содержится и в Декларации о ликвидации всех форм нетерпимости и дискриминации на основе религий или убеждений, принятой Генеральной Ассамблеей ООН, и в Международном пакте об экономических, социальных и культурных правах. Школа не имеет права не учитывать мировоззренческий выбор семьи и различия в этом выборе. И если в школу, например, приходит ребенок из верующей семьи, а таких семей у нас сейчас много, а ему говорят: «Библия – это миф», «все религии равноценны», «человек произошел от обезьяны», то такая мировоззренческая интерпретация религии является грубым нарушением прав ребенка на то, чтобы школьное образование соответствовало его убеждениям и убеждениям его родителей.

– Преподавание основ, наверное, удобно вести в частных школах?

– Да, нам постоянно говорят, что выход из этой ситуации – в создании частных школ. Действительно, сейчас есть негосударственные православные гимназии и лицеи, которые дают образование в рамках государственного стандарта и религиозное воспитание. В Москве есть 8–10 таких школ, но все это обычно обеспечивается «движением души» богатого спонсора, «широким жестом» выделившего на такую школу большую сумму денег. Сегодня, к сожалению, частные школы – это в основном школы для богатых. Возможность прийти в такую школу и получить там знания о религии есть в лучшем случае у одного процента российских детей. <…>

– Что для вас самое главное в общественной дискуссии на эту тему?

– По-моему, не нужно никакого фундаментализма – как религиозного, так и гуманистического, рационалистического. Попытки заменить традиционные ценности идеей вседозволенности, идеалы самопожертвования, патриотизма и самоограничения – идеями комфорта, стяжательства, половой распущенности мировоззренчески отнюдь не нейтральны. Когда появились программы валеологии, полового воспитания и им подобные, стало ясно, что кто-то из чиновников или идеологов образования опять решил создать нового человека. Но содержание образования должно определяться не создателями нового человека, а реальными запросами общества.

Конечно, школа должна была освободиться от советской косности, конечно, надо было многое менять. Но без традиционных ценностей, без воспитания, без нравственного просвещения общество гибнет. И тогда не нужно удивляться, что растут наркомания, мировоззренческая опустошенность, детская преступность и экстремистские движения. В школе идет борьба за человека, за будущее России. По-моему, школа и СМИ – два главных поля этой борьбы сегодня.

Полемика о преподавании основ религиозных культур в школе – из интервью «Российской газете» 29 июля 2004 г.

В итоге после долгих споров во властных кабинетах – только мне одному пришлось провести несколько десятков встреч – государством была поддержана «европейская» система. На выбор предлагаются основы православной, исламской, иудейской, буддийской культур, общий курс о культурах разных религий (для верующего человека малоприемлемый, потому что он расходится с утверждением об истинности именно его религии) и «светская этика» – для неверующих. К сожалению, последний курс превратили скорее в курс социальных коммуникаций и этикета – для полноценного нравственного образования, очевидно, не хватило системы этических убеждений. В результате этот курс стал альтернативой основам религиозных культур даже для верующих людей, хотя, по сути, должен был бы называться «нравственность для неверующих» и иметь соответствующее содержание. Печально, что «светскую этику» иногда навязывают школьникам в ущерб курсам религиозно ориентированным – то ли из идейных соображений, то ли просто чтобы «не париться» с созданием трех-четырех параллельных групп. Однако школа должна приспосабливаться к мировоззрению учеников – религиозному или безрелигиозному, – а не наоборот.

Общим же в школе – начальной, средней и высшей – должно быть принятие тех нравственных норм, тех патриотических ценностей и той глобальной миссии, которыми всегда была сильна Россия. Навсегда нужно забыть о школе как о «техническом», сугубо утилитарном институте, задача которого – выращивать «специалистов» с узкими «компетенциями». Именно по такому пути ведут нас внешние советчики, которые не хотят видеть наш народ думающим, свободным, понимающим, что происходит вокруг него, способным самостоятельно принимать решения и влиять на мир. Выступая в сентябре 2015 года в Совете Федерации, директор Курчатовского института Михаил Ковальчук предостерег: «Сегодня возникла реальная технологическая возможность [вмешаться] в процесс эволюции человека. И цель – создать принципиально новый подвид homo sapiens – служебного человека. <…> Свойство популяции служебных людей очень простое: ограниченное самосознание, и когнитивно это регулируется элементарно, мы с вами видим, это уже происходит. <…> Сегодня уже возникла реальная технологическая возможность выведения служебного подвида людей». Ученый назвал одной из ключевых современных проблем слом системы базовых моральных принципов и создание альтернативных ценностей, которые не вписываются в настоящую жизнь. По его мнению, существует опасность замены «организованного сообщества взаимодействующих и защищенных государством людей совокупностью <…> популяции управляемых отдельных индивидуумов». Вот этому сценарию в собственной стране нам нельзя позволить осуществиться.

Житель России XXI века не должен стать игрушкой в чужих руках, существом, не умеющим писать и говорить, полагающимся только на гаджеты, все в большей степени управляемые извне. Он должен быть хозяином истории – а значит, настоящим хозяином себе, своим мыслям, чувствам, настроениям. И такой человек не может сформироваться без школы, следующей лучшим дореволюционным и советским традициям России. Без школы, говорящей о вере, о том, «что такое хорошо и что такое плохо». Без школы воспитывающей.

* * *

Церковь, школа, армия, народ были и – убежден – останутся хранителями нашей единой истории, которая объемлет не только прошлое и настоящее, но и будущее. Ее константа – христианство. Ее исток и ее смысл – не в полумифическом сегодня язычестве, не в экспериментах, организованных под внешним влиянием, и не в прожектах, отрицающих душу народа и нацеленных на ее ломку. Не только маленькая церковная община, но и целая нация могут быть «солью земли» и «светом миру» (Мф. 5, 13–14) – причем в смысле не только узкорелигиозном, но и политическом. Россия может и призвана быть хранительницей, защитницей и миссионером высших ценностей по всему миру. Только на этом пути у нее есть будущее. Иначе она окажется парализованной и потерпит историческое поражение. И сегодня мы медленно, все время оглядываясь, но все же идем по этому пути.

– Отец Всеволод, почему сейчас мы видим рост интереса молодежи к неоязычеству? Откуда, на ваш взгляд, растут корни этого интереса?

– С одной стороны, это естественная склонность молодых людей искать простые ответы на сложные вопросы: они легко верят ярким словам, которыми облекают свою риторику проповедники неоязычества. Но, с другой стороны – часть вины за распространение неоязыческих идей лежит и на государстве, и на Церкви. Мы слишком привыкли ориентироваться на запросы и вкусы интеллигенции больших городов, подстраивать под нее свой дискурс и даже поступки, не замечая, что через нее нами подчас пытаются управлять внутренние и внешние манипуляторы.

Одновременно игнорируются интересы, нужды и чаяния простых людей – молодежи улиц. Она, может быть, не так продвинута интеллектуально и не так заметна в информационном и политическом поле, но она не меньше страдает, не меньше думает и имеет интерес к жизни. И, конечно, она достойна прямого и честного разговора – в том числе о таких ценностях, как патриотизм, мужество, взаимная поддержка, справедливость. И ей нужно, в противовес неоязыческим картинкам, показать настоящего героя – воина, который отстаивает независимость православной цивилизации и нашего народа. <…> У нас есть множество святых воинов, и не случайно они изображаются на иконах с оружием. Есть множество современных воинов, православных христиан – вспомним хотя бы Евгения Родионова, убитого в 1996 году в чеченском плену за отказ переменить веру. О таких людях нужно говорить, снимать фильмы, слагать песни – и нынешняя молодежь за ними пойдет. <…>

Нужно также напомнить молодежи о том, что язычество никогда не помогало создать единую нацию, оно всегда только раскалывало людей. Один из примеров – балтийские славяне. Они остались язычниками после Крещения Руси, были быстро порабощены западными народами и исчезли с исторической сцены. И даже современные сообщества неоязычников постоянно враждуют между собой. Это еще раз показывает: язычество равно разобщению.

Из интервью сайту «Русская планета», 14 июня 2015 г.

Протоиерей Савва Михалевич как-то написал: «Один монах, рассуждая о 1917 годе, высказал мне в частной беседе такую мысль: да если б не произошло февральской революции и октябрьского переворота, русские бы все превратились в богачей, куда там американцам! И вот тогда они бы точно развратились и Бога бы забыли, но отпадения не произошло из-за страшных потрясений и беспрецедентного кровопускания, которому подвергся русский народ». Господь ведет нас в истории непростым, Одному Ему понятным путем. Наказывая и поддерживая. Но не случайно именно на этом пути мы счастливы.

Урок на будущее

В дальнейшем поиске правильного исторического пути – а такой поиск в России никогда не был простым – нам нужно прислушиваться к Богу и к народной совести. Точно не нужно слушать никаких внешних советников – по крайней мере, в вопросах не технических, а в главном вопросе – о реализации в истории именно нашего, православного мировоззрения.

Очень важно избежать фатальных внутренних разделений – социальных, этнических, политических. Нас никогда не удавалось победить военной силой, давлением, обманом. Но вот разделять и ставить на колени, увы, удалось в истории несколько раз – и в период ордынского ига, и в Смутное время, и в 1917 году, и в годы «перестройки». Не дадим больше нашим недругам черной радости увидеть нас разделенными и пожирающими друг друга. Не нужны нам и революции – до тех пор пока не возникнет крайней и несправедливой тирании.

Но грозные испытания могут ждать нас еще не раз. Наши вечные оппоненты не оставят нас в покое. Да и сами мировые реалии не обещают никому сытой и спокойной жизни. Наконец, Господь не даст нам «расслабиться» – то есть, следуя смыслу этого древнего славянского слова, оказаться парализованными. Не будем сходить с креста своей истории. Но станем поступать так, чтобы испытания служили правильным выводам – и для нашего народа, и для всех прочих.

Экономика, вера, нравственность

Многие в России до сих пор удивляются, слыша, как религиозные общины рассуждают об экономике. Однако это для них было естественным всегда – по крайней мере в эпохи, в которые религиозные суждения о труде, хозяйстве и деньгах не «придушивались» богоборческими режимами. Обо всем этом много говорится в Ветхом и Новом Заветах. Документы – как правило, критические – о современной экономической жизни принимают Католическая церковь, многие протестантские конфессии, Всемирный совет церквей. Многие теологи на Западе также размышляют на экономические темы.

Ценности, «свои» для Православия – уважение к труду, умеренность в потреблении, справедливость, честность, приоритет духовного над материальным и общего над частным, внимание к простому человеку – веками присутствовали в русском хозяйствовании. Между прочим, наставления о том, «как жить человеку по средствам своим», содержатся еще в «Домострое» в редакции протопопа Сильвестра – памятнике XVI века, сильно облаянном антирелигиозной и русофобской пропагандой, но представляющем собой прекрасный набор жизненных принципов – конечно, при некоторой жестокости, свойственной в то время всем народам Европы и не принятой сегодня.

«Жить по средствам» – в этих словах содержится целый ряд экономических установок, свойственных православному человеку и православным народам. Причем эти установки стремительно расходятся с системой мысли и жизни, контролирующей сегодня мировую экономику и, уверен, ведущей ее к краху. Двумя настоящими основами хозяйственных процессов являются данные Богом богатства – вода, воздух, земля, содержимое ее недр, все, что она производит, дарованные нам Творцом способности – и человеческий труд. Богатство, нажитое без труда, всегда нравственно опасно и недолговечно. Полагаться только на Божий дар и не прилагать своих усилий – опасно не в меньшей степени. Труд – «священная корова» коммунизма и других левых идеологий – не имеет абсолютной ценности. Он, вопреки утверждению Энгельса, не «сделал из обезьяны человека». Его не было в раю до падения Адама, не будет его и в вечном Божием Царстве. Труд дан нам в наказание, но достоин уважения, потому что обычно служит благу не только одного человека, но и ближних, народа, Отечества, церковной общины.

Гораздо меньшего уважения достойна «священная корова» современного финансового капитализма – деньги и другие богатства, все более оторванные от труда. И не надо говорить о действительно тяжкой и нервной работе финансовых игроков. Всем хорошо известно, что основная часть прибыли в мире достигается благодаря колебаниям конъюнктуры, по большей части внеэкономической, и манипуляций, которые производят даже не люди – компьютерные программы. Самодовольные певцы глобальной финансовой системы уже в прошлом десятилетии подсмеивались с трибун международных форумов, говоря: «Так называемая реальная экономика, экономика товаров и услуг, есть лишь мелкая функция экономики финансовой. Так, процентов пять-семь. Если она исчезнет, никто и не заметит». Впрочем, эта нагловатая шуточка привлекала внимание христиан, участвовавших в форумах, к абсурдности современного положения дел: настоящие материальные ценности действительно обеспечивают лишь малый процент денег, по большей части виртуальных, а также разного рода финансовых обязательств и манипуляций с ними. Все остальное – пена, игра, фантом, глобальная пирамида, которая не может не рухнуть.

Петр Авен – один из немногих российских бизнесменов, до сих пор продолжающих отрицать, что экономика есть область, связанная с социальной ответственностью, с заботой о благе простого, «бедного» человека. Позиция господина Авена ясна и лишена полутонов. По его мнению, чтобы достичь процветания, Россия должна наконец принять «протестантскую этику», главный принцип которой российский банкир формулирует так: «Богатство – отметина Бога». И добавляет: «Мы платим налоги и больше ничего не должны никому, кроме Бога и совести».

То, что банкир рассуждает о Боге, – уже хорошо. Но мне хотелось бы защитить протестантов. Абсолютизация богатства, идеология всепроникающего и ничем не регулируемого рынка никогда не была свойственна ни классическому, ни современному протестантизму, за исключением разве что низкопробных популистских сект, исповедующих «теологию процветания». Социальный дарвинизм, установки типа «человек человеку волк», «каждый за себя», «пусть проигравший плачет» – прямо противоположны Евангелию, а значит, и любому серьезному христианскому богословию, в том числе протестантскому.

Между прочим, современные реформаты – прямые наследники Жана Кальвина и Джона Нокса, богословием которых вдохновлялся Макс Вебер, – прямо осуждают современную мировую экономику за доминирование в ней спекулятивного капитала и за эксплуатацию беднейших стран. Прошедшее в августе 2004 года собрание всех реформатских церквей мира даже заявило: «Мы отрицаем культуру прогрессирующего потребительства, конкурентную алчность и эгоизм неолиберальной системы глобального рынка, равно как и любой другой системы, отрицающей альтернативы… Мы отвергаем идеологии и экономические режимы, ставящие прибыль выше людей». Участники конгресса осудили «теологию, утверждающую, что Бог – только с богатыми, а в бедности виновны сами бедные».

Полемика с Петром Авеном – из статьи «У рынка должны быть моральные границы». Газета «Аргументы и факты», 2004 г.

Почему она пока устойчива, несмотря на все предупреждения крупнейших интеллектуалов о том, что «финансовый пузырь» когда-нибудь лопнет? Ответ прост: как ни странно, экономика «свободного рынка» в своем нынешнем виде предельно зависит от политики – зависит гораздо больше, чем во времена христианских государств давних веков или идеологических режимов века двадцатого. Не случайно Владимир Путин как-то сказал, что новости о его семейном положении могут повлиять на курсы валют или нефтяные цены. Главные факторы, влияющие на финансовую конъюнктуру, – внеэкономические. Могущество же главного финансового игрока – Соединенных Штатов Америки – и твердость их валюты обеспечиваются прежде всего глобальной военной силой этой страны и ее внешней политикой, агрессивно продвигающей по всему миру собственную модель устройства экономики, государства и общества. Не будь всего этого, невозможно было бы десятилетиями увеличивать, по определению, невозвратный внешний долг США, сохранять доллар как главное средство мировых расчетов и как валюту, к которой привязаны мировые цены, «снимать вопросы» о легитимности Федеральной резервной системы – органа, никем не избираемого и практически никому не подотчетного, но имеющего власть над эмиссией доллара, бумажного и безналичного. Вся эта система рухнула бы в одночасье, если бы не политический фактор – и, конечно, если бы не военный.

Впрочем, для поддержания этой системы, то есть для роста пирамиды, нужны все новые рынки, а они почти исчерпаны – не надеяться же всерьез на развитие за счет Кубы и Северной Кореи, если те будут покорены глобальным Западом. На этом фоне Китай, Россия, некоторые страны Восточной Азии и отчасти исламский мир постепенно пытаются «выйти из игры», закрывая свои экономики от управляемых извне финансовых «ветров», ища альтернативу доллару и крупнейшим западным банкам. Так, наша страна скупает физическое золото, Поднебесная продвигает юань, исламский мир развивает беспроцентный банкинг, а Президент Казахстана даже предложил ввести новую мировую валюту на базе ООН. Некоторые ученые считают конечными и ресурсы планеты, хотя пока они далеко не исчерпаны, а идея «пределов роста» была вброшена Римским клубом скорее для того, чтобы оправдать меры по сокращению населения Земли. Наконец, в мире появляется очень много новых центров влияния, недовольных диктатом Уолл-стрит и Бреттон-Вудских институтов (МВФ и Всемирного банка). Часть этих центров альтернативы располагается на самом Западе. Отмахиваться от них и «прижимать» их все сложнее. К голосу светских критиков присоединяются религиозные лидеры. Так, Папа Римский Франциск в 2015 году сказал: «Скажем «нет» экономике отчуждения и неравенства, где правят деньги, а не взаимные услуги. Эта экономика убивает. Эта экономика отвергает. Эта экономика разрушает Мать-Землю».

Нам пытаются сказать, что духовенство, активные миряне и даже епископат должны чуть ли не в лохмотьях ходить, что получение ими средств к существованию, комфортные условия работы, украшение храмов, церковных домов, епископских резиденций – это нечто неправильное, постыдное и даже антихристианское по сути. Задача очень проста: выдавить духовенство и лучших мирян в область социальных маргиналий. Сделать так, чтобы нормальный молодой человек, которому хочется прокормить семью и быть не последним членом общества, никогда не пошел бы ни в священники, ни в церковные социальные труженики, ни в православные журналисты. Отчасти этого добились на Западе, где оскудение духовенства – кстати, не только католического, но и женатого протестантского, и даже так называемого духовенства женского – обусловлено прежде всего тем, что в социальном отношении эта группа оказалась чуть ли не одной из самых уязвимых и бесперспективных.

Священник, епископ, церковный труженик-мирянин всегда в Православии пользовались народной поддержкой, не меньшим уважением, чем государевы слуги, купцы или воины, и уровень их жизни соответственно поддерживался. Нам не нужно бояться считать такое положение нормой и прямо говорить об этом. Иначе через двадцать лет в наших храмах будут служить гастарбайтеры и маргиналы, как это происходит в некоторых западных странах.

Из колонки «Есть ли у христианства будущее?». Газета «Русь державная», март 2013 г.

Перед лицом нарастающих проблем и усиливающейся критики глобальную финансовую экономику, скорее всего, попытаются спасти (или грамотно обрушить) через политику – причем политику весьма радикальную, вплоть до развязывания новой мировой войны. Масштабный хаос и массовые человеческие жертвы могут стать предлогом для окончательного и тоталитарного закрепления мировой экономической власти за теми, в чьих руках она находится сейчас. Или наоборот – для экономической чрезвычайщины, под которую можно будет «списать» и американский долг, и доллар, и ФРС, и даже сами США, заранее подготовив им замены, не менее эффективные с точки зрения обслуживания интересов западных элит.

Что мы, Россия, сегодня можем противопоставить этому мрачному, но, на мой взгляд, реалистичному сценарию? В нынешней мировой экономической системе, по правилам которой мы всегда проиграем, – почти ничего. Кроме нашей интеллектуальной работы, основанной на ценностях традиционных для России религий – Православия и ислама.

В Церкви это очень хорошо поняли уже вскоре после «перестройки». В 90-е годы на экономические темы высказывались и отдельные иерархи – тот же митрополит Кирилл – и Архиерейские Соборы. Появились и первые православные ученые, писавшие о национальном и глобальном хозяйстве – Олег Шведов, Эдуард Афанасьев, Михаил Гельвановский, протоиерей Александр Миняйло. Во многом именно с православных позиций выступал и сейчас выступает Сергей Глазьев. Вместе мы старались «перевести» православные ценности на язык современного текста и практических предложений. В Основах социальной концепции Русской Православной Церкви экономическим проблемам посвящены два раздела – «Труд и его плоды» и «Собственность». Отдельно говорится там и о глобализации экономики.

Взгляд на экономику как на сферу, определяющую всю жизнь общества, включая духовность, нравственность и политику, сближает российских либеральных реформаторов и их хронологических предшественников – коммунистов. И те и другие весьма невысоко оценивали самостоятельную важность внеэкономических факторов в жизни страны и государства. В итоге уверенность в том, что «рынок все устроит», привела к катастрофическому кризису общественной морали как в политике, так и в экономике. В первой половине 1990-х годов лозунг обогащения любой ценой доминировал в России и других постсоветских странах. Открывшиеся просторы для проявления частной инициативы в первую очередь были освоены не честными тружениками, которым было нелегко в одночасье приспособиться к быстро и многократно менявшимся «правилам игры», но людьми, не отягощенными совестью и какими-либо принципами. Приватизация, проведенная сомнительными методами, обогатила недавнюю советскую хозяйственную бюрократию, а также удачливых манипуляторов и криминалитет. Многомиллионные состояния создавались за счет близости к высшему государственному руководству или за счет нелегитимного применения силы. «Правила», принятые в криминальном мире, подчас оказывались единственным регулятором экономических отношений на местах. <…>

Нувориши – «хозяева жизни» – с экранов телевизоров откровенно плевали в лицо тем, кто всю жизнь трудился на благо страны, а в итоге оказался лишен не только участия в разделе государственной собственности, но и сколько-нибудь достойных средств к существованию. Опросы школьников показывали, что самыми популярными среди них «профессиями» были бандит и проститутка – именно эти персонажи ассоциировались с «красивой жизнью» крупных городов. <…>

Главным же негативным итогом первого постперестроечного десятилетия стал, как представляется, моральный упадок общества. Крушение идеала социальной справедливости, личные трагедии большинства граждан, озлобленность и социальная апатия, беспомощность перед лицом олигархов и преступников – все это тяжким грузом лежало на народной совести, а значит, не могло не заботить Церковь.

Из доклада «Русская Православная Церковь и вопросы экономической этики на рубеже тысячелетий» на конференции «Православие и этика капитализма», март 2005 г.

В рабочей группе, писавшей «Основы…», мы много спорили о каждом положении этих текстов. Но главным критерием правильности церковной позиции была верность Слову Божию – Библии. «Продолжая на земле служение Христа, Который отождествил Себя именно с обездоленными, Церковь, – говорится в документе, – всегда выступает в защиту безгласных и бессильных. Поэтому она призывает общество к справедливому распределению продуктов труда, при котором богатый поддерживает бедного, здоровый – больного, трудоспособный – престарелого. Духовное благополучие и самосохранение общества возможны лишь в том случае, если обеспечение жизни, здоровья и минимального благосостояния всех граждан считается безусловным приоритетом при распределении материальных средств. <…> По учению Церкви, люди получают все земные блага от Бога, Которому и принадлежит абсолютное право владения ими. Греховное отношение к собственности, проявляющееся в забвении или сознательном отвержении этого духовного принципа, порождает разделение и отчуждение между людьми. <…> Народы, к которым принадлежит пять шестых населения планеты, оказываются выброшенными на обочину мировой цивилизации. Они попадают в долговую зависимость от финансистов немногих промышленно развитых стран и не могут создать достойные условия существования. Среди населения растут недовольство и разочарование. Церковь ставит вопрос о всестороннем контроле за транснациональными корпорациями и за процессами, происходящими в финансовом секторе экономики».

Еще одним интереснейшим интеллектуальным экспериментом стало составление Свода нравственных принципов и правил в хозяйствовании. Вместе с экономистами разной ориентации – от Владимира Мау до Сергея Глазьева – мы разработали текст, принятый в 2004 году Всемирным русским народным собором и Межрелигиозным советом России, то есть представителями православных христиан, мусульман, буддистов и иудеев. Текст прилагает известные десять заповедей к экономической жизни. Так, вторая заповедь – «Не сотвори себе кумира» – раскрывается через отвержение абсолютизации богатства и стяжательства: «Культ богатства и нравственность в человеке несовместимы. Отношение к богатству как к кумиру неизбежно разрушает экономическую и правовую культуру, порождает несправедливость в распределении плодов труда, социальную «войну всех против всех». Стяжание богатства ради богатства заведет в тупик и личность, и дело, и национальную экономику». А заповедь седьмая – «Не прелюбодействуй» – интерпретируется как запрет на узурпацию власти олигархами: «Политическая власть и власть экономическая должны быть разделены. Участие бизнеса в политике, его воздействие на общественное мнение могут быть только прозрачными и открытыми. Всю материальную помощь, оказываемую бизнесом политическим партиям, общественным организациям, средствам массовой информации, необходимо делать общеизвестной и проверяемой. Тайная помощь такого рода подлежит публичному осуждению как безнравственная. Частные СМИ должны откровенно говорить об источниках, размерах и расходовании своих средств. Производственные и предпринимательские структуры, полностью или частично принадлежащие государству, не должны делать политических предпочтений. В экономике нет места коррупционерам и другим преступникам». Эти мысли более чем актуальны и сегодня – и для бизнеса, и для власти.

– Каково отношение Русской Православной Церкви к проблеме резкого имущественного расслоения, возникшего в последнее десятилетие, когда подавляющее большинство населения России прозябает в унизительной бедности? Как вы считаете, не существует ли здесь опасности того, что сложившаяся ситуация может послужить прологом новых социальных потрясений в России?

– Конечно, это для Церкви большая боль. Об этом много раз говорилось в документах и Святейшего Патриарха Алексия II, и Архиерейских Соборов. Пропасть между богатыми и бедными для России – это очень большая беда, это большая психологическая и духовная проблема. Ведь наши люди привыкли к тому, что долгое время отношения в обществе у нас строились на основе идеи равенства. Конечно, в советское время эта идея была утрирована. Система, чтобы сохранить свой внешний фасад, искусственно сдерживала человеческую инициативу. Резкий переход от общества пусть искусственного, но равенства к обществу огромных дистанций между богатыми и бедными очень болезненно отразился на людях. И проблему эту не снять заговорами по телевизору, утверждениями о том, что все, кто живет бедно, плохо работают. Всем понятно, что на самом деле у нас очень низкая оценка человеческого труда. Возможно, это происходит из-за того, что люди сами мало требуют. Конечно, если бы работники поставили предпринимателя в такое положение, что он бы разорился, если бы не стал платить им больше, может быть, он бы задумался. Если наша государственная система и наш бизнес не научатся вкладывать в человека, то новый экономический уклад в России может сложиться как карточный домик.

Из интервью журналу «Признание», 2003 г.

Если и есть что хорошего в идее «пределов роста» – так это неожиданное напоминание с либерального фланга о ценностях, которые веками проповедует христианство: о самоограничении и умеренности. Понятно, что сам по себе лозунг постоянного экономического роста неправилен: когда-то он да должен остановиться. Однако сегодня даже минимальное замедление – даже не самого роста, а его ускорения – воспринимается как катастрофа, признак упадка отдельной страны или всей мировой экономики, основание для манипулятивных призывов к политическим переменам. Рейтинговые агентства играют цифрами «замедления темпов роста» для дискредитации различных правительств и народов. Мировые СМИ, особенно «экономические», навязывают всему миру более чем спорные критерии успешности, несмотря на все разговоры Римского клуба, экологов, левых партий и интеллектуалов о небесконечности роста. На мой взгляд, гораздо более правильными являются различные «индексы человеческого счастья», которые подтверждают древнюю мудрость о том, что оно вовсе не в деньгах.

Эта мудрость зафиксирована не только практически во всех религиях, но и в народных преданиях. Одна из моих любимых еврейских песен, исполняемая обычно в большой компании, в русскоязычной интерпретации Псоя Короленко поется примерно так:

Если деньги есть, а благородства нет,

Блеклым будет белый свет!

Если деньги есть, а верности нет,

Вялым будет белый свет!

Дальше нужно придумывать аналоги отмеченных слов для первой и второй строк на каждую следующую согласную букву алфавита. Упражнение долгое, но для усвоения нравственной истины очень полезное.

Вспомним и известный анекдот: африканец лежит под пальмой, к нему подходит белый человек.

– Что ты все время лежишь? Собери финики, отвези в город и продай.

– А зачем?

– Купишь тележку.

– А зачем?

– Соберешь еще больше фиников, отвезешь в город и продашь.

– А зачем?

– Наймешь других, соберете несколько тонн фиников, отвезете в город и продадите.

– А зачем?

– Откроете магазин, потом создадите компанию, завалите финиками всю Европу.

– А зачем?

– Построишь шикарный дом, будешь лежать под пальмой и наслаждаться жизнью.

– А я что делаю?

Количество денег и прочего богатства не делает человека счастливым. Это доказывает хотя бы число самоубийств и прочих жизненных трагедий среди состоятельных людей, особенно не получивших нравственного воспитания. «Кто такой богатый? Тот, кто доволен своей долей» – гласит древняя еврейская мудрость. И эту правду надо утвердить не только на уровне личного самосознания, но и на уровне национальной и мировой экономической политики. Идеи достаточности, умеренности, самоограничения вполне могут сделать людей по-настоящему счастливыми, если станут частью нового экономического мышления. Если смогут остановить бесконечную гонку за «ростом», стимуляцию потребления ненужных товаров и услуг, культ «нового», предполагающий производство заведомо недолговечной техники и массовый выброс еще работающих машин и механизмов – часто даже новых, но «морально устаревших». Интересно, что советская промышленность была ориентирована совершенно иначе. У меня есть два холодильника «Юрюзань» начала 1970-х годов и пара советских радиоприемников того же времени – все прекрасно работает больше сорока лет, пусть и после небольших ремонтов. Есть и компьютеры, которыми я пользуюсь лет по семь.

Понятно, впрочем, что «рост» сегодня считается необходимым с точки зрения конкуренции с другими странами – не только экономической, но также военно-политической и связанной с нею технологической. Именно поэтому надо по большей части выводить военную промышленность и «высокую» науку из рыночной сферы – они и так в большинстве случаев убыточны. А параллельно нужно создавать новую мировую экономику, которая побудила бы все страны не гнаться за ростом, а ориентироваться на достаточность.

В нынешних условиях очень важно понять: у нас пытаются отнять душу, напугав отсутствием хлеба и трудностями материального порядка. Так много раз было в истории. Мы переживали и худшие времена – времена войн, голода, крупных социальных потрясений, смут, нестроений, уничтожения целых социальных классов… Мы могли переносить и худшие беды, при этом оставаясь свободными и сохраняя главное, ради чего всегда существовала Россия, – возможность жить по слову Христову, а не по совету тех, кто принуждает к жизни только ради материального благосостояния.

У нас достаточно воли и силы, достаточно способности жить своим трудом. И пусть кто-то сегодня пытается через спекулятивные механизмы внушить, будто результаты этого труда вдруг стали в два раза меньшими. На самом-то деле мы знаем, что это не так. Наш труд остается достаточно производительным, и мы по-прежнему способны прокормить страну. Да, были легкие деньги, которые получались от экспорта по достаточно высоким ценам природных, Богом данных российских ресурсов. Да, было некое головокружение от этих средств. Для достаточно узкого круга людей эти средства означали сверхпотребление, возможность отправлять детей учиться в дальние страны, покупать там дома, виллы, строить будущее на многие десятилетия вперед и быть уверенными в этом будущем, а заодно и смеяться над значительной частью нашего народа, говоря о ней как о людях, которые недостойны материального благосостояния, потому что являются якобы глупыми, неразвитыми, не современными.

Все это присутствует до сих пор в нашей элите. Но сегодня, наверное, придется и затянуть пояса, и привезти детей обратно из дальних стран, и, может быть, продать то имущество, которое там накоплено, и вернуть свои средства обратно в Россию. <…> За людьми, которые могут сегодня повлиять на ситуацию в России, ведется достаточно жесткое наблюдение. Некоторые происшествия в зарубежных странах с представителями высшего слоя нашего общества позволяют полагать, что они могли быть не случайными. И значит, придется выбирать: либо оказаться под жестким давлением тех стран и тех экономических структур, которые сегодня России враждебны, или придется связывать свое будущее, свое сокровище, свое сердце с Россией и только с Россией. <…>

Священник сегодня не может, да, наверное, и не должен говорить: да нет, постойте, все будет хорошо. Не будет так «хорошо», как в тот период, когда многие люди – между прочим, вовсе не относящиеся к элитам, – также привыкли к довольно безбедной и одновременно довольно бездельной жизни. Известно, что среди граждан, которые не относятся ни к каким олигархам, сформировался целый класс населения, который сдавал московские квартиры и жил на эти средства в Италии или в других странах Европы, практически прекратив что-либо делать. И это, наверное, тоже сегодня прекратится. Придется жить по труду. Придется жить по средствам. <…>

Тем, кто сегодня способен трудиться, а тем более переустраивать общество на христианских началах, сегодня нужно оставить духовную и волевую расслабленность, отказаться от ложного благодушия, подумать над своими действиями и словами в этих непростых условиях – и понять, что мы находимся лицом к лицу с вызовами, с очень сложными историческими оппонентами, которые, наверное, никогда не захотят оставить нас в покое и допустить, чтобы мы развивались самостоятельно, свободно, по Христовой правде. <…>

У России, у других стран исторической Руси сегодня есть внутренняя сила изменить мир, изменить в том числе хозяйственные отношения, переустроив всю жизнь общества по Слову Христову. Получится или нет – Бог весть. Православные христиане не являются социальными оптимистами. Они помнят, что история человечества закончится апокалипсисом и торжеством зла, над которым, уже употребив Свое прямое действие, восторжествует Господь. Но мы можем и должны предупреждать о том, что есть межчеловеческие и общественные отношения, которые являются добрыми, будучи основанными на христианских идеалах, – и есть отношения, которые являются злыми, которые делают людей несчастными, даже когда вдруг удается убедить их на короткое время, что можно быть счастливым, только зарабатывая без конца деньги, причем деньги, которые делаются из других денег, без приложения реального, исчислимого в реальных ценностях труда.

Из программы «Комментарий недели» телеканала «Союз», 7 декабря 2014 г.

В такой экономике можно будет пересмотреть и роль банковского процента – явления, породившего современный финансовый капитализм. Ростовщичество, взимание «лихвы», то есть того самого процента, осуждается практически всеми древними религиозными традициями. В Ветхом Завете говорится: «Не отдавай в рост брату твоему ни серебра, ни хлеба, ни чего-либо другого, что можно отдавать в рост» (Втор. 23, 19; при этом, правда, позволяется давать в рост чужестранцам). Ростовщичество запрещено многими церковными Соборами, решения которых в Православии воспринимаются как священные каноны. Так, 17-е правило Первого Вселенского Собора (325 год) гласит: «Поскольку многие причисленные в клир, любостяжанию и лихоимству последуя, забыли Божественное Писание, гласящее: сребра своего не давай в лихву (Пс. 14, 5), и, давая в долг, требуют сотых; святый и великий Собор рассудил, чтобы, если кто после этого определения найдется взимающий рост с данного в заем, или иной оборот дающий сему делу, или половинного роста требующий, или нечто иное вымышляющий ради постыдной корысти, таковой был извергаем из клира и чужд духовного сословия». Сегодня подобные нормы, мягко говоря, соблюдаются не всеми и не всегда. Но отступление от них могло быть оправдано в условиях гонений, иноверного или безбожного владычества, эмиграции, но уж никак не в условиях свободной жизни православных народов в странах, где они составляют большинство. Между прочим, православный христианин каждый день в вечерних молитвах, носящих по преимуществу покаянный характер, должен каяться во мшелоимстве и лихоимстве. Первый грех предполагает извлечение корысти и собирание ненужных вещей, второй – обременение должника процентами.

Ростовщичество, запрещенное в Средние века, начиная с Х столетия стало восстанавливать свои позиции. Уже в конце средневекового периода оно возобновилось в Венеции, а потом быстро распространилось по западному миру – не без участия новосозданных католических орденов, но и не без протеста западных христиан. Происходило это параллельно с ослаблением традиционной церковности и христианской государственности, и можно предположить, что именно постепенное «раскрепощение» процентщиков привело к появлению в тех самых орденах сомнительной духовности, потом к возникновению новых ересей и расколов, а затем к кровавым бунтам против Католической церкви и связанных с нею монархий. К сожалению, поражены ростовщичеством и в целом алчностью оказались и церковные общины в православном мире. Наша история изобилует примерами того, как богатые монастыри и архиерейские дворы закабаляли должников, отказывались раздавать хлеб нищим и даже продавать его в период голода, ожидая более высоких цен. За все это приходилось платить оскудением веры, а нередко – кровью.

Увы, и сейчас церковные средства очень часто отдаются в рост – вопреки ясному каноническому запрету – и, естественно, сгорают в проблемных банках. В этом, как и в высоких тратах на содержание Патриарха и его личного аппарата, кроется, по моему мнению, причина закрытости центрального бюджета Русской Православной Церкви, который не обнародуется даже перед епископатом.

Считаем нравственно необходимым обнародование доходов и расходов общецерковного бюджета Русской Православной Церкви. В частности, речь должна идти о размере поступлений от епархий, приходов Москвы, церковных предприятий, а также от финансовых операций, если таковые ведутся. Людям важно знать о размере расходов на содержание Святейшего Патриарха, Московской Патриархии и ее аппарата, Патриарших резиденций, синодальных учреждений и их аппарата, духовных учебных заведений, а также на благотворительную и социальную деятельность.

Не видим никаких духовных и нравственных оснований для отказа от обнародования этих данных. Считаем, что это поможет оздоровлению Церкви, обновит чувство сопричастности к ней духовенства и мирян, укрепит доверие к ней в обществе. А главное – поможет проповеди Слова Божия. Честность, открытость, отсутствие «секретов» в церковном организме снимут для многих людей препятствия к общению с Церковью.

Согласно Уставу Русской Православной Церкви, в обязанности Архиерейского Собора входит «рассмотрение докладов по финансовым вопросам, представляемых Священным Синодом, и одобрение принципов планирования предстоящих общецерковных доходов и расходов». Поэтому мы обращаемся именно к Архиерейскому Собору.

Петиция, опубликованная протоиереем Всеволодом Чаплиным на сайте Change.org, январь 2016 г.

Некоторые православные богословы начинают потихоньку объявлять запрет на ростовщичество «устаревшим». Нынешний Патриарх, будучи митрополитом, не раз делился мечтами о том, что Церковь накопит капитал и будет жить на проценты, как некоторые западные христианские организации. Некоторые мечтают также о доходных домах и о жизни на арендную плату. Проблема только в том, что все это убивает естественную активность церковных общин – если тебе безо всяких реальных усилий «капает денежка» и ее хватает на сытую и спокойную жизнь, больше ничего настоятелю или епископу делать часто не хочется. Они привыкают работать не с людьми, а с процентами и с арендной платой.

На этом фоне в исламском мире обновляется верность исконным нормам, запрещающим ростовщичество. В 1960-х годах возник и сейчас успешно развивается беспроцентный исламский банкинг – в его рамках средства инвестируются в конкретные проекты, и тот, кто вложил деньги, имеет долю в прибыли, но одновременно несет и все риски, а потому старается контролировать предпринимательскую инициативу, в том числе в нравственном отношении. Данная система вполне доказала, что в современном мире можно обходиться без ростовщичества. Один из главных мусульманских аргументов против процента – этическая сомнительность получения прибыли не за счет труда, а за счет времени, не подвластного человеку (деньги делают деньги с его течением). Запрещенный в России ДАИШ («Исламское государство») бросил современному финансовому миру экономико-идеологический вызов, введя золотую валюту и таким образом поставив под сомнение моральную легитимность денег, не обеспеченных «твердыми» материальными ценностями.

Видя все это, я около десяти лет назад стал призывать к созданию православной финансовой системы, также лишенной процента, связанной с этически ориентированным проектным инвестированием, основанной на взаимном доверии православных людей друг к другу. В 2014 году собралась небольшая группа единомышленников – экономистов, банкиров, общественных деятелей. С интересом к идее отнеслись в Госдуме и Совете Федерации, в исламской общине, в некоторых банках. Крупные финансовые деятели и «рыночные фундаменталисты» в коридорах власти, конечно, восприняли проект в штыки: нравственный спор с нынешней банковской системой, живущей на чудовищных даже для западного мира процентных ставках, им не понравился. Патриарх однажды намекнул мне, что не надо входить ни с кем «в непреодолимые противоречия». Тем не менее возник проект «этических» линеек банковских продуктов для православных христиан и мусульман – возможно, с сохранением такого уровня процентной прибыли, который покрывал бы инфляцию.

Система, основанная и действующая вразрез с христианскими запретами на занятие ростовщичеством, демонстрирует сегодня разрушительные, губительные тенденции. Это требует взращивания новых, более разумных и справедливых принципов и механизмов работы финансовой системы, основанных на традиционных общественных ценностях. Православные нормы жизни, применяемые и в деловой сфере, должны наконец решительно встать преградой на пути хаоса, разрушения и анархии. Нам нужна собственная система защиты наших национальных интересов. Мы не можем опираться на западные системы – ни на Мастеркард, ни на SWIFT, ни на что-либо еще. Нам необходимо очистить нашу финансовую систему от западного лицемерия, двойных стандартов, от псевдолиберализма, псевдодемократии, от западных финансовых пирамид, пытающихся ловко затянуть другие страны в свои сети псевдомеждународных институций и затем манипулировать ими.

Базовые принципы ПФС:

Отсутствие ссудного процента. Деньги не должны делать деньги. Взаимоотношения между участниками ПФС строятся на основе партнерства, что подразумевает паевое разделение рисков и, соответственно, прибыли и убытков. Вознаграждение собственнику капитала не должно принимать форму выплаты заранее установленной суммы, не зависящей от доходности предприятия.

Запрет спекулятивного поведения. Не допускается спекулятивная деятельность (в том числе на валютном и фондовом рынках), а также деятельность, не направленная на создание реального общественного богатства, не создающая нужной обществу продукции (услуг).

Ограничения по сферам инвестирования. Исключаются вложения в сферы деятельности, не соответствующие этическим принципам (игорный бизнес, табак, развратные развлечения и тому подобное).

Выполнение договорных обязательств. Неукоснительное выполнение взятых на себя договорных обязательств на протяжении всего срока действия договора. Неоднократное нарушение договорных обязательств ведет к отказу в обслуживании со стороны ПФС.

Духовная чистота бизнеса. Неоднократное нарушение норм православной нравственности ведет к отказу в обслуживании со стороны ПФС.

Из обращения рабочей группы по созданию православной финансовой системы (ПФС). 2015 г.

С нашей группой активно контактировали и православные кооператоры. Они, вместе со своими светскими коллегами из Центросоюза (тоже в основном людьми православными), являются наследниками движения, возникшего в России еще в XIX веке и успешно пережившего советский период (хотя и забюрократизированного именно во времена СССР). Главная идея кооперации – взаимопомощь через обмен труда на товары и услуги, минуя деньги. То есть, с точки зрения нынешних ультрарыночников, нечто совершенно неправильное. Как же так, банковская система лишается дохода, а «макроэкономические» и фискальные ведомства – контроля через привычные механизмы! Однако «горизонтальные» связи между людьми, вовлеченными в хозяйствование, всегда демонстрировали жизнеспособность и эффективность – особенно в рамках христианской общины. И сегодня они могут эту общину возродить, особенно на селе, сделав людей самостоятельными, не зависящими от властей и банков. Может быть, именно это больше всего не нравилось нашим оппонентам, как и намечавшаяся связь кооператоров с беспроцентной православной финансовой системой, о которой мы начали говорить, в том числе с власть имущими, прессой и широкой общественностью.

Вся эта работа, увы, практически остановилась после моего ухода из церковной бюрократии. Однако я убежден, что ее можно и нужно продолжать – прежде всего трудами православных мирян, которым для этого совершенно не нужно каких-либо санкций клерикального начальства. Тем более что есть немало думающих священников, пишущих и говорящих на экономические темы и не приемлющих примирения христианства с ростовщичеством. Думаю, что и в коридорах власти должны понять: православные экономисты – теоретики и практики – имеют полное право реализовать традиционный христианский идеал хозяйствования, восстановить связь между деньгами и трудом, привнести в экономику дух доверия и честности. Никакой оглядки на влиятельных людей в рясах, движимых шкурными интересами или боящихся поссориться с сильными мира сего, при этом делать не надо. А добьются миряне успеха, так иерархи и церковные бюрократы первыми встанут к ним в очередь за «помощью» и благоволением.

После того как рубль отыграл катастрофическое падение прошлой недели, многие в наших элитах наверняка опять надеются жить по-старому, ориентируясь не на свой народ, а на МВФ и ВБ. И это вновь затормозит выход России из плена рыночного фундаментализма. Почему не действовать на опережение – например, не ввести рубль, обеспеченный золотом? Физического золота, слава Богу, за недавнее время страной куплено немало. «Золотой» рубль сделает более честным экономические отношения власти и народа (не позволит зарабатывать на снижении курса, обедняя простых людей). Поможет укрепить национальную валюту, затруднив внешние игры с ее курсом. Ослабит доллар и всю мировую финансовую систему. Доллар надо оторвать от нефти. Кстати, по моему мнению, где-то могут существовать или вскоре возникнут параллельные центры эмиссии доллара – как печатного, так и виртуального. С точки зрения законов США, это, конечно, будет нелегитимно, но есть легитимность нравственная: у ФРС, которую никто не избирал и которая никому не подконтрольна, такая легитимность на нуле.

Пост в «Фейсбуке», 25 января 2016 г.

Вернемся, кстати – не только в связи с ростовщичеством, – к внутрицерковной экономике. Строится она в основном на двух видах пожертвований: за свечи и за поминальные записки. Это два главных источника средств большинства приходов. Да, есть и другие. «Спонсоры», а также федеральный и региональные бюджеты могут оплатить крупные работы, для большинства церковных общин неподъемные – восстановление храма, внешнюю и внутреннюю реставрацию, роспись, создание иконостаса. Из федеральных средств вообще можно получить только помощь на восстановление памятников архитектуры – как правило, один раз за много лет. Благотворителей же из-за кризиса становится все меньше, да и те теперь очень прижимисты. Новые храмы, кстати, в основном строятся на их средства. А вот на текущую жизнь прихода или монастыря «спонсорские» или государственные деньги не потратишь.

Главные «повседневные» затраты церковная община должна покрывать сама. И их немало. Это денежное содержание духовенства (обычно очень скромное, к тому же священники и диаконы не работают по трудовым договорам – они несут служение, которое должно совершаться даже без малейшей компенсации, и гарантированной «зарплаты» у них нет). Это выплаты певчим, чтецам, алтарникам, ответственным за социальную, молодежную и образовательную работу, преподавателям воскресной школы. Это зарплаты сторожей, свечниц, рабочих, казначея, старосты (данные категории тружеников в принципе должны работать по договорам, так что на них делаются отчисления в социальные фонды). Это мелкий ремонт, покупка облачений и богослужебной утвари. Это коммунальные расходы – в больших городах очень немаленькие, а на Дальнем Востоке «съедающие» больше половины всех средств. Это, наконец, продукты для трапезы. В итоге «на развитие» почти ничего не остается – многие приходы и половина монастырей едва сводят концы с концами.

Многие приходы в небогатых регионах Центральной России – Тверской, Смоленской, Калужской, Владимирской, Ивановской областях – держатся в основном за счет москвичей, приезжающих на лето или просто знакомых с настоятелями. В условиях, когда местных прихожан – пять старушек, для храма и священника это единственная возможность выжить. Кто знает, может быть, бедные приходы за двести-триста километров от столицы даны москвичам для спасения? Во-первых, через милостыню, а во-вторых, через урок простоты и смирения?

Из книги «Лоскутки», 2007 г.

Да, где-то есть помещения, сдаваемые в аренду. Но доходы от них (облагаемые, кстати, налогами) часто идут на нужды всей епархии – церковного региона. И это правильно, потому что недвижимость все-таки есть достояние Церкви в целом, а не одного прихода либо монастыря, которому просто «повезло»: здание, способное приносить доход, не было разрушено, плюс его удалось вернуть. Да, монастыри могут заниматься сельским хозяйством, устройством платных трапезных и паломнических гостиниц, различными ремеслами, но вся эта деятельность сегодня приносит минимальный доход, а то и остается убыточной.

Отдельная тема – книгоиздательство, выпуск аудио– и видеопродукции. В советское время распространение книг, брошюр, календарей давало внушительный доход и храмам, и Церкви в целом. Сейчас эта полноводная река превратилась в маленький ручеек. Как-то мои знакомые попросили меня поговорить с одним израильским издателем, который хотел наладить в России продажу альбомов о Святой Земле.

– У вас же огромная сеть! – с огромным энтузиазмом объяснял он мне по телефону. – Тридцать тысяч приходов! По пятьдесят книг за год – это же полтора миллионов экземпляров! Только подумайте!

– Ну да, ну да, – в конце концов ухитрился я вставить «свои пять копеек». – Только послушайте меня. Вот служу я в центре Москвы – не на площади, в переулках, но сколько-то людей ходит. Литературы в храме много, пара сотен наименований. Альбомов – около двадцати. За месяц купили один. Выручка от всех книг и дисков – тридцать тысяч в месяц. Не долларов, рублей.

– Ой, простите, что побеспокоил, – после долгой паузы уныло сказал мой собеседник. – Ну, будете в Иерусалиме, заходите в мой магазин.

Да, люди стали гораздо меньше читать – не только печатных книг, но и электронных, да и аудиокниги вместе с фильмами большим успехом не пользуются. Люди все это берут – и именно поэтому небольшие церковные издательства, в отличие от аналогичных по масштабам светских, еще живы и рентабельны, но в приходе средства от распространения книг и дисков обычно составляют не больше 2–5 процентов. Иконы, утварь, сувениры дают чуть больше, но тоже процентов 5–7.

Итак, главные поступления идут от поминальных записок, а также от свечей, которые люди ставят у икон или на панихидном столике. Я, кстати, смысл сего обряда до сих пор не вполне понимаю и не совершал его почти никогда, по крайней мере со времен раннего неофитства. Никакого глубокого богословского или литургического смысла у этой традиции нет, но в народе она сохраняется, и, может быть, весь смысл ее как раз в том, что люди жертвуют на храмы, покупая свечи. Чтение записок, особенно перед литургией, когда из просфоры вынимаются частицы за живых и усопших, которые потом погружаются в чашу с Кровью Христовой, – это молитва, молитва всей Церкви. И зная, что где-то «хорошо поминают», люди несут в храм и записки, и жертвы.

Что происходит с церковными средствами на более высоких уровнях? Приходы перечисляют в епархиальные центры некоторые суммы – в Москве относительно небольшие, а вот во многих регионах, где приход едва «зарабатывает» 100, 50, а то и 10 тысяч в месяц, – ощутимые. Создание новых епархий – мера сама по себе очень правильная, исключающая ситуацию, когда один епископ управляет сотнями приходов, – в то же время усилила нагрузку на «низовые» общины. Архиерей районного масштаба хочет ни в чем не уступать «областному» – и усиленно «доит» приходы, иногда требуя от них денег в размере всех текущих поступлений и даже более того.

Сами епархии перечисляют в церковный центр обычно более чем скромный процент. Некоторые из крупнейших направляют по в год 10–20 миллионов, самые бедные и большинство зарубежных не платят ничего. При этом центральному церковному бюджету приходится оплачивать расходы крупнейших духовных учебных заведений, синодальных учреждений, некоторых заграничных представительств. Неясно, правда, какая доля расходов идет на ростовщические манипуляции, на содержание Патриарха и лиц, работающих не на всю Церковь, а лично на него, а также на резиденции, визиты и тому подобное. Конечно, центральный бюджет имеет и другие доходы – от предприятия «Софрино», выпускающего свечи, иконы, церковную утварь и сувениры (впрочем, его былая монополия давно утрачена), от некоторых гостиниц и от пресловутого банковского процента (рискованные вложения недавно, если верить СМИ, привели к потере значительных средств). Но и размеры этих доходов практически никому не известны. Как-то я попытался их «прикинуть» – скорее в пессимистическом варианте.

В начале 2016 года РБК опубликовал «расследование» на тему «На что живет Церковь». Высказано много разных предположений, остается немало белых пятен. Сделана попытка подсчитать совокупный доход всех церковных институтов: епархий, монастырей, приходов и так далее. Это задача очень непростая. Несколько проще подсчитать средства центрального церковного бюджета, доходы и расходы которого почему-то остаются тайной за семью печатями. Опубликовать их, к чему я давно призываю, – лучший способ избежать домыслов. Тем более что сейчас очень многие расходы и так публикуются по закону и будут публиковаться все в большем объеме. Не думаю, что упомянутые в статье многие миллиарды реально поступают именно в центральный общецерковный бюджет. Предложу свои гипотетические расчеты, на точность которых не претендую, выражая свое сугубо частное мнение, на которое, впрочем, имею право.

Итак, доходы в год:

поступления от епархий – 300 млн руб.;

поступления от ставропигиальных монастырей и приходов Москвы – 200 млн руб.;

поступления от церковных предприятий («Софрино», гостиница «Даниловская», издательство Московской Патриархии и прочие) – 150 млн руб.;

доход от вложения церковных средств в ростовщические банковские операции – 400 млн руб. (если верна информация об утрате средств во «Внешпромбанке», в 2016 году эта сумма уменьшится вдвое).

Средства, выделяемые государством и спонсорами на реставрацию и строительство, направляются напрямую «низовым» структурам и к общецерковному бюджету отношения не имеют. Целевые средства на благотворительные цели также поступают не в общецерковный бюджет, а в Отдел церковной благотворительности и социального служения, в Отдел по тюремному служению и в различные фонды. В общем, получается чуть больше миллиарда рублей.

Расходы:

на содержание синодальных учреждений (в основном на зарплаты) – 150 млн руб.;

на центральные духовные учебные заведения (полагаю, что финансируются, причем частично и нерегулярно, только московские и санкт-петербургские духовные академии и семинарии) – 100 млн руб.;

на зарубежные учреждения (думаю, что финансируются только отдельные наиболее значимые представительства) – 100 млн руб.;

на строительство храмов – 0 руб.;

на благотворительность – символические суммы, положим, 10 млн руб.;

на содержание личного аппарата Святейшего Патриарха и его резиденций, на проведение визитов и других Патриарших мероприятий – сумма не поддается оценке. Не в ней ли главная тайна?

Еще раз подчеркну: Церковь – не банк и не холдинг, не дипведомство и не спецслужба. У нее подобных тайн от своих членов не может быть по определению.

Из блога «Православная политика», 24 февраля 2016 г.

В общем, денег в Церкви не так много, как хотелось бы считать авторам журналистских расследований или чиновникам, желающим «подоить попов» (кстати, такое желание много раз возникало в самых что ни на есть христианских государствах). Дальше их будет еще меньше – количество храмов возросло в разы, платить людям копейки становится все труднее, а волонтерам многих видов деятельности не поручишь. Духовенство и церковные работники-миряне уже стали одной из самых низкооплачиваемых социальных групп (и это на фоне воспоминаний о подсоветской крайней зажиточности). Мы идем той же дорогой, что и, например, Католическая церковь в Европе, где священники находятся по материальному уровню жизни примерно там же, где у нас сельские библиотекари – и именно поэтому, а вовсе не из-за целибата, молодежь в духовенство не идет.

Какие-то способы радикального изменения ситуации искались. Так, нынешний Патриарх, еще будучи митрополитом, в 2010 году «вбрасывал» в СМИ идею ввести в России церковный налог по образцу Германии и некоторых других стран Европы – там люди добровольно отчисляют на свое религиозное сообщество (по выбору – католическое, лютеранское, исламское или иное) небольшую часть от налогов, идущих государству, или за государством же ее и сохраняют. Впрочем, церковные «прагматики» быстро посчитали: средств от этого станет еще меньше. Налога, который точно будет мизерным, не хватит на все нужды. А вот крупные спонсоры, местные власти и даже рядовые жертвователи скажут: «У вас и так бюджетные средства есть». А то и потребуют «качественного сервиса за уже уплаченные деньги». Собственно, в той же Германии религиозным общинам, получающим бюджетные средства, приходится нести многие полугосударственые функции – в той же области социальной работы, а «сверх этого» почти никто и не подумает жертвовать: дескать, у вас уже все в порядке…

Выживать Церкви придется самой. И лучшим лекарством для оздоровления ее экономики я считаю открытость. Да, многие жертвы должны оставаться анонимными – ставить в храмах кассовые аппараты или требовать паспорта было бы последним делом. Но расходы скрывать более чем странно. Между прочим, я всегда считал, что и Патриарху, и архиереям нужны красивые богослужебные облачения, представительский транспорт, достойные резиденции (для официальных мероприятий, а не для личных нужд, и в адекватном количестве). Патриарху надо иметь возможность на высшем уровне принять главу любого государства, архиерею – губернатора или иностранную делегацию. О подобных вещах помнят все крупнейшие религиозные общины мира. Негоже будет, если какой-нибудь кардинал или муфтий, побывав в нашей церковной резиденции, скажет: «Больше в этот клоповник ни ногой, пусть они ко мне едут». Необходимо, увы, системно заботиться и о безопасности высших иерархов – но вряд ли, например, об их отдыхе и лечении. Церкви нужны достойные интеллектуальные и управленческие кадры, а они сейчас стоят дорого. Но необходимость расходов на все это надо уметь честно оправдать и объяснить – прежде всего тем, из чьих жертв складывается возможность такие расходы нести.

Во многих «закоулках» нашей православной среды бытует потребительское отношение к епархиям, синодальным учреждениям и вообще к любым церковным центрам. Когда что-то нужно дать – так «самим мало», а когда нужно требовать – так по максимуму. При этом забывают, что центральный церковный бюджет невероятно скуден, поскольку пополняется в основном не за счет приходов и монастырей, а за счет нерегулярных пожертвований и небольших по российским меркам предприятий. То же можно сказать и о бюджетах епархий. Постепенно возникает и еще одна проблема: дешевого труда в России становится все меньше, зарплаты в крупных городах приближаются к западным, и выживать нам из-за этого станет намного труднее.

В общем, хотим больше учебников – давайте будем собирать на них пожертвования, специально прося об этом прихожан. Желаем, чтобы в Москве или в кафедральных городах проходили полезные для Церкви собрания, форумы, встречи, миссионерские акции, так поможем хоть трудом волонтеров, хоть транспортом, хоть оповещением людей. И будем сообща решать, как привлекать и прилагать силы и средства. Ничто так не сплачивает церковный организм, как общий труд и общая за него ответственность.

Из книги «Лоскутки», 2007 г.

Урок на будущее

Много раз и во многих местах было сказано: экономику нельзя доверять только экономистам. Или только бизнесменам. Или только «профессионалам» из чиновничьих кабинетов. В конце концов, она должна служить всему обществу, и разные его слои имеют право сказать, что они видят полезным, а что нет. Чувство справедливости, чести и правды, которое веками воспитали в народе христианство, а затем социалистическая идея, дает к этому дополнительное основание.

Экономика на самом деле и сейчас управляется политикой, а также и верой, и ценностями. Только это «вера» и ценности западных элит, после распада СССР окончательно узурпировавших глобальный экономический дискурс и ключевые решения в сфере глобального хозяйства. Однако недовольство этими элитами в мире растет. И у православной России – как и у исламского мира – появляется уникальный шанс вновь, как и в советские времена, предложить даже не альтернативу, а возвращение к норме. К экономике, где главное – не количество виртуальных денег и долговых расписок, а человек и его счастье, равно как и ценности, которые это счастье веками определяли и измеряли.

Мозгов у нас для этого достаточно. Нравственная незамутненность тоже сохранилась – и отнюдь не только в старших поколениях. Нужны только воля и бесстрашие. А также – способность спорить, предлагать, строить экономическую практику на своих принципах. И помнить давний принцип русского купечества: «Прибыль дороже всего, но честь дороже прибыли». И знать: экономика, основанная на высших ценностях, всегда успешнее и стабильнее, чем основанная только на жажде наживы, особенно любой ценой. Это показывает вся мировая история, включая западную.

Право и правда

За последние полтора века «прогрессивную» часть человечества приучили думать, что закон – это любое решение, принятое демократическим путем. Если за это решение проголосовали члены парламента или участники референдума, особенно по предложению «продвинутых» интеллектуалов, то оно становится нормой, обязательной для всех. Идея закона как общественного договора объявлена чуть ли не универсально принятой.

Однако христианское понимание источников права – принципиально иное. Земной закон должен быть основан на высшей правде, данной Богом. Эта правда неизменна, потому что неизменен Бог. Человек не волен отменить или отвергнуть эту правду: она продолжает действовать, даже если ее не приемлет большинство населения страны или планеты или все это население. В Основах социальной концепции Русской Православной Церкви говорится: «Право призвано быть проявлением единого божественного закона мироздания в социальной и политической сфере. <…> Однако в тех случаях, когда человеческий закон совершенно отвергает абсолютную божественную норму, заменяя ее противоположной, он перестает быть законом, становясь беззаконием, в какие бы правовые одежды он ни рядился. <…> Человеческий закон никогда не содержит полноту закона божественного, но чтобы оставаться законом, он обязан соответствовать богоустановленным принципам, а не разрушать их».

Именно в силу такого взгляда верующие люди, например, считают аборт совершеннейшим преступлением, а его «легитимацию» в некоторых странах – беззаконием. Многие полагают нелегитимным изгнание ссылок на христианство и вообще любых религиозно окрашенных положений из конституций и законов европейских стран, которые были христианством созданы и до сих пор «проедают» моральный капитал, накопленный в Средние века – принципы честности и человечности во взаимоотношениях, деловую и бытовую культуру, представления о справедливости. Все это было создано не «Ренессансом» языческой чувственности, не эпохой «Просвещения», не богоборческими революциями и уж тем более не «невидимой рукой рынка», а христианством, сделавшим из варварских племен великие европейские нации.

Между прочим, тенденция отделить закон от вечных, Богом данных истин на самом деле не является «общечеловеческой». Так, в исламском мире, наоборот, происходит усиление религиозного влияния на право – вопреки политическому и даже военному давлению сторонников тотальной светскости. Да и на самом Западе еще недавно были убеждены: принимаемые людьми законы должны быть связаны с богоустановленными нормами. Об этом говорили многие основатели современного европейского и американского права. Уже в 1954 году, при всем тогдашнем нарастании моды на атеизм, в клятву верности американскому флагу были внесены слова «единая нация перед Богом» – и до сих пор они сохраняются, несмотря на все попытки оспорить их в судах.

Правда, последние пятьдесят лет правового развития западных стран, а также эволюции международного законодательства, формируемого, увы, в основном под влиянием того же Запада, были отмечены жесткой попыткой изгнать религию из правового поля. Похоже, для некоторых лидеров глобальных элит ненавистна сама мысль о Боге, об ответственности перед Ним, о том, что твои решения и взгляды нуждаются в поверке Его истиной – а значит, свобода твоего произвола имеет границы, не тобою установленные. Любой религиозный аргумент в законах и судебных решениях встречает жесточайшую критику и обвинения чуть ли в фашизме. Удивительнее всего звучит обвинение в возврате к Средним векам – настоящей духовной родине западных народов, от которой они так отчаянно пытаются оторваться.

Россия как цивилизация, неразрывно связанная с Православием, конечно, имеет свой, отличающийся от других цивилизаций идеал, предполагающий свою систему права, свою организацию общества, свои принципы устройства экономики, культуры, ценностного пространства, информационной политики, защиты семьи и других традиционных установлений человеческого общества, которые особенно важны для верующего, потому что он считает их установленными и созданными Богом. При этом православный человек верует, что его понимание христианства полностью совпадает с тем, что нам открыл Сам Господь Иисус Христос в Священном Писании и Предании Церкви, в ее соборном голосе, который всегда есть голос Бога. Попытки приспособить христианство к тем общественным механизмам и установкам, которые родились во враждебной ему среде, привели в ряде западных стран к тому, что, например, некоторые партии и политики, именующие себя христианскими, на самом деле высказывают или поддерживают стопроцентно антихристианские идеи и предложения.

Из газеты «Русь державная», ноябрь 2013 г.

Слава Богу, что настоящее христианство сегодня продолжает говорить о легитимности религиозной нормы как одной из основ законодательства и устройства общества. В Основах социальной концепции читаем: «Уважая мировоззренческий выбор нерелигиозных людей и их право влиять на общественные процессы, Церковь в то же время не может положительно воспринимать такое устроение миропорядка, при котором в центр всего ставится помраченная грехом человеческая личность. <…> Она добивается признания легитимности религиозного мировоззрения как основания для общественно значимых деяний (в том числе государственных) и как существенного фактора, которые должны влиять на формирование (изменение) международного права и на деятельность международных организаций».

В том же документе утверждается: «Право – особая сфера, отличная от смежной с ней этической сферы: оно не определяет внутренних состояний человеческого сердца». Да, строго говоря, это так. Не все, что является грехом, является преступлением, хотя понятия это близкие потому, что в истинно правовом государстве все, что является преступлением, является грехом с точки зрения Церкви. И не всякое законоустановление может быть названо по-настоящему правовым. В Уголовном кодексе времен СССР существовала статья 70 «Антисоветская агитация и пропаганда» – при том, что человек, по определению, имеет право публично критиковать существующий строй и призывать ненасильственными методами сменить его. Сегодня некоторые пытаются объявить вне закона утверждения об истинности только одной религии, а без таких утверждений немыслимы ни Православие, ни ислам, ни многие другие веры. Еще недавно делались попытки объявить «экстремистскими» тексты древних священных книг. Слава Богу, этот процесс был остановлен законом, внесенным в Думу Президентом Путиным и выводящим из-под удара Библию, Коран, Танах и Ганджур – священные книги христианства, ислама, иудаизма и буддизма. В процессе обсуждения законопроекта я говорил, что этого мало – неужели можно объявить «экстремистскими» творения святых, живших более ста лет назад, даже если они совершенно не подходят под современные критерии «толерантности» и «политкорректности»? Володинская команда тогда попросту перестала приглашать меня на совещания. Между прочим, для православного христианина тексты святых не менее ценны и важны, чем Библия. Их распространение, как и признание своей и только своей веры истинной, для Церкви никогда не будет грехом, даже если кто-то беззаконно объявит все это преступлением.

Впрочем, обычно преступление – это и грех. И не случайно Церковь духовно помогает заключенным в тюрьмах – она видит в них грешников, оступившихся и нередко кающихся. А вот что делать, когда грех преступлением не является? Соглашаться ли с тем, что государство в рамках закона считает его допустимым, а иногда даже поощряемым? В этой книжке уже немало говорилось об аборте. Для государства это обычная «медицинская» манипуляция, для Церкви – убийство. Для кого-то осквернение храма – «акт творческого самовыражения», для кого-то – совершенно нетерпимый поступок, ради предотвращения которого можно и жизнь положить. Или пропаганда разврата в школе – кто-то назовет ее прогрессивной, кто-то – преступной. Конечно, есть грехи, которые законом никак не ограничишь – и потому спорным является применяемый иногда церковными чиновниками термин «легализация греха». Попробуй запрети, например, мысленное богохульство. Или нечистый взгляд на женщину. Или даже спор с Богом: если человек не оскверняет святыню, он волен быть активно неверующим, волен задавать Творцу любые вопросы, даже «резкие».

Однако многие общественные явления все же лежат на стыке нравственности и закона. Верующие люди могут и должны призывать государство делать право более моральным, сокращать разрыв между нормой закона и нормой этической, нормой религиозной. Этот разрыв придуман не нами – он привнесен извне на черных крыльях антимонархических и антицерковных революций, ведомых тайными обществами. И сегодня на нем настаивают исторические недруги России – внешние и внутренние. Нашей цивилизации этот разрыв совершенно чужд. Более того, даже так называемая «личная» жизнь – супружеские измены, блуд, брошенные дети, конфликты мужа и жены – всегда в нашей традиции становились совместной заботой Церкви, государства, законотворцев.

Хорошо, что у нас есть сильные православные индивидуумы, ощущающие себя в качестве верующих людей в той или иной сфере жизни общества. Чего у нас пока мало – это скоординированного влияния православных христиан на все те сферы жизни общества и государства, в которых они трудятся. А такое влияние как раз и может осуществляться через координацию усилий. Мы должны ощущать себя Церковью, действующей в мире. Мы должны ощущать себя сообществом людей, которые вместе – именно вместе, соборно, а не поодиночке – влияют на творческие процессы, на экономику, на государственное управление, на все сферы жизни, в которых мы трудимся. И не нужно бояться ставить перед собой именно такую задачу: если мы – большинство в своей собственной стране, в своих собственных странах – а здесь присутствуют представители Белоруссии, Украины, Молдовы, – то мы имеем полное право на то, чтобы наши нравственные принципы, наше видение настоящего и будущего были определяющими в тех сферах жизни общества и государства, в которых мы трудимся. А для этого нужно уметь формулировать свои цели. Для этого нужно уметь вырабатывать механизмы, которые позволяли бы христианам, в первую очередь мирянам, ставить перед собой христианские смысловые задачи во всех сферах жизни народа и страны.

Из выступления на пленарном заседании XVIII Международных Рождественских образовательных чтений, январь 2010 г.

Когда в 2000 году были приняты только что приведенные формулировки Основ социальной концепции, опасность в них разглядели лишь самые проницательные оппоненты нравственного и религиозного влияния на право. Другие пренебрежительно бросали: «Поговорят – и все». Основания для этого были – многие церковные документы, самые грозные и решительные, за последние годы ни к чему не привели, не были конкретизированы и забылись. Однако я старался и до сих пор стараюсь сделать все, чтобы с оценкой Церковью законотворческого процесса так не получилось.

Как человек, несший ответственность за участие Церкви в обсуждении законопроектов, я поднимал в диалоге с Госдумой и исполнительной властью десятки тем, включая ограничение абортов, защиту людей от электронного контроля, право родителей на воспитание детей, нравственные рамки творчества и свободы слова, возвращение русского фактора в национальную политику, кризис социальной справедливости, развитие международного права и, конечно же, свободу совести и религиозной жизни. Делалось немало конкретных предложений. Когда-то власти слушали, когда-то нет. Противодействие шло в основном из либеральной части экономического блока правительства, от спонсируемых Западом религиозных и общественных структур и от «осторожных людей» в Администрации Президента. Среди депутатов поддержка была почти полной – в Думе шестого созыва даже действовала межфракционная депутатская группа по защите христианских ценностей.

Напряженность начала нарастать в момент, когда христианское влияние на принимаемые законы набрало «критическую массу» – похоже, катализатором послужило предложение Патриарха Кирилла вывести аборты из системы обязательного медицинского страхования. Большинство депутатов однозначно бы поддержало его. Это бы, в свою очередь, открыло дорогу к поддержке других мер, направленных на устрожение нравов, – и как раз такое развитие событий многих, думаю, испугало. Свобода грешить для части нашего правящего слоя остается главной свободой. Именно поэтому так тяжело идет возвращение нравственности в законодательство.

Однако возвращать ее надо – и сегодня, вопреки «зарегулированности» нормотворчества, это лучше всего можно сделать через прямое гражданское действие. Политикам и особенно чиновникам не надо давать расслабляться – нужно встречать их с плакатами, обсуждать их решения в Интернете и в звонках на радио, ставить все неудобные вопросы перед выборами. Именно так и только так можно заставить их слушать народ, а не западных спонсоров и не шептунов со Старой площади.

* * *

Высшее, ценностное измерение права неотделимо от вопроса о самостоятельности страны в принятии законов и решений. Главная опасность для свободного выражения народной воли через нормотворчество прячется сейчас не в Думе и даже не на Старой площади – в тех кабинетах, где «варится» международное право. Россия в 90-е годы совершила принципиальную ошибку, войдя в Совет Европы без критической оценки норм, принятых там без ее участия, во многом вопреки ее исторической традиции и даже специально для того, чтобы противодействовать ее влиянию – тогда в форме СССР – на другие европейские страны. Между прочим, в начале девяностых в Совет Европы вступал целый мир, целая цивилизация – восточно-христианская, со своими нравственными, политическими, религиозными, правовыми установками. Россия должна была хотя бы попытаться объединить ее страны, чтобы не молча принимать то, что было решено без нас, а потребовать пересмотра всего комплекса документов Совета, включая его идейные основы. Надо было исключить или изменить все неприемлемое для православной культуры – в частности, приоритет личных интересов над народными и игнорирование христианской основы Европы, основы, по сути, самоочевидной. Точно такой же подход, кстати, необходим при вступлении новых православных стран в Европейский союз. Не Брюссель должен ставить условия Белграду, Киеву или Кишиневу – все должно быть наоборот.

Да, мы за сильную власть. <…> Да, мы выступаем за единство народа и власти, равно как за единство народа, Церкви и других традиционных религиозных общин. Таков наш православный идеал, такие мы, таков русский, российский образ жизни. Мы не идем на поводу у тех, кто пытается представить мир и прогресс как нечто, основанное якобы на неизбежном и якобы конструктивном конфликте между властью и народом и между разными религиозными общинами, разными этносами, разными экономическими акторами. <…>

Но это не значит, что народ должен всегда быть ведомым, всегда должен просто исполнять указания сверху и тем более выполнять волю никем не избранных и никому не подотчетных так называемых элит – информационных, экспертных, экономических, политических и иных. Народ должен обрести свой голос во всех процессах, происходящих в стране. Все преобразования, совершаемые без воли народа, без понимания со стороны народа, без советования с ним, – нравственно нелегитимны. И это нужно ясно сказать. Политика, совершаемая без понимания народа и без согласия с народом, – нравственно нелегитимна. И об этом нужно сказать всем, кто пытается сделать народ счастливым без народа, всем, кто хотел бы строить без участия народа политику, экономику, культуру и так далее. <…>

Я много раз говорил, что Россию не нужно заставлять жить по чужим правилам, по которым мы всегда будем заведомо проигравшими. У нас есть свои правила – и для себя, и для мира, – и нужно стараться их придерживаться. Ведь именно живя по этим правилам, живя по нашему народному духу, мы всегда побеждали, и наилучшим образом реализовывались силы нашего народа. Поэтому политика в области образования, СМИ, культуры, социальная политика, состояние нравственности должны быть сферой постоянного гражданского размышления и гражданского действия. Нужно вернуть народу решающее слово в жизни страны.

Сейчас обсуждаются политические преобразования – некоторые называют их политической реформой. Я убежден, что эта реформа должна обеспечить представительство во власти людей, реально живущих в регионах и принадлежащих к самым различным слоям нашего общества, будь то народная интеллигенция, казачество, крестьянство, рабочие, воинство, молодежь, пенсионеры. Как обеспечить такое представительство, покажет политическая практика, но предлагать механизмы обеспечения такого представительства нужно.

Необходима поддержка русского народа, поддержка различных форм его самоорганизации, его культуры, его цивилизационного развития. Другим народам, вместе с поддержкой их самобытности, нужно дать мощные стимулы к участию в глобальной миссии русского народа. А такая миссия у него есть, и мы знаем прекрасные примеры того, как к этой миссии присоединялись народы с разными верами, разными культурами, но с общей убежденностью в том, что у России есть свое историческое предназначение.

Из выступления на соборных слушаниях ВРНС 19 апреля 2012 г.

Дальше – больше. Одним из главных источников международного права объявляются решения Европейского суда по правам человека (ЕСПЧ) – органа, избираемого по довольно закрытой процедуре и почти не подконтрольного парламентам, правительствам и народам отдельных стран. Реально контролируют его информационно-медийная среда, психологически и идейно влияющая на судей ЕСПЧ, и международная бюрократия, готовящая проекты решений. Даже мотивировочную часть этих вердиктов – часто противоречащую друг другу в разных документах, содержащую термины с разным смыслом в разных языковых версиях – пытаются «назначить» универсальной нормой права, превосходящей по силе законы и даже конституции отдельных стран. Суд давно зашел далеко за пределы положенной ему «по должности» трактовки Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод – вольно интерпретируя ее, он формулирует именно новые нормы. Россия ни разу не оспорила легитимности этого процесса, ни разу не напомнила о том, что международное законодательство, по идее, должно формироваться межгосударственными договорами, ратифицированными в парламентах, а не судебными решениями, подобно тому как формируются нормы в англо-американской системе прецедентного права. Все, что у нас получилось, – это решение Конституционного суда, позволяющее не исполнять решения ЕСПЧ, противоречащие нашим конституционным принципам. И то, как говорится, слава Богу. Впрочем, настает время привлечь внимание других стран к нарождающейся диктатуре «прецедентных» вердиктов и к выстраиванию народов под гребенку текстов, рожденных в недрах ультралиберального страсбургского экспертно-бюрократического сообщества.

Все перечисленные вопросы надо ставить ребром, как и вопрос об идейных и правовых основах российской государственности. Сам республиканский строй в России был принят без детального и всестороннего обсуждения – да, он одобрен на референдумах, принявших советские конституции и нынешнюю Конституцию РФ, но со сторонниками монархии при подготовке проектов основного закона ни разу не вступили в реальный диалог. Ни разу не дали им и возможности полноценно обратиться к народу с изложением альтернатив республике. К Учредительному собранию, разогнанному в свое время большевиками, было бы очень неплохо однажды вернуться.

Православные христиане соблюдают нынешнюю Конституцию. Но это не означает, что с ней нельзя спорить и что нельзя обсуждать пути ее изменения. Над проектами новой конституции не первый год работают группы экспертов во главе с Олегом Румянцевым – одним из авторов нынешней Конституции, и Степаном Сулакшиным – многолетним парламентарием и самобытным мыслителем. Был рад в свое время предложить обоим руководителям групп несколько идей. Впрочем, предложил несколько мыслей и широкой общественности.

Сразу предупрежу искателей экстремизма – я не призываю к насильственному изменению государственного строя и выполняю действующую Конституцию РФ. Однако считаю себя вправе мечтать о ее изменении и поддерживать дискуссию о том, какой она может стать в будущем. <…> Хотелось бы сделать несколько решительных предложений.

1. Вводится пост императора, избираемого всенародно и пожизненно (с возможностью добровольной отставки или отрешения от поста по болезни). Полномочия – пост Верховного главнокомандующего, функции гаранта Конституции, роспуск Верховного Совета, предложение Верховному Совету состава правительства и отправка правительства в отставку, помилование, внешнее представительство.

2. Восстанавливается система выборных советов от районного до регионального с широкими полномочиями. Предлагается возрождение Верховного Совета: верхняя палата избирается членами региональных советов из своей среды, нижняя – всенародно из членов районных советов. Губернаторы избираются населением регионов. Партии могут участвовать в выборах, но не формировать фракции в советах.

3. Расширяется возможность проведения референдумов – от общенационального уровня до районного.

4. Национальное право получает приоритет над международным.

5. «Ценностная» статья (ныне ст. 2) звучит примерно так: «Отечество, российский народ, его свобода, безопасность, духовно-нравственное и материальное благосостояние являются высшими ценностями. Права и свободы человека осуществляются в гармонии с этими ценностями, будучи неразрывно связаны с достоинством и ответственностью».

6. Запрет на государственную идеологию снимается, на общеобязательную – остается.

Из блога «Православная политика», 27 декабря 2015 г.

Убежден, что сегодня можно и нужно объединить монархический идеал сильной, персонифицированной центральной власти – и советский опыт народовластия, лишенного привязки к узкопартийным интересам (КПСС в подлинном смысле партией не была) и к политическим играм. Партии, другие политические сообщества, сословия и даже этносы – для нашей культуры вторичны, и их интересы всегда ставились на второй или третий план по отношению к единству народа, из которого не стоит исключать и власть. Все конфликты между группами партикулярных, «особенных» интересов, на балансировке которых строится жизнь Запада, для нас вовсе не являются существенными. В лучшие, образцовые периоды нашей истории мы объединялись поверх любых различий – да, обычно перед лицом врага, но не случайно 9 Мая или в День народного единства мы вспоминаем не неприятелей и даже не сражения, а именно общность нашего духа, пересекающую национальные и «классовые» границы. Вот почему партиям в нашем будущем общественном устройстве не стоит уделять слишком много места. Так же как и «классам» – социальным, сословным группам. Нам не следует копировать политические механизмы, придуманные не нами и рожденные не в нашей реальности, не в нашей культуре. Мы можем созидать новую жизнь на основе собственного правового наследия, рожденного в Российской империи и в Советском Союзе.

Более того, мы можем включить в нашу общественную систему идеал людей, живущих с нами в одном обществе много веков – последователей ислама. Идеи шариата – религиозного права, и халифата – религиозно ориентированного государства, вряд ли в обозримом будущем исчезнут с лица земли, сколько бы с ними ни боролись. Однако вместо спокойного диалога о степени применимости этих идеалов в нынешнем мире нам предлагают два жестких, конфронтационных ответа: установление «халифата» военной силой, принуждение населения к шариату со стороны террористических организаций – и истеричное «нет» любому религиозному праву и любому религиозно ориентированному государству со стороны приверженцев радикальной светскости.

У России на это есть свой, «царский» – то есть срединный – ответ. В имперские времена на юге России существовали и казыятские (фактически шариатские) суды, и многоженство, и целостный мусульманский образ жизни. Целостности государства это не разрушало, а авторитета гибкой власти добавляло. Некоторые послабления в отношении исламских порядков делались даже в атеистическом СССР. Чечня и некоторые другие северокавказские республики нынче также отличаются по общественному укладу и по нравам от Центральной России. «Включив» сегодня мудрый опыт прошлого, можно привлечь на свою сторону лучшую часть тех людей, которые хотят устроять жизнь общества по исламским законам – и внутри регионов России, населяемых мусульманами, и в тех местах, где насильственному преобразованию подвергаются целые страны исламской культуры. Условий сотрудничества должно быть два – отказ от террора и уважение к России как стране, православной по культуре и миросозерцанию большинства народа.

* * *

Правовые и этические проблемы пересекаются в трех сферах, очень для России важных. Это национальная политика, культура, деятельность средств массовой информации. Происходящее в каждой из них волнует не только политиков, но и миллионы простых людей. Жители многих регионов опасаются нашествия мигрантов и внутренних переселенцев, приехавших со своими представлениями о том, что хорошо и что плохо, что допустимо, а что нет. Сами мигранты, особенно небогатые, постепенно начинают «кипеть», понимая, что могут навечно стать на новом месте людьми второго сорта. Их настроения подогреваются околорелигиозным радикализмом, говорящим мигранту второго поколения: ты родился здесь и можешь быть хозяином на этой земле.

В культурной и медийной сфере вопиющие факты безнравственности давно набили оскомину. По их поводу критически не высказывается только ленивый. Телевидение и «массовую культуру» ругают чиновники, общественники, религиозные лидеры всех направлений и – что самое удивительное – сами журналисты и культурные деятели, в том числе «попсовики». Среди справедливо критикуемых явлений – не только полупорнографические шоу, не только отупляющая попса, не только воспевание «яркой» и «успешной» жизни преступников, аферистов и развратников. Таких примеров «творчества», слава Богу, стало гораздо меньше по сравнению с 90-ми годами. Новой проблемой стали настойчивые, хорошо организованные покушения на ценности и святыни – не только религиозные, но и светские, такие как вечный огонь, память предков, национальные символы, памятники побед давнего и недавнего прошлого. Все это делается совершенно не случайно: народ, лишенный «твердых», неприкосновенных ценностей и святынь, очень скоро оказывается деморализованным и превращается в легкую добычу. Именно поэтому деструктивное культурное «новаторство» так активно поддерживается из-за рубежа.

Границу этически допустимого и недопустимого в культуре и СМИ надо проводить не там, где ее проложили в 90-е годы, а возвращать к норме – к положению середины прошлого века, если не конца позапрошлого. Уже писал здесь об этом, но повторюсь. Скажете – нереально, «поезд истории ушел далеко»? Нет: культура и СМИ не только в исламских странах или Северной Корее, но и в американском или европейском мейнстриме гораздо более целомудренные, чем у нас. Для того чтобы все изменить, не надо даже создавать новые министерства и цензурные комитеты – достаточно привести к руководству творческой и медийной сферы новых людей.

О национальной политике, разных религиозно-этнических сообществах, даст Бог, скажу побольше в следующей книге – как и о «международных делах».

* * *

На соотношение морали и права очень скоро повлияет меняющийся характер власти – между прочим, не только в сфере светского управления, но и в Церкви. Границы, территориальные сферы влияния, государственные институты и даже армия с полицией значат все меньше. Реальная власть перемещается в сферу идей и средств их распространения – через любые границы и на любые «территории» (само это понятие стремительно превращается в условное). Пока президент страны имеет больше власти, чем блогер. Но очень скоро блогеры смогут смещать президентов. А вот в Церкви я уже не знаю, на кого ориентируются больше – на Патриарха или на отца Андрея Кураева. И не случайно крайне децентрализованный ислам оказывается в нынешнем мире более наступательным, чем самые мощные централизованные религиозные структуры.

Мировые процессы, влияющие на жизнь в каждой стране, в каждом городе и селе, сегодня определяются именно сферой идей и публичных посланий. В этой сфере, конечно же, будут возникать и уже возникают свои нравственные предпочтения и правила. Так, нацизм и фашизм в ней немыслимы – тебя сразу «забанят», причем административным решением. Критика западной финансово-политической системы, мягко говоря, не приветствуется. Призывы пожертвовать чужой (или даже своей) жизнью даже ради самой высокой цели нередко наказываются, что позволяет говорить о выстраивании иерархии ценностей, в которой главной почему-то объявлена именно земная человеческая жизнь.

В то же время многие нравственные установки, принятые в этой сфере, вполне правильны. Нельзя распространять ложь и клевету, оскорблять живых людей и память усопших, во многих сообществах нельзя нецензурно браниться или распространять порнографию, хотя в других мы видим мат-перемат и бесконечные сиси-писи.

Выход из накопившихся противоречий я вижу очень простой: закрепление в законе полной свободы цивилизованно выраженных идей (за единственным исключением – призывов к нелегитимному применению силы), строгий запрет на оскорбление личностей и групп (при допущении критики и оценок в их адрес) и исключение анонимности. Вообще стремление скрыть свою личность всегда считалось признаком злого или нечистого умысла, а как минимум – безнравственности. Любая цивилизованная среда общения предполагает, что люди представляются друг другу. Надеюсь, что так же будет и в Интернете. В этом пространстве должны действовать нравственные правила, свойственные нормальному человеческому общежитию, и законы, которые должны быть на этих нравственных правилах основаны.

Децентрализация власти – реальность. Но она не должна игнорировать реальности высшей и вечной – данных Богом этических ценностей. Любой, кто имеет возможность влиять на других людей, должен чувствовать свою ответственность перед Творцом – или уж по крайней мере перед людьми и историей. Иначе мы будем лишь приближать время исполнения грозных пророчеств Апокалипсиса, которые, как известно, могут сбыться раньше или позже – когда это произойдет, известно Богу, но зависит от нас. От того, идет ли человечество по пути правды и добра или уклоняется от него.

Урок на будущее

Нам нужно не «государство-менеджер», а такое устройство власти, закона и народной жизни, которое во главу угла ставит высшие нравственные ценности. Даже если весь «продвинутый» мир будет говорить, что эти ценности устарели. Даже если нас будут постоянно убеждать – на нашу же беду, – что без морали и без высшей миссии жить можно проще, богаче, комфортнее.

Церковь должна перелагать свою высшую миссию – и хранимые ею, но не ей созданные ценности – в гражданское действие. Православные миряне – члены Церкви и граждане государства – призваны осуществлять эту миссию и эти ценности, отражая их в законах, решениях, поступках, политике (в лучшем смысле этого понятия – то есть не в политиканстве). Царство Божие, в которое мы стремимся, должно быть и «внутри нас» (Лк. 17, 21) – и значит, отражаться в том, что мы говорим и делаем на земле.

Интеллектуалы: вызов «концу истории»

Глазьев

Член кружка экономистов-реформаторов конца 80-х годов, а потом порожденного этим кружком гайдаровского правительства, Сергей Глазьев покинул исполнительную власть, не приняв роспуска Ельциным Верховного Совета в 1993 году. Между прочим, почти все ныне здравствующие члены того кружка и того правительства сейчас «на плаву» в госструктурах или бизнесе. Глазьев же выбрал идейную свободу и самостоятельный голос. Потерял он в итоге или приобрел? Убежден: в любом случае он не смог бы оставаться в тесном кругу рыночных фундаменталистов – слишком независимый это человек, слишком умный, понимающий, что экономика «глобального рынка» есть грандиозный обман.

Сегодня Глазьев предлагает – и достаточно громко – альтернативу западным экономическим моделям. Его слышат, но влияние тех, кто приходил вместе с ним к власти в конце восьмидесятых, а также их последователей, неизменно перевешивает. От Сергея Юрьевича, советника Президента, периодически дистанцируется пресс-служба главы государства, пугливо объявляя позицию Глазьева сугубо частным мнением. Судя по всему, над всеми его предложениями верх берут теневые рекомендации не делать в экономике «резких движений». Такие движения, конечно, всегда рискованны, но на самом деле за «осторожностью» последователей гайдарономики кроется упертая, но ложная уверенность в правоте западных «догм», приравниваемых в глазах этих людей к объективным выводам экономической науки.

Глазьев был бы сегодня лучшим главой экономического блока правительства – при балансирующем влиянии кого-то из «осторожных» теоретиков и практиков. Как минимум его нужно сделать ключевой фигурой в теневом правительстве патриотических сил, а такое правительство давно пора создать.

Рад тому, что Сергей Юрьевич – настоящий православный христианин, поверяющий словом Божиим свои труды. Он много помогал Церкви и в Думе, и в исполнительной власти. И ответная поддержка могла бы быть более явной – не ради того, чтобы иметь близкого человека в будущей власти, а ради единства ценностей и ради совместной работы на самостоятельное будущее России, на избавление народов мира от Левиафана финансового капитализма.

Проханов

Этого человека уважают даже закоренелые оппоненты. Писатель левых взглядов, советский патриот, не принявший событий начала девяностых, Александр Андреевич принял «путинскую» Россию. И вступил в активный диалог с Церковью – в первую очередь на площадке Изборского клуба, который мне пришлось не раз посещать и офис которого я однажды освятил.

Споров вокруг религиозных взглядов Проханова в православной среде было и будет много. Не знаю, является ли он «практикующим» христианином. Отождествление им подвигов неверующих советских людей со святостью, конечно, никак не ложится в рамки истинного христианского богословия. «Икона» с изображением Божией Матери, Сталина и советских полководцев, которую Александр Андреевич с Изборским клубом возили по регионам, многих покоробила, хотя государственные деятели прошлого не раз изображались без нимбов в иконописном стиле. Как бы то ни было, не все патриоты и воины прежних веков вошли в Царство Христово. Неверующих это касается в первую очередь. Святость и гражданский подвиг совпадают не всегда.

Однако для диалога Церкви с левыми силами Проханов – фигура почти идеальная. Не надо требовать от него, как и от других участников подобных диалогов, немедленного исповедания Православия. Даст Бог, в определенный Им час Александр Андреевич придет к полноте веры. Или повторит сложный путь многих русских богоискателей – между прочим, писатель является внучатым племянником Ивана Степановича Проханова (1869–1935), самобытного религиозного мыслителя, который сначала был членом общины молокан, а потом стал одним из лидеров протестантского движения евангельских христиан.

В любом случае России очень нужно, чтобы голос главы Изборского клуба звучал почаще: не только в ток-шоу и книгах, но и в процессе выработки государственных решений – политических, военных, культурных. Он – один из тех мыслителей, которые стремятся принести в новые времена лучшее из советского «драйва».

Шевченко

С Максимом мы, как помнится, впервые пересеклись на одной из хиповских тусовок в конце восьмидесятых. Потом не виделись долго и встретились, когда он создал яркое, умное приложение «Религии» в «Независимой газете». До этого он поработал учителем в православной гимназии «Радонеж», выступал на одноименном радио. Побывав в горячих точках, познакомившись со многими религиозными лидерами мира, Шевченко сохранил верность левым убеждениям юности. В какой-то момент неприятие западного капитализма привело его к увлечению радикальными версиями ислама, к благоговению перед их лидерами. Но Максим остался православным христианином.

Последовательные левые и антизападные взгляды, а также исламские симпатии наверняка не добавили ему союзников в руководстве СМИ и в кулуарах власти. Телепрограммы Максима исчезли с экранов, газетно-журнальные проекты – например, интересный журнал «Смысл» – тоже прервались, и очень жаль. В преддверии новой исторической эпохи – а я убежден, что она наступает, – стране необходим свежий, глубоко «незападный» взгляд на мировые процессы. Именно таков взгляд Шевченко, сопоставляющего евроатлантические шаблоны мышления и права с опытом православного и исламского мира, а одновременно – с левой политической традицией.

В Церкви Максима также почти перестали слушать – из системных дискуссий в ней он выпал, когда перестал быть редактором «НГ-религий», а злые либерально-православные языки стали шептать о его «тайном переходе в ваххабизм». Ко многому в Церкви этот журналист, хорошо ее знающий, относится критически – что уже само по себе есть достаточная причина его выслушать. Не только же лживым дифирамбам внимать…

Дугин

С Александром Гельевичем мы много беседовали на самые разные темы – от богословия до политических проектов. Когда-то я прочел немалый массив его книг, потом – как это было у многих – они мне несколько приелись. Но, как ни крути, Дугин – один из наиболее образованных и интеллектуально одаренных людей в нынешней России. В православной среде любят спорить о его увлечениях языческой философией, другими нехристианскими доктринами. Да, увлечения эти имели место, но ни одно из них не победило в Дугине трудно обретенной им церковности. Он остается многолетним и активным прихожанином храма в Михайловской слободе, где молятся единоверцы – чада Русской Православной Церкви, сохранившие (а на самом деле обычно воспринявшие по личному выбору) старые, дониконовские обряды.

Конечно, некоторых в Дугине пугает критика якобы незыблемой «демократической» модели государства – и Дугиным пугают, на эту критику ссылаясь. Значит, всем этим людям есть чего бояться. Современная, рожденная на Западе модель государства – голый король, и Александр Гельевич прекрасно это показывает на основе исторического опыта и логического анализа.

Создать свою политическую силу Дугину не удалось – и это неудивительно, потому что по внутреннему складу он скорее затворник, несмотря на все публичные выступления. Немногочисленное окружение у него часто меняется – немногие выдерживают долгую совместную работу в сложном интеллектуальном контексте. Именно потому философ должен быть востребован властью или крупными политическими объединениями. Ему есть что предложить.

За последние десятилетия в разных кабинетах Александру Гельевичу многое обещали, но к реальным решениям не подпускали – на мой взгляд, просто показывая собственную глупость, похожую на деревенское недоверие к «умникам»: а вдруг что-то такое со мной сделают, чего я понять не смогу… Да, Дугину сложно работать в команде, но мир знает пример команд, способных вовлечь в работу даже самого незаурядного человека.

Хантингтон

За всю жизнь я, пожалуй, получил только одну взятку – американские организаторы одной конференции, ехать на которую вряд ли стоило, соблазнили меня обедом в узком кругу с Сэмюэлом Хантингтоном и возможностью полемизировать с ним в зале. Было это в середине девяностых. К тому моменту, после выхода в 1993 году статьи «Столкновение цивилизаций», а потом одноименной книги, маститый политолог стал интеллектуальной суперзвездой. Мало того что он положил конец «концу истории», провозглашенному Френсисом Фукуямой, который объявил об окончательном торжестве капитализма и «демократии» после кончины СССР, Хантингтон предсказал мощное возвращение религии в мировую политику и фактически спрогнозировал, что именно религия станет главным маркером цивилизаций, соперничество между которыми развернется в XXI веке.

Беседы за обедом и в зале меня не особо впечатлили – я увидел классического деятеля времен «холодной войны», который, при всей мощности и неожиданности прогноза, продолжал упрямо настаивать на правоте американской политической и экономической модели. Подвергать сомнению свои взгляды, устоявшиеся за десятилетия работы на госструктуры США, он не собирался ни в какой степени. Впрочем, обмен мнениями был, как водится, очень милым.

Хантингтоном в конце 90-х годов зачитывались политики и журналисты, священники, раввины и имамы – сперва на Западе и в международной тусовке, потом немного и у нас. В 1998 году я даже отреагировал на хантингтоновские предсказания уже упомянутым рассказом «Первая схватка». Увы, диалог цивилизаций, к которому много раз призывали в России, а тем более их равноправное влияние на глобальные процессы, уступает место конфликту. Похоже, Хантингтон все-таки оказался прав.

Заключение

Вот такие воспоминания – и вот такие мысли о грядущем. Кто-то, конечно, спросит: а зачем я все это пишу? А кто-то и скажет: не надо «выносить сор из избы». Так однажды мне сказала женщина очень благочестивого вида, с праведным пафосом на лице, когда мы столкнулись в вагоне метро воскресным утром – оба, конечно, ехали в храм на литургию. Я ответил ей сразу и очень просто: «Неужели в избе должен быть сор?» Она не возразила – может быть, потому, что ей надо было выйти на следующей остановке.

Я люблю Церковь и Россию – не мне судить об искренности этой любви, но по крайней мере я никогда не ждал за нее ни денег, ни привилегий. Если что-то из этого и получил, то очень немного и ненадолго. Теперь, имея другую степень свободы, чем еще год назад, считаю не только правом, но и долгом сказать о том хорошем и о том плохом, что приходилось видеть и в чем приходилось участвовать. Сказать не так, как говорят ненавистники России и Церкви, мечтающие, чтобы наша страна и Православие ушли в небытие – желательно с позором, треском и грохотом. Сказать, чтобы разрешить проблемы, многие из которых не остались в прошлом, но мешают нам созидать достойное будущее. А для этого нужны не только любовь, но и правда.

Она необходима не только для «внутрицерковной» жизни – хотя в стране, где большинство людей являются пусть иногда плохонькими, но православными, церковные дела имеют и всенародное, и государственное значение. Господь, думаю, не случайно бросил меня на церковно-общественный «участок» – сначала в юные мои годы неформально, потом «институционально». Христианин, в том числе священник, обычно общается с самыми разными людьми. И он не может не думать о том, что происходит в политике, экономике, культуре, масс-медиа, социальных сетях… Да, иногда возникает желание «отряхнуть прах от ног своих» – и у меня оно много раз возникало. Но ведь люди – не прах. И им хочется в самых разных областях и явлениях жизни разглядеть хорошее и дурное, диавольские наваждения – и голос Отца, говорящего с нами. Иногда шепотом, а иногда громами и молниями, если мы совсем уж стали глухи.

Я не хотел бы выносить «исторических приговоров». Но некоторый опыт дает мне маленькое право на свою позицию и на то, чтобы поделиться ею с окружающими. С теми, кто составляет Церковь – епископами, пастырями, мирянами – и все соборное тело нашего народа, где есть и инаковерующие, и неверующие, и ищущие люди. Увы, многие мечтают, чтобы я просто умолк. Добиться этого не так сложно – но, пока я присутствую в этом мире, я буду стараться говорить то, что считаю нужным, и никакое «перекрытие информационных каналов» в нынешний век этому не воспрепятствует.

Знаю, что мои слова созвучны мыслям многих. Знаю, что поднимаемые церковные проблемы обсуждаются очень активно, но по большей части лишь на кухнях, закрытых посиделках, анонимных интернет-форумах. Но если и дальше будет так – «сор в избе» рано или поздно не позволит нам дышать. Окончательный же приговор пусть выносит история – а главное, Господь на Своем суде.

В жизни общества свободы побольше, чем в узкоцерковной среде. Но и в нем стабильность рискует превратиться в застой. И поэтому нам – безо всяких бунтов и революций – нужно разблокировать общенациональную дискуссию о самых основах нашего политического, экономического, социального устройства. О плохом и хорошем в культуре, общественных дискуссиях, «личной» жизни тех, от кого зависит судьба миллионов. Цинизм, прагматизм, голый расчет должны смениться нравственной оценкой и самооценкой, кого бы она ни касалась. Даже если частью стабильности в итоге придется пожертвовать – ведь «стабильность» лжи, греха, болезни обязательно кончится плохо. Кончится бунтами и революциями, которых – повторю это еще раз – нам надо избежать хотя бы потому, что такие события в нынешнем мире обычно лишают народ свободы и самостоятельности.

Чего в этой книжке нет? Как ни странно, многого. Что у нас хорошо и что плохо в сферах богословия и духовничества? Хорошо ли люди знают собственную веру и как побудить их узнать больше? Каковы отношения Православия с исламом, иудаизмом, буддизмом, католичеством, протестантизмом и что в этих отношениях нужно изменить? Как соотносятся религия и общество в разных странах, где мне удалось побывать? Велика ли проблема сект и неоязычества? Останется ли человек человеком – в условиях тотальной нехватки времени, манипуляций с телом и душой, диктата гаджетов? Когда ждать конца света? Эти вопросы я пока почти полностью оставил «за кадром». Жив буду, будет время – напишу и о них что-нибудь.

Мир меняется, но многие вопросы стоят перед нами точно так же, как стояли перед современниками земной жизни Христа. «Что есть истина?» – спрашивают сегодня многие, подобно Пилату (Ин. 18, 38). Ответ Христа прост и радикален: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (Ин. 14, 6). Этот ответ раздражает немалое число людей, как раздражал двадцать веков назад. Но христианство сильно именно этим ответом. В торжестве или в гонениях, в славе или в унижении оно должно давать такой ответ людям – в том числе через нравственную оценку поступков, слов, идей. И напоминать, что из уст Христа «исходит острый меч» (Откр. 19, 15). Меч правды и любви.

Оглавление

Глава 1 Бог и люди

  Вера и Церковь: мои первые шаги

  Юный бюрократ

  Иерархи

    Патриарх Пимен

    Митрополит Питирим

    Митрополит Ювеналий

    Патриарх Алексий

    Патриарх Кирилл

Глава 2 Мiръ

  Политика и люди: три эпохи за двадцать лет

  Церковь и власть

  Сильные мира сего

    Гайдар

    Зюганов

    Жириновский

    Явлинский

    Сурков

    Володин

    Коновалов

    Брычева

    Путин

Глава 3 Община

  В алтаре и вокруг него

  Духовное сословие

  Пастыри: известные и забытые

    Протоиерей Александр Мень

    Протоиерей Вячеслав Винников

    Протоиерей Сергий Булатников

    Протоиерей Леонид Ролдугин

    Протоиерей Димитрий Смирнов

    Протодиакон Андрей Кураев

    Протоиерей Владимир Воробьев

    Иеромонах Никон (Белавенец)

Глава 4 Агора

  Искушение искусством

  Медиа

  Настоящий креативный класс

    Свиридов

    Ганичев

    Кабаков

    Матвеева

    Шаргунов

    Занусси

    Присекин

    Пярт

    Псой

    Быстрицкий

Глава 5 Россия. Пути и беспутства

  История: прошлое, настоящее, будущее. Вечная миссия

  Экономика, вера, нравственность

  Право и правда

  Интеллектуалы: вызов «концу истории»

    Глазьев

    Проханов

    Шевченко

    Дугин

    Хантингтон

Заключение

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно