Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

Перевод этой книги выполнен по изданию: «A Circumstantial Narrative of the Campaign in Russia, embellished with plans of the battles of the Moskwa and Malo-Jaroslavits. / Eugene Labaume, Captain of the Royal Geographical Engineers; Ex-Officer of the Ordnance of Prince Eugene; Chevalier of the Legion of Honour, and of the Iron Crown. Author of an Abridged History of the Republic of Venice. – Rochester: Published by Silas Andrus and by E. Peck amp; Co., 1817. – 356 рр».

На русский язык в полном объёме это произведение переводится впервые.

К сожалению, издатель не снабдил книгу своим предисловием, посему поиск данных об авторе возлег на плечи переводчика. Вот все, что удалось найти о нем.

Эжен Лабом – капитан Королевского корпуса инженеров-географов, кавалер ордена Железной короны – родился в Вивье (Овернь, департамент Ардеш) в 1783 г. В молодости он посвятил себя военной карьере и поступил на службу в инженерный корпус. Вскоре Лабом переехал в Италию, где вице-король Италии Евгений Богарне назначил его инженером-географом в чине су-лейтенанта. Лабом нечасто выполнял свои прямые обязанности, поскольку принц использовал его на объектах, которые представляли для него особый интерес: например, по проекту Лабома вокруг его дворца был построен парк. По просьбе Богарне Лабом переехал в Венецию, чтобы измерить тамошние лагуны и разметить течение реки Бренты. В 1811 г. он послал Лабома в Париж якобы с целью проведения топографических работ. Лабом воспользовался долгим пребыванием в столице, чтобы поупражняться в писательском деле: он опубликовал двухтомную «Краткую историю Венецианской республики» (Париж, 1811). Однако позже выяснилось, что книга Лабома – краткий пересказ истории Венеции аббата Ложье, а автор не держал в руках ни одной оригинальной работы по истории Венеции. Тем не менее, это издание было посвящено вице-королю, и теперь его симпатия к Лабому удвоилась: Богарне повысил его до лейтенанта, а в кампании 1812-го года Лабом был одним из его личных помощников. Из России Эжен Лабом вернулся в Венецию с орденом Почетного легиона, а после отречения Наполеона продолжил службу при вице-короле. Во время своего последнего пребывания в Париже, он опубликовал «Подробное описание Русской кампании 1812 г., украшенное планами битв за Москву и Малоярославец». При всей своей неполноте (книга описывает только те военные операции, в которых участвовал корпус принца Евгения), эта история представляет интерес, сочетая точность фактов и литературность. После реставрации Лабом получил место в топографическом бюро военного министерства, и стал одним из трех его историографов. Умер в Пон-Сент-Эспри (Лангедок, департамент Гар), 5-го февраля 1849 г.

К сему можно добавить только, что капитан Лабом был мужественным и волевым человеком – ведь от армии Наполеона к январю 1813-го года осталось только около пяти процентов личного состава. Он был аккуратным и весьма организованным по характеру своему. Об этом можно судить, только глянув на оглавление его книги – четкая структура и приблизительно равный объем глав.

Во время перевода использовались и другие издания, в частности, и французские. Замечено, что все тексты отличаются друг от друга, правда, незначительно. Есть и сокращения – опять-таки, опущены сведения общего характера, те события, которые подробно освещены в более специализированных изданиях, касающихся истории наполеоновских войн. Главное – авторская точка зрения – сохранена, она и делает эти мемуары ценными для историка и интересными для обычного читателя.

Для удобства читателя все примечания сделаны в виде сносок. Большая их часть посвящена географическим пунктам, что неудивительно, ведь автор был военным топографом и картографом.

И, конечно, уделено внимание любопытным и малопонятным местам.

Свои мемуары Эжен Лабом снабдил собственноручно выполненными планами битв у Бородино и Малоярославца, а также подробными описаниями Великой Армии Наполеона и русской армии. Поскольку на сегодняшний день существует множество трудов, в которых опубликованы планы этих битв, составленные с учетом последних научных изысканий, в данном переводе карты автора публиковаться не будут.

Виктор Пахомов.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Я имею непосредственное отношение к тому, что я видел. Я был свидетелем величайших бедствий, которые когда-либо постигли великую нацию, зрителем и участником каждого эпизода этой печальной и памятной кампании. Это не вымышленный рассказ, искусно расцвеченный яркими красками лжи и фальши. Я каждый день вел записи в своем дневнике и теперь хочу просто поделиться своими впечатлениями и чувствами, которые я тогда испытывал. При свете зарева пылающей Москвы я писал о мародерстве и разграблении этого несчастного города, на берегу Березины – о полном трагизма переходе через эту реку. Прилагаемые карты битв под Москвой и при Малоярославце были составлены там же по приказу принца Евгения.

Едва ли можно представить себе, какие трудности мне пришлось преодолеть в ходе моей работы. Вынужденный, как и мои боевые товарищи, каждый день бороться за удовлетворение самых насущных потребностей, пронизанный холодом, измученный голодом, жертва всех несчастий мира, не имеющий никакого представления, просыпаясь на рассвете, увижу ли я солнце, а по вечерам сомневающийся, проснусь ли я завтра – все мои мысли сосредоточились в горячем желании жить, чтобы иметь возможность увековечить память о том, что я видел. Воодушевляемый этим непреодолимым чувством, я каждый вечер записывал обо всем, что происходило за день, сидя возле едва тлеющего костра, при температуре от десяти или двенадцати градусов мороза,^[1] окруженный мертвыми и умирающими. С помощью ножа, которым я отрезал мясо от конской туши, я очинил воронье перо, а небольшое количество пороха, смешанного с растопленным снегом, и помещенное в углубление моей ладони, служили мне чернилами и чернильницей.

Хотя я писал этот труд не испытывая злобы и без всяких предубеждений, должен признаться, что частенько в течение этой ужасной, порожденной чудовищными амбициями кампании, я с трудом сдерживал свое негодование против автора всех наших несчастий. Но меня вдохновляло мое уважение к нему, а память о славных победах, свидетелем которых я был, и почести которых я был удостоен, заставили меня говорить об этом походе с умеренностью и сдержанностью.

Имея постоянно перед собой скорбный образ толпы воинов, обреченных на жалкую смерть в дальних краях, меня поддерживала надежда, что даже их враги отдадут хотя бы небольшую дань уважения их мужеству. А с тех пор, как эти воины перестали быть опорой и защитниками своей страны и, даже, не находятся среди живых, посодействуют сохранению памяти о них. Я буду несказанно рад, если мой читатель убедится, что даже в самых страшных ситуациях наши храбрые солдаты всегда сохраняли свое достоинство, ни разу не запятнали свои честь и древнюю славу, враг опасался их, а победить их смогли только силы природы.

ЧАСТЬ I

КНИГА I. ВИЛЬНО

Если внимательно рассмотреть самый блестящий период нашей славы, мы увидим, что после договора в Тильзите^[2] Франция достигла пика своего могущества. Испания – наш «союзник» – была, на самом деле, одной из наших провинций, откуда мы получали деньги, людей и корабли. Италия, мудро управляемая принцем, который был и искусным воином, и умелым политиком одновременно, жила по тем же законам, что и Французская империя, имела свою долю прибыли для собственного развития и процветания и гордилась тем, что ее легионы, посланные в Прибалтику, проявили чудеса мужества и благородства, чтобы Франция обрела так необходимый ей мир. Германия, встревоженная нашим колоссальным взлетом, далекая от наших успехов, старалась просто сохранить саму себя путем внесения все больших изменений в законы, которые вели к гибели немецкой конституции. Англия – единственный постоянный противник амбициозности, столь фатальной для человечества, видела в процветании Наполеона новую угрозу для себя и всего континента. Ревниво охраняя свою славу «ограничителя безграничного честолюбия», она воззвала к государям северных стран, убеждая, что в их интересах как можно быстрее остановить столь быстрый рост нашей силы и могущества. Напрасные усилия! Эти государи еще не обрели той необходимой степени убежденности, что им всем нужно объединиться, чтобы сокрушить, желающего поглотить их великана. Страсть Наполеона к завоеваниям, по возвращении его из Тильзита, пробудила в нем идею объявить несправедливую войну Испании. Эта идея не только подпортила его лавры, но впоследствии предоставила его врагам возможность уничтожить его могущество.

Слабый принц лишь номинально царствовал на этом несчастном полуострове. На самом деле частично страной управлял вероломный министр – изменник и предатель по отношению к своей стране, к своему королю и благодетелю. И, благодаря его ужасающим знакам уважения к злобным советам иностранцев, нация деградировала, права ее он, казалось, узурпировал для того, чтобы уничтожить. Слабохарактерность отца и равнодушие сына способствовали его преступным взглядам. Он рассорил их друг с другом, и тотчас образовались враждующие партии. Хитрый Наполеон воспользовался этим разладом, чтобы возбудить гражданскую войну и зажечь пламя, так необходимое для воплощения самого несправедливого и позорного своего плана – плана, являющегося в истории цивилизованной нации примером отвратительнейшей неблагодарности, несвойственной даже варварским народам.

Испания, несмотря на свое соседство с Францией, была малоизвестна, а характер его жителей еще менее понятен. Это фатальное невежество ввело в заблуждение завоевателя и побудило его попытаться совершить неудачное вторжение, о бедствиях от которого, однако, можно легко забыть, если учитывать Московскую кампанию – это была основная причина тех событий, которые привели к счастливому освобождению мира.

Я не намерен анализировать эту злосчастную агрессию, которая сделала врагами два сильных и славных народа, которых всегда объединяло чувство взаимного уважения. И эти дружеские чувства сохранялись бы весьма долго, если бы не коварная политика тирана. Война, которая затем последовала, запомнившаяся благодаря ее упорству и превратностям, является интересной темой не только для историка, но и для военного человека, благодаря большому количеству данных для ее изучения и осмысления. Я лишь кратко замечу, что Провидение, похоже, пробудило в Наполеоне желание начать эти две несправедливые войны, чтобы убедить испанцев и русских, что союз с пороком неизбежно окажется фатальным. Таким способом Всевышний хотел показать, что тирания является преступлением против общих и неотъемлемых прав человека, и что он во все времена, успешно выступал на стороне тех, кто шел под знаменами справедливости.

В то время как Наполеон тщетно пытался прогнать англичан с полуострова, в Германии началось движение. Австрия, которую так часто унижали, более не могла терпеть. Сопротивление испанцев, и мощное оружие англичан предоставили ей благоприятную возможность восстать и попытаться восстановить потерянные территории и свою политическую значимость.

Однако новая война против Австрии лишь принесла новый триумф Франции. Ландсхут, Экмюль^[3] и Регенсбург были блестяще атакованы, и этот успех через четыре месяца стал основой для одной из самых памятных побед. Поле Ваграма^[4] обновило чудо Аустерлица^[5] и закрепило за Францией славные результаты той кампании.

Венский мирный договор принес нам несколько богатых провинций. Он способствовал процветанию Вюртемберга и Баварии, и, казалось, у Польши появились перспективы ее полного восстановления. Но этот договор, основанный на воле сильнейшего – как и все предыдущие – содержал бы семена нового раздора, если бы совершенно неожиданный альянс, не увенчал серию удач Наполеона. Из всех благ, дарованных ему судьбой, брак был, несомненно, самым большим благом, так как он навсегда определил судьбу человека, который начинал свой жизненный путь с самых низов общества, а теперь стал одним из могущественных монархов. Но его успех ослепил его, ему было все мало, и потому, выдумывая новые – и романтические, и безбожные – проекты, он рисковал всем тем, что он приобрел. Он утомил своего доброго гения и пошел по роковому пути. Добавлю еще, что он считал, – и это была его личная глупость – что все, что он делает, ведет к укреплению его власти. Но он просчитался.

Тот период времени можно считать самым счастливым в жизни Наполеона. Чего еще можно было желать? Начав простым человеком, он сам себя поднял на первый престол мира, его правление было отмечено бесконечной цепочкой побед. И – вершина счастья – родился столь желанный сын и наследник. Народ, хотя и жилось ему тяжело, привык к нему и, вероятно, желал сохранить корону за его семьей. Все иностранные принцы, находившиеся под его властью, были его вассалами. Они имели свои армии и снабжали его деньгами, таким образом, удовлетворяя его желания. Короче говоря, все подчинялись ему.

У него было абсолютно все для того, чтобы чувствовать себя счастливым! Абсолютно все, но только для человека, обладающего чувством меры. Но Наполеон к таковым не относился и, следовательно, не испытывал ни счастья, ни покоя. Для него – волнуемого неугомонным духом, и мучимого неуправляемыми амбициями, избыток удачи оказался гибельным. Стремясь получить недоступное, и игнорируя человеческую природу, он потерял всякое понятие о чести и гуманности – он потерял самого себя.

Правитель Германской империи, казалось, устал от долгого и мучительного для его страны сопротивления. Наступил момент, когда он решил покориться судьбе и сдаться победителю. Ради мира он пожертвовал своей славой и даже своими наследниками, таким образом, оживив те сказочные времена, когда благородные князья жертвовали своими дочерьми, чтобы успокоить гнев какого-нибудь демона, разоряющего его страну.

Казалось, грядут большие изменения, задуманные Наполеоном, и простые люди, ограниченные взгляды которых редко проникают в глубины умов амбициозных монархов, думали, что неожиданный союз между этим человеком и эрцгерцогиней, удовлетворит все его неумеренные желания. Они также ожидали, что нежные родительские чувства подскажут им, что прочность трона зиждется не на честолюбивых завоеваниях, оплаченных кровью и слезами, но на мудрой системе управления, которая укрепляет доверие к власти, что обеспечивает ее долгое существование. До сих пор не было еще такого человека, который обладал бы достаточным количеством средств для обеспечения счастья человечества. Однако многого не требуется – только справедливость и благоразумие. Именно этого народ ожидал от него, и даровал ему свое безграничное доверие, которым тот впоследствии так жестоко злоупотребил. Грядущим поколениям будет нелегко решить, в чем большая вина Наполеона – в преступлениях, которые он совершил, или в том, что он пренебрег тем хорошим, что он мог бы воплотить.

Вместо того чтобы спокойно и разумно подумать над тем, как лучше всего использовать свои огромные ресурсы, он придумывал безумные, невыполнимые проекты, абсолютно не думая, сколько невинных людей понапрасну погибнет в тщетной попытке воплотить их в реальность. Постоянные боли в области селезенки, меланхолия, малейшие возражения раздражали его. Сама мысль о том, что где-то есть страна – большая и достаточно богатая, чтобы игнорировать его предложения, и способная противостоять его пагубному влиянию, рвала его душу и отравляла самые счастливые моменты его славы.

Надеясь завоевать этого непобежденного врага, он тщетно пытался захватить каждый уголок Европы. Только он думал, что захватил один, как тут же терял другой. Взбешенный от невозможности реализовать свои химерические планы, он бросил все силы на завоевание всего мира. Его бесило только одно – что есть страна, достаточно сильно отдаленная от континента, а потому, пользуясь такой удачной ситуацией, может себе позволить игнорировать его.

Потом он начал увольнять тех своих министров, мудрость и здравомыслие которых, он презирал. По его мнению, талант – это умение слепо подчиняться его абсурдным приказам, и это качество необходимо даже для самого мудрого, чтобы стать послушным и презренным рабом. Тиран своего народа и армии, а также раб своих собственных необузданных страстей, он окидывал своим алчным взглядом Землю и стремился создать свою мировую империю. Ослепленный своим несдержанным и вспыльчивым нравом, он пошел по ложному пути. И его политика привела к тому, что могущественные государи севера – равно как и перед тем, юга – из полезных и дружественных союзников превратились в его злейших и опасных врагов.

В своих безумных мечтах он мечтал значительно увеличить территорию Франции. Это был безумный замысел, и он очень опасался, что Россия займет место на древнем престоле Константина, и возьмет под контроль оба моря, омывающих Европу. Он выдавал себя за пророка, предсказывая плохое будущее своей страны и, таким образом принося в жертву нынешнее поколение во имя будущего призрачного всеобщего счастья.

Ослепленному избытком процветания, ему казалось, что соседние державы смотрят на него с завистью и, судя о других по себе, он воображал, что Россия тайно завидует, глядя на союз самых древних и самых современных империй. Руководствуясь этой идеей, он продолжил воплощать свой разрушительный план, желая, как он говорил, чтобы его династия стала вскоре самой древней в Европе, он попытался застраховаться от возможной узурпации, сместив всех законных принцев, отдав их венцы своим братьям, либо так же изнеженным под влиянием его тирании, либо способным на соперничество с ним. Чтобы они стали подобны бледным спутникам, вращающимся вокруг зловещей звезды.

Тильзитский договор о мире был подписан, но это было лишь перемирие для тех, кто знал характер Наполеона. Все, кто сравнивал постоянно растущую мощь двух великих империй, предсказывали приближающийся конфликт и предвидели, наблюдая за их непрерывным ростом, полное разрушение в будущем тех колоссальных государств, которые каждое из них пыталось построить. Расстояние, разделявшее их, вполне было сопоставимо с разницей в их интересах, но завоевание Францией приграничных с Россией территорий, предвещало жестокую войну между этими конкурирующими державами, и эта война потрясла весь мир.

Более двух лет Россия и Франция занимались развитием своих армий, но, в конце концов, Наполеон, усилив гарнизон Данцига,^[6] в состав которого входила пехота, добавив еще конницу, артиллерию и парк военного транспорта, решил более не воздерживаться от претензий к России. Забыв, что с момента заключения Тильзитского договора он вторгся не только в Голландию и ганзейские города, но также и в герцогство Ольденбургское, принадлежавшее сестре Александра, он обвинил последнего в возобновлении торговых отношений с Англией.

И с этого момента Франция начала массированную подготовку! Многочисленные легионы поспешили с берегов Тахо к Одеру и видя, что Пруссия не оказывала сопротивления вплоть до того момента, когда Берлин был окружен со всех сторон, герцог Реджио (Удино) вошел в него как завоеватель. Вскоре после этого король Пруссии был вынужден покинуть свою столицу и уступить командование французским генералам.

Тогда же появился новый договор о союзе между Францией и Австрией, которым было предусмотрено, что каждая из двух договаривающихся держав должна предоставить другой вспомогательный корпус из тридцати тысяч человек, в случае нападения извне. Наполеон заявил, что ему угрожает Россия и получил обещанную помощь. Этим корпусом командовал князь Шварценберг. Таким образом, Наполеон тиранил царей точно так же, как Робеспьер тиранил обычных людей. Нейтральным не мог оставаться никто. Миролюбие расценивалось как предательство, а рассудительность – как преступление.

Бесчисленные войска пересекли Германию и направились к Одеру. Король Вестфалии (Жером Бонапарт) во главе своей Гвардии и двух дивизий, уже перешел эту реку. А также баварцы и саксонцы. 1-й корпус был в Штеттине, 3-й шел за ним, 4-й, прибыв в Глогау,^[7] заменил вестфальцев, двигавшихся на Варшаву.

Состав нашей армии было довольно любопытным и впечатляющим. Если бы я начал перечислять различные войска, это бы напомнило моему читателю описание Гомера в том месте, где он говорит о разных народах, отправившихся на завоевание Трои. В апреле месяце Великая Армия состояла из восьми пехотных корпусов, каждая из которых содержала, по меньшей мере, три дивизии (ранее было пять дивизий) и один кавалерийский корпус. К ним были присоединена Императорская Гвардия, состоящая, приблизительно, из пятидесяти тысяч человек, и три больших резервных кавалерийских корпуса. Общее количество наших сил составляло примерно триста тысяч пехоты и шестьдесят тысяч кавалерии. Более тысячи пушек, распределенных среди различных корпусов, составляли нашу артиллерию.

Князь Экмюльский (Даву) уже давно командовавший пятью дивизиями, возглавил 1-й корпус нашей армии. 2-й был поручен герцогу Реджио (Удино), 3-й – герцогу Эльхингенскому (Ней). Четвертым корпусом, известным как Итальянская армия, и в котором воевала Итальянская гвардия, командовал вице-король Италии (Евгений Богарне). Князь Понятовский руководил 5-м Польским корпусом. Баварцами, включенными в 6-й корпус, командовал граф Гувион Сен-Сир. Саксонцы входили в состав 7-го корпуса под командованием генерала Ренье. Вестфальцы маршировали под командованием своего короля (Жерома Бонапарта), возглавившего 8-й корпус. Девятый корпус возглавлял герцог Беллунский (Виктор) и, наконец, 10-й корпус, которым командовал маршал Тарентский, состоял из прусской дивизии под командованием генерала Граверта, и дивизии генерала Гранжана.

Русская армия отличалась от нашей тем, что была разделена на два корпуса, называемых 1-я и 2-я Западные армии. 1-ой командовал генерал Барклай-де-Толли, а 2-й – князь Багратион. Количество дивизий доходило до сорока семи, из них восемь кавалерийских. Император Александр, прибывший в Вильно^[8] со всем своим штабом 26-го апреля, долго готовился к отражению нашей атаки. Но те, кто изучил и знал наши способы ведения войны, настойчиво советовал царю не рисковать, вступая в открытый бой, они прекрасно знали, что амбиции Наполеона неизбежно заведут его вглубь незнакомой страны, которая – когда наступит суровая зима – станет могилой для его армии.

Хотя Пруссия и заключила с нами договор, благоразумие подсказывало, что союз, заключенный насильно, ненадежен. Французские гарнизоны, размещенные в разных укрепленных местах, охраняли их с особой тщательностью, в частности, Глогау, где находился 4-й корпус. Его близость к Бреслау,^[9] куда вместе с остатками своей армии переехал смещенный прусский король, естественно, вызывала у нас опасения, и побуждало губернатора принять все меры предосторожности против возможного восстания, которое, наверняка бы смогло сорвать планы Наполеона.

Четвертый корпус, прибывший из Италии, получил название Итальянский обсервационный корпус. В его задачи входило, судя по его названию, идти перед основными силами и наблюдать за флангами и, если потребуется, участвовать в сражении вместе с основными силами. Имея честь принадлежать к этому корпусу, я буду больше внимания уделять его подвигам во время этой памятной кампании. Поскольку он участвовал в отдельных, более интересных операциях, чем другие корпуса, а к основной армии наш корпус присоединялся в основном в тех случаях, когда Наполеону было необходимо сконцентрировать все свои войска.

Вице-король (Евгений Богарне), прежде чем быть назначенным командующим 4-м корпусом, временно руководимым герцогом Абрантесом (Жюно), был вызван в Париж, где его частые совещания с Императором привели его к полной уверенности, что принц достоин более высокого уровня, чем быть просто командующим одним из армейских корпусов. Долгое время уже ходили слухи, что Наполеон, желая прекращения испанской войны, объявил на совете, что намерен доверить управление империей молодому принцу, если обстоятельства заставят его самого отлучиться из столицы. Но эти блестящие надежды, которые с момента, когда Император расстался с его матерью, и так не имели под собой никаких оснований, вскоре рухнули. Получив необходимые инструкции, вице-король примерно через неделю после его прибытия в Париж, выехал в сторону Польши и прибыл в Глогау 12-го мая.

В Глогау он осмотрел вверенные ему войска, и был особенно рад прекрасной форме и выправке 15-й дивизии, состоящей только из итальянцев и насчитывающей 13 000 человек. Солдаты, этой дивизии были настолько дисциплинированны, что генерал Пино, хотя и был первым капитаном Королевской Гвардии, считал за высокую честь командовать ими.

4-й корпус должен был собраться в Плоцке. Баварская армия была уже там, а вице-король прибыл в этот город через Познань на несколько дней раньше своей армии. Он провел рекогносцировку берегов реки Нарев, а также занимался приведением в порядок линии обороны, образованный этой рекой и группой озер между Ангербургом^[10] и Йоханнисбургом.^[11] Его Высочество лично осмотрел крепость Модлин,^[12] куда приехал также король Вестфалии. Судя по результатам совещаний между этими князьями, военные действия предполагалось вести на берегах Буга и Нарева. Однако несколько дней спустя все внимание переключилось на Императора, прибывшего из Торна.^[13] Принц Евгений отправился засвидетельствовать ему свое почтение к нему, и после возвращения отдал необходимые распоряжения о дальнейшем движении 4-го июня.

В этот день наш корпус выступил на Солдау,^[14] в который он прибыл 6-го июня. Войскам разрешили двухдневный отдых. Эти два дня были использованы для строительства печей для выпечки хлеба для армии. Затем мы выступили на Вилленберг,^[15] где так же оставались два дня, а спустя три дня мы прибыли в Растенбург,^[16] аккуратный маленький город, окруженный озерами. В нем мы хорошо пополнили свои запасы провианта, поскольку это самый крупный и самым густонаселенный город из всех, что мы встретили на нашем пути из Глогау. Из Растенбурга мы отправились в Лютцен,^[17] а потом в Олецко – последний город в Восточной Пруссии.

Пройдя еще два лье, мы вошли в Польшу, и очень скоро ощутили поразительную разницу между этими двумя странами. В одной – дома чистые и хорошо построены, в другой – грязные и неуклюжие. Те жители, которых мы встречали до сих пор – вежливы и гостеприимны, здесь же население в основном состоит из грязных и отвратительных евреев. Многие из мелких помещиков были не в состоянии поддерживать необходимый для их ранга уровень пышности, в то же время высшая знать совершенно другая – они смелы, великолепны и щедры. Незапятнанная честь и пламенный патриотизм никогда не являлись их истинными духовными ценностями. Крестьян очень мало, и этот дефицит населения в сочетании с бесплодием почвы, является причиной общей отсталости страны. Песчаные равнины Польши, засеянные только чахлой рожью, похоже, никогда не будут давать богатых урожаев.

Мы прибыли в Кальварию, крупный город, заселенный евреями. В Мариенполе^[18] мы нашли подобное население. Устав от лицезрения такого множества этих отвратительных людей, мы частенько поговаривали, что Польша – это лишь вторая Иудея, в котором поляки почти не встречаются.

Тем временем, Наполеон покинул Торн, и посетил укрепленный город Данциг, который, как я считаю, неудержимая жажда господства Императора сделала одним из самых значимых в его империи. Оттуда он отправился в Остероде^[19] и быстро прошел через города Лейпштадт^[20] и Кройцбург,^[21] миновал Гейльсберг,^[22] Эйлау^[23] и Фридланд^[24] – места его величайших военных побед. Прибыв в Кенигсберг,^[25] он занялся подготовкой своего великого предприятия. Он осмотрел многочисленные подразделения, посетил крепость Пиллау,^[26] а через несколько дней, идя в центре своей армии, недалеко от Гумбиннена^[27] перешел реку Прегель.^[28]

Наполеон надеялся, что его приготовления запугают Россию и заставят ее подчиниться его диктату, в то же самое время он игнорировал абсолютно все, что могло бы привести к дружеским отношениям с Россией, или к сохранению мира. Россия, проявляя редкостную сдержанность, которую редко можно встретить у великих держав, согласилась с присутствием французского гарнизона Франции, но она требует – и это справедливо – вывода войск из Пруссии, чтобы между двумя великими империями была страна, свободная от чьих бы то ни было войск. Эти разумные условия Наполеон назвал высокомерными и совершенно возмутительными требованиями!.^[29] Узнав об отказе России принять посольскую делегацию графа Лористона без принятия этих предварительных условий, Наполеон пришел в ярость: «Побежденный позволяет себе говорить тоном победителя! Россия обречена, пусть свершится ее судьба». Он немедленно оставляет Гумбиннен и 22-го июня 1812 год прибывает в Вилковишки.^[30] Там он опубликовал свое обращение к армии:

«Солдаты!

Вторая польская война началась. Первая окончилась в Фридланде и в Тильзите. В Тильзите Россия поклялась быть вечным союзником Франции и врагом Англии, но теперь она нарушила свою клятву! Она не желает дать никакого объяснения своим странным поступкам до тех пор, пока французские орлы не отойдут за Рейн и тем самым не покинут своих союзников на произвол судьбы.

Россия обречена. Судьба ее должна свершиться. Может она думает, что мы выродились? Или мы более уже не солдаты Аустерлица? Она ставит нас перед выбором: бесчестье или война. Выбор совершенно ясен. Итак, вперед, перейдем Неман, внесем войну на ее территорию.

Вторая польская война будет для французского оружия столь же славной, как и первая, но мир, который мы заключим, будет прочен и положит конец тому гибельному влиянию, которое Россия уже в течение пятидесяти лет оказывает на дела Европы».

Это воззвание дошло до нас в Кальварии. При полном отсутствии какой-либо величественности, оно замечательно своей чрезмерной хвастливостью и «пророческим» тоном. Но все же, хотя оно содержит лишь однообразное повторение одних и тех же идей, это воззвание поднимало боевой дух наших солдат, всегда готовых слышать любые похвалы их мужеству. Окрыленные идеей победно прошагать по русской земле, они с гордостью ожидали начала второй польской войны и страстно желали пересечь реку, символизирующую конец первой войны и, в итоге победоносно завершить эту кампанию. Слово «Неман» возбуждало их воображение. Они жаждали перейти ее, и это желание было усилено тем, что, невзирая на высокий боевой дух и жажду завоеваний, плачевное состояние Польши каждый день приносило нам убытки и страдания. Завоевание России, всегда представляемой нам как земля обетованная, могло исправить это положение.

Русская армия, в отличие от нашей, состояла из шести частей. 1-й корпус – 20 000 человек, командующий – князь Витгенштейн, занимал Россиены^[31] и Кейданы.^[32] 2-й корпус, тоже состоящий из 20 000 человек, под командованием генерала Багговута, охранял Ковно.^[33] 3-й, состоящий из 24 000 человек, возглавляемый генералом Шуваловым, находился в Новых Троках.^[34]4-й корпус генерала Тучкова, был размещен между Новыми Троками и Лидой. Эти четыре корпуса вместе с Гвардией, сформировали то, что русские называли 1-ой Западной армией. 2-я армия состояла из пяти корпусов, численностью до 40 000 человек и 6-го корпуса Дохтурова, состоящего из 18 000 человек. Эта 2-я армия, руководимая князем Багратионом, размещалась в Гродно, Лиде, и по всей Волыни. Там же, на Волыни генерал Марков руководил 15-й и 9-й дивизиями, вошедшими в состав 7-го корпуса, впоследствии, под командованием генерала Тормасова, воевавшего против Варшавского герцогства.

Таково было положение русских по ту сторону Немана, когда король Неаполя (Мюрат), командующий нашей конницей, установил свою штаб-квартиру на расстоянии около двух лье от западного берега реки (23-е июня). С ним были два кавалерийских корпуса под командованием генералов Нансути и Монбрена, каждый из которых состоял из трех дивизий. 1-й корпус занял позиции на опушке большого леса недалеко от селения Пилвишки.^[35] 2-й корпус и Гвардия шли в арьергарде. 3-й, 4-й и 6-й корпуса направились на Мариенполь. Они шли с разницей в сутки друг от друга. Король Вестфалии с 5-м, 7-м и 8-м корпусами, направился маршем на Гродно свой марш в Гродно, к реке Нарев, намереваясь атаковать армию князя Багратиона.

В тот же день на Неман прибыли понтоны генерала Эбле. Наполеон, переодетый в мундир польского солдата, вместе с ротой инженеров генерала Аксо осмотрел берега Немана, чтобы выбрать наиболее удобное место для перехода. Около восьми часов вечера армия пришла в движение. Три роты дивизии Морана (1-я дивизия 1-го корпуса) перешли через Неман и обеспечили защиту трех мостов, переброшенных через реку.

Около часа ночи мы были недалеко от Ковно. Генерал Пажоль, выдвинувшись вперед, во главе одного батальона вошел в город и атаковал вражескую конницу, которая тотчас отступила. 24-го и 25-го июня армия продолжала переходить реку по трем понтонным мостам. Наполеон, приехав в Ковно, приказал построить еще один мост через Вилию, и в то же самое время король Неаполя (Мюрат) двинулся на Жижморы,^[36] князь Экмюльский (Даву) – на Румшишки,^[37] а герцог Эльхингенский (Ней) – на Кормелов.^[38]

На следующий день (27-го июня) наша легкая конница находилась в десяти лье от Вильно. На следующий день, около двух часов ночи, король Неаполя продолжил свой марш при поддержке кавалерийской дивизии генерала Брюйера и 1-го корпуса. Русские отступили от Вилии, предварительно сжегши мосты и военные склады. И теперь делегация жителей Вильно вручила Наполеону ключи от города. Император прибыл в Вильно около полудня и тотчас поручил генералу Брюйеру организовать аванпосты, чтобы выяснить, в каком направлении отступил противник. Во время преследования и боевой стычки на левом берегу Вилии был ранен и взят в плен Октав де Сегюр – капитан гусар. Этот выдающийся офицер был первым в этой кампании, кто попал в руки русских.

Дело в том, Наполеон выбрал довольно уязвимое место для переправы через Неман, поскольку возвышенность, с которой можно было наблюдать за Ковно, находилась на нашем, левом берегу. Но, несмотря на это, русские не собирались оказывать нам сопротивление. Говорят, что император Александр вел подготовку, чтобы воспрепятствовать нам перейти Неман, но в тот момент, когда наши войска начали наступление, генерал Барклай-де-Толли, бросившись к ногам своего хозяина, умолил его не вступать в борьбу с грозной армией, добавив, что нужно свободно пропустить Наполеона, сохраняя свои силы и резервы, а потом, когда голод и холод существенно сократит численность его войск, тогда и атаковать. Я не могу поручиться за достоверность этой истории, но ее нельзя считать совершенной выдумкой, если учесть, что император Александр, после шести недель пребывания в Вильно, постоянно следя за состоянием своей армии и намечая главные точки для обороны города, внезапно покинул его и отдал приказ отступать за Двину^[39] и Днепр.

По приезде в Вильно мы прочитали воззвание императора России, сделанное им, когда он узнал, что французские войска перешли Неман. В нем так ярко отразились великодушие и справедливость Александра, что сравнивая его с обращением Наполеона, проникнутым духом безграничной наглости и несправедливости, читатель может получить полное представление о характерах этих двух завоевателей, к действиям которых ныне было приковано внимание всего мира. Вот оно:

«Долгое время Мы наблюдали неприязненные действия против России, исходящие от Французского Императора, но всегда мирными способами старались предотвратить их. Однако, видя непрекращающийся поток этой прямой и явной агрессии и, несмотря на наше искреннее желание сохранить спокойствие, Мы были вынуждены собрать и вооружить наши армии. Но даже тогда Мы утешались мыслью, что мир возможен. Мы не покидали границ Нашей империи и, не нарушая принципов мира, вели подготовку для собственной обороны. Но все примирительные и миролюбивые меры не смогли сохранить желаемого Нами спокойствия. Французский Император, внезапно атаковав нашу армию в Ковно, первым начал войну. Итак, видя, что ничто не может изменить его намерения, Нам не остается ничего иного, как призвав на помощь Всевышнего – Свидетеля и Защитника правды, противостоять силам противника. Мне нет необходимости напоминать генералам, офицерам и солдатам об их долге и их храбрости. Кровь доблестных славян течет в их жилах. Воины! Вы защищаете свою веру, ваше Отечество и вашу свободу! Я с вами. Бог покарает врага».

Вильно, 25-е июня 1812 г.

Александр

В то время как вся наша армия была сосредоточена недалеко от Вильно, второй русский корпус генерала Багговута отступил за Двину. Князь Витгенштейн отступал на Вилкомир,^[40] поскольку герцог Реджио (Удино), маршируя на Янов^[41] и Шаты,^[42] заставил его уйти из Жемайтии. 28-го июня они встретились возле Девелтово.^[43] Состоялся яростный пушечный бой, но князь Витгенштейн, вынужденный оставить свои позиции и преследуемый нашими войсками до самой Двины, перешел ее так стремительно, что у него не хватило времени, чтобы сжечь мосты.

Русские, отойдя за реку, отбивались от 5-го, 7-го и 8-го корпуса князя Понятовского, а король Вестфалии (Жером Бонапарт) захватил Гродно и очень плотно сблизился с 2-й Западной армией князя Багратиона. Однако Багратион хорошо закрепился и отражал все их атаки и, благодаря успешным действиям казаков, которым командовал атаман Платов, он бы, без сомнения, уже давно освободил порученные ему провинции, если бы после ухода из Вильно, он не получил бы приказ соединиться с Барклаем де-Толли. Князь Экмюльский (Даву) был немедленно отделен от нашего центра, чтобы занять дорогу, ведущую в Минск, и предотвратить их соединение.

29-го июня, 4-й корпус, который все еще был занят наблюдением за Неманом, наконец-то вышел на берег этой долгожданной реки. По прибытии в Пилони^[44] – место, назначенное для нашего перехода, мы встретили вице-короля, герцога Абрантеса (Жюно) и весь штаб. Все, несмотря на дождливую погоду, были заняты строительством моста. Артиллерия Гвардии был размещена на господствующей высоте противоположного берега. Это была разумная, но ненужная предосторожность, поскольку разведка доложила, что по ту сторону Немана все спокойно.

Теперь мы совершенно не сомневались в успехе нашего перехода, поскольку адъютант вице-короля, посланный с донесением к Наполеону, сообщил нам, что наши войска после благополучного марша от Ковно до Румшишков, прибыли в Жижморы, что даже позиции между Рикантаем^[45] и Вильно были практически не охраняемы. Кроме того, на расстоянии около двух лье от города на высотах не было ни одного редута. Предшествуемый польскими уланами 8-го полка князя Радзивилла, Император вошел в него 28-го июня. В докладе этого офицера упоминалось о том, что пригороды немного пострадали от алчности наших солдат, но порядок был быстро восстановлен. Офицер также добавил, что этот большой и густонаселенный город окажет сильную поддержку нашей армии и очень благожелательно встретил Наполеона.

На следующий день спокойно перешли реку 13-я и 14-я дивизии генералов Бруссье и Дельзона, а на следующий день (1-го июля) – Гвардия, следовавшая за дивизией Пино. Таким образом, вся Итальянская армия, возглавляемая вице-королем, перешла Неман. Она восторженными криками приветствовала своего короля. А он, в свою очередь, был глубоко удовлетворен, видя своих воодушевленных солдат, уверенно шагающих по вражеской стране на расстоянии шестисот лье от родного дома так же четко и блестяще, как и на королевском параде.

Едва мы вышли на противоположный берег, как нам показалось, что изменился сам воздух. Тем не менее, дороги были ужасны, леса мрачны, и деревни совершенно безлюдны, но мы, охваченные духом завоевания, были очарованы абсолютно всем, что мы видели, но эти иллюзии, очень скоро развеялись.

В сущности, наше короткое пребывание в Пилони, когда сильнейший дождь лил как из ведра, был отмечен такими бедами, что любой, даже не суеверный человек, посчитал бы их как предзнаменование наших будущих несчастий. В этой убогой деревне даже самому принцу не нашлось жилья, мы теснились под какими-то жалкими навесами, а те, кому не посчастливилось, подвергались всем видам воздействия суровой погоды. Невероятная нехватка провизии предвещала страшный голод. Дождь, ливший сплошным потоком, вызвал дикую панику и у людей, и у лошадей. Первые кинулись бежать в поисках убежища, а последние погибли, поскольку все дороги были просто уничтожены. Вся деревня и ее окрестности были усеяны трупами погибших лошадей. Дорога тоже была завалена мертвыми лошадьми, перевернутыми фургонами и разбросанным багажом. Это происходило в июле, поэтому мы, таким образом, страдали от холода, голода и дождя. Такое множество бедствий возбудило у нас печальные мысли о будущем и заставило многих усомниться в успешности так ужасно начавшейся кампании, но облака рассеялись, вновь появилось солнце, и с его появлением наши опасения бесследно ушли. И вот с этого момента мы снова стали уверены в том, что в дальнейшем все будет хорошо.

После двухчасового марша по болотистой местности, 1-го июля мы пришли в небольшой городок Крони.^[46] Все дома в нем, и усадьба, построены из дерева. Я особо упоминаю об этом потому, что большинство русских деревень тоже построены из дерева. Если же я обнаружу иной способ строительства, я упомяну об этом. В Крони мы нашли немного водки, наши солдаты с жадностью накинулись на нее. Евреев здесь не было, дома пусты и брошены, и мы поняли, что для того, чтобы ослабить наши силы, противник забирал с собой все запасы провизии и других необходимых вещей и уходил. А вместе с ним уходили местные жители, забирая с собой домашний скот.

На следующий день (2-го июля) мы получили приказ идти в Жижморы, чтобы вернуться на главную дорогу, по которой двигался Император. Прибыв в этот большой город, мы обнаружили только нескольких, напуганных нашим появлением евреев. Вначале мы получили приказ стать на квартиры, но после прибытия принца штаб продолжил свой путь на Мелангани,^[47] дивизия Пино осталась в Жижморах, а генералы Дельзон и Бруссье – в окрестностях деревни Страсуны.^[48]

3-го июля мы продолжили путь на Рикантай. Это маленькая деревня, она окружена лесом, в ней есть небольшая, построенная из дерева усадьба. На холме возвышается церковь. Принц не стал тут ночевать, он поселился в замке, расположенном у дороги, ведущей в Новые Троки.

Солдаты нашего корпуса очень надеялись, что скоро будут в Вильно. Но, к сожалению, на следующий день (4-го июля) наш авангард вышел на дорогу в Новые Троки. Изменение маршрута огорчило всех. Говорили, что злой рок преследует наш корпус, что мы, измотанные и уставшие, теперь должны без всякой видимой причины миновать город, где мы надеялись отдохнуть после нашего долгого и утомительного марша. Наши командиры старались утешить нас, заверяя, что мы непременно увидим Витебск и Смоленск – эти города очень быстро заставят нас забыть о Вильно.

Четыре часа мы шли по вязкой и грязной тропе через густой лес и наконец, прибыли в Новые Троки, расположенный на возвышенности и окруженный озерами. Это восхитительное место настолько контрастировало с дорогой, которой мы шли, что все мы были в полном восторге, мы восхищались им и прекрасным видом на большой монастырь, расположенный на вершине горы, с которой можно было рассмотреть весь город. Иные поражались видом густых, непроходимых лесов и кристальной чистотой озер, которые, как говорят, никогда не замерзают. Те, кто способны понять и оценить красоту природы, никогда не уставали восхищаться этим романтическим местом. В середине озера, на острове находится старый разрушенный замок, потемневшие стены которого, с одной стороны вырастают из вод озера, а с другой стороны, казалось, сливаются с золотистой линией горизонта.

Издалека Троки показался нам прелестным местом, но после вступления в него, эта иллюзия бесследно пропала. Около первых же домов нас окружила толпа евреев с их женами, детьми и длиннобородыми стариками – все они на коленях умоляли нас избавить их от алчности солдат, которые врывались во все дома и грабили их, забирая все, что попадалось им под руку. Нам ничего не оставалось, как только утешать их. В этом городе не было складов, а наши солдаты давно уже не получали своих пайков и питались теперь только награбленным. Это создавало крайний беспорядок, а резкое падение дисциплины, породившее его, было еще более губительным, поскольку это – верный признак приближающейся гибели армии.

В домах русских не было мебели, так как бежавшие жители унесли с собой все, что могли, а дома евреев, грязные до омерзения, были разграблены нашими войсками. Таким образом, этот городок, такой красивый на первый взгляд, оказался крайне неприятным и некомфортным. Мы даже не смогли найти соломы себе для подстилки, а за фуражом для лошадей приходилось преодолевать около 4-х лье.

Поскольку предполагалось, что, что мы на несколько дней задержимся в Троках, а Император тогда находился в Вильно, вице-король поехал к нему и они провели несколько совещаний. С ним поехали также некоторые офицеры, и им посчастливилось быть свидетелями некоторых хитростей, к которым прибег Наполеон, чтобы укрепить свою власть. Он щедро подогревал энтузиазм людей самыми пышными обещаниями, и взамен получал от них все. Дворяне тоже прилагали массу сил в деле распространения идей и взглядов завоевателя. С помощью золота они надеялись обеспечить независимость Польши и восстановить своей страну ту славу, которой она обладала во времена Ягеллонов, Казимиров и Собеских.

Вид польских знамен, водруженных на стенах древней столицы литовских великих князей, вызывал радость всех жителей и пробуждал славные воспоминания в сердцах всех тех, кому была дорога древняя слава своей любимой родины. Эти мысли о былом величии разгорелись еще ярче, когда на берегах Вилии они встретили воинов, которые посвятили время периода упадка Польши, прославлению польского имени на берегах Нила, Тибра, Тахо и Дуная. Воздух переполнялся приветственными возгласами, народ толпами ходил за ними, всем хотелось увидеть их, запечатлеть в своем сердце образ их храбрых соотечественников, и все были воодушевлены благородным желанием идти вместе с ними под одними знаменами.

Наполеон посетил университет и осмотрел кафедры основных наук, преподававшихся в этом знаменитом университете. Затем он занялся реорганизацией гражданской администрации, полностью разрушенной вследствие бегства основных чиновников и утрате всех книг и реестров, принадлежавших городским архивам. Потом, следуя французскому образцу, он разделил захваченные провинции на префектуры, назначил инспекторов, сборщиков, полицейских комиссаров и, кроме того, интендантов, контролирующих и ускоряющих процесс сбора многочисленных налогов. Но больше всего ему хотелось побудить литовцев к образованию новых полков. Он предлагал вооружить всех крестьян, желавших восстать против своих господ, и стремился вызвать гражданскую войну между дворянством и народом, как это было в начале нашей революции.

Эти реформы, безусловно, вызвали некоторое оживление в том городе, где распоряжался Император, но по стране в целом, они не принесли желаемых результатов. Наполеон, однако, продолжал приглашать литовцев для сотрудничества и старался казаться простым, обычным человеком. О театре, о религии, войне и искусстве он говорил одинаково гладко и не делал разницы между слушателями. В любое время суток его можно было встретить верхом на лошади, а после того, как суперинтендант заканчивал возведение какого-либо нового моста или укрепления, он тотчас появлялся в его кабинете, что создавало впечатление, что он с одинаковой легкостью может решать и политические, и финансовые вопросы. Частенько, накануне важного сражения его можно было увидеть играющим в мяч, или на концерте.

Комиссия, организованная для общего управления Литвой, состояла сначала из пяти человек, но по мере возрастания числа сторонников, Наполеон увеличивал их количество. В первый день своей работы эта комиссия обнародовала три прокламации. В первой, обращенной к народу, провозглашалось учреждение временного правительства Литвы и указывалось, что народ должен быть благодарен тому, кто избавил Польшу от ее угнетателей. Вторая обращалась к духовенству и призывала его поддерживать чувство национального патриотизма, молиться и испрашивать в горячих молитвах милости Божьей. В третьей, адресованной литовцам, находящимся на службе России, содержалось следующее:

«Поляки!

Вы служите под русскими знаменами. Эта служба была вам разрешена, пока у вас не было родины. Но теперь все изменилось. Польша воскресла. Вы должны бороться за ее полное восстановление и заставить русских признать ваши права, силой и несправедливостью отнятые у вас. Генеральная конфедерация Польши и Литвы призывает поляков покинуть русскую службу. Польские генералы, офицеры, солдаты! Прислушайтесь к голосу вашего отечества. Покиньте знамена ваших угнетателей, спешите все к нам, чтобы стать под орлом Ягеллонов, Казимиров и Собеских! Этого требует ваша страна, честь и вера».^[49]

Правительственный комитет, созданный в Вильно под непосредственным контролем Наполеона исключительно для того, чтобы облегчить бедствия, порожденные ужасами войны, обрушившейся на народ, неутомимо старался улучшить систему управления. Таким образом, был организован Вильненский округ, а завоеванная территория была разделена на 11 частей. Возможно, такая организация была разумна, но пользы от нее не было никакой. Страна была разграблена, деревни опустели, поскольку все крестьяне бежали в леса. Можно было встретить лишь нескольких жалких оборванных евреев, которые просто из алчности позволяли подвергать себя оскорблениями наших солдат, лишь бы не оставлять своих грязных жилищ. Короче говоря, чтобы дать некоторое представление о беспорядке, царившем среди этого мнимого благоустройства, я упомяну только, что когда префект Новых Троков выехал из Вильно, чтобы занять свою должность, он был остановлен нашими солдатами и полностью ограблен. Даже его собственный конвой отнял у него всю провизию и одежду. Закончилось тем, что он пришел пешком и выглядел так жалко, что его приняли за шпиона, назначенного на высокую чиновничью должность.

Таким образом, блестящие надежды, которыми поляки тешили себя, начали понемногу угасать, когда им стало ясно, что наш вождь под влиянием своих дутых амбиций желал лишь надеть на себя еще одну корону. И, хотя Император был абсолютно неспособен навести маломальский порядок, он без умолку разглагольствовал о завоевании множества земель и подчинения их единым законам одной империи, стран, столь сильно различающихся как климатом, так и нравами и обычаями населяющих их народов. А отсутствие мер, направленных на поддержание армейской дисциплины, обусловило исчезновение богатых и полное обнищание бедных. Все больше и больше литовцев стало воспринимать своих мнимых освободителей как злейших врагов. Наполеон заставил нас увидеть, что такое народный гнев, и мы стали первыми и самыми жалкими жертвами его тирании.

Так обстояли дела в Вильно. На ее фоне положение Варшавы, возможно, было бы намного лучше, если бы она не находилась под губительной властью человека равнодушного к судьбам народов, планы и проекты которого никогда не являлись результатом взвешенных и разумных размышлений. Все они были обречены на неудачу.

Несчастные поляки, обманутые пустым обещаниям Наполеона, созвали Сейм. Он состоялся 28-го июня 1812 г. в Варшаве. Президиум Сейма представил доклад, в котором оратор^[50] заявил об исключительной важности обсуждаемого на Сейме вопроса. Весьма энергично и эмоционально он напомнил аудитории, что Польша, расположенная в самом центре Европы, когда-то была могучей империей, большой и богатой страной. Знаменитой своей доблестью в бою и изяществом культуры, на протяжении многих веков, с неутомимым мужеством отбивавшей нападения варварских племен, безуспешно пытавшихся подчинить себе цивилизованный мир. О том, что польский трон никогда не был яблоком вселенского раздора, и что если в стране и были какие-либо небольшие разногласия между князьями, эти конфликты быстро улаживались и никогда не выходили за пределы государства. Он перечислил все горести, причиненные Польше Россией, которая часто вмешивалась в польские дела с целью полного разрушения целостности Польши. Он упомянул, в частности, о событиях недавнего времени, когда Польша была разделена на три части и Варшава услышала среди криков свирепого завоевателя, жалобный стон жителей безжалостно уничтоженной Праги.^[51] Он подчеркнул, что Россия, постоянно угнетая и подавляя Польшу, все ближе и ближе подбиралась к Германии, и уже почти готова ее захватить. Закончил он заявлением, что такое фатальное превосходство силы, в конечном счете, уничтожит права всех народов, и весь мир окажется под гнетом одной империи.

После этого краткого вступления докладчик стал менее эмоциональным, но не менее рассудительным, перечислив ряд веских доводов в пользу объединения Польши и Франции. «Европа, – сказал он, – требует немного отдыха после двадцати пяти неспокойных лет. Ее цельность будет неполной и не будет никакой награды за борьбу и пролитую кровь до тех пор, пока государства севера будут потакать диким ордам варваров, об истинных целях которых знают все и к которым нельзя быть равнодушным.

У них более нет необходимости уходить из своих диких обителей, и искать в других странах тот уют, который невозможен в условиях их сурового климата. Ими руководят только инстинкты, а не наука и ремесла, которые способствовали развитию и способности защитить себя другие страны. Но теперь цивилизованные нации должны объединиться против варваров.

России просила и получала поддержку от Европы, а теперь, научившись у нее искусству войны, она превратила эти знания в инструменты разграбления и разрушения. Кроме того, по некоторым показателям Россия равна Европе и способна в недалеком будущем поработить ее. Россия населена суеверными и покорными рабами, привыкшими беспрекословно подчиняться правительству, для которого произвол и жестокость – обычное дело. На протяжении всего прошлого столетия она упорно наносила удары по всем тем мерам, которые предпринимались для сохранения общего мира. Очень часто она так поступала, побуждаемая либо собственными амбициями, либо по приглашению неосторожных князей, которых впоследствии они просто поработила, вместо того, чтобы оказать им помощь. За последние пятьдесят лет Россия около двадцати раз вмешивалась в дела стран Южной Европы. Империя Константинополя практически уничтожена, ее полумесяц лишился половины своего былого великолепия».

Воодушевленный, он продолжал:

«Отныне дети Пястов и Ягеллонов будут с гордостью нести имена своих славных предков. Имена, от которых содрогнутся те, кто, действуя обманом и несправедливостью, за столь короткое время сделал нас своими рабами. Нет сомнения, что эта страна когда-то так богатая героями, восстановит свою славу. Она породит новых Сигизмундов и Собеских. Она расцветет и засияет еще ярче, и окружающие народы будут вынуждены справедливо признать, что процветание на польской земле может быть выращено только заботливыми и свободными руками ее детей».

А затем, обращаясь к почтенному седовласому старику,^[52] который в силу своих заслуг и высокой репутации, председательствовал на Сейме, он закончил свою речь следующими прекрасными словами: «О, Нестор польских патриотов, когда вы ушли, с вами ушли и боги, сохранявшие вашу страну от полного разрушения. И сегодня они возвращаются, чтобы быть вечно почитаемыми и жить в ней, как в храме, вокруг которого весь наш народ, закаленный своим несчастьями, и теперь зорко следящий за своим обидчиком, выставит постоянную охрану, которая до последнего вздоха будет развивать и оберегать все лучшие качества польского характера».

После этой горячей речи оратор представил еще один доклад, в котором он объяснил мотивы, побудившие руководство Сейма инициировать создание Генеральной Конфедерации. Он заявил, что нация желает предложить корону королю Саксонии, который слишком мудр и честен, чтобы отказать ей в этой просьбе. Она надеется, что он будет снисходителен, примет ее, и с Божьей помощью восстановит древний герб Литвы во всем его великолепии, чтобы и над плодородными полями Волыни, и бескрайними равнинами Подола и Украины радостно звучало: «Да здравствует Польша! Да здравствует наша страна!»

Затем был составлен Акт Конфедерации, главными положениями которого были объединение всех земель древней Польши и образование нового Королевства Польского, а кроме того, отзыв поляков с российской службы. И, наконец, к императору Наполеону была отправлена делегация с просьбой оказать мощную защиту и покровительство зарождающейся польской независимости.

Делегация встретилась с Наполеоном незадолго до его отъезда из Вильно. Она представила ему Акт Конфедерации, о котором мы только что говорили. Ответ завоевателя был уклончивым. Возможно, его обижало, что благородный польский народ не бросился ему в ноги, чтобы вымолить у него честь стать частью великой империи. Требование свободы, похоже, и удивило, и встревожило его. Он опасался, что эта ассамблея, созванная при его поддержке и, которая, казалось, ныне так активно распространяла его концепции, в будущем может стать менее покорной. Таков уж характер тиранов – быть постоянно подозрительным, даже если они творят добро, обижаться на собственных протеже и опасаться чьей-то независимости, даже если она являлась результатом их собственных поступков. Поэтому Наполеон и не дал никаких четких обещаний. Тем не менее, хоть он продолжал требовать от поляков и полной самоотдачи и преданности его интересам – в которых для поляков не было места – он не осмеливался разрушать надежды поляков на их счастливое будущее. Наполеон потребовал, чтобы принадлежащие России провинции сами выразили свое желание выйти из ее состава еще до его прибытия, и что Галисия не должна войти в состав Конфедерации, поскольку он сам гарантировал Австрии неприкосновенность ее границ.

Если бы все эти грандиозные проекты были задуманы человеком раздумчивым, более озабоченным желанием добра человечеству, а не потакающим собственной алчности, нет никаких сомнений – они могли быть реализованы. Наполеон достиг столь высокого уровня власти, что для достижения какой-либо цели ему не надо было воевать. Если бы он был благоразумным, умелым и, прежде всего, миролюбивым политиком, он бы и царствовал дольше, и не силой оружия, а мирными способами сделал бы еще больше удачных завоеваний. Потомки наши поймут, что его ослепленность небывалым уровнем процветания и бессмысленная растрата неслыханных средств ускорили его падение, хотя вполне возможно, ему удалось бы достичь предела своих желаний, не подвергая риску и не ставя под угрозу никого и ничего. Враг терпения и спокойного размышления, он не знал никаких других способов решения проблем, кроме силы. И небо допустило, чтобы он был раздавлен той самой силой, которая до тех пор была основой его власти.

Храбрые поляки, отчаянно боровшиеся за судьбу своей страны, только тогда и убедились, что их планы никогда не станут реальностью. Они поняли, что Наполеон, несравненно более амбициозный и менее добродетельный, чем Карл XII, лишь жаждет получить польскую корону, и только обещает им свою помощь, а кроме того, он может получить дивиденды и от их конфликта с Россией. Так вот и получилось, что удачливый, хотя и беспокойный император, к тому же занимающий самый роскошный трон Европы, был обманут призрачным успехом своих завоеваний и, как ни странно, вообразил себе, что ему станет везти еще больше, если он завоюет весь мир. Вот потому он и начал на севере ужасные, свойственные разве что эпохе Средневековья, войны, когда науськанные друг на друга народы в результате доводили себя до крайней степени дикости.

КНИГА II. ВИТЕБСК

Пока Наполеон оставался в Вильно, маршал Даву направился в сторону Минска, преследуя князя Багратиона, который намеревался соединиться с армией Барклая-де-Толли. Этим маневром мы заставили русского князя отвернуть от Двины и идти в Могилев, к Днепру. Его преследовал 1-й корпус и кавалерия генерала Груши. Все остальные наши корпуса, формировавшие центр, держали курс на Динабург.^[53] Что касается 4-го корпуса, две французские дивизии и Гвардия, двинулись в Парадомин,^[54] а далее в Ошмяны, в то время как вице-король, дивизия Пино и вся кавалерия, шли к Рудникам.^[55]

Этот последний маневр было необходим, поскольку разведка сообщила, что атаман Платов с четырьмя тысячами казаков стоит на дороге в Лиду, чтобы не дать Багратиону соединиться с русской армией, ушедшей из Вильно. Узнав об этом, вице-король отдал приказ двигаться. Однако дорога в Рудники оказалось такой разбитой, что кавалерия Гвардии была вынуждена следовать другим маршрутом. Просто нет слов, чтобы описать те трудности, с которыми они столкнулись на той дороге. Дорога, собственно, состояла просто из еловых стволов, уложенных в болотистую почву. Лошади часто проваливались в щели между стволами и, в результате, ломали ноги. А сойдя с нее направо или налево, мы рисковали утонуть в болотах, из которых не было никаких шансов выбраться.

Наконец, наш штаб, утратив несколько лошадей и сумев преодолеть этот опасный пассаж, к полуночи прибыл в Рудники. Утром – 8-го июля – мы вышли на Яшуны,^[56] и уже оттуда выбрались на главную дорогу. Оттуда мы пошли в Малые Солечники.^[57] Тем не менее, принц там не остановился и продолжил путь в Большие Солечники.^[58] Там он собирался переночевать и рассчитывал получить новую информацию о преследуемых им казаках. Утром мы продолжили марш, и подошли к замку недалеко от Суботников.^[59]

Здесь принцу пришлось задержаться по причине плохих дорог, затруднивших движение 13-ой и 14-ой дивизий и Итальянского корпуса, таким образом, с нами была только легкая кавалерия. Приказ ускорить ход по какой-то ошибке вернулся обратно в штаб. Поэтому эти части, не получив никаких инструкций, сохраняли свои прежние позиции, в то время как мы полагали, что они следуют за нами. В конце концов, видя, что их нет, были отправлены опытные офицеры, которым после долгих поисков удалось их разыскать и вывести дивизию Пино с дороги на Рудники, а также направить Гвардию на Ошмяны. Все это время принц безуспешно искал казаков, потом вернулся и пошел по направлению к Яшунам, где и встретился с 13-ой и 14-ой дивизиями. На следующий день – 12-го июля – они отправились в Сморгонь, где собрался весь 4-й корпус.

Город Сморгонь большой и многолюдный, но все дома, за исключением двух или трех, построены из дерева. Небольшая река, с перекинутым через него мостом, отделяет поместье от города. Большинство жителей – евреи-торговцы. По этой причине, хотя в этом городе и не очень много складов, примечательно, что во время стоянки в нем армия существенно пополнила свои запасы хлеба и пива.

В течение дня, что мы стояли Сморгони, мы возводили мост через Нарочь, позволявший нам прямым путем идти к Вилейке. Но едва работа была закончена, как поступил новый приказ и большая часть войск пошла к Засковичам, где они и остались на ночлег.

Дорога от Засковичей до Вилейки песчаная и проложена через густой лес. Немного ранее по наплавному мосту мы перешли Вилию. Река в этом месте не широкая и не глубокой, но ее берега очень крутые, особенно берег напротив Вилейки. Сразу после входа в город, командир авангарда генерал Кольбер захватил брошенные склады. А поскольку со времени ухода противника прошло совсем немного времени, вице-король приказал удвоить бдительность и с особой тщательностью выбирал наивыгоднейшее положение для размещения армии.

Пока мы шли к Вилейке, король Неаполя (Мюрат), при поддержке 2-го и 3-го корпусов, заставил 1-ю Западную армию сняться с места и отойти за Двину. В конце концов, им пришлось уйти в укрепленный Дрисский лагерь. Находившийся справа от нас князь Экмюльский (Даву) продолжал преследование князя Багратиона и без эксцессов прибыл в г. Борисов на Березине. Находившийся слева герцог Тарентский также одержал ряд побед и полностью овладел Жемайтией.

То, что противник постоянно старался избежать боя и уйти от нас многие расценивали по-разному. Одни думали, что это трусость, другие полагали, что это является частью хорошо продуманного плана.

«Что же произошло с русскими, – спрашивал Наполеон,^[60] – которые в течение более чем пятидесяти лет терроризировали Европу и завоевали Азию? Похоже, сила России – фикция, вымысел проплаченных писателей и фантазеров-путешественников. Она существует только в воображении, и призрак этот исчезает в тот момент, когда мы атакуем его. Тем не менее, русские, которых опыт научил быть терпеливыми, своим поведением подтверждают, что неразумно недооценивать врага, с которым мы еще не вступали в открытый бой. И это бегство задумано, чтобы уменьшить наши силы, а дальнейшее продвижение вглубь страны лишит нас возможности подтянуть подкрепления».

«Русские, – продолжал он свои глубокомысленные рассуждения, – в полной мере пользуются преимуществами их сурового климата. Зачем им с нами воевать – так они рассуждают – если понятно, что зима заставит нас отказаться от кампании и всех наших завоеваний?»

В конечном итоге, русские объяснили мотивы своего отступления в листовках, разбрасываемых по берегам Двины:

«Французские солдаты!

Вас заставили участвовать в новой войне. Вам сказали, что это необходимо потому, что русские не оказывают должного уважения вашей доблести. Нет, товарищи, они ценят ее, и вы убедитесь в этом в день битвы. Помните, что в случае необходимости новая армия придет на место предыдущей, а вы находитесь в четырехстах лье от ваших ресурсов. Не обманывайте себя, наблюдая за нашими маневрами. Вы знаете русских слишком хорошо, чтобы предположить, что это бегство. В надлежащее время они вступят в бой, и ваше отступление будет мучительным. По-братски мы просим вас – вернитесь на родину. Не верьте никаким ложным заверениям, что вы воюете за мир. Вы проливали свою кровь, только для удовлетворения ненасытное честолюбие государя, который не желает мира. Он бы давно получил его, но он просто играет с жизнями своих храбрых подданных. Возвращайтесь в свои дома, а если вы останетесь в России, вы навсегда забудете, что такое обязательна воинская повинность, рекрутский набор и тотальная мобилизация – все то, что составляет военную тиранию, которая не дает вам никакой возможности сбросить иго».

Это воззвание содержало такие очевидные истины, что изумила каждого, кто читал ее. Некоторые, однако, считали его подделкой и полагали, что оно было написано, чтобы дать обоснование для подлого «Ответа французского гренадера»,^[61] который, несомненно, стал объектом для шуток в армии, и презрения для иностранных солдат, ведь мы давно знали, что беспрекословное подчинение своему начальнику является первым долгом солдата, и что каждый француз, верный своим знаменами, считал делом чести бороться со всеми теми, кого его командиры считали врагами его страны.

Продолжая наш марш, мы прибыли в Костеневичи – жалкую маленькую деревню, где кроме почтового пункта и дома священника, было еще лишь несколько крытых соломой амбаров. Королевская Гвардия расположилась около деревни, а принц устроил свою штаб-квартиру двумя лье дальше.

На следующий день (17-го июля), пройдя около пяти лье по неплохой дороге, мы пришли в город Долгинов,^[62] жители которого состояли почти сплошь из евреев, и в силу этого обстоятельства нам удалось купить несколько бутылок водки. Именно наше бесконечное движение и довольно длительный период времени, в течение которого мы не имели никакой возможности достать водки, и побудило меня упомянуть об этом, возможно и незначительном эпизоде. Но именно по важности, которое мы придавали этому событию, читатель может судить о том, в чем мы нуждались, и как трудно было это добыть.

Оттуда мы пошли в Докшицы – это, примерно, семь лье пути. В этом городе, тоже населенном евреями, была красивая центральная площадь, недалеко от нее находилась церковь и довольно убогое, построенное из дерева поместье. Город расположен на двух холмах, между которыми течет небольшая речушка. Однажды, в один из дней нашего пребывания в нем, мы вдруг заметили густой дым, поднимающийся из-за замка, в котором поселился принц. Пламя быстро распространялось во все стороны, в одно мгновение вспыхнули несколько ближайших к замку домов, но благодаря энергичным и эффективным действиям солдат, пожар был быстро потушен.

Около Сморгони мы оставили дорогу, ведущую в Минск, и повернули налево, чтобы подойти к Двине, а также держаться ближе к центру великой армии. Генерал Себастиани, командир авангарда, при поддержке корпуса герцога Реджио (Удино), отразил атаку казаков неподалеку от Друи. Однако, противник, заблокированный в Дрисском укрепленном лагере, получив информацию, что наша кавалерия находится в уязвимом положении, перебросил мост через реку и отправил отряд из 5 000 пехотинцев и 5 000 кавалерии под командованием генерала Кульнева. Вскоре состоялся бой и генерал Сен-Женье, застигнутый врасплох, попал в плен, а его бригада понесла тяжелые потери.

По мере приближения к Березино, где мы намеревались переночевать, дорога постепенно шла под уклон и мы вышли к реке, носящей то же название и протекающей по одной из самых болотистых равнин Европы. Мы убедились в этом, когда увидели, что дома этого города стоят на общем настиле, уложенном прямо на болото. За Березино дорога представляет собой покрытие из еловых веток, уложенных на верхний торфяной слой болота. Таким образом обеспечивается ее твердость. А излишняя вода уходит вниз через небольшие промежутки между ветками.

От Березино до Уллы местность сырая и болотистая. Вся дорога, от реки до реки, около двадцати или двадцати пяти лье непрерывно пролегает либо через болота и огромные леса. Сначала мы прошли Глубокое,^[63] а потом Камень. Первый из этих городов примечателен своим красивым деревянным поместьем, второй – тем, что центр города находится на возвышенности, с которого открывается прекрасный вид.

У Бочейково мы вышли на берега Уллы (23-е июля). Эта река соединяется с Березиной Лепельским каналом, с помощью которого облегчаются торговые отношения между соседствующими провинциями.

Этот канал тем более важен, что он связывает Днепр и Двину и, таким образом, объединяет Балтику и Средиземноморье. Благодаря этой связи Литва торговля в Литве процветает, через нее проходят товары из самых разных уголков мира. Берега Уллы очень высокие и крутые. По левой стороне, за мостом, возвышается великолепный особняк, и нам думалось, что самое прекрасное из всего, что мы видели с момента нашего прибытия в Польшу.

Тем не менее, нас очень удивило, что мы имели возможность двигаться так быстро и без всяких приключений. Мы спокойно шагали день за днем, как будто находились в Баварии или Саксонии. Такая манера противника нам была непонятна, и каждый пытался дать этому свое объяснение, впрочем, все эти предположения в большинстве своем были противоречивы и неверны. Однако, будучи в Камне, мы узнали от некоторых офицеров, ездивших с поручениями Ушачи, к Императору, что окопавшийся в Дриссе противник перешел Двину и направился в сторону Полоцка и Витебска, несмотря на риск быть атакованным нашим корпусом, державшим путь на последний. Ознакомившись с приказами, которые они привезли, мы предположили, что в ближайшее время столкнемся с довольно мощным сопротивлением. Эти гипотезы превратились в уверенность, когда разведка участка между устьем Уллы и дорогой в Бешенковичи обнаружила казаков в непосредственной близости от наших флангов. Принц немедленно приказал авангарду и легкой коннице выступить на Бешенковичи, где находился крупный контингент русских войск под командованием генерала Остермана (23-е июля).

Вскоре принц сел на коня и в сопровождении адъютантов последовал за авангардом. По его прибытии в Бешенковичи, противник отступил, его кавалерия и несколько пушек вернулись на тот берег Двины. И все время, пока были в этом городе, русские стрелки-снайперы, спрятавшиеся в домах на противоположном берегу реки, вели по нам постоянный, непрерывный огонь. Полковнику Лакруа, шедшему по главной улице, ведущей к реке, пулей перебило бедро. Этот ужасный случай опечалил всю армию. Все жалели этого достойного офицера и горько сокрушались, что армия лишилась доблестного воина, а мы – доброго товарища, по роковой случайности, когда часто погибают самые лучшие, полные сил и энергии, достойные высших наград за свою доблесть. В усадьбу Бочейково вернулся из разведки вице-король. Вечером он долго совещался с генералом Дессолем, начальником штаба. Мы предполагали, что сейчас будет отдан приказ продолжать марш, но до утра приказ так и не поступил.

24-е июля. После пятичасового марша, перейдя через маленькую речку, которая называется Свеча,^[64] наши войска прибыли в Бешенковичи. Этот маленький город был уже заполнен войсками, в частности, здесь уже стояли две кавалерийские дивизии генералов Брюйера и Сен-Жермена, последний направлялся в Уллу. Даже такая масса войск абсолютно не напугала врага, отделенного от нас водами Двины. Его кавалеристы молодцевато гарцевали и стреляли в наших солдат пытавшихся захватить паром для переправы на тот берег.

Однако, вице-король, приняв решение перейти Двину именно в этой точке, выставил батарею из двух пушек, чтобы защитить саперов, вызванных для возведения моста, и моряков Гвардии, которые пытались вплавь добраться до парома. Эти пушки и несколько стрелков так напугали русских, что они покинули свои укрытия, таким образом, дав нам возможность спокойно забрать лодку и завершить строительство моста.

Тем временем дивизия Баварской конницы генерала Прейсинга в двухстах шагах ниже по течению обнаружила брод и воспользовалась им. Не теряя времени, они быстро построились в боевой порядок. Кроме того, им было отправлено в подкрепление две пехотные роты. Они молниеносно атаковали врага – тот бежал, поджигая за собой все брошенное имущество и снаряжение. Мы были в восторге от боевой манеры баварцев! Точность и мастерство, которое они продемонстрировали в этом бою, достойны быть образцом для тех, кому будет приказано выполнить подобную задачу.

Пока все это происходило, пришла новость, что к нам приближается Император. За курьером, принесшим эту весть, вскоре последовал другой, подтвердивший это. Вскоре прибыло множество всадников, офицеров артиллерии и генералов Гвардии. Короче говоря, в городе и так переполненном войсками, стало совсем тесно. В разгар этой суматохи появился Наполеон и сразу же направился к месту строительства моста. В сухой и саркастической манере он раскритиковал его конструкцию, безусловно, весьма несовершенную, но пожелав попасть на ту сторону, он прошел по мосту, сел на лошадь и присоединился к баварцам, устроившим привал на равнине. Потом, вместе с ними он отъехал от Бешенковичей почти на два лье. Без сомнения, Наполеон, выполнил этот маневр с целью привлечения внимания противника к этому месту, чтобы уменьшить сопротивление врага при атаке Витебска. Он постоянно старался раздражать отступающую русскую армию с того момента, когда она покинула Дрисский лагерь.

Невозможно представить себе тот шум и суету, которые царили в Бешенковичах! Но каково стало, когда войск прибыло еще больше! Так вот, в ту ночь суматоха достигла своего апогея. Великое множество солдат разных частей, собравшихся здесь и быстрота, с которой они получали приказы о дальнейшем движении, не оставляли никаких сомнений в том, день битвы близок. Кавалерия под командованием короля Неаполя (Мюрата) пошла в авангарде, а 4-й корпус немедленно последовал за ней.

25-е июля. Мы получили приказ идти к Островно. И штаб был уже совершенно готов к выходу, когда мы услышали сильную канонаду. В этот момент появился адъютант генерала Дельзона, чтобы сообщить вице-королю (Евгению Богарне), что противник был настигнут недалеко от Островно, и что битва только-только началась. Едва он замолк, как снова громыхнули пушки. Его Высочество немедленно приказал оставить багаж и в сопровождении своего штаба, поспешил к Островно, где он присоединился к королю Неаполя – с ними были конные дивизии Брюйера и Сен-Жермена, а также 13-я пехотная дивизия. Но к тому времени, когда они прибыли в Сорицу,^[65] сражение уже удачно закончилось. Двадцать пушек, попавших в наши руки и огромное количество убитых, устилавших поле боя, свидетельствовали как о яростном сопротивлении побежденных, так и о доблести 7-го и 8-го гусарских, покрывших себя славой в этом бою.

В три часа утра (26-го июля), принц Евгений прибыл в Островно к королю Неаполя. 4-й корпус расположился лагерем рядом с ними, а кавалерия, помещенная впереди, наблюдала за противником. В шесть часов его величество и принц, сопровождаемые своими штабами, отправились к аванпостам и когда они проходили место битвы, они узнали, что корпус Остермана, состоящий из двух дивизий, получил приказ быть в боевой готовности. Князь тотчас приказал 13-й и 14-й дивизиям идти в качестве подкрепления кавалерии короля Неаполя. Гусары, посланные на разведку, при въезде в лес подверглись нападению, вернулись с сообщением, что неприятель, по-видимому, намерен упорно отстаивать свои позиции. Со всех сторон раздавался ружейный огонь, а пушки, выставленные русскими на дорогу, обстреливали двигавшиеся вперед наши колонны. Генерал д'Антуар велел тотчас же выдвинуть наши орудия, во время этой перестрелки ядром оторвало ногу командиру 8-го гусарского полка капитану Феррари, бывшему адъютанту князя Невшательского.

Тогда король Неаполя, успевавший всюду, где его присутствие могло быть полезно, приказал атаковать со стороны нашего левого крыла, чтобы прогнать неприятельскую кавалерию, находившуюся у кромки леса. Хотя этот маневр был хорошо задуман, он не оправдал возлагавшихся на него надежд: гусары, которым было поручено его выполнение, были недостаточно сильны, они были вынуждены отступить, правда, без потерь, перед многочисленными вражескими эскадронами.

Пока мы были заняты на левом крыле, русские пытались прорвать наш правый фланг. Заметив это, вице-король направил к этому пункту 13-ю дивизию. Она остановила атаку русских. А наша артиллерия, занявшая выгодное положение на холмах, поддерживала нашу уверенность, что эта линия не будет взята.

Наш правый фланг, казалось, был хорошо защищен, но вдруг в центре и слева началась внезапная атака и оттуда раздались страшные крики. Противник явился в огромном количестве и оттеснил наших стрелков, расположенных в лесу, и артиллерию. В то же самое время русская кавалерия прошла по небольшой равнине слева от нас и яростно атаковала хорват и 84-й полк. К счастью, король Неаполя подошел вовремя и остановил их атаку. Два батальона 106-го полка остававшиеся в резерве, поддержали хорватов, а генерал д'Антуар, объединявший в себе и высшую степень талантливости, и неустрашимую отвагу, при поддержке полковника Деме и капитана Бонаделя, поднял дух артиллеристов. Своими умными распоряжениями он заставил их снова возобновить огонь.

Когда дела в центре и на правом фланге поправились, неаполитанский король и принц Евгений направились на правый фланг и призвали его к атаке. Русские, сидевшие в засаде в лесу, оказывали яростное сопротивление 92-му полку, который, несмотря на выгодное положение на возвышенности, практически бездействовал. Вице-король послал к ним своего адъютанта Форестье, которому удалось заставить его двинуться вперед. Это движение показалось, однако, слишком медленным горевшему нетерпением герцогу Абрантесу (Жюно). Этот бесстрашный генерал, привыкший к роли главнокомандующего, покинул принца, чтобы возглавить этот полк. Его присутствие, или вернее сказать, его пример, наэлектризовал все сердца, и в одно мгновение храбрый 92-й полк, возглавляемый генералом Русселем, пошел в атаку, смел все на своем пути, и, наконец, вошел в лес, где окопавшийся противник был практически неприступен.

Взглянув на край нашего правого фланга, мы заметили, что русская колонна, отправленная, чтобы обойти нас, начала отступление. Король Неаполя, с энтузиазмом, свойственным великим умам, приказал коннице атаковать эту колонну и заставить ее сложить оружие. Неровности почвы на мгновение заставили солдат задержаться, но король, желая, чтобы исполнение было таким же быстрым, как и сама мысль, выхватил саблю из ножен, и пылко воскликнул: «Пусть храбрейшие следуют за мной!» Такой героизм наполнил нас восхищением. Все ринулись к нему, но глубокие овраги и густой кустарник воспрепятствовали нам, и неприятель воспользовался этой задержкой, чтобы убежать и вернуться в свой корпус.

Наша победа в этом бою была несомненна, но мы не осмеливались рискнуть пройти большой лес, лежавший перед нами, за ним находились холмы Витебска, где, как мы знали, стояли главные силы противника. Пока обсуждался этот важный переход, позади нас поднялся сильный шум. Никто не знал его причины, беспокойство смешивалось с любопытством. Но когда мы увидели Наполеона в окружении блестящей свиты, наши опасения рассеялись, и энтузиазм, всегда возбуждаемый его присутствием, дал нам понять, что своим появлением он хотел добавить славы этому насыщенному событиями дню. Король Неаполя и принц поспешили к нему навстречу и доложили ему обо всех совершившихся событиях и о предпринятых мерах. Но Наполеон, желая лучше ознакомиться с обстановкой, быстро прошел на наши аванпосты и с холма осмотрел положение противника, а также местность. Благодаря свой проницательности он разгадал планы русских, и тотчас отдал новые распоряжении, исполненные быстро и точно. Таким образом, армия вскоре оказалась середине леса и, следуя в быстром темпе, мы дошли до холмов Витебска в ту самую минуту, когда солнце только начало садиться.

Во время прохождения леса сильное сопротивление испытывала 13-я дивизия. Враг уходил медленно и оспаривал каждый свой шаг, его многочисленные стрелки заставляли нас дорого заплатить за землю, которую мы завоевали. Именно в одной из этих таких несчастных стычек русский драгун подошел к генералу Русселю, выстрелил в него из пистолета и убил его на месте. Поскольку русские редко назначали драгун стрелками, распространился слух, что генерал Руссель погиб от руки одного из наших. Но впоследствии выяснилось, что у нас не было причины упрекать себя за смерть этого храброго генерала, действительно достойного сожаления, в силу его боевых и личных достоинств.

Дивизия Бруссье (14-я) шла по главной дороге и очень поздно пришла в назначенное ей место между дорогой и Двиной. А 15-я дивизия и Итальянская гвардия, составлявшие часть пехоты 4-го корпуса, были оставлены в резерве, немного позади 14-й.

После того, как корпуса заняли свои позиции, Наполеон расположил свою штаб-квартиру в селе Куковячи.^[66] Король Неаполя и принц Евгений расположились лагерем в неудобной маленькой усадьбе близ села Добрижка,^[67] вокруг них расположились их корпуса.

На рассвете следующего дня (27-го июля) наши войска пошли на Витебск. Русские, отступая к городу, дали несколько пушечных залпов, которые, однако, большого урона нам не нанесли. Затем они развернулись на обширной равнине недалеко от города, откуда можно было контролировать дороги, по которым мы могли бы подойти. С холма хорошо были видны неприятельские войска, в частности, его многочисленная кавалерия.

Дивизия Бруссье, шедшая в авангарде, по маленькому мосту перешла речку, отделявшую нас от равнины, и заняла позиции на противоположной равнине возвышенности. Шестнадцатый егерский полк, сойдя с холма, энергично атаковал несколько эскадронов гвардейских казаков и потерпел бы полное поражение, если бы не был оттеснен от противника подошедшей слева, легкой пехотой 9-го полка под командованием капитанов Гюйара и Савари. Эти храбрые воины привлекли внимание всей армии, которая, стоя на холмах, как на амфитеатре, наблюдала за их подвигами и аплодисментами оказывала уважение их доблести.

16-й егерский полк, отступающий за 14-й дивизией, находился под прикрытием 53-го полка, которым командовал полковник Гробон. Эта дивизия, построенная в каре, была совершенно неприступной преградой для врага, все неоднократные и яростные атаки которого, оказались безрезультатными. Это обстоятельство вызвало небольшое смятение в наших рядах, но Наполеон был рядом, и оно не могло продолжаться долго. Стоя на холме, откуда было все прекрасно видно, он спокойно отдавал приказы, которые, по его мнению, должны были обеспечить победу. Он приказал кавалерийскому полку отступить, чтобы 13-я дивизия могла пройти к мосту. Это отступление вызвало большое волнение у тех, кто шел в обозе – рабочих, маркитантов, интендантов и армейских поставщиков – эти люди очень пугливы, всегда боятся потерять свою добычу. От них армии скорее больше вреда, чем пользы.

13-я дивизия вышла вперед и повернула вправо. Вице-король возглавлял ее. Он повел дивизию, держась позади 14-й, к возвышенности, господствовавшей над равниной, на которой расположился противник.

Поскольку эти высоты никто не охранял, мы продвигались без затруднений и заняли позицию на вершине, напротив российского лагеря. Нас отделяла от них только река Лучоса, крутые берега которой образовали такой глубокий овраг, что генеральное сражение было невозможно. Тем не менее, мы сделали вид, что мы намерены начать боевые действия: послали несколько групп легких войск, которые сумели преодолеть овраг и закрепиться в небольшом лесу. Но не получив поддержки они не пошли дальше и вернулись в свой корпус, как только огонь батарей прекратился и дивизии прекратили свои действия.

Это прекращение военных действий, когда войска были налицо, вызвало всеобщее недоумение, и все спрашивали друг у друга, где же Император и каковы его намерения.

В тот момент мы присоединились к 1-му корпусу и Императорской Гвардии. Одни думали, что Наполеон ждет прихода всех своих сил, прежде чем начать серьезную атаку, другие утверждали, что маршал Ней, и конница генерала Монбрена, наступавшие с другой стороны Двины, обойдут русских со стороны Витебска, тем самым отрезав русским отступление. Но этот маневр был, несомненно, практически невыполним, поскольку он не был реализован.

Вечером войска разбили лагерь на тех местах, где они находились, и солдаты из разных корпусов, смешавшихся друг с другом, общались друг с другом, делясь своими впечатлениями этого славного дня. Общее мнение было таково, что битва была славной, но слишком кровопролитной. Среди небольшого числа погибших был талантливый полковник Лидот, действительно достойный чести принадлежать к своему корпусу. В Египетской кампании он отличился своей храбростью, а во время строительства фортификационных сооружений в Италии, он доказал, что война не является препятствием для развития науки.

Уверенность, с которой русские сохраняли свои позиции и большая концентрация наших войск в одном месте, убеждали нас, на следующий день состоится большая битва. Но, каково же было наше удивление, когда с рассветом (28-го июля) мы увидели, что противник отступил! Вся наша армия тотчас продолжила преследование русских, а Императорская Гвардия осталась в Витебске, где Император, похоже, был склонен задержаться.

Этот город, столица одноименного правительства, расположен на равнине, окруженной холмами и берегом Двины. В нем проживает около 20 000 человек и в силу красоты места, в котором он находится, производит очень приятное впечатление. В течение более двух месяцев и на протяжении более 300 лье в Польше и Литве мы не нашли ничего кроме бесплодной земли и пустых деревень.

Разрушение, казалось, преследовало нас везде. Куда бы мы ни пошли, население, узнав о нашем приходе, бежало, а брошенные ими дома были разграблены ордами казаков. А то, что они не могли унести, они просто уничтожали. После долгого периода лишений мы с завистью смотрели на красивые и ухоженные дома, где как казалось, навсегда поселились мир и изобилие. Но в покое, в который мы так отчаянно нуждались, нам снова было отказано, и мы были вынуждены возобновить наше преследование русских, оставив позади этот город – символ осуществления наших самых горячих желаний и самых дорогих нашим сердцам надежд.

Следуя за авангардом, мы были поражены тому идеальному порядку, в котором граф Барклай-де-Толли оставил свои позиции. Мы прошли через всю равнину и нигде не обнаружили никаких следов его армии. Ни одного фургона, ни одной мертвой лошади, даже самой маленькой повозки, могущей указать врагу, куда ушел противник. Пока мы стояли и никак не могли принять решение, куда идти, полковник Клити, осматривая окрестности в попытке найти какого-нибудь крестьянина, обнаружил спящего под кустом русского солдата. Эта случайная встреча, казалась нам улыбкой Фортуны, но принц допросил пленника и усомнился в достоверности предоставленной им информации относительно маршрута его армии и корпуса, к которому он принадлежал.

Таким образом, принц, сомневаясь в правдивости полученной информации, приказал провести разведку, но, не обнаружив ничего достойного внимания, мы ускоренным маршем направились к большой дороге, ведущей из Витебска к истокам Двины. Вся дорога была покрыта конницей. Вскоре к принцу присоединился король Неаполя и. посовещавшись, они приказали корпусам продолжать движение. Стояла невыносимая жара, а облака пыли, поднимаемые лошадьми, делали наш марш невыносимо утомительным. Вскоре мы сделали привал недалеко от деревянной церквушки. Там король Неаполя и принц повели долгое совещание.

На поиски русской армии послали кавалерию и вскоре мы услышали, что они встретились с ней. Войска немедленно поспешили по их следам и настигли противника. Казаки русского арьергарда отступили перед нашей артиллерией и останавливались, чтобы сделать несколько пушечных выстрелов только тогда, когда имели такую возможность. Они продолжали маневрировать до тех пор, пока не вышли из Агапоновщины,^[68] которую заняли наш корпус и конница. Недалеко от этой деревни, на холме, с левой стороны, была небольшая усадьба, построенная из дерева. Император, узнав о том, что мы разгромили русских, немедленно покинул Витебск, подъехал к нам и устроил свою штаб-квартиру.

Ни один бивуак доселе не имел более военного вида, чем наш в Агапоновщине. Наполеон, король Неаполя и принц поселились одной палатке. Генералы, помещенные в жалкие, наскоро сколоченные солдатами сараи, вместе со своими штабами расположились возле маленькой речушки с мутной водой. Эту воду мы берегли и расходовали крайне экономно. В течение трех дней, что мы были на поле боя, вода и различные корни были нашей единственной пищей. Наши дивизии заняли холмы вокруг усадьбы, и противник мог видеть наши многочисленные костры, яркий свет, которых, рассеивал мрак ночи.

Рано утром (29-го июля), мы продолжили поиски русских. Император, однако, вернулся в Витебск, где он предполагал оставаться столько времени, сколько потребуется для реализации планов, касающихся Литвы. Когда король Неаполя прибыл к развилке, от которой дороги ведут на Яновичи и Сураж, он оставил нас, захватив с собой всю тяжелую кавалерию и 14-ю дивизию.

Вице-король, сопровождаемый 13-й и 15-й дивизиями, Гвардией, а также бригадой легкой кавалерии генерала Вилласа продолжал свой путь к Двине.

Мы были уже недалеко от Суража, когда егеря нам сообщили, что вражеский обоз безуспешно пытается перейти реку, чтобы попасть в Великие Луки. Вице-король приказал адъютанту де Сэву, следовать за егерями и захватить обоз. Этот приказ был полностью исполнен: через два часа адъютант вернулся и сообщил, что обоз наш.

Город Сураж, хотя и полностью построенный из дерева, красивее всех, что мы видели. Немалое число жителей, состоящее в основном из евреев, был значительным и, благодаря их торговой деятельности, мы устроились таким долгожданным комфортом. Городские склады не были переполнены, что, в общем, было неплохо. Все указывало на то, что мы еще поживем здесь.

Сураж, не будучи в зоне боевых действий, все же был очень важным пунктом. Он расположен у слияния Каспли и Двины и на перекрестке дорог, ведущих в Москву и Петербург. Кроме того, отсюда можно было прекрасно контролировать дорогу в Витебск. Во время нашего пребывания сюда прибыли несколько инженеров – географов и составили карту реки и окружающей местности.

Шедшая за нами 13-я дивизия стала лагерем позади Суража, 15-я дивизия и пешая Гвардия – в городе. Конная Гвардия генерала Триера перешла Двину и отправила хорошо вооруженный отряд к дороге на Великие Луки. Во время этого марша дворцовый адъютант Бутарель обнаружил, что недалеко от Усвят, дорога пролегает через лес. В окрестностях этого небольшого городка страна была совершенно иной, и характер провизии, которую привезли драгуны, посланные в эту экспедицию, говорил о том, что этот район располагает богатыми ресурсами.

По прибытии в Сураж, вице-королю доложили, что еще один русский обоз с сильным эскортом держит путь на Велиж. Он приказал барону Банко, полковнику 2-го полка итальянских егерей, взять с собой 200 лучших солдат и немедленно отправиться в погоню. Спустя 9 часов этот отряд прибыл в Велиж, и тогда же обоз, покидавший город, по мосту переходил Двину. Егеря тотчас атаковали обоз. Пять раз они были отбиты пехотой, а также многочисленными отрядами кавалерии, гораздо более сильными, чем они сами. Но храбрость итальянцев сломила противника, и они взяли весь обоз, а 500 непобедимых русских сложили оружие. Эта победа стоила нам нескольких раненых, среди них было шесть офицеров, один из них скончался.

В то время как Наполеон в Витебске старался навести порядок в Литве, а центральная группа армии между Днепром и Двиной бездействовала, князь Экмюльский (Даву) был атакован у Могилева. Багратион, воспользовавшись паузой, которую ему предоставил бой у Борисова, пересек Березину у Бобруйска и направился в Новый Быхов. 23-го июля утром нас атаковали 300 казаков и взяли в плен около ста человек из 3-го Егерского, среди которых был и полковник. Поднялась тревога. Барабан бил, а наши солдаты хватали оружие. Атакой руководил русский генерал Сиверс с его двумя отборными дивизиями. Стрельба длилась с восьми утра до пяти вечера, на опушке леса и у моста, который русские стремились захватить. В пять часов князь Экмюльский приказал трем отборным батальонам атаковать. Он возглавил их, сломил сопротивление русских, захватил их позиции и к тому же более лье преследовал. Потери у обеих сторон должны быть приблизительно равны, но князь Багратион, довольный проведенной рекогносцировкой, отступил на Быхов, затем перешел Днепр и направился к Смоленску, где должны были соединиться две русские армии.

Генерал Каменский со своими двумя дивизиями стремился соединиться с князем Багратионом, но не смог. Поэтому он вернулся на Волынь, и объединился с 9-й и 15-й дивизиями графа Маркова, а впоследствии под командованием генерала Тормасова. Эти четыре дивизии, образовав довольно значительную армию, пошли в Кобрин и там вошли в состав 7-го корпуса. Они окружили саксонцев генерала Кленгеля, у которого имелись только два полка пехоты и два кавалерийских эскадрона. Вынужденный уступить превосходящей силе, он не сдавался, надеясь до последнего, что получит поддержку от генерала Ренье, но, как ни старался последний, он не успел – через два часа была подписана капитуляция.

Несмотря на неудачи нашего правого крыла, успехи левого их вполне компенсировали. Герцог Тарентский, командующий Прусским корпусом, выдвинул несколько сильных отрядов на рижскую дорогу и, благодаря верно выбранной дислокации генералов Граверта и Клейста, получил явное преимущество, по сравнению с положением русских. Спустя несколько дней генерал Рикар взял Динабург, а противник покинул его, несмотря на то, что он провел большую работу по обороне города. Однако больше всего славы нашему оружию принес 2-й корпус. Герцог Реджио (Удино) выдвинув авангард в сторону Себежа, встретил князя Витгенштейна, который получив поддержку корпуса князя Репнина, яростно напал на него. Битва состоялась у Якубово.

Дивизия Леграна выдержала тяжелейший бой, продолжавшийся до десяти часов вечера и, благодаря мужеству и отваге 26-го полка легкой пехоты и 56-го линейного, русские отошли, понеся значительные потери. Несмотря на это, они все же отважились попытаться на следующий день форсировать Двину. Герцог Реджио (Удино) приказал генералу Кастексу не препятствовать им. Это была ловушка и 1-го августа, во время марша на Дриссу, русские встретились со 2-м корпусом. Пятнадцать тысяч человек – половина армии Витгенштейна – начала переход через реку, когда замаскированная батарея из сорока пушек открыла по ним огонь и вела его непрерывно в течение получаса. Дивизия Леграна тотчас атаковала – противник запаниковал, а дивизия Вердье начала яростную штыковую атаку. Русских загнали в реку. Было захвачено 14 пушек и 3 000 человек взято в плен. Добивая их отдельные группы вдоль дороги на Себеж, мы насчитали 2 000 погибших, среди которых был генерал Кульнев, очень уважаемый офицер легких войск.

Тогда же пронесся слух, что император Александр был убит в Великих Луках. Его якобы убили те из его придворных, кто был возмущен его намерению вступить с нами в войну. Говорили, что Наполеон радостно воспринял эту новость и ликующе отметил ее как весьма положительное событие на одной из своих аудиенций в Витебске. Потом выяснилось, что эта ложь была распространен в целях противодействия тому невиданному эффекту, который вызвало послание императора Александра к русскому народу. В нем он призывал каждого жителя его огромной империи вооружиться против коварного врага, который после нарушения границ своей страны, пришел, чтобы разрушить их древнюю столицу, и уничтожить славу ее знаменитых основателей. Все эти гнусные выдумки не имели никакого успеха. Они даже не дошли до населения, которое сбежав при приближении французской армии, не могло ни испытать последствий этой выдумки, так сказать, и не было под влиянием наших лестных обещаний. На самом деле, целью каждого обещания, сделанного нашим лживым главнокомандующим, были обман и предательство, старания разжечь конфликт между народом и дворянством и полное уничтожение в сердцах верности и привязанности к своему законному государю.

КНИГА III. СМОЛЕНСК

После битвы при Велиже вице-король чувствуя необходимость подкрепления оставленного в нем отряда егерей, отправил туда бригаду генерала Виллата и батальон далматинцев. Велиж, расположенный на стыке дорог, ведущих в Петербург и Смоленск, часто подвергался нападениям казаков – это была также крайняя точка, до которой дошла французская армия. Население этого небольшого городка, полностью состоящее из евреев, было в состоянии полностью обеспечить все свои насущные потребности. Окрестные деревни являли собой только скопления жалких лачуг. Пока солдаты отдыхали и развлекались – а обстановка способствовала этому – полковник Банко, прекрасно знавший русский язык, получил от шпионов информацию, что противник намерен атаковать бригаду. Узнав об этом, генерал Виллата тайно предпринял необходимые меры для отражения противника, а на публике он делал вид, что все в порядке и дурного не предвидится. Внезапно на рассвете к городу подошли казаки. Они думали, что гарнизон спит, но вооруженные далматинцы, подстерегавшие их, произвели мощный залп, уничтоживший множество казаков. Враг, напуганный этим неожиданным приемом, немедленно обратился в бегство, и оставил надежду взять так умело защищаемый город. Солдаты еще раз доказали, что они достойны награды за доблесть, проявленную ими и в прошедших битвах.

После десятидневного отдыха в Сураже 4-й корпус направился в Яновичи (9-го августа), чтобы соединиться с 14-й дивизией. Накануне вечером полковник Лабедойер, адъютант князя Евгения, был послан к королю Неаполя. По возвращении он подтвердил весть об отчаянной схватке, между неприятелем и войсками под командованием генерала Себастиани близ Инково, в которой мы были побеждены и понесли значительные потери. Доклады различных офицеров сходились в том, что наша кавалерия сильно пострадала, и что, кроме нескольких пушек попала в плен 24-я рота легкой пехоты. Также отмечалось, что если бы не храбрость польских улан, наши потери были бы намного больше. Поэтому многие выражали недовольство генералом Себастиани, но большинство считало, что виноват генерал Монбрен, которые пренебрег полученной информацией и, побуждаемый только личной храбростью, вступил в бой с намного превосходящими силами противника.

Вице-король оставил в Яновичах саперов 4-го корпуса под командованием генерала Пуатвена (10-го августа) и они пытались отремонтировать мост через небольшую реку, протекавшую через город. Однако мост был в таком состоянии, что им это не удалось. Обоз и кавалерия перешли реку вброд. Дно этой реки очень вязкое, а берега чрезвычайно круты.

По пути в Лиозно, мы пересекли равнину, покрытую невысокими округлыми холмами. Потом прошли через несколько небольших лесов, и речушку, протекавшую мимо хутора, расположенного примерно на полпути до усадьбы Велешковичи. Армия прибыла туда 11-го августа, и солдаты расположились на окружавших ее высотах. На следующий день до самого Лиозно мы шли по очень вязкой и топкой дороге – она пролегает через влажные и болотистые луга. Выяснилось, что наш обоз и артиллерия практически не в состоянии по ней двигаться, правда, два дня назад прошел сильный дождь. Должен заметить, что это были самый сильный дождь за всю кампанию, поскольку впоследствии дождей было мало и они нас почти не беспокоили.

Возле Лиозно, большой и грязной деревни, мы перешли по шаткому и ветхому мосту (12-го августа) глубокую и извилистую реку, которая отделяет город от крепости. Мы прошли далее, примерно, три четверти лье на запад – там принц Евгений намеревался устроить лагерь. Но связь была налажена с помощью другого моста. Наши войска воспользовались лагерем герцога Эльхингенского (Ней), который располагался рядом с этим мостом – между городом и крепостью.

Некоторые природные препятствия, характерные для этой страны, не позволили нам идти в Любавичи прямым путем, и даже дорога, которой мы следовали, была не очень хорошая. Нам пришлось преодолеть несколько узких, труднопроходимых мест, пересечь множество заболоченных лугов и просек. Наконец, мы пришли в Любавичи, окрестности которых, такие же топкие, как и в Лиозно.

Этот город состоит из множества деревянных убогих домов. Мы перешли по полуразрушенному мосту. Дорога настолько вязкая и скользкая, что лошади шли с трудом. Эта необычная заболоченность является характерной особенностью Любавичей. Город окружен несколькими реками и благодаря ним образовались обширные и опасные, а также никогда не высыхающие болота.

При въезде в Любавичи мы увидели всю конницу короля Неаполя, возвращающуюся из Рудни и Инково. Но вместо того, чтобы следовать по дороге в Рассасно,^[69] они свернули налево, чтобы перейти Днепр выше по течению. 13-я и 14-я дивизии стояли лагерем перед городом, 15-я и кавалерия Итальянской гвардии стояли слева на холмах, а пехота и остальная Гвардия были размещены у штаб-квартиры, в пригороде, недалеко от усадьбы, в которой поселился вице-король.

Повторное объединение всей армии у берегов Днепра четко свидетельствовало о намерении перейти эту реку и атаковать Смоленск на левом берегу. Городские укрепления выходили именно на эту сторону. Приказ, фактически, предписывал идти к Рассасне, где имелись мосты – они облегчали марш на Смоленск.

Места, по которым мы шли, были совершенно безлюдны. Ни одной деревни по дороге, а дома, в которых можно было бы сделать привал, встречались чрезвычайно редко. На полпути нам попалось настолько опасное болото, что пришлось здесь бросить часть багажа. Преодолев множество препятствий, мы вышли на берег Днепра, который греки называли Борисфеном – это название пробуждало в нас романтические чувства. Но когда мы увидели неглубокую и неширокую речушку, все наши романтические иллюзии испарились. Река здесь очень узка, а ее берега настолько круты, что реку видно только, если стоять на самом краю берега, и в то же время их крутизна чрезвычайно затрудняет переход через нее.

Положение Рассасны обусловило то, что здесь соединились различные корпуса Великой Армии, одни прибыли из Орши, другие из Бабиновичей. Это великое множество людей задыхалось здесь от тесноты, а на большой дороге царил невероятный хаос, только прибавившим нам неудобств и страданий. Отставшие безуспешно пытались найти свои собственные полки. Гонцы, обязанные доставлять важные приказы, не могли выполнить свою миссию, поскольку дороги были просто непроездные. Как результат – неразбериха и путаница на мостах, а также многочисленные пробки.

15-го августа 4-й корпус вошел в небольшой городок Ляды, замечательный тем, что это был последний город, где мы встретили евреев. Мы перешли через речку, протекающую очень близко к городу, над ней возвышается господствующий над городом холм. Далее мы прошли через Синяки – жалкий хутор из нескольких домов и находящийся примерно в 200 шагах от дороги. Принц, намереваясь устроить здесь лагерь, отдал приказ остановиться. В то же время другие дивизии Великой Армии продолжали идти к Смоленску и канонада, которую мы слышали, заставила нас предположить, что город мощно атакован.

Весь следующий день (16-го августа) мы оставались на месте, и в течение всего этого дня мимо нас в сторону Смоленска шли войска. Около шести вечера мы покинули Синяки и через три часа пришли в небольшой городок Красное.^[70] Некоторые дома в нем построены из камня – принц разместил в них почтовые пункты и армейские интендантские службы. Мы, однако, не остановились, а продолжили наш марш. Дошли до маленькой, возвышающейся на холме деревни Катово,^[71] и перешли там через небольшую речку. Принц поставил свою палатку в большой роще, а его войска расположились вокруг нее. На рассвете (17-го августа) мы продолжили наш путь. Прошли три лье от Корытни, и в березовом лесу, недалеко от озера, стали бивуаком. Наш лагерь являл собой очень живописное зрелище. Принц приказал поставить свою палатку подальше в лесу, офицеры ночевали в своих экипажах, а те, у кого ничего не было, собирали ветки и строили шалаши, пока их товарищи разводили костры для приготовления пищи. Что касается солдат, одни занимались поиском фуража, другие стирали одежду в водах ближайшего ручья, а остальные, отдыхая после долгого марша, затеяли войну против гусей и уток, которым удалось избежать алчности казаков.

Тут мы узнали, что после ожесточенной битвы русские подожгли Смоленск и покинули, оставив его завоевателям. Это плохое предзнаменование убедило нас, что русские способны пойти на самые крайние меры, но не покориться захватчикам. На следующий день мы подошли к этому несчастному городу, но принц отдал приказ стать на привал в лесу недалеко от поместья Новый Двор,^[72] примерно в трех лье от города, а сам отправился к Императору.

Здесь я встретил одного из своих друзей – он возвращался из Смоленска и подробно рассказал о битве, которую видел собственными глазами.

«Позиции, которые мы занимали до 13-го августа убеждали противника, что мы атакуем Смоленск с правого берега Борисфена, но Император, совершил быстрый и неожиданный маневр и перевел всю армию на левый берег. В тот же день король Неаполя (Мюрат), командующий авангардом, при поддержке герцога Эльхингенского (Ней) прибыл в Красное и, как вы уже знаете, – сказал офицер, – дал бой 25-й русской дивизии, насчитывавшей 5 000 пехоты и 2 000 кавалерии. После этой прекрасной битвы в наших руках оказалось несколько пушек, а также военнопленные. После этого успеха, Наполеон, уже утром 16-го подъехал к Смоленску. Этот город окружен древней стеной, укрепленной башнями. В окружности она имеет около 8 000 шагов, толщина ее около 10 пье,^[73] высота – 25 пье. Углы крепостной стены укреплены огромными башнями виде бастионов, большинство из них снабжены крупнокалиберными пушками».

«Русские по-прежнему ожидали нападения с правого берега Борисфена, и основная часть их армии находилась именно там, но заметив, что мы перешли на левый берег, они развернулись и быстро направились к тому месту крепости, где мы атаковали их. Они сражались упорно и мужественно, поскольку перед тем, как покинуть армию император Александр приказал им держать Смоленск».^[74]

«После разведки проведенной 16-м полком, Император доверил левый фланг герцогу Эльхингенскому (Ней), князь Экмюльский (Даву) командовал центром, князь Понятовский – правым флангом, а в качестве подкрепления выступала кавалерия короля Неаполя. Гвардия и 4-й корпус находились в резерве. Кроме того, ожидался 8-й корпус герцога Абрантеса (Жюно), но генерал потерял дорогу и заблудился».^[75]

«Половина день была потрачена на рекогносцировку. В Смоленске противник располагал 30 000 человек, остальные находились в резерве, на правом берегу, связываясь с основными силами с помощью мостов. Но Наполеон, заметив, что гарнизон использует любую свободную минуту для укрепления крепости, приказал князю Понятовский двигаться вперед, держа с левой стороны Смоленск, а справа Борисфен. Он посоветовал князю с помощью пушек уничтожить мосты и, тем самым разрушить связь между берегами. Князь Экмюльский (Даву), шедший по центру, атаковал два укрепленных пригорода, каждый из которых защищало около 8 000 пехоты. Генерал Фриан занял позицию между 1-м корпусом и поляками».

«К полудню легкая кавалерия генерала Брюйера отразил русскую, и завладела холмом недалеко от моста. Здесь была установлена батарея из 60-ти пушек. Она открыла такой меткий и мощный огонь по противнику, находящемся на противоположном берегу, что им пришлось отойти. Против нашей батареи стояли две вражеские по 20 пушек каждая. Князь Экмюльский (Даву) доверил атаку на пригороды справа генералу Морану, а те, что находились слева – генералу Гюдену. После мощного ружейного залпа, эти две дивизии сломили противника, преследовали русских солдат до самых укреплений, где они и встретили свою смерть. На левом фланге герцог Эльхингенский (Ней) взял окопы русских, а их самих заставил укрыться в городе, в башнях, или на бастионах, которые они упорно защищали. Генерал Барклай-де-Толли, видя, атака города продолжается, отправил подкрепление, состоявшее из двух дивизий и двух гвардейских полков. Бой продолжался всю ночь, но вскоре после наступления вечера, над городом поднялись толстые столбы дыма. И чем темнее становилось, тем лучше было видно, как с невероятной быстротой распространяется пламя. Город пылал, и в эту прекрасную летнюю ночь он походил на Везувий, каким его видели жители Неаполя».

«В час ночи разрушенный город опустел. Наши первые гренадеры, готовились к решительному штурму, назначенному на два часа, но к своему удивлению обнаружили, что враг ушел и город покинут. Потом мы вошли в Смоленск и обнаружили на стенах множество брошенных неприятелем пушек».

«Вы никогда, – сказал мне этот офицер, – не сможете представить и понять, как страшно выглядел тогда Смоленск, а я до конца своей жизни не смогу забыть этого зрелища. Улицы и площади устилали тела мертвых и умирающих русских. При свете пожаров они выглядели просто кошмарно. Ах! Как дорого должны заплатить те князья, которые способны так запросто, просто для удовлетворения своих амбиций, обрушить на свой народ такие бедствия.

На следующий день (19-го августа) мы вошли в Смоленск, в пригород, раскинувшийся вдоль берега реки. Куда бы мы ни шли, везде были только руины и тела погибших. Дворцы догорали, от них остались только полуразрушенные стены. Среди обломков мы видели обугленные останки их несчастных обитателей. Уцелевшие дома были переполнены солдатами, а у дверей стояли их обездоленные, обреченные на голодную смерть хозяева со своими семьями. Только церкви могли немного утешить и приютить бездомных. Глубоко почитаемый русскими и известный всей Европе кафедральный собор, стал прибежищем для несчастных, сумевших избежать смерти от огня. Туда стекались люди целыми семьями, они располагались просто на полу, и даже в алтарной части. Мы видели умирающего старика, чей последний взгляд был направлен на образ святого, которому он молился всю свою жизнь. И жалобно плачущего младенца, призывающего свою мать, а она, сломленная горем, стараясь убаюкать его, прижимала к своей груди, и ее слезы капали прямо на ребенка.

На фоне этого средоточия горя и разрушений прохождение нашей армии по городу выглядело невероятно контрастно и противоречиво. С одной стороны, униженные и побежденные, с другой – гордые победители. Одни – сломленные и обессиленные, другие – нагруженные трофеями, гордо шагающие по руинам под звуки боевой музыки, вызывающей у несчастных смешанные чувства страха и восхищения.

Огромный мост через Днепр, который соединял эту часть города с другой – полностью выгоревшей – восстановили очень скоро. А кавалерия генерала Груши, 4-й корпус и вся их артиллерия воспользовались бродом на краю пригорода, с его помощью мы и вошли. На этом участке возвели еще несколько мостов, и это так ускорило ход армии, что в тот же день артиллерия и кавалерия короля Неаполя уже вышли на дорогу, ведущую на Москву, и продолжали преследовать неприятеля.

Весь 4-й корпус успешно пересек реку и расположился на окрестных холмах недалеко от почтовой дороги, ведущей из Поречья^[76] в Петербург. Эта позиция имеет большое значение, и все были поражены тем, что враг ее не защищал. Если бы они тут были, наш марш был бы значительно замедлен, главная дорога на Москву перекрыта, а мы бы не смогли удержать город, над которым господствуют эти высоты.

В то время как центр армии триумфовал, генерал Гувион Сен-Сир на берегах Двины одержал несколько важных побед. После битвы у Дриссы князь Витгенштейн, получив в подкрепление 12 батальонов, решил атаковать герцога Реджио (Удино). Последний, обнаружив это, присоединил к своим войскам Баварский корпус (16-й). Битва состоялась 16-го и 17-го августа, и в тот момент, когда герцог Реджио отдавал распоряжения, картечью его ранило в плечо, и рана эта была настолько опасна, что ему пришлось выйти из боя и передать командование генералу Гувиону Сен-Сиру.

Последний принял решение перенести атаку на следующий день. А чтобы еще сильнее запутать русских, он приказал весь обоз и большую часть артиллерии и кавалерии переправить на левый берег Двины в поле зрения противника, а сам он собирался идти вдоль реки и незаметно перейти ее снова у Полоцка. Обманутый враг посчитал, что мы отступаем и начал преследование, но мы словно из-под земли появились – построились в боевой порядок, а наша заранее установленная артиллерия открыла мощный и разрушительный огонь. В то же время наша пехота, при поддержке пушек атаковала левый фланг и центр корпуса генерала Витгенштейна. Две дивизии генералов Вреде и Деруа, объединили свои войска и вместе вышли из Спаса. Дивизия Леграна, находившаяся слева от этой деревни вошла в состав войск генерала Вердье. Одна из его бригад контролировала правый фланг противника, а дивизия Мерле перекрыла дорогу на Полоцк.

Противник, хотя и был поражен тем, что мы так хорошо расположились, при поддержке артиллерии решительно пошел вперед, но ближе к вечеру князь Витгенштейн, видя, что его центр и левый фланг ослабели, после яростного сопротивления был вынужден отступить. Именно благодаря этому, ему удалось спасти свою армию, которая, несмотря на мощное подкрепление, тщетно пыталась возобновить атаку. Поскольку рядом не было леса, множество солдат врага попали в наши руки. Многие из них были ранены, а их количество подтверждало, что русские понесли тяжелые потери. Кроме того, в этот славный день мы захватили несколько пушек.

На самом деле, эта победа была куплена дорогой ценой – мы потеряли нескольких храбрых баварских офицеров, в частности, генералов Деруа и Зибейна. О первом жалели особенно. Солдаты потеряли в нем отца, и офицера, полководца, которого за его военный талант и непревзойденный опыт уважала вся баварская армия. Генералы, офицеры и солдаты, наперебой соперничали друг с другом в деле увеличения успеха этого дня. Среди первых был граф Гувион, разделивший славу с генералами Леграном, Вердье (был ранен), Мерле, Фон Вреде и Обри, последний, генерал артиллерии, отличился особенно. Граф завершил свой доклад, призвав Императора щедро вознаградить своих офицеров. Он проявил высшую степень справедливости, упомянув всех кроме себя, но его скромность заметили, и эта добродетель, свойственная только великим умам, спустя несколько дней была вознаграждена на поле боя, равно как и маршальский штаб.

Войска нашего левого крыла одержали эти важные победы на Двине, но центр отличился в не менее славных битвах.

Герцог Эльхингенский (Ней), перешел через Днепр (19-го августа) за Смоленском и вместе с королем Неаполя продолжал преследовать врага. Они прошли примерно лье и внезапно встретили часть русского арьергарда – 6 000 человек. Тотчас состоялась битва, и после мощной штыковой атаки поле боя покрылось трупами неприятельских солдат.

Этот корпус, прикрывавший отступающие русские войска был вынужден поспешно отступить и занять позицию на холме у Валутино. Однако первую линию прорвал 18-й полк, а в четыре часа дня весь арьергард – 15 000 человек – открыл ружейный огонь. Герцог Абрантес (Жюно), который сбился с дороги правее Смоленска, не смог вовремя выйти на московскую дорогу и перекрыть отступление противника.^[77] Поэтому первые неприятельские колонны вернулись обратно и последовательно атаковали наши четыре дивизии. Русским было важно удержать эту позицию, поскольку, будучи и в самом деле сильной, она всегда считалась неприступной, в прошлые времена поляки всегда терпели здесь поражение. Русское суеверие, связавшее с этим местом идею верной победы, а потому эта равнина получила громкое название «Священное поле».

Если противник имел весьма веские причины защищать эту позицию, то и мы были не менее заинтересованы захватить ее. Мы бы тогда могли более эффективно затруднить врагу отступление и захватить его обозы и фургоны с эвакуируемыми из Смоленска ранеными.

В шесть часов вечера дивизия Гюдена, отправленная для поддержки 13-го корпуса, атакуемого многочисленными войсками получившего подкрепление неприятеля, вышла в центр – прямо перед противником. При поддержке дивизии Леграна они моментально смели его. 7-й пехотный полк, 12-й, 21-й и 127-й, входившие в состав дивизии Гюдена, атаковали с такой стремительностью, что враг бежал, а его преследованием и добиванием занялась Императорская Гвардия. Но эта отвага стоила нам жизни этого доблестного генерала. Он был одним из самых выдающихся офицеров армии, и в равной степени обладал как выдающимися личными качествами, так и полководческим талантом. За его смерть, однако, отомстили страшно. Его дивизия устроила настоящую бойню, и русские бежали по московской дороге, оставив Священное поле, покрытое трупами их солдат. Среди погибших нашли тела генералов Скалона и Баллы, говорили, что генерал от кавалерии Корф был смертельно ранен и русские считали эти потери столь же значимыми, что и мы свои.

На следующий день, в три часа утра, Император награждал отличившиеся полки. Новому, 127-му полку, Наполеон дал право ношения «орла» – привилегия, которой этот полк доселе не обладал, поскольку не участвовал ни в одном сражении. Вручение этих наград на месте славной победы, среди мертвых и умирающих и мертвых, представляло собой величественное зрелище, уподоблявшее наши подвиги подвигам героев древности.

В Смоленске, у 4-го корпуса изменился начальник штаба. Генералу Дессолю, занимавшему этот пост, очень не нравилось, что работа его штаба никак не отмечается и подал рапорт об уходе. Армия, помня о его славе и позоре при Моро, одобрила его выбор, прекрасно понимая какие препятствия ему приходится преодолевать, чтобы достичь уровня, который был бы сопоставим с уровнем тех, кто обогнал его в карьере, и был популярнее, чем он. Император, поддавшись уговорам этого опытного и искусного генерала, принял его почетную отставку и передал штаб барону Гильемино. Вице-король согласился с этим, поскольку барон уже занимал этот пост некоторое время после битвы при Ваграме.

В течение всех четырех дней своего пребывания в Смоленске Наполеон устраивал смотры всем корпусам, отличившимся с момента начала кампании. В этом отношении никто не был более достойным справедливой награды и почета, чем 4-й корпус. Наградили и нас тоже, и командиров всех дивизий, за исключением генерала Пино, который вместе с 15-й дивизией был отправлен в Витебск с приказом принять под командование войска. (22-го августа.)

Вся наша армия, в полной парадной форме, была построена на обширной равнине, недалеко от лагеря. Это было прекрасное зрелище. И, прежде всего, благодаря воспоминаниям о блестящей победе под Витебском, за которую наш корпус был награжден, и щедрости полководца, вручавшего нам эти награды.

До сих пор все были уверены, что Наполеон, желая лишь восстановить Польское королевство, собирался прекратить свои завоевания после захвата Витебска и Смоленска, которые в силу их расположения, полностью контролировали небольшую территорию между Днепром и Двиной. Каждый думал, что в этих городах мы проведем зиму. И, если амбиции нашего предводителя позволят ему закончить кампанию взятием Риги, укреплением и восстановлением Витебска и Смоленска, а кроме того, устройством полностью завоеванной Польши, он бы, несомненно, следующей весной заставил русских подписать мир на его условиях, или подверг бы себя риску быть уничтоженным русскими войсками, присланными из Москвы и Петербурга. Но проигнорировав такой разумный план, ослепленный Наполеон, находясь в шести сотнях лье от Франции, без свежих лошадей, без провизии, складов и госпиталей, решил идти на Москву. Последним доказательством его неосмотрительности явилось то, что он оставил в тылу русскую армию, расквартированную в Молдавии. Она в любой момент была готова к походу против нас, ведь русские уже заключили мирный договор с турками.

Этой армией командовал адмирал Чичагов, и он постоянно посылал подкрепления армии на Волыни, которая противостояла корпусу князя Шварценберга. Наполеон льстил себя мыслью, что австрийцы, повинуясь его приказу, разгромят корпуса Тормасова, Эртеля и Эссена так же успешно, как мы разбили Барклая-де-Толли, а это значит, что наши союзники, опустошив Украину и захватив Киев и Калугу, могут присоединиться к нам у Москвы. Но русские генералы сорвали этот великий план. Побеждая и проигрывая, шаг за шагом, постепенно, стараясь удержать каждую позицию, используя преимущества партизанской войны, постоянно возвращаясь на только что оставленные земли. Именно поэтому до сих пор крепость Бобруйска продолжала держаться, а австрийцы никогда не видели берегов Днепра.

Покинув Смоленск (23-го августа), мы направились во Владимирово,^[78] деревне, расположенной на главной дороге. Справа, на холме, окруженном болотами, находится усадьба, построенная из дерева. На этом холме, отойдя на 5 лье от Смоленска, мы и остановились. Именно там принц принял решение идти на Духовщину, а оттуда отступить на Дорогобуж, где квартировал центр Великой Армии, но генерал Груши, который со своей конницей шел перед нами, сообщил, что в 20-ти лье он был атакован и разгромил врага. Вице-король (24-го августа), понимая, что теперь он не может идти дальше, начал искать другой путь, который вывел бы его прямо на дорогу в Дорогобуж. И ему удалось реализовать этот маневр, следуя по отличной дороге, проложенной самими отступающими русскими.

Мы шли по цветущей и плодородной стране. Впервые за все время пребывания в России мы видели пасущийся скот, нетронутые и неразграбленные деревни и их жителей. Когда солдат видит такое благополучие и изобилие, он забывает об усталости и не считает каждый лье долгого и многочасового марша. Наконец, к вечеру мы прибыли в Пологи^[79] – это село находилось чуть в стороне от нашей дороги. На следующее утро (25-го августа), мы пересекли небольшую речку Вопь. И мы бы обратили на нее гораздо больше внимания, если бы заранее знали, какую впоследствии фатальную роль она сыграет в нашей судьбе. Мы могли бы, конечно, попробовать предположить, как выглядит эта река зимой, если учесть, как трудно нам было переходить ее в самый разгар лета. Она очень глубока, а ее берега настолько круты, что артиллерия пересекла ее с большим трудом, и только за счет того, что количество лошадей, выделенных для каждой пушки, пришлось удвоить.

Продолжая наш путь, мы снова вышли к лесистым и болотистым окрестностям Днепра и продолжали так идти до самого пункта нашего назначения. Примерно через лье мы увидели украшенное башенками очаровательное поместье Заселье,^[80] которое издалека было похоже на большой город. Неподалеку было небольшое озеро, и мы видели, как кавалеристы Груши, прибывшие раньше нас, освежают и поят своих лошадей. Тут же был и их лагерь.

Вице-король отправил несколько офицеров к Наполеону в Дорогобуж. Генерал Груши отправил разведывательный авангард, но мы не были уверены, что до самого города дорога свободна. Поэтому ординарцы принца перешли через Днепр чуть ниже Заселья и, следуя по почтовой дороге из Смоленска, благополучно прибыли в Дорогобуж, где располагалась штаб-квартира всей армии.

Этот город, расположенный на возвышенности, с которой можно было уверенно контролировать две большие дороги, ведущие из Смоленска в Москву. Но, несмотря на эти преимущества, он была очень слабо защищен вследствие больших потерь, понесенных русскими в боях под Смоленском и Валутино. Наш корпус выступил на Дорогобуж после того как адъютант Наполеона привез принцу соответствующие распоряжения. Прочитав их, вице-король приказал, выбрать наиболее выгодное положение в этом районе и стать лагерем. Недостаток воды вынудил нас отойти в Михайловское,^[81] мы входили в нее колонной: кавалерия – в арьергарде, пешая Королевская Гвардия в центре, две французские дивизии – на флангах.

В лье от Михайловского (27-е августа) мы прошли через две деревни, расположенные в болотистой долине. Вскоре мы вышли на равнину, простирающуюся до самого Днепра, и по дороге направились в Благово,^[82] где собирались пересечь реку. Справа мы видели ухоженные поля и несколько деревень. Судя по дыму из печных труб, они были обитаемы. Вдалеке, на холмах мы видели мирных жителей, с беспокойством наблюдающих за нами, не зная, причиним мы им вред, или нет.

Отсюда рукой подать до истоков Днепра, река здесь чуть больше ручья. Мы переправились его с легкостью, и у артиллерии тоже не было особых трудностей, разве что крутые и обрывистые берега, так характерные для русских рек, и способные накапливать огромные массы воды, образующиеся в результате таяния снега.

Вице-король постоянно был поблизости и наблюдал за переправой. 4-й корпус занимал крайнее положение левого крыла армии и потому мы шли по местам, где почти не было никаких дорог. Чтобы не заблудиться, принц приказал генералу Триеру, командиру авангарда, отправить на разведку драгун. Это мудрое и предусмотрительное решение было очень кстати и для войск и особенно для отставших, которые отныне могли быть уверены, что они благополучно доберутся до Агопощины.^[83] А до того, как появился этот приказ, эти несчастные существа, оставшиеся позади либо из-за ранения, либо из-за усталости, и в результате оказывались либо в лесной чаще, либо на огромной равнине, пересеченной множеством дорог. Они не знали языка страны, не могли встретить того, кто мог бы помочь им выбраться – так они и скитались по этим бесконечным просторам и, рано или поздно погибали от голода, усталости, или вражеской руки.

Деревня Агопощина, где мы остановились, примечательна большим поместьем и красивой церковью, построенной из камня. Храм этот построен в соответствии с греческим обрядом, очень богат, и украшен несколькими картинами, которые напоминали нам о тех, которые греки привезли из Константинополя, когда в четырнадцатом веке они создавали свои первые школы в Италии. Отсюда к королю Неаполя с важным пакетом был отправлен недавно назначенный в наш штаб майор Севеланж. До короля эти бумаги не дошли, майор тоже не вернулся, нас еще долго терзала горькая мысль, что, возможно, он попал в руки казаков.

На следующий день (28-го августа) мы продолжали идти слева от большой дороги, стараясь держаться вровень с центральной группой нашей армии. Наш путь пролегал через местность, по которой армия до сих пор не проходила. Тропинки, по которым мы шли, часто прерывались оврагами, а иногда так сужались, что их почти не было видно. Наконец, мы пришли в деревню, названия которого я не знаю. Здесь мы вышли на перекресток трех дорог. Мы свернули налево и спустя три часа подошли к заброшенной усадьбе, примерно в одном лье от деревни Березки.^[84] Рано утром (29-го августа) мы покинули эту усадьбу, стоял густой туман. Судя по частым привалам и разведочным отрядам, направляемым в сторону дороги с целью узнать, стреляют ли пушки, мы поняли, что принц очень беспокоится и хочет знать, не встретил ли Наполеон какие-либо препятствия на своем пути.

Мы подошли к Вязьме. Этот город, который, по российским меркам считается одним из самых больших, имел для противника большое военное значение, располагаясь среди многочисленных притоков реки Вязьмы. Он окружен оврагами занимает вершину красивого холма, доминирующего над равнинами и узкой ложбиной, через которую проходит дорога в сторону Смоленска. Русские не использовали все эти выгоды, город они практически не защищали, после нескольких стычек подожгли главнейшие здания города и ушли. В момент нашего прихода Вязьма уже пылала. Хотя мы уже и привыкли к виду горящих городов, но мы не могли подавить чувство жалости к этому несчастному городу, население которого в последнее время составляло около 10 000 человек. Несмотря на свою недолгую историю, Вязьма имеет более шестнадцати церквей. Дома, – все новые и красивые – были окутаны облаками дыма, и их гибель нас очень опечалила, поскольку после Смоленска ничего более прекрасного мы не видели.

Принц разбил наш лагерь на равнине, в двух часах ходьбы от города. Со своего холма мы прекрасно видели горящий город и слышали отдаленные звуки пушечного боя. Недалеко от нас расположилась многочисленная кавалерия. Принц Евгений получил приказ Императора, перешел реку Вязьму, которая протекает через одноименный город, затем повернул налево и догнал свой авангард, который шел перед ним, и чей марш был несколько задержан из-за перехода через Вязьму. Потом мы наткнулись еще один приток Вязьмы с такими вязкими и топкими берегами, что вброд его нигде нельзя было перейти. Поэтому мы пошли вдоль, нашли небольшой и жалкий мост, по которому и перешли реку. Таким образом, мы пришли к небольшой горе, на вершине которой находилось красивое поместье. Оно состояло из четырех зданий и очаровательной церквушки. Деревня называлась Новое,^[85] а усадьбу уже разграбили отряды легкой кавалерии.

Мы сделали привал в этой деревне. (30-го августа). Слева расположилась Королевская Гвардия и 14-я дивизия, а 13-я – впереди. Артиллерия этих дивизий была сформирована в батареи, которые были установлены для контроля тех дорог, которыми мог воспользоваться противник.

Продолжив наш марш (31-го августа) мы воссоединились с баварской кавалерией генерала Прейсинга. С нами был вице-король и его штаб. Далее по дороге мы видели две красивые, полностью разграбленные усадьбы. Для привала мы выбрали вторую и прошли через прекрасный парк с красивыми, со вкусом распланированными аллеями. Все постройки были недавно отремонтированы, но теперь всюду царил дух самого страшного запустения. Разбитая мебель, разбросанные по всему саду осколки китайских ваз, множество вырванных из рам прекрасных картин, а некоторые просто изодранные в клочья.

Наместник хотел продвинуться далее усадьбы Покров,^[86] но заметив, что пехота отстала, вернулся туда и обнаружил в нем немного провизии, особенно много было овса, соломы и корма для лошадей.

С самого Витебска 4-й корпус не встречал врага, и даже не видел ни одного отряда казаков, которые в 1-й Польской кампании постоянно беспокоили наши войска и старались захватить наши обозы, но после Вязьмы нам следовало быть намного бдительнее.

Хотя противник и не появлялся, мы, тем не менее, были уверены, что скоро встретимся с ним. И на следующий день (1-ое сентября), пройдя примерно половину нашего предыдущего марша, наша конница наткнулась на казаков. Сигналом к битве послужили два или три пушечных выстрела. Вице-король немедленно построил конную Итальянскую Гвардию, а вперед вышло множество стрелков. Все они двигались вперед, а эскадроны противника, держа дистанцию, точно так же отступали, не предпринимая никаких действий. Так они отступали до самого Гжатска,^[87] в который совсем недавно вошел Император. Чуть далее этого города протекает небольшая река, они пересекли ее и тотчас заняли господствующие высоты. Вице-король послал разведывательный отряд, чтобы найти брод, а затем приказал баварцам перейти ее – как раз посередине между двумя занятыми казаками небольшими деревнями. Однако противник оставил свои позиции только тогда, когда баварская кавалерия, а потом и артиллерия, вошли в деревни и заняли высоты. Прибыв туда, мы увидели убегающего во всех направлениях врага. Преследовали их упорно и успешно, но к ночи, наш корпус уже расположился в маленькой деревушке Павлово,^[88] на расстоянии полулье от Гжатска.

В Гжатске Император провел три дня, а мы столько же дней простояли в Павлово и Воробьево,^[89] (2-е и 3-е сентября). Здесь император отдал несколько важных распоряжений, дал армии отдохнуть. Кроме того он, приказал организовать поиск провизии, осмотреть и вычистить оружие, поскольку казалось, что теперь противник был склонен принять бой. И, наконец, мародерским отрядам было приказано вернуться из экспедиции к утру следующего дня, если они желают участвовать в сражении.

КНИГА IV. МОСКВА

После взятия Смоленска император Наполеон не мог не понимать, что Россия, заключив с турками мир, тем самым получит в свое свободное распоряжение всю молдавскую армию. Тем не менее, опьяненный своими успехами, он не напрягал себя мыслями о будущем. Но в Гжатске он узнал, что знаменитый покоритель Османской империи генерал Кутузов прибыл с берегов Дуная и принял командование русской армией, заменив графа Барклая-де-Толли. Эта новость должна была убедить его, что скоро он подвергнется нападению.

Этого генерала московиты считали надеждой и опорой своей страны, 29-го августа он прибыл в Царево-Займище. Офицеры и солдаты приветствовали его как своего главнокомандующего, этого уважаемого воина, уже вошедшего в анналы российской истории. Жители Гжатска рассказывали нам, что его вид вдохновил армию. И, в самом деле, он сразу заявил, что русская армия прекращает отступление. Чтобы лучше защитить Москву, за четыре дня до нашего прихода, он выбрал очень удачную позицию между Гжатском и Можайском. Там он мог дать одно из таких решающих сражений, какие часто определяют судьбу империи. Обе стороны пребывали в сладостном предвкушении победы. Московиты боролись за свою страну, свои дома, и своих детей. Наши солдаты, привыкли завоевывать и, наполненные идеями величия и героизма, которые, естественно, поддерживают и укрепляют успех, нетерпеливо требовали битвы. А поскольку большинство считало, что мужество всегда сильнее количества, то накануне битвы мы были уверены, что завтра мы непременно победим.

Пока Наполеон находился в Гжатске наши штабы переехали из Павлово в Воробьево – это очаровательное имение принадлежало князю Кутузову.^[90] Едва штабы вошли в деревню, как вице-король в сопровождении нескольких офицеров отправился на осмотр его окрестностей. Но не прошло и четверти часа, когда он обнаружил, что на равнине множество казаков. Они двинулись вперед, словно намереваясь напасть на свиту принца Евгения, но увидев, что в составе охраны есть драгуны, тотчас обратились в бегство и более в тех местах впредь не появлялись.

В то время, пока мы жили в этой деревне, отправленная на поиски фуража группа солдат из 106-го полка захватила почтовую карету – в ней ехал русский офицер-хирург. На допросе в штабе он сообщил, что он приехал из Риги, своего родного города, и направлялся в штаб-квартиру Кутузова, который должен был на днях принять дела у Барклая-де-Толли. Хотя этот офицер происходил из хорошей ливонской семьи и был награжден несколькими крестами и медалями, принц не пожелал встретиться с ним, справедливо подозревая, что тот намеренно дал себя захватить, чтобы изучить наши маневры. Несколько крестьян, случайно встреченных на редко посещаемой дороге в непосредственной близости от Можайска, где окопался противник, подтвердили обоснованность этих подозрений.

Через два дня мы покинули Воробьево (4-е сентября) и некоторую часть пути шли по лесам, где как нас проинформировали, видели казаков. Авангард подтвердил эту информацию, поэтому вице-король решил сделать привал на обширной равнине и заодно собрать весь корпус. Принц возглавил кавалерию, пехота получила приказать следовать за ним, а Гвардия шла в арьергарде. Именно в таком порядке мы продвигались навстречу врагу. У деревни Лузос^[91] путь нам преградила небольшая речка. Казаки, собравшиеся на противоположном берегу, готовились напасть на нас, но вице-король приказал двигаться через овраг, и русские, испугавшись, что будут атакованы с тыла, стремительно сбежали.

Далее мы увидели несколько пылающих деревень и, услышав оживленную канонаду, подумали, что мы уже недалеко от дороги, по которой шел Наполеон. Недалеко от почтового пункта Гриднево еще один огромный овраг пересек главную дорогу, а на противоположной стороне, на высоком холме русские установили несколько батарей. Но, после упорного боя, продолжавшегося до конца дня, мы захватили эту позицию.

Когда противник понял, что 4-й корпус атакует их справа, они послали кавалерию, чтобы она уточнила нашу позицию, но она тотчас вернулась после того как была обстреляна нашей артиллерией. Потом они остановились у кромки леса и, похоже, собирались защищаться, поэтому принц приказал полковнику Рамбургу, командиру 3-го Итальянского егерского, тотчас идти и уничтожить их. Казаки спокойно наблюдали за этим маневром, а когда егеря подошли ближе, они выскочили из леса с криками «Ура! Ура!» – крик этот общеизвестен и варвары всегда используют его, когда атакуют своих врагов. Итальянские егеря действовали четко и хладнокровно. Битва была жесткой и недолгой, и лишь заметив авангард легкой баварской кавалерии, казаки покинули поле, оставив в наших руках нескольких своих товарищей.

Русские, тем не менее, удержали свои позиции на вершине холма, откуда они вели огонь и препятствовали нашему прохождению. Пули долетали и до группы офицеров, окружавших принца. Однако нам удалось пересечь овраг, и вперед выдвинулся авангард Великой Армии, под командованием короля Неаполя. Монарх выделялся своим пышным белым султаном и, находясь в передних рядах авангарда, своим мужеством вдохновлял своих солдат.

Как только вице-король узнал о том, что король Неаполя там, он отправился к нему, чтобы обсудить дальнейшие действия. Они не ушли оттуда и хладнокровно провели совещание, несмотря на огонь вражеских батарей и дождь неприятельских пуль и снарядов.

Вечером мы вернулись в Лузос и ночевали в каких-то жалких, крытых соломой амбарах – другого жилья не было. Очень хотелось есть, но у нас ничего не было. Все ближайшие деревни были разграблены казаками. В то же самое время мы находились недалеко от укрепленного лагеря русских под Можайском, где Кутузов надеялся окончательно добить нас. И это, конечно, произошло бы, если бы он смог задержать нас там еще на несколько дней.

В ночь с 4-го на 5-е сентября русские покинули Гриднево. Продолжая преследование, король Неаполя быстро продвигался вперед (5-е сентября). 4-й корпус, который по-прежнему шел с левой стороны, всегда старался держаться на расстоянии около лье от главной дороги. При выходе из леса, где мы встречались с казаками, мы прошли через одну из разграбленных этими варварами деревень. Их путь всегда был отмечен страшным опустошением, и мы легко могли следовать за ними по этим следам. Чуть позже, проходя рядом с одним из холмов, мы увидели на его вершине красивую усадьбу, а возле нее несколько эскадронов выстраивающихся в боевой порядок казаков. Вице-король тотчас приказал баварцам атаковать их и, несмотря на неровности рельефа, баварцы, сохранив порядок, достигли вершины. По мере продвижения наших союзников, противник отступал, а когда они спустились вниз по ту сторону холма, наши канониры открыли по ним огонь из установленных возле усадьбы пушек. Мы гнали казаков через лес, а потом, выйдя из него, увидели длинную колонну русских, которые заняли позицию на обширной равнине примерно в полулье от нас. Говорили, что князь Кутузов именно там намеревался дать решающую битву. Справа от нас находился Колоцский монастырь. Его массивные башни придавали ему вид города. Глянцевая черепица, покрывавшая его крыши, ярко блестела сквозь тучи пыли, поднятые нашей многочисленной кавалерией, и этот блеск еще больше усиливал мрачное впечатление от всей окружающей местности. Русские, намереваясь остановить нас здесь, полностью уничтожили все, что нам могло бы пригодиться. Еще зеленая рожь была срезана, леса вырублены, а деревни сожжены. В общем, не было ничего – ни корма для лошадей, ни крыши для ночлега для нас.

Мы остановились на вершине холма. Тем временем, центр нашей армии продолжал преследовать противника, и ему пришлось отступить и закрепиться на холме. Мы же бездействовали почти до 2-х часов дня, а потом вице-король, взяв с собой только свой штаб, решил произвести разведку и осмотреть подходы к русским позициям. Едва он начал, как наши караульные драгуны сообщили о прибытии Наполеона. Тотчас его имя разнеслось повсюду, и каждый ждал его прибытия с величайшим нетерпением. Вскоре он появился и, сопровождаемый своими старшими офицерами, взошел на возвышенность, откуда был хорошо виден весь лагерь противника. Он долго и внимательно рассматривал его позиции, потом окрестности, напевая при этом какую-то мелодию. Затем, буквально минуту посовещался с принцем, сел на лошадь и отправился к князю Экмюльскому (Даву).

Затем вице-король приказал 13-й и 14-й дивизии выдвинуться вперед. Итальянская Гвардия была в арьергарде и оставалась в резерве. Едва наши дивизии дошли до холма, того места, откуда бы они могли атаковать русских, как на правом фланге началась мощная ружейная перестрелка между стрелками Жерара (3-я дивизия, 3-й корпус) и русскими. Наши войска сумели вплотную подойти к оврагу, отделяющему нас от врага, но численное превосходство последнего заставило их отступить.

У русских около нашего правого фланга был редут,^[92] его разрушительный огонь нес ужас в наши ряды. Они построили его для укрепления своего левого крыла, являвшегося самым слабым звеном их укрепленного лагеря. Наполеон понимал, что крайне важно захватить этот редут. Честь его захвата была оказана дивизии Компана (4-я дивизия, 1-й корпус), и эти храбрецы бросились в атаку с отвагой, которая и обеспечила успех всего этого предприятия. Тем временем Князь Понятовский со своей кавалерией пытался обойти противника и, когда он дошел до нужной точки, дивизия Компана атаковала редут и через час захватила его. Полностью разгромленный неприятель покинул соседний лес и в беспорядке бежал на главную возвышенность, чтобы вернуться к центру своей армии.

Дивизия Компана, с честью выполнив такое тяжелое задание, понесла тяжелые потери. Этот редут унес жизни 1200 наших солдат, из которых более половины полегли в тех самых окопах, которые они захватили с такой славой. На следующий день, делая смотр 61-му полку, пострадавшему больше всех, Наполеон спросил полковника, где один из его батальонов. «Сир, – отвечал полковник, – он здесь, в редуте».

Овладение редутом ни в коей мере не означало успешное завершение битвы. Перед началом генерального сражения Наполеон хотел занять место на противоположном берегу отделяющей нас от врага реки. В густом подлеске скрывались многочисленные вражеские стрелки и еще больше осложнили эту задачу. Однако наши храбрецы с удвоенной энергией пошли в атаку и, хотя солнце уже почти зашло, бой продолжался. Яркое зарево нескольких подожженных деревень справа освещало все вокруг. Крики сражающихся и огонь, изрыгаемый сотнями пушечных жерл, несущие смерть и разрушение довершали эту ужасную сцену. Наш корпус, построенный в боевой порядок, бесстрашно встречал удары противника и без паники смыкал ряды, как только ядро уносило кого-нибудь из наших товарищей.

Наступил вечер, перестрелка несколько ослабла, но пыл наш не уменьшился. И каждый, не будучи уверен эффективности своей стрельбы, решил, что сохранить свои силы и боеприпасы на завтра. Едва мы прекратили стрельбу, русские, расположившись амфитеатром, развели множество костров. Весь их лагерь был одним сплошным сияющим сгустком света, грандиозным и величественным. И он так сильно контрастировал с нашими бивуаками, где лишенные дров солдаты отдыхали в полной темноте, слыша лишь стоны раненых.

Вице-король решил поставить свою палатку там, где будет находиться резерв – Итальянская Гвардия. Укрывшись в небольшом подлеске, мы крепко спали после утомительного дня, несмотря на порывистый ветер, и холодный дождь. Около двух часов меня разбудил начальник нашего штаба и сообщил, что Император желает иметь карту местности, которой мы сегодня владели. Я передал ее принцу Евгению, а он тотчас послал ее Наполеону. Утром (6-го сентября) вице-король приказал мне завершить план – все проверить и, подойдя как можно ближе к противнику, уточнить характер рельефа того места, где располагался их лагерь. А главное – попытаться выяснить, есть ли у них замаскированные батареи, а также отметить неизвестные нам овраги.

Получив эти инструкции, я приступил к выполнению задания и обнаружил, что русские расположились на противоположном берегу реки Колоча, на небольшом холме, и что их левый фланг был очень сильно ослаблен из-за потери взятого нами накануне редута. Перед лагерем и напротив нас, была деревня Бородино – чрезвычайно сильная позиция^[93] – она располагалась у места слияния маленькой речушки с Колочей. Далее находились два огромных редута, их разделяло около 200 туазов.^[94] С правого нас обстреливали накануне вечером, а левый был построен на месте специально разрушенной для этой цели деревни. С помощью трех мостов, переброшенных через Колочу, этот редут был связан с Бородино. Так выглядела первая линия русских.

Итальянская конница, находясь на оконечности нашего левого фланга, перешла речку около Бородино, но эта деревня, расположенная на возвышенности, была хорошо защищена многочисленными русскими войсками. Все пространство простреливалось из этих огромных редутов, а также несколькими небольшими замаскированными батареями, установленными вдоль берега реки. Что же касается нашего правого фланга, они знали, что благодаря нашим вчерашним, мы можем перейти Колочу и обойти сзади главный редут.

Остаток дня был посвящен рекогносцировке русских позиций. Генерал д'Антуар выяснил, что самые дальние редуты русских реконструированы, а с левой стороны построено несколько земляных укреплений для размещения артиллерийских батарей. Фактически, для решающей битвы все было готово. Ближе к вечеру Император разослал послание к армии, а командирам корпусов приказал не зачитывать его солдатам до завтрашнего дня. Ведь, хотя позиции врага были весьма сильны и выгодны, он так часто отказывался от боя, что существовало опасение, что и в этот раз неприятель поступит так же, как под Витебском или Валутино. Здесь, однако, они были вынуждены принять бой, если хотели спасти Москву, до которой оставалось три дня пути. Кроме того, усталость наших солдат и лошадей, казалось, гарантировали русским легкую победу. Но с другой стороны, мы твердо знали, что мы должны либо победить, либо погибнуть, и эта мысль вселила в нас столько мужества, что, несмотря на многочисленность русской армии и неприступность их укреплений, мы считали, что непременно войдем в Москву.

Хоть мы и были крайне измучены, мы понимали, что поспать крайне необходимо, но множество тех, кто был так опьянен надеждой на успех и славу завтрашнего дня, абсолютно не могли заснуть. В течение долгих бессонных часов, в тишине и мраке ночи, когда затухающие костры бросали последние отблески света на оружие, лежащее рядом со спящими солдатами, они предавались глубоким размышлениям. Они вспоминали самые чудесные эпизоды нашей странной экспедиции, размышляли о результате битвы, которая должна была решить судьбы двух могущественных империй. Они сравнивали тишину ночи с грохотом завтрашнего дня. Им казалось, что смерть уже витает над их тесными рядами, и лишь мрак ночи мешал им увидеть, кто же эти несчастные жертвы, они думали о своих родителях, о своей стране, и, не имея никакого представления, увидят ли они все это, погружались в самую глубокую меланхолию. Но вдруг, на рассвете раздался барабанный бой, офицеры призвали к оружию, солдаты бросились по своим взводам. Все ждали сигнала к действию. Полковники, возглавляющие свои подразделения, приказали трубачам трубить, и каждый капитан, окруженный своей ротой, зачел вслух следующее воззвание:

«Солдаты!

Вот сражение, которого вы так желали. Победа в ваших руках. Она нам так необходима. Она даст нам изобилие, хорошие зимние квартиры и скорое возвращение домой! Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, при Фридланде, Витебске и Смоленске, и потомки с гордостью вспомнят о ваших подвигах в этот день и скажут о вас: «Он был в великой битве под стенами Москвы».

Точность и истинность этих слов охватили всех, мы приветствовали их восторженными криками. Одних переполняла жажда славы, другие надеялись на щедрую награду, но все понимали, что сейчас мы или победим, или умрем. К естественному чувству самосохранения добавились идеи долга и отваги. Сердца пылали, все рвались вперед, и каждый думал, что этот важный день изменит его жизнь, и он станет одним из тех избранных, рожденных для того, чтобы вызывать зависть своих современников, и восхищение потомков.

Таковы были чувства, переполнявшие нашу армию, а яркие лучи ослепительного солнца, пробились через густой туман, в последний раз осветило многих из нас. Говорят, что в этот момент Наполеон воскликнул: «Это солнце Аустерлица!». Битва вот-вот должна была начаться, армии прекрасно видели друг друга, канониры стояли у своих пушек. Зависла тревожная тишина – все ждали сигнал к атаке. Наконец (7-го сентября), ровно в 6 часов утра, выстрел одной из пешек нашей главной батареи, объявил о начале битвы. Наша 13-я дивизия тотчас двинулась на Бородино, которое противник уже поджег. Наши войска перешли реку и вошли в село. Приказ гласил, что им следует закрепиться здесь, но в порыве свойственного истинным французам энтузиазма, они переправились через Колочу и завладели одним из мостов, связывающих деревню с возвышенностью. Именно тогда генерал Плозонн, желая умерить пыл солдат из 106-го, побежал к мосту, чтобы отозвать их, но тут его сразила пуля. Он был любимцем армии, смерть его вызвала искреннюю печаль. И в связи с этим, храбрость 92-го полка заслуживает особой похвалы. Видя, что 106-й слишком далеко, полк перешел мост и устремился на выручку к 106-му, который бы и в самом деле, не получив поддержки, неизбежно погиб.

В то время как 13-я дивизия вела бой у Бородино, 14-я четырнадцатого, перешла Колочу и вошла в ров у главного редута, откуда противник вил страшный и разрушительный огонь. В этот день вице-король помимо своего собственного корпуса получил под свое командование дивизии Жерара и Морана, (1-я и 3-я дивизии 1-го корпуса). В восемь часов, вступившая в бой и занимавшая правый фланг 4-го корпуса дивизия Морана, была яростно атакована в момент подготовки к маршу на редут, и этот маневр предполагался при поддержке дивизии Жерара. Тем не менее, в то время как генерал Моран сдерживал натиск противника, его отдельно стоящий слева 13-полк атаковал редут. Атака удалась, наша артиллерия тотчас заняла высоту и получила то преимущество, каким до того более двух часов владели русские. Те пушки, которые до сих пор наносили нам страшный урон, теперь были направлены на врага, и бой, который, по мнению русских уже подходил к концу, на самом деле только начался. Часть их пушек мы использовали, а остальные отправили в тыл. Князь Кутузов понял, что все кончено. Тем не менее, он решил сделать еще одно усилие и, во имя поддержания своей полувековой военной репутации, он возобновил бой и направил все силы, чтобы отбить захваченные высоты. Триста пушек, установленных на этих высотах, сеяли смерть и хаос в его рядах, его солдаты массово гибли у подножия этих редутов, которые были построены их руками, и которые они считали оплотом Москвы, их древнего и священного города.

13-му полку, атакованному со всех сторон не удалось сохранить редут, поскольку он не получил поддержки 3-й дивизии, ведь та только-только получила приказ вступить в бой. Таким образом, этот храбрый полк, возглавляемый генералом Бонами, вынужден был уступить превосходящей силе противника и отойти. А дивизия генерала Жерара продолжала удерживать высоту, несмотря на мощные атаки русских.

Враг, вдохновленный таким успехом, подтянул резерв, надеясь нанести решающий удар – частично он состоял из императорской Гвардии. Собрав все силы, он напал на наш центр, на который сейчас опирался наш правый фланг. Был момент, когда мы боялись, что в этом месте наша линия будет прорвана, и мы потеряем захваченный накануне редут. Но генерал Фриан, выставив 24 пушки, остановил их атаки – он два часа картечным огнем косил ряды неприятеля, а тот не мог идти вперед, но и не желал отступать. Пока они оставались в состоянии такой неопределенности, мы воспользовались ею, чтобы вырвать у них победу, которую, как они считали уже у них в руках.

Вице-король, воспользовавшись этим удобным моментом, летит на правый фланг и приказывает одновременно начать атаку большого редута силами 1-й, 3-й и 14-й дивизий. Построенные в боевой порядок, они спокойно двинулись вперед. Они уже подошли к вражеским окопам, когда внезапный картечный залп из всех пушек батареи посеял ужас и опустошение. Сначала наши солдаты пришли в замешательство от такого страшного отпора, но принц знал, как поднять их дух и призвал все полки вспомнить о заслуженной ими при разных обстоятельствах славе. Одному он сказал: «Сохраните ту смелость, за которую вы получили прозвище «Непобедимые». Другому говорил: «Помните, что ваша слава зависит от этого дня». Затем, обращаясь к 9-му полку он воскликнул, волнуясь: «Храбрецы, вспомните, что вы были со мной при Ваграме, когда мы разбили центр противника». Этими словами, а еще больше своим примером, он так вдохновил своих солдат, что с радостным криком они снова атаковали редут. Его Высочество, верхом на коне объезжал ряды и хладнокровно руководил атакой. Он вел ее лично, находясь в первых рядах дивизии Бруссье. В тот же миг дивизия кирасир центра армии, бросилась на редут, и перед нашим удивленным взором предстало потрясающее зрелище. Вся возвышенность, господствующая над нами, в одно мгновение превратилась в движущуюся железную гору: блеск оружия, шлемов и кирас, освещенных солнечными лучами, смешивался с огнем пушек, которые, неся смерть во все стороны, делали редут похожим на вулкан посреди армии.

Стоявшая вблизи за оврагом неприятельская пехота встретила таким ужасным залпом наших кирасир, что вынудила их отступить, наша пехота заняла их место. И, обойдя редут справа и слева, вступила в бешеный бой с русскими, которые своими силами намного превосходили наши.

Принц Евгений и его штаб, несмотря на ужасающий огонь противника, шли впереди дивизии Бруссье, за которой следовали 13-й и 30-й полки. Добежав до редута, они через бруствер ворвались внутрь и перебили всех находившихся там артиллеристов. Князь Кутузов, видевший эту атаку, немедленно приказал гвардейским кирасирам атаковать и попытаться вернуть эту позицию. Это была лучшая часть его кавалерии. Стычка между их кирасирами и нашей была страшной, об ожесточенности этого боя можно было судить потому, что когда противник отошел, все место боя оказалось полностью покрыто мертвыми. В самый разгар этой самой страшной и славной для 4-го корпуса битвы был ранен молодой Сен-Марселлен де Фонтэн. Он одним из первых ворвался в редут и получил удар саблей по затылочной части головы. Эта рана обеспечила ему крест Почетного легиона, врученный ему просто на поле боя. И эта награда была тем более лестной ему, поскольку он уже достиг того возраста, когда можно рассчитывать на получение заслуженной награды.

Внутренность редута была ужасна. Трупы наваливались друг на друга. Жалобные стоны раненых были едва слышны на фоне общего шума и суматохи. Оружие всех видов было разбросано по земле. Брустверы наполовину разрушены, их амбразуры уничтожены полностью, и их места можно было определить только по пушкам, большинство из которых были опрокинуты и сорваны со своих лафетов. В самом центре этой бойни, я обнаружил труп русского артиллериста, его украшали три креста. В одной руке он держал сломанную саблю, а другой крепко схватился за край лафет той пушки, у которой он так доблестно сражался.

Все русские солдаты этого редута предпочли погибнуть, но не сдаться. Генерал, командовавший ими, тоже разделил их судьбу, но его доблесть сохранила ему жизнь. Этот храбрый солдат поклялся умереть на своем посту, и он бы сдержал свою клятву. Видя, что все вокруг него погибли, он пытался умереть от наших сабель, и он бы неизбежно встретил свою смерть, если бы честь взять такого пленника не остановила жестокость наших солдат. Вице-король ласково принял его и поручил его полковнику Асселену, который отвел его к Императору.

Внимание вице-короля было полностью сосредоточено на центре, когда мощное наступление вражеской кавалерии на его левый фланг, заставило его переключиться на эту точку. Генерал Дельзон, которому уже с самого утра угрожала эта кавалерия, построил свою 1-ю бригаду в каре слева от Бородино. Несколько раз он был там атакован, но враг, видя, что это не приносит результатов, отошел к оконечности нашего левого фланга и энергично атаковал легкую баварскую кавалерию и на мгновение ошеломил ее. Принц, будучи недалеко оттуда, бросился в середину каре, образованного 84-м полком, и уже приготовился двигать его, но тут казаки отступили и ушли влево – вот тогда был восстановлен полный порядок.

Князь успевал быть везде, напоминая каждому офицеру о его долге, и что от этого дня зависит слава Франции. Его видели на каждой батарее, он приказал им продвигаться вперед по мере отступления врага и, пренебрегая опасностью, сам показывал канонирам куда стрелять. Именно так, во время посещений всех опасных мест с самого утра, его адъютант Морис Межан получил ранение в бедро, а под его шталмейстером Беллисоми убили лошадь. Стоя на бруствере большого редута, окруженный своими офицерами, его Высочество через амбразуры наблюдал за всеми маневрами противника, не обращая никакого внимания на летающие вокруг него пули. Среди лиц, составлявших его свиту, был полковник де Бурмон, чьи огромные заслуги могли соперничать только с его редкостной скромностью. Он спешился, как и другие офицеры и стоял, прислонясь к седлу, когда генерал Гильемино уронил бумаги. Полковник наклонился поднять их. Это движение спасло ему жизнь, ведь именно в тот самый момент прилетевшее пушечное ядро убило его лошадь.

В этот памятный день Император постоянно оставался позади центра своей армии. На самом краю правого фланга герцог Эльхингенский (Ней) безуспешно пытался захватить позиции русских, поэтому Император послал туда в качестве подкрепления вестфальцев и поляков и русские отступили, понеся большие потери.

Хотя мы и взяли два редута, у противника имелся еще третий, расположенный на другой возвышенности, за оврагом. Именно оттуда, установив там несколько хорошо действующих батарей, они вели постоянный, непрекращающийся огонь по нашим полкам, часть которых укрылась в лесу, а часть находилась за большим редутом. Несколько часов прошло в бездействии и только пушки изрыгали огонь, сея смерть во все стороны. Картечью убило генерала Юара, командующего 2-й бригадой 13-й дивизии. В тот же день погиб и генерал Плозонн. Они вместе шли по жизни, но смерть не разделила их – они оба были похоронены на этом поле, ставшем свидетелем их доблести и мужества.

4-й корпус, который, с десяти часов утра бесстрашно отражал атаки противника, не был единственным, понесшим тяжелые потери. В течение всей битвы каждый корпус оплакивал смерть одного или нескольких своих командиров. Мне пришлось бы сильно отклониться от рассказа и долго перечислять имена всех генералы, отдавших свои жизни во имя победы в этой кровавой битве, но были такие, которых за их мужество и воинский дух уважала вся армия. Именно такое качество, как исключительная храбрость, привлекало к ним всеобщее внимание. Они были предметом общего внимания и восхищения, а их жизнь, и обстоятельства, при которых они погибли, будут изучаться с живейшим интересом. Я хочу упомянуть генерала Огюста Коленкура, который был убит у входа в главный редут во главе 5-го кирасирского. Он погиб в расцвете сил, а количество битв, в которых он участвовал, превышало число его лет. Воинская доблесть в нем объединялась с исключительной галантностью. Он был прекрасно образован, элегантен, энергичен, благороден и щедр. Короче говоря, он был наделен всеми качествами и всеми достоинствами, которые являются отличительными чертами истинного французского солдата. Кроме имен генералов Плозонна и Юара, о которых я уже говорил, мы очень скорбели о гибели бригадных генералов Компера и Мариона, а также генерала графа Лепеля – адъютанта короля Вестфалии, не забыв при этом отдать дань уважения бесстрашному Монбрену. При виде его невероятной отваги нас уже давно терзало печальное предчувствие, что такой воин непременно падет на поле боя. Достойный преемник генерала Лассаля – тоже погибшего – он был воплощением чести нашей легкой кавалерии. Число раненых генералов составило тридцать, среди них дивизионные генералы Груши, Рапп, Компан, Моран, Дезе, де Ля Уссе, и др.

День продолжался, а число жертв все росло. Пушки ревели с неослабевающей яростью, и продолжали свое кровавое дело. Вице-король без устали, и не обращая внимания на опасность, под градом картечи и пуль объезжал поле боя. Стрельба продолжалась, а к вечеру так активизировалась, что позади большого редута пришлось поставить Висленский легион генерала Клапареда. Более часа мы оставались в таком неудобном положении, когда князь Невшательский (Бертье) и вице-король начали совещание, продолжавшееся до ночи. По его окончании принц Евгений отдал распоряжения своим войскам и стрельба прекратилась. Враг тоже немного поуспокоился, он дал только несколько залпов, а поскольку его последний редут молчал, это убедило нас, что, что русские начали подготовку к отступлению на Можайск.

Прекрасная в течение всего дня погода, к вечеру испортилась, стало холодно и сыро. Армия поставила бивуаки прямо на поле боя. Вице-король, который с четырех часов утра не сходил с коня, отправился на холм, где стала Королевская Гвардия. Там он ожидал, когда поставят его палатку, но поскольку его слуги заблудились, Его Высочество и его свиту гостеприимно принял генерал Лекки, хотя он мог предложить нам только ужин без хлеба и двуколку вместо постели. Ею принц и воспользовался. Это был самый суровый лагерь – людям и лошадям нечего было есть, а отсутствие дров предвещало нам холодную ночь.

Рано утром (8-го сентября) мы вернулись на поле боя. Все наши предположения, сделанные накануне, сталь явью. Противник, видя то бесстрашие, с которым мы захватили его редуты, решили оставить свои позиции и уйти. Проходя по тем местам, где они стояли, мы имели возможность судить о том, что русские понесли колоссальные потери. Все пространство, площадью примерно в один лье, вся земля была усеяна мертвыми и ранеными. В воронках от разорвавшихся снарядов останки людей и лошадей лежали просто вперемешку. Огонь наших гаубиц был настолько разрушительным, что по всей равнине высились горы трупов, а оставшееся пространство было покрыто либо обломками пик, ружей, касок и кирас, либо картечью и пулями, коих было так много, что это напоминало выпавший после сильной бури град. Но самым ужасным были овраги – почти все раненые, способные передвигаться, прятались там от огня. Эти несчастные, горами лежали друг на друге, истекая кровью, испуская страшные стоны и, громкими криками призывая смерть, страстно умоляли нас положить конец их мучениям.

В то время как конница преследовала противника, вице-король приказал своим инженерам уничтожить редут, и поскольку 4-й корпус уже разбил здесь лагерь, предполагалось, что мы должны провести здесь ночь. Также, Его Высочество приказал своему штабу разместиться в церкви деревни Бородино, единственном уцелевшем после битвы здании, но он было полностью наполнено ранеными, а хирурги занимались их лечением. Тогда штаб принял решение поселиться в деревне Новое,^[95] недалеко от дороги на Можайск, на берегу Колочи. Там, недалеко от усадьбы были замечены несколько отрядов казаков, но им пришлось отступить.

Тогда же вице-королю сообщили о том, что из Витебска прибыла 15-я дивизия и присоединилась к корпусу. Выйдя из деревни, рядом с которой находился брошенный противником редут, мы взяли правее дороги, ведущей на Можайск – по ней шла центральная группа нашей армии – и продолжили марш вдоль Колочи. На этом марше мы выяснили, почему накануне вечером мы бы не смогли обойти русские позиции с правого фланга. Во-первых, здесь у них размещались многочисленные резервные части, а во-вторых, вдоль реки стояли несколько замаскированных батарей. В полулье от села Красное мы обнаружили еще четыре больших редута, построенных в виде квадрата. В их задачу входило защищать дорогу, а кроме того, они были недостроены.

Покидая поле битвы, мы оставили отряд для сбора всех отставших и охраны этой позиции. Командиром был назначен полковник Бурмон. Он прекрасно справился с этой задачей и, после того как все укрепления, возведенные противником, были уничтожены, через несколько дней вернулся в корпус. Все это время он жил среди мертвых и умирающих, а за провизией ему приходилось посылать отряды на расстояние более пяти лье.

Мы устраивали лагерь в поместье Красное,^[96] и тут пронесся слух о прибытии Наполеона. Новость эта, однако, не подтвердилась. В районе возвышенности, расположенной дальше по дороге, наши стрелки столкнулись с казаками. Во время атаки был ранен полковник Марбеф, командир кавалерийского полка.

Поместье Красное и одноименная деревня расположены недалеко от Москвы-реки. На следующее утро мы пересекли эту реку и, держась левой стороны, готовились атаковать Можайск, но вице-король со своей охраной вошел только в пригороды. Здесь мы увидели, что этот несчастный город объят пламенем. Жители бежали, и наши драгуны взяли в плен лишь нескольких из них, обнаруженных в домах по эту сторону реки. Несколько батарей, установленных за Можайском на холмах, свидетельствовали о том, что город наш. Мы узнали, что Наполеон взял его после упорного боя. Противник, находясь в горящем городе, не пожелал оставить его просто так, и после битвы весь город был усеян мертвыми и умирающими.

Пока 4-й корпус продолжал идти, держась левее главной дороги, наш штаб, исследуя окрестности, прошел через густой лес и обнаружил большую деревню, а пройдя дальше, еще одну, называемую Введенское.^[97]

Это – восхитительное место. Здесь находилась усадьба, роскошь мебели и убранства интерьеров которой гармонировала с красотой фасадов, но тогда она была полностью разграблена. Наши солдаты нашли только несколько тысяч бутылок вина.

От Введенского, повернув направо, мы пересекли речку, прошли мимо небольшой деревни и, держа путь по дороге, проложенной через густой подлесок и заросли терновника, мы прибыли в деревню, которая называется Врыньково,^[98] где, как мы предполагали, должен был разместиться штаб. Еще издали мы видели очень аккуратные дома, и четыре красивых колокольни. Едва мы собрались остановиться в этой деревне, где, казалось, царили изобилие и достаток, как нам сообщили, что 4-й корпус идет в Рузу. Уходя из Врыньково, мы заметили множество крестьян на телегах, груженных мебелью и другим ценным имуществом. Это зрелище настолько удивило нас, что мы попросили полковника Асселина объяснить, что, по его мнению, может быть причиной такого массового скопления людей, и он ответил так:

– По мере того, как наши войска продвигались вглубь России, император Александр захотел, учитывая желания дворянства и следуя примеру Испании, превратить эту войну в национально-освободительную. В соответствии с этой идеей, дворянам и духовенству предписывалось с помощью денег и агитации поднимать против нас крестьян. Из всех поддержавших этот план уездов, Рузский оказался самым активным. Все население, воодушевленное их помещиком, организовалось по-военному, а он объявил себя главнокомандующим и был готов по первому приказу присоединиться к регулярной русской армии.

– Поскольку Руза лежит в пяти или шести лье от главной дороги, жители надеялись, что мы не пройдем через их город, и он будет в безопасности и спокойствии. Каково же было их удивление, или, вернее, страх, – продолжал полковник, – когда посланный принцем я явился перед Рузой десятком баварской кавалерии? Напуганные крестьяне повыскакивали из своих домов, спешно запрягли лошадей и, как вы можете убедиться, бегут что есть силы.

– Однако те, кто был призван в ополчение, организованное их помещиком, вооружившись кольями, пиками и косами, собрались на площади и пошли на нас, но эти простые крестьяне не могли оказать сопротивление закаленным в боях солдатам, и сразу же кинулись бежать. Однако их вождь проявил больше мужества. Он ждал нас на площади и, вооруженный кинжалом, грозил всем, кто призывал его сдаться.

– Как мне пережить бесчестье своей страны, – воскликнул он, задыхаясь от бешенства, – наши храмы разрушены! Наша империя обесчещена! Убейте меня, я не желаю больше жить!

Мы хотели успокоить его, попытались отнять кинжал, но он рассвирепел еще больше и ранил несколько наших солдат, а те, чтобы отплатить, просто закололи его штыками.

Сейчас же вслед за этим наш авангард вошел в Рузу. «После моего рассказа о том, что случилось, – продолжал полковник, – солдаты сразу же пустились в погоню за крестьянами, бежавшими со своим имуществом и скотом. Их вскоре настигли, а те, кого вы видите здесь, тоже являются частью толпы беглецов. Идите в город – там вы увидите еще больше».

По мере приближения мы встречали массу маленьких повозок, сопровождаемых нашими драгунами, они были нагружены детьми и немощными стариками – весьма трогательное зрелище. И сердце просто разрывалось от мысли, что скоро все эти повозки, лошади – все, являвшееся единственным достоянием этих отчаявшихся семейств, будет отобрано и разделено.

Наконец мы вошли в Рузу и на протяжении всего пути к центру города, мы на каждой улице видели толпы солдат, которые грабили дома, не обращая никакого внимания ни на крики хозяев, ни плачущих женщин, которые, чтобы смягчить сердца своих завоевателей, ставили на колени своих детей. Рыдая и заламывая руки, эти невинные существа просили только сохранить им жизнь. Такая горячность грабежа может быть оправдана лишь для тех, кто умирая от голода искал провизию, но другие, под тем же предлогом, тащили все, вплоть до женской и детской одежды.

Через несколько часов, сопровождаемый только своей свитой прибыл вице-король. Пехотные части и Гвардию он оставил лагерем между Рузой и Врыньково. Все, будучи очарованными этим столь красивым городом, с восторгом участвовали во всех царивших здесь беспорядках – такой эффект всегда производит изобилие после столь длительных лишений, как вдруг галопом прискакал один из посланных на разведку баварских кавалеристов и сообщил, что на город движутся несколько казачьих эскадронов. Трудно описать те ощущения, которые мы испытали, услышав эту новость. Чувство уверенности и спокойствия моментально сменилось отчаянием и страхом перед неизбежной опасностью. «Казаки здесь?!» – кричал один. «Они идут!» – восклицал другой. Что же мы можем противопоставить им, спрашивали мы друг у друга. Ничего, кроме кучки солдат, явившихся сюда, чтобы грабить. Более, однако, у нас ничего не было. Всех имевшихся солдат тотчас собрали на площади, но их было лишь около шестидесяти в количестве, а половина вообще не имела оружия.

Вице-король, узнав об этом, сел на коня и приказал своим офицерам следовать за ним. Мы быстро выехали из города и вступили на равнину. И каково же было наше удивление, когда, вместо нескольких эскадронов мы увидели лишь около десятка всадников, и так далеко, что их было еле видно. Баварцы были правы – это были действительно казаки, но их было очень мало, да и двигались они так нерешительно, а потому нам и бояться их было нечего.

Поскольку эти казаки могли быть частью более крупного подразделения, принц счел необходимым подтвердить ранее отданный приказ выдвинуть вперед часть войск, но он решил отправить только два батальона, а не всю 13-ю дивизию. Эти два батальона, разбившие лагерь перед Рузой успокоили нас. И теперь все спокойно разошлись по своим квартирам, где сытный ужин и отличные вина заставили нас забыть о сегодняшней панике.

Утром мы покинули Рузу. Воспользовавшись паузой в делах, вице-король поручил начальнику штаба составить подробный отчет о знаменитой битве 7-го сентября, в которой особенно отличился 4-й корпус.

Несмотря на то, что 13-я и 14-я дивизии выказали Императору свое недовольство его оценкой их боевых достижений, справедливо было бы отметить и 15-ю дивизию, хотя ей и не пришлось участвовать в битве под Москвой. Тем не менее, она была тоже достойна высокой награды, если учесть какие трудности ей пришлось преодолеть во время экспедиции в Витебск. Этой храброй дивизии приходилось постоянно идти по болотам, встречая только безлюдные и разоренные деревни, бивуаки ставить только ночью, голодать, каждый день совершать длительные и утомительные марши, чтобы атаковать противника, который при его появлении всегда уходил. Почти 20 дней солдаты видели только разоренные и опустошенные поля и, наконец, измученная голодом, усталостью, и болезнями эта несчастная дивизия не смогла добраться до Бородино ко дню битвы. Усталость, а особенно, большие потери, которые она понесла, вынудили вице-короля оставить ее в резерве. Высшим свидетельством уважения, какое принц мог оказать им, явилось то. Что принц объединил их с героической Гвардией, большая часть которой состояла из солдат этой дивизии.

При уходе из Рузы было решено, что место, обладающее столь обильными ресурсами, должно быть сохранено. Усадьба, расположенная на невысоком, окруженном рвом возвышении, могла обеспечить защиту для гарнизона на случай внезапного восстания. Честь возглавить гарнизон выпала капитану Мэзонневу, который доказал, что он достоин такого высокого доверия. И все то время, пока Руза была у нас, этот храбрый и умный офицер всегда прекрасно справлялся со своими обязанностями и всегда вовремя появлялся там, где ситуация требовала его личного присутствия.

КНИГА V. МОСКВА

После битвы под Москвой наша торжествующая армия тремя колоннами шла к столице Российской империи. Наполеон, сгорая от нетерпения, по-прежнему преследовал противника на Смоленской дороге, в то время как князь Понятовский, во главе 5-го корпуса, двигался по Калужской дороге, а вице-король, командующий 4-м корпусом, по-прежнему занимал левый фланг и держал путь на Звенигород.

О панике, царившей в столице, мы могли судить о том страхе, который мы пробуждали в жителях этой страны. Как только слух о том, что мы взяли Рузу (9-го сентября), дошел до окрестных крестьян, и они узнали, как жестоко мы обращались с тамошними жителями, так тотчас же все население лежащих на нашем пути в Москву деревень обратилось в бегство. Страна представляла собой единую сцену сплошного запустения, большинство бежавших в порыве отчаяния сожгли свои дома, усадьбы, а также хлеб и только что скошенное сено. Все эти несчастные, на примере фатального и бесполезного сопротивления жителей Рузы, побросали свои пики и быстро бежали, чтобы спрятать свои семьи в густых лесах, подальше от нашего маршрута.

Подходя к Москве, мы надеялись, что цивилизация и комфорт, которые так изнеживают душу и, особенно привязанность к собственности, такая естественная для жителей крупных городов, побудят людей не покидать свои жилища. Мы были абсолютно уверены, что алчность и жестокость наших солдат были инспирированы появлением этих брошенных и опустевших деревень. Но земли вокруг Москвы не принадлежат жителям этого прекрасного города, они принадлежали восставшим против нас дворянам, а принадлежащие им подневольные – от Днепра до Волги – крестьяне, выполняли приказы своих хозяев. Им было приказано под страхом смерти при нашем появлении уходить и спрятать в лесах все, что могло бы нам пригодиться.

Мы в полной мере осознали всю суть этого фатального явления, когда вошли в деревню Апальщина.^[99] Дома и усадьба брошены, мебель разбита, продуктовые кладовые уничтожены – страшная картина полного запустения. Все эти опустошения наглядно продемонстрировали нам, на какие жертвы способен народ, чтобы предпочесть полное разорение потере свободы и независимости.

Около Каринского, села, находившегося на полпути до Звенигорода, куда мы шли, мы встретили казаков. Как и раньше, они не пытались атаковать наш авангард, а просто ехали вдоль дороги по холмам и наблюдали за нами. На вершине этого холма был густой березовый лес, а в самой его середине возвышались серые стены и башни древнего монастыря. У подножия холма, на берегу Москвы-реки раскинулся небольшой городок Звенигород. Затем казаки разделились на несколько групп, и некоторое время обстреливали наши войска, но потом они снялись со своих позиций и уехали, а мы устроили наши бивуаки возле Звенигорода.

Из монастыря, расположенного на доминирующей над городом высоте, можно контролировать московскую дорогу. Он окружен мощными стенами высотой более 20 пье, и толщиной 5–6 пье. Углы фланкированы четырьмя проездными башнями. Этот монастырь, построенный в тринадцатом или четырнадцатом веке, напомнил нам о тех временах, когда московиты, благоговейно чтящие своих священников, страдали от неслыханной власти духовенства, превосходящей дворянскую власть. И в дни больших праздников сам царь шел пешком, ведя под уздцы лошадь московского патриарха. Но эти монахи, такие могучие и грозные в допетровские времена, были принуждены снова вернуться к скромному образу жизни, подобно первым апостолам, когда этот великий монарх в процессе строительства своей империи, конфисковал их имущество и сократил их число.

Для того чтобы получить верное представление о сути изменений, ставших результатом этой реформы, достаточно было просто войти в монастырь. При виде этих высоких башен и огромных стен, мы предполагали, что монахи живут в удобных и просторных кельях и пользуются всеми видами изобилия, свойственного богатым монастырям. Огромные и крепкие железные ворота свидетельствовали о том, что в этом монастыре есть все, что так необходимо нашим солдатам. Мы уже собирались выбить ворота, как на пороге появился старик с белой – белее даже своей рясы – бородой. Он согласился отвести нас к настоятелю. Войдя на монастырский двор, мы были очень удивлены, обнаружив, что все обстоит не так, как мы думали, и что наш провожатый вместо кельи настоятеля провел нас в небольшую часовню, где перед алтарем, сделанным в греческом стиле, мы увидели четверых коленопреклоненных монахов. Увидев нас, эти почтенные старики кинулись нам в ноги и, обнимая наши колени, умоляли, ради Христа, не разрушать их монастыря а также могилы епископов, вверенных под их попечение и охрану.

– Вы можете судить по нашему виду, – сказали они нам с помощью переводчика, – что у нас нет и быть не может никаких сокровищ, а наша пища настолько груба, что большинство ваших солдат наверняка побрезгуют ею. У нас нет ничего кроме наших святынь. Так окажите же им свое почтение из уважения к религии, так похожей на вашу собственную.

Мы дали им такое обещание. Позже его подтвердил прибывший вице-король, который устроил здесь свою штаб-квартиру и, таким образом, монастырь был сохранен и не разграблен.

Здесь, в этом уединенном месте, ранее таком тихом и мирном, а теперь, в силу текущих обстоятельств, ставшим шумным и беспокойным, я увидел одного из таких благочестивых монахов, которые, живут отшельниками в выкопанных под землей пещерках, простота обстановки которых не дает повода для алчности. Этот монах, почувствовав мое внимание к нему, и приятно удивив меня тем, что он знал французский, выразил желание пообщаться со мной. Очарованный его искренностью и чистосердечностью, я воспользовался этим, чтобы попросить его подробно рассказать мне обо всем относящемся к чувствам и характеру народа, у которого мы отвоевали пространство длиной более двухсот пятидесяти лье, и о котором мы ничего не знаем. Когда я упомянул Москву, он сказал мне, что он родился там и тяжко вздохнул. По его печальному молчанию я понял, что в глубине души он оплакивал ее будущие бедствия. Я сочувствовал ему, но, желая знать положение дел в этом городе, я решился, наконец, расспросить его о Москве.

– Французы вступили на территорию России огромной армией, – сказал этот почтенный монах. – Они пришли, чтобы разорить нашу любимую страну и дошли даже до священного города – центра нашей империи и источника нашего процветания. Не зная наших нравов и нашего характера, они думают, что мы им покоримся, а если станет выбор между нашими домами и нашей независимостью, мы, как и многие другие, подчинимся их господству и откажемся от чувства национальной гордости, в которой и кроется истинная сила народа. Нет, Наполеон ошибается. Нам отвратительна его тирания, и мы еще не дошли до того уровня разложения, чтобы променять свободу на рабство. Он и его армия напрасно надеются, что мы попросим мира. Наполеон забывает, что народ России находится под полным контролем дворянства. Наши помещики запросто могут заставить целые уезды покинуть свои дома, а крестьян – бежать в леса тотчас при появлении врага. Или, в случае необходимости, уничтожить все города и деревни, но не отдать их варвару, чья тирания для нас страшнее смерти.

– Мы также прекрасно понимаем, – продолжал он, – что Наполеон во многом рассчитывает на разногласия, издревле существовавшие между монархом и знатью, но любовь к своей стране преодолела этот конфликт. Он тешит себя мыслью, что может побудить народ восстать против знати. Бесполезно! Люди, с самого рождения привыкшие подчиняться своим господам, не поверят лживым обещаниям того, кто сжигает их дома, убивает их детей, опустошает их страну и уничтожает храмы. Разве Европа не является ярким примером его двуличности и коварства? Разве не он захватил Германию, которую ранее обещал защищать? А Испания, которая тоже поверила ему и превратилась в одно сплошное кладбище! Государь, севший на ее трон и сделавший его одним из самых блестящих престолов мира – что он получил в награду? Позор и оккупацию! И даже ваша собственная страна, которая ради иностранца, кажется, забыла о временах Людовика, чего она достигла? Непрекращающийся поток все новых и новых налогов, чтобы содержать толпы бездарных придворных или ублажать алчность и ненасытность аристократов. К тому же еще проскрипции и тайные казни. Вы уничтожили свободу мысли и уничтожили целые поколения. И вашим матерям очень часто приходится горько сожалеть о том, что они обладают способностью рожать детей.

– Так, – сказал старец, – выглядит ваша ситуация, и создана она вашим тираном. Тираном, на самом деле еще более тщеславным и одиозным, поскольку он родом из малоизвестной семьи. Он из тех, кто, имея всего лишь одного слугу, теперь желает, чтобы вся вселенная лежала у его ног, и чтобы даже короли были обязаны ждать его выхода в его приемной. Если бы я не боялся унизить величие монарха, который любит нас так же, как и мы любим его, я бы осмелился провести сравнение между вашим монархом и нашим, но разница между ними будет ошеломляющая – такая же, как между пороком и добродетелью.

Пораженный страстностью этого монаха, чья сила духа совершенно не зависела от его возраста, я молчал, и в то же время, был очарован его искренностью. Потрясенный силой его убежденности, я подумал, что если я буду действовать смелее, я смогу получить больше ценной информации из этого разговора.

– Вы упомянули Императора Александра, – сказал я ему, – скажите, пожалуйста, что с ним сейчас? После Вилии мы ничего не слышали о нем, а в Витебске Наполеон с большим удовлетворением объявил, что этот монарх разделил судьбу своего отца, приняв смерть в Великих Луках от предательской руки своих придворных.

– Никогда не возвысится душой тот, – улыбнулся монах, – кто радуется смерти врага. Однако эта новость не является правдой и, чтобы показать вам, прочен союз между обществом и нашим возлюбленным государем в это нелегкое время, я прочту вам письмо, которое я получил из Москвы через несколько дней после прибытия туда Александра. Тут он достал письмо и прочел мне его.

«Москва, 27-е июля 1812 г.^[100]

Этот день станет новой яркой страницей в анналах нашей истории и навечно останется в памяти потомков, как вечное свидетельство русского патриотизма и верности. В нем навсегда будут запечатлены та пламенная любовь и привязанность, которую наше славное дворянство, и граждане всех сословий испытывают к нашему любимого государю. Уведомление было опубликовано вечером, а на следующий день, в восемь часов утра дворяне и купцы съехались в Слободской дворец и ждали прибытия нашего всемилостивейшего государя. Несмотря на то, что цель встречи не была определена, каждый присутствующий был полон теми чувствами верности и преданности, которые вызвало у него обращение отца его страны к ним, его детям, здесь в столице его империи. Общая тишина, царившая в огромном собрании, ясно свидетельствовала о всеобщем единстве и способности всех присутствующих сделать все во имя победы. После того как губернатор Москвы зачитал Манифест Его Императорского Величества, который, обращаясь к народу, призвал каждого защитить свою страну от врага, который «с лукавством в сердце и лестью на губах нес вечные оковы и неразрывные цепи для России», славные «потомки Пожарских», тотчас воспылали желанием и готовностью пожертвовать всем своим имуществом, и даже своими жизнями. Все решили, что правительство Москвы должно организовать создание московской армии, призвать должно каждого десятого, всех воинов хорошо вооружить, экипировать и обеспечить провизией. Затем, Манифест был оглашен в купеческом собрании, и там было принято решение, что для финансирования этой армии каждый купец внесет сумму, пропорциональную его доходу и капиталам. Однако многие решили и дальше вносить свои пожертвования. Купцы предложили открыть добровольную подписку для этой цели и, менее чем за час, сумма подписки составила более полутора миллионов рублей.

Такова была ситуация в этих двух собраниях, когда прибыл Его Величество, со своей свитой был в храме на богослужении. После короткой речи, в которой он отметил, что всегда знал, что он всегда может положиться на свое дворянство, которое всегда и во все времена являлось верным защитником целостности и славы своей любимой родины, он дал краткий обзор военной ситуации, требующей немедленного принятия чрезвычайных мер, касающихся обороны. Когда же ему сообщили, что оба собрания единогласно выразили свое желание предоставить, одеть и вооружить за свой счет 80 000 человек московского ополчения, он воспринял это новое доказательство симпатии к своей персоне и любви к стране как отец, который любит своих детей и гордится их мужеством. Эмоции переполняли его, он воскликнул: «Другого я и не ожидал, вы полностью подтвердили мое мнение о вас!»

Затем Его Императорское Величество соизволил перейти в салон, где собрались купцы и, уже зная о том, что объединенные патриотическим порывом все они решили внести свои средства, а также об объявленной внеочередной добровольной подписке на полтора миллиона рублей, он выразил свое удовлетворение в самых изящных выражениях, продиктованных самой его мудростью. После его выступления раздался общий возглас: «Мы готовы пожертвовать для нашего отца не только свои судьбы, но и наши жизни!» Так говорили потомки бессмертного Минина. Описать эту сцену может только перо нового Тацита, и только кисть второго Апеллеса могла бы создать картину, изображающую монарха излучающего доброту и благожелательность отца, окруженного своими детьми, возлагающими жертвы на алтарь своей страны.

Пусть наш враг узнает об этом! Пусть этот спесивец, играющий с судьбами своих подданных, знает об этом, и трепещет! Мы все идем на него. С нами Бог любовь к нашей отчизне. Мы победим, или погибнем».

На этом письмо закончилось, а потом благочестивый монах сообщил мне, что митрополит Московский Платон, который, несмотря на свой весьма почтенный возраст, продолжал исполнить свои обязанности на благо своего государя и империи, совсем недавно послал Его Императорскому Величеству драгоценный образ святого Сергия Радонежского. Монарх, добавил он, принял эту священную реликвию, и представил ее московскому ополчению в надежде, что она будет в безопасности под защитой этого святого, поскольку когда-то, благословленный им князь Дмитрий Донской, одержал победу над жестоким ханом Мамаем.

Вот письмо митрополита Платона императору Александру, отправленное из Троицкого монастыря^[101] и датированное 26-м июля.

«Москва, столица империи, новый Иерусалим, принявшая Христа, подобна матери под защитой ее верных сынов и видя сквозь мглу свою восходящую славу, она поет радостно: «Хвала тем, кто пришел!» Пусть надменный и бесстыдный Голиаф несет ужас и страх из Франции в Россию! Наше миролюбие, эта праща русского Давида, вскоре уничтожит его кровожадную гордыню. Этот образ святого Сергия, древнего защитника нашей страны, я посылаю Вашему Императорскому Величеству».

Удивленный такой разницей между нашими обычаями, я спросил, а правда ли, что император Александр отдал эту икону своим войскам.

– Я настолько уверен, – ответил монах, – что было бы кощунством сомневаться в этом. В последующих письмах из Москвы нам сообщалось, что архиепископ Августин – викарий Московской епархии – собрав все войска в городе,^[102] отслужил молебен и, представляя им образ святого Сергия, произнес речь, которая вызвала слезы на глазах всех присутствующих. Мы видели эти войска – они проходили под стенами нашего аббатства на битву под Москвой и несли эту священную икону. Они шли на бой как истинные воины-христиане, посвятившие себя своей вере, стране и государю. Они не скрывали этих чувств – божественная радость сияла в их глазах при мысли о битве с врагом. Каждый воин, и даже новички, излучали энергию и уверенность, свойственные ветеранам, а также высочайший уровень дисциплины, которую он обязаны поддерживать – это самый яркое качество хорошего солдата. Жители, мимо которых они проходили, от всего сердца умоляли небеса защитить этих храбрых защитников древней столицы России, города, который всегда в прежние времена находил силы, чтобы сокрушить непрошеного захватчика.

Удивленный и потрясенный таким количеством необыкновенных вещей, о которых мне рассказал этот добрый старик, я почувствовал глубокое уважение к этому народу, великому, даже в своих несчастьях, и я сказал себе: «Воистину непобедим тот народ, который верен своим принципам, не прячется в минуту опасности и способен пожертвовать всем ради сохранения своей веры и своего государства».

Наутро мы покинули монастырь. Я оглянулся и увидел первые лучи восходящего солнца, золотистые вершины высоких стен, возведенных, чтобы сохранить и уберечь это средоточие мира и покоя, но впоследствии этот монастырь был разграблен. Поглощенный печальными мыслями, я шагал по дороге вдоль Москвы-реки, а потом заметил, что у Звенигорода возведено несколько мостов для перехода нашей армии на другой берег и дальнейшего движения на Москву.

Мы продолжали путь, но тут снова появились казаки. Они вели себя точно так же. Как и накануне. Недалеко от Аксинино^[103] они попытались атаковать легкую баварскую кавалерию, но после того, как некоторые из них получили ранения, они сбежали. А мы перешли реку чуть ниже деревни Спасское.^[104] Река там неглубока и никаких сложностей при ее переходе не было. Казаки ждали нас на опушке, но когда они увидели, что мы преодолели реку, тотчас ускакали. Оттуда мы пошли в Бузаево, где были только почтовый пункт и поместье, расположенное на очень крутом холме, окруженном лесом. Там и расположился принц Евгений.

На следующее утро (14-го сентября), сгорая от сильнейшего желания поскорее прибыть в Москву, мы вышли очень рано, и прошли через несколько заброшенных деревень. На берегах Москвы-реки, справа от нас мы видели несколько великолепных поместий, которые казаки разграбили, чтобы мы не смогли воспользоваться плодами этих изобильных мест. Спелые хлеба были вытоптаны, бесчисленные стога сена – сожжены, а в воздухе расстилались густой дым и запах гари. Мы добрались до деревни Черепково,^[105] и наша конница продолжала свой марш, а вице-король поднялся на возвышенность и долго смотрел, не видать ли Москвы, цели наших желаний, поскольку в достижении Москвы мы видели конец нашим мучениями конец нашего похода. Но Москва была за холмами, мы видели лишь облака, тянувшиеся вдоль нашего пути, и указывающие направление, в котором шла Великая армия. Несколько пушечных выстрелов, очень отдаленных и редких, свидетельствовали о том, что наши войска подходили к Москве без особого сопротивления.

Спускаясь с холма, мы вдруг услышали отчаянные крики. Из близлежащего леса выскочил отряд казаков и в свойственной им манере атаковал наших егерей и попытался остановить наш авангард. Но наши храбрецы, не испугавшись этой неожиданной атаки, быстро отразили их слабые силы, с помощью которых эти ордынцы пытались помешать нам войти в столицу. Это был действительно, их отчаянный и последний бой, а затем русские сбежали, – так же как и с берегов Колочи – чтобы укрыться в стенах Кремля.

Вдали, сквозь облака пыли мы видели уходящие к Москве длинные колонны русской кавалерии, а по мере нашего приближения они скрывались за городом. Пока 4-корпус строил мост через Москву, наш штаб разместился на высоком холме. Оттуда мы увидели тысячи красивых и позолоченных колоколен, купола которых, сверкающие в лучах солнца, издалека были подобны пылающим шарам. Один из таких куполов, увенчивающий нечто вроде колонны или обелиска, был очень похож на плавающий в воздухе воздушный шар. Мы были в восторге от этого прекрасного зрелища, приводившего нас в еще больший восторг, когда мы вспоминали все худшее, что мы видели по дороге. Мы не могли сдерживать нашу радость, и у всех одновременно вырвался радостный крик: «Москва! Москва!» Услышав это долгожданное имя, солдаты толпой бегут вверх, и каждый восторгается все новыми и новыми чудесами. Одни восхищаются прекрасным, находящимся слева от нас дворцом, архитектура которого исполнена восточного великолепия, другие обращают внимание на дворец или храм, но все без исключения поражены великолепием панорамы этого огромного, раскинувшегося на плодородной равнине города. Москва-река течет по лугам и, омыв их, направляется к городу, разделяя его на две половины, одна из которых является огромным скоплением домов, построенных из дерева, камня и кирпича, построенных в смешанном стиле готики и современной архитектуры, а в архитектуре другой смешались строительные элементы самых разных народов. Дома выкрашенные в разные цвета, купола, покрытые свинцом или шифером, либо позолоченные, являли собой приятное разнообразие. А террасы перед дворцами, обелисков у ворот и, в первую очередь колокольни, похожие на минареты, встречающиеся в самых знаменитых городах Азии, убеждали нас, что они существуют не только в воображении арабских поэтов.

Мы все еще продолжали наслаждаться этим прекрасным видом, как вдруг заметили, что со стороны города к нам идет хорошо одетый человек. Некоторые из нас сразу же побежали к нему навстречу и уже были склонны наказать его за столь смелое действие. Но он сохранял спокойствие и заговорил, а плавная манера его речи и, прежде всего, наше нетерпеливое желание узнать о том, что происходит в Москве, заставили всех нас слушать его с интересом и удовольствием.

– Я здесь не для того, – начал он, – чтобы наблюдать за вашими маневрами, или чтобы давать вам какую-либо ложную информацию. Я лишь несчастный купец, абсолютно не разбирающийся в военных делах и, несмотря на то я жертва происходящего, меня не интересует, почему ваш государь решился начать эту фатальную игру. Около полудня ваш император во главе вашей непобедимой армии вошел в Москву, но его встретил лишь покинутый город. Только сбежавшие из тюрем преступники и несколько проституток могли скрасить его одиночество. Поспешите, если это возможно, и остановите их. Им дали свободу только для того, чтобы все совершенные ими преступления свалить на французскую армию. Предвидя эти беды, я пришел, чтобы найти среди вас того, кто может защитить мою семью, поскольку, несмотря на приказ правительства, я не могу отказаться от своего дома и как бродяга жить в лесу. Я взываю к французскому благородству, и я надеюсь, что найду защитника среди тех, кого нам представляли как наших самых жестоких врагов. Правители нашей империи, жертвы своей дикой и разрушительной политики, несомненно, будут раздражать вас, заставляя население покидать свои дома и не оставлять ничего кроме пустого города, который может стать жертвой пожара».

Его прервали, заметив, что не может быть, чтобы люди сами уничтожали свое добро, не будучи уверенными в том, что это может сделать враг.

– Это, действительно, правда, такое решение уже принято, – отвечал этот несчастный, – а если вы еще сомневаетесь, знайте, что граф Ростопчин, губернатор Москвы, вчера покинул ее. Перед отъездом он отдал приказ привлечь самые низы общества, чтобы их руками осуществить этот план своей мести. Как долго это будет продолжаться, я не знаю, но я с дрожью вспоминаю, что он неоднократно угрожал сжечь Москву, если французы в нее войдут. Такое варварство вам может показаться зверским и даже невероятным, если вы не примете во внимание, какую смертельную ненависть вызвали у нашего дворянства ваши неслыханные победы. Они знают, что вы захватили всю Европу и, разрываемые своей невероятной спесью, пожелают скорее разрушить собственную страну, чем видеть ее кем-то покоренной.

– Если знать, стыдясь своих поражений, не планировала разрушение столицы, почему тогда они бежали, прихватив все свое имущество? Почему купцы тоже пошли за ними, унося с собой свои товары и деньги? Почему же, наконец, все городские чиновники тоже ушли, не попытавшись воззвать к милосердию победителя? Все они бежали и таким образом поощрили своих солдат к бесчинству. Задача настоящей власти – защищать интересы своих граждан, а если они бросают свои посты, это значит, что они бросают все.

За время разговора этот несчастный московит пролил немало горьких слез. Чтобы успокоить его, мы обещали исполнить его просьбу, пытались утешить его, рассеять его страхи, хорошо подкрепленные тем, что его несчастная страна действительно находилась в критической ситуации. Мы спросили его, куда пошла русская армия, чем она занималась после битвы под Москвой и, наконец, что сейчас с императором Александром и его братом Константином? Он отвечал вполне охотно и подробно, и подтвердил те данные, которые мне уже сообщил монах в Звенигороде. Бедняга немного поуспокоился и, будучи в душе приятно удивленным тем восторженным чувством, которое вызывал у нас вид Москвы и ее окрестностей, по моей просьбе согласился немного рассказать нам о городе, завоевание которого сулило нам достижение пика всех наших надежд. И вот он начал свой рассказ:

– Москва построена в азиатском стиле и состоит из пяти территорий, накладывающихся одна на другую. Последняя, состоящий из города и его окрестностей, имеет около тридцати верст^[106] в окружности, а четвертая, включающая в себя только город, и который называется Земляной Город – всего лишь двенадцать. Пригородов или слобод всего тридцать. В зимнее время в городе живет 300 000 человек, но в начале лета многие уезжают в свои загородные дома, поэтому летом число жителей уменьшается на треть.

Высокие башни и мощные крепостные стены – вы видите их в центре города – образуют первую зону, которая называется Кремль. Эта крепость в плане имеет вид идеального треугольника, упомянута в наших летописях, и никогда не была взята штурмом.^[107] В XIV-м веке ее спланировали итальянские архитекторы.^[108] Кремль состоит из двух частей. Первая – крепость, или цитадель, имеет только дворец и несколько пятиглавых храмов. Отсюда прекрасно видны эти прекрасные храмы и их высокие колокольни, увенчанные позолоченными куполами. Во второй части – дома аристократов, торговые улицы, а также место, называющееся Базар, или Китай-Город, так назвали его татары, основавшие это место.

Федор, старший брат Петра Великого, начал улучшение и реконструкцию Москвы. Он построил несколько каменных зданий, но устройством регулярной планировки не занимался. Ему мы обязаны появлением первого конезавода, и некоторых других полезных вещей.^[109] Хотя Петр больше внимания уделял Петербургу, тем не менее, его всеобъемлющий гений не забывал и Москву. Он вымостил улицы, возвел множество великолепных зданий и мануфактур, а во времена Елизаветы появился университет.^[110]

У входа в Арсенал, на закрепленных лафетах установлены шесть пушек, самая большая из них двадцать четыре пье длиной. А у главных ворот стоят огромные гаубицы, каждая, по крайней мере, имеет три пье в диаметре. Далее древний дворец русских царей. Теперь это резиденция наших императоров. Теперь там будет жить ваш.

Позади него здание сената, рядом с которым находится храм Иван Великий, построенный на фундаменте древней башни, со своим знаменитым колоколом, который был отлит в Москве, в середине шестнадцатого века, при царе Борисе Годунове. Это удивительное произведение свидетельствует о том, что уже в те далекие времена русские достигли больших успехов в области культуры и технологии. Этот колокол достоин восхищения за покрывающие его великолепные рельефы, а кроме того, он крупнее самых знаменитых колоколов Европы.^[111]

Из крепости открывается восхитительный вид. Справа и слева видны два моста через Москву-реку. За рекой возвышаются великолепные дворцы, а далее вся местность украшена множеством величественных особняков.

– Но, – прервал я московита, – скажите нам, что это за огромное здание с множеством окон со всех сторон, и которое своими гигантскими размерами, похоже, затмевает весь город?

– Это Шереметьевская больница, – ответил он, – построена славной семьей Шереметьевых. Один из ее предков был соратником Петра Великого, и все накопленные им богатства всегда расходовались на благо народа. В этом здании нашли приют сироты и дети защитников нашей страны. Но сейчас детей там нет, их место занимают их отцы, те, кто был ранен под Можайском. Их всего около двадцати тысяч. Этим несчастным удалось выжить и, если вы не проявите милосердия и благородств и не поможете им, они все погибнут.

– От Калужских до Петербургских ворот множество дворцов, их великолепие и богатое убранство всегда привлекают внимание путешественников. Все эти дворцы построены недавно, их вид свидетельствует о том, что за последние несколько лет Россия накопила колоссальные богатства. Но самым удивительным из них является дворец Орлова. Он принадлежит единственной наследнице этой семьи, ее доход превышает шесть миллионов рублей. Этот дворец огромен, а роскошь его интерьеров прекрасно сочетается с окружающими его очаровательными садами.

– В моей стране, – добавил московит, – очень много зданий, которые справедливо считаются красивейшими в Европе. Описывать их не имеет смысла, поскольку вы скоро сами их увидите. Я бы хотел, чтобы вы всегда имели возможность любоваться ими, но меня терзает предчувствие, что этот великий и прекрасный город, по праву называемый торговым перекрестком Европы и Азии, очень скоро постигнет страшная катастрофа и она потрясет весь мир.

Несчастный, похоже, почти не осознавал себя от горя. Я сочувствовал ему, но я не мог отпустить его, не поинтересовавшись, что это за большое здание из красного и белого кирпича, расположенное в северной части города, у выхода на петербургскую дорогу. Московит рассказал мне, что это знаменитый Петровский замок, где императоры России живут до дня своей коронации.

Мост через Москву-реку еще не закончили, но вице-король приказал своим войскам приступить к переходу. Кавалерия пошла первой и остановилась у села Хорошево.^[112] Здесь нам официально сообщили о вступлении наших войск в Москву. Нашему 4-му корпусу было приказано остановиться на этом месте до завтрашнего дня, когда будет назначен час, когда мы войдем в столицу Российской империи.

15-го сентября наш корпус рано утром покинул деревню и отправился в Москву. Приблизившись к городу, мы увидели, что у него не было стен, а в качестве защиты имелась только простая земляная насыпь. Ничто не говорило о том, что город был обитаем, дорога, по которой мы шагали, была настолько пустынна, что мы не только русского, но даже французского солдата не встретили. В этой ужасной тишине не было слышно ни чьих-то криков, ни какого-либо другого шума. Весь наш путь нас мучило чувство тревоги, но она стала еще больше, когда мы увидели столб густого дыма, поднимавшегося из центра города. Сначала мы подумали, что при отступлении русские, по своему обыкновению, подожгли несколько складов. Вспомнив, однако, рассказ жителя Москвы, мы опасались, что его предсказание стало явью. Мы хотели знать причину этого пожара, но рядом не было никого, кто мог бы ответить на этот вопрос, и от этой неопределенности нам стало еще страшнее.

Мы не воспользовались ближайшей заставой, повернули налево и продолжали огибать город. По приказу вице-короля я поместил войска для охраны Петербургской дороги. 13-я и 15-я дивизии стали возле Петровского дворца, 14-я расположилась в деревне на полпути между Москвой и этим дворцом, а легкая баварская кавалерия заняла позицию на расстоянии лье от этой деревни.

Затем вице-король вошел в Москву и поселился во дворце князя Мамонова на красивой Санкт-Петербургской улице. Эта часть Москвы, отданная нашему корпусу, была одной из лучших в городе. Она полностью состоит из превосходных зданий и домов, хотя и деревянных, но, тем не менее, удивительных и великолепных. Городские чиновники покинули город, и любой желающий мог поселиться в этих роскошных дворцах, и каждый младший офицер жил в роскошно убранной квартире, чувствуя себя полноценным хозяином, поскольку рядом с ним не было никого, кроме робкого и покорного привратника, который, дрожащей рукой отдал ему все ключи.

Несмотря на то, что наши войска вошли в город накануне, город казался таким обширным и безлюдным, поскольку в нашу часть города еще не входил ни один солдат. Даже самые храбрые из нас были потрясены этим безмолвием. Улицы были так длинны, что наши всадники не узнавали своих на другом конце. Осторожно приближаясь друг к другу, они внезапно испуганно бежали назад, хотя потом выяснялось, что они воевали под одними знаменами. Прежде чем занять новый квартал, туда отправляли разведчиков, они осматривали дворцы и церкви. В первых они обнаруживали только стариков, детей или русских офицеров, которые были ранены в предыдущих боях, а в последних – разукрашенные как в дни больших праздников, алтари и тысячи горящих в честь покровителя страны свечей. Это свидетельствовало о том, что набожные москвичи не переставала молиться своему святому вплоть до момента их отъезда. Торжественность и святость окружающей обстановки внушали нам сильное уважение к побежденному нами народу и невольный страх, который порождает всякая несправедливость. Мы робко продвигались через это ужасное Безмолвие, часто останавливаясь испуганно оглядываясь и прислушиваясь к каждому звуку, так как от страха перед колоссальностью наших завоеваний, нам всюду чудились засады. Малейший шум – и нам казалось, что мы слышим бряцание оружия и крики раненых.

По мере приближения к центру города, особенно в окрестностях Базара, мы начали понемногу встречать жителей Москвы, собравшихся вокруг Кремля. Эти обманутые старинным поверьем люди, веря в неприступность этих стен, накануне пытались оказать сопротивление нашим доблестным легионам. Пораженные своим поражением, они со слезами смотрели на высокие башни, которые они до сих пор считали «палладием» своего города. Далее мы увидели толпу солдат, устроивших открытую продажу награбленного добра, поскольку охрана была поставлена только у крупных провиантских складов. Чем дальше мы шли, тем больше нам встречалось солдат, тащивших на своих спинах куски ткани, целые головы сахара и целые кипы других товаров. Мы не знали, как объяснить этот шокирующий беспорядок, но фузилеры Гвардии нам рассказали, что дым, который мы видели при въезде в город, исходил из огромного, полного товаров здания, называемого Биржей,^[113] и которое русские подожгли при отступлении. «Вчера, – рассказывали нам солдаты, – мы вошли в город в полдень, а пожар возник около пяти. Мы хотели потушить его, но вскоре узнали, что губернатор увез все насосы. Совершенно ясно, что этот пожар, который нельзя погасить, организован местной знатью с намерением спровоцировать нас на мародерство и подорвать нашу дисциплину, а также погубить тех торговцев, которые выступали против оставления Москвы».

Вполне естественное любопытство тянуло меня вперед. Чем ближе я подходил к месту пожара, тем больше встречалось солдат и нищих, тащивших всевозможные предметы. Менее ценное тотчас выбрасывалось, и вскоре все улицы были покрыты разными вещами. Наконец-то я достиг своей цели, но – увы! От прежнего, известного своим великолепием здания ничего не осталось, это была просто огромная печь, сверху непрерывно падали горящие балки, угрожая нам мгновенной смертью. Однако я мог еще довольно безопасно двигаться по галереям. Там находились многочисленные лавки, в них орудовали солдаты. Все сундуки и кладовые были взломаны – добыча превзошла все ожидания. Но, ни один крик или драка не нарушили эту ужасную сцену. Каждый нашел все, что ему было необходимо для удовлетворения его жажды грабежа. Полная тишина, только треск пламени и шум взламываемых дверей, а иногда ужасный грохот, вызванный падением подгоревшей части свода. Бумажные ткани, муслин, в общем, все самые дорогостоящие материи Европы и Азии – все горело. Подвалы были заполнены сахаром, маслом и купоросом и это все горело тоже. Языки пламени вырывались наружу через зарешеченные отверстия и люки – картина сущего ада.

Это было зрелище и страшное, и потрясающее, одновременно. Даже самые закаленные были убеждены, что узрев такое ужасное несчастье, Всевышний обязательно обрушит свой карающий меч на его зачинщиков.

Ответы на вопрос о причинах пожара меня совершенно не удовлетворили, но возвращаясь вечером во дворец, где был расквартирован наш штаб, я встретил француза, который служил воспитателем детей князя –. Очень образованный и здравомыслящий человек. Поговорить с ним было интересно еще и по той причине, что, он долгое время жил среди русского дворянства, и прекрасно знал их нравы и образ мышления. Более того, события, которые произошли в Москве после битвы под Москвой прошли перед его глазами и, хоть он и был французом, благодаря своим способностям и благоразумию он входил в узкий круг ближайших знакомых графа Ростопчина. Мне очень повезло, поскольку эта встреча предоставила мне возможность получить необходимую мне информацию, а кроме того, лучше узнать об истинном характере губернатора, который, несмотря на то, что он стал жертвой злобной клеветы, всегда будет почитаем своими согражданами. А будущие поколения назовут его идеальным образцом мужества и патриотизма.

– Хотя французы шли на Москву тремя колоннами, – говорил воспитатель, – граф Ростопчин поступил весьма благоразумно, скрыв от народа правду, так что никто, кроме дворян, и лиц, имеющих отношение к правительству, понятия не имел, какая опасность угрожает городу. Такая политика, конечно, долгое время поддерживала наши иллюзии, но когда мы увидели возвращающуюся русскую армию, которой предшествовали 30 000 раненых, а за ними длинную вереницу бегущих крестьян, граждане побросали все свои дела и запаниковали. Все общества были распущены, а государственные учреждения опустели. Даже ремесленники, отказавшись от работы, необходимой для прокормления своих семей, закрыли свои мастерские и, поддавшись всеобщей панике, огромной толпой отправились к губернатору, чтобы узнать, следует ли им уйти или остаться.

Оказавшись в такой тяжелой и критической ситуации, граф Ростопчин, окруженный самыми известными дворянами и самыми богатыми и уважаемыми купцами, напомнил своим согражданам те торжественные обещания, которые они дали своему императору. Он напомнил им о той памятной сцене, когда государь, отец своей страны, принял от них, своих детей их богатства и их жизни. При этом воспоминании, губернатор, пытаясь обуздать переполнявшие его чувства, на некоторое время утратил дар речи. Эта немая сцена длилась несколько минут и вызвала больше слез, чем могли бы вызвать самые красноречивые разглагольствования. Но государственные интересы естественно и трогательно подавили излишнюю сентиментальность, вперед вышел один из дворян, тот, кто в силу своей дипломатической должности хорошо знал причины этой жестокой войны, и он обратился к присутствующим со следующими словами:

– Жители Москвы! Если бы вы знали, как страдает отцовское сердце нашего монарха, и какие усилия он предпринимает, чтобы сохранить покой и счастье своей империи! Если бы вы знали, что его любовь к миру и желание сохранить даже такой невыгодный для нас союз заставили его пренебречь даже своей славой, вы бы однозначно поняли суть слов нашего возлюбленного государя, которые мы услышали от него шесть недель назад: «Я не брезговал ничем, чтобы обеспечить мир моей стране, но чем больше я делал для этого, тем сильнее сопротивлялся враг. В глазах потомков нас оправдывает то, что мы взяли в руки оружие только в самый последний момент – тогда, когда нашей славной империи пришлось сделать выбор: либо оказать сопротивление и вступить в войну, либо вечный позор и бесчестье. Но, если нас вынудили начать войну, то почему мы должны бояться ее? Более ста лет мы славно воевали и побеждали. Когда-то север наводил ужас на юг, но теперь, когда север стал цивилизованным и пожелал всеобщего мира, юг, ослепленный роковыми и дикими амбициями, покидает свои богатые земли и желает захватить наши. В таком случае, может быть, нужно всегда быть захватчиком и тираном для того, чтобы не быть угнетаемым, и моя миролюбивая политика вредит нашему государству? Напрасно этот бич человечества утверждает, что эта война политическая, что это битва между варварством и цивилизацией – это ложь, неуклюжая выдумка, которая может ввести в заблуждение только того, кто не имеет никакого представления о наших моральных принципах и традициях. Что же это за такая хваленая цивилизация, которая настолько сильно боится нас, что уничтожает наши сокровища, которая бороздит моря, чтобы изучить оба полушария и удобно обустроиться в условиях нашего климата? И те, у кого мы учились, те, кто озолотился за счет продажи наших товаров, да, именно эти люди смеют называть нас варварами? Нет, нет, это не есть истинная причина затеянной Наполеоном войны против нас. Он боится нашего быстрого прогресса больше, чем нашего варварства. И в самом деле, есть ли такой народ, настолько благородный, чтобы не завидовать тому чудесному покровительству, которое Всевышний оказывает нашей империи. Не прошло и ста лет с тех пор как незабвенный Петр, сделал Россию одной из величайших империй мира, а сколько стран с тех пор было покорено! Сколько было захваченных городов и провинций! И, тем не менее, если самыми благородными трофеями считать новые города, благоустроенные и ухоженные земли, университеты, школы и другие учреждения, вы увидите, что за короткий промежуток времени мы стерли границу между цивилизацией и европейским пониманием варварства. Этот дух нашей цивилизации, настолько похож на тот, который уничтожили французы – именно это вызывает их ненависть. Они попрекают нас победами над персами и турками, делая вид, что не понимают, что именно благодаря жестким военным действиям, которые мы направили против мусульман, Европа и была освобождена от этих неверных. Венгрия и Италия в долгу у нас за свою безопасность и сохранность. Этим мы и отличаемся от наших врагов, чьи завоевания являются лишь новым поводом для разногласий и новых войн с соседями».

Вот суть памятной речи императора Александра в Дворянском собрании. Оратор поступил весьма разумно, изложив ее здесь, зная, как наилучшим образом пробудить мужество тех, кто там не присутствовал. Граф Ростопчин, все это время молчал и внимательно слушал. Убедившись, что жители Москвы уже достаточно подготовлены, он тотчас поднялся со своего места, выбежал на балкон, с которого открывался вид на всю площадь, и обратился к собравшимся:

– Храбрые москвичи!

Враг наступает! Вы уже слышите рев пушек совсем недалеко от наших пригородов. Этот негодяй хочет сокрушить трон, великолепие которого затмевает его собственный. Мы отступили, но мы еще не завоеваны. Вы знаете, что наш император, подобно своим предшественникам сейчас в военном лагере. Наша армия практически нетронута и постоянно пополняется, а вот армия коварного врага уже стала меньше. Глупец! Он полагал, что его победоносный орел, пройдя от берегов Тахо до истоков Волги, сумеет покорить еще одного, который, взлетев из Кремля, гордо парит над нашими головами, простерши свои крылья от Северного полюса до Босфора.

Восстанем же, я уже вижу, как наша страна восстает из руин, еще прекраснее и величественнее, чем прежде. Но чтобы достичь долгожданной цели, друзья мои, нужно сделать так много и от многого придется на время отказаться. Именно сейчас долг обязывает вас доказать, что вы достойные потомки Пожарского, Палицына и Минина, которые в самые страшные времена своим мужеством доказали, что Кремль неприкосновенен. Почитайте эту славную традицию, и поддержите ее, вооружась против опасного врага, желающего уничтожить нашу империю и осквернить наши алтари. Выбор прост – либо вы отдадите все во имя победы, либо смиритесь и потеряете свою честь, свое будущее и свою независимость. Но если Господь всеведущий и всемогущий, допустит победу зла, помните, что вашим священным долгом будет уйти в леса и поля и оставить страну, которая перестанет принадлежать вам, когда ваши угнетатели полностью оккупируют ее. Жители Сарагосы до сих пор вспоминают бессмертное мужество своих предков. Они, чтобы избежать римского ярма, разложили погребальный костер и принесли в жертву себя и свои семьи, которые, как и они, предпочли погибнуть под обломками своего города, но не подчиниться несправедливости. Сегодня такая же тирания угрожает и нам. Покажем же всему миру, русские помнят о славном подвиге испанцев».

После этой речи поднялось сильное волнение и неуправляемая толпа пошла по главным улицам, громко выкрикивая, что лучше погибнуть, чем потерять свою страну и свою веру. Те, кого природа не одарила особым мужеством, разбежались по своим домам, чтобы спасти свои семьи от надвигающейся опасности. Некоторые просто немедленно покинули город. Третьи же, наоборот, поклялись защищать ее, а оставшиеся захватив оружие, либо укрылись в Кремле, либо, взяв горящие факелами в руках, подожгли Биржу, в которой, как вы знаете, хранились огромные богатства, которые могли обеспечить французскую армию всем необходимым в течение всей зимы.

Вот что происходило в Москве незадолго до нашего прибытия в изложении этого достойного наставника. Нам обоим было очень горько обсуждать эти трагические события, но на следующий день, поуспокоившись, мы обрели надежду, что пожар не пойдет дальше Биржи. Но на следующий день, 16-го сентября, мы с ужасом обнаружили, что пожар распространился повсюду и поняли, что именно сильный ветер способствовал распространению огня.

Перед нами предстала душераздирающая сцена, своим трагизмом намного превосходящие все самые страшные события древней или современной истории. Большая часть населения Москвы перед нашим приходом в страхе попряталась в подвалах и кладовых своих домов. И как только пожар распространился, они в ужасе начали выбегать из своих убежищ. Они никого не проклинали, не жаловались, не роптали, а просто, взяв с собой все свои самые ценные вещи, спасались от огня. Другие, более чувствительные, ведомые только естественными природными инстинктами, спасли только детей, они шли, неся их на руках. Многие пожилые люди, сокрушенные скорее горем, чем своим возрастом, не имели достаточно сил, чтобы идти со своими семьями, и просто умирали у входов в дома, где они когда-то родились. Улицы, общественные места, а особенно церкви, были сплошь заполнены этими несчастными людьми, которые, лежа на остатках своего имущества, страдали молча, не было никаких ни криков, ни шума. Потрясены были все – и победители, и побежденные. Первые от неслыханного успеха, последние – от неслыханного горя.

Тем временем, неистовый огонь достиг самых фешенебельных кварталов города. Дворцы, удивлявшие нас красотой своей архитектуры и декором, поглотило пламя. Их великолепные фасады, украшенные барельефами и статуями, с ужасны грохотом обрушались и падали на остатки уничтоженных колонн. Церкви, даже крытые железом и свинцом тоже сгорели, а вместе с ними эти прекрасные позолоченные и посеребренные купола, коими мы любовались совсем недавно. Вскоре вспыхнули больницы, а в них было более 20 000 больных и раненых. Почти все эти несчастные погибли, но некоторые видели полуобгоревших людей, ползающих среди дымящихся руин, и других, громко стонущих под грудами мертвецов, тщетно пытающихся выкарабкаться из-под тлеющих обломков.

Как мне описать ту чудовищную суматоху, когда было получено разрешение грабить этот огромный город! Солдаты, маркитанты, бывшие арестанты и проститутки рьяно носились по улицам, врывались в опустевшие дворцы и уносили любую понравившуюся им вещь. Одни тащили свертки златотканой парчи и драгоценные меха, тогда как другие нацепили на себя женские и детские одежды, а преступники переодевались в самые великолепные дворянские платья. Остальные, взломав двери в подвалы и погреба, выносили все лучшее и упивались изысканными винами.

Этим ужасным грабежам подверглись не только брошенные дома, но и обитаемые, и вскоре буйство и алчность расхитителей, достигли такого опустошительного уровня, который был уже сопоставим с убытками, причиненными пожаром. Не осталось ни одного дома, не пострадавшего от бесчинства распоясавшейся армии. Жители, в дома которых жили офицеры, некоторое время верили в то, что их дома уцелеют. Напрасные иллюзии! Распространявшийся во все стороны огонь, вскоре уничтожил все их надежды.

Ближе к вечеру, Наполеон уже не чувствовал себя в безопасности в городе, разрушение которого стало необратимо, он покинул Кремль и со своей свитой переселился в Петровский замок. Я видел, как он проходит мимо, и не без отвращения подумал – вот главнокомандующий этой варварской кампании, который, похоже, стараясь не стать свидетелем этих чудовищных беспорядков, пытается пройти самой темной и незаметной дорогой. Он искал ее, но безуспешно. Языки пламени пылающей с обеих сторон улицы, которые, казалось, старались дотянуться до него, их ужасный и мрачный блеск, освещающий его преступную голову, напомнили мне факелы Эвменид – преследующих свою жертву фурий!

Генералам тоже было приказано оставить Москву. После этого распущенность солдат достигла апогея. Солдаты грабили и насиловали даже в присутствии своих командиров. Алчность солдат была вездесуща, пострадали даже церкви. Но более всех пострадал храм святого Михаила – усыпальница русских императоров. Долгое время считалось, что в ней хранятся несметные сокровища. Несколько гренадеров вошли в него и с факелами в руках спустились в обширные подземные помещения в надежде унести оттуда все самое ценное. Но вместо сокровищ они обнаружили только каменные саркофаги, накрытые красными бархатными покрывалами, к которым были прикреплены небольшие серебряные таблички с выгравированными на них именами царей и дат их рождения и смерти. Разочарованные, они снова осмотрели все здание и, наконец, в конце одной темной галереи заметили небольшой алтарь, освещаемый тусклым светом полупогасшего светильника. Они двинулись к нему, и тут перед их глазами возникла коленопреклоненная фигура хорошо одетой девушки. Увидев солдат, она вскрикнула от страха и упала в обморок. Когда она очнулась, ее привели к одному из наших генералов.

До конца своих дней я не забуду того впечатления, которое произвела на меня эта девушка. Ее лицо, в котором горе и отчаяние соединились в единое целое, было прекрасно. Придя в себя, она, казалось, совершенно не обрадовалась тому, что ей оказали помощь, чтобы вернуть ее к жизни. Мы любовались ее красотой, все сочувствовали ей, и каждому очень хотелось узнать ее историю. Генерал тоже, хотя и по совсем другим причинам, хотел услышать ее рассказ и, выдворив большинство из присутствовавших из комнаты, он попросил ее рассказать о том, что с ней случилось.

– Какой смысл, – сказала она, – рассказывать вам о богатствах дома, который в скором времени будет уничтожен? Достаточно и того, что имя моего отца уже попало в анналы истории нашей империи, и что сейчас он доблестно служит в нашей армии, которая отважно борется за свободу нашей страны. Меня зовут Павловна. Накануне вашего появления в Москве я должна была обвенчаться с одним из молодых воинов, отличившихся в битве у Можайска. Но прямо посреди свадьбы мой отец узнал, что французы уже у ворот города и остановил праздник. Он и мой муж поспешили присоединиться к армии. Наутро я и моя бедные родные услышали мощную канонаду, шум усиливался, и мы уже не сомневались в том, что нам придется уехать из Москвы. Мы кинулись бежать, но в самый разгар этого ужасного переполоха, недалеко от Кремля, огромная толпа накрыла нас и разлучила меня с моей матерью и сестрами. Я кричала и звала их, но безуспешно. Грохот пушек и испуганные крики людей заглушали меня, и в одно мгновение я очутилась действительно в ужасном положении. Тем временем французы вошли в город и шли к Кремлю – все бежали перед ними. Как и многие другие, я побежала в крепость – считалась, что там безопасно и можно укрыться от врага. Я не хотела попасть туда, где стреляют, ушла в храм святого Михаила и спряталась в царской усыпальнице. Преклонив колени, я воззвала к духам выдающихся основателей нашей страны, как вдруг в помещение ворвались озверевшие солдаты и потащили меня прочь из этого неприкосновенного и священного убежища.

Несчастная девушка закончила свой рассказ и разрыдалась. Она бросилась к ногам генерала, умоляла пожалеть ее и помочь соединиться с семьей. Генерал, однако, был более привлечен ее красотой, чем слезами. Но сделав вид, что ему небезразлично ее несчастье, он обещал ей найти ее семью. Он предложил ей поселиться в его доме ради ее безопасности, а чтобы удержать ее там, он пообещал сделать все возможное, чтобы найти ее отца и мужа. Тем не менее, зная этого человека, я прекрасно понимал, что это его показное великодушие было лишь ловушкой, чтобы обмануть бедную Павловну. То, что он решил применить грубую силу и надругаться над невинностью, стало апогеем всех ужасов этого дня. А впоследствии мы узнали, что так и произошло, все – и благородное происхождение, и очарование юности, и даже слезы были растоптаны и уничтожены.

Пережив за день столько бед и ужасов, я надеялся, что ночи набросит свое темное покрывало над этим кошмаром, но вышло иначе – ночью пожарище стало более заметным. Море неистового огня разлилось от севера до юга, дул сильны ветер, столбы густого дыма поднимались к небу – все это производило ужасное впечатление. Ничто не может сравниться с теми страданиями, которые испытывало каждое сердце, и которые в эту ночь смерти только увеличивались от воплей гибнущих людей и криков юных женщин, ищущих спасения у их рыдающих матерей, чьи слабые попытки спасти их только разжигали страсть насильников. К этим кошмарным звукам, непрерывно терзающим наш слух, добавлялся и вой гибнущих собак, которые будучи прикованными цепями у ворот московских усадеб, не могли спастись от этого гигантского пожара.

Я думал также, что хотя бы во сне я буду свободен от этих отвратительных сцен, но и по ночам самые страшные воспоминания пережитого дня продолжали мучить меня. Казалось, что усталость превозмогла, и я начал погружаться в покой, когда яркий свет близкого и страшного пожара ворвался в мою комнату и разбудил меня. Мне показалось даже, что горит моя комната. Это, однако, было не просто ощущение – подойдя к окну, я увидел, что наши кварталы в огне, а дом, в котором я жил, был в особой опасности. Огромные тучи искр осыпали наш двор и деревянную крышу нашей конюшни. Я быстро побежал к хозяину дома. Но, понимая всю степень опасности, он и его семья покинули свои комнаты и ушли в подвал – это было надежное укрытие. Там я нашел и его, и его слуг, но никакими уговорами я не смог бы заставить их уйти, поскольку они боялись наших солдат больше пожара. Отец сидел у входа и, похоже, был готов пожертвовать своей жизнью, лишь бы не дать варварам обидеть его семью. Обе его дочери, бледные, с растрепанными волосами, со слезами, которые делали их еще красивее, старались не допустить его принять столь мученическую смерть. В конце концов, мне удалось, приложив большие усилия, выгнать их оттуда, ведь в противном случае очень скоро это помещение стало бы их могилой. Когда эти бедняги снова увидели свет, они равнодушно наблюдали за тем, как гибнет их имущество и удивлялись тому, что они еще живы. Тем не менее, зная, что им не причинят вреда, они не демонстрировали никаких признаков благодарности, они выглядели растерянно, подобно приговоренным к смерти и внезапно помилованным преступникам, когда страх перед смертью делает их нечувствительными к дару жизни.

Желая прекратить эту оду ужасной катастрофе, для описания которой у истории не хватит слов, а у поэзии красок, я умолчу о множестве эпизодов, могущих вызвать чувство отвращения к человечеству. Я лишь опишу тот жуткий разлад, который воцарился в нашей армии, когда огонь добрался до всех уголков Москвы и город превратился в один огромный костер.

Сквозь густой дым было видно длинную вереницу груженых награбленным добром повозок и карет. Они были очень сильно нагружены для запряженного в них истощенного и измученного скота, и поэтому были вынуждены очень часто останавливаться. В такие моменты мы слышали крики и проклятия кучеров, которые боясь погибнуть в окружающем их огне, старались продвинуться вперед. Солдаты, в полной экипировке и при оружии, аккуратно и методично взламывали двери в каждый дом. Казалось, они стараются не пропустить ни одного дома. Некоторые из них, видя, что их повозки так нагружены, что вот-вот развалятся, не поместившуюся часть добычи несли на себе. Если огонь мешал им пройти по одной из основных улиц, им приходилось поворачивать и искать другую дорогу. Таким образом, бродя по незнакомым улицам незнакомого огромного города, они безуспешно пытались выбраться из этого пылающего лабиринта. Очень многие, вместо того, чтобы идти к воротам, за которыми они были бы в безопасности, шли в противоположную сторону и, таким образом, гибли от собственной алчности. Однако, несмотря на угрозу погибнуть в огне, жажда наживы и любовь к грабежам, выработали в наших солдатах умение храбро встречать любую опасность. Движимые неудержимым желанием грабить, они лезли в самые горячие места. Они хладнокровно и не испытывая никаких упреков совести шли по окровавленным трупам, а сверху на них летели обугленные обломки горящих зданий. Они бы, вероятно, все погибли, если бы невыносимый жар не вынуждал их возвращаться в лагерь.

4-й корпус, получил приказ покинуть Москву. 17-го сентября мы направились в Петровское, где размещались наши дивизии. Утром этого дня я стал свидетелем одной из самых страшных и самых трогательных сцен которую можно себе представить – длинную колонну несчастных жителей, пытающихся на всевозможных повозках вывезти все, что им удалось спасти от пожара. Солдат, везущих награбленное на своих лошадях, мужчин и женщин, медленно и мучительно бредущих рядом со своими маленькими тележками. В одной кто-то вез свою престарелую мать, другой – парализованного старика, а некоторые – жалкие обломки своей старой мебели. Полуголые дети дополняли это зрелище. Ощущение страшного горя, обычно не свойственное детям их возраста, охватило даже их, а когда наши солдаты подходили к ним, они с плачем бросались к своим матерям. Увы! Что мы могли сделать, чтобы они забыли весь этот кошмар? Без крова и без пищи, эти несчастные люди бродили по полям и лесам, но куда бы они ни пошли, они встречали покорителей Москвы, которые часто плохо обращались с ними и прямо на их глазах торговали вещами, украденными из их собственных домов.

ЧАСТЬ II

КНИГА VI. МАЛОЯРОСЛАВЕЦ

Вторжение победоносной французской армии в древнюю столицу русских царей, в богатейший город России, страны, где принципы христианской веры до сих пор являются священными и неприкосновенными, было одним из самых необычных событий современной истории.

Благодаря нашим завоеваниям за последние несколько лет Европа привыкла к мысли, что все наши самые грандиозные планы всегда увенчиваются успехом. Однако ни одна из наших кампаний не сопровождалась таким навязчивым приписыванием ей величия и почетности, рассчитанной на тех, кто верит в чудеса. О сложности этого предприятия не упоминалось вообще, распространялись романтические истории о героических походах персов, греков или римлян. Отмечалось, что расстояние от Парижа до Москвы, почти равно тому, что отделяет столицу Александра от столицы Дария. Ничего не говорилось о природных особенностях и суровом климате этой страны, который еще не преодолела ни одна европейская армия. Никто не вспомнил о Карле XII, который, пытаясь воплотить подобный проект, не осмелился подойти к Смоленску, об ужасе азиатских народов, пораженных видом прибывающих к ним бежавших от нас жителей. Короче говоря, все было направлено на то, чтобы победы Великой армии были пропитаны духом романтизма, который в нашем сознании ассоциировался с самыми знаменитыми походами эпохи античности.

Такими славными и блестящим видели мы наши завоевания и победы, но когда пелена спала и мы обрели способность здраво оценивать будущее, нам открылась страшная картина. Исключительные меры, к которым прибегли жители Москвы, доказали нам, что у нас нет никаких шансов договориться с народом, способным на такие огромные жертвы. А это бессмысленное ожидание подписания мирного договора в Москве спровоцировало пламя настолько разрушительной и кровопролитной войны, накрывшей всю Европу, что она могла закончиться либо гибелью самых достойных людей, либо падением этого злого гения, которого, похоже, Господь, к сожалению, назначил своим новым карающим ангелом.

Самые здравомыслящие из нас, те, кто в течение пяти дней с ужасом и страхом наблюдали разрушение города и свет пламени пожаров, освещавший наш лагерь, говорили: «Нет никакой надежды на то, что война скоро закончится, даже если мы закончим наш поход. После разоренной Москвы, кто знает, не попытаемся ли мы захватить Петербург? И даже если мы покорим всю Россию, не ждет ли нас новая экспедиция на Евфрат или Ганг? Увы! Если государь обладает лишь отчаянной смелостью, не подкрепленной мудростью, блеск его оружия подобен блеску опасных метеоритов, которые иногда падают на Землю, неся с собой ужас и разрушения».

Несмотря на то, разрушение Москвы явилось большой потерей для русских, нам стало еще хуже, поскольку это помогло нашим врагам воспользоваться всеми выгодными свойствами их сурового климата. Напрасно среди нас говорили, что пожар столицы был бессмысленен, и что французская армия должна радоваться, что ей удалось избавиться от многочисленного населения, которое благодаря своей пылкой фантастической натуре могло пойти на стихийное восстание. После долгих размышлений, я пришел к выводу, что правительство России имело основания опасаться хитрости и коварства нашего вождя. Ведь население, вместо того, чтобы подняться против нас, могло бы принять участие в наших планах, а многие дворяне, увлекшись столь опасным примером, или поверив блестящим, но лживым обещаниям, возможно, забыли бы об интересах своей родины.

Несомненно, чтобы предотвратить это бедствие, граф Ростопчин поставил на кон свою судьбу и поджег Москву, думая, что этот великий пример является единственным средством, чтобы поднять дворянство и, сделав нас виновниками их бед, таким образом пробудить в народе самой жестокую ненависть, направленную на нас. Поскольку в городе продовольствия хватило бы на восемь месяцев, французская армия могла бы перезимовать в нем, а затем продолжить кампанию, подтянув резервы из Смоленска и лагерей на Немане. Но пожар в Москве вынудил нас начать поспешное отступление в разгар самого сурового времени года.

Этот план сработал, поскольку наша грозная армия прибыла в сезон хорошей погоды, и утратила треть своего состава только из-за быстроты нашего передвижения. И противник мог не опасаться, что мы расположимся в какой-нибудь другой местности, ведь отсутствие дисциплины превратило в пустыню все завоеванные нами территории, а непредусмотрительный наш вождь не имел никакого представления о том, как облегчить наше отступление.

В общем, чтобы закончить это описание нашей катастрофы, скажу, что в разгаре нашей мнимой победы вся армия была морально раздавлена и обессилена. Кавалерия гибла, а артиллерийские лошади, мучимые голодом, не могли более тащить пушки.

И даже тогда, когда мы были несчастными жертвами московского пожара, мы должны отдать должное жителям этого города. Нельзя не восхищаться их искренней преданности своей стране, и мы должны признать, что они так же, как и испанцы, возвысившиеся благодаря их мужеству и настойчивости, достигли такого же высокого уровня истинной славы, которая составляет величие нации.

Вспоминая о пережитых нами страданиях и потерях,^[114] которые мы понесли еще до входа в Москву (а потери эти были вызваны исключительно сильной усталостью), и в то время, когда плодородная земля, покрытая ее обильными плодами, готова была снабдить нас всем необходимым, мы с трудом старались понять, почему Наполеон не воспользовался возможностью вовремя уйти из России, ведь он видел, что зима близко, а столицы, на которую возлагались такие большие надежды, более не существует. Похоже, сам Господь, карая его за гордыню, лишил его разума, поскольку Наполеон думал, что те, у кого хватило мужества, чтобы опустошить и уничтожить свою страну, ослабеют настолько, что примут его жесткие условия и подпишут мирный договор среди дымящихся руин своего города. Те, кто обладал минимальным даром предвидения, предсказывали нашу катастрофу, и им чудилось, что они читают на стенах Кремля те пророческие слова, которые написала невидимая рука для Валтасара в тот момент. Когда его царство достигло наивысшего расцвета:

«Исчислил Бог царство твое и положил конец ему; ты взвешен на весах и найден очень легким; разделено царство твое и отдано в другие руки».^[115]

В течение четырех дней (17-го, 18-го, 19-го и 20-го сентября), что мы прожили у Петровского дворца, Москва не переставала гореть. В то же время шел проливной дождь, а небольшое количество домов, расположенных возле замка, не могло приютить множество войск, которые разбили свои бивуаки там, где было практически невозможно укрыться. Люди, лошади и кареты стали посреди поля. Штабы, расположенные со своими генералами вокруг дворца, проживали в английских садах, в гротах, китайских павильонах или теплицах, а лошади, привязанные к акациям и липам, отделялись друг от друга живыми изгородями или цветниками. Этот лагерь, сам по себе живописный, стал еще живописнее благодаря новым одеждам, которые надели на себя солдаты. Большинство из них, чтобы укрыться от непогоды, щеголяли в той самой одежде, в которой они ходили в Москве – эти костюмы отражали национальное и классовое разнообразие жителей этого города. Таким образом, в нашем лагере можно было увидеть солдат одетых татарами, казаками, китайцами. Одни носили польские плащи, другие – высокие шапки персов, башкир и калмыков. Короче говоря, наша армия была похожа на карнавал, а если учесть последующие события, можно было бы справедливо сказать, что наше отступление началось с маскарада, и закончилась похоронами.

Но обилие награбленного, которым солдаты тогда пользовались, заставляло их забыть о своей усталости. Стоя под дождем, по колено в грязи, они утешали себя хорошей едой и прибылями, которые они получали, торгуя предметами, принесенными из разграбленной Москвы. Несмотря на то, что было запрещено ходить в город, солдаты, ведомые жаждой легкой наживы, нарушали этот запрет и постоянно приходили груженые провизией и различными товарами. Под предлогом поиска мародеров они бродили вокруг Кремля, рылись в грудах обгоревших обломков и, находя нетронутые склады, уносили оттуда всевозможные вещи. Таким образом, наш лагерь больше был похож не на армию, а на огромную ярмарку, на которой каждый солдат, превратившись в торговца, за бесценок продавал очень ценные вещи. Больше всего бросался в глаза чрезвычайный контраст: с одной стороны, люди жили в ужасную непогоду среди поля, под открытым небом, и в то же время они ели на фарфоровых тарелках, пили из серебряной посуды и, вообще, обладали такими предметами роскоши, которые можно было себе представить только в очень богатом доме.

Вскоре пребывание в Петровском дворце и его садах сделалось нездоровым и неудобным. Наполеон возвратился в Кремль, который не пострадал от пожара. Тогда же Гвардия и штабы получили приказ вернуться в город (20-го и 21-го сентября). Согласно списку, составленному топографами, в городе уцелела только десятая часть домов. Их поделили между различными корпусами Великой армии. Мы поселились в предместье, выходящем на Петербургскую дорогу, там же, где мы жили при первом вхождении в город. Войдя в город, мы страшно огорчились, не найдя и следов тех прекрасных гостиниц, в которых мы располагались раньше. Все они исчезли, а дым от их развалин был таким густым, что сквозь него нельзя было различить направления улиц. Только руины каменных дворцов сохраняли некоторые остатки былого великолепия, а стоящие отдельно и почерневшие от дыма особняки, эти остатки совершенно недавно отстроенного города, напоминали нам знаменитые руины древности.

Все искали себе квартиры, но очень редко попадались дома, где мы могли бы поселиться все вместе. Но чтобы устроить целую роту, мы были вынуждены занимать обширный участок земли, на котором то тут, то там попадались небольшие постройки. Церкви, построенные из негорючего материала, не пострадали, а те у которых сохранились крыши, были преобразованы в казармы и конюшни. Таким образом, гимны и священные песнопения, звучавшие когда-то в этих священных стенах, теперь уступили место ржанию лошадей и сквернословию солдат.

Мне было любопытно узнать, в каком состоянии сейчас дом, в котором я жил раньше. Я искал его долго и безуспешно, пока стоявшая по соседству уцелевшая от пожара церковь, не помогла мне. Я стоял и не верил своим глазам. Здание исчезло, остались только четыре, потрескавшиеся от жара стены. Я стоял и смотрел на эти руины, когда из подвала один за другим стали появляться несчастные слуги этого дома. Их похудевшие, изнуренные, покрытые сажей и пеплом лица были неузнаваемы – они мне казались привидениями. Но еще большее потрясение я испытал, когда среди них я увидел своего бывшего хозяина. Он был одет в какие-то лохмотья, которые ему пришлось попросить у своих слуг. Теперь они жили все вместе, несчастье уравняло все сословия. Увидев меня, он не смог удержать слез, особенно в тот момент, когда показывал мне своих детей, полуголых и умирающих от голода. Его немая печаль оставила глубокое впечатление в моей душе. Знаками он показал мне, что солдаты, разграбив во время пожара его имущество, забрали еще и его одежду. От этой душераздирающей картины у меня заныло сердце. Я хотел облегчить его страдания, но боялся, что ничего не смог ему предложить кроме утешений. И теперь тот самый человек, который несколько дней тому назад потчевал меня прекрасным обедом, с благодарностью принял от меня кусок хлеба.

Несмотря на то, что население Москвы полностью исчезло, однако оставалось еще много несчастных, уже привыкших к нищете и равнодушно воспринимавших все творящееся вокруг них. Большинство из них нашли убежище в убогих хижинах, построенных ими в садах и парках, они использовали для этого полуобгоревшие доски и другие обломки. Было очень много потерявших свои дома несчастных молодых женщин, и, пожалуй, только они получили хоть какую-то прибыль от разорения Москвы. Солдаты с удовольствием флиртовали с ними, войдя в наши квартиры, они вскоре стали там хозяйками и безраздельно властвовали над всем, что уцелело от огня. Были и другие женщины, которые заслуживали уважения за свое поведение и, особенно, за свои несчастья, но очень часто голод и нужда заставляли их матерей приходить и предлагать их нам. При таких обстоятельствах в аморальности можно упрекнуть только тех, у кого не хватило добродетели, чтобы сдержать свою похоть, и тех, кто клал свой глаз на измученных голодом, а иногда и больных смертельно опасными болезнями.

Из всех этих жертв больше всего сочувствия и жалости была достойна несчастная Павловна, о которой я уже рассказывал. Она, обманутая ложным великодушием, была достаточно слаба, чтобы позволить себе неограниченное доверие к тому генералу, который нашел ее. Этот человек хорошо знал как обмануть ее – его невинную пленницу. Ухаживая за ней и разыгрывая ложную жалость, вообще, изображая чувства, которые он совершенно не испытывал, а заодно воспользовавшись невозможностью найти ее родителей и любимого человека, он убедил ее, что именно в нем она найдет и друга, и защитника. Поверив его неоднократным обещаниям, эта бедная девушка после нескольких дней напрасных слез, сдалась. Но, увы! У генерала уже была жена, а она, думая, что он на ней женится, стала лишь его опозоренной служанкой.

Был еще один класс населения в Москве, самый жалкий из всех, который искупал свои преступления ценой новых, еще более ужасных преступлений – это каторжники. В течение всего времени пожара в Москве они выполняли полученный приказ с замечательной смелостью. С помощью фосфора они разжигали пожар в тех местах города, где он, казалось, потухал, и даже украдкой пробирались в заселенные дома, чтобы уничтожить и их тоже.

Некоторые из этих мерзких негодяев были арестованы с факелами в руках, но поспешная казнь произвела незначительный эффект (24-е сентября.). Люди, ненавидевшие своих завоевателей, воспринимали эти казни лишь как проявление политики. Короче говоря, жертв и казней было слишком мало, чтобы искоренить это преступление, но главное – эти казни, нуждавшиеся в публичности и юридической обоснованности, не указывали причин этого ужасного бедствия и не могли однозначно оправдать наши действия в глазах горожан.

Когда мы входили в Москву, русская армия отступала на Владимир, но большая часть их армии перешла Москву-реку в коломенском направлении и расположилась у реки. Говорят, что эта армия, сопровождаемая всем рыдающим населением, еще несколько дней после нашего прибытия уходила из уже пылающей Москвы. Войска шли, освещаемые светом пожарищ, и сильный ветер иногда даже осыпал их ряды пеплом погибающей столицы. Но войска шли, поддерживая строжайший порядок, и сохраняя глубочайшую тишину. Это отступление при столь печальных обстоятельствах. Такая строгость и такое смирение на фоне столь печальной обстановки, придавали этому маршу торжественности и сакральности.

Когда основная часть русской армии заняла новые позиции, подмосковные помещики, понимая, сколько бед война принесла людям и как они озлоблены, воспользовались этими чувствами для того, чтобы поднять против нас весь народ. Многие из этих помещиков за собственный счет вооружили своих крестьян и возглавили эти отряды. При поддержке казаков они перехватывали наши обозы, следовавшие по основным дорогам. Но главной их задачей была борьба с нашими фуражирами, чтобы лишить их доступа к ресурсам, которые они могли покупать в окрестных деревнях.

Копаясь в руинах, солдаты часто наталкивались на уцелевшие погреба с запасами сахара, вина и водки. Несмотря на то, что эти находки были бы ценны и в более счастливые времена, они никак не облегчали жизнь армии, которой требовалось все зерно страны, и которая впоследствии осталась без всякой пищи.

Наш скот погибал из-за недостатка кормов, а чтобы прокормить оставшийся, мы были вынуждены каждый день добывать фураж с боем, а это было нам весьма невыгодно, поскольку на таком большом расстоянии от нашей родины, наименьшие потери были весьма болезненны.

Наши реальные беды покрывало мнимое изобилие. У нас не было ни хлеба не мяса, зато столы наши ломились от сладостей, сладких напитков и других лакомств. Вид кофе и различных сортов вин, подаваемых в фарфоровых или хрустальных вазах, убеждал нас в том, что роскошь иногда может существовать почти вплотную с бедностью. Деньги утратили свое значение – и, чтобы удовлетворить наши желания, торговля уступила место обмену. Те, у кого была ткань, предлагал ее в обмен на вино, а владелец длинного плаща имел возможность получить за него много сахара и кофе.

Наполеон тешил себя нелепой надеждой, что с помощью смехотворных листовок он сможет наладить отношения с теми кто, ради того, чтобы освободиться от его ига, превратил собственную столицу в огромный погребальный костер. Чтобы убедить и внушить им уверенность, он разделил город на районы, для каждого назначил губернатора, а судьями назначил тех из оставшихся горожан, для которых справедливость была превыше всего. Генеральный консул Лессепс, назначенный губернатором Москвы, издал прокламацию, чтобы оповестить жителей об отеческих намерениях Наполеона. Эти добрые и щедрые обещания, москвичи, однако, не приняли. Даже, если учесть в какой суровой обстановке появилось это воззвание, они восприняли его как оскорбление. К тому же, большинство из них бежали за Волгу, а другие, сумевшие найти убежище под сенью русской армии, страстно мечтали отомстить захватчикам за все!

Между тем, князь Кутузов, отведя большую часть своих сил в Леташово^[116] между Москвой и Калугой, желая, таким образом прикрыть слабо защищенные южные провинции, сильно осложнил положение Наполеона. Он предпринимал различные маневры, но никак не мог изменить ситуацию и всегда был вынужден отступать по уже пройденной им дороге. Он не мог двигаться в сторону Петербурга, оставив русскую армию в своем тылу, и подвергать нас опасности, оборвав сообщение с Польшей.

Он не мог идти на Ярославль и Владимир, поскольку движение в этом направлении заставит его разделить свои войска и отдалить их от своих ресурсов. Таким образом, положение французской армии, расположившейся у выходов на Тверскую, Владимирскую, Рязанскую и Калужскую дороги, было очень критично.

Наши штабы продолжали оставаться в Москве, а в окрестностях становилось все опаснее. Не было никого, кроме вооруженных крестьян и казаков, которые повсеместно грабили наши обозы, перехватывали курьеров, убивали фуражиров, причиняя нам этим зло и нанося нам огромные убытки. Положение наше ухудшалось. Нищета и недовольство солдат росли с каждым днем, а мира не предвиделось.

В связи с этим я хотел бы обратить внимание на одно интересное явление – в армии начали обсуждать довольно экстравагантные проекты ближайшего будущего. Одни говорили, что мы пойдем в Украину, другие – что в Петербург. Но самые здравомыслящие утверждали, что нам нужно как можно быстрее вернуться в Вильно. Наполеон, всегда становившийся невероятно упрямым, когда на него наваливались трудности, и снедаемый страстью к необыкновенным подвигам, держался особняком, и полагал, что противник испугается, если он останется здесь на зиму. А чтобы эта стратегия выглядела солиднее и привлекательнее, он решил вооружить Кремль, и даже перестроить в крепость большую тюрьму,^[117] которая находилась в Петербургском квартале и вульгарно называлась «Квадратный Дом». А все эти глупости закончились тем, что когда все склады опустели, и нам стало нечего есть, нам приказали заготовить запас провизии на два месяца. И пока мы занимались теоретическим планированием всех этих химер, особенно плана снабжения Москвы продовольствием без каких-либо источников, появилось сообщение о заключении мира – по крайней мере, так полагали те, кто так горячо желал его. Наши сердца наполнились радостью и надеждой, что нам не придется воплощать проекты, которые просто невозможно реализовать. Эта новость оказалась достойна доверия, поскольку между казаками и аванпостами короля Неаполя было заключено перемирие. Нам казалось, что появилась надежда на примирение между двумя императорами, особенно после того когда нам сообщили, что генерал Лористон был в штаб-квартире князя Кутузова, а их разговор закончился тем, что в Санкт-Петербург отправили курьера, чтобы принять окончательное решение о мире или войне.

В то же время Наполеон, жил обычной жизнью, каждый день устраивал смотры и публиковал приказы, обязывающие полковников поддерживать строжайшую дисциплину в своих подразделениях. Погода, к нашему удивлению, оставалась по-прежнему хорошей и, благодаря ней, эти смотры выглядели безукоризненно. Столь редкое явление у москвичей, привыкших видеть снег в это время года, считалось феноменом, они сами с большим удивлением созерцали эти прекрасные дни, а мы ими просто наслаждались. Народ, конечно, суеверен, и те, кто уже давно и с большим нетерпением ждали зиму – своего надежного союзника и мстителя, разочаровались, и видели в этом чуде доказательство того, что Всемогущий покровительствует Наполеону. Но, напротив, этот природный феномен стал причиной его гибели, поскольку он заставил Наполеона свято уверовать в то, что климат Москвы сходен с парижским. Его глупость и нечестивое тщеславие внушили ему, что он может управлять погодой так же, как и людьми и, играя со своей судьбой, он возомнил, что солнце Аустерлица будет освещать ему дорогу аж до самого Северного полюса, и что подобно второму Навину, он сможет только одним своим словом остановить это светило и заставить его работать на себя.

В то время затяжных переговоров о мире делалось все, чтобы продолжать войну, но ничего не делалось, чтобы защититься от суровой зимы. Наше положение продолжало ухудшаться, и чем дольше тянулось наше пребывание в Москве, тем оно становилось все мучительнее. По мере того, как мы исчерпывали ресурсы соседних деревень, нам приходилось уходить все дальше и дальше. Эти огромные расстояния делали наши экспедиции и опасными, и утомительными. Отправляясь на рассвете, наши фуражиры очень редко возвращались до наступления ночи. Эти ежедневные экскурсии сильно утомляли наших людей, большие потери несла кавалерия, в частности, гибло много артиллерийских лошадей. Кроме того, чем слабее мы становились, тем смелее действовали казаки – мы ничего не могли им противопоставить.

В качестве примера, можно упомянуть о том, что в непосредственной близости от Москвы они захватили артиллерийский обоз, шедший из Вязьмы и командуемый двумя майорами. Наполеон считал, что эти офицеры были виновны в случившемся и, уважая их репутацию начал расследование. Один из них застрелился – больше от стыда, что он потерял пушки, чем от страха быть признанным виновным. Чтобы подобного более не повторялось, дивизия Бруссье и легкая кавалерия графа Орнано, получили приказ занять поместье Голицино, расположенной между Можайском и Москвой. Эти войска заняли территорию свободную от казаков, которые старались избегать стычек. Но стоило оставить без контроля хотя бы малейший участок, эти татарские орды овладевали им, ведь они лучше нас знали выгодные особенности местности и пользовались этим, чтобы срывать все наши, даже самые удачные предприятия.

Потом они атаковали артиллерийскую колонну, которая прибыла из Италии, ей командовал майор Вив. В рапорте говорилось, что колонна, пытаясь сбежать, была окружена и, почти не оказав сопротивления, сдалась казакам. Граф Орнано кинулся в погоню и застиг, уводящего пушки и лошадей врага в лесу. Увидев нашу кавалерию, они побросали все свои трофеи и сбежали. Майор Вив попал под трибунал, но в условиях нашего мучительного отступления Наполеону пришлось стать милосерднее, чем обычно.

14-я дивизия охраняла дорогу на Вязьму, а 13-я – дорогу на Тверь, причем последняя разместилась на очень удобных квартирах. Вдруг нам сообщили, что граф Салтыков, любимец императора Александра, и владелец деревни Марфино, в районе Дмитрова, вооружил всех своих крестьян и, объединившись с другими помещиками, готовит план грандиозного восстания. Для предотвращения последствий столь опасного прецедента, примера, бригаде 13-й дивизии было приказано отправиться в Марфино. Генерал, командовавший этой дивизией, провел тщательную разведку, чтобы убедиться, что этот заговор действительно существует. Результат был неудовлетворительным, но, тем не менее, он был обязан исполнить приказ и сжег дворец, по праву считающийся одним из самых красивых в России. Прошел слух, что Наполеону хотелось лишь отомстить графу Салтыкову, которого он ненавидел за то, что этот дворянин сохранял верность своему государю.

Все эти маневры нашей армии подтверждали наше мнение – долго находиться на своих позициях мы не сможем. Все предвещало наш скорый отъезд, но это предположение превратилось в уверенность, когда конная Итальянская Гвардия покинула свои комфортные квартиры в окрестностях Дмитрова, вернулась в Москву, а потом (15-го октября) заняла Шарапово – небольшое село на Боровской дороге, в шести лье от Москвы. В то же время вице-король приказал вернуться 13-й дивизии, 14-й выдвинуться вперед, а кавалерии генерала Орнано идти в Фоминское,^[118] где должен был собраться весь 4-й корпус. Узнав об этом, казаки решили атаковать наш обоз, охраняемый лишь отрядом легкой кавалерии, в районе села Ожигово, но, заметив приближающуюся дивизию генерала Бруссье, бросили свою добычу и скрылись в лесу.

С большим волнением ждали мы возвращения нашего посла из Петербурга. Пребывая в убеждении, что результат переговоров будет положительным, наша армия расслабилась и, воображая себя в полной безопасности, пренебрегла необходимыми мерами предосторожности. Воспользовавшись нашей беспечностью, 18-го октября неприятель напал на кавалерию короля Неаполя, находившуюся совсем недалеко от Тарутино, разгромил артиллерийский парк и увез с собой двадцать шесть пушек. Эта атака произведенная в тот момент, когда кавалерия занималась фуражировкой, оказалась роковой для этого подразделения, и без того уже значительно уменьшившегося. Его остатки все еще продолжали сопротивляться врагу, но с помощью подоспевших польских полков им удалось отбить захваченные пушки. Генерал Багговут, командующий 4-м русским корпусом, был убит, а генерал Беннигсен ранен. Мы потеряли около 2 000, и особенно скорбели о погибшем генерале Дери, адъютанте короля Неаполя, талантливом человеке и мужественном воине.

Император был в Кремле, и он как раз проводил смотр, когда получил эту неожиданную новость. Он сразу же пришел в ярость и в припадке гнева воскликнул, что вероломно и низко нападать на короля Неаполя – это неуважение всех законов войны, и что никто, кроме варваров не осмелился бы таким образом нарушать перемирие. Парад был немедленно закончен, все надежды на мир испарились, а нам было приказано поздно вечером начать движение. Всем корпусам предписывалось оставить Москву и идти на Калугу. Тогда мы еще надеялись, что пойдем в Украину, страну менее дикую и более богатую. Но самые информированные заверили нас, что наше движение на Калугу было лишь ложным маневром, чтобы скрыть от противника наш план отступления на Смоленск и Витебск.

Те, кто видел уход французской армии из Москвы, могли ясно представить себе, как выглядели греческие и римские войска в тот момент, когда они покидали руины Трои или Карфагена. Каждый, смотрящий в тот момент на нашу армию, признавал достоверность интересных сцен, так превосходно описанных Вергилием и Ливием. Длинная вереница экипажей, в три или четыре ряда, груженая награбленным солдатами добром, протянулась на несколько лье, а сопровождавшие нас москвичи, ставшие нашими слугами, были подобны рабам древности. Их сопровождали жены, дети и подобранные в Москве проститутки – это зрелище напоминало завоевателей, уводящих с собой полученных при разделе пленных. Затем прошли многочисленные повозки, наполненные разными трофеями, среди которых были турецкие или персидские знамена, снятые с крыш царских дворцов и, главное – знаменитый крест Ивана Великого, который великолепно дополнял арьергард армии, которая если бы не безрассудство ее командующего, могла бы похвастаться тем, что она достигла пределов Европы, и удивила азиатские народы громом тех же пушек, который раздавался у Геркулесовых столбов.

Поскольку из Москвы мы выступили очень поздно, нам пришлось сделать остановку в какой-то жалкой деревушке, лишь в одном лье от Москвы. Кавалерия Итальянской Гвардии, до сих пор остававшаяся в Шарапово, вышла на следующий день (19-го октября) и присоединилась к нам в Ватутинках, недалеко от поместья Троицкое,^[119] где находилась штаб-квартира Наполеона. Там собралась почти вся армия, за исключением кавалерии, которая пошла дальше и Молодой Гвардии, оставшейся в Москве, чтобы защитить наш тыл. Мы испытывали сильный недостаток провизии, но все еще стояли здесь и питались той едой, которой каждый офицер нагрузил свою повозку, уезжая из Москвы.

На следующий день кавалерия Королевской Гвардии отправилась в Шарапово, 4-й корпус тоже, но только марш начался, как приказ был изменен и принц Евгений дал войскам указание следовать тем же маршрутом, что и накануне. Мы перешли реку Пахра возле деревни Горки.^[120] От этой красивой деревни ныне осталось только название, а река, берега которой густо покрыты руинами особняков и усадеб, превратилась в поток мути и грязи. Далее была очаровательная усадьба Красное,^[121] полностью разграбленная, но сохранившая очарование приятного контраста между элегантным зданием и крутыми и обрывистыми холмами, на которых оно было построено. Здесь мы сделали привал, а через час вернулись на главную дорогу и взяли правее, чтобы попасть в Фоминское, где генерал Бруссье и наша кавалерия уже пять дней бились с врагом. Марш по этой малолюдной дороге был весьма утомительным, но зато нам посчастливилось обнаружить несколько деревень, брошенных, но не так разграбленных, как те, что расположены ближе к главной дороге. Мы переночевали в Игнатово. Помещичий дом увенчивает высокий холм, с которого открывается вид на те места, откуда мы пришли.

Мы продолжили наш марш с намерением выйти на дорогу, ведущую в Шарапово, и прибыли в деревню Быкасово.^[122] Я бы не стал так подробно описывать наш маршрут, однако, в данном случае это необходимо для того, чтобы читатель лучше понимал, с какими сложностями нам приходилось постоянно бороться. Мы пользовались крайне примитивными картами и шли без проводника, мы были не в состоянии даже выговорить названия встреченных деревень. В конце концов, мы повстречали какого-то крестьянина и держали его у себя около двух дней, но он оказался настолько невежествен, что мог сообщить нам только название собственной деревни. Этот марш, однако, имел большое значение для Императора, следовавшего за нами вместе с основными силами. И поэтому, по приказу принца мне каждый день приходилось рисовать карты нашего пути и отправлять их главнокомандующему.

Преодолев все препятствия, мы вернулись на Старую Калужскую дорогу. Через час мы прибыли в Фоминское. Дивизия Бруссье стала возле села, а принц с кавалерией прошел дальше, чтобы быстро произвести разведку занятых казаками окрестных холмов. Однако, увидев его, они сразу же уходили, давая, таким образом, Его Высочеству спокойно устроить лагерь там, где мы ожидали боя.

С военной точки зрения Фоминское являлось очень выгодной позицией для русских, если бы они решили его защищать. С холма было видно, что через середину деревни протекает река Нара, там ее русло сужается, и по причине этого сужения образовалось небольшое озеро с топкими и вязкими берегами. Вся армия должна была преодолеть это дефиле и перейти по единственному мосту. Тем не менее, по этому мосту было принято пустить повозки, а для пехоты построить другой.

Для того чтобы выполнить этот маневр и позволить части армии пройти перед нами, командование предоставило нам день отдыха (22-го октября.) В течение этого дня поляки, предводительствуемые князем Понятовским, шли на Верею – там находился атаман Платов со своими казаками. Вскоре подоспел Наполеон со своей свитой, и в одно мгновение деревня заполнилась повозками, людьми и лошадьми. Но, благодаря умелому управлению, все прошло благополучно – это удивительно, поскольку всех войск Ксеркса^[123] было намного меньше, чем нашего багажа.

В тот же день капитан Эврар, побывавший в Шарапово, сообщил нам, что он слышал страшный грохот со стороны Москвы. Позже мы узнали, что это взорвался Кремль. Перед уходом из Москвы Молодая Гвардия получила приказ уничтожить все, что уцелело после пожара – так вот и была разрушена эта благородная крепость и ее великолепные внутренние постройки. Этот знаменитый город был основан татарами, а разрушен французами! Этот город – баловень судьбы, расположенный в самом центре континента, самым ужасным образом пострадал от необузданных страстей какого-то безвестного и темного островитянина! И в этом случае, ни один историк не может не отметить, что тот самый человек, который призывал нас жертвовать всем во имя прогресса цивилизации, в то же время, в своих бюллетенях похвалялся, что он отбросил Россию назад лет, по крайней мере, на сто.^[124]

Около пяти часов утра (23-го октября) часть армии перешла через Нару и направилась в сторону Боровска. Наш 4-й корпус следовал за ней. В течение этого дня враг не появлялся. Казаки отступали, без сомнения, для того, чтобы сообщить своему главнокомандующему, что мы обманули его, покинув Новую Калужскую дорогу, проходящую через Тарутино, и выбрали Старую, через Боровск.

Враг, проинформированный о нашем маршруте, сразу же ушел из своего укрепленного лагеря в Леташово. Тем не менее, мы не знали, пойдет он на Боровск, или Малоярославец. Наполеон занял первый, расположенный на холмах, между которыми течет глубокая и труднопреодолимая река Протва.

Вице-король, расположившийся в полулье от Боровска, в маленькой деревне по правую сторону от дороги, приказал дивизии Дельзона идти на Малоярославец и захватить его до прихода русских. Город не был защищен, генерал без боя вошел в него, оставил гарнизон, состоящий из двух батальонов, а с оставшейся частью войск расположился на равнине. Мы, конечно, думали, что эта позиция теперь в безопасности, но на рассвете 24-го октября, услышали звуки мощной канонады. Понимая, что произошло, принц вскочил на коня и в сопровождении своей свиты поскакал к Малоярославцу. По мере приближения к городу, шум усиливался, мы слышали и ружейную пальбу с обеих сторон, а потом ясно увидели русских, которые наступали по Новой Калужской дороге с целью выбить нас с этой позиции.

Потом к нам подъехал генерал Дельзон и, обратился к принцу:

– Когда вчера вечером, я захватил этот город, никто не оказывал мне сопротивления, но сегодня, примерно в четыре часа утра, я подвергся атаке крупного пехотного соединения. Оба батальона тотчас взяли оружие, но не выдержав атаки превосходящих сил врага, были вынуждены спуститься с холмов и покинуть Малоярославец.

Принц, понимая, что ситуацию надо немедленно исправить, отдал приказ Дельзону атаковать всей дивизией. Завязалось упорное сражение, однако русские получили подкрепление и наши солдаты отступили. Генерал Дельзон, подумав, что они намерены сбежать, бросился в самую гущу боя, чтобы воодушевить их. Но в тот момент, когда он упорно защищал городскую заставу, русские стрелки, укрывавшиеся за кладбищенской стеной, открыли по нему огонь, и одна из пуль, попав ему в лоб, сразила его наповал. Когда принц узнал об этом печальном событии, он был очень расстроен смертью этого достойного уважения генерала и, выразив должное по этому случаю соболезнование, тотчас заменил его генералом Гильемино. В качестве подкрепления он также послал 14-ю дивизию. Наши солдаты возобновили наступление, но несколько свежих колонн русских, прибывших из Леташово, опрокинули их. Мы видели, как они быстро спускались с холма и бежали к мосту, чтобы перейти реку Лужу, протекавшую у подножия холма. Вскоре наши храбрецы, ободренные полковником Форестье при поддержке егерей и гренадеров Королевской Гвардии отважно отвоевали потерянную позицию. В то же время, большое количество раненых, покинувших поле боя и трудности при обороне Малоярославца, убедили вице-короля в необходимости отправки свежих войск против неприятеля. Непрерывно получающего подкрепления. Дивизия Пино, которая в течение всей кампании искала любую возможность отличиться, с восторгом повиновалась приказу принца. С примкнутыми штыками они быстро подошли к холму и с радостными криками вновь овладели всеми позициями, откуда противник недавно нас выбил. Эта победа стоила нам очень дорого. Очень много отважных итальянцев погибло из-за их желания похвастаться своей храбростью перед французами. Но ничто нас так не огорчило, как смерть генерала Леви, которому судьба позволила пользоваться его новым званием лишь восемь дней. Так же точно мы были опечалены, увидев окровавленного генерала Пино, который, хотя и страдал от боли, но более страдал из-за смерти брата, упавшего рядом с ним. Все это время пушки противника разрывались от ярости, и их ядра наносили страшный урон резервным королевским легким войскам, и даже штабу Его Высочества. Именно в этот момент заслуженный и мужественный генерал Джиффленга получил пулю в шею и был вынужден покинуть поле боя.

Успех дня был очевиден – мы заняли город, и все высоты, 5-я дивизия 1-го корпуса занял место слева от нас, а 3-я дивизия заняла после сражения лес, расположенный справа. До девяти часов вечера не прекращалась стрельба наших батарей и пехотинцев по очень близкому неприятелю, но, в конце концов, ночь и исключительная усталость положили конец этой кровопролитной битве. Было уже почти десять часов, когда вице-король и его штаб смогли позволить себе отдохнуть после стольких трудов. Мы расположились под Малоярославцем, между городом и рекой Лужа. Остальные отряды расположились на всех позициях, которые они так славно отбили у неприятеля.

На следующий день мы поняли, что упорство, с которым русские старались выбить нас из Малоярославца, было вызвано их намерениями обойти нас справа, чтобы прийти в Вязьму раньше нас. Они были убеждены, что наш марш на Калугу был лишь обманным маневром с целью скрыть истинный маршрут отступления. Около четырех часов утра принц был уже в седле. Мы поднялись на возвышение, с которого было видно поле битвы, и увидели равнину, сплошь покрытую казаками, их легкая артиллерия обстреливала наши войска, а слева находились три больших редута. Накануне вечером они установили на каждом из них пятнадцать или двадцать пушек, с помощью которых они защищали правый фланг Кутузова, предполагая, что мы будем активнее действовать именно там. Около десяти часов стрельба ослабела, а в двенадцать прекратилась полностью.

Внутренний вид Малоярославца представлял ужасное зрелище. При входе в город, мы видели то место, где погиб генерал Дельзон и посетовали, что его славная карьера была так жестоко оборвана столь преждевременно. Также мы и помянули его брата, который стараясь спасти его, сам был смертельно ранен. Чуть дальше нам показали место, где был ранен генерал Фонтан, а и у подножия холма, мы увидели гренадеров 35-го пехотного полка, воздававших последние почести своему храброму полковнику.

Города, в котором мы сражались, больше не существовало. Мы даже не могли различить линии улиц, так много было трупов. На каждом шагу нам попадались оторванные руки и ноги, валялись раздавленные колесами артиллерийских орудий головы. От домов остались только дымящиеся развалины, под горящим пеплом которых виднелись человеческие скелеты и отдельные кости. Множество больных и раненых, покидая поле битвы, укрывались в этих домах. Выжили немногие, их лица были обожжены, волосы и одежда страшно обгорели. Жалобно они умоляли нас или помочь им, или прикончить, тем самым избавив их от невыносимых страданий. Даже самые жесткие из нас были тронуты этим печальным зрелищем и, поспешно отворачиваясь, не могли сдержать слез. Все мы содрогались от ужаса при виде несчастий, которым деспотизм подвергает человечество, и нам казалось, – вернулись те варварские времена, когда успокоить богов можно было только, принося им человеческие жертвы на кровавых алтарях.

Около полудня Наполеон со своей многочисленной свитой хладнокровно осматривал поле боя, и совершенно спокойно, без эмоций, слушал душераздирающие крики несчастных раненых, умолявших о помощи. Но даже этот человек, с 20-летнего возраста привыкший ко всем ужасам войны, не мог, войдя в город, подавить свое удивление тем ожесточением, с которым сражались обе стороны. Даже если бы он захотел продолжить свой поход и идти на Тулу и Калугу, опыт этой битвы удержал бы его. Даже вопреки своей бесстрастности ему пришлось отдать дань справедливости храбрецам. Он сделал это, похвалив 4-й корпус за храбрость, и сказал наместнику: «Честь этого славного дня всецело принадлежит вам».

Пока мы оспаривали у врага право на Малоярославец, более 6 000 казаков неожиданно напали на штаб-квартиру Императора в Городне^[125] и увели с собой шесть пушек, которые были размещены недалеко от деревни. Герцог Истрийский (Бессьер), прихватив с собой Гвардию, немедленно погнался за ними и отбил пушки. Казаки были изрублены на куски и рассеяны, но один из их многочисленных отрядов напал на обоз 4-го корпуса и, наверное, захватил бы его, если бы Итальянская конная Гвардия не проявила себя так же бесстрашно, как и Императорская Гвардия. Высокую роль в этом деле сыграло хладнокровие Жубера, командовавшего обозом. Его окружили казаки, у него не было возможности покинуть свой экипаж, но он выхватил саблю и сражался до тех пор, пока не прибыла помощь.

С первого дня этой кампании сын атамана Платова, сидя на превосходном белом коне, доставленном из Украины, был верным соратником своего отважного отца и всегда шел впереди всех казаков. О его мужестве и бесстрашии нам часто рассказывали те, кто шел в авангарде. Этот прекрасный молодой человек был кумиром своего отца и надеждой своего воинственного народа, который, как ожидалось, в будущем будет подчиняться ему. Но судьба распорядилась иначе. В отчаянной кавалерийской стычке между князем Понятовским и атаманом Платовым у Вереи, поляки и русские, подогреваемые извечной ненавистью, сражались яростно. Возбужденные духом битвы, они не желали уступать друг другу ни в чем, и обе стороны потеряли многих храбрецов, благополучно переживших множество сражений. Платов, видя, как гибнут его лучшие солдаты, забыл о своей безопасности и оглянулся вокруг, ища своего любимого сына. Тут и наступил момент, когда несчастный отец почувствовал, что жизнь иногда бывает хуже смерти. Несчастный юноша вернулся из самой гущи боя и готовился начать новую атаку, когда его пронзила уланская пика.

В этот момент появился его отец и, желая помочь, кинулся к нему. Увидев своего любимого отца, сын глубоко вздохнул и, наверное, в последний раз заверил бы его в своей любви и верности, но в тот момент, когда он попытался заговорить, силы оставили его, и он умер. А Платов, не в силах сдержать слез, удалился в свою палатку, чтобы дать волю своим чувствам. Ему казалось, что жизнь кончена, он закрылся и никого не желал видеть. Наутро появились казачьи командиры, они горевали и просили атамана позволить им оказать последние почести его сыну. Отважный молодой человек, лежал на медвежьих шкурах. Каждый командир становился на колени и почтительно целовал руку юноши, который, если бы не преждевременная смерть, стал бы одним из величайших героев. После того, в соответствии с их обычаями, была панихида, а потом, уже без участия отца, они торжественной процессией отнесли его тело на ближайший, поросший кипарисами холм, где его следовало похоронить.

Казаки, выстроились вокруг могилы и стояли молча, опустив головы. И в тот момент, когда земля навсегда разлучала их с сыном своего вождя, они дали ружейный залп. Затем, держа лошадей под уздцы, они медленно и торжественно сделали круг вокруг могилы, держа пики острием к земле.

КНИГА VII. ДОРОГОБУЖ

Победа под Малоярославцем открыла две печальные истины: во-первых, что русские еще весьма сильны, получают многочисленные подкрепления, и сражаются так упорно, что у нас уже не осталось надежды на какие-либо победы. «Еще пара таких сражений, – говорили солдаты, – и Наполеон останется без армии». Вторая истина состояла в том, что отступление будет нелегким, поскольку противник опередил нас и перекрыл нам пути на Медынь, Юхнов и Ельню. Он вынуждал нас отступать по Смоленской дороге, или другими словами, по пустыне, которую мы сами же и создали. Кроме того, мы узнали, что впереди нас ожидают войска, присланные из Молдавии, а корпус Витгенштейна движется на воссоединение с ним.

После этого кровавого сражения все, кто формировал свое мнение, опираясь только на слухи, предполагали, что мы пойдем на Калугу и Тулу. Но когда они увидели, что сильный авангард противника вместо того, чтобы следовать в этом направлении, обошел нас справа и пошел на Медынь, те из них, кто разбирался в тактике и маневрах, поняли, что русские разгадали замыслы Наполеона, и нам срочно нужно прибыть в Вязьму, намного раньше русских. Разговоры о Калуге и Украине прекратились, нам нужно было безопасно отступить по Боровской дороге. После принятия решения об отступлении 4-й корпус двинулся первым, оставив в Малоярославце весь 1-й корпус и кавалерию генерала Шастеля. Эти войска должны были сформировать арьергард и двигаться за нами на расстоянии одного дня пути.

26-е октября. По дороге мы видели, к чему привела нас печальная и памятная победа в Малоярославце. Кругом попадались брошенные фургоны, поскольку не было лошадей, чтобы везти их, а также остатки других военных повозок, сожженных по той же причине. Такие потери уже в самом начале нашего отступления, предвещали нам очень печальное будущее. Те, кто вез с собой добычу из Москвы, дрожал за свои богатства. Главным образом мы беспокоились, видя плачевное состояние остатков нашей кавалерии, и меланхолично прислушивались к частым взрывам наших зарядных ящиков, звучавших издалека, подобно грому.

Вечером мы прибыли в Уваровское. Мы удивились, увидев, что село пылает, но потом узнали, что поступил приказ уничтожать все, что попадется нам по пути. Недалеко от этой деревни, в лесу была усадьба, своим величием и великолепием напоминавшая красивейшие дворцы Италии. Богатство его отделки и меблировка соответствовали красоте его архитектуры. Мы видели там много изысканных картин, очень дорогие канделябры, а также множество хрустальных люстр, благодаря которым дом во время полного освещения выглядел просто волшебно. Но их тоже не пощадили. На следующий день мы узнали, что наши артиллеристы, посчитав, что при простом поджоге дом горит слишком медленно, решили ускорить процесс и подложили несколько бочек пороха в подвальный этаж.

Деревни, еще несколько дней назад, обеспечивавшие нам приют и убежище, ныне сравнялись с землей. Из-под теплого пепла, гонимого на нас ветром виднелись сотни тел солдат и крестьян. Кругом валялись трупы жестоко зарезанных младенцев и множества девушек, зверски убитых на тех же местах, где их изнасиловали.

Мы обошли справа горящий Боровск и направились к Протве, чтобы найти брод для нашей артиллерии. Мы нашли такой в полулье, и была предпринята попытка переправить все наши корпуса, но многие повозки завязли в реке и заблокировали брод, так что пришлось искать другой. Сделав рекогносцировку, я обнаружил, что Боровский мост еще существует и это очень облегчит переправу всего нашего обоза. Тотчас принц приказал 3-й дивизии вернуться, а потом мы воспользовались мостом, найдя, таким образом, себе лучшую и более короткую дорогу. Единственное, чего мы опасались – провоза груженых боеприпасами фургонов через пылающий город.

Наш 4-й корпус преодолел это обширное пожарище без единой аварии. С большими трудностями вечером мы, наконец, достигли небольшой деревни Алферево^[126] (27-го октября), такой убогой, что дивизионные генералы с трудом нашли сарай, чтобы переночевать в нем. А дом, в котором разместился принц, был настолько ужасен, что мы даже пожалели тех, кто раньше в нем жил. Ко всем несчастьям, недостаток пищи только усугублял наши страдания. Провизия, взятая в Москве, подходила к концу и каждый старался уединиться, чтобы втайне от товарищей съесть кусок добытого им хлеба. У лошадей дела были еще хуже. Лишь небольшое количество сорванной с крыши соломы являлось их единственной пищей. Многие из них пали от голода и усталости, так что артиллерии пришлось отказаться от всего, что не являлось самым необходимым и с каждым днем все чаще и чаще мы слышали ужасный грохот от взрывов зарядных ящиков. (28-е октября).

На следующий день чуть ниже Вереи мы пересекли Протву. В момент нашего прихода город горел, и пожар заканчивался только в тех местах, где уже не было ничего кроме пепла. Судьба Вереи тем более трагична, что она лежит в стороне от главной дороги и ее жители надеялись, что у них все будет хорошо. И в самом деле, если не считать стычки между русскими и поляками, она до сих пор практически не испытала ужасов войны. Ее поля не были разорены, ее ухоженные сады и огороды ломились от всевозможных овощей и фруктов, которые наши изголодавшиеся солдаты поглотили моментально. Ночь мы провели в какой-то деревушке с неизвестным названием. Думаю, что это было Митяево, поскольку до Городка-Борисова^[127] был всего лишь лье пути. Эта деревня выглядела еще хуже, чем та, где мы ночевали прошлую ночь. Большая часть офицеров была вынуждена ночевать под открытым небом, что было особенно неприятно, поскольку ночи стали чрезвычайно холодными, а дров не хватало. Солдаты разбирали даже те небольшие сарайчики, которые для себя строили генералы, и разводили небольшие костры для обогрева, таким образом, многие, кто засыпал в довольно уютных домиках, проснувшись посреди ночи, обнаруживали над собой звездное небо.

Наполеон, который шел впереди и опережал нас на один день, уже прошел Можайск, сжигая и уничтожая все на своем пути. Солдаты, выполнявшие этот приказ, так увлеклись, что сжигали даже те дома, в которых мы должны были ночевать. Это принесло нам много больших и ненужных страданий, но наш корпус, в свою очередь, тоже сжег несколько домов, предназначенных для других, и лишил армию князя Экмюльского, шедшего в арьергарде, места для ночевки и убежища от непогоды. А ведь этому корпусу приходилось еще бороться с ожесточенным врагом, который, узнав о нашем отступлении, появлялся со всех сторон, желая удовлетворить свою месть. Пушечные выстрелы, которые мы слышали каждый день все ближе и ближе, ясно свидетельствовали о том, как трудно было нашему арьергарду.

Наконец, пройдя через Городок-Борисов (29-го октября), утопающий в облаках густого дыма, час спустя, мы попали в давно опустошенную местность. Кругом лежали трупы людей и лошадей. При виде многочисленных и полуразрушенных окопов и, главным образом, увидав разрушенный город, я узнал окрестности Можайска, через которые мы 51 день назад проходили победителями. Поляки расположились на руинах города, а по отъезде сожгли несколько домов, уцелевших после первого пожара. Но домов оставалось так мало, что свет пламени пожара был едва заметен. Единственное, что нас поразило – это контраст между белизной недавно построенной колокольней и черными облаками дыма, исходивших от окружающих ее руин. Она одна сохранилась полностью, и часы ее продолжали отсчитывать время, хотя города больше не существовало.

Наш корпус не пошел через Можайск, мы повернули налево и 29-го октября прибыли на место села Красное, где мы ночевали на следующий день после битвы под Москвой. Я говорю «на место», поскольку домов уже не существовало, а поместье было сохранено для Наполеона. Мы расположились вокруг него, и до самой смерти я буду помнить, как совершенно окоченевшие от холода, мы вповалку, и с наслаждением, спали на еще теплом пепле сожженных накануне домов.

30-е октября. Чем ближе мы подходили к Можайску, тем пустыннее становилась местность. Поля, истоптанные тысячами лошадей, казалось, никогда и не засевались. Вырубленные солдатами леса также пострадали от этого ужасного разрушения, но самым ужасным был вид множества мертвых тел, которые, лишенные погребения на протяжении пятидесяти двух дней, едва сохраняли человеческий облик. Около Бородина мой ужас достиг высшей точки, когда я увидел там 20 000 непогребенных мертвецов. Вся равнина была полностью покрыта ими. Ни одно из тел не было полностью засыпано землей. Повсюду можно было увидеть окровавленные клочья одежды вперемешку с обглоданными собаками и хищными птицами человеческими костями, а в иных местах валялись обломки оружия и барабанов, каски и сабли. Здесь же можно было найти остатки знамен, и по эмблемам, украшавшим их, можно было легко убедиться, какие потери понес в тот кровавый день русский орел.

Мы видели руины домика, где располагался штаб Кутузова, а слева от него – знаменитый редут. Он все еще продолжал сохранять свой мрачный и грозный вид. Он был подобен египетской пирамиде. И когда я размышлял о том, что тогда происходило, мне казалось, будто я стою рядом с отдыхающим Везувием. На вершине редута стоял солдат, и его неподвижная фигура издалека была похожа на статую.

– Ах! – воскликнул я, – если когда-нибудь появится памятник богу войны, то его следует поставить только на таком пьедестале.

Проходя по полю боя, мы услышали вдалеке, как чей-то жалобный голос зовет нас на помощь. Сжалившись, несколько солдат пошли туда и, к своему удивлению, увидели лежавшего на земле французского солдата с раздробленными ногами. «Я был ранен, – сказал он, – в день великой битвы. От боли я потерял сознание, а очнувшись, оказалось, что я очутился там, где никто не мог услышать мои крики или оказать мне помощь. В течение двух месяцев я ежедневно ползал к берегу речушки, чтобы напиться и найти съедобные травы, а в вещах мертвых я находил кусочки хлеба. Ночи я проводил под прикрытием мертвых лошадей. Сегодня, увидев вас, я собрал все свои силы, и радостно пополз к дороге, чтобы вы услышали меня». В то время как окружавшие его солдаты изумлялись его истории, один из генералов, узнав об этом, был так тронут, что приказал перенести несчастного в свою карету.

Мой рассказ был бы ужасно длинен, если бы я решил рассказать обо всех бедствиях этой ужасной войны, но я упомяну только об одном эпизоде, по которому мои читатели могут судить обо всех остальных. Из Москвы мы вели 3 000 военнопленных. Кормить их было нечем, а на ночь мы как скот загоняли их в огороженный загон. Без огня, и без пищи, они лежали на голом льду, а чтобы утолить мучительный голод, те, кто не имел мужества умереть, каждую ночь питались плотью тех своих товарищей, кого сломили голод, страдания и усталость.

Но я не буду подробно расписывать столь ужасные картины и продолжу свой рассказ о тех лишениях, которые вскоре выпали на долю моих друзей и моих товарищей по оружию.

Мы перешли Колочу так же стремительно, как и тогда, когда мы пересекали ее как победители. Ее берега настолько круты, а мерзлая земля обледенела и стала такой скользкой, что люди и лошади падали постоянно. В качестве слабого утешения можно отметить, что этот переход через реку был самым трудным и опасным из всех последующих.

Мы снова увидели Колоцкий монастырь. Разоренный, утративший былое великолепие, он больше напоминал богадельню, чем монастырь. Этот монастырь был единственной постройкой, которую мы не тронули во время нашего отступления. Теперь оно было отдано больным и раненым, желавшим провести свои последние дни в тишине и покое.

Наш 4-й корпус, всегда шедший в авангарде, остановился недалеко от маленькой деревни, расположенной справа от дороги между Колоцким и Прокофьевым,^[128] в полулье от Колоцкого. Из всех мест, где мы становились бивуаками до сих пор, это было самым кошмарным. Здесь не было никакого жилья, только несколько полуразрушенных сараев, а их соломенные крыши были отданы умиравшим от голода лошадям. Тем не менее, принцу и его штабу пришлось здесь заночевать.

На следующий день (31-го октября.), мы выступили очень рано, а близ Прокофьева, мы услышали пушечные выстрелы, и так близко, что вице-король, предположив, что атакован князь Экмюльский, занял одну из высот, а своим войскам отдал приказ быть в полной боевой готовности. В последнее время многие жаловались на медлительность 1-го корпуса. Причиной тому называлась утвержденная Верховным главнокомандующим ступенчатая система отступления, из-за которой было потеряно три дня марша, и это позволило авангарду Милорадовича легко догнать нас. Наконец, многие солдаты говорили, что нужно как можно быстрее выйти из разоренной страны. В качестве оправдания тот^[129] мог бы ответить, что слишком быстрое отступление может усилить активность противника, который, имея преимущество в легкой кавалерии, может в любой момент догнать нас и уничтожить наш арьергард, если тот попытается избежать боя. И добавил бы одну из военных максим:

– Быстрое отступление фатально, поскольку нет ничего хуже страха, который оно порождает в сердце солдата.

Вице-король продолжал находиться у Прокофьево, чтобы в любой момент поддержать князя Экмюльского, но потом, узнав, что маршала атаковали только казаки, продолжал идти к Гжатску, постоянно следя за порядком и дисциплиной, и останавливаясь при первой возможности, поскольку существовала вероятность, что князю Экмюльскому может потребоваться его помощь. В такой сложной ситуации поведение принца Евгения невозможно переоценить. Он всегда шел позади своих войск, а в данный момент поставил свои бивуаки в одном лье от Гжатска, чтобы, иметь больше возможностей для эффективного отражения атаки неприятеля.

Ночь, которую принц и его штаб провели здесь, была холоднее всех предыдущих. Они остановились на небольшом холме, недалеко от того места, где раньше стояла деревня Ивашково. Ни один дом не уцелел, деревеньки давно уже не существовало.^[130] А тут еще подул сильный и пронизывающий холодный ветер. Не было ни единого дерева, а в такой ситуации только лес может помочь выдержать суровость российского климата.

Нам было очень нелегко, но мы не были равнодушны к тем бедствиям, которые постигли наших врагов. Утром мы подошли к Гжатску и испытали искреннее чувство печали, когда обнаружили, что города попросту нет. И мы бы никогда не нашли его, если бы не мы не увидели остатков нескольких каменных домов, которые свидетельствовали о том, что здесь когда-то жили люди, и что мы находимся вовсе не месте лесного пожарища. Никогда еще жестокость не заходила так далеко. Гжатск, построенный полностью из дерева, исчез за один день, а его бывшим обитателям, и даже его врагам, оставалось только скорбеть о гибели этого богатого и процветающего города. Гжатск был крупнейшим торговым центром России. В нем было множество превосходных мануфактур работающих с текстилем и кожей. Также здесь находились производства для обеспечения российского флота, производящие огромные количества смолы и снастей для корабельного такелажа, и морские склады.

Несмотря на то, что ночи были невероятно холодными, в течение дня стояла прекрасная погода, и войска, хотя и измученные, были полны мужества и всегда были готовы к встрече с врагом. Все прекрасно понимали, что их единственным спасением является мужественное преодоление многочисленных трудностей. Уже долгое время мы питались только кониной, даже генералы не стали исключением. Массовый падеж этих животных воспринимался как благо, ведь без этого ресурса солдаты вообще не имели бы шанса выжить.

1-е ноября. Казаки, которых мы всегда сильно опасались, стали появляться все чаще. До сих пор, они встречались редко и наши солдаты шли в привычном для них темпе, обозы охранялись слабо, а фургонов было так много, что из них сформировалось большое количество отдельных колонн, шедших на значительном расстоянии друг от друга. Возле разрушенного села Царево-Займище была дамба длиной около пятисот пье. Когда-то по ней проходила главная дорога. Колеса артиллерии привели ее в полную негодность, поэтому пришлось сойти с нее и продолжать марш по болотистому лугу, через который протекала большая река. Фургоны, шедшие первыми, легко прошли по льду, но и он был так поврежден, что стала проблема выбора – либо рискнуть перейти реку вброд, либо подождать пока будут построены временные мосты. Таким образом, голова колонны стояла, а повозки все прибывали и прибывали. Артиллерия, фуры, тележки маркитантов – все вперемешку, и их водители, как и раньше, воспользовались этой задержкой, чтобы развести костры и согреться. Все, казалось, шло хорошо, как вдруг из леса, слева от нас, выскочило множество казаков и со страшными криками они накинулись на обоз. Тотчас возникла паника, и никто не мог понять, что делать. Некоторые побежали к лесу, другие бросились к своим повозкам и, пустив своих лошадей в галоп, двинулись на равнину. Этим не повезло больше всех. Многочисленные ручьи, топкий грунт, наледи и битый лед вскоре остановили их и сделали легкой добычей преследователей. Более посчастливилось тем, кто воспользовался многочисленными фургонами, укрылся за ними и ожидал подмоги, не заставившей себя долго ждать, поскольку, когда казаки заметили наступающую на них пехоту, они отступили, перед тем ранив некоторых водителей и разграбив несколько фур.

Солдаты, которым был поручен этот обоз, воспользовались вызванном казаками беспорядком и присвоили себе часть доверенного им имущества. Нечестность и воровство так быстро распространились по всей армии, что среди наших собственных солдат мы чувствовали себя так же неспокойно, как и в гуще врагов. Они забирали себе все, что им нравилось, а поскольку дисциплина была практически уничтожена, солдаты часто сами создавали себе возможности для грабежа, устраивая ложные тревоги.

Когда обоз подвергся нападению, Королевская Гвардия уже покинула Царево-Займище. Она сразу же получила приказ остановиться, и в тот момент слева, не более чем в двухстах шагах, мы заметили наблюдающих за нами казаков. Можно даже сказать, что они наслаждались разрывами в нашей колонне и частенько пересекали наш маршрут. Но эти их бравады действовали только на тех, кто был в обозе, и не оказывали никакого влияния на боеспособные части. Когда Королевская Гвардия увидела, что казаки продолжают присутствовать на наших флангах, она не стала продолжать свой марш и устроилась лагерем в лесу неподалеку от Величево. Остальные дивизии устроили свои бивуаки при вице-короле, шедшем позади колонны, поскольку русские окончательно решили постоянно беспокоить нас во время отступления.

2-е ноября. Мы снялись с этой позиции за три часа до рассвета и продолжили путь. Этот наш ночной марш был поистине ужасающим. В кромешной ночной тьме мы боялись сталкиваться друг с другом, а потому шли очень медленно, и эта медлительность предоставила прекрасную возможность провести все это время в печальных размышлениях. Несмотря на все предпринятые меры предосторожности, мы часто падали в придорожные канавы и пересекавшие дорогу глубокие овраги. Мы с нетерпением ждали рассвета. Мы надеялись, что благотворный солнечный свет облегчит наш марш и поможет нам избежать засад неприятеля, ведь он лучше знал свою страну, и это было его главным преимуществом.

Мы были твердо уверены, что в самое ближайшее время будем атакованы. Те, кто лучше знал эту страну, очень опасался Вязьмы, потому что они знали, что этот город связан дорогой с Медынью, на которой стоит та часть русской армии, что принимала участие в битве при Малоярославце, и она находится ближе, чем мы к тому месту, где эта дорога выходит на главную. Они полагали также, что казаки, которых мы видели накануне, лишь авангард многочисленной кавалерии Платова и двух дивизий генерала Милорадовича, которые внезапно атаковали нас возле Вязьмы.

Наши разведчики и свита вице-короля находились всего лишь в одном лье от этого города, и ничто не предвещало появления противника. В то же время, принц, идя в арьергарде 1-го корпуса, заметив, что слишком большое расстояние между двумя основными частями его колонны угрожает общей безопасности, приказал тем, кто шел впереди остановиться. В этот момент из Вязьмы к Его Высочеству прибыл его адъютант, полковник Лабедуайер. Услышав об опасностях, которым подвергся этот офицер, мы не сомневалась, что завтра нам штыками придется прокладывать свой путь.

Вице-король остановился в деревушке Феодоровское, хотя и рассчитывал на Вязьму. Дивизии расположились станом вокруг него. Справа, лицом к врагу, стояли поляки, немного позади – 1-й корпус, который, хотя и являлся арьергардом, был так уплотнен, что находился очень близко к нам. Принц Евгений действительно замедлил марш, чтобы соединиться с ним.

3-е ноября. Наши дивизии начали марш в шесть часов утра. В то время, когда мы были у входа в Вязьму, а наш обоз уже вошел в этот город, казаки решили доказать, что они действительно постоянно рядом с нами, и внезапно атаковали нас. Обозные фургоны выстроились вокруг небольшой церкви и держались до прихода подкрепления, которое отбило атаку и отбросило врага назад. Но когда войска попытались продолжить свой марш, 1-я бригада 13-й дивизии генерала Нэгля, шедшего в арьергарде нашей половины армии, была атакована с левого фланга в полутора лье от Вязьмы. Многочисленные эскадроны русской кавалерии появились именно с той самой дороги, которой мы опасались, и ринулись в промежуток между 4-м и 1-м корпусами. Принц Евгений, понимая всю опасность такой ситуации, внезапно остановил свои дивизии и напомнил своей артиллерии, что меткий пушечный огонь способен сокрушить противника, желающего захватить Вязьму и перекрыть нам все пути отступления.

Пока эти дивизии прилагали все усилия, чтобы сорвать планы русских, за ними следовали части 1-го корпуса. И мы с сожалением отмечали, что эти войска, без сомнения, измученные неслыханными лишениями и непрекращающимися боями, окончательно утратили тот блеск идеальной дисциплины и удивительного мужества, которые так часто восхищали нас. Эти солдаты абсолютно забыли о дисциплине, большинство из них были ранены или изнурены усталостью. Теперь они мало отличались от торговцев, маркитантов и других армейских подлипал.

Таким образом, 4-му корпусу пришлось в одиночку и в течение длительного времени сдерживать не только мощные атаки кавалерии, но и возобновившиеся атаки русской пехоты, насчитывавшей более 12 000 человек. 1-й корпус отступил назад и занял позицию за нами, по левой стороне дороги, между Вязьмой и точкой атаки. Тем самым он поддерживал те войска 4-го корпуса, которые принц отправил вперед, в самом начале боя. Теперь они заняли выгодные позиции по правой стороне дороги, и, таким образом, совместно с 1-м корпусом, были готовы отразить новые атаки русских.

Наша 14-я дивизия, стоявшая перед 13-й, пропустила ее вперед, а сама отошла в арьергард. 15-я, следовавшая за 14-й, вместе с Королевской Гвардией оставалась у Вязьмы, в резерве. Боевой порядок был установлен, пехота противника пошла вперед, и завязался весьма горячий бой, но с решительным превосходством в виде русской артиллерии, поскольку плачевное состояние наших лошадей не позволяло нам быстро перемещать пушки. Именно в этом бою полковнику Банко – адъютанту принца и командующему 2-го Итальянского полка конных егерей, пушечным ядром снесло голову.

Несмотря на неудовлетворительное состояние, наши войска сумели сохранять свои позиции ровно столько времени, чтобы обоз смог, поддерживая строгий порядок, пройти Вязьму. Большой отряд кавалерии противника попытался прорвать оба наших фланга. Атака правого была отражена пехотой, поддержанной пушками. Левый был защищен баварской конницей и несколькими батальонами стрелков, спрятавшихся в зарослях покрывавшего все поле битвы кустарника.

Этот маневр русских нагнал ужас на тех солдат, кого слабость или недостаток мужества побудили выйти из рядов и смешаться с цивильными. Таких солдат, к сожалению, было очень много, особенно кавалеристов, которые почти все остались без лошадей. Эти люди стали для нас более чем бесполезными. В той опасной ситуации, в которой мы тогда очутились, они являлись нашей самой главной опасностью. Они не только затрудняли все наши маневры, но и вносили переполох и беспорядок, поспешно и трусливо убегая при появлении врага. Казаки, же видя такую массу бегущих от них слабаков, воодушевлялись и с удвоенной силой атаковали нас, полагая, что эти беглецы и есть та армия, с которой они сражаются.

Несмотря на то, что мы отбили все атаки, наше положение ухудшилось, но к счастью, большой овраг, находившийся слева от дороги, стал прекрасной позицией, которой воспользовался герцог Эльхингенский, сумевший остановить русских. Это маршал, который под Вязьмой ожидал прохождения 1-го корпуса, а накануне занявший свое место в арьергарде, снискал высокую славу, избавив нас от величайшей опасности, которой мы когда-либо подвергались. Он сам участвовал в бою, а потом присоединился к принцу Евгению и князю Экмюльскому, чтобы обсудить дальнейшие действия.

Около четырех часов вечера наша дивизия прошла через Вязьму. При выходе из города на небольшом холме слева мы видели солдат 3-го корпуса. Мы так были благодарны им за то, что они так отважно защищали эту важную позицию. Фантастическая храбрость, которую продемонстрировали эти солдаты, позволила им полностью разгромить превосходящие силы противника и сыграла решающую роль в сохранении 1-го и 4-го корпусов от полного уничтожения. Они обеспечили наш отход за реку Вязьму, где принц пытался как-то уменьшить ущерб от этой такой неудачной битвы, и продержаться в условиях, при которых даже самые искусные действия командира не всегда заканчиваются успешно.

Проходя через лес, мы повстречали колонну больных и раненых, которые покинули Москву немного раньше нас. Эти несчастные, долгое время не получавшие никакой медицинской помощи, и питавшиеся чем придется, расположились станом в этом лесу, который теперь стал их больницей и могилой одновременно. Их лошади погибли от голода и усталости, а их охранники покинули их на произвол судьбы. Мы расположились рядом с ними, а когда наступила ночь, на склоне небольшого, поросшего кустарником холма развели огромный костер. Королевская Гвардия стала вокруг палатки принца, 13-я и 14-я дивизии были размещены на наших флангах, а 15-я дивизия, хотя и сильно поредевшая, являлась нашим арьергардом.

С этого места, на горизонте, мы видели зарево огромного пожара. Это горели последние уцелевшие дома Вязьмы. Несмотря на то, что позиции русских и 3-го корпуса разделяли река и глубокие овраги, их атаковали практически непрерывно. Очень часто посреди ночи мы просыпались от грохота пушек, который здесь в лесу звучал особенно ужасно. Эхо разносило его по всей долине, мы вскакивали и бежали к оружию, полагая, что противник, который, как мы знали, находится совсем рядом, вознамерился внезапно напасть на нас.

4-е ноября. В час ночи вице-король счел весьма разумным воспользоваться мраком ночи, чтобы продолжить отступление, и выиграть у русских несколько часов, ведь вступать в открытый бой с ними мы не могли, а голод не позволял нам даже на день оставаться в опустошенной и безлюдной стране. Мы шли по главной дороге, ощупью выбирая путь. Вся дорога была покрыта обломками фургонов и артиллерийских лафетов. Люди и лошади, изнемогая от усталости, медленно брели вперед, а если какая-то из лошадей падала, ее тотчас разделывали и, поджарив на костре, съедали – уже много дней конина была нашей единственной пищей. Страдая больше от холода, чем от голода, солдаты покидали свои ряды, чтобы хоть немного погреться у наспех разведенных костров. Но когда приходило время вставать и идти, их замерзшие ноги отказывали им. Затем они впадали в дремотное, полуобморочное состояние, и им уже было безразлично, что они могут попасть в плен. Они уже не пытались продолжать свое путешествие.

Уже было светло, когда мы пришли в село Поляново, расположенное у небольшой речки Осьма. Мост, перекинутый через нее, был шатким и очень узким, а пройти по нему следовало множеству людей. Каждый хотел быть первым, и принц Евгений был вынужден командировать нескольких авторитетных офицеров на поддержание порядка. Сам он тоже принял в этом участие и предпринял все необходимые меры, чтобы обеспечить благополучную переправу артиллерии и других повозок.

Перед Семлево мы преодолели еще один, приток реки Осьма, он был намного больше первого. Тем не менее, войска шли без задержек. Они использовали и большие, прочные мосты, чтобы покинуть места, которые противник использовал бы с большой пользой для себя, если бы завладел ими. Семлево расположено на высоком и крутом холме. Внизу течет Осьма, которая, обтекая его почти полностью, делала это село совершенно неприступным.

К концу дня мы нашли убежище для принца в маленькой часовне, расположенной недалеко от этой реки, которая справа от Семлево делает крутой поворот, потом возвращается назад и выходит к дороге в том месте, где мы сейчас находились. Едва мы устроились, как вдруг внезапно появились наши маркитанты, которые, отправившись на поиски фураж, подверглись нападению казаков и были вынуждены бежать. Некоторые из них потеряли своих лошадей, другие – одежду. Многие получили многочисленные ранения от казачьих сабель и пик. Пришло время подумать об отступлении, и в то время когда обоз вице-короля понемногу двигался вперед, мы заметили неприятельские войска как раз в том месте, где мы собирались перейти приток Осьмы. Тут мы убедились, насколько важно в процессе отступления безопасно переходить каждую реку. Этот приток, хотя и не очень широкий, но глубокий, а моста не было. Люди и повозки вошли в воду. Наше положение ухудшилось, поскольку русские, наслаждаясь нашим бедственным положением, атаковали заднюю часть колонны, посеяв страх и панику среди огромной толпы, которая, оставаясь на другой стороне, оказалась перед необходимостью перейти глубокую, полузамерзшую реку с топкими берегами. Неприятельские пули свистели над нашими головами. За исключением этого, других сложностей при переходе через эту реку не существовало. Наступил вечер, и казаки ушли. Мы потеряли несколько фургонов – они застряли посреди реки, и нам пришлось их бросить.

Далее мы вошли в лес, прошли через него и по левую сторону заметили давно разоренную усадьбу. Ночевали мы возле небольшой деревни Рыбки.^[131] У нас была конина и еще немного муки, обнаруженной в одном из фургонов. Каждому офицеру было выдано очень небольшое количество этой муки – отмеряли ее с помощью ложки, и этого количества хватало, чтобы он смог сделать себе немного «bouillie».^[132] Что же касается наших лошадей, мы удовольствовались тем, что отдали им ту солому, которая во время предыдущего марша служила нам подстилкой.

5-е ноября. Рано утром мы продолжили наше отступление, и без каких-либо неприятных приключений пришли в большую деревню, от которой осталось лишь несколько домов. Особенно нам понравился большой дом, построенный из камня, и мы назвали эту деревню «Каменный Дом».^[133] Если нам не удавалось узнать название города или села, через которое мы проходили, мы давали ему особое, свое название, с которым ассоциировался вид этого места, или какие-либо события, которые мы там переживали. Одну такую деревню мы назвали «Ура!», в честь ужасного казачьего крика, а другую – «Здесь нас разгромили». Мы не давали деревням названия, связанные с нехваткой еды, поскольку так было в каждой пройденной нами деревне.

До сих пор мы спокойно и смиренно терпели все наши несчастья, потому что верили, что они скоро закончатся. Перед уходом из Москвы мы думали, что в Смоленске наше отступление закончится. Мы верили, что потом мы воссоединимся с войсками, оставленными за Днепром и Двиной и, утвердив эти две реки в качестве границы нашей новой территории, уйдем в прекрасную Литву на зимние квартиры. Нас тешила мысль, что смоленские склады ломятся от всевозможного провианта, а наши потери будут компенсированы за счет 9-го корпуса, насчитывающего 25 000 свежих войск. Именно поэтому этот город был вершиной всех наших самых сладких надежд и заветных желаний. Каждый, кто изо всех сил старался дойти до него, был твердо убежден, что в его стенах навсегда закончатся все его страдания. Слово «Смоленск» звучало повсеместно, она стало лучшим утешением. В нем была магия. Оно символизировало счастливое избавление от всех наших бед и вселяло в нас мужество, крайне необходимое нам для борьбы с грядущими трудностями.

6-е ноября. Мы шли к Смоленску с удвоенной энергией. Мы приближались к Дорогобужу – а от него до Смоленска лишь 20 лье – и мысль, что через три дня несчастья наши закончатся, наполняла нас опьяняющей радостью; как вдруг воздух, до сих пор такой чистый и прозрачный, моментально стал сырым и холодным. Солнце скрылось в густом тумане, и повалил такой густой снег, что день стал похож на ночь, а земля и небо стали одним целым. Яростный, дико завывающий ветер, гнул ели до самой земли – все вокруг превратилось в ужасную белую массу.

Солдаты, тщетно пытавшиеся бороться с неистовым снежным вихрем, сходили с дороги и падали придорожные канавы – там их настигала смерть. Другие, изо всех сил пытавшиеся достичь цели, еле-еле тащились вперед. Жалкие, голодные, изорванные, дрожащие от холода и испускающие громкие стоны от боли и слабости. Они стали безразличны ко всему и не обращали никакого внимания даже на своих падающих и умирающих рядом с ними товарищей. Сколько несчастных в тот ужасный день, умирая от холода и голода, все-же пытались преодолеть смерть! Одни едва слышно шептали последнее прости своим друзьям и братьям по оружию. Другие же, перед тем, как испустить дух, вспоминали своих матерей, жен и родину, которую им уже не суждено было увидеть. Сначала холод сковывал их руки и ноги, а потом тело полностью окаменевало. По всей дороге тела умерших отмечались кучками наметенного на них снега, а несколько таких кучек в одном месте, образовывали волнистую поверхность, похожую на кладбище. Огромные стаи ворон с хриплым карканьем летали над идущими, а сопровождающие нас от самой Москвы стаи собак, которые все это время питались исключительно человеческими останками, выли так громко, словно они пытались этим приблизить этим тот момент, когда мы должны были стать их добычей.

С этого дня армия перестала быть армией. Солдаты более не слушались своих офицеров. Офицеры покинули своих генералов. Полки распались, каждый шел сам по себе. Чтобы добыть хоть какой-нибудь еды, солдаты рыскали по окрестностям, грабили и сжигали все, что попадалось на их пути. Лошади погибали тысячами.^[134] Брошенные пушки и повозки заблокировали дороги и мешали даже идущим. Покинувшие строй солдаты тотчас становились жертвами обозленных жителей, жаждущих отомстить французам за все. Казаки, поддерживающие крестьян, снова вернулись на главную дорогу, покрытую мертвыми телами тех, кто сумел избежать встречи с ними.

Такова была ситуация в армии, когда мы прибыли в Дорогобуж. Этот небольшой городок дал бы новую жизнь нашим несчастным солдатам, если бы ослепленный гневом Наполеон помнил, что в первую очередь его солдаты пострадали от разрушений, инициатором которых был он сам. Дорогобуж были сожжен, его склады разграблены, повсюду валялись пустые водочные бутылки – а ведь армия так нуждалась во всем этом. Немногие уцелевшие дома были заняты исключительно генералами и штабными офицерами. Те солдаты, которые еще держали свой боевой дух и не избегали врага, подвергались всем суровостям сезона, тогда как те, кто бросил свои корпуса, нигде не могли найти себе убежища – их гнали отовсюду. Как ужасно было положение этих несчастных! Терзаемые голодом, мы видели, как они бегут к только что упавшей лошади. Они накидывались на нее как собаки, грызли ее и дрались друг с другом за каждый кусок мяса. Измученные бессонными ночами и длительными маршами, они не видели вокруг себя ничего кроме снега, не было такого места, где они могли бы укрыться. Окоченевшие от холода, они искали какое-нибудь топливо для костра, но снег покрывал все вокруг. Если же им везло, и они находили дрова, они не могли найти место для костра. Иногда им удавалось найти подходящее место, но это не продолжалось долго – только пламя начинало разгораться, как сырой ветер гасил его, и бедняги оставались ни с чем. В одном месте мы увидели множество их, прижавшихся друг к другу, подобно животным валявшихся под березами, елями, или фургонами. Кое-кто из них пытался ломать самые толстые ветки деревьев – они хватались за них и изо всех сил тянули их вниз, а кроме того, пытались поджечь дома, в которых были расквартированы офицеры. Несмотря на крайнюю свою истощенность, они были в состоянии ходить. Как призраки они бродили по ночам тут и там, их можно было увидеть стоящими неподвижно возле какого-нибудь большого пожара.

Несчастная Павловна, с которой читатель познакомился в Москве, все еще была с нами, и вместе со всеми терпела все тягости и лишения. Ее добродетельность придала ей мужества. Полагая, что она несла в себе свидетельство любви, которую она считала законной, она страстно мечтала стать матерью и с гордостью следовала за своим мужем. Но он, давший ей самые торжественные обещания, узнав утром, что мы не будем зимовать в Смоленске, твердо решив разорвать их связь, которую он считал временной. Коварный и безжалостный, он подошел к этому невинному существу и, прикрывшись неким благовидным предлогом, объявил ей, что они должны расстаться. Услышав это, она вскрикнула от удивления и ужаса и в отчаянии заявила, что пожертвовав своей семьей и репутацией ради него, того, кого она считала своим мужем, она посчитала себя обязанной следовать за ним. И что ни усталость, ни опасности не могли повлиять на это ее решение – ей руководили ее любовь и честь. Но этот генерал, не способный к пониманию и восприятию столь высоких чувств, холодно повторил, что они должны расстаться, ибо обстоятельства более не позволяют женщинам оставаться с армией, что у него уже есть жена, и, что чем быстрее она вернется в Москву, тем раньше она сможет найти своего мужа. Эти жестокие слова окончательно сломили несчастную, она сидела бледная, бледнее даже, чем тогда в Москве, и не могла произнести ни единого слова. Она стонала, она плакала, горе ее было так велико, что в результате она потеряла сознание. Ее вероломный искуситель воспользовался этим и ушел, но не потому, что это зрелище разрывало его сердце, увы! Нежность и искренность были чужды ему – в ее криках ему послышались крики жаждущих мести русских.

КНИГА VIII. КРАСНОЕ

После ухода из Москвы Наполеон намеревался воссоединить свои войска между Витебском и Смоленском и все свои действия сосредоточить на Днепре и Двине. Но к 7-му ноября трети армии уже не существовало, и он, по прибытии в Смоленск отменил этот план, ссылаясь на недостаток войск и суровость зимы. Однако истинными и единственными причинами, побудившими его изменить свой план, стали известия (в Смоленске, 10-го ноября), что Витгенштейн переправился через Двину, Витебск захвачен, а молдавская и волынская армии совместно с корпусом князя Шварценберга, заняли позиции у Березины, чтобы впоследствии соединиться с Витгенштейном и полностью перекрыть путь отступления французской армии. Об этом маневре противника знали все, и он казался настолько естественным, что вскоре поползли слухи, что русские намеревались взять Наполеона живым, а его армию уничтожить, чтобы вся Европа увидела, какая судьба ждет того, кто нарушает мир и развязывает несправедливую войну.

На самом деле, планы Наполеона сорвала не суровая и ранняя зима, а невозможность удержать Смоленск и Витебск, ведь тогда он смог бы с легкостью восстановить все потери. Главной и единственной причиной его гибели, было его решение идти на Москву, не обеспечив безопасность своих тылов, а также, ценой нашей крови, попытаться осуществить то, на что не отваживался даже самый упрямый и неразумный монарх.^[135]

Желание разграбить эту столицу и установить свои законы обошлось ему очень дорого. Стремясь уничтожить древние дворцы русских царей, он бросился вперед, забыв об ужасной русской зиме, забыв, что Витгенштейн все это время стоял у берегов Двины, и что вернувшийся из Молдовы Чичагов атакует его при отступлении в этой его глупейшей кампании.

Еще не зная о положении противника на Двине, Наполеон решил, что 4-й корпус перейдет Днепр, а далее проследует в Витебск для соединения с его гарнизоном, которым командовал генерал Пуже. Сперва была проведена рекогносцировка с целью узнать, осуществим ли сейчас такой маршрут, а потом генералу Самсону и группе инженеров было приказано пройти дальше и изучить особенности берегов реки Вопь. Но едва они вышли на тот берег Днепра, как сразу же попали в плен к одному из многочисленных в тех местах казачьих отрядов.

7-е ноября. Поскольку 4-й корпус получил приказ двигаться по направлению к Витебску, мы вышли из Дорогобужа и по понтонному мосту перешли Днепр. Лошадям было невероятно трудно подняться на противоположный берег. Дорога обледенела, измученные животные не могли больше везти повозок. Чтобы поднять пушку на самый незначительный холм, требовалось не меньше двенадцати – шестнадцати лошадей. В этот день мы хотели дойти до Заселья, но дорога была так плоха, что даже к утру следующего дня, обоз еле преодолел шесть лье. Масса лошадей и пушек были брошены. В ту ночь никем не управляемые солдаты без зазрения совести грабили фургоны и другие повозки. Повсюду на земле валялись portmanteau,^[136] ящики и бумаги. Масса вещей, вывезенных из Москвы и до сих пор припрятанных, снова увидели свет.

Ночью около прекрасного поместья Заселье повторились сцены, виденные нами накануне. Кроме солдат, увлеченных грабежом карет и повозок, кругом мы видели людей, умиравших от голода и холода и несчастных лошадей, которые, мучимые жаждой, пытались своими копытами проломить лед, чтобы найти под ним хоть немного воды.

8-е ноября. Наш багаж был настолько велик, что грабеж практически не оказал влияния на его количество. Мы весьма энергично шли весь день, поскольку думали, что сошли со Смоленской дороги и рассчитывали на то, что идя по пути менее пострадавшему от войны, мы найдем нетронутые деревни, где можно будет укрыться от непогоды, что мы подкрепим там свои силы, а главное – найдем корм для наших оголодавших лошадей. Но эти надежды не оправдалась. В селе Слобода,^[137] где мы собирались переночевать, мы столкнулись с новыми ужасами. Все здесь было уничтожено, а вокруг бродили казаки, грабили и убивали каждого, кто, побуждаемый необходимостью, выходил на поиски пищи. При таких тяжелых обстоятельствах генерал д'Антуар, военный талант которого уже не раз приносил нам много пользы, казалось, раздвоился – он присутствовал везде, где была опасность. Он заставил нашу артиллерию вести эффективный огонь везде, где она была расположена, но во время осмотра позиций пушечное ядро перебило его правое бедро, убив перед тем его вестового, стоявшего рядом с ним.

Вице-король, зная, что на следующий день мы должны перейти реку Вопь, вечером послал туда генерала Пуатвена и группу инженеров, чтобы они до нашего прихода построили мост. Рано утром 9-го ноября мы прибыли к этой реке, но каково же было наше отчаяние, когда мы увидели всю армию и багаж, расположившихся вдоль берега реки и не имевших никакой возможности перейти ее. Началось возведение моста, и он был уже почти готов, но ночью внезапно поднялась вода и смыла его.

Казаки, которых мы видели накануне, узнали о нашем критическом положении и тотчас подошли к нам. Мы уже слышали выстрелы наших острых стрелков, старавшихся удержать их, но быстро приближавшийся к нам шум оружия, ясно доказывал, что при виде наших неприятностей противник стал действовать еще смелее. И в то же время вице-король, благородство души которого всегда придавало ему сил в моменты самых больших опасностей, сохранил хладнокровие, необходимое в столь отчаянных условиях. Чтобы поднять дух солдат, которые были напуганы появлением казаков больше, чем трудностями перехода Вопи, он отправил несколько отборных отрядов, которые отбили русских на наших флангах, и в тылу, тем самым дав нам возможность заняться переправой через реку.

Принц, видя необходимость того, чтобы кто-нибудь из старших офицеров подал пример мужества и первым перешел через реку, приказал полковнику Дельфанти возглавить Королевскую Гвардию и вброд перейти Вопь. Этот храбрый офицер, храбрость которого невозможно переоценить, с радостью взялся за выполнение этого задания. И на наших глазах, по пояс в воде, среди плавающих льдин, со своими гренадерами, он благополучно вышел на противоположный берег.

За ним немедленно двинулся вице-король со своим штабом и, уже на том берегу отдавал необходимые распоряжения, чтобы максимально облегчить процесс перехода. Затем пошел обоз. Первые повозки и несколько пушек благополучно переправились на тот берег. Но, поскольку река эта очень глубока, а берега крутые и обледеневшие, было лишь одно место, где можно было выйти на берег – там специально для этого прокопали всход. Но пушки своими колесами сделали на дне такие глубокие рытвины, что их невозможно было вытащить. Таким образом, единственный имеющийся брод вскоре так загромоздился, что оставшаяся часть артиллерии и обоза уже не могла им воспользоваться.

Всех охватило отчаяние, ведь, несмотря на все усилия, предпринятые нашим арьергардом, чтобы удержать русских, они все-таки приблизились. Всеобщая паника только усилила опасность. Река замерзла только наполовину и повозки не могли проехать, а тем, у кого не было лошадей, пришлось идти вброд. Плачевность ситуации усугубляло то, что нам пришлось бросить около сотни пушек, большое количество фургонов с боеприпасами и провизией, а также множество разных повозок и экипажей, которые везли остатки провизии, взятой нами из Москвы. Когда стало ясно, что выбора нет, все поспешно начали нагружать своих лошадей самым ценным имуществом. Но если кто-то ненадолго отходил от своего экипажа, огромные толпы солдат, не давая владельцу возможности взять то, что он хотел, налетали на этот экипаж и моментально разграбляли его, особое внимание уделяя муке и водке. Артиллеристы, бросившие свои пушки, узнав, что противник уже близко, быстро заклепывали их, в отчаянии, что не могут переправить их через реку, загроможденную завязшими фургонами и бесчисленным множеством утонувших солдат и лошадей. Крики людей, переплывающих реку, ужас спускавшихся к переправе, которые ежеминутно скатывались вместе со своими лошадьми в реку, отчаяние женщин, плач детей, и даже испуганные солдаты – все это представляло такое раздирающее душу зрелище, что одно только воспоминание о нем до сих пор заставляет содрогаться всех очевидцев этой переправы.

Несмотря на то, что мне очень больно вспоминать о том страшном дне, я не могу не рассказать об одном случае проявления материнской любви, столь трогательной и столь возвышающей человеческую природу. Память о нем согревает мою душу и рассеивает то чувство печали, которое я испытывал, глядя на этих несчастных.

Маркитантка нашего корпуса, прошедшая с нами всю кампанию, возвращалась из Москвы, везя в своем фургоне пятерых маленьких детей и все то, что ей удалось добыть в соответствии с родом ее деятельности. Стоя на берегу Вопи, она с ужасом смотрела на бурный поток, который вынуждал оставить на его берегах все ее небольшое состояние, которое она хотела вложить в будущее своих детей. Она очень долго искала другое место для перехода, но безуспешно. Вернувшись в полном отчаянии, она сказала мужу: «Нам действительно придется все бросить, давайте же попытаемся спасти наших детей». Сказав это, она взяла из повозки двоих самых маленьких и вложила их в руки своего мужа. Я видел, как бедный отец крепко прижав к себе малышей, вошел в воду – ноги его дрожали. Она стояла на коленях у самой кромки и не сводила с него глаз, а затем устремила свой взгляд в небо, но увидев, что он благополучно добрался до противоположного времени, она вскинула руки вверх, благодаря Всевышнего, вскочила и громко воскликнула: «Они спасены! Они спасены!» Взволнованный отец осторожно уложил свой драгоценный груз на берегу, потом вернулся назад, взял еще двоих и снова погрузился в воду. Теперь с ним была и его жена – она несла пятого малыша на одной руке, а другой крепко ухватилась за своего мужа. Все благополучно достигли берега. Те же дети, которых перенесли первыми, подумав, наверное, что их бросили, громко заплакали, но их слезы моментально высохли, когда счастливая семья вновь воссоединилась.

К вечеру мы покинули это несчастное место и расположились лагерем в маленькой деревушке, лежащей в полулье от Вопи, но даже оттуда мы часто слышали в течение всей ночи жалобные крики тех, кто все еще пытался переправиться через реку. Мы оставили 14-ю дивизию на той стороне, чтобы сдерживать атаки противника, и попытаться спасти хоть часть покинутого нами огромного багажа. На следующий день меня послали туда передать приказ дивизии возвращаться и, таким образом, я получил уникальную возможность оценить весь масштаб понесенных нами потерь. На протяжении более лье вся дорога и берега реки были усеяны зарядными ящиками, пушками, а также изящными каретами и экипажами, привезенными из Москвы. Также повсюду валялись вещи, которые везли в этих повозках – они были слишком тяжелы для переноски в руках. Я видел множество бронзовых античных статуй, драгоценные канделябры, оригинальные и изысканные картины, великолепный и очень дорогой фарфор. Среди всех этих сокровищ я нашел великолепную чашу ручной работы, с потрясающей росписью, изображавшей Марка Секста. Я взял ее, наполнил мутной и грязной водой Вопи и сделал пару глотков. А потом просто бросил ее недалеко от того места, где я ее нашел.

Едва наши войска вышли на другой берег, как тучи казаков, уже ничем не сдерживаемые, приблизились к реке, где все еще находилось много несчастных, которым слабость и болезни не позволяли переправиться. Хотя наши враги теперь стали обладателями огромных ценностей, они все-таки раздели своих жалких пленных и оставили их голыми на снегу. С противоположного берега мы видели, как казаки делят между собой окровавленную добычу. Если бы их храбрость превосходила их жадность и тягу к грабежу, Вопь не смогла бы защитить нас. Но эти трусы, которых всегда могли остановить лишь несколько штыков, ограничились несколькими пушечными выстрелами.

Прошлая ночь была поистине ужасна. Пусть читатель представит себе армию, расположившуюся лагерем просто на снегу, в самый разгар жесточайшей зимы, преследуемую противником, утратившую пушки и кавалерию, а значит, не имеющую возможности защищаться. Солдаты без обуви, без верхней одежды, полумертвые от усталости и холода. Спать приходилось скрючившись, сидя на своих ранцах. Находясь в такой позе можно было только поджарить кусочек конины, или растопить пригоршню снега. Дров практически не было, поэтому, чтобы развести костер, дома и другие строения разбирались на части. В них, как правило, ночевали генералы. Иногда, проснувшись утром, мы обнаруживали, что село, существовавшее накануне, исчезло, а от уцелевших городков, в которые мы входили сегодня, спустя несколько часов оставались только пепелища. Но и при таких обстоятельствах принц Евгений всегда сохранял хладнокровие и присутствие духа. Стойко перенося все лишения, даже большие, чем наши, он всегда был в прекрасном настроении и являлся живым воплощением идеальной воинской дисциплины.

Казаки, видя, что мы уходим, переправились через реку и атаковали нас сзади. 14-я дивизия, сумевшая сохранить двенадцать пушек, сформировала арьергард и отбила атаку противника. В то же время, принц и другие офицеры старались навести хоть какой-то порядок и снова вернуть в строй тех солдат, которых лишения вынудили покинуть свои знамена ради поиска пищи. Эта попытка, однако, успехом не увенчалась. Отставших было так много, что их невозможно было ни арестовать, ни сосчитать. Некоторые вернулись в свои роты, но ненадолго. Голод, всемогущий голод, одолевал их, а их дезертирство еще больше усугубляло наше и без того тяжелое положение. Чем слабее мы становились, тем больше предприимчивости демонстрировал наш противник. Казаки атаковали наш арьергард практически непрерывно, нам приходилось часто останавливаться, и отбиваться от многочисленных сил врага, стремившегося окружить и уничтожить нас.

Таким образом, наш арьергард отбивал очередную атаку, когда Королевская Гвардия, шедшая в голове колонны, вышла на равнину перед Духовщиной, и там была остановлена несколькими казачьими эскадронами, которые выйдя из города, развернули свои ряды и, казалось, пытались окружить нас. Видя себя атакованными со всех сторон, наших солдат охватило такое замешательство, что они стали подобны огромной толпе, состоящей из больных и безоружных бродяг. В то же время противник с одной стороны преграждал нам путь, а с другой весьма энергично атаковал. Но наш бесстрашный принц, собрал Итальянскую Гвардию, баварских драгун и легкую кавалерию, построил в каре и пошел навстречу казакам. Благодаря этому маневру мы получили возможность войти в Духовщину. 13-я дивизия шла чуть позади них, несмотря на то, что множество нестроевых солдат затрудняли каждое наше движение. Чтобы ускорить марш, принц всю ночь лично наблюдал за ремонтом старого моста, ведь он нам был крайне необходим. В качестве поощрения саперов он даже лично принял участие в работе. И каждый солдат, видя, что принц так же мужественно, как и они, терпит и преодолевает все свалившиеся на них лишения, уважал его еще больше.

Маленький городок Духовщина, через который наша армия ранее не проходила,^[138] избежал всеобщего разрушения. Сбежавшие жители, оставили нам некоторые запасы продуктов, и мы охотно забрали все, даже самое грубое зерно. Но особенно приятно было готовить пищу в нормальном человеческом жилище и наслаждаться теплом и уютом, улегшись возле печи.

Вице-король отправил в Смоленск доверенного офицера, чтобы сообщить Наполеону о бедствиях, постигших нас у Вопи. Он был намерен дождаться ответа Императора, чтобы убедиться, в том, что мы будем продолжать наш марш на Витебск. Поэтому мы получили возможность насладиться еще одним полным днем отдыха в Духовщине. Но офицер не вернулся, и принц принял решение возобновить наш марш в два часа ночи. День прошел спокойно, но в десять часов вечера, в самый разгар нашего блаженного отдыха, внезапно появились казаки и открыли по нам артиллерийский огонь. Многие аванпосты были уничтожены. 106-й полк, расположившийся недалеко от церкви, понес значительные потери, но хладнокровие принца вскоре преодолело замешательство, вызванное столь неожиданным нападением. Войска были немедленно собраны и расположены на тех позициях, которые были для нас наиболее благоприятны в условиях ночного боя. Однако повторной атаки не состоялось, казаки отошли, когда убедились, что мы готовы к встрече с ними.

12-е ноября. Пришел час, когда мы должны были уйти из Духовщины и сжечь ее уютные дома. Мы видели много горящих городов, но этот произвел особое впечатление по причине ужасного и прекрасного контраста между яркими языками пламени и заснеженным лесом, окружавшим этот город. Деревья, покрытые льдом, были похожи на переливающиеся всеми цветами радуги пирамиды. Ветви берез, склонившиеся к земле, были похожи на великолепные люстры, а лопающиеся от жара сосульки, казалось, разбрызгивают вокруг нас дождь блестящих и сверкающих бриллиантов.

И в самом разгаре этой великолепной и ужасной сцены наши объединенные войска выходили на дорогу в Смоленск. Несмотря на то, что та ночь была необычайно темна, отблески пожаров многочисленных окрестных деревень слились в нечто похожее на aurorae-boreales,^[139] и в его ужасном сиянии мы шли до самого рассвета. За Топорово влево уходила дорога на Пологи, через которые мы проходили ранее. Снег, покрывавший все вокруг, почти до самых крыш засыпал деревни, издалека они выглядели как черные пятна на бесконечном белом фоне. К ним было очень трудно подойти. И это обстоятельство спасло многие из них. Контраст между этими островками мира и нашими мучениями был настолько сильным, что я не смог удержаться от восклицания: «Счастливые люди! Свободные от амбиций, вы живете мирно и спокойно, а мы тонем в океане ужасных бедствий. Зима бережет вас, и в тоже время убивает нас. А когда после вашего освобождения к вам придет ласковая весна, и вы повсюду увидите наши побелевшие кости, вы будете вдвойне счастливы – и от того, что почти не пострадали от нашей тирании, и от того, что не причинили нам еще больше вреда».

Потом по мосту мы перешли через маленькую, скованную льдом реку Хмость. Мост бы в полном порядке, так что переход оказался быстрым и благополучным. Во Владимирово, вице-король поселился в поместье, там же, где он ночевал и раньше. Мы, расположившиеся лагерем неподалеку, были уверены, что казаки, весь день висевшие на наших флангах, займут ближайшую к нам высоту, а значит, сильно затруднят действия наших фуражиров, которым было крайне необходимо просматривать каждую деревню, чтобы найти какую-нибудь провизию.

13-е ноября. Теперь мы были на расстоянии лишь одного дня марша от Смоленска, изобилие складов которого, могло дать нам возможность отдохнуть и окрепнуть. Нам так нетерпелось поскорей дойти туда, что мы стали долго задерживаться во Владимирово и, как обычно, перед уходом сожгли оставшиеся уцелевшие постройки. Возле Стабны, откуда одна дорога ведет на Витебск, а другая – на Духовщину, мы испытали невероятные трудности во время подъема дороги в гору. Повсюду был лед – яркий и скользкий, как стекло. Люди и лошади валились друг на друга, и счастлив был тот, кто сумел пройти это ужасное место.

В течение всего нашего отступления в Смоленск, где должны были закончиться все наши несчастья, мы видели только разруху и разорение, эти печальные сцены и горячие молитвы подкрепляли наше страстное желание добраться, наконец, до этого города. И более всех страдали французские женщины, которые, страшась мести русских, присоединились к нам, надеясь на нашу поддержку и защиту. Большинство из них шли пешком, их обувь, сделанная из неподходящего для таких прогулок материала, не могла защитить их ото льда и снега. А те из них, кто был одет в изветшавшие шелковые или муслиновые платья, с радостью были готовы закутаться в рваный военный плащ, снятый с мертвого солдата. Их вид мог бы заставить заплакать самого черствого человека, но крайняя нужда и желание выжить, подавили в наших людях все лучшее, что свойственно человеческой натуре.

Из всех жертв ужасов войны никто не вызвал у меня сочувствия больше, чем молодая и симпатичная девушка по имени Фанни. Красивая, ласковая, любезная, и энергичная, знавшая несколько языков, и обладавшая всеми качествами, необходимыми для обольщения самого бесчувственного сердца, теперь она была готова с радостью выполнять самую отвратительную работу. И кусок хлеба, который она получала за это, вызывал у нее бурю самых изысканных и восторженных выражений благодарности. Она умоляла о помощи каждого из нас, и была вынуждена удовлетворять самые омерзительные желания и, хотя проституция была ей отвратительна, она каждую ночь проводила с тем, кто мог ее прокормить. Я видел ее перед уходом из Смоленска. Она была уже не в состоянии идти сама, и только держась за лошадиный хвост, могла понемногу двигаться вперед. Вскоре наступил конец. Она упала на снег, и так и осталась непогребенной. Никто не выразил ни сочувствия, ни жалости – так очерствели наши души и окаменели сердца. Но если нужно больше свидетельств поразивших нас несчастий – мы все жертвы этих несчастий.

Одним их самых страшных ужасов были стаи огромных лохматых собак, покинувших сожженные нами деревни и постоянно следовавших за нами. Голодные, они издавали тоскливый и ужасающий вой, и очень часто пытались отнять у наших солдат найденную ими тушу какой-нибудь павшей лошади. Вдобавок к этому, вороны, которых очень много в России, привлеченные запахом мертвечины, собравшись в огромные стаи, постоянно парили над нами, и их хриплое карканье, подобно зловещему предзнаменованию, вселяло ужас в самые мужественные сердца.

К счастью, до Смоленска оставалось только два лье, мы уже видели колокольню его знаменитого храма, и нам казалось, что красивее пейзажа мы никогда не видели. За час до входа в город мы оставили 14-ю дивизию и часть Баварской кавалерии, чтобы наблюдать и держать под контролем казаков, которых становилось все больше и больше. Они, похоже, решили сопровождать нас до самых стен Смоленска. И уже войдя в пригороды, мы узнали, что 9-й корпус не стал тут останавливаться, а провиантские склады опустошены. На мгновение мы застыли, словно пораженные молнией! Нам не хотелось в это верить, но вскоре мы поняли, это – печальная истина. Своими глазами мы видели как солдаты смоленского гарнизона, покинув свою службу, бегали по городу и жадно пожирали только что павших от голода и усталости лошадей. Вот тогда мы окончательно убедились, что в городе, который мы считали обителью изобилия, воцарился голод.

Тем не менее, немного риса, муки и сухарей на складах еще осталось. Мы немного приободрились, но тут на нас свалилась новая беда. У самых ворот Смоленска к нам кинулась толпа окровавленных солдат, они сообщили нам, что буквально в двухстах шагах они столкнулись с казаками. Через пару минут прибыл адъютант генерала Гильемино капитан Трезель, он оставался вместе с 14-й дивизией. Он доложил, что эта дивизия расположилась недалеко от помещичьей усадьбы в лесу у дороги. Противник окружил ее, однако усадьба, окруженная высокой оградой, была неприступна. Все подходы к ней были тоже перекрыты, так что казаки оставили попытки захватить ее и все свое внимание переключили на отставших солдат, многих убили, а иных ранили.

Сплошным потоком по дороге шли больные, раненые, отставшие от своих частей солдаты. Это было жалкое зрелище. Со своего места мы видели, как они пытаются спуститься с холмов Смоленска. Но крутые склоны так обледенели, что самые слабые из этих несчастных просто скатывались вниз и погибали.

Здесь осталась Королевская Гвардия, она должна была поддержать дивизию Бруссье, шедшую в арьергарде, а мы спустились к Днепру и попытались войти в город. За мостом находился перекресток дорогобужской и валутинской дорог, и там собрались все наши подразделения. А поскольку им не довелось переходить Вопь, они сохранили большую часть своей артиллерии и багажа. Множество фургонов, съезжавшихся со всех сторон, смешались с пехотой и кавалерией – все они страстно желали войти в Смоленск, где им обещали раздачу хлебных пайков – воцарился страшный беспорядок. Въезд был заблокирован, и только спустя три часа мы смогли войти в город.

13-е ноября. Дул сильный и ледяной ветер. Нам казалось, что в тот момент было не менее 22-х градусов мороза.^[140] Не в силах стоять на одном месте, мы рассыпались по улицам, каждый надеялся найти хоть что-нибудь съестное. Смоленск построен на склоне горы, и подъем был таким крутым и скользким, что нам пришлось ползти на четвереньках, хватаясь за все, что торчало из-под снега. Мы достигли, наконец, вершины, где находилась большая площадь и несколько домов, менее всех пострадавших от пожара. Несмотря на сильный холод, мы больше интересовались едой, чем жильем. Нескольких гарнизонных солдат, которым раздали небольшое количество хлеба, мы силой заставили продать его нам. Тех же, кто купил его, их товарищи умоляли поделиться с ними. Солдаты и офицеры смешались в толпу и жадно ели прямо на улице все, что им удалось купить, любую пищу, даже самую грубую и отвратительную. В это время появились казаки. Мы ясно видели, как они бродили по окрестным холмам и стреляли в наши войска, находившиеся под городом. Наш 4-й корпус получил приказ уничтожить их, и вице-король лично решил принять в этом участие. Его сопровождал генерал Джиффленга со своими помощниками – адъютантами Таше, Лабедойером и Межаном, а также офицером артиллерии Корнером – людьми мужественными, незаменимыми в несчастье, и всегда готовыми к любым опасностям.

Очень трудно было найти помещение. Домов было мало, а людей очень много. Теснясь в самых больших сохранившихся домах, мы с нетерпением ждали раздачи пайков. Но для соблюдения всех формальностей потребовалось много времени, наступила ночь, а мы еще ничего не получили. Снова пришлось рыскать по улицам с золотом в руках, умоляя солдат Императорской Гвардии продать нам что-нибудь съестное, чтобы выжить. Они, элита армии, всегда имели достаточное количество провианта, в то время как мы нуждались во всем.

Таким образом, Смоленск, в котором, как мы считали, закончатся наши несчастья, жестоко разрушил наши надежды и стал свидетелем нашего величайшего позора и нашего самого глубокого отчаяния. Солдаты, которые не могли найти приют, расположились на улицах, а несколько часов спустя их находили мертвыми возле их костров. Больницы, церкви и другие общественные здания не могли вместить всех больных и раненых – их были тысячи. Эти несчастные, подвергавшиеся всем суровостям морозной ночи, либо лежали на телегах, в фургонах, или зарядных ящиках, либо погибали, так и не найдя убежища. Нам обещали, что мы получим в Смоленске все необходимое, но ничего не было предпринято, чтобы поддержать нас, ничего не было приготовлено, чтобы помочь армии, чье спасение зависело от того города. Отчаяние охватило всех нас. Каждый заботился только о самом себе. О чести и долге никто даже не думал, иначе говоря, мы больше не желали подчиняться приказам государя, который ничего не сделал для того, чтобы добыть хлеба для тех, кто для удовлетворения его амбиций жертвовал своей жизнью.

Мы замечали что те, кто когда-то были самым веселыми и неустрашимыми, изменились совершенно, теперь они говорили лишь о бедствиях и опасностях.^[141] Одна мысль занимала их умы – страна, которую им не суждено было снова увидеть. Единственное, о чем они постоянно думали – о смерти, подстерегающей их на каждом шагу. С мрачным предчувствие скорого конца, каждый, потихоньку, чтобы никто не слышал, старался выяснить, что с армиями, от которых мы ждали помощи.

– Где герцог Реджио? – тихо спрашивал один.

– Он хотел остаться на Двине, но был вынужден отставить Полоцк, и отступить на Лепель, – шептал в ответ другой.

– А герцог Беллунский?

– Он не может пройти дальше Сенно.

– А где русская волынская армия?

– Он отразила атаки князя Шварценберга, захватила Минск и теперь движется к нам.

– Ах! Если это правда, – думал первый, – наши дела совсем плохи, и одно большое сражение у Днепра или Березины окончательно уничтожит нас.

Эти грустные размышления, возможно, еще долго бы мучили нас, если бы не новость о том, что вся Франция взбудоражена, город Нант разрушен, а Париж, где в течение почти двадцати лет принимались судьбоносные для всей Европы решения, тоже находился в таком смятении, что это заставило нас дрожать за судьбу нашей любимой страны! Нам сообщили, что некоторые люди, известные своей любовью к демократии, составили заговор и распространили ложные слухи о том, что Наполеон убит, а его армия уничтожена. И, воспользовавшись паникой, порожденной этим слухом, они намеревались свергнуть существующее правительство и захватить власть в стране. Если бы эти заговорщики были желающими прославиться патриотами и честными людьми, и план их состоял том, чтобы сместить действующего Императора и защитить французский народ от мести тех, кто ныне являлся его врагами, конечно, такой проект был бы воистину героическим. Но нам сказали, что заговорщики хотели лишь заменить тиранию ужасами анархии. Естественно, не желая такого развития событий, мы обрадовались, когда узнали, что наша страна не погрязла в борьбе различных партий, поскольку коварство, лежавшее в основе политики нашего диктатора, связало судьбу народа и его личную безопасность. Одиозный макиавеллист, он считал, что Франция окружена исключительно агрессивными врагами и ее сохранность зависит исключительно от его собственной личности.

Мы лежали, прикрывшись какой-то жалкой соломой, и предавались этим печальным мыслям, как вдруг кто-то закричал: «Вставайте, вставайте, склады грабят!» Все тотчас повскакивали, кто-то схватил свой ранец, кто-то – корзину или бутыль. Мы же сообщали каждому, куда ему идти: «Вы идите на мучной, вы – на водочный, а слуги пусть идут туда, где мясо, сухари и горох! В одно мгновение комната опустела. Прошло довольно много времени, потом наши друзья вернулись и рассказали, что умирающие от голода солдаты, не в силах более ждать обещанной раздачи, не обращая внимания на охрану, ворвались в склады и начали грабить их. Некоторые из вернувшихся несли мешки с мукой, и сами были ей осыпаны, а в их одежде зияли дыры от штыков солдат охранявших склады. Другие, ступая тяжело и устало, сбрасывали на стол большие мешки сухарей. Особую радость вызвала огромная коровья нога. Через час появились слуги, груженные рисом, горохом и водкой. Мы смотрели на все это изобилие и сердца наши пели. Один смеялся от радости, замешивая тесто для лепешек, другой пел и жарил мясо, но изрядное количество выпитой водки вызвало такой шквал веселья, что нам показалось, что наши печали исчезли навсегда.

Несмотря на то, что погода стояла прекрасная, воздух был таким холодным, что нам казалось, что наши лица покрылись коркой льда. Мы шли по улицам и повсюду видели лежащие на снегу трупы солдат – они искали место, где можно было бы укрыться от холода, но, сломленные слабостью, один раз присев на снег засыпали, и уже не просыпались. Размышляя о нашем пребывании в Смоленске, я не могу не вспомнить трагическую смерть полковника Баттальи, командира Почетной Гвардии Италии. Я уже давно упрекаю себя за то, что еще не рассказал читателю обо всех невзгодах этого знаменитого корпуса. Темп моего повествования до сих пор не давал мне возможности рассказывать об отдельных людях, поскольку тогда я был полностью во власти воспоминаний о страданиях, выпавших на долю всей армии. Теперь же корпуса более не существовало и, прежде чем покинуть фатальные стены Смоленска, у меня есть возможность рассказать об этом корпусе.

Она состоял из молодых людей, отобранных из лучших семей Италии, содержание стоило их родителям 1 200 франков – они могли себе это позволить. Служить в этом полку считалось большой честью, о чем свидетельствует само его название. Среди этих юношей было немало весьма талантливых, всех их ожидало блестящее будущее. Многие из них были единственными наследниками своих знатных семей. Кроме своих титулов, полученных ими от их предков, они обладали высоким уровнем интеллекта и всеми качествами, необходимыми прекрасному офицеру. В этой школе получили образование лучшие офицеры итальянской армии. Они изучали военное дело и устав корпуса и, хотя по окончании обучения выпускнику присваивали звание су-лейтенанта, службу они несли как обычные рядовые солдаты.

Этот корпус был образцом мужества и дисциплины и выглядел блестяще, но в этой незабываемой кампании из-за недостатка слуг он пострадал больше чем другие корпуса. Гвардейцы этого корпуса не умели подковывать лошадей, чинить свою одежду или обувь, и когда прислуги и армейских мастеров не стало, вот тогда им пришел конец. Лошадей они потеряли, а в тяжелых кавалерийских сапогах они не могли идти в том же темпе, что и пехотинцы. А смешавшись с отставшими, они теряли возможность получить паек или место для ночевки. Так и получилось, что детей знатных родителей, которым, казалось, было предначертано прожить долгую и счастливую жизнь, погибло гораздо больше, чем обычных солдат. Их образование и воспитание не позволяли им выполнять грязную и унизительную, как им казалось, работу, благодаря которой многие другие сумели выжить и продолжать влачить свое жалкое существование. Мы видели их, закутанных в рваные плащи, иные ехали на маленьких русских лошадях, и если кто из них от слабости терял сознание и падал, снова уже не вставал. Из трехсот пятидесяти в живых осталось лишь пятеро. Небольшим утешением может послужить тот факт, что они заслужили уважение принца Евгения и никогда не жаловались на трудности, испытываемые ими в течение этой фатальной кампании.

14-е ноября. Император, прибывший в Смоленск до нас, каждый день получал ужасные новости от каждого нашего корпуса. Но больше всего на него повлияло сообщение о поражении генералов Барагэ д'Илье и Ожеро в стычке с графом Орловым-Денисовым, угрожавшим перекрыть нам путь между Смоленском и Красным. Не зная как исправить это положение, в тот же день, впервые Наполеон собрал большой совет, на котором присутствовали все генералы и маршалы. Как только совет закончился, он приказал сжечь часть своих экипажей, и тотчас отбыл в своей карете, сопровождаемый своими егерями и польскими уланами. Перед окончанием совета мы узнали, что завтра нам следовало идти вместе с 1-м корпусом, а 3-му было приказано взорвать городские укрепления и оставаться в арьергарде. Принц Евгений надолго уединился с начальником своего штаба, и мы с волнением ждали результата этого совещания.

15-е ноября. Мы получили приказ продолжать марш, но вышли мы поздно, поскольку процесс распределения содержимого складов шел очень медленно. Русские женщины, чьи страдания только добавляли нам лишних огорчений, были оставлены в Смоленске. Ужасная ситуация, ведь эти люди знали, что город будет окончательно разграблен, дома сожжены, а церкви взорваны. Однако. Скоро стало известно, что неожиданно появился атаман Платов и не позволил нашему арьергарду выполнить этот бесчеловечный приказ.

Дорога из Смоленска являла собой кошмарное зрелище. На протяжении трех лье, что мы шли до какого-то полуразрушенного хутора,^[142] дорога была полностью усеяна пушками и зарядными ящиками – времени, чтобы заклепать или взорвать их не было. На каждом шагу мы натыкались на умирающих лошадей, а иногда встречались и целые упряжки. Все узкие участки, где нельзя было проехать, были завалены ружьями, касками и кирасами. Стволы сломаны, portmanteau изорваны в клочья. Недалеко от нас была небольшая роща, там мы нашли группу солдат, которые, похоже, пытались развести костер, но не успели. Их были десятки, и дорога давно стала бы совершенно непроходимой, если бы наши солдаты не останавливались на время, чтобы отбросить их трупы в ямы и придорожные канавы.

Эти ужасы давно уже не трогали нас, они лишь ужесточали наши сердца. Безжалостность, ранее направляемая на наших врагов, теперь перекинулась на своих. Лучшие друзья больше не узнавали друг друга. Если тот, кто не имел хороших лошадей и верных слуг внезапно заболевал, он был уверен, что никогда не увидит свою страну снова. Каждый предпочитал скорее сохранить свои московские трофеи, чем жизнь своего товарища. Со всех сторон мы слышали стоны умирающих и печальные крики брошенных на произвол судьбы. Но никто не обращал на них никакого внимания, а если кто и подходил к тому, кто был уже при смерти, то только затем, чтобы ограбить его, найти у умирающего остатки какой-нибудь пищи, но отнюдь не затем, чтобы оказать ему помощь.

В Лубне мы не тронули только два небольших амбара – один предназначался для принца Евгения, а другой для его штаба. Едва мы устроились, как раздались звуки пушечной стрельбы. Поскольку шум доносился спереди и немного правее, некоторые думали, что это сражается 9-й корпус, отступающий после неудачной попытки отбить Витебск, но лучше осведомленные считали, что это Император и его Гвардия, подвергшиеся атаке войск князя Кутузова недалеко от Красного. Этот князь шел из Ельни и обогнал нашу армию в тот период времени, когда мы стояли в Смоленске.

Едва ли можно представить себе картину более печальную, чем бивуак нашего штаба. Двадцать один офицер вперемешку с многочисленными слугами, все сгрудились тесной толпой под каким-то жалким навесом вокруг небольшого костра. Вокруг них поставили лошадей, чтобы хоть как-нибудь защитить от яростного и пронизывающего ветра. Те, кто раздувал угли, на которых готовилось мясо, утопали в клубах густого дыма. Остальные закутанные в плащи, лежали буквально друг на друге, чтобы было теплее, и старались не шевелиться, за исключением тех случаев, когда нужно было либо обругать тех, кто, пытаясь пройти, наступал на них, либо поправить привязь лошадей, взбрыкивающих каждый раз, когда искры от костра долетали до их чепраков.

16-е ноября. Мы вышли до рассвета и продолжали идти по усеянной обломками багажа и артиллерии дороге. Лошади были крайне изнурены, поэтому нам приходилось бросать пушки у каждого, даже очень небольшого холма. Единственное, что оставалось артиллеристам, так это опустошить зарядные ящики и зачеканить пушки, чтобы вывести их из строя. Мы как раз этим занимались, когда, наши генералы Пуатвен и Гийон, командовавшие авангардом, в двух часах ходьбы до Красного увидели приближающегося к ним русского офицера. С ним был трубач, возвещавший, что идет парламентер. Удивленный столь неожиданным явлением, генерал Гийон остановился и спросил офицера, кто он, от кого, и какова цель его миссии.

– Я пришел, – отвечал тот, – от генерала Милорадовича, чтобы сообщить вам, что вчера Наполеон и его Императорская Гвардия были разбиты, а вице-король окружен двадцатитысячной армией. Он не может уйти от нас, и мы предлагаем ему сдаться на почетных условиях.

Задохнувшись от возмущения, генерал Гийон ответил:

– Быстро возвращайтесь туда, откуда вы пришли и сообщите тем, кто послал вас, что если у вас есть 20 000 человек, то нас здесь вчетверо больше!

Эти столь уверенно произнесенные слова, так поразили русского, что тот повернулся и тотчас исчез.

Подъехавший вице-король слушал этот разговор, испытывая странную смесь чувств удивления и возмущения. Несмотря на то, что его корпус был в ужасном состоянии, он, наверняка, имел некоторую информацию о серьезной стычке накануне между авангардом Кутузова и Императорской Гвардией. Поразмыслив о той хвастливой уверенности, с которой прозвучало сообщение русского офицера, он пришел к выводу, что если форсировать марш, у него есть шанс вскоре воссоединиться с Императором. Кроме того, он был полон решимости скорее погибнуть на поле боя, чем позорно сдаться. Поэтому он приказал 14-й дивизии немедленно выступить вперед, взяв с собой две оставшиеся пушки. Затем он призвал генерала Гильемино, долго с ним совещался и решил, что сейчас крайне необходимо ускорить наш марш. Таким образом, мы продолжали идти, и подошли к основанию холма, на котором расположились русские. Внезапно, замаскированные ими батареи сбросили свой камуфляж и открыли прицельный огонь. Спустившаяся с холма русская кавалерия довершила разгром нашего авангарда и захватила оставшиеся пушки, впрочем, боеприпасов к ним хватило бы всего на пару выстрелов.

Генерал Орнано, под шквальным огнем противника, с остатками 13-й дивизии направлялся на помощь жестоко избитой 14-й, когда пушечное ядро пролетело так близко от него, что он упал с лошади. Солдаты, думая, что он мертв, ринулись к нему, чтобы ограбить его, но остановились, когда увидели, что он пострадал только от падения. Чтобы поднять и воодушевить войска принц послал туда своего адъютанта – полковника Дельфанти. Этот храбрый офицер, бросился в самую гущу боя и проявил неслыханное мужество, под дождем картечи и пушечных ядер, своими советами и личным примером вдохновляя солдат. Однако, получив две опасные раны, он был вынужден вернуться. Хирург сделал ему перевязки, и Дельфанти с большим трудом покинул поле боя. По дороге он встретил господина де Виллебланша, который в качестве аудитора Государственного совета покинул Смоленск, где он занимал должность Интенданта Смоленского Верховного Правления. С ним же был генерал Шарпантье – губернатор Смоленска. По роковой случайности он получил разрешение вице-короля сопровождать его. Этот достойный молодой человек, увидев раненого полковника Дельфанти, опиравшегося на руку офицера, по доброте души своей также предложил ему свою помощь. Втроем они медленно уходили с поля боя, но прилетевшее ядро, ранив в плечо полковника, снесло голову отважному Виллебланшу. Так погибли эти двое молодых людей, хотя и состоявшие на разных должностях, проявили так много мужества и способностей. Первый стал жертвой своей храбрости, другой – своей гуманности. Принц, невероятно потрясенный этим случаем, почтил память полковника Дельфанти, оказав много благодеяний его отцу, и он точно так же смог утешить отца Виллебланша, если бы смерть его единственного сына, вскоре не свела его в могилу.

Многие достойные офицеры погибли в том кровавом бою. Особенно нам было жаль майора Орейля, известного своей храбростью, и капитана-инженера Морленкура, чья скромность могла сравниться только с его способностями. Между тем, канонада продолжалась, и наши ряды уменьшались. Все поле боя было покрыто мертвыми и умирающими. Множество раненых, оставив свои полки, ушли в тыл и пополнили толпы отставших и небоеспособных. Шквальный огонь, оказавшийся роковым для наших первых рядов, достиг даже тыла, где находились офицеры, утратившие лошадей, там погибли Бордони и Мастини, капитаны Итальянской Гвардии.

Вице-король, видя как упорно русские держат проход, решил создать у врага впечатление, что желает продлить сражение на левом фланге, для чего снова собрал и воодушевил 14-ю дивизию. Противник поверил и сконцентрировал там большую часть своих войск, намереваясь окружить и уничтожить наши войска. И тут принц, воспользовавшись вечерней темнотой, проскользнул справа, возглавив Королевскую Гвардию, до сих пор стоявшую в резерве. Здесь отличился полковник Клицкий. Он знал русский язык, а потому пошел впереди колонны. Внезапно его остановил крик русского часового: «Кто идет?!» Однако бесстрашный офицер, абсолютно не смутившись столь неожиданной встрече, подошел к часовому и сказал ему на его родном языке: «Молчать, подлец, разве ты не видишь, что мы из корпуса Уварова, и у нас особое задание!» Услышав эти слова, солдат промолчал, и мы спокойно пошли дальше.

Таким образом, наша армия сумела обмануть противника, правда, менее повезло 15-й дивизии генерала Триера, которая составляла наш арьергард, и которой было приказано идти сразу после того, как принц закончит свой маневр. Хотя его дивизия была вполне боеспособна, он с горечью наблюдал бедствия тех, кто отстал и плелся позади всех. Они тоже ждали ночи, чтобы продолжить марш, но многие из них, сломленные усталостью, оказавшись в тепле и уюте у пылающих костров, решили отложить поход до утра. Таким образом, они стали жертвами собственной апатии. Вскоре 15-я дивизия ушла, оставив позади тех, кому суждено было стать добычей казаков.

В течение ночи нам было необходимо как можно дальше уйти от противника, но ночь, вместо того чтобы скрыть нас под своим темным покрывалом, внезапно выпустила на небо прекрасную сверкающую луну. На фоне покрывавшего все вокруг снега, мы были очень заметны, и не без ужаса видели, как тучи казаков постоянно крутятся вокруг нас, то подъезжая очень близко, то снова удаляясь – казалось, они изучают нас. Мы часто думали, что они собираются атаковать нас, но генерал Триер остановил колонну и построил войска таким образом, что впечатленный враг не решился напасть на нас. И, наконец, преодолев многочисленные овраги и гигантские сугробы, мы вышли на главную дорогу, а полчаса спустя соединились с Молодой Гвардией, располагавшейся у реки в полулье от Красного. Там находился Император, и наши страхи рассеялись.

Мы рассказали солдатам Гвардии о состоявшейся битве, а они сообщили нам, что им тоже пришлось максимально сократить дорогу при прохождении через вражеские позиции. В этом бою Наполеон подвергался большой опасности, и своей жизнью он был обязан своей Гвардии. В момент, когда, несколько солдат Гвардии вновь воссоединились с Императором, после того, как в пылу битвы их на время разлучили с ним, в воздухе тотчас зазвучало: «Где может быть лучше, чем в кругу своей семьи!» Но поскольку посреди мертвой замерзшей пустыни это звучало весьма двусмысленно, он воспринял худший смысл этих слов и грубо сказал музыкантам: «Вы бы лучше сыграли «Стоим на страже Империи».

Императорский штаб, его Гвардия, кавалерия и 4-й корпус, собравшись вместе в этом маленьком городке, так плотно заполнили его, что по улицам было невозможно двигаться. Везде были солдаты, они лежали вокруг своих костров, сложенных из остатков разрушенных деревянных домов, в частности, в ход шли входные двери, оконные рамы и другие деревянные детали.

Император доброжелательно принял у себя принца Евгения, несмотря на свое плохое настроение, вызванное неприятными последними событиями – он не привык к такому. Он дал высокую оценку всем стратагемам, которые были использованы для обмана противника. Принц оставался на совещание всю ночь, его свита располагалась на улице. Потом Наполеон и принц Евгений возглавили Гвардию и отправились в сторону русских позиций, чтобы оказать помощь 1-му и 3-му корпусам, оказавшимся в такой же опасной ситуации, как и мы накануне.

Завязалось сражение. Оно было упорным и кровопролитным, и ценой больших потерь нам удалось сохранить жизнь лишь нескольких солдат, которые пытались воссоединиться с нами. 3-й корпус был практически уничтожен, у герцога Эльхингенского осталось лишь две или три тысячи человек – им удалось перейти Днепр и уйти от врага. После четырех сражений в руки русских попали 25 пушек и тысячи пленных – мы не могли ничего противопоставить их полностью укомплектованной армии кроме кучки изможденных постоянными маршами голодных и безоружных солдат.

Желая воздать почести отважной русской Императорской Гвардии, которая особо отличилась в этих сражениях, князь Кутузов разрешил им внести все захваченные боевые трофеи победы с поля боя в их лагерь. Среди них был жезл князя Экмюльского.^[143] Но такие жезлы наши маршалы используют только во время парадов, так что особой славы врагу этот жезл не принес, тем более что нашли его, наверняка, в брошенном грузовом фургоне.

Русские разделили наше отступление на три этапа, каждый из которых, с учетом постоянного ухудшения состояния нашей армии, несколько отличался от других. Первый этап закончился битвой у Красного, второй – при прохождении Березины, а третий – на Немане.

К концу первого этапа мы уже потеряли 40 000 человек, 27 генералов, 500 пушек, 31 знамя и, кроме нашего собственного багажа, все то, что мы взяли в Москве и не успели уничтожить. Если ко всему этому добавить 40 000 погибших в разных сражениях и умерших от голода и усталости, мы увидим, что численность нашей армии уменьшилась до 30 000 человек, включая Императорскую Гвардию, от которой осталось менее 8 000. Те 25 пушек, что им удалось сберечь, в счет ставить нельзя, поскольку не было уверенности в том, что не придется впоследствии отказаться и от них тоже. Наша кавалерия была почти полностью уничтожена. Это – точные данные о наших потерях за первый месяц отступления. Отсюда следовал печальный вывод, что нам придется еще много страдать, поскольку расстояние до Немана значительно превосходило то, что мы уже прошли, вдобавок еще нужно было преодолеть три реки и три горы.

КНИГА IX. БЕРЕЗИНА

После всех пережитых нами бедствий на пути от Москвы до Красного, нам казалось, что хуже уже не будет, и с каждым шагом нам будет все легче и легче. И действительно, поскольку важный стратегический пункт Орша оберегался генералом Жомини, мы были уверены, что без проблем переправимся через Днепр и воссоединимся с корпусом генерала Домбровского, а также корпусами герцогов Реджио и Беллуно. Кроме того, мы непрерывно приближались к местам сосредоточения наших главных складов и в ближайшее время должны были войти на территорию густонаселенной и дружественной нам страны. Вдобавок к этому, князь Кутузов отменил свой план, состоящий в том, чтобы атаковать нас с привлечением молдавской армии, и сосредоточил все свои силы у Березины, пребывая в уверенности, что результаты этой операции превзойдут достижения сражения под Красным.

Однако все эти хорошие новости не могли долго поддерживать дух наших солдат. Те, кто лучше всех был знаком с положением дел, вскоре рассеяли наши иллюзии. Мы узнали, что адмирал Чичагов, шедший со стороны Дуная, нанес крупное поражение нашим войскам у Варшавы, австрийцы позволили ему взять Минск, а после захвата борисовского моста через Березину, адмирал намеревался в дальнейшем действовать совместно с генералами Витгенштейном и Штейнгелем. Но эти генералы, уже по сути не удерживаемые 12-м и 16-м корпусами, после битвы у Полоцка ушли – один на Вилейку, воевать с баварцами, а другой – на Чашники, где находилась молдавская армия. Встреча этих генералов стала бы фатальной для французской армии, и самым страшным поражением, из всех, которые Наполеон потерпел в течение этой кампании, стало бы поражение на берегах Березины.

17-е ноября. После того, как к нам присоединился князь Экмюльский, а герцог Эльхингенский был уже по ту сторону Днепра, мы покинули Красное. Было около 11-ти утра, и мы направлялись в Ляды. В течение того небольшого времени, что мы находились в Красном, казаки обошли город и теперь, построившись колонной, следовали за нами параллельной дорогой. На вооруженных солдат нападать они не решались, но заметив, что часть обоза застряла в долине, находившейся между городом и небольшим холмом, они немедленно напали на него и разграбили. Мы потеряли один из штабных фургонов, в котором содержалась различная документация: корреспонденция, карты, планы и хроники этой кампании. К Лядам мы подошли поздно вечером. Но чтобы попасть туда, нам необходимо было перейти через небольшую речку, и в том месте находился высокий холм, склоны которого так обледенели, что спуск с него оказался таким же опасным, как и подъем. Город выглядел по-новому для нас, поскольку впервые за столь долгое время мы видели жителей. Несмотря на то, что в основном это были евреи, мы, абсолютно не думая об их нечистоплотности и меркантильности, используя всю силу мольб и уговоров, или, скорее, силу денег, принудили их найти для нас некоторые ресурсы в городе, который на первый взгляд казался разрушенным. Таким образом, алчность, за которую мы так презирали евреев, оказалась очень кстати для нас, поскольку она придала им храбрости в поисках того, что мы хотели приобрести.

Ляды находятся в Литве, и мы думали, что они не будут сожжены, так как принадлежали древней Польше. Мы отбыли перед рассветом на следующее утро (19-го ноября) и страшно удивились, когда увидели зарево горящих домов. Этот пожар был одним из самых страшных за все время нашего отступления. И мое перо наотрез отказалось бы описать его, если бы целью моего рассказа не было поведать о том, какую варварскую войну между цивилизованными народами могут вызвать тщеславие и одиозные амбиции.

В числе горящих домов было три огромных амбара, заполненные солдатами, большей частью, ранеными. Из двух из них нельзя было выйти, не пройдя через первый, весь охваченный пламенем. Самые крепкие спасались, прыгая из окон, а больные и калеки со страхом наблюдали, как огонь постепенно добирался до них. Слыша крики этих несчастных, многие, чьи сердца еще не окаменели окончательно, пытались их спасти, но, увы, прежде чем мы смогли добраться до них, они уже были более чем наполовину погребены под пылающими балками. Сквозь шум и треск пожара они отчаянно умоляли своих товарищей прекратить их мучения и убить их. Конечно, человеколюбие обязывало так сделать.

– Стреляйте в нас, стреляйте, в голову, в голову, не промахнитесь!

Эти душераздирающие крики доносились из каждого здания, и прекратились только тогда, когда всех этих несчастных прикончил огонь.

После быстрого марша мы вошли в Дубровно. Этот город выглядел лучше всех виденных нами по дороге из Москвы. Им руководил польский супрефект и комендант города. Жители, преимущественно евреи, закупили для нас немного муки, водки и метеглина.^[144] Они также поменяли наши бумажные деньги на серебро. Мы удивлялись благожелательности этих сынов Израиля и честности наших солдат, плативших за каждую приобретаемую вещь, мы думали, что скоро все восстановится и все наши беды подойдут к концу. Тем не менее, ситуация пока еще была очень тяжелая. «Хлеба! Хлеба!» – вот непрекращающийся крик нашей некогда мощной армии. Сильно пострадали те, кто сопровождали наши войска, в частности, интенданты и владельцы армейских лавок. Но никто не был более жалок, чем врачи, и особенно хирурги, которые, не имея никаких шансов на продвижение по службе, своим статусом ничем не отличались от тех простых солдат, которых они перевязывали на поле боя. В Дубровне я познакомился с одним молодым хирургом – он стоял возле дома, возле которого собралась огромная толпа. Солдатам сказали, что здесь они смогут купить себе еды. Лицо его было мрачно, и он снова и снова предпринимал попытки пробиться к входной двери. Но когда толпа снова оттолкнула его, он не выдержал и заплакал. Весьма деликатно я осмелился спросить его о причинах такого отчаяния.

– Ах, капитан! – отвечал он. – Я пропащий человек. В течение двух дней у меня не было ни крошки во рту и, желая убедиться, что в этом доме я смогу купить хлеба, я дал охраннику у входа шесть франков, чтобы он впустил меня. Но хлеб еще был в печи, а еврей заявил, что я ничего не получу, если не дам ему луидор^[145] в качестве аванса. Я согласился, но когда я вернулся, у входа стоял уже другой охранник – он просто грубо прогнал меня.

– О, мсье! – продолжал он. – Я так несчастен, я потерял все свои деньги, и не могу купить даже корочку хлеба, хотя я уже более месяца его не ел».

В этот момент, в небольшой, груженой мехами карете, проехал Наполеон. На нем также была меховая накидка и соболья шапка – в такой одежде мороз ему был нипочем. В тот день, когда мы прибыли в Дубровну, большую часть пути он прошел пешком, и во время этого марша у него было достаточно времени, чтобы понять, в каком плачевном состоянии пребывает его армия и сколько раз он был обманут лживыми рапортами некоторых генералов, которые, понимая, как опасно говорить ему правду и опасаясь немилости, не посмели ознакомить его с реальным положением вещей. Часто наслаждаясь чудесным впечатлением, который производили его слова на солдат, он еще раз решил воспользоваться им и, грубо обращаясь к офицерам, и шутя с солдатами, старался возбудить страх у первых и мужество у последних. Но времена энтузиазма, когда одно его слово совершало чудеса, уже прошли. Его деспотизм все уничтожил, он сам придушил в нас все самое лучшее, и тем самым лишил себя последней возможности воодушевить нас. Самым неприятным для Наполеона было то, что он увидел, что и в его Старой Гвардии такой же упадок духа. Расстроенный и подавленный, перед самым уходом из Дубровны он собрал их, и стоя в центре, призвал офицеров поддерживать строгую дисциплину. Он напомнил им, что они – его Гвардия – всегда были гордостью всей армии, и что именно благодаря их храбрости она одержала множество великолепных побед. Однако для сентиментальности ныне не было места, и этот, погрязший в пороках человек, который возжелал стать идеальным героем, наконец-то понял, что никогда даже самый грандиозный проект не получит никакой славы, если у него нет похвальной цели, а сложность его воплощения превышает человеческие возможности.

19-е ноября. Мы прошагали около получаса, а потом вошли в очень широкий и глубокий овраг, по дну которого протекала довольно широкая река. Противоположный берег был настолько крут и высок, что буквально нависал над нашим, заметив это, мы возблагодарили Бога, что там не было русских, мы надеялись, что Орша свободна. И действительно, там стояли недавно прибывшие из Франции войска, в два часа дня мы благополучно воссоединились с ними, казаки нас не преследовали. Нам очень повезло в этом случае, ведь находясь в состоянии крайнего беспорядка, мы бы просто не смогли взять штурмом этот городок.

Эти войска уже возвели через Днепр два новых моста, а поскольку каждый хотел пройти первым, на берегу собралась огромная толпа, впрочем, обошлось без инцидентов. Наполеон прибыл в Оршу вскоре после нас и каждый дом моментально наполнился солдатами. Евреи, как обычно, сразу же принялись снабжать нас всякими закусками и напитками, но желающих было так много, что они буквально сбивались с ног.

Чем больше я изучал Оршу, тем больше удивлялся, что русские не придавали ему особого значения. Город стоит на правом берегу Днепра, который значительно выше левого. Многие неровности рельефа этого берега являются естественными бастионами и могут быть прекрасно использованы в военных целях. Внизу протекает река, ее ширина – около 1 200 пье, кроме того, она очень глубокая. Даже самая грозная армия не рискнула бы попробовать форсировать ее вброд. Вдруг раздались ружейные выстрелы, и вскоре мы увидели бегущих с противоположного берега с криками: «Казаки! Казаки!» Казаки действительно появились, однако их было так немного, что нам, наверное, следовало бы возмутиться, если бы те, кто убежал, не были бы жалкими отставшими, потерявшими оружие, и в большинстве своем, ранеными.

20-е ноября. День прошел спокойно, однако иногда мы слышали одиночные ружейные выстрелы. Это были казаки – мы уже привыкли к тому, что они сначала начинают идти на нас, а как только появляются строевые войска, тотчас убегают. В общем, их появление не доставляло нам особого беспокойства. Таким образом, мы вкушали все прелести покоя мирного дня, тем более что нам раздали небольшие продуктовые пайки из тех запасов, что губернатор Орши генерал Жомини, сохранил на случай прихода армии. Мы были в восторге, поскольку с момента ухода из Смоленска не было ни одной хлебной раздачи – казаки разграбили склады Красного еще до нашего прихода.^[146]

День прошел спокойно, однако, ночь была бурной. Герцог Эльхингенский, который после катастрофы под Красным был вынужден сойти с главной дороги и искать другой путь, три дня он провел в стычках и небольших сражениях. И здесь в полной мере проявились его мужество и полководческий талант. Его доблесть воссияла еще ярче благодаря благородному маневру вице-короля, который немедленно выдвинув свои войска, оказал ему своевременную помощь.

21-е ноября. Мы вышли из Орши сразу же после ее поджога. Потом поднялись на гору, чтобы выйти на главную дорогу и сразу же услышали шум яростной ружейной перестрелки. Это были солдаты 1-го корпуса, которые остались в городе, чтобы прикрыть наш отход, и которые уже были атакованы казаками.

Во время нашего пребывания в Орше Наполеон, предвидя, что ситуация вскоре значительно ухудшится, приложил много усилий, чтобы привести в порядок свою армию. Оглашение приказа было поручено трем полковникам и трубачу. В нем говорилось, что каждый солдат под страхом расстрела обязан немедленно вернуться в свой полк, и что любой офицер или генерал, оставивший свой пост, будет отправлен в отставку. Но выйдя на главную дорогу, мы увидели, что этот приказ не принес желаемого эффекта. По-прежнему царил полный беспорядок, и полураздетые и безоружные солдаты продолжали идти так же, как и раньше.

Мы остановились лагерем в какой-то жалкой деревушке, в которой уцелело лишь два или три дома. Она находилась справа от дороги, от нее до Коханово было около часа ходьбы. Через Коханово мы проходили на следующий день, деревня эта была полностью разрушена, уцелел только почтовый пункт, и в нем разместился наш штаб. Мы продолжили наш марш. Немного потеплело, дорога превратилась в сплошное грязное месиво. И тут мы получили приказ идти не в Толочин, где остановился Наполеон, а поставить свои бивуаки в большом поместье, в полулье оттуда.

Дорога от Орши до Толочина, несомненно, одна из лучших в Европе. Она совершенно прямая и обрамлена двойным рядом берез – их отягощенные снегом и льдом ветви склоняются до самой земли, как у плакучей ивы. Но этот прекрасный пейзаж нас не радовал. Эта дорога не видела ничего, кроме наших слез и отчаяния. Отовсюду доносились стоны и причитания. Те, кто чувствовал, что не смогут продолжать путь, ложились на землю и со слезами на глазах просили нас передать их семьям их вещи и деньги.

– Ах! Если вам повезет, – восклицали они, – и вам удастся снова увидеть нашу любимую Францию, передайте нашим родителям этот последний залог нашей любви. Скажите им, что до этого дня мы жили только надеждой вновь увидеть их, но силы наши иссякли, и мы умерли думая о них и молясь за них. А когда вы вернетесь во Францию, и будете продолжать жить, радуясь вашей счастливой судьбе, хотя бы изредка вспоминайте о нас. Прощайте, и да благословит вас Бог!

Мы встречали и тех, кто, держа на руках своих изголодавшихся детей, умолял подать им хоть кусочек хлеба, чтобы сохранить их жизнь.

Наполеон получил известие о том, что волынская армия присоединилась к молдавской, они уже прошли Минск и захватили мост у Борисова, чтобы не дать нам возможности перейти через Березину (16-го ноября). Также он узнал, что армия Витгенштейна, подкрепленная дивизией Штейнгеля, мощно атаковала 12-й и 16-й корпуса, таким образом, обеспечив себе свободный путь до Борисова и соединение с корпусами адмирала Чичагова и князя Кутузова. Для того чтобы противодействовать воплощению плана, который бы мог привести нашу армию к полному разгрому, Наполеон послал генерала Домбровского против волынской армии, надеясь также, что ему удастся захватить мост у Борисова. В принципе, генералу удалось это сделать, но долго продержаться он не смог (23-го ноября.). Затем неприятель переправился через Березину, совершил марш до Бобра и пошел нам навстречу. 12-й корпус герцога Реджио, находившийся тогда в Черее, получил приказ немедленно выступить и поддержать генерала Домбровского, а также обеспечить армии благополучное прохождение Березины. На следующий день (24-го ноября) в четырех лье от Борисова он столкнулся с дивизией русского генерала Ламберта, атаковал и разгромил ее. В то же время генерал Беркхайм, совместно с 4-м Егерским полком провел блестящую операцию и заставил противника отступить на другой берег реки, после того, как тот потерял 2 000 человек, 6 пушек и большую часть обоза.

Русские, уничтожив борисовский мост, заняли весь правый берег Березины, но особое внимание сконцентрировали в четырех главных точках, где мы могли бы перейти реку. 25-го ноября, Наполеон совершил обманный маневр и занял деревню Студянку, располагавшуюся на холме напротив того места, где можно было вброд перейти реку. Там он, буквально на глазах у русских, невзирая на их атаки, построил два моста. Герцог Реджио немедленно перешел реку и атаковал русские части, располагавшиеся на том берегу, обратил их в бегство и преследовал до самого борисовского моста. Там был ранен доблестный генерал Легран.

Герцог Беллунский, в течение нескольких дней сдерживавший корпус Витгенштейна, получив приказ следовать за герцогом Реджио, преследовавшей русскую двинскую армию, которая затем недалеко от Лошницы соединилась с частями князя Кутузова. В течение всего времени, когда происходили все эти сражения – с 23-го по 27-е ноября – все эти четыре кошмарных дня мы прошагали через множество деревень. Правда, нам удалось узнать названия только двух из них – Бобр и Крупки, и в последнем нас сморила усталость, пришлось остановиться. Дни стали настолько короткими, что, хотя мы и неплохо шли, часть марша всегда выпадала на ночное время суток, и именно по этой причине множество солдат отставало от своих полков. Прибывая буквально посреди ночи на места стоянок, где вперемешку теснились солдаты из разных корпусов, они не могли узнать, где сейчас находится их полк и в каком он состоянии. После тяжелого дневного марша им часто приходилось блуждать всю ночь, чтобы найти своих офицеров, и редко кому это удавалось. Затем, не зная времени продолжения марша, они ложились спать, а после просыпались уже в плену.

Возле Борисова мы видели дивизию Партуно – арьергард 9-го корпуса. Затем мы сошли с главной дороги, которая вела захваченному русскими мосту и, повернув направо, направились к Студянке – там мы встретили Наполеона. Остальные войска 9-го корпуса герцога Беллунского прибыли туда той же дорогой.

У 12-го и 9-го корпуса и поляков генерала Домбровского, которые не бывали в Москве, были такие огромные обозы, так что дорога от Борисова до Студянки была сплошь покрыта каретами и фургонами. В подкреплении мы, конечно, очень нуждались, но в то же время опасались, что скопление такого множества людей в одном месте может сильно усложнить наше и без того бедственное положение. Маршируя вместе с дивизиями 9-го корпуса в самой гуще беспорядочной толпы отставших и деморализованных солдат, мы потеряли почти два часа и были вынуждены попытаться обойти ее. На вершине небольшого холма мы заметили несколько каких-то амбаров. Возле них стояли несколько егерей Императорской Гвардии, и мы решили, что это резиденция Наполеона и что Березина уже совсем недалеко. И в самом деле, это было то самое место, где Карл XII переправлялся через эту реку, когда шел на Москву.^[147]

Какую страшную картину представляло собой это бесчисленное множество людей, сокрушенных всеми бедствиями, какие только можно себе представить, а ведь еще несколько месяцев назад они ликующе маршировали по территории, размеры которой составляли половину всей их огромной империи! Наши солдаты, бледные, изможденные, умирающие от голода и холода, не имеющие ничего, кроме, рваных плащей и полуобгоревших овчин, стонущие и плачущие, огромной толпой стеснились на берегу этой злосчастной реки. Немцы, поляки, итальянцы, испанцы, хорваты, португальцы и французы – все полки перемешались между собой, и вся эта масса кричала, ругалась и плакала на всевозможных языках. Среди них были офицеры и генералы – одни солдаты обращались с ними так же, как и с равными себе, даже били, а другие все же по-прежнему побаивались их авторитета. Словом, хаос был такой, что вряд ли когда-нибудь найдется кисть, которая сможет отобразить эту картину.

Те, кто были изнурены до крайней степени и абсолютно не осознавали в каком опасном положении они находятся, больше всего на свете хотели развести костер и хорошо отдохнуть. На таких маленьких бивуаках часто разыгрывались сцены, ясно демонстрирующие, до какой степени низости могут довести невыносимые страдания любого, даже самого достойного человека. У одного из костров несколько солдат просто дрались из-за куска хлеба. Изнемогающего от холода самым грубым образом отталкивали от костра, мучимый нестерпимой жаждой, попытавшийся попросить хотя бы глоток воды у того, у кого она была, получал отказ, сопровождавшийся отвратительнейшей руганью и оскорблениями. Те, кто когда-то были друзьями и воспитанными людьми, теперь яростно оспаривали друг у друга жалкий клочок соломы или кусок конины. Особый ужас этой кампании состоял в том, что, люди совершенно озверели и совершали такое, о чем раньше и подумать боялись. Славные своими честностью, гуманностью, и щедростью, превратились в скупых, жестоких и подлых эгоистов.

27-е ноября. Наполеон, сопровождаемый своей Гвардией, продравшись через эту толпу, около трех часов дня пересек реку. Принц Евгений, который весь день был рядом с ним, сообщил своему штабу, что остатки 4-го корпуса должны пройти по мосту в восемь часов вечера. Несмотря на то, что это был очень подходящий момент для перехода, многие солдаты не нашли в себе сил покинуть свои костры.

– Ведь намного лучше, – говорили они, – провести ночь на этом берегу, чем на том, где одни сплошные болота, да и мост так забит, что лучше подождать до завтра – толпа схлынет и пройти станет легче.

Такой точки зрения придерживалось большинство, таким образом, в назначенный час реку перешел только принц со своей свитой и несколько офицеров его штаба.

И в самом деле, только тот, кто действительно понимал всю степень опасности, в которой мы находились на левом берегу, мог заставить нас перейти на правый. Вице-король и его свита вначале расположились на довольно топком участке земли, и принц сразу же предпринял усилия, чтобы найти более промерзшее, а значит, и более пригодное место для лагеря. Кромешная тьма и бешеный ветер засыпал наши лица обледенелым снегом. Но боясь отморозить себе руки или ноги, наши офицеры непрерывно двигались. К тому же дерева было так мало, что потратив массу сил, мы с огромным трудом смогли собрать только для небольшого костерка для принца и нескольких факелов. Поэтому нам пришлось обратиться за помощью к баварцам, ведь их король приходился тестем принцу Евгению.

28-е ноября. Наполеон ушел в сторону Зембина, оставив позади себя огромную толпу, которая, стоя на другом берегу Березины, представляла собой живую и кошмарную картину бродящих по берегу Стикса несчастных призраков, изо всех сил пытающихся добраться до лодки смерти. Снег падал крупными хлопьями, холмы и леса были покрыты белой пеленой и терялись в тумане. Мы ясно видели только наполовину замерзшую роковую реку, мутные воды которой пробивали себе путь между льдинами.

Несмотря на то, что было два моста – один для повозок, а другой для пехотинцев, толпа была так велика, а спуск так опасен, что люди, дошедшие до самой кромки воды, столпились в кучу и полностью заблокировали проход. Около восьми часов утра мост для повозок и кавалерии сломался, обоз и артиллерия направились к другому мосту и попытались захватить проход. Между пехотинцами и кавалерией тотчас началась страшная драка. Многие погибли от руки своих товарищей, но еще больше было затоптанных – и людей и лошадей, так что, для того, чтобы подойти к мосту, надо было идти просто по трупам. Многие из тех, кто был поглощен этими ужасными кучами, были еще живы, и, борясь со смертью, хватались за проходящих, но их отталкивали и беззастенчиво топтали ногами. Во время этой борьбы, все новые толпы надвигались на них как яростные волны, и число погибших постоянно росло.

Дивизия Партуно, шедшая в арьергарде, оставила специальную команду, которой было приказано сжечь мосты. Однако, два часа спустя, эта команда обнаружила, что арьергарда уже нет. Несомненно, Партуно поспешил продолжать отступление, однако теперь полностью доказано, что генерала Партуно несправедливо обвинили в том, что он якобы бросил своих солдат, поскольку в тот день он получил три или четыре различных приказа, что затруднило его действия и поставило в крайне сложное положение. Как бы там ни было, его команда сбилась с пути и прошла более трех лье в неверном направлении. Во мраке исключительно морозной ночи, солдаты заметили вражеские костры и, ошибочно приняв их за наши, побежали к ним. Но увидев себя в самой гуще врагов, приняли решение сдаться.

Русские войска оставили Борисов и воссоединились, а в тот же день (28-го ноября) около восьми часов утра, герцог Реджио был атакован на правом берегу. Спустя полчаса после этого точно так же герцог Беллунский был атакован на левом. Все солдаты, до сих пор блуждавшие без дела, стали в строй. Сражение было упорным и одержать победу герцог Реджио сумел только ценой собственной крови. Он был ранен в самом начале битвы и был вынужден покинуть поле боя. Командование взял на себя герцог Эльхингенский.

Несмотря на доблесть наших солдат и старания их командиров, объединенная русская армия сильно теснила 9-й корпус, составлявший наш арьергард. Мы уже слышали рев пушек, и звук этот леденил нашу кровь. Он постепенно приближался, и вскоре на соседних холмах мы увидели огонь неприятельских батарей. И мы уже не сомневались в том, что место, где сейчас находились тысячи безоружных людей, больных и раненых, женщин и детей, вскоре станет местом сражения.

После того, как Герцог Эльхингенский собрал и перестроил свои войска, бой разгорелся с новой силой. Большого успеха добилась кирасирская дивизия генерала Дюмерка, и в то же время легион Висла в лесу атаковал центр противника. Эти отважные кирасиры, хотя и ослабленные усталостью всякого рода лишениями, проявили чудеса храбрости. Проломив каре противника, они захватили несколько пушек и три или четыре тысячи пленных, но мы не могли себе позволить сохранить их, ибо в нашей жестокой ситуации мы дрались не ради победы, а ради своей жизни и чести нашего оружия.

В пылу сражения множество ядер пролетело над жалкой толпой, и люди с удвоенной силой атаковали мост. Несколько гранат взорвалось в самой гуще толпы. Тут всеми овладела паника. Казалось, что женщины и дети сумели преодолеть столько опасностей только для того, чтобы принять тут еще более мучительную смерть. Мы видели как они выскакивали из фургонов, бросались на колени перед первыми попавшимися солдатами и со слезами умоляли помочь им перебраться на тот берег. Больные и раненые, сидя на стволах деревьев, или опираясь на костылях, оглядывались в поисках кого-нибудь из друзей, чтобы кто-нибудь из них помог им. Но их никто не слышал, никто не желал уделить даже крупинку времени своему товарищу, каждый был занят собственным спасением.

Младший инспектор смотров г-н де Лабарьер был довольно пожилым и весьма любезным по характеру человеком. Из-за преклонного возраста и слабости он уже давно не мог идти и, как и многие другие, лежал на санях. Совершенно случайно он заметил одного из своих знакомых офицеров и, хотя едва мог стоять, подбежал к нему, бросился в его объятия и умолял о помощи. Офицер тот был тяжело ранен, но слишком благороден, чтобы отказать, он пообещал ему, что не оставит его. Друзья обнялись и медленно пошли к мосту, согреваемые мыслью, что, по крайней мере, им будет позволено умереть вместе. Они вошли в толпу и больше я их не видел.

Здесь была еще одна женщина, она ехала в одном из экипажей Наполеона. Она остановилась, а ее муж пошел вперед, чтобы попытаться найти место, где они могли бы спокойно пройти. В этот момент возле этой несчастной женщины разорвалась граната, все, находившиеся рядом бросились бежать, и она осталась одна. Но противник наступал, солдаты толпой кинулись к мосту и подхватили ее. Тщетно эта бедная женщина пыталась вернуться туда, где ее оставил муж. Смятая этой беспорядочной людской волной, она чувствовала себя погибшей. Издали было слышно, как она громко звала своего мужа, но ее отчаянные вопли тонули в грохоте пушек и криках солдат. Затем, бледная и безмолвная, она упала под ноги бегущих солдат – они не заметили ее, каждый старался спасти себя сам.

Наконец, русские, постоянно подкрепляемые свежими войсками, продвинулись вперед и погнали перед собой польскую дивизию генерала Жерара, которая до сих пор их сдерживала. Увидев врага, все, кто еще не перешел реку, смешались с поляками и бросились к мосту. Артиллерия, обоз, кавалерия, и пехотинцы – все хотели пройти первыми. Более сильные сбрасывали в реку тех, кто был слабее и препятствовал их прохождению, или просто шли по телам всех больных или раненых, попадавшихся на их пути. Сотни людей погибли под пушечными колесами. Иные, надеясь спастись, вплавь, замерзали на середине реки или погибали, вскарабкавшись на льдины, которые вместе с ними шли ко дну. Тысячи людей, утратив всякие надежды, бросались в Березину и тонули в ее волнах.

Дивизия Жерара оружием проложила себе путь через толпу, затруднявшую ей путь и, преодолев горы трупов, достигла другого берега. Русские непременно последовали бы за ними, если бы они не поторопились сжечь мост.

И тогда всех несчастных, оставшихся на той стороне Березины, охватил ужас. Некоторые из них, все же попытались пройти по охваченному пламенем мосту, но дойдя до самого опасного места, были вынуждены прыгать в реку, чтобы избежать еще более ужасной смерти. Закончилось тем, что русские остались хозяевами на поле боя, а наши войска отступили, бой закончился, воцарилась скорбная тишина.

По дороге на Зембин нам довелось пройти по высокому правому берегу Березины, откуда было прекрасно видно, что происходит на противоположном. Холодно было невероятно, дул порывистый и сильный ветер. Мрак ночи нарушался только светом многочисленных неприятельских костров на высотах левого берега. У их подножия еще оставались многие наши несчастные товарищи, и гибель их была неминуема. И ужас, который они испытали той страшной ночью ни в какое сравнение не идет с теми лишениями и страданиями, которые они пережили. Казалось, что все силы универсума сговорились между собой и решили покарать людей за их амбиции и совершенные злодеяния. Победители страдали точно так же, как и побежденные. И, тем не менее, в лагере русских мы видели великое множество пылающих костров, а у наших товарищей не было ничего. Только по их жалобным крикам и стонам можно было понять, где они находились.

Более 20 000 больных и раненых попали в руки противника. Нам пришлось бросить около двухсот пушек и весь обоз двух корпусов, который был присоединен к нашему как часть общего обоза армии-победительницы, но видя печальную судьбу тех, кто остался на том берегу и осознание собственной безопасности, вселили в нас равнодушие к утерянным сокровищам. Теперь наши бедные товарищи навсегда утратили надежду увидеть землю, которая подарила им жизнь, им предстояло провести печальный остаток своих дней среди снегов Сибири. И черный хлеб, политый их слезами, станет единственной их наградой за унизительный рабский труд.

29-е ноября. Отправляясь на другой день в Зембин для воссоединения всех остатков 4-го корпуса, мы вновь вспомнили о тех наших многочисленных друзьях, которых больше не было с нами. Мы радостно встречали тех, кто вернулся, кого мы считали погибшими, и поздравляли друг друга с тем, что сумели выжить в день, более страшный, чем день самой кровопролитной битвы. Мы рассказывали друг другу об опасностях, которых удалось избежать, и о тех трудностях, с которыми мы боролись, чтобы избежать смерти.

– Я потерял все, – говорил один, – слуг, лошадей, все свои вещи, но я не думаю об этом. Я чувствую себя намного счастливее оттого, что мне удалось сохранить свою жизнь, поскольку мне удалось пережить суровости климата, голод и вражеский плен.

– А у меня нет ничего, кроме того, что сейчас на мне, – подхватывал второй. – И все, чего я хочу, так это хоть какую-нибудь обувь, чтобы защитить свои ноги, и немного хлеба, чтобы подкрепиться – вот истинные ценности.

– Я потерял все, – восклицал третий, – но я не жалею об этом, так как пожертвовав своим багажом мне удалось спасти моего раненого брата.

Вот так мы разговаривали несколько дней подряд, а те, кто молчали, глубоко внутри себя размышляя обо всех опасностях, которые они прошли, тайно возносили горячую благодарность Провидению за это воистину чудесное спасение.

КНИГА X. НЕМАН

После трагического перехода через Березину, когда наши резервные корпуса стали такими же, как те, которые побывали в Москве, сбылись все фатальные пророчества, и всем стало ясно – всем, кроме нашего вождя (чью жизнь Провидение, казалось, хранило только для того, чтобы, испытав полный крах, он, наконец, раскаялся), – что все кончено.

Воистину жестоко был наказан этот завоеватель, который терял завоеванные территории со скоростью большей, чем та, с которой он захватывал их, получавший листья кипариса вместо лавров победы, и дымящиеся руины городов вместо триумфальных рукоплесканий. Кроме того – 20 000 безоружных, полураздетых солдат, у которых вместо сапог ноги были обернуты старыми и рваными шляпами, а на плечах вместо шинелей и плащей – куски мешковины и лошадиная шкура – иногда даже свежесодранная.

Это были жалкие останки храброй пятисоттысячной армии, которая, если бы не амбиции одного человека, всегда была бы гордостью Франции и ужасом для ее врагов.

29-е ноября. Мы приехали очень рано в село Камень^[148] и продолжали наш путь в Плещеницы, когда вернулся командир авангарда Коло с сообщением, что с криками «Ура!» в город ворвались 2 000 казаков и устроили кровавую бойню – они убивали каждого, кто попадался им на улицах.

– Герцог Реджио, – сказал он, – будучи раненым прошлой ночью, едва мог добраться до города, но, к счастью, многие офицеры, выразив горячее желание оказать ему помощь или умереть за него, ухитрились закрепиться в каком-то доме, вызвав этим страх у неприятеля. Казаки отошли на ближайшую высоту и оттуда принялись обстреливать дом маршала, пытаясь заставить его сдаться. Смерть, казалось, желала непременно заполучить герцога Реджио – пушечное ядро ударило в стропило, откололо щепку и этой щепкой его снова слегка ранило. Также этот офицер сообщил нам, что в том доме был и генерал Пино, а граф д'Антуар у самого въезда в Плещеницы был обстрелян и едва успел уйти.

Из этого сообщения следовало, что мы остаемся в Камне. На следующий день (30-го ноября) мы вышли до рассвета и, проходя через Плещеницы, убедились в истинности полученной накануне новости. Мы увидели дом, который занимал герцог Реджио и очень удивлялись тому, что 2 000 казаков не рискнули силой увезти маршала, которого защищали всего двадцать раненых офицеров. Наполеон остановился в этом городе, но вице-король продолжал идти дальше и расположился лагерем в брошенной деревне недалеко от Завишино, которая на карте была обозначена как Нестановичи.^[149]

1-е декабря. На следующий день, около семи утра, вице-король, сопровождаемый несколькими офицерами, возглавил группу гренадеров Королевской Гвардии, которые до сих пор оставались верными своим знаменам. После очень долгого, и даже для мужчины утомительного марша, мы прибыли в город Илья. Евреи, составлявшие большинство жителей этого города, бежать не стали, но движимые алчностью, даже продали нам немного продуктов из тех своих запасов, которые они намеревались спрятать от нас. Мы щедро заплатили им, ибо в такой ситуации даже самая простая пища дороже золота. Не будь ее, мы бы наверное, потеряли храброго и уважаемого полковника Дюрье, здоровье которого сильно пошатнулось скорее от недоедания, чем от того энтузиазма, с которым он выполнял свои важные и тяжелые обязанности.

2-е декабря. Марш на Молодечно был особенно унылым и утомительным. В течение двенадцати часов, без остановки, мы шли через огромный лес. Мороз страшный, и единственное, что нас согревало, так это надежда на то, что казаки не будут беспокоить наш правый фланг. Капитан Жуар, которого отправили в Вилейку к генералу Вреде, заверил нас, что баварцы все еще удерживают этот важный пункт.

В Молодечно мы пришли в совершенно разбитом состоянии. К счастью, дома оказались теплые и удобные, а вдобавок, удалось купить и провизии. На следующее утро начали отбывать экипажи Наполеона. Но едва они вышли за пределы деревни, как вдруг появилось множество казаков, и они захватили бы весь обоз, если бы он не вернулся под защиту боеспособных частей. Вице-король готовился к отъезду, когда ему сообщили, что мы должны остаться в Молодечно, но сам он до прибытия Наполеона должен покинуть поместье, в котором тогда жил.

Этот отдых был для нас тем более ценным, что дал нам возможность купить себе еды и подкрепить свои силы. Тем не менее, многие солдаты умирали прямо на улицах. То же самое происходило и в домах, где жили офицеры. Некоторые из них были больны по причине крайней изможденности и отказывались идти дальше, те же, кто отморозил свои ноги и утратил лошадь, оказались вынуждены, хотя это никак не уменьшило их храбрости, остаться, чтобы потом попасть в руки русских. У генералов были те же сложности, поскольку многие из них, утратив своих слуг и экипажи, не знали, как действовать дальше. При таких обстоятельствах, если кто-то из них заболевал, он, как правило, умирал от собственной беспомощности. Таково было наше положение в Молодечно, когда Наполеон написал свой злосчастный 29-й Бюллетень, превративший Францию и ее союзников в одну огромную скорбящую семью.

4-е декабря. Мы покинули Молодечно, но не пошли в Сморгонь прямой дорогой, ведущей через Засковичи. Мы взяли левее и, хотя это было не намного безопаснее, пошли по дороге, которая вела в Марково через Лебеду.^[150] Мы расположились в этой деревне с солдатами 1-го корпуса, а Император и его Гвардия находились в Бенице, в полулье от нас.

6-е декабря. Путь в Сморгонь лежал через болотистую местность, которая в иное время года была бы абсолютно непроходима. Нам было ясно, что эти места могут быть использованы как естественные, природные средства обороны, и что независимо от степени суровости зимы, литовские болота могут стать нашей могилой. Прибыв в этот небольшой городок, мы не нашли обещанной нам провизии. Все дома были пусты, а евреи своим бегством лишили нас всяческой поддержки. Однако в некоторых складах мы обнаружили несколько бочек сухарей, которые сразу же и съели.

У Наполеона, находившегося в ужасе от стольких бедствий и сильном страхе потерять свою власть над Францией, возникла идея отказаться от жалких остатков своей армии, чтобы потребовать от Сената нового призыва. Его терзала одна мысль – та самая, что терзает каждого тирана – ему мерещилось, что его союзникам просто не терпится воспользоваться моментом и полностью разрушить все договора, которые сделали их его полными рабами.

Весь исполненный этой мыслью, он был уверен, что дорога от Сморгони до Немана совершенно безопасна, и потому собрал на общий совет всех командующих корпусами. Потом он долго совещался с вице-королем. По окончании заседания Наполеон, сопровождаемый Великим конюшим Империи, Великим маршалом двора и генералом Лефевром-Денуэттом вышел из кабинета. Проходя через один из залов, он встретил короля Неаполя и с равнодушным видом сказал ему: «Прощайте, Король Неаполя!» Затем он вышел, сопровождаемый троими своими спутниками. В карете он сел рядом с генералом Лефевром. Великий конюший Империи и Великий маршал двора уселись напротив, и карета немедленно выехала в сторону Вильно. Ни одного слова армии, никакого обращения к литовцам, чтобы поддержать их дух. Одни остались без командира, другие – брошенные на произвол судьбы тем, кто обещал им весь мир.

Король Неаполя принял командование армией, но она шла в таком беспорядке, что только после прибытия в Вильно солдатам сообщили об отъезде Императора – и эта новость ошеломила их.

– Значит, – говорили они, – он отказался от тех, кто называл его своим отцом? Куда же тогда подевался тот гений, который будучи на пике своей славы призывал нас терпеливо переносить все лишения? Неужели тот, кто проливал нашу кровь, боится умереть вместе с нами? Неужели он поступил с нами, как с армией в Египте, которая служила ему верой и правдой, но к которой он охладел тотчас после того, как после позорного побега, оказался в безопасности?

Так говорили солдаты, сопровождая свои слова отборнейшей руганью. Никогда до сих пор они не выражали более справедливого возмущения, поскольку наши солдаты, как никакой другой класс людей, заслуживали сочувствия и понимания.

Генералы считали присутствие Императора обязательным компонентом их службы и, узнав о его отъезде, большинство из них последовали его примеру и позорно покинули остатки доверенных им полков. Однако иногда нам попадались небольшие группы солдат, которые, возглавляемые своими офицерами маршировали под своими знаменами, которые они поклялись не покидать до самой смерти. Но в ситуации, когда командиры отсутствуют, а бедствия и страдания продолжаются, над теми отважными солдатами, которым поручили хранить боевое знамя, довлела унизительная необходимость прятать знамена в своих ранцах. Многие из них, зная, что они скоро умрут и понимая, что честь и долг французского солдата обязывают их сохранить свое боевое знамя, дрожащими от слабости руками выкапывали ямы, чтобы не попали в руки русских те высокие символы, под которыми наша армия достигла вершин славы.

Дивизии Луазона, пришедшей из Кенигсберга, и неаполитанцам, уходившим из Вильно, пришлось ночевать на 22-х градусном морозе,^[151] что окончательно их уничтожило. Изначально в каждом из них было по 6 000 человек, а теперь, через морозную дымку мы видели как по дороге, подобно толпе безумцев, убегают лишь несколько уцелевших батальонов. Чтобы не замерзнуть, они старались идти непрерывно, но если кто не выдерживал и падал, то уже вновь не поднимался. Утомительный марш только продлевал их мучения и если, кто-нибудь, устав от жизни, хотел навсегда избавиться от них, ему достаточно было только остановиться.

На дороге нам постоянно попадались храбрые офицеры, закутанные в рваную ветошь, укрепленную сосновыми ветками, их волосы и бороды были покрыты коркой льда. Еще недавно, эти воины – ужас наших врагов и покорители Европы, ныне, утратившие весь свой лоск, медленно брели вперед, и отнюдь не всегда могли рассчитывать помощь своих бывших подчиненных. Их положение усугублялось тем, что всех, кто не мог идти, просто бросали, и каждый отставший спустя час после этого неизбежно погибал. На следующий день каждый бивуак напоминал поле битвы. На каждого упавшего, сломленного усталостью солдата немедленно набрасывались все, кто был поблизости и, у него, еще живого отнимали все ценное, вплоть до одежды. Со всех сторон, постоянно доносились жалобные крики этих несчастных.

– Товарищи, – кричали один, – помогите мне, дайте мне руку, чтобы я мог идти дальше!

Но на него никто не обращал внимания.

– Ах! – продолжал он. – Я заклинаю вас всем, что вам так дорого, не оставляйте меня врагу, во имя человеколюбия. Я прошу только помочь мне встать!

Но идущих не трогали его мольбы, они считали, что он уже мертв, и сразу же принялись грабить беднягу. Мы слышали, как он кричал:

– Помогите! Помогите! Они убивают меня! Почему вы топчете меня? За что вы грабите меня?

И если в этот момент не появлялся какой-нибудь благородный офицер, и не заступался за несчастного, тот погибал – таким образом погибли очень многие.

7-е декабря. К ночи мы пришли в Жупраны. Силы иссякли. Пришлось остановиться здесь. Разрушенные дома никак не защищали нас от мороза. Мы спали, прижавшись друг к другу, страдая от голода и холода, под жалобные стоны наших товарищей.

Утром 8-го декабря мы вышли очень рано и к 11-ти часам прибыли в Ошмяны. Зима была настолько суровой, что для обогрева солдаты поджигали целые дома. Вокруг таких домов повсюду мы видели обугленные тела наших солдат – это были те, кто, желая согреться, подходил к огню слишком близко, но, не имея сил отойти назад, становились жертвой пламени. Некоторые, с почерневшими от дыма лицами и измазанными кровью только что убитых лошадей, подобно страшным призракам бродили вокруг. Они смотрели на трупы своих товарищей, падали и умирали так же, как и они.

Мы рассчитывали, что здесь нам удастся раздобыть какой-нибудь еды, но нам сообщили, что склады разграблены казаками, а спустя полчаса после их ухода проехал Наполеон. Мы продолжали идти по усеянной трупами дороге и, наконец, прибыли в небольшое, построенное из камня поместье Ровное Поле, где принц и его штаб провели тяжелую ночь.

Все смешалось, катастрофа стерла все границы. Напрасно офицеры пытались командовать – их никто не слушал. Полковник был вынужден умолять рядового солдата поделиться с ним куском сухаря. Того, кто владел большим запасом провианта, даже если он был человеком низкого звания, окружала толпа, своего рода придворных, каждый из которых, желая получить кусок, отбрасывал в сторону свои титул и звание, всячески подлизывались к счастливцу. Короче говоря, чтобы получить четкое представление о том кошмарном хаосе, в котором нас утопили голод и холод, представьте себе 30 000 человек всех титулов и званий, идущих сплошной неуправляемой толпой. Не зная дороги, они шли и шли, а останавливались только по причине сильной усталости, или просто по собственному желанию. Хуже всего пришлось тем офицерам, которые по долгу службы привыкли командовать.

Их просто обходили стороной, чтобы не оказывать им помощи – ведь в нашей ситуации дать воды, или помочь встать своему собрату по оружию, являлось проявлением высшей степени доброты, достойной горячих слов благодарности.

Дорога кишела солдатами, утратившими все человеческое, дошедшими до такого уровня, что даже враги брезговали брать их в плен. Каждый день эти несчастные делали нас свидетелями сцен слишком ужасных, чтобы подробно описывать их. Некоторые из них утратили слух, другие – способность говорить, а очень многие просто сошли с ума – они питались жареным мясом своих мертвых товарищей и даже грызли свои собственные руки и оружие.^[152] Другие так ослабели, что не могли подбросить камней или дров в разведенные ими костры, они сидели на трупах своих товарищей и тупо смотрели на горящие угли. Костры еще горели, а эти живые привидения уже лежали на тех, на ком они еще недавно отдыхали. Многие обезумели совершенно. Чтобы согреть свои замерзшие, лишенные обуви ноги, они просто клали их на костер. С истерическим смехом они бросались в огонь, и погибали, издавая душераздирающие крики, а их такие же безумные товарищи подражали их примеру, и их постигала та же участь.

В этом жалком состоянии мы подошли к деревне Руконы,^[153] от которой остались только несколько разбитых, заполненных трупами, амбаров. До Вильно оставалось только три лье, многие ускорили шаг, чтобы прибыть первыми в этот город, где они надеялись найти не только обилие съестных припасов, но и несколько дней желанного отдыха. Тем не менее, 4-й корпус, не насчитывающий и двухсот боеспособных солдат, задержался в этой убогой деревне.

На рассвете мы поспешили покинуть Руконы, где холод и дым не дали нам возможности сомкнуть глаз. Когда мы выступали, к нам быстро подъехали бывшие в арьергарде баварцы, с криками, что их преследует неприятель. Вечером накануне много говорилось, что они одержали несколько побед в стычках с казаками, но их состояние опровергало это известие. Тем не менее, чтобы быть справедливыми, нужно отметить, что они до сих пор сохранили несколько пушек, но их лошади так ослабели, что они просто не могли их везти.

Каждый новый день марша представлял повторение тех печальных сцен, которые я уже коротко описал. Сердца наши зачерствели от этих страшных зрелищ до такой степени, что уже вообще потеряли способность чувствовать что-либо. В том диком состоянии, в котором мы находились, нами управляло только чувство самосохранения. Мы думали только о Вильно, и надежда, что там мы сможем отдохнуть, так радовала тех, кто был в состоянии идти, что они не обращали внимания на упавших и умирающих. Однако, Вильно – кумир наших надежд, город, к которому мы так рьяно стремились, оказался для нас вторым Смоленском.

Наконец, мы вступили в этот желанный город. Но какой горечью было отравлено это счастье, когда мы увидели, что все его обширные пригороды были сплошь заполнены каретами, людьми и лошадьми. Этот беспорядок напомнил мне о Березине, и мы повели себя невероятно глупо, поскольку продолжали идти своей колонной, полагая, что если отойдем от нее даже на несколько шагов, сразу же потеряемся, или погибнем. Так и получилось, что мы шли, тесно прижимаясь друг к другу, стараясь вместе войти в одни ворота, в то время когда справа и слева были другие свободные проходы.

Войдя в город, мы нашли его в крайнем беспорядке, повсюду беспорядочно бегали солдаты, ищущие предназначенные для их корпусов квартиры. Кое-кто из солдат 4-го корпуса, подойдя к ратуше, увидели сделанную большими буквами надпись, гласившую, что им следует идти в монастырь Св. Рафаэля, расположенный на другой стороне Вилии. Но прежде чем расположиться там, все бегали, голодные, из дома в дом, прося хлеба. Кабаки и трактиры, будучи не в состоянии обслужить такое количество людей, немедленно закрылись. Но нас мучил голод, и мы были вынуждены взламывать двери. Другие, держа деньги в руках, гонялись за евреями, которые, несмотря на нашу щедрость, не могли удовлетворить все наши желания.

В Вильно мы узнали, что Наполеон путешествовал инкогнито, сопровождаемый небольшим отрядом, состоящим из трех полков неаполитанской кавалерии, которые шли передним, чтобы освободить ему дорогу. Эти бедные южане были полумертвыми, когда я их видел, ведь едва они вышли из Вильно, как каждый третий из них вернулся обратно, кто-то отморозил руки, иные – ноги или нос. Такой скрытный отъезд Наполеона не только сильно напугал преданных нам литовцев, но и, к сожалению, обескуражил французские войска. Первые были возмущены тем, что оказались жертвами немилости государя, от ига которого они мечтали избавиться, вторые – беспокоились за себя, ибо каждый полагал, что отсутствие Императора в столь опасной ситуации довершит нашу гибель. Однако многие, прекрасно осознававшие всю критичность нашего положения, но продолжавшие ревниво оберегать славу французского оружия, считали, что Император поступил правильно.

– В Париже, – говорили они, – у него будет возможность восстановить нашу доблестную армию. Он успокоит Францию и сохранит поддержку наших союзников, без которых мы сейчас не можем обойтись.

Около трех часов дня, хвост нашей длинной колонны едва успел войти в пригороды, как мы узнали, что казаки овладели господствующими над городом высотами. И в самом деле, вскоре они начали обстреливать нас. Услышав звук пушек, бывшие в Вильно свежие войска забили в барабаны и заиграли в трубы, через мгновение площадь наполнилась солдатами. Это был один из тех случаев, когда Провидение укрощает надменность и карает гордыню – колоссальное могущество Наполеона рухнуло в условиях этого сурового климата, поскольку опиралось оно лишь на остатки неаполитанской дивизии, сформированных из гарнизонов Тарента и Капуи. И как только они рассеялись, страх сразу же овладел городом, и лишь услышав только одно слово – «казаки», солдаты выскакивали из домов и разбегались кто куда. И король Неаполя, внезапно забыв о своем титуле, внезапно покинул свой дворец, и пешком, в сопровождении своих офицеров, расталкивавших толпу, бежал из города, чтобы стать лагерем на дороге в Ковно.

Пока одни солдаты готовились к бою, другие, воспользовавшись ночной темнотой, проникали на брошенные склады и уносили оттуда одежду и другое хранившееся там снаряжение, но больше всего было тех, кто в поисках еды стучался в каждую дверь, и их частые удары казались кошмарным предвестием всеобщего грабежа. Жители, дрожа от страха в своих домах, со всех сторон слышали гром пушек, пролетавший прямо над их головами.

Мы убедились в том, что отдохнуть не удастся, и что слабые остатки нашей армии не могут сдержать напор неприятеля. Поэтому мы решили ближайшей ночью покинуть город. Было решено, что в одиннадцать часов мы выведем войска. В назначенный час мы молча выступили, оставляя за собой улицы, полные пьяными, спящими, или мертвыми солдатами. Дворы, галереи, лестницы различных зданий, были заполнены ними, и ни один не желал идти, или даже подняться на ноги, подчиняясь приказу начальника. Выйдя из Вильно с таким же трудом, с каким мы вошли в него, принц Евгений и его штаб отправились к королю Неаполя, и там они оставались до часа ночи.

Темной ночью (10-го декабря) мы шли по дороге к Ковно, но снег, покрывавший поля, каждую минуту заставлял нас уклоняться от пути. Долгое время мы не знали, правильно ли мы идем, поскольку поляки, направившиеся в Новые Троки, проложили новую дорогу, которая легко могла нас спутать. Два часа спустя мы прибыли к подножию горы, недоступной из-за ее крутизны и покрывавшего ее льда. Вокруг были остатки экипажей Наполеона, оставленного в Вильно обоза, войсковая казна и повозки, груженные злосчастными московскими трофеями, так что мы уже не сомневались в том, что идем именно в Ковно.

Мы стонали у подножия этой горы, не имея сил на нее подняться, и отчетливо слышали перестрелку между казаками и нашими стрелками. По этой причине, а также из-за недовольства, порожденного нашим несчастьем, многие кричали, что было бы лучше направиться в Новые Троки, чтобы обойти эту роковую гору. Все, кто тут застрял – в основном больные или раненые – считали, что они обречены стать добычей неприятеля. Их горе усугубляло осознание того, что они могут погибнуть здесь, так недалеко от желанной цели, особенно после того, как им удалось спастись при Красном и Березине. Вскоре скорбь их сменилась отчаянием, когда мы узнали, что казаки, пройдя Вильно, преследовали наш арьергард и приблизились к нам. Однако жестокая необходимость заставляла нас оставаться здесь до утра, чтобы попытаться найти способ обогнуть гору, на которую наши лошади не могли подняться. Мы развели костры, и каждый, вздыхая, с нетерпением ждал рассвета.

Все было напрасно, мы искали путь повсюду, но гора была такой скользкой, а лошади настолько измучены, что мы уже отчаялись ее перейти. Тогда пришла идея с помощью солдат эскорта на руках перенести войсковую казну. Сумма составляла около пяти миллионов, большую часть которой была в экю.^[154] Однако мы почти не сомневались в том, что солдаты, пользуясь тем, их невозможно контролировать, заберут себе часть того, что им было поручено беречь и охранять. Знамена, отнятые у врага, больше не интересовали этих продажных негодяев, их бросили у подножия горы, так же, как и знаменитый крест Ивана Великого, который бы так украсил собой наши трофеи, если бы русские, которых мы считали варварами, не преподнесли нам урок благородной умеренности, которая так редко встречается у победителей.

Среди многих, кто явился, чтобы поучаствовать в расхищении – и это было весьма любопытное зрелище – можно было увидеть умирающих от голода, и в то же время, сгибающихся под тяжестью денег. Они равнодушно распределяли золото между собой, больше внимания уделяя съестному. Повсюду валялись взломанные сундуки и вскрытые portmanteau. Великолепнейшие придворные платья и дорогие меха носили самые отвратительные оборванцы. Вернувшись с грабежа, многие из них предлагали 60 франков за луидор, а некоторые давали 10 экю за стакан водки. Я видел, как один солдат просил за бочонок серебра несколько золотых монет, в конце концов, его купил один из старших офицеров, который и уложил его в свои сани. Совершенно невозможно точно описать того беспорядочного состояния, в котором пребывала сейчас наша армия. Даже подкрепление в виде нескольких батальонов, прибывших из Пруссии, не подняло ее дух, напротив, страх поразил и свежие войска, которые, не зная, кого слушаться, тоже бросали оружие и пополняли собой толпы беженцев. Короче говоря, все наши солдаты превратились в торговцев и занимались только продажей награбленного, а те, кто разграбил военную казну, были готовы купить хоть что-то имеющее какую-то ценность. Каждый говорил только о слитках и драгоценных камнях. Каждый солдат был нагружен серебром, но при этом не имел ружья. Так нужно ли было после этого удивляться тому страху, который внушали казаки?

Пять часов продолжался этот мучительный марш и, наконец, мы прибыли в Евье,^[155] что в десяти лье от Вильно. Сразу же после нас туда приехал граф Межан,^[156] сопровождаемый своим сыном и камердинером принца. Этот несчастный отец, о преданной и благородной службе которого, к сожалению, объем моей работы не позволяет уделить много места, был вынужден путешествовать пешком, от самого Вильно, по снежным просторам этой страны. Но этот царедворец, который, хотя и не был солдатом, часто удивлял нас своим мужеством и стойкостью, был настолько предан принцу, что совершенно забыл обо всех невзгодах прошедшего дня, как только оказался рядом с Его Высочеством.

Другим было не менее тяжко. Князь Экмюльский, страдая от лихорадки, мог передвигаться только в карете. Квартирмейстер генерал Жубер, уже давно лишившийся всех своих слуг, был оставлен в этой деревне, и вид его вызывал слезы у всех, кто его видел. Достойными уважения были также и офицеры, сопровождавшие багаж вице-короля. Вечером мы констатировали, что благодаря мастерству и необычайной энергичности дворцового адъютанта Бутареля, все эти отставшие, желая обойти гору у Вильно, отправились по дороге на Новые Троки, и что только большая длина этого пути помешала им со всеми прибыть в Евье.

11-е декабря. Перед уходом из этой деревни, спасшиеся из Вильно, сообщили нам, что русские вошли в него рано утром. Множество генералов, полковников и офицеров, а также более 20 000 изможденных солдат попали в плен. Они добавили, что с офицерами обращались хорошо, а вот всех слуг и солдат отправили в Москву для восстановления города. Эти несчастные, лежавшие на улицах или в общественных местах, без тепла и пищи, большинство из которых были ранены и больны, представляли собой настолько страшное зрелище, что неприятель даже пытался смягчить их страдания. Меньше всего повезло тем, кого ограбили казаки – они умерли вскоре после нашего отъезда. Как это печально! Ведь этим людям, которые уже прошли большой путь от Москвы до Вильно, не хватило лишь немного мужества, чтобы пройти еще лишь несколько лье и оказаться в безопасности. Мы слышали также, что евреи очень плохо обращались со многими из наших солдат, особенно из Императорской Гвардии, желая таким образом отомстить им за дурное с ними обращение, но русские, со свойственной им справедливостью, вешали многих из этих сынов Израиля, чтобы показать всем, что никогда не следует смешивать свои личные страсти с конфликтами, возникающими между государями.

Хвост нашей длинной колонны, оставляя по всей дороге мертвых и умирающих, постоянно подвергался преследованию целых туч казаков, которые грабили наших солдат, а затем оставляли их крестьянам, уводивших их в тыл армии и заставлявших страдать их от всевозможных унижений. В конце концов, русские, уставшие от такого множества пленных, освободили всех солдат Рейнского союза и удовольствовались только старшими офицерами. Но если им попадался француз, то как бы он ни был жалок, они раздевали его догола и подвергали самым ужасным издевательствам. Если он шел с ними ночью, ему приказывали принести воду или дрова. Его грубо отталкивали от костра, который он сам же и разводил. Такова жалкая участь солдат, вынужденных воевать, и всегда становившихся главными жертвами бедствий, порождаемых конфликтами между монархами.

Казачий отряд, возглавляемый офицером, хорошо говорившим по-французски, догнал одного из наших маркитантов – тот умолял о пощаде, крича, что он не солдат. Затем он предложил казакам денег. Но казакам этого показалось мало, они обыскали его и обнаружили в его грузе много коробок с золотом, бриллиантами, а также множество колец, украшенных драгоценными камнями. Все эти вещи, без сомнения, были добыты при разграблении Москвы. Увидев это, офицер не мог сдержать своего возмущения и сказал маркитанту:

– Видите, до чего довела вас ваша жадность. В надежде на легкую наживу, вы следовали вместе с армией, чтобы без хлопот взять себе часть ее добычи. А потом бремя этих сокровищ помешало вам уйти от моего преследования. Было бы справедливо взять вас в плен и отправить в разоренный вами город, но вы настолько ничтожны, что не сумеете компенсировать нанесенные вами убытки. Возвращайтесь, если сможете, во Францию, и когда вы будете рассказывать о вашем помиловании, опишите вашим землякам то плачевное состояние, в котором оказываются те, кто идет под знаменами подлого агрессора». А потом казаки, которым этот человек внушал крайнюю степень отвращения, прогнали его прочь поощрительными ударами своих пик.

Не доходя до Жижмор, мы услышали позади себя канонаду, и достаточно близко, отсюда мы пришли к выводу, что наш слабый арьергард, довольно активно атакуется. Несмотря на это, усталость была так велика, что многие, предпочитая покой в безопасном месте, остановились в Жижморах, но вице-король дошел до деревни Румшишки.

12-е декабря. Измученные длительным и беспокойным маршем, умирая от усталости, мы, наконец, прибыли в Ковно, где были собраны вместе все остатки различных корпусов. Они расположились, как обычно, на улицах, а поскольку мы знали, что наше бедственное положение не позволяло нам более удерживать дисциплину, мы принялись грабить богатые городские склады. Сразу же появились и одежда, и зерно, и ром – всего было вдоволь. Вокруг наших бивуаков валялось множество разбитых бочек, и из пролившихся напитков в центре городской площади образовалось небольшое озеро. Долгое время лишенные спиртного солдаты перепились, и более 2 000 из них заснули пьяными прямо на снегу, да так и не проснулись.

Вечером нам сказали, что 4-й корпус пойдет к Тильзиту, а потому многие из нас, чтобы избежать беспорядка, привыкшие ложиться спать в одном или двух лье впереди штаб-квартиры, расположились поближе к выходу в сторону этого города. Посреди ночи начальник штаба пришел посмотреть на 4-й корпус, который был буквально заперт в одной комнате. Он сообщил нам о том, что приказ отменен, что идти надо не в Тильзит, а в Гумбиннен. Этот приказ и контрприказ довершил нашу гибель. С тех пор 4-й корпус состоял только из свиты самого принца и восьми или десяти офицеров его штаба.

13-е декабря. При выходе из Ковно мы видели ту же сумятицу, что и ворот Вильно. Вся толпа стремилась к мосту, хотя лед Немана был достаточно прочен, чтобы выдержать вес артиллерии. Повсюду валялись трупы наших несчастных солдат – они погибли, хотя до конца этой роковой кампании оставалось так немного. Особенно нам горько было видеть среди них полковника Видмана. Он был одним из тех немногих офицеров Почетной Гвардии Италии, который наравне со всеми преодолевал трудности похода, но силы его иссякли, возле моста он упал и умер – он не успел живым покинуть Россию.

Бедствия, постигшие армию, не пощадили и Императорскую Гвардию, где каждый день многие из ее солдат умерли от голода, холода и усталости. Среди этих жертв я видел одну по-настоящему достойную восхищения. Это был старый гренадер. Он лежал на ковненском мосту, мимо него проходила толпа, с уважением глядя на его форму, его ордена и, прежде всего, на три его нашивки. Этот мужественный человек, казалось, ждал своей смерти с предельной твердостью, и не унижался до бесполезных мольб и уговоров. А когда случайно мимо него проходили некоторые из его товарищей, он сделал последнюю попытку подняться, но не смог, и, чувствуя приближение смерти, собрал все свои силы, и сказал одному из них:

– Оставьте, мой друг. Вы не сможете мне помочь. Мне жаль, что я умираю, сокрушенный врагом, с которым мы не смогли справиться. Только голод и зима сумели довести меня до такого состояния. Это тело, покрытое десятками шрамов, каждый день разрушалось из-за недостатка хлеба. Но даже если враг действительно одержал победу с помощью сурового климата, не дайте ему глумиться над наградами, которые я получил, сражаясь против него. Отдайте моему капитану этот орден, который я получил на поле Аустерлица, также возьмите и мою саблю, которой я сражался при Фридланде, и она останется по-прежнему опасной для русских, если приближающаяся весна позволит нам прошагать по Петербургу так же, как и по Москве.

Утром 13-го декабря из 400 000 воинов, которые начинали кампанию, Неман у Ковно перешли едва лишь 20 000 человек, из которых, по крайней мере, две трети не видели Кремля. Перейдя на другой берег реки, похожие на призраки, вернувшиеся из ада, мы с ужасом смотрели назад, на дикие земли, где мы так много страдали. Никто не мог поверить, что когда-то мы смотрели на эти земли с завистью, и каждый считал бы себя обесчещенным, если бы пришел туда одним из последних.

Сойдя с моста, мы повернули налево, чтобы попасть в Гумбиннен. Многие же хотели идти направо, со вчерашнего вечера они упрямо верили, что нужно идти в Тильзит. Мы – те, кто шли правильной дорогой, прошли совсем немного, и путь нам преградил крутой подъем на высокую гору, который оказался бы гибельным для наших экипажей, если бы они у нас были. Множество тележек и фургонов, хранившихся в Ковно, а также великолепный артиллерийский парк, только что прибывший из Кенигсберга, остались у подножия этой возвышенности.

Как только мы вошли в Польшу, наши солдаты разбрелись по разным дорогам и шли уже как простые путешественники по той стране, которая шесть месяцев назад была сплошь покрыта нашими многочисленными войсками. Вечером король Неаполя и принц Евгений остановились в Скроде.^[157] Утром (14-го декабря), после нашего ухода из этой деревни, казаки вошли в Ковно, перешли через замерзший Неман и рассыпались по громадным степям Польши, где они убили или взяли в плен многие из наших отставших солдат, которые думали, что они в безопасности, и были убеждены, что русские не пойдут дальше Немана.

Из Скроде многие пошли в Торн, но вице-король продолжал следовать в Гумбиннен, и прибыл в этот маленький городок после того кратких остановок в Пильвишках, Вирбаллене^[158] и Даркемене^[159] (14-е, 15-е, 16-е и 17-е декабря). Оттуда он отправил своего адъютанта генерала Джиффленгу в Кенигсберг с приказом всем войскам 4-го корпуса, стоявшим на тильзитской дороге двигаться в Мариенвердер.^[160]

Кенигсберг, будучи первым большим городом в непосредственной близости от нашего пути, вскоре до отказа заполнился теми, кому удалось уйти из Москвы – здесь они надеялись отдохнуть и прийти в себя после стольких перенесенных ими страданий. Кофейни, рестораторы, меблированные гостиницы не могли ни за какие деньги не могли удовлетворить всех желающих. Чтобы войти в любое из этих заведений, необходимо было прорываться через плотные толпы беженцев всех видов. Холодно было ужасно, но нас грела сладкая мысль, что мы теперь сможем согреться, к тому же удовольствие от того, что мы теперь сможем получить все необходимое, усиливала ее еще более, поскольку за шесть месяцев каждый из нас утратил все те вещи, которые делают жизнь приятной и комфортной.

Король Неаполя приехал в Кенигсберг, но встретили его без особой радости. Командующие корпусами расквартировали свои войска в городах вдоль Вислы и заняли города Плоцк, Торн, Мариенберг,^[161] Мариенвердер и Элбинг.^[162] Вице-король покинул Гумбиннен, проехал через Инстербург^[163] и Велау^[164] (18-го и 19-го декабря), чтобы посетить поля сражений у Фридланда, Эйлау и Гейльсберга (20-е, 21-е, 22-е декабря). Там он почтить память героев и посвятил немного времени полезным размышлениям, стараясь, таким образом, держать себя в форме даже при таких ужасных обстоятельствах (27-го декабря). В Мариенвердере Его Высочество занялся сбором всех остатков 4-го корпуса. Проведя тщательную поисковую работу, нам удалось собрать около восьмисот раненых – вот все, что осталось сорокавосьмитысячной армии, пришедшей в Россию из Италии. Они пострадали не от руки противника, они стали жертвами безрассудной и неблагоразумной политики своего вождя, который, не удовлетворившись покорением лучшей половины Европы, хотел помериться силами с могучими природными силами этой огромной и полудикой страны. Затем вице-король отправил в Италию и Францию тех офицеров и солдат, чьи недуги не позволяли им участвовать в новой кампании. Он наградил отличившихся солдат, и весьма справедливо и сурово наказал тех немногих, кто опозорил себя трусостью и дезертирством.

Таковы были те ужасные бедствия, которые уничтожили мощную армию, опрометчиво ввязавшуюся в эту самую амбициозную и самую неудачную из всех кампаний. Заглянув в глубины истории, мы увидим, что никогда со времен Камбиза, не было еще такой армии, солдатам которой пришлось бы так страшно мучиться и страдать. Таким образом, осуществилось хвастливое предсказание Наполеона об этой кампании, но с той разницей, что не Россия, а сам он был «обречен, и свершилась его судьба». Однако, счастливым результатом этой катастрофы стало то, что Европа освободилась от деспота и вновь обрела свободу, а Франция – свое счастье.

ЭЖЕН ЛАБОМ,

Капитан-инженер Королевской Географической службы,

экс-офицер артиллерии принца Евгения,

кавалер ордена Почетного легиона и Железной короны,

автор краткой истории Венецианской республики.

КОНЕЦ.

МАРШРУТ ДВИЖЕНИЯ 4-го КОРПУСА ПО ТЕРРИТОРИИ РОССИИ ВО ВРЕМЯ КАМПАНИИ 1812-го ГОДА.^[165]

Император Наполеон переправился через Неман в Ковно, 24 июня. 22-го июня, в Вилкавишках, он объявил войну России.4-й корпус, под командованием принца Евгения, должен был перейти Неман у Пилони, авангард совершил переход 29-го, однако принц и 15-я дивизия переправились 1-ого июля. 28-го июня Наполеон был уже в Вильно.

Всего от Пилюоны до Москвы 261,75.

В этом городе мы находились с 15-го сентября по 18-е октября.

Всего – 259

От Немана до Москвы – 261,75

Общая длина маршрута – 520,75

Примечания

1

По Реомюру. 13–15 градусов мороза по Цельсию. – Прим. перев.

(обратно)

2

Тильзит – теперь Советск, Калининградская область, Россия. – Прим. перев.

(обратно)

3

Экмюль – теперь Эггмюль (Eggm?hl), ФРГ. – Прим. перев.

(обратно)

4

Ваграм – теперь Дойч-Ваграм (Deutsch-Wagram), Австрия. – Прим. перев.

(обратно)

5

Аустерлиц – теперь Славков-у-Брна (Slavkov u Brna), Чехия. – Прим. перев.

(обратно)

6

Данциг – теперь Гданьск (Gda?sk), Польша. – Прим. перев.

(обратно)

7

Глогау – теперь Глогув (G?og?w), Польша. – Прим. перев.

(обратно)

8

Вильно – теперь Вильнюс (Vilnius), столица Литвы. – Прим. перев.

(обратно)

9

Бреслау – теперь Вроцлав (Wroc?aw), Польша. – Прим. перев.

(обратно)

10

Ангербург – теперь Венгожево (W?gorzewo), Польша. – Прим. перев.

(обратно)

11

Йоханнисбург – теперь Пиш (Pisz), Польша. – Прим. перев.

(обратно)

12

Модлин – теперь Новы-Двур-Мазовецки (Nowy Dw?r Mazowiecki), Польша. – Прим. перев.

(обратно)

13

Торн – теперь Торунь (Toru?), Польша. – Прим. перев.

(обратно)

14

Солдау – теперь Дзялдово (Dzia?dowo), Польша. – Прим. перев.

(обратно)

15

Вилленберг – теперь Вельбарк (Wielbark), Польша. – Прим. перев.

(обратно)

16

Растенбург – теперь Кентшин (K?trzyn), Польша. – Прим. перев.

(обратно)

17

Лютцен – теперь Гижицко (Gi?ycko), Польша. – Прим. перев.

(обратно)

18

Мариенполь – теперь Мариямполе (Marijampol?), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

19

Остероде – теперь Оструда (Ostr?da), Польша. – Прим. перев.

(обратно)

20

Лейпштадт – теперь Милаково (Mi?akowo), Польша. – Прим. перев.

(обратно)

21

Кройцбург – теперь Славское, Калининградская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

22

Гейльсберг – теперь Лидзбарк-Варминьски (Lidzbark Warmi?ski), Польша. – Прим. перев.

(обратно)

23

Эйлау – точнее, Прейсиш-Эйлау (Preussisch Eylau) – в настоящее время Багратионовск, Калининградская область, Россия. – Прим. перев.

(обратно)

24

Фридланд – теперь Правдинск, Калининградская область, Россия. – Прим. перев.

(обратно)

25

Кенигсберг – теперь Калининград, Россия. – Прим. перев.

(обратно)

26

Пиллау – теперь Балтийск, Калининградская область, Россия. – Прим. перев.

(обратно)

27

Гумбиннен – в настоящее время Гусев, Калининградская область, Россия. – Прим. перев.

(обратно)

28

Прегель – река Преголя, Калининградская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

29

2-й Бюллетень Великой армии. – Прим. автора.

(обратно)

30

Вилковишки – теперь Вилкавишкис (Vilkavi?kis), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

31

Россиены – теперь Расейняй (Raseiniai), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

32

Кейданы – теперь Кедайняй (K?dainiai), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

33

Ковно – теперь Каунас (Kaunas), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

34

Новые Троки – теперь Тракай (Trakai), Литва – Прим. перев.

(обратно)

35

Пилвишки – теперь Пилвишкяй (Pilvi?kiai), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

36

Жижморы – теперь Жежмаряй (?ie?mariai), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

37

Румшишки – теперь Румшишкес (Rum?i?k?s), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

38

Кормелов – теперь Кармелава (Karm?lava), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

39

Имеется в виду река Западная Двина. – Прим. перев.

(обратно)

40

Вилкомир – теперь Укмерге (Ukmerg?), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

41

Янов – теперь Йонава (Jonava), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

42

Шаты – теперь Шета (??ta), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

43

Девелтово – теперь Делтува (Deltuva), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

44

Пилони – теперь Пилюона (Piliuona), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

45

Рикантай – Рикантай (Rykantai), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

46

Крони – теперь Круонис (Kruonis), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

47

Мелангани (Melangani) – деревня не сохранилась, теперь пригороды Каунаса. – Прим. перев.

(обратно)

48

Страсуны – теперь Стросионай (Stro?i?nai), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

49

«Литовский курьер», 7-е июля 1812 г. – Прим. автора.

(обратно)

50

Тадеуш (Фаддей) Викторин Матушевич (1765–1819) – государственный деятель Великого княжества Литовского и Королевства Польского, оратор, публицист, переводчик, поэт и театральный критик. – Прим. перев.

(обратно)

51

Штурм Праги – штурм русскими войсками под командованием А. В. Суворова 4 ноября 1794 года Праги, предместья Варшавы на правом берегу Вислы. Стремительный, почти с ходу, штурм Праги с последующим истреблением или пленением её защитников сломил волю польских повстанцев к сопротивлению и привёл к капитуляции Варшаву. Польское восстание 1794 года оказалось подавлено. Генерал-аншеф А. В. Суворов получил за эту победу высший воинский чин фельдмаршала. В западной и польской историографии, из-за большого количества жертв среди мирного населения (к которому относят и добровольных защитников укреплений), широко распространён термин «резня в Праге» (польск. Rze? Pragi). Пражские события негативно повлияли на отношение европейцев к России. – Прим. перев.

(обратно)

52

Князь Адам Казимир Чарторыйский, Маршал Сейма. – Прим. автора.

(обратно)

53

Динабург – теперь Даугавпилс (Daugavpils), Латвия. – Прим. перев.

(обратно)

54

Парадомин – теперь Парудаминис (Parudaminys), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

55

Рудники – теперь Руднинкай (R?dninkai), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

56

Яшуны – теперь Яшюнай (Ja?i?nai), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

57

Малые Солечники – теперь Шальчининкеляй (?al?inink?liai), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

58

Большие Солечники – теперь Шальчининкай (?al?ininkai), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

59

В путевом журнале Лабом называет это место «Павлово, усадьба графа Шуазеля». Так же оно обозначено и на «Карте Наполеона». Под названием «Суботники» на этом месте ни на ранних, ни на более поздних картах ничего нет. В любом случае, эта усадьба (или деревня) не сохранилась. – Прим. перев.

(обратно)

60

Любопытный момент – в этом месте автор вместо имени Наполеона применяет довольно оскорбительное слово «former» – «бывший, отставной». – Прим. перев.

(обратно)

61

Статья, составленная самим Наполеоном, и 6-го августа 1812 года опубликованная в «Journal de l’Empire» под названием «Ответ французского гренадера». В ней Наполеон несколько раз подчеркнул, что солдат Франции – «свободный» и что «он повинуется только чести и закону». Этому противостоит «крепостничество и рабство» России, «скотское существование» русских солдат, основой дисциплины которых является «страх», «но не честь». Солдаты Великой армии должны видеть свой долг в том, чтобы уничтожить «рабство в русской империи», «восстановить права ее подданных, когда каждый крестьянин станет субъектом и гражданином государства, станет господином своего труда и своего времени, и он не будет больше собственностью своего господина, подобно быку или лошади». – Прим. перев.

(обратно)

62

Точнее, Долгиново, Минская обл., Беларусь. – Прим. перев.

(обратно)

63

В «Маршруте движения…» Лабом пишет – «Пышно, или Глубокое». В указанном районе, действительно, есть деревня Пышно (Пышна) и одноименное озеро. – Прим. перев.

(обратно)

64

Точнее, Свечанка. В месте перехода находится деревня Свеча, о которой и говорит Лабом. – Прим. перев.

(обратно)

65

Сорица, точнее, Соржыца, Витебская обл., Беларусь. – Прим. перев.

(обратно)

66

Точнее, Куковячино, Витебская обл., Беларусь. – Прим. перев.

(обратно)

67

Точнее, Добрейка, Витебская обл., Беларусь. – Прим. перев.

(обратно)

68

Деревня не сохранилась. Находилась в районе деревень Вымно и Михайлово, Витебской области. – Прим. перев.

(обратно)

69

Точнее, Россасно, Беларусь. – Прим. перев.

(обратно)

70

Город Красный, Смоленская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

71

Не сохранилась. – Прим. перев.

(обратно)

72

Новый Двор – теперь Михновка, Смоленская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

73

Пье – 32, 5 см. – Прим. перев.

(обратно)

74

13-й Бюллетень. – Прим. автора.

(обратно)

75

13-й Бюллетень. – Прим. автора.

(обратно)

76

Поречье – теперь Демидов, Смоленская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

77

13-й и 14-й Бюллетени. – Прим. автора.

(обратно)

78

Не сохранилась. – Прим. перев.

(обратно)

79

Не сохранилась. – Прим. перев.

(обратно)

80

Заселье – теперь Засижье, Смоленская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

81

Михайловское – теперь Новомихайловское, Смоленская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

82

Не сохранилась. – Прим. перев.

(обратно)

83

Не сохранилась. – Прим. перев.

(обратно)

84

Не сохранилась. – Прим. перев.

(обратно)

85

Новое Село. – Прим. перев.

(обратно)

86

Не сохранилась. – Прим. перев.

(обратно)

87

Гжатск – теперь Гагарин, Смоленская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

88

Территория этого села сейчас является частью города Гагарин. – Прим. перев.

(обратно)

89

Воробьево – у автора – Воремьево – «Woremiewo» – пример трудности передачи названий русских деревень на слух и французской транслитерацией. – Прим. перев.

(обратно)

90

Ошибка автора. Усадьба Воробьево принадлежала генерал-фельдмаршалу графу М.Ф. Каменскому (1738–1809), а позднее принадлежала его сыну генералу графу С.М. Каменскому (1771–1835). Возможно, автор, интересуясь поместьем, ошибочно подумал, что его владельцем является М. Кутузов. – Прим. перев.

(обратно)

91

Лузос – деревня Лусось, Московская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

92

Шевардинский редут. – Прим. перев.

(обратно)

93

В своем бюллетене о битве под Москвой Наполеон писал: «Принц Евгений, занимавший наш левый фланг, атаковал и захватил деревню Бородино, которую враг не смог удержать». В свою очередь, князь Кутузов сообщал императору Александру: «Положение, которое я выбрал в селе Бородино, является одним из лучших из тех, что можно найти в равнинной местности. Хотелось бы, чтобы Французы атаковали нас именно в этом месте». Мы атаковали русских, но деревня была так хорошо защищена, что генерал Плозонн и полковник Демэ, командующий артиллерией, офицеры нашего корпуса, погибли почти сразу. Русские назвали этот кровавый день «Бородинской битвой». – Прим. автора.

(обратно)

94

Туаз – 1,949 м. – Прим. перев.

(обратно)

95

Теперь Новое Село, Московская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

96

Не сохранилось, сейчас на дне Можайского водохранилища. – Прим. перев.

(обратно)

97

Введенское – теперь Клементьево, Московская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

98

Врыньково – Брыньково, Московская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

99

Точнее, Апальщино, Московская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

100

Это письмо было переведено и опубликовано во французских журналах. Здесь дан его текст из журнала «Moniteur». – Прим. автора.

(обратно)

101

Около 15-ти лье от Москвы. – Прим. автора.

(обратно)

102

Суббота, 17-е августа, или 29-е августа по нашему календарю, который, как известно, опережает российский календарь на 12 дней. – Прим. автора.

(обратно)

103

Аксинино – Аксиньино, Московская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

104

Не сохранилась. На этом месте сейчас пос. Сосны, Московская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

105

Не сохранилась. На ее месте сейчас находится Российский кардиологический научно-производственный комплекс Министерства здравоохранения РФ. – Прим. перев.

(обратно)

106

Семь лье. – Прим. автора.

(обратно)

107

Жители Москвы считают, что сохранность империи зависит от башен этой древней крепости. Сложилось ложное поверье, что эта крепость не может быть захвачена. Идея полной безопасности воплотилась в поговорке «Безопасно, как в Кремле». – Прим. автора.

(обратно)

108

Вольтер «История России», том I, стр. 50, стереотипное издание. – Прим. автора.

(обратно)

109

Вольтер «История России», том I, стр. 52. – Прим. автора.

(обратно)

110

Там же. – Прим. автора.

(обратно)

111

Вольтер «История России», том I, стр. 51. – Прим. автора.

(обратно)

112

Хорошево – теперь Хорошёво-Мнёвники, Москва, Россия. – Прим. перев.

(обратно)

113

Так французы называли Гостиный двор в Москве. – Прим. перев.

(обратно)

114

При выходе из Глогау 4-й корпус насчитывал примерно 48 000 человек, а когда мы уходили из Москвы, в нем было всего 20 000 пехоты и 2 000 кавалерии. 15-я дивизия, имевшая в начале похода 13 000 человек, сократилась до 4 000. – Прим. автора.

(обратно)

115

Ветхий Завет, книга пророка Даниила, стихи 26–28. – Прим. перев.

(обратно)

116

Не сохранилась. Теперь это урочище Малое Леташово. – Прим. перев.

(обратно)

117

Бутырская тюрьма. – Прим. перев.

(обратно)

118

Фоминское – теперь Наро-Фоминск, Московская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

119

Троицкое – теперь Троицк, Московская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

120

Горки – теперь Красная Пахра, Московская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

121

Деревня недалеко от Красной Пахры, в сущности, они являются одним населенным пунктом. – Прим. перев.

(обратно)

122

Быкасово – правильнее, Бекасово, Московская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

123

Выражение, которое Наполеон использовал в бюллетенях кампании 1809 года, когда говорил об австрийской армии. – Прим. автора.

(обратно)

124

См. Бюллетени Русской кампании. – Прим. автора.

(обратно)

125

Городня – теперь часть СП «Кривское», Калужская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

126

Алферево – Алферьево, Московская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

127

Городок-Борисов – теперь Борисово, Московская обл. – Прим. перев.

(обратно)

128

Прокофьево – теперь урочище Прокофьево, находится у истока реки Колочь, к западу от Гриднева. – Прим. перев.

(обратно)

129

То есть, Наполеон. Еще пример проявления искреннего неуважения автора к императору. – Прим. перев.

(обратно)

130

Деревня восстановлена, существует под своим названием – Ивашково, Смоленская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

131

Не сохранилась. – Прим. перев.

(обратно)

132

Bouillie – жидкая каша (франц.). – Прим. перев.

(обратно)

133

На карте это место обозначено как Jalkov Postoia Dvor – Жалков Постоялый Двор. В действительности, это деревня Жашков, Смоленская обл., Россия. – Прим. перев.

(обратно)

134

См. 29-й Бюллетень. – Прим. автора.

(обратно)

135

Карл XII, король Швеции. – Прим. автора.

(обратно)

136

Portmanteau (портманто) – Баул продолговатой формы, предназначенный для хранения и перевозки личных вещей. Помещался позади седла на крупе коня. – Прим. перев.

(обратно)

137

Не сохранилась. – Прим. перев.

(обратно)

138

За исключением конницы генерала Груши и дивизии Пино, которая была в нем на обратном пути из Поречья. – Прим. автора.

(обратно)

139

Полярное сияние. – Прим. перев.

(обратно)

140

По Реомюру. 27,5 градусов мороза по Цельсию. – Прим. перев.

(обратно)

141

См. 29-й Бюллетень. – Прим. перев.

(обратно)

142

На карте это место обозначено как Лубня. – Прим. перев.

(обратно)

143

См. официальный отчет о нашем отступлении, опубликованный русскими в Вильно, 22-е декабря 1812 г. – Прим. автора.

(обратно)

144

Метеглин – медовый напиток на травах, приправленный специями, медовуха. – Прим. перев.

(обратно)

145

Золотая 20-франковая монета. – Прим. перев.

(обратно)

146

Хочу заметить, что пайки получали лишь те солдаты, которые присутствовали на перекличке, но таких было менее 20-ти процентов, и в течение двух месяцев было проведено только три раздачи: в Смоленске, Орше, и Ковно. – Прим. автора.

(обратно)

147

25 июня 1708 года. – Прим. автора.

(обратно)

148

Камень – теперь агрогородок Камено, Минская обл., Беларусь. – Прим. перев.

(обратно)

149

Село сохранилось и, в связи со своим ростом, превратилось в отдельные Великие Нестановичи и Малые Нестановичи. Завишино расположено совсем рядом с ними. Однако, на «Карте Наполеона» Нестановичи и Завишино совершенно правильно обозначены как разные деревни. Отсюда следует, что Лабом пользовался какой-то менее точной картой. – Прим. перев.

(обратно)

150

Точнее, Лебедево, Минская обл., Беларусь. – Прим. перев.

(обратно)

151

По Реомюру. 27,5 градусов мороза по Цельсию. – Прим. перев.

(обратно)

152

Официальный отчет, опубликованный россиянами в Вильно, 2-е декабря 1812 года. – Прим. автора.

(обратно)

153

Руконы – теперь Рукайняй (Rukainiai), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

154

Серебряная 5-ти франковая монета. – Прим. перев.

(обратно)

155

Евье – теперь Вевис (Vievis), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

156

Государственный советник королевства Италия, и секретарь принца Евгения. В этой кампании участвовали и его сыновья, и на Березине он узнал, что его младший сын погиб в сражении при Полоцке. – Прим. автора

(обратно)

157

Скроде – теперь Скряуджяй (Skriaud?iai), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

158

Вирбаллен – теперь Вирбалис (Virbalis), Литва. – Прим. перев.

(обратно)

159

Даркемен – теперь Озёрск, Калининградская область, Россия. – Прим. перев.

(обратно)

160

Мариенвердер – теперь Квидзын (Kwidzyn), Польша. – Прим. перев.

(обратно)

161

Автор имеет в виду Мариенбург – теперь Мальборк (Malbork), Польша. – Прим. перев.

(обратно)

162

Элбинг – теперь Эльблонг (Elbl?g), Польша. – Прим. перев.

(обратно)

163

Инстербург – теперь Черняховск, Калининградская область, Россия. – Прим. перев.

(обратно)

164

Велау – теперь Знаменск, Калининградская область, Россия. – Прим. перев.

(обратно)

165

Все названия географических пунктов даны в современном звучании. – Прим. перев.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

ЧАСТЬ I

  КНИГА I. ВИЛЬНО

  КНИГА II. ВИТЕБСК

  КНИГА III. СМОЛЕНСК

  КНИГА IV. МОСКВА

  КНИГА V. МОСКВА

ЧАСТЬ II

  КНИГА VI. МАЛОЯРОСЛАВЕЦ

  КНИГА VII. ДОРОГОБУЖ

  КНИГА VIII. КРАСНОЕ

  КНИГА IX. БЕРЕЗИНА

  КНИГА X. НЕМАН

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно