Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Пролог

28 октября 2014 года. Минск

– Мама, почитай! Смотри, какая книга! Здесь, наверное, много сказок. О маленькой девочке, её маме-принцессе и её бабушке-королеве. Они были добрыми, жили в красивом замке. А потом к ним приехали с войны принц и король, – моё маленькое синеглазое чудо в полной уверенности, что в такой толстой книге просто обязаны быть тысячи сказочных историй, тащило перед собой увесистый том «Статистического сборника Национального статистического комитета Республики Беларусь».

– Солнышко, посмотри, здесь нет сказок, – я наугад открыла страницы. – Вот, послушай, о чём написано: «С 14 по 24 октября 2009 года на территории Республики Беларусь состоится перепись населения. Перепись населения является основным источником формирования информационных ресурсов, касающихся численности и структуры населения в сочетании с социально-экономическими характеристиками, национальным и языковым составом населения, его образовательным уровнем…»^[1].

– Мама, а кто такая эта «перепись населения»? Принцесса? И как она «состоится»? А население? Это когда люди живут на селе? – дочка легонько дёргала меня за рукав в ожидании ответов.

Я захлопнула книгу, обняла свою маленькую выдумщицу.

– Боюсь тебя огорчить, милая, но перепись населения совсем не принцесса. Скорее всего, это королева. Она должна знать, сколько человек живёт в королевстве. Для этого её верные пажи ходят по дворцам, замкам, хижинам и шалашам – по всем домам, где живут люди, и пересчитывают их.

– А люди радуются, да?

– Конечно, радуются. Представь, живут люди – взрослые и дети, маленькие и большие, молодые и старенькие. Кто-то живёт в большой семье, а у кого-то нет никого. Вот так и живут одни. Бывает, что им не с кем поговорить.

– Совсем-совсем не с кем?

– Совсем-совсем.

– А почему так получается?

– Не могу тебе сказать. У каждого по-разному.

– Давай пожалеем таких людей. Ты знаешь кого-нибудь, кто живёт один?

– Да, моя хорошая, я знаю таких людей.

Память услужливо распахнула створки времени и легкокрылой птицей взметнулась в сизое небо октября 2009 года. Небо, которое помнило мгновения столетий…

Глава 1

13 октября 2009 года. Минск

День включил режим «всё против меня». С утра так некстати пошёл дождь. Мелкий и моросящий, к вечеру он навевал такую тоску, что Миле захотелось сделать что-то из ряда вон выходящее. Например, разбить окно.

А что? Это мысль.

Рука потянулась к ящику письменного стола, где мирно дожидался своего звёздного часа довольно увесистый дырокол цвета розового фламинго.

Нет, это сумасшествие какое-то! Глупость полнейшая!

Во-первых, в офисе станет холодно, осколки разлетятся по полу – убирать придётся. А во-вторых, мои желания давно запрятаны в дальний угол души, остались только потребности. Да и те деградируют.

Мила, соберись. Не время сейчас копаться в себе.

Ящик захлопнулся, дырокол обиделся: ещё бы, в кои-то веки ему предстояло сыграть яркую роль в скучной канцелярской рутине. Ан нет, хозяйка запаниковала.

Всё. Успокаиваемся. Думаем дальше.

Что же такое сделать, чтобы он понял?

Упрашивать всё равно бесполезно. Вряд ли летящий в окно дырокол образумит начальство в лице Андрея Викторовича Стожкова, но он должен понять, что посылать её, Людмилу Стаханову, работать переписчиком населения – такая же бессмысленная затея, как и метание дыроколов.

Двенадцать дней коту под хвост. Кому вообще нужна эта перепись? Нет, ну понятно, что государство заботится о своих гражданах и раз в десять лет пересчитывает их количество. Мила даже с некоторым удовольствием вспомнила, как она, будучи студенткой пятого курса, отвечала на вопросы представителя переписи 1999 года – уставшей тётки лет сорока с потёртым зелёным портфелем. Она позвонила в дверь поздно вечером. Прямо с порога просипела дежурно:

– Ваше имя?

Несколько удивившись, но, будучи девушкой, воспитанной в лучших традициях советского прошлого, Мила вежливо ответила:

– Людмила.

– Отчество?

– Михайловна.

– Людмила Михайловна, назовите вашу фамилию.

Тут уж Мила решила проявить бдительность.

– Простите, а с какой, собственно, целью вы задаёте подобные вопросы?

Женщина заученным жестом достала из кармана потёртые «корочки»:

– Извините, забыла представиться. Наталья Семёновна Чижикова, переписчик на вашем участке. Вот мои документы. Всё в порядке, не волнуйтесь. Просто назовите свою фамилию, я сверю её со списками и задам несколько вопросов.

– Вам какую фамилию? Ту, с которой родилась, или ту, с которой живу? А может, фамилию, которая у меня ещё будет? – Мила хитро прищурилась, решив немного похулиганить.

– У вас что, три фамилии? – женщина испуганно посмотрела в свои записи, достала из портфеля зелёную книжицу, перелистала пару страниц. – Подождите, вы что, шутите таким образом? Учтите, я при исполнении!

Миле стало смешно и одновременно жаль эту странную женщину с нелепым зелёным портфелем. Потухший взгляд когда-то ярко-синих глаз, сгорбленные плечи – всё говорило о том, что перед девушкой стоял человек, который смертельно устал.

– Простите меня, пожалуйста, за глупую шутку. Проходите в комнату. Там и поговорим. Я – Людмила Михайловна Стаханова, 1974 года рождения. Родилась и проживаю всё время по этому адресу. Улица Немига. Родной язык – русский. Место работы, вернее учёбы, – Белорусский государственный университет, будущий экономист.

– Вы живёте одна?

– Нет, родители в отъезде.

– Досадно, придётся ещё раз к вам идти. Когда они вернутся?

Миле стало ещё больше жаль бедную женщину, вынужденную вечерами ходить по чужим квартирам.

– Они вернутся через месяц. А давайте я за них отвечу на вопросы. Я ведь могу это сделать?

– Что ж, давайте заполним анкеты и на них.

– С удовольствием. Только перед этим я напою вас чаем. Не возражаете?

Почти два часа они сидели за узким кухонным столом и говорили, говорили… Отвечая на вопросы в переписном листе, Мила рассказывала Наталье Семёновне про себя, своих родителей.

– Знаете, мои мама и папа – удивительные люди. Они познакомились в 1971 году. Мама ехала в командировку, папа оказался с ней в одном вагоне. Они познакомились и вместе вышли на вокзале в Минске, чтобы больше уже никогда не расставаться. Маму командировали в Минск на совещание директоров детских домов. Она тогда только-только стала директором одного из детских домов Подмосковья. А через полгода мама переехала в Минск – к папе. Сыграли свадьбу. В семьдесят четвёртом родилась я.

– Людочка, вы так интересно рассказываете о своей семье. Жаль, что у меня не сложилось. Сначала отец нас с мамой бросил, потом муж мой решил повторить этот же путь. Трое деток у меня. Как говорится, мал мала меньше. Как выживаем, сама удивляюсь, – Наталья Семёновна отставила чашку с зелёным чаем, сняла с плеч чёрно-белый полосатый шарф и расстегнула тёплую вязаную кофту. – Да что говорить. Устала я. Бросаюсь на каждую подработку, как Матросов на амбразуру. Вот и сейчас. Думаете, мне очень хочется ходить по чужим квартирам? Просто пообещали лишние копейки, вот и всё.

Я впервые не знала, что ответить человеку, который, очевидно, безумно устал.

– Наталья Семёновна, а давайте мы вашим детям поможем. Знаете, у меня остались детские вещи. Мои. У вас кто – девочки или мальчики?

– Две девчонки и пацан. Девчатам семь и девять лет, а сын большой – в декабре будет тринадцать. Вы не беспокойтесь. Проживём. Извините, что я тут разоткровенничалась. Тепло у вас. Спокойно. Пойду я, пора.

– Никуда вы не пойдёте! Вот телефон – звоните детям. Надеюсь, вы живёте рядом, – во мне неожиданно проснулся деятельный мамин характер. – Вечер долгий, а мне делать нечего. Давайте устроим себе праздник! Пусть захватят краски и карандаши.

– Вы шутите? – Наталья Семёновна выглядела то ли испуганной, то ли удивлённой.

– Ничего я не шучу. Звоните детям и зовите их сюда. Думаете, мы не справимся с тремя непоседами?

Пока женщина звонила детям, объясняла, как дойти до нашего подъезда (жили они, оказывается, в соседнем доме), я успела замесить тесто на пиццу и заварить новую порцию чая.

– Людочка, вы удивительная девушка! Спасибо вам за проявленную заботу.

– Наталья Семёновна, давайте без лишних комплиментов, а то я превращусь в бронзовую статую. Впору ставить на площади с табличкой «Она помогала людям». Поверьте, мне нравится возиться с детьми. Помните, кто моя мама? Директор детского дома. Этим всё сказано.

– У вас замечательная мама. Кстати, а каким было ваше детство?

– Всё как обычно: росла, в сад пошла, потом в школу. Папа заботился обо мне, как вторая мама. Когда не в рейсе, в сад отвозил, купал по вечерам, нянчился с моими разбитыми коленками, насморками и прочими детскими «радостями». А мама… Она постоянно в детском доме на дежурствах. Когда папа в рейсе – он у нас водитель, – я с мамой: не оставлять же ребёнка одного. В общем, выросла в детском доме. И с детдомовскими детьми. Мама жалела их всех, домой брала на выходные.

Звонок в дверь ненадолго прервал разговор. Пришли дети, умные и воспитанные, не по годам взрослые: Катя, Лена и Максим.

Мила давно так не радовалась гостям. Все вместе они ели горячую ароматную пиццу, пили чай и одновременно играли в города. Потом Мила включила видеомагнитофон со всеми любимым мультфильмом «Ну, погоди!» и вернулась к Наталье на кухню.

Потом Мила опять долго и с удовольствием рассказывала о своём детстве. В этот вечер она чувствовала себя так, словно они с Натальей – старые знакомые, которые встретились после долгой разлуки: женщина оказалась на редкость талантливой слушательницей.

Давно всё это было.

Мила вздохнула и посмотрела на потухший экран монитора.

До конца рабочего дня оставался час, а работы – часа на три. Нужно успеть свести квартальные отчёты двух дочерних компаний, проверить платёжки и товарные накладные.

На склад уже не успеть, придётся просить Юльку завтра сходить и навести там порядок. Она, конечно, не обрадуется, но против Андрея Викторовича и переписи населения особо не выступишь.

Вот повезло, так повезло. И не откажешься!

Заболеть, что ли? Так ведь проверят.

И отношения в коллективе портить не хочется.

Что ж, от судьбы не уйдёшь.

* * *

28 марта 1912 года. Крефельд, Германия

– Генрих, я не совсем понимаю, почему ты злишься? Роза уже взрослая девушка, она имеет право заниматься любимым делом. Я не усматриваю в её поступке ничего криминального. К тому же ты сам настаивал, чтобы она была всесторонне развитой.

– Да, я настаивал. Мы нанимали лучших преподавателей для обучения дочери, однако я не предполагал, что она может ослушаться отца. И вообще, я не понимаю, зачем ей это надо?

Генрих Шнайдер, владелец крупнейшей в Германии текстильной фабрики, широкими шагами мерил гостиную, размахивая апрельским номером журнала «Kunst und K?nstler»^[2]. У окна, любуясь на вечерний закат, стояла его жена Алиса – миниатюрная брюнетка в чёрном атласном платье, расшитом белыми шёлковыми цветами.

– Генрих, остынь. Думаю, что она всё тебе объяснит.

– Что ж, постараюсь дождаться. Кстати, чья это была идея? Кто предложил Розе позировать для журнала? Я уже не спрашиваю, кто ей разрешил это сделать? – в который раз одёрнув идеально сидящий сюртук, мужчина достал из кармана золотую луковицу часов. – Вот где она? Давно уже пора быть дома. Я удивляюсь твоему спокойствию, дорогая! С кем общается наша девочка? Фотографы, художники, поэты. Нет, я не против искусства, но Розе нужно заниматься другими делами. И вообще…

Алиса подошла к мужу, с нежностью поправила его чуть сбившийся при ходьбе галстук, взяла под руку:

– Присядь, мой дорогой. Вот твоё любимое кресло. Генрих, ты много работаешь. Насколько я знаю, дела на фабрике идут хорошо. А не съездить ли нам отдохнуть в ближайшие месяцы? Баден-Баден, к примеру… Как ты смотришь на это предложение?

– Конечно, нам всем следует отдохнуть. И я подумаю, как это можно будет устроить, – Генрих заметно успокоился, поцеловал руку жены. – Но, Алиса, прошу тебя, не уходи от разговора. Кто предложил нашей дочери принять участие в фотосъёмке?

Улыбнувшись кончиками губ, Алиса обняла сидящего в кресле мужа:

– Что касается журнала, то, насколько я знаю, фотосъёмку Розе предложил твой старинный друг – Бруно Кассирер.

– Бруно? – Генрих Шнайдер от удивления привстал с кресла. – Когда это он успел? Ах, этот старый лис! Ты уверена?

– Я уверена лишь в том, что наша дочь приняла участие в фотосъёмке для апрельского номера журнала «Kunst und K?nstler», издателем которого является один из братьев Кассирер – Бруно. И я не разделяю твоего волнения по поводу этого журнала. Как тебе известно, издательство «Бруно Кассирер» и галерея «Кассирер» – одни из самых известных в Германии, а братья Кассиреры – не менее известные деятели немецкой художественной культуры. Думаю, нет ничего страшного в том, что фотография Розы будет в этом журнале. Тем более что пропагандирует она семейные ценности. Посмотри, как хороши фотоснимки. Фотограф верно выбрал декорации, костюмы. Дорогой, это – творческая работа и ничего более.

Алиса взяла из рук мужа журнал. На центральном развороте притягивала внимание чёрно-белая фотография молодой семьи с ребёнком. На фоне морского пейзажа шли, держа за руки маленькую девочку, улыбающиеся родители.

– Розе всего восемнадцать. Она молода для роли матери. Снимки, конечно, хороши, но почему я не знаю мужчину рядом с ней? Кто это? Надеюсь, в жизни Роза не имеет с ним ничего общего?

Алиса снова улыбнулась:

– Наша девочка выросла. Она вся в тебя – умеет принимать правильные решения. Мы должны научиться доверять ей. Это замечательные снимки. Пусть наша Роза пока не замужем, но уже понимает, что счастливая семья – залог успешной жизни. Может быть, эти фотографии помогут кому-нибудь в трудную минуту. Кто знает.

– Через месяц еду в Берлин. Найду Бруно и поколочу его. Главное, нашёл идею для фотографии. И ведь ничего не сказал. И Роза тоже хороша. Замуж ей пока ещё рано. Даже и на фотографии. Пусть занимается учёбой. Женщина должна быть…

– Милый мой муж, женщина должна быть просто женщиной, любимой и любящей, – вот тогда всё будет хорошо, – с этими словами Алиса положила журнал на край секретера. – Время ужина, дорогой. Нас ждут в столовой.

– Подчиняюсь вашей воле, милая мадам! Чтобы я делал без своей любимой жены. Ты бальзам для моей души, – Генрих галантно взял жену под локоть и повёл в столовую. – Кстати, перед нашим семейным отдыхом в Баден-Бадене мне придётся немного поработать в России. Примерно через полгода я поеду в Москву с крупной партией товара.

– Надолго?

– Думаю, месяца на два.

– Мы будем с нетерпением тебя ждать, дорогой!

– И всё-таки нужно что-то делать с Розой! Она совсем от рук отбилась!

– Генрих, всё будет хорошо. Очень хорошо. Не волнуйся.

Счастливая семейная пара Шнайдер неспешно прошествовала на тихий семейный ужин.

А сиреневые мартовские сумерки с любопытством заглядывали в окна гостиной. Через некоторое время комната начала погружаться в полумрак. Солнечный луч легко коснулся старинной картины, с которой радостно улыбалась миру Дева Мария, потом пробежался по обложке журнала и на мгновение замер на фотографии, с которой также радостно улыбалась своему будущему счастливая девушка Роза.

Глава 2

14 октября 2009 года. Минск

Кошка смотрела прямо в глаза, враждебно подёргивая из стороны в сторону длинным рыжим хвостом. Изумрудные зрачки фосфорицировали, отражая нескладную фигуру представителя переписи населения с нелепым портфелем.

– Ну-ну, ты там не очень-то маши, хвостатая! Не боюсь я тебя!

Из-за рыжей кошки выглянула ещё одна, чёрная. Она участливо посмотрела на меня, выгнула спину и отвернулась.

День сегодня, в общем-то, прошёл успешно. Утром в районном пункте переписи населения я прошла обучение и получила карту своего участка: несколько домов по улицам Немиге, Обойной, Освобождения и Раковской. Список жильцов, пачка переписных листов и зелёный портфель с лямкой через плечо – переписчик Людмила Михайловна Стаханова готова к работе. Прошу любить и жаловать. Любить, кстати, меня было некому. Не сложилось, знаете ли, к тридцати пяти годам. Так бывает. Я к этому вопросу отношусь философски. Вот только мама не разделяет моих мировоззрений на этот счёт. Что ж, не будем о грустном.

Инструктаж по технике безопасности прошёл бодро и весело.

– Позже восьми вечера по квартирам не ходить. Если в доме находятся неадекватные люди, не кричите, а начинайте свистеть. Для этих целей в портфеле у каждого переписчика есть свисток.

Татьяне Петровне Кругловой – начальнику нашего пункта переписи населения – на вид было лет сорок пять. Высокая и мощная, она на примере моего портфеля обстоятельно рассказала, как нужно доставать свисток, как светить фонариком в темноте и как убегать от бродячих собак. В её исполнении все проблемные моменты казались детскими сказками. Такого переписчика будут бояться не то, что собаки, – птички не посмеют пролететь без разрешения.

Так думала я, соизмеряя свои пятьдесят два килограмма живого веса и сто шестьдесят сантиметров роста с намного более внушительными габаритами Татьяны Петровны.

– Главное – больше ходить днём и не соваться, куда не следует, по вечерам, особенно в частный сектор. В прошлый раз я принимала участие в переписи населения – насмотрелась всяких нехороших вещей, – Татьяна Петровна шумно вздохнула, отдала мне портфель и совсем неожиданно выдала. – С Богом, дорогие мои переписчики! Хоть бы всё прошло успешно и никого из вас не выгнали, не побили, не… Впрочем, всё будет хорошо!

Воодушевлённые жизнеутверждающей речью временной начальницы, мы дружной толпой вышли на свежий воздух.

Итак, переписная кампания обещала быть интересной. Сверимся с картой. Как раз на моём участке было одно из «неудобных» в плане вечерних визитов мест. Улица Раковская. Живописный уголок, но близко познакомиться с архитектурными и историческими особенностями его застройки до этого дня не довелось. Так, отрывочные хрестоматийные сведения из учебника по истории за седьмой класс… Или за восьмой?

Сегодня утром, проходя мимо, я отметила, что первый дом на Раковской почему-то под номером 12. Сама улочка довольно узкая и извилистая. Дома старые, видно, что в некоторых идёт внутренний ремонт. Пару домов стоят в строительных лесах, на дороге местами укладывается плитка. Я оглянулась в поиске начала улицы. Где дома под номерами 1, 2? В крайнем случае, должно что-нибудь напоминать о начале улицы. Из общей картины выбивался старый двухэтажный особняк на пригорке. Издалека номер здания еле просматривался. Складывалось впечатление, что этот дом стоял как-то обособленно, затерянный среди многоэтажных собратьев. Окна второго этажа местами были открыты, некоторые попросту разбиты. Скорее всего, там уже никто не жил, однако стоило проверить.

Решила навестить жителей улицы Раковская в полдень, но на деле это удалось только ближе к вечеру. В большинстве домов люди не просто дежурно отвечали на вопросы – они хотели обстоятельно поговорить «за жизнь», поэтому, обойдя сорок восемь квартир, я чувствовала себя так, словно в один вечер написала квартальный отчёт сразу за все отделы. Сверившись со списком, я поняла, что работу свою выполнила на два или даже на три дня вперёд. Можно отдохнуть. К тому же быстро темнело. Пора домой. Но почему-то необъяснимо тянуло в сторону улицы Раковской. Сегодня утром в ЖЭУ мне пояснили, что жильцы этого странного дома разъехались по другим адресам, здание подлежало капитальному ремонту.

Какого лешего мне там надо?

Ответственность, будь она неладна. К тому же, лучше всё проверить сегодня, чтобы завтра с чистой совестью планировать посещение других домов.

Пять минут от Немиги, и вот я здесь. Можно, конечно, сказать на переписном участке, что строение нежилое – проверять никто не будет. Однако же целый день мысли возвращались именно к этому дому. Пусть там никого нет, но свою работу я привыкла выполнять досконально.

Итак, сканируем местность. Узкая лента дороги вплотную подступает к домам. По обе стороны брусчатки замерла бесконечная, местами хаотичная вереница иномарок. Немудрено. В самом начале улицы старые особняки, сами того не желая, манили прохожих коваными решётками, безжизненным неоном и броскими вывесками. Здесь расположились небольшие кафетерии, бары, магазины, офисы. Я совсем не против рекламы, даже наоборот, ценю качественную подачу информации, но почему-то на этой улице не было праздника. Здесь витало что-то непонятное, невысказанное. Загадка. Я не люблю загадок, поэтому прошла по всей улице, свернула на Обойную, заглянула на улицу Освобождения. И отовсюду, казалось, наблюдал за мной небольшой двухэтажный особняк, затерянный в громадных строительных лесах соседних зданий. Буквально через дорогу от него вырос девятиэтажный гигант какой-то заморской компании. С другой стороны маячил бетонный скелет очередного торгового центра. Минск активно застраивался.

Вернувшись, я подошла к дому, завернула во двор. И окунулась в тишину. Здесь, на пятачке буквально в сто квадратных метров, жил своей неспешной жизнью уютный дворик в поздних цветах. Много зелени, мостовая выложена булыжником… Удивительно тихо, даже не верится, что рядом – шумная Немига. Возле дома звуки большого города не просто терялись, растворяясь в пространстве. Вместо них стояла такая тишина, словно всё было заполнено ватой.

Дом напрягает свои старые стены, дышит сквозь ватную тишину и молчит.

Он хочет поговорить, но не может.

А может быть, его никто не слышит.

Всё-таки должен был кто-то из жильцов остаться. Или здесь живут только кошки?

«Людмила, кошки не могут жить одни. Не придумывай страшных историй о брошенных на произвол судьбы голодных животных».

Я посмотрела на окно. Старая рассохшаяся рама изъедена временем. Подоконник вообще выглядит странно: разделён на две половины, в одной из которых – той, что дальше от стекла, – вовсю цветут солнечные друзья осени – бархатцы. Подоконник-клумба. Как интересно. Главное, необычно. Знала бы я, что «необычности» только начинаются…

Впрочем, обо всём по порядку.

Полюбовавшись на цветы, я подняла глаза выше. В сумерках казалось, что кошки на подоконнике превратились в маленьких, но грозных сфинксов. А за ними стояла, не двигаясь, чёрная тень.

Холодные мурашки пробежали от макушки до пяток. Я поёжилась.

«Мила, не бойся! Всё хорошо. Это твоё воображение. Зайди в подъезд и позвони в дверь», – уговаривала я сама себя, но зайти не решалась.

«А может, домой?» – внутренний голос звенел в ушах, заглушая здравый смысл.

Надо сказать, что живу я совсем недалеко, но никогда не была в этом районе. Даже странно. Видимо, не по пути. Или не ко времени.

Нет, дорогая, никуда ты не пойдёшь. Будем разбираться.

Оглянувшись, я собрала волю в кулак и открыла дверь в подъезд. В нос ударил чудовищный запах кошачьей мочи.

Ничего ж себе! Глаза запекло, нос отёк.

Я выскочила как ошпаренная.

Через минуту – повторная попытка. Снова безрезультатно.

А октябрьский вечер уже проявлялся в закатном потоке, набирая силу и обещая через полчаса покрыть мраком город и его жителей.

Нет, я буду не я, если не попаду внутрь этого странного дома.

Надо обойти вокруг, постучать в окна: кто-то же должен отозваться. Кошки не могут жить одни.

Стоп!

У меня в портфеле лежит список возможных жильцов этого дома. Как же я сразу не вспомнила?

Так, в портфеле каждого переписчика ещё имеется и фонарик, что очень удобно в создавшейся ситуации. К тому же есть ещё и свисток. Тоже очень удобно: будет страшно – буду свистеть.

Я села на деревянную скамейку у входа и начала листать списки жильцов.

«Воротынцева О. М., Воротынцев М. О. Квартира номер четыре» – этих точно нет, на втором этаже даже штор не осталось.

«Симанская Н. Ф. Квартира номер три» – их соседка, тоже, по всей видимости, съехала. Одно из окон открыто настежь. Вряд ли бы хозяйка практиковала такое проветривание в октябре.

«Музолевский К. Н. Квартира номер один» – если нумерация квартир идёт слева направо, то именно в этой квартире на первом этаже разбиты два окна. Жить там нельзя.

Оставалась квартира под номером два.

«Андреева М. Л.».

Кошки в окне посмотрели на меня с явным уважением.

С достоинством известного детектива, жившего на не менее известной улице под названием Бейкер Стрит, я положила список в портфель, взяла в руки свисток и фонарик.

Ваш выход, Шерлок!

Воздух в лёгких закончился у самой двери, на второй вдох я не решалась.

И тут, то ли от недостатка кислорода, то ли от ощущения, что схожу с ума, я увидела открывающую дверь, обитую чёрным ободранным дерматином, и высокую чёрную фигуру на фоне окна. Фигура странно махала руками и шла прямо на меня.

Фонарик глухо упал, «Шерлок» жалобно вскрикнул и выскочил из подъезда.

Очнулась я на Юбилейной площади. Октябрьский вечер, как и обещал, затягивал прохладой уставшие дома. Сумерки глушили звуки, город зажигал фонари.

А моё сердце, как пишут в романах об истеричных дамах, «трепетало и готово было выскочить из груди». Вязаный шарф чудом держался на плечах, у левой ноги сбился в нервный ком портфель переписчика. Что тут скажешь – красавица!

Ноги подкашивались, просили временной передышки. Скамейка недалеко от какого-то памятного знака весьма кстати предложила свои услуги. Постепенно я успокоилась и попыталась мыслить логически.

Итак, включаем логику. Если я видела чью-то фигуру, значит, там живёт человек. И, возможно, это «Андреева М. Л.», как указано в моём списке. Бояться нечего. Зачем я побежала? Тут, на освещённой со всех сторон площади в центре города, мой побег казался смешным и нелепым.

Я вздохнула. Что ж, пора домой. Выпью кофе, полежу в ванной с лавандовым маслом. Страх пройдёт. Обязательно пройдёт.

Я привыкла доводить свои дела до конца. Чего бы мне это ни стоило.

Завтра утром пойду туда и обязательно поговорю с загадочной хозяйкой странного дома на улице Раковской.

Взгляд скользнул по памятному знаку – огромному чёрному камню высотой с человека.

«Ахвярам нацызму. На гэтым месцы ў 1941–1943 гг. нямецка-фашысцкiя захопнiкi стварылi гета для яўрэяў Мiнска i яго ваколiц. Тут загiнулi больш за 100 000 чалавек, у тым лiку i яўрэi многiх краiн Еўропы. Амаль усе яны загiнулi у час пагромаў. Былi расстраляны i спалены ў лагеры смерцi Малы Трасцянец».

Юбилейная площадь светилась огнями витрин, в окнах многоэтажек отражались первые звёзды, поток машин безжалостно вдавливал в асфальт жёлтые дни октября. Сто тысяч человек лежали здесь, под моими ногами. Сто тысяч любящих и любимых, весёлых и грустных, мужчин и женщин, стариков и детей.

Светлая память вам, люди, не вернувшиеся с той войны…

Вечером, после обещанных самой себе ванны и кофе, я открыла ноутбук и впервые с интересом принялась изучать историю Минска. Общие темы особо не впечатлили, но когда очередь дошла до прошлого Немиги, Раковского предместья и, собственно, улицы Раковской, или Островской (какой она была в советское время), – тут моему удивлению не было предела.

«Улица как бы заключена между двумя высотными домами – уже упомянутыми зданиями Немиги и многоэтажным домом на Юбилейной площади. Историки предполагают, что свое имя площадь получила в честь юбилейного знака, появившегося там в 1826 году. Он был установлен на окраине Минска в честь 1500-летия Никейского собора^[3], который утвердил символы и догмы христианства. Долгое время Юбилейная площадь служила местом проведения базаров. Во время Великой Отечественной войны она входила в территорию Минского гетто^[4]».

Так вот почему там установлен памятный знак. Минское гетто. Одно из самых кровавых мест в оккупированном городе.

Утром я стояла перед подъездом странного дома. Кошки снова сидели на окне. Я помахала им рукой и решительно открыла дверь навстречу будущему. Или прошлому. Я открыла дверь самой себе.

* * *

13 октября 1938 года. Гданьск, Польша. Родильный дом, включённый в программу Лебенсборн»^[5]

Теплота и безмятежность внезапно сменяются необъяснимой тревогой. Что происходит? Напряжение растёт, я чувствую начало неизвестности. Как больно! Кроваво-красный водоворот затягивает в глубину подсознания. Страшно, Господи! Как страшно! Задыхаюсь. В ушах гудит, нечем дышать! Голову сдавливают беспощадные тиски. Впереди – холод и мучения. Это конец. Неужели конец?

– Ein M?dchen!^[6]

Что происходит? Где я? Кто я? Почему так холодно и больно?

– Moja c?reczka! Moja ulubiona!^[7]

– Die siebtes. Wenn es weiter geht, haben wir die unn?tige entfernen^[8].

В ушах нарастает шум, прикосновения заставляют дрожать и корчиться от нестерпимой боли. Кричу. Плачу. Люди, я одна из вас! Это начало! Встречайте меня с любовью!

– Gesundes M?dchen, alles in Ordnung^[9].

– Beginnen Sie!^[10]

Меня уносят из комнаты. Тепло. Засыпаю. Чужие руки бьют по щекам. Чувствую, что безвозвратно теряю самое близкое и родное.

– Schlafen Sie nicht!^[11]

Рядом – каменный человек, ткань с пауком. И Мама. Да, это моя Мама! Здравствуй, Мама! Я – твоя дочь! Где же ты? Почему не возьмешь на руки, не прижмёшь к себе? Холодно. Страшно.

Оглушающая музыка. Мужчина приближается, наклоняет остро-холодное лезвие ножа к моей голове:

– Minna! Seien Sie so hart!^[12]

Господи! Ангелы небесные! Защитите! Где моя Мама?

– Blasen! Das Ritual ist vorbei!^[13]

Глава 3

15 октября 2009 года. Минск

– Так это вы вчера приходили? – голос хозяйки квартиры шелестел опавшими листьями прошлого века, изредка грассируя на французский манер. – Тогда заберите то, что потеряли, – и протянула фонарик переписчика.

Я молча кивнула.

Молча взяла фонарик.

Слов не было.

Только мысли.

Культурный шок.

Где-то я прочитала, что раз в жизни у каждого человека бывает культурный шок. Это может произойти в художественной галерее, когда смотришь на картины известного автора, или на ярмарке, когда окунаешься в пёстрый поток различных стилей и направлений искусства. Атмосфера спектакля, прочтённая книга, скульптурная композиция вдруг будто взрывают мозг и звучат в душе либо симфонией, либо какофонией звуков и образов. Кому как повезёт.

Нечто подобное испытывала я, находясь в комнате квартиры номер два дома по улице Раковской в центре Минска.

Двадцатый век здесь причудливо переплетался с веком девятнадцатым, предлагая неискушённому взгляду своеобразный «микс». В центре небольшой комнаты на круглом столе, застланном зелёной кружевной скатертью, стоял огромный самовар. Тускло блестел начищенной медью и ждал гостей.

На покрашенной двери в соседнюю комнату висела одна из копий Дюрера^[14] (насколько я поняла, что-то из серии полотен про Деву Марию). Довольно хаотично смотрелись пять керосиновых ламп на заваленном старыми газетами подоконнике и мятый алюминиевый таз у меня под ногами, в котором празднично играла малиновыми красками коробка с кормом «Kitikat».

Пол из простых неокрашенных досок напоминал палубу заброшенного корабля. Под потолком – старинная бронзовая люстра с десятью хрустальными запылившимися ангелами. Шифоньер из красного дерева, белый кухонный буфет, огромное зеркало в простой деревянной раме, кресло с резными подлокотниками в виде львиных голов, продавленная тахта с поцарапанными витыми ножками, четыре простых табуретки и видавшая виды складная шёлковая ширма с японскими веерами – всё это выступало из углов, нависало с потолка и готово было в любой момент рассыпаться и задавить хозяйку грудой обломков.

И кошки. Пять кошек с явным интересом наблюдали за непрошеной гостьей.

– Да, это была я. Извините, если напугала (скорее, сама позорно испугалась). Скажите, вас Мирра Львовна зовут? Андреева Мирра Львовна? Одна тысяча девятьсот семнадцатого года рождения?

– Какая же я древняя. Столько теперь не живут. Да, это я. Простите, а вас как величать прикажете?

Голос её дрожал, иногда прерываясь на полуслове. Появилось странное чувство, будто бы я слушаю старое радио. Радиопостановку по повести Горького «Старуха Изергиль».

– Людмила Михайловна Стаханова. Можно просто Мила.

– Вот и познакомились. Да вы проходите, Мила, в комнату. Присаживайтесь. Вот табуретка. В ногах правды нет.

Странная женщина. По всей видимости, одинокая.

– А вы здесь одна живёте? Почему не уехали вместе со всеми жильцами? Не страшно?

– Девонька! Напугать меня уже нельзя. Не тот возраст, знаете ли, – пожилая дама (язык не поворачивается назвать её старой) дотронулась до моего плеча. – У вас довольно странная сумочка. Теперь такие цвета в моде?

От её руки, тонкой, как ветка ивы, пахло поздней осенью – прелыми листьями и дымом костра.

– Нет, что вы, – я неожиданно покраснела. – Это рабочий портфель. Дело в том, что…

– Извините, вы можете говорить громче? Знаете, дорогая моя, я очень плохо слышу и почти не вижу. Оказывается, так бывает. Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не чувствую. Живу долго. Не свой век, – она посмотрела в сторону окна. Мутные, с грязными разводами стёкла глухим дребезжанием подтвердили слова хозяйки квартиры. – И я никогда не бываю одна, – мне показалось, что она горько улыбнулась уголками опавших губ. Хотя нет, это была гримаса.

Боли? Страха? Ненависти?

Высокая нескладная фигура её вызывала сочувствие. Древняя ива у старой реки с усохшими ветвями ног и прутьями рук. Лицо, однако, вступало в явный диссонанс с остальными частями тела: чуть полноватое, с выпирающими скулами и почти совсем без морщин. Жидкая седина волос. И глаза. Слезящиеся, с чуть вывернутыми веками, выцветшие глаза выдавали в ней характер жёсткий и сложный, словно у отставного генерала в ссылке. Генерала, который много плачет.

Час назад я буквально ворвалась в незапертую дверь этой странной квартиры, а она этому визиту совершенно не удивилась. Даже как будто ждала меня. Или кого-то другого?

– А не уехала, потому что не могу бросить семью, – хозяйка прикрыла глаза и чуть дрожащей рукой поправила сползающий с плеч ярко-синий вязаный палантин. – Алиса, Элоиза, Ида, Стелла… Кто поговорит с ними кроме меня? Да и родители нуждаются в уходе, – Мирра Львовна протянула руку в сторону соседней комнаты. – Там они все – ждут меня. Знаете, ведь я очень похожа на свою маму!

После минуты неловкой тишины она пытливо посмотрела мне прямо в глаза:

– Хотите познакомиться с моими родителями?

В комнате повисла неловкая тишина. В глазах собеседницы я увидела нечто такое, чему не могла дать объяснение. Непонятное, невысказанное. Жуткое.

После секундного замешательства я медленно встала с табуретки. Как это говорили на переписном участке: «…с неадекватными людьми лучше не вступать в диалог». По всей видимости, здесь как раз такой случай. Хозяйка сошла с ума. Как это я сразу не догадалась?

– Девонька, я могу вам показать, познакомить. Вы куда? Уходите? Так быстро?

– Извините, мне нужно. Совсем забыла. Срочная встреча. Дела важные. Очень срочные и важные дела. Пойду. Извините.

Я откланялась и, медленно ступая, начала двигаться мимо дверей соседней комнаты (Дюрер, однако, хорош, хотя и подделка) к выходу. Нащупав липкую ручку входной двери, нажала её. Свобода! Шаг, ещё один – и спина моя натолкнулась на что-то мощное, непробиваемое, как стальная дверь.

– Дамочка, ты что тут делаешь? Это частная территория! Кто позволил совать нос в чужие дела?

Я обернулась. Передо мной стоял мужчина лет сорока. На первый взгляд – обычный человек. Невысокий, коротко стриженый брюнет с цепким взглядом голубых глаз, обрамлённых густыми ресницами (уж простите за образы – последствия чтения дамских романов). Тёмно-синяя куртка. Светлый костюм. Явно дорогой галстук. Либо клерк средней руки, либо руководитель небольшой фирмы. А может быть…

– Дамочка! Я тебя спрашиваю! Какого лешего? Кто тебя послал? – совершенно неожиданно он схватил меня за плечи и довольно грубо оттолкнул от двери в центр комнаты.

Мятый алюминиевый таз жалобно ухнул. «Kitikat» тёмным фейерверком брызнул на японские веера складной ширмы начала девятнадцатого века. Хоть бы не испортить антикварные вещи.

«Мила, ты сумасшедшая! Какая ширма, какие веера? О чём думаешь? Тебя сейчас задушит ещё один неадекватный гражданин. Где же Мирра Львовна? Почему она молчит?»

Я беспомощно оглянулась в поиске хозяйки квартиры.

Мирра Львовна смотрела в окно. Казалось, что сейчас женщина находилась очень далеко от всего происходящего. Улыбаясь, она гладила рукой одну из пыльных керосиновых ламп.

Ну, точно: джинна из лампы вызвала. Иначе как бы этот сумасшедший появился здесь?

– Третий раз повторяю – кто тебя послал? Ты что, немая? Или умалишённая? – тёмной птицей «джинн» кружил возле стола и, как Зевс (есть у меня такой грех: обожаю легенды и мифы Древней Греции), метал глазами молнии.

Ситуация обещала выйти из-под контроля.

И тут я заметила на кресле с резными подлокотниками в виде львиных голов свой забытый зелёный портфель переписчика. Эврика!

Страх ушёл.

Сейчас я этому «джинну» покажу! Пусть он будет хоть трижды неадекватный!

– Уважаемый гражданин «как-вас-там-звать»! Во-первых, вы мне не тыкайте, я при исполнении, – десять лет назад Наталья Семёновна, позвонившая в нашу дверь для переписи, говорила точно также – вспомнилось мне кстати.

– При каком ты исполнении? Извините, вы… При каком вы исполнении? – «джинн» превратился в мужчину, издевательски скривившего губы, однако его тон в разговоре сменился на сдержанно-ироничный.

– Я переписчик, принимаю участие в переписи населения. Дома на этой улице находятся на моём участке. Так что в этом помещении нахожусь совершенно законно. И вы не имеете права меня выгнать! И вообще, вы кто такой? Живёте здесь? Прописаны? – я решила идти до конца, тем более что ирония в глазах собеседника (теперь уже синих, как летнее небо перед восходом солнца) сменилась удивлением.

Однако он быстро взял себя в руки.

– Понял. Слышал о вашей переписи. Покажите документы, удостоверяющие личность.

– Во-вторых, перепись – не моя инициатива. Это государственное дело, – я протянула ему «корочки» переписчика.

Ничего не ответив, он внимательно изучил удостоверение, отдал его и вышел. Стремительно и молча.

Дверь, выпустив странного «джинна», жалобно звякнула расшатанной алюминиевой ручкой.

Я неловко присела на краешек кресла, осторожно положив зелёный портфель на одну из резных львиных голов.

Мирра Львовна засмеялась. Засмеялась так громко, как только могло смеяться одиночество в её глазах.

* * *

14 октября 1941 года. Польцин^[15]. Санаторий «Борков»

– Minna, folge mir nach! Morgen verlasst du^[16].

Не обращая внимания на приближающуюся фрейлейн Гериону, прячусь в угол и торопливо листаю страницы старого журнала. Наверное, его забыла фрейлейн Катарина, наша няня. Она очень добрая, тайком от всех приносит нам конфеты. А воспитатели её не любят. Всегда ругают.

Журнал такой красивый. Правда, весь потрёпанный. На обложке цифры 1, 9, 1, 2, потом красивая закорючка и снова цифра. Я знаю эту цифру, но забыла, как называется. Она похожа на перевёрнутый стул. А внутри много-много букв – маленьких и чёрных, как муравьи, что бегают по тропинке в парке. Буквы выстроены ровно, словно на параде. Я не умею читать, а картинок здесь совсем мало. Но всё равно интересно. Вот река, дом, машина, деревья – они нарисованные. Я тоже умею рисовать. А вот и люди. Они не нарисованные, а как живые: тётя с дядей держат за руку девочку, одетую в розовое платье. На рисунке оно серого цвета, но я точно знаю, что платье – непременно розовое. Иначе и быть не может. Деревья должны быть зелёные, небо – голубое, а платья у девочек – розовые. У меня никогда не было такого платья. Я вырасту и обязательно куплю розовое платье. Или два. Для себя и своей мамы. Вон, какие они красивые – мама, папа и дочка, улыбаются друг другу. Дотрагиваюсь до прохладной страницы в том месте, где рука девочки соприкасается с рукой мамы. Тепло…

В комнате нас пятеро – две девочки и три мальчика. Я – Минна Браун, родилась в Познани в 1938 году. Родители отказались от нас, бросили. А добрые дяди и тёти из Германии спасли. Я люблю Германию. Это моя родина.

Сейчас по распорядку свободное время в игровой комнате. Это значит, что можно передвигаться без команды воспитательницы, смотреть картинки в книжках, играть с куклами.

– Minna Braun! Gemeine M?dchen! Komm sofort zu mir! Sie sind f?r Ungehorsam bestraft! Wirst du in der Ecke stehen f?r zwei Stunden!^[17]

От страха захлопываю журнал. С последней страницы на меня смотрит та же тётя, но уже без девочки. Девочка, должно быть, с папой ушла погулять. А тётя улыбается и протягивает мне руку. Сердце почему-то дрожит, как ослиный хвостик. Кто это? Почему я радуюсь? Торопливо и неуклюже пытаюсь оторвать страницу. Главное – сохранить. В кармашке её увидит воспитательница. Отворачиваюсь к окну и засовываю листок под платье. Бумага колется и громко шуршит. Надо терпеть.

Интересно, а как живётся той девочке в розовом платье? Наверное, хорошо. Папа и мама её не бросили.

– Minna Braun! Woher ist das Magazin da?^[18]

Глава 4

15–16 октября 2009 года. Минск

Квартира, такая родная и уютная, встретила тёплыми объятиями домашнего халата, предложила тапочки, напоила горячим чаем.

Я прилегла на диван, укрылась любимым клетчатым пледом и, как киношные героини, предалась размышлениям.

Заканчивался второй день переписи. С большим трудом мне представлялось, как выдержать остальные десять дней.

Хотя, по правде сказать, устала я по одной простой причине: слишком много удивительной и непонятной информации свалилось на меня в квартире Мирры Львовны Андреевой.

И чем дольше я думала о странной квартире, её не менее странной хозяйке и полусумасшедшем мужчине из волшебной лампы, тем меньше я хотела туда возвращаться. Зачем это нужно? Слушать выжившую из ума старуху, позволять себя оскорблять врывающемуся в дом истеричному бизнесмену?

Кто он вообще такой? Зачем пришёл к старушке? Да и вёл себя так, словно хозяин в этом доме. А лицо у него, как у одного из десяти пыльных ангелов, которые кружатся на бронзовой люстре, – преломлённое тусклым светом октябрьских сумерек. Вот он уже стоит рядом, протягивает мне гравюру Дюрера и смеётся. И тут же смеются пять кошек. Как-то по-особенному, скаля клыки, хохочет старая знакомая – рыжая бестия с длинным подрагивающим хвостом. «Ты всё поймёшь. Нужно только спросить. И поставить точку», – Мирра Львовна протягивает мне тонкую ветку ивы, ветка на глазах зеленеет и зацветает красными гвоздиками. Двенадцать прекрасных гвоздик. «Девонька, ты пришла в то самое место и в то самое время», – она переступает раму своего мутного зеркала и зовёт меня с собой.

Я осторожно ступаю за ней, прохожу, отражаясь в большом самоваре, мимо круглого стола, застланного кружевной скатертью, протягиваю руку к зеркалу и… просыпаюсь. Рука лежит на прохладной обложке фотоальбома о творчестве Дюрера. Открываю наугад. «Мария с гвоздикой». Одна из моих любимых картин.

То самое место и то самое время.

Третий день переписи населения с утра встретил проливным дождём. Октябрь в этом году не баловал солнечными днями. Я люблю время листопада. У каждого оно своё, это время. Прекрасен ранний, августовский, момент увядания, когда первые жёлтые самолётики осени срываются с зелёных ветвей лета и, весело скользя, приземляются на яркие пятна астр, георгин, гладиолусов. Однако особенно хорош для меня момент позднего листопада. Люблю смотреть, как рано утром после первых заморозков в полнейшей тишине летят навстречу неизбежной зиме зрелые письма лета. Торжественное, многоцветное увядание.

Но сегодня был совершенно не тот день. Ветер трепал ветки, листья нервно срывались с деревьев и летели, оголтелые, к небу, потом к земле, бросались друг к другу на помощь и обречённо падали в грязь. Я открыла зонт, прижала покрепче свой зелёный портфель и вышла из подъезда.

Утренняя разминка на переписном участке, дежурный обмен мнениями с коллегами по цеху, и вот оно – счастье! Блестит и переливается стёклами окон, зазывая в один из многоквартирных домов по улице Немига. Счастье переписчика: чтобы все были дома и ответили на предложенные вопросы максимально быстро.

Часам к пяти, основательно вымокнув и заполнив все имеющиеся переписные листы, я отнесла их в главный штаб и по пути домой снова решила зайти в ЖЭУ: всё-таки стоило поинтересоваться личностью хозяйки квартиры номер два дома по улице Раковская. К тому же странный сон не давал покоя. И неожиданная просьба…

Мирра Львовна вчера, после ухода незваного гостя, долго молчала, потом, видя, что я собираюсь уходить, совсем как-то по-детски приложила к тощей груди свои ивовые руки и попросила навестить её ещё один только раз. И такая в её глазах стояла тоска, что отказаться было невозможно. Тем более что переписной лист на неё я так и не заполнила.

– Девушка, подскажите, а где можно найти дворника, который убирает территорию двухэтажного дома на Раковской? – я назвала номер особняка.

– Дом, который выкупила фирма? – девушка лет восемнадцати старательно перебирала бумаги на столе, одновременно разговаривая со мной и поглядывая на экран бормотавшего в углу телевизора.

– Фирма? Какая фирма? Там же люди живут. Как может фирма купить дом вместе с жителями?

– Подождите, сейчас вспомню название. «Июль-сервис», кажется. Да, точно, частная строительная компания «Июль-сервис», – девушка пожала плечами. – Знаете, я эту историю не совсем хорошо знаю. Подойдите к нашему начальнику, она вам подробнее расскажет.

Начальником ЖЭУ, к моему удивлению, оказалась Мария Владимировна Кошелева – наша соседка. Редкая удача – встретить в незнакомом учреждении почти родного человека – соседа по лестничной площадке. Хотя, по-моему, она мне обрадовалась гораздо больше, чем я ей.

– Людочка, да ты вымокла вся! Заходи быстрее. Сейчас чаю поставлю, напою тебя, отогрею. День сегодня ненастный. А ты, я вижу, в переписной кампании принимаешь участие?

Я обречённо кивнула и пододвинулась ближе к обогревателю.

– Да, несладко вам приходится. Устала, милая?

Я снова кивнула и попыталась обнять закипающий чайник.

– Мария Владимировна, я к вам по делу. Скажите, что вы знаете про двухэтажный дом, который по улице Раковской расположен. Он у вас в подчинении числится.

– Это тот, который расселили недавно? Да что я скажу? Дом старый, их несколько таких осталось. У меня недавно телевизионщики были, фильм снимают. Документы спрашивали – как раз по истории улицы Островского. Так Раковская называлась с 1937 года. Знаешь, я ведь и сама некоторых фактов не знала. Вот, смотри, – Мария Владимировна достала из шкафа две увесистые, довольно потрёпанные голубые папки, туго перевязанные белыми тесёмками.

Она развязала тесёмки, и на волю выпорхнули многочисленные планы, отчёты, нормативные документы, касающиеся улицы Раковской.

«Именем Николая Островского улица стала называться с 1937 года. Старое название – Раковская. Жилой район вдоль улицы и севернее в XVIII–XIX вв. назывался Раковским предместьем. Застройка бывшего выезда из города на Запад, в сторону Ракова, начала формироваться еще в средние века. До революции это был квартал доходных домов, плотно застроенный и густо заселенный. Он славился ремесленниками, но почти не имел магазинов. Здесь находились униатская церковь, кармелитский монастырь, Петро-Павловский монастырь, от которого сохранилась Петро-Павловская церковь. Во время гитлеровской оккупации часть района входила в состав еврейского гетто.

Улица Островского, как и улица Немига, была запечатлена в кадрах кинофильмов “Миколка – паровоз” и “Руины стреляют…”.

В 1968–1973 гг. историческая застройка бывшего предместья была снесена в связи с реконструкцией улицы Немига. Частично сохранились каменные дома на улицах Островского, Витебской, Освобождения, Замковой, Димитрова.

По улице Островского дом № 25, напротив кинотеатра, находился хлебозавод № 1, которому присвоено имя в честь 10-й годовщины Октябрьской революции. Производство здесь началось в 1927 году. После войны, в 1946 году, завод восстановлен и расширен».

– Интересная справка, – чихнув в десятый раз, я попыталась собрать разлетевшиеся документы. – Кто это написал?

– Покажи-ка. Сейчас вспомню. Это до перестройки было, в восемьдесят пятом, кажется. Я тогда секретарём здесь работала. Да, точно. В этом году я замуж вышла, поэтому и запомнила. Так вот, приходил к нам мужчина, информацию искал о жителях улицы Раковская. Всё спрашивал, кто остался из стариков. Говорил, в Великую Отечественную его мать здесь жила некоторое время. Где-то он и о себе написал… Здесь должен листок быть с адресом и фамилией. Сказал, что интересуется историей. А это с собой принёс. Ну я и положила в общие документы. Давно это было, а вот, поди ж ты, пригодилось. Тут целая поэма.

– Повесть, – машинально поправила я.

– Что?

– Поэма – это в стихах, а здесь, скорее, повесть.

– Ну и ладно. Бог с ней, с этой повестью. Главное ведь в любой улице что? – Мария Владимировна подняла вопросительно указательный палец. – Главное – это люди. А людей там почти не осталось. Значит, и улица уже не та. Домов несколько жилых, остальные под офисы, магазины проданы. Хотя и этот особняк ещё весной продали. Название такое у фирмы – с летом связано. «Летние услуги»? «Сервис в августе»?

– «Июль-сервис»?

– Кажется, да. Точно, вспомнила. Строительная компания «Июль-сервис». Хозяин – грозный мужчина – всё молчит да бумаги подписывает. Пока у нас был, кроме «здравствуйте» и «до свидания», пару фраз бросил: «дайте паспорт на дом», «все ли прописанные живут в доме». Поломанный он какой-то.

Я вспомнила неадекватного гражданина, который вчера чуть не посадил меня в алюминиевый таз с кошачьим кормом.

«Пыльный ангел, преломлённый светом…»

– Мария Владимировна, этот хозяин – невысокий ростом, коротко стриженый? Глаза синие-синие?

– Да, вроде похож по описанию. Вспомнила, как зовут. Вячеслав Иосифович Июльский. Хозяин строительной компании «Июль-сервис». А ты что, знакома с ним?

– Да лучше бы и не знать. Сноб, каких мир не видывал. Вчера в одну из квартир этого дома ворвался, как ураган, набросился на меня с кулаками и вопросами: кто пустил меня туда, зачем пришла… Как будто дел мне больше нет – ходить по чужим квартирам.

– Ты знаешь, Милочка, я слышала, он жильцов этого дома всех расселил, квартиры они получили прекрасные. Далековато, правда, в новостройках в Уручье, но всё чин-чинарём – как положено. Не обманул. Только вот загвоздка с одним человеком вышла. Не захотела переезжать некая Мирра Львовна Андреева. Весьма оригинальная особа.

– Вот я у неё в квартире и находилась! Спросить хочу у вас, как получилось, что человек её возраста живёт в таких антисанитарных условиях.

– Одинокая она. Прости, Господи! – Мария Владимировна размашисто перекрестилась на иконку Николая Чудотворца, стоящую на письменном столе. – Говорят, старуха с придурью. Вроде бизнесмен этот к ней и так и эдак. А она – нет, и всё тут. Умру, говорит, в своей квартире. Подождите, недолго осталось. Главное, дом отсоединили от всех коммуникаций – там ни воды, ни электричества нет. Как она живёт, не знаю.

Так вот зачем столько керосиновых ламп!

– Вы знаете что-нибудь об этой женщине? Почему она одна? Где родственники?

Мария Владимировна задумалась, потом вспомнила о закипевшем чайнике, засуетилась, готовя чашки и печенье.

– Знаешь, Мила, если честно, очень мало слышала. Говорят, старуха умом тронулась пару лет назад. Оно и немудрено – почти век землю топчет. Живёт в этом доме давно, вроде, ещё до войны жила. А может, врут люди, сама-то я не спрашивала. Наш дворник Михалыч говорит, она каждый вечер, как темнеть начинает, к окну подходит и стоит, не шевелясь, до самой ночи. И кошки вместе с ней на подоконнике сидят. То ли три их, то ли пять – не считали. Михалыч как-то специально ходил смотреть, как она стоит у окна. Жуткая, говорит, картина.

Я вспомнила свой первый неудачный визит к Мирре Львовне и поёжилась.

– А может, ей предложить в дом престарелых переехать? Там всё-таки уход, общение с ровесниками…

– Предлагали ей и дом престарелых, и больницу, и санаторий. Однокомнатная квартира куплена на её имя. Со всеми удобствами. Принципиально не хочет. Ждёт, пока вперёд ногами вынесут. Прости, Господи! – Мария Владимировна снова перекрестилась. – Пусть живёт, сколько ей отведено. Не наше это дело – в Божий промысел вмешиваться.

– Что ж, спасибо за чай с печеньем, за разговор. Пойду я. Темнеет, по магазинам ещё пройтись надо.

– И тебе спасибо, Милочка! Когда вот так встретимся – всё бежим, торопимся куда-то. Так жизнь и проходит. Утром на работу, вечером с работы – ужин, телевизор и спать. А поговорить-то некогда. Беги, милая, беги. Дождь уже прекратился.

Секундное двоеточие электронных часов безвозвратно делит время на прошлое и будущее. А в настоящем моя бессонница выворачивает наизнанку бархатное нутро ночи. К четырём часам утра я поняла, что если не встану и не сделаю что-нибудь, зарядку или пробежку вокруг стола, то будущий день определённо не удастся. Срочная необходимость действовать вылилась, наконец, в перелистывание страниц. Помучив с полчаса прикроватный дамский роман, со вздохом отложила в сторону очередные страсти донны Марии и сеньора Кальвадоса.

Не помогает.

Бессмысленно включая и выключая ночной светильник, я пыталась думать о чём-нибудь хорошем.

Начнём, пожалуй.

Итак, новая блузка из натурального шёлка расписана яркими гвоздиками.

«Мария с гвоздиками» Дюрера.

Дюрер в доме на Раковской.

Нет, не так.

Голубое небо на рассвете.

Красивые пейзажи, солнце встаёт, ангелы поют утренние песни.

Пыльные ангелы в доме на Раковской.

Пыльный ангел, преломлённый светом.

Не помогает.

О чём бы я ни думала, мысли упорно возвращались в загадочный дом на Раковской.

Из кресла в дальнем углу комнаты на меня укоризненно смотрел зелёный портфель переписчика. Поворчав на саму себя и накинув тёплый халат, я открыла портфель и достала переписной лист Мирры Львовны Андреевой.

Как странно. Многочисленные разделы, графы, цифры сжимают жизнь человека в прокрустово ложе безликой статистики. «Да», «нет», «был», «не был», «когда», «как», «сколько» – всё можно узнать, кроме того, что у человека в душе. Это не поддаётся измерению.

А вот и то, что не давало покоя: «Раздел 3. Жилищные условия домохозяйства. Пункт 1. В чьей собственности находится жилое помещение?»

Вздохнув, я отметила жирным крестиком: «В частной собственности юридических лиц негосударственной формы собственности».

Что ж, господин Июльский, вам придётся иметь дело со мной.

Через полчаса благодатный Морфей окутал цветными снами мою усталую душу.

* * *

16 октября 1941 года. Берлин. Управление L, личный штаб рейхсфюрера СС^[19]

«Генриху Гиммлеру. Секретно.

По Вашему распоряжению сформированы десять групп выбракованных детей, признанных непригодными для решения основных пунктов программы “Лебенсборн”. Каждая группа состоит из сорока детей обоего пола в возрасте от пяти до десяти лет. Определены четыре экспериментальные площадки – Германия, Польша, Норвегия, Белорутения, где, в соответствии с инструкцией, с 1 ноября человеческий материал будет принимать участие в серии секретных экспериментов. По окончании экспериментов использованный биоматериал необходимо уничтожить.

Оберфюрер СС Грегор Эбнер».

Глава 5

17 октября 2009 года. Минск

– Проходи, – Мирра Львовна открыла входную дверь в тот самый момент, когда я протянула руку к засиженной мухами синей кнопке звонка. – Я ждала тебя.

Сегодня она выглядела явно взволнованной. Серое штапельное платье, обвиваясь вокруг тощих лодыжек, обвисшим пузырём спешило за каждым шагом хозяйки. Руки-ветви искали себе занятие и, не находя, обнимали высохшее тело, пытались согреть.

– Мирра Львовна, меня зовут Людмила, я пришла к вам, чтобы занести ваши данные в переписные листы. Вчера обстоятельства сложились так, что мне нужно было уйти (обманывать нехорошо, Мила, ты снова испугалась). У нас в стране проходит переписная кампания, вы что-нибудь слышали об этом?

Она внезапно остановилась напротив меня.

– Деточка, к счастью или к сожалению, я не страдаю слабоумием. Мы познакомились вчера. Я помню, как тебя зовут. Хочешь меня куда-то занести? Так скоро уже, недолго осталось. Передай этому холёному: пусть подождёт немного. Не задержу, – нетерпеливым жестом она пригласила меня присесть к столу, сама взволнованно ходила от окна к двери.

– Извините, не имею ничего общего с тем мужчиной, который приходил к вам в прошлый раз. Мы случайно встретились у вас в квартире, – я достала из портфеля необходимые документы. – Ответьте на некоторые вопросы. Вы можете говорить?

Хозяйка остановилась, прислушалась и посмотрела куда-то выше меня, кивнув головой в знак согласия.

– Очень хорошо. Начнём. Итак. «Характеристика жилого помещения. Наименование улицы, номер дома». Записываю: улица Раковская, дом номер…

– Ты видишь? – Мирра Львовна, кривясь от только ей знакомой боли, подошла к окну. – Это они.

Выцветшие глаза её вглядывались в наступающие октябрьские сумерки с застывшим вниманием человека, увидевшего Катастрофу.

– Сегодня именно тот день. Видишь? Бегут. Толпа. Много людей – это толпа. Много людей. Много смертей. Их убили. Всех. Мама, отец, сёстры. Все, кого любила… – женщина как-то по-детски всхлипнула и закрыла рот тощей рукой. – А я живу. Живу и живу. Все ушли. Оставили меня. Ненавижу октябрь!

Шариковая ручка скатилась со скатерти на пол, я отложила в сторону переписной лист.

У одиночества много лиц: тоскливо-тягучее или ностальгически плаксивое, траурное или бравурное – оно вбирает, всасывает в себя, не оставляя ни единого шанса на спасение.

Сейчас пустыми глазницами времени смотрело на меня отчаявшееся одиночество – абсолютное, безнадёжное, монотонное, сводящее с ума, лишающее опоры. Одиночество у последней черты.

– Ты слышала о гетто? Минском гетто? – женщина снова затряслась всем телом. – Ненавижу октябрь! Он отобрал у меня жизнь! Убил всех, кто любил меня! Он убил и меня! Ненавижу октябрь! То, что делали фашистские выродки со мной, моей семьёй, моей страной – Катастрофа. Многоликая, смердящая трупами замученных, зарезанных, сожжённых и убитых человеческих тел! Мученическая в героизме обескровленных детей!

– Мирра Львовна, присядьте. Вам нельзя так волноваться! (Как пусты твои слова, Мила!)

– Смотри, – она протянула мне смятый газетный лист.

«28 июня 1941 года, на шестой день с начала нападения фашистской Германии на Советский Союз и начала Великой Отечественной войны, солдаты вермахта захватили и оккупировали Минск. Город находился в оккупации 1100 дней и ночей. За время оккупации нацисты уничтожили в Минске и его окрестностях более чем 400 тысяч человек, из них более 70 тысяч минчан».

– Паника. Страх. Бомбёжки. Неизвестность. Многие успели уехать, но ещё больше людей осталось. Нам некуда было бежать. Мы верили, что воевать с мирными горожанами не станут. Мой бедный папа! Как же он ошибался! – Мирра Львовна остановилась у окна.

Кошки, как по команде, закружились у ног хозяйки, готовясь к вечерней вахте, и стали запрыгивать на устланный старыми газетами подоконник. Запахло керосином.

– В первые дни войны Минск бомбили так, что казалось, весь город лежит в руинах. Наши дома чудом уцелели. Хотя, кто знает. Может быть, если бы мы тогда погибли – все сразу, – было бы легче. Всем нам было бы легче. На небесах легко. А на земле…

Сначала из нашего дома фашисты выгнали Анну Ивановну с внучками, Лиду, Фёдора – всех, кто по документам был русским. Нас оставили. Отгородили колючей проволокой часть улицы. Потом стали сгонять евреев со всего Минска. В доме поселили более двухсот человек^[20]. Ад. Но мы терпели. Надеялись, что пока все вместе, ничего не случится. Пусть даже в нашей квартире жили пятьдесят человек – мы терпели. Папу, меня и маму выгоняли на принудительные работы, младшие оставались дома. Сначала солдаты отбирали у нас всё ценное, потом стали морить голодом, а потом… стали убивать. Облавы совершались молниеносно. Фашисты хватали всех, кого видели. Пришлось в подвале сделать специальный схрон для детей. Через лаз в полу они запрыгивали в специальный деревянный ящик и так сидели целый день. Можно было выходить только ночью. Так прошло полгода. А может год. Скорее, вечность. Однажды утром мы ушли на работу, а когда вернулись, Иды и Элоизы не было. Их убили 17 октября. Сегодня. Прямо на улице. Вот здесь, под этими окнами. Они лежали рядом, на камнях мостовой. Их убили просто так. Понимаешь, убили двадцатилетних просто так! – она обняла себя за костлявые плечи. – А я хожу по этим камням! Шестьдесят лет хожу! И их вижу. Они красивые были до войны. Это потом уже, когда баланда из селёдочного рассола раздувала людей, как бочки, они стали похожи на кукольных старух. Но, знаешь, я ведь отомстила за них. Смотри! – Мирра Львовна подошла к шифоньеру из красного дерева и, почти не глядя, стремительно открыла правую дверцу, достала чёрную коробку. Видно было, что делает она это часто: так точны и выверены были движения тонких рук.

Из коробки (или, вернее сказать, шкатулки) женщина достала потрёпанную миниатюрную книжку со шнурком. Скорее, это был блокнот – свастика и готический шрифт на обложке неприятно всколыхнули сознание:

– Это я взяла себе на память! Но одна жизнь за жизнь семерых – мало, очень мало! – и блокнот выпал из внезапно обессилевших рук.

Мирра Львовна смотрела сквозь пыльные стёкла окон в своё прошлое.

А с той стороны стучалась война – с её болью, ненавистью и отчаянием. Война, которая закончилась. Война, которая продолжалась в сердце хозяйки одинокого дома по улице Раковской в центре Минска.

– Мы похоронили наших девочек ночью, недалеко от дома, на старом кладбище. Мама укутала их простынями, поцеловала каждую. Плакать было нельзя: если услышат, расстреляют. Нам запрещалось всё: покидать гетто без разрешения, появляться без опознавательных знаков, иметь и носить меховые вещи, менять вещи на продукты. Нам запрещалось ходить по центральным улицам и по тротуарам, запрещалось здороваться со знакомыми русскими, запрещалось заходить в сады и другие общественные места. Зимой, даже в сильные морозы, в гетто запрещалось проносить хотя бы щепку для отопления. Вот так мы жили, – Мирра Львовна, медленно ступая по давно не мытому дощатому полу, подошла к столу.

– Дни проходили, стекаясь друг с другом слезами наших детей. В один из таких дней, в декабре, возле дома убили бургомистра Минска Ивановского. Просто вытащили из повозки и убили. Гитлеровцы озверели, стали хватать всех, кто был рядом в этот момент. Схватили и моего отца, потащили в гестапо. Он был виноват уже только тем, что попался им на глаза. Отца я нашла через неделю. Он лежал возле своей бывшей мастерской. В груде грязно-жёлтой гниющей октябрьской листвы. Под забором. С тех пор я ненавижу декабрь. Видишь? – она достала из шкатулки клочок ткани. – Знаешь, что это такое? Это отличительный знак людей, которые жили в Минском гетто. Знак отверженных. Знак позора. Я тайком сняла его с куртки отца – пусть на небесах он будет свободным.

На улице раздался громкий хлопок. Я вздрогнула. Мирра Львовна стала оседать на пол…

– Бабулечка моя дорогая, всё уже позади, всё прошло. Не надо волноваться. Это в соседнем доме фейерверк запустили. Сейчас лекарство подействует, давление придёт в норму, – я поправила линялый плед на узких плечах Мирры Львовны и вышла в подъезд за врачом.

– Что же вы так бабушку запустили, – доктор осуждающе покачала головой. – Ей покой нужен, условия подходящие. Вы посмотрите, где человек живёт. Вонючий подъезд, отсутствие элементарных условий для жизни. Это же позапрошлый век – керосиновая лампа.

– Извините, мы всё исправим, – я помогла открыть дверь в машину «Скорой помощи». – Обязательно всё исправим.

– Мирра Львовна, я сейчас же звоню своему отцу. Он приедет и заберёт вас. Будете жить с нами. Это не обсуждается, – прикрутив фитиль у керосиновой лампы, я занавесила окно найденной в шкафу цветастой простынёю с этикеткой, датированной 1959 годом.

Бабулечка (теперь для меня именно бабулечка) лежала на старой тахте, укутанная серым дырявым пледом, – вся такая маленькая и беспомощная, хоть караул кричи.

– Тебя, кажется, Людмилой зовут? Ты прости меня, Людочка, не могу я уйти. Мне отсюда никак нельзя уходить. Это мой дом. Понимаешь? Мой дом. Он состарился вместе со мной. Вернее сказать, я состарилась, а он пока ещё ничего, живёт. И будет жить. А мне пора. Все ушли, а я живу. Несправедливо. Хотя один Господь знает, когда кому собираться в дорогу – по ту сторону Солнца. Оставим Ему эту заботу. Иди домой. Со мной всё в порядке будет. Тебя родители ждут. Муж, дети.

– Родители меня, конечно, ждут. Они у меня замечательные. А вот мужа и детей нет. Не получилось, – я отвернулась к окну и смахнула неожиданно набежавшие слёзы.

Надо же, никогда не плачу, всегда стойко переношу невзгоды, стараюсь жить по правилам, работаю, как каторжная, – и никогда не плачу. Никогда. А тут такой конфуз.

– Ты не прячь этих слёз, милая. Я ведь понимаю тебя, как никто другой. Одинокая ты, хоть и живёшь в толпе людей. Родители – это хорошо. Семья – это хорошо. А дети – дар Божий. Детям нужны хорошие родители. И дети нужны в семье. Ты прости старуху, я сегодня что-то слишком болтлива.

Мирра Львовна приподнялась на тахте, я поправила сбитую подушку.

– Спасибо вам за понимание. Извините за слёзы.

– Милая моя! У нас семья была большая, дружная. А и то случались слёзы: то подерёмся, то обидимся друг на друга. Всего хватало. Только папа нам всегда говорил: «Дети, есть драки малые, а есть большие. Не доводите душу до греха. Живите в мире». Мой отец – Лев Яковлевич Андреев – обувь шил, обувщик, значит. Мама – Роза Генриховна – по дому хозяйничала, детей растила. Нас пятеро детей в семье было. Я старшая, родилась в канун Октябрьской революции, в 1917 году. Через два года родилась Алиса, ещё через год двойняшки – Элоиза с Адой, а Стеллу мама родила поздно, незадолго до войны, в тридцать восьмом. Жили мы хорошо.

До революции на углу Раковской и Немиго-Раковской находился дом Домье. В нем размещалась обойная фабрика Шифмановича. Почти с самого открытия в 1892 году там работал управляющим мой дед Яков Андреев. А когда в 1893 году родился папа, дед открыл сапожную мастерскую. Недолго, правда, родители отца пожили – в один год умерли от холеры. С пяти лет его воспитывала тётка, двоюродная сестра матери. Та тоже рано умерла. Остался отец в восемнадцать лет один. От этого и повзрослел рано. Ценил тепло семьи. Помню, как в выходной мы собирались за этим столом, мама обязательно накрывала белую скатерть. Папа играл на скрипке. Самовар стоял точно так же, только тогда он был живым и горячим. Папа сидел вон там, – Мирра Львовна приподнялась с тахты и протянула руку к табуретке на противоположной стороне стола. – Смотрел на всех нас и плакал от счастья. Каждый день, каждую минуту благодарил небеса за семью и детей. Стеллочку мама мне всегда поручала – я её и кормила и купала, даже спала с ней. Она как ангелок была – светленькая, пухленькая. Весёлая. А потом нас не стало. Никого не стало.

И Мирра Львовна заплакала. Заплакала так горько, как только могло плакать одиночество в её глазах.

* * *

18 октября 1941 года. Познань

Мятный леденец в кармане пальто давно растаял. Хотелось пить. И спать. И есть. С самого утра наша группа сидела на вокзале.

…Сразу после завтрака меня и Энн Миллер отвели в другое здание. Пришла фрейлейн Катарина. Она сказала, что нам нужно уехать. Ненадолго. А сама плакала, как будто мы уедем очень далеко и уже не сможем вернуться. Такая красивая и добрая фрейлейн Катарина. Я вытирала ей слёзки. А она положила леденец в карман моего пальто. Фрейлейн Катарина, мы обязательно вернёмся, и снова всё будет, как обычно. Каждый день по расписанию: завтрак, прогулка, занятия, обед, сон, свободное время, занятия, ужин и снова сон. Я привыкла к такому распорядку. Вот только фрейлейн Гериона. Она злая.

Несколько дней назад фрейлейн Гериона пришла вечером в спальню и сказала, чтобы все подготовились к осмотру. Она отвела каждого в отдельную комнату. Когда подошла моя очередь, фрейлейн Гериона больно ущипнула за руку и сказала:

– Хоть бы тебя выбраковали, дрянная девчонка. Вечно суёшь свой нос, куда не следует.

Я немножко испугалась, но потом успокоилась. Очень красивая тётя с белыми волосами и голубыми глазами измерила мой рост, вес. Потом осмотрела зубы, подёргала за волосы. Вздохнула, когда увидела цвет моих глаз. Со временем они из голубых окрасились в тёмно-синие, с коричневыми крапинками. Я любила смотреться в зеркало, поэтому первой заметила маленькие смешные крапинки, похожие на веснушки. Фрейлейн Гериона тоже их заметила.

Странное слово – «выбраковали». Похоже на «выбросили». Но я же не кукла, которую можно выбросить на грязную помойку за нашей кухней. Однажды фрейлейн Гериона выбросила любимую куклу Энн Миллер, когда та отказалась идти на занятия. Мы вечером тайком ходили смотреть на куклу. В куче картофельных очистков и кожуры от яблок, облитая помоями, кукла неподвижно смотрела на нас уцелевшим синим глазиком. Вместо второго была дырка. А из дырки вылезла толстая зелёная муха. Мы с Энн закричали от страха, потом убежали за угол столовой и поклялись друг другу никому не рассказывать, что видели, как умирают куклы…

– Всем встать! Через минуту прибывает поезд. Погрузка закончится через пять минут. Кто задержит процесс, будет высечен розгами, – злая тётя в форме солдата ногами пинала меня и Энн к выходу. – Пошевеливайтесь, дряни.

Пальцы в кармане пальто противно слиплись.

Глава 6

18–19 октября 2009 года. Минск

– Что-то случилось? Мила, ты молчишь уже второй час. Не заболела часом? – мама приложила руку к моему лбу.

– Ты знаешь, мамочка, несколько дней назад я познакомилась с удивительной женщиной. Она очень, очень одинока. Понимаешь? – я встала из-за стола и обняла маму за плечи. – Давай возьмём её к себе? Ты только не перебивай и выслушай всё, что я расскажу.

И я рассказала ей о странном доме, о кошках и бронзовой люстре с пыльными ангелами, о керосиновых лампах и шифоньере из красного дерева. И странное дело: чем больше я говорила, тем сильнее убеждалась, что Мирра Львовна никогда не переступит порог нашей квартиры.

Моя мудрая мама, в отличие от меня, поняла это сразу же.

– Что ж, – она улыбнулась. – Конечно, приглашай гостью, мы с папой будем рады помочь. Только она не поедет.

– Мама, я постараюсь её убедить переехать к нам.

– Думаю, что этой женщине действительно очень важно поставить итоговую точку жизни в своём доме, – мама погладила меня по голове, поцеловала в макушку. – Война держит её. Отпустить воспоминания трудно, иногда невозможно. Тем более в её возрасте. Война – это всё, что у неё осталось.

Я обняла маму и, как маленькая, прижалась к её тёплой щеке:

– Мамочка, я так тебя люблю!

Утро следующего дня началось с неожиданно раннего пробуждения – в половине восьмого позвонила Юля, незабвенный секретарь моего непосредственного начальника Андрея Викторовича Стожкова.

Господи, как же давно всё это было: квартальные отчёты, товарные накладные, платёжные ведомости. Как давно и как безжизненно я провела все эти годы. Что я видела, чем дышала, о чём думала? Время проносилось мимо меня, задевая углами дней рождений. И всё. И больше ничего.

– Людмила Михайловна, вы слышите меня? Придите сегодня хоть на полчаса, очень нужно. Документы не подписаны, мы не можем сделать накладные без вашей резолюции. Андрей Викторович злится, – Юлька тараторила без остановки. – Так я передам ему, что вы будете сегодня?

– Передай, что я не просилась принимать участие в кампании по переписи населения. По-моему, это была оригинальная идея Андрея Викторовича. Вот пусть теперь злится сам на себя. Юля, я не приду, у меня ещё пять домов, в каждом по сто пятьдесят квартир. Так что справляйтесь без меня! До встречи через неделю.

Я положила трубку и, как была – босая и в пижаме, закружилась в вальсе. Так ему и надо, этому Андрею Викторовичу. Пускай помучается.

Рука неожиданно задела сумку, и из неё выпала книжка с тесёмкой – та самая, которую вчера вечером показывала мне Мирра Львовна. Уходя, я решила захватить её с собой, чтобы познакомиться поближе с содержанием.

События вчерашнего вечера заставили, конечно, поволноваться. Подопечная моя уснула через час после приезда «Скорой». Я положила на кресло рядом с тахтой свой мобильный телефон, нацарапала записку на клочке газеты, прикрутила фитиль в лампе, грозно помахала пальцем на кошек и тихо вышла, плотно прикрыв дверь.

«Оставляю Вам свой телефон. Просто нажмите на зелёную кнопку, если понадобится моя помощь. Людмила».

Проверив, не было ли звонков от Мирры Львовны, решила, что зайду к ней сразу же после посещения переписного участка.

Сегодня мы с коллегами-переписчиками договорились встретиться в десять часов. У меня в запасе час, так что можно выяснить, с чем или кем могла быть связана потрёпанная миниатюрная книжица со свастикой.

Написано по-немецки. Много фотографий. Я взяла с полки немецко-русский словарь. Так и есть – идеологический вестник времён Третьего рейха^[21]. Интернет, как всегда, пришёл на помощь.

«…Миниатюры, которые были разработаны и распространены во всех частях рейха. Распространялись в среде офицеров и солдат. Существовало около восьми различных коллекций в разных форматах, дифференцированных по лозунгам, цветам и темам как отдельные серии. Все книги были снабжены шнуром для ношения на запястье как браслет».

Значит, эта миниатюра находилась у одного из немецких солдат или офицеров. Как же она попала в руки Мирры Львовны? Смутные догадки пытались проникнуть в сознание, но я их упорно не воспринимала. Вот верну на место, тогда и спрошу.

Вечером, около четырёх часов пополудни, я входила в подъезд уже почти родного дома по улице Раковской. Надо срочно что-то предпринять в отношении кошек: это же невозможно – запах не выветрится, даже если тут всё хлоркой посыпать.

Дверь в квартиру была так же плотно закрыта, однако сегодня за ней слышались голоса. Я узнала металлические нотки интонаций хозяина строительной компании «Июль-сервис». Конечно, очень хорошо, что с бабулечкой (мне понравилось так её называть) всё в порядке. Но вмешиваться в чужой разговор не хотелось, тем более я понимала, что нахожусь, собственно говоря, на территории частной собственности.

Нужно подождать. Пускай он уйдёт.

Тихо выскользнув из подъезда, я обошла дом с другой стороны. Ого, а вон и дата его основания – выложена кирпичами – 1876 год. Сто тридцать три года старичку. А если починить, принарядить, будет жить ещё столько же.

Скрипучая скамейка возле дома как будто ждала моего прихода. Словно знала, что никто другой не сможет успокоить уставшие ноги путника лучше, чем она. Я благодарно погладила выгнутую деревянную спинку – потрескавшуюся, с еле заметными следами краски, но такую тёплую.

– Переписная кампания закончилась? Отдыхаем? – уже знакомый саркастический выпад заставил вздрогнуть и покраснеть.

Хозяин «Июль-сервиса» направлялся прямиком ко мне.

– Вы всегда так подкрадываетесь к людям? Не человек, а оборотень! – недовольно буркнув, я попыталась встать, но собеседник, если его можно было так назвать, толкнул меня обратно.

– Послушайте, уважаемый господин Июльский, вы меня уже второй раз хватаете за плечи. Это что у вас, привычка такая? – я сердито запахнула куртку и резко встала.

– Мы знакомы? – он на мгновение изменил выражение лица. – Или вы наводили справки обо мне?

– Ничего я не наводила! Прекратите вести себя, как невоспитанный мальчишка!

– Милая барышня, вы имеете такую привычку – находиться в неподходящее время в неподходящем месте. Но раз уж вы сегодня здесь, давайте поговорим. Присядьте, – мужчина приподнял полу плаща и присел на краешек скамейки.

А мы ещё и аккуратные! Боимся запачкаться! Надо признаться, я не отличаюсь педантичностью. Порядок в моей комнате можно смело назвать относительным. Книги из домашней библиотеки и личные фотографии привыкли лежать бок о бок с квартальными отчётами и товарно-транспортными накладными нашей организации, но это ещё цветочки. Дело в том, что вещи мои зачастую ведут свою собственную жизнь. По одной только им ведомой причине они прячутся в самые укромные уголки шкафа, так что приходится выходить из дому совершенно не в той одежде, в которой планировалось. Я даже немного завидую коллегам по отделу: наши женщины выглядят безупречно. Образы продуманы, каждая прядка волос выверена, про макияж и маникюр и говорить не надо. Я, конечно, тоже пытаюсь идти в ногу с модой, но, скажу честно, не всегда удаётся.

Однако никогда ещё мне не хотелось вылить чашку кофе на одежду сослуживиц только потому, что их наряды выглядели аккуратно. А сегодня такое странное желание впервые захлестнуло с такой силой, что я оглянулась в поиске ближайшего кафе.

Спокойно, Мила, спокойно. Ты ещё успеешь это сделать. Когда-нибудь.

– Что ж, давайте поговорим.

– Мне нужна ваша помощь. Не знаю, как хозяйку квартиры уговорить съехать. Поговорите с ней. Заставьте, наконец, съехать. Все сроки прошли, здесь капитальный ремонт должен идти, строители простаивают. Я плачу огромную неустойку. А она как стена: ждите, говорит, уже скоро. А что скоро? Мне сейчас нужно, сегодня. Прогорю на этом проекте, если не начну ремонт. Утром придёт бригада – пусть начинают со второго этажа. Все сроки вышли, – он говорил вроде бы о важном деле, но мне почему-то не хотелось слушать речи модно одетого минского сноба, который может за деньги купить всё что угодно. Ну, или почти всё.

– Послушайте, господин благородный строитель. Помогать я вам не стану. Разбирайтесь сами. Я здесь случайно оказалась, как вы говорите, в неподходящее время и в неподходящем месте, но благодаря этому познакомилась с удивительной женщиной, которая знает о прошлом нашего города больше нас с вами и которая трепетно хранит память о родных. Нам всем нужно поучиться у неё. Вот что вы знаете о Мирре Львовне? – я вдруг вскочила и вытащила из сумки вчерашнюю миниатюру времён Третьего рейха. – Знаете, что это такое?

Он с некоторой опаской смотрел на взбесившуюся переписчицу, размахивающую перед его носом старым блокнотом со свастикой на обложке, но Остапа, как говорится, понесло.

– Эта женщина потеряла в войну своих родных. Их убили здесь, возле этого дома. Она хоронила их – своих сестёр, которым было всего немного за двадцать. Они мечтали выйти замуж, родить детей. Они собирались жить, а их резали, стреляли, травили угарным газом. Вы слышали что-нибудь о Минском гетто? Вы вообще слышали о Великой Отечественной войне? Может, в учебниках встречали? Сколько жителей в городе погибло, сколько детей замучено, сколько их, беременных, больных, просто расстреляно? – я бросила в него эту фашистскую пропагандистскую книжицу. – А вот это трофей хозяйки. Она отомстила за семью. Пока не знаю как, но отомстила. Думаю, даже тем, что осталась жить. И живёт до сих пор. Живёт в своём доме. А вы об убытках заводите речь. Стыдно, господин хороший, стыдно! Впихнёте стены дома в пластик и «adio?s», а дом будет страдать. Он живой! Понимаете? Живой! Он видел всё это! Нужно только услышать и понять! Впрочем, делайте, что хотите! – я вдруг совершенно неожиданно для самой себя заплакала. – Мне-то что за дело.

Июльский протянул мне свой носовой платок.

– Подождите, вы что, серьёзно? История, знаете ли, это хорошо. Только это – прошлое. А мы с вами живём в настоящем. Здесь и сейчас. Понимаете, о чём я? Здесь и сейчас.

Господи, как ужасен этот человек!

Неизвестное до сих пор чувство наполнило моё сердце. Я не выдержала, подскочила к нему, схватила за лацканы дорогого костюма:

– Хозяйку не позволю обижать. Сама здесь поселюсь!

Показав ошарашенному Июльскому кулак, я побежала в дом.

– Сумасшедшая истеричка!!!

Дорогу в дом перегораживал чёрный «Лексус», вальяжно расставивший колеса в ожидании хозяина.

Пнув по колесу иномарки, я ойкнула от боли и, прихрамывая, побрела к дому.

– Нет, эта девица определённо ненормальная! Машина-то здесь при чём?

* * *

28 октября 1941 года. Минск

Мы с Энн – почти ангелы. Каждую ночь у нас за спиной появляются лёгкие светящиеся крылья. Летим по небу и видим много людей. Со всеми здороваемся. И с нами все здороваются. Здесь никто не разговаривает. Но все друг друга понимают. Удивительно.

Даже фрейлейн Катарина здесь! Улыбается и раздаёт всем конфеты в ярких фантиках.

И вдруг из-за облака выходит моя мама. Моя настоящая мама. Я никогда не видела мою маму. Волосы белые-белые, глаза синие-синие. И в белом платье. Такая красивая! Почему она тревожно протягивает ко мне руки?

– Минна, тебе нужно спрятаться! Найди место, где можно спрятаться. Скоро, очень скоро придёт время прятаться. Услышь меня, Минна!

Я хочу подлететь к маме, но крылья не слушаются. Они превращаются в бледно-восковые руки. Я падаю. Так больно.

Мама!

Твоё время ещё не настало.

– Скажите, а когда мы вернёмся домой? – Энн Миллер устало смотрит на доктора в белом халате, который высасывает кровь из её тонкой руки в огромный стеклянный шприц.

Доктор смотрит на кровь, молчит и улыбается.

Мама, у меня нет сил даже на то, чтобы вспомнить твоё лицо.

Мы с Энн – почти ангелы.

Глава 7

19 октября 2009 года. Минск

– А кресло, если вы не возражаете, в этот угол поставим! Видите, сразу просторнее стало! Завтра приду утром – окна вам вымою. Мне не трудно! – чуть прихрамывая, молодой ланью я бегала по комнате Мирры Львовны и наводила порядок.

Слёзы от разговора с Июльским давно высохли. Я успокоилась и сейчас даже немного стыдилась своего поведения. Как-то по-детски вела себя. Руками махала, кричала. Возомнит невесть что. Впрочем, меня совсем не волнует, что подумает обо мне этот человек. Надеюсь, мы с ним больше не увидимся.

– Милочка, хватит, ты устала. Ничего не надо. Мне хорошо и так, – пожилая женщина сидела на табуретке в центре комнаты и с некоторой опаской наблюдала, как представитель переписи населения в моём лице хозяйничает в её квартире.

– А давайте я ещё и в другой комнате уберусь! – я шагнула в сторону белой покрашенной двери, но вдруг буквально наткнулась на умоляющий взгляд хозяйки.

– Не надо, – Мирра Львовна быстро, насколько могла в своём возрасте, поднялась со стула и встала между мной и дверью. – Людмила, не надо. Я… Понимаешь, я не хочу. Пока не хочу, чтобы ты туда заходила. Придёт время, и ты узнаешь. Всё узнаешь.

Из-за её спины смотрела прямо в моё сердце Дева Мария.

Злость и слёзы куда-то ушли. На их место пришли спокойствие и умиротворённость. И радость. Удивительно – Дева Мария подарила мне радость.

Я улыбнулась, обняла бабулечку:

– Мирра Львовна, простите, если нарушила ваш покой. Сегодня я сама не своя. Даже не знаю отчего. (Ох и врунья ты, Мила. Всё ты прекрасно знаешь. Просто тебе очень нравится господин Июльский.) Я постараюсь сделать так, чтобы вам было удобно. Сейчас пол вымою, и мы займёмся дальнейшим заполнением переписного листа. Мне же перед начальством отчитаться нужно, а информации толком до сих пор нет. (Лукавишь, Людмила, тебе ведь нужно просто побыть рядом с этой женщиной, подбодрить, показать, что она не одинока. Да и самой тебе не мешало бы выговориться.)

Через час комната приобрела вполне достойный вид: чисто вымытые хрустальные ангелы благодарно парили на повеселевшей бронзовой люстре, зеркало посылало заходящему солнцу удивительно тёплые блики, японские веера кокетливо распахнули миру свои причудливые узоры. Старенькие, но вполне уютные шторы занавесили вымытое окно.

Накормленные кошки с необычайным интересом наблюдали за передвижением алюминиевого таза из комнаты на кухню.

– Уважаемые животные, с этого дня вам придётся столоваться в другом помещении. Думаю, что кухня – самое подходящее место для принятия пищи. А мы с Миррой Львовной приступим к заполнению анкеты, – я вымыла руки, достала из портфеля частично заполненный бланк. – Итак, продолжаем: «Раздел № 1. Пункт 1. Характеристика жилого помещения – одноквартирный жилой дом, квартира, садовый домик». Вариантов несколько, в вашем случае отметим: «нежилое помещение, используемое для проживания». Мирра Львовна, дорогая, почему вы разрешили, чтобы вам отключили электричество и воду?

– Меня никто не спрашивал. Да ты, деточка, не волнуйся. Были времена, когда воду из снега добывали, при свечах жили. Это не главное. А главное знаешь что? Начало. Вот будешь смеяться, подумаешь: старуха из ума выжила, а я помню, как родилась. Все люди помнят. Только вспоминать не все хотят.

Ты знаешь, какой запах у начала твоей жизни? Какой вкус? Цвет? Звук? С чего всё началось? А я помню. Моя жизнь началась с потрескивания зажжённых свеч и голоса отца. Когда я родилась, на этом столе горели жёлтые свечи. Мама пеленала меня в ткань, хранящую запах лаванды. Ярко-жёлтое начало жизни с запахом лаванды. Отец читал надо мной молитву, – Мирра Львовна с трудом поднялась и, прихрамывая, подошла к двери в другую комнату. – А я слушала и понимала – на радость пришла в этот мир. Ждали меня. С этими словами и живу до сих пор. Хочу попросить тебя кое о чём, – внезапно она сменила тему разговора и улыбнулась. – Можно?

– Конечно.

– Когда умру, прочти вот это, – она чуть приподняла левый угол картины Дюрера, вытащила сложенный вчетверо пожелтевший бумажный листок. – Сейчас не надо. Он здесь будет, не забудешь?

Ком в горле мешал говорить. Я кивнула в знак согласия.

– Ну, вот и хорошо, – она вздохнула с явным облегчением, руки-ветви бережно положили листок обратно, с особой нежностью прикоснулись к лику Мадонны.

– Эта картина – всё, что осталось от нашей семьи. Когда пришли фашисты, я закопала её под крыльцом. Засунула в шкатулку из морёного дуба и закопала.

– Простите, это ведь подделка? Репродукция картины Дюрера? Я увлекаюсь творчеством этого мастера, вижу его руку. Правда, тематика незнакома. Что-то из серии алтарных картин о Деве Марии?

Мирра Львовна улыбнулась.

– Нет, это оригинал. Может, ты слышала о серии полотен Дюрера, именуемой «Семь скорбей и семь радостей Марии»^[22]? – с осторожностью она сняла картину с двери. – Это одна из семи «Радостей Марии». Смотри, здесь изображена Мария, кормящая младенца Иисуса. Краски почти стёрлись. Ей много лет, этой картине. Это наша семейная реликвия. Моя мама родом из Германии, её отец – Генрих Шнайдер владел в Крефельде^[23] фабрикой по производству тканей. Мама рассказывала, что в Минске на улице Губернаторской в доме Кугеля до революции размещался английский магазин тканей, в котором торговали полотнами, в том числе и из Крефельда. Минские модницы имели возможность купить шёлк, бархат, саржу^[24], шифон, изготовленные за границей. Не все, конечно, могли себе это позволить. Но те, кто мог, регулярно посещали дом Кугеля, – Мирра Львовна рассказывала что-то про ткани, фабрику, путешествие её деда в Россию, а мой мозг отказывался верить в происходящее. Крефельд? Дед – владелец фабрики? И, наконец, Дюрер в оригинале? Не в музее, не в картинной галерее?! Так не бывает. Это не может быть правдой. А если это правда, тогда картине более пятисот лет. И вот она преспокойно висит себе на белой крашеной двери в квартире заброшенного дома по улице Раковской! А Дева Мария сквозь столетия с нежностью смотрит на странную женщину, отказывающуюся верить в чудеса.

– Мирра Львовна, простите за нескромный вопрос. Скажите, как эта картина оказалась у вас? И вообще, откуда вы так хорошо знаете её историю?

– «Радость Марии» переходит в нашей семье по наследству. По женской линии. Как она появилась у нас, я не знаю. Насколько помню, в 1871 году моей бабушке Алисе в день венчания картину передала её бабушка Элоиза. А в Минск моей маме Розе картину прислала её мама – Алиса. Это был подарок в честь моего рождения. История любви моих родителей началась накануне Первой мировой войны. Лихое время. Да и какое время можно назвать спокойным? Генрих Шнайдер, мой дед, с дочерью Розой в 1913 году приехал в Россию по делам фабрики. Роза к тому времени получала образование в одном из университетов Берлина, изучала славянские языки и русскую культуру. Она очень любила живопись. Особенно увлекалась полотнами художников-портретистов. А ещё она неплохо фотографировала. Генрих взял дочь с собой. Кто знает, может, она сама напросилась в поездку, а может, отец решил привлечь её к делам фабрики? Жили они в Москве около месяца. На обратном пути остановились в Минске. На Губернаторской, в доме Поляка, размещалась тогда гостиница «Европа». Мама рассказывала, что там после реконструкции в каждом номере уже был телефон, умывальник, работало электроосвещение, центральное водяное отопление. Это была одна из лучших гостиниц. А дед к тому же любил хорошо покушать, поэтому в поездках выбирал гостиницы с хорошим рестораном. В «Европе» был первоклассный ресторан Саулевича, где подавали блюда и русской, и французской кухонь. Тогда ещё можно было свободно приезжать иностранцам в страну, – Мирра Львовна накинула тёмно-синий палантин на узкие плечи. – Зябко. Октябрь нынче выдался холодным. А может быть, уходит из меня тепло, – осторожно, словно боясь нарушить покой деревянных резных львов, она присела на краешек кресла. – О чём это я?

– Вы рассказывали о том, как ваша мама приехала в Минск.

– Да. Они приехали, и буквально на следующий день случайно или, что более вероятно, неслучайно (всё в нашей жизни неслучайно), в гостинице Роза познакомилась со Львом Андреевым – моим папой. В то утро для одного из постояльцев он принёс изготовленную на заказ обувь. После удачной сделки спускался по лестнице к выходу, а мама поднималась в номер. И прямо перед ним она подвернула ногу. Сломался каблук. Папе ничего не оставалось делать, как помочь ей добраться до номера и вызваться отремонтировать туфли. Так они и познакомились. На следующий день папа вернул маме обувь, набрался смелости и пригласил её в парк на прогулку. И такая между ними пробежала искра, что Роза после десятидневного знакомства решила остаться в Минске наперекор воле своего отца. Вернее сказать, она на ходу выскочила из вагона отходящего поезда, оставив в купе записку. Вот так мои родители познакомились, а впоследствии поженились и стали жить вместе. Сколько им суждено было пережить насмешек, обид, непонимания и страха, один Бог знает. Только они не сдались и всегда любили друг друга и хранили верность. Девочка моя, подай воды, если нетрудно. Во рту пересохло от воспоминаний. Никогда и ни с кем я не говорила о своей семье. Так получилось, что ты первая, кому я открыла душу. Ты уж прости старуху за многословие.

– Вы удивительная женщина и прекрасный собеседник. Оказывается, это так увлекательно – знать историю своего города! А у вас прекрасная память на даты и события, – на кухне я взяла с полки стакан в чуть погнутом металлическом подстаканнике с изображением московского Кремля, зачерпнула воды из ведра.

– Это профессиональное. После войны почти сорок лет работала в библиотеке. Счастливое время. Как-нибудь расскажу об этом. Если успею. Благодаря профессии я разыскала важные сведения о родственниках, – отпив несколько глотков, она благодарно кивнула головой и поставила стакан на стол.

– Так вы библиотекарь?

– А чему ты удивляешься? Как будто бы старухи моего возраста не могут быть бывшими библиотекарями! Скажу по секрету – бывших библиотекарей не бывает. Так же, как и бывших врачей, учителей и военных, – она заулыбалась так неожиданно светло и ясно, что на мгновение помолодела лет на тридцать-сорок.

– Нет-нет! Что вы! Я вовсе не хотела вас обидеть! Просто не думала о том, что вы где-то работали.

(Мила, ты идиотка!)

– Знаю, для тебя, девочка, я древний мамонт. Но у жизни свои законы. Господь дал мне возможность прожить долгую жизнь. Всё время думаю, зачем? – Мирра Львовна тяжело поднялась, подошла к окну, открутила фитиль в керосиновой лампе, перенесла её на стол. – Холодно. Может быть, лампа согреет старые кости? На чём я остановилась?

– Вы говорили о том, как познакомились ваши родители.

– Да. Правильно. Мама спрыгнула с поезда. Её отец, Генрих Шнайдер, хотел приехать и забрать её, но было уже поздно. Помешала Первая мировая война. К тому же папа с мамой стали жить вместе. Папина община не приняла Розу – она была пришлой, неизвестной и непонятной. Немка. К тому же католичка. Их брак не благословили. Поэтому они жили обособленно. Отдельно от всех. Мама никогда не жалела об этом, только иногда, очень редко, подходила к этой картине, прикасалась к лику Марии и тихо плакала. Она так никогда и не увиделась со своими родными. Генриха Шнайдера в 1940 году расстреляли фашисты якобы за пособничество врагам рейха. Мою бабушку Алису отправили в концлагерь. Там её следы затерялись. Я ведь искала их, долго искала. Но это всё, что удалось узнать, – Мирра Львовна улыбнулась и показала рукой на хрустальных ангелов под потолком. – Их ровно двенадцать – ангелов любви, добра, взаимопонимания, радости, веселья, счастья, добродетели, искренности, мира, мудрости, надежды и веры. Люстру и картину «Радость Марии» нам прислали в 1917 году – тогда мама написала в Германию первое и единственное письмо о моём рождении. В ответ чудом пришла посылка. А в ней письмо. Если не трудно, подай шкатулку. Вон она, в шифоньере стоит на полке.

Я достала уже известную мне чёрную шкатулку.

Мирра Львовна бережно вынула оттуда обычную ученическую тетрадь, осторожно, насколько могла, тощими узловатыми пальцами перелистала страницы. На стол выпал узкий почтовый конверт.

– Вот оно. Прочти. Я помню наизусть. А ты прочти. Немецкий язык знаешь?

Я кивнула. Немецкий знаю. В школе учила. Потом в университете.

На сером плотном листе бумаги с изображением летящего голубя женская рука с любовью оставила короткое послание: «Пусть эти ангелы поют малышке радостные песни о Вере, Надежде и Любви. А Дева Мария будет охранять жизнь моей внучки Мирры. Храни тебя Господь, моя маленькая Роза. Мы любим тебя и всегда будем любить. Твоя мама Алиса. 21.02.1917 г.».

Тонкая струна несбывшихся надежд. В наступающих сумерках дрожащими тенями она звучала в каждом предмете. Причудливо отражаясь в старом зеркале, раскрывалась диковинными цветами, разливая тонкий аромат нежности.

– Много с той поры воды утекло. Но ангелы продолжают петь – «о Вере, Надежде и Любви». Слушать их уже некому, а они всё поют, – хозяйка квартиры неожиданно затряслась всем телом от горького смеха. – Эту люстру у нас эсэсовцы хотели забрать. Уж они и висели на ней, и тянули – не поддалась. Видишь – на потолке царапины остались? Прутьями металлическими сбивали. Не смогли. С тех пор люстра имеет вот такой вид – ангелы радости и веселья разбились, ангел счастья парит с отбитыми крыльями, а у ангела взаимопонимания трещина на сердце. Кстати, Людочка, а вы обратили внимание на кирпичную кладку нашего дома? Это шедевральный момент! – она внезапно поменяла тему разговора и поманила меня к окну. – Видите?

Я раздвинула занавески, но ничего особенного не увидела: всё тот же узкий вход в подъезд, разбитое крыльцо, покосившаяся дверь.

– Самое интересное – внутри дома. Сегодня я хочу показать кирпичную кладку подвала. И ещё мне надо кое-что проверить. Сама понимаешь, одна не могу пойти, сил нет открыть дверь. Спустимся сейчас же, – Мирра Львовна тяжело дышала. На круглых щеках, так явно диссонирующих с тощим телом, появился яркий румянец, из-под ситцевой косынки торжественно топорщились жидкие прядки волос. А голос – он зазвучал с особой радостью.

– Вы хорошо себя чувствуете? Может, приляжете? – с тревогой я смотрела на передвижения Мирры Львовны, стоившие ей, по всей видимости, большого напряжения.

– Душа моя, я давно не чувствовала себя так хорошо. Что там у тебя, в твоём опросе, есть ещё пункты? А то пойдём, покажу, как строили дома в конце девятнадцатого века.

Я послушно открыла папку с переписным листом.

– Давайте перейдём к пункту 2 «Период постройки дома». В вашем случае выбираю вариант «до 1946 года». На фронтоне с обратной стороны я видела цифры «1876».

– Да, наш дом видел много. Войны, революции, расстрелы. Но его стены помнят и тёплые ладошки детей, игравших в прятки, и удары футбольных мячей, и трепетные объятия влюблённых. Помоги, мне, пожалуйста, – Мирра Львовна, держась за стену, подошла к шкафу и попыталась вытащить оттуда серую бесформенную хламиду времён шестидесятых годов. – Давно не выходила…

– Что же вы, не гуляете совсем? – с трудом вытащив пальто, я помогла ей одеться, застегнула пуговицы. – Где ваша обувь?

– Долгое время ко мне ходила женщина из социальной службы, она помогала по хозяйству, лекарства покупала, продукты. Я просила помочь – вывести меня к скамейке возле подъезда. Сидела там, пока она уборку делала. Месяц назад она пришла в последний раз. Сказала, что в доме будет проводиться капитальный ремонт, жильцов расселили. Официально я получила новое местожительство, – Мирра Львовна, держась за дверную ручку, как была, в разбитых шлёпанцах, осторожно переступила порог квартиры. – Так что меня здесь нет. И этого дома тоже нет.

Поддерживая её под руку, я прошептала:

– Ну, господин Июльский, я клянусь, что заставлю вас вернуть в этот дом отопление, электричество и воду. Мирра Львовна должна остаться жить в своей квартире. Этот дом будет жить!

Потихоньку мы вышли в серые сумерки октябрьского вечера.

Хозяйка квартиры остановилась напротив своих окон. Прислонилась к выщербленной, местами неровной стене. Её руки-ветви с любовью гладили эти выбоины – тёмные вены штукатурных трещин.

– Слышишь? Дом дышит, он живой. Прикоснись к нему.

Я послушно дотронулась до стены. Оказывается, старые дома на ощупь совсем другие: кирпичная кладка бугристая, шершавая, через неё идут какие-то токи, доносятся неясные звуки…

– Стены здесь основательные, толщина доходит до полуметра, а в подвале и того больше, – Мирра Львовна, осторожно ступая, подошла к двум ступеням, ведущим в подвал, – темнеет. Сходи за лампой. Я подожду здесь. Подышу. Когда ещё придётся.

– Хорошо. Я сейчас.

Кошки в комнате, опасливо косясь, как по команде, повернули головы в мою сторону.

– Не бойтесь, хвостатые, сама боюсь.

Лампа на столе сквозь полузакопчённое стекло отражала мои руки, подкручивающие тёмное колёсико фитиля.

Огонь внезапно погас.

– Мила, что случилось? – с той стороны окна на меня с тревогой смотрела Мирра Львовна. В надвигающейся темноте она была похожа на залетевшую невесть откуда странную серую птицу.

– Всё в порядке. Фитиль погас. Сейчас зажгу.

Спички лежали рядом. Оставалось добыть огонь. Руки почему-то не слушались. Через стеклянный футляр огонь не доходил до фитиля.

– Мила, ты в порядке? Осторожно сними стекло и поднеси спичку поближе.

Как это я забыла? Конечно же, стекло нужно снять!

Через минуту всё было готово.

– Мирра Львовна, вы уверены, что хотите попасть туда? Темно уже. Давайте завтра посмотрим, – с некоторой долей тревоги я следила, как старая женщина медленно спускалась к двери подвала.

– Людочка, «завтра» в моём возрасте может и не быть. Помоги открыть дверь, – с трудом открыв замок, она потянула железную лямку. – Заржавела, красавица, давно никто не открывал.

«Красавица», тяжело кряхтя, скрипя и подвывая, наконец открыла нам свои объятия. Мы наклонились почти в пояс и вошли. Затхлый воздух тяжёлым потоком пролился в лёгкие, лишая возможности адекватно воспринимать происходящее.

Лампа в моих руках задрожала, выравнивая огонь.

Я задрожала, выравнивая дыхание.

Зрелище, конечно, не для слабонервных. Я бы сказала, фрагмент из фильма ужасов. Слева на тёмной кирпичной стене колыхались от свежего потока воздуха серые клочья паутины. Теряясь в глубине подвала, они напоминали лица странных существ – безглазые фрагменты чьей-то оборванной жизни. На земляном полу валялись грязно-коричневые женские туфли. Прямо передо мной смеялся вывернутыми внутренностями старый полуистлевший чемодан. Чуть дальше развалившийся рояль ощерился чёрно-белыми зубами клавиш. Вдалеке тускло вспыхнула жёлтым корпусом гитара с мерно трепещущими обрывками струн. А справа, удобно прислонившись к стене, стоял гроб. Самый обыкновенный – красный с чёрными кружевами по периметру.

Я почувствовала, что теряю сознание, и медленно осела возле двери. Угловой кирпич нацарапал на спине красную линию жизни.

Лампа выскользнула из рук и, плавно приземлившись, каким-то чудом продолжала освещать уродливую в своей реальности картину.

Вот Мирра Львовна подходит к гробу, ощупывает его, отодвигает крышку. Оглядывается. Смотрит на меня и улыбается. Что-то говорит.

Вата в ушах мешает слышать. Пульсирующая кровь мешает слушать.

Усилие, Мила, сделай усилие. Ты же не какая-то там кисейная барышня.

– Милочка, ты плохо себя чувствуешь? Напрасно я не сказала тебе. Прости старуху. В моём возрасте люди перестают бояться смерти. Да я её и тогда не боялась. Прости. Я всё проверила. Можно идти.

Спина противно ныла, ссадина пульсировала.

А Мирра Львовна улыбалась. Улыбалась так светло, как только могло улыбаться одиночество в её глазах.

* * *

10 января 1942 года. Минск

Энн стала ангелом. Прошлой ночью она улетела на небеса. Утром медсестра не смогла её разбудить. Потом пришли санитары и унесли Энн. Я точно знаю: она улетела. И стала ангелом. Настоящим зимним ангелом с красивыми серебристыми крыльями. Она машет ими, и тогда на землю падает снег – такой же светлый, как её улыбка.

Я лежу и смотрю, как за окном кружится снег. Нет сил, чтобы подняться, открыть форточку и… тоже летать над землёй.

Но я не могу. Ещё не время.

Сегодня утром в спальню пришёл доктор Шульц и сказал, что скоро я буду, как собака, слышать разные звуки и видеть далеко-далеко. Потом он взял меня за руку и повёл в белую комнату.

Я не хочу быть, как собака. Я девочка. Я люблю розовые платья. Люблю Энн и фрейлейн Катарину. Я люблю леденцы и овсяную кашу на завтрак. И очень не люблю белую комнату. Здесь пахнет лекарствами. Пахнет страхом.

Доктор готовит капельницу. Я знаю, что бутылка с лекарством и иголкой называется капельница.

Сегодня в бутылке налита кровь. Густая и липкая чужая кровь.

Боженька! Фрейлейн Катарина говорила, что Ты всем помогаешь, надо только хорошо попросить. У меня нет ничего, чтобы дать Тебе. Но если Ты существуешь, помоги, пожалуйста! Я постараюсь быть всегда хорошей девочкой.

Почти в полуобморочном состоянии шевелю обескровленными губами, изо всех сил пытаясь забиться в угол кровати.

Доктор берёт меня за руку, начинает перевязывать её тугой резинкой.

Сейчас будет вставлять страшную иглу.

В животе вдруг противно забулькало, в голове зашумело.

А потом меня вырвало прямо на белый халат господина Шульца. Капельница упала, на полу медленно растеклась кровавая лужа.

– Дрянь! Что ты наделала, маленькая негодная тварь?! Эльза! Немедленно убрать реактивы! Надо же так испортить эксперимент!

Энн, скажи моей маме, что я устала. Я тоже хочу быть ангелом.

Глава 8

20 октября 2009 года. Минск

Шёл седьмой день переписи населения.

С усердием студентки выпускного курса, готовящейся к государственным экзаменам, я обходила квартиру за квартирой, записывая ответы жильцов своего переписного участка. Попутно угощалась чаем, слушала рецепты приготовления пирогов, иногда поневоле выступала в роли третейского судьи при разделе имущества пары-тройки семей, увязнувших в последней стадии развода.

Но каждый вечер, независимо от того, как прошёл день, шла навестить Мирру Львовну.

Сегодня я обещала познакомить её с мамой.

На часах – половина пятого, документы перекочевали из моего потрёпанного друга портфеля на стол Татьяны Петровны Кругловой.

– Мне пора домой.

– Идите, Людочка, идите. Вы у нас стахановка, недаром фамилия такая – Стаханова, – Татьяна Петровна заулыбалась, кокетливо поправила голубые пластмассовые бусы на своей мощной груди и помахала рукой. – До завтра!

Я шла по знакомым улицам вечернего города и впервые смотрела вокруг другими глазами. Оказывается, если один только раз посмотреть на привычные вещи новым взглядом, обязательно найдётся то, чего никогда не замечал. Сотни раз идя утром на работу, а вечером домой, я не видела, какой красивый наш сквер. Сегодня же он как-то по-особенному радостно машет кленовыми листьями, встречая одиноких прохожих. Вот знакомый с весны бродячий пёс Разгуляй весело бежит навстречу в надежде получить обещанный ещё утром ужин. Почти полгода я подкармливаю его, но только сегодня заметила, какие умные глаза у Разгуляя. Старый фонарь возле аптеки (помните, как у Блока: «Ночь, улица, фонарь, аптека…»?) привычно ворчит и качает тяжёлой головой. Но сегодня – удивительное дело – его скрип словно созвучен одной из симфоний Шостаковича. Вспоминая мелодию, я шла по городу, и мысли мои плавно перетекали в русло человеческих отношений. Как интересно всё-таки устроены люди. В большинстве своём мы живём сиюминутными желаниями – поесть, поспать, погулять, поработать. Влюбляемся на всю жизнь, разводимся через полгода, вздыхаем о принцах и вечной любви, но так и не понимаем, что любить, ценить, уважать нужно тех, кто рядом с нами, – близких и родных нам людей. Вчера Мирра Львовна рассказала удивительную историю её семьи. Много ли у нас тех, кто бережно хранит в сердце память о прошлом? Знаем ли мы об их чувствах и переживаниях? Слышим ли мы их, думаем ли о них?

Размышления прервал телефонный звонок.

– Алло!

– Людмила, здравствуйте! Это Татьяна Петровна Круглова.

– Что-то случилось? С документами непорядок?

– Случилось, но не с документами, – голос начальницы переписного участка звучал тревожно. – Людмила, на вас поступила жалоба. Сказали, что вы нарушаете должностную инструкцию.

В голове пронеслись предыдущие дни переписи. Вроде бы никого не обидела, ни с кем грубо не разговаривала.

– Кто жалуется? И, собственно говоря, что именно я нарушила?

– Телефонная жалоба поступила от некоего Михаила Васильевича Скворцова. Он утверждает, что сегодня вы в его переписном листе заполнили не те графы, на которые он указывал. Людмила, сходите к нему, разберитесь, в чём там дело. Он ведь и в письменном виде может всё это написать, потом разбираться придётся, причём с привлечением представителей главного переписного участка. Сами понимаете, ни к чему это нам.

– Хорошо, разберусь. Татьяна Петровна, он местожительство своё указал? Не помню такого человека. Может, по адресу сориентируюсь.

– Мужчина сказал, что в пять часов вечера будет ждать вас возле кинотеатра «Беларусь». Не забудьте завтра заменить его переписной лист, – Татьяна Петровна повесила трубку.

Что ж, делать нечего, пойду исправлять ошибку. Хотя, признаться честно, особой радости от предстоящей встречи не предвкушала.

– Здравствуй, мамочка! Всё в порядке. Мне нужно на некоторое время задержаться. Нет-нет, всё хорошо. Да. А потом обязательно пойдём к Мирре Львовне. Я позвоню, как освобожусь.

Итак, до назначенной встречи оставался час. Продрогшая и голодная, я решила зайти пообедать в ближайшую точку общепита. В кафе «Три талера», которое размещалось как раз напротив кинотеатра «Беларусь», посчастливилось занять отдельный столик возле окна. Чашка горячего шоколада и ароматная, с хрустящей корочкой сдоба сделали своё благодатное дело – по телу растеклось приятное тепло, я расслабилась.

Странное дело, за эти семь дней произошло столько событий – непонятных, странных и, тем не менее, ярких и необычных, и я с удивлением наблюдала зарождение в себе новых ощущений. Примеряла их на себя, как новые одежды, наполняя и расправляя душу тихой радостью, нежностью и состраданием, буквально обволакивающими тонкой вуалью любви. Я становилась другой. И мир вокруг меня становился другим.

Между тем в зале зажёгся мягкий свет. Стало уютнее. Тем более что погода за окном начала испытывать прохожих сильным ветром и моросью. Пробегая мимо украшенных яркой иллюминацией окон кафе, люди на ходу раскрывали разноцветные шляпки зонтов. Морось на глазах превращалась в дождь, который бился в стёкла порывистыми кляксами непогоды.

Я поёжилась. Так, пожалуй, увидеть Скворцова будет проблематично. Хоть бы вспомнить, как он выглядит. Поищем в списках. Странно, но людей с такой фамилией в переписных листах не нашлось. Что же делать?

Циферблат по-стариковски неторопливо подтягивал стрелки к пяти часам вечера. Холодный ветер продолжал заигрывать с прохожими, по-хозяйски заглядывая под их платки и капюшоны.

Пора. Под немое подмигивание иллюминации я вышла из кафе.

Через десять минут стало понятно, что Татьяну Петровну, по крайней мере, разыграли. Никакого человека по фамилии Скворцов возле кинотеатра не наблюдалось. Впрочем, в это время возле кинотеатра вообще никого не было. Только я и потрёпанные афиши.

– Добрый вечер, Людмила Михайловна!

– Гражданин Скворцов? – от неожиданности я обернулась так резко, что буквально упала на собеседника.

– Извините, что я – это не он, – Вячеслав Иосифович Июльский собственной персоной держал меня за руки и демонстрировал улыбку Чеширского кота.

– Что вы тут делаете? Отпустите! Откуда вы знаете, что я здесь? Преследуете меня? – оттолкнув Июльского в сторону тумбы с афишами, я отбросила в другую сторону зонт и выбежала на тротуар.

– Людмила, вы с ума сошли? Куда же вы? Давайте поговорим! Подождите! – голос Июльского смутно пробивался сквозь завесу дождя.

Я бежала со скоростью олимпийских спринтеров. Но хозяин фирмы «Июль-сервис» оказался быстрее, и наша гонка финишировала как раз напротив вышеупомянутого кафе «Три талера».

– Людмила, это детство. Прекратите бегать! Мы не дети, – Вячеслав тяжело дышал.

– Что вам нужно? – дрожащей рукой я ослабила сбившийся у шеи узел вязаного шарфа.

– Сейчас объясню. Давайте в кафе зайдём, поговорим спокойно. Согласитесь, здесь не очень удобно. Ветер, дождь. Договорились?

– Конечно, это вам не на «Лексусе» разъезжать! Дождя боитесь?

– А вы, оказывается, дама, острая на язык! – он неожиданно по-доброму улыбнулся. – Зайдём, поговорим.

Разговаривать с этим снобом не хотелось, но тут вспомнилось обещание, накануне данное самой себе. Нужно помочь Мирре Львовне. А ради этого полчаса придётся потерпеть его присутствие.

– Что ж, давайте зайдём.

Тот же столик у окна. Та же немая иллюминация.

– Предупреждаю, у меня есть полчаса, потом ухожу, – обозначив время беседы, я почувствовала себя намного легче.

– Муж и дети? – Июльский скривил губы.

Я взорвалась от возмущения.

– Слушайте, какое вам дело, кто меня ждёт? Поговорить хотели? Говорите. Время пошло.

– Хорошо. Сразу признаюсь, что искал с вами встречи. Наводил справки. Караулил возле подъезда. И…

– Вы действительно шпионите за мной? По какому праву?

– Людмила Михайловна, выслушайте. Просто помолчите. Вот вам кофе, – он пододвинул миниатюрную чашку со свежезаваренным напитком, – понимаете, я человек состоявшийся, мне сорок два года. Всё, вроде бы, есть. Жильём обеспечен. Работа устраивает. Машина хорошая. А радости нет. Нет семьи, детей. Не получается. Сейчас понял, как это важно, как нужно. Раньше что – шальные деньги, такие же дамы. Жизнь пролетела как ураган. А вас увидел – и сразу вспомнилась детская мечта: вырасту и женюсь на самой красивой женщине на планете. Понял – вот женщина, с которой буду радоваться. Я бы даже сказал, что увидел в вас родственную душу. Думаю, мы подходим друг другу. Поверьте, это взвешенное решение. Единственное, чем не могу похвастаться, – характер скверный. Но я над этим работаю, – Июльский вопросительно смотрел то на меня, то на мои руки, судорожно сжимавшие белоснежную чашку.

Разочарование последних лет, напряжение последних дней, обида последних минут медленно сплетались в моей уставшей душе в напряжённую тёмную силу, готовую в любой момент выплеснуться на собеседника.

– Издеваетесь? Я похожа на юную дурочку, которая, открыв свой напомаженный ротик, будет слушать первого встречного? Выворачивайте душу где-нибудь в другом месте. В конце концов, это просто бестактно – искать встреч под чужой фамилией. Прощайте, господин Июльский. Надеюсь, что больше мы с вами не увидимся. Поищите себе невесту в другом месте, – тёмная сила приобретала очертания кипящей лавы.

– Людмила, выходите за меня замуж, – он выжидающе поднял руку. – Не отвечайте сразу, подумайте… дней десять.

Наглый Чеширский кот.

– И вы считаете возможным вот так, обманом, заманивать на свидание, потом, как танк, утюжить душу гусеницами пустых слов?

Чашка в руках нагрелась до неприличия. Я молча выплеснула её тёмное содержимое на светлый костюм Вячеслава Иосифовича Июльского.

* * *

2 марта 1942 года. Минск

Из детей нашей группы, что приехали сюда осенью, я больше никогда никого не видела. Сразу же меня и Энн Миллер заперли в комнате на втором этаже. Там стояли две кровати, возле них две тумбочки и один стул. Чтобы достать до окна, мы вставали по очереди на стул и смотрели на небо. Землю и деревья не было видно – для этого нужно залезть на подоконник. Но за это детей наказывают. Так сказала нам медсестра доктора Шульца – Эльза. Когда нас привели в эту комнату, она больно ущипнула меня за ухо за то, что я медленно шла по бесконечно длинному коридору.

А я так устала. Мне хотелось кушать, всю дорогу болел живот. Только Энн жалела меня как могла. Она гладила своей маленькой ладошкой меня по голове и тихонько пела песенку.

И вот мы здесь – в большом доме с деревянными дверями, за которыми кричат люди.

Что-то тяжёлое и страшное шевелилось в животе, когда в первые ночи из коридора мы слышали жуткие крики. Нам казалось, что кто-то ужасный ходил по комнатам и душил тех, кто плохо себя вёл. Мы с Энн бросались в дальний угол комнаты, натягивали на себя одеяло и до утра сидели, обнявшись, боясь пошевелиться и выдать своё присутствие этому ужасному чудовищу.

Я вспоминаю это сейчас и глупо улыбаюсь. Как хорошо было бы, если бы этот «кто-то ужасный» задушил нас в первую же ночь.

Сейчас я ослабела так, что почти не могу двигаться. С тех пор, как мы сюда приехали, нас никогда больше не выводили на прогулки. Сквозь маленькое окошко днём видно несколько лучиков солнца, ночью чуть-чуть просеивается лунный свет.

Мне всё время очень плохо, медсестра утром и вечером ставит уколы, после которых болит живот и голова. Иногда кажется, что на голову надевают горшок с горящими углями. Волосы выпадают. Хочется спать. Лежу одна в страшной белой комнате и жду, когда полечу на небо к маме.

Несколько дней назад в комнату принесли новую девочку. Ходить она не может. Разговаривать тоже. Лицо жёлтое, как восковая бумага, в которую доктор Шульц заворачивает свои инструменты.

Сегодня вечером девочка впервые открыла глаза и повернула голову в мою сторону. Мне тоже стало интересно. И я тоже посмотрела на неё. Она улыбнулась. И я улыбнулась.

Я спросила, как её зовут. Девочка тонким хриплым голосом ответила, что её зовут Стелла, а фамилию она не помнит. Она очень мало говорила. Потом сказала, что на немецком языке говорит плохо, её мама научила, а потом маму убили. И заплакала.

Я сползла с кровати. Голова кружилась, в глазах бегали огненные шарики, но мне обязательно нужно было пожалеть девочку, у которой убили маму. На четвереньках я доползла до её кровати, стала на колени и рукой вытирала слёзы девочки, которая знала свою маму.

И чем больше утешала Стеллу, тем больше появлялось у меня сил. Почему я не знала раньше, что если кого-то любить, обнимать, гладить по голове, то это придаёт сил и помогает победить боль?

В этот вечер ко мне пришли любовь и нежность, забота и надежда. Я не знала, как называются эти слова. Я их чувствовала. Гладила тонкую восковую руку больной девочки и мечтала о том, как мы с ней однажды выйдем на улицу и встретим много хороших людей. И всё это будет, обязательно будет! Нас угостят конфетами. Мы будем очень послушными, нас кто-нибудь полюбит и возьмёт в свою семью. И мы станем их детьми.

Мечтала и сама не заметила, как уснула. Обессилевшая, я спала на полу возле кровати Стеллы. А под утро в комнату кто-то вошёл. Проснувшись, я подумала, что это доктор Шульц, и спряталась под кровать.

– У нас три минуты. Ты узнаешь её?

– Да, узнаю из тысячи. Она здорова, её не успели подключить к экспериментам. Просто очень сильно истощена. Это наш последний шанс, Ганс. Другого не будет.

– Ингрид, мы совершаем преступление!

– Плевать! Я не могу иметь детей! А эта девочка не имеет семьи. Всех расстреляли. Она забудет всё. И мы забудем. Завтра тебя отправляют в Германию. Мы уедем вместе. Спрячем её в вещах.

– Ингрид, ты сумасшедшая! Нас расстреляют!

– Ты работник дипмиссии, всё обойдётся. Это наш последний шанс. Я увидела её и поняла, что именно эта девочка станет нашей дочерью.

– Что ж, от судьбы не уйдёшь. Будь что будет.

Я слышала, как Стеллу завернули в одеяло и вынесли из комнаты.

Так больно, как в эту минуту, мне ещё никогда не было. Я лишилась человека, которого смогла полюбить. Впервые я почувствовала любовь. И почти сразу же её у меня отобрали.

За окном светлело. Значит, скоро утро.

Я собрала все свои силы, влезла на подоконник, попыталась открыть окно.

Вдруг за дверью страшно закричали. Я обернулась. На белой больничной двери выросли чёрные дырки от пуль. Потом в коридоре что-то страшно взорвалось, оконная рама перекосилась, в комнату полез едкий дым. От страха я прижалась к окну и вместе с рамой вывалилась на улицу.

Кругом стреляли, по дороге метались тени солдат. Ещё один взрыв подбросил моё обессилевшее тело вверх. В голове закружились огненные фейерверки. Такие я видела в старом журнале фрейлейн Катарины.

– Здравствуй, мама! Привет, Энн!

А вот и фрейлейн Катарина, гладит меня по плечу. А рука у неё такая колючая, холодная. Пытаюсь дотянуться до её руки, чтобы согреть своим теплом, своей любовью и… просыпаюсь от страшной боли в плече.

Я лежу за забором на огромном сугробе.

Ничего не слышу. Из ушей течёт кровь. Мотая головой, ползу вперёд по тёмным закоулкам огромного и страшного города. Руки сводит от холода, ног почти не чувствую. Силы уходят. Какие яркие звёзды на этом холодном небе. Когда же за мной придёт мама? Ложусь на грязный снег у забора.

Фрейлейн Катарина снова гладит по плечу. Как же это приятно, как хорошо…

Вот и всё.

Я поднимаю голову и вдруг… вижу женщину с обложки журнала! Ту самую женщину, которая держала за руку девочку в розовом платье! Я запомнила каждую чёрточку её лица, каждую волосинку в её причёске! И вот – она рядом со мной и протягивает руку. Только сейчас она одета не в платье и туфли, а в порванную грязную куртку и чёрные сапоги.

– Стелла? Милая моя, это ты? Нет, это не она. Девочка, что ты здесь делаешь? Скоро рассвет, надо уходить. Можно замёрзнуть. Не волнуйся, я возьму тебя с собой, – женщина что-то говорит на своём языке, потом заворачивает меня в свою оборванную куртку и несёт куда-то вверх.

Фрейлейн Катарина машет нам вслед и исчезает.

Глава 9

20 октября 2009 г. Минск (продолжение)

20.00 по местному времени

Она сидела в кресле и, подперев голову хрупкими руками-ветвями, внимательно наблюдала за тем, как я судорожно стягиваю запутавшийся рукав пальто, развязываю шарф.

– Мирра Львовна, дорогая, простите за опоздание! Вот, познакомьтесь! Это моя мама – Ольга Фёдоровна. Помните, я говорила, что познакомлю вас? – слова сыпались из меня, как из дырявого мешка, не давая женщинам опомниться. – А это моя любимая бабулечка – Мирра Львовна Андреева. Вот и познакомились! Вы тут разговаривайте пока, а я на кухню побегу. Чайник поставлю.

Думаю, что мама в этот день впервые увидела свою дочь в «растрёпанных» чувствах. Час назад мы встретились с ней возле гастронома на Немиге, купили торт, чай, что-то из продуктов к ужину и направились сюда. И всё это время я говорила. С продавцами, с покупателями, с прохожими – обо всём и ни о чём. Думаю, что такой бестолково активной мама меня никогда не наблюдала. Но ведь мне никто никогда не делал предложение руки и сердца. Да ещё так оригинально.

– Вот какой мы торт принесли! Сейчас чай поставим! Вы сидите. Я сама. Мама, представляешь, я умею разжигать керосинку! Это чудо какое-то!

Мама с хозяйкой квартиры остались в комнате. Я побежала в кухню, налила керосин в лампу, поднесла спичку. Пламя, несмотря на мои трясущиеся пальцы, занялось ровное, спокойное. Так, чайник с водой наверх.

Ждём.

Я присела на скрипучую табуретку, прислонилась к прохладной шершавой стене и понемногу стала успокаиваться.

Что ж, будем анализировать ситуацию.

На неожиданном свидании я злилась, нервничала, возмущалась. Докатилась, нечего сказать! Нет, тут, конечно, радоваться надо было: предложение сделали. Руки и сердца! Замуж позвали! Между делом. Ох, не так мне представлялась такая минута. Не так. Странный повод для встречи, обман, слова пустые и улыбка. Улыбка наглого Чеширского кота. Всё. Хватит жалеть себя. Это прошлое, пусть и недавнее, нужно забыть. Мила, думай о том, что происходит сейчас.

Я сосредоточилась на своих ощущениях. Сыро. Холодно. Барабанит в стёкла надоевший дождь. Деловито шумит чайник, временами ворча на старую керосинку. Смахнув набежавшие слёзы, я разложила по тарелкам торт и прислушалась.

Женщины в комнате нашли общую тему для беседы. Моя мама родилась за четыре года до начала войны. Она не любила говорить о своём детстве. Слишком больно. Слишком страшно. Но в этом доме было привычно говорить и думать о событиях более чем полувековой давности. Знакомая история, знакомые слова, знакомые мысли. Однако сейчас, сидя на рассохшейся табуретке в тесной кухне старого дома, я слушала её как в первый раз. И впервые плакала. От жалости к самой себе. И ещё оттого, что впервые сказанное мамой открывалось в своём истинном смысле, где война – это война, слёзы – это слёзы, боль – это боль, смерть – это смерть.

– Родилась я где-то под Брянском, точнее никто не знает. В свидетельстве о рождении написано: город Брянск. Год рождения тоже примерный – 1938. Отца не помню – погиб в первые дни войны. А маму убили в августе сорок первого. Попала под бомбёжку. Помню, трава росла возле землянки, где мы жили, высокая, тяжёлая. В тот день дождь прошёл. Мама велела сидеть тихо, а сама пошла за водой к реке. И не успела добежать обратно. Воздух внезапно загудел, наполнился взрывами. Я залезла в угол между брёвнами. Помню, как сыпался песок на волосы, стекал по глазам, мешался со слезами и грязными каплями падал на серую ткань детского пальтишка. Когда всё стихло, я вылезла из укрытия, долго сидела на земляном полу и ждала маму. К вечеру захотела есть. Вышла наверх. Смотрю, лежит моя мама на тропинке. Дождём умытая. Только волосы красного цвета. Рядом ведро стоит. А в нём дырка от осколка снаряда. И вода на дне. Я напилась и стала маму будить. Думала, спит. А она не просыпается. Я плачу, дождь идёт, тяжёлая трава нависла над головой. Капают слёзы, перемешиваются с дождём. Потом поняла, что мама никогда не проснётся. Поверите, одна мысль вертелась в голове: «Надо же, маму убило, а ведро только ранило». Много лет прошло, а помню то ведро. Позже, когда в детском доме росла, оно мне в кошмарах снилось.

Мирра Львовна молчала. Я знала, что сейчас она думает о своей семье.

– Ольга Фёдоровна, я стара, очень стара. Думаю, что Людмила вам рассказала мою историю?

– Да.

– Скажите, в прошлом вы директор детского дома?

– Была. Теперь на пенсии. Такая моя судьба – выросла в детдоме, отучилась в педагогическом институте и вернулась обратно. Всю жизнь посвятила детям. Сначала в Подмосковье, потом вот сюда, в Минск, попала, – мама улыбнулась. – Людочка уже здесь родилась, здесь и выросла. Получила специальность, работает. Вот только с личной жизнью у неё…

За спиной внезапно заверещал чайник. Я сорвалась с табуретки, зацепилась за мусорное ведро и чуть не уронила керосинку вместе с чайником.

– Люда, с тобой всё в порядке?

– Всё хорошо, не волнуйтесь. Сейчас чай принесу, – дрожащими руками я пыталась расставить предметы на свои места, одновременно искала чашки, чай и сахар.

Мирра Львовна, после продолжительной паузы (видимо, прислушивалась к моему шуршанию), заметила:

– Ничего, она ещё очень молода. Найдёт своё счастье. Думаю, что очень скоро найдёт.

– Спасибо вам, Мирра Львовна. Ваши слова, как говорится, да Богу в уши.

– Всё будет хорошо. Очень хорошо.

Женщины снова замолчали.

В наступившей тишине было слышно, как шептались между собой зажжённые фитили керосиновых ламп.

Хотелось взять чашку со свежезаваренным чаем, сесть в кресло-качалку и долго-долго смотреть в окно, стекло которого расписывал причудливыми узорами вечерний дождь.

– Вы родились в Минске? – мама первой нарушила тишину.

– Да, – Мирра Львовна засмеялась-задребезжала точно так же, как чашки у меня на подносе. – С особой гордостью всем говорю, что являюсь ровесницей Октябрьской революции. Всю историю Минска от революции до сегодняшнего дня могу рассказать на примере своей жизни. Только кому это надо? Живу… Зачем, сама не знаю. Всю жизнь одна. Кошки вот лет десять со мной живут. А может, и двадцать. Не помню, – она тяжело вздохнула. – Думаю, что Людмила, когда первый раз пришла ко мне, испугалась. Я была на грани нервного срыва. Одна. В таком огромном городе – одна. Умирать собиралась. А она вошла – и светлее стало. Получается, продлила дни мои. Хорошая она у вас. Заботливая.

– Простите за нескромный вопрос. Вы были замужем?

– Нет. Сначала, после войны, болела сильно. Много операций перенесла. Почки стали отказывать. Потом инфаркт. В общем, когда здоровье более-менее наладилось, мне уже за сорок было. Мужчин в послевоенное время на всех не хватало, – Мирра Львовна снова тяжело вздохнула, потом снова улыбнулась. – Всё в прошлом. Оставим прошлое в покое. Людмила, мы заждались чая!

Я вошла в комнату, держа в руках расписанный алыми розами поднос.

– Прошу к столу!

Самовар наконец-то дождался гостей. Как и раньше, он раздувался от гордости и радовался отражениям людей, говоривших о главном.

– Мирра Львовна, перепись населения почти закончена. Я задам вам ещё несколько вопросов и отдам свои переписные листы на участок. Хорошо?

– Как скажешь, деточка. Постараюсь ответить. Только потом у меня к твоей маме будет просьба. Не откажете? – она взяла маму за руку и тихо пожала её. – Мне попросить вас нужно кое о чём.

– Буду рада помочь, – мама начала убирать со стола чашки, а я достала переписные листы.

– Итак, что у нас осталось? «К какой национальности вы себя относите?»

– Тут предлагаю решить задачу с двумя неизвестными. Живёт семья: отец – еврей, мама – немка. Какой национальности будут их дети? – Мирра Львовна пригладила волосы и улыбнулась, весьма довольная вопросом. – Прошу отвечать без раздумий.

– У меня вариантов два – либо по отцу, либо по матери, – я беспомощно развела руками.

– Ответ неправильный! – хозяйка квартиры засмеялась. – Родители поступили весьма оригинально. Они решили, что их дети будут белорусами. В моём паспорте так и написано: «белоруска». Родилась и прожила здесь всю жизнь – значит, белоруска.

– Что ж, так и запишем. Следующий вопрос: «Ваш родной язык».

– Когда-то папа учил читать на идиш, а мама учила разговаривать на немецком. В быту мы больше общались на русском языке. Однако «беларускую мову» уважаю и очень люблю слушать, особенно радиоспектакли. Можно ли отметить все четыре языка? Каждый из них мне дорог.

Как интересно.

Такой простой вопрос.

И так много нюансов.

– Хорошо, отметим все четыре. Это ваше право, дорогая моя Мирра Львовна. Следующий вопрос: «Какой у вас уровень образования?»

– Образование высшее. Читать и писать когда-то научила мама. В 1926 году родители отдали меня на обучение в так называемую советскую семилетнюю школу № 1, – Мирра Львовна хитро прищурилась. – Кстати, милая мадемуазель, может быть, вы знаете, как называлась эта школа раньше?

Я честно пыталась вспомнить хоть что-то про вышеупомянутое учебное заведение, но не смогла восстановить в памяти даже адрес школы.

– Даю подсказку: статус советской семилетней школы № 1 она получила в 1918 году. Перед этим целый год называлась школой для всех сословий. А до этого? Что за учреждение было?

– Сдаюсь! – я беспомощно развела руками и засмеялась.

– Думаю, что это была гимназия! – из кухни сквозь звяканье моющейся посуды послышался голос мамы.

– Совершенно верно! – Мирра Львовна счастливо заулыбалась. Лучики морщин на её лице легко разбежались, взгляд посветлел от приятных воспоминаний. – В августе 1899 года на улице Интернациональной, которая до 1919 года называлась Преображенской, в Минске появилась Женская правительственная гимназия. Здание размещалось около Пищаловского замка на нынешней улице Володарского. Перед революцией там обучалось более шестисот гимназисток. Представляете себе? Шестьсот гимназисток!

Я попыталась представить жизнь дореволюционных гимназисток. Ничего не вышло. Вспомнились только обрывки современных телесериалов о тех временах: дамы, кавалеры, богато убранные интерьеры, длинные платья с воланами, замысловатые причёски, кареты с лошадьми.

– После революции гимназию переименовали в школу. Но мы с одноклассницами часто находили атрибуты той самой, как нам говорили, запретной и вредной «буржуазной жизни», – Мирра Львовна отодвинула чашку с чаем, подошла к шкафу и вытащила уже знакомую мне чёрную шкатулку. – Попробую найти кое-что. Давно не доставала эти вещицы, – она долго перебирала содержимое шкатулки. – Вот и они.

На кружевной зелени обеденного стола сначала появился миниатюрный блокнот на серебряной цепочке в оправе из слоновой кости, потом белой кружевной птицей опустился блистательный дамский веер. От волнения я встала из-за стола, забыв об опросном листе. Дотронулась до кружев, ощутила их мягкость и податливость. До сих пор я даже и не представляла, как может волновать душу шорох открывающегося веера. Рука сама по себе вдруг одним верным движением распахнула крылья этой диковинной птицы.

Мирра Львовна засмеялась.

– У вас, мадемуазель, в крови аристократические манеры. Веер сразу же стал послушным в ваших руках. Это не у всех сразу получается. Кстати, этот веер мы нашли в гримёрной школьного театра. В гимназии был довольно приличный театральный коллектив. По наследству весь театральный реквизит достался советской школе. Как-то в октябре мы ставили спектакль, посвящённый очередной годовщине Октября. В поисках подходящего костюма я заглянула в огромный сундук, наполненный доверху платьями и прочими предметами театральных постановок. На самом дне в кружевном чехле лежал этот веер. Согрешила – взяла домой, да так и не вернула. Чехол где-то затерялся, а веер сохранился. А вот сюда, – Мирра Львовна дотронулась до чуть пожелтевшей обложки блокнота, – гимназистки записывали молитвы, пожелания друг другу, важные советы преподавателей. Представляете, по заведённой в гимназии традиции занятия учениц начинались с молитвы и реверанса преподавателям, и только потом девочки могли приступать к учебе.

– Я вспомнила, – мама вышла из кухни и включилась в разговор. – Эту гимназию окончила белорусская актриса Стефания Станюта. Об этом недавно был сюжет по телевидению. Там ещё рассказывали, что здание гимназии уничтожено во время Великой Отечественной войны, кажется, в 1941 году. В мирное время школа заново отстроена, но уже по другому адресу.

– Всё верно. После войны школа была построена вновь. Хорошая школа. Светлая. Но я помню ту – с высокими потолками, огромными люстрами и широким крыльцом. Вот такая история с моим образованием. После окончания школы я работала надомной портнихой. Помогала матери. А после войны по болезни работать много не могла, шить не получалось – руки отвыкли, да и мама часто вспоминалась. Трудно было. Подумала я, подумала, да и поступила на заочное в Минский пединститут на факультет библиотечного дела, стала работать в библиотеке.

– У вас замечательная профессия, – мама улыбнулась хозяйке квартиры. – Я не представляю свою жизнь без книг. А вы имели возможность каждый день прикасаться к духовным сокровищам мира.

– Да, я любила и люблю свою профессию, – Мирра Львовна чуть замялась, как будто хотела ещё что-то добавить. – Мне нужно вам кое-что показать. Сегодня. Да, именно сегодня. Завтра может быть поздно.

– Вам плохо? Принести лекарство? – мама обеспокоенно приобняла старушку.

– Нет, милые мои, мне хорошо. Мне так хорошо, как не было уже давно. И я благодарю судьбу за то, что она прислала вас в мой старый дом, – узловатыми костяшками пальцев Мирра Львовна неловко смахнула набежавшие слёзы. – Ещё будут вопросы, Людмила?

Я склонилась над переписным листом.

Последний вопрос я задавать не стала. «Сколько детей вы родили?» Слишком лично. Слишком больно. Что может ответить женщина, чьих не родившихся детей забрала война?

В окна с новой силой забарабанил слепой дождь.

– Ну, вот и всё. Спасибо вам за интервью. Простите, если что не так.

Перевернув последний лист, я положила документы в папку. Мама прогнала с подоконника кошек, задёрнула цветастые шторы.

– Поздно уже. Наверное, нам пора.

Мирра Львовна засуетилась, неловко поднялась из-за стола.

– Оставайтесь. Я никогда никого ни о чём не просила. А сегодня прошу – оставайтесь на ночь. Мне нужно поговорить с вами, Ольга Фёдоровна.

– Что-то случилось?

– Это случилось очень давно. Никто и никогда не видел того, что я хочу вам показать. Всему своё время. Настало время и для этого разговора. Останьтесь. Только на одну ночь.

Дождь продолжал хлестать по стёклам.

Я посмотрела на маму. Она утвердительно кивнула головой.

И мы остались.

Мирра Львовна вздохнула. Вздохнула так легко, как только могло вздохнуть одиночество в её глазах.

* * *

1 марта 1942 года. Минск, типография генерального округа «Белорутения»^[25]

– Hans Baumann, rufen Sie den Sicherheitsdienst!^[26] – Вальтер Доринг, курирующий издательскую деятельность рейхскомиссариата «Остланд», остановился на пороге типографии.

– Ja, Herr Offizier!^[27]

– Haben Sie Gebrauchsinformation gedruckt?^[28]

– Ja, Herr Offizier!

– Am Abend sollten diese in der gesamten Getto verteilt werden^[29].

– Ja, Herr Offizier!

– Tun dies es unmittelbar!^[30]

Ганс Бауман, щёлкнув каблуками, повернулся на сто восемьдесят градусов и вышел из типографского корпуса.

На столе, готовые к отправке, лежали серые бумажные прямоугольники.

«Служба безопасности сообщает, что 2 марта 1942 г. в 10 часов утра для отправки “на работу” необходимо прибыть 5 тысяч евреев, и в это количество не должны входить “специалисты”, которые работают на немецких предприятиях. Не имеет значения, будут это больные, старые или дети. За неявку – расстрел».

Вальтер Доринг брезгливо поморщился:

– D?rfler! Es ist notwendigum den Text also Analphabeten. Feste Grammatik und Rechtschreibfehler! Kein Stil oder Design!^[31]

Глава 10

20 октября 2009 года, Минск

23.00 по местному времени

Качели памяти взлетали всё выше и выше над секундами, минутами, днями и столетиями. Невероятная история жизни одинокой женщины всколыхнула сознание с такой силой, что теперь я смотрела на всё происходящее с удивлением ребёнка, впервые увидевшего в небе радугу.

Контрасты в последнее время стали неотъемлемой частью моей жизни. Ещё недавно я была вполне преуспевающим экономистом в одной из коммерческих компаний Минска. Моё размеренное существование – женщины в возрасте «слегка за тридцать» – текло ровно и спокойно.

И вдруг всё изменилось.

За каких-нибудь десять дней я стала другой. Стала жить по-другому – дышать полной грудью, смеяться там, где хочется смеяться, плакать там, где хочется плакать. И всё это случилось благодаря женщине, которая обратила моё внимание на истинные ценности – любовь к жизни, дружбу, понимание, верность слову и делу.

Вот и сейчас я снова буквально застыла на пороге второй комнаты в квартире Мирры Львовны. Из-за двери на меня смотрела вечность.

Белая вечность. Вечность с надеждой на лучшее.

Казалось, помещение будто стерильно. Белые стены, белые шторы, абсолютно белые потолок и пол, белые рамки портретов на стене напротив.

Левая стена от пола до потолка заставлена книгами – беглый взгляд выделил энциклопедии Брокгауза и Эфрона, толковый словарь Даля, справочники на немецком, английском языках. На верхних полках – классика русской, белорусской, немецкой литературы. Много энциклопедий, словарей по мировой истории и культуре.

Мирра Львовна с гордостью показывает своё богатство.

– С каждой зарплаты откладывала, на некоторые издания копила деньги. По ночам в очередях стояла за дефицитными томами. Заметили, сейчас и слова такого нет – дефицит? А раньше даже книги были дефицитом.

– Сколько же здесь книг?

– По картотеке – более четырёх тысяч томов. Но не это я хотела вам показать.

Она указала на стену, увешанную портретами.

– Смотрите.

Снова культурный шок.

– Это мой ежедневный труд, – Мирра Львовна улыбнулась, увидев наше замешательство. – Каждое утро работаю здесь. Вспоминаю. Записываю. Снова вспоминаю. Я рада познакомить тебя, Людмила, и вас, Ольга Фёдоровна, с моей семьёй.

С особой нежностью она протянула руку к фотографии женщины в простом чёрном платье с белым ажурным воротничком:

– Познакомьтесь, это моя мама, Роза Генриховна Андреева, урождённая Шнайдер. В юности я была очень на неё похожа. Здесь она накануне войны – ещё совсем молодая. А вот мой папа – Лев Андреев, мои сёстры, соседи, друзья – все те, кто остался на той войне.

Мирра Львовна бережно гладила лица ушедших людей, не замечая своих слёз.

Чёрно-белые фотографии, карандашные наброски. Под каждым изображением неровные строчки, выведенные от руки: «Элоиза Андреева, умерла 17 октября 1941 года», «Ида Андреева, умерла 17 октября 1941 года», «Лев Андреев, умер 12 декабря 1941 года», «Алиса Андреева, умерла 20 января 1942 года», «Стелла Андреева, умерла 2 марта 1942 года», «Роза Андреева, умерла 2 марта 1942 года».

Тишина смотрела на нас глазами ушедших людей, звенела в ушах, пряно пахла увядающими белыми лилиями.

– Мама очень любила лилии, – смущённо улыбаясь, Мирра Львовна бережно расправляла узловатыми пальцами увядшие лепестки цветов, стоящих в хрустальной вазе возле импровизированной стены памяти. – Месяц назад удалось упросить почтальона, чтобы она купила этот букет.

– Мирра Львовна, дорогая! Как много вы сделали для своей семьи, – мама осторожно приоткрыла лежащую на стуле возле окна старую канцелярскую книгу.

Ряды фамилий: Ивановы, Стельмах, Навроцкие, Кишкурно, Петровы, Коноплицкие, Ветровы, Евсеевы… В большинстве с указанием даты рождения и даты смерти каждого члена семьи.

– В тот день, когда мама узнала, что погибли наши соседи, она начала записывать фамилии. Говорила: так надо, чтобы потом люди вспомнили всех, кого потеряли. Когда мамы не стало, я спрятала документы, оставшиеся ценные вещи в ящик и закопала в подвале. После того как сбежала из гетто, снова начала вспоминать и записывать. А потом, в сорок шестом, вернулась из госпиталя в этот дом и попыталась начать новую жизнь. Откопала документы, восстановила записи.

– А это? – я показала на пустую белую рамку, прислонённую к стене.

– А это я, – Мирра Львовна достала из-за шторы карандашный набросок, удивительно точно передающий черты лица хозяйки квартиры. – Вернее, мой автопортрет. Это у меня от мамы – страсть к фотографии и любовь к искусству живописи. Как умру, помести в рамку и повесь на стену. Хочу несколько дней побыть в их рядах. Потом нас всех вытряхнут на помойку истории. Дом продан, и всё здесь выбросят.

…Ночь вступала в свои права. Заворачивая в бархат дома, подсвечивала окна разноцветьем огней. Дождь прекратился. Ветхий дом, словно старик, тихо ворчал, просушивая свои кости-стены.

Я лежала за шёлковой ширмой с красными японскими веерами и смотрела на парящих под потолком ангелов. В приглушённом свете керосиновой лампы они кружились в прекрасном танце под изумительную музыку небесной свирели.

А навстречу им неслась с земли какофония звуков из прошлого: взрывы снарядов, пулемётные очереди, плач младенцев, вой матерей, последние вздохи убитых людей.

– Как вам удалось выжить в том аду?

– Я и не думала, что останусь жить. Просто вставала утром и шла на обязательные работы, потом возвращалась и проваливалась в спасительный сон. От череды смертей мозг отказывался воспринимать действительность. А смерть не отступала, она смотрела пустыми глазами фашистов, расстреливающих нас на улицах, догоняла девятимиллиметровыми сгустками огня, убивала в машинах-«душегубках».

Мою младшую сестру Алису поймали на улице возле дома. Бросили в такую вот «душегубку» и возили до вечера. Потом выбросили вместе со всеми возле карьера. Нам на следующий день об этом сказала знакомая, которую отправили закапывать трупы.

Мама таяла на глазах. Я как могла ухаживала за ней. Но тяжелее всего было прятать Стеллочку. Маленькая и высохшая, как старушка, она постоянно кричала от боли и просила кушать.

К этому времени рассол из селедочных бочек считался деликатесом, обычной едой были оладьи из картофельной кожуры, сало, которое удавалось соскоблить на кожзаводе со старых шкур.

А в начале января Стелла вдруг замолчала. Ноги её стали распухать, тело покрылось язвами. Фашисты всегда боялись заразы, поэтому отслеживали больных и сразу же отправляли в лазарет за территорией гетто. Там либо убивали, либо пытались лечить. Кому как повезёт. Так Стелла оказалась в больнице. Навещать её запрещалось. Через неделю я всё же решилась подойти к воротам больницы. Медсестра сказала, что девочка умерла.

Маме я не решилась сказать, но думаю, что она поняла. Той же ночью она ушла вслед за Стеллой. Так я потеряла всех. Осталась одна, – Мирра Львовна закашлялась.

Было слышно, как мама наливает в стакан воды.

– Выпейте, станет легче.

– Дорогая Ольга Фёдоровна, легче мне уже не станет. Столько лет живу с этой болью. С ней и умру. Поверьте старухе – умирать не страшно. Просто надо успеть завершить начатое. Почти все свои земные дела я закончила. Но осталось ещё кое-что. В этом мне понадобится ваша помощь.

– Буду рада помочь.

– Сейчас вы всё поймёте. Так вот, утром я хотела похоронить маму, но в 10 часов утра айнзацкоманда начала свою очередную масштабную акцию. Первыми жертвами стали старые, больные и дети – те, кто не успел спрятаться от нелюдей. На территории гетто стали слышаться взрывы и автоматные очереди. Останавливаясь возле подозрительных мест, фашисты кричали, чтобы люди выходили, что им нечего бояться. Никто не выходил, тогда летели гранаты и завершали чёрное дело. Тела убитых сбрасывали в бывший карьер, на месте которого сейчас находится мемориал «Яма».

Из нашего дома уже некого было убивать. Я влезла на чердак, спряталась за обшивку между трубой и стенкой и простояла так до ночи. Фашисты несколько раз обыскивали дом от подвала до чердака. Слава Богу, не бросили гранату.

Глубокой ночью я буквально выпала из укрытия, доползла до чердачного лаза. Убедившись, что в доме тихо, спустилась вниз, надела валенки, телогрейку и потащила маму на кладбище. Кругом слышалась частая автоматная стрельба, потом в районе лазарета раздалось несколько мощных взрывов. Под этот шум я почти спокойно, если можно так сказать, доползла до кладбища.

Времени на страдания не было. Слёз тоже.

Под утро рядом с могилами Иды и Элоизы вырос небольшой холмик из кусков заледеневшей земли.

«Вот и всё. Прощай, мама».

Небо на востоке начинало светлеть.

Я прислонилась к стволу покорёженной снарядами сосны.

Мысли в голове шевелились со скоростью сонной черепахи, которая жила когда-то давно у нас в картонной коробке из-под обуви. Стелла так любила играть с ней. А мама всегда ругала нас, что не хотим убирать за бедным животным. Как давно это было… И больше никогда не будет. Глухие рыдания душили, вырывались наружу, заставляли корчиться от нестерпимой боли. Что делать? Куда идти? Если возвращаться домой, рано или поздно убьют. Если попытаться бежать, тоже убьют. Вариантов нет.

Небо продолжало светлеть. Скоро выглянет солнце. И тогда будет поздно что-либо решать. До следующего утра я могу просто не дожить.

Боль запеклась внутри, кровавым комом легла на сердце, тянула к земле.

Зачем я осталась? Господи, зачем?! Возьми меня к себе! Я не смогу жить одна! Где Ты, Господи? Помоги…

Вдруг какая-то сила буквально оторвала от земли. Я увидела себя со стороны – худую, страшную, в облезлой телогрейке, рваных валенках. Увидела и не поверила своим глазам.

Словно во сне, я бежала в сторону забора гетто. Бежала, падала и снова поднималась с решимостью человека, определившего свою цель.

Если суждено погибнуть, пускай это случится сегодня.

Поверите, не помню, как в кровь рвала руки, перелезая через колючую проволоку. Потом бежала, спотыкаясь, по обледеневшему снегу куда-то, сама не зная куда.

И вдруг, примерно в километре от лазарета возле полуразрушенного дома я увидела девочку лет пяти. Стелла? Неужели она? Исхудавшая, с заострёнными скулами и впавшими глазами, девочка лежала почти раздетая, раскинув на грязном мартовском снегу безжизненные плети рук. Глаза широко открыты. Вот шевельнулась. Слава Богу, жива.

– Милая моя, кто ты? Что ты здесь делаешь? Так можно замёрзнуть, – я сняла телогрейку, завернула в неё девочку.

Нужно бежать. Пока в лазарете стреляют, все патрульные отозваны туда.

У нас было примерно десять минут, чтобы спрятаться. Оглядевшись, я увидела на пригорке одиноко стоящий дом. До войны здесь, кажется, жила семья мельника. Мы с Алисой ходили туда за свежеиспечённой сдобой – румяными французскими булками с хрустящей золотистой корочкой.

Живот подвело. Спазм оказался такой силы, что согнул меня пополам. Рот наполнился слюной. Почти двое суток я ничего не ела.

Небольшое окошко в подвале было разбито. Я влезла первая, потом втянула девочку. Она крепко держалась за меня, не обращая внимания на мороз и болезненное состояние, и пыталась гладить ручками мои волосы.

– Tante, du warst immer bei mir! Ich habe auf dich gewartet! Wo ist deine Tochter in einem rosa Kleid?^[32]

Девочка, оказывается, говорит на немецком. Как же это они, даже своих детей истязают?

Мирра Львовна закашлялась.

– Почему девочка спрашивала о дочке в розовом платье? Вы были знакомы? – видно, как по потолку заметались неровные тени – мама поправила фитиль в керосиновой лампе.

Мирра Львовна снова закашлялась.

– Не знаю. Скорее всего, из-за лихорадки. Наверное, я была похожа на её родственницу. В тот момент было не до раздумий. Нам нужно было выжить. Во что бы то ни стало.

Оттащив девочку в самый дальний угол подвала, я обложила её кусками брезента, предварительно обернув каждую ногу старой полуистлевшей ветошью. Так будет теплее. Она не шевелилась. Тяжело дышала и смотрела на меня запавшими глазами. Обескровленная мумия когда-то здорового ребёнка.

По всей видимости, во время взрывов, под шум автоматной стрельбы она сбежала из лазарета. Что делать? Сейчас идти нельзя: сразу же заметят и расстреляют. Остаться здесь – погибнем от голода.

Живот снова свело сильнейшим спазмом. Надо найти хоть какую еду. Иначе долго мы здесь не протянем.

Я огляделась. Возле забитого окна у противоположной стены стояла деревянная бочка. Доски её местами разошлись так, что раздвинуть их не составило особого труда. Засунув руку, на самом дне я нащупала остатки зерна вперемешку с крысиным помётом. Найденное богатство выложила на подоконник, выбрала несколько зёрен, перемешала со снегом и стала жевать. Малейшие усилия давались с трудом – сводило скулы, зубы шатались, кровоточили дёсны. Кашицу из зёрен я затолкала в рот девочке, остальную часть съела сама. Не знаю, сколько времени сидела под окном и почти в беспамятстве наслаждалась забытым вкусом, но вдруг очнулась от криков немецких солдат. Облава. Найти нас в этом подвале – дело ближайших минут.

Что же делать?

Чуть в стороне валялись два ржавых поддона для духового шкафа. До войны в таких пекли хлеб. Я подтащила поддоны к углу, где лежала девочка, укрыла её ими, наверх набросала побольше ветоши. Сама спряталась возле двери.

Почти сразу же остатки рамы окна, в которое мы пролезли, разлетелись от мощного удара приклада автомата.

– Sven, wollen Sie den Keller ?berpr?fen?^[33]

– Es w?rde nicht schaden^[34].

– Partisanen sind weit weg. Sie werden nicht zur?cklehnen und warten, wenn wir schiessen sie^[35].

– Dennoch werde ich ?berpr?fen^[36].

– Werfen Sie eine Granate und gehen^[37].

– Granate kommen in handliches sp?ter. Gehen Sie. Ich wird aufholen^[38].

По противоположной стене прошлась бешеная автоматная очередь.

Девочка моя, только не шевелись! Только не шевелись!

Через минуту упала выбитая дверь в подвал. С порога ещё одна автоматная очередь вспорола кучу ветоши в дальнем углу. Поддоны отбросило в сторону, из-под брезента показалась тонкая детская рука.

Солдат зарычал от бешенства, прицелился, но не успел нажать на курок.

Выскочив из-за его спины, я выбила автомат из рук стрелявшего. Солдат обернулся, готовый к борьбе, но, увидев, что перед ним стоит тощая оборванка, ухмыльнулся. Откормленный, почти двухметрового роста, он приближался ко мне, чтобы просто задушить. Бежать бессмысленно.

Я замерла в ожидании смерти.

Всё померкло в глазах. Зачем жить? А белесые глаза приближающегося фашиста светились диким огнём. В них плясал сам дьявол. «Господи, прими мою грешную душу и душу незнакомой девочки».

Дальше случилось то, что до сих пор я не могу себе объяснить. Может быть, от десяти съеденных зёрен или от ярости за несправедливую гибель ребёнка я вдруг почувствовала необыкновенный прилив сил. Только одна мысль сверлила воспалённый мозг: «Будь что будет, но мне нужно отомстить за свою семью и спасти хотя бы эту девочку!» Напрягая мышцы, одним прыжком я внезапно навалилась на солдата, вцепилась в его волосы, зубами стала рвать лицо. От неожиданности он заревел, как бешеный бык, и упал вместе со мной на пол.

В смертельной схватке мы катались по промёрзшей земле. Обескураженный моей выходкой, он, несмотря на рваные раны лица, с лёгкостью наносил точные и беспощадные удары по моему высохшему телу. Силы мои слабели. Наконец он прижал меня коленом к полу, дотянулся до горла, мощно сдавил руками. В глазах потемнело.

Вдруг он обмяк, страшно захрипел, упал рядом со мной и затих. Из его полуоткрытого рта на пол лилась тонкая струйка крови.

Хватая пересохшими губами морозный воздух подвала, я встала на четвереньки и начала судорожно кашлять.

– Tante?^[39] – на куче ветоши сидела дрожащая девочка. Рядом с ней стоял с окровавленным ножом парень лет двадцати.

– Ты кто? Откуда ты здесь?

Не обращая внимания на мои вопросы, он положил нож рядом с убитым немецким солдатом:

– Бяжыце адсюль! Забiрайце дзяўчынку i бяжыце! Праз тры дамы ўверх па вулiцы павярнiце направа, там будзе пустыр. За iм – лес. Сустрэнеце партызан – кажыце, што Лёнька паслаў. Хутчэй! Зараз сюды вернуцца, – с этими словами парень раздвинул забитые доски окна и исчез.

Из минутного оцепенения меня вернул тонкий скрипучий голосок.

– Tante, wollen Sie t?ten! Tante!^[40]

– Mein Liebling! Wir m?ssen gehen!^[41] – с трудом вспоминая мамины уроки немецкого языка, я разговаривала с девочкой и одновременно обыскивала убитого фашиста.

В его сумке на ремне лежали два сухаря и маленькая книжка со свастикой на обложке.

Стянув с него шинель, я зацепила на пояс ремень с сумкой, схватила нож и автомат.

– Wie heisst du?^[42]

– Minna. Ich heisse Minna^[43].

– Что ж, Минна, попробуем прорваться к партизанам, – я завернула девочку в шинель и выбежала на улицу, где в предрассветном мартовском тумане уже шёл настоящий бой.

Видимо, партизаны уничтожали пробежавших несколько минут назад фашистов.

Как бежала по улице, по пустырю, по лесу, не помню. В лихорадке, оборванных, почти босых и голодных, только к вечеру нас с Минной нашли партизаны.

Мирра Львовна надолго замолчала. Переживая вновь эту историю, она снова и снова ощущала каждую секунду боли, страха и ужаса войны. Странно, но за все дни нашего знакомства я не замечала маленьких часов с кукушкой, висящих за ширмой. А в этот момент они вдруг стали отсчитывать время с такой силой, будто помогали хозяйке пройти сквозь воспоминания.

– Минна выжила?

– Да, девочку удалось спасти. Примерно через два дня самолётом нас переправили в Москву. Я была в беспамятстве и надолго попала в госпиталь. Куда определили девочку, после так и не удалось узнать. Всё, что у меня осталось от той встречи, как ни странно, – книжка убитого немецкого солдата. (Та самая, со свастикой.) Ольга Фёдоровна, я почему начала этот долгий разговор? Хочу просить вашей помощи. Можно ли как-то проследить судьбу той девочки? Понимаю, что требую почти невозможного, но всё-таки? Скорее всего, Минну отправили в детский дом. Может быть, вы по своим старым связям попробуете разыскать её?

– Конечно, я постараюсь помочь. Сейчас это можно сделать довольно быстро. Я ушла на пенсию недавно, со многими директорами детских домов знакома лично. Да и всемогущий Интернет всегда придёт на помощь. Вышлем запросы. Людмила поможет. Но для поиска нам нужно хотя бы знать время вашего освобождения.

– Это был март. Начало марта 1942 года.

– Завтра же начнём поиски.

* * *

2 марта 1942 года. Минск

Из оперативной сводки немецкого коменданта в Белорутении Бехтольсгейма:

«В ходе ночной операции, проводившейся 11-м полицейским батальоном под руководством филиала Абвера в Минске, были расстреляны 1 политрук, 9 партизан, 1 красноармеец (предположительно офицер) и 630 прочих подозрительных элементов без документов. Немецкие подразделения потеряли убитыми 9 солдат, 2 офицера».

Глава 11

21 октября 2009 года. Минск

– Обратите внимание, мы направляемся в исторический центр города. Прямо перед вами – один из торговых путей к древнему Минску. Он пролегал через это предместье, выходил на Немигу – на Нижний рынок.

Заселение этой территории началось еще в XII веке. В то время это был один из городских посадов, расположенный за стенами замка. Окончательно же Раковское предместье сформировалось во второй половине XV века. По соседству с ним расположилось еще одно поселение – Татарская слобода, – мужчина-экскурсовод скосил недоумённый взгляд в мою сторону и продолжил. – Планировка улиц в Раковском предместье целиком сложилась к XVII веку. Со временем основную часть населения улицы Раковской, как, впрочем, и всего района, составила еврейская беднота. Именно поэтому здесь было сконцентрировано множество религиозных училищ и синагог. По некоторым данным, позднее на месте одной из них, в доме № 24, разместилась школа олимпийского резерва по шахматам и шашкам. В связи с тем, что здесь селились минские евреи – торговцы и ремесленники, – мастерских на улице было хоть отбавляй, а вот магазинов, говорят, было совсем немного.

Я представила, как жили здесь Мирра, Ида, Алиса, Элоиза, Стелла. Их отец Лев Андреев по будням работал, по выходным сидел за накрытым зелёной кружевной скатертью столом и играл для своей жены и детей на старой скрипке.

Тонкая струна грусти по чужой жизни в невозвратное время. Отблески чужого счастья.

Как прозрачна грань неповторимого.

Как заманчива грань несбывшегося.

В экскурсионный автобус я заскочила час назад. Мой рабочий день закончился. Ещё несколько дней работы на центральном участке, пересчёт бланков, заполнение необходимой документации и всё.

Точка.

Так думала я, не спеша прогуливаясь возле автобусной остановки в компании туристов, ожидавших свой экскурсионный транспорт. Пешком идти не хотелось. То ли оттого, что с утра немного подморозило, или, что более вероятно, из-за банальной простуды меня весь день лихорадило, хотелось закутаться в свой любимый клетчатый плед и уснуть.

По всем известному закону автобус задерживался уже минут на двадцать. Оглянувшись в поиске ближайшей аптеки, я внезапно услышала резкий визг тормозов. Из лужи на мой уникальный наряд переписчика брызнули осколки льда и грязи… Особенно пострадал зелёный портфель. Жирные кляксы бензина украсили его со всех сторон.

Хотелось топать ногами и кричать, но от злости и бессилия по щекам двумя грязными ручейками покатились скорые слёзы.

Из остановившегося в полуметре «Лексуса» выскочил перепуганный господин Июльский. Собственной персоной.

От верной смерти его спас внезапно подошедший экскурсионный автобус. В ожидании туристов он остановился на минуту как раз напротив нас. От переизбытка чувств я не придумала ничего лучше, как смахнуть слёзы, отряхнуть с куртки капли грязи и гордо прошествовать в благодатно тёплый салон комфортабельного экскурсионного «лайнера».

– В XIX веке улица приобрела облик фабрично-заводской. Здесь появилось несколько промышленных предприятий, самыми знаменитыми были обойные фабрики Эпштейна и Шифмановича. Их продукция высоко ценилась за рубежом. Славилась Раковская и своими обувными фабриками – «Труд» и «Скороход».

В 1937 году улицу переименовали в честь советского писателя Николая Островского, автора тогдашнего бестселлера «Как закалялась сталь». А через несколько лет на долю её жителей выпало много испытаний. В годы Великой Отечественной войны 100 тысяч минских евреев стали узниками гетто, расположенного на территории Раковского предместья, – экскурсовод был по профессии историком и, что называется, «в теме». Слушать его было действительно интересно. Понемногу я согрелась и успокоилась. Что ж, может, Июльский вовсе и не хотел меня раздавить. Просто ехал мимо. И почему я так реагирую на этого человека? И вдруг совершенно отчётливо поняла, почему злюсь: мне не хватало встреч с господином Июльским. Я скучала по нему. И ещё мне было стыдно за его испорченный костюм во время недавней встречи в кафе. Следы кофе с этой ткани не смоются. Как и не смоются следы стыда с моей души.

Может, позвонить и извиниться?

Надо бы.

Нет. Забыть. И не вспоминать. Вот и весь сказ, как говорит моя мама.

Экскурсия между тем подходила к концу.

– Уважаемые жители и гости столицы! Мы заканчиваем наше путешествие. Ещё несколько минут вашего внимания. Выйдем из автобуса и пройдём немного вдоль улицы. Итак, вы видите, что сохранившаяся дореволюционная застройка Раковской напоминает утраченную минчанами улицу Немигу – одну из самых древних улиц города. К сожалению, уцелевшие во время войны дома в самом начале улицы Раковской тоже не сохранились: при реконструкции Немиги в 1970-е годы они были снесены. А вот Великая Отечественная война, как ни странно, пощадила её застройку: после массовых бомбёжек города здесь уцелели практически все дома.

После создания фашистами Минского гетто в 1941 году в него вошла и часть улицы Островского. В другой её части во время оккупации работал кинотеатр «Беларусь». По воспоминаниям минского старожила Владимира Талейко, здесь шли немецкие взрослые и детские фильмы, снабжённые титрами. Показу этих лент предшествовали пропагандистские ролики с «правдивыми» фронтовыми новостями.

В конце 1960-х – начале 1970-х годов застройка начала улицы Островского была принесена в жертву перестройке (по сути, сносу) старой Немиги. От последней её отрезали два многоэтажных здания (Немига, 6 и 8). Сегодня арка между ними – своеобразные ворота времени, ведущие в XIX – начало XX веков. Архитектура этих столетий хорошо сохранилась на Раковской.

Мы подошли к арке.

Экскурсовод запахнул плотнее куртку.

– Благодарю вас за внимание. Кто хочет, может остаться здесь, кого-то мы можем подвезти на площадь Независимости. Может быть, есть ко мне вопросы?

Молодой мужчина, стоявший рядом со мной, стремительно поднял руку. Совсем как в давнишние пионерские времена.

– У меня есть вопрос! Я родился и вырос в Минске. Потом, так сложились обстоятельства, уехал жить в Германию. Я не был на родине много лет. Некоторые места попросту не узнаю. Многое изменилось. И в Минске, и в моей душе. Хочу повиниться. Цветы положить к памятнику жертвам войны. Знаете, в восьмидесятые где-то здесь с пацанами бегали во дворах и однажды набрели на стройку. Был обед. Шутники рабочие доставали из выкопанной траншеи черепа и расставляли их на заборе. Когда кто-то из прохожих делал замечание, они говорили, что «ну так это ж еврейские». Такой аргумент почему-то всех успокаивал. В те времена была мода – брать эти черепа. Вываривать. Вставлять туда разноцветные лампочки и делать такие стробоскопы под музыку. Играет мелодия, и чьи-то черепа тебе подмигивают…

Арка времени внезапно пошатнулась.

Как тонка грань невозвратного.

* * *

19 августа 1942 года. Сибирь, село Верхняя Айдарка

– Пей, голубушка, пей, – тёплая сладкая жидкость проникает внутрь. Я делаю пару глотков и снова проваливаюсь в пропасть.

Проходит мгновение, и я возвращаюсь. Сил нет даже на то, чтобы открыть глаза.

– Не просыпалась?

Женский голос, непонятный язык.

– Целый день спит. С утра как попила молока, так и спит. Боимся мы, чтобы не померла во сне.

Ещё один голос.

– Пусть спит. Кризис миновал. Теперь на поправку пойдёт. Организм молодой. У вас, Клавдия Ивановна, все условия для выздоровления. Один воздух чего стоит. Словом, тайга.

– Воздух, оно конечно, хорошо. А кормить-то дитё чем? Махонькая она, худенькая. Сколь годков-то ей? Звать-то как девчушку?

– Девочка вывезена из оккупированного Минска, про возраст в документах говорится со слов врача – около четырёх лет. Больше ничего не удалось узнать. Ни имени не знаем, ни фамилии. Молчит ребёнок. А у вас спокойно. Может, оттает сердечко со временем.

– Как же деток-то наших искалечило. Как же они расти-то будут дальше? И когда война эта кончится проклятая? Сына моего старшего забрали год назад, до сих пор нет известий. Младший месяц назад ушёл на фронт – изболелось сердце за детей. Кто поможет им, кто? – женщина горько заплакала.

Я испугалась интонации её голоса, показалось, что ей сейчас очень больно. Больнее, чем мне.

И я открыла глаза навстречу чужой боли.

– Смотрите, Нина Ивановна, девчушка глаза открыла! Радость-то какая!

– А ну-ка, посмотрим, – женщина в белом халате медленно подошла к кровати.

Белый халат. Снова белый халат! Сейчас меня будут колоть огромным шприцем и высасывать кровь!

– А-а-а-а-а!!!! – я забилась в угол кровати, схватила подушку и бросила её в ненавистный белый халат.

– Милая, ты что? Не бойся нас. Это же наша докторша – Нина Ивановна. Она проведать тебя пришла. Она хорошая. Добрая. Не бойся, – пожилая женщина осторожно дотронулась до моего плеча. – Всё будет хорошо. Очень хорошо.

Нина Ивановна сняла белый халат.

А Клавдия Ивановна снова укрыла одеялом, всё гладила и гладила мою спину своей шероховатой рукой.

Я согрелась и провалилась в пропасть.

Очнулась снова от прикосновения тёплых рук.

Открыла глаза и увидела Клавдию Ивановну. Она держала в руках дымящуюся железную чашку, из которой пахло так вкусно, что я невольно подавилась внезапно подступившей слюной.

– Девонька моя, надо покушать. Вторые сутки спишь. Вот, куру зарубала, бульона тебе наварила. Покушай, пока горячее, – она поправила подушку на кровати, положила на одеяло вышитое красными петухами полотенце и стала меня кормить. – Как же звать-то тебя, моя хорошая? Всё молчишь. Как быть-то? Негоже человеку без имени. Не положено. А давай я буду называть тебя Светланой. Света. Светочка. А? Нравится? Ты светленькая, синеглазая. Вот и будешь у меня Светой называться. А там посмотрим.

Глава 12

22 октября 2009 года. Минск

08.00

– Светлана Ивановна Айдаркина? – голос на том конце провода удивительно напоминал голос моей соседки, уехавшей три года назад к дочке в Швейцарию.

– Да, это я. Чем могу быть полезна?

– Светлана Ивановна, я бы хотела с вами поговорить. Если не возражаете, давайте встретимся через час в сквере возле вашего дома.

– Простите, во-первых, вы не представились. А во-вторых, я не поняла, какого рода предстоит разговор? И вообще, откуда вы знаете, где я живу?

– Извините. Меня зовут Ольга Фёдоровна Стаханова. В прошлом – директор одного из детских домов Минска. Мне бы хотелось встретиться с вами. Это возможно?

– О чём вы хотите поговорить?

– Сейчас вы всё поймёте. Только вы, пожалуйста, не волнуйтесь.

– Да я и не волнуюсь.

– Речь пойдёт о вашем детстве. О том, где вы росли. Ведь вы выросли в детском доме города Изголь Новосибирской области?

– Да, это правда. Только я не возьму в толк, зачем вам, Ольга Фёдоровна, знать о моём детстве.

– Понимаете, вас разыскивает один человек. Женщина. Скажите, вы помните Мирру Львовну Андрееву?

– Мирра Львовна Андреева? Нет, не помню. Помню Изголь, детский дом, нашу группу, голодное послевоенное время. Извините, такую женщину не помню. Откуда она меня знает?

– Светлана Ивановна, давайте встретимся, я постараюсь всё объяснить.

– Хорошо, я приду. Давайте через час у станции метро «Площадь Якуба Коласа».

– Как я вас узнаю?

– Я буду сидеть на скамейке. И в руках у меня будет книга. «Сымон-музыка». Узнаете?

– Конечно!

10.00

– Сынок! Здравствуй, дорогой!

– Здравствуй, мама! Как дела? Почему такой взволнованный голос? Что-то случилось? С тобой всё в порядке? Может, Василий Николаевич приболел?

– Нет-нет! С нами всё хорошо! Не волнуйся! Мы здоровы! Просто час назад я познакомилась с удивительной женщиной – Ольгой Фёдоровной. Представляешь, она рассказала мне ту давнюю историю из моего детства!

– О том, как тебя спасла женщина с обложки журнала?

– Да, именно эта история! Оказывается, эта женщина жива и ищет меня! Она живёт в Минске! Сынок, прошу, завези меня к ней. Ольга Фёдоровна оставила адрес. Это недалеко.

– Хорошо, мама. Я заеду за тобой в обед. Ладно? Раньше не могу. Извини, сейчас нахожусь в ста километрах от города.

– Это слишком долго.

– Если хочешь, возьми такси, а я вернусь и заеду за тобой. Диктуй адрес.

– Договорились! Так и сделаем. Будь осторожен на дороге.

13.00

В уютном дворике возле старого дома на четыре квартиры почернели поздние цветы. Сникли в ожидании неизбежного холода.

Тихо. И что интересно, возле дома звуки большого города теряются, растворяясь в пространстве. А вместо звуков – тишина, больше похожая на вату.

Дом напрягает свои старые стены, дышит сквозь эту ватную тишину и кричит.

Я слышу, как звуки растекаются по трещинам, уходят в землю и возвращаются, не найдя слушателей, – вверх, в небо.

Там слышат всех.

Смотрю-вглядываюсь в знакомые окна. В сумерках кажется, что кошки на подоконнике превратились в маленьких плачущих сфинксов.

Предчувствуя недоброе, с трудом толкаю покосившуюся дверь в подъезд. Дверь в квартиру № 2 открыта. Незнакомая женщина выходит на крыльцо, неуклюже вытирая слёзы.

– Не успела… Как же так?.. В один день найти и потерять человека…

Кровь пульсирует в висках, мешая слушать вековую тишину.

Медленно вхожу, старательно закрываю дверь. Почему-то долго топчусь на коврике у порога, не решаясь сделать следующий шаг.

Оглядываюсь, будто вижу всё впервые.

В центре небольшой комнаты на круглом столе, застланном зелёной кружевной скатертью, стоит огромный самовар. Тускло блестит начищенной медью и ждёт гостей.

Готовятся к вечерней поверке пять керосиновых ламп на заваленном старыми газетами подоконнике.

Пол из простых неокрашенных досок напоминает палубу корабля. Под потолком – старинная бронзовая люстра с десятью хрустальными ангелами. Шифоньер из красного дерева, белый кухонный буфет, огромное зеркало в простой деревянной раме, кресло с резными подлокотниками в виде львиных голов, продавленная тахта с поцарапанными витыми ножками, четыре простых табуретки и видавшая виды складная шёлковая ширма с японскими веерами – всё словно затаилось.

Шаг. Ещё шаг. Так мало шагов. Такая огромная комната.

Закатное солнце скользит по жёлтым подтёкам покрашенной двери, неслышно касается волос Богородицы, нежно смотрящей на меня глазами Дюрера из глубины шестнадцатого века.

«Радость Марии». В трудные времена ты всегда выручала женщин этой семьи. Тихо провожу рукой по чуть шероховатой поверхности картины.

В ладонь соскальзывает сложенный вчетверо пожелтевший тетрадный листок.

«Приветствую того, кто читает эти строки. Возможно, вам покажется странным, что моё завещание оформлено таким образом, однако я слишком стара, чтобы обращаться в какие-либо организации для решения этого вопроса. У меня нет родственников. Свою квартиру я оставляю государству. Будет такая возможность – сделайте здесь музей. Я попыталась создать что-то подобное. Нам, прошедшим мучения гетто, негде было собираться. В советское время мы никогда вместе не собирались: униженные и оскорблённые, не хотели смотреть в глаза друг другу. И хотя мы и сейчас не любим бередить старые раны, но теперь наше самосознание стало другим. Поэтому я считаю своим долгом рассказать о событиях той поры, о погибших родных и близких и историю своего спасения. Я ничего не забыла. Мир должен знать и помнить. В моих рассказах, как в капле воды, отражена вся трагедия океана Катастрофы. Я видела равнодушные и деловые лица нацистских палачей. Долгое пребывание в непрерывной стрессовой ситуации, постоянная боязнь разоблачения (мы хорошо знали, что за этим последует) – всё это в совокупности отложило свой отпечаток на каждого из нас. Наши погибшие родители хотели, чтобы мы, оставшиеся в живых, были счастливы и достойно прожили жизнь. У каждого из нас впоследствии была трудная судьба, в большинстве своём нелёгкая сиротская жизнь, без родительской поддержки, без заботы и ласки. Достойно прожить – этот завет мы старались выполнить. В своём домашнем музее я постаралась сохранить сведения о тех людях, кого знала. Тех, кто прошёл ужасы войны. Тех, кто помогал мне, кому помогала я. Выжить. Выстоять. Вернуться к жизни».

Ниже приписано:

«Дорогая Людмила. “Радость Марии” я завещаю тебе. На долгую память. С кошками будет сложнее – реши сама, куда их пристроить. Была рада познакомиться с тобой и твоей мамой. Жаль, что времени для общения отпущено мало. Мне пора. Уже скоро.

Желаю вам счастья. Мирра Львовна Андреева.

P. S. Свою библиотеку и квартиру, что купил мне господин Июльский, я тоже завещаю тебе».

С размаху толкаю дверь в белую комнату.

Окружающий мир меняется в размерах. Выпукло-вогнутые волны слёз искажают действительность.

Действительность, где нет жизни.

Нет Мирры Львовны Андреевой.

Вот и всё.

Точка.

Точка.

Точка.

Точка.

Внезапно скрип открывшейся входной двери расставляет точки по своим местам.

С порога на меня смотрит взволнованный Вячеслав Иосифович Июльский.

– Людмила, а где же Мирра Львовна? Светлана Ивановна? Они в комнате? Передайте Мирре Львовне, что завтра к дому подключат все коммуникации.

– Я ненавижу вас, господин Июльский!

Точка.

Как больно, Господи. Как больно ставить точки.

* * *

21 мая 1945 года. Местечко Мейнштадт, лагерь 30-го корпуса

21.50 по местному времени

– Читай, Вася, читай внимательно. У меня сестра в Минске осталась, три года ничего не знаю о родне. Может, в газете что важное?

Два бывших военнопленных – рядовые Иван Сидоров и Василий Губарев, находившиеся до отправки на родину в сборно-пересылочном пункте местечка Мейнштадт, сидели у костра и разглядывали газету, присланную сегодня Василию вместе с письмом.

– Смотри, Иван: «О положении в Минске». Обращение Пономаренко. 12 июля 1944 года. Москва. Товарищу Молотову В. М.

«За три года немецкой оккупации население города и сам город подверглись огромному истреблению и опустошению. Населения в Минске осталось 80–85 тысяч человек, до войны в городе насчитывалось 330 тысяч человек. Данные о злодеяниях немцев в Минске, которыми располагали правительство СССР и правительство БССР, полностью и неопровержимо подтверждаются массовыми могилами убитых людей и единодушными рассказами местных жителей, бывших свидетелями кровавых расправ. Жители города Минска рассказывают, что в течение всей оккупации ни на один день не прекращались казни, непрерывно вывозились люди для расстрела за город. Сотнями жителей вешали на улицах Минска, причём ни о каком следствии или обвинениях не шло и речи. Хватали людей на улицах, на базарах, в домах и казнили. Захватчиками в Минске убито, сожжено и повешено более 150 тысяч человек. Истребление населения г. Минска производилось с неслыханной жестокостью и цинизмом. Жители десятками тысяч сгонялись к окраинам Минска, где уже были подготовлены взрывами котлованы для трупов, и там производились массовые убийства. Значительное количество закапывалось ранеными и живыми. Детей, как правило, предварительно убивали переломом спинки, проломом головки или бросали в ямы живыми. Десятки тысяч минчан вышли 9 числа на очистку улиц от грязи и хлама. Зарыты убитые немцы, очищены улицы. Десятки тысяч людей работают над восстановлением железной дороги. 10 июля вечером в Минск прибыл первый поезд. В этот же день вышла республиканская газета “Звезда”. П. Пономаренко».

– Гады, что ж они наделали, фашисты проклятые? – Иван Сидоров обхватил голову руками и, стыдясь своих слёз, побрёл в сторону от поста.

Через минуту окрестности прошила автоматная очередь.

– Хальт! Стрелять буду!

Василий Губарев, подхватив автомат, побежал в сторону стрельбы.

– Вася, стреляй! Убегут, гады! Стреляй, мать твою!

Ещё через минуту на свет у костра вышли трое немцев с поднятыми руками. Один из них – с перевязанной грязно-серым бинтом головой – держал в руке костыль и показывал знаками, что ранен в левую ногу.

– Смотри-ка, Ваня, хорошо устроился фриц. Вишь, показывает, болеет, мол, идти не может. У, выродки! Теперь вы все больные. А как убивать детей наших, так здоровые были. Пристрелить вас – и дело с концом.

– Спокойно, Вася, сейчас капрал подойдёт. Разберёмся что к чему.

Иван Сидоров и Василий Губарев напряжённо вглядывались в лица задержанных.

Натужно шелестели ветками вековые дубы у дороги. В темноте майского вечера немцы напоминали уродливых птиц с тревожно развевающимися крыльями простых солдатских шинелей.

Подошёл капрал с шестью военнослужащими английской армии.

– What’s wrong? Who are you? Show your documents!^[44]

– Wir sind nicht das Milit?r. Zivilisten. Einer von uns w?rde verletzt^[45].

Все трое достали документы.

– Which one of you speaks English?^[46]

Тот, который был с костылём, подошёл к капралу.

– Where are you going?^[47]

– We’re going back home^[48].

Капрал внимательно изучил бумаги.

– Well, all right. You can go^[49].

– Вася, что это они гутарят? Ты же вроде понимаешь… Сказать можешь по их тарабарщине? – Иван Сидоров внимательно вслушивался в интонации разговора патрульных.

– Так отпускают их. Говорят, всё нормально, хотя настораживает меня этот тип с перевязанной головой, – Василий Губарев посмотрел на задержанных, застегнул верхнюю пуговицу на гимнастёрке и подошёл к капралу:

– Sir, something tells me that these people are deceiving you^[50].

Капрал снова посмотрел в сторону немцев, пожал плечами, кивнул в знак согласия и приказал всем двигаться в сторону гауптвахты.

– Lock them in the joint cell until morning^[51].

Тот, что был с перевязанным глазом, злобно посмотрел на Василия, отбросил костыль, сорвал с лица грязный бинт и вновь обратился к капралу:

– Take me to the counterintelligence headquarters. I am Heinrich Himmler. And I am ready to cooperate with you^[52].

…Из рапорта капитана медслужбы, начальника санслужбы Второй армии Джона Уэллса:

«23 мая около 23.00 в штабе контрразведки Второй армии в Люнебурге в связи с приказом полковника Мерфи я проводил обследование лица, которым, как сообщил мне полковник Мерфи, являлся Генрих Гиммлер.

Мне было приказано полковником Мерфи провести это обследование с целью убедиться, что на теле или в отверстиях тела Гиммлера ничего не спрятано. После завершения обследования туловища и конечностей я приступил к обследованию его рта и зубов. Оттягивая его щеки в стороны, я на мгновение увидел маленький предмет с синим кончиком, находившийся в полости между левой щекой и нижней челюстью. Я немедленно попытался удалить этот предмет из его рта своим пальцем, но было невозможно помешать ему тотчас же поместить этот предмет между зубов и раскусить его. Немедленно распространился характерный запах цианистого калия. Гиммлер тотчас был схвачен и положен на пол лицом вниз, его челюсти разжали и рот промыли водой. Затем ему около пятнадцати минут делали искусственное дыхание, но все попытки вернуть его к жизни были бесполезны».

Глава 13

24 октября 2010 года. Минск

20.00

День проходит в режиме «всё для меня». С утра очень кстати пошёл дождь. И я осталась дома. К вечеру подморозило. Мелкие моросящие дождинки превратились в лёд и украсили каждый лист, каждую ветку хрустальными бисеринами. Вид фантастических деревьев за окном был так необычен, что захотелось сделать что-то из ряда вон выходящее. Например, открыть окно, полной грудью вдохнуть свежесть ледяной сказки и закричать всему миру, как сильно я люблю свой город, свой дом, свою семью!

Рука отодвинула занавеску, потянулась к раме. И в этот самый момент раздался звонок входной двери.

Вот так всегда. Я вздохнула, ещё раз полюбовавшись прекрасным букетом из двенадцати гвоздик, которые вчера подарил муж, и пошла открывать дверь.

Интересно, кто бы это мог быть? С родителями я разговаривала пару часов назад, они собирались в театр. С мужем общалась в «Скайпе» утром – даже если он захочет сделать приятный сюрприз, то физически просто не успеет вернуться. Семьсот километров отделяют нас друг от друга.

Больше некого было ждать в этот дивный сказочный вечер, украсивший фантастические деревья миллионами хрустальных бисерин.

– Иду! Минуточку подождите! – закрыв дверь в спальню и набросив на плечи тёплый махровый халат, я вышла в прихожую.

Звонок тренькнул ещё раз.

Надо же, нетерпеливые какие! Очень интересно, что нужно запоздалым гостям?

Я заглянула в дверной глазок и потеряла дар речи.

Одно из двух: или я внезапно сошла с ума, или перед моей дверью стояла Мирра Львовна Андреева.

Спокойно, Мила, спокойно. Просто тебе показалось, что эта женщина может быть похожей на Мирру Львовну. И одета она по-другому. В шляпе, каких отроду не носила хозяйка квартиры № 2 дома по улице Раковской. Да и выглядит гостья лет на семьдесят, не больше.

Дрожащими пальцами я открыла дверь. И застыла от нереальности происходящего. Вот внезапно помолодевшая Мирра Львовна улыбается, снимает дорогие кожаные перчатки и протягивает мне руку.

Сквозь шум в ушах слышу её приветливый голос, но почему-то с акцентом:

– Здравствуйте, мадам! Меня зовут Эва Марли. Вы позволите?

Я продолжала стоять окаменевшим истуканом.

– Простите, с вами всё в порядке? Разрешите войти?

– Извините. Проходите, конечно! – шок проходил, я вглядывалась в лицо незнакомки и понимала, что внешнее сходство с Миррой Львовной, конечно, было, но только в общих чертах. Передо мной стояла пожилая ухоженная женщина, живущая, скорее всего, где-то в Европе. – Проходите в гостиную.

– Благодарю.

Я закрыла входную дверь, по дороге убедилась, что в спальне всё тихо и вернулась в комнату.

Эва Марли стояла возле карандашного автопортрета Мирры Львовны Андреевой, взволнованно перебирала тонкими пальцами лакированные ручки дамской сумочки.

– Милая дама, простите, как вас зовут?

– Людмила. Меня зовут Людмила.

– Скажите, Людмила, вы давно здесь живёте?

– Я живу недавно, чуть больше месяца.

– Людмила, я хочу спросить вас кое про что. Или кое о чём… Как правильно говорить? Русский язык даётся с трудом. Мне нужно знать судьба одной семьи, которая, возможно, жила этот дом. Кроме вас здесь ещё кто-нибудь живёт?

– Нет, к сожалению, жильцы этого дома с прошлого года расселены по новым адресам. С некоторых пор я являюсь хозяйкой квартиры.

– Как жаль, видимо, я приехала напрасно. Мои видения обманули. Скажите, вы делали в доме ремонт?

– Да, только на втором этаже. На первом…

– Простите, вы не видели здесь люстру или лампу со стеклянными ангелами?

Этого не может быть. Просто потому, что так не бывает.

– Вы уверены, что ищете люстру с ангелами?

– Мы можем присесть? – гостья вопросительно посмотрела на хозяйку, растерявшуюся до такой степени, что забыла обо всех правилах гостеприимства.

– Извините. Просто вы очень похожи на мою знакомую. Ваше сходство, хрустальные ангелы – слишком много совпадений.

Эва внезапно побледнела.

– Mein Gott, es ist wahr! Ich bin auf dem richtigen Weg!^[53]

– Что вы сказали? Вы плохо себя чувствуете?

– Людмила, я не очень хорошо знать русский язык. В моменты, когда волнуюсь, начинаю говорить на немецкий. Ничего, это пройдёт. Сейчас я буду говорить вам историю, в которой много трагичного. Надеюсь, вас не затруднит слушать меня? Я могу говорить?

– Конечно! У меня есть время, и вы можете говорить. Только давайте для начала я угощу вас чаем. Вы позволите?

– Нет-нет, чай потом! Слишком долго я искала этот дом, слишком долго искала сведения. Чай подождёт. Я волнуюсь, могу быть непоследовательна. Простите.

Она умоляюще скрестила руки на груди, всем видом показывая крайнюю степень волнения.

Жестом я пригласила гостью присесть на диван.

– Здесь нам будет удобнее. Простите, но правила гостеприимства не позволяют мне оставить собеседника без чашки чая.

– Благодарю. С вашего позволения, начну свой рассказ. Живу я в Швейцарии. Город Берн. Возможно, вы слышали. Мои родители – Ганс и Ингрид Диммерштольц – родом из Германии. Из своего раннего детства помню очень мало: старый дом в Германии, переезд в Швейцарию – вот и всё. В Берне я пошла в школу, нашла новых друзей. Прекрасные времена, – Эва закрыла на мгновение глаза, вспоминая далёкие годы. – Потом поступила в лингвистический университет. Я лингвист, переводчик с немецкий на французский. Через некоторое время познакомилась с хорошим парнем и стала выходить замуж… Так, кажется, это называется по-русски – замуж, за швейцарского дипломата Адама Марли. У нас родились две прекрасные дочери – Микаэла и Сьюзен. Сейчас им чуть больше сорок лет. У них растут свои дети – наши внуки. Для чего я вам всё это рассказываю? Понимаете, всю свою сознательную жизнь я жила с чувством чего-то незаконченного. Утраченного. Прекрасная семья, замечательные дети – и всё время внутренний голос говорил, что я лишена чего-то важного. Так было до прошлого года. Сейчас вы начнёте понимать. Мои родители умерли ещё в восьмидесятые. Их дом мы продали, некоторые семейные ценности муж запаковал в коробки и оставил их на чердаке нашего дома. В прошлом году, где-то в конце октября, мы были вынуждены поменять местожительство. Я сама занялась переездом. Во время сборов нашла те самые коробки. И в одной из них обнаружились письма моей мамы к своим родителям. Письма были собраны по годам. Мне показалось, это интересно. Наугад я открыла пачку, датированную 1947 годом. Стала читать и вот что узнала, – Эва открыла сумочку и протянула мне плотный конверт. – Вы читаете по-немецки?

– Да, я читаю по-немецки.

Ровные строчки почти каллиграфического почерка: «Ингрид, постарайся сделать так, чтобы Эва забыла свой родной язык. Вам нужно уехать туда, где она не сможет встретиться ни с одним из русских. Генетическая память очень сильна. Поэтому нужно сделать так, чтобы наша девочка думала и говорила только на немецком языке».

Я положила письмо в конверт. Эва Марли смотрела прямо перед собой, снова переживая одно из самых трагичных событий своей жизни.

– Сказать, что я была потрясена – значит ничего не сказать. Моё сознание было взорвано. Кто я? Русская? Тогда почему не знаю об этом? Где мои настоящие родители? Когда именно меня удочерили? Вопросы роем жалящих пчёл кружились в голове. Я показала письма мужу, детям. Они поняли моё желание узнать о своём прошлом. Но с чего начать? Своего настоящего имени и фамилии я не помнила. Дата рождения, видимо, тоже была вымышлена. Мы стали искать сведения о русских детях в детских домах Германии. Потом обратились в Красный Крест. Написали письмо в Посольство России с просьбой о помощи. Безрезультатно.

Чем дальше мы искали, тем больше стучали в моём сердце дни. Kindheit^[54]. Понимаете? Дни детства. И сны! Я видела много снов. И я видела ангелов! Прозрачные ангелы. Они летали, кружились над головой. А я плакала.

Совершенно незнакомая женщина, так похожая на Мирру Львовну Андрееву, сидела напротив меня и, временами сбиваясь, коверкая слова, торопилась сказать главное. Господи, неужели это Стелла?! Через столько лет! Ведь этого не может быть! Но ведь и хрустальных ангелов невозможно выдумать.

По-прежнему нервно теребя лакированные ручки дамской сумочки, гостья продолжала:

– Я видела маленькую девочку, большую комнату, предметы, мебель, игрушки. Потом окно. Девочка подходила к окну, и её всасывала темнота. Как это сказать по-русски? Чёрная кровь. Я кричала и просыпалась от болей своего сердца.

Однажды моя знакомая посоветовала обратиться к психотерапевту, который лечит с помощью гипноза. Я записалась на приём, и мы начали сеансы. Всё услышанное доктор Томсон записывал на видео. На первом же сеансе я стала вспоминать имена, предметы, события из детства. К своему удивлению, я говорила на русском языке!

На шестом сеансе я вспомнила, что жила на улице Раковской в городе Минске. Фантастика! Это было невероятно! Мои дочери нашли на карте этот город. К нашей радости, в Минске действительно была улица Раковская!

Мы продолжали сеансы. Я вспомнила, как началась война. Стреляли. А потом… моя память убрала из сознания дальнейшую жизнь до того момента, когда мама Ингрид держит меня за руку. Доктор Томсон ничего не смог узнать об этом периоде. Как только мы подходили в гипнозе к этому месту, я начинала кричать и биться в конвульсиях, у меня перехватывало дыхание. Мы прекратили сеансы.

И тогда я решила ехать в Минск. «Может быть, здесь смогу найти себя» – так я сказала и неделю назад взяла билет на самолёт.

И вот я здесь. Вчера целый день бродила по улицам города, не решаясь подойти к Раковской. Была бессонная ночь в гостинице.

Утром я решилась. И пришла сюда. Ходила по всем домам – и ничего… Кругом одни офисы. Ваш дом последний в моей надежде.

– Вы можете назвать своё настоящее имя? – от волнения я до белизны в косточках рук сжала подлокотник кресла.

– Да. Скорее всего, меня звали Стелла. Фамилию я называла. Что-то вроде – Андреевская, Андерова, Амбреева… И я пришла узнать, правильно ли я поняла своё подсознание? Действительно ли жили такие люди на такой улице? И что с ними стало?

Стены пошатнулись, потолок стремительно падал на мою голову.

– Людмила, вам плохо? Mein Gott, fiel sie in Ohnmacht! Ich bin zu alt, um sie zu helfen!^[55]

Дыши, Мила, дыши. Всё хорошо. Всё в порядке.

– Эва, то есть Стелла… Всё хорошо. Извините. Просто я не ожидала. Так не бывает. Это невероятная история! Вы пришли точно по адресу!

– Милая мадам Людмила! Я невыносимо рада нашей встрече! Ведь я уже несколько дней хожу по этой улице и спрашиваю у людей о тех временах. Но никто не помнит! Мне никто не мог помочь. А сегодня я решила зайти в этот дом. Позвонила в дверь на первом этаже. Мне никто не ответил. Я уже собиралась уходить, но заметила, что кто-то на втором этаже смотрит в окно. Это были вы, моя милая мадам! Я решила бежать наверх! Я бежала. Сердце торопилось, невыносимо громко стучало! – Эва-Стелла стояла на коленях перед диваном, где я пыталась прийти в себя, держала меня за руку и плакала. Это были слёзы облегчения, слёзы человека, нашедшего своё прошлое. И я плакала вместе с ней.

Потом я рассказала ей то, что знала сама из рассказов Мирры Львовны об их большой и дружной семье – о родителях, соседях, папиной скрипке, бабушкиной люстре с десятью ангелами и чёрной шкатулке из старого шкафа.

Мы спустились на первый этаж. Обе дрожали, как в лихорадке. Вот квартира № 2. Дверь, обитая чёрным потрескавшимся дерматином. Засиженная мухами синяя кнопка звонка.

Я протянула Стелле Львовне Андреевой ключ. Самый обычный ключ. На синем шнурке. Ключ от её прошлого.

– Добро пожаловать домой.

Замок отсчитал три поворота. Дверь тихонько скрипнула. Мы вошли.

За год в комнате почти ничего не изменилось. Так же выстроились в ряд пять керосиновых ламп на подоконнике, так же летали под потолком десять из двенадцати хрустальных ангелов: ангелы радости и веселья разбились, ангел счастья парил с отбитыми крыльями, а у ангела взаимопонимания небольшая трещина на сердце.

И только Богородица тепло улыбалась нам, даря свою радость.

Оставив Стеллу наедине с воспоминаниями, я выбежала на улицу, всей грудью вдохнула свежесть невероятной ледяной сказки и закричала:

– Люди! Как же сильно я люблю свой город, свой дом, свою семью!

Детский плач, требовательный и недовольный, заставил оглянуться.

Окно спальни окрашено мягким светом ночника. Там – мой маяк, моя жизнь, моя судьба.

– Не бойся, я с тобой! Всё хорошо, всё очень хорошо! – я бежала домой, и слёзы радости смывали остатки застывшего прошлого, очищая сердце и душу.

Всё встало на свои места. События, год назад перевернувшие мою жизнь, наконец пришли к своему завершению. Можно ставить точку.

Однако и эта точка, как и всякая другая, не конец, а только начало, трансформировавшееся из прожитого. Это моё твёрдое убеждение.

Год назад – 22 октября – умерла Мирра Львовна.

Скрип внезапно открывшейся входной двери расставил тогда, как мне казалось, все точки над «i».

– Это вы виноваты в смерти этой женщины! Вы и никто другой! Я ненавижу вас, господин Июльский! – я кричала от боли и била по щекам хозяина частной строительной компании «Июль-сервис». – По вашей вине эта женщина жила в холоде без воды и освещения! И вы никогда не будете прощены! Чудовище, вот вы кто! Чудовище с каменным сердцем!

Как больно, Господи. Как больно было ставить эту точку.

Прошёл месяц. На работе я взяла отпуск за свой счёт. В моей жизни это была первая смерть близкого человека. Так сложилось, что бабушки и дедушки не дожили до моего рождения. Я не знала, как может любить своих внуков бабушка, каково это – сидеть на коленях у деда.

Год назад судьба подарила мне две недели общения с человеком, которого я буду помнить и которого называю своей бабушкой.

Невероятно, но это так.

И вот, в начале декабря я решилась снова подойти к дому Мирры Львовны. До сих пор я не могла этого сделать. Слишком было больно. Спасибо родителям, они поняли меня и поддержали в эти дни.

Вот и сейчас я шла к дому вместе с мамой. Мы говорили о том, что нужно забрать из квартиры и куда всё это поместить. После похорон мама сразу же занялась поиском новых хозяев для кошек, в итоге их удалось пристроить всех вместе в один из детских домов семейного типа под Минском.

Потом она попросила Июльского до сорока дней не делать ремонт в этой квартире.

Не знаю, как там продвигалось дело, но сейчас издалека дом смотрелся более ухоженным: все окна застеклены, по всей видимости, обновлена крыша – из-за вчерашней метели рассмотреть получше не удавалось.

Окна квартиры № 2 выглядели, как и прежде. Значит, их не заменили.

Мы подошли ближе. Новая деревянная дверь в подъезд была чуть приоткрыта. Новое крыльцо. Я вошла. Приятный фисташковый цвет стен. Чисто. Светло. Тепло.

В явной дисгармонии к окружающему была только видавшая виды, обитая чёрным дерматином дверь в квартиру Мирры Львовны.

– Мила, ты открывай, а я зайду в ближайший магазин за пакетами. Нужно же всё это куда-то упаковать, – мама вложила мне в руку ключ и тихо вышла, плотно притворив наружную дверь.

Не решаясь войти, я стояла и вспоминала двенадцать октябрьских дней, перевернувших всю мою жизнь.

Внезапный звук приближающихся шагов заставил оглянуться. Со второго этажа кто-то спускался.

– Кто здесь? – я изо всех сил сжала в руке ключ, затаила дыхание.

– Извините, если напугал вас!

Навстречу мне шёл мужчина лет сорока. На первый взгляд – обычный человек. Невысокий, коротко стриженый брюнет с уставшим взглядом голубых глаз, обрамлённых густыми ресницами. Тёмно-синяя куртка. Джинсы. Светлая рубашка. Либо клерк средней руки, либо руководитель небольшой фирмы. А может быть…

– Что вы здесь делаете? – я пыталась угадать перемены во внешнем облике и внутреннем мире собеседника, но их было так много, что казалось, передо мной стоит совсем другой человек.

– Я здесь живу, – Вячеслав Иосифович Июльский подавил неловкий смешок. – Теперь я сосед Мирры Львовны.

Я зажмурилась от внезапно накатившей боли.

– Простите. Людмила, Бога ради, простите! Сам не знаю, что говорю. Я живу в этом доме. Так сложились обстоятельства.

Боль отпустила, я устало прислонилась к стене.

– Ничего. Всё хорошо.

А ещё через два дня Июльский пригласил меня в кафе, где и произошло событие, ещё раз перевернувшее мою жизнь.

– Люда, я прошу у вас прощения за своё поведение при нашей первой встрече. И вообще. Глупо тогда всё получилось. Страшно и глупо. Что ж, поделом. Судьба наказала меня. Но я не жалею. В одночасье я потерял всё: фирму, деньги, жильё. Остался только этот дом. Только этот дом – старый, требующий ремонта. И теперь, когда у меня ничего нет, я снова прошу вашей руки и сердца. Я обещаю любовь, уважение и взаимопонимание. Да, где-то это безумная затея – выйти замуж за человека, потерявшего бизнес, но не сказать этого я вам не могу. Людмила, я люблю вас! – и он подарил двенадцать красных гвоздик. (Спасибо, Дюрер!)

А через неделю Слава познакомил меня с мамой. Ею совершенно неожиданно (как, впрочем, и всё, что со мной случалось в последнее время) оказалась Светлана Ивановна Айдаркина. В день смерти Мирры Львовны я видела её на крыльце дома.

– Не успела… Как же так… В один день найти и потерять человека…

Светлана Ивановна рассказала мне историю своего чудесного спасения. Она помнила, как «тётя с обложки журнала» тащила её по лесу, помнила, как свистели пули, рвались снаряды.

А потом она очнулась в доме Клавдии Ивановны. Там, в далёкой сибирской деревушке, умерла Минна Браун и родилась Светлана Айдаркина. Так назвали девочку, вывезенную из оккупированного Минска.

Через полгода Света стала понимать русскую речь, а ещё через год закончилась война. Девочку определили в Изгольский детский дом.

Мила слушала историю Светланы Ивановны и понимала, что в жизни случаются настоящие чудеса.

Если бы Мирра Львовна не спасла девочку, то на свете не было бы Вячеслава Иосифовича Июльского.

Если бы её, Людмилу Стаханову, не послали на перепись населения, то вряд ли она познакомилась бы со своим будущим мужем.

Как много случайностей творят нашу жизнь.

Только случайности ли это?

Звонкий плач заставил Милу прибавить шагу.

– Доченька моя! Любимая! Мама с тобой! Не плачь, моя девонька, не плачь!

Через минуту я открыла дверь спальни.

Из кроватки сквозь слёзы счастливо улыбалась беззубым ртом очаровательная Милана Вячеславовна Июльская.

Эпилог

28 октября 2015 года. Минск

– Здравствуйте, Эва-Стелла! Рада слышать! Как поживают Микаэла и Сьюзен, внуки? Какая погода в Берне?

– Приветствую вас, Людмила! У нас всё хорошо. Внуки растут, дочери живут своей размеренной жизнью. Сейчас не о них речь. У меня важная новость! Сегодня я взяла билеты на самолёт.

– Это прекрасная новость! Мы будем встречать вас!

– Это ещё не всё! Милая Людмила, я не могу молчать! Хотела сказать при встрече, но буду говорить сейчас – есть ещё одна новость. Очень хорошая новость!

– Эва-Стелла, говорите же!

– Помните, год тому назад я говорила, что вернусь? В тот момент, когда стояла в комнате перед портретами родителей и сестёр, и в тот момент, когда брала с собой землю с их могил, я поклялась себе, что вернусь. И вернусь не просто так – вернусь для важного дела. Так вот – я возвращаюсь, чтобы сделать в нашей квартире дом-музей! Ради памяти своих предков мне очень важно сделать это. Я нашла организацию, которая поможет. Людмила, я нашла деньги! Мой дом не умрёт! Он будет жить! Почему вы молчите? Вы не рады?

– Нет-нет, я очень рада! Очень! Просто… вспомнила вашу сестру Мирру Львовну. Она тоже была бы очень рада. Приезжайте, Эва-Стелла, мы ждём вас.

Старая рыжая кошка, недавно возвращённая мною в родной дом, смотрела прямо в глаза, плавно помахивая из стороны в сторону длинным хвостом. Её зелёные зрачки слегка фосфорицировали. Возможно, она вспоминала хозяйку квартиры № 2?

* * *

– Мама, а давай я почитаю тебе сказку! Хочешь?

– Конечно, хочу моя милая! Как называется твоя сказка?

– Она называется «Кто живёт в королевстве “Перепись населения”». Слушай: «По данным переписи населения Беларуси 2009 года, население республики составило 9 млн 503 тысячи 807 человек. На территории Беларуси проживают представители более 130 наций и национальностей. Среди них наиболее представлены белорусы (83,7 %), русские (8,3 %), поляки (3,1 %), украинцы (1,7 %), евреи (0,14 %) и другие.

…Доля населения отдельных национальностей в возрасте “старше трудоспособного” от общего количества населения отдельных национальностей в Минске распределяется следующим образом: русские – 67 424 человека, или 37 %; поляки – 3782 человека, или 28 %; евреи – 2990 человек, или 58 %; украинцы – 12 012 человек, или 44 %; белорусы – 247 138 человек, или 17 %».

Они уходят – те, кто видел, слышал, знал.

Вместе с ними уходит эпоха.

Примечания

1

Основные организационные и методологические положения переписи населения Республики Беларусь 2009 года // Статистические сборники Национального статистического комитета Республики Беларусь. – Т. 1.

(обратно)

2

«Kunst und K?nstler» (нем. «Искусство и художник») – немецкий журнал, выходил в Берлине в издательстве «Бруно Кассирер» с октября 1902 по июнь 1933 г. и имел подзаголовок «Ежемесячник по изобразительному и прикладному искусству».

(обратно)

3

Первый Никейский собор – собор Церкви, признаваемый Вселенским; состоялся в июне 325 года в городе Никея (ныне Изник, Турция); продолжался больше двух месяцев и стал первым Вселенским собором в истории христианства.

(обратно)

4

Минское гетто (20 июля 1941 – 21 октября 1943) – еврейское гетто, место принудительного переселения евреев Минска в процессе их преследования и уничтожения во время оккупации территории Беларуси войсками нацистской Германии в период Второй мировой войны.

(обратно)

5

Программа «Лебенсборн» основана в 1935 году под эгидой рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера для подготовки молодых расово чистых матерей и воспитания арийских младенцев (прежде всего, детей членов СС). Организации принадлежало 11 000 детей. Многие из них погибли. Большинство никогда не видели родителей: по закону они не имели прав на этих детей рейха. В документе, который подписывали арийские родительницы, так и говорилось, что мать – всего лишь звено в цепи возрождения расы, а об отце и вовсе не упоминалось. Оторванные от матерей, младенцы сразу же подвергались обряду «Причащение знамени»: маленького «сверхчеловека» клали рядом с бюстом Гитлера в окружении лавров, тут же ставили фотографию матери новорожденного и знамя СС, а затем под торжественную «Песнь о Германии» на музыку Гайдна эсэсовский директор детского дома касался ребёнка кончиком кинжала и давал ему имя, завершая обряд словами: «Будь же тверд».

(обратно)

6

Девочка! (нем.).

(обратно)

7

Доченька моя! Моя любимая! (польск.).

(обратно)

8

Седьмая. Если так пойдёт и дальше, придётся убирать лишних (нем.).

(обратно)

9

Девочка здоровая, всё в порядке (нем.).

(обратно)

10

Начинайте! (нем.).

(обратно)

11

Не спать! (нем.).

(обратно)

12

Минна! (женское имя, в переводе с нем. «шлем»). Будь же тверда! (нем.).

(обратно)

13

Унесите! Обряд закончен! (нем.).

(обратно)

14

Дюрер (D?rer) Альбрехт (1471–1528) – немецкий живописец, рисовальщик, гравёр, теоретик искусства. Основоположник искусства немецкого Возрождения.

(обратно)

15

Полчин-Здруй (польск. Po?czyn-Zdr?j), Польцин (нем. Bad Polzin) – город в Польше, входит в Западно-Поморское воеводство, Свидвинский повет. Имеет статус городско-сельской гмины.

(обратно)

16

Минна, следуй за мной! Завтра ты уезжаешь (нем.).

(обратно)

17

Минна Браун! Дрянная девчонка! Подойди немедленно ко мне! За непослушание ты наказана! Будешь стоять в углу два часа! (нем.).

(обратно)

18

Минна Браун! Откуда здесь этот журнал?! (нем.).

(обратно)

19

Личный штаб рейхсфюрера СС с 8 июня 1939 года получил в системе СС статус главного управления. В качестве личной адъютантуры штаб являлся передаточным звеном распоряжений рейхсфюрера СС подчинённым ему структурам СС и связующим звеном между ним и подконтрольными ему подразделениями.

(обратно)

20

На протяжении всего времени существования гетто, от момента его создания и до уничтожения, нацисты поддерживали чрезвычайно высокую плотность заселения: в одноэтажный дом на 2–3 квартиры помещали до 100 человек, в аналогичный двухэтажный – до 300 человек, из расчета 1,2–1,5 м² на человека, не включая детей.

(обратно)

21

Третий рейх (нем. Drittes Reich – «Третья империя», «Третья держава») – неофициальное название Германского государства с 24 марта 1933 года по 23 мая 1945 года.

(обратно)

22

«Семь скорбей и семь радостей Марии» Альбрехта Дюрера – серия работ для алтаря в церкви (1496). Не исключено, что алтарь для церкви в своём Виттенбергском дворце заказал курфюрст саксонский Фридрих III Мудрый. После начала Реформации алтарную композицию высотой 1,8 м разделили. Семь панелей, посвященных эпизодам из жизни Иисуса от обрезания до снятия с креста, оказались у художника Лукаса Кранаха Младшего. После смерти Кранаха Младшего «Семь скорбей» оказались в картинной галерее Дрездена. Изображение Богородицы, находившееся в центральной части алтаря, отправилось в Баварию, в монастырь Бенедиктбойерн. В 1804 году из монастыря работу Дюрера передали в Мюнхен; в конце концов, она оказалась в Старой пинакотеке. Не ясно, что стало с остальными частями алтаря – «Семью радостями», они считаются утерянными и известны лишь благодаря зарисовкам середины XVI века, сделанным в мастерской Кранаха.

(обратно)

23

Крефельд расположен на земле Северный Рейн в Вестфалии. У большинства жителей Германии есть в гардеробе что-нибудь из Крефельда. Как ни странно, но 90 % всех галстуков Германии производится именно в Крефельде. Не зря этот город носит название «города шёлка и бархата». В Крефельде размещаются профессиональные высшие школы, среди которых школа текстильной промышленности, художественно-промышленная школа и школа машиностроения. Все эти школы готовят специалистов в области текстильной промышленности, ведь именно эта отрасль производства и обеспечила процветание городу.

(обратно)

24

Саржа – шёлковая или шерстяная ткань. Шёлковая саржа с характерным приятным блеском вырабатывается саржевым переплетением. Данный материал рекомендуют на подкладку. Шерстяная саржа – лёгкая ткань, на ощупь колючая, с умеренно блестящей поверхностью. Из этой ткани шьют дамские платья, костюмы, юбки.

(обратно)

25

Генеральный округ «Белорутения» (нем. General Bezirk Weissruthenien) – административно-территориальная единица в составе рейхскомиссариата «Остланд» с центром в Минске. Образован 1 сентября 1941 года. Глава правительства Белорутении – генеральный комиссар. Законодательный орган Белорутении – оккупационная администрация. Первым генеральным комиссаром Белорутении был назначен Вильгельм Кубе, а после его убийства – Курт фон Готберг. Существовал вплоть до освобождения Минска советскими войсками 3 июля 1944 года.

(обратно)

26

Ганс Бауман, вас вызывают в службу безопасности! (нем.).

(обратно)

27

Да, господин офицер! (нем.).

(обратно)

28

Вы отпечатали листовки? (нем.).

(обратно)

29

Вечером их необходимо распространить на всей территории гетто (нем.).

(обратно)

30

Сделайте это немедленно! (нем.).

(обратно)

31

Деревенщина! Надо же так безграмотно составить текст. Сплошные грамматические и орфографические ошибки! Ни стиля, ни оформления (нем.).

(обратно)

32

Тётя, ты всегда была со мной! Я ждала тебя! Где твоя дочка в розовом платье? (нем.).

(обратно)

33

Свен, хочешь проверить подвал? (нем.).

(обратно)

34

Не мешало бы (нем.).

(обратно)

35

Партизаны уже далеко. Они не будут сидеть и ждать, пока мы их расстреляем (нем.).

(обратно)

36

И всё-таки я проверю (нем.).

(обратно)

37

Брось туда гранату, и пойдём (нем.).

(обратно)

38

Граната пригодится в дальнейшем. Идите. Я догоню (нем.).

(обратно)

39

Тётя? (нем).

(обратно)

40

Тётя, тебя хотели убить! Тётя! (нем.).

(обратно)

41

Милая моя! Нам нужно уходить! (нем.).

(обратно)

42

Как тебя зовут? (нем.).

(обратно)

43

Минна. Меня зовут Минна (нем.).

(обратно)

44

В чём дело? Кто вы? Предъявите документы! (англ.).

(обратно)

45

Мы не военные. Мирные жители. Один из нас ранен (нем.).

(обратно)

46

Кто из вас говорит на английском языке? (англ.).

(обратно)

47

Куда направляетесь? (англ.).

(обратно)

48

Возвращаемся домой (англ.).

(обратно)

49

Что ж, всё в порядке. Можете идти (англ.).

(обратно)

50

Господин офицер, что-то мне подсказывает, что эти люди обманывают вас (англ.).

(обратно)

51

Поместите в камеру до утра (англ.).

(обратно)

52

Отведите меня в штаб контрразведки. Я – Генрих Гиммлер. И я готов сотрудничать с вами (англ.).

(обратно)

53

Боже, это правда! Я на верном пути! (нем.).

(обратно)

54

Детство (нем.).

(обратно)

55

О Боже, она потеряла сознание! Я слишком стара, чтобы оказать помощь! (нем.).

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Эпилог

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно