Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Иван Тимофеевич Фролов
Загадка жизни и тайна человека: поиски и заблуждения.[1]

От редакции.1 сентября 1999 г. известному отечественному философу, директору Института человека РАН Ивану Тимофеевичу Фролову исполнилось 70 лет. История нашей философии за последние 40 лет во многом связана с его деятельностью. Для редакции "Вопросов философии" особое значение имеет тот факт, что И.Т. Фролов был нашим главным редактором в один из важных этапов истории журнала.

Мы желаем Ивану Тимофеевичу долгих лет полноценной творческой жизни и публикуем беседу с ним сотрудника журнала Н.Н. Шульгина.

Н.Ш. Конечно, с точки зрения вечности особой разницы между датами — 69, 70, 71… - нет. Но мы живем в мире ритуалов, и семидесятилетие связано с «ритуалом» определенного подведения итогов. Вы автор около 450 работ, 20 книг — и в то же время ведете огромную общественную работу, занимая различные должности и посты: от президента Российского Философского общества до директора Института человека, созданного по Вашей инициативе в 1991 году. Насколько гармонично сочетаются "философическая" и "административная" ипостаси Вашего "Я"? Не бывает ли у Вас христианско-толстовских порывов "все бросить и уединиться", или же Вам более импонирует антично-сократовский идеал философа, который стремится быть "в гуще жизни и на виду"?

И.Ф.Подводить какие-то итоги надо, видимо, в старости, а по принятой Всемирной организацией здравоохранения (ВОЗ) классификации интервал от 61 до 75 лет охватывает пожилой возраст, старость же наступает позже, причем и в этот период жизнь может быть полноценной, как нам обещает ВОЗ. Однако все это — "научная наука", — говорил Л.Н. Толстой. А "кто нас защитит от ужаса, который был бегом времени когда-то наречен?" (А.А. Ахматова). Во всяком случае, я думаю, не "подведение итогов", которыми мыслящий человек должен заниматься постоянно, всю сознательную жизнь ("самосознание").

После "смятения юности", когда впервые начинаешь задумываться над своей жизнью, ее смыслом, в научной форме я обратился к этим "вечным вопросам" где-то в 45–50 лет, написал ряд статей (в том числе и для "Вопросов философии") о смысле жизни, о смерти и бессмертии человека, сделал соответствующие главы в книгах "Перспективы человека". "О человеке и гуманизме" и др. Я не забывал "подводить итоги" своей научной деятельности в этих и других статьях и книгах, в особенности, когда это касалось работы коллективов, которые я возглавлял. Я чувствовал ответственность перед ними. (Например, я это сделал в беседе с Вами в связи с 50-летием "Вопросов философии" — № 6, 1997.) Это мне всегда было нужно, чтобы идти вперед. А "мании величия" у меня никогда не было, и я знал, насколько трудным является дело, которым я занимаюсь, как мало здесь успехов и как много неудач. Вот и сейчас, я предложил озаглавить нашу беседу: "Загадка жизни и тайна человека" и добавить: "поиски и заблуждения", обозначив всего лишь два главных направления моих философских занятий и ограниченность их результатов: 1) исследование сущности жизни, философии и методологии биологического познания, включая его социально-этические, гуманистические компоненты; 2) комплексное, междисциплинарное изучение человека, человековедение, общую антропологию, в особенности философскую. В связи с этим мне пришлось во время учебы на философском факультете МГУ имени М.В. Ломоносова и в аспирантуре при нем (я горжусь тем, что в этом году мне вручили грамоту "почетного выпускника" нашей almamater) кропотливо изучать общую биологию и генетику на биологическом факультете МГУ и потом на протяжении четверти века продолжать это самостоятельно, следить за специальной биологической и генетической литературой (около 30 соответствующих журналов были в поле моего зрения). Я об этом рассказывал в своих книгах "Жизнь и познание" (1981), "Философия и история генетики. Поиски и дискуссии" (1988). Когда же я логично перешел к исследованию проблем человека, мне понадобились не только эти знания (и, разумеется, философские в их историческом срезе), но и антропологические, экологические, демографические и др., чем я интенсивно занялся в 70—80-е годы и что нашло отражение в книгах "Прогресс науки и будущее человека" (1975), "Перспективы человека" (1979 и 1983), наконец, "О человеке и гуманизме. Работы разных лет" (1989).

Я хотел бы еще раз подчеркнуть то огромное значение, которое имела для меня в этой связи работа в "Вопросах философии" в качестве главного редактора, а также как ученого секретаря, зам. председателя Научного совета по философским вопросам естествознания (1959–1980 гг.), затем председателя Научного совета по философским и социальным проблемам науки и техники (1980–1999 гг.). В годы перестройки последовало мое переключение на работу в журнале "Коммунист", помощником М.С. Горбачева по науке, образованию и культуре, главным редактором газеты "Правда". И уже тогда в последних строках своей последней книги "О человеке и гуманизме" я написал, что теперь хотел бы посвятить себя "столь желанной и вынашиваемой многие годы идее практической деятельности по созданию и развитию Центра наук о человеке, Института человека и журнала "Человек" (с. 556), что и произошло потом и продолжается до сих пор.

Как видите, моя научно-философская деятельность органично (не скажу — "гармонично") сочеталась с организационной, которую я всегда рассматривал, однако, как подчиненную первой. Правда, наиболее эффективной формой практической деятельности для меня была редакционно-издательская, с помощью которой я надеялся добиваться продвижения в жизнь новых философских идей. Но я не избегал и непосредственного участия в практической (включая политическую) деятельности, правда, в основном в качестве советника в высших властных структурах.

Я не думаю, что в принципе я заблуждался в необходимости такой деятельности, если она давала какие-то положительные результаты. Она была полезна для многих, и об этом мне всегда (за исключением последнего времени) говорили ученые и философы, деятели культуры. Я не стану подробно рассказывать, что мне удалось здесь сделать и какие заблуждения и неудачи меня преследовали. Но, имея в виду реальность сегодняшней жизни, в том числе в науке, я не могу уйти от горьких сомнений, действительно ли стоило отдавать столько времени и сил, чтобы увидеть то, что есть сегодня. Но я не хочу обижать тех, кто и сейчас ценит эту мою деятельность. Я уж не говорю об оценке многих выдающихся ученых, которых сегодня нет с нами и которые, я думаю, даже подчеркнуто завышали свои оценки, а часто дарили мне свою дружбу (П.К. Анохин, Б.Л. Астауров, Д.К. Беляев, А.А. Баев, П.Л. Капица, Н.Н. Семенов, В.А. Энгельгардт и др.). Правда, и недоброжелателей, а больше всего завистников, было предостаточно, да и сейчас немало.

Так что, я не мог поддаваться, как Вы говорите, христианско-толстовским порывам "все бросить и уединиться". Но я и не стремился быть "в гуще жизни и на виду". Все проходило зачастую вопреки моему желанию, и потом я чувствовал свою ответственность. В общем-то, я очень много работал (в особенности в молодости) и имел, видимо, какие-то не ограниченные узкой профессиональной сферой способности, которые я отнюдь не переоцениваю. Это не всегда хорошо, так как зачастую не позволяло достаточно глубоко разрабатывать многие конкретные проблемы, ограничиваясь их постановкой и дискуссиями, что я очень любил. Но в результате я довольно рано убедился, что "во многом знании много печали" и, кроме того, основательно подорвал свое, казалось, несокрушимое здоровье, позволявшее мне работать неограниченно в любых условиях. Так что, теперь даже удивляюсь, что говорю с Вами о своем 70-летии. Я никогда не думал, что проживу так много, поэтому стремился сделать все, что задумал, где-то вокруг 50 лет (большая часть моих идей была реализована к этим годам, когда, как говорил Л. Грехэм, много писавший обо мне, я достиг "пика своей популярности"). Говорю это не только с иронией. Так было, хотя сам я к этому не стремился.

Не скажу, что и сегодня меня тяготит работа в качестве президента Российского Философского общества, и в особенности, директора Института человека. Философское общество набирает силы, провело уже два российских конгресса, увеличивается число его членов. Я много внимания уделяю его работе, хотя, может быть, надо бы и больше. Конечно, времена изменились, и настоящего удовлетворения от этой работы я уже не получаю, так как изменились в худшую сторону условия этой работы, ее общественный статус и влияние на умы людей. Философия и вообще наука стали, как говорят сегодня, "непрестижными". Но все меняется, и не только в худшую сторону. А я привык активно воздействовать на эти изменения. Тем более, когда дело касается моего "детища" — Института человека. Пока у меня есть возможности и силы, я буду заниматься им вместе со своими молодыми (и не только!) сотрудниками, которые меня избрали директором.

Н.Ш.Чувствуется, что Вы здесь не удержитесь от соблазна по-своему "отчитаться"… В конце концов, почему бы и нет? Ведь и отчет бывает тем самым "лыком", которое в строку…

И.Ф. Что сделано и делается в последнее время институтом? В области философских и методологических комплексных исследований человека ведется разработка проблематики междисциплинарных исследований человека, познания человека в философии и науке. (Подготовлена к печати коллективная монография "Комплексные, междисциплинарные исследования человека".)

Продолжается разработка проекта "Человеческий потенциал России". Проведен анализ качественных характеристик и количественных показателей человеческого потенциала. Разработана концепция человеческого потенциала индивида и популяции. Исследуются состояния человеческого потенциала РФ с учетом специфики отдельных регионов.

В области экологии человека проводятся комплексные исследования здоровья и особенностей психического развития дошкольников, младших школьников, молодежи в современной социокультурной и экологической ситуации. Выявлены корреляционные связи между загрязнением почвы, воздуха, наличием пыли и заболеваемостью туберкулезом, отставанием в физическом и психическом развитии (по материалам обследования московских школьников).

В области биоэтики институт сосредоточен на этических и правовых проблемах современной генетики человека, методах искусственного оплодотворения, трансплантации органов и тканей человека: защиты прав пациентов и испытуемого — участников биомедицинских экспериментов, морально-этической оценки технологий клонирования человека и ксенотрансплантации. По результатам исследований опубликованы: коллективная монография "Биоэтика: принципы, правила, проблемы", учебное пособие "Введение в биоэтику", книга "Этико-правовые аспекты проекта "Геном человека" (международные документы и аналитические материалы)". Проводятся экспертизы отечественных законопроектов и международных нормативных документов Совета Европы в области здравоохранения и биомедицинских исследований. Подготовлен проект Этического Заявления для Государственной научно-технической программы "Геном человека".

В области культуры и сознания разрабатываются философские, культурно-антропологические и психологические проблемы традиционной психологической культуры и современных психопрактик. Проводятся исследования в области прикладной культурологии, гуманитарных проблем культурной политики в рамках регионального развития и местного самоуправления: осуществляется сотрудничество с Союзом российских городов. Проводятся исследования в области гуманитарной глобалистики (гуманитарные проблемы и перспективы формирования нового мирового порядка).

В области социокультурных проблем личности изучается самоопределение личности в динамике современной цивилизации, проблемы становления личности в истории российского социума. По результатам исследований сдана в печать монография "Цивилизация — культура — личность". В рамках исследования субъективно-личностных измерений социальных трансформаций изучаются социальные и экзистенциальные проблемы человека.

В области виртуалистики исследования сконцентрировались на разработке ее философских аспектов, а также практических методов коррекции психического развития детей дошкольного возраста: терапии бронхолегочной астмы. Результаты исследований опубликованы в сборнике "Виртуальные реальности".

Совместно с Санкт-Петербургским отделением Института ведутся исследования философских, культурологических, психологических аспектов смерти и умирания. По материалам исследований опубликованы четыре выпуска альманаха "Фигуры танатоса".

В выходящем под эгидой Института журнале "Человек" систематически публикуются материалы по философским, гуманитарным и естественнонаучным аспектам познания человека с привлечением ведущих отечественных и зарубежных ученых, освещаются проблемы человека в современном меняющемся мире. Подготовлен для печати словарь "Человек".

Этот, может быть, слишком "сухой" отчет о работе Института человека я включил в нашу беседу, чтобы показать, чем я живу сегодня в своей "административной ипостаси". Как видите, она вся наполнена творческими проблемами. Я предполагаю еще какое-то время заниматься институтом как его руководитель. По крайней мере, в тех временных параметрах, которые определены Уставом РАН. Но мне кажется, что, вообще, христианско-толстовские порывы, "все бросить и уединиться", как вы говорите, вряд ли уместны, когда живешь в философии: никуда от нее не денешься, она разъедает мозг и надрывает сердце "до самого конца". Так что надо "нести свой крест" (тоже христианская заповедь) и утешаться надеждой на будущее: ведь уныние не меньший грех, чем самоубийство.

Н.Ш. В свое время у Вас был собственный опыт "вхождения во власть", связанный с попыткой горбачевской демократизации. Проблема "Перестройки, которую мы потеряли", наверное, еще долго будет объектом рефлексии российской общественной мысли. А как Вам видится: был ли у идеи обновленного СССР (название страны — с точностью до аббревиатуры) реальный шанс на успех, или все пошло так, как и должно было скорей всего пойти — по пути "наибольшей вероятности и наименьшего сопротивления"? Или же упущенный шанс перехода к современному постиндустриальному обществу еще окончательно не упущен — и где-то там, до поры, втайне ждет своего часа?

И.Ф.Впервые тесное взаимодействие с властью и вообще с политикой у меня возникло во время работы в теоретическом и информационном журнале "Проблемы мира и социализма" (1962–1965 гг.), который располагался в г. Праге и в котором буквально сконцентрировались основные левые политические силы (там работали представители более 60 коммунистических и рабочих партий мира). Правда, и в "Вопросах философии" мы не чуждались политики, а мне как ответственному секретарю часто приходилось взаимодействовать с ЦК КПСС (бывать на "установочных" совещаниях и пр., однажды даже с участием Н.С. Хрущева). И все же именно "Проблемы мира и социализма" стали для меня в этом плане настоящей школой. К этому времени в нем сотрудничали уже многие философы, вышедшие из журнала "Вопросы философии" (Э.А. Араб-Оглы, М.К. Мамардашвили и др.). Мы приехали в Прагу как '"реформаторы" и "ревизионисты" для официальных догматических идеологов тогдашней Компартии Чехословакии. Однако мы быстро сблизились и даже подружились со многими деятелями будущей "пражской весны", концепции "социализма с человеческим лицом" — В. Славиком (я у него как ответственного секретаря журнала был даже заместителем), Э. Кольманом, М. Прухой, 3. Млынаржем (с ним в свое время учился М.С. Горбачев), а впоследствии — с Р. Рихтой, выдающимся специалистом по проблемам научно-технического прогресса и его роли в становлении новой цивилизации. С ним меня многие годы связывали близкие дружеские отношения, и мы с П.В. Копниным (тогда директором Института философии АН СССР) много помогали ему после разгрома "пражской весны".

В журнале "Проблемы мира и социализма", где был шеф-редактором выдающийся ученый и политик A.M. Румянцев, перед которым я преклоняюсь по сию пору, мы организовывали дискуссии("обмены мнениями'' по самым разнообразным вопросам современной жизни — социальных движений, процессов интеграции, экономическим и мировоззренческим. Мы пытались творчески развивать марксистскую теорию и социалистическую мысль в контексте мировых явлений. Я стал заниматься и организаторской работой (в качестве заместителя ответственного секретаря), много редактировал острых статей. Например, статьи Ю.Ф. Карякина о Ф.М. Достоевском и A.И. Солженицыне, которые (в особенности последняя) стали в то время сенсацией и оказали большое влияние на нашу духовную жизнь. Сам я (в соавторстве с М.К. Мамардашвили) в 1964 г. опубликовал статью "Союз науки и демократии", в которой обосновывалась возрастающая роль науки и ученых в жизни современного общества. А, кроме того, я написал книгу и сделал докторскую диссертацию по проблемам методологии биологического исследования, которую защитил в 1965 году, уже вернувшись в Москву на новую работу. Продолжая и в Праге интенсивно заниматься ("для себя") философскими вопросами биологии и генетики, я готовился продолжить свою академическую деятельность. В 1965 году я был вызван в Москву для помощи в работе над статьей академика Н.Н. Семенова, антилысенковские выступления которого я публиковал еще в "Вопросах философии", в ходе организованной мною дискуссии по философским вопросам генетики. Работа продолжалась около месяца, и ее итогом стала публикация статьи "Наука не терпит субъективизма" в журнале "Наука н жизнь" (№ 4, 1965 г.), по которой Политбюро ЦК КПСС приняло важные решения, означавшие конец лысенковщины. Но это уже было в другую эпоху жизни нашей страны.

С 1965 года начинается новый поворот в моей жизни, и он опять связан с изменениями социально-политической ситуации в нашей стране. В октябре 1964 года, как известно, Н.С. Хрущев был отстранен от власти и на его место пришел Л.И. Брежнев. Вначале мы все из своего "прекрасного далека" восприняли это как, в общем-то, положительное явление. Поскольку последние годы правления Н.С. Хрущева были связаны с прекращением "оттепели", новыми гонениями на интеллигенцию, возвращением к авторитарным формам власти, даже "миникульту" личности и пр. Мы полагали, что произойдет более решительное возвращение к "линии XX съезда КПСС". И глубоко разочаровались впоследствии. Но вначале думали именно так. Тем более что очень многие из нас сразу же были привлечены к работе в идеологических, и главным образом, международных подразделениях ЦК КПСС. Правда (и это я хотел бы подчеркнуть), первоначально отнюдь не на самостоятельную работу, а на должности консультантов, советников, помощников и т. п.

Однако наш шеф-редактор A.M. Румянцев стал в начале 1965 года главным редактором газеты "Правда". Он сразу пригласил к себе некоторых близких ему сотрудников "ПМС" (Ю.Ф. Карякина, Б.М. Пышкова и др.), в том числе и меня. Я должен был работать в "Правде" членом редколлегии и заведующим отделом науки и образования. Для этого мою кандидатуру надо было утвердить в ЦК КПСС. Ноставший незадолго перед этим секретарем ЦК КПСС по вопросам идеологии, науки и культуры П.Н. Демичев (он был "выдвиженцем" Н.С. Хрущева, проработал у него ряд лет помощником), рассмотрев мое "дело", попросил A.M. Румянцева "отдать" меня ему для работы в качестве своего помощника. A.M. Румянцев согласился, я был приглашен для беседы с П.Н. Демичевым, получил соответствующее предложение, сказал, что подумаю, но когда вернулся в Прагу, сразу же получил постановление ЦК о своем назначении на новую работу. Я должен был принять все это как факт, так как работа в "Проблемах мира и социализма" считалась командировкой ЦК.

В этом журнале формировались политико-идеологические взгляды, основы которых были заложены еще в "Вопросах философии" и которые я пытался реализовать на протяжении последующих десятилетий вплоть до перестройки (1985–1991 гг.).

Теперь о работе с П.Н. Демичевым. В 1965 году я застал еще сравнительно молодого, энергичного, очень доброжелательного и по тем временам прогрессивного человека, стремившегося к обновлению духовной жизни, но, правда, уже озабоченного (после "беспокойного" Н.С. Хрущева) нестабильностью ситуации, подвергавшегося влиянию и давлению набиравших силу консерваторов и даже реставраторов дохрущевских времен. Однако до поры до времени все это было за пределами моего внимания, и я увлекся на первых порах открывающимися возможностями, чтобы сделать что-то полезное для науки, культуры, искусства. Уже чуть ли не в первый день моей работы я встретился (вместе с Ю.Ф. Карякиным) со знаменитым скульптором Э. Неизвестным и эти встречи стали регулярными. Мне удалось ему помочь в решении многих его вопросов — творческих и материальных. Много я старался (часто безуспешно) оказать содействие работе режиссера Ю. Любимова в театре на Таганке, художникам Л. Гудиашвили, Ю. Васильеву (это требует особого разговора), творчеством которых я был восхищен. Как и тогда, я придерживаюсь плюралистического подхода в культуре и искусстве, поэтому много интересовался и общался с такими художниками, как И. Глазунов, "классическими" реалистами (включая "социалистических"). На всю жизнь в памяти моей останется общение с поэтессой О. Берггольц, которой я стремился помогать в решении ее проблем, с другими поэтами, писателями, режиссерами.

Особые отношения у меня сложились с замечательным русским кинорежиссером Андреем Тарковским, творчество которого и сама его личность — яркая и неровная, исключительно глубокая, философская по своему складу, произвели на меня неизгладимое впечатление. Я бесконечно счастлив, что на известных этапах своей жизни сблизился с ним, смог творчески общаться и даже подружиться, встречаться семьями и пр.

Конечно, я стремился всячески помочь ему, а он в этом нуждался, так как его творчество — необычайно своеобразное, доступное порой лишь утонченным ценителям — встречало глубокое непонимание даже у его коллег, а тем более у тех, кто "руководил" искусством и от кого зависели госзаказы, выпуск и прокат фильмов. Я старался переубедить их, и это было связано вначале со знаменитым фильмом Тарковского "Страсти по Андрею" (впоследствии — "Андрей Рублев"), который после возникших запретов кинематографического начальства просматривали (мы добились этого) высшие партийные руководители, включая Л.И. Брежнева (он не досидел до конца фильма). Мне и работавшему тогда в ЦК Ф.Т. Ермашу (будущему руководителю Госкино) удалось убедить П.Н. Демичева и др. дать указание выпустить фильм на экран, что и было сделано.

Я тогда еще не был лично знаком с Андреем Тарковским, это произошло позднее, когда я уже и сам был "в опале". Конечно, это тоже придало новые оттенки нашему общению: в основном философски-содержательному, хотя мы много сопровождали этопростыми "застольями" с обычными русскими излияниями и пр. и пр. Но главное, и в это время я был часто на просмотрах того, что делал Андрей (необычной была его постановка "Гамлета" в театре Ленкома), он делился со мной замыслами нового своего фильма по "Бесам" Ф.М. Достоевского, который так и не был создан. Преодолевая омерзительное чувство унижения, я ходил и просил теперь уже во многом "другого" Ф.Т. Ермаша разрешить показ замечательного фильма А. Тарковского "Зеркало". Это удалось (наверное, в результате не только моих просьб, но я говорю о себе), и фильм пошел, правда, "вторым экраном". Что для меня было удивительно в то время (и об этом мне сказал также и Ф.Т. Ермаш, и я сам убедился на "великосветском" просмотре "Зеркала" в кинематографической и околокинематографической среде, куда меня пригласил Андрей), так это высокомерное, насмешливо-недоброжелательное и даже злобное отношение к фильму и самому Тарковскому, всему его творчеству его "коллег", "собратьев" по кино. Воистину, "нет пророка в своем отечестве", и камнями забрасывают тех, кем после смерти лицемерно "восхищаются". Но это к слову, поскольку сейчас много разговоров о том, что именно власть имущие, идеологи, и только они мешали по-настоящему развернуться творчеству Тарковского. Нет, тяжелый грех лежит на душе многих наших "интеллигентов", уже тогда ревниво и высокомерно относившихся ко всему подлинно русскому как бы это ни было талантливо! К сожалению, в последние годы жизни Андрея Тарковского наши встречи стали эпизодическими: моя судьба опять резко переменилась (об этом позже), я уехал на работу за границу. Потом и он также уехал, как оказалось навсегда… Последние фильмы Андрея "Ностальгия" и "Жертвоприношение" меня поразили своей философской глубинной силой, необычно выразительной формой, а его смерть я воспринял как трагическое "продолжение" этих фильмов: она потрясла меня и заставила вспомнить его по-новому, уже отрешенного от всего земного, понять по-настоящему величие трагического гения этого русского страдальца. Я поклонился его праху на кладбище под Парижем. При содействии Философского общества, где я президент, было создано международное общество Андрея Тарковского, и я принимал какое-то время участие в его работе. Да что уж теперь — того, что было, не воротишь…

Однако, возвращаюсь к другим воспоминаниям той поры моей жизни, деятельной и очень насыщенной событиями и встречами. Целую полосу в ней занимает все, что связано с обостренной в то время до предела борьбой между писателями, группировавшимися вокруг журналов "Новый мир" и "Октябрь". Все мои симпатии, естественно, были на стороне А. Твардовского, и я горжусь тем, что мне удалось хотя бы немного помочь возглавлявшемуся им "Новому миру". В частности, я, по крайней мере, "смягчил" удар по нему, и подготовленная с его критикой статья в "Правде" была по моему предложению не только смягчена, но обращена также и к журналу "Октябрь".

Я тяжело переживал то, что было затеяно против писателей Синявского и Даниэля — процесс и осуждение, — и, хотя все это шло помимо меня, я сделал для себя серьезные выводы относительно истинных целей происходивших процессов "стабилизации", что стало одной из причин моего ухода из ЦК в 1968 году. Я понял, что брежневско-сусловское руководство совершает крутой идеологический поворот, и оно бесконечно далеко от реализации тех идей, которыми я вдохновлялся в ту пору. Это определило и мое отношение к Л.И. Брежневу.

Надо сказать, что мои общения с ним никогда не были личными, но они сразу же после начала моей работы в ЦК приобрели негативный характер. Уже осенью 1965 года я передал на его имя записку, в которой обосновал необходимость интенсивного научно-технического прогресса в нашей стране, которую я подготовил еще в Праге и хотел опубликовать в "Правде". Он взял ее с собой в поездку в Монголию, но, как мне сказали, всю дорогу в поезде пел и веселился, а мою записку "оставил без внимания". К сожалению, "без внимания" остались во все годы правления Брежнева сами процессы научно-технического прогресса (в особенности развитие "высоких" технологии-микроэлектроники, информатики, биотехнологии и пр.). что существенно затормозило развитие нашей страны. И даже не состоялся при Брежневе и позже Пленум ЦК КПСС по НТП, который готовил появившийся в Москве М.С. Горбачев. " Что же касается П.Н. Демичева, то он старался ставить эти вопросы, и я много написал для него речей и докладов о роли науки и образования, через него мне удалось 'помочь ряду ученых — академикам П.К. Анохину, Б.Л. Астаурову, знаменитому ныне писателю и философу-логику А.А. Зиновьеву, с которым был близок в те годы (я способствовал тому, чтобы с него были сняты некоторые обвинения КГБ, из-за которых его не выпускали за границу, помог ему печататься, получить квартиру и пр.).

Н.Ш. Подчас наши самые благие порывы остаются известными только нам самим — и с точностью до наоборот воспринимаются другими… Как Вы относитесь к тому месту в воспоминаниях А.И. Солженицына, где он пишет о встрече с Вами в ЦК КПСС?

И.Ф. К сожалению, тогда и потом я столкнулся со многими случаями непонимания моих возможностей, и это используется зачастую и поныне против меня. Может быть, и я во многом здесь виноват, так как о ряде фактов я все время молчал. Против меня используется, например, небольшой абзац в книге А.И. Солженицына "Бодался теленок с дубом", в котором он говорит, что один раз был в здании ЦК КПСС, и его принял я, сказав, что считаю не совсем правильным и моральным даже по отношению к молодежи все внимание сосредоточивать на ошибках нашей истории. Поскольку в этой книге А.И. Солженицын односторонне изобразил позиции и не только таких людей, как я, — в частности, А.Т. Твардовского — я не считал нужным вспоминать о моей роли в публикации статьи Ю.Ф. Карякина о нем, о том, что по ходатайствам последнего, а также Ж.А. Медведева, я старался (правда, безуспешно) решить с помощью П.Н. Демичева многие вопросы, связанные с публикацией ряда произведений А.И. Солженицына (в частности "Ракового корпуса"), переселением его в город 0бнинск и др. Да и сама встреча была организована мною для этого, причем А.И. Солженицына должен был принять в ЦК П.Н. Демичев. Однако в последний момент все переменилось, и он поручил это сделать мне. Конечно, я сразу понял, что это ход со стороны руководства ЦК, но не стал отказываться. Понял я и другое: меня будут прослушивать, что и подтвердилось после моей встречи с А.И. Солженицыным. С учетом этого я и построил свою беседу с ним, всячески подчеркивая, одновременно, свои симпатии к нему как писателю, причем в особенности большое значение я придавал в это время его небольшому, но необычайно сильному и близкому мне произведению "Матренин двор". Ведь и у меня на родине был такой "Татьянин двор" — моей двоюродной сестры и др. Впрочем, это особая и очень личная тема, о которой, может быть, я еще расскажу когда-нибудь. Если не будет так тяжело вспоминать все это: я ведь не писатель.

Так вспоминаю о встрече с А.И. Солженицыным, для которого я был и остался "твердокаменным партократом", представителем тоталитарной системы, хотя я уже рассказал о предшествующей своей жизни и умонастроениях. Я не хочу приукрашивать себя, а тем более оправдываться. Да и в чем? Я и сейчас очень со многими идеями и взглядами А.И. Солженицына не согласен. Например, о судьбах России, и я сказал об этом в интервью итальянской газете "Реппублика".

Но есть во всем этом и еще один подтекст: когда я беседовал с А.И. Солженицыным, я уже начал работу над своей книгой "Генетика и диалектика". Так что, вопрос был для меня больной: погружаться ли настолько в критический анализ истории советской генетики, не лучше ли больше уделить внимания решению современных проблем. Не только я, но и многие мои учителя (Б.А. Астауров в частности) считали, что теперь все в прошлом, и надо работать и работать, чтобы наверстать упущенное. Мы были глубоко разочарованы, поскольку за призывами "не ворошить прошлое" скрывался, как оказалось, идеологический расчет — реанимировать постепенно это прошлое, взять реванш за поражение во времена хрущевской "оттепели".

И это я почувствовал сразу же после появления в свет моей книги "Генетика и диалектика". Но в том-то и дело, что я ее делал совсем не так, как следовало из того, что я сказал А.И. Солженицыну: логика материала, углубление в историю, многие эмоциональные мотивы (знакомство со страдальцами — жертвами лысенкоизма и их близкими, учениками и др.) привели к превалированию исторического (в основном критического) материала, что и вызвало соответствующее отношение к моей книге официальных кругов, о чем я уже говорил в предыдущей беседе с Вами. Однако я в то время уже ушел из ЦК, хотя П.Н. Демичев очень этого не хотел (кстати, он знал о моей работе над книгой и ее направленности и одобрял ее, о чем я, естественно, потом молчал). А когда появилась критика в партийной печати, он не советовал отвечать на нее, говоря: "Вы же напечатали книгу, и это главное". Я часто следовал потом его совету. П.Н. Демичев предлагал мне (когда я начал говорить об уходе) должность заместителя заведующего отделом науки и учебных заведений ЦК КПСС, затем меня очень звал в "Правду" тогдашний ее главный редактор М.В. Зимянин на пост своего заместителя по вопросам теории и науки (после моего отказа был назначен В.Г. Афанасьев). Я же в то время предпочел отстраниться от всякой связи с политикой вообще и тем более — партийной, поскольку увидел, что ее прогрессивный потенциал на данном этапе был исчерпан полностью. В 1967 году, после очередного выступления П.Н. Демичева по идеологическим вопросам, состоялось заседание Политбюро ЦК КПСС, где он был подвергнут критике даже за слабый "нонконформизм" его линии, и он капитулировал. Я распрощался с ним, после того, как на мои претензии П.Н. Демичев с обезоруживающей простотой сказал мне: "Что же Вы хотите, чтобы я ушел в отставку?". Я ответил: "Да!" и ушел сам, хотя и сохранил с ним добрые отношения. Я был назначен главным редактором журнала "Вопросы философии", и это произошло не сразу (постановление вышло, а потом было отозвано приближенным к Брежневу секретарем ЦК Кириленко), так как на этом посту я должен был сменить одного из "сталинских кадров" — М.Б. Митина, которые опять стали входить в силу. Конечно, этого никогда бы не произошло, если бы к этому времени уже вышла моя книга "Генетика и диалектика". (Помощник Брежнева, который поставил его факсимильную подпись на постановлении ЦК о моем назначении главным редактором журнала "Вопросы философии", как раз и организовал потом критику книги.) Но об этом я уже рассказал в своей беседе с Вами в связи с 50-летием журнала "Вопросы философии" (см. № 6 за 1997 год). Подчеркну только, что мы всегда добивались продвижения вперед в постановке новых проблем в условиях, когда отсутствовала подлинная свобода мнений, преследовалось инакомыслие, — через дискуссии, диалог. Это, кстати говоря, истинно философский метод, в нем суть диалектики, если следовать в ее понимании античной традиции ("искусство спора"). И не правы те, кто сейчас оправдывает свое молчание в тоталитарное время (это, правда, не относится к сталинским временам) только внешними условиями: тем самым они снимают с себя личную ответственность. Правда, я всегда говорил, что негодной является та система, в которой, чтобы оставаться просто порядочным человеком, надо быть героем. Но это — к слову, так как у нас есть еще в запасе "философское лукавство" и много других способов не молчать и…не попадаться, стараться, как мы говорили, "охмурить" наших "кураторов". Если, конечно, не принимаешь крутые решения, связанные с открытым разрывом: выходом из партии, выездом из страны и пр., что с известными оговорками, я всегда допускал (правда, не по отношению к себе) и соответственно отнесся, например, к действиям А. Зиновьева, хотя у меня было и много обиды на него. Но это уже — чисто личное, и я ведь не считаю себя непогрешимым. У меня много грехов, я много ошибался и был несправедлив, слишком ригористичен, может быть, к людям в молодости, так что сейчас можно и покаяться. Жизнь v меня была тяжелая с детства, которое перепахала война и связанные с ней лишения и недетские заботы (в 12 лет я начал работать, пропустив более года учебы). Она закаляла меня, но и делала самого ''тяжелым", хотя мои друзья и близкие не вполне согласны со мной в этом.

Н.Ш. Ваше руководство «Вопросами философии» было для журнала периодом историческим… В связи с чем Вы покинули пост главного редактора вполне процветающего журнала?

И.Ф. Я увидел, что к этому времени нападки на меня усилились и перспектив у меня больше нет. Но, видимо, "в пику" ЦК в 1976 году Академия наук избрала меня своим членом-корреспондентом. Это, однако, не помогло мне, а еще больше обострило обстановку. И я вынужден был в 1977 году срочно уехать в Прагу (многие говорили даже, что я "эмигрировал", но это, конечно, не так).

В журнале "Проблемы мира и социализма" я стал работать членом редколлегии и ответственным секретарем редакции.

Однако это была уже не та редакция, которую я оставил в 1965 году, и не тот шеф-редактор, и не та обстановка в Чехословакии (еще бы — ведь в 1968 г. была подавлена "пражская весна" и вторглись наши войска в эту любимую мною страну). Все мне напоминало о прошлом, и все было совсем другое. И все же надо было пытаться делать то, ради чего я приехал. Я на первых порах энергично взялся за дело, создав комиссию по науке при редколлегии, организовав ряд "обменов мнениями" по актуальным вопросам теории, пригласив на них крупных ученых и политических деятелей. Кроме того, мы с В.В. Загладиным опубликовали серию статей по глобальным проблемам и перспективам человечества в условиях их обострения. Я сделал статьи о человеке и его будущем и др.

Но все же дело не пошло так, как я хотел и привык, настоящих контактов с редакцией и шеф-редактором — историком КПСС и специалистом по "научному коммунизму" — не было, и я опять стал думать о возвращении домой — теперь уже на работу в Академию наук. Этому, как всегда, помог случай. Осенью 1979 года, отметив свое 50-летие, я побывал на родине в с. Доброе и приехал оттуда в тяжелейшем душевном состоянии от увиденного. Сразу после этого я был направлен в Португалию на праздник коммунистической газеты "Аванти". Туда же прибыла и делегация газеты "Правда", с которой я много общался и довольно откровенно разговаривал на политические темы. Итогом была ссора и, как следствие, донос на меня в ЦК КПСС. На меня было навешано много разных обвинений: справедливых или нет, я сейчас не буду обсуждать. Хотя я действительно говорил, например, о том. что многие ошибки B.И. Ленина объясняются его незнанием России, что португальские коммунисты не должны стремиться к революции, так как мы им не можем помочь и вообще дать хороший пример и пр. Сам я не видел этого доноса: его с нескрываемым удовольствием пересказал мне шеф-редактор. В ЦК КПСС никто меня не защитил, и я стал собираться в дорогу. Торжественных проводов и слез в редакции не было, и я с глубокой обидой уехал из "ПМС". Меня "приютил" бывший тогда вице-президентом Академии наук П.Н. Федосеев, у которого я еще с 1958 года работал членом бюро и ученым секретарем Научного совета по философским вопросам естествознания. Перед этим мы договорились, что преобразуем этот совет, и я возглавлю его. Правда, академик Д.М. Гвишиани хотел, чтобы я работал у него заместителем директора Института системных исследований, но я некоторое время только числился в этой должности после возвращения в Москву в конце 1979 года, создавая по существу новый Научный совет по философским и социальным проблемам науки и техники, председателем которого был с 1980 года и по сию пору без перерыва, пока он не прекратил свое существование в середине 1999 года.

Работа в Академии наук, прежде всего в Научном совете по философским и социальным проблемам науки и техники, вновь обратила меня к милым мне людям, хотя многие из них уже ушли из жизни. Получилось так, что старые академики, дарившие мне свою дружбу, сотрудничество и поддержку, были на 30 и более лет старше меня, и если в молодые годы я всех их видел, чувствовал рядом, то потом, постепенно возникла пустота, как сейчас, так как с академиками своего возраста я не подружился: они для меня были слишком "молодыми". Конечно, остались ученики и сотрудники, и это поддерживало меня в жизни: я благодарен им. Однако в период 1980–1986 гг. все это еще не так сказывалось: многие из старых знаменитых ученых-были живы, я тесно сотрудничал с ними. В особенности тесно — с академиками Д.К. Беляевым (генетиком), бывшим мне близким другом, Н.Н. Моисеевым (математиком, специалистом по информатике) и В.А. Энгельгардтом (молекулярным биологом), очень интересовавшимся гуманистическими аспектами науки и глобальных проблем. С Н.Н. Моисеевым я сделал и ряд совместных работ, участвовал с создании Международного движения "Экофорум за мир", в деятельности международного Института жизни, где и по сию пору являюсь одним из директоров.

Вообще к этому периоду относятся главные мои статьи по проблемам жизни и познания, комплексному изучению человека, глобальным вопросам современности, ценностным, гуманистическим и этическим аспектам науки. Мы проводили многочисленные дискуссии на конференциях и симпозиумах по этим и другим вопросам, в которых принимали участие кроме упоминавшихся, многие ведущие ученые: академики В.А. Амбарцумян (астроном), А.А. Баев (молекулярный биолог, специалист по генной инженерии), Н.Г. Басов (физик, Нобелевский лауреат), Н.П. Бехтерева (физиолог, исследователь мозга), В.Л. Гинзбург (физик и астрофизик), Н.П. Дубинин (генетик), М.А. Марков (физик), И.М. Макаров (специалист по робототехнике), И.В. Петрянов-Соколов (специалист по физической химии), Б.В. Раушенбах (ракетчик), П.В. Симонов (физиолог), В.Е. Соколов (зоолог), А.С. Спирин (молекулярный биолог), М.А. Стырикович (энергетик), Е.К. Федоров (геофизик). К.В. Фролов (специалист по машиностроению), С. С. Шаталин (экономист), А.Л. Яншин (геолог и географ) и др. В итоге мы пришли к ряду для нас новых философских идей, которые отражены и в моих работах. Я лишь коротко назову их, чтобы следовать потом в основном событиям, как Вы, говорите "вхождения во власть". Это — наука, научно-технический прогресс и его "гуманистическое измерение", человек как "самоцель" и мерило прогресса, глобальные проблемы цивилизации и их социальное и научное значение и др.

Н.Ш.Известна фраза Наполеона о том, что французская революция была результатом деятельности идеологов. Очевидно, что и у нас перестройка общества предварялась перестройкой в умах — причем в умах тех самых идеологов, которые были призваны всемерно охранять существующие общественные устои…

И.Ф.Возьмем, например, глобальные, общечеловеческие проблемы. Сама постановка их в ту пору, начиная с 1970-х годов, резко противоречила "классовому подходу", который абсолютизировался в официальной партийной идеологии.

Однако многие постановки глобальных проблем в то время отражали первоначальный уровень их понимания, стремление, скорее "вписать" их в существующую идеологическую систему, чем изменить ее. Тем не менее, они логично вели к этому, подготовляя почву для того, что потом стали называть "новым политическим мышлением".

Первые наши работы в области глобальных проблем современности, несмотря на постановку, разработку и разрешение ряда важных в теоретическом отношении вопросов, позитивные результаты содержали еще не достаточно полно. Более того, ощущалась настоятельная необходимость развития философии глобальных проблем, обнаруживающей свою эвристическую эффективность в решении этих во многом новых, не имеющих прямых аналогов в прошлом проблем.

С начала 80-х годов активизируются исследования по формированию и развитию научной концепции глобальных проблем современности, исследуются их сущность, диалектическая взаимосвязь и взаимозависимость, системный характер и исторические перспективы человечества в контексте развития процессов, затрагивающих как мир в целом, так и его отдельные регионы и страны. Глобальные проблемы не рассматривались нами как "надсоциальные" и "наднациональные". Мы подчеркивали роль и значение в их разрешении мировой социалистической системы, нашей великой страны как одной из "сверхдержав". Полностью изложить здесь систему новых идей, относящихся к глобальной проблематике, не представляется возможным (да и вряд ли это нужно, так как они нашли отражение в литературе, в том числе в многочисленных моих статьях, в нашей совместной с В.В. Загладиным книге "Глобальные проблемы современности: научный и социальный аспекты" (М., 1981 г.). Но хотелось бы подчеркнуть основное и главное: акцентирование внимания на призыве "Манифеста" Эйнштейна-Рассела научиться мыслить по-новому, на том, что стратегия решения глобальных проблем, обращенная в будущее, не может не соединять в себе научный, социальный и гуманистический подходы к этим проблемам. И она не может не иметь единую "точку отсчета", в качестве которой выступает для нас человек и его будущее.

На этой концептуальной основе, развитой мною и моими коллегами, в начале 80-х годов, стала активно проводиться серия организационных мероприятий, стимулировавших научные исследования глобальных проблем. За период 70-80-х годов в отечественной науке сформировалась и плодотворно действовала большая группа ученых, занимающихся изучением как отдельных глобальных проблем, так и их системы. (Здесь много было сделано М.А. Марковым, В.А. Энгельгардтом и др.)

С этим мы пришли к началу перестройки. Ясно, что ее концептуальные основы возникли не на пустом месте, и об этом впоследствии не раз говорил мне М.С. Горбачев, подчеркивая, что он, еще будучи в Ставрополье, постоянно следил за публикациями в журнале "Вопросы философии", когда я был там главным редактором, читал многие мои работы по глобальным проблемам, вопросам человека и гуманизма. Наверное, свою роль в том сыграла и Раиса Максимовна Горбачева, которая закончила философский факультет Московского университета. (Но я не был знаком в то время ни с ней, ни с М.С. Горбачевым.) Это определило впоследствии новый крутой поворот в моей жизни, после того как М.С. Горбачев стал в марте 1985 года Генеральным секретарем ЦК КПСС и начал процессы обновления нашего общества, то, что несколько позднее было названо перестройкой. Существенным компонентом ее стало новое политическое мышление, приоритет общечеловеческих, глобальных ценностей и проблем, т. е. проблем мира и разоружения, экологических, демографических. Наконец, приоритет человека и его будущего. Это было и до перестройки, но это встречало сопротивление. Потому что, как я сказал, в то время в нашей идеологии на первый план выдвигались классовые приоритеты, а не общечеловеческие.

Заслуга Горбачева и заслуга перестройки — в выведении этих глобальных, общечеловеческих проблем на уровень политики, признании доминирования общецивилизационных процессов над формационными (капитализм-социализм). Смысл заключается в том, что есть процессы, явления, имеющее глобальное значение для всей цивилизации. Отсюда следуют очень важные политические выводы. Главный из них состоит в том, что не конфронтация или "конвергенция" социализма и капитализма, а приоритет общецивилизационных процессов над формационными — вот основное и главное в мировой политике.

Впервые у М.С. Горбачева идея приоритета общечеловеческих ценностей над классовыми была сформулирована в конце октября 1986 года, когда проходил Иссык-Кульский форум, организованный Чингизом Айтматовым. На нем собрались деятели культуры со всего мира. 20 октября 1986 года с ними встретился М.С. Горбачев. Состоялась беседа. Я работал в это время в журнале "Коммунист" главным редактором. Это было мое первое общение с М.С. Горбачевым. Мы готовили публикацию этой беседы в журнале "Коммунист". В ходе редактирования мы с ним очень много спорили, говорили по телефону. И в ходе этого разговора он и выдвинул эту идею, со ссылкой на В.И. Ленина, о приоритете общечеловеческих ценностей над классовыми (В.И. Ленин в проекте первой программы партии сказал, что общедемократическая задача борьбы против самодержавия выше, чем классовые интересы пролетариата.) Далее, в Шушенском, где В.И. Ленин и высказал эту идею, М.С. Горбачев рассказал "тайну рождения нового политического мышления". Я подчеркиваю, именно концепции. Состоялась наша беседа на эту тему перед телекамерой. Надо оценить остроумие и находчивость М.С. Горбачева и в то же время манеру его мышления. Он шел не от концепции глобальных общечеловеческих проблем, как я. Он весь был погружен в другое мышление — политическое, а потому все время ссылался на В.И. Ленина. Ему нужен был В.И. Ленин как импульс для размышления и политический авторитет. Традиционно шел. Но вышел на то, что взорвало мир. Первое время мы говорили так: "приоритет общечеловеческих ценностей в ядерный век. Это очень важно. Я шел от Эйнштейна и Рассела, от их "Манифеста", где говорилось: надо научиться мыслить по-новому в ядерный век. Надо понять каждому, что мы просто представители рода человеческого и что нам грозит общее для всех ядерное уничтожение. Вот откуда все возникло. А М.С. Горбачев шел не отсюда, он почему-то избегал ссылки на "Манифест" Эйнштейна-Рассела, но делал выводы не менее, если не более, радикальные. В своей статье в журнале "Коммунист" 1986 года М.С. Горбачев впервые сказал: "время требует нового мышления". Вот истоки "нового политического мышления", и я горжусь, что как-то способствовал становлению этой идеи. Правда, в наши дни стало ясно, что мир и человечество еще очень далеки от того, чтобы следовать ей. И я не хочу больше возвращаться к этой проблематике, сыгравшей большую роль в моей жизни. К сожалению, сегодня ей не уделяется такого внимания, которое она заслуживает. Но ведь и нет страны, которая могла бы обеспечивать глобальное видение действительности, нет тех материальных ресурсов, которые обеспечивали бы научные исследования глобальных проблем. Мы стали "скромными" и без всяких претензий, как это и положено такой стране, как современная Россия, отброшенной на задворки истории.

Н.Ш. Политик как лидер виден всем, но доступен отнюдь не многим. Каким образом Вы вошли в ближний круг горбачевских "прорабов перестройки", куда, очевидно, мог попасть вовсе не любой "первый встречный прогрессист"?

И.Ф.Расскажу теперь, как я стал помощником М.С. Горбачева. Когда он пришел к власти, я не очень обратил на него внимание: мне казалось, что появился очередной руководитель, каких мы уже видели. Его предшественники — Ю.В. Андропов и К.У. Черненко — как-то "промелькнули", и я думал, что то же будет и с Горбачевым, хотя он, по-моему, должен был "просидеть" на своей должности гораздо дольше своих предшественников. Так как на его стороне важное "преимущество": сравнительная молодость, но и только.

Что касается предшественников М.С. Горбачева, то, например, с Ю.В. Андроповым я не был знаком лично, однако мои друзья говорили о нем хорошо, отмечая, правда, имевшийся у него "венгерский комплекс" (он был нашим послом в Венгрии во время трагических событий 1956 года), что мешало ему принимать смелые решения. Кроме того, мне не нравилось, что он был ставленником Л.И. Брежнева в КГБ, который учел ту роль, которую эта зловещая организация играла в устранении Н.С. Хрущева. Это предполагало большую осторожность в программах и действиях нового лидера. Так оно и случилось, хотя Ю.В. Андропов принял ряд мер по "совершенствованию социализма", в основном ничего не меняя. Однако, я думаю, это был недюжинный человек, и жаль, что он умер так рано. Ю.В. Андропов больше всего произвел на меня впечатление своей статьей в журнале "Коммунист", где он во многом по-новому сказал о К. Марксе и марксизме, органично включив их в контекст мировой мысли и выделив особо гуманистические аспекты.

Такие настроения привели к росту интереса со стороны партийных идеологов к проблематике человека и гуманизма, а значит, в какой-то мере и ко мне. Во всяком случае после определенного перерыва я был включен в состав делегации ЦК на международный коллоквиум "Марксизм и освобождение человека" (конец января 1983 г.), который состоялся в Париже и был организован Институтом марксистских исследований при французской компартии. Я там выступил (совместно с В. Загладиным) с докладом, который был опубликован в журналах "Коммунист" и "Пансэ". Но интересно здесь то, что Ю.В. Андропов, составивший затем сборник, открывавшийся его статьей, сам предложил, как мне рассказывал В.В. Загладин, включить в него и нашу статью. Все дело, однако, в том, что и на коллоквиуме в Париже, и в этой статье мы ясно определили марксизм как науку об освобождении и развитии человека и человечества, как реальный гуманизм, называя "все остальное" (революцию, экономическую концепцию и пр.) лишь средством реализации этой гуманистической цели. Теперь трудно оценить смелость и необычность выдвижения этой идеи, но достаточно вспомнить, что "классический марксизм" и Лениным, и Сталиным, а также их последователями определялся" с точностью наоборот", когда средство становилось целью. От меня попросили записку в ЦК о развитии исследований глобальных проблем, человека и гуманизма. Я ее сделал, но она стала "неактуальной" в связи со смертью заказчика — Ю.В. Андропова.

Что касается К.У. Черненко, то я был знаком с ним и общался в служебном порядке, когда работал помощником П.Н. Демичева. Он был тогда заведующим общим отделом ЦК КПСС и сосредоточивал в своих руках все нити партийной власти. что и определило его дальнейшее продвижение. Конечно, я относился к нему с большой иронией, без которой вообще было невозможно воспринимать последние годы жизни Л.И. Брежнева, безграничным доверием которого пользовался будущий Генеральный секретарь.

Вместе с тем вокруг К.У. Черненко появилась группа "новых теоретиков", которые интересовались проблематикой человека. В их числе его дочь и ее муж — философы. Они, конечно, знали о моих работах, а потому я получил некоторый "сигнал", что если я подам на имя К.У. Черненко записку с обоснованием необходимости междисциплинарного, комплексного исследования человека и организации Института человека (о чем я в то время много писал), то это будет встречено с пониманием. Я опять все сделал, как меня просили. Мне передали, что "понимание" было, но мой новый адресат тоже скончался.

H.Ш. Просматривается какая-то странная зловещая закономерность между подачей записки и кончиной заказчика…

Н.Ф. Может быть, их убивали мои записки?.. Черный юмор… Получил ли М.С. Горбачев "по наследству" эти записки или нет — он мне не говорил, да и я у него не спрашивал: жизнь меня научила и этому. Может быть, они находятся сейчас в "архивах ЦК КПСС", захваченных "демократами". Но я не спрашиваю и их об этом: когда надо, они опубликуют то, что им выгодно. А кому из них выгодны сейчас свидетельства, что и в предыдущие годы были попытки постановки новых проблем, ведь многие из нынешних деятелей, находящихся у власти, были тогда очень "молчаливыми" и предпочитали строго следовать официальной идеологии.

Ясно поэтому, почему приход к власти М.С. Горбачева, сразу же (хотя и с должной осторожностью на первых порах) объявившего, что "дальше так жить нельзя", что нужно ускорение нашего развития, обновление всей жизни общества, переход его в качественно новое состояние, привел меня опять в политику. Я уже сказал, что М.С. Горбачев не произвел вначале на меня впечатления человека, решившего сделать что-то существенное для прогресса нашей страны. Но состоявшееся в июне 1985 года совещание (не Пленум ЦК, как хотел раньше М.С. Горбачев) по ускорению научно-технического прогресса (моя "идея-фикс"!) произвело на меня сильное впечатление. Я откликнулся на него статьей в "Вопросах философии", название которой сильно форсировало, правда, события, но я так воспринял все это — "Время решающих перемен". Статья была, как мне сказали позже, замечена и высоко оценена в ЦК КПСС.

Некоторое время спустя, в феврале 1986 года, мне позвонил А.Н. Яковлев и от имени М.С. Горбачева предложил перейти на работу в журнал "Коммунист" в качестве главного редактора. Я согласился, приступил к работе, стал участником состоявшегося вскоре XXVII съезда КПСС, на котором был избран членом ЦК КПСС. Это, конечно, произвело на многих противников — "ортодоксальных коммунистов и марксистов" шоковое впечатление. Как мне сказали, и в тогдашнем окружении М.С. Горбачева многие отговаривали его от того, чтобы на столь высокие партийные должности выдвигать такого "малопартийного" человека, как я. Но М.С. Горбачев пренебрег этими предостережениями.

Я с необычайным даже для меня усердием и подъемом взялся за новую работу, почувствовав, наконец, "высокое соприкосновение" своих идей с политикой. Я не думал, что доживу до этого, и был по-настоящему счастлив. Прежде всего, конечно, я сделал то, что было впервые после сталинизма в "Коммунисте": я ввел раздел "Дискуссии", который уже после первых статей академика Т.И. Заславской и О.Р. Лациса привлек к себе внимание. Последнего я взял после этого на работу в редакцию вначале в качестве политического обозревателя, а потом — своего первого заместителя. Для этого мне пришлось провести неприятные беседы в Комитете партийного контроля ЦК КПСС, чтобы снять обвинения против Лациса, за которые он имел строгий выговор по партийной линии. В итоге он стал потом членом ЦК КПСС. (Правда, на Конституционном суде по "делу КПСС" О.Р. Лацис выступил как свидетель против нее, но это уже все — на его совести.)

Мы опубликовали, как мне кажется, много интересных статей наших экономистов (Л.И. Абалкина, П.Г. Бунича,Н.Я. Петракова. Г.Х. Попова и др.), которые ставили новые проблемы. Интерес вызвали статьи Г.А. Арбатова, А.Е. Бовина, Е.М. Примакова, многих деятелей нашей культуры — писателей, художников, режиссеров. Это привело к тому. что тираж журнала перевалил 1 млн. 100 тыс. экз., что было неслыханно для издания такого профиля.

Много печатался в "Коммунисте" и М.С. Горбачев. И на этой основе мы с ним стали все более сближаться. В особенности памятно мне, как буквально шаг за шагом мы вместе с ним находили формулировку о приоритете общечеловеческих проблем, — мне-то, опираясь на опыт разработки глобальных, общечеловеческих проблем, было легко, а вот ему… После этого в марте-апреле 1987 года я получил от М.С. Горбачева поручение подготовить концепцию его доклада к 70-летию Октябрьской революции. Я вместе с рядом сотрудников журнала "Коммунист" сделал ее. М.С. Горбачев одобрил и предложил мне продолжить работу над докладом, но уже в качестве его помощника. Как он мне сказал в телефонном разговоре, он хотел, чтобы мы "ближе поработали" какое-то время. Я ответил: "А как же мои книги?" На что М.С. Горбачев сказал, что "ты можешь ими заниматься и будучи моим помощником". Я согласился, и с конца апреля 1987 года, стал его помощником по вопросам идеологии, науки, образования и культуры. Первой же моей задачей стала подготовка доклада о 70-летии Октябрьской революции.

О том, какое значение придавал М.С. Горбачев этому докладу, свидетельствует обсуждение "в узком кругу" этой проблемы, стенограмма которого у меня имеется. Затем группа моих бывших сотрудников по "Коммунисту" (О. Лацис, И. Дедков, С. Колесников и др.) во главе со мною уединились в Волынском (рядом со сталинской "ближней" дачей), где расположены закрытые дачи, специально предназначенные для такого рода работы, и где часто бывал М.С. Горбачев. Работа при его постоянном участии продолжалась все лето (даже в отпуске, в Крыму он все время правил текст и надиктовывал новые материалы, которые присылал мне в Волынское, часто разговаривал со мною по телефону). Многое в этом докладе было сформулировано по-новому, включая новое понимание нашей истории. Я постарался, чтобы в докладе был хотя бы упомянут в положительном смысле Н.И. Бухарин (для этого послал в Крым М.С. Горбачеву книгу Ст. Коэна о Бухарине, выделив в ней все важные места), собственный рукой написал об этом, а также о Н.С. Хрущеве, вокруг которого еще продолжался организованный Л.И. Брежневым "заговор молчания", о XX съезде КПСС и времени "оттепели". Да, появилось много нового на таком официальном уровне, и это всех нас необычайно воодушевляло.

Конечно, параллельно, поскольку начиналась гласность, шли аналогичные публикации в нашей печати, но у меня есть все основания говорить, что многие из наших историков стали "смелыми" в результате сознательной "утечки информации" о том, что готовилось М.С. Горбачевым в его докладе. По заведенному тогда порядку проект уже подготовленного доклада должен был пройти утверждение на Пленуме ЦК КПСС. Перед этим в том "узком кругу", в котором и дальше М.С. Горбачев продолжал делать окончательную доработку всех важнейших документов (докладов и речей, решений Пленумов ЦК, XIX партийной конференции, материалов XXVIII съезда партии и пр.), был окончательно доработан текст доклада о 70-летии Октября, для чего мы неделю провели в брежневской резиденции Завидово, где потом, как я знаю, М.С. Горбачев никогда больше не бывал (ее "освоил" потом Б.Н. Ельцин). "Мы" — это, разумеется, сам М.С. Горбачев, А.Н. Яковлев, В.А. Медведев, В.И. Болдин, А.С. Черняев (сегодняшний мой злобный "очернитель") и я, а позднее — Г.Х. Шахназаров, короткое время — Н.Я. Петраков и иногда — Н.Б. Биккенин.

На Политбюро и затем на октябрьском Пленуме ЦК М.С. Горбачев не читал текст доклада полностью, он и не рассылал его, а сделал лишь сообщение о нем.

Все мы очень волновались, справедливо опасаясь, как он будет принят консервативной частью ЦК. И вдруг — выступление Б.Н. Ельцина, которое было посвящено совсем другим сюжетам, в основном касавшимся его лично, хотя это и прикрывалось разговорами о реформах и пр. Конечно, я это воспринял вначале как "досадное недоразумение". Потом же понял, что это — продуманная тактика завоевания власти, что Б.Н. Ельцин и доказал впоследствии. А тогда он хвалил доклад М.С. Горбачева, говорил, что это — "учебник, по которому надо учиться" и пр. Но от этой темы я сейчас воздержусь. У меня есть что сказать, но для этого требуется более развернутая форма изложения, чем наша с Вами беседа.

Вспоминаю о последующей моей работе с М.С. Горбачевым над важнейшими партийными документами, включая его доклады и речи, а также и над статьей в "Правде" (ноябрь 1989 г.). Во всех этих случаях мне поручались документы или разделы в них, которые касались теории, научных проблем, вопросов культуры и образования. Причем мои тексты или советы либо принимались, либо нет: у нас была демократическая атмосфера, но окончательное решение всегда принимал М.С. Горбачев, он допускал много дискуссий, сам горячо участвовал в них, но последнее слово было за ним.

Так мы и работали все эти годы перестройки (я не могу раскрыть все это подробно), включая то время, когда я был назначен главным редактором "Правды", избран секретарем ЦК, а потом — членом Политбюро. Я стал также председателем Комиссии ЦК КПСС по проблемам науки, образования и культуры. В июле 1990 года, когда закончился XXVIII съезд КПСС и меня избрали членом Политбюро, М.С. Горбачев предложил мне быть секретарем ЦК по вопросам идеологии, науки, образования. Но я отказался, потому что эта работа в аппарате ЦК, а я хотел продолжить трудиться в "Правде" и в то же время — в академических структурах.

Перед XXVIII съездом партии, перед тем как меня избрали членом Политбюро, было заседание Политбюро в Огареве, и обсуждался вопрос, кого Политбюро будет рекомендовать на съезде в качестве заместителя М.С. Горбачева, заместителя Генерального секретаря. И все члены Политбюро (за исключением А.Н. Яковлева) высказались за то, чтобы рекомендовать меня. Я промолчал и никогда потом не говорил об этом с М.С. Горбачевым. Он встречался с партийными руководителями, функционерами из республик и областей, и там они решили, что нужно выдвигать В.А. Ивашко — от Украины. Потом на съезде все-таки мою кандидатуру выдвинули, но, поскольку было решено, что будет В.А. Ивашко, то я попросил мою кандидатуру снять. Я искренне не хотел этой должности, так как она не соответствовала моему опыту. Ясно было, что такая перспектива для меня нереальна еще и потому, какой был состав съезда. Не только я с трудом прошел в состав ЦК, но и сам М.С. Горбачев и многие коммунисты-реформаторы получили больше тысячи голосов против. Мы себя так и называли "тысячники" во главе с М.С. Горбачевым. Это был очень консервативный съезд, на атмосферу которого отрицательное влияние оказывали деятели Компартии РСФСР. Уже была ясна обстановка в партии и ее перспектива.

Н.Ш.Очевидно, что Вы решили перейти на работу в «Правде», чтобы держать палец на кнопке официальной партийной идеологии и влиять на ее текущее состояние… Позиция, скажем прямо, неплохая…

И.Ф. М.С. Горбачев просто попросил меня пойти туда (только с третьего раза я согласился), чтобы лучше обеспечить освещение вопросов перестройки и отстаивать его партийную линию, с которой я был полностью согласен. О том, как там все было, я не буду здесь рассказывать. Сделаю это "потом, когда-нибудь".

Скажу лишь, что я ввел на страницах газеты "Дискуссионный листок". Такой листок появился в "Правде", когда главным редактором был Н.И. Бухарин. Потом Сталин его уничтожил. При мне вышло более 100 "Дискуссионных листков". Они существовали до Ельцина, до переворота 1991 года. Я считал, что очень важно вести внутрипартийные дискуссии. Я старался, чтобы все точки зрения были представлены в "Правде". И не давать никому никакого преимущества. Сам я считал, что надо поддерживать линию на перестройку, поддерживать М.С. Горбачева. Нужна была стабильная обстановка, в которой можно было бы проводить реформы. Я считал, что "левые" опасны так же, как и "правые". Я старался сделать так, чтобы укрепить позиции перестройки, считая "демократов" лишь неустойчивыми "попутчиками" ее. И у меня были буквально антагонистические противоречия с "правыми" силами, в том числе в партии, в особенности, когда они сконцентрировались в Компартии РСФСР. Они добивались смещения М.С. Горбачева. Лидер этой партии Иван Полозков, выступая на Конституционном суде, сказал: "И.Т. Фролов был против создания компартии РСФСР". Это действительно так, потому что я считал, что она объединит, всех консерваторов, что и произошло.

Левые "демократы" старались дискредитировать меня и газету "Правда" через печать и пр. Каждый из них стал "демократом", "либералом" только когда началась перестройка. А у меня все это началось очень давно. Они старались это отсеять, замолчать. "Правые" же в партии, в том числе их лидер И. Полозков, организовывали выступления против меня и против "Правды" на пленумах ЦК, на заседаниях Политбюро. И. Полозков писал записки в ЦК, что позиция "Правды" неправильная и т. д. В одной из таких записок он утверждал, что в "Правде" мало пишется о компартии РСФСР, а вот о сионистах… Да, была небольшая информационная заметка об их съезде, но никакая не статья. Мы отвечали на такие выпады, и, в общем-то, официальных последствий не было: недаром же меня М.С. Горбачев сделал секретарем ЦК. В ЦК партии некоторые секретари поддерживали деструктивные силы и в самой газете, направленные против меня, я им мешал, как человек, который проводит линию перестройки, линию М.С. Горбачева, но до поры до времени сделать они ничего не могли. Вот какая сложилась ситуация для меня после XXVIII съезда и до "путча" в конце августа 1991 года.

"Путч" — это взрыв, который давно готовился. И виноваты вместе и "демократы", и "правые" силы в партии: Полозков, Лигачев, Зюганов, все те, кто был во главе компартии РСФСР. М.С. Горбачев у меня спрашивал: "А как ты считаешь, какая у нас главная опасность?" Я всегда говорил: "правая", и я имел в виду руководство компартии РСФСР. Он молчал, но соглашался.

Многое я мог бы рассказать о теоретической работе по определению сущности и назначения перестройки, ее стратегии (к сожалению, тактикой я мало занимался, хотя и это было). Я исходил из того, что на первых этапах перестройки главная задача — по-новому осознать историю нашей страны. Я приводил такой образ. Мы исходим из того, как говорил В.И. Ленин, что история развивается по спирали, причем все время совершает круги и идет вверх. Это прогресс истории. Я говорил, что задача перестройки, наша задача будет заключаться в том, чтобы первый виток спирали был бы как можно ближе к земле, к повседневной реальности. И мы должны уйти и назад, т. е. в нашу историю, и все там соединить, примирить. Примирить "красных" и "белых". И чтобы была у нас уже не история последних семидесяти лет, а тысячелетняя история России, связанная и с этими семьюдесятью годами. Я говорил, что вот В. Соловьев — идеалист, а Н. Бердяев — даже антикоммунист. Но я их изучаю не просто, чтобы знать. Я их люблю как мыслителей и т. д. Примирение состояло бы в том, чтобы соединить всю русскую культуру. Вот почему я в 1986 году выступилс инициативой издания трудов русских религиозных философов конца XIX — начала XX века. Я был тогда главным редактором "Коммуниста" и написал в ЦК записку, Политбюро ЦК приняло решение издавать, и это было поручено сделать "Вопросам философии".

Когда я стал помощником М.С. Горбачева, мы организовали (я в этом принимал участие), считаю, историческую встречу М.С. Горбачева с Патриархом Всея Руси — Пименом и со священным Синодом. До этого встречался с патриархом только И.В. Сталин.

Эта встреча имела большие последствия для "примирения" власти и православной церкви, пользующейся большим авторитетом среди простых русских людей, так как сразу же после нее было открыто около 800 храмов. Я получил письмо видных деятелей культуры (И.С. Козловского и др.), в котором они просили передать церкви монастырь Оптина пустынь, огромное количество фотографий, свидетельствующих о ее бедственном состоянии. Я доложил М.С. Горбачеву, и вопрос стал решаться. Все это было связано как-то и с личной судьбой. Я родился в Чудовой слободе села Доброе — бывший оборонительный городок с крепостью, которому недавно исполнилось 350 лет (меня сделали в связи с этим почетным гражданином этого села, чем я безмерно горжусь). В начале 1950 г. в связи с началом коллективизации, которая сильно затронула нашу семью, мои родители уехали в Москву, но в 1941–1943 гг. я опять жил в Добром, а потом часто ездил туда. Это сейчас — Липецкая область: огромное село, рядом Задонский монастырь, но все храмы, все церкви были разрушены. После встречи М.С. Горбачева со Священным Синодом я поехал туда, со мной вместе было местное начальство, областное, партийные, советские руководители. В Добром около моего дома меня окружила большая толпа, и они все попросили, чтобы открыли церковь. Они говорили так: "Ванюшка, тебя же здесь крестили". И через некоторое время церковь открыли. Ее начали реставрировать. И я попросил у митрополита Питирима, а он из Мичуринска, это рядом с Липецком, чтобы подобрал хорошего попа. Потом этот поп оказался плохим, пьяницей. Я попросил, чтобы прислали нового. И этот поп, которого прислали, хорошо служил. Я ему в знак благодарности подарил трехтомную Библию и многотомное толкование Евангелия. Он никогда этого не видел, а я это изучал как профессионал.

Н.Ш Вы ведь, кажется, способствовали выходу Церкви на телеэкран в «Философских беседах»… Откуда, собственно, в Вас этот благоугодный порыв?..

И.Ф."Философские беседы" я проводил на телевидении вместе с митрополитом Питиримом. Я первый, кто его "вывел" на телеэкран, считая, что без участия богослова эти беседы в стране, где так много верующих, проводить нельзя. Это продолжалось года два, и в беседах на телевидении участвовали писатель С. Залыгин, академик Н.Н. Моисеев, многие известные ученые и философы (М.К. Мамардашвили, B.C. Степин, Н.В. Мотрошилова и др.).

Однако, я чувствую, что все больше и больше говорю о "конкретике", которой хотел избежать. Но ничего не поделаешь. Все так важно для меня и, может быть, интересно для читателей. Слишком много всего было. Вот, например, как обойти деятельность в качестве депутата Верховного Совета СССР (1987–1989 гг.) и Народного депутата СССР (1989–1991 гг.)? Я ведь не состоял в "красной сотне" от КПСС и не представлял какой-либо союз или объединение, где настоящих выборов-то, в сущности, и не было. Я был депутатом от Украины (Винницкая обл. Тульчинский округ), где были настоящие выборы из многих (у меня — двух) кандидатов, и надо было много трудиться, часто ездить в округ (у меня было 5 сельских районов и город Тульчин, где когда-то действовали декабристы). Сейчас я храню целый ящик документов — копии деловой переписки, связанной с моей депутатской деятельностью. Там разные вопросы: и экономические, и социальные (образование, здравоохранение, личные дела — жилье, автомашины и др.). Пользуясь своим положением, я старался что-то сделать. Это очень много в итоге. Например, с моей помощью был восстановлен дворец Потоцкого. Сейчас там училище культуры. Я помогал им создать библиотеку. Помог я и музею Н. Пирогова под Винницей. Была масса встреч и никаких национальных проблем. Там много русских, поляков. Ну что я сделал? Я добился, чтобы в Тульчинском районе начиналась газификация. Доставал трубы для газа из… Аргентины. Даже открыл телецентр в Песчанском районе и сам там выступал. Занимался тем, чтобы реставрировались католические храмы. Там много польского населения. Когда я родился, меня крестили в православной церкви. Но я старался заниматься не только православными храмами, но и католическими.

Н.Ш.Оказывается, и депутат может делать что-то полезное, а не только тянуть одеяло на себя…

И.Ф.Конечно, всего не перескажешь, но жизнь была бурная, и она доставляла мне большое удовлетворение. А "одеяло" для меня — это была только работа.

Вспоминаю о той большой работе, которую мне пришлось провести в связи с передачей пленки, содержащей воспоминания Н.С. Хрущева, для их обработки и публикации. Плодотворное сотрудничество у меня было в этой связи с дочерью Н.С. Хрущева Р.Н. Аджубей, с которой я уже давно был знаком (я много публиковался в журнале "Наука и жизнь", где она — зам. главного редактора).

Что касается научных контактов, то их было очень много. И я рад, что мне удавалось здесь кое-что сделать. Например, это касается программы "Геном человека", которую я представил М.С. Горбачеву, а он вынес ее на Политбюро ЦК, где было принято решение рекомендовать Совету министров поддержать ее материально-финансово. Впрочем, академик А.А. Баев, которому я рекомендовал обратиться с письмом к М.С. Горбачеву и передал его по назначению, рассказал об этом в своих воспоминаниях.

Н.Ш. А с академиком А.Д. Сахаровым Вам сталкиваться не приходилось?.. Пожалуй, вряд ли между вами была возможна глубокая идейная дружба…

И.Ф. Я старался поддержать на первых порах академика А.Д. Сахарова, которого М.С. Горбачев вернул из Горького. Я ставил вопрос перед М.С. Горбачевым, как использовать А.Д. Сахарова в дальнейшей работе, поддержал предложение академика B.И. Гольданского по этому поводу (сохранилась моя записка М.С. Горбачеву). Мы, в частности, хотели, чтобы был Общественный совет, где бы обсуждались различные проблемы. И там были бы выдающиеся деятели науки, интеллигенция, в том числе А.Д. Сахаров. Я написал об этом, но потом это все замолкло. А.Д. Сахаров начал выступать самостоятельно в межрегиональной группе народных депутатов. Многое мне импонировало в его выступлениях, но его деятельность как главы межрегиональной группы и т. д., конечно, мне была не по душе. Я больше заботился о том, что должно происходить внутри партии, ее обновление, демократизация и т. д. Кстати, А.Д. Сахаров говорил о "конвергенции" капитализма и социализма. Он не говорил о том, что от социализма мы должны идти к капитализму. Значит, он исходил из того, что социализм будет меняться, но он все-таки будет существовать. Это совсем другая позиция, чем у нынешних, как они себя называют, "демократов".

Когда А.Д. Сахаров умер, буквально на следующий день на съезде народных депутатов к месту, где я сидел, подошел Е. Евтушенко. Меня не было, он передал через моих соседей на съезде стихи, посвященные памяти А.Д. Сахарова. В перерыве я показал стихи М.С. Горбачеву, а он другим, тем, кто сидел в президиуме. М.С. Горбачев спросил меня: "Что ты будешь делать?" Я сказал, что непременно буду публиковать. На следующий день мы их опубликовали. Именно в газете "Правда" были опубликованы стихи, посвященные памяти А.Д. Сахарова. Это характерно для моих взаимоотношений с М.С. Горбачевым: он, когда я был главным редактором газеты, никогда мне не говорил: "Ты это должен печатать, а это не должен печатать". И в этом случае он мне не сказал ни да ни нет. Решил печатать, так решил. Это манера М.С. Горбачева: давать большую самостоятельность. С Е. Евтушенко я не встречался в связи с этим. Но я знаю, что он потом поливал меня грязью на одном из заседаний Верховного Совета, однако нашлись и те, кто защищал меня. Все это было к концу перестройки, конечно. (А, может быть, даже после?)

H.Ш. Эх, жить бы, да радоваться, но время ненастное… Видели ли Вы надвигающийся крах — и пытались ли по мере своих сил его предотвратить — хотя бы на уровне чисто теоретической активности?

И.Ф. В это время я усиленно работал над проектом новой программы КПСС, считая, что она многое решит в судьбах перестройки, в ее дальнейшем развитии. Программную комиссию ЦК возглавлял М.С. Горбачев, а рабочую группу — его заместитель по Партии В.А. Ивашко и я. Однако М.С. Горбачев отдельно поручил мне (без официальных решений) создать, как это он часто делал, творческую группу и уединиться во все том же Волынском для работы. С января 1991 года такая группа из 14 известных наших ученых-обществоведов (не стану называть их фамилии, так как не знаю, как к этому отнесутся многие из них сегодня) приступила к работе, которой я руководил, имея постоянный и тесный контакт с М.С. Горбачевым. Мы сделали 5 вариантов, они рассылались М.С. Горбачевым членам Программной комиссии, которые давали свои замечания. (Все это отражено в документах, которые у меня имеются.) Это очень растянуло работу по времени, но иначе было и нельзя. Я исходил из того, что XXIX съезд, на котором должна была приниматься новая Программа партии, следует провести как можно раньше, чтобы размежеваться с "правыми" и "левыми" и создать по существу новую партию из реформаторов во главе с М.С. Горбачевым, но многие секретари ЦК сопротивлялись этому. В итоге съезд был назначен на конец 1991 года, а проект новой программы КПСС был принят для обсуждения июльским Пленумом ЦК. После утверждения на Программной комиссии 5 августа 1991 года (М.С. Горбачев уже был в отпуске в Крыму, поэтому заседание вели А.С. Дзасохов и я) 8 августа проект был опубликован в "Правде".

Но было уже поздно: назревали события 19–22 августа, которые привели к прекращению деятельности, а потом и запрету КПСС. Я, к сожалению, оказался вне этих событий, так как еще в конце 1990 года у меня, в связи с сахарным диабетом, начались гангренозные поражения сосудов ног. Работу в "Правде", над проектом новой Программы КПСС, в Комиссии ЦК по науке, образованию и культуре, которую мне поручили возглавить, я осуществлял периодически в больничном "кабинете", где время от времени проходил курс лечения (3–4 раза по 2–3 недели с ноября 1990 г. по август 1991 г.). На июльский Пленум ЦК и на заседание Программной комиссии 5 августа я приехал из больницы, и уже 7 августа меня направили в университетскую клиническую больницу в Дюссельдорфе (Германия). Это было связано с тем, что консилиум наших врачей решил срочно ампутировать мне левую ногу выше колена. Однако они сказали, что в Дюссельдорфе есть хирург, который может сохранить ногу, сделав шунтирование артерии (сейчас это делается и у нас, но и на повторную операцию на другой ноге, часть которой все же ампутировали в 1996 году, я поехал к своим друзьям-врачам в Германию). Об августовских событиях 1991 года я узнал, когда пришел в себя после сложной многочасовой операции, из передач немецкого телевидения, причем первая, которую я увидел, показывала возвращение М.С. Горбачева из Фороса, то есть финал всего этого.

Я не мог, да и не желал как-то вмешиваться в ход событий: "после драки кулаками не машут", хотя, наверное, мне принесло бы это какой-то политический капитал. К тому же сразу последовало прекращение деятельности КПСС, отказ М.С. Горбачева от поста Генерального секретаря ЦК КПСС, после чего я сказал, что даю Горбачеву как Президенту всего два-три месяца. Так оно и случилось, к сожалению.

Во всем этом надо было разобраться, а мне для начала — вылечиться и вернуться домой, что удалось сделать только в конце сентября. Уже в самолете по пути в Москву я сказал корреспонденту "Московских новостей", что остаюсь коммунистом, сторонником гуманного, демократического социализма (кстати, этот термин был предложен именно мною), приверженцем марксизма в его творческой, гуманистической интерпретации. Но к какой-либо организации не примыкаю ("беспартийный коммунист"). Это вопрос моих убеждений и тем более — научной и философской позиции, которую я давно определяю как философию нового, реального гуманизма. В ее основе — мировоззрение и методология К. Маркса, но она включает в себя и все ценное, чтоесть в других системах. Я это показал в своих работах, включая двухтомный учебник "Введение в философию", который в 1989 году опубликовал авторский коллектив под моим руководством и концепция которого принадлежит мне.

Возвращаюсь, однако, к изложению событий осени 1991 года. Оказавшись в Москве, я увидел новую страну и новых людей. К сожалению, и нового М.С. Горбачева. Я позвонил ему, и мы встретились. Я мало надеялся, что ему удастся сохранить Советский Союз, но сказал, что все надежды — на него. Мы договорились о сотрудничестве с создаваемым мною Институтом человека, и он попросил прислать его программу. Однако сделать это мне удалось только в самом конце 1991 года. Дело в том, что болезнь и на этой стадии взяла-таки хоть маленький "реванш", и мне пришлось отрезать если уж не ногу (это будет потом), то хотя бы палец. Я вновь пробыл полтора месяца в больнице, а когда вернулся, ситуация была иной: М.С. Горбачев не был уже Президентом СССР, а стал президентом собственного Фонда.

Распалась КПСС, потом СССР, началось попятное движение к капитализму. В общем, для меня все рухнуло и я уже был не нужен в политике.

Н.Ш. Есть ли у Вас свой собственный "реестр обид" к бывшему лидеру перестройки? С его подачи Вы многое получили, но не меньше и потеряли…

И.Ф. Я не стану ни в чем упрекать М.С. Горбачева, но когда-нибудь, может быть, расскажу обо всем этом и о нем более подробно. Я не чувствую себя обманутым и обиженным и не жалею, что связал на каком-то этапе свою судьбу с М.С. Горбачевым. Работа с ним дала мне много, хотя за нее мне до сих пор приходится расплачиваться (морально, по крайней мере).

Таков не очень-то утешительный итог моего "вхождения во власть". Но я не жалею об этом. Все-таки было и очень много хорошего в "перестройке, которую мы потеряли". Для меня она была духовным воскрешением после многих лет тоталитаризма и подавления человека, предвестием Ренессанса Человека и Гуманизма, как это ни высокопарно звучит. Этим я занимаюсь и теперь. Добавлю: в научно-философской, а не политической форме, как и предполагал ранее в своей последней книге "О человеке и гуманизме". В июне 1991 года газета "Известия" задала мне вопрос: "Что у Вас главное в жизни?" И тогда, будучи главным редактором газеты "Правда" и членом Политбюро, я ответил, что главным в своей жизни я считаю создание Центра наук о человеке. Института человека и журнала "Человек".

Я не собираюсь теперь и в будущем заниматься конкретной политикой. Я всегда говорил, что "чисто" политическое мышление, не завязанное на реальных проблемах, это — "идиотическое мышление", от которого надо избавляться. Поэтому для меня политика должна исходить из нравственно-гуманистических ценностей, приоритета человека разумного и гуманного. Но такой я пока не встречал, даже во времена перестройки, хотя мне померещилось… но мираж исчез. И осталось то, что и должно быть — в особенности в России:

"…всему венец –

Человеческая глупость,

Безысходна, величава.

Бесконечна…" (А. Блок).

Я сейчас много изучаю все, что связано с судьбой России, ее историей и культурой, так как "многое доброе и злое, что как загадочное явление существует поныне в русской жизни, таит свои корни в глубоких и темных недрах минувшего" (А.К. Толстой).

Многое из этого относится и к истории "перестройки, которую мы потеряли". Я и с себя не снимаю ответственности. Хотя особого ума не показали и те, кто оказался у власти после нас. Я категорически не согласен, однако, с теми, кто связывает перестройку с тем, что сделали потом Б.Н. Ельцин, Е.Т. Гайдар и другие, разрушив страну и ограбив ее народ.

Был ли у идеи обновленного СССР, а я бы добавил — у социализма — реальный шанс на успех? До сих пор уверен, что да, был, и мы виноваты, что по разным причинам не использовали его, не сумели (и не успели!) придать социализму новый "человеческий облик", не воплотили в жизнь идею гуманного, демократического социализма, а я добавлял: если не нравится это слово, говорите — «общества». Это могло привлечь многих и это не утопия по крайней мере для того времени.

Н.Ш.Не утопия для того времени… А для этого времени?..

И.Ф. Теперь после всего, что произошло с начала 90-х годов, об этом говорить смешно и преступно: Россия — побежденная капитализмом (прежде всего США) страна, и мы отброшены назад в результате распада СССР, ельцинско-гайдаровско-чубайсовских "реформ", последствия которых будут тянутьнас вниз еще очень долго.

Мне не увидеть того, что будет в России через десятилетия, хотя я когда-то занимался "проекциями в будущее". Теперь я вижу, как глубоко заблуждался здесь и как виноват в том, что кому-то внушал ненужные иллюзии и надежды. Я теперь вообще не верю в способность человека предвидеть будущее, а потому воздерживаюсь от всякого рода прогнозов. Но я согласен с Вами, что шанс перехода (когда это будет?) к современному, как Вы говорите, "постиндустриальному" (а для меня — гуманному, демократическому) обществу "реального гуманизма" еще окончательно не упущен, хотя бы потому, что этот шанс остается реальным, пока существует человек разумный и гуманный. Но мы теперь далеки от этого в большей мере, чем во времена перестройки.

Н.Ш. К началу третьего тысячелетия, в связи с бурным прогрессом биотехнологии, компьютеризации и т. п. человечество стоит перед глобальным проектом радикального изменения самой человеческой природы. Вы один из ведущих специалистов по проблемам этики науки, биоэтики, концепции нового гуманизма. Чем представляется Вам этическая компонента науки: «расписанием», определяющим направление движения или, скорее, «стоп-краном», не дающим сорваться в пропасть?

Н.Ф. Мои идеи на этот счет — не только моя "интеллектуальная собственность". Они во многих случаях также результат научной деятельности коллективов, которые я возглавлял и возглавляю. Все это отражено во многих моих книгах (особенно первого периода, когда я занимался этими вопросами специально, и я об этом уже рассказывал на страницах "Вопросов философии"). Кроме того, как я показал в начале нашей беседы, все это составляет теперь научную программу деятельности Института человека, его коллектива. Отвечая на Ваш вопрос, я буду апеллировать поэтому и к некоторым текстам своих статей и книг, так как многие мои философские идеи уже действительно стали текстами, сыгравшими определенную каталитическую роль в философии и науке о человеке. Я не буду (для сокращения объема беседы) говорить о моих идеях, связанных с познанием загадки жизни, методологией биологического познания. Мне кажется, это давно известно, а, кроме того, в последние 25–30 лет я мало занимаюсь этим. Не то чтобы наука уже "разгадала" все эти "мировые загадки" (выражение Э. Геккеля). Скорее наоборот! Но все это для меня — где-то в "другой жизни" и я многое забыл. Мне хотелось бы коснуться других проблем, которые занимают меня теперь в большей мере, прежде всего проблемы науки в ее синтезе с человеком и гуманизмом, чему посвящена моя книга "Человек, наука, гуманизм: новый синтез", изданная на английском, немецком и французском языках. По-русски основной материал содержится в книге «О человеке и гуманизме». Я исхожу в ней из того, что в наши дни ни один научно-технический проект не может рассматриваться в изоляции от социальных условий его реализации. Чисто сциентистский и технократический подход может приводить к негативным или даже трагическим последствиям. И мы знаем многие из них. Это относится и к мирному использованию энергии атома, и к освоению космоса, и к генной инженерии и биотехнологии, и к глобальным проблемам, и, наконец, к самому человеку, поскольку он во все большей мере становится не только субъектом, но и объектом науки. Последняя через новуютехнологию энергично вторгается в жизнь человека, и это оказывается не только позитивным. В связи с, этим я и поставил вопрос о необходимости нового синтеза человека, науки и гуманизма. Сегодня во все большей степени обнаруживается "человеческий разрыв", который пронизывает современную "техницистскую" цивилизацию. В очень сильной степени этот разрыв обнаруживается и в науке. Наука в значительной степени "отслаивается" от определенных культурных и гуманистических связей и проблем. И она, по существу, оказывается тем, что во многих случаях называют "научным производством", участники которого якобы вообще не должны задумываться над тем, каков результат их деятельности, что это дает людям, к каким последствиям это приведет и т. д. Поэтому нужен новый синтез, преодолевающий этот "человеческий разрыв", нужно тесное взаимодействие разных наук с культурой в целом, их новое воссоединение, потому что профессионализация науки, достигшая колоссальных масштабов и дающая эффективные во многих случаях результаты, в конечном счете, может обернуться своими негативными сторонами для самой науки.

Мы часто исходим из того, что сейчас якобы нет смысла сомневаться во все возрастающем значении, которое приобретает гуманистическая проблематика в современной науке. Однако это верно лишь как теоретический принцип или идеал. Реальность жизни науки, если брать ее существенные фрагменты (и не только в прикладных, но и фундаментальных направлениях), бывает далекой от этого принципа или идеала и тем более от следования им на практике. Поэтому имеет значение постоянное возвращение к гуманистической проблематике: поступать так, как будто бы все начинается сначала. И надо сказать, что для новых поколений ученых так во многих случаях и предстают вопросы, связанные с "человеческим измерением" науки. Тот, кто непосредственно работает с коллективами ученых, может со всей определенностью сказать, что высокие идеалы гуманизма, культурные аспекты науки — это то, о чем многие думают лишь, так сказать, в свободное от работы время. И это требует постоянного внесения гуманистической проблематики в основание науки.

Если попытаться коротко определить главную социальную проблему данного этапа, прямо связанную с требованиями новой, "высокой", как ее называют, технологии, то ответ может звучать так: «высокое соприкосновение». Эта терминология из лексикона компьютерной технологии получает, таким образом, более широкий смысл: чем выше уровень технологии производства и всей человеческой деятельности, тем выше должна быть и ступень развития общества, самого человека в их взаимодействии с природой, новая цивилизация и новая гуманистическая культура, исходящая из того, что человек — самоцель общественного развития. "Высокое соприкосновение" новой технологии с обществом, человеком и природой становится сегодня уже не просто жизненной необходимостью, но и непременным условием как эффективного применения этой технологии, так и самого существования общества, человека и природы. Все это ставит новые проблемы перед современной цивилизацией, побуждая изменить в ней существующие приоритеты. С этим выводом я вышел на политическую арену в годы перестройки. Он может показаться неактуальным сейчас, когда в результате неразумно осуществляемых реформ наука в России попросту гибнет.

И все же надо не забывать о необходимости развития ценностных оснований науки, ее нового синтеза с человеком и гуманизмом, того, что мы называем этикой науки, предполагающей более строгое регламентирование, регулирование научных исследований человека, в том числе введение того, что можно было бы обозначить как определенные запреты. Пусть они будут временные, но до тех пор пока мы не узнаем человека лучше, мы не должны бездумно вторгаться в некоторые особенности его физиологического функционирования, генетики. В противном случае мы можем нанести ему, как считают многие ученые, непоправимый вред просто по невежеству, которое неизвестно кто и как будет оправдывать. И как бы ни называлась такая позиция, я лично не знаю, что ей можно противопоставить в гуманистическом плане.

На этой концептуальной основе я и мои коллеги уже давно стали говорить об этико-гуманистических регулятивах научного познания, вособенности, когда речь идет об исследовании человека, об экспериментах на нем, изменении его биологической природы, что обещает нам неоевгеника. В связи с этим исследуются концепции биоэтики, этики генетического контроля, этико-гуманистические проблемы генома (и вообще генетики) человека и пр. Я лично об этом стал писать, начиная с 1970 года — прежде всего в "Вопросах философии", и не только в этом журнале, но и в книгах, что нашло потом обобщенное выражение в написанной мной совместно с Б.Г. Юдиным работе "Этика науки. Проблемы и дискуссии" (М., 1986 г.).

Этико-гуманистическая проблематика, биоэтика стала одной из основных и в деятельности Института человека. Нам удалось также организовать в системе РАН национальный комитет по биоэтике (сопредседатели — академик Р.В. Петров и я). Все это — уже, как я считаю, "технология" и отчасти практика. Но биоэтическая (и вообще этико-гуманнстическая) проблематика еще, как я уже говорил, не стала органической компонентой науки и она, если пользоваться Вашей терминологией, — это и "расписание", определяющее направление движения, и в то же время определенный "стоп-кран", не дающий сорваться в пропасть. Впрочем, возможны и другие мнения, хотя я против усиления здесь каких-то правовых регламентации.

Ученые опасаются (и не без оснований) этого, так как правовые регламентации могут затормозить фундаментальные исследования в науке о жизни и человеке. Хотя некоторые из них нужны в том, что я называю биомедициной. Важно, чтобы они не распространялись на фундаментальную науку, где свобода поиска не должна жестко регламентироваться.

H.Ш. Как у человека, достаточно пожившего и повидавшего, встречавшегося с массой интересных людей, державших руку на пульсе времени, не возникает ли у Вас желания доверить свою память бумаге или магнитофону? И не под углом, как часто бывает, казенно-приглаженных воспоминаний, дающих сухую сводку фактов и набор самооправданий, а под углом раскованной откровенности… Это мог бы быть интереснейший документ эпохи…

И.Ф. Ну, насчет "документа эпохи" это, мне кажется, слишком сильно сказано, но саму идею я не отвергаю. Я долго сомневался: стоит ли это делать, а, кроме того, я уже сказал, в начале кашей беседы, что не люблю "итогов", меня раздражает обилие всякого рода "мемуаров" такого сорта, о котором Вы сказали. Конечно, от меня "раскованной откровенности" можно добиться только тогда, когда я нахожусь… в известном состоянии, да и то в определенных рамках. Это не только соответствует моей натуре, но и привычке к осторожности. (Я говорил уже о доносах на меня: интересно было бы сейчас посмотреть на них — мне рассказывали, что есть целая папка — или папки — в соответствующих учреждениях, например, в бывшем ЦК.)

Конечно, если, как Вы говорите, я "доверю свою память бумаге или магнитофону" (последнее почти исключено, так как я люблю по старинке "скрипеть перышком"), это будет книга в основном об идеях и людях, "унесенных ветром", с которыми свела судьба. Это меня теперь увлекает, а не я сам, хотя какие же тогда "воспоминания"? Попробую, как сделал это в беседах с Вами. Но к ним меня побудили конкретные поводы… Разумеется, я буду избегать "сухой сводки фактов", а тем более "самооправданий" — зачем мне это? Но вряд ли когда-либо выйду за известные рамки и не буду вторгаться в свою личную жизнь — в большей мере, чем официальная, насыщенную и увлекательную. Я о ней никогда и ни при каких условиях ничего не скажу. Многое в ней — тайна, которая умрет со мною.

Меня в большей степени занимает сейчас то, что я не смог сделать (по разным причинам — перегруженность организационной работой, недугами, навалившимися на меня и пр.) в своей научно-философской деятельности. У меня есть отдельная папка, в которой я всю жизнь определял свои перспективы, разрабатывая даже подробное содержание и тезисы новых работ. Есть и целые шкафы подобранных мною для этих работ книг, других материалов: они с укором смотрят на меня, но я, наверное, к ним не вернусь. Например. Я долго работал над "Философскими притчами" и много написал. У меня есть разработка книг: "В поисках человека. (Гуманистические традиции в истории русской культуры)", "Основания новой гуманистической философии", "Новый гуманизм" и др. Не буду продолжать дальше: грустно это, да и бесполезно, так как жизнь кончается…

Я спокойно, "философски" отношусь к смерти, и написал об этом уже лет 20 назад. Меня научила этому прежде всего моя мать — очень религиозная и рано умершая русская женщина, стремившаяся воспитать меня в христианских традициях (я ведь все их хорошо знаю с детства). Огромное влияние оказали на меня уже в зрелые годы библейские тексты, которые я кропотливо изучал (во время моего третьего уже "свидания со смертью" в период многомесячной болезни и в перерывах между многочисленными операциями под полным наркозом) я заново перечитал "священные книги", и многое в них помогло мне. Но, конечно, самое большое влияние на меня оказали и оказывают труды великих философов, русская литература и наука — Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский, А.П. Чехов, И.И. Мечников, И.И. Шмальгаузен и многие-многие другие. Поэтому и закончить эту тему и вообще нашу беседу я хочу словами М.А. Булгакова. Помните, что писал этот страдалец в "Мастере и Маргарите"? "Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами! Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летал над этой землей, неся на себе непосильный труд, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его".

Вот и все. Конец. А может быть, еще и какое-то начало?.. "Нить жизни" продолжается, и я думаю при этом о своих внучках — Анастасии (8 лет) и Дарье (1 год), которым и хотел бы посвятить нашу беседу.

Примечания

1

«Вопросы философии», № 8, 1999.

(обратно)

Оглавление

Иван Тимофеевич Фролов Загадка жизни и тайна человека: поиски и заблуждения.[1]

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно