Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Предисловие

Эти воспоминания — ранее неизвестная история длительной дружбы Кима Филби и Айена Иннеса (Тима) Милна¹, которая продолжалась в течение тридцати семи лет: с момента их первого знакомства в Вестминстер-скул^[1] в сентябре 1925 года и вплоть до бегства Филби в Москву в январе 1963 года. Это единственный рассказ очевидца «Дела Филби», написанный человеком, который служил в Секретной разведывательной службе (СИС)^[2] Великобритании и работал плечом к плечу с одним из крупнейших шпионов КГБ. Собственная книга Филби была, естественно, написана в Москве под присмотром КГБ, и потому ее объективность в достаточной степени сомнительна.

Свой путь из Вестминстера Милн и Филби продолжили в разных университетах. Филби поступил в Тринити-колледж Кембриджского университета, а Милн — в КрайстЧёрч в Оксфорде. Однако во время университетских каникул они вместе путешествовали по Центральной Европе и сохранили близкие, дружеские отношения.

Филби поступил на службу в СИС в сентябре 1941 года. Милн присоединился к нему несколько недель спустя. Он был принят в качестве заместителя Филби и служил вместе с ним в Секции V большую часть Второй мировой войны. Как и Филби, Милн остался в СИС после войны. Они оставались коллегами и близкими друзьями вплоть до увольнения Филби со службы в 1951 году. Их дружба продолжалась еще двенадцать лет — вплоть до бегства Филби из Бейрута. Когда в 1967 году история Филби впервые получила огласку (в значительной степени благодаря циклу моих статей в Sunday Times, написанному с участием двух моих коллег и впоследствии ставшему основой книжного бестселлера²), Тим Милн сразу же привлек к себе внимание как близкий друг Кима Филби. И хотя он тогда все еще служил в СИС, интерес прессы к его персоне очень вырос. Я в ту пору работал в отделе журналистских расследований Insight еженедельника Sunday Times. Редактор попросил, чтобы я отыскал Милна и попытался разговорить его на тему их длительных отношений с Филби. Особый интерес вызывали периоды совместных каникул и отпусков, которые они с Филби проводили в Европе. Можно ли было там отыскать какие-нибудь объяснения последующего предательства Филби? Милн тогда довольно вежливо послал меня, сославшись на ограничения закона «О государственной тайне». Он покинул СИС в октябре 1968 года, затем еще семь лет находился на государственной службе. Он никогда не высказывался публично на тему своей дружбы с Филби, хотя в последующие годы был весьма любезен с различными авторами, которые пытались выудить из него хоть какую-то информацию.

Тим Милн умер в 2010 году в возрасте девяноста семи лет, и в некрологе, который был опубликован в The Times³, говорилось, что о «чувствах, которые он испытал, когда узнал, как старый друг много лет предавал своих коллег и страну, можно только догадываться; сам он в данном вопросе всю оставшуюся жизнь проявлял крайнюю осторожность». Помимо членов его семьи и нескольких бывших коллег, мало кто знал, что на самом деле Милн написал собственный довольно подробный и откровенный отчет о своих отношениях с Филби, и эти воспоминания планировалось издать в 1979 году. Однако до публикации от Милна потребовали представить рукопись СИС и получить их разрешение — в связи с обязательствами по соблюдению конфиденциальности, которые с него никто не снимал. В итоге в разрешении было отказано, и Милну пришлось с болью в душе отступиться от этого замысла.

Не связанная такими обязательствами в наши дни, дочь Милна дала разрешение на публикацию отцовских воспоминаний, и эта летопись дружбы, которая продлилась почти сорок лет и включала в себя десять лет совместной службы, теперь может быть представлена на всеобщее обозрение. За почти пятьдесят лет, истекших с момента публикации первых статей о Филби, появилось великое множество новых статей, документальных фильмов и сценариев, а также бесчисленное число книг. Однако среди авторов ни разу не было таких, кто знал бы его так же хорошо или так же долго, как Тим Милн.

Неудивительно, что эти воспоминания написаны так изящно и хорошо, если учесть тот факт, что отец Тима, Кеннет Джон Милн, работал в журнале Punch, а также тесно сотрудничал со своим братом (дядей Тима), Аланом Александром Милном, автором знаменитого на весь мир «Винни-Пуха»⁴. Да и собственный недюжинный литературный талант Тима также пользовался спросом после того, как он покинул Оксфорд, поскольку до войны он в течение пяти лет работал копирайтером одного из ведущих лондонских рекламных агентств.

Хотя предательство Кима Филби, должно быть, и послужило причиной немалых душевных страданий для Милна, и создало ему определенные проблемы на службе, о своих отношениях с Филби он пишет без какого-либо намека на злобу или горечь. Когда я брал интервью у Филби в Москве в 1988 году, он сказал мне: «Я всегда действовал на двух уровнях — на личном и политическом. Когда они вступили между собой в конфликт, мне пришлось во главу угла поставить политику. Подобный конфликт может оказаться весьма болезненным. Мне вовсе не нравится обманывать людей, особенно друзей, и, что бы об этом ни думали другие, лично мне очень и очень не по себе от всего этого»⁵. В 2003 году вдова Филби рассказала в интервью: «До конца своих дней он открыто говорил о том, что самым тяжелым и болезненным для него было то, что он лгал своим друзьям. До самого конца это мучило его больше всего на свете»⁶.

Неизвестно, знал ли Милн об этих заявлениях, поскольку именно он, без сомнения, и был одним из тех друзей, на которых ссылался Ким Филби. Когда стало известно о том, что Филби умер в Москве 11 мая 1988 года, дочь Тима спросила у отца: «Наверное, ты испытываешь по этому поводу смешанные чувства?» На что Милн ответил: «Нет, для меня он умер много лет назад».

Автор одной из книг о Филби написал: «Многие люди обладают свойством завораживать публику, но редко встретишь человека, который столько лет очаровывал целую страну, которую предал»⁷. 2013 год ознаменовал собой пятидесятую годовщину бегства Кима Филби в Россию и двадцать пять лет с момента его смерти в Москве. После этих годовщин публикация воспоминаний Тима Милна о его близкой дружбе с этим весьма необычным человеком может теперь стать для читателей заключительной главой в истории Кима Филби.

Филип Найтли

Январь 2014 г.

Введение

Если в итоге в нем еще остается что-нибудь загадочное, не стоит удивляться: ведь каждый человек — это загадка, и никто ни о ком не знает всей правды.

A.A. Милн

О Киме Филби написано множество книг, включая и ту, которую главный персонаж написал о себе сам¹. В них описана большая часть событий его жизни. Но, учитывая нашу с Филби многолетнюю дружбу, я все же полагал, что, несмотря на отсутствие каких-то потрясающих откровений, я мог бы восполнить кое-какие пробелы в том, что уже издано, и, возможно, исправить ряд, с моей точки зрения, неправильных представлений. Удалившись с государственной службы, я хотел бы представить публике свои собственные воспоминания.

Это отнюдь не исследование. У меня нет каких-либо документов или писем, нет доступа к неопубликованным материалам. И уже много лет я не связан с работой в разведке. Я пишу по памяти, то и дело подталкиваемый различными книгами и статьями на эту тему, хотя многие даже не читал. По поводу ряда эпизодов военного периода, — там, где мои воспоминания отличались от существующих документальных версий, — я консультировался с бывшими коллегами по разведке, ныне находящимися в отставке.

В первых статьях Sunday Times, опубликованных в 1967 году, фигурировали многие факты из профессиональной карьеры Кима Филби. Хотя эти статьи и вызвали у меня ряд трудностей с оглаской тех или иных фактов, думаю, что Sunday Times помогла выработать ценный принцип, который я полностью поддерживаю: если текущей и будущей работе Секретной службы никто серьезно не препятствует, она не имеет никакого права на постоянный иммунитет от испытующего взгляда и критики общественности; она не может рассчитывать на то, что ошибки и провалы будут замалчиваться неопределенно долго.

В моей книге первые девять глав (исключая гл. 4, которая в значительной степени является автобиографической) в хронологическом порядке описывают мое знакомство с Кимом Филби с момента нашей первой встречи в 1925 году и вплоть до последней встречи в 1961 году. Я стремился, насколько возможно, не копировать то, что написано другими авторами, а полагаться на собственные воспоминания. Однако в жизни Килби было несколько периодов, о которых я знал не так много. Особенно это касается периода учебы в Кембридже, гражданской войны в Испании, пребывания в Вашингтоне и Бейруте; когда мне приходилось упоминать об этих периодах, обычно я привлекал другие источники. Но по большей части я описывал все так, как видел это собственными глазами, с некоторой оглядкой на прошлое. Период 1941–1945 годов и работа в Иберийском отделении Секции V Секретной службы рассмотрены довольно подробно. Вопросы разведки военного периода освещены мной достаточно широко — так же, как и у других авторов; но события послевоенного периода по большей части упоминаются лишь мимоходом. В главе 12, отнюдь не претендующей на глубокий анализ Кима Филби как человека и как шпиона, приводятся некоторые соображения по поводу его мотивов и характерных черт личности.

Не могу согласиться с утверждениями некоторых авторов о том, будто Филби был, по сути, обыкновенным человеком, оказавшимся в экстраординарной ситуации; я бы сказал так: он был необычным человеком, который искал и нашел для себя необычную ситуацию. Опираясь на то, что мне известно о самом Киме и о Сент-Джоне Филби, я не верю в теорию о властном или доминирующем отце.

Я стремился избежать как осуждения, так и оправдания того, что совершил Ким. Это не потому, что у меня нет сильных убеждений, а потому, что я пытаюсь выстроить фактический отчет о том, что мне о нем известно. Если бы через каждые несколько параграфов я высказывал нравственное негодование, то тем самым лишь внес бы ненужную сумятицу в ход повествования. Если тот личный взгляд на Кима Филби, который я представил в книге, получился более дружелюбным, чем у ряда других авторов, что ж, значит, именно таким я его себе и представлял…

Тим Милн

Примечание от автора

Советская организация, в которую Филби вступил в 1930-х годах, до того, как в 1954 году обрела всемирно известную аббревиатуру КГБ, сменила несколько названий. Я не стремился отслеживать эти изменения, которые попросту смутили бы читателя, не говоря уже об авторе. Там, где этого требует контекст, термин КГБ, как предполагается, включает в себя и своих предшественников, а термин НКВД — своих; промежуточные наименования не использовались.

Кроме того, везде по тексту книги я использую аббревиатуру СИС, а не МИ-6; а также МИ-5, а не термин «Секретная служба».

Глава 1
Ученик частной школы

Сентябрь 1925 года. Очень маленький мальчик, весьма довольный собой, пытается прижать за дверцей серванта мальчика побольше. В это время за происходящим с тревогой наблюдает другой маленький мальчик. Это я.

Таковы мои первые воспоминания о Киме Филби. Часом ранее я разместился на Литтл-Динс-Ярд, 3 — в составе новой группы королевских стипендиатов в Вестминстер-скул. Для Кима, который был всего на шесть месяцев старше меня, однако выглядел маленьким в своем итонском фраке и цилиндре¹, начинался второй год учебы. Сорок обитателей проживали в отдельном доме, названном колледжем, который был своего рода школой внутри школы — с собственными традициями, правилами, форменной одеждой и лексиконом. Учащиеся первого года обучения должны были постичь все эти тайны за две недели. В это время каждого младшего ученика прикрепляли к ученику второго года обучения, который не только становился его наставником, но и брал на себя ответственность за любые прегрешения своего «протеже». Мой собственный наставник был теперь зажат за дверцей серванта, а я задавался вопросом — несправедливо, как потом оказалось, — чем он будет мне полезен, если не может справиться с этим маленьким драчуном, к тому же заикой.

Ким был единственным в колледже, да и, наверное, во всей школе, о ком я слышал раньше. В течение приблизительно десятилетия на рубеже веков мой отец и его брат Алан, а также отец Кима, Сент-Джон Филби² и брат его отца тоже учились в Вестминстере, а первые трое — в колледже. В 1890-х годах Сент-Джон Филби был учеником подготовительной школы, которую основал и директором которой являлся мой дед Дж. В. Милн. (В своей автобиографии³ он пишет: «Не могу не чувствовать, что в лице Дж. В. Милна мы наслаждались наставничеством одного из величайших педагогов того времени — естественно, величайшего из всех, кто повстречался на моем жизненном пути».) Эти два семейства ранее были знакомы, но пути их в дальнейшем разошлись. Я ранее никогда не встречал ни одного из Филби, но мой отец посоветовал мне присмотреться к сыну Джека Филби.

В книгах и статьях о Киме освещена значительная часть его учебы в частной школе. В некоторых источниках высказывалось предположение о том, что он во многом был продуктом системы и что, когда заподозрили неладное, система сомкнула ряды и успешно защищала его несколько лет. В это время Вестминстер-скул и особенно колледж были не слишком типичны для школьной жизни, а сам Ким Филби был весьма нетипичной фигурой даже для Вестминстера.

Школа располагалась не просто в Лондоне, а в самом центре британской столицы, в непосредственной близости от Вестминстерского аббатства, которое являлось, по сути, нашей школьной часовней. (Сам я, должно быть, посетил от 1200 до 1500 служб.) Две трети довольно немногочисленного личного состава в 360 учеников были приходящими мальчиками, а большинство пансионеров (в число которых входили и все, кто учился в Королевской школе) проживало либо в самом Лондоне, либо в одном из ближайших пригородов. Дом Кима Филби располагался на Эйкол-Роуд, в Западном Хэмпстеде. Что касается меня, то я в то время проживал в Сомерсете, будучи одним из немногих жителей интерната, кто не мог поехать домой на выходные. Школа не была обособлена от внешнего мира. Кроме того, согласно действующим на тот период критериям, она вовсе не относилась к наиболее успешным учебным заведениям. Нам досталось не так много университетских стипендий, кроме местных закрытых стипендий и стипендий в Крайст-Чёрч (Оксфордский университет) и Тринити-колледже (Кембридж). Неудивительно, что при нашей малочисленности и относительной нехватке игровых площадок мы не добивались больших успехов в спортивных играх. И в «неофициальном» зачете мы явно уступали Итону, Харроу-скул^[3] и еще нескольким другим школам.

Но при всем при том Вестминстер-скул была необычайно цивилизованным местом. Здесь имелась комната для цветов, где те могли если не цвести, то по крайней мере избежать участи быть растоптанными. Чудаков ценили, особенно если им удавалось рассмешить окружающих. В колледже и, возможно, в других отделениях школы почти не было случаев травли младших учеников старшими; при этом младшие имели склонность пользоваться такой ситуацией, насмехаясь и издеваясь над старшими, уподобляя себя щенку, который дразнит взрослую овчарку. Неважные спортивные результаты не считались большим грехом, и в любом случае существовала альтернатива в виде реки; в гребле большую или меньшую сноровку мог продемонстрировать каждый. В колледже управление и дисциплина находились, главным образом, в руках старост классов, которые имели право наказывать розгами младшеклассников и учеников второго года обучения — обычно за какие-нибудь мелкие проступки. В мои первые два года учебы страх перед этим наказанием висел надо мной словно дамоклов меч, но фактически выпороли меня лишь однажды. Не помню, чтобы Ким хоть раз подвергся наказанию. Вообще, здесь действовало много всяких правил и ограничений, но, как только вы переходили трехлетний рубеж пребывания в школе, большинство из них прекращало свое действие.

Авторы некоторых источников пишут, что дела Кима в школе шли плохо. Я бы возразил: жизнь у него складывалась довольно легко, особенно в более поздние годы. Он никогда не был особенно популярен, но при всем при этом его нельзя назвать изгоем. Окружающие признавали, что он эдакий волк-одиночка, который установил вокруг себя определенные барьеры, и не были расположены дурно с ним обращаться или пытаться вылепить из него нечто другое. В это время мало что в его личности свидетельствовало о дружелюбном и общительном Киме Филби образца 1940-х. В нем ощущалось нечто особенное, своего рода внутренняя сила и уверенность в себе, что заставляло других уважать его. Никто никогда не подшучивал над его заиканием. Но кое у кого (таких насчитывалось с полдесятка) с Кимом утвердилась сильная взаимная антипатия. И особенно это касается нашего заведующего пансионом, преподобного Кеннета Льюса. Он не имел непосредственного отношения к повседневному распорядку дня — в мою жизнь он вошел скорее как классный наставник, а не как заведующий пансионом. Однако он производил на нас сильное впечатление. Было ли это связано с его духовным саном, нравственным пылом или ханжеским самодовольством? Возможно. Все зависело от того, как на это посмотреть. Однажды из соседней кабинки я услышал, как он пытался убедить Кима в том, что тому непременно нужно пройти обряд конфирмации. Несколько минут Ким молча слушал, но затем признался, что до сих пор даже не был крещен. Поначалу ошарашенный Льюс пытался объяснить, что это не беда, что это легко уладить, но потом уже было видно, что былое рвение его постепенно угасает. Возможно, он понял, что новообращением одного лишь мальчика дело не ограничится: придется еще уговаривать и его родителей…

В одном из прочитанных мной источников «борьба» за душу Кима Филби описывается в намного более драматических тонах. Ким якобы «ужасно пострадал в этой борьбе» и впоследствии говорил о перенесенном нервном срыве. Думаю, с этим трудно согласиться. Он, как мне кажется, не испытывал особых трудностей при отстаивании своей позиции человека, готового (потому что у него не было другого выбора) посещать службу, но не более. Своих убеждений Ким, естественно, не изменил: он вполне допускал, что молитвенник имеет некоторую ценность в роли некоторого «этического наставления», но не более того. Сам же Льюс был так называемым современным церковником (в свое время он служил капелланом у Барнса, епископа Бирмингемского), который в глазах некоторых был на полпути к агностицизму и, возможно, склонен к менее догматическим взглядам, чем прочие директора частных школ.

Ким отнюдь не проявлял рвения к учебе. Без сомнения, в самом начале главным препятствием был его юный возраст. Когда он только поступил сюда в 1924 году, ему было неполных тринадцать лет. К тому же в первый год обучения он часто болел. Как ожидалось, ученики должны получить школьный аттестат в конце их первого года обучения или, самое позднее, на второй год. Но Киму для этого понадобилось целых три. У меня есть школьный список из великопостного (весеннего) семестра 1927 года; из него видно, что он все еще в Ракушке^[4] (то есть в промежуточном (между 5-м и 6-м) классе, где получают школьный аттестат); из двадцати трех мальчиков он по счету пятнадцатый, немного ниже того, кто впоследствии стал профессором медицины Оксфордского университета, но выше будущего епископа Лондона. После получения школьного аттестата ему оставалось учиться всего два года, но за это время он очень быстро наверстал упущенное…

Колледж занимал самое маленькое здание и полностью состоял из королевских стипендиатов, но все же заслужил неплохую репутацию в спортивных играх. Ким хотя и не числился в рядах лучших, но назвать слабаком его уже никак было нельзя. Если бы он не оставил спорт в заключительный год учебы — воспользовавшись привилегией учащегося старшего класса, — то, возможно, добился бы немалых успехов в футболе и крикете. Вообще, он неплохо защищал ворота. Особенно помню его подачи в крикете: он становился прямо, заносил руку, высоко вскидывая голову и подбородок, как будто смотрел куда-то через стену, и, словно размышляя, с силой швырял мяч. Зачастую он играл на позиции тирдмена^[5]. Однако гораздо чаще оказывался в роли дополнительного кавера^[6] — такая роль подходила ему куда лучше. Как и многие из королевских стипендиатов, он активно участвовал в Итонских файвз^[7]. О гимнастических способностях, которые приписывались ему в одной из книг, лично я сказать ничего не могу; это начисто стерлось из моей памяти. Однако Ким умел неплохо боксировать. У меня даже сохранилось документальное подтверждение — редкость в данном повествовании, — откуда следует, что он был в составе команды, которая боксировала против Тонбридж-скул^[8] в марте 1928 г., — хотя в итоге проиграла. «У Филби после поединка с Кэмпбеллом (который был как минимум на полфута выше) распухло ухо. В бою не хватало длины рук, — в отличие от противника, — и большую часть его он провел в обороне». Ким не так часто уходил в оборону — ни тогда, ни впоследствии.

В отличие от едва ли не всех остальных в колледже, да и в самой школе, Ким так и не вступил в Корпус военной подготовки^[9]. Тем самым он оградил себя не только от больших неприятностей, но также и от ужасного дискомфорта военной формы того времени. К ней прикрепилось прозвище «миллион» — за то, что в ней часто заводились блохи. Не знаю, как Киму это удалось. Едва ли в возрасте двенадцати лет в нем воспылали пацифистские чувства. Возможно, это все-таки стало одним из проявлений нонконформистской философии Филби-старшего. Я вместе с парочкой других учащихся оставил Корпус в конце третьего года обучения по пацифистским соображениям. Однако не стану отрицать, что вторичной — и немаловажной — причиной была возможность игры в файвз в среду и пятницу. Вероятно, в эти самые дни Кима можно было отыскать в спортивном зале.

Он был склонен к разного рода проделкам. Однажды вечером в своем боксе небольшого, разделенного перегородками кабинета он решил оголить провода в настольной лампе и соединить их с чертежными кнопками. Потом пригласил нескольких из нас испытать на себе действие электрического тока. До сих пор в толк не возьму, как нас тогда не убило током. Потом, во время выполнения домашнего задания, в боксе Кима возникла огромная голубая вспышка. Огонь видели многие в колледже и, как нам тогда казалось, чуть ли не во всем Вестминстере. К тому времени, когда принесли свечи, Киму удалось скрыть следы своих преступлений, и причину вспышки объяснили неисправностью настольной лампы.

Ким обладал незаурядным чувством юмора, но до некоторой степени — довольно специфическим. Многое из того, что другие находили забавным, его не смешило. Филби зачастую проявлял злорадство; эта черта была характерна для него на протяжении всего того времени, которое я его знал. Он получал удовольствие от замешательства или разочарования других и был остр на язык; однако никогда не запугивал и не издевался над младшими или более слабыми. Объектами его нападок обычно являлись мальчики постарше и покрупнее, чем он сам.

Мы с Кимом не были особенно близкими друзьями в школе — по крайней мере, до его последнего года учебы.

Не знаю, что нас тянуло друг к другу. Ни один из нас не обладал гомосексуальными наклонностями, и между нами ни тогда, ни впоследствии не было даже отдаленной сексуальной или физической увлеченности или какой-нибудь романтической связи. Кое в чем наши взгляды совпадали. Однако в нашем общении еще оставался значительный «резерв». До его женитьбы на Лиззи⁴ мы даже не обращались друг к другу по имени. Тогда — гораздо чаще, чем теперь, — в общении школьников и студентов использовались фамилии, но всех остальных, с кем был хорошо знаком, я называл по имени.

Однако основой для наших встреч послужили две причины: интерес к профессиональному футболу и крикету, а также музыка. Именно с Кимом я увидел свой первый профессиональный футбольный матч — «Челси» против «Клэптон-Ориент» на «Стэмфорд-Бридж». Вообще, Филби болел за «Арсенал», а я — за «Челси». Что касается крикета, то здесь мы оба были поклонниками «Саррея». Естественно, у каждого были свои идолы — моим был Уолли Хэммонд из Глостершира, обладатель уникальной подачи, которого я впервые увидел в 1924 году; но для Кима, который в своих предпочтениях всегда слыл непредсказуемым индивидуалистом, это был игрок «Саррея» Эндрю Сэндмен, крепкий и надежный бэтсмен, хотя едва ли очаровательный человек. И наоборот, Ким испытывал настоящую страсть к Таллуле Бэнкхед^[10], с которой могло разве что сравниться мое безумное увлечение Джанет Гейнор^[11].

На мои музыкальные познания в Вестминстере (сам я никогда не играл ни на каких инструментах) в значительной степени повлияли Ким и еще один мой друг, Джок Энглхарт. Их вкусы были почти диаметрально противоположными. Джок был превосходным музыкантом с таким абсолютным слухом, что, если хоровая партия транспонировалась на полутон, чтобы облегчить исполнение для первых теноров или вторых басов, он находил для себя весьма трудным переключиться от оригинальной тональности. У Джока было два музыкальных бога: Бах и Делиус. Киму не нравился ни один из них. Бах, по его словам, не развивался; его ранние произведения нельзя отличить от более поздних. Но именно благодаря музыкальной коллекции Кима я познакомился с большинством классических симфоний, концертов, сонат и произведений камерной музыки. Правда, там было крайне мало опер, образцов хорового пения или вокальных партий. В свой последний год обучения он приобрел один из лучших на то время граммофонов, с огромным рупором. Потом он покупал, а чаще брал на пробу с правом последующего возврата пластинки в музыкальных магазинах на Черинг-Кросс-Роуд. Его любимым произведением в то время была симфония Сезара Франка, а любимым композитором — Бетховен.

Ранее я упоминал о том, что Ким не был гомосексуалистом. Я с удивлением прочитал, что после окончания школы Филби якобы утверждал, будто в Вестминстере «занимался содомией и подвергался содомии». С трудом верится, что такие инциденты вообще имели место или, более того, что он когда-либо мог рассказывать о них. Ким держался чересчур уединенно — так, что никто даже не видел, как он ходит в туалет, двери которого должны были оставаться открытыми; вообще, для многих оставалось загадкой, как он отправляет свои физические потребности. Он никогда не хвастался своими сексуальными успехами, ни в чем не признавался и не фантазировал. Даже впоследствии он редко касался своих обычных гетеросексуальных отношений. И при этом я даже представить себе не могу, кто в этом случае выступал в качестве его партнерши по таким отношениям. В Вестминстере было много примеров романтичной дружбы, но Ким, казалось, был равнодушен ко всем подобным развлечениям. Кроме того, мы наслаждались своим уединением в колледже. В спальне каждому была отведена отдельная кабинка — с занавеской, выполняющей роль двери, которая заканчивалась на высоте двух футов от пола, и входить в чужую кабинку строго воспрещалось. Прогуляться на природе было негде, не было даже стога сена, чтобы за ним спрятаться. Конечно, что-нибудь, вероятно, и происходило в выходные, когда мальчики, проживавшие в Лондоне, могли отправиться домой. Но гомосексуальные отношения и романтичная дружба в публичных школах редко могут долгое время держаться в тайне, если это вообще возможно; и имя Кима в этой связи никогда не упоминалось. Может статься, я был тогда чересчур наивен и все, в чем сейчас сомневаюсь, происходило у меня под носом, а я даже не подозревал. Но я по-прежнему не верю в эти истории, так как не получил убедительных доказательств обратного.

За последние два года Ким быстро подтянулся. К заключительному году обучения все, что могла предложить школа, ему уже наскучило, хотя он, должно быть, продолжал упорно трудиться, чтобы получить стипендию в Тринити-колледже, в Кембридже. Старостой его так и не назначили (этой чести ежегодно удостаивались четверо из восьми или девяти старших учащихся в последний год обучения). Льюс, который отвечал за подобные назначения, был печально известен своей нетерпимостью к тому, кто обладал независимым складом ума. Поэтому такие сильные личности, как Джон Уиннифрит⁵, с хорошими академическими и спортивными результатами, были обойдены вниманием. Но, справедливости ради, я все же полагаю, что любой заведующий пансионом к тому времени понял бы, что Ким Филби слишком мало интересовался жизнью колледжа, чтобы претендовать на какое-нибудь повышение.

Карьера Кима Филби в школе не подтверждает предположение о том, что сын находился в то время под сильным давлением своего не в меру властолюбивого отца, стремившегося подогнать его под свои стандарты. Сент-Джон Филби был в свое время вожаком в школе, а в течение двух лет — членом команды по крикету. Ким не был заинтересован стремлением подражать любому из отцовских успехов, и при этом не создавалось впечатления, что он повернулся к ним спиной, пребывая в уверенности, что никогда их не повторит: просто он, наверное, посчитал, что может заняться чем-нибудь другим. Заикание Кима также приписывалось его страхам перед собственным отцом. Но поскольку не заикаются тысячи других детей с доминирующим в их семье родителем, едва ли это могло быть расценено как веская причина. В любом случае я не верю в то, что Сент-Джон Филби так уж доминировал над своим сыном, — и, уж конечно, не тогда, когда тот оказался в Вестминстере. В школе Ким проявил себя жестким, уверенным в себе и вполне самодостаточным юношей. Его отец большую часть времени проводил за границей и нечасто виделся с сыном.

В то время Сент-Джон Филби был широко известен как арабист с неортодоксальными взглядами, хотя на тот момент он еще не совершил своего знаменитого перехода через пустыню Руб-аль-Хали, «пустую четверть» Аравии. Ким большого интереса к Ближнему Востоку не проявлял, однако восхищался тем, как глубоко его отец познал Аравию и населяющих ее арабов, особенно в сравнении с романтизмом T.E. Лоренса. В качестве школьного приза я выбрал «Восстание в пустыне» (более краткий вариант «Семи столпов мудрости», которая к тому времени еще не была издана) и спросил Кима, что тот об этом думает. «Ну что же, — ответил он, — первое предложение мне показалось настолько великолепным, что так и не удалось прочесть остальное». Одна небольшая услуга, оказанная Кимом его отцу в школьные годы, отражена во введении (которое датировано августом 1928 г.) к одной из наиболее известных книг Филби-старшего, «Аравия ваххабитов» (Arabia of the Wahhabis), впоследствии переизданной. Ким должен был представить несколько штриховых рисунков. Как и все, что он делал на бумаге, они были аккуратны и точны.

Что свело нас вместе? Думаю, отчасти сыграли определенную роль противоположности наших характеров. Ким представлял собой тихого мятежника, а я был весьма обычным мальчиком, который энергично участвовал в школьной жизни. Меня постепенно заинтриговал человек, который, казалось, отвергает многое из того, что сам я машинально приемлю, но который при этом не является отщепенцем. Что он, со своей стороны, разглядел во мне, я не знаю. Возможно, обнаружил некий полезный резонатор для своих развивающихся взглядов. Может быть, я ему просто понравился. Хотя Ким и не был моим самым близким другом в школе, я, несомненно, выделял его среди других. Я бы, наверное, удивился, если бы тогда мне сказали, что наша дружба продлится еще треть столетия; и еще больше — тому, что однажды напишу об этом книгу.

Глава 2
Новые горизонты

Ким перешел в Тринити-колледж Кембриджского университета осенью 1929 года, в то время как я в последний год учебы возвратился в Вестминстер. В мае после продолжительной болезни умер мой отец, и семья уехала из Сомерсета, чтобы вернуться в район Лондона. Правда, у нас потом еще два года не было постоянного дома. Ким, в отличие от большинства своих школьных современников, не собирался повторно посещать Вестминстер после того, как оставил его. Однако мы встретились на Рождество 1929 года и запланировали поездку на континент после окончания летнего семестра. На пасхальные каникулы 1930 года мы не встретились (Ким отправился в Венгрию) и в дальнейшем договаривались обо всем в письмах, потому что в следующий раз я увидел Филби лишь в начале августа. Это произошло в Нанси, в Восточной Франции. Я, однако, припоминаю, что, прежде чем Ким уехал из Англии, мой дядя, A.A. Милн, который после смерти отца взял мою семью под свое крыло, пригласил его на обед. Ему хотелось лучше изучить друга своего племянника. Очевидно, Ким прошел эту проверку.

Это была первая из трех поездок на континент, которые я совершил с Кимом Филби в период между августом 1930 года и апрелем 1933 года. Впоследствии предполагалось, что как раз в одной из таких поездок и произошла его вербовка советской разведкой или, по крайней мере, были налажены какие-то предварительные контакты. Вот почему я и описываю наши путешествия достаточно подробно.

Никогда прежде я за границу не выезжал и в этом смысле был совершенным новичком. Моя мать, которая за всю свою долгую жизнь ни разу не покидала пределы Великобритании и не доверяла иностранцам, решила, что мне нужно хотя бы в первый день обеспечить некоторую изоляцию. Она купила мне билет первого класса до Нанси (на моей памяти это единственный раз, когда я за собственный счет путешествовал первым классом по железной дороге, по морю или по воздуху). Таким образом, я с полным комфортом прибыл в Нанси — к немалому удивлению небритого Кима, встречавшего меня на станции.

Учеба в Кембридже, естественно, закончилась несколькими неделями ранее. Ким купил где-то старый мотоцикл с коляской и уехал в Будапешт с Майклом Стюартом, приятелем из Тринити-колледжа. То ли он не был уверен, что я способен добраться до Будапешта самостоятельно, то ли считал, что мне не очень хочется наблюдать континент из окна поезда, — этого я точно не помню. Но он предпочел оставить Майкла в Будапеште и вернуться во Францию, чтобы лично встретить меня там. Мотоцикл у него сломался еще в Шварцвальде. Оставив его в ремонтной мастерской, Ким выехал в Нанси поездом. Немецкие подростки, которых он подвозил по пути, украли у него фотоаппарат и часть денег, но в целом он пребывал в хорошем расположении духа. Усевшись в придорожном ресторанчике в ожидании поезда в Германию, мы проболтали далеко за полночь. Мы, естественно, взяли себе отдельное купе. В Германии мы забрали отремонтированный мотоцикл и отправились в пятидневное путешествие в восточном направлении. Ким был за рулем, а я сидел в коляске.

Управлять мотоциклом Ким научился еще в Испании — до того, как оказался в Кембридже. В кругу приятелей он хвастался, что мог разогнаться до восьмидесяти миль в час. В эти истории я не очень верю, а уж о том, чтобы достичь подобной скорости на такой развалюхе, не было даже и речи. Думаю, самая высокая скорость за все время этого путешествия составляла приблизительно тридцать пять миль в час. На спусках, возможно, она была чуть выше.

В наши дни люди не путешествуют на мотоциклах с колясками, и, невзирая на всю мою любовь к этому средству передвижения, я понимаю почему. На второй день мы попали под проливной дождь. Промокли до нитки и мы сами, и весь наш багаж. Большая часть вещей Кима, вероятно, находилась в Будапеште, но рядом со мной на заднем сиденье мотоцикла был чемодан, который, как, вероятно, и значительная часть его содержимого, обрел довольно плачевный вид. Чем дальше мы двигались на восток, тем хуже становились дороги. В путеводителе Бедекера 1905 года было написано, что «дороги Австро-Венгрии в целом значительно уступают английским стандартам, поскольку в этой стране до сих пор неизвестен паровой каток». К 1930 году паровые катки здесь все-таки появились, но работы предстоял еще непочатый край. Где-то в австрийской глубинке наш мотоцикл и коляска стали зловеще клониться друг к другу. Австрийские механики в одной из мастерских отремонтировали мотоцикл на скорую руку, и нам удалось добраться до Венгрии. Мы провели великолепный вечер в Мадьяроваре, наслаждаясь цыганской музыкой и потягивая красное вино. Но на следующий день взаимный крен мотоцикла и коляски сделался еще более явным, чем прежде. После нескольких визитов в автомастерские мы решили отыскать кузнеца. В маленьком городке Кисбер мы его нашли. Кузнец за пару часов сделал нам прочные металлические распорки, которые надежно прикрепил к корпусам мотоцикла и коляски болтами. Это позволило каждому из нас не только восстановить вертикальное положение, но затем еще и вернуться в Англию. В общем, до Будапешта мы добрались уже с комфортом и в хорошем настроении.

Эта первая из моих трех поездок с Кимом представляла собой беззаботное путешествие. Нам с Кимом в ту пору было по восемнадцать лет, Майклу — девятнадцать. Мы сняли себе роскошный (по нашим меркам) номер на K?roly kir?ly utca¹ — с водопроводом, чего не хватало в наших поездках. Отсюда мы исследовали город: прогуливались по бульвару Андраши с его великолепной застройкой в стиле барокко, наблюдали великолепные фейерверки над Будой, купались в бассейне, устроенном прямо в Дунае, обедали в смехотворно дешевом островном ресторане, где местный оркестр весьма неплохо исполнял симфонию Франка, покупали в автоматах горячий венский шницель, гуляш или кукурузу, смотрели в кино фильм «A k?k angyal» (а по-нашему «Голубой ангел» — с Марлен Дитрих в главной роли), встречались с венгерскими друзьями, с которыми Ким, должно быть, познакомился во время своего апрельского визита в Будапешт. После нескольких дней номер в гостинице нам пришлось оставить — он был забронирован для очередных постояльцев. Деньги заканчивались, но желания покидать Будапешт у нас не было. К счастью, среди друзей Кима оказались два брата по фамилии Сегеди-Шюц (Szegedi-Sz?ts). Старший, Иштван, был мультипликатором (c некоторыми его работами я позже познакомился в кинообществе Оксфордского университета). Младшему, Дьёрдю (Gy?rgy), между прочим, принадлежал гараж, где находилось несколько автомобилей; он предложил нам бесплатно ночевать в этом гараже, выбрав любой автомобиль, какой только нам приглянется. От такого заманчивого предложения, естественно, отказаться было невозможно, и мы провели в Будапеште еще пять веселых дней, питаясь главным образом шоколадом и хрустящими булочками.

Это было замечательное время. Уверен, что Ким и Майкл, имея за плечами лишний год Кембриджа, должно быть, считали меня по-детски докучливым, однако в целом относились ко мне вполне терпимо. Единственным мрачным типом, который повстречался нам в этой поездке, оказался лысый и богатый венгр, который разговорился с нами во время купания в Дунае. Он пригласил нас на роскошный обед под звездами, а потом — в поездку по реке на своем быстроходном катере. Намерения у него были явно гнусными, однако все его старания прошли даром.

Настало время возвращаться в Англию. Поскольку на мотоцикле с коляской могли разместиться лишь двое, причем вести должен был непременно Ким, нам с Майклом пришлось по очереди пересаживаться на поезд. Майклу выпало ехать поездом до Вены, где мы должны были встретить его на Западном вокзале. Вообще, назначая встречи в пути, мы никогда не учитывали простых вещей: кто-то может где-то застрять, по каким-то причинам не доехать или опоздать. Насколько помнится, Майкл просто слонялся в окрестностях вокзала, дожидаясь нашего появления. Нам с Кимом удалось отъехать от Будапешта всего на пятьдесят миль, когда в деревне Баболна у нас снова случилась поломка: одна из шин оказалась пробита большим гвоздем. Происходили и другие неприятности, которые к настоящему времени уже стерлись из памяти. В тот день помощи ждать было неоткуда: вся деревня пьянствовала, отмечая какой-то неведомый нам праздник. Мы искренне присоединились к празднованиям, но впоследствии оказалось, что не позаботились о ночлеге. Один добродушный и еще довольно трезвый фермер или коневод предложил нам место в своей конюшне; миновав два длинных ряда лошадей, мы с благодарностью опустились на солому в небольшом сарае без окон. Мы были просто счастливы, не задумываясь, что в сарае могут рыскать крысы. Наутро наши головы прояснились. Светило яркое солнце, а мотоцикл вскоре снова был на ходу. Рассудив, что, поскольку Майкл и так ждет долго, он не против будет подождать еще, мы сделали небольшой крюк, заехав в Братиславу, — в основном для того, чтобы купить там свежий номер The Times и узнать, что же произошло на заключительных экзаменационных испытаниях. В Вене мы оказались уже к вечеру.

Оттуда мы продолжили наш путь через Зальцбург, Мюнхен, Кельн, Льеж, Брюссель и, наконец, прибыли в Виссан — городок между Булонью и Кале. Думаю, нас нельзя было назвать совершенными филистерами. Помню, как в Вене мы в потрясенном молчании стояли перед «Мадонной» Рафаэля и слушали музыку Моцарта во внутреннем дворе Зальцбургского замка. А вообще наше путешествие выдалось великолепным. Где-то в Австрии мы планировали устроиться на ночлег под открытым небом, чтобы экономить деньги, однако густой туман и роса вынудили нас искать убежища в закрытом помещении. В Рейнской области Ким получил письмо, из которого узнал, что Сент-Джон Филби принял ислам. Ким не придал этому особого значения, но я подозреваю, он все-таки был немного обеспокоен, что то ли по политическим, то ли по каким-то иным причинам его отец отошел вдруг от атеизма или агностицизма — в общем, от того, что определяло в нем закоренелого скептика.

Свое путешествие мы завершили в Виссане, потому что в одной из местных — роскошных по нашим меркам — гостиниц остановились мать Кима, Дора, три его юных сестры, Диана, Патрисия и Элена, — соответственно десяти, восьми и шести лет, а также его двоюродный брат. Дора Филби, со своими рыжими волосами и хриплым голосом, была очень привлекательна; она мне казалась намного привлекательнее других матерей моих друзей. Ким остановился в гостинице вместе с остальными, в то время как мы с Майклом сняли себе скромную комнатушку с полным пансионом за пять шиллингов. Большую часть времени мы провели в гостинице, принимая ванны и играя в бридж-аукцион с семейством Филби. Через четыре дня мне пришлось возвратиться в Лондон, чтобы принять участие в одном семейном торжестве. В автобусе на Булонь сидячего места не нашлось, и мне пришлось разместиться с багажом прямо на крыше — превосходный финал для такого путешествия!

Такой выдалась моя первая вылазка во внешний мир, и она чрезвычайно разогрела интерес к новым путешествиям — предпочтительно в компании Кима Филби. Он оказался изумительным спутником для путешествий. Он во всем проявлял участие, а неудобства и неудачи в пути его не пугали. Кроме того, хотя Ким, наверное, никогда официально не изучал иностранные языки после сдачи школьного курса французского, он все-таки оказался превосходным лингвистом. Его немецкий был уже более чем адекватен, и, кроме того, у него даже имелись навыки венгерского.

Политические взгляды Кима в это время — в сентябре 1930 года — были все еще несколько неопределенными. Конечно, это были взгляды левого толка, но на третий или четвертый год в Кембридже он еще не приобрел необходимых знаний и не выработал стойкого интереса к марксизму. Майкл Стюарт, по-видимому, больше интересовался искусством, нежели политикой. В более поздние годы я несколько раз встречал его на Эйкол-Роуд, но он никогда не был вхож в круг Кима и Эйлин или Лиззи. После войны он сделал себе замечательную карьеру в дипломатической службе: он стал английским послом в Афинах и получил рыцарский титул.

В октябре 1930 года я отправился к Крайст-Чёрч при Оксфордском университете. Это произошло почти за два года до того, как мне вновь удалось выбраться за границу вместе с Кимом. В тот период виделись мы нечасто, но время от времени ходили вместе на крикет или футбол. Иногда мы встречались на «Лордс»^[12]. Своего рода кружок, включая некоторых моих друзей из Оксфорда, собирался в верхнем ряду у «зрительного» экрана на Нерсери-Энд. Время от времени там появлялся отец Кима, иногда в сопровождении кембриджского математика Гарольда Харди. Помню, как однажды Сент-Джон Филби сидел рядом с Бертрамом Томасом, который — к явному разочарованию Сент-Джона — на год или на два опередил его в переходе через Руб-аль-Хали. Я ожидал накала страстей, но вместо этого эти двое беседовали серьезно и вежливо, словно пожилые арабы за кальяном.

Отца Кима до 1930-х годов я не помню. Узнать его ближе мне не пришлось, однако я всегда относился к нему с симпатией. Несмотря на репутацию склочника, ко мне он был неизменно добр — возможно, больше потому, что знал моего дедушку, отца и дядю, нежели потому, что я дружил с Кимом. В отличие от Кима он с большой теплотой вспоминал о днях, проведенных в школе и университете. Он был небольшого роста, коренастый, с бородой — непривычной для его поколения, — которая отличала его от других и с которой его легче было представить в арабском одеянии. Дору Филби иногда изображали как женщину кроткого нрава, о которую Сент-Джон чуть ли не вытирал ноги. Никто из знавших ее, возможно, никогда так о ней не думал; в детальном и весьма основательном исследовании Элизабет Монро «Филби Аравийский» (Philby of Arabia)² автор дает недвусмысленную характеристику Доры как находчивой и отважной женщины, на которую всегда мог положиться супруг. Ким зачастую проявлял высокомерие к матери, но, когда в 1955 году сам оказался в беде, обратился не к кому-нибудь, а именно к ней; и она не отвергла его.

В тех случаях, когда я видел отца и сына вместе, их отношения всегда казались дружескими, ненатянутыми и вполне взрослыми. Разделяя лишь немногие из политических взглядов Сент-Джона, Ким уважал его реализм и откровенность. Он цитировал мне кое-какие из отцовских высказываний об Индии. Один из аргументов, направленных против автономии этой страны, заключался в том, что лишь 10 процентов индусов знали грамоту. Сент-Джон подчеркивал, что 10 процентов от 400 миллионов — это 40 миллионов, то есть то же самое, что и все тогдашнее население Великобритании: зачем же использовать 40 миллионов грамотных британцев, чтобы управлять Индией, вместо 40 миллионов грамотных индийцев? Хоть убейте, я тогда не мог отыскать ни единого изъяна в этом аргументе. Не уверен, что смог бы подвергнуть его сомнению и сегодня. А еще Ким приводил вот такую ремарку отца о том, что «The Times проявляет глубокое недоверие к экспертам». Сент-Джон твердо верил в экспертов; он и сам являлся одним из них, и при всей своей склочности признавал опыт и компетенцию других людей. Думаю, Ким унаследовал от него нечто подобное.

Во время летних каникул 1931 года я по семейным обстоятельствам остался в Англии. Ким уехал в Югославию, а именно в Боснию. У него сформировалось сильное влечение к бывшей Австро-Венгрии. Интерес вызывала, естественно, не политическая система, а земли и народы. Красивейшие уголки Европы, думал он, можно было отыскать где-то внутри старых границ бывшей империи, и всякий раз, когда у него была возможность куда-то поехать, он ехал именно туда. В 1930 году он ездил в эти места дважды, потом еще по разу в 1931 и 1932 годах, не говоря уже о длительном пребывании в Вене в 1933–1934 годах.

Летом 1932 года мы совершили с ним свое второе совместное путешествие. Оно выдалось самым амбициозным из трех. Мы запланировали посетить Югославию, Албанию, а если получится, еще и Болгарию. Ким покинул Англию раньше меня, а я наведался в албанское консульство в Лондоне, чтобы получить визу. Консульство занимало небольшую контору в Сити. Наши болгарские визы еще не прибыли в Лондон, но мы рассчитывали забрать их в болгарской дипломатической миссии в Тиране. Я уехал из Лондона в середине июля и встретился с Кимом уже в Париже. Где именно он останавливался во Франции, сейчас припомнить не могу. Нам предстояли большие пешие переходы на Балканах, и мы решили потренироваться в Шварцвальде. Мы по три-четыре дня бродили по холмистой местности, постепенно удлиняя дневные переходы до двадцати с лишним миль. Мы планировали день или два провести в Мюнхене, а затем поездом отправиться в Венецию. Но в Германии как раз проходили крайне важные всеобщие выборы, и Ким, который к тому времени уже серьезно заинтересовался немецкой политикой, почувствовал невероятное желание заехать в Берлин; у него выработалось журналистское стремление быть везде, где что-то происходит или может произойти. Мы посетили масштабный митинг в Штутгарте, на котором выступал Альфред Гутенберг (представитель крайне правых). Так за неделю мы разделились: Ким отправился в Берлин, я — в Мюнхен, где проводил время в попытках хоть немного постичь немецкий и исходил буквально все улицы. Если мне становилось скучно или я чувствовал себя одиноким, отправлялся на мюнхенский главный вокзал и наблюдал, как отправляются экспрессы в экзотические уголки Европы. Потом приехал Ким, и мы снова были вместе. В поездке он вел дневник. Хотя я и читал его берлинские записи, сейчас о них уже ничего не помню. В памяти осталось только, как он написал: «Милн отыскал жилье с самой симпатичной горничной во всем Мюнхене». Для меня это была новость. Вообще, наши взгляды на женскую привлекательность редко совпадали. Правда, эта горничная и в самом деле была очаровательной и дружелюбной.

Накануне выборов мы посетили нацистское факельное шествие и митинг, на котором выступал Гитлер. В отличие от Кима я понял не так много из сказанного, хотя это не имело особого значения: все это Гитлер уже говорил много раз. Однако на нас произвело особое впечатление и сильно встревожило странное благодушие к нацистам многих простых немцев и немок. Мы же в основном с презрением взирали на весь этот цирк и показуху — со школьниками, демонстрирующими гимнастические фигуры, и толпами восторженных мелкобуржуазных зевак. В политическом отношении, мне думается, что на данном этапе мы были скорее встревожены угрозой левому движению, даже умеренно левому, нежели всему миру в целом. День или два спустя мы сидели в рабочем кафе, слушая, как по радио объявляют зловещие результаты выборов; из них следовало, что почти везде победу одерживают нацисты. Главные левые партии удержались на плаву, а вот большинство мелких растеряли все, что можно. Мне трудно судить, насколько далеко к этому времени Ким продвинулся в области познания коммунизма или марксизма: у моего политического образования был еще долгий путь. Согласно его собственным словам, окончательно на сторону коммунистов он встал в начале лета 1933 года. Сидя в одном из мюнхенских кафе, мы вместе приветствовали успехи как социал-демократов, так и коммунистов.

Наши две недели в Германии — своего рода «слабительное» перед поездкой на Балканы, — должно быть, произвели глубокое впечатление как на Кима, так и на меня. Нацисты еще не пришли к власти, в стране еще не было концентрационных лагерей, и Германия все еще оставалась свободной страной; но мы чувствовали, что сейчас перед нами потихоньку открывается ее мрачное будущее…

Мы сели на вечерний поезд, следующий через перевал Бреннер, провели два или три часа в Вероне, а днем прибыли в Венецию. Мы путешествовали, отнюдь не следуя рекомендациям из путеводителя, поэтому хорошенько осмотреть Венецию просто не хватило времени: наше судно отплывало в Дубровник в 6.30 утра. Мы попросили владелицу albergo разбудить нас в пять. Она забыла об этом, однако в пять с небольшим под окном вдруг заиграл духовой оркестр, который, собственно, нас и разбудил. С тех пор Италия никогда не вызывала у меня мрачных ощущений.

Итак, в солнечный августовский день 1932 года два здоровых студента-выпускника очутились посреди Адриатики. Кроме рюкзаков, никакого другого багажа у нас не было. По крайней мере половину содержимого моего рюкзака составляли книги с трудами великих мыслителей древности — Платона, Аристотеля, греческих и римских историков, — а также громоздкий плащ, который я так ни разу и не надел. У меня было всего две рубашки — одна на мне и одна запасная — и ни одной лишней пары ботинок: когда подошвы на моих ботинках истирались — а такое случалось дважды, — мы вынуждены были ждать, когда их починят. Ни запасных брюк, ни лекарств. Думаю, скудная экипировка Кима была почти такой же, за исключением того, что у него еще имелся фотоаппарат. В качестве денег у каждого из нас был банковский вексель, представлявший собой, по сути, листок бумаги. С ним я мог отправиться в любой банк на Балканах, даже в Албании, и без особых проблем взять местной валюты — на два-три английских фунта. Будучи неисправимыми оптимистами, мы думали, что в течение полутора суток нашего путешествия сможем воспользоваться этой льготой и на судне. В результате мы взошли на борт, имея в кармане всего по нескольку лир. Удовольствия адриатического круиза начали постепенно отходить на второй план, когда выяснилось, что корабль — это все-таки не банк; тем вечером спать мы ложились на обыкновенных деревянных скамьях и очень и очень голодные.

В шесть утра мы уже задумчиво глазели из-за поручней на дворец Диоклетиана в Сплите. День обещал быть жарким. Нас, естественно, мучил вопрос, где бы раздобыть еды. Тут мы заметили, что за нами с любопытством наблюдают два человека, очевидно англичане. Они только что взошли на борт и, как и мы, путешествовали третьим классом. Лицо одного из них показалось мне знакомым, и спустя минуту я узнал его. Это был Морис Боура^[13]3, уже довольно заметная фигура в Оксфорде. Несколькими месяцами ранее он был у меня и группы других студентов одним из проверяющих экзаменаторов. Мы, естественно, разговорились, а вскоре Боура и его компаньон, Адриан Бишоп, угостили нас самыми вкусными омлетами, которые мне когда-либо приходилось отведать. Остаток путешествия прошел очень интересно. Здесь, вне службы, Боура проявил себя в совершенно новом свете: не как мастер блестящей и злой эпиграммы, а как расслабленный отдыхом знакомый, в компании которого нам всем было хорошо. Все происходящее было веселым, или его можно было сделать таковым: мир внезапно сделался намного интереснее. У Боуры выдалась весьма примечательная юность: еще мальчиком он трижды перед Великой войной ездил в Китай по Транссибирской железной дороге. По прибытии в Дубровник он и Бишоп, который в силу ряда причин жил в Метковиче, небольшом малярийном городке, расположенном между Сплитом и Дубровником, оставили свою каюту третьего класса и поселились в довольно приличной гостинице, в то время как мы занялись поисками дешевого, но сносного жилья, и вскоре такое нашли — с двумя смежными туалетами. В течение последующих двух дней мы еще несколько раз виделись с Боурой и Бишопом, а потом они уехали на какие-то греческие острова. В общем, получилась довольно цивилизованная интерлюдия.

Из Дубровника мы на небольшом судне отправились на юг, к Котору, расположенному во главе превосходного фьорда, а потом совершили утомительный переход к Цетинье, столице бывшего королевства Черногория. В подготовительной школе Ким учился вместе с сыновьями черногорской королевской семьи, и мы посетили так называемый дворец, уже приходящий в упадок. Часть его местные называли Biljarda, потому что когда-то раньше там стояли бильярдные столы. Три или четыре дня мы провели в пеших прогулках по Черногории, потом наконец наняли какой-то древний автобус, идущий в Бар, небольшой порт неподалеку от албанской границы.

На следующее утро в шесть часов наше судно должно было отправиться в албанский Даррес. На сей раз, чтобы не проспать, мы бодрствовали по очереди. Я свои дежурные часы провел в попытках постичь хоть какие-нибудь фразы из албанского языка, листая под тусклой свечой роскошный том Арчибальда Лайелла «Двадцать пять европейских языков». Лайелл, очевидно, был юмористом. В дополнение к словарю из восьмисот слов прилагалось около трех десятков разговорных предложений — и так для каждого из этих двадцати пяти языков. Сюда входили такие фразы: «Где туалет? На четвертом этаже».

В Албании, как потом выяснилось и насколько можно было судить, не было ни четвертых этажей, ни туалетов. Албанский язык был явно языком примитивным, который широко заимствовал из других слова и фразы, обозначающие любые изобретения или понятия, возникшие позднее каменного века. Но вообще было что-то завораживающее в языке, которому требовалось семнадцать слов, чтобы передать фразу: «Есть ли у вас дешевый одноместный номер?»

В Албании англичане бывали нечасто — перед войной из-за фактического отсутствия сферы услуг и достопримечательностей, а потом — и по политическим соображениям (по крайней мере, до 1991 г.). Мне же в Албании так понравилось, что в 1938 году я отправился туда снова — уже не с Кимом, а с моей женой. Я познакомился с несколькими албанцами, с которыми мы переписывались до тех пор, пока в 1939 году в эту страну не вторгся Муссолини. Прибыв в Даррес вечером, мы с Кимом начали свою албанскую «интерлюдию» довольно нетипичным способом: мы добились встречи с британским консулом — фактически подняв беднягу с постели — и пожаловались, что лодочник запросил с нас чрезмерную цену за провоз. Бедный консул, в халате и шлепанцах и страдающий от малярии, ничего не смог для нас сделать. Позже мы разговорились с двумя британскими инженерами, разместившимися в нашей так называемой гостинице, и с изумленным высокомерием узнали об их ультраконсервативных политических взглядах. Это были последние английские голоса, которые нам предстояло услышать в нашей балканской поездке.

Одной из симпатичных особенностей Албании 1930-х годов была атмосфера самоуничижительного неумения и отсутствие националистического чванства. Но могла быть также эффективность. В Дарресе мои ботинки, плохо отремонтированные в Черногории, стали буквально разваливаться. Нам удалось отыскать сапожника, и через час ботинки были не только отремонтированы, но и стали еще крепче, чем когда я их только-только надел. (Я очень сожалел, когда позднее моя мать отдала их бойскаутам.) Из Дарреса мы на автобусе отправились в столицу страны Тирану. Однако дальше на восток, к Эльбасану, следующей цели нашего путешествия, никакой транспорт не ходил. Нам предстояло пешком преодолеть за день целых тридцать миль, а это значит, выступать нужно было в 4.30 утра. Поскольку нам пришлось ночевать в Тиране в одной комнате с четырьмя албанцами и кровати были такие грязные, что на них даже сидеть не хотелось, поспали мы немного и были рады оттуда уехать. Наш план заключался в том, чтобы разделить день на три части: пять часов провести в дороге, ведущей к перевалу на высоте две тысячи футов, пять часов отдыха и еще пять часов на то, чтобы преодолеть оставшиеся пятнадцать миль до Эльбасана. На карте, которая, видимо, составлялась не только на основе географических исследований, но и силой воображения, мы отыскали водяной источник в верхней части перевала. Измученные жаждой, мы обшарили все скалистое пересохшее русло, но никакого источника так и не нашли. Лишь некоторое время спустя мы натолкнулись на одного из местных жителей. У меня появился шанс попробовать свои скудные познания в албанском языке, и я вытащил из рюкзака заветный разговорник. Замечательная книга, в ней нашелся албанский эквивалент слову «источник»^[14]. «Ku asht prendvera?» — с нетерпением спросил я. Но местный просто тупо смотрел на нас и молчал. Впрочем, неудивительно: два иностранца, явно в первый раз забравшиеся в такую глушь, только что спросили у него: «Где весна?» В конечном счете мы смогли растолковать, что нам нужно, и вскоре нас проводили к бурлящему ледяному источнику на зеленой поляне. Эльбасана мы достигли уже почти в темноте. К тому времени, когда перекусили, силы совершенно покинули нас. Меня всю ночь атаковали комары, и наутро я насчитал на теле почти семьдесят укусов. На следующее утро, купив средство от насекомых, мы отдохнули, потом постирали одежду в реке Шкумбине и совершили прогулку по городу — такого же восточного вида, как и все в Азиатской Турции.

Отсюда в восточном направлении к югославской границе вело некое подобие дороги, и расстояние составляло приблизительно пятьдесят миль. Нам удалось остановить грузовик, почти битком забитый каким-то товаром; на крошечном свободном пространстве в кузове, кроме нас, разместилось еще шестеро албанцев и две охотничьи собаки. Поездка — с многочисленными остановками и разного рода поломками — заняла десять часов, и, когда нас высадили за пару миль от границы, было уже совсем темно. Зная, что граница, скорее всего, сейчас закрыта, а охрана может выстрелить без предупреждения, мы вынуждены были непрерывно выкрикивать по-сербски: «Granica! Granica!» Мы очень рассчитывали, что это нам поможет. Наконец на албанском пограничном посту зажглись факелы, и после выяснения личностей командир оказал нам превосходный прием. Солдат выдворили из маленькой комнаты и отправили ночевать вместе с козами. Нам предоставили соломенные тюфяки и еду, а от предложенных денег в уплату за ночлег отказались. Утром мы перешли границу и оказались в Югославии. Мы направились в городок Охрид, расположенный у красивого одноименного озера. Здесь мы отдыхали три дня. Насекомые по-прежнему не оставляли нас в покое, но мы утешали себя (возможно, напрасно) предположением о том, что выше тысячи футов над уровнем моря малярийные комары не водятся…

По сравнению с нашей предыдущей поездкой кое-что изменилось. Ким стал еще более воздержан, более серьезен, без прежней напыщенности и решительно настроенный не поддаваться соблазнам обычного туризма, отказывая себе даже в нормальных удобствах. Везде, куда бы ни отправились, мы машинально искали себе самый дешевый ночлег; в поездах всегда ездили третьим или «жестким» классом, и ездили бы четвертым, если бы таковой существовал в природе (как происходило в Боснии, где Ким годом ранее путешествовал в грузовиках для перевозки скота). Но он, как всегда, был таким же приятным и интересным спутником. Как обычно, он позаботился о том, чтобы узнать из различных источников историю тех мест, по которым мы путешествовали. Эти знания были тем более ценны, ибо у нас не было никаких путеводителей (французский путеводитель по Югославии был издан позже). Таким образом, я узнал кое-что о многолетнем противостоянии турок и сербов; эту тему мы сочли куда более интересной, чем современная политика Югославии. Но большинство мыслей, сил и бесед были связаны с насущными проблемами: как отыскать подходящее жилье, где раздобыть пищу, питьевую воду, как добраться из одного места в другое. Алкоголь на Балканах мы пили весьма экономно: иногда это было пиво (если вообще удавалось его найти), а иногда местное вино — сливовица. Вообще, все путешествие, как, впрочем, и другие два, было очень скромным. Дело заключалось не только в известном аскетизме. Денег у нас с собой было немного — я жил целиком на свою оксфордскую стипендию, да и Ким тоже был небогат. Все расходы я записывал в крошечном блокноте. Возможно, все это звучит довольно безрадостно, однако, по правде говоря, то время было для нас цельным и интересным: я по сей день могу восстановить в памяти почти все путешествие. Самым большим для нас лишением было отсутствие английских газет.

Что касается языка, то мы в значительной степени полагались на знания Кимом сербско-хорватского. И этих знаний для наших текущих нужд более чем хватало. Мне удалось изучить несколько важных фраз. Ima li voda ovde? («Есть ли здесь вода?»), Imate li grozhdje, hleb, sobu? («Есть ли у вас виноград, хлеб, комната?»), Gde je nuzhnik? («Где туалет?») (Последний вопрос был обычно излишним. «Нужник», если речь шла о закрытом помещении, представлял собой зловонную каморку; на открытом воздухе это было что-то вроде отдельной караульной будки, которую можно было легко опознать.) Очень часто, когда мы заходили в какую-нибудь деревню, тут же откуда-то появлялся местный «знаток» английского. Как правило, это был немолодой человек, который эмигрировал в Америку приблизительно в 1910 году и возвратился на родину через некоторое время после войны, оставив на чужбине и большую часть ранее приобретенных языковых навыков. Мы привыкли, что обычно нас приветствовали на дружеском, но дремучем американском сленге: «Привет, сукин ты сын». Познания Кима в сербско-хорватском языке действительно оказались весьма полезны: он вполне мог поддерживать беседу с кем-нибудь из местных.

Гостиницы на Балканах в то время были совсем не такими, как сейчас. Их названия выдерживались в самых высоких традициях — «Ритц», «Бристоль», «Карлтон», хотя до настоящих отелей им было очень далеко. Наверное, лишь одна или две гостиницы имели электричество, а в большинстве электричества не было.

Такого понятия, как водопровод, здесь не было и в помине, а так называемые уборные были слишком ужасны, чтобы подобрать слова для их описания. Постели оказались не так уж плохи, хотя не было уверенности в чистоплотности их предыдущих обитателей. А вот пища оказалась удивительно вкусной, хотя, возможно, это скорее из-за слишком хорошего аппетита, чем по каким-нибудь другим причинам. О ваннах я ничего не помню — даже сомневаюсь, принимал ли я вообще ванну во время путешествия, — особенно после отъезда из Германии.

Несмотря на известный примитивизм жизни и недостаток элементарных удобств на Балканах, отношение со стороны местных было довольно дружелюбным. У нас ни разу не возникало опасений за собственную безопасность или за сохранность нашего достаточно скудного имущества. Единственными местами, которые посещали туристы, были Дубровник и Котор. Очень часто нас принимали за немцев. Многие из местных, наверное, никогда раньше не встречали англичан. Несколько раз нас с Кимом принимали за братьев: тогда, возможно, между нами существовало небольшое внешнее сходство, которое бросалось в глаза людям, не привыкшим к английскому типу лица. Вообще, за эти несколько недель нам так часто приходилось быть вместе, нас почти никто не сопровождал, и вообще почти не на что было отвлечься, что мы уже, возможно, начали всерьез раздражать друг друга. Однако личные отношения мы все-таки не испортили, хотя я припоминаю один случай, когда слегка поссорились и потом по уже неведомым причинам брели куда-то несколько миль, один впереди, другой чуть позади; и каждый шагал наедине с собственными мыслями и облаком назойливых мух над головой…

Во время путешествия по Албании мы вынуждены были оставить надежду на получение болгарских виз и вместо этого решили ненадолго посетить Северную Грецию. В греческом дипломатическом представительстве в Тиране нам выдали визы (что было нетипично для Балканских стран в то время). Мы планировали пройти сорок с лишним миль от Охрида через Ресан до Битолы, что на самом юге Югославии, откуда потом можно было уже поездом отправиться в Грецию. Деревень по дороге попадалось очень мало, и, лишь пройдя двадцать семь миль, мы обнаружили небольшую гостиницу. Но потом оказалось, что это местный бордель. Утолив жажду пивом и отвергнув все предложения развлечься и отдохнуть, мы продолжили путь и даже намеревались тем же вечером добраться до Битолы. Но мы явно не рассчитали своих сил. Целый день с тяжелыми рюкзаками за плечами мы брели по дорогам, холмам и пригоркам, изнывая от жары и усталости. Наступил вечер. К счастью, после нескольких миль пути нам удалось-таки отыскать место для ночлега. До Битолы мы добрались на следующее утро, после еще трех часов ходьбы.

Два дня спустя мы уже тряслись в поезде по направлению к деревне, которая по-гречески называется Арнисса, а по-македонски — Острово. Мы уже преодолели половину расстояния до города Салоники. Это место мы выбрали по карте: нам понравилось его расположение у большого озера, рядом с горным массивом Каймакчалан. Местный пейзаж вполне оправдал наши надежды, однако сомневаюсь, что в Арниссе прежде бывало много посетителей (это теперь здесь перспективный летний курорт). Тогда там не было ни единого намека на гостиницу. И вдобавок не было никаких дорог; чтобы добраться до озера, мы вынуждены были шагать прямо по рельсам. В небольшом ресторанчике на станции мы познакомились с одним крестьянином, который предложил нам комнату в своем доме. Там мы провели четыре ночи, заплатив хозяину приблизительно по три (старых) пенса за ночь. В комнате, по сути, не было кроватей, зато было два деревянных сундука, накрытые чем-то вроде стеганых одеял. На них мы и спали, хотя я предполагаю, что и на полу мы бы тоже, наверное, чувствовали себя неплохо. Уборная была великолепна в своей архитектурной простоте. Небольшая часть второго этажа, которая несколько выступала над первым, была отгорожена; две половых доски были подняты, и оставлено треугольное отверстие, через которое можно было видеть освещенный солнцем пол. Вот и все. Что касается еды, то мы превосходно питались в станционном ресторанчике. Местное население представляли славяне, говорившие на македонском языке — смеси сербского и болгарского, — впрочем, даже ближе к сербскому, что нас вполне устраивало. Но здесь мы встречали и греческих солдат, с которыми разговаривали главным образом по-французски. Что касается местных диалектов, то с ними можно было запутаться. Например, по-гречески слово «да» звучало так же, как македонское «нет» — а именно: «най». Если подразумевался отрицательный ответ, то голову поднимали вверх. А если «да» — то качали ею влево-вправо. В общем, здесь таилась еще одна ловушка для несчастных англичан, и попасть впросак было проще простого. Делать в этих местах было особенно нечего. Мы проводили время на берегу озера, купались в его, как утверждали местные, лечебной воде, читали труды Платона и Фукидида, ели в ресторанчике и беседовали с крестьянами и солдатами. Мои совокупные расходы за эти четыре дня составили всего шесть шиллингов.

Потом мы сели в поезд на Битолу. С этого времени мы уже не совершали пеших переходов, а медленно, с множеством пересадок, добирались до Белграда по железной дороге. В первый день мы доехали от Битолы до Скопье. Хотя путь составлял всего сто двадцать миль, наша поездка длилась двенадцать часов. В то время на участке пути протяженностью в восемьдесят миль была проложена узкоколейная горная железная дорога с радиусом поворотов приблизительно в сто ярдов. Каждый мог на таком повороте выйти из поезда, пересечь поле или долину и снова вскочить на подножку с противоположной стороны. Становилось еще жарче. Мы ели виноград с хлебом и интенсивно потели. В противоположном конце небольшого деревянного вагона у одной женщины случился кашель с кровью.

Но мы все-таки собирались снова воссоединиться с цивилизацией. Через Велес проходила железнодорожная магистраль, связывавшая Салоники, Скопье и Белград. Поэтому от Велеса до Скопье мы уже наслаждались скоростью — там поезд, возможно, развивал до сорока миль в час. Сильная гроза охладила воздух и превратила все окрестности в непроходимую грязь.

В Скопье все мои внутренности впервые восстали против непривычной пищи и физического напряжения. Последней соломинкой была еда, состоящая из целой дыни и стакана кислых сливок. Говорят, местные крестьяне на такой пище доживают аж до ста двадцати лет, но лично я лежал в постели и чувствовал себя просто ужасно, в то время как Ким, редко страдающий от желудочных расстройств, весело взирал на то, что происходило на улице ниже. Но лишь когда мимо провели медведя, участвующего в местных представлениях, я с трудом подобрался к окну и выглянул наружу. На следующий день мне стало заметно лучше, и мы выбрались побродить по городу. Большая часть достопримечательностей Югославии заключается в ее турецком наследии — это мечети, различные здания, небольшие заведения, где разнообразная пища хранится горячей в глубоких блюдах, выставленных на витринах. Здесь еще можно было встретить немало пожилых людей явно турецкого происхождения — серьезных, учтивых, пишущих по-турецки арабскими буквами, что в самой Турции уже запрещено. По сравнению с ними сербы казались нахальными и в целом маловоспитанными.

Наш путь к Белграду был разбит на несколько неспешных этапов. На последнем мы сели в вечерний поезд, настолько забитый пассажирами, что пришлось стоять на открытой платформе между вагонами, где мы задыхались всякий раз, когда проезжали очередной туннель. Приехав в Белград в пять утра и ни разу за ночь не сомкнув глаз, мы вынуждены были еще целый час топтаться по улицам, прежде чем наконец отыскали более или менее сносное жилье.

К тому времени я уже испытывал нешуточную потребность в привычных домашних удобствах и компании и решил, что настало время возвращаться в Лондон. Ким предпочел перед возвращением на родину снова наведаться в Белград. Прежде чем это сделал, он, по-видимому, спустился вниз по Дунаю к Железным Воротам, что приблизительно в ста милях восточнее Белграда: в своей книге он утверждает, что отправился туда перед войной, и, скорее всего, так и было. Что касается меня, то после тридцати двух часов тряски в «жестком» вагоне я прервал путешествие во Франкфурте. Через некоторое время мне удалось отыскать достаточно дешевое место для ночлега, однако вскоре после полуночи обнаружилось, что койку вместе со мной делят еще с полдюжины клопов. На следующий день, не имея в запасе немецких денег и не желая больше занимать в банке, я наведался в британское консульство во внерабочее время и справился, не могут ли они проявить любезность и дать мне марку в обмен на шиллинг. Консул смерил меня сердитым взглядом, сунул марку мне в руку и велел убираться. В это время мы с Кимом, видимо, ожидали необычайной услужливости со стороны консульских чиновников его величества. Наконец, проведя день в Роттердаме, я возвратился в семейную квартиру на Олд-Бромптон-Роуд. Первое, что мне нужно было сделать, — это поскорее принять ванну; а второе — с небольшим перерывом — еще одну…

Киму предстояло еще целый год провести в Кембридже. Это потому, что, справившись только с третью первой части публичных экзаменов по истории на степень бакалавра, он переключился на экономику. (По данному предмету он в конце концов добился II: I, что — поскольку первой степени в экономике добивались редко — было, по-видимому, эквивалентно первой степени по большинству остальных дисциплин.) Я ничего не знал о его жизни в Кембридже, равно как и он — о моей. Насколько помню, из его друзей в Кембридже я встречался лишь с Майклом Стюартом, Джоном Мидгли, о котором упомяну ниже, а немного позднее — с Гаем Бёрджессом. Я встретил Кима в Кембридже, когда навещал там кое-кого из своих друзей по Вестминстер-скул. Он однажды приехал в Оксфорд. Это произошло осенью 1932 года, и мы пообедали с Морисом Боурой в Уодхеме. На этой встрече присутствовал кто-то еще, но беседа подробно не отложилась в моей памяти.

В Кембридже у Кима, кажется, выдался несколько облегченный режим. Он не играл в спортивные игры и не принимал участия в общественной жизни. Но свое время, должно быть, он полностью отдавал работе и имел причастность к деятельности местного социалистического общества. Я мало что слышал о его политической деятельности в Кембридже, о которой много написано в различных источниках. Однако было достаточно ясно тогда — и еще более очевидно теперь, — что никакой тайны из этого никто не делал. Помню, как-то раз он заявил, что, несмотря на свое заикание, начал даже выступать с политическими речами. Во время рождественских каникул 1932/33 года мы почти не виделись, потому что в качестве одного из этапов своего политического образования я на время переехал в Ноттингем.

В январе 1933 года Адольф Гитлер стал канцлером Германии. Ким предложил поехать с ним в Берлин на пасхальные каникулы и посмотреть, что там происходит. После окончания Оксфорда, когда я только пытался встать на журналистскую стезю, у меня были весьма смутные представления о происходящем, и я сразу же согласился. И вот 21 марта мы приехали в Берлин — на День Потсдама^[15]. В тот вечер было устроено огромное факельное шествие — якобы в ознаменование повторного открытия Рейхстага в Потсдаме, но, прежде всего, это было нацистское пропагандистское мероприятие. Мы наблюдали за происходящим с балкона на Потсдамер-штрассе, где сняли комнату. Кто-то в соседнем доме сбросил вниз, на головы марширующих штурмовиков, рулон туалетной бумаги. Трудно сказать, стало ли это проявлением энтузиазма, грубого немецкого юмора или, как я искренне надеялся, пренебрежения к нацистам.

Мы остановились в том же доме, в котором Ким останавливался во время своей предыдущей поездки в июле. Это был отнюдь не дом, где обычно снимали комнаты представители левых, а скорее наоборот. Одним из постояльцев был штурмовик, и мы с ним обычно встречались в комнате домовладелицы и затевали жаркие политические споры.

Мы с Кимом довольно открыто заявляли о своей антинацистской позиции. Скорее все-таки Ким, поскольку мой немецкий не был достаточно хорош для поддержания дискуссии. Насколько помню, он утверждал, что нацизм — не революционное движение, а просто реакционное средство сохранения капитализма против наступления социализма и что форма, которую он обретает в Германии, вероятнее всего, приведет к войне. Мы слегка подшучивали над военными упражнениями, в которых принимал участие наш сосед-штурмовик — небольшого роста, среднего возраста, пузатый, он являл собой довольно невыразительный образец арийской мужественности. Со своей стороны он решительно, хотя и довольно добродушно, парировал наши нападки; он и в самом деле был довольно милым — в то время как домовладелица, питавшая слабость к Киму, нервничала, боясь, что кто-нибудь подслушает. В это время приобщение страны к господствующей идеологии еще не было завершено. Ким, который привез парочку марксистских книг, добавил к ним еще двенадцатитомник Ленина, купленный у лоточника. Он пояснил, что сейчас самое время покупать такие книги по дешевке. Но внешне Берлин теперь был весь в нацистских флагах и антисемитских плакатах и лозунгах; даже Веддинг, прежде коммунистический район, в этом смысле уже не являлся исключением.

После нашей совместной поездки на Балканы политические убеждения Кима развивались очень быстро. Это было не столько изменение взглядов, сколько более глубокие знания и еще больший интерес к марксизму. Говорят, в то время я называл его коммунистом⁴, и, вероятно, так и было, из-за отсутствия более подходящего прозвища, хотя я точно не уверен, что именно в возрасте двадцати лет я подразумевал под термином «коммунист». Если это означало того, кто рабски принимал навязываемый партией политический курс или его внезапное изменение, тогда это к Киму вряд ли относится. Я всегда считал его человеком самого независимого нрава, которого когда-либо встречал. Беседуя с ним, я понял, что большинство моих взглядов являются, по сути, общепризнанными; свои же Ким, казалось, сформировал для себя сам. Но в то время он, должно быть, видел в Марксе «золотой ключ» к толкованию истории и политико-экономической борьбы. Он восхищался Лениным как выдающимся революционером-практиком, который одновременно подал все это в письменном виде. Но мне не показалось, что Ким так уж сильно интересовался Россией. Коммунистическая партия Германии, которая могла набрать несколько миллионов голосов на всеобщих выборах, представляла для него куда большую заботу. Немецкие коммунисты оказались не способны предотвратить выход Гитлера на политическую сцену и теперь отошли на задний план. Возможно, это помогло отвлечь Кима, всегда верящего в реальную власть, от международного коммунизма и заставить повернуться лицом к Советскому Союзу как главной движущей силе сопротивления фашизму.

Наши три недели в Берлине весьма отличались от предыдущих совместных поездок за границу. Каждый из нас взял с собой кое-какую работу и ежедневно тратил на нее добрую часть суток. Иногда мы вместе выходили в город, но зачастую бродили в одиночку. Однажды Ким наткнулся на знакомого из Кембриджа, Джона Мидгли, которого после этого мы встретили еще несколько раз. Помнится, он был с нами, когда мы посещали политический митинг, упоминаемый в парочке книг или статей о Киме Филби. Так, видя нацистское приветствие, Ким выражал героическое несогласие поднимать руку в ответ. Это верно: мы не отвечали на подобные приветствия; но подобный героизм был ни к чему, поскольку те, кто нас окружал, понимали, что либо мы иностранцы, либо просто не хотим поднимать шум. В то же время мы совершенно осознанно избегали нацистских приветствий и выкриков «Хайль Гитлер!».

Но вернемся к вопросу, о котором я упоминал в начале этой главы. Связаны ли были эти три поездки с какими-нибудь прямыми или косвенными контактами между Кимом и советской разведывательной службой? Или привлек ли он к себе внимание советской разведки? Я, естественно, не могу утверждать по поводу тех путешествий в Европу, когда не был в его компании. Например, непосредственно до и после поездки 1932 года или во время его берлинской поездки. То же самое касается и многих случаев в нашей совместной поездке в Берлин в 1933 году, когда в силу ряда обстоятельств мы не всегда были вместе. Но во время нашего совместного пребывания не произошло ничего такого, что даже отдаленно намекнуло бы мне на прямые или косвенные контакты с советскими или другими тайными агентами или хотя бы на какой-нибудь интерес со стороны иностранных спецслужб, — за это я могу ручаться.

В июне 1933 года Ким навсегда покинул Кембридж. Должно быть, он почти сразу же уехал в Вену (в своей книге он пишет, что его подпольная деятельность началась в Центральной Европе в июне 1933 года). И, насколько помнится, до отъезда мы с ним так и не увиделись. Элизабет Монро⁵ пишет, что Ким твердо намеревался улучшить свои познания в немецком, чтобы попасть на дипломатическую службу. Кажется, он не слишком распространялся об этом своем намерении: даже у меня сложилось тогда смутное, но ошибочное впечатление, что он занимается постдипломным обучением в Венском университете. (Его немецкий язык был и так уже достаточно хорош; если бы он думал только о дипломатической службе, то стоило бы лучше отправиться на год во Францию. При этом обязательным является практическое владение французским языком.) Возможно, главная причина его отъезда в Австрию заключалась в том, чтобы окунуться в гущу европейской политики. Если так, то он сделал правильный выбор: зимой 1933/34 года канцлер Дольфус разгромил венских социалистов, а правительственная артиллерия открыла огонь по жилым кварталам рабочих. Как теперь известно, Ким активно помогал представителям левого крыла спасаться от полиции, включая беженцев из нацистской Германии.

Я еще долгое время ничего не знал об этом. Ким почти не писал мне, да и в любом случае не мог бы свободно писать об этом в сложившейся ситуации. Но в феврале 1934 года я получил письмо, в котором он сообщал, что собирается жениться на девушке, с которой уже несколько недель проживает в очаровательной квартире. Квартиру он описал подробно, а вот о девушке — почти ни слова. В ответном письме я поздравил его, добавив, что, к моему сожалению, на этом, наверное, его путешествия закончатся. Раньше у меня теплилась надежда на то, что после окончания летнего семестра в Оксфорде мы с Кимом, возможно, совершим еще одну поездку за границу, прежде чем каждый из нас начнет зарабатывать себе на жизнь.

Лиззи (она сама так произносила свое имя — не Литци) была еврейкой, частично венгерского происхождения, коммунисткой или сочувствующей коммунистам, на год или два старше Кима⁶. Раньше она уже была замужем и развелась. Ким познакомился с ней вскоре после прибытия в Вену и на какое-то время поселился в доме ее родителей. Они приехали в Лондон в мае 1934 года, это случилось за несколько недель до того, как я их увидел. До середины июня я был по горло занят подготовкой и сдачей последних экзаменов, а после того — в неменьшей степени — увлечен одной немецкой девушкой. Лишь в июле я впервые увидел Кима и Лиззи в доме Доры Филби на Эйкол-Роуд. Лиззи оказалась не такой, какой я ее представлял: эдакая jolie laide^[16], даже, наверное, больше laide, чем jolie, очень женственная, не «явная интеллектуалка», но очень живая, полная вдохновения; ее привлекательность лежит в ее живости и ощущении веселья. Едва ли она соответствовала представлениям семейства Кима о его будущей супруге; но уже с подросткового возраста он научился самостоятельно принимать решения…

К тому времени я уже несколько освободился от своих забот. Немецкая девушка решила вернуться во Франкфурт, а для поиска работы сейчас была не лучшая пора. Как раз в это время был убит австрийский канцлер Дольфус. Вена явно казалась тем местом, каким был Берлин шестнадцатью месяцами ранее. Дополнительную привлекательность Вене придавало то, что путь туда лежал через Франкфурт.

Ким и Лиззи снабдили меня именами и адресами своих венских друзей. Я уехал в Вену, сделав остановку во Франкфурте, в начале августа.

Может оказаться, что Вена как раз и была тем местом, где Кима завербовала русская разведка либо где на него хотя бы положили глаз, но я, к сожалению, не могу сообщить, чтобы мой визит туда вызвал хоть какой-то интерес. Во-первых, тогда уже не происходило ничего политически важного: в Вене снова все успокоилось. Во-вторых, хотя, как было условлено, связался почти со всеми друзьями из переданного мне списка, я мало что понял из той захватывающей подпольной политической жизни, которую, должно быть, вели Ким и Лиззи. Вероятно, их друзья держались весьма осмотрительно с вновь прибывшим, но не менее важная причина заключалась и в том, что из них мало кто говорил по-английски, а мой немецкий язык оставлял желать лучшего. Если бы мне удалось повстречать единственного англичанина в моем списке, корреспондента Daily Telegraph Эрика Гедди⁷, я бы, наверное, узнал намного больше, но весь месяц тот находился где-то за пределами Вены. Одной из приятельниц, рекомендованных мне Кимом и Лиззи, была дочь заключенного в тюрьму австрийского социалиста. Она работала гидом для британских туристов из Рабочей ассоциации путешествий, и я участвовал в одной из ее экскурсий. Они были такими же, как и большинство других. Шёнбрунн^[17], конечно, не был так же хорош, как наш замок в Лидсе, а где же можно было выпить чашку чаю? Но для обыкновенного мужчины и женщины они, конечно, были весьма пылкими социалистами и живо обсуждали все, что происходило в Австрии. Наша экскурсовод думала, что безопаснее всего подождать, пока мы доберемся до Венского леса и выйдем из автобуса. Получив от нее инструкции, мы стали вести себя как заговорщики, держались вместе, говорили пониженным голосом и наблюдали за посторонними. Здесь имеется сходство с историей, пересказанной в книге Патрика Сила⁸ о встрече социалистов-заговорщиков в Венском лесу, устроенной Кимом через австрийскую девушку для Гедди. Возможно, это была одна и та же девушка. Еще в моем списке был беженец из Берлина, проживающий под вымышленным именем. Но в то время как все эти друзья, по-видимому, представляли левое крыло и до некоторой степени предчувствовали то, что может принести им будущее, ни один из них не годился в кандидаты на роль советского разведчика, нацеленного на вербовку Кима Филби.

После двухдневной поездки в Будапешт по реке и заключительной недели во Франкфурте я вернулся в Англию. В сентябре 1934 года с работой было трудно. Кроме того, я слег с ангиной. Для моего выздоровления Дора Филби предложила домик, который сняла в Северном Уэльсе. Он выходил окнами прямо на живописную узкоколейку между городками Блайнай-Фестиниог и Портмадог. Здесь мы с матерью провели пару недель. Поезда, которые под воздействием одной лишь силы тяжести двигались на запад, прекратили движение к концу лета, и теперь до ближайшей дороги было полторы мили. Это было восхитительное место.

В последний день 1934 года я наконец нашел себе работу — в качестве копирайтора в фирме S.H. Benson Ltd⁹, одном из крупнейших рекламных агентств в Англии. Ким тем временем занялся журналистикой, приступив к работе в Review of Reviews. Мы оба начинали с четырех фунтов в неделю. Через пару месяцев мне уже платили пять фунтов; о карьерном росте Кима я никогда не слышал.

Но к тому времени у него на уме, по-видимому, вертелись куда более важные вещи…

Глава 3
Критический период

В течение последующих нескольких лет, вплоть до октября 1941 года, я был несколько меньше связан с Кимом, чем прежде или чем впоследствии. В моей жизни на первый план вышли работа, брак, война и многие другие события. Что касается Кима, то большую часть времени, начиная с 1937 года, он находился за пределами Англии. Этот период подробно описан в литературе о Филби, и я не намерен повторяться. Все, чем я могу поделиться с читателем об этом, очевидно решающем, этапе в жизни Кима, — это то, какое впечатление он производил в то время лично на меня.

Согласно принятому предположению, в некоторый момент после вербовки русскими Киму было приказано порвать с левыми взглядами и создать новый имидж человека, сочувствующего нацизму и фашизму; он вступил в Англо-германское товарищество, стал посещать официальные немецкие приемы и посетил Берлин. По поводу этих метаморфоз было опубликовано так много книг, что я даже готов им поверить, да и сам Ким подтверждает это во введении к своей книге. Ким, однако, пишет, что главной причиной была не столько «отмывка» его «заражения» левыми взглядами, сколько срочная задача сделать из него осведомителя об «откровенных и тайных связях между Великобританией и Германией».

Так или иначе, этот новый имидж, должно быть, в то время не произвел на меня слишком большого впечатления. Например, я совершенно забыл о деятельности Кима в Англо-германском товариществе и о его неудавшихся попытках издать финансируемый немцами отраслевой журнал, пока не прочитал об этом в октябре 1967 года в Sunday Times. Все это тем более странно, поскольку, как мне теперь напоминают, моя собственная сестра Анджела какое-то время фактически помогала Киму в работе над журналом. Она говорит, что, как только они подготовили материал для первого номера (который так и не вышел), значительную часть дня в конторе они с Кимом тратили на составление кроссвордов и т. п.

Политическая точка зрения Кима, конечно, подверглась определенному пересмотру. Он больше не придерживался явно левых взглядов и, судя по всему, пересматривал свои прежние позиции. Полагаю, что он, видимо, начинал более трезво смотреть на реальный мир. Я вполне мог это понять, поскольку сам работал в стенах частного предприятия, и мне это нравилось. Но я никогда бы не подумал, что он может превратиться в пронациста или профашиста. В период итальянского вторжения в Абиссинию осенью 1935 года он был решительно настроен против режима Муссолини и выступал против последующего соглашения Хора — Лаваля^[18]. Не припоминаю, чтобы он говорил о ремилитаризации Гитлером Рейнской области в марте 1936 года, но, если бы он произнес хоть слово в одобрение таких действий, это произвело бы на меня сильное впечатление. Я помню, что в период вынужденного отречения от престола короля Эдуарда VIII он выражал поддержку монарху и был против политики премьер-министра Стэнли Болдуина, но это никак не было связано с предполагаемыми симпатиями Эдуарда к нацистам.

Предполагалось, что Киму пришлось несколько сгладить тон во время бесед со старыми друзьями. Без сомнения, он понял, что я сочту это весьма неубедительным. С другой стороны, во время наших встреч в 1935 и 1936 годах зачастую присутствовали и другие люди; если он придерживался со мной одной линии, а с другими, в более широком кругу, вел бы себя иначе, от моих глаз это бы никак не укрылось. Я действительно припоминаю одно из его тогдашних высказываний — не в компании — о том, что, хотя Маркс добился замечательного успеха в анализе экономических и политических сил, в целом он оказался не в состоянии предвидеть или дать какое-либо объяснение росту национализма. Я воспринял это утверждение как свидетельство того, что его взгляды по поводу марксизма подверглись существенному пересмотру; но, возможно, все это было частью плана по обеспечению скрытности операции.

Но кое-что все же стоит отметить. Существовала возможность, — которая с течением времени становилась все более вероятной, — что Великобритания и Германия вскоре будут втянуты в войну друг с другом. Русские проявили бы крайнюю неблагоразумность, если бы позволили Киму слишком явно обозначить свои немецкие симпатии. Хотя маловероятно, что после начала войны он, как и его отец, оказался бы фактически интернированным, что серьезно помешало бы ему просочиться в британскую разведку или правительство. Очевидно, ему нужно было постепенно «очистить» свое коммунистическое или марксистское прошлое. Определенное разочарование в левом движении и, возможно, политический цинизм в целом — вот что, наверное, оказало наибольшее влияние, и Ким действительно иногда давал это понять. Если бы русские действительно убеждали его занять прогерманскую позицию, причем не особенно скрывая своих намерений, может ли это служить признаком того, что, по их мнению, Великобритания и Германия будут сражаться в одном лагере — против Советского Союза? Я лично убежден в том, что утверждения о его якобы очевидном переходе на прогерманские позиции сильно преувеличены.

По поводу брака Кима и Лиззи ходили разные слухи. Некоторые говорят, что с самого начала брак был фиктивный — либо чтобы угодить русским, либо чтобы вытащить ее из Австрии. Другие утверждают, что брак был настоящим, но впоследствии по настоянию русских им пришлось развестись. Но когда их видели вместе, ни у кого не возникало ни малейших сомнений в том, что их брак настолько же реален, как и любой другой. Лиззи, вероятно, изменила образ жизни Кима даже больше, чем это обычно происходит в браке. Раньше он вел себя как закоренелый холостяк; насколько мне известно, у него никогда не было подруги. Теперь же в их семье царила атмосфера уюта, домашнего тепла и легкой богемности.

В 1935 году они поселились в Килбурне, неподалеку от дома его родителей на Эйкол-Роуд. Именно там я впервые познакомился с Гаем Бёрджессом. Он сразу произвел на меня впечатление — как, видимо, производил на всех, кого встречал в своей жизни. Я когда-то вынашивал теорию о том, что прообразом Бэзила Сила Ивлина Во отчасти стал Гай Бёрджесс, если при этом не обращать внимания на его гомосексуальные наклонности, однако там есть очевидные несовпадения. Ким и Лиззи назвали именем Гая свою небольшую собаку, когда раздумали назвать ее Менеликом — по имени знаменитого правителя Абиссинии; в общем, эти две клички использовались без разбора. Другим, даже более возмутительным персонажем, который несколько раз появлялся у них на квартире в Килбурне, был некий Том Уилли, еще один гомосексуалист и блестящий знаток античной классики, который учился в Вестминстер-скул и Крайст-Чёрч. Теперь он был в основном занят тем, что превращал военное министерство, где работал, в центр алкогольных оргий. Когда после нескольких лет терпение военного министерства все-таки иссякло, Уилли перевели в Управление общественных работ, где заявления и счета, проходившие через его стол, обеспечили богатое поле для создания хаоса среди канцелярских товаров, поступавших в Уайтхолл. Как и Бёрджесс, он щеголял своим гомосексуализмом. Хотя Ким знал Уилли еще по Вестминстеру, наверное, основную лепту в его воспитание внес все-таки Бёрджесс. Ким с изумлением узнал о подвигах и пьяных оргиях Уилли, и, надо сказать, он ему не особенно нравился.

Большинство же друзей Кима и Лиззи были людьми нормальными и вполне приличными. Сама Лиззи была очень общительной, да и Ким становился ей под стать; вообще, их квартира в Килбурне была весьма оживленным местом. Здесь я столкнулся с представителями так называемой «Срединной Европы». Среди них были австрийцы, чехи и венгры — одни в недавнем прошлом были еврейскими беженцами, другие уже некоторое время назад обосновались в Лондоне, — которыми старалась окружить себя Лиззи. Большинство из них, если не все, были приверженцами левых взглядов. Они, по-видимому, относились к типу людей, которых Ким, как теперь предполагалось, усиленно избегал. Но в то время он, конечно, этого не делал.

В феврале 1937 года, не добившись большого прогресса в журналистике, Ким уехал внештатным журналистом в Испанию. Теперь утверждают, что он якобы был туда направлен советской разведывательной службой, которая обеспечила ему и материальную поддержку. Удивительно, что Ким со всем его опытом (а заодно и учитывая опыт его советских работодателей) был почти что поставлен в тупик вопросом, который задал ему Дик Уайт¹ из МИ-5 в 1951 году: кто оплатил эту поездку? Можно было бы ожидать, что на инструктаже у русских одним из главных пунктов станет безупречная финансовая легенда. Но в то время его решение попробовать свои силы в Испании казалось совершенно естественным. Если бы я вообще размышлял о финансовой стороне дела, то предположил бы, что Ким смог отложить немного собственных средств либо у кого-нибудь их занял. А может быть, ему помогли родители. Ведь многие из предыдущих поездок в Европу он совершил за собственный счет. Путешествия и проживание в большинстве европейских стран обходились весьма недорого. Также выдвигалось предположение о том, что в конечном счете Ким допустил серьезный просчет, не имея надлежащей газетной аккредитации для своего первого визита в Испанию. Не могу с этим согласиться. Я уверен, что, если бы он не оказался русским шпионом, никто не усмотрел ничего необычного в том, что в поисках журналистской фортуны он отправился именно в Испанию. В конце концов, эта его внештатная поездка с лихвой оправдалась: через три месяца он получил неплохое место в The Times.

Это было в мае 1937 года. Мы с Лиззи устроили ему прощальный вечер в доме моей матери на Сент-Леонардс-Террас, в Челси, где, собственно, я и жил. Каждый из нас пригласил от полутора до двух десятков гостей. Среди гостей Лиззи были представители «Срединной Европы»; мои же работали в рекламном бизнесе. Под вечер к нам явился дружелюбно настроенный полисмен, который сказал, что поступили жалобы на шум, доносившийся из нашего дома. При этом он отметил, что закон ничего не может с этим поделать, пока мы продолжаем оставаться в закрытом помещении. Где-то за полночь он постучал снова — с тем же посланием. На этот раз мы правдами и неправдами заманили его к себе, дали выпить, потом по очереди надевали его шлем и фотографировались. Вечеринка продолжалась в том же духе до самого рассвета. Я упоминаю об этих пустяках, потому что жизнь — и жизнь Кима Филби в не меньшей степени, чем жизнь любого другого человека, — состоит главным образом из подобных событий. Из многих книг, посвященных Киму, — включая, до некоторой степени, и его собственную, — создается впечатление, что он всегда был серьезен, никогда не прекращая свою одинокую тридцатилетнюю войну. Телевизионный фильм «Филби, Бёрджесс и Маклин»² выставил его несколько скучным и занудным типом — таким, каким Ким Филби на самом деле никогда не был. Посмотрев этот фильм, невозможно предположить, что Ким мог здорово повеселиться, обладал своеобразным личным магнетизмом для очень многих людей. Не знаю, пришлась ли ему по душе прощальная вечеринка — вероятно, нет, поскольку он все-таки выглядел несколько подавленным, — но обычно у него было очень позитивное отношение к жизни, и он умел получать от нее удовольствие.

В следующие приблизительно четыре с половиной года мы с Кимом виделись сравнительно редко. Когда в октябре 1941 года я поступил на службу в СИС, моя супруга Мэри, с которой мы познакомились в начале 1937 года и в чьей компании я обычно находился с того времени, встречалась с Кимом всего лишь три или четыре раза. Я тоже виделся с ним ненамного чаще.

Вскоре после того, как Ким уехал в Испанию в качестве корреспондента The Times, я предпринял неудачную попытку присоединиться к нему во время моего ежегодного двухнедельного отпуска в Benson’s. Это было в августе 1937 года. Я все еще вынашивал надежды пробиться в журналистику, и Ким сказал, что, если бы я нашел какой-нибудь предлог, он мог бы, наверное, устроить меня к испанским националистам. Разглядывая свой старый паспорт, я вижу, что 23 августа британский вице-консул в Байонне подтвердил, что он действителен для однократного въезда в Испанию: «Владелец паспорта следует в качестве корреспондента London General Press». Именно в этом агентстве, согласно информации из Sunday Times, Ким получил удостоверение об аккредитации, когда в феврале посетил Испанию. Поэтому я предполагаю, что он, должно быть, организовал и мою собственную. Обратившись в представительство испанских националистов — кажется, в Биаррице, я отправился в Сен-Жан-де-Люз. Там, как говорил Ким, мне нужно было зайти в Bar Basque и узнать все о перемещениях по франкистской Испании его и других журналистов. Я действительно встретил там многих журналистов, и некоторые из них недавно видели Кима. К сожалению, войска Франко в тот момент были заняты в операции под Сантандером на северо-западе Испании, а Ким, который находился вместе с ними (на самом деле он вошел в город раньше), был фактически отрезан от внешнего мира. Ни один из журналистов не собирался возвращаться в Испанию, и, как бы я ни пытался связаться с Кимом, вряд ли мои письма или сообщения могли достичь его вовремя. Позагорав несколько дней и вдоволь накупавшись на атлантическом побережье, я провел вторую неделю во Французских Пиренеях; я не мог рисковать и опоздать в контору. После моего возвращения в Лондон пришло разрешение на въезд от националистических властей, но воспользоваться им я, конечно, не мог.

Во время испанской гражданской войны произошел небольшой инцидент, который, наверное, говорит о том, что у Кима помимо работы корреспондентом The Times были и другие интересы. В 1937 году наш с Мэри молодой приятель, Баз Брэкенбери, работавший в Benson’s, — в то время романтик левого толка, — бросил работу, а затем, по слухам, перешел к республиканцам и водил грузовик. Приблизительно через год, разочарованный тем, что увидел, он задумал посетить националистическую Испанию в качестве внештатного журналиста. Он въехал из Франции под своей настоящей фамилией Кляйн, но далеко пробраться ему не удалось: вскоре он был арестован. Обвиненный в шпионаже в пользу республиканцев и столкнувшись с угрозой расстрела, он заявил, что дружен с корреспондентом The Times Г.A.Р. Филби. (Думаю, он, вероятнее всего, видел Кима только на прощальной вечеринке. Возможно, он также сказал, что они вместе учились в школе, хотя фактически его карьера в Вестминстере началась после того, как Ким оттуда уехал.) Ким Филби сказал националистам, что едва знаком с этим человеком, но считает, что он просто молод и безответственен. База отправили к границе и выдворили из страны. Когда мы потом увиделись с Кимом, тот был все еще вне себя от случившегося: он сказал мне, что подвергся серьезной опасности. В то время мне казалось, что он придает этому слишком большое значение. Теперь я понимаю, что ему было тогда крайне неловко, но так ли это на самом деле, будь он просто корреспондентом? В конце концов, любой, оказавшийся в трудной, даже угрожающей для себя ситуации, мог заявить о знакомстве с определенным человеком, даже если виделся с ним всего раз. Баз, очевидно, повел себя неблагоразумно, но он не нуждается в оправданиях: когда началась война, он вступил в Королевские ВВС и потом геройски погиб.

Я следил за карьерой Кима — насколько об этом можно было судить из его репортажей в The Times, и с большим облегчением прочитал о его замечательном спасении в районе Теруэля в последний день 1937 года. Республиканский снаряд — кстати, русского производства — угодил в автомобиль, в котором сидели Ким и три других корреспондента; Ким оказался единственным, кто остался в живых. Я помню лишь одно письмо, полученное от Кима во время его пребывания в Испании, а в нем — одно предложение: «Фрэнсис Добл здесь, и она очень хороша»³. Он больше не упомянул ни слова об этой весьма известной лондонской актрисе 1920-х — начала 1930-х годов, которую я видел и на сцене, и на экране; возможно, он сам узнал об этом из печати. Лишь прочитав несколько книг о Киме, я узнал об их длительном романе в Испании. Независимо от того, какую роль каждый из нас играл в жизни другого, в сугубо личные дела мы друг друга никогда не посвящали…

Ким работал корреспондентом The Times в националистической Испании, будучи более двух лет приквартированным к штабу Франко. Некоторые авторы, по-видимому, истолковали этот факт как едва ли не эквивалент того, что он сражался на стороне Франко, и как нечто такое, что его бывшие друзья из левых сочли бы удручающим и шокирующим. Меня это озадачивает; ведь не назвали же коммунистами корреспондентов газет, которых в советскую эпоху отправляли жить и работать в Москву! Да, в репортажах Кима из Испании националисты зачастую изображались в слишком благопристойном виде. Но в те дни иностранный журналист, работавший в условиях тоталитарного режима, едва ли мог рассчитывать на полную свободу слова — гораздо меньше, чем теперь; и к тому же Ким работал в газете, которая при Джеффри Доусоне изо всех сил стремилась не испортить отношения с гитлеровской Германией. Я никогда не чувствовал, что репортажи Кима отражают его истинные ощущения, но отнюдь не находил это замечательным; у него, зажатого между Франко и Джеффри Доусоном, выбор был в общем-то невелик. А разве я порой не писал исступленно о тех вещах, к которым, по сути, не испытывал ни малейшего интереса? И все же я и некоторые из моих коллег при составлении рекламных листовок для Консервативной партии знали меру дозволенного. Иногда мне казалось, что Ким позволял себе несколько больше, чем ему нужно для представления националистов в выгодном для них свете. Но при этом я отдавал себе отчет, что здесь он не сам себе хозяин; и это конечно же было более чем верно…

Судя по недавно опубликованным источникам, создается впечатление, что некоторые из коллег-журналистов, тоже работающих в Испании, считали Кима несколько выделяющимся на общем фоне: он был необычайно хорошо информирован, больше, чем другие, интересовался сведениями военного характера. Истину, по-видимому, не знал никто. И, судя по всему, никому в голову не приходило, что он мог тайно сообщать эти сведения, скажем, испанским республиканцам. Кое-кто из журналистов предположил, что он работает на британскую разведку. Сам Ким пишет, что «насколько помнит» — и я уверен, что так и есть, — его первый контакт с британскими секретными службами состоялся летом 1940 года. Но он признается, что и в Германии, и в Испании он уже это предчувствовал. Возможно, он рассчитывал на подобные контакты; это сделало бы его еще более интересным субъектом для русских. Мне он рассказывал, что как-то раз, путешествуя на юг через всю Испанию к Гибралтару, — вероятно, во время своей внештатной работы, — он обнаружил, что его маршрут все время совпадает с движением одного из подразделений испанских националистов. По прибытии в Гибралтар он сообщил об увиденном британским властям. Но если он надеялся таким образом привлечь внимание к себе Секретной службы, то, очевидно, эти попытки не имели какого-либо успеха.

Хотя мы с ним в то время почти не виделись и редко переписывались, чтобы я мог быть в курсе всех его дел, их брак с Лиззи, скорее всего, на некоторое время распался до того, как он впервые уехал в Испанию в начале 1937 года. Возможно, определенную роль сыграло его решение уехать за границу (я уверен, что было бы большой ошибкой связывать каждое перемещение в его жизни с потребностями советской разведки). Считается, что после февраля 1937 года они с Лиззи никогда не жили под одной крышей, хотя после его возвращения в мае того же года (и, возможно, позже) они, без сомнения, жили вместе. Примерно в 1938 году она сняла себе квартиру в Париже, но иногда появлялась и в Лондоне. На самом деле некоторый подъем движения «срединной Европы» я связываю именно с периодом 1938–1939 годов, чем с каким-либо более ранним. В последний раз я видел их вместе в первые дни войны.

Еще один, заключительный комментарий по поводу брака Кима и Лиззи. Предположение Скарлет Пимпернел представляется мне довольно бессмысленным. Хотя Лиззи и находилась под наблюдением полиции, Австрию она смогла покинуть без особых трудностей — по крайней мере, до марта 1938 года, когда туда вторгся Гитлер, сделать это было не так сложно. Предположение о том, что за их браком фактически стоят русские, тоже едва ли заслуживает доверия. Зачем им настаивать на браке, который совершенно не соответствовал их интересам? Возможно, у Лиззи и были кое-какие прямые или косвенные контакты с советской разведкой в Вене, и не исключено, что ко времени женитьбы Ким познакомился с кем-то из русских. Но я сомневаюсь, что тогда — и вообще когда-либо — русские могли диктовать ему, что делать в таком сугубо частном и личном деле, как брак.

В течение этих одного или двух мирных лет мы чаще, чем раньше, виделись с матерью и сестрами Кима Филби. Диана, самая старшая из них, была подвергнута суровому процессу «выхода в свет»: представление при дворе, официальные приемы с танцами и прочее. Ким, естественно, пропадал в Испании, а его отец — на Ближнем Востоке, поэтому большая часть организационной работы выпала на долю Доры Филби. Она объединила усилия с частью семьи Сэссун, чья дочь тоже «выходила в свет», и празднование для обеих девочек проводилось в большом доме Сэссунов на Альберт-Гейт. Меня тоже привлекли к участию в этой дорогой вечеринке, равно как и еще в парочке других. Две младших сестры, Пэт и Элена, были воплощением присущих этому семейству интеллигентности и очарования. Пэт отправилась в Кембридж, поступила на государственную службу и вышла замуж за человека по фамилии Милн (со мной у него никаких родственных связей не было). Однако впоследствии ее брак распался, и в конечном счете она трагически погибла. Об Элене я еще напишу ниже. Я также время от времени встречался с их бабушкой — матерью Сент-Джона, замечательной старушкой, яркой представительницей матриархата, к которой с большим уважением и привязанностью относились все члены семейства.

Три или четыре раза мы виделись с Кимом после его поездок в Испанию, но лишь летом 1939 года я понял, какие в нем произошли перемены. Дело было не только в том, что он пополнел — он даже выглядел слишком полным для молодого человека. Он, казалось, отверг весь свой былой аскетизм и идеализм, которым я когда-то восхищался без особого желания подражать. Теперь мы вели разговор об увеселительных заведениях в Испании, о выпивке, об изумительной морской пище, о ночном поезде, который курсировал из Виго в удерживаемый националистами северо-западный район Мадрида. Ким не давал мне повода предположить, что он теперь ярый приверженец националистов: напротив, он вообще избегал идеологических суждений. Возможно теперь, с опозданием, мог получить представление о секретном плане операции; но мне думается, что и в самом характере Кима произошли вполне реальные перемены. Он стал более циничным, более мудрым, больше интересовался чисто материальными удобствами, стал более общительным. В общем, он приобрел фальстафовские черты, и, казалось, наслаждался этим; так, он с видимым ликованием поделился тем, что сообщил ему врач: у него — на тот момент двадцатисемилетнего молодого человека — артерии пятидесятилетнего мужчины. Я был заинтригован и в то же время разочарован этим. Наши связи с ним возобновились лишь через два года.

Это были, кажется, первые два года войны. Я понятия не имею о реакции Кима — подлинной или внешней — на нацистско-советский договор о ненападении и дележ Польши: если мы и виделись с ним в то время, то никаких особых воспоминаний у меня не сохранилось. Но очень скоро он вместе с британскими войсками — в качестве корреспондента The Times — отправился во Францию. Что касается меня, то на Рождество я как раз женился, а в июне 1940 года вступил в Корпус королевских инженеров^[19]. В память навсегда врезались падение Франции и мое прибытие в Форт-Уидли близ Портсмута, где я должен был в качестве кадета поступить в центр подготовки корпуса. Последующие четыре месяца, отчасти посвященные базовой военной подготовке, но в гораздо большей степени — детальному изучению картографии, стали едва ли не самыми интересными за весь срок службы, даже несмотря на то, что в то время мое армейское жалованье составляло не более восьми фунтов. Но в ноябре 1940 года я был произведен в офицеры и в последующие одиннадцать месяцев занимался обучением новобранцев. Надо сказать, что это занятие не доставляло мне особого интереса. Большую часть этого времени мы с Мэри жили в Руабоне, графство Денбишир. О Киме я почти ничего не слышал, однако Мэри случайно встретилась с ним зимой 1940/41 года в Шафтсбери. Он был с женщиной по имени Эйлин, которая впоследствии стала его второй супругой.

В апреле 1941 года Ким написал мне, сообщив, что в его подразделении (я лично понятия не имел, что оно собой представляет) есть вполне подходящая для меня работа. Если я заинтересуюсь, то он мог бы договориться об обеде в Лондоне с соответствующими людьми. Искренне желая поскорее покинуть Северный Уэльс, я тут же согласился. За обедом в ресторане «Нормандия» мне рассказали — очень мало — о будущей работе, которая, насколько теперь припоминаю, была связана с подготовкой людей к работе в подполье, — секретной пропаганде, выпуску и распространению листовок и т. д. Ким, как мне удалось узнать, работал в Бьюли в Управлении специальных операций^[20], но мое невежество в области секретных организаций в то время было абсолютным. Он посчитал, что им может пригодиться мое знание рекламы. Однако эту работу все-таки предложили более возрастному и опытному рекламному агенту, который присутствовал на том же обеде.

1941 год выдался тяжелым. Германия вторглась в Россию, тем самым сделав русских нашими союзниками, и, по-видимому, жизнь Кима стала несколько менее напряженной. В центре подготовки в Руабоне меня перевели из сектора строевой подготовки и обучения новобранцев основам военного дела (в чем я не слишком хорошо разбирался) в помощники адъютанта. Это была работа с девяти до пяти, связанная с огромным количеством документов и до смерти скучная. В сентябре, когда мне должны были присвоить звание капитана и произвести в адъютанты, Ким прислал телеграмму, в которой сообщил, что в следующем квартале появится еще одна возможность попробовать себя на новом поприще и что он через Военное министерство устроил для меня собеседование в Лондоне. Вскоре, как положено, пришел запрос, и я отправился в Лондон. Собеседование проводил майор Феликс Каугилл; Ким тоже присутствовал. И снова я не так уж много узнал о предстоящей работе, но позднее в тот же день Ким в общих чертах мне ее обрисовал. Оказалось, что предстояло работать в Секции V Секретной службы — в отделе контрразведки, в который сам Ким вступил месяцем ранее. Жалованье было чуть больше того, которое я получал в чине второго лейтенанта, и немного меньше, чем я зарабатывал в чине капитана. Но сама работа казалась в сто раз интереснее! Штаб-квартира располагалась в Сент-Олбансе. Это не был Лондон, единственное тогда место, где я хотел бы жить, но путь туда по времени был не продолжительнее, чем проезд по зеленой ветке метро. У меня не возникло ни малейших колебаний, и я согласился на новую работу.

Тем вечером я отправился на импровизированную вечеринку в квартире Кима в Южном Кенсингтоне или, точнее, в спальне Эйлин; за неделю или две до этого она родила их первого ребенка, Джозефину. У нас с Эйлин была краткая встреча во время моего пасхального собеседования с представителями Управления специальных операций. Я снова был поражен переменами в Киме или, скорее, в его компании и окружении. Представителей «Срединной Европы», конечно, там не было; из МИ-5, кажется, были, хотя я еще не знал об их причастности к этой службе. Среди тех, кого я встретил там впервые, уверенно помню только Томми и Хильду Харрис. Единственным «реликтом» прошлого, кроме меня, был только Гай Бёрджесс. Проведя много месяцев в Северном Уэльсе, среди степенных и невозмутимых офицеров инженерного корпуса и валлийских фермеров, я оказался в совершенно ином мире: все здесь казались чрезвычайно умными, интеллигентными, замысловатыми и хорошо информированными людьми, хотя и подверженными злонамеренным сплетням. Это было очаровательное, но, как потом оказалось, едва ли типичное начало службы в МИ-5. Ким и Эйлин не только праздновали рождение первенца, но и прощались с Лондоном: Сент-Олбанс к такого рода вечеринкам не располагал…

Я возвратился в Руабон, где мы вместе с Мэри приготовились покинуть далекую и теперь все менее и менее привлекательную ферму на реке Ди, где мы с ней жили. Несколько дней спустя пришел приказ о моем назначении без денежного содержания из армейских фондов. 8 октября мы отправились в своем небольшом подержанном «форде-10» и провели ночь в Челси. На следующий день я явился в Военное министерство, где мне было велено прибыть на Бродвей-Билдингс, напротив станции метро «Сент-Джеймспарк». В памяти сохранились только два из последующих собеседований. Одно из них проводил врач, который спросил меня, не собираюсь ли я уехать за границу. Никто ничего не говорил мне об отъезде за рубеж, и я задавался вопросом, не планируют ли мне сейчас предложить какую-то другую работу. Затем со мной беседовал офицер контрразведки. «Вам понадобится кое-какая легенда, — сказал он и на секунду задумался. — С континента до сих пор поступает много беженцев. Вам лучше сказать своим друзьям, что вас перевели в Отдел паспортного контроля министерства иностранных дел, чтобы помогать в их допросах». Было трудно вообразить, чтобы офицера инженерного корпуса в возрасте двадцати девяти лет, с показателем здоровья А.1 и равнодушного к иностранным языкам, могут ради этого вытащить из армии. Его советы — или указания (не было до конца ясно, что это такое на самом деле) — я проигнорировал и сказал всем при случае, что меня назначили в разведку при военном министерстве. Все знакомые с готовностью приняли эту информацию, и вплоть до окончания войны я редко беспокоился по поводу проблем со своей легендой.

На следующий день я отправился в Сент-Олбанс и проехал через неохраняемые ворота во двор большого особняка поздневикторианской эпохи Гленалмонда. Здесь началась моя работа, которая в итоге продлилась двадцать семь лет.

Глава 4
Немного о себе

Это книга о Киме Филби, о том, каким его знал я, и о том, как и где пересекались наши с ним жизненные пути. Но теперь я должен отступить от основного повествования, чтобы немного больше рассказать о себе. Ведь, возможно, читатель уже задавался вопросом: кто этот человек? что связывало их с Кимом? почему Филби пытался вовлечь его сначала в УСО, а затем в СИС? был ли здесь какой-нибудь скрытый мотив? В статьях Sunday Times, опубликованных в 1967 году, высказывалось предположение, что я, возможно, сознательно или бессознательно, сыграл роль на одном из этапов реализации его честолюбивых замыслов в Секретной службе. То, что это могло поразить других, мне самому не приходило в голову до того, как я ознакомился с содержанием вышеупомянутых статей. Но теперь я понимаю, что эти предположения в целом не лишены оснований.

Отчасти это было связано с моим собственным образованием, квалификацией, способностями и складом ума. Выходит, мне придется рассказать о себе, даже отчасти похвалиться. Обещаю, впрочем, что мое отступление будет недолгим.

Мой отец научил всех своих четверых детей читать еще в раннем возрасте — уже к четырем годам я читал весьма бегло и с большим интересом. Как он — по горло занятый и весьма успешный государственный служащий (еще до сорока лет он был уже командором ордена Британской империи), к тому же обладавший неважным здоровьем — находил время и силы это делать, не могу себе представить. Он был изумительным педагогом; секрет, я думаю, заключался в том, что он учился вместе с нами. К тому времени, когда я пошел в детский сад, помимо многих других книг и по ныне неведомой мне причине я уже десять раз прочитал книгу Кингсли «Дети воды»^[21]. Меня отдали в класс умеющих читать — и нашей настольной книгой стали именно «Дети воды». Итак, мое образование продолжалось в детском саду, в первой подготовительной школе, второй подготовительной школе, а также при непосредственном участии отца. Он, как и его знаменитый брат Алан, изучал математику в Вестминстере, хотя, в отличие от Алана, в университет не пошел. Мне не суждено было стать математиком, но отец привил мне интерес к арифметике и алгебре. Его величайшая любовь была связана с книгами, и мы, дети, росли в доме, битком забитом произведениями английской классики.

У меня выявились неплохие способности к умственному счету, я хорошо запоминал разного рода информацию, даты и названия. Я стал, по сути, ходячим альманахом Уисдена. Результаты матчей по крикету и имена игроков начала 1920-х до сих пор сохранились в моей памяти. Вообще-то не так давно я самолично проверил это утверждение и обнаружил, что для первой сотни игроков среднего уровня 1922 года я смог правильно назвать команды девяноста восьми. Стоит ли говорить, что наше семейство, само собой разумеется, увлекалось кроссвордами.

В моей второй подготовительной школе — той, которую, кстати, основал мой дедушка и которую посещал Сент-Джон Филби, — меня активно готовили к поступлению в гуманитарный вуз. Школа потратила немало сил, хотя эти усилия оправдались не сразу. Большую часть этого времени я посвятил изучению латыни и греческого языка. Учитель математики, человек весьма мудрый и разумный, просто вручил мне толстый том «Алгебры» Холла и Найта — с ответами в конце книги — и разрешил заниматься самостоятельно. Через год я добрался до бинома Ньютона, хотя при этом, чего греха таить, несколько пренебрег вещами, которые счел для себя менее интересными, — например, той же геометрией.

На свой тринадцатый день рождения я с блеском сдал экзамены в Вестминстер-скул. В конце моего первого года в Вестминстере я и еще несколько других учеников в колледже получили школьный аттестат, нечто похожее на нынешний аттестат об общем среднем образовании. Для этого мне понадобилось сдать пять зачетов. С четырьмя из них у меня не было проблем. Это латынь, греческий, французский и математика. Но мне нужен был еще зачет по истории, английскому языку или богословию, но ни к одной из этих дисциплин я не проявил достаточного внимания. Однако на помощь пришли числа и даты. За несколько часов до экзамена по истории я лихорадочно пытался изучить то, что должен был изучить раньше, когда впервые познакомился с отчетом Джона Уэсли, заполненным датами поездок и данными об обрядах новообращения в различных городах и округах. В тот день я с удовольствием обнаружил в реферате по истории вопрос об Уэсли. Экзаменаторы, должно быть, с удивлением получили целую страницу точных дат и статистики: возможно, они сочли меня ярым последователем методизма. Так или иначе, но с помощью Уэсли я получил заветный зачет по истории.

В том же летнем семестре 1926 года арифметический склад ума снова мне пригодился — и на сей раз это, возможно, произвело определенное впечатление на Кима Филби. В школе проводился арифметический конкурс Чейна (по сути, это была алгебра, а не арифметика). Участие было обязательным для тех, кто еще не получил школьный аттестат, и добровольным для остальных, но приз обычно получал ученик с наиболее незаурядными математическими способностями. К моему удивлению, когда был вывешен список результатов, я оказался первым, хотя, поскольку мне едва исполнилось четырнадцать лет, мне разрешили получить лишь младший, неосновной приз (в последний год пребывания в Вестминстере я снова принял участие в конкурсе и снова занял первое место, получив в итоге главный приз).

После школьного аттестата предстояло сделать выбор между классикой, историей, математикой и т. д.: я решил отдать предпочтение классике. Вообще, я в итоге оказался неплохим, хотя и не блестящим, знатоком античной истории. Возможно, я мог бы добиться несколько большего в науке или в той же математике; сейчас трудно сказать. Я продолжал немного заниматься математикой на стороне и изучал элементы исчисления, тригонометрию, статику и динамику. В конце третьего года обучения я получил высший аттестат по латыни и греческому, при этом математика считалась необязательной дисциплиной. После опубликования результатов оказалось, что в тот год я был единственным во всей стране, кто получил высшую степень отличия по классической дисциплине (латынь) и зачет по второстепенной дисциплине (математика). Понятно, что это звучит примерно так же, как и фраза о том, что «ты — единственный неуклюжий рыжеволосый человек, который в четверг проехал на велосипеде от Ваппинга до Уигана», но я предполагаю, что вышесказанное действительно говорит о несколько необычном складе ума, который мог вполне пригодиться для определенной работы в будущем.

В Оксфорде, где у меня была закрытая стипендия^[22] в Крайст-Чёрч, я сдавал модерейшнз^[23] (по классике) за пять семестров обучения и последний экзамен на степень бакалавра (философия, античная история) — за семь. Я получил приличную, хотя и не слишком вдохновляющую степень double second — ту, которую обычно стремятся избежать (поговаривали, что наиболее стоящими являются 1-я и 4-я степени). Но моя double second вполне оправдала себя и, без сомнения, помогла мне найти место в рекламном деле.

В те времена рекламную фирму Benson’s знали все. Одним из наших наиболее известных клиентов была компания Guinness, но с нами также сотрудничали Kodak, Bovril, Johnnie Walker, Austin, Colman’s, Will’s, а также многие другие весьма звучные в 1920-х и 1930-х имена. Роман Дороти Ли Сэйерс «Убийству нужна реклама» был написан как раз о фирме Benson’s, за пару лет до того, как я там появился, и чрезвычайно хорошо передает атмосферу умеренно одаренного дилетантизма. Рекламные идеи никогда не давались мне легко, но у меня выработалась некоторая «семейная» способность к сочинению стихов и пародий, которые иногда оказывались полезными для рекламы Guinness и других компаний. В целом работа была трудной и упорной; особенно плотно я занимался одним из наших самых интересных клиентов — фирмой Kodak. В отделе копирайтинга работало всего девять или десять таких, как я. Наш отдел отвечал за планирование рекламных кампаний, разработку идей, сочинение всех текстов, за контакты с различными клиентами и многое, многое другое. Надо сказать, что смертность в тот непростой период Великой депрессии была очень высокой; за пять с половиной лет работы в Benson’s лишь я и Майкл Барсли были двумя новичками в отделе, которым удалось пережить младенчество. Когда разразилась война, я, еще будучи холостым, по-видимому, в реальном исчислении был более обеспеченным человеком, чем впоследствии.

После начала войны я продолжал работать в Benson’s еще несколько месяцев, но атмосфера вокруг уже не располагала к былой беспечности. В общем, настало время поступать на службу в армию. Друг моей сестры, Питер Шорт, был майором в Корпусе королевских инженеров (хотя в тот момент он выступал в качестве личного помощника генерала Горта, главнокомандующего Британским экспедиционным корпусом). Зная о моей склонности к картам и путешествиям, а также об основательной математической подготовке, он предложил мне попытаться найти место в Службе инспектирования Корпуса королевских инженеров. И вот в июне 1940 года я оказался одним из двадцати четырех курсантов офицерской школы в Форт-Уидли. Около половины из этих двадцати четырех работали раньше в типографиях либо так или иначе были связаны с полиграфией, в то время как другая половина, как предполагалось, — а может быть, и на самом деле, — представляла собой специалистов в области математики. Я, по сути, не относился ни к тем ни к другим, но оказалось, что, помимо знания основ тригонометрии, здесь нужно было прежде всего точно считать. В конце обучения мы сдавали зачеты по математике, умению обращаться с разными приборами и астрономии. Я занял второе место, недобрав заветные 100 процентов из-за единственного промаха. Во время картографической практики в полевых условиях, которая заняла три недели, я набрал 96 процентов за точность своих карт, однако лишь 40 процентов — за скорость. Вероятно, я больше годился для картографической съемки, нежели для подразделения Корпуса инженеров, работающего в боевых условиях.

В книге, опубликованной по материалам Sunday Times, говорится: «Мы ничего не знаем о политической позиции [Кима], который восхищался бывшим школьным другом Йеном [то есть мной]»¹. Позвольте мне попробовать восполнить этот пробел. Когда мне еще не было тридцати лет, я, конечно, сочувствовал левым. Я говорю «конечно» не потому, что каждый человек моего возраста имел именно такие взгляды, многие мои друзья их вовсе не разделяли. Нет, просто большинство молодых людей, которые интересовались политикой, особенно европейской, и, в частности, зарождением и развитием фашизма, стояли на позициях левого толка. Я не вступил ни в одну политическую партию, за исключением того, что во время моего первого семестра в Оксфорде старый школьный приятель уговорил меня отдать полкроны в качестве вступительного взноса в ячейку Лейбористской партии Оксфордского университета или в какой-то лейбористский клуб. Точного названия не помню. Ни на какие митинги я не ходил, и мое членство вскоре истекло. В студенческие годы и какое-то время впоследствии я расценивал свою позицию как нечто левее лейбористского спектра. Своего рода маяком для меня был журнал New Statesman and Nation, каждый номер которого я жадно проглатывал, как только он выходил из печати. Хотя мне так и не удалось прочитать больше парочки страниц из Маркса или Ленина, я припоминаю, что, когда изучал историю Древнего Рима в Оксфорде и должен был написать очерк о Годе четырех императоров (периоде в истории Римской империи (68–69), в течение которого на престоле сменилось четыре правителя: Гальба, Отон, Вителлий и Веспасиан), я попытался интерпретировать всю сложную ситуацию через призму марксистской классовой борьбы. Попытка вполне удалась, и, возможно, в ней было разумное зерно, но теперь я понимаю, что при наличии фактов можно с неменьшей эффективностью обосновать любую другую историческую теорию.

Ким конечно же оказывал некоторое влияние на мое политическое образование приблизительно до моего двадцатилетия, но за восемь с половиной лет между апрелем 1933 года, когда завершилась наша поездка в Берлин, и октябрем 1941 года мы с ним, как мне кажется, виделись не больше чем пару десятков раз, и почти всегда — в какой-нибудь компании. В любом случае, как я уже изложил выше, с 1935–1936 годов он стал все реже углубляться в политические темы. Я пошел своим собственным путем. На мои взгляды во второй половине 1930-х годов в значительной мере повлияли итальянское вторжение в Абиссинию, испанская гражданская война и приход к власти Гитлера. Внутренние проблемы интересовали меня меньше. Не думаю, что я чувствовал большую причастность к демонстрантам Джарроу^[24] и миллионам безработных. Россию я рассматривал как страну, на которую можно было бы положиться в деле противостояния с Гитлером. Нацистско-советский пакт о ненападении стал для меня шоком — отчасти по вышеуказанной причине, а больше потому, что он явно говорил о неизбежности войны. В течение нескольких месяцев «Странной войны»^[25] я пытался разобраться в политической обстановке и даже ощутил некоторое облегчение, когда немцы начали свое наступление на западе; естественно, я вступил в армию в июне 1940 года и погрузился в совершенно новый для меня мир. Теперь у меня было совсем мало времени, чтобы думать или читать о политике, которая так или иначе упростилась донельзя. К тому времени, когда война закончилась, я значительно вырос из своего прежнего довольно неясного левого идеализма. В последний раз я проголосовал за лейбористов в 1945 году. Насколько помню, я не голосовал ни в 1950, ни в 1951 годах по причине своего пребывания за границей. А потом уже отдавал свой голос только за консерваторов.

Не сомневаюсь, что главная причина, по которой Ким предложил мне попробовать силы в Секции V, заключалась в том, что у него была довольно специфическая и необычная работа, которая, как я рассчитываю вскоре показать, вполне соответствовала моим ожиданиям и способностям. Политика здесь во главу угла не ставилась, и он даже не поинтересовался моими текущими взглядами. Нет никаких сомнений — он был рад, что рядом будет работать старый друг, но следует помнить, что обычно вербовка в Секретную службу проводилась именно по личной рекомендации. Позднее Ким сказал мне, что через четыре дня ему сообщили, что он подобрал на эту должность правильного кандидата…

Вполне вероятно, что в ближайшее время я оказался бы в одной из тайных организаций. Как минимум шестеро моих родственников и знакомых получили во время войны аналогичную работу. Моя жена какое-то время работала в УСО, а позднее — в лондонской штаб-квартире Управления стратегических служб (УСС), американском эквиваленте нашей Секретной службы. Мой брат вступил в отделение УСО на Ближнем Востоке. Сестра Анджела работала в известной Правительственной школе кодов и шифров (GC&CS) в Блечли. То же самое относится и к кузине моего отца, Джанет Милн, — на самом деле она поступила туда на службу еще до войны. Один из двоюродных братьев работал в МИ-5, а жена моего шурина — в УСО. Каждый получал работу независимо от меня или от других. Со мной в декабре 1941 года встретился один приятель и спросил, не хочу ли я поступить на службу в отделение тайной пропаганды УСО в Турции, но к тому времени я уже закрепился в Секции V.

Ну а теперь нам стоит вернуться туда, где мы совершили вынужденное отступление.

Глава 5
Секция V

Едва ли что-нибудь напоминало о том, что это строго секретное учреждение, когда в тот день я вошел через парадную дверь Гленалмонда. Не помню, чтобы там стояли охранники или кто-нибудь меня сопровождал. Кто-то, — вероятно, проходящий мимо секретарь, — указал мне дверь на правой стороне коридора, через которую я попал в большую комнату с окнами по обе стороны. Ставни были открыты, и внизу виднелся сад. В комнате работало два или три человека приблизительно моего возраста. Мне сказали, что Ким сейчас где-то наверху, вместе с Феликсом Каугиллом. Он зашел через несколько минут и стал рассказывать об отделе, на службу в который я только что поступил.

Отдел контрразведки, или Секция V британской СИС (именно так я стал называть Секретную службу), отвечал за операции контрразведки и разведки за пределами британской территории; внутри Великобритании эти функции исполняла МИ-5, иначе известная как Служба безопасности (Security Service). Секция V не только занималась сбором разведданных из резидентур СИС за границей, но также сопоставляла и оценивала сведения, поступавшие из всех заграничных источников: она в значительной степени являлась сама себе заказчиком. Нам в Гленалмонде предстояло воссоздать как можно более полное представление об аппаратах разведки противника в зарубежных странах: их сотрудниках, агентах, штаб-квартирах, операциях, коммуникациях, планах и т. д. Кроме того, нам нужно было держать МИ-5 в курсе событий, а именно: предоставлять им, по возможности, предварительную информацию о любых разведывательных операциях противника на британской территории, о прибытии в Великобританию вражеских агентов и проводить расследования за границей на основе данных, полученных от МИ-5 внутри страны. Третья потенциальная задача для секции, пока еще окончательно не утвержденная, заключалась в том, чтобы инициировать или поощрять любые действия за границей для пресечения деятельности вражеских шпионских организаций на месте — дипломатическими или иными средствами.

Секция V состояла из ряда подсекций — как по географическому, так и по функциональному признакам. Так, в сферу компетенции подсекции Va входили Северная и Южная Америка; Vb занималась Западной Европой; а Ve — Восточной Европой и Ближним Востоком. Кабинет, в котором сидел я, являлся фактически иберийской подсекцией — Vd. Вообще, наименование Vd звучало не слишком благозвучно для англоязычного восприятия (англ. veneral disease — «венерическое заболевание»), но через пять минут я к нему привык. Кроме того, символ Vd также использовался для самого Кима как главы подсекции: для связи внутри СИС использовать имена было не принято. Другие сотрудники Vd имели символы Vd 1, 2, 3 и т. д. Мне был присвоен символ Vd 1; трое других поступили на службу несколько раньше, а еще один прибыл вскоре после меня. Таким образом, всего в подсекции, включая самого Кима, работало шесть человек, тогда как несколько недель назад там был всего один сотрудник. Внезапное пополнение было вызвано самоубийством одного из сотрудников из-за нервного срыва в результате переутомления, а также жалобами из МИ-5. Совокупный состав Секции V на тот момент составлял, по-видимому, всего около двадцати человек. Кроме того, было еще, наверное, двадцать — двадцать пять секретарей и помощников. Термин «офицер» не обязательно означал офицера вооруженных сил. Некоторые, включая того же Кима, были гражданскими лицами, как, например, все девушки. Всем было разрешено носить гражданскую одежду, и я пользовался этим в течение последующих нескольких лет.

Ким подробно рассказал мне о работе, к которой я только что приступил. Я значился как офицер ISOS^[26] в подсекции Vd. ISOS — это кодовое наименование радиодонесений немецкой разведслужбы, которые британцы смогли перехватить и расшифровать. Расшифровка осуществлялась «Правительственной школой кодов и шифров в Блечли, которая к октябрю 1941 года взломала ряд ручных шифров, используемых немецкой разведкой в Испании, Португалии, Танжере и других местах. Однако в то время еще пока не удалось взломать машинный шифр, применяемый для главных связей, таких как, например, между Берлином и Мадридом, Берлином и Лиссабоном и (что очень важно) между Мадридом и Альхесирасом, выходящим на Гибралтар. Число таких перехватов, которые оказывались ежедневно у меня на столе, составляло в среднем около двадцати, и ожидалось, что в ближайшее время будут взломаны также и машинные шифры, что, естественно, резко увеличило бы объем работы. Тем временем Ким показал мне образцы того, с чем мне предстояло иметь дело. Ежедневная партия материалов из Блетчли разделялась секретарями на отдельные донесения, которые раскладывались по папкам согласно конечным пунктам: Мадрид — Барселона, Мадрид — Бильбао и т. д. Донесения из Мадрида в Барселону фиксировались на левой странице, из Барселоны в Мадрид — на правой, и каждое соответствовало своей дате.

Уже не помню, сколько всего мне успел рассказать Ким до вечера, прежде чем мы решили, что пора идти домой. Большинство офицеров и секретарей были расквартированы в частных домах по всему Сент-Олбансу, но один или два женатых офицера снимали собственные дома. Ким и Эйлин приобрели дом на северной окраине города — в Спиннее, на Маршалсвик-Лейн — и сразу же пригласили меня жить у них. Вместе с нами жили их малолетние дети — Джозефина и Нэнни Такер. Все это означало для меня большие перемены в жизни. Позже у меня был трехмесячный перерыв, когда во время болезни Эйлин я переехал на квартиру. Там я сразу оценил контраст. Остальную часть моего двадцатиодномесячного пребывания в Сент-Олбансе я жил у них в Спиннее, за исключением того, что еженедельно на двое суток удалялся к своей Мэри в Челси. В тот первый вечер я испытывал некоторую тревогу за то, как у меня пойдут дела на новом месте. Со времени нашего более тесного общения с Кимом прошли годы, и я знал, что за это время он сильно изменился, как, впрочем, и я сам. Мне казалось, что живой интерес и сама работа в достаточной мере облегчат наше взаимопонимание, но своего рода загадкой была Эйлин, и я какое-то время не мог избавиться от ощущения лишнего человека в доме. Лишь через пару недель мы все достаточно узнали друг друга. Возможно, этот процесс затянулся бы, если бы не небольшое непредвиденное осложнение. Столовая была превращена в мою спальню, но также все чаще использовалась как место складирования различных вещей, которым больше нигде не находилось места. Наконец, когда однажды вечером я обнаружил, что не могу пробраться к кровати, кроме как переступив через велосипед, швейную машинку и детскую коляску, я запротестовал. Но Эйлин обратила все в шутку и рассмеялась. Ситуация сразу же разрешилась, и после этого мы уже общались куда менее формально. Они вообще убрали велосипед из квартиры. У Эйлин было немного общего с Лиззи, за исключением того, что привлекательность каждой из них заключалась скорее в их личности, а не внешности. Кроме того, обеим нравилось смеяться. Эйлин была худой, бледной, почти хрупкой, но в ее характере ощущалась жесткость. Несмотря или скорее благодаря тому, что Эйлин вышла из «добропорядочной» семьи, она, казалось, испытывала недостаток в систематическом образовании. Но она была умной, любила посплетничать, обожала компании, иногда упоминала вскользь какое-нибудь громкое имя, чтобы подчеркнуть свое знакомство с влиятельным человеком. Она была полной противоположностью какой-нибудь педантки или политической фанатки — двух возможных типажей, которых несколькими годами ранее, возможно, кто-то и прочил бы Киму Филби в жены. Ее правописание оставляло желать лучшего: однажды, вернувшись с работы домой, мы с Кимом обнаружили частично решенный кроссворд из The Times, в котором одно из слов не уместилось в выделенное место. Ким утверждал, что вторая часть ее имени — Арманда — на самом деле звучало как Аманда, но Эйлин с самого начала писала его с орфографической ошибкой (до недавнего времени я почти не верил в это, пока не прочитал, что вторым именем ее отца было именно Арманд). Этих двоих объединяла склонность — едва ли имевшая практическое применение в военное время в Сент-Олбансе — к хорошей еде и напиткам. В первый раз, когда Ким вывел ее пообедать в одно из городских заведений, он предложил взять устриц, и они вместе уговорили несколько дюжин, причем Эйлин не отставала от Кима, исправно наполняя тарелку за тарелкой. Но после того они никогда не оглядывались на прошлое. В те дни, прежде чем начали сказываться трудности службы, их жизнь с Эйлин казалась легкой и обыденной. За время своего пребывания в Спиннее не помню между ними ни одной настоящей ссоры или хотя бы размолвки.

В подсекции Vd мы все, по сути, были новичками. Никакого обучения не проводилось — мы учились всему сами, по ходу дела расспрашивая коллег. Я уверен, что это был, безусловно, лучший и наиболее быстрый способ по-настоящему вникнуть в свою работу. Опасность допустить серьезную ошибку была невелика, так как все вопросы обсуждались и при необходимости принималось коллегиальное решение. В любом случае никаких отдельных инструкторов у нас не было. Для разрешения сомнений мы обращались к Киму. Хотя Филби работал в Секции V лишь с августа, он, казалось, уже освоил множество сложных процедур. В то время как все остальные пытались разобраться, что означают различные «символы» и достаточно ли письма или протокола в тот или иной отдел, Ким как будто никогда не испытывал трудностей. Он знал не только процедуры, но также и людей. Так, один из нас, столкнувшись с необходимостью позвонить в МИ-5 по вопросу, который, как оказалось, шел вразрез с работой различных отделов, проконсультировался с Кимом. «Свяжись с тем-то и тем-то, — ответил тот. — Он скажет, что к нему это не относится, но зато направит по нужному адресу». Так все и получилось. В своей книге Ким пишет, что, когда в 1940 году поступил на службу в СИС (в которую тогда входило УСО или, скорее, его предшественник), он думал, что «где-то, скрытая в глубокой тени, существует еще одна служба, по-настоящему секретная и очень сильная». Хотя он добавляет, что эту мысль вложил ему в голову именно советский связник, я думаю, что у многих новичков в СИС возникали сходные чувства. Мы даже спорили между собой, что же все-таки стоит за СИС и что означает сама аббревиатура. Последние две буквы, по-видимому, явно указывали на «Интеллидженс Сервис» (Intelligentce Service), но как насчет первой «С»? Большинство склонялось к «Сикрет» (Secret), но некоторые поговаривали, что речь идет о «Спешиел» (Special). Кое-кто говорил, что это как в имени Этель М. Делл, в котором мало кто знал, как расшифровывается вторая часть (да и сейчас мало кто знает, что это Мей). Теперь в прессе за первой буквой аббревиатуры СИС утвердилось слово «Сикрет», хотя у меня до сих пор нет полной уверенности (другое популярное наименование, МИ-6, мы в своей среде почти не использовали).

За несколько дней я узнал гораздо больше о немецкой разведывательной службе — или, скорее, о службах, поскольку их было две: абвер (Abwehr) и СД (Sicherheitsdienst) — нежели о британской СИС. Абвер до некоторой степени являлся эквивалентом комбинации СИС и УСО. Отличие заключалось в том, что он был составной частью немецкого Верховного командования. В состав абвера входило три главных отдела. Отдел Абвер I отвечал за сбор и доставку разведданных; агентурную разведку на территории иностранных государств; добывание разведывательной информации. Отдел Абвер II занимался организацией саботажа и подрывной деятельности (являлся отчасти эквивалентом УСО). Отдел Абвер III ведал вопросами контршпионажа (контрразведка в вермахте и военной промышленности). Служба СД, в то время намного менее важная для нас, чем абвер, являлась организацией нацистской партии. Она в основном занималась широкими вопросами внутренней безопасности в Германии и на оккупированных территориях, где функционировала вместе с гестапо. Однако у СД была важная заграничная функция, особенно в сфере политической разведки.

За последующие несколько недель я стал постепенно узнавать все больше о службе, на которую поступил. Подразделения штаб-квартиры СИС, помимо Секции V, главным образом располагались в Бродвей-Билдингс; термин «Бродвей» означал у нас «СИС кроме Секции V». В довоенное время Секция V в принципе занималась тем же, что и бродвейские Секции I, II, III, IV и VI. Их задача заключалась в сборе и сортировке разведывательных данных из резидентур СИС за границей и перенаправлении их в различные департаменты Уайтхолла, а также в передаче запросов указанных департаментов этим резидентурам. Особым клиентом Секции V была МИ-5. Секции сбора и распределения информации не были просто передаточными звеньями, поскольку они, как предполагалось, знали, что именно нужно передавать Уайтхоллу, как ранжировать тот или иной источник и как интерпретировать запросы Уайтхолла для той или иной резидентуры с точки зрения их выполнимости. Но штатных сотрудников было мало, и даже к концу войны другие пять распределительных секций включали лишь по горстке офицеров; в то время как Секция V, как я уже упоминал, насчитывала около двадцати офицеров, а к 1945 году их внутри страны и за ее пределами насчитывалось свыше сотни.

Причина таких различий заключается в характере контрразведки. При анализе разведывательной и террористической деятельности противника четкого разграничения между иностранной и британской территорией не проводилось.

Большинство целей контрразведки располагалось за границей: штаб-квартиры вражеских организаций, их резидентуры в оккупированных и нейтральных странах, вербовка агентов и их заброска на территорию Великобритании или в другие страны. Значительная часть разведывательной и прочей подрывной деятельности противника вообще не была связана с британской территорией: например, слежка из нейтральных стран за перемещением британских судов и конвоев; диверсии на британских судах в нейтральных портах; заброска вражеских агентов в страны, с которыми у нас поддерживались дружеские или союзнические отношения; контрразведывательная деятельность отдела Абвер III против СИС, УСО или наших союзников; сотрудничество немецкой разведки с правительствами нейтральных государств. К этому следует добавить то, что приобрело важность в дальнейшем, а именно секретные разведывательные операции «ближнего» действия, которые происходят в тот момент, когда противоборствующие армии ведут активные боевые действия: заброска агентов в тыл наступающему противнику, организация диверсий и пр.

Поэтому территориальное разделение функций контрразведки между МИ-5 и Секцией V выглядело несколько нереально, и споры по поводу разграничения полномочий казались неизбежными. Было три разумных решения. Во-первых, всю контрразведку, как за границей, так и внутри страны, должна взять на себя МИ-5, для чего при необходимости учредить собственные резидентуры и коммуникации, привлечь для работы опытных специалистов, владеющих соответствующими языками и хорошо осведомленных о странах, в которых им предстоит работать. Во-вторых, Секция V должна расшириться в рамках существующих разграничений полномочий и квалификации. В-третьих, должно произойти некое слияние МИ-5 и Секции V, или объединение имеющихся ресурсов и задач. Мне кажется, что к тому времени, когда я поступил на службу, было в целом принято второе решение; во всяком случае, Секция V расширялась довольно быстро. Отчасти это было связано с самой логикой вещей, хотя все вопросы были достаточно равномерно сбалансированы, но, возможно, даже больше — с решимостью одного человека: Феликса Каугилла, начальника Секции V. Именно Феликс фактически бросил вызов МИ-5 и, что не менее важно, занялся активным расширением кадрового состава. Впереди нас ожидало еще множество баталий. Но в моем собственном представлении, в МИ-5, по сути, не были настроены создать какую-то империю; им просто хотелось делать свою работу. Однако они осознавали, что она все больше и больше зависела от происходящего за границей. Если мы были в состоянии оказать им необходимые услуги, казалось, они были согласны в крайнем случае оставить разделение функций неизменным.

В конце 1941 года разница в ресурсах между МИ-5 и Секцией V была все еще очень велика. МИ-5 была оперативно сформирована в 1939–1940 годах, когда люди верили в «пятые колонны» и когда были интернированы тысячи беженцев с континента. Это было время, когда люди легко верили в байки о немецких парашютистах, переодетых монашками, в слухи о том, что руководитель джаз-оркестра Чарли Кунц передавал донесения врагу через свой фокстрот, или о безошибочном знании лорда Гав-Гав^[27] того, когда же остановились часы на ратуше. Хотя к концу 1941 года основной психоз все-таки прошел, МИ-5 все еще имела довольно раздутый штат и до сих пор строчила нам многостраничные трактаты о подозрительных предложениях, появляющихся в том или ином письме, прошедшем цензуру. В то же время на нас отчаянно давили, заставляя просматривать — пусть и вскользь — всю поступающую из-за рубежа разведывательную информацию.

Лучшими из наших источников уже являлись донесения ISOS, хотя в то время они составляли лишь небольшую часть немецких разведтелеграмм. В конце года произошли радикальные перемены. На Рождество я остался в Дорсете. Мне позвонил Ким и спросил меня, используя особые фразы при общении по линии общего доступа: «Помнишь, мы как-то говорили о том, что работы у тебя скоро прибавится? Ну так вот, время пришло». Я возвратился в Сент-Олбанс и обнаружил на своем столе первые расшифрованные донесения. В течение нескольких недель мне приходилось изучать до ста двадцати донесений в день: почти все относились к абверу, лишь несколько — к СД. (Я должен здесь отметить, что термин ISOS относился строго к материалам ручных шифров, в то время как материалы машинных шифров получили кодовое наименование ISK^[28]; но неофициально ISOS продолжал использоваться в качестве общего обозначения, поэтому я тоже буду использовать его в таком ракурсе.)

Хотя донесения ISOS распределялись также и для МИ-5, в специализированные секции трех силовых министерств и еще ряду лиц, с руководителем было согласовано, что основную ответственность за соответствующие действия берет на себя Секция V. Эта ответственность была, в свою очередь, делегирована соответствующей географической подсекции. Практически же большинство возможностей что-либо сделать с полученной информацией, в отличие от ее простого изучения, принадлежало именно подсекции Vd. Вот почему в Испании и Португалии, сохранивших нейтралитет, и немцы, и СИС держали свои резидентуры, и это, по сути, являлось для немцев лучшим аванпостом для просачивания на территорию союзников. Кроме того, гавань и Гибралтарский пролив сами по себе являлись важными объектами разведки и диверсий. Поскольку Испания и в меньшей степени Португалия были дружественно настроены к Германии, здесь для абвера создавались довольно благоприятные условия. Но ситуация также давала и нам возможности для противодействия. Другие нейтральные европейские страны занимали несколько иное положение: Швеция и Швейцария были в значительной мере отрезаны с запада, а Турция была слишком далеко.

В то время как донесения ISOS обладали огромной потенциальной ценностью, их обработка была связана со значительными трудностями. Такого, 100 %-ного «перехвата» зашифрованных донесений, не было и в помине. Радиодонесения абвера вполне могли быть пропущены британскими перехватчиками или получены в искаженном состоянии вследствие плохих атмосферных условий.

В составе перехваченных могли оказаться шифры, которые определенное время не поддавались взлому. Кроме того, огромное количество важнейшей информации курсировало через дипломатическую почту между немецкими консульствами и посольствами в Мадриде и Лиссабоне либо между посольствами и Берлином; эта почта, естественно, была нам недоступна. Частые визиты берлинских офицеров на полуостров или местных офицеров абвера в Берлин, а также использование телефонов — все это помогало снизить зависимость абвера от шифрованных телеграмм. Сами донесения зачастую составлялись преднамеренно невразумительными, и как офицеры, так и агенты обычно упоминались под фиктивными именами (не путать с псевдонимами, то есть вымышленными именами, которые они могли использовать публично).

Еще важнее то, что в первую очередь следовало проверить надежность источника. Было, конечно, крайне важно не позволить немцам даже заподозрить, что мы читаем их шифровки. Это стало как нельзя более необходимо, когда были взломаны машинные шифры, поскольку они, как нам объяснили, действуют по тому же принципу, как и у немцев в их секретных шифровках. Теперь многое известно об источнике «Ультра» и его невероятной ценности для британского и американского правительств и вооруженных сил. Нам ясно дали понять, что мы ни при каких обстоятельствах не должны совершить одного-единственного преступления: подвергнуть опасности источник ISOS. Я должен прояснить, что, хотя в случае машинных шифров риск намного серьезнее, мы с одинаковым вниманием относились абсолютно ко всем типам шифровок. Мы не хотели дать немцам ни малейшего повода пересмотреть вопросы безопасности их шифров.

В качестве офицера ISOS в подсекции Vd я должен был изучать все перехваченные донесения, в той или иной мере затрагивающие наш район; затем все это свести воедино, проанализировать и попытаться разобраться в многочисленных немецких военных операциях и прочих действиях, которые происходили одновременно и непрерывно; идентифицировать многочисленный состав «исполнителей», большинство которых упоминались лишь под вымышленными именами; отреагировать на запросы из-за рубежа потоком телеграмм и писем в адреса наших резидентур на полуострове, в Танжере и иногда в других местах; поддерживать тесные контакты с другими заинтересованными отделами, особенно МИ-5, по любым вопросам, так или иначе связанным с деятельностью вражеских агентов на британской территории; и, таким образом, постепенно воссоздать структуру немецких резидентур и явочных квартир. Эта работа была связана не только с ISOS, но также и с пространными донесениями из резидентур, с отчетами о допросах из МИ-5, с дублирующими материалами в реестрах СИС и пр. В течение первых пятнадцати месяцев работы у меня не было помощника. Ким, как мог, отслеживал все материалы, однако при одном лишь беглом просмотре о доскональном анализе не могло быть и речи. Самым важным замечанием за весь день могло быть такое: «Твое 129. Да». Кто отправил донесение и кому оно адресовано, зачастую было важнее, чем само донесение, и могло служить ценным намеком на характер немецкой разведывательной операции или даже на важнейшие изменения в структуре и иерархии абвера или СД.

Большинство донесений сами по себе выглядели довольно бессмысленными. Впрочем, у такой бессмыслицы были и преимущества. Ко мне был приставлен довольно въедливый (и порой надоедливый) помощник, который просматривал материалы, выискивая то, что может представлять интерес для начальника. Довольно скоро он мог звонить мне только в крайних случаях, когда на глаза попадалось действительно что-то очень важное. В остальных случаях он оставлял меня в покое.

Сердцевиной проблемы было соединить ISOS с тем, что называлось местными сведениями, то есть с донесениями из наших резидентур за границей и с другой криптографической информацией. Практическое значение ISOS само по себе было невелико. Из них можно было узнать об организации штаба, о субординации и коммуникации, об уровне активности и, в определенных рамках, о проводимых разведывательных операциях. Все это было весьма полезно ближе к концу войны благодаря лучшему представлению о крахе политически ненадежного командования абвера и фактического перехода его функций к СД. Но оттуда нельзя было выудить реальные имена офицеров и агентов абвера, и обычно ISOS давали весьма неполное или обманчивое впечатление от происходящего. Кроме того, было достаточно просто, особенно на ранних этапах, неправильно истолковать тот или иной материал. Ким в своей книге вспоминает историю об «ORKI-спутниках», невероятной бессмыслице, которая случилась как раз в тот момент, когда я только поступил на службу. Думаю, эта история сейчас воспринимается серьезнее, чем раньше, но повторять ее — значило бы прервать основной рассказ и углубиться в детали.

Важной частью нашей работы была идентификация лиц, которые фигурировали в донесениях ISOS под именами прикрытия. Часто это не вызывало большого труда. Например, в каком-то донесении говорилось, что некто Hermano тогда-то и тогда-то летит из Мадрида в Барселону или в Берлин. Обычно наши резидентуры могли запросто передать пофамильный перечень пассажиров для авиалиний Lufthansa или Iberia. Когда к нам поступал соответствующий список, как правило содержащий лишь фамилии, зачастую написанные с орфографическими ошибками, мы просматривали его в поисках интересующих нас лиц. Возможно, список на тот или иной день отсутствовал или был неполным или наш Hermano, возможно, решил вместо этого следовать поездом или на машине. Но иногда нам все-таки везло, и в полученном списке отыскивалась парочка вероятных кандидатов. Если срочной нужды не было, мы ожидали новостей о следующем рейсе или, например, о бронировании номера в гостинице, поскольку в больших гостиницах мы, как правило, могли получить списки прибывающих гостей. Если одно из интересующих имен всплывало снова и если (что обычно и происходило) у нас имелась на агента и кое-какая другая информация, его можно было идентифицировать.

Иногда возникала срочная необходимость привлечь резидентуру для проведения местного расследования, но при этом ни в коем случае не скомпрометировать источник ISOS. Один из первых таких случаев, который произошел в начале 1942 года, касался агента под именем Паскаль. О нем мы знали немного, за исключением того, что он в определенный день остановился в небольшой гостинице под Барселоной и собирался оттуда направиться куда-то в Южную Америку. Гостиница оказалась не из тех, с которыми у нас была налажена регулярная связь. Затем поступило донесение ISOS, в котором сообщалось, что абвером для Паскаля куплен билет на судно Marqu?s de Comillas за 14 875 песет. Именно на нем тот и собирался отплыть. Нашей резидентуре в Мадриде удалось, во-первых, получить списки гостей этой гостиницы и, во-вторых, сопоставить стоимость билета с именами шести человек. Это оказалось труднее, чем может показаться, поскольку для каждого из сотен пассажиров этого судна было несколько вариантов базовой и полной стоимости билета. Одно из имен обнаружилось и в списке гостиницы, и среди упомянутых шести пассажиров. Ввиду крайней осторожности наведение справок заняло несколько дней, и, когда агент был наконец полностью идентифицирован, корабль уже вошел в порт Тринидада. Мы и МИ-5 направили в Тринидад срочный запрос, и беднягу Паскаля, который, по всей видимости, даже не знал, сколько стоит его билет, сняли с корабля и отправили на допрос. При себе у него было кое-какое компрометирующее оборудование, так что он быстро сознался. Он был интернирован в Британию, где его продержали до окончания войны. Примерно такими же способами были пойманы и некоторые из его горе-спутников по заключению.

Многих распознать было крайне трудно. Некоторые из них никогда никуда не ездили и вообще не перемещались за пределы метафизического мира ISOS. Так, спустя лишь очень долгое время мы смогли определить настоящее имя некоего Филипе из штаб-квартиры абвера в Мадриде. Он вызвал особый интерес ведомства, потому что специализировался на заброске агентов в Англию. Имена прикрытия часто менялись, поэтому, прежде чем двигаться дальше, нужно было заранее определить имя прикрытия у преемника. Кроме того, большинство важных сотрудников абверовских резидентур в Испании и Португалии проживали под вымышленными именами, и их нельзя было идентифицировать по предыдущим отчетам о деятельности в других странах. Некоторые из подобных идентификаций оставались в «предварительном» списке в течение многих месяцев, прежде чем вырабатывалось какое-то окончательное решение. Иногда все проходило довольно гладко, без проволочек: например, донесение из Севильи в Мадрид, содержащее имя прикрытия, могло быть перенаправлено в Берлин уже с настоящим именем. Приблизительно за два года несколько сотен немецких сотрудников разведки, агентов и связных в Испании, Португалии и Северо-Западной Африке, фигурирующих в ISOS под именами прикрытия, были в конце концов идентифицированы с «реальными» людьми.

Но агентурная деятельность абвера на полуострове была не так важна и гораздо менее вредна для Великобритании, нежели слежка за перемещением судов в Гибралтарском проливе, на которую испанские власти не столько закрывали глаза, сколько даже предоставляли активное, хотя и негласное, содействие. Резидентура абвера в Альхесирасе исправно доносила обо всех прибывающих и убывающих кораблях в порту Гибралтара. Совместно с немецкими агентами из Танжера они следили за проходом военно-морских соединений, конвоев и отдельных судов союзников. Однако в то время эта слежка со стороны абвера, судя по всему, не велась ночью. Думаю, в феврале 1942 года, вскоре после того, как был взломан машинный шифр, мы смогли прочитать первое загадочное донесение ISOS о «Боддене». Казалось, это предприятие прежде всего было связано с применением инфракрасных прожекторов, камер и теплочувствительной аппаратуры в Гибралтарском проливе между двумя немецкими постами по обе стороны; но там было упомянуто и радиолокационное оборудование, а также Lichtsprechger?t, или «световой речевой аппарат» (который, если я правильно понимаю, использовал видимый световой луч, или, вероятнее всего, инфракрасный, для голосовой передачи в очень широком диапазоне, в котором модулируется радиоволна обычной частоты; такое донесение было бы почти невозможно перехватить, если только не разместиться прямо на линии очень узкого луча и вооружиться довольно экзотическим оборудованием). После того как накопилось десятка два донесений ISOS, пестревших немецкими электронными терминами, стало ясно, что здесь необходима квалифицированная техническая консультация. Феликс предложил мне передать проблему к Р.В. Джоунсу¹ в Бродвей-билдингс. Официально Джоунс занимал там пост IId, то есть номинально являлся одним из нескольких штабных офицеров в авиасекции. Но фактически он занимал более или менее автономную должность, отвечая за технические разведывательные данные; он также сохранял за собой почти такой же пост в службе разведки министерства военно-воздушных сил. Хотя ему было всего двадцать девять лет, он был уже известен своими достижениями в «изгибе луча», используемого люфтваффе при бомбардировках Великобритании. (Вероятно, это неточное описание того, что он фактически сделал, но это именно то, во что мы верили.) Первое, что бросилось мне в глаза в комнате Джоунса, кроме его собственного молодого и веселого лица, был какой-то сложный радиотехнический прибор. Оказалось, это немецкий радиолокатор (или его часть), который бойцы британского разведывательно-диверсионного отряда только что захватили во время памятного рейда в Бруневале². Согласно официальной прессе, радар был уничтожен, однако мы знали, что это не так. Джоунс и его заместитель пребывали в крайне приподнятом настроении. Мы принялись изучать принесенные мной ISOS, и стало ясно, что я обратился по адресу. С тех пор я регулярно консультировался с Джоунсом о «Боддене».

Ким Филби в своей книге описывает политические меры, которые благодаря нашим усилиям предприняло министерство иностранных дел через наше посольство в Мадриде и которые наконец заставили немцев прикрыть всю операцию «Бодден». Мне трудно состязаться с Кимом в памяти, но я целиком полагаюсь лишь на то, что помню сам по прошествии более чем тридцати пяти лет. В то же время Ким, когда писал обо всем этом в Москве, по-видимому, прямо или косвенно обращался к донесениям, которые, как я предполагаю, отправлял в то время русским. Лично я помню, что первый дипломатический протест испанцам в 1942 году был связан не столько с операцией «Бодден», сколько с присутствием и активностью многочисленных сотрудников немецкого абвера в Испании. Они действовали под дипломатическим прикрытием, и многих удалось вычислить. Мы, конечно, могли бы сделать акцент на необычно высокую концентрацию немцев, их учреждений и наблюдательных постов в Гибралтарском проливе, но сомневаюсь, могли ли мы знать в деталях о плане «Бодден» или каком-нибудь специальном техническом оборудовании; сведения об этом поступали только через ISOS, а большую часть донесений интерпретировать было все еще трудно. Немцы в конечном счете вынуждены были прекратить проект «Бодден», но сделали это лишь через несколько месяцев — возможно, после высадки войск союзников в Северной Африке в ноябре 1942 года.

В 1942–1943 годах генералу Франко было передано три или четыре дипломатические ноты протеста, и в основе каждой лежали прежде всего донесения ISOS, однако не последнюю роль играли также сведения, полученные из местных резидентур, и ряд других деталей. В ретроспективе примечательно, что нам разрешили доступ к этим секретным материалам в свете абсолютной необходимости защитить источник информации и осознания того, что испанцы наверняка тут же, слово в слово, передадут наши протесты немцам. Возможно, это потому, что никто выше уровня Кима Филби до конца не осознавал, что мы делаем. Было широко распространено мнение о том, что по ISOS не следует предпринимать каких-либо действий до тех пор, пока нет соответствующего подтверждения из местных источников. Считалось, что это создаст некоторое прикрытие для применения ISOS. По нашему мнению, единственное, что имело значение, заключалось в том, что подумают немцы. Могли ли они сделать поспешный вывод о том, что мы читаем их сигналы? Или, может быть, они думали, что вездесущей и всезнающей британской Секретной службе удалось все воссоздать на основании донесений ее бесчисленных агентов, разбросанных по всему полуострову. А может быть, и в самом Берлине? Мы считали, что, если любой упомянутый нами немец действительно существовал под данным именем и занимал известное нам положение, то не важно, получили ли мы на него сведения на месте или как-то иначе: в конце концов, откуда немцам знать, какие донесения имеются в нашем распоряжении? Мы были уверены, что использование ISOS, каким бы беспрецедентным оно ни было, не подвергнет опасности сам источник информации.

Текст первого демарша был подготовлен Кимом, хотя позднее я тоже приложил к этому руку. Ценную помощь оказывал и Патрик Рейли из министерства иностранных дел, к тому времени личный помощник нашего шефа. Ким демонстрировал превосходный «августовский» стиль, в котором были замечательно перемешаны негодование возмутительным поведением немцев и досада оттого, что испанцы тем самым ставят под угрозу собственный нейтралитет. Как только была вручена первая нота протеста, мы осмелели и наконец смогли представить Франко почти полную диспозицию резидентур абвера в Испании и Испанском Марокко. Позже мы увидели, как весь этот список отправился воздушным путем из Мадрида в Берлин, но никто на обеих точках этого маршрута так и не предположил, что всему виной может оказаться уязвимость шифра. Одной из возможных реакций было то, что немцы предпримут ответные меры, аналогичным образом нейтрализуя агентов СИС в Испании; некоторые «бродвейские» офицеры поначалу горячо отстаивали эту мысль, но к ним не прислушались. Мы были уверены (отчасти благодаря ISOS), что осведомленность немцев об агентах СИС на полуострове носит отрывочный характер. Естественно, они в конечном счете выдали какой-то список; это была странная мешанина, в которой фигурировала парочка фактических сотрудников и агентов СИС, затерянных среди огромного количества ничему не соответствующих имен, включая людей, которые уже умерли либо уехали из Испании. Никто со стороны британцев не обращал на это особого внимания, а испанцы не усердствовали. Однако они все-таки надавили на немцев в результате наших протестов и где-то в 1943 году выдворили из Испании довольно большое число агентов, включая и большинство тех, которые действовали на юге.

Почему же Испания, которая открыто занималась пособничеством странам оси, обращала так много внимания на наши ноты протеста? Первая нота была вручена в середине 1942 года — когда немцы пребывали в зените славы, рвались на Кавказ, наступали вдоль североафриканского побережья и число потопленных ими наших судов достигло пугающего уровня. Истина заключалась в том, что Франко (которого Ким всегда считал исключительно проницательным политиком) был готов помогать абверу только до тех пор, пока немцы сохраняли в секрете свою деятельность и агентов, большинство из которых были сержантами или младшими офицерами вооруженных сил. И мы сами, и испанцы, и немцы знали, что наша информация верна, и то, что позволялось вытворять немцам, абсолютно несовместимо ни с каким нейтралитетом, пусть и номинальным. Протест, выраженный в 1943 году по отношению к Португалии, оказался куда менее действенным: португальцы считали, что соблюдают разумный нейтралитет, и их совесть в этом смысле была чиста.

Очень легко скатиться к тому, чтобы представлять собственную работу — и ее результаты — в розовом свете. В течение всего 1942-го и большей части 1943 года я считал, что у меня ключевая должность не только в иберийской подсекции, но и во всей Секции V. И действительно, я не променял бы ее ни на какую другую должность во всем мире контрразведки. Никогда прежде и никогда потом у меня не было работы, которая приносила бы мне такое удовлетворение. Р.В. Джоунс однажды сказал мне (предвосхищая широкое применение компьютеров), что у идеального офицера-аналитика мозг должен быть таким же, как комната, он должен уметь впитывать и синтезировать весь объем нужной информации. Я бы сказал, что такая характеристика была скорее применима к самому Джоунсу, нежели к любому другому человеку военного времени. Я, конечно, едва ли соответствовал столь высокому уровню, но мои способности к анализу и запоминанию различных имен, дат, мест, цифр и фактов теперь явно мне пригодились. Вдобавок ко всему, я работал бок о бок с людьми аналогичного склада, причем под руководством Кима, которого все уважали и любили. До сих пор я почти ничего не сказал о своих коллегах, которым приходилось перелопачивать горы материалов, поступающих из резидентур и еще бог весть откуда, обрабатывать запросы МИ-5 и заниматься многими другими вещами. Это были прекрасные специалисты по Испании, которые к тому же, в отличие от меня, владели местными диалектами. И над всем этим восседал Ким — спокойный и уравновешенный, хорошо знакомый с Испанией, с ее вождями и языком.

Наша жизнь была не такой уж суровой. Контршпионаж имеет преимущество над большей частью другой работы в разведке: его предмет — люди, причем их состав весьма пестрый. Шутки, непристойности, все мало-мальски интересное сразу же становилось всеобщим достоянием, поскольку все мы, по сути, находились под одной крышей, а зачастую даже — в одном помещении. Ким был неотъемлемой и важной частью всего происходящего. И все же я снова был очарован произошедшими в нем переменами. У Секции V хватало врагов, но Ким, казалось, уживался со всеми. В общении с другими он являл собой полную противоположность своему бескомпромиссному и часто придирчивому отцу и к тому же весьма отличался от себя самого — в недавнем прошлом. Однако когда дело касалось тех вещей, которые Ким считал важными, он тоже мог стать бескомпромиссным. Так или иначе, но он обычно добивался своего, не вызывая к себе вражды, зачастую даже не позволяя оппоненту понять, что между ними произошел конфликт. Одним из его козырей была хорошая осведомленность о предмете разговора; надо сказать, что у многих офицеров в СИС, да и в других ведомствах, наблюдалось заметное равнодушие и даже отвращение к внимательному и скрупулезному анализу документов.

Многие дела, хранящиеся в центральном реестре СИС (который территориально находился в Сент-Олбансе — в двух кварталах от Гленалмонда), были датированы еще началом 1920-х годов. С большей частью этих дел мы ознакомились, потому что каждое новое имя автоматически «отслеживалось» в реестре: каждый постоянно получал кучу папок с вероятными — или маловероятными — признаками совпадения. Не могу сказать, что эти довоенные отчеты действительно оправдывали для нас ту репутацию, которой СИС добилась в мире. Что касается участка работы Секции V, то чрезмерное внимание к коммунистам привело к тому, что к началу войны слишком мало было сделано в области противодействия немецкой разведке: даже очевидная работа, например сбор материалов из открытых источников — немецких телефонных книг и других справочных публикаций, когда все это можно было относительно легко раздобыть, велась крайне плохо. Судя по историям наших коллег, которые поступили на службу еще в мирное время, секретность СИС считала для себя самоцелью. В вопросах безопасности здесь явно наблюдался перебор. К примеру: два самых тяжких преступления, которые вы могли совершить, — это рассказать жене, в чем заключается ваша настоящая работа, и поделиться с любым из коллег, какая у вас на самом деле зарплата. Война, конечно, избавила нас от множества подобной ерунды, но нам все еще платили жалованье хрустящими белыми пятерками. Эффект от принятых мер безопасности был прямой противоположностью ожидаемому; вас могли счесть либо спекулянтом, либо агентом Секретной службы. Однажды, когда мне нужно было снять в банке немного денег сверх лимита своего и без того весьма скромного счета, я отправился к управляющему и объяснил, что моим единственным источником дохода является небольшая стопка пятифунтовых банкнотов, часть которых я ежемесячно вносил на счет. «Ах да, — с понимающей усмешкой ответил тот, — у нас несколько клиентов, таких как вы». Не думаю, что он имел в виду, будто я спекулянт.

Все, кто работал в Vd, были всегда чрезвычайно заняты. Одной только моей работы хватило бы для нескольких сотрудников. Двадцать из нас, возможно, могли бы запросто отслеживать все наводки и всех субъектов, сведения на которых мы получали из ISOS по нашей территории; но даже если военные задачи оправдывали значительное увеличение штата, не было бы особого смысла в формировании большего числа запросов, чем может быть обработано нашими резидентурами за границей. Каждый день приносил свои заботы и новые проблемы. Я настаивал на том, чтобы иметь как минимум один выходной. Однако, за редким исключением, всегда по возвращении на работу узнавал от Кима, что в мое отсутствие, как обычно, все снова встало с ног на голову и ситуация близка к критической. Я отвечал, что подобный кризис у нас чуть ли не каждый день, но он меня не слушал.

Почти каждый вечер мы с ним брали часть работы на дом. В Гленалмонде мы сидели приблизительно до семи часов, затем набивали портфели папками и отправлялись домой. Автобус довозил нас почти от двери к двери, причем на обоих концах маршрута имелся паб. Все, что нам доводилось выпить в Сент-Олбансе, — причем, сразу отмечу, в этом не было ничего особенного, — мы пили главным образом в одном из этих двух пабов. Дома, в Спиннее, мы тоже иногда пропускали по стаканчику, а в Гленалмонде никакого бара или столовой вообще не было. Зимой 1941/42 года Ким и еще парочка офицеров от подсекции обедали в «Белом олене» в Сент-Олбансе, и обычно дело не обходилось без алкоголя, однако в конце концов заказывать алкоголь они перестали — вероятно, по причине экономии. Патрик Сил утверждает, что на протяжении всей войны Киму удавалось доставать на черном рынке виски по цене четыре фунта за бутылку³. Здесь, по-видимому, кроется недоразумение как по поводу ситуации с алкоголем в военное время, так и в отношении собственного образа жизни Кима Филби. Насколько я сам помню, к концу войны виски от производителей, кроме Scotch Whisky Association, можно было купить в магазинах по четыре фунта пятнадцать центов за бутылку, если, конечно, вы могли себе это позволить. Но обычно все старались выбрать себе какого-нибудь постоянного розничного продавца и покупали у него по неофициальной цене где-то чуть больше фунта за бутылку. Ким никогда не позволил бы себе регулярно из собственного кармана выкладывать за виски по четыре фунта за бутылку — то есть по двадцать или тридцать фунтов в нынешнем ценовом выражении^[29] — и, уж конечно, было бы слишком опасно занимать на это деньги у русских. Мы в Сент-Олбансе обычно пили бочковое пиво, смешанное с небольшим количеством джина, чтобы продлить действие алкоголя. Только с прибытием американцев в 1943 году ситуация с алкоголем значительно улучшилась.

Я до сих пор с ужасом вспоминаю, как мы рисковали, когда садились в автобус или заходили в паб с кипами секретных документов под мышкой. Не думаю, что относительно этого существовали какие-нибудь определенные правила, и тогда о взысканиях за потерю материалов едва ли кто-то задумывался. У меня с собой иногда было, помимо прочего, с десяток или больше папок с ISOS, в то время как груз Кима включал в себя, к примеру, толстую пачку BJ⁴ — тоже очень важных перехваченных дипломатических документов противника. Нужно было непременно успеть все это внимательно просмотреть. Иногда я задавался вопросом, почему Ким так беспокоится по поводу BJ, ведь за редким исключением они почти не представляли интереса в нашем весьма специфическом мире. Но позднее я заключил, что кто-нибудь все равно должен их просматривать, а лучшей кандидатуры, чем Ким Филби, не найти. Теперь мне кажется, что он был также заинтересован в том, чтобы кое-что из BJ предъявить русским, возможно даже резюмируя или «заимствуя» самые полезные. Надо сказать, что особого контроля за такого рода документами не было и многие папки просто ходили по рукам.

Вскоре после возвращения домой мы садились на кухне, и Эйлин подавала нам ужин. Первое время мы пользовались услугами одного человека, которого между собой прозвали «браконьером», хотя замечу, что вся его добыча была вполне законной. Правда, фазаны вскоре стали цыплятами, затем он предлагал только кроликов, а потом и вовсе ничего. Но мы все равно питались вполне сносно, с учетом своих чисто гражданских норм. Эйлин была неплохим поваром, и даже испеченный ею вултоновский пирог был вполне съедобен^[30]. Ни у нас, ни у кого-либо еще в Секции V не было особых развлечений. Собственно, мы их и не искали. За двадцать один месяц мы с Кимом и Эйлин всего раз сходили на комедию с участием братьев Маркс^[31]. В Спиннее у нас были радио, довольно примитивный граммофон и два или три десятка пластинок. Но здесь крылся потенциальный источник разногласий. Эйлин, страдавшая музыкальной глухотой, большую часть музыки терпеть не могла, и Ким, таким образом, был лишен того, в чем всегда нуждался. Намного позже он, должно быть, все-таки нашел для себя выход, когда, будучи в Вашингтоне, накупил себе долгоиграющих пластинок. Но в Сент-Олбансе у нас почти не было хорошей музыки.

Это была самая обыкновенная жизнь, но в то же время весьма упорядоченная: каждое утро — в одно и то же время на работу, потом обратно — между семью и восемью часами вечера. Пару раз в неделю Ким уезжал в Лондон, но к вечеру всегда возвращался домой. Однако после того, как я провел в Спиннее четыре или пять месяцев, все резко изменилось. Как-то вернувшись после выходного, я узнал от Кима, что Эйлин заболела, теперь в доме дежурит медсестра и ей нужна комната. Через день я поселился в доме у одной пожилой пары, несколько пострадавшей от войны. Их вознаграждение от моего присутствия было небольшим, зато они пользовались моей продовольственной книжкой. Я же там довольствовался лишь легким завтраком, а по вечерам перекусывал в пабе, после чего возвращался в контору. Если бы не захватывающая, интересная работа, то эти перемены в моем быте стали бы для меня настоящим несчастьем. Через три месяца Эйлин выздоровела. Медсестра уехала, и я снова возвратился в свою комнату — к детским коляскам, швейным машинкам и шезлонгам.

В своей книге Ким описывает курьезное дело о «ORKI-спутниках», которое к моему появлению в Секции V в октябре 1941 года уже близилось к разрешению. Я здесь резюмирую это потому, что, оглядываясь в прошлое, можно разглядеть смысл, который никто (кроме Кима), возможно, в то время не оценил и о котором Ким ничего не говорит в собственной книге. Он пишет, что в сентябре 1941 года из очередной партии ISOS было выявлено, что испанский абвер отправляет двух агентов — Хирша и Гилинского, — первого в сопровождении жены и тещи, — в Южную Америку. Незадолго до их отплытия из Бильбао местная резидентура абвера направила в Мадрид шифровку, в которой говорилось (в английском переводе, сделанном в Блечли), что Хирш и его «ORKI-спутники» готовы к отъезду. Ким, по-видимому, пришел к заключению, что аббревиатура ORKI может обозначать группу революционных (антисталинистских) коммунистов, вероятно, тех же троцкистов, которые финансируются и используются абвером. (В своей книге Ким об этом не упоминает, но, как поделился со мной впоследствии, он — или кто-то из его помощников — раскопал где-то ссылку на подобную организацию под названием RKI, и из разговора с ним я понял, что она могла именоваться ORKI — так же, как ГПУ называли еще и ОГПУ.) Ким в нарушение ряда нормативов смог устроить так, чтобы, помимо Хирша и Гилинского, минимум еще с десяток пассажиров, — имена которых так или иначе намекали на возможную связь с коммунистами-диссидентами или, может быть, эти пассажиры просто оказались славянами, — были арестованы и допрошены на Тринидаде. И их действительно задержали — причем большинство — весьма надолго.

Несколько месяцев спустя вспоминая об этом инциденте, я оказался в полном замешательстве. То, что произошло, было совершенно не похоже на типичные действия абвера, а для принятия нами столь жестких решений явно не хватало должных оснований. Я также заметил, что, когда специалисты Правительственной школы кодов и шифров в Блечли натолкнулись на короткий и не поддающийся расшифровке абзац в ISOS, они должны были как-то выделить соответствующие «нечитабельные» буквы, дать их покрупнее, разместить в середине донесения. Далее я заметил, что в шифре, используемом резидентурами абвера в Испании, «испорченный» абзац часто состоял из правильных букв, чередующихся с «нечитабельными». Я спросил в GC&CS, не может ли ORKI означать DREI, то есть «три» в переводе с немецкого. Они проверили и тут же согласились. Иными словами, в донесении просто говорилось о Хирше и трех его спутниках (жене, теще и Гилинском).

Вполне вероятно, что из-за предполагаемой связи с троцкистами Ким разглядел для себя шанс заработать важные очки у русских, упрочить свой авторитет. Он, конечно, хотел бы это с ними обсудить. Русские чрезвычайно заинтересовались бы, если бы немцы и в самом деле оказывали содействие диссидентским коммунистическим группам, и они, возможно, побудили бы Кима к тем действиям, которые он и предпринял. В состоянии невежества, преобладающего в то время в Секции V, это едва ли возбудило бы какие-нибудь подозрения. Интересно, на самом ли деле русские поспособствовали возможному истолкованию RKI/ORKI или это произошло после анализа Кимом и другими офицерами старых дел в центральном реестре? А может быть, повлияло и то и другое. Даже если у Кима и не было возможности проконсультироваться с русскими, он, должно быть, увидел возможность преподнести им себя в лучшем свете. Впоследствии — как пишет в своей книге — он обратил этот случай в шутку и даже описывал это как своего рода триумф, хотя фактически это был, конечно, полный провал. Очевидно, тогда его действия отнюдь не соответствовали его характеру и уж тем более были далеки от здравого смысла. Мой вывод такой: возможно, он и не повел бы себя таким образом, если бы не преследовал нечто важное для НКВД. Я рад заявить, что после того случая мы никогда больше не относились к ISOS столь опрометчиво и поверхностно.

Глава 6
Наш отдел выходит на новый уровень

К лету 1942 года Секция V постепенно обретала новую форму. Количество офицеров и секретарей стабильно увеличивалось. Поток ISOS теперь в пять — десять раз превышал тот, который был годом ранее. За границей мы тоже расширяли свою деятельность. В начале войны заграничные отделения СИС были универсальными, стремясь поставлять разведывательную информацию всех видов: военную, политическую, техническую и контрразведывательную. Но у контрразведки тогда был слишком низкий приоритет. В 1940–1941 годах Феликсу Каугиллу удалось сделать так, чтобы в наши отделения в Мадриде и Лиссабоне отправили специалистов контрразведки. Хотя номинально они подчинялись действующему шефу резидентуры, по сути (а впоследствии и официально) стали независимыми, обзаведясь собственными явочными квартирами, штатом сотрудников и шифрами. Теперь из Секции V за границу отправляли новых офицеров для открытия собственных отделений. Мы потихоньку превращались в отдельную службу, практически независимую от остальной части СИС, хотя у нас с ними было общее управление в Лондоне и мы сохраняли весьма тесные связи и внутри страны, и на местах.

Нет сомнений, что именно Каугилл смог добиться того, что Секция V значительно упрочила свое положение среди британских спецслужб. История обошлась с ним довольно сурово. В памятных статьях Sunday Times он был изображен в несколько карикатурном виде, да и Ким Филби в своей книге отнесся к нему не слишком справедливо. Но я не собираюсь швырять камни в авторов: по ходу войны я и сам стал относиться к Феликсу критически, а в итоге, как мне кажется, немало выиграл от его последующей отставки. Конечно, Каугилл допускал крупные просчеты, причем особенно запомнились два из них. Один, о котором широко писали в литературе о Филби, заключался в том, что он наживал себе большое число врагов. Вообще, любой, кто пытался практически на пустом месте создать большой отдел в беспощадном мире военной разведки, волей-неволей наживал себе врагов, но Феликс, казалось, на поприще антагонизма в человеческих отношениях превзошел многих. Более серьезная его ошибка, на мой взгляд, заключалась в том, что его представления в области разведки не всегда отличались благоразумием и он не смог должным образом оценить постоянно меняющийся характер нашей работы. На этом направлении на самом деле нужен был такой идеальный офицер разведки, как Р.В. Джоунс, с нестандартным мышлением, чтобы не отставать от всего того, что происходило вокруг. Однако оперативные суждения и идеи Феликса все более и более отдалялись от действительности. Его немалые дарования, к сожалению, располагались в несколько иной плоскости. Однако без его энергии, упорства, храбрости, способности к постоянной напряженной работе не удалось бы сохранить и усилить значение Секции V, а также заполучить необходимый штат в критический период 1941–1942 годов. Даже Ким Филби, при всех своих способностях, возможно, не добился бы того же.

Вообще, интересно поразмыслить, какой могла бы стать Секция V, если бы в те годы ее возглавил Ким. Вероятно, сам отдел был бы поменьше и более тесно связан с МИ-5. Может быть, это была бы какая-то объединенная организация, имеющая квалифицированный штат сотрудников и эффективно выполняющая свою работу; но в итоге она не оставила бы после себя такого заметного следа. Ким в своей книге хвалит себя за то, что поспособствовал упразднению Секции V после войны. Но кто знает: если бы не Феликс Каугилл, то, возможно, и нечего было бы упразднять…

В двух крупных начинаниях Феликс показал себя более дальновидным, чем Ким, или я, или большинство других сотрудников Секции V. Во-первых, это связи с УСС (Управление стратегических служб, американский аналог СИС), а во-вторых, учреждение подразделений Специальной контрразведки (СКР) в ряде военных штабов действующих частей и соединений. Хотя оба проекта больше относятся к позднему периоду войны, работа над ними началась в 1942 году. Контакты между СИС и УСС завязались даже до того, как УСС толком утвердилась на фоне остальных ведомств, а после Перл-Харбора тесное сотрудничество было попросту неизбежным. Но Феликс задумывал нечто намного более радикальное — как минимум объединенный штаб контрразведки, состоящий из Секции V и соответствующей секции УСС, позже названный X2. Название было заимствовано от XB — кодового наименования, которое использовалось для Секции V в коммуникациях с местными резидентурами. В 1942 году в Сент-Олбансе появились первые офицеры службы X2, и на территории Гленалмонда для расквартирования вновь прибывающих кадров были построены домики. Большинство документов можно было свободно передавать между Секцией V и X2, которая также получала ISOS, хотя прерогатива предпринимать какие-то действия сохранялась за Секцией V.

Возражения с моей стороны, со стороны Кима и других имели двоякий характер. Во-первых, подвергались большему риску ISOS, организация СИС и оперативная деятельность в целом. Во-вторых, мы предчувствовали, что еще в течение долгого времени мало что получим от предложенных нововведений и вынуждены будем тратить массу драгоценного времени на беседы и обучение офицеров X2. Так и вышло, но в конце концов усилия все-таки окупились, потому что с ноября 1942 года большая часть ранее оккупированной немцами территории, ныне освобожденная союзниками, оказывалась прежде всего под контролем американцев. Мы тут же получали необходимые сведения от схваченных офицеров и агентов абвера и СД, а также возможность перевербовать подходящих агентов против самих же немцев. Этот процесс значительно облегчался учреждением британских и американских подразделений СКР, укомплектованных офицерами, прошедшими обучение в Секции V, и действующих при штабах армейских групп, а иногда и менее крупных соединений. Подразделения СКР были обеспечены надежной радио— и шифрованной связью с Секцией V и фактически являлись форпостами Секции V (или X2) в местах ведения боевых действий. Офицеры X2 могли входить в состав СКР Секции V и наоборот.

Вообще-то удивительно, что Ким более не демонстрировал особого воодушевления по поводу связи Секции V с УСС. Ведь это позволяло нам получить полное представление о деятельности, возможностях и кадровом составе УСС и, следовательно, понять, какая из организаций добьется успеха в мирное время, где, конечно, главной целью станут русские. Нет особых сомнений, что очень близкие отношения, установившиеся между Секцией V и УСС/X2, помогли заложить основы для последующего сотрудничества между СИС и ЦРУ, послевоенного преемника УСС. Нравилось ли это Киму Филби или нет, но он принял сотрудничество между Секцией V и X2 весьма прохладно, хотя, конечно, не протестовал и не затевал никаких интриг. Он никогда не любил ни Америку, ни американцев, тогда как я питал-таки к ним определенную слабость, и, по-видимому, мне со временем оказалось намного легче, чем ему, работать в тесном сотрудничестве с X2. Куда более теплые отношения у него сложились с намного более профессиональным ФБР. Однако наши связи с этим американским ведомством были не такими плотными.

Одно из обвинений, выдвинутых против Каугилла, заключалось в том, что он ревниво цеплялся за информацию Секции V, особенно в части ISOS. Его описывали как человека, который готов держать при себе информацию, вместо того чтобы должным образом распределять и направлять ее куда нужно. Конечно, один из многих грехов разведчиков — это злоупотребление тайной, якобы во имя безопасности, но фактически ради того, чтобы сохранить некую частную империю. Сразу же приходят на ум Клод Дэнси, первый заместитель начальника СИС в период войны, и его особая «феодальная вотчина», Швейцария. Но возможности Каугилла в отношении запрета на ту или иную информацию были несколько ограниченны. ISOS, как я уже писал, передавались целиком многим отделам, включая МИ-5. Телеграммы и сообщения из зарубежных резидентур, включая и отделения Секции V, автоматически направлялись в Бродвей-Билдингс, а также к нам и в центральный реестр. Большая часть другой информации не оставалась в исключительном ведении Секции V, и на нее вводились ограничения другими службами; в эту категорию попадала огромная масса информации в Блечли (кроме ISOS), и мы, сотрудники Секции V, получали ее не так много — кроме разве что уже упомянутых дипломатических BJ.

К тому, что я уже говорил об ISOS, следует добавить незначительное исключение, которое действовало некоторое время. Феликс договорился о введении кое-каких ограничений на рассылку донесений ISOS, в которых явно указывались или содержались ссылки на британских агентов и разведывательные операции; по крайней мере, я думаю, что это устроил именно Феликс, но, как бы там ни было, идея встретила немедленное признание в Бродвей-Билдингс, где без особого воодушевления размышляли о том, что теперь любые просчеты, неудачи и провалы будут разноситься службам разведки армии, Королевского флота и ВВС, тем более что донесения абвера зачастую не соответствовали истине. Насколько помню, дополнительные ограничения на донесения под соответствующим кодовым названием ISBA были вскоре — и вполне справедливо — сняты, и общее количество подобных донесений было небольшим. Мы в подсекции Vd считали, что это глупый и ненужный шаг.

А вот за что Феликс действительно цеплялся зубами — так это за принцип, согласно которому внешние действия в связи с информацией, полученной из ISOS, должна взять на себя только Секция V, и что любой другой отдел или секция, включая МИ-5, которые тоже пожелают предпринять какие-то действия, должны это делать с разрешения и под наблюдением Секции V. Здесь его позиции оказались весьма сильны. При работе с ISOS мы фактически ходили по очень тонкому льду. Любой, кто не уделял столько времени и сил, как мы, анализу ISOS и всей информации от резидентур, материалов допросов и сведений из других источников, мог наломать больших дров и причинить серьезный вред. Я не сомневаюсь, что правила об использовании ISOS время от времени нарушались другими отделами, но общие принципы все же соблюдались.

Я несколько озадачен утверждением в книге Патрика Сила: «…Скупость [Каугилла] по отношению к сокровищам, имевшимся в его распоряжении, приводила в ярость клиентов Секции V, особенно офицеров МИ-5, которым очень хотелось ознакомиться со всеми материалами абвера, вместо того чтобы получать их с «высочайшего» соизволения Феликса Каугилла — да и то только те материалы, в которых, по его сугубо личному мнению, будет нуждаться британская безопасность»¹. За вполне возможным и тривиальным исключением ISBA, МИ-5 получала ISOS (если именно под ними подразумевались «Материалы абвера») одновременно с нами. При этом не было никаких серьезных задержек по отправке им других материалов. Где-то в 1942 году Феликс пригласил Дика Уайта, заместителя руководителя разведывательного отдела МИ-5, к нам в Гленалмонд на две недели. Нам разрешили обсудить с ним все, что пожелаем, и мы не преминули воспользоваться такой возможностью. (Я также удивлен заявлением Патрика Сила о том, что два чрезвычайно способных офицера из GC&CS, Леонард Палмер и Денис Пейдж, критиковали Каугилла за то, что тот «тайно накапливает и хранит с трудом добытые материалы». Хранит тайно от кого?)

Нет сомнений, что Феликс Каугилл вполне мог чинить кое-какие препятствия отделам за пределами Секции V, что идет вразрез с его отношением к своему любимому УСС/X2. Но чем крупнее становилась Секция V, тем меньше это имело значения. Фактически ведь повседневными задачами занимались его референты, такие как Ким Филби, я и многие другие. Не припомню, чтобы нам вдруг понадобилось утаить от МИ-5 что-нибудь важное. Немногие, если вообще находились такие, имели склонность к межведомственным ссорам. Так или иначе, работы у всех хватало. В подсекции Vd сотрудников МИ-5 считали коллегами, и здесь у нас с ними наладились более тесные отношения, чем, скажем, у Ve, ближневосточной подсекции. Однако между нами и МИ-5 наблюдались определенные различия в подходах к работе. Мы, то есть все те, кто числился в Секции V, представляли собой отряд любителей, набранных в отдел, который, по вполне понятным причинам, до войны практически не существовал. Как бы напряженно мы ни трудились, всегда — в том числе и Ким — сохраняли определенную беспечность, стремясь разглядеть что-нибудь забавное даже в нашей весьма официальной корреспонденции. Хотя в МИ-5 тоже приходило много людей со стороны, она все-таки оставалась серьезной профессиональной службой, офицеры которой гордились той щепетильностью, с которой они подходили к решению любого вопроса, каким бы мелким он ни казался: в их понимании контрразведка не допускала никаких шуток. Но у двух из них — причем оба были близкими друзьями Кима Филби — внешняя серьезность была скорее исключением, нежели правилом.

Дик Брумен-Уайт (не путать с Диком Уайтом) возглавлял Иберийский отдел МИ-5. К середине войны, в значительной степени благодаря его собственным усилиям, у него почти не осталось работы, и он перешел к нам в Секцию V. Из-за травм, полученных во время верховой езды, он не мог пить спиртного, зато был душой любой компании. А вообще, все потом удивлялись, как этот человек, говоривший скороговоркой и довольно невнятно, после войны смог успешно преодолеть избирательную кампанию и пробиться в палату общин². Томми Харрис, также работавший в Иберийском отделе МИ-5, был натурой своенравной и не считался ни с чем, кроме собственного мнения³. Наполовину испанец, наполовину еврей, по профессии торговец произведениями искусства, человек отнюдь не бедный, он, в отличие от большинства из нас, пришел в разведку из совершенно другой среды. «Томми не может ни читать, ни писать, — полушутя говорил Ким, — но во всем, что связано с людьми, он проявляет необычайную тонкость и проницательность». Что верно, то верно: Томми никогда ничего не писал и не читал, но зато он провел одну из самых выдающихся операций с двойными агентами⁴. В некоторой степени он был самым близким другом Кима, и тот даже назвал в его честь своего второго сына.

Теперь пора упомянуть и о блестящей независимой секции, которую возглавлял Хью Тревор-Роупер. Когда он в свое время поступил в колледж Крайст-Чёрч, я как раз учился в Оксфорде. Поиск и перехват разведывательных радиодонесений противника осуществлялся Службой радиоэлектронной безопасности (RSS) — ведомством, территориально расположенным в районе Барнет — в северной части Большого Лондона. Вполне логично, что для извлечения и дополнительной обработки разведывательной информации, в основном из расшифрованных донесений, но также, если придется, и из других источников, необходима небольшая контора, которая могла бы помочь перехватчикам RSS в их поисках эфира для секретных передач (время выходов в эфир, частоты и позывные постоянно менялись). Было также логично, что эта контора, физически располагаясь в Барнете, должна быть частью Секции V, отсюда и ее наименование — подсекция Vw. Вообще, работа конторы могла в таком духе проводиться до конца войны, и для этого требовался лишь один офицер среднего уровня подготовки. Но, помимо прочего, она могла дать неограниченное поле для изучения деятельности абвера и СД, став основой прежде всего для информированного наведения на их след RSS. Так вышло, что Феликс Каугилл в процессе организации Секции V по необъяснимым причинам не создал отдел, который специально занимался бы изучением организации, кадрового состава, стратегий, методов и политических позиций абвера и СД. Правда, одному офицеру — чисто теоретически — эта задача все-таки была поручена, но он должен был заниматься ею в свободное от остальной работы время. Однако, поскольку, помимо многих других вещей, эта работа была связана с изучением абсолютно всех ISOS, ничего хорошего здесь добиться он не мог. Такой же проницательный и инициативный человек, как Тревор-Роупер, — на том посту, который он занимал в Vw, — не мог не разглядеть выпавшие здесь новые возможности. Он собрал вокруг себя еще трех первоклассных специалистов из Оксфорда — Гильберта Райла (который был одним из моих преподавателей по философии), Стюарта Гэмпшира и Чарльза Стюарта. Хотя номинально они значились в одной из подсекций Секции V, в большинстве случаев они действовали независимо (это их положение было утверждено позже по ходу войны, когда их группу официально отделили от Секции V и назвали RIS (Radio Intelligence Section, или Секция радиоразведки).

В такой области, как военная разведка, полной белых пятен, неизбежно возникали споры между многочисленными претендентами за передел сфер влияния. Борьба велась за каждый участок. Но существует один аргумент, который почти всегда отодвигает на задний план все остальное: если кто-то добивается нужного результата и оправдывает возложенные надежды, то уже не так важно, что гласит та или иная директива или устав. Мощная команда Тревора-Роупера начала столь обширный анализ немецких разведывательных служб, который в это время никто больше не делал. Возражения со стороны Феликса Каугилла были тщетны, поскольку он был не в состоянии предложить сколько-нибудь приемлемую альтернативу; да и его собственные офицеры радовались, что работа сдвинулась с места. Эти распри продолжались еще долго, но в лице Тревора-Роупера Феликс встретил оппонента, который был готов бороться, поскольку оказался намного подготовленнее и умнее других. В целом, во всяком случае в это время, дублирования функций между Vw и региональными отделами Секции V почти не наблюдалось, а лично я вынес много полезного из сотрудничества с Чарльзом Стюартом, сфера деятельности которого включала в себя Пиренейский полуостров.

Феликс, которого любили сотрудники, управлял Секцией V словно семейным предприятием — здесь же работали его жена Мэри, весьма приятная внешне, и невестка. И все мы, от Феликса до новичка-секретаря, обращались друг к другу по имени. В разведывательных кругах так или иначе существует такая тенденция — отчасти из соображений безопасности, а отчасти из-за приобщенности к общей тайне и изоляции от внешнего мира. И Секция V, даже после серьезного укрупнения, всегда сохраняла в себе этот семейный дух. Некто по имени Дэвид, мастер на все руки, вместе с помощником поддерживал порядок в здании, в том числе осуществлял уборку помещений, и здесь же ночевал. Женщина средних лет, вдова бывшего офицера СИС, помогала с расквартированием и продовольственными книжками. И, по-видимому, занималась этим без всякой оплаты. За секцией еще числилась парочка автомобилей, водителями которых были женщины в военной форме.

Хотя большинство из нас, кроме секретарей, состояло на армейской службе — в основном в сухопутных войсках, но иногда на Королевском флоте или в ВВС, — все-таки в большинстве своем мы были людьми невоенными. Одним из моих коллег был A.Г. Тревор-Уилсон, человек весьма оригинальный, который был вместе с Кимом в учебном центре УСО в Бьюли, потом работал в Vd. Когда я поступил на службу, в его ведении были Танжер и Испанское Марокко⁵. Номинально имея чин капитана в Корпусе разведки, он носил странные мундиры и ассортимент всяческих знаков различия. Значок на его фуражке был не таким, как на отворотах. Противогаз ему достался из Королевских ВВС. Иногда под мундир он надевал белую рубашку. Однажды его остановил военный патруль и спросил, почему, раз у него на рукаве нашивка подразделения Северной Африки, он находится здесь, в Сент-Олбансе? Тревор (у которого был гибкий график работы) часто ездил в контору на велосипеде. В дождливую погоду он обычно переодевал брюки, вопреки всем военным инструкциям, и за этим процессом его часто заставал секретарь. Тревор утверждал, что у него множество таинственных подруг, каждой из которых он представлялся под разными именами. Однажды, когда мы вместе прогуливались по Джермин-стрит, он внезапно затащил меня в какой-то магазин. Мимо прошла женщина. «Мы знакомы», — прошептал мне на ухо Тревор, — но сейчас я уже не помню имени, под которым ей раньше представился». Поговаривали, что, когда Тревор только поступил в СИС, он с удивлением обнаружил, что первая же заметка, которую он нацарапал на клочке бумаги, сразу же привлекла к себе почтительное внимание. Оказалось, что он использовал зеленые чернила — прерогативу, которая еще с Первой мировой войны сохранялась только за шефом ведомства…

А еще одним полноправным членом отдела был Сэмми — милый и весьма общительный черно-белый спаниель, которого подарили Мэри осенью 1940 года. Целый год мы перевозили его из одной квартиры в другую, иногда на время передавая терпеливым родственникам. Вскоре после прибытия в Сент-Олбанс я привел Сэмми в Спинней, где Ким и Эйлин приняли его, хотя и без особого воодушевления. Когда Эйлин серьезно заболела, Сэмми, равно как и его хозяин, вынужден был съехать. Кроме Гленалмонда, деваться этой собачке было некуда. Здесь наконец Сэмми и поселился, фактически встав на «довольствие» Секции V. В те часы, когда не гулял где-нибудь в саду или в окрестных полях или не болтался по другим отделам, он обычно, свернувшись калачиком, спал в моем ящике для бумаг. Еженедельное совещание Секции V в оранжерее, или, как мы ее называли, «змеиной норе», не считалось начавшимся, пока туда, вздернув хвост, не прибегал Сэмми и не занимал свое место. В один из летних дней нас официально посетил директор Военно-морской разведки. Он выглядел безупречно, как только может выглядеть морской офицер. Особенно запомнились белые парусиновые брюки. Пока мы (в отделе Vd) собирались вокруг, пытаясь объяснить, чем здесь занимаемся, через открытое окошко на первом этаже ворвалось заляпанное грязью мохнатое существо и прыгнуло прямо на грудь к нашему гостю. Обычно адмиралы не слишком благожелательно относятся к сюрпризам — тем более в лице грязной собаки, принадлежащей никому не известному армейскому лейтенанту, но адмирал Годфри оказался на редкость великодушен.

Сэмми конечно же не был сторожевым псом в Гленалмонде. Ведь он считал, что весь человеческий род прекрасен, даже если некоторые из его представителей более совершенны, чем остальные. Если бы немецкие парашютисты и в самом деле переоделись в монахинь (или, наоборот, монахини переоделись в парашютистов) и высадились в Гленалмонде, Сэмми был бы первым, кто приветствовал их радостным лаем…

Некоторые авторы предположили, что СИС и другие службы — это своего рода заповедник для избалованных представителей высшего света, пропитанных насквозь классовыми предубеждениями. И здесь всегда готовы прикрыть любого из своих, попавшего под подозрение. В издании романа о Киме Филби под названием «Джентльмен-предатель»6 главный герой изображен на обложке в котелке. Что ж, чтиво довольно интересное, хотя достоверным источником его назвать трудно. Истина же заключается в том, что в Секции V был довольно смешанный состав служащих, хотя в основном это были представители среднего класса. Среди нас и в самом деле был и баронет, и шотландский лэрд, позднее пэр Англии, и даже кузен здравствующей королевы. Но в основной массе мы вышли из совершенно обычной среды: индийской полиции, школьных преподавателей и коммерческих фирм. Я даже не знаю, в какие школы ходило большинство моих коллег в Секции V и учились ли они в университете. Мне известно, что некоторые провели значительную часть жизни за границей; их знание зарубежных стран и иностранных языков стало важной причиной для вербовки на службу в Секцию V. Вероятно, неплохое воспитание получили некоторые из секретарей; однако, поскольку они часто оказывались довольно приятными внешне, а в придачу еще и прилежными, их происхождение могло и не вызвать столь пристального внимания.

В те годы — 1942–1943 — дела у Кима Филби шли очень хорошо. Он быстро завоевал авторитет, даже среди ярых противников Секции V на Бродвее, как проницательный, разумный и эффективный сотрудник, с которым можно иметь дело. Министерство иностранных дел, в лице Питера Локсли⁷, который был нашим главным связным, тоже прониклось к нему симпатией. В МИ-5 он стал настоящим любимчиком. В Секции V он нравился своим коллегам, а секретари его просто обожали. Феликс доверял ему и впоследствии продвинул по службе; не было заметно ни единого намека на их будущую размолвку. Однако у Кима выработались собственные представления о некоторых людях, с которыми он был связан, особенно в Бродвей-Билдингс, где хватало карьеристов, прихлебателей, заурядных пустословов, бывших морских капитанов, подвергших риску свои корабли и экипажи, и просто никчемных личностей. В его книге содержится ряд едких высказываний, свойственных тогда ему и многим из нас.

Что касается семейной жизни, то, по-видимому, Ким был вполне счастлив с Эйлин. Я не знал, что они не женаты. Где-то в подсознании у меня отложилось, что Эйлин никогда не говорила о дне свадьбы и никакая годовщина свадьбы никогда не отмечалась. Именно к такому мысленному заключению я однажды пришел, хотя это не имело особого значения. Они, вероятно, предполагали, что Мэри и я знаем это, хотя фактически я впервые услышал об этом в 1945 году от Дика Брумена-Уайта. По словам Эйлин, их с Кимом познакомила Флора Соломон⁸, под началом которой Эйлин работала в отделе социального обеспечения Marks & Spencer до войны. Уже к маю 1940 года отношения между Кимом и Эйлин, должно быть, вполне сформировались, потому что Эйлин рассказывала, как ездила в Париж, чтобы увидеться с ним, и приехала туда в тот самый день, когда немцы совершили бросок в Бельгию и Голландию.

Жизнь в Спиннее так или иначе вращалась вокруг нашей работы в Секции V. В какой-то момент мне пришлось на две недели прекратить носить домой документы, потому что работа стала мне сниться едва ли не каждую ночь. Мы почти не пользовались садом, за исключением одной попытки вырастить там чеснок. Философия озеленения у Кима Филби была проста: если определенное для того или иного растения количество удобрения оказывает благотворное влияние, значит, если взять в десять раз больше, то и эффект будет тоже в десять раз больше.

Летом 1942 года в наше домашнее хозяйство прибыло пополнение в виде замечательного французского бульдога, которого мы назвали Акселем в честь любимого персонажа ISOS, сторожевого пса Абвера в Альхесирасе. Мы устраивали шуточные боксерские поединки с этой лишь на вид свирепой собакой, дразнили и легонько шлепали по морде. Однажды вечером к нам на обед приехал Гай Бёрджесс. Этот парень редко мог провести вечер, не удивив всех какой-нибудь шуткой. Побоксировать с Акселем — это еще полбеды; он еще много раз чмокал его рычащую, слюнявую морду. Еще к нам заходил американский журналист, старый друг Кима еще со времен испанской гражданской войны. Не могу поклясться, что точно помню его имя, но, помоему, это был Сэм Брюер, на супруге которого Элеонор в конечном счете и женился Ким. Однажды в Сент-Олбанс заехал Виктор Ротшильд, эксперт МИ-5 по антидиверсионной деятельности и тоже старинный друг Кима, и мы договорились с ним пообедать в одной из гостиниц. «Не так уж часто выпадает обедать с Ротшильдом», — объяснил Ким, и мы тут же представили себе вкуснейшие стейки с черного рынка, непрожаренные, замоченные в «Шато Лафит». Ротшильд, что весьма благоразумно, подобных фантазий не питал. И мы довольствовались комплексным обедом по фиксированной цене, дополнив его бокалом горького бочкового пива…

В начале 1943 года в Сент-Олбанс приехала младшая сестра Кима Элена. Девятнадцатилетняя девушка появилась и в Секции V в Гленалмонде, и, естественно, в семье Кима Филби, проживающей в Спиннее. Рыжеволосая, как и ее мать, разумно сочетающая в себе ум и проницательность отца и брата и обладающая незаурядным чувством юмора, она везде пришлась ко двору. Ее назначили в отдел V1, где в основном работали женщины. Они отвечали за ведение картотеки на тысячи и тысячи имен, которые то и дело всплывали в ISOS. Всей этой командой ловко управляла внушительная дама, наделенная юмором и железной рукой. Элена и ее коллеги сочинили даже стишок о своей жизни (в V1), из которого я запомнил две строчки:

Заболеть ты гриппом не должна,

Еще ты слишком молода.

У Элены на меня и на ее брата были большие надежды. «Вот когда вы, сэр Ким, и вы, сэр Тим…» — любила она повторять. Боюсь, ни один из нас даже близко не оправдал ее ожиданий….

Источник ISOS по-прежнему предоставлял нам намного больше информации, чем требовалось для более или менее детального ее анализа. В то же время наши резидентуры обеспечивали постоянно растущий объем разведывательной информации, частично поступающий от двойных агентов, то есть агентов абвера, которых удалось перевербовать нашим сотрудникам. К тому времени уже было маловероятно, чтобы какой-либо немецкий агент, посланный от полуострова, без нашего ведома добрался до британской территории, а зачастую и до других территорий. Когда тот или иной немецкий шпион прибывал в Великобританию, то в самом начале необходимо было выяснить, подойдет ли он для роли британского двойного агента, который будет подбрасывать немцам фальсифицированную информацию. И здесь должна была вступить в действие МИ-5 — в тесном сотрудничестве с межведомственным комитетом, который занимался двойными агентами и стратегиями фальсификации противника. Но целью многих агентов, забрасываемых с Пиренейского полуострова, как и вышеупомянутого Паскаля, обычно являлись прежде всего другие страны. Если их путь пролегал через британские колонии, то их, естественно, арестовывали, отправляли в Великобританию и интернировали до конца войны. Одного такого бедолагу схватили потому, что его имя — даже не вдаваясь в детали о том, чем он занимается и почему им заинтересовался абвер, — появилось в ISOS через несколько дней после его записи в длинном списке пассажиров, который как раз просматривал я. Его сняли с судна в порту Тринидада. На допросе парень ни в чем не признался, после чего его отправили в Англию, но на полпути он покончил с собой, выпрыгнув за борт…

Вообще, британская контрразведка во время Второй мировой войны весьма успешно проводила операции с двойными агентами. По характеру и содержанию ISOS зачастую можно было судить, как немцы реагируют на такие операции, возникают ли у них подозрения и как они оценивают работу того или иного своего агента. При определенных обстоятельствах ISOS могли также использоваться в качестве проверки агента на лояльность (британцам). Если ему доверяли, то его можно было бы направить из Англии в Испанию или Португалию с достаточно интересной информацией, чтобы гарантировать, что соответствующая телеграмма уйдет в Берлин; из последующих ISOS сразу станет ясно, прошло ли все гладко или немцы его все-таки раскололи. Хотя роль Секции V в операциях с двойными агентами на территории Великобритании заключалась главным образом в поддержке МИ-5, эта роль была все-таки важной, и здесь особое место занимал Ким Филби.

Одна из особенностей абвера заключалась в его высокой децентрализации. Помимо операций местных резидентур, проводимых в Испании и Португалии, эти две страны использовались в качестве своеобразных стартовых площадок во внешний мир большим количеством других отделений абвера в Германии и в оккупированных странах. Были так называемые АСТ (от нем. AST, или Abwehrstellen — пункты, резидентуры абвера), которые являлись главными, и НЕСТ (от нем. NEST, или Nebenstellen — побочные пункты), которые подчинялись АСТ. Каждая — АСТ «Брюссель», АСТ «Гамбург», АСТ «Париж», НЕСТ «Кельн» и многие другие — имела собственных агентов, а Испания и Португалия были излюбленными территориями для их заброски или транзита. Кроме того, каждая резидентура, как и штаб-квартира, подразделялась на Абвер I, II и III, а Абвер I я потом еще делил на I/H (армия), I/Luft (воздушные силы), I/M (военно-морской флот), I/Wi (экономика), I/TLW (техника) и т. д. Таким образом, существовало огромное множество различных отделов, в деятельности которых предстояло разобраться. Некоторые из этих отделов и подотделов специализировались на чем-то своем. Например, АСТ «Берлин» (не путать со штаб-квартирой абвера в Берлине) специализировалась на агентах швейцарской национальности. У АСТ «Берлин» также была мерзкая привычка использовать без разбора два имени прикрытия для каждого из своих сотрудников, иногда даже в одном и том же донесении, что поначалу вызывало путаницу. Местные организации абвера в Испании и Португалии, как предполагалось, оказывали содействие во всей этой внешней деятельности, но проявляли явное недовольство. Особенно это чувствовалось, когда возымели действие наши дипломатические протесты и преследования и положение немцев сделалось довольно шатким.

Мы тщательно изучили немецкую диверсионную организацию в Испании, то есть местных сотрудников и агентов Абвера II. Их главными целями были британские суда в испанских портах и на Гибралтаре. В конце 1941 года бомба замедленного действия, заложенная агентами этой организации в груз британского торгового судна в одном из портов на юго-востоке Испании, привела к гибели многих моряков. Подобный успех немцы больше повторить не смогли, однако им удалось сохранить свою организацию в этой области. Однажды из донесений ISOS мы выяснили, что Абвер II планирует заложить бомбу на британском судне, направляющемся на Гибралтар. Абвер II обычно при формулировке своих оперативных донесений использовал «умеренно» секретный шифр; не то чтобы в абвере сомневались в безопасности своих шифров, а скорее не хотели отправлять слишком подозрительные и политически запутанные донесения. Поэтому они использовали медицинские термины: «врач» — для обозначения агента, который должен был заложить бомбу, «пациент» — для судна, «лекарство» — для бомбы и т. д. «Врач», как мы поняли, скоро навестит «пациента» и пропишет тому «лекарство» в испанском порту близ Гибралтара. Судну предстояло провести несколько часов на Гибралтаре и отправляться дальше. С Гибралтара нам сообщили, что, если предстояло искать бомбу, необходимо распоряжение о разгрузке судна прямо на пристани, где под наблюдением докеров, а значит, и агентов абвера в Альхесирасе, будет проверяться ящик за ящиком. Несмотря на риск в отношении ISOS, такое распоряжение на всякий случай было получено. Так получилось, что в ночь прибытия судна на Гибралтар я остался на ночное дежурство в Гленалмонде. Было устроено так, что судно под каким-нибудь не вызывающим подозрений предлогом будет задержано на ночь и проведен хотя бы беглый его осмотр. Где-то после полуночи из Блечли пришло сообщение о только что расшифрованном немецком донесении: похоже, «врачу» пришлось отменить свой визит к «пациенту». Здесь возникла дилемма: возможно, донесение — что в то время случалось довольно часто — было неправильно истолковано, а может быть, немцы все-таки нашли способ заложить свою бомбу. С другой стороны, риска в отношении ISOS нужно было во что бы то ни стало избежать. В то время как немцы вполне могли заметить процесс разгрузки судна и заподозрить в связи с этим утечку из своей организации или иную причину, но не безопасность шифра, полной уверенности у нас все равно не было. Если они действительно отменили операцию, а затем увидели разгрузку, то едва ли предположили утечку.

Обычно подобные вещи, связанные с риском ISOS или возможной гибелью людей, доводились до сведения Кима Филби и Феликса Каугилла, обсуждались с Адмиралтейством и прочими причастными к этому ведомствами и лицами. Но в тот раз решение нужно было принять еще до наступления утра. Думаю, в тот вечер Ким уехал из Сент-Олбанса. Феликс же, с другой стороны, обычно не ложился спать долго — до трех или четырех часов утра просматривая газеты. А тогда было еще половина второго. Дело едва ли можно было решить по телефону. Поэтому я недолго думая вскочил в дежурный автомобиль и вскоре подъехал к Прей-Вуду, большому дому, расположенному приблизительно в миле от Гленалмонда. Раньше здесь квартировало несколько офицеров Секции V, а теперь проживал Феликс с супругой. Я надавил на кнопку дверного звонка — никакого ответа. Я позвонил снова, потом еще раз. Взяв горсть камешков, я швырнул их в окно предполагаемой спальни Феликса и Мэри. Потом сделал это снова. Но ответом на стуки камней о стекло снова была полная тишина. Я почувствовал себя абсолютно одиноким во всем мире. В какой-то момент я ухватился за идею все-таки возвратиться в Гленалмонд и позвонить по телефону в надежде, что хоть телефонный звонок сможет разбудить Феликса. А потом вдруг вспомнил о том, что в принципе и так хорошо знал: я лишь пытаюсь навязать кому-то решение, принять которое лучше подготовлен я сам. Все, что мог сказать мне Феликс — или даже Ким, — звучало бы примерно так: «Хорошо, но ты ведь у нас эксперт в данном вопросе: что ты сам-то думаешь?» Итак, я возвратился в Гленалмонд и сигнализировал на Гибралтар, чтобы судну разрешили следовать дальше. Весь следующий день я провел как на иголках, но, слава богу, никакого взрыва не произошло.

Сейчас все привыкли высмеивать абвер как чистый балласт, а не полезный актив нацистской Германии. В этом есть доля правды. Многие офицеры абвера равнодушно воспринимали национал-социализм, а некоторые были и вовсе настроены категорически против. Даже те офицеры, которые не руководствовались какими-либо политическими убеждениями, предпочитали Восточному фронту беспечную жизнь в Мадриде, Лиссабоне или каком-нибудь другом месте. Они были заинтересованы всячески преувеличивать значимость своей работы и закрывать глаза на любые подозрения о том, что какой-нибудь агент может фабриковать или приукрашивать свои донесения или, по сути, работать на британцев или американцев. Но в то время, в середине войны, абвер ни в коем случае нельзя было списывать со счетов. И это в полной мере подтвердили бы экипажи союзных конвоев в Западном Средиземноморье, которые подвергались интенсивным бомбардировкам после донесений из наблюдательных пунктов абвера в Гибралтарском проливе. К ним присоединились бы и многие агентурные сети союзников в оккупированной Европе, которых служба Абвер III сумела раскрыть. Можно лишь гадать, как действовал бы абвер, если бы мы утратили доступ к ISOS; например, представляется вероятным, что некоторые из его агентурных операций в Великобритании в течение долгого времени оставались бы нераскрытыми.

Насколько мне известно, лишь однажды немецкие разведывательные службы всерьез заподозрили, что их шифры читаются противником. В срочном донесении из Мадрида в Берлин говорилось, что один из кораблей Королевского флота Великобритании встал на якорь точно перпендикулярно немецкому секретному инфракрасному лучу в Гибралтарском проливе. Отделение абвера в Мадриде, опасаясь, что британцы, возможно, читают их шифровки в Танжер, немедленно сменило шифр. Некоторое время мы думали, что какой-то отъявленный идиот предпринял несанкционированную инициативу в отношении ISOS, но после соответствующего запроса нас заверили, что судно остановилось там совершенно случайно, по какой-то банальной причине. Я, правда, до сих пор не до конца в этом убежден. Новый немецкий шифр эксперты в Блетчли взломали в течение месяца. Однако этот инцидент напомнил нам о том, что в таком деле, как безопасность шифра, немцы отнюдь не беспечны. В другом эпизоде у нас был тревожный момент, когда донесение ISOS из резидентуры абвера в Альхесирасе в Мадрид начиналось словами: «Нашим друзьям в британской Секретной службе…» Потом до нас дошло, что на дворе 1 апреля…

Более серьезная опасность заключалась в том, что при такой хорошей осведомленности британцев немцы могли бы проверить безопасность своих шифров с помощью простых ловушек. Было бы достаточно упомянуть в донесении имя какого-нибудь невинного путешественника и затем лениво наблюдать, как тот будет задержан с целью допроса, или упомянуть произвольный адрес и потихоньку следить, проявим ли мы к нему какой-нибудь интерес. Но ничего подобного так и не произошло.

Не думаю, что Ким Филби когда-либо наведывался в Блечли. Я сам ездил туда лишь однажды. За прием ISOS в основном отвечал Денис Пейдж, один из моих бывших преподавателей по Античности в колледже Крайст-Чёрч; Том Вебстер, тоже из числа бывших преподавателей, был личным помощником коммандера Трэвиса, начальника GC&CS. Но моим главным связующим звеном в Блечли был Леонард Палмер, который по отношению к шифровальщикам выполнял примерно те же функции, что и Хью Тревор-Роупер — в отношении перехватчиков вражеских донесений: его задачей было знать, что происходит в немецкой разведке, чтобы дать нужные наводки для шифровальщиков и переводчиков. Я также приезжал навестить свою сестру Анджелу — ту самую, которая недолго работала вместе с Кимом в 1936 году в одном журнале, а теперь служила при военно-морском ведомстве. Как до, так и после войны Анджела писала для еженедельного юмористического журнала Punch. В Блечли для нее и еще парочки таких же, как она, подруг открылось богатое поле для сочинительства разных стишков и памфлетов.

Стишки стишкам рознь. Но однажды она все-таки зашла слишком далеко. «Продукция» Блечли представляла объемные ежедневные пачки телетайпов. У одного из помощников Трэвиса была привычка ежедневно просматривать эти материалы, выбирать самое ценное и потом показывать шефу. Анджела, которая по ряду причин воспылала антипатией к этому помощнику, не только написала о нем уничижительные стихи, но еще с помощью подружек напечатала их в том же виде, в котором в Блечли печатались все материалы. Листок обнаружили среди прочих телетайпных лент…

Вскоре после этого она ушла из Блечли и поступила в отдел политической разведки при министерстве иностранных дел, где возникало куда меньше искушений для подобных насмешек.

В Гленалмонде Иберийский отдел, как и остальная часть Секции V, значительно расширился. В итоге у нас в одном помещении работало уже десять офицеров. Один из них стал долгожданным помощником по ISOS; он поступил к нам в начале 1943 года. И как раз вовремя, поскольку нужно было срочно разгребать навалившуюся на нас дополнительную работу, ставшую результатом высадки союзников в Северной Африке в ноябре 1942 года. Сфера работы Кима Филби, а следовательно и моя, была расширена, и в нее вошел новый район боевых действий. Трое наших коллег по Vd теперь были прикреплены к различным штабам под общим командованием генерала Эйзенхауэра, причем каждый имел собственные шифры для связи с Секцией V. Большая часть их донесений объединялась с ISOS, и значительная часть ISOS нуждалась в анализе с их непременным участием. Десмонд Пэйкенхем⁹, новый помощник по ISOS, оказался не только веселым и весьма общительным компаньоном, но и в самом деле взвалил на себя солидную часть работы.

На некоторое время наше внимание в Vd привлекли к себе Азорские острова. Летом 1943 года разрабатывались секретные планы по созданию там англо-американской военной базы, с согласия португальских властей, и было предусмотрено, что этот район будет курировать специально прикомандированный туда офицер из Секции V. Раньше он служил в МИ-5, но где-то в начале июня присоединился к нам в Сент-Олбансе, и Ким тут же пригласил его стать еще одним обитателем своего и без того переполненного дома. Главная причина отправки специального человека на Азорские острова заключалась в том, что абвер в Лиссабоне недавно забросил туда своего агента (португальца по национальности) — вместе с рацией и шифром. Хотя мы пока еще не смогли его вычислить, нам хотелось схватить этого агента как можно скорее. Когда туда в октябре 1943 года снарядили экспедиционный отряд, его сопровождал не только наш офицер, но и специальный автомобиль-радиопеленгатор, способный определить географическое положение передатчика. Как только войска высадились на острова, автомобиль тут же отправили на поиски передатчика, но, прежде чем техники смогли наконец определить местонахождение агента, тот успел выслать своим последнее донесение — тут же расшифрованное в Блечли. Оно звучало примерно так: «В конце улицы вижу пеленгатор. Конец связи». Не имея возможности перехватывать радиодонесения агента, мы смогли опознать и арестовать его лишь через несколько недель…

Хорошо помню, что к тому времени я еще не обрел нужного равновесия между моей собственной работой и работой других офицеров подсекции. Многие из дел, которые мы расследовали, поступали к нам сначала из резидентур или других мест, не являющихся источниками ISOS, и ими занимались мои коллеги; я же тщательно отслеживал малейшие признаки ISOS — в поисках очевидных критериев важности того или иного дела. Но многие потенциально опасные операции могли лишь отчасти всплыть через ISOS, а могли и вообще остаться за кадром. Это, например, касалось многих завербованных абвером испанских и португальских моряков, которые должны были сообщать о замеченных военных и торговых кораблях союзников. Нейтрализация этих операций была искусно проведена офицером Vd совместно с министерством экономической войны.

Я также вполне осознаю, что ничего не рассказал о работе других подсекций, о которых знал немного или, во всяком случае, мало что помню. Это никак не связано с ограничением доступа в целях безопасности или применением принципа «кому положено знать, а кому нет». Напротив, у нас даже в рамках разумного поощрялось делиться между собой опытом и разного рода сведениями, что, по-моему, вполне справедливо: в военное время зачастую можно гораздо больше полезного почерпнуть из общения с коллегами по разведке, нежели потерять из-за риска, связанного с нарушением правил безопасности. Но за исключением Турции, особых параллелей между нашей работой и работой других отделов не было, и боюсь, я был слишком погружен в собственные дела, чтобы сильно беспокоиться о том, чем занимаются другие сотрудники.

Работа настолько поглощала меня и была такой трудоемкой, что лично для меня было бы почти невозможным предположить, что может быть что-то важнее. И все же, по предположению многих, именно так и произошло с Кимом Филби. Сидя напротив меня в конторе, пыхтя своей трубкой, с рассеянным взглядом, он, казалось, задумывал нечто новое совместно с министерством иностранных дел, какой-нибудь далекоидущий план, который предстояло обсудить с МИ-5, или размышлял над новой всесторонней инструкцией. Но, скорее всего, он сочинял очередное донесение русским хозяевам или мысленно задавался вопросом, каким, с точки зрения их интересов, должен стать его следующий шаг или маневр. Я понятия не имею, были ли у него всегда прямые контакты с русскими или иногда он связывался через какого-нибудь посредника; как часто и где происходили эти контакты, были ли его донесения устными или письменными, фотографировал ли он для них какие-нибудь документы или передавал копии, чтобы сфотографировать и вернуть обратно, и т. д. Может быть, у него и не было с ними никаких контактов в самом Сент-Олбансе; его всегда можно было найти либо в Гленалмонде, либо в Спиннее или где-то в пути между домом и работой, либо в пабе с кем-то из нас. Предполагаю, что такие контакты происходили во время его регулярных визитов в Лондон. Но где именно? В каком-нибудь пабе или ресторане? На русской конспиративной квартире? В квартире Гая Бёрджесса? Каков бы ни был характер этих контактов, должно быть, они были очень краткими и весьма эффективными, поскольку его поездки в Лондон редко занимали больше одного дня, включая дорогу, и ему всегда нужно было увидеться с теми или иными людьми, заехать на совещание в Бродвей-Билдингс, в МИ-5 или куда-то еще. Если бы кто-то попытался передать ему что-то по телефону, то надо отметить, что в его графике обычно не было необъяснимых пробелов. Что касается фотографирования документов, то этим, конечно, нельзя было заниматься ни в Гленалмонде, где негде было уединиться, ни в Спиннее, где тоже крутилось немало народу и никто ни от кого не запирался. В любом случае Эйлин была бы в курсе¹⁰…

Я пытался отыскать в памяти случаи, которые в ретроспективе можно было бы считать заслуживающими какого-то особого внимания, но мало что можно вспомнить. Лишь однажды у нас с ним в Секции V возникли кое-какие разногласия. Я уже забыл, о чем шла речь, но, как помню, удивился тому, что Ким, который обычно вел себя на редкость благоразумно, внезапно проявил редкое упрямство. Возможно, то же самое он подумал и обо мне. Но кажется, это было как-то связано с агентурной деятельностью в Польше. Может быть, какой-то аспект нашего спора значил гораздо больше для него, чем для меня?

Иногда мне казалось весьма странным, что Ким готов оставить мне большую часть самой интересной работы. Будь на его месте, я наверняка прибрал бы к рукам ISOS. (Когда я в конечном счете стал шефом подсекции, продолжал в качестве своей основной функции работу с ISOS.) Можно было бы теперь предположить, что Филби остался доволен таким положением дел, потому что это давало ему больше времени для другой деятельности. Хотя лично я думаю, что вряд ли; само по себе разделение работы имело хороший практический смысл и давало ему возможность уделять должное время и внимание руководству работой и стратегией всей подсекции. Я также думаю, что он расценил себя как человека, который не обладает «разумом ISOS», что он сам считал несколько специфическим складом ума.

Я редко видел Кима в состоянии замешательства. Однажды к нему обратился офицер, который в числе прочего занимался разного рода проверками и действовал как своего рода офицер охраны. «Простите, что беспокою вас, Ким. Простая формальность. Речь идет о заявлении вашей жены о поступлении на работу. В качестве поручителя она сослалась на вас. Поэтому мне от вас нужен какой-то отзыв». Ким, казалось, был совершенно озадачен. Потом его лицо прояснилось. «О, наверное, вы имеете в виду мою первую жену… Да-да, с ней все в порядке». По-видимому, Лиззи, которая вскоре после начала войны возвратилась в Англию, не сообщила Киму, что указала его поручителем при поиске работы, и я предполагаю, что они вообще не связывались друг с другом.

От былого аскетизма школьных и университетских дней Ким Филби проделал длинный путь. И все же он, казалось, не проявлял особого интереса к физическому комфорту или роскошному окружению. Думаю, он менее других моих знакомых беспокоился о личном имуществе. Если бы я имел привычку заимствовать у него одежду или даже зубную щетку, не думаю, что он имел бы какие-нибудь возражения, а может быть, и вообще не заметил. Ему было легко наскучить вычурной, снобистской или светской беседой. И все знали, когда Киму скучно: он становился очень серьезным, понижал голос на несколько тонов и обычно повторял: «Это чрезвычайно интересно». Когда речь шла о незначительных переменах в жизни, он не был хорошим актером, однако со всем, что хоть мало-мальски касалось его главной тайны, был чрезвычайно ловок и предусмотрителен.

У Кима Филби было несколько недостатков. Один, по сути, довольно тривиальный и все же неожиданный, у человека на редкость здравого и уравновешенного, заключался в его чрезвычайном отвращении к яблокам — к их виду, запаху и даже к мысли о них. Однажды я довольно опрометчиво дал кодовое наименование «Яблоко» одной разведывательной операции, но потом вынужден был сменить его по настоянию Филби. Несколько лет спустя в Стамбуле я увидел, как он сердито схватил сумку с яблоками, которые няня или повар тайно купили детям, и вышвырнул из окна кухни прямо в Босфор. Его третья жена, Элеонор, в своих мемуарах пишет, что после того, как она наконец возвратилась из Москвы в Америку, послала Киму запись песни Beatles «Help!»¹¹. Если бы на фирменной этикетке оказалось изображение яблока, то едва ли она надолго у него задержалась…

Он, я и другие очень внимательно следили за ходом войны, особенно на Восточном фронте, где происходили наиболее ожесточенные бои. В то время как ни один из нас, казалось, не особенно вдавался в большую политику, мы часто обсуждали военные стратегии. Зимой 1941/42 года Ким был весьма критически настроен к Черчиллю и, казалось, приветствовал любое независимое голосование на дополнительных выборах как единственный способ выразить антиправительственные чувства. Но он признавал, что недвусмысленное заявление Черчилля вечером 22 июня 1941 года, в котором он обещал поддержку русским в их борьбе против Германии, продемонстрировало истинное величие и мудрость этого политика; нас мучил вопрос, что же скажет Чемберлен. В середине 1942 года Ким сделал довольно нетипичное для себя заявление: «Знаете, я начинаю думать, что мы выиграем эту войну». Без сомнения, под словом «мы» он подразумевал скорее союзников, а не только Великобританию, но обычно он так не говорил. Он, казалось, никогда не идентифицировал себя со своей страной, даже в спорте. Хотя Ким был до мозга костей англичанином и чувствовал себя намного уютнее в близкой ему по духу английской компании, нежели в любом другом окружении, он не демонстрировал особой привязанности к Англии, ее городам, учреждениям и традициям. Он чувствовал расположение к качествам и характеру английского народа в целом, но при этом испытывал презрение к достоинствам среднего класса, его симпатиям и антипатиям. Хотя Филби никогда не испытывал недостатка в физической или моральной храбрости, патриотические жесты были все-таки ему несвойственны. Возможно, здесь и кроется ключ к его реальным чувствам. Но в Англии полным-полно людей, у которых в душе было еще меньше патриотизма, но которые при этом даже не помышляли о шпионаже против собственной страны…

Хотя Ким не был интеллектуалом, если я правильно понимаю этот термин, и еще меньше сторонником академического подхода, он во многом был одним из представителей средней или даже высшей интеллигенции. Однажды в Сент-Олбансе я поделился с ним мыслями о том, что мне трудно чувствовать себя непринужденно в компании выходцев из рабочей среды. «В самом деле? — удивился тогда Ким. — А мне это дается просто». На самом деле я сомневаюсь, был ли он непосредственно связан с рабочими людьми, разве что в Кембридже, и то немного. Хотя с 1935 по 1955 год я встретил многих друзей Кима, не припомню, чтобы у кого-нибудь из них не было «образовательного» акцента. Его знакомые происходили скорее из довольно узкого социального класса, хотя и охватывали широкие слои типов в его пределах. В то время как это, возможно, помогало упрочить его положение русского шпиона, сомневаюсь, было ли это в какой-то степени продиктовано указанным положением; даже если бы он никогда и не стал шпионом, мне кажется, все друзья у него были бы такого же сорта.

Работа в Сент-Олбансе приближалась к концу. К весне 1943 года Секцию V начали все активнее привлекать на новых фронтах. Союзники собирались двинуться в Сицилию, а затем на материковую Италию. А на следующий год должна была наступить очередь Западной Европы. Все это требовало от Военного министерства более интенсивного планирования, создания различных новых команд и подразделений. Мы все больше чувствовали, что у себя в Хартфордшире ходим по тонкому льду, что все главное происходит в Лондоне. Появилась возможность переехать на Райдер-стрит в районе Сент-Джеймс, что всего в нескольких минутах ходьбы от МИ-5, но Феликс Каугилл был решительно против таких перемещений. Он предчувствовал, что дух Секции V, воспитанный с его непосредственным участием в некоторой изоляции от большого города, во многом пропадет в этой лондонской суматохе. Да и ему самому пришлось бы прилагать куда больше усилий для борьбы с оппонентами. В Секции V нашлось несколько таких, кто хотел бы остаться в Сент-Олбансе. Возможно, по тем же причинам, что и Феликс, а может быть, и потому, что теперь они уже основательно обжились здесь или просто не знали Лондон. Но когда вопрос был поставлен на обсуждение, большинство все-таки высказалось за переезд. Я был за — и по тем причинам, которые изложил выше, и по сугубо личным причинам. У Кима тоже были личные основания — но другого сорта: он оказался бы поближе к центрам власти и более приспособленным для выполнения заданий русских. Он был одним из самых сильных энтузиастов этого переезда. Как это часто происходит в данном повествовании, он настаивал на том, что было замечательным само по себе, но — как теперь принято считать — хотел этого по совершенно другим причинам…

Переезд был назначен на 21 июля. Ким, который ежемесячно платил за аренду дома, решил съехать оттуда в конце июня. Он и Эйлин с двумя детьми — она уже ждала третьего — переехали на квартиру Доры Филби на Гроу-Корт в Дрейтон-Гарденс в Южном Кенсингтоне (тогда или чуть позже сама Дора переместилась этажом выше, в другую квартиру). Я поселился в квартире неподалеку от Челси-Тайн-Холл, которую Мэри сняла около года назад. В течение трех недель Ким, Элена, я и прочие ездили в противоположном направлении, из Сент-Панкраса в Сент-Олбанс, возвращаясь в Лондон поздно вечером.

Довольно грустным эпизодом этого переезда, во всяком случае для меня, стало расставание с нашим спаниелем Сэмми. Мы с Мэри пытались какое-то время держать его в Лондоне, но, поскольку оба работали, приходилось нам довольно трудно. В конечном счете я передал пса помощнику Дэвида, нашего хозяйственника в Гленалмонде. Сэмми сохранил к нему бурную привязанность, а тот мог предложить ему весьма приличный образ жизни на окраине. «Собака для дэвидовского работяги», — высказал Ким на прощание.

Глава 7
Райдер-стрит и Бродвей

До войны на Райдер-стрит, 14 размещалась Комиссия по делам благотворительных организаций. Даже для лондонских офисов того времени этот выглядел слишком уж старомодным. Лифт был еще более примитивным, чем в Бродвей-Билдингс. Многие комнаты были маленькие, с высокими потолками и отапливаемые небольшими угольными печами. Из-за отсутствия подходящего большого помещения Иберийскую подсекцию пришлось разделить, и мы разместились в двух комнатах. Но за все это я получил своеобразную компенсацию: моим соседом по комнате на какое-то время стал Грэм Грин, который недавно уселся за «португальский» стол, когда его прежний хозяин получил назначение в Лиссабон. Раньше Грэм служил представителем СИС во Фритауне, а приблизительно в конце 1942 года был переведен сюда, в Секцию V. В Гленалмонде он занимался выпуском португальского «Фиолетового букваря». Это, по сути, был справочник всех известных разведчиков противника, их агентов и связных в конкретной стране. Такие справочники были предназначены отчасти для текущего пользования, а отчасти для операций по очистке захваченной территории от противника после войны. Видимо, это был не самый полезный опыт в жизни Грэма, но он настойчиво взялся за дело и все закончил на основании доступных на тот момент сведений, успев до нашего отъезда из Гленалмонда. Ким написал введение. Позже передо мной стояла задача расширения и обновления содержимого. Возможно, это дает мне право выступать в качестве соавтора — вместе с Грэмом Грином и Г.А.Р. Филби — неофициального издания справочника ограниченным тиражом — с нумерованными экземплярами.

На Райдер-стрит во всем, что касается нашей разведывательной деятельности в Португалии, Грэм привнес свой собственный специфический стиль. Его совершенно не интересовала война разведок, — возможно, потому, что она теперь и так начинала складываться в нашу пользу. Зато его живо интересовали любые детали в природе человеческой несправедливости. Он неделями бомбардировал всех просьбами и доводами от имени бывшего агента СИС, который угодил в лиссабонскую тюрьму, предположительно за деятельность от нашего имени, к которому мы теперь утратили интерес. Пометки Грэма на поступающей корреспонденции, сделанные превосходным убористым почерком, были весьма интересны. «Бедняга старик, — написал он на одном из писем от человека из Бродвея в Лиссабоне, — ведет себя как слон в посудной лавке, пропуская столько всего очевидного». Гораздо меньше в профессиональном плане я был связан еще с одним светилом с Райдер-стрит, Малкольмом Маджериджем, который тоже в свое время вернулся из Африки. Там он носил имя Лоуренцо Маркес и отличался в работе известной злостью и остроумием.

Во время переезда в Лондон я уже почти два года значился как Vd1; Ким на несколько недель дольше являлся главой подсекции. На этой службе никто из нас не имел никаких карьерных подвижек. Однако Феликсу Каугиллу удалось добиться некоторого улучшения статуса своих офицеров, и я думаю, мы получали несколько больше, чем вначале. Также произошли кое-какие изменения — хотя, конечно, они не затронули Кима как гражданское лицо — в воинских званиях офицеров Секции V. Феликсу пришлось побороться, чтобы добиться этого. Бригадир Беддингтон в Бродвее, который ведал вопросами пополнения армейскими кадрами и продвижения по службе в СИС, всеми силами пытался заблокировать любые попытки рационализировать воинский состав Секции V и поставить нас в более или менее сравнимые условия с людьми, с которыми мы были связаны в силовых министерствах, МИ-5, армейских командованиях и многих других местах. В ноябре 1942 года произошел своего рода прорыв, и меня произвели в капитаны. Однако я продолжал носить гражданскую одежду и никогда не пользовался своим званием. Капитан — не бог весть какое звание, к тому же мне было куда проще иметь дело с людьми за стенами нашего учреждения, если я для них был лицом гражданским.

В сентябре 1943 года, обеспечив расширение кадрового состава Секции V, Феликс объявил о ряде продвижений по службе. Для Кима Филби учредили новую должность, она обозначалась Vk (K означало «Ким»), ему подчинялись Vd и несколько других подсекций. Я заменил его на посту Vd, хотя и продолжал уделять значительную часть своего времени работе с ISOS, а Десмонд Пэйкенхем переместился в служебной иерархии выше — на Vd1. Должность Vd теперь соответствовала воинскому званию майора. Более высокий статус и условие ношения гражданской одежды побудили меня снять свою походную форму, а Мэри отколола единственную звездочку второго лейтенанта и заменила венчиком майора. О промежуточных званиях ей, таким образом, беспокоиться не пришлось.

Сицилией союзники овладели в июле — августе 1943 года, а Муссолини был свергнут соотечественниками и содержался в горном Альберго-Рифуджио на Апеннинах. В начале сентября наши войска начали высадку на юге Италии. На Райдер-стрит учредили новую подсекцию, Vt, для работы с новой территорией, и у нас появился блестящий новичок, Колин Робертс из колледжа Святого Иоанна в Оксфорде¹. Он должен был заниматься ISOS в области контроля Vt; сначала мы занимались этим вместе, а потом он перешел к самостоятельной работе.

Именно в это время произошел один из наиболее примечательных эпизодов войны. Шифр, используемый между штабом СД в Берлине и их резиденцией в Риме, был только что взломан GC&CS, но в течение первых одной-двух недель, как это часто происходит с такими шифрами, расшифрованные донесения приходили к нам в случайном порядке, порой с многочисленными разрывами. Очевидно, планировалось что-то значительное, с привлечением специалиста по диверсиям Отто Скорцени². Но не хватало одного-двух более ранних и притом жизненно важных донесений, и лишь после того, как Скорцени и его отряд приземлились на Гран-Сассо и «спасли» Муссолини, в Блечли удалось их расшифровать. Если бы они взломали шифр СД несколькими днями ранее или если бы Скорцени предпринял свою вылазку на несколько дней позже, можно было бы предотвратить эту операцию. Муссолини не закончил бы войну повешенным вниз головой вместе с Кларой Петаччи на одной из миланских площадей, а, возможно, предстал бы вместо этого перед судом как военный преступник…

Теперь, конечно, мы с Кимом виделись намного реже. Он работал в другой комнате, и в сферу его интересов входили и другие территории, помимо моей. После напряженного рабочего дня для активного общения уже почти не оставалось ни времени, ни сил. Однако в обеденный перерыв Ким, я и еще несколько наших коллег собирались в одном из многочисленных пабов, расположенных в радиусе трех минут ходьбы от Райдер-стрит, 14. Нашим излюбленным местом встречи был «Единорог», на углу Джермин и Бери-стрит. Когда мы с Кимом как-то раз сидели у самой барной стойки, вошел человек, в котором я узнал бывшего сокурсника по Вестминстеру, но из другой школы. Он встретился глазами с Кимом и, не заметив меня, подошел к нему и сказал: «О господи, а вы, случайно, не Милн?» — «Нет, — ответил Ким и кивнул: — Вот он». Не могу придумать ни одной очевидной причины, по которой кто-нибудь, кого каждый из нас хоть немного знал по школе и кого с тех пор не видел и не слышал, должен был мысленно ассоциировать нас двоих — вплоть до полной путаницы. Вновь прибывший, казалось, был сбит с толку не меньше, чем мы сами…

В некоторых источниках высказывается предположение, что Ким Филби много разъезжал в этот период, по нескольку раз навещая наши резидентуры в Испании, Португалии и даже на Ближнем Востоке. Я лично припоминаю лишь одну поездку Кима на полуостров. И пока Филби работал в Секции V, больше он, кажется, никуда не ездил. Но и на Райдер-стрит ему хватало забот, особенно по надзору за новой Итальянской подсекцией и по планированию работы Секции V в связи с предстоящей операцией «Оверлорд». Кроме того, именно в эти первые несколько месяцев нашей работы на Райдер-стрит произошел весьма интересный случай, который Ким подробно описывает в своей книге. Один сотрудник немецкого министерства иностранных дел, которому было присвоено кодовое имя «Вуд»³, переправлял Аллену Даллесу, главе УСС в Швейцарии, незашифрованные тексты телеграмм различных немецких посольств, адресованные в Берлин. Большинство этих телеграмм через Блечли добыть было нельзя. Каждый раз по приезде в Берн он приносил очередную партию этих телеграмм в контору Даллеса. Каким-то образом задача обработки и распределения для британских «заказчиков» пространного и чрезвычайно ценного материала досталась именно Киму. Именно через «Вуда» мы впервые узнали о «Цицероне», камердинере английского посла в Турции, который за несколько месяцев переправил немцам огромный объем информации в Анкаре. «Цицероном» руководило СД, и его шифровки между Анкарой и Берлином в Блечли не читали. Но немецкий посол в Анкаре, Франц фон Папен, также отправил несколько телеграмм о нем в немецкое министерство иностранных дел, и вот они — уже через «Вуда» — попали к нам. Хотя в них не называлось имя агента СД, британцы все же смогли подобраться к нему поближе и спугнуть, лишив активности до самого конца войны. Но всю правду мы узнали только после победы союзников в Европе, когда американцам удалось схватить руководителя операции, Мойзиша. Очень редко когда в какую-нибудь на вид рядовую операцию бывал вовлечен столь «звездный» состав участников: Цицерон — вероятно, лучший немецкий агент времен войны; Вуд — один из наиболее выдающихся агентов союзников; Даллес — возможно, самый знаменитый представитель Управления стратегических служб; а Ким Филби, по словам того же Даллеса, «лучший шпион русских за все времена».

Хотя я пока не знал этого, но моя служба в Иберийской подсекции подходила к концу. В феврале 1944 года я тяжело заболел, у меня поднялась температура. Поскольку выздоровление шло медленно, меня отправили в Дорсет. Возвратившись 1 марта на Райдер-стрит, я обнаружил, что теперь отвечаю за новую подсекцию, Vf, в зону ответственности которой входит Германия. Феликс Каугилл предпринимал запоздалые попытки исправить свое первоначальное упущение в отношении Германии. Через несколько месяцев в Vf насчитывалось уже больше двадцати офицеров. Среди них были три-четыре первоклассных специалиста; основную массу составляли вполне компетентные, хотя и не выдающиеся сотрудники; а вдобавок еще парочка бывших, уже в годах и едва способных на что-либо, а потому им поручались относительно мелкие дела, где они не могли причинить серьезного вреда. Все это было устроить не так уж трудно, потому что у Vf не было отделений за границей, а значит, не было и никаких текущих оперативных дел. Одна из наших основных задач заключалась в сборе в легкодоступной форме всей информации о немецких разведывательных службах и их составах, которая могла оказаться полезной для союзных войск на период вторжения и оккупации Германии. Ожидалось, что к тому времени еще не схваченные сотрудники абвера и СД либо окажутся припертыми к стенке в самой Германии, либо будут репатриированы туда в соответствии с договоренностью с нейтральными странами. Наша сфера деятельности включала гестапо (которое до настоящего времени туда не подпадало) и еще несколько других ведомств, так или иначе связанных с разведкой и безопасностью. Конечно, эта работа была не такой увлекательной, как в Vd. Мы не отправляли никаких телеграмм, не ловили и не перевербовывали шпионов, не заявляли политических протестов.

Но, по правде говоря, война контрразведок уже близилась к своему — победному для нас — завершению. Абвер пребывал в смятении. В довершение к тем унижениям, которые немцы испытали по нашей милости в Испании, — и к личному неудобству адмирала Канариса, главе абвера, который своим престижем отчасти был обязан близкой дружбе с Франко и другими испанскими лидерами, — в начале 1944 года трое сотрудников абвера в Турции перешли на сторону союзников. Вскоре после этого стали заметны небольшие перемены в обозначении определенных адресатов и подписей на донесениях абвера. Так, появилась фраза «Mil.Amt» — то есть Milit?risches Amt, или Управление военной разведки. В конечном счете выяснилось, что политически ненадежный абвер теперь поставлен в подчинение СД и называется Mil.Amt в составе СД. Первой, кому — с их более выгодного положения — предстояло оценить случившееся, оказалась секция Тревора-Роупера. Если бы к тому времени была учреждена и должным образом функционировала подсекция Vf, я надеюсь, мы бы от них не отстали. Но для любого из тех, кто сосредоточен прежде всего на Испании, Португалии и Северной Африке, подобные перемены носят явно неожиданный характер. На этих территориях СД действовало малоэффективно. На памяти лишь один из их агентов в Танжере — и то благодаря не каким-либо своим успехам, а длинному языку. После того как союзники высадились в Северной Африке, он пообещал Берлину, что у него наготове команда, готовая организовать покушение на Эйзенхауэра в Алжире, или агент, который способен просочиться в тот или иной штаб союзников. Поначалу он вызывал кое-какие опасения, но потом к нему перестали относиться серьезно. В других местах СД действовало намного лучше: я уже упомянул об операциях с Цицероном и Отто Скорцени. Политический подтекст этого поглощения секретной разведывательной службы немецкого Генерального штаба конкурирующей партийной организацией в то время, когда немецкие войска отступали на всех фронтах, был слишком очевиден.

Хотя я и покинул подсекцию Vd (теперь во главе ее был поставлен Десмонд Пэйкенхем), Ким в качестве шефа Vk все еще был моим непосредственным начальником. Наше внимание все больше занимала тема антигитлеровских заговоров внутри Германии и попытки заговорщиков привлечь к себе интерес и поддержку союзников. Одному из своих офицеров, Ноэлю Шарпу, я поручил все рабочее время посвящать только этому вопросу. Еще летом 1942 года Отто Йон⁴ во время одного из своих визитов в Мадрид в качестве юрисконсульта авиакомпании Lufthansa начал передавать информацию агенту СИС (подчиненному Бродвея, а не Секции V) о группе лиц, среди которых были Людвиг Бек, Карл Фридрих Герделер и другие, которые якобы планировали свергнуть режим Гитлера. В последующие два года аналогичная информация поступала и от других агентов, таких как Адам фон Тротт и Ханс Бернд Гизевиус. Политическая цель группы состояла в том, чтобы сформировать правительство, которое дружественно настроено по отношению к Великобритании и Америке и готово к заключению мира.

Возник миф о том, что Киму — в интересах русских — удалось как-то придерживать подобные донесения или по крайней мере расценивать их как ненадежные. Не сомневаюсь, что, если бы он увидел в той ситуации возможность помочь русским, не подвергая себя опасности, он бы ею наверняка воспользовался. Однако на самом деле его положение не позволяло как-то влиять на события. С одной стороны, заговорщики поддерживали связь как с американцами, так и с британцами. Внутри структуры СИС именно Секция I, а не V решала, какую политическую информацию надлежит передать в министерство иностранных дел и другие ведомства Уайтхолла. Насколько я помню, донесения Йона и в самом деле распределялись Секцией I — с разумными пометками о том, что, поскольку источник не является регулярным агентом СИС, за его послания целиком ручаться нельзя. Предполагаю, что нечто подобное происходило и с донесениями от других эмиссаров. Главной задачей Секции V было проанализировать, есть ли какие-нибудь свидетельства, что все это замышлялось немецкой разведывательной службой или что немецкая служба безопасности просочилась в вышеупомянутую группу и знала о том, что на самом деле там происходит. Вскоре стало очевидно, что первый вариант ничем не подтверждается. Хотя, насколько об этом можно было судить по ISOS, некоторые из эмиссаров чисто технически являлись агентами абвера, это ничего не значило. Почти всем немцам, которые часто посещали нейтральные страны, агенты абвера, по всей видимости, рекомендовали составлять своего рода резюме и сообщать о любой полезной информации во время их поездок. Отмести вторую гипотезу оказалось труднее. Казалось невозможным, что у гестапо и СД, при всех их ресурсах и жестокости, за два года не возникло подозрений о том, что на самом деле происходит, если мы столь успешно отлавливали их агентов. Вероятно, заговорщикам преднамеренно давали возможность действовать, однако за ними все равно зорко следили и в гестапо, и в СД. Общее отношение в Лондоне было осторожным. Одной из причин было то, что в ноябре 1939 года СИС угодило в западню, расставленную СД в Венло, на нидерландско-немецкой границе. Немцы схватили там двух офицеров СИС, вступивших в контакт с мнимой группой Сопротивления. (А руководил той операцией молодой человек по имени Вальтер Шелленберг, который теперь возглавлял Управление военной разведки.)

Однако мы с Ноэлем Шарпом с все возрастающим интересом и оптимизмом следили за этой группой заговорщиков, и я не помню, чтобы мнение Кима на этот счет шло вразрез с нашим. Возражения на предоставление поддержки этим и аналогичным попыткам высказывались в министерстве иностранных дел. Согласно принятой стратегии, отвергалось все, что могло интерпретироваться как попытка вбить клин между западными союзниками и Россией. Возможно, сказывалось также нежелание — как в самом министерстве иностранных дел, так и в других ведомствах — поверить в то, что это уже не какая-нибудь мелкая группа малоопытных любителей, едва ли способных чего-то достигнуть. Вскоре после подрыва адской машины 20 июля 1944 года несколько наших офицеров, как водится, слушали новости, собравшись у радио на Райдер-стрит, 14.

Ноэль и я, раскрыв рот и онемев от удивления, узнали, что большинство заговорщиков уже пойманы и даже расстреляны. Возможно, многих из них уже давно держали в поле зрения, но гестапо все-таки не удалось пресечь действия Клауса фон Штауффенберга, которому удалось лично разместить бомбу под переговорным столом Адольфа Гитлера.

Ноэль Шарп, который позже стал хранителем Отдела печатной литературы в Британском музее, недавно подтвердил мне, что у него не было никаких свидетельств, оснований или подозрений о том, что Ким пытался придержать или классифицировать как ненадежное любое из донесений, которые мы получали по данному вопросу, или что он вел какую-то свою игру, тем более во всем, что касалось участников заговора 20 июля. Также уместно заметить, что Ким участвовал в отправке Клопа Устинова (отца знаменитого Питера Устинова) в Лиссабон. Помнится, это произошло где-то в начале 1944 года. Ему было вручено письмо, целью которого было восстановить дружеские отношения с немцами, настроенными против Гитлера, которых он знал в прошлом. Эту миссию Клоп выполнил более или менее успешно. Как оказалось, один из его старых друзей был связан с участниками заговора 20 июля и сообщил весьма полезную предварительную информацию.

Еще высказывались предположения, что во время пребывания в Секции V Ким, возможно, препятствовал прохождению или занижал значимость той или информации в угоду советским интересам. Так, Тревор-Роупер пишет, что в конце 1942 года его секция составила отчет об усилении разногласий между нацистской партией и немецким Генеральным штабом, что наглядно иллюстрирует состояние секретной разведки и попытки Гиммлера сместить адмирала Канариса и стать хозяином абвера. Говорят, Ким запретил дальнейшее прохождение этого документа на том основании, что он является чисто спекулятивным. Я точно не помню тот инцидент, но уверен, что его действия были истолкованы необоснованно. Действительно, между секцией Тревора-Роупера и остальной частью Секции V — особенно Vd — возникли разногласия по поводу значимости СД, но это случилось просто из-за недопонимания. Я уже указывал на то, что в Иберийском отделе трудно было представить СД и абвер как две соперничающие разведывательные службы сопоставимого веса. В конце концов секция Тревора-Роупера была «реабилитирована» — в том смысле, что СД оказалось в состоянии использовать свои политические мускулы и подмять под себя изрядно потрепанный и враждебный абвер. Но в то время отношение к этому вопросу Кима Филби было абсолютно разумным. Стоит также указать, что тогда он всего лишь был главой Иберийской подсекции и не имел никаких полномочий отдавать приказы кому-либо за ее пределами, хотя он, возможно, имел право наложить вето на передачу документов в дальнейшее обращение — в той лишь мере, в которой они вытекали из иберийских ISOS.

В одной книге приводится история агента немецкого происхождения по имени Шмидт, который был казнен гестапо как британский шпион и чья мать, дождавшись, когда войска союзников войдут в Германию, обратилась в подразделение британской разведки и потребовала компенсацию⁵. Те же, в свою очередь, телеграфировали в Лондон, но телеграмма, предположительно, якобы «затерялась» на Райдерстрит, 14. После войны, продолжает источник, из перехваченных донесений абвера выяснилось, что Шмидт был не только британским, но также и весьма важным русским агентом. Этот автор предполагает, что телеграмма, возможно, была преднамеренно скрыта, — и, по-видимому, это сделал именно Ким Филби, дабы предотвратить расследование русской агентурной сети. В той форме, в которой она подана, эта история не внушает большого доверия. Что касается Кима, он покинул Секцию V и Райдер-стрит и за несколько месяцев до того, как союзники вошли в Германию, возглавил антирусскую секцию на Бродвее. В любом случае такого рода телеграмма — с которой было сделано как минимум две или три копии — обычно сначала ложилась на стол референта в Секции V, который затем отыскивал интересующего агента в реестре. Если бы оказалось, что это агент СИС или УСО, референт немедленно оповестил бы соответствующего офицера на Бродвее или нашего человека, имеющего связи с УСО. И только если бы этот след навел на русских — но в данном случае этого не произошло, — в дело вступала секция Кима. Ему да и любому другому на Райдер-стрит было бы очень трудно придержать все копии этой телеграммы и предотвратить все связанные с этим последующие действия.

Привожу свой комментарий этих трех дел не для того, чтобы как-то принизить значимость деятельности Кима Филби для русских. Я весьма далек от этого. Нет, я хотел просто показать, что не так-то легко на скорую руку сопоставить все факты и документы; это относится и к Секретной службе, как самому публичному из государственных ведомств. В дело вовлечено слишком много людей и слишком много копий документов, особенно по вопросам, представляющим широкий интерес, — таким, как антигитлеровские заговорщики или соперничество между абвером и СД. Обычно нельзя избавиться от чего-то, просто уничтожив или придержав у себя какой-нибудь — пусть и важный — клочок бумаги. Было бы глупо, если бы Ким подставил себя под подозрение по каким-нибудь пустяковым делам, задерживая и пряча документы или проводя линию, идущую вразрез с другими сотрудниками. В своей книге он ни разу не упоминает о таких делах, хотя и подробно описывает другие услуги, которые вполне мог оказывать русским во время службы в СИС.

Летом 1944 года русские согласились разместить в Москве офицера СИС — для взаимосвязи с их разведывательной службой (офицер УСО находился там в течение долгого времени). Интерес проявляли прежде всего в Бродвей-Билдингс, а не в Секции V, однако офицер, выбранный для выполнения этой миссии, получил указания и от Секции V. Мы на Райдер-стрит некоторое время собирали информацию, которую ему предстояло передать русским (конечно, сюда не входили необработанные ISOS); помимо прочего, мы считали, что в руки к русским и так уже попало значительное число офицеров абвера и СД на Восточном фронте. Прошло немало недель, прежде чем наш человек смог выудить что-либо у русских. Одна из причин такой задержки заключалась в том, что, по их мнению, нужно держать связь на очень высоком уровне — как минимум через генерал-лейтенанта. В конце концов к нам на Райдер-стрит все-таки поступила небольшая порция материалов, и Ким, я и другие приступили к их анализу. Жалкое оказалось зрелище: можно было подумать, что в контршпионаже русские продвинулись не дальше, чем мы в 1940 или 1941 годах. Теперь все допускают, что в то время, как мы собирали свои материалы для передачи русским, они, должно быть, уже обладали важной информацией из Секции V, которую им так или иначе мог передать Ким Филби. Неудивительно, что они не были заинтересованы в предоставлении нам чего-нибудь полезного и важного (возможно, наш представитель имел дело не с НКВД, а с военным ГРУ; однако я предполагаю, что информация контрразведки наверняка передавалась и в НКВД).

Теперь мечты Феликса Каугилла об объединении Секции V и УСС/X2 приближались к реальности. У X2 была контора совсем рядом с Райдер-стрит, 14 — со смежными коридорами. У них была также немецкая подсекция, V/48/F, с которой наша Vf очень плотно сотрудничала: по сути, мы делили между собой работу. Другие подсекции X2 по аналогии с нашей назвали V/48/D, V/48/E и т. д., хотя у них не было подсекции под обозначением V/48/K. (Число 48 было связано с тем, что в нашем кодовом языке так обозначались Соединенные Штаты.) Вообще, вклад американцев в «акционерный капитал» контрразведки был все еще довольно скромен, но после высадки в Нормандии в июне 1944 года и прорыва Патона в августе — сентябре американские подразделения разведки, укомплектованные офицерами УСС/X2, которые тесно сотрудничали с нашей Райдер-стрит, начали получать все больше информации от захваченных в плен сотрудников немецкого аппарата разведки и их агентов.

Те три месяца, с июня по сентябрь, как раз совпали с главными ударами немецких V1. Один из аргументов против переезда в Лондон из Сент-Олбанса в свое время заключался в том, что немцы могут возобновить ночные авианалеты; но большинство из нас все-таки чувствовало, что это не слишком убедительный аргумент, ведь очень многие другие отделы все-таки продолжали работу в центральном Лондоне. Никто не спорит, конечно, что прямое попадание V1 по зданию на Райдер-стрит, 14, пусть даже и во внеурочные часы, вызвало бы суматоху и неминуемую передислокацию. Хотя большая часть материалов можно было, чисто теоретически, восстановить с помощью Блечли, МИ-5, реестра СИС или заграничных резидентур, уничтожение наших рабочих папок и карточек, чего греха таить, стало бы для нас сокрушительным ударом. К счастью, все наши потери ограничились лишь несколькими разбитыми окнами. А еще нас на время покинул Дик Брумен-Уайт, который был на несколько месяцев откомандирован в специальное ведомство под началом Дункана Сэндиса, чтобы более тщательно изучить проблемы, связанные с применением V-оружия.

И вот теперь, в сентябре 1944 года, произошло событие крайней важности: Ким Филби был переведен из Секции V и возглавил небольшой новый отдел в Бродвее. Этот отдел был учрежден ранее в том же году и должен был заниматься антикоммунистической разведкой, а также противостоять советскому шпионажу и подрывной деятельности. Эту тему по политическим причинам преднамеренно игнорировали с июня 1941 года, хотя те же русские при этом отнюдь не сдерживали себя никакой сопоставимой политикой сдерживания по отношению к британцам. Новая секция, названная IX, действовала независимо от Секции V, хотя обе в конечном счете подчинялись полковнику Валентайну Вивиану, который занимал должность заместителя начальника Секретной службы, но чья сфера действий не выходила за пределы внешней контрразведки и безопасности. История о новом назначении Кима Филби описана более или менее подробно в литературе, особенно в его собственной книге. Он пишет, как под давлением русских и при поддержке Вивиана и главного помощника шефа, Кристофера Арнольда-Форстера, он получил место в Секции IX и, как следствие, тем самым обеспечил отставку Феликса Каугилла, который, как ожидалось, возглавит эту секцию после окончания войны. Судя по рассказу Кима, что это всего лишь эпизод, тогда как фактически он был сделан главой Секции IX и переехал в Бродвей в сентябре, в то время как Феликс Каугилл оставался на посту шефа Секции V до самого Рождества. После отъезда Кима Феликс назначил меня на его место. Это было едва ли удивительно, поскольку я последовательно возглавлял две самые важные подсекции из сферы действия Vk. В материальном смысле это не явилось для меня продвижением: я остался в звании майора и моя зарплата не стала выше. Но пост Vk был, наверное, вторым по значимости на Райдер-стрит.

Моей сиюминутной реакцией на переход Кима в Секцию IX, несмотря на те в общем-то позитивные перемены, которые сулили лично мне, стало острое разочарование. Это было ведь, по сути, окончание нашей с ним трехлетней совместной работы.

Я совершенно не знал, да и, надо сказать, не испытывал особого интереса к новой сфере его профессиональной деятельности, о которой, впрочем, не имел точной информации. Война все еще продолжалась, и главным врагом по-прежнему была Германия. Я еще не был готов к организации послевоенного мироустройства.

Но перемены были уже не за горами. В конце декабря 1944 года Феликс Каугилл ушел в отставку, и главой Секции V был назначен я. У меня еще не было опыта руководства ведомством такого масштаба: более двухсот офицеров и секретарей на Райдер-стрит и за рубежом. С другой стороны, другого очевидного кандидата на этот пост тоже не было. Два или три человека с аналогичным опытом работы находились за границей, и переводить их с занимаемых постов никак не следовало. Наверное, можно было перевести кого-нибудь из МИ-5 или из другого ведомства, но он оказался бы в крайне невыгодном для себя положении, и, насколько мне известно, этот вопрос так и не был поднят. Теперь этот пост соответствовал званию подполковника, но повышение я получил лишь через четыре месяца — благодаря решительности бригадира Беддингтона.

Согласно статье в Sunday Times о том, как Ким фактически устранил Каугилла как своего конкурента, в начале 1944 года Ким внес предложение принять на себя руководство Секции V, а потом была сформирована Секция IX. Далее автор статьи продолжает, что якобы это предложение было напрямую связано с тем, что я, со своей стороны, возглавлю подсекцию Vd, а Грэм Грин займет мое место в качестве второго лица в подсекции. Однако, согласно этой версии, Грэм скорее сорвал весь план, отказавшись от такого продвижения по службе. Что касается меня, то в этой истории нет ни капельки правды: как уже говорилось выше, я стал главой подсекции Vd несколькими месяцами ранее, в сентябре 1943 года, когда Кима Филби произвели в Vk. Эти меры не стали результатом какой-либо интриги, а были абсолютно добровольно предприняты Каугиллом, когда ему удалось расширить кадровый состав и реализовать давно намеченные планы. Это верно, что позднее шли разговоры о поощрении для Грэма (но, насколько мне известно, они никак не были связаны с продвижением по службе Кима Филби) и что Грэм — по причинам, известным только ему самому, — всячески противился этому; во всяком случае, я припоминаю, как он пригласил Кима, меня и нашего офицера-распорядителя в кафе «Роял» на роскошный обед, где пытался убедить, что он должен остаться на своем месте. Что, собственно, и случилось. Однако довольно скоро, к всеобщему сожалению, он подал в отставку. Во введении к своей книге он говорит, что сделал это «вместо того, чтобы принять продвижение по службе, которое было лишь одним из крошечных винтиков в механизме интриг [Кима Филби]». Недавно я спросил у Грэма, не может ли он обосновать это, сообщив какие-нибудь детали. К сожалению, он не смог привести никаких доказательств, однако сказал, что у него сложилось определенное впечатление о честолюбивых интригах со стороны Кима. Очевидно, тогда своим взглядом романиста он видел намного больше, чем я (хотя я ведь отсутствовал на службе почти весь февраль 1944 года).

Сам же Ким Филби, применительно к вышеуказанным событиям, пишет, что не предпринимал каких-либо попыток сместить Каугилла и занять его место в Секции V. Он подчеркивает, что именно учреждение Секции IX и стало для него отправной точкой. Ким пишет, что даже еще до того, как эта секция была сформирована, он «испытывал жгучее желание получить определенную работу, которая вскоре станет для него доступной». Согласно его утверждению, это произошло в первые дни «дела Вуда», то есть в конце 1943 — начале 1944 года. Работа, о которой шла речь, могла быть связана только с Секцией IX (как только последняя была сформирована) — ведь он был уже назначен Vk, и в Секции V не было другой должности, к которой он мог стремиться и которая могла в этом смысле оказаться для него доступной. Свои последующие действия после учреждения Секции IX Ким Филби описывает так: во-первых, несколько недель он обсуждал детали с русскими, и те решили, что он должен непременно, любой ценой, стать главой Секции IX; во-вторых, его «маневры» с Вивианом, Арнольдом-Форстером и другими, так или иначе направленные против Феликса Каугилла; и, в-третьих, осторожное «прощупывание» министерства иностранных дел. Именно третий этап, как утверждает Филби, стал для него долгожданной передышкой в этом бессвязном деле. Каугилл набросал черновик письма от шефа в адрес главы ФБР Эдгара Гувера, который Патрик Рейли, помощник шефа в министерстве иностранных дел, отверг как совершенно неприемлемый и способный выставить шефа посмешищем. По запросу Вивиана второй и успешный проект письма составил Ким Филби. Этот инцидент помог существенно поднять авторитет Кима в глазах Рейли — в отличие от того же Каугилла…

Все это представляется осмысленным до тех пор, пока не осознаешь, что, как указывал Роберт Сесил (преемник Рейли)⁶, Рейли был выведен из состава СИС в сентябре 1943 года. Едва ли этот инцидент с Гувером мог произойти позже, когда Сесил играл бы роль Рейли или если бы Сесил написал об этом в своей статье; в любом случае Ким вполне недвусмысленно приписывает это именно Рейли. И ни при каких обстоятельствах не может быть, чтобы изначально Секция IX была учреждена еще летом 1943 года. Сам Ким Филби определяет эту дату как время, когда «поражение оси стало очевидным», и вообще из его рассказа следует, что промежуток между учреждением Секции IX и его назначением туда (в сентябре 1944 года) составил не более нескольких месяцев. Это вполне согласуется с моими собственными воспоминаниями и со словами Сесила. Наиболее правдоподобный вывод заключается в том, что Ким ошибочно перенес инцидент от более раннего периода на лето 1944 года. Но если даже и так, все равно возникают некоторые сомнения по поводу того, насколько точно он помнит те события, какими бы важными они ни были в его карьере. Инцидент с Гувером также предполагает, что Ким уже положил глаз на будущую Секцию IX еще летом 1943 года и искал друзей, которые могли бы ему помочь.

Полагаю, что Ким, наверное, судя по его рассказу, переоценил трудности, с которыми столкнулся в получении желанного поста в Секции IX. Многие уже начинали понимать, что Феликс Каугилл, со всей его напористостью и управленческими талантами, представляет отнюдь не идеальную кандидатуру. Помимо плохих отношений с МИ-5, ФБР и прочими службами, у него не было четкого представления о том, как правильно сформулировать и решать — уже после войны — задачу по изучению и пониманию коммунистических движений и партий, их положения в собственных странах и их отношения к Советскому Союзу. Он был гораздо лучше подготовлен к выполнению второй половины работы, а именно связанной со шпионажем советского блока, но эта проблема, без всяких сомнений, весьма отличалась от того, с чем мы до сих пор имели дело в Секции V. Ким же, с другой стороны, обладал превосходными данными: у него была экономическая степень, он хорошо, не понаслышке, был знаком с Европой, знал иностранные языки, хорошо разбирался в политике, имел превосходный послужной список в Иберийской подсекции и умел ладить с людьми. В частности, у него сложились хорошие связи с МИ-5 и министерством иностранных дел. Оглядываясь в прошлое, могу предположить, что он, возможно, даже подумывал о том, чтобы воспользоваться своим прежним интересом и познаниями в марксизме. Этот навык в любом случае должен был ему пригодиться; могу даже себе вообразить, что многие труды он изучил еще будучи в Кембридже — как часть своего экономического обучения. Кажется, он даже что-то говорил мне на этот счет. Что касается Каугилла, я не уверен, что ему предложили бы должность в послевоенной антикоммунистической секции, даже если бы Кима Филби и в помине не было. Хотя было немало мест, на которые его кандидатура вполне могла подойти. В любом случае последующие события говорят о том, что через два-три года его, вероятно, отправили бы за границу, как произошло и с самим Кимом в начале 1947 года.

Один из авторов выражает удивление, что я в период нового назначения Кима в Секцию IX не сообщил начальству, что до войны он придерживался коммунистических взглядов⁷. Я уже рассказывал о том, что знал о его политических пристрастиях до апреля 1933 года. После этого мы с ним не общались больше года; впредь в любой дискуссии он был все менее склонен посвящать себя какому бы то ни было политическому кредо. В 1944 году уже не казалось, что он стоит на тех же позициях, что и в 1933 году. Люди действительно со временем меняют собственные взгляды, особенно те, кто разжигает экстремистские настроения в университете. Оно и понятно: предыдущее членство в коммунистической партии не помешало Денису Хили стать министром обороны и министром финансов. Кроме того, мнение о том, что СИС должна требовать каких-то иных стандартов лояльности от любого, кто занимается антикоммунистической работой, по сравнению с теми, кто работает против немцев, является довольно спорным. Кроме того, было бы заблуждением считать, что Ким был принят в СИС именно в период, когда Германия являлась противником, а все остальное не имело никакого значения. Когда он вначале поступил на службу в СИС (то есть в Секцию D) в июле 1940 года, русские еще не были нашими союзниками и к ним все еще относились с большим подозрением и враждебностью. Следует также помнить, что во время учебы в Кембридже Ким в общем-то не делал никаких тайн из своих политических взглядов. Некоторые из его современников работали в СИС во время войны, но и они не стали никуда обращаться по этому поводу. То же самое касается моих сокурсников по Оксфорду, которым я в начале 1930-х годов рассказывал о нем как о коммунисте. Едва ли здесь могла быть причиной наша неосведомленность о том, чем он занимался в Секции IX. Характер его новой работы очень скоро стал широко известен в кругах разведки, и в любом случае, как только война закончилась, было очевидно, что и он, и все остальные наверняка будут привлечены к антикоммунистической деятельности. Тот факт, что в 1944 году и позднее, по-видимому, никто не сделал никаких заявлений, говорит о том, что и сама вероятность таких действий была крайне невелика. Поразительно не то, какие политические взгляды разделял Ким, когда учился в Кембридже, а то, что в итоге он стал советским агентом.

Моя новая должность руководителя Секции V, по сути, означала, что я еще более отдалился от разбора конкретных операций — от той работы, которая мне пришлась по душе сразу же, как только я поступил на службу в СИС. И поэтому я даже ощутил некоторую растерянность. Однако вскоре обнаружил, что, в то время как некоторые из проблем, унаследованных от Каугилла, действительно заслуживают пристального внимания, есть и те, на которые можно было просто закрыть глаза и ничего не предпринимать. Основная часть работы в этот последний год войны заключалась в том, чтобы обеспечить кадрами или запланировать создание новых резидентур и подразделений специальной контрразведки в действующих армейских соединениях. Сотрудники Секций V и IX в Лондоне и заграничные представители этих двух секций составляли, по сути, одну организацию, которая имела небольшой кадрово-административный отдел. В то время как эти две лондонские секции были независимы друг от друга, офицеры заграничных отделов в принципе могли, если потребуется, выполнять поручения и той и другой секции. Такая ситуация, которая, возможно, и могла приводить к определенным трениям, если бы шефы V и IX секций были настроены чрезвычайно враждебно друг к другу, никогда не вызывала особых трудностей. Потребности сотрудников Кима Филби были небольшими, ведь под его началом были всего горстка работников в Бродвей-Билдингс и еще два-три офицера ключевых отделений за границей, которые специализировались именно в его сфере ответственности. Хотя подразумевалось, что все находящиеся на службе за пределами Великобритании должны быть готовы выполнять все требования Секции IX. В то время девять десятых общего штата сотрудников V и IX, как внутри страны, так и за рубежом, занимались вопросами контрразведки против наших противников по Второй мировой войне.

В этот период мне довелось познакомиться со своим шефом, генерал-майором сэром Стюартом Мензисом. Думаю, до этого я видел его лишь однажды, когда тот приезжал с официальным визитом в Сент-Олбанс. Обычно он пребывал в своем четырехэтажном офисе в Бродвее и никогда неофициально не общался с подчиненными. В этом же здании у него была квартира. Завтракал он в столовой в цокольном этаже. Дежурных офицеров всегда просили освободить столовую к 9.00, чтобы шеф мог позавтракать в одиночестве. На вид он был весьма обаятельным, но при этом осторожным и проницательным; Ким хорошо подметил замечательную способность шефа вовремя почуять и отразить опасность, угрожающую его собственному положению. В довоенные дни он объединил руководство Секцией IV (которая была связана с Военным министерством) и задачу сотрудничества с французами. В контрразведке он мало что смыслил, хотя время от времени все же проявлял к ней поверхностный интерес. Однажды он вызвал меня к себе, сообщив, что один из сотрудников Уайта передал ему кое-какие сведения об одной подозрительной личности, и попросил изучить этот вопрос. «Конечно, — добавил он, — этот парень в клубе не знает, что я делаю». Видимо, он все-таки не понимал, что, наверное, все сотрудники Уайта были в курсе того, чем он занимается. При этом ему ведь не докладывали поминутно, что происходит в его организации. Как-то раз он попросил меня передать список всех сотрудников, имевших доступ к материалам строгой секретности. «Не думаю, что их наберется больше дюжины», — сказал он. Таких оказалось сто восемьдесят человек…

У шефа не было особой склонности к разным церемониям, но я все-таки убедил его дать небольшой прощальный обед для нашего офицера связи с ONI (Office of Naval Intelligence — Управление военно-морской разведки ВМС США) и его босса, американского военно-морского атташе. Кроме перечисленных лиц, на обеде присутствовал только я. Мы обедали в частном доме, который использовался как раз для таких случаев. Хотя никаких профессиональных проблем для обсуждения у нас не было, шеф выглядел чрезвычайно возбужденным. Возможно, чтобы как-то скрыть это, он говорил торопливо, касаясь тем, большинство которых мы с американцами обычно не обсуждали. К счастью, он говорил слишком быстро и непонятно, и едва ли наши гости смогли разобрать хотя бы часть из всего сказанного.

Ким не раз утверждал, что в идеале руководитель Секретной службы должен обладать прежде всего несокрушимым обаянием, словно смазливая девчонка, и никаких других качеств ему больше не требуется. «В конце концов, — говорил он, — приходится то и дело пересекаться с шефом, и обычно это пустая трата времени. Но пусть хотя бы он внешне производит приятное впечатление». Думаю, у высокопоставленных государственных служащих иногда возникает такое же чувство по поводу их министров.

Почерк у шефа был настолько неразборчивым, что иногда, чтобы его разобрать, хотелось привлечь дешифровальщиков из Блечли. Однажды Киму понадобилось сообщить кому-то о содержании характерных каракулей, сделанных зелеными чернилами. «Шеф, — написал он, — сделал пометку «я не согласен с этой идеей». К этому стоит добавить, что Ким испытывал уважение к Мензису, как явствует из его же книги.

Во второй половине 1944 года был учрежден объединенный Военный кабинет, укомплектованный сотрудниками Секции V, УСС/X2 и МИ-5. Его задачей было тщательно изучать сведения контрразведки, поступающие с военных театров Западной Европы, и давать необходимые указания — а также информацию ISOS — подразделениям разведки различных британских и американских военных штабов. Подразумевалось, что подобное нововведение знаменует собой унизительное поражение для СИС и Секции V, у которых, по сути, отобрали самый дорогой военный трофей и которые испытывали трудности с обеспечением личного состава для совместных операций. Но это не так. Полагаю, что Феликс Каугилл был настроен решительно против учреждения Военного кабинета, но почти все остальные считали это хорошей идеей.

Одной из важных причин подобного трехстороннего решения было то, что подразделения специальной контрразведки в целом тоже были трехсторонними: американские части комплектовались офицерами УСС/X2, а британские — офицерами Секции V и в меньшей степени сотрудниками МИ-5. Верно и то, что с возрастанием заграничной активности, переходом Кима и отставкой Феликса мы в Секции V едва ли могли эффективно управлять всей организацией. К счастью, в лице Робертсона по кличке Деготь⁸ мы в конечном счете нашли всем приемлемого кандидата. Это был кадровый военный, который большую часть войны успешно руководил замечательной секцией по работе с двойными агентами МИ-5. Он руководил Военным кабинетом тактично и эффективно, однако мозгом здесь, по всей видимости, являлся Колин Робертс из нашей Секции V. Еще более загадочно для меня звучат предложения о том, что Военный кабинет якобы имел дело с крупными военными трофеями. Немецкие разведывательные службы больше не представляли былой угрозы. По мере того как союзники продвигались в восточном направлении, немцы поспешно вербовали и обучали новых тыловых агентов из числа лояльных французов, бельгийцев и прочих, обеспечивали их рациями и шифрами. Они должны были остаться за линией фронта и передавать важные сведения немцам. На самом же деле многие из них просто прятали оборудование и отправлялись по домам, чтобы жить тихой и спокойной жизнью, либо перебегали к британцам или американцам. Часть из них удавалось временно использовать в качестве двойных агентов. Работы хватало, но война с немцами была фактически уже выиграна, и сейчас нам недоставало воодушевления ее первых месяцев.

Я не назначил преемника в кресло Vk, однако мне удалось вскоре заполучить Дика Брумена-Уайта, который стал моим заместителем. Мы сидели в разных углах большой комнаты и разделили между собой обязанности. Существовала договоренность о том, что любой из нас волен при необходимости куда-то выехать и тогда другой должен подменить его и завершить всю начатую работу.

Вообще, поездки становились проще, и необходимость в них тоже возросла. Мой первый визит — в марте 1945 года — был в Париж (где Малкольм Маджеридж и Тревор-Уилсон теперь наводили порядок в местных отделениях разведки). Затем я съездил в Брюссель и в Германию — западнее линии фронта на Рейне. Тогда еще были опасения, что закоренелые нацисты, засевшие в Баварских и Австрийских Альпах, могут организовать здесь подполье и тогда нам придется долго возиться с очагами сопротивления. Другой весьма интересный и важный вопрос заключался в будущих отношениях нашей разведки с несколькими западноевропейскими странами. Секция V уже установила связи с рядом иностранных контрразведок и служб безопасности и намеревалась укрепить их в будущем.

Но нашими основными партнерами в этом смысле были и оставались американцы. В дополнение к очень большому контингенту УСС/X2 и G2 (Служба разведки армии США) и ONI держали небольшие офисы на Райдер-стрит. Главная причина заключалась в том, что на американской стороне ISOS, как и прочий шифровальный материал, подпадал под юрисдикцию G2 и ONI, а УСС/X2 получала доступ к нему только под их надзором. Четвертой американской службой, с которой мы поддерживали тесные связи, было ФБР, представитель которого в американском посольстве часто к нам приезжал. Надеюсь, я не допущу несправедливости к упомянутым отделам и их профессиональной ценности для нас, если в этом контексте упомяну еще об одном. Если выразиться короче, мы, британцы, за годы войны истосковались по хорошей выпивке. У американцев же этого добра было навалом, и они им щедро с нами делились. В общем, этот период моей жизни был пропитан хлебной водкой и бурбоном…

Судьба свела нас с Норманом Пирсоном, шефом УСС/X2. Впоследствии он стал профессором английской и американской поэзии и вместе с У.Г. Оденом подготовил пятитомник «Поэты английского языка». Норман был проворным и веселым горбуном, иногда, правда, мог схитрить или показаться неискренним. Как связующее звено он вел себя благоразумно и не отказывал в помощи, но его главная задача — как он сам считал — заключалась в том, чтобы быть в курсе, что затевают британцы. Сотрудничество с ним больше походило на связи с французами, нежели с американцами. Мы с Мэри один раз невольно возбудили его подозрения. Однажды в середине 1944 года она зашла в «Единорог» опрокинуть по стаканчику со мной и Кимом. А потом без задней мысли объявила, что ей дали задание у американцев на Гросвенор-стрит, 71. «Мэри, — сказал Ким, — ты слишком откровенна…» Мы объяснили, что это лондонская штаб-квартира УСС. Лишь спустя некоторое время Норман полностью признал, что это был не глубокий и коварный, а скорее смехотворно мелкий заговор просочиться в его службу. Фактически и УСС на Гросвенор-стрит, и X2 на Райдер-стрит использовали британских секретарей, и обычные барьеры тайны, которые существуют между двумя разведывательными службами, были в значительной степени преодолены.

Одной из тайн, которую мы действительно пытались какое-то время уберечь от американцев, являлся характер новой работы Кима и существование Секции IX. Мне трудно припомнить, какая здесь применялась легенда, но едва ли она могла обвести вокруг пальца такого проницательного и опытного разведчика, как Норман, который не мог не заметить, что «звезду» Секции V перевели куда-то без особых на то причин. Обычно для того чтобы выудить какие-нибудь сведения о СИС, Норман приглашал кого-нибудь из наших сотрудников в одно из питейных заведений. К сожалению, он всегда напивался первым — еще до окончания этапа легкого аперитива. Однажды вечером он пригласил на обед к себе домой меня, Кима и Джека Айвенса, который когда-то был нашим коллегой в Vd, но теперь работал в Секции IX. У Кима до этого была назначена еще одна встреча, и он присоединился к нам ненадолго в «Единороге», однако потом засиделся до позднего вечера. В такси, прежде чем полностью отключиться, Норман успел пробормотать что-то вроде «А что же происходит на поприще IX?», но на этом, собственно, деловая часть вечера и завершилась. Мы добрались до его дома, расположенного вблизи вокзала Виктория, и набросились на розовый джин. Это был один из тех вечеров, когда вы заканчиваете одну бутылку ангостуры и тут же переходите к другой. Мы с Джеком уложили Нормана в постель, затем приступили к стряпне. Собственно, приходящая домработница уже сделала все необходимые приготовления. Как только все было готово, мы открыли бутылку вина, и в этот момент наверху раздался какой-то грохот. Вынужден с сожалением заявить, что мы не сорвались с места. Лишь покончив с отбивными, поднялись наверх и снова уложили Нормана в постель. Затем мы вернулись в гостиную и принялись обыскивать буфеты, пока не отыскали бутылку арманьяка. В итоге же победа все равно осталась за Норманом: наутро нас двоих накрыло жуткое похмелье, в то время как он бодро вошел в мой кабинет и выглядел так, как будто в жизни капли в рот не брал. Эта история надолго запомнилась и была едва ли не любимой у Кима Филби. Он иногда просил: «Расскажи-ка мне еще раз про тот вечерок с Норманом».

В День VE (8 мая) организованная деятельность всех немецких тайных служб прекратилась. Ни одна из интересующих нас организаций не проявила даже намека на продолжение сопротивления или на создание новых секретных групп; и из ISOS тоже не поступило ни звука. Оставались еще сотни, если не тысячи целей, которые требовали нашего пристального внимания и действий. Это были агенты и сотрудники не только абвера и СД, но также гестапо и ряда других ведомств. Основную часть работы в этом направлении взяли на себя действующие войска, их офицеры, ведущие допросы пленных и наши разведывательные подразделения при штабах. Еще одной проблемой Секции V были японцы. Тогда считалось, что война на Дальнем Востоке продлится еще много месяцев. Но с точки зрения Секции V японцы представляли собой весьма неудовлетворительную и неосязаемую цель. Я не в курсе их военной разведывательной деятельности, но справедливости ради стоит отметить, что за пределами Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии у них не было профессиональной секретной разведывательной службы в нормальном смысле этого слова. Их посольства и атташе собирали всю информацию, которую только могли собрать — притом любыми доступными способами. Многие шифровки японского посольства и атташе читались GC&CS, а в Европе, во всяком случае, было ясно, что у японцев крайне мало секретных осведомителей. Их войсковые службы разведки были активны в местах боевых действий, но здесь, в Лондоне, мы мало чем могли помочь. Мы действительно отправили ряд сотрудников Секции V на Дальний Восток и составляли сложные, хотя и довольно нереальные планы по формированию подразделений секретной контрразведки в составе ряда британских и американских штабов. Но нам в Секции V не хватало самого важного компонента работы: противника… В Секции IX, конечно, все было иначе: здесь это все только начиналось. Баланс активности в объединенном комплексе V–IX начинал потихоньку смещаться в сторону Секции IX, и былое господство Секции V медленно таяло. Мы с Кимом думали, что настало время под новым ракурсом взглянуть на некоторых наших офицеров за границей и в целом в отделениях СИС. Моя цель заключалась в том, чтобы выяснить, как офицеры Секции V справляются с послевоенной задачей выявления, поимки и допроса агентов немецких служб безопасности; узнать, получают ли наши офицеры необходимое содействие из Лондона; обсудить их будущие карьерные перспективы и пожелания. Цель Кима Филби, более сложная, заключалась в том, чтобы выяснить на местах масштабы и стратегию будущей антисоветской и антикоммунистической разведывательной работы. Кроме того, эта поездка должна была нам дать возможность познакомиться с отделениями СИС за границей, за пределами Секций V и IX. Кроме того, мы также могли слегка расслабиться после четырех очень трудных лет. Ближе к концу июля мы отправились в Люббекке в Северо-Западной Германии, откуда потом выехали в один из нескольких небольших городков, где британцы развернули свой штаб. Все крупные города, естественно, лежали в руинах. Проведя пару дней в этой довольно гнетущей обстановке, мы по шоссе отправились в Берлин. В течение двух месяцев после Дня Победы русские в Берлине были, по сути, предоставлены сами себе; британцам, американцам и французам позволили туда войти лишь в начале июля. Теперь, спустя три или четыре недели, многие офицеры СИС были на местах, включая сотрудника Секции V Джеймса, хорошо владеющего русским языком⁹. Его главным занятием было находиться в компании русских во время дружеских попоек, на которых чаще всего пили «V2» (по сути, чистый спирт). С помощью бывших партайгеноссен, или захваченных в плен чиновников нацистской партии, Джеймсу удалось обустроить довольно элегантную и удобную квартиру, в которую даже кто-то принес электроплитку — посмертный вклад от Евы Браун…

Прошло уже более двенадцати лет с тех пор, как мы с Кимом Филби прибыли в Берлин как студенты-выпускники — в те дни, когда Германия праздновала триумфальный приход Адольфа Гитлера к власти. Теперь этот город лежал в руинах. Мы посетили канцелярию Гитлера, сильно пострадавшую от обстрелов, но все-таки не полностью разрушенную. Его кабинет был до сих пор завален битым стеклом и обломками кирпича. На полу лежала чудом уцелевшая лампочка. Я поднял ее и швырнул в огромный стол с мраморным верхом, о который она разбилась, издав звонкий хлопок. Невинный ребяческий жест, за который мне никогда не было стыдно. Мы отправились дальше, пытаясь отыскать дом на Потсдамерплац, где останавливались в Берлине. Мало того что мы так и не смогли его найти, но не было решительно никакой возможности даже примерно понять, где он стоял. И все же, несмотря на невероятные разрушения, почти полное отсутствие каких-либо товаров и нормальных жизненных удобств, Берлин был полон жизни и даже оптимизма. Атмосфера в городе весьма отличалась от атмосферы побежденной провинциальной Германии. В Берлине местные граждане жили в эпицентре нового конфликта, усугубляемого присутствием в городе войск с Востока и Запада. Между прочим, у Кима Филби, должно быть, впервые возникла возможность — помимо, конечно, его тайных контактов — увидеться с советскими гражданами. Можно было бы даже сказать — с согражданами, ведь он сам утверждал, что состоял в советской секретной службе, хотя официально советское гражданство он получил, лишь перебравшись в Москву.

В наш последний день пребывания в Берлине Джеймс устроил для нас двоих и еще одного гостя шикарный обед в своей хорошо обставленной квартире. Уверен, что и сам фюрер не питался лучше, даже если ему готовил повар Евы Браун. Когда мы добрались до десерта, горничная, и она же повар, вытащила из холодильника бутылку превосходного рейнвейна. Обычно Ким относился в вину довольно спокойно, но они с Джеймсом осушили свои бокалы почти одновременно. Секунду спустя я и еще один гость сделали бы то же самое, если бы не странная реакция первых двух. Оказалось, они выпили средство от насекомых! Бедная девушка, которая два месяца прислуживала русским, была напугана до крайности. Она не сомневалась, что ее либо расстреляют, либо, в лучшем случае, отправят в лагерь для военнопленных. В последующие тридцать шесть часов или даже больше Киму было действительно худо.

Когда мы в тот же день ехали по автобану, он пребывал в полуоцепенении. Казалось, он имел весьма смутное представление о том, где находится. Лишь через два дня, которые мы провели в Люббекке, Ким окончательно пришел в себя.

После Германии мы посетили австрийский Клагенфурт, где находился штаб британской зоны. Глава отделения СИС в Германии организовал для нас перелет на американском бомбардировщике «Митчелл» из состава Королевских ВВС. Мы даже на время представили себя частью боевого расчета. Ким притворился наводчиком, а я — штурманом. Именно в Клагенфурте мы проснулись однажды утром и узнали страшные новости из Хиросимы. Три дня спустя та же участь постигла Нагасаки, а русские начали наземные операции против Японии. Война заканчивалась стремительно. Также в Клагенфурте некоторые из нас начали дискуссию, которая, возможно, проливает свет на часть политической философии Кима Филби. Мы говорили о недавно изданной книге Артура Кестлера «Йог и комиссар». Йоги — это люди, которые действуют интуитивно, они «чувствуют»; комиссары руководствуются грубой логикой, или «безжалостным здравым смыслом», как выразился Ким. В качестве типичного «йога» Ким назвал управляющего офисом СИС. Он был человеком весьма типичным для того времени в Бродвее; его ум был устроен странным образом, с которым трудно было спорить, в чем-то убедить или доказать. По единодушному мнению, на замкнутом бродвейском пространстве он, вероятно, прочно занимал первое место. В качестве комиссара Ким предложил кандидатуру Сталина. Было очевидно, что ему по душе склад ума «комиссара», будь то проявляемый капиталистами или коммунистами. Он почти не считался с теми, кто использовал интуицию или догадки вместо интеллектуального анализа, и восхищался теми, кто готов был поставить во главу угла тщательный анализ.

Мы проехали дальше на юг, наслаждаясь великолепным пейзажем в окрестностях Триеста. Теперь мы находились в другом районе конфликта с новым коммунистическим миром, который представлял для Кима, как для главы Секции IX, намного больший профессиональный интерес, чем для меня. Мы наслаждались солнечной погодой, купались и размышляли о мире. Проезжая через Триест, мы возле одного газетного киоска увидели толпу людей: какой-то человек удалялся прочь со сложенной в руке газетой, на которой я успел выхватить половину заголовка «Il Giappone [Япония]… «Через несколько шагов другая свернутая по-другому газета показала оставшуюся часть фразы: «…si arrende [сдается]…» На самом деле было не совсем так, но в любом случае война должна была вот-вот закончиться. Я «отметил» это событие тем, что сильно ушиб палец ноги о скалу, когда купался где-то вблизи югославской границы, после чего полночи страдал от ноющей боли.

Мы возвратились в Клагенфурт, проехав через Горицию западнее югославской границы. Наш план состоял в том, чтобы возвратиться из Клагенфурта в Люббекке через американские зоны Австрии и Германии. Нам для этого предоставили трофейный немецкий автомобиль с шофером-британцем. Поскольку нам, как оказалось, все-таки не хватало надлежащих документов для такого рода длительных путешествий, один предприимчивый офицер СИС завел нас в контору городского мэра в Клагенфурте (который, к счастью, в тот момент отсутствовал) и проштамповал наши бумаги всеми официальными печатями, которые смог отыскать. Хотя полномочия городского мэра простирались не дальше Клагенфурта, результаты в целом оказались весьма впечатляющими. Представители принимающей стороны заодно снабдили нас годовым запасом консервов. Только вот забыли передать консервный нож. Автомобильный инструмент — неважная замена консервному ножу, поэтому мы с большим аппетитом пришли на обед, устроенный офицером УСС в Зальцбурге, у которого устроились на ночлег. На следующее утро нас разбудила новость о том, что шесть лет войны наконец закончились: это и был День VJ (Victory over Japan — «Победа над Японией». — Пер.). Мы решили не праздновать это событие до тех пор, пока вечером не доберемся до Франкфурта; все уверяли нас, что весь город будет пьянствовать. Возможно, если бы за тридцать миль до Франкфурта мы не пробили колесо, после чего водитель не смог раздобыть запаску, то мы бы, наверное, прибыли вовремя. Когда мы наконец добрались до американской транзитной гостиницы, всеобщая попойка уже закончилась. День VJ остается в моей личной летописи — и, без сомнения, в записях Кима тоже — как день, когда у нас во рту не было ни капли спиртного…

Во время этого европейского визита, а также во время одной-двух других поездок в 1945 году Ким, должно быть, сообщил русским, что пока активность СИС едва ли принесет им много хлопот. Он писал: «…после каждой поездки я все больше приходил к заключению… что английской разведке потребуются годы и годы, чтобы заложить какую-то основу для работы против Советского Союза»¹⁰. Со своей стороны я сделал не менее простой вывод: помимо прочесывания оккупированных территорий и перегруппировки кадров, которая могла занять несколько недель или месяцев, Секции V больше нечего было делать. Но требовалось уладить еще один важный вопрос: нужно ли сохранить какие-нибудь концепции и подходы Секции V и перенаправить их в условиях мирного времени на новые цели? Иными словами, должна ли быть сформирована полуавтономная ветвь СИС — с собственными отделениями за границей и укомплектованная людьми, отдающими все свои силы этой работе и специализирующимися на контршпионаже против Советов и их союзников? Именно это и держал в голове Феликс Каугилл. В своей книге Ким высказывает облегчение, что в конечном счете было решено свернуть деятельность Секции V. Хотя он приписывает это решение комитету, членом которого являлся сам, учрежденному для того, чтобы давать рекомендации по поводу послевоенной организации СИС, я думаю, это так или иначе все равно бы произошло. Было две главных причины: потребность сократить послевоенные расходы и прибытие генерал-майора Джона Синклера, ранее директора военной разведки (DMI) в военном министерстве, а ныне нового первого заместителя нашего шефа.

Синклера особенно интересовала детальная организация — то, к чему сэр Стюарт Мензис не имел ни таланта, ни особой склонности, — и он вносил туда элемент военного мышления. Для него секретная разведывательная служба представляла собой то, что можно и нужно тщательно организовать — так же, как и армию. Особенно он ратовал за четкую субординацию, ярус за ярусом, стремился учесть все мелочи. Все, включая даже статистику, отражалось на разного рода схемах и таблицах. Секция V, конечно, вышла за рамки номинального положения некой вспомогательной организации и стала вполне самостоятельной службой, достижения которой нельзя оценить простой статистикой. Но едва ли она сильно привлекала Синклера, особенно с точки зрения контршпионажа, к которому он, еще будучи главой военной разведки, проявлял не слишком большой интерес. Тем более что теперь наступил период временного бездействия из-за фактического отсутствия материала для работы. Синклер был категорически против узкой специализации: за рядом нескольких очевидных исключений в лице технических специалистов или тех, кто владел редкими языками, все остальные должны были быть готовы заниматься чем угодно (аналогичный процесс происходил и в министерстве иностранных дел). Когда вскоре после своего назначения он нанес визит на Райдер-стрит, я с первой минуты его появления там понял, что дело Секции V — если оно вообще существовало — теперь окончательно проиграно. Я не говорю, что он был так уж и не прав в своем суждении; имелись доводы и за, и против. Конечно, было важно, чтобы отделы разведки и контрразведки в СИС тесно взаимодействовали друг с другом, и им нельзя было позволить совершенно отделиться друг от друга, как это произошло во время войны. Но я просто спрашиваю себя: почему же Ким был так доволен этим упразднением Секции V? Могу лишь предположить, что, по его мнению, нехватка опытных кадров улучшит его собственные перспективы и таковые других советских агентов.

Конечно, здесь не место добиваться беспристрастной оценки работы Секции V во время войны. Вероятно, правильную и объективную оценку дать вообще невозможно. Даже если в реестре до сих пор хранятся соответствующие папки и дела, по ним можно составить лишь фрагментированную картину того, что было достигнуто, но невозможно определить относительную важность того или иного эпизода. У нас так и не нашлось времени, чтобы написать нашу собственную историю — ни по ходу работы, ни в самом конце. Правда, подсекции составляли месячные доклады, но, поскольку в них никак не маскировались исходные ISOS, они не направлялись в реестр и, вероятнее всего, были уничтожены. Широкие сферы деятельности — это теперь, видимо, уже не более чем просто воспоминания в умах стареющих людей, как я. Но думаю, вполне справедливый вердикт звучал бы так: Секция V добилась значительных успехов, особенно в реализации основной задачи — борьбе с противником на местах. Если я как-то потворствовал тому, чтобы создать впечатление, будто наш отдел был гнездом интриг, то поспешу исправить эту ошибку: за единственным исключением маневров Кима, направленных против Феликса Каугилла — что само по себе прошло бы незамеченным в любом университетском колледже или городском зале заседаний, — никаких особых интриг не было. Другое распространенное заблуждение, которое я хотел бы исправить, заключается в том, что Секция V и МИ-5 якобы всегда боролись друг с другом, в ущерб общему делу; на самом же деле, за исключением кое-какого соперничества на самом верхнем уровне, обычные рабочие отношения были чрезвычайно хорошими. Роберт Сесил, к моему нескрываемому удовольствию, считает, что «поразительный успех британской контрразведки во время войны стал в основном результатом тесного сотрудничества СИС и МИ-5».

Я уже говорил, что именно Феликс Каугилл сделал, чтобы укрепить значимость и престиж Секции V; но качеством работы наш отдел, вероятно, больше обязан все-таки Киму Филби, чем кому-либо еще. На бумаге он был восхитительно краток и ясен и всем нам подавал в этом пример; он всегда стремился досконально вникнуть в соответствующие дела и корреспонденцию; и с его мнением в вопросах разведки почти всегда нужно было считаться. В наших отношениях с МИ-5 и другими отделами ему, больше чем кому-либо другому, удавалось нейтрализовать возможные вредные побочные эффекты одиноких сражений Каугилла и заслужить доверие, из которого пользу извлекали все остальные. О том, чего он добился для Секции V за те три года, не стоит забывать даже теперь, когда мы знаем его реальные мотивы и главную движущую силу.

Ближе к концу 1945 года наша деятельность на Райдерстрит была фактически свернута, и я чувствовал, что пришло время искать себе новое место работы. К настоящему времени я знал, что могу себе подобрать что-нибудь подходящее, хотя у меня не было никакого желания поступать в Секцию IX. После демобилизации я бы, возможно, вернулся в Benson’s, но обед с управляющим директором показал, что лучшее, что они могут мне предложить в тот весьма неопределенный для рекламной профессии период, — это лишь две трети моей нынешней зарплаты. Поэтому я отклонил их предложение. Вероятно, я также упустил единственный шанс в жизни сделать по-настоящему большие деньги, вместо того чтобы просто заработать средства к существованию…

В конце декабря я перешел из Секции V в Бродвей¹¹. Мой бывший отдел на Райдер-стрит функционировал еще какое-то время в прежнем виде, после чего был передан в ведение Секции IX или скорее ее секции-преемнику, под начало Кима Филби. Моя новая должность, хотя и без прежних широких полномочий, все же была в достаточной степени руководящей. Дел хватало, но, наверное, впервые более чем за четыре года уже не возникало потребности работать допоздна. Тем временем над Кимом Филби, по-видимому, потихоньку начали сгущаться тучи. Пока, правда, тучами это назвать было нельзя, скорее парочка мелких облаков на горизонте…

Глава 8
Закат и падение

Едва ли не первый урок, который я усвоил в Секции V, заключался в том, что шпионаж — дело весьма неблагодарное. К нам попадали немецкие агенты, разоблаченные не в результате каких-то собственных ошибок или из-за просчетов оперативных офицеров, с которыми они были связаны, а просто из-за уязвимости немецких шифров. К концу войны немецких агентов все чаще сдавали свои же офицеры абвера, которые добровольно переходили на нашу сторону или попадали в плен. И действительно, в конечном счете МИ-5 стала испытывать немалые затруднения в управлении двойными агентами: по прибытии офицер абвера мог сказать: «Есть такой-то и такой-то агент, который доносит обо всех перемещениях ваших вокруг Портсмута. Вот информация — теперь вы можете схватить его».

Трудно было представить себе те же недостатки шифров у советских разведывательных служб, еще труднее представить, что удастся поймать кого-нибудь из их офицеров. Хотя иногда кое-кто из них все же дезертировал. Вальтер Кривицкий, который оказался на Западе в 1937 году, сообщал в МИ-5, что во время гражданской войны в Испании русские послали туда молодого английского журналиста. Но на эту наводку никто так и не отреагировал. Теперь, в последние месяцы 1945 года, обозначились еще два признака опасности для Кима, один — незначительный, а другой — уже вполне заметный. В первом случае речь шла об Игоре Гузенко, шифровальщике советского посольства в Оттаве, который перебежал на Запад и передал сведения о советских агентах в Канаде. Один из них, Гордон Лунан, работал со мной в фирме Benson’s, прежде чем эмигрировал в Канаду в 1938 или 1939 году. Хотя тогда это был юноша девятнадцати — двадцати лет, но я успел отметить его политические наклонности. Лунана посадили на шесть лет. Другой и (для Кима) намного более важный случай был связан с попыткой дезертирства Константина Волкова в Стамбуле. Эта история подробно изложена в книгах о Филби, особенно в его собственной. Если принять все, о чем пишет Ким, то в августе Волков, номинально советский вице-консул в Стамбуле, тайно вышел на контакт с местным британским генеральным консульством. Он запросил политического убежища в Великобритании, а взамен предложил передать ценную информацию об НКВД, офицером которого, по собственным словам, являлся. В частности, он предложил назвать трех советских агентов в Великобритании, а именно главу организации контрразведки в Лондоне и еще двух сотрудников Министерства иностранных дел. Но он заранее предупредил, что вся переписка между Стамбулом и Лондоном на эту тему должна осуществляться через дипломатическую почту, потому что русским удалось взломать некоторые британские шифры. Ким ничего не слышал об этом случае до тех пор, пока не был лично вызван к шефу и не ознакомлен с письмом из Стамбула, в котором в общих чертах описывалось предложение Волкова. Прямо перед начальником Ким Филби вынужден был читать то, что в случае дальнейших утечек почти наверняка могло означать для него смертный приговор, не говоря уже о Гае Бёрджесе и Дональде Маклине. Но, судя по всему, на его лице не дрогнул ни один мускул и он не возбудил никаких подозрений. Тем же вечером он связался с русскими, а на следующий день убедил шефа послать его в Стамбул, чтобы провести расследование. Русские, должно быть, пришли к выводу, что у него просто стальные нервы, и смогли оперативно убрать Волкова из Турции.

Ни СИС, ни сам Волков, по-видимому, не продумали заранее свои позиции. Как указывает Ким, СИС выполнила требования Волкова о том, чтобы не использовать шифрованные телеграммы, но это касалось только донесений самого Волкова. Где же здесь логика? Либо шифры оказались ненадежны и не должны были использоваться для будущих донесений, либо они все-таки были надежны и, возможно, использовались для всех донесений, включая и донесения Волкова. Также странно, что сэр Стюарт Мензис, узнав, что советский чиновник готов назвать в качестве русского шпиона главу одной из служб контрразведки в Лондоне (по общему признанию, это довольно широкое понятие, которое, возможно, охватывало немало людей в МИ-5 и других ведомствах), поручил расследование… собственному начальнику контрразведки! Волков со своей стороны был так озабочен шифрами, — тем самым вызывая задержку, которая, вероятно, сыграла фатальную роль в его собственной судьбе, — что, по-видимому, не учитывал опасности того, что тот самый человек, о котором он говорил, мог как раз заниматься его делом или, по крайней мере, легко узнать о нем. Если бы ради собственной безопасности он хотя бы упомянул имя, которое только собирался огласить, кто знает, как потом развивались бы события…

Некоторые авторы предполагают, что Ким намеренно затянул дело Волкова. Тем самым он давал русским больше времени, чтобы те успели его убрать. При внимательном прочтении собственной книги Филби создается впечатление, что в то время, как он в душе радовался любым случайным задержкам, сам никак их не провоцировал. Весьма маловероятно, чтобы в этот чрезвычайно опасный момент он совершил какой-нибудь подобный шаг, который могли бы ему припомнить. В то же время два аспекта его поведения, возможно, и могли вызвать кое-какие подозрения, причем не только тогда, но и позднее: во-первых, при его-то опыте в сфере ISOS он почему-то не подверг сомнению тот факт, что его служба быстро согласилась с требованием Волкова о шифрах (на самом же деле он сразу определил эту ошибку, как сам ясно дает понять читателю), и, во-вторых, что он абсолютно невозмутимо терпел все проволочки в Стамбуле, вместо того чтобы действовать предельно оперативно, чем и отличалось большинство офицеров СИС. По книге Кима Филби и другим источникам трудно отследить точную хронологию событий в деле Волкова. Но одно из размышлений приводит к выводу о том, что изначально свой план Волков задумал уже тогда, когда мы с Кимом еще совершали свои послевоенные поездки по Европе. Другими словами, если бы Волков не наложил вето на шифровки, то соответствующая телеграмма, по-видимому, прибыла бы в Лондон еще до того, как Ким успел что-либо предпринять…

Ким, должно быть, спрашивал себя, когда и откуда может последовать очередной удар. Перебежчик мог появиться где угодно. Он мог сразу и не попасть к британцам, а сначала оказаться у американцев или в любой другой стране. И он мог проболтаться сразу же — задолго до того, как русские успеют хоть что-то предпринять. Ким в то время, как никогда, осознал, что его будущая безопасность зависит от событий вне его собственного контроля и в значительной степени даже вне контроля его русских хозяев. Интересно, что он чувствовал, узнав, что где-то далеко, по ту сторону океана, некий Гузенко выдал тех, кого он, Филби, хорошо знал.

Многие комментировали отношение Кима к спиртному. До 1945 года я не припомню, чтобы он сильно напивался. А вот в тот год произошли ощутимые перемены. Я не назову точной даты, но это случилось уже после того, как он с Эйлин и тремя детьми в начале 1945 года переехали на Карлайл-сквер. Одной из причин таких перемен, возможно, стало то, что война с немцами, по сути, завершилась, а русские больше не были (с практической точки зрения) нашими союзниками. И теперь Ким вынужден был работать против его собственной страны. Но эту ситуацию он должен был заранее предвидеть; возможно, еще большую роль сыграла история с Константином Волковым и то, чем она грозила его будущему.

Насколько я знаю Кима, он никогда не был алкоголиком, то есть человеком, который вынужден пить постоянно, в любых условиях. Его отношение к спиртному очень сильно зависело от обстоятельств и компании. Он мог выглядеть вполне трезвым после дюжины бокалов или едва держаться на ногах — уже после двух. В это время, то есть в 1945–1946 годах, он чаще всего мог напиться на неофициальных мероприятиях, нежели в какой-то более широкой компании, где трудно было расслабиться. Обычно он не выглядел агрессивным или неприятным — просто изрядно выпившим. Если бы его жизнь закончилась вскоре после войны, люди не запомнили бы его пьянства.

Дом на Карлайл-сквер, 18 был намного больше, чем тот, в котором они жили в Сент-Олбансе, или квартира на Гроу-Корт. «Теперь они разместились по-королевски», — сказала мне Дора Филби на вечеринке по поводу новоселья. Содержание такого дома и большой семьи из пяти человек, в которой самый младший, Томми, испытывал к тому же серьезные проблемы со здоровьем, видимо, обходилось в немалую сумму. Видимо, Ким уже не мог позволить все это на одну зарплату. Я понятия не имею, получал ли он деньги от русских; но если бы это было нечто большее, чем карманные деньги, то Эйлин, конечно, знала бы о существовании другого источника дохода, да и другие тоже, наверное, задались бы аналогичным вопросом. Мать Эйлин, миссис Элейн, дама весьма состоятельная, регулярно передавала деньги за жилье, да и наверняка на многие другие нужды; родители Кима, возможно, тоже вносили свою лепту. Но откуда бы ни приходили деньги на содержание дома, Карлайл-сквер, 18 был очень гостеприимным местом. Помню несколько неофициальных сборищ и вечеринок и один большой официальный фуршет, на который Гай Бёрджесс собирался привести своего босса, Гектора Макнейла¹, заместителя Эрнста Бевина в министерстве иностранных дел. В итоге Макнейл явиться все-таки не смог, зато приехала его супруга в сопровождении Гая, который вел себя как никогда примерно. Одним из друзей, которые часто здесь появлялись, был Ивлин Монтейг из Manchester Guardian, который когда-то был таким же корреспондентом, как и Ким, в BEF². Ким был к нему хорошо расположен. Когда он заболел туберкулезом, Ким и Эйлин на несколько месяцев поселили его у себя. Другим симпатичным другом был Джон Хэкетт, рекламный агент, который получил работу в УСО, на которую я проходил собеседование в 1941 году. В то же время старшие офицеры СИС на Карлайл-сквер появлялись нечасто. Вне рабочего дня Ким предпочитал общаться со своими более скромными коллегами, в компании которых мог расслабиться. Но его положение в СИС было прочным — даже выше, чем можно было бы судить по ордену Британской империи, которым он, как многие другие, был награжден в начале 1946 года. Мне и самому вручили его шесть месяцев спустя, после чего я получил небольшую записку от Кима: «Орден Британской империи может принять поздравления за то, что им награжден столь достойный офицер». Мне также вручили медаль американцы³, которая, согласно правилам, Киму не полагалась, потому что он являлся лицом гражданским. Хотя эта медаль могла стать интересным дополнением к его англо-испанско-русскому трио…

До середины 1946 года я жил недалеко от Кима Филби, в том месте, где соединяются Бромптон и Фулхэм-Роуд. Иногда, возвращаясь с работы, мы заходили ко мне опрокинуть по стаканчику либо мы с Мэри присоединялись к Киму и Эйлин во время ужина. Однажды он, я и Эйлин шли к их дому от Кэдоган-Армс, Ким, пребывая в весьма благодушном настроении, вдруг объявил, что его развод с Лиззи скоро наконец будет оформлен. А потом он с воодушевлением произнес: «Дорогая, ты согласна стать матерью моих детей?» Эйлин, уже беременная четвертым ребенком, всю дорогу посмеивалась.

Осенью того же года Ким узнал, что его хотят отправить за границу в качестве главы отделения СИС в Стамбуле. Это было частью политики «неспециализации»: зарубежный опыт считался необходимой частью «экипировки» офицера контрразведки. Ким в своей книге пишет, что он уже решил, что не может разумно сопротивляться иностранному назначению без серьезного ущерба своему положению в службе. Возможно, это верно; но за границей он был бы намного менее полезен русским, нежели в Лондоне. В Стамбуле его знания были бы ограничены лишь тем, чем занимается местная резидентура. Еще к нему могли бы попадать кое-какие обрывки информации из других мест. А вот на своем ключевом посту в Лондоне он мог без особых проблем контролировать ситуацию во всех отделениях СИС, не только в Стамбуле. Наверное, он успешно сопротивлялся этой заграничной командировке в 1946–1947 годах. В антикоммунистической секции он прослужил два года, и большая часть времени была потрачена на подготовительные работы. Было бы разумно дать ему еще полтора-два года. Возможно, материальный фактор тоже давал о себе знать; впрочем, он влиял и на всех остальных. Хотя различие в то время, возможно, и не было столь велико, как стало потом, но все знали: служба за границей приносит больший доход. Один скептик однажды составил глоссарий СИС: под «домашним назначением» значилось «место, предназначенное для того, чтобы довести офицера до состояния такой нужды, что он с готовностью примет назначение в…» (самая непопулярная страна на тот момент). Ким с его житейским рационализмом не мог не рассмотреть вариант переезда из Лондона, где в 1946 году приходилось на всем экономить, в теплый и безмятежный Стамбул.

За последние шесть месяцев того года мы виделись очень мало, и то разве что в конторе. Мы с Мэри временно уехали из Лондона и сняли домик неподалеку от Гоудхерста в Кенте, и моя поездка на службу в одну сторону теперь занимала час и три четверти. Однажды в субботу вечером Ким и Эйлин заехали к нам по пути в Лондон из Сассекса. Я думаю, что они навещали Малкольма Маджериджа. Мы вместе поужинали, и Ким изрядно напился. У меня создалось впечатление, что в тот раз и еще в паре подобных случаев он поступал так не в силу необходимости, а просто потому, что он так хотел. И действительно, ведь не грешно принять лишнего в компании старых друзей. Это, должно быть, произошло за несколько недель до их свадьбы с Эйлин. Мы с Мэри не смогли явиться на торжество, потому что взяли отпуск и уехали в Сен-Жан-де-Люз. Там я случайно наткнулся на двух друзей из Бильбао, и мы все вместе предприняли внеплановое путешествие в Мадрид.

В январе 1947 года из-за чрезвычайно холодной и суровой зимы мы вынуждены были переехать из Гоудхерста обратно в Лондон. Прежний образ жизни снова пришлось поменять. Зато мы как раз успели к затянувшемуся отъезду Кима из Лондона, который, по сути, продлился около двух недель. Каждую ночь на Карлайл-сквер устраивалась импровизированная вечеринка; каждое утро, если не успевали перезвонить из BOAC^[32], он в морозные предрассветные часы отправлялся в лондонский аэропорт и ждал. Но рейс все время отменяли. Наконец он все-таки улетел, а вскоре мы уже провожали Эйлин и детей на поезд в Глазго (согласованный с расписанием пароходов)…

Я к тому времени тоже получил кое-какие приказы о заграничных назначениях, однако покинул Англию лишь в конце июля. Меня отправили в зону Канала в Египте. Новое назначение отнюдь не воодушевляло меня, хотя через несколько месяцев должна была появиться возможность перебраться в Тегеран. Я давно интересовался Азией, а с тех пор, как прочитал «Дорогу в Оксиану» Роберта Байрона⁴, Персия всегда была на первом месте моих предпочтений. Прежде чем я покинул Англию, мы с Мэри успели провести месяц в Испании. С нашими друзьями из Бильбао проехали на автомобиле из Порт-Боу на северо-востоке до Гибралтара, затем — до Сан-Себастьяна на северо-западе. Автомобиль «мерседес», конфискованный после войны у абвера, принадлежал как раз тому самому агенту Фелипе, которого мы в свое время так долго не могли поймать. В целом, за исключением нескольких проколов в шинах, машина зарекомендовала себя очень хорошо.

Моя работа в зоне Канала имела одно преимущество: мне было необходимо посетить много мест на Ближнем Востоке. Первым в списке значился Стамбул. В аэропорту меня встретили Ким и Эйлин. Они отвезли меня в свой дом в деревушке Бейлербеи, расположенный у самого залива, на азиатской стороне Босфора. Дипломаты и европейцы главным образом проживали на европейской стороне. Некоторые авторы утверждают, что Ким, должно быть, выбрал эту довольно отдаленную местность, чтобы облегчить контакты с русскими. (Ким же пишет, что это было просто очень красивое место — и я склонен верить именно ему — и что он не видел никаких причин следовать каким-то общим традициям.) Однако советские разведчики наверняка были под наблюдением турецкой службы безопасности, и, мне кажется, двум европейцам гораздо легче и незаметнее связаться друг с другом в переполненной людьми Пере, нежели среди редких деревень и плохих дорог на азиатской стороне. Кроме небольших гребных лодок, единственным средством транспорта между европейским и азиатским берегами были паромы. За ними было легко наблюдать. Однако, поскольку Ким собирался, так или иначе, проводить рабочий день в Европе, проживание в Азии, по крайней мере, давало ему более широкий выбор для мест встреч. И естественно, сама дорога доставляла немало удовольствия. Каждое утро, пока я находился там, мы садились на один из паромов, которые отходили на юг вдоль азиатского побережья, а затем поворачивали на Галату. Тем же путем паромы возвращались вечером; потягивая ракию, можно было созерцать один из красивейших проливов в мире.

Предшественником Кима Филби в Стамбуле был Дик Брумен-Уайт, который провел там целый год после отъезда с Райдер-стрит. Служебную переписку с Лондоном он обычно снабжал подходящими, с его точки зрения, цитатами. Так, донесение по поводу неудачной балканской операции предварялось красноречивой османской пословицей, в которой отражены столетия имперского разочарования: «Не все потеряно: Бог ведь не албанец». У Кима, который продолжил эту практику, цитаты были самого широкого размаха — из немецкой поэзии, из турецкой истории девятнадцатого столетия, однажды даже из Ленина: «Один шаг вперед, два шага назад».

Вообще, моя неделя, проведенная с Кимом и Эйлин под Стамбулом в конце лета 1947 года, показалась даже более легкой и безмятежной, чем любой из дней в Сент-Олбансе. На выходные мы, усевшись в уже довольно потрепанный автомобиль Кима, уехали в Анатолию и устроили себе пикник. У нас была палатка, разная посуда, много еды, в том числе (по чьим-то неточным подсчетам) не меньше пятидесяти сваренных вкрутую яиц, ну и, конечно, ракия, водка, виски и пиво. В те дни, когда ни у кого, казалось, не было точной информации о состоянии азиатских дорог, нужно было тщательно следить за состоянием полотна, отмечать разные препятствия, мосты, водостоки и т. д. Особенно водостоки, потому что именно они считались наиболее уязвимыми в смысле возможных диверсий. В пути мы какое-то время отмечали и даже записывали в блокнот места этих водостоков. Мы также размышляли — после хорошей дозы ракии — о том, можно ли здесь повстречать медведя. Ким поставил на обсуждение такой вопрос: чего на свете больше, водосточных труб или медведей? Вот когда вы всерьез задумаетесь над таким трудным вопросом, то потребуются знания по двум совершенно не связанным между собой предметам. В западной Анатолии, во всяком случае, думать было не о чем: водостоки были повсюду, а ни один медведь в поле зрения так и не появился…

Это было мое первое знакомство с Азией — континентом, на котором и я должен был провести почти половину из последующих двадцати лет. После возвращения в Египет я на неделю вылетел в Тегеран и уезжал оттуда, очень рассчитывая получить направление для последующей работы именно туда. Но дальнейшие поездки были резко прекращены, когда на Египет обрушилась одна из худших за последние десятилетия эпидемий холеры. За последующие шесть месяцев было отмечено более двадцати тысяч смертельных случаев. Соседние страны отказались принимать всех прибывающих из Египта до тех пор, пока каждый не проведет несколько дней в инфекционной больнице и не пройдет курс профилактического лечения. Даже в пределах Египта перемещение было весьма затруднительным. Для того чтобы приехать в Каир из Исмаилии, нужно было за двое суток получить разрешение и на автомобиль; если бы впоследствии состав пассажиров изменился или вы захотели бы сменить автомобиль, всю процедуру нужно было бы пройти заново. Мэри прибыла на военно-транспортном судне в конце сентября, после того как эпидемия закончилась и всем прибывающим разрешили высадку. За все это время я смог по работе съездить лишь в Иерусалим. Это произошло в начале 1948 года. Поездку организовал мой превосходный секретарь, в чей широкий круг хороших друзей из высших чинов входил и старший штабной офицер ВВС. Меня отправили на небольшом учебном самолете с аэродрома Королевских ВВС в Исмаилии в Коллундию. Мне не пришлось проходить иммиграционный контроль, и, таким образом, я смог посетить Иерусалим в последние зловещие дни британского мандата.

В феврале 1948 года Ким получил возможность выехать в Египет и погостить у нас в Исмаилии. К тому времени эпидемия холеры сошла на нет, однако контроль за перемещениями еще сохранился. Поэтому ему и другим пришлось прибыть на британском военном самолете из Хаббании в Ираке и снова улететь тем же маршрутом. Так или иначе, неделя пребывания Кима в Египте означала для него почти четырехнедельное отсутствие в Стамбуле. Он и второй мой гость поселились в одной из комнат нашей отнюдь не роскошной квартиры. Для ванн применялся солнечный нагрев воды. То есть никакой системы подачи горячей воды вообще не было, просто на крыше был установлен бак с водой. Как минимум полгода можно было получать горячую воду из крана, однако в феврале приходилось подогревать ее в чайниках и кастрюлях.

Незадолго до приезда Кима Филби мы с Мэри получили две важные новости: в конце марта нас должны были направить в Тегеран, а в начале сентября Мэри предстояло родить. Из того, что мы тогда знали о Тегеране, несмотря на все свои прочие достоинства, этот город не казался идеальным местом для рождения первенца. В чисто материальном плане все обстояло как раз наоборот; здесь не было водопровода, канализации и даже такой простой вещи, как электричество. Мне приходилось время от времени отправляться в поездки по Персии, оставляя Мэри одну. Ким предложил ей рожать в Стамбуле. Здесь были хорошие больницы, да и в его доме вполне хватало места. Хотя сам он тоже то и дело выезжал из Стамбула, там все же оставались Эйлин и Нэнни Такер. Так и договорились. В конце июня она собиралась вылететь в Стамбул; я намеревался присоединиться к ней в августе и провести свой ежегодный отпуск в Турции.

Когда она приехала, Ким находился где-то далеко, в восточной части Турции. Его семейство к тому времени уже переехало из Бейлербеи в обветшалый, но достаточно привлекательный старый дом в местечке Ваникей, расположенном чуть выше вдоль азиатского побережья. Там еще поселилась мать Эйлин, миссис Элейн. Ким возвратился приблизительно через неделю. Это была настоящая экспедиция: помимо своих чисто профессиональных задач он, его помощник и секретарь деловито собирали образцы растений и прочего, а Ким вел дневник. Вообще, путешествия всегда были самой счастливой частью его жизни в Турции. Но через несколько дней случилась беда. Эйлин отправилась на машине на один из многочисленных летних фуршетов в Стамбуле; Ким либо не смог, либо не захотел туда ехать. Вскоре она добралась до дома соседей в совершенно ужасном состоянии, с ушибами на голове и вся в грязи. Она рассказала, что на узкой дороге ее остановил какой-то человек. Он бросился на нее с камнем, ударил и пытался отобрать сумочку. Эйлин забрали в больницу. Несколько лет спустя она рассказала Мэри, что выдумала этот инцидент, а потом даже продлила свое пребывание в больнице, препятствуя заживлению полученных ран. Может быть, все так и было. А может, и нет. Когда она уезжала из дома на машине, выглядела совершенно здоровой и веселой. Возможно, она и в самом деле подверглась нападению. Но то, что ее раны действительно никак не заживали и пришлось несколько месяцев провести в больнице, все-таки наводит на мысль, что по крайней мере часть ее рассказа верна. Ее болезнь сильно омрачила остаток лета, но особенно пострадал от этого конечно же Ким Филби.

В начале августа, уже после того, как Эйлин отвезли в больницу, и приблизительно за две недели до того, как в Турцию приехал я, в Ваникее появился новый весьма энергичный гость: Гай Бёрджесс. Он приехал в трехнедельный отпуск. Ким описывает его визит как деловой. Неясно, правда, имел ли он в виду — от британской стороны или от русских, но, судя по контексту, все-таки — от британцев. Здесь трудно представить какую-либо выгоду — как для Дипломатической службы, так и для СИС, но, возможно, какого-нибудь легковерного чиновника в Лондоне и убедили одобрить это как командировку. Но каким бы «деловым» ни считался этот визит, никто не мог запретить Гаю вести себя так, как он давно привык. Он приезжал и уезжал, когда и куда ему вздумается. Мог отсутствовать до полуночи или целый день шататься вокруг дома. Если он находился внутри, то обычно сидел, развалившись, в кресле у окна, грязный, небритый, в одном лишь халате (как всегда, застегнутом не на те пуговицы). Часто он там же и спал, не удосуживаясь использовать для этого постель. Как всегда, он не делал никакого секрета из своих гомосексуальных наклонностей. Гай представлял собой мужской тип гомосексуалиста: в нем не было ничего от привычного мальчика-педика, никакой жеманной речи или дешевых жестов. Он и в самом деле гордился своей мужественностью. Он был крепкого сложения, хороший пловец и водолаз. Однажды — возможно, подстрекаемый выпивкой, но ни в коем случае не пьяный — он решил нырнуть в Босфор с балкона второго этажа в Ваникее. Не сумев встать строго вертикально на балконном ограждении, он во время удара о воду повредил спину.

Был еще случай (до моего прибытия), когда Гай не вернулся домой к полуночи, а Ким вдруг чрезвычайно разволновался: возможно, тот затеял пьяную драку или опрометчиво попытался соблазнить какого-нибудь смазливого турецкого мальчика. Ким и Мэри уселись в джип и поехали на поиски Гая. Они битый час колесили вдоль побережья, но все впустую. Возможно, у него была тайная встреча с каким-нибудь кадетом в соседней военной академии, мимо которой Ким и Мэри несколько раз проезжали. Но Ким разволновался так, как будто у Гая было тайное свидание с русскими. Гай явился сам на следующий день без каких-либо объяснений. По крайней мере, Мэри ничего от него не услышала.

Я прибыл в Ваникей к концу августа, после утомительной шестидневной поездки по суше. От Багдада до Стамбула я ехал на «Таурус-экспрессе»: четыре ночи и три дня в небольшом спальном купе, где температура превышала 30 градусов по Цельсию. В беллетристике «Таурус» описывается как романтичный поезд, полный международных шпионов и умопомрачительных, но недоступных женщин. Но я в жизни не видел ничего более романтичного — или зловещего, — чем турецкий офицер с сеткой для волос; вероятно, я больше других во всем поезде годился под описание международного шпиона. Ким и Мэри встретили меня в Гайдарпазе. Эйлин в тот момент еще была в больнице, но в Ванекее оставался Гай Бёрджесс, Нэнни Такер, секретарша Кима Эстер, четверо детей и повар-гувернер. Кроме забот, связанных с рождением первенца, я в последующие несколько дней гораздо лучше запомнил Гая, чем Кима. В своей жизни я встречал его, наверное, всего с десяток раз — и всегда в компании Кима. Он никогда не был у меня дома, а я — у него, за исключением лишь одного случая, когда после одной из вечеринок мы с Мэри подбросили Бёрджесса до его квартиры с Бонд-стрит. Для Кима он, очевидно, был скорее обузой, нежели желанной компанией. Из министерства иностранных дел в британское посольство поступила телеграмма, в которой сообщалось, что вследствие некоторых кадровых перестановок немедленного возвращения Гая не требуется и он, если пожелает, волен провести в Стамбуле еще неделю. Ким и Эстер некоторое время не показывали телеграмму, надеясь, что Гай все-таки уберется сам, но в конце концов все-таки вынуждены были все ему сообщить. Естественно, он остался…

Гай, при всей своей мерзости, ненадежности, злословии и способностях к самоуничтожению, странным образом притягивал к себе других людей. Он не скрывал своих слабостей, что Ким позволял себе крайне редко. Действительно, он все держал при себе: свой звездный снобизм, кучу известных имен, которые готов был упомянуть при всяком удобном случае, сентиментальность, гомосексуализм; он, казалось, никогда не задавался целью что-то скрывать. Однажды вечером он рассказал мне одну историю, о которой раньше я ничего не слышал. Речь шла об основателе СИС, капитане Смите Камминге, который во время страшной аварии, оказавшись зажатым в искореженной машине, отрезал себе ногу, чтобы добраться до умирающего сына. В конце Гай разрыдался, чем поверг нас в еще более неловкое положение, чем его собственное. В тот же вечер тема беседы странным образом переместилась на политику. Гай говорил о перспективах конфликтующих идеологий. Ким предположил, что должна, наверное, возникнуть новая идеология, некий синтез всего, что было раньше, — в частности, в контексте капитализма и коммунизма. Без сомнения, они с Гаем все-таки пускали другим присутствующим пыль в глаза…

Ким, Гай, Мэри и я пару раз совершили поездки на джипе; Гай обычно усаживался сзади, без конца напевая «Don’t dilly-dally on the way» и какие-нибудь частушки собственного сочинения вроде «I’m a tired old all-in wrestler, roaming round the old Black Sea» («Я — усталый борец, рыскающий вдоль Черного моря»). Мы всегда слышали от него разные истории о неожиданных знакомствах со знаменитостями. «Будь у меня выбор, — говорил он, — я бы еще подумал, с кем лучше встретиться — с Черчиллем, Сталиным или Рузвельтом. Но только с кем-то одним. Как бы то ни было, с Черчиллем я уже встречался…» Он был далек от того, чтобы просто хвастать известными именами, и мог говорить интересно, зачастую очень увлекательно, o людях, с которыми лично знаком, да и на многие другие темы. Но мне кажется, его, по-видимому, немалые умственные дарования стоит все-таки принять на веру: у него попросту не было существенного применения для них или определенной выносливости, терпения для интеллектуальных достижений даже на скромном уровне министерства иностранных дел. Том Драйберг⁵ приписывал ему способности политического пророчества: вероятно, Гай, будучи в Москве, посоветовал Гарольду Макмиллану сменить Энтони Идена на посту премьер-министра, тогда как все эксперты пророчили на этот пост Рэба Батлера^[33]. С моей точки зрения, не слишком рискованная ставка; и потом, уже в Стамбуле, Гай пророчески заявил, что следующим премьером станет Гектор Макнейл.

Что он делал для русских? Если полностью верить тому, что пишет Ким, то Гай выполнял для него роль курьера в Испании и снабжал деньгами. По-видимому, это говорит о том, что Гай еще в 1937 году поддерживал непосредственные контакты с русскими или, по крайней мере, с их агентом. Иными словами, он не был просто второстепенным агентом Кима, который поддерживает связи с советской разведкой только через самого Кима Филби. Как личный помощник Макнейла и до некоторой степени на других должностях — он имел возможность стать важным советским осведомителем. Использовался ли он в таком качестве? Или русские отчаялись получить надежные разведданные от этого не в меру подвижного и сверхсубъективного связника? Он, по-видимому, был для них такой же большой головной болью, как и для своего начальства в министерстве иностранных дел. В фильме «Carry on Spying» («Продолжай шпионить») есть эпизод, в котором Кеннет Уильямс в качестве агента Секретной службы встречается со своим шефом и его заместителем. Когда Уильямс выходит из кабинета шефа, умудрившись по ходу дела сломать дверь, заместитель восклицает в сердцах: «Ну хоть бы кто-нибудь сделал ему приличное предложение!» В 1951 году в Дипломатической службе и за ее пределами, должно быть, работало немало людей, которые облегченно вздохнули, когда Гай наконец принял предложение от другого работодателя или, вероятнее всего, «добыл» его; похоже, он сам себя пригласил на новое место. После Эйлин Гай Бёрджесс, по-видимому, наиболее трагический персонаж во всей этой истории. Почти все, к чему он прикасался, завершалось неудачей, провалом. В отличие от Кима у него не хватало духу для той роли, которую он призван был выполнять. Интересно, проявилось ли это хоть как-то во время его визита в Стамбул и не послужило ли причиной для крайнего беспокойства Кима, когда Гай так и не вернулся домой поздно вечером. Бедняга Гай: он был фактически выслан в Сибирь в возрасте сорока лет (первые два-три года ссылки ему пришлось провести в Куйбышеве)⁶. Очевидно, ему не хотелось жить в России, даже в Москве; и когда там наконец появился Ким, его друг в течение долгих тридцати лет, Гай уже был при смерти⁷.

Роды моей жены прошли нормально, хотя не обошлось без маленького происшествия. Сами мы находились в Азии, а американский госпиталь — в Европе. Поскольку паромы останавливались здесь ранним вечером, Ким тщательно все распланировал. Если бы схватки начались ночью, мы собирались тут же звонить в посольство. После этого один из охранников посольства и помощник Кима должны были мчаться вдоль европейского берега к месту напротив местечка Ваникей. Там местный рыбак пообещал сразу же переправить их через Босфор. Ничего плохого не может произойти, успокоил он, потому что он спит в своей лодке круглый год. Этот план предполагалось ввести в действие в полночь 1 сентября. Но оказалось, что именно в этот вечер лодочник решил уйти повеселиться с приятелями. Находчивый помощник Кима смог отыскать другую лодку, и вместе с охранником посольства им удалось в итоге причалить к берегу у деревни Ваникей. Ким, Мэри и я осторожно зашли в лодку; Гай тоже захотел поехать, но лодка и так была перегружена. Увлекаемые на юг течением, мы причалили к берегу в двух милях от того места, где ждал автомобиль посольства. В итоге мы задержались дольше положенного. Дорога от двери до двери отняла у нас три часа, но тревога оказалась ложной. Неделю спустя, когда начались реальные схватки, мы спокойно сели на паром. К тому времени Гай уже уехал. Больше мы его никогда не видели…

Это лето выдалось для Кима не слишком приятным. Впервые с тех пор, как я его знаю, его все начинало постепенно угнетать. Он оставался таким же гостеприимным и щедрым, как всегда, но часто бывал угрюм, легче поддавался раздражению, даже злился. Когда я возвратился из больницы в шесть вечера, то обнаружил его совершенно пьяным; до этого он уличил своего повара в какой-то мелочи и тут же уволил. Не исключено, что за эти недели в его секретной жизни тоже произошли неприятности; возможно, нежелательную информацию сообщил ему Гай, или, может быть, это был страх перед другим хорошо осведомленным перебежчиком. Но в то время ему хватало и семейных неприятностей.

Мэри с ребенком должны были отправиться в Тегеран самолетом, я же возвратился туда по суше: провел три ночи в спальном вагоне по пути в Эрзурум, затем на машине вместе с приятелем, который перегонял свой автомобиль из Тебриза. Мы проехали мимо Арарата, который со своим меньшим собратом доминирует над окружающими долинами, как Фудзи в Японии. Вообще, это было одно из излюбленных мест Кима Филби в Турции. Хотя я лично предпочитал в целом более бескомпромиссный ландшафт Северной Персии, пришлось уступить ему Арарат. Я хотел бы еще попутешествовать с ним в Восточной Турции — или по Персии, — но этому не суждено было случиться.

За последующие три года мы с Кимом виделись лишь однажды. В конце лета 1949 года он был назначен на ответственный пост представителя СИС в Вашингтоне и должен был осуществлять связь со штаб-квартирами ФБР и ЦРУ. Это был важный шаг в его карьере. Период его предварительного инструктирования в Лондоне частично совпал с моим отпуском, и мы столкнулись друг с другом в главном офисе. Он пригласил меня пообедать на квартире у миссис Элейн на Кэдоган-Гарденс, где разместилось его семейство. Вскоре после этого он уехал в Америку и на тот момент исчез из моей жизни. По возвращении в Тегеран я не получил о нем никаких известий. Правда, откуда-то я узнал, что Гай Бёрджесс тоже получил назначение в Вашингтон, а значит, подумал я, он где-то рядом с Кимом.

В начале июня 1951 года, приблизительно за три месяца до того, как я должен был возвратиться на родину (а Мэри с дочерью к тому времени уже прилетели в Англию), я зашел выпить к приятелям из нашего посольства. Они как раз настраивали радиоприемник, пытаясь поймать Би-би-си. Прием был неважный, но сквозь шумы и треск мы разобрали несколько слов — об исчезновении двух сотрудников министерства иностранных дел. Имя Гая Бёрджесса мы расслышали хорошо, а вот имя Маклина как-то упустили. Я пока не осознавал возможных последствий, поэтому был просто заинтригован или даже скорее удивлен; я подумал, что он вот-вот объявится в парижском кафе или где-нибудь еще. Мне почему-то не пришло в голову, что к исчезновению Бёрджесса может быть как-то причастен и Ким. В Тегеранском посольстве мы тоже столкнулись с кризисом, но другого сорта: Англо-Иранская нефтяная компания была национализирована, премьер-министр страны убит, его место занял Мохаммед Моссадык, в стране начались бунты и антибританские демонстрации…

В июле ко мне приехал один мой старинный друг, Робин Зэнер⁸. Во время войны он работал в отделении УСО в Тегеране и обычно появлялся там, где происходило что-нибудь интересное. Его первыми словами ко мне были: «Твой друг Ким Филби в беде». Я был удивлен и спросил, что случилось. «Ну, дело в том, что Бёрджесс с ним дружил и постоянно бывал у него». Это не показалось мне веской причиной, но у Зэнера не было никакой другой информации, и вскоре я выбросил это из головы. Лишь в сентябре, во время моего возвращения в Англию, до меня дошли слухи, что дело приняло серьезный оборот. Наконец, в Риме я узнал, что Ким ушел в отставку. Но даже тогда многие из его коллег считали, что он сделал это просто для того, чтобы сохранить хорошие отношения с американцами. Поговаривали, что сотрудникам ЦРУ и ФБР, которые часто заходили в дом к Филби для конфиденциальной беседы, не нравилось, что там всегда околачивался Гай Бёрджесс. Также предполагалось, что Ким не раз вызывал замешательство, когда являлся в нетрезвом виде на полуофициальные мероприятия. Теперь мне кажется, что люди просто пытались найти оправдания тому, что до сих пор представляется невероятным. На службе было очень немного тех, кто внушал бы такое большое доверие и уважение, как Ким, и кто вызывал бы к себе такую привязанность со стороны тех, кто тесно с ним сотрудничал. Казалось невозможным, что он способен совершить нечто худшее, чем какой-нибудь неблагоразумный проступок.

Погостив у друзей и родственников в Стамбуле, Афинах и Женеве, а затем и в Риме, в октябре я наконец вернулся в Лондон. Никто не попросил меня как-то ускорить свое возвращение, хотя факт моей дружбы с Кимом был очень хорошо известен. Не то чтобы у меня — если бы меня сразу же отозвали домой, — могла оказаться какая-нибудь очень важная информация. К тому времени, когда я добрался до Лондона, по его политике в Кембридже и по многим другим делам, должно быть, пробежались по самым большим деталям.

Вскоре после приезда мы с Мэри и Ким с Эйлин обедали в доме общих друзей. Мы увиделись в первый раз за последние два года. Он вошел, посмотрел на меня и усмехнулся немного застенчиво, но с каким-то озорством; я вспомнил о словах Уинстона Черчилля: «Я в несколько затруднительном положении». Очевидно, ему не хотелось говорить о том, что произошло, а я не стал расспрашивать. У меня сложилось впечатление, что Филби чувствовал себя глубоко оскорбленным. От коллег мало что удалось узнать. Большинство из них отказывались говорить как о деле многомесячной давности, так и о самом Киме. Как старый друг, я чувствовал неловкость задавать сейчас какие-нибудь вопросы. Но, по крайней мере, утешало то, что, по-видимому, «охоту на ведьм», то есть преследование тех, кто хорошо знал Кима Филби, никто не предпринимал. Так что я мог пока работать спокойно.

Когда все это случилось, в самой Англии я проводил крайне мало времени. В Риме мне сказали, что прежде, чем я переключусь на планируемую работу в Лондоне, мне придется провести несколько месяцев в Германии. У нас еще было время съездить в Хартфордшир, чтобы посетить дом в Рикменсуорте, который Ким и Эйлин сняли, но еще не переехали туда. Мы помогли им убрать часть плюща, затеняющего окна, и другую не в меру пышную растительность. Но, по сути, Ким оказался теперь среди дикой природы, и здесь ему было суждено остаться на пять последующих лет.

Глава 9
«Конец связи»…

Большинству людей приходится преодолевать неудачные полосы в жизни, но испытание, которому подвергся Ким Филби, было несколько иного порядка. Весь его мир, казалось, разрушился. Блестящая карьера, большие надежды исчезли, растворились, теперь он стал изгоем, попав под серьезное подозрение. Эйлин позже призналась Мэри, что уже несколько недель их дом в Рикменсуорте находится под наблюдением бригады рабочих, которая неподалеку не очень убедительно занимается дорожными работами. Возможно, так и было, или, может быть, это оказались просто очень ленивые рабочие. Как только вам кажется, что за вами следят, все вокруг приобретает зловещий оттенок. Ким, по словам Эйлин, пребывал в состоянии близком к шоку и очень не хотел оставаться один. В то же время из дома бы он в любом случае не вышел…

Это был период основных допросов в МИ-5, то есть «судебного расследования», проводимого в ноябре 1951 года при участии Г.П. Милмо, ранее офицера МИ-5, а к этому времени уже королевского адвоката. Несколько раз Филби допрашивал опытный дознаватель Джим Скардон. Находясь в Германии, я мало что слышал об этом, за исключением каких-то обрывков информации, к тому же не всегда надежных. Например, рассказывали, что, когда Ким попытался прикурить сигарету, Милмо сердито выхватил ее и швырнул на пол. Я также слышал — возможно, это позднее сообщила Эйлин, — что Кима особенно угнетала необходимость отвечать на вопросы перед лицом старых коллег по МИ-5, таких как Дик Уайт и тот же Милмо, которые раньше так высоко ценили его. Может показаться странным, что отношение друзей по СИС и МИ-5 имело для него такое значение, но я уверен, что, с одной стороны, Ким целиком и совершенно искренне участвовал в жизни СИС и был так же заинтересован в работе, компании и хорошем мнении коллег, как и любой другой офицер СИС. Не думаю, что то же самое справедливо в отношении любого другого шпиона уровня Кима Филби; например, я очень сомневаюсь, что это в целом относится к Джорджу Блейку, хотя, поскольку мне не довелось узнать его поближе — где-нибудь за пределами конторы, — то все это — лишь мое личное впечатление.

К тому времени, когда мы с Мэри возвратились в Англию в августе 1952 года, допросы Кима Филби уже закончились; очевидно, результаты были спорные, неоднозначные и основной накал прошел. Но осталась безнадежность. Все официальные или полуофициальные посты были для него теперь конечно же закрыты. Прошло некоторое время, прежде чем ему удалось — через Джека Айвенса — найти себе место в торговой фирме, где он проработал несколько месяцев. К коммерции у Кима не было ни малейшей тяги. Было грустно наблюдать, как он занимается неинтересной, тоскливой работой, которая была и ниже его способностей и в некотором смысле выше их; это все равно что преподаватель чешского языка метет улицу, и получается у него не слишком хорошо. Для Кима, человека, который естественным образом принадлежал к элите, было крайне трудно примириться с нудным и совершенно непригодным для него занятием. Но я предполагаю, что, если нужно, он смирился бы с этим. Сейчас он находился в поисках; ему нужен был шанс снова что-то сделать для русских.

В течение последующих трех лет, пока нас снова не направили за границу в октябре 1955 года, мы с Мэри встречались с Кимом и его семейством довольно регулярно, с интервалами в несколько недель. Никаких указаний от начальства, препятствующих таким встречам, я не получал; и тем более никто мне не приказывал встречаться и докладывать потом все, что я видел или узнал. Хотя сам Ким при виде меня, возможно, и задавался таким вопросом. Большинство его старых друзей в СИС и других официальных отделах посчитали, что разумнее вообще прекратить знакомство. И действительно, могу припомнить очень немногих, которые состояли на службе и продолжали с ним регулярно видеться. Некоторые из тех, кто ушел, например Дик Брумен-Уайт (к тому времени уже член парламента от партии консерваторов) и Джек Айвенс, сохранили теплые отношения с Филби. Джек и в особенности его греческая супруга Нина очень добрые и участливые люди, придерживающиеся, вероятно, совершенно противоположных с Кимом взглядов, всегда стремились помочь ему. Ким был им искренне благодарен. «Они — чистое золото», — говорил он. Из прочих друзей его и Эйлин в тот период я особенно помню Дугласа Коллинса, который основал парфюмерную фирму «Гойя», и его жену Пэтси, бывшую школьную подругу Эйлин. А вот Томми и Хильда Харрис уехали на Майорку и в Англию приезжали редко. После 1946 года я никогда их больше не видел.

Многие в СИС, которые, как и я, крайне мало знали о деле Кима, придерживались мысли о том, что он все-таки не совершал никаких серьезных преступлений. Хотя мы признавали, что не располагаем никакими надежными фактами, чтобы так судить об этом. Одна важная вещь, про которую мы не знали и о которой я узнал, лишь прочитав его книгу «Моя тайная война», заключалась в том, что на фоне улик, предъявляемых ему на допросах в МИ-5, были две весьма зловещие мелочи. Через два дня после того, как информация о Волкове в 1945 году поступила в Лондон, было отмечено «впечатляющее» увеличение объема телеграфной переписки НКВД между Лондоном и Москвой, сопровождаемое таким же ростом объема корреспонденции между Москвой и Стамбулом. А в сентябре 1949 года, вскоре после того, как Ким узнал, что британцы и американцы расследуют подозрительную утечку из британского посольства в Вашингтоне, случившуюся несколькими годами ранее, наблюдалось аналогичное увеличение потока телеграмм НКВД. Ким не говорит о том, показывали ли ему в МИ-5 какую-нибудь статистику, чтобы подкрепить эти улики, или просто рассчитывали, что он поверит на слово. Если верно последнее, то нельзя исключать и то, что в МИ-5 немного блефовали, преувеличивая реальные данные об объемах переписки НКВД. Но ответ Кима, вероятно, мог лишь усугубить подозрения: когда его спросили, может ли он как-то объяснить такое резкое увеличение числа телеграмм, он просто ответил, что не может. Едва ли это реакция невинного человека. Ким утверждал, что причина, по которой Дональд Маклин был предупрежден об опасности, заключалась в том, что, с одной стороны, он сам заметил слежку, а с другой, что у него забрали определенные категории секретных документов. Но здесь всплыли новые независимые свидетельства, наводящие на мысль о том, что русских, возможно, действительно кто-то информировал. По крайней мере, об эпизоде с Волковым. Можно было бы ожидать, что невинный без особых раздумий заявил бы своим дознавателям, что, если цифры вообще хоть что-нибудь значат, тогда МИ-5 должна искать среди тех, кто до сих пор на свободе.

Думаю, что, если бы факты о движении телеграмм НКВД стали известны в СИС, виновность Кима представлялась бы не такой спорной. Многие также задаются вопросом, до какой степени те, кто информировал Гарольда Макмиллана перед его выступлением в палате общин в ноябре 1955 года, знали об этих свидетельствах, на первый взгляд довольно изобличающих.

То, как Ким вел себя после исчезновения Маклина и Гая Бёрджесса, о чем рассказывается в его книге, тоже не вполне согласуется с событиями. Прежде чем он был вызван на родину из Вашингтона, у Кима состоялось несколько бесед с Джеффри Паттерсоном, местным представителем МИ-5, и Бобби Маккензи, сотрудником охраны посольства. Ким выдвинул предположение о том, как, возможно, протекали события. Маклин, по его словам, понял, что находится под подозрением, и обнаружил слежку. Но это чрезвычайно осложнило бы попытки любых контактов с русскими, без которых шансы на спасение были крайне невелики. Выходом из положения стал случайный приезд Бёрджесса, потому что тот мог сделать необходимые приготовления через своего советского связника. Причина, по которой сбежал и Бёрджесс, по предположению Кима, заключалась в том, что он уже выдохся, работал на пределе сил, и его русские друзья решили, что безопаснее всего будет просто удалить его из центра событий. Будучи в Вашингтоне, Ким придерживался именно такой версии и смог результативно для себя использовать ее у ФБР. Все это, конечно, предполагало, что Бёрджесс является советским агентом. И все же несколько дней спустя, возвратившись в Лондон, Ким заявляет Дику Уайту из МИ-5, что для него почти непостижимо, чтобы кто-то с такой репутацией, как у Бёрджесса, мог стать секретным агентом любого рода, не говоря уже об агенте советской разведки. Если кто-нибудь и упрекнул Филби в непоследовательности, то сам он ничего не пишет об этом.

В беседе со мной — и другими друзьями, насколько мне известно, — Ким никогда не упоминал об испытании, через которое ему приходится проходить. И при этом он не пытался опровергнуть — или даже упомянуть — выдвинутые против него улики. Лишь однажды он коснулся этой темы в нашей беседе. Как-то вечером, после того как Ким поужинал с нами, он завел разговор о Гае Бёрджессе. Жизнь Гая, сказал он, к 1951 году, очевидно, являла собой полную безнадежность, и если он действительно русский шпион, то это напряжение, должно быть, для него совершенно невыносимо. Продолжив, Ким сказал, что долго копался в памяти в поисках любых деталей, которые помогли бы выяснить правду о Гае, и вспомнил одну, наверное, весьма существенную вещь. Во время войны Гай какое-то время усердно добивался расположения одной дамы из известного семейства, которая работала в Блечли. Очевидно, предположил Ким, Гай рассчитывал, что она рано или поздно проговорится ему о своей работе и сообщит какие-нибудь важные подробности. Несколько озадаченный, я спросил, не ждет ли он, что я передам эту информацию службе безопасности. «В общем, да, — слегка удивившись, ответил Ким. — Потому я и упомянул об этом».

Чем больше я думал об этом, тем загадочнее казался мне этот инцидент. Две вещи казались абсолютно очевидными. Во-первых, если Гай действительно добивался общения с той дамой, то этот факт к настоящему времени был бы общеизвестен. Во-вторых, причина, вероятнее всего, связана с ее известным именем, нежели с чем-нибудь еще. Гай всегда был падок на знаменитости; как однажды выразился Денис Гринхилл в статье The Times, «я никогда не слышал, что человек, который бахвалится знакомствами с известными людьми, — выходец из той же среды». Когда я упомянул об этой истории в соответствующем отделе, она не возбудила никакого интереса — судя по всему, по вышеназванным причинам.

За зиму 1952/53 года Ким несколько раз приезжал к нам в нашу маленькую квартиру на Ченсери-Лейн. Работой в коммерческой фирме, связанной с экспортом и импортом, он занимался в Сити, не так уж далеко, и зачастую предпочитал ночевать в квартире своей матери на Дрейтон-Гарденс, а не возвращаться в Рикменсуорт. Мы вместе слушали репортажи о президентских выборах в Америке, и Ким энергично поддерживал Адлая Стивенсона, который соперничал в гонке с Эйзенхауэром. Как-то вечером он настаивал на том, чтобы приготовить нам превосходную паэлью с омаром и при этом взять на себя все — от покупки омара до подачи блюда на стол. А в другой вечер просто напился. Это произошло, когда мы с ним красили стены в ванной. Ким покачнулся, тяжело облокотился о выступ окна и оставил отпечаток окрашенной руки на стене — совсем как следы разных знаменитостей на асфальте у китайского Театра Граумана в Голливуде. Если случайно какой-нибудь более поздний жилец квартиры на первом этаже в доме на Ченсери-Лейн обнаружил на выступе окна в ванной отпечаток окрашенной ладони, то теперь вы знаете, как он там появился…

Надолго запомнился еще один визит Кима, но по совершенно иным причинам. Вскоре после его прибытия к нам неожиданно заглянула Конни¹. Хотя мы знали ее уже шестнадцать лет, с Кимом они, очевидно, раньше не встречались. У них с самого начала все складывалось прекрасно. Конни также работала в коммерческой фирме, и казалось, что она может дать ему шанс преуспеть в бизнесе. Прежде чем Конни уехала, они договорились о новой встрече. Весьма скоро квартира Конни в Хайгейте заменила Дрейтон-Гарденс как временное пристанище Кима в Лондоне. Их роман длился, в той или иной степени, до тех пор, пока он не уехал в Бейрут в 1956 году…

Ким все еще проводил большую часть времени в своем доме с Эйлин и их пятью детьми. Их брак потерял былую прочность начиная еще со Стамбула, и если бы он не встретил Конни, то, без сомнения, встретил бы кого-нибудь еще. Это само по себе не изменило того факта, что именно мы с Мэри, пусть и неумышленно, представили Кима и Конни друг другу, и в наших отношениях с Эйлин, которую мы всегда любили, появилась нотка фальши… Редкие уик-энды, которые мы вместе проводили в Рикменсуорте, оставляли довольно грустный осадок. Мы, конечно, до сих пор ощущали там дружеское гостеприимство, и нам по-прежнему приходилось забираться в постель, переступая через игрушечные автомобили и складные «лягушатники», но теперь у нас было явно меньше поводов для смеха. К тому же, когда разговор на профессиональные темы был, по сути, исключен, осталось намного меньше общих тем для беседы. Я не мог обсуждать с Кимом дела СИС — даже то, как поживают его бывшие сослуживцы. Он тоже старался не касаться этой темы. А ведь долгие десять лет, пока мы вместе работали в СИС, нам всегда было о чем поговорить: не только о любимой работе, но и о своих коллегах и знакомых, разбросанных по всему миру, с которыми мы поддерживали контакты. То, что тогда у нас не было общих сугубо личных тем, не имело никакого значения.

В других источниках я прочитал, что в этот период он сильно пил, но у меня такого впечатления не сложилось. С одной стороны, на выпивку требовались немалые деньги. Прежде всего за эти годы моих нечастых посещений семейства Филби мне запомнились маленькие дети: пятеро детей Кима, наш собственный ребенок и еще дети наших соседей. Везде царил шум и гвалт, однако дети все-таки были под пристальным надзором и воспитывались надлежащим образом. При всех проблемах и невзгодах, свалившихся на семью, Ким и Эйлин были хорошими родителями. Дети имели для Кима огромное значение. У меня сложилось ощущение, что, если бы не эти пятеро, он, возможно, уже тогда перебрался бы в Россию. Это не представляло больших трудностей. Ему ведь не запретили выезжать за границу. В своей книге он пишет, что в 1952 году посетил Мадрид в качестве внештатного журналиста (я этого не помню, но, видимо, в то время я все еще находился в Германии). Позже, если мне не изменяет память, он вылетел в Триполи по делам коммерческой фирмы, а в 1954 году взял Конни на Майорку, где они остановились в доме Томми и Хильды. В своей книге он пишет, что рассматривал несколько вариантов бегства именно в тот период. Он упоминает о плане, первоначально разработанном для Америки, но требующем лишь незначительных модификаций, чтобы он годился и для Европы. Не думаю, что здесь требовалось какое-нибудь скрупулезное планирование. Он мог бы с имеющимся британским паспортом выехать в какую-нибудь западную страну, имеющую воздушное сообщение с советским блоком, а оттуда после посещения советского посольства или, возможно, офиса «Аэрофлота» и получения визы отправиться прямиком в Москву, Прагу или в другое место. Все, что нужно было заранее подготовить, — так это правильно объяснить в посольстве, кто он, собственно, такой. Кто мог воспрепятствовать такому плану бегства на любом его этапе?

Свою работу в экспортно-импортном бизнесе он через несколько месяцев оставил, и потом больше двух лет у него не было постоянной работы. Лишь иногда, крайне нерегулярно, он зарабатывал кое-что как внештатный журналист. В какой-то момент у него возникли надежды на то, что ему предложат работу над сценарием кинофильма — о первобытных людях. «В этой задумке привлекала одна деталь, — сказал мне Ким. — Не думаю, что раньше снимался фильм, в котором участвовали абсолютно голые мужчины и женщины». Говорят, в фильме был задействован кто-то из весьма известных актеров, и у Кима состоялось несколько собеседований, однако в итоге из этой затеи ничего не вышло.

Ким начал проводить все меньше и меньше времени в своем доме в Рикменсуорте, да и мы с Мэри наведывались туда все реже. Мы продолжали иногда встречаться с Эйлин, однако отчасти это происходило потому, что наша дочь посещала детский сад, в который в разное время ходили и трое детей Филби: Томми, Миранда и самый младший, Гарри; третье поколение Филби и Милнов вместе ходили в школу. Но мы также встречались с Конни и Кимом в Лондоне. Между нами постепенно возникло некоторое отчуждение. Непосредственная причина тогда, как и сейчас, была неясна. Однако главное, видимо, заключалось в том, что мы виделись и с Кимом, и с Эйлин, иногда вместе, но обычно отдельно, и оказывались во все более удручающем положении. Вскоре, впрочем, наша с Кимом размолвка неожиданно уладилась, мы встретились и пропустили по стаканчику. В тот день он говорил исключительно о личных делах и его растущем отчуждении от Эйлин. Я спросил, не подбросило ли здесь масла в огонь дело Бёрджесса — Маклина. Напротив, ответил Ким, оно помогло на некоторое время уладить разногласия.

Приблизительно в 1954 году их семья переехала из Рикменсуорта в Кроуборо, графство Сассекс. В их новом доме мы с Мэри побывали несколько раз. Мое пребывание в Лондоне близилось к концу, и мы готовились к переезду в Берн. Летом 1955 года мы устроили прощальную вечеринку, на которую пригласили Кима и Конни. Вообще, роман у них получился крайне неудачный. Не только Ким, но и, к нашему удивлению, Конни вела себя как-то очень натянуто. Меня это напрягло, и тогда единственный раз в своей жизни я вышел из себя и накричал на Кима. На следующий день они снова пришли к нам, очень сокрушались по поводу своего странного поведения, и в итоге мы обратили все это в шутку.

Худшее в непростом периоде его жизни теперь вроде бы осталось позади, но потом вдруг обнажились подозрения, которые долгое время никто открыто не высказывал. Все началось со статьи в The People в сентябре 1955 года, в которой советский перебежчик Владимир Петров заявил, что Бёрджесс и Маклин были советскими агентами еще со времен Кембриджа. Они, по его словам, сбежали в СССР, чтобы избежать ареста. Правительство было вынуждено выпустить давно обещанную, но не слишком информативную Белую книгу^[34] по этим двум людям. На Флит-стрит ходили слухи о Третьем человеке, который якобы их предупредил. Кульминация наступила 25 октября, когда полковник Маркус Липтон, член парламента от Лейбористской партии, выступая в палате общин, впервые открыто назвал имя Кима Филби. Мы с Мэри как раз собирались уезжать в Швейцарию. Мы пообедали с Кимом в ресторане и отвезли его на квартиру его матери в Дрейтон-Гарденс, которую несколько дней осаждали репортеры. Ким попросил, чтобы мы высадили его позади здания, чтобы он мог подняться наверх по пожарной лестнице. Для человека, испытывающего сильнейший кризис в жизни, он вел себя необычайно спокойно и даже весело. Мы уже были в Берне, когда Гарольд Макмиллан сделал свое памятное заявление в палате общин: «У меня нет никаких оснований полагать, что мистер Филби когда-либо предал интересы нашей страны».

Сначала я не придавал этому заявлению особого значения, за исключением того, что теперь ажиотаж в прессе несколько поутих. Насколько мне было известно, не обнаружилось ничего такого, что могло бы снять подозрения, которые возникли у МИ-5 или у СИС за последние четыре года. Какие бы ни были улики или свидетельства за и против Филби, все осталось таким, как есть. Правительство, вынужденное сделать заявление, соблюдало принцип «невиновен, пока не доказано обратное». Но вскоре оказалось, что после парламентского заявления ситуация все-таки изменилась и Ким, в то время, конечно, еще не восстановленный в былом статусе, больше не считался полным изгоем. В июле, вскоре после того, как в Египте полковник Насер национализировал Суэцкий канал, я получил открытку от Кима: он с ликованием сообщал, что вернулся в журналистику и собирается отправиться в Бейрут в качестве корреспондента The Observer². «Спорим, что через шесть месяцев я снова стану военным репортером?» И он им стал, только времени понадобилось вдвое меньше…

Мы снова увиделись лишь в июле 1957 года. В начале того года я получил назначение в Лондоне, которое, так или иначе, было связано с частыми поездками. Довольно скоро я выбрался в Бейрут. Мы с Кимом провели приятный, но вместе с тем довольно спокойный вечер, немного смазанный в конце из-за того, что я в разговоре коснулся Конни. Хотя я этого не знал, он к тому времени уже влюбился в Элеонор Брюер. Напоминание о прошлом было для него, мягко говоря, не слишком приятным.

В декабре умерла Эйлин. Где-то за месяц до этого мы с Мэри виделись с ней, когда вместе повели детей в зоопарк. На похороны приехал Ким. Перед этим он настоял, что бы самым маленьким детям не сообщали о смерти Эйлин до его приезда, поскольку он хотел сказать об этом сам. Надо еще раз отметить, что он никогда не уклонялся от трудных и неприятных обязанностей. Он остался в Англии еще на несколько недель, улаживая свои семейные дела. Мы с Мэри в последний раз приехали в Кроуборо. Это произошло примерно через две недели после смерти Эйлин. Как ни странно, атмосфера царила довольно спокойная. Наверное, тогда мы едва ли не в последний раз виделись с его детьми. Джо росла очень симпатичной девочкой. Два старших мальчика, Джон и Томми, которым исполнилось соответственно пятнадцать и четырнадцать лет, уже учились водить машину. Мы с Кимом как-то вывезли их за город в старом автомобиле, которым пользовалась Эйлин, и потом каждый из них по очереди садился за руль. Мальчики водили не хуже любого совершеннолетнего стажера, но инцидент все равно удивил меня — ведь эти занятия, по сути, шли вразрез с тем законопослушным Кимом, которого я всегда знал…

Он возвратился в Бейрут, оставив детей на попечении сестры Эйлин и других родственников. Двадцать лет спустя я снова следил за его карьерой в прессе, в данном случае за его репортажами в The Observer. Но мне рассказали одну историю, которая в своем неприукрашеном виде звучала весьма тревожно. Ким якобы пытался совершить самоубийство, спрыгнув с балкона на высоком этаже, но его вовремя остановили. Более поздняя версия выглядела менее драматичной: он сильно напился на одной из вечеринок, которая проходила в квартире на пятом этаже. Его заметили, когда он уже собирался перелезть через перила балкона, приговаривая, что сыт по горло и хочет пойти домой. Кто-то вовремя спохватился и успел ему помешать. Вероятно, если все так и произошло, Филби и в самом деле был слишком пьян и не соображал, что делает и на каком этаже находится…

Еще одна возможность посетить Бейрут мне снова выпала в октябре 1958 года. На сей раз Ким заявил: «Есть один человек, с которым мне хочется тебя познакомить». И представил Элеонор в качестве своей невесты. То, что он должен когда-то снова жениться, вполне ожидалось, но что невестой должна оказаться американка — вряд ли. Однако Элеонор пусть и не утратила связи с родиной, по крайней мере, несколько «интернационализировалась» своей жизнью в бесконечных разъездах, которую вела много лет. Если учесть, что я довольно быстро подружился с Эйлин — а в свое время и с Лиззи, — не могу сказать, что мне удалось как-то сблизиться с Элеонор. Создавалось впечатление, что у нее нет своего лица, индивидуальности, что ее жизнь сделана для нее кем-то другим; она казалась какой-то брошенной, человеком, жизнь у которого не удалась. И все же, судя по той книге, которую она написал о Киме, это все-таки весьма чувствительный, умный и полный сочувствия человек. Очевидно, всего этого я просто не заметил…

Они вдвоем приехали в Лондон в декабре того же года, но после первого вечера мы с Мэри несколько недель не получали от них никаких известий. Потом внезапно Ким позвонил мне в офис в пятницу вечером и попросил на следующее утро стать свидетелем на их свадьбе. Не знаю, почему он так долго откладывал. У меня возникло ощущение, что он, наверное, думал, будто я откажусь. Но, так или иначе, на следующий день в одиннадцать часов Джек Айвенс, я, а также Нина и Мэри, пришли в бюро регистрации на Рассел-сквер. Думаю, никаких других гостей на церемонии не было, но потом кое-кто заглянул в дом Айвенса…

Дуглас и Пэтси Коллинс предоставили паре новобрачных свою лондонскую квартиру на Хартфорд-стрит. Ким и Элеонор пригласили нас сюда на прощальный вечер перед их отъездом в Бейрут. Мы приехали около половины седьмого, и на пороге нас встретила Элеонор. Она была в крайнем потрясении. Оказывается, Ким потерял сознание и лежал на спине в своей постели. Элеонор, мы с Мэри и Айвенсы уселись вокруг и пару часов нервно беседовали о чем-то, пока Ким наконец не пришел в себя. Не помню другого такого случая, когда бы он напился до потери пульса, никак не повеселив компанию. Видимо, они с Элеонор приняли спиртное еще за обедом, а затем Ким уже не мог остановиться.

Это был последний раз, когда мне суждено было увидеться с ним за истекшие три года. В конце 1959 года я переехал в Токио. Когда, получив очередной отпуск, я вернулся в Лондон в ноябре 1961 года, оказалось, что Ким и Элеонор тоже ненадолго приехали туда. И мы четверо собрались в нашем излюбленном месте военной поры — ресторане «Единорог» на Джермин-стрит. Ким упоминал — хотя потом я так и не слышал ничего на эту тему, — что они с Элеонор собираются приехать в Токио по своим журналистским делам. В Бейрут они планировали возвратиться в следующее воскресенье, отправившись сначала поездом до Парижа. Мы договорились с ними выпить на прощание утром того дня в пабе в «Стрэнд-он-де-Грин» — рядом с местом, где мы останавливались с Пэт, сестрой Кима. К сожалению, явились мы очень поздно, и все остальные участники — Ким, Элеонор, Пэт, Джо и ее жених — уже собирались уходить. Ким выглядел слегка раздраженным. «Мы уж и не надеялись на ваш приход и оставили вам записку», — сказал он и вручил мне одну из своих визитных карточек, в конце которой нацарапал своим незабываемым почерком следующее послание: «Ничто не может оправдать измену. Да проклянет вас Бог — но присмотрите за Джо». Странно, но в подписи — хотя и почерком Кима — значилась «Элеонор Филби». Засуетившись из-за своего опоздания, мы почти не обратили внимания на это послание, которое случайно оказалось достоянием гласности, даже притом, что Джо тоже присутствовала. Без всякого сомнения, мы бы выбросили карточку, если бы на ней не пришлось записать номера телефонов Пэт и Джо. Визитка снова попалась нам на глаза почти два года спустя, когда мы собирали вещи, готовясь к отъезду из Токио. К тому времени Ким уже совершил свой побег. Теперь легко увидеть в надписи на визитной карточке разные намеки на будущее развитие событий, но лично я, когда прочитал послание, понял одно: мы подвели Кима, опоздав попрощаться с ним как положено, вот и все. Среди людей, давно приученных к жаргону разведки, было привычно использовать термин «измена» для обозначения какого-нибудь незначительного социального проступка. В любом случае фраза «Ничто не может оправдать измену» в обычном смысле слова не имеет никакого отношения к событиям в жизни Кима Филби. Из его книги совершенно очевидно, что план бегства он вынашивал много лет. С таким же успехом можно было бы сказать, что «Ничто не может оправдать наличие спасательной шлюпки» — на океанском лайнере…

После того как мы провели всего несколько минут в доме Пэт, подъехало такси, на котором Ким и Элеонор уехали на вокзал Виктория. Все остальные вышли на улицу и попрощались с ними в тусклом ноябрьском свете. Пожав всем руки, Ким вдруг с каким-то злорадством воскликнул: «Тим, а ведь ты седеешь, дружище!»

Мгновение спустя они уехали. Больше я никогда его не видел…

В начале марта 1963 года я завтракал в своем доме в Токио, собираясь отправиться в посольство. Мэри, просматривая Japan Times, наткнулась на короткую, в четыре строчки, заметку телеграфного агентства на внутренней полосе, которую я пропустил за завтраком. Министерство иностранных дел запросило у ливанского правительства информацию о Гарольде Филби, британском журналисте в Бейруте, который исчез в конце января. Всего четыре строчки, не больше. Но нетрудно было догадаться, что если он бесследно отсутствовал в течение нескольких недель, то почти наверняка сделал это преднамеренно. За «железный занавес»? На фоне всего, что произошло раньше, это представлялось вполне вероятным. Но почему? Я ничего не знал о его жизни с тех пор, как он возвратился в Бейрут, — о новых подозрениях против него, о конфронтации со следователем из Лондона и о растущей психической нагрузке³. В последующие несколько дней в голове моей крутилось несколько невероятных сценариев. Но даже тогда я искал для себя менее пагубные объяснения, стараясь уйти от очевидного…

Несколько недель спустя пришли новости о том, что Ким находится в России и что он много лет был советским агентом. В противостоянии мировых политических систем мы с ним теперь навсегда оказались в противоположных лагерях…

Глава 10
«Офицер КГБ»

Во введении к своей книге «Моя тайная война» Ким неоднократно заявляет о том, что стал офицером советской разведки еще в 1930-х годах. Позвольте мне суммировать то, что он пишет по поводу своей секретной карьеры. Он начинал с «почти года нелегальной деятельности» в Центральной Европе (1933–1934). Возвратившись в Англию, он, по-видимому, прошел период обучения, связанный с еженедельными тайными встречами с русскими в «отдаленных открытых местах Лондона»; в то время он представлял собой нечто вроде «практиканта разведки». Его первые «испытания» прошли в Германии (1936) и фашистской Испании (1937–1939). Во время гражданской войны в Испании он узнал, что испытательный период завершен и в этом военном конфликте он становится «полноценным офицером советской службы». Когда в январе 1963 года завершился период подпольной работы в Ливане, «только тогда я смог явиться в моих истинных цветах, цветах советского разведчика». В 1968 году он утверждал, что был советским разведчиком в течение тридцати с лишним лет…

Вообще, функции разведчика очень сильно отличаются от функций агента. Офицер — это не агент, получивший повышение, а нечто совершенно иное; это различие обычно игнорируется в СМИ либо дается слишком расплывчато. Репортеры склонны всех подряд называть агентами или шпионами. Разведчики — это в основном государственные служащие; то есть офицер СИС — это британский государственный чиновник, офицер ЦРУ — американский чиновник, а офицер КГБ — советский чиновник. Обычно офицер работает в одном из управлений разведывательной службы, в своей стране или за границей, или, по крайней мере, имеет туда доступ. Его задача — замышлять и руководить разведывательными и другими операциями; организовывать и зачастую самому производить вербовку и управление агентами; выполнять свои обязанности в пределах управления — например, заниматься обработкой полученной разведывательной информации, обеспечением административной, технической или прочей поддержки; взаимодействием с другими государственными ведомствами; сотрудничеством, где это уместно, с разведывательными службами дружественных стран. Почти наверняка это гражданин страны в разведывательной службе которой он состоит. Он знает — и обязан знать — много разных тайн. В связи с этим он крайне редко (во всяком случае, в мирное время) может быть подвергнут аресту или допросу, хотя он, вероятно, рискует быть объявленным персоной нон грата и высланным из той или иной страны. Как дома, так и за границей он нуждается в некотором прикрытии, обычно в одном из официальных учреждений его страны. Иногда такое прикрытие слишком очевидно, оно предназначено, чтобы соблюсти правила хорошего тона, а заодно (за границей) и поберечь чувства посла, но не гарантирует безопасность самого офицера или его деятельности.

Агент — существо совершенно иного рода. Он может быть любой национальности и социального происхождения. Смысл его существования проистекает из того, что он находится в положении (часто связанном с его работой), которое дает ему доступ, прямой или косвенный, к необходимой информации либо позволяет выполнить какие-то другие услуги для завербовавшей его разведывательной службы. Обычно ему в какой-то степени необходимо предать доверие, оказанное его фирмой, отделом и пр., — зачастую для того, чтобы шпионить против собственной страны. Его личная свобода, даже жизнь могут подвергаться опасности. Его «хозяев» из иностранной разведки интересуют два конкретных вопроса: не является ли он двойным агентом, который тайно работает против них? И, с другой стороны, не подвергается ли он чрезмерному риску ареста и допроса? Само собой разумеется, что агенту нельзя позволить знать о службе, на которую он работает, больше положенного… В британской СИС Ким Филби конечно же был офицером — вплоть до своей вынужденной отставки в 1951 году. В советской же службе — по всем традиционным критериям — он являлся агентом, по крайней мере до тех пор, пока наконец не сбежал в СССР. Филби и в самом деле допускает, что большая часть его работы сосредоточена в областях, которую «обычно — в британской и американской практике — выполняют агенты»; себя он при этом именует агентом, «проникшим в разведывательную службу противника». Можно утверждать, что претензии Кима на статус офицера попросту не соответствуют действительности. То есть тем самым он выполнял определенную задачу КГБ — например, содействовать вербовке других потенциальных шпионов. Как намекает нам Хью Тревор-Роупер, частью советской стратегии было прославить своих шпионов, но никогда не признать, что они фактически таковыми являлись¹.

Существуют независимые свидетельства того, что Ким очень рано обрел необычный статус в глазах своих советских хозяев. Вальтер Кривицкий, сбежавший еще в октябре 1937 года, впоследствии сообщил британским следователям, что советская разведка направила в Испанию одного молодого английского журналиста. Кривицкий знал об этом, хотя Кима послали туда лишь несколькими месяцами ранее и Кривицкий не имел к нему особого интереса. Новые детали можно почерпнуть из истории Александра Орлова, который дезертировал в 1938 году. Как пишет Гордон Брук-Шеферд в своей книге «Перелетные птицы»², Орлов утверждал, что приблизительно в 1937 году ему довелось беседовать с неким Кисловым из парижского отделения НКВД. Речь шла о возможности обнаружения русского агента в Испании, который в чрезвычайной ситуации готов был выйти в радиоэфир. Кислов сказал, что у него есть первоклассный агент, британский журналист, но использовать его нет никакой возможности, потому что он заикается. Поскольку Орлов сообщил об этом только в 1970 году, когда о Киме Филби было уже все известно, ценность этого заявления весьма сомнительна. Но если сама история верна, значит, Ким Филби (скорее всего, не по имени, а по роду своей деятельности) к 1937 году уже был хорошо известен двум из немногих довоенных перебежчиков.

Что же он такого сделал, раз о нем заговорили русские, столь озабоченные вопросами безопасности? Попробуем сделать собственную оценку на основе имеющихся документов. По словам Элизабет Монро, которая основывается на документальных источниках, в то время Ким рассчитывал поступить на государственную службу³ и обратился с соответствующим запросом. Из трех названных им поручителей двое — причем оба преподаватели Кембриджа — не смогли рекомендовать Филби для административной работы ввиду его слишком сильных политических симпатий. Ким, очевидно только что вернувшись из Вены, помчался в Кембридж, чтобы как-то уладить эту проблему. Было согласовано, что он не станет участвовать в конкурсе, и, таким образом, сомнения его поручителей официально так и не были зарегистрированы. Его отец, Сент-Джон Филби, узнав об этом, пришел в ярость. Он требовал, чтобы сын боролся до конца, но Ким не стал. По-видимому, с того самого момента, когда возникли трудности, он постарался сделать все, чтобы никто впоследствии ему этого не припомнил. Вероятный вывод из всего этого заключается в том, что в жизни Кима Филби произошла важная перемена, после которой он стремился очистить свой послужной список.

Это был как раз период его работы в Review of Reviews. Одновременно он проходил у русских подготовку во время тайных встреч в «отдаленных местах» Лондона. Его личный доступ к полезной непубличной информации в то время был, конечно, минимален, и едва ли он знал больше, чем я, который трудился в рекламной фирме, выдумывая звучные слоганы для Bovril или пародии для Guinness.

Во введении к своей книге Ким делает странное утверждение, относящееся к упомянутому периоду: «За первые пару лет мне удалось не так много, хотя я опередил Гордона Лонсдейла, раньше его на десять лет проникнув в Школу восточных исследований лондонского университета» (Школа востоковедения — School of Oriental and African Studies (SOAS). Не знаю, почему в середине 1930-х у Кима должны были возникнуть какие-то связи с этой школой (в 1938 году она была переименована в Школу восточных и африканских исследований (Школа африканистики и востоковедения), хотя обычно использовалось старое название), и можно лишь предполагать, что он нуждался в информации о Ближнем Востоке или других территориях в связи со своей работой в Review of Reviews. Гордон Лонсдейл учился в вышеупомянутой школе в 1955–1957 годах. По-видимому, Ким имел в виду «двадцать лет»: вполне очевидно, что, ссылаясь на свое «проникновение», он имеет в виду период 1930-х годов. Странно, однако, ведь он мог пойти в SOAS в 1946–1947 годах, чтобы перед своим назначением в Стамбул взять уроки турецкого; в Дипломатической службе это было общепринято.

В 1936 году Ким вступил в англо-германское товарищество и участвовал в неудачной попытке выпуска отраслевого журнала. Несмотря на то что это якобы было связано с посещениями министерства пропаганды в Берлине и знакомством с самим Риббентропом и хотя сам Ким утверждает, что публичные и секретные связи между Великобританией и Германией тогда представляли серьезный интерес для русских, я все же склонен считать, что едва ли он раздобыл какую-то важную секретную информацию. Открытое сотрудничество между Великобританией и Германией вряд ли требовало привлечения хорошо обученного и способного тайного агента (который к тому же подвергся бы большому риску). Можно ли было деятельность англо-германского товарищества считать составляющей тайных связей между двумя странами? Большая часть представляла публичный материал, о котором добросовестный журналист обычно расскажет намного лучше, чем секретный агент. Возможно, разведка и могла там почерпнуть для себя кое-что полезное, но, скорее всего, русские считали участие Кима Филби отчасти как своего рода помощь в борьбе с одолевавшими его левыми взглядами, а отчасти как этап его подготовки в качестве советского иностранного агента.

С начала 1937 года и вплоть до лета 1939 года, за исключением ряда непродолжительных периодов, Ким находился в Испании. Здесь наконец он нашел большое количество стоящего материала для репортажей. Правда, его работа не давала ему доступа к британской секретной информации и, возможно, также никакого официального доступа к секретным сведениям испанских националистов; но военный репортер, состоящий при штабе одной из воюющих сторон, неизбежно узнает много ценной для себя информации. Нам лишь неизвестно, сколько других источников имели русские и испанские республиканцы среди националистов. Гражданская война или любое произвольное деление единой страны на две части — как долгие годы происходило с Западной и Восточной Германией — дает обширные возможности для вербовки агентов. Ведь, несмотря ни на какие границы, сохраняются семейные и родственные узы, а также другие связи между людьми, невольно оказавшимися по разные стороны баррикад. Для русских Ким Филби мог представлять ценность не благодаря уникальному доступу к информации, а благодаря холодному аналитическому складу ума, который он привнес в свои репортажи при выполнении заданий, и объективности, которую унаследовал от рождения.

Даже на этом раннем этапе Ким, должно быть, произвел на своих русских хозяев сильное впечатление. Возможно, они и мечтать не могли о лучшем оперативном руководителе. Агенты ведь всегда набивают себе цену, жаждут больше денег, сообщают те сведения, которые, по их мнению, вы хотите от них услышать, пропускают назначенные встречи (за исключением дней, когда им выплачивается вознаграждение), навязывают свои личные проблемы, ведут себя несдержанно и вечно трусят. Лишь немногие способны составить действительно грамотное донесение. Обучение, если в нем есть смысл, может несколько улучшить их работу, но оно не способно наделить человека мозгами, дать образование и при этом оно, естественно, не изменит его характер. В Киме русские, должно быть, увидели агента, который был не только чудесным образом лишен упомянутых недостатков, но мог усвоить сложные инструкции и выразиться необычайно четко и лаконично — как устно, так и на бумаге. А кроме того, Филби был идеологически предан делу и, очевидно, требовал совсем небольшой платы либо вообще ничего не требовал…

До сих пор я говорил о довоенной ценности Кима для русских с точки зрения его собственных разведывательных донесений. Но, возможно, он оказывал и другие услуги. В какой-то момент, прежде чем отправиться в Испанию в феврале 1937 года, он, по его собственным словам, предложил в качестве возможного агента кандидатуру Гая Бёрджесса. (Оказалась ли такая услуга для русских полезной или «медвежьей», не говоря уже о самих Гае и Киме, — конечно же другой вопрос.) Гай использовался не только как курьер для обеспечения Кима деньгами в Испании: его доступ к важным сведениям в тот довоенный период, хотя и ненамного, мог оказаться все же больше, чем у Кима.

До описанного момента вполне возможно, что Ким не нарушал британских законов или, по крайней мере, не совершил ничего такого, что могло привести к судебному преследованию в британских судах. Насколько мне известно, у него не было доступа к британской конфиденциальной информации. Но как корреспондент The Times при Британском экспедиционном корпусе в Аррасе он находился в совершенно ином положении. Хотя Филби еще не находился на государственной службе его величества, он, несомненно, подпадал под действие закона «О государственной тайне». Советский Союз подписал с Германией пакт о ненападении. Если бы обнаружилось, что Ким передает информацию о передвижениях и планах британских вооруженных сил, то в условиях военного времени он был бы обвинен в преступлении, наказуемом смертной казнью.

Он много знал о возможностях, дислокации, оборонительных сооружениях и вооружении британских войск во Франции, а также располагал аналогичными сведениями о ряде французских частей. Возможно, он имел представление о военных планах союзников. Но намного более важная тема, связанная с немецкими военными планами, по-видимому, держится в тайне. Как только в Европе завязались интенсивные бои, у него было крайне немного возможностей передавать сведения русским, и, что бы он ни сообщил, могло уже устареть к тому времени, когда такая информация доберется до Москвы…

Но Аррас, как и сама «Странная война», был лишь своего рода «интерлюдией». Киму Филби русские уже дали недвусмысленно понять, что его главная цель — это Британская секретная служба. Он вспоминает, что после возвращения в Англию летом 1940 года с ним в Блечли беседовал Фрэнк Берч. Эта встреча состоялась благодаря участию одного общего друга, однако в GC&CS на тот момент на смогли предложить достойную на тот момент зарплату. (Очевидно, общим другом был Дилли Нокс, о котором иногда в беседах упоминала Эйлин⁴.) А ведь как по-другому могло все сложиться в жизни Кима, если бы им с Берчем все-таки удалось договориться…

Когда Ким наконец — с помощью Гая Бёрджесса — поступил на службу в Секцию D СИС в июле 1940 года, он пока еще не вполне соответствовал замыслу русских. Учебные центры в Брикендонбери и Болье, должно быть, навели его на интересную, хотя и не самую важную информацию. Вероятно, наиболее полезными для советской разведки в тот период были его поездки в Лондон и связи с высшим командным составом в УСО и в других ведомствах; без сомнения, именно эти визиты и давали ему возможность периодически встречаться с русскими. Но хотя его донесения в то время, возможно, и не были столь значимы, как впоследствии, у него в активе было два важных преимущества: его собственные вполне очевидные способности и растущий круг друзей и знакомых в мире разведки. Через Бёрджесса и УСО он познакомился с Томми Харрисом; через Харриса вышел на Дика Брумена-Уайта и других важных сотрудников МИ-5; а затем в августе 1941 года была сформирована Секция V. Теперь он оказался в самом сердце британской «цитадели».

Несмотря на его веру в Советский Союз, у Кима, должно быть, не раз екнуло сердце, когда осенью 1941 года немцы безудержно рвались к Москве. Красная армия могла быть разгромлена, и немцы могли посадить в Кремле антикоммунистическое правительство. И даже если худшего удалось бы избежать (что, собственно, и произошло), собственная роль Кима Филби вполне могла стать известной немцам через захваченные архивы или сотрудников НКВД. Немецкая пропагандистская машина, возможно, оказала немалое влияние на историю Кима Филби. По-видимому, лишь после разгрома немецких войск под Сталинградом риск разоблачения уже был не так велик…

За три года работы в Секции V — с 1941 по 1944 год — Ким имел обширный доступ к секретной информации, касающейся не только деятельности самой Секции V. Вот лишь несколько важных тем (не обязательно в порядке приоритета) его донесений:

1. Предыдущая деятельность СИС и МИ-5 против Советского Союза и коммунистических течений в целом, а также будущие планы в этой области. Ким вспоминает, что имел кое-какие возможности «покопаться» в папках СИС и довольно большие — в части будущих планов.

2. Разведывательные службы стран оси. Очевидно, он передавал обширные сведения о них, но они были главным образом связаны с Западной Европой и Западным Средиземноморьем, и русских они интересовали не в первую очередь. Если бы он попытался подробно разузнать, что известно в Восточноевропейской и Ближневосточной подсекциях об абвере и работе СД против СССР, то мог возбудить против себя подозрения. Возможно, он получал кое-какие сведения, а иногда и ежемесячные сводки, но явно не имел туда полного доступа.

3. Перемещения вооруженных сил и планы стран оси. В Секции V мы знали крайне немного о результатах обширной работы Блечли в этой области либо об анализе разведывательной информации — ни там, ни в военном министерстве, Адмиралтействе или в министерстве военно-воздушных сил. Чисто теоретически Ким мог иметь доступ к агентурным донесениям СИС, собранным в центральном реестре, но практически у него не было на это необходимого времени или знаний. И он не смог бы завладеть ими в большом количестве, не привлекая к себе внимания. Вероятно, ему порекомендовали по возможности этого избегать.

4. Военные планы союзников. Ким, возможно, за несколько месяцев сообщил русским кое-что об операциях «Торч», «Оверлорд» и других крупных военных операциях; но, конечно, большую часть такой информации русские получали из официальных источников.

5. Организация СИС, операции, агенты, возможности и планы; кадровый состав СИС внутри страны и за границей. Возможно, он был осведомлен в этих вопросах достаточно широко, хотя и не исчерпывающе. То же самое касается и МИ-5 и — в меньшей степени — УСО.

6. Американская разведывательная служба и разведслужбы союзников, особенно в части контршпионажа. После УСС и ФБР информация, которую Ким, возможно, передавал о французах и поляках, возможно, представляла большой интерес.

7. Политическая информация. Здесь значительное влияние оказывали побочные результаты от деятельности контрразведки. Например, особое значение имели мирные настроения в стане противника. Наша работа также помогала нам составить представление о политическом положении и намерениях Испании, Португалии и других стран. У русских не было дипломатического представительства на Иберийском полуострове и, вероятно, крайне мало источников информации. Кроме того, мы были свидетелями многочисленных перехватов дипломатических телеграмм и ряда телеграмм министерства иностранных дел.

8. GC&CS. Ким, возможно, подробно сообщал русским о том, какие шифры абвера и СД взломаны, но, возможно, большую ценность представляла его информация о работе GC&CS над дипломатическими шифрами. Сомневаюсь, что он был хорошо осведомлен о военных шифрах противника.

9. Фактор X — информация, которую человек в положении Кима мог собрать за пределами своей сферы деятельности, если был к этому расположен.

Приведенный перечень внушителен. Но существовало два чрезвычайно важных ограничения: во-первых, та степень, до которой Ким и русские могли судить о безопасности своих встреч, и, во-вторых, время, которое он мог сэкономить на фоне своей довольно напряженной работы в Секции V, чтобы подготовить письменные или устные донесения Москве или выполнить другие опасные и отнимающие много времени задачи, например выемку тех или иных документов и потом возврат их в контору. Русские рассчитали, что настоящую ценность Ким Филби приобретет уже после войны, когда возобновится антикоммунистическая деятельность, и что во время войны он должен прежде всего стремиться к тому, чтобы укрепить собственное положение и репутацию в СИС и избежать любых серьезных рисков. Я склонен думать, что в этот период русские должны были во всем, что касается Кима, серьезно себя ограничить. Отдел НКВД, который его контролировал, вынужден был оставлять без ответа многие запросы из других отделов по поводу предоставления той или иной информации от столь важного агента.

Как это ни парадоксально, но напрашивается вывод, что в те годы, с середины 1941-го до середины 1944 года, положение Кима как русского шпиона, возможно, на самом деле принесло британцам больше выгоды, нежели неудобств, независимо от качества его работы в Секции V. Рассмотрим состояние дел. Мы с русскими сражались фактически в одном лагере. Предоставление им нашей информации о разведывательной деятельности противника или вооруженных силах не могло причинить нам много вреда при условии, что эта информация не подвергается риску из-за ненадежности русских агентов или угрозы перехвата противником. Детали работы британской и союзнической разведывательных служб могли иметь практическую ценность для русских только в свете их послевоенных возможностей. В то же время Ким имел возможность оказывать необычные услуги англичанам. Во время войны мы с американцами постоянно давали те или иные гарантии русским по ряду важных вопросов. Русские зачастую относились к этому скептически, даже когда наши гарантии были подлинными. Но если в чем-то и можно было подвергнуть сомнению обещания Черчилля, Идена или Рузвельта, Ким Филби всегда вызывал доверие. Например, он мог сообщить русским, что в целом союзники заслуживают доверия, отказываясь идти на какие-либо антисоветские сделки как с немецким правительством, так и с антинацистскими заговорщиками. Сообщал ли он об этом на самом деле, мне сказать трудно. Конечно, русские в своей пропаганде часто обвиняли союзников в подобных вещах; из памяти не выходит насквозь лживый советский фильм «Падение Берлина», в котором показано, как Черчилль якобы вступил в сговор с немецким поставщиком оружия, — и это в то время, когда русские отчаянно сражались за собственное выживание. Но если они и в самом деле верили подобной чепухе, значит, были совсем уж недальновидными в политическом плане, в чем лично я сомневаюсь. Неужели — притом, что их консультировал Ким (а также Дональд Маклин и, возможно, кто-то еще) — они всерьез опасались, что британское и американское правительства способны пойти на политический антисоветский сговор с немцами? Переговоры генерала Вольфа, командующего войсками СС в Италии, с Алленом Даллесом в Швейцарии в 1945 году наводят на мысль о том, что главные опасения русских были все-таки совсем иного рода: они боялись, что немецкие войска на том или другом участке Западного фронта могут капитулировать и это позволит войскам союзников совершить мощный рывок вперед, не встречая уже почти никакого сопротивления, и в итоге встретиться с советскими войсками намного восточнее той линии, на которой ожидалась такая встреча. Русские не без оснований сетовали на то, что именно они приняли на себя основную тяжесть сражений, а немцы теперь слишком легко сдаются на западе, в то же время цепляясь за каждый клочок земли на востоке. Резко негативная реакция Сталина на переговоры с немцами в Швейцарии и его обвинение англичан и американцев в попытках заключить политическую сделку с немцами на основе информации от тех, кого он называет «добросовестными и хорошо осведомленными советскими агентами», по общему признанию, предполагает, что, если Ким Филби действительно имел возможность передавать соответствующие донесения, он не сделал ничего, чтобы как-то отвести или смягчить подозрения русских. Возможно, что он и был одним из тех «добросовестных» советских агентов. Но теперь он служил в Секции IX и мог не иметь близкого доступа к этому делу.

Одна из гарантий, которую он, возможно, и дал русским — которую не мог дать ни один политический деятель, — заключалась в том, что в эти годы англичане не проводили крупных секретных разведывательных операций против СССР. По-видимому, он действительно об этом сообщил и, возможно, даже предпринял какие-то шаги, чтобы укрепить доверие между двумя странами; забавно, что лишь советский агент мог оказать Великобритании столь специфичную услугу! Но не следует забывать, что Ким Филби находился в довольно деликатном положении. Как и в любой секретной службе, в штаб-квартире НКВД наверняка нашлись и те, кто готов был подвергнуть сомнению подлинность этого уникального агента, которого воочию видели считаные единицы. Ким или его лондонские хозяева, возможно, не любили отправлять в Москву донесения, сформулированные в слишком благозвучных для англичан выражениях. В любом случае после знакомства с его книгой создается впечатление, что на многие вещи он смотрел советскими глазами. Нельзя точно сказать, как он мог видеться с русскими и докладывать о дипломатическом зондировании или стратегии СИС.

После его перехода в Секцию IX картина целиком изменилась. Именно те оставшиеся семь лет в СИС — с 1944 по 1951 год — то, на чем, собственно, и зиждется его знаменитость или дурная слава. Больше не ставится вопрос о соотношении между выгодой и вредом для СИС и Великобритании: это был только вред, причем таких масштабов, что даже породил легенды. Возьмем одну фразу из рекламы издателя (на обложке или в аннотации к книге): «В напряженные и рискованные годы холодной войны любая деятельность британской разведки подвергалась опасности — потому что глава антисоветских операций был русским шпионом!» Ким являлся главой Секции IX и ее отдела-преемника лишь с сентября 1944 года до конца 1946 года — еще до фактического начала холодной войны. Послевоенной разведке еще предстояло набрать обороты. Вероятно, его наибольшая услуга для русских в этот период заключалась в нейтрализации Константина Волкова. В Стамбуле, в период с 1947 по 1949 год, его доступ к разведданным СИС в географическом отношении был довольно ограничен. Лишь когда он добрался до Вашингтона в сентябре 1949 года, русские, видимо, целиком осознали его послевоенный потенциал. В следующие двадцать с лишним месяцев он, по-видимому, был посвящен во все дела СИС, МИ-5, ЦРУ и ФБР, которые требовали англо-американских консультаций на высшем уровне; он вполне мог сообщать русским о ряде других аспектов американского мира разведки; и он то и дело принимал важных гостей, которые держали его в курсе лондонских событий. У него также имелся кое-какой доступ к политической корреспонденции между его посольством и министерством иностранных дел. Но он мог и не знать о делах англо-американской разведки, с которыми можно было ознакомиться только при непосредственных контактах в Лондоне или в местных резидентурах, и тем более об операциях и стратегиях СИС, которые не требовали обсуждения с американцами.

Во многих вещах, которые попадали в поле его зрения в упомянутые семь лет, сказывались значительные ограничения, влиявшие на общую эффективность его работы. Во-первых, Ким был лишь одним из большого количества офицеров СИС. Большинство его действий: отчеты перед начальством, указания подчиненным или комментарии по поводу тех или иных предложений — были известны сразу нескольким лицам. Если бы он проявил, скажем, заметное нежелание развивать некую многообещающую идею или попытался бы как-то повести себя не так, как рекомендовано его коллегам или Уайтхоллу, то это наверняка было бы замечено. У Кима Филби в СИС сформировалась очень прочная репутация. На высшие посты часто назначают никчемных людей, которые на первый взгляд только палки в колеса вставляют, а, по сути, толку от них никакого. И все знают, что они ни на что не годны. И каждый стремится с ними не сталкиваться. С Кимом все было по-другому; он был хорош во всех отношениях. С моей точки зрения, в вопросах руководства он почти всегда соответствовал возложенным на него ожиданиям. Абсурдно говорить — как многие думают, — что при Киме Филби антикоммунистическая секция СИС стала, по сути, составной частью соответствующего отдела НКВД. Да у него попросту не было такой свободы действий. На протяжении 99 процентов времени единственный надежный способ как-то помочь русским заключался в том, чтобы сообщить о происходящем, дать какой-нибудь совет, а все остальное оставить на их собственное усмотрение.

Но русские тоже отнюдь не всегда могли действовать в соответствии с полученной от него информацией. Проблема при наличии действительно хорошего секретного источника состоит в том, что его нужно беречь и не дать разоблачить. На памяти по крайней мере одна крупномасштабная разведывательная операция — не связанная с Кимом Филби, — которая, по моему мнению, продолжалась несколько месяцев просто потому, что противоположная сторона узнала о ней на раннем этапе из весьма деликатного источника⁵. Вероятно, вскоре они узнали о ней и из других источников, но не осмелились принимать каких-либо мер, дабы не привлечь внимание к их первоисточнику. Это старая дилемма ISOS. Подозреваю, что в НКВД шли долгие споры по поводу сложных планов СИС/ЦРУ по заброске агентов в Албании и на Украине, о которых, по-видимому, русским докладывал Ким. Стоило ли сообщать несговорчивым и крайне ненадежным албанским властям точные сроки и координаты высадки диверсантов? Не разумнее было бы подождать и посмотреть, будут ли просочившиеся диверсанты так или иначе схвачены русскими? После истории с Волковым русские, должно быть, хорошо знали, что жизнь Кима полна опасностей и что поспешные действия на основе полученной от него информации могут навлечь на него подозрения. Более того, с 1949 года Ким вынужден был уделять все больше внимания не слишком приятному и опасному занятию, пытаясь предотвратить разоблачение Маклина (а заодно и свое собственное). Помимо прочего, Ким являлся своего рода дозорным советской разведки, наделенный обязанностью предупреждать о том, что в СИС или МИ-5 возникли подозрения к тому или иному русскому агенту. По-видимому, примерно такую же роль он играл по отношению к ФБР, когда была арестована Джудит Коплон⁶; а до тех пор она, очевидно, имела возможность информировать русских о расследованиях ФБР, но потом они обратились к Киму Филби.

Наконец, одним из самых больших ограничений на его работу для русских за эти семь лет, вероятно, была простая нехватка времени. Через его папку входящей корреспонденции проходил целый поток весьма интересных документов, но он был слишком велик, чтобы просто прочитать, не говоря о том, чтобы запомнить или проанализировать. Дополнительным источником информации были конференции и совещания. Для одной только работы на СИС едва хватало полного рабочего дня, даже если бы у него не было никаких обязательств перед русскими. Его ценность как агента-информатора была бы намного выше, если бы он сам или его сообщник имели возможность крупномасштабного фотокопирования полезных документов. Происходило ли такое на самом деле? Ким описывает, как, услышав о бегстве Бёрджесса с Маклином, он спустился в подвал своего дома в Вашингтоне, взял фотоаппарат, треножник и прочие принадлежности и спрятал в соседнем лесу. Как бы то ни было, я не думаю, что Ким Филби имел возможность по ночам фотографировать секретные документы у себя дома, в присутствии Эйлин и детей и тем более Гая Бёрджесса, слоняющегося с неразлучной бутылкой виски. Эйлин однажды рассказала моей жене, что в Вашингтоне она видела, как Томми Филби — на тот момент ему было около семи лет — играл с каким-то дорогим на вид прибором, по-видимому относящимся к фотооборудованию, который вытащил из буфета или комода в комнате Гая. Прежде Мэри такого прибора никогда не видела. Был ли Гай фотографом? Времени у него имелось предостаточно, и, наверное, у него было намного больше, чем у Кима, возможностей для периодического уединения. Но Brigadier Brilliant («Блестящего бригадира»), как называла Гая Бёрджесса Сирил Конноли, очень трудно представить в этом довольно утомительном и невзрачном качестве. Возможно, фотографирование документов уже не относилось к праздной роскоши. Может быть, уместно процитировать комментарий Кима Филби в контексте его бейрутского периода работы: «Чтобы документальная разведка обладала настоящей ценностью, ее нужно вести непрерывно, сопровождая огромным количеством пояснений. Серьезная часовая беседа с заслуживающим доверия источником информации зачастую намного важнее, чем любое количество оригиналов того или иного документа. Конечно, лучше иметь и то и другое». Здесь Ким говорит о тех документах, которые могут попасть к журналисту, но я думаю, что его комментарии имеют более широкое применение. Отстаивает ли он собственный стиль шпионажа на фоне такового Джорджа Блейка или Олега Пеньковского, которые передавали противнику много секретных документов? Факт остается фактом: многие документы переполнены деталями, которые просто невозможно запомнить. Если вы рассматриваете Кима просто как агента-информатора, то его карьера советского шпиона настоятельно требовала регулярного фотокопирования документов, но как далеко все это зашло на самом деле, остается лишь гадать. Вполне возможно, что русские — как и он сам — предпочли сосредоточиться на других вещах.

Основная схема его работы на русских в течение десятилетней службы в СИС могла выглядеть следующим образом: как можно добросовестнее работать и тем самым продвигать собственную карьеру; держать русских в курсе всех важных дел; давать им советы и рекомендации; в рамках СИС действовать только так, как предписано лояльному офицеру службы; любые иные действия допустимы лишь в случае крайней необходимости либо при минимальном риске. Филби упоминает о четырех случаях, когда серьезно рисковал. Первый случай, имевший место еще в Сент-Олбансе, был довольно тривиальным: иногда ему попадались под руку старые дела, связанные с агентами СИС в Советской России, но из-за путаницы он как-то едва не навлек на себя неприятности. Второй случай — его попытка обеспечить себе должность в Секции IX; в то время как это не возбудило подозрений, но могло оставить у кого-нибудь неприятный осадок. Третий случай — дело Волкова: Филби снова избежал подозрений, но этот инцидент впоследствии, когда против него все-таки возбудили дело, смог подлить масла в огонь. И наконец, операция по спасению Маклина, а вместе с ней и окончание карьеры Кима как офицера СИС. Каждый из четырех эпизодов наносил Киму Филби все больший вред. И маловероятно, что не было бы других кризисных ситуаций, если бы он сохранил свое положение после бегства Маклина…

Многие считают, что чем выше он поднимался в иерархии СИС, тем большую ценность представлял для русских и тем большее влияние мог оказывать на действия СИС в интересах Москвы; вот беда, восклицают такие авторы, если бы он в итоге стал шефом контрразведки! Полагаю, такое мнение ошибочно. К 1951 году Ким Филби, по-видимому, уже достиг своего оптимального уровня в СИС — того, на котором он мог наиболее эффективно служить русским. Возможно, я смогу это лучше проиллюстрировать, предположив на секунду, что он действительно стал руководителем СИС. Но при этом он серьезно отдалился бы от конкретных дел. Без приложения особых и, по-видимому, заметных и потому подозрительных усилий он едва ли мог на этом посту знать подробные характеристики того или иного агента, а его осведомленность о текущих и будущих операциях была бы уже не такой исчерпывающей. У него оказалось бы удивительно мало возможностей влиять на события в пользу русских; за все свои действия он нес бы повышенную ответственность — как перед Уайтхоллом, так и перед своими подчиненными, через которых ему почти всегда пришлось бы действовать. Со своей стороны, русские испытывали бы огромные трудности в управлении Филби как агентом. Как устраивать частые тайные встречи с человеком такого уровня? Не может же шеф Секретной службы много раз пересаживаться с одного автобуса в другой, затем спускаться в метро, чтобы в итоге добраться из пункта А в пункт Б; хотя он и не обрел бы большую общественную известность, но его лицо все-таки было бы знакомо большому количеству людей — например, младшим сотрудникам своего ведомства. При этом сам он многих мог и не знать. Извечная проблема — как обращаться и как действовать на основании информации, полученной от тайного агента, — станет еще острее, когда в роли агента будет выступать столь высокопоставленный сотрудник иностранной службы. Было бы намного труднее ограничить круг штатных сотрудников КГБ, знающих Филби в лицо. Ведь КГБ тоже состоит из живых людей. Тот факт, что один из их агентов является главой британской Секретной службы, почти наверняка породит слухи со стороны более информированных лиц и станет полезным политическим капиталом для КГБ в коридорах власти. Много ли пройдет времени, прежде чем какой-нибудь перебежчик или информатор не разоблачит его?

Конечно, могли быть и другие способы воспользоваться сложившейся ситуацией. Хью Тревор-Роупер предполагает, что после войны русские в надежде «перенести» революцию в Западную Европу, рассматривали Кима Филби прежде всего как вероятного будущего главу Секретной службы, который мог сыграть жизненно важную роль в коммунистическом перевороте; это было бы для них куда важнее, чем простая передача секретной информации. Даже не ставя условием такой переворот, русские, как известно, особенно заинтересованы в наличии «агентов влияния» в высших политических и правительственных кругах; такие агенты, по всей видимости, вступают в контакт относительно редко и не передают информацию на регулярной основе. Но они способны, без особых на то указаний, придать тем или иным вещам нужный русским ракурс или, если у них есть такая возможность, смягчить те или иные антирусские меры, предпринимаемые более агрессивными политиками. Но после истории с Волковым, а еще больше после того, как русские узнали об опасности, грозящей Маклину, я сомневаюсь, играли ли подобные долгосрочные надежды какую-то роль в их планах относительно Кима Филби: лучше уж выжать из него максимальную пользу именно сейчас, пока все идет хорошо. Судя по его карьере, Ким был постоянно загружен текущими проблемами, никто не приберегал его для какого-то более «великого» будущего.

В любом случае никто никогда не узнает, смог бы Ким Филби пробраться на самый верх или нет. Аналогичные шансы имело несколько других офицеров СИС приблизительно его возраста, не говоря уже о кандидатах со стороны. В 1951 году ему еще предстоял долгий путь, однако уже, видимо, сказывалась напряженность двойной жизни. Если бы Ким когда-либо нацелился на место шефа контрразведки, то я думаю, он оставил бы эту идею к 1950–1951 годам, понимая, что его годы в качестве офицера СИС уже сочтены. Иначе он бы, конечно, постарался отыскать способ избавиться от присутствия в своем доме такой компрометирующей личности, как Гай Бёрджесс; его эффект на репутацию солидного и надежного человека, рожденного для высоких постов, вероятно, был весьма разрушительный. Так, Патрик Сил утверждает, что даже до бегства Бёрджесса и Маклина не слишком благозвучные доклады о поведении Кима в Вашингтоне и без того подпортили бы его возможности занять кресло шефа. До этого, наверное, все-таки дело не дошло, но его репутация, возможно, и в самом деле пострадала. Я потом слышал подобные вещи, однако мне сдается, что все это домыслы людей, которые крепки лишь задним умом.

Русские, возможно, и осознали, что время их «Кембриджской тройки» подходит к концу, но даже они едва ли могли ожидать, что в мае — июне 1951 года все трое одновременно прекратят оказывать услуги. Хотя Маклина и Бёрджесса, оказавшихся в России, еще вполне можно было использовать в качестве консультантов и советников по дипломатическим и политическим вопросам, на ближайшие два года обоих отправили в далекий Куйбышев. Это говорит о том, что их польза для России считалась минимальной. (Ким пишет примерно то же самое: «Было важно спасти Маклина… Никаких вопросов о его будущем потенциале для Советского Союза не поднималось». То есть достаточно и того, что он был просто старым товарищем.) Сам же Ким на своем посту в СИС и все еще находясь в Англии, по сути, остался ни с чем. Он лишился прежних возможностей и больше не мог сообщать о текущих делах разведки; вероятно, он больше не мог использоваться и в качестве консультанта, поскольку теперь вступать с ним в регулярные контакты было просто опасно. И в самом деле, судя по его рассказу, им с русскими пришлось прервать отношения, и так продолжалось значительную часть из последующих пяти лет. Если бы он имел возможность продолжать активную работу на русских в тот период, я думаю, он не преминул бы написать об этом в своей книге.

Его потеря для русских была, без сомнения, несколько смягчена приобретением Джорджа Блейка. Я слишком мало знаю о Блейке, чтобы сравнивать семь лет его работы, с 1953 по 1960 год, с аналогичным по длительности периодом Кима Филби — с 1944 по 1951 год. Время Блейка пришлось на более интересный этап в мире разведки, однако он не был так близок к руководству. В его заявлении, которое цитировалось на суде, содержалась такая фраза: «Не было ни одного официального документа ни по одному вопросу, к которому у меня имелся доступ, который не был передан моему советскому связнику». Это признание, или заявление, едва ли стоит принимать буквально, если только «входная папка» Блейка был не похожа на любую другую, которую я знал; ведь почти невозможно сфотографировать или унести с собой все страницы всех документов, которые проходят через того или иного сотрудника в течение дня. Но похоже, у Блейка и в самом деле были возможности регулярно поставлять русским документы, что ставит его весьма высоко в табели о рангах секретных агентов.

Ценность Кима Филби для русских в период его работы в СИС заключалась в его нахождении в этом ведомстве. В пределах и до некоторой степени за пределами его собственной весьма широкой области деятельности не могло произойти ничего мало-мальски важного, что не было бы передано русским при очередном контакте. Теперь же все резко прекратилось. Его полезность в период с середины 1951 года до середины 1956 года, видимо, была либо сведена к нулю, либо минимальна. Было ли для него лучше как можно скорее сбежать в Москву после исчезновения Бёрджесса и Маклина? Он явился бы туда в возрасте тридцати девяти или сорока лет, зная о текущих делах СИС и ЦРУ, и впереди у него еще было бы немало лет активной службы. Вместо этого его ценность для русских в течение всего периода между отставкой в СИС в 1951 году и его бегством в СССР в 1963 году, видимо, заключалась в его работе в Бейруте, куда он прибыл в августе 1956 года.

Ким пишет: «…английской и американской спецслужбам удалось довольно точно воспроизвести картину моей деятельности лишь до 1955 года, а о дальнейшей моей работе им, по всем данным, ничего не известно. И помогать им в этом я не намерен. Придет время, когда можно будет написать другую книгу и рассказать в ней о других событиях. Во всяком случае, для советской разведки было небезынтересно знать о подрывной деятельности ЦРУ и СИС на Ближнем Востоке». Это говорит о том, что, хотя сообщения о СИС, несомненно, являлись одним из аспектов его деятельности на Ближнем Востоке, этот аспект не был главным, так как СИС впоследствии удалось довольно точно определить, какую именно информацию он имел возможность передавать. Предметом наибольшего интереса для Советского Союза на Ближнем Востоке, согласно утверждению самого Кима, были намерения США и Великобритании в регионе, для оценки которых он был «не так уж плохо подготовлен». Он подразумевает, что занялся этим делом, воспользовавшись своим журналистским доступом к британским, американским и другим официальным лицам. Иными словами, это была та же Испания и Британский экспедиционный корпус, но несколько в другой обстановке. Но Ким к тому времени был высококвалифицированным продуктом двух крупных разведывательных служб, способным сыграть намного более важную роль, чем ранее. У Советского Союза на тот момент еще не было дипломатических представительств во всех странах Ближнего Востока. Особенно это касалось Аравийского полуострова. Здесь даже в качестве журналиста Ким Филби вполне мог заполнить пробелы в сведениях у русских. Но у него было еще одно преимущество, которое он мог бы использовать в целях разведки: он ведь был британцем. Вероятно, некоторые из его арабских контактов передавали ему информацию, убежденные в том, что она предназначена для британского правительства. Возможно, он даже завербовал кое-кого из них в качестве агентов, выступая якобы от имени СИС, но фактически, хотя они и не знали об этом, — от имени КГБ. Подобная методика, весьма распространенная среди разведывательных служб, позволила бы ему выявить тех осведомителей, которые иначе не изъявили бы желание сотрудничать. Во всяком случае, маловероятно, чтобы он взял на себя риск разоблачить себя перед арабами в качестве советского агента.

Некоторые истолковали его годы, проведенные в Бейруте, как сложную игру между британской и советской разведками. Возможно; я не знаю всех деталей. Но обычно шпионаж — не настолько замысловатое дело, чем это можно было бы вообразить из книг и кинофильмов или даже на основе некоторых якобы достоверных историй. Забавно, конечно теоретически, устраивать ловушки двойного или тройного обмана, когда противник проходит большую часть пути, пропуская заключительный шаг. Почти сразу же начинает действовать так называемый закон убывающей отдачи. Каждый шаг куда-то в сторону от простого и очевидного означает, что вы используете больше интеллектуальных усилий и времени, чтобы добиться менее определенных результатов. Разведывательная операция не принесет много пользы, если вы не можете уверенно истолковать ее результаты. Даже такая сложная операция по дезинформации, как «Мясной фарш» (Operation Mincemeat), описанная у Ивена Монтегю в книге «Человек, которого никогда не было» (The Man Who Never Was)⁷, — по существу, была достаточно проста. У нее были четкие цели, и можно было достаточно надежно определить, достигнуты они или нет. Темные дела, связанные с обменом шпионской, контршпионской и прочей информацией, которыми так и пестрят множество романов, в реальном мире были бы пустой тратой времени и сил — все равно что попытка играть в настольный теннис в полной темноте. «Шпион, пришедший с холода» (The Spy Who Came in from the Cold)⁸ и есть человек, которого никогда не было.

«Итак, через семь лет я уехал из Бейрута и появился в Советском Союзе. Почему? Возможно, меня предупредил Четвертый человек. Вероятно, кто-то допустил грубый просчет. Возможно, даже потому, что я просто устал». Ким написал это до того, как авторы Sunday Times, а также Патрик Сил и прочие издали свои версии последних месяцев, проведенных Кимом Филби в Бейруте. О допросе, которому он подвергся, я знаю не больше того, что прочитал в этих источниках, но очевидно, что Кима не мог предупредить случайный человек. Даже несмотря на то, что британцы теперь считали его шпионом, и Ким знал об этом. «Кто-то допустил просчет»: да, в том смысле, что окончательное разоблачение, очевидно, сделал какой-нибудь перебежчик, и оно было подкреплено другими уликами. «Возможно, даже потому, что я просто устал». Отчасти Ким, несомненно, ощутил облегчение, когда длительная борьба наконец закончилась и по ночам он мог спать спокойно. Но при этом он, конечно, не хотел резко порывать с Западом. Он ушел тогда, когда игра действительно была окончена. Между прочим, насколько можно судить из его собственной книги и любых других источников, не создается впечатления, что на это сильно повлияла относительная ценность работы, которую он выполнял для КГБ в Бейруте, в сравнении с тем, что он мог бы сделать для них в Москве.

В одном мы можем быть уверены. Общая ценность Кима Филби для советской разведки в период с 1941 по 1951 год не может измеряться одной лишь статистикой его донесений; ее нельзя представить в виде эквивалента схем и таблиц генерала Синклера. Русские, по всей видимости, были готовы пожертвовать значительной частью непосредственных донесений, чтобы не перегрузить Кима; было очень важно сохранить его именно на этом месте. Чрезвычайно необычная ситуация требовала от советской секретной службы, равно как и от самого Кима, большой проницательности и мастерства; и стоит задаться вопросом, о чем и пойдет речь в следующей главе: смогли ли русские использовать Кима Филби наиболее разумным для себя образом и какой вывод напрашивается из дела Бёрджесса и Маклина?

Глава 11
Элитное подразделение

В связи с делом Филби СИС попала под волну резкой критики, отчасти незаслуженной. А как же насчет другой стороны, той самой «элитной силы», к которой он присоединился в 1930-х годах? До 1944 года в подпольной карьере Кима есть четыре эпизода, в которых КГБ и его предшественники, возможно, проявили не так много свойственной им проницательности и профессионализма. Намного больше вопросов порождают события, которые привели к краху 1951 года. Давайте начнем с рассмотрения более ранних эпизодов, в той или иной мере уже затронутых в предыдущих главах.

Во-первых, Вена. Если действительно советская разведка завербовала его до того, как он туда приехал, или вскоре после, то использовать его в качестве «активиста» было бы прямой противоположностью практичной дальновидности: это могло нанести ему непоправимый вред. Именно поэтому я предположил, что сама вербовка произошла ближе к окончанию его пребывания в Вене или еще позже.

Во-вторых, пронемецкий этап 1936 года. На первый взгляд нелепая идея. Я предполагаю, что он должен был сыграть свою роль, не злоупотребляя доверием своих друзей. Если бы он действительно получил указания вести себя так деспотично и неуклюже, как это нам преподносят, то остается лишь предположить, что русские, являясь жертвами их собственной пропаганды, ожидали или по крайней мере учитывали возможность англо-германского союза против СССР. В эту картину вполне укладывалась испанская «интерлюдия» Кима.

В-третьих, вербовка Гая Бёрджесса. Я где-то прочитал, что Ким, — вероятно, в газетном интервью после публикации его книги, — признал, что совершал ошибки, и призывал читателей определить, где именно. Если к таковым причислять появление на сцене Бёрджесса, то эта ошибка представляется, безусловно, самой очевидной. Но часть вины все же следует перенести на русских — за то, что согласились.

В-четвертых, давление, которое русские оказывали на Кима в 1944 году, чтобы тот любыми способами стал главой Секции IX. Ким говорит, что пробовал возразить, и неудивительно. Он, вероятно, был бы не менее полезен своим хозяевам, если бы те не торопили события. Поскольку Каугилл обладал удивительной способностью сам рыть себе яму и наживать неприятности, Ким вполне мог в самое ближайшее время стать главой антисоветской секции; а если нет, то, во всяком случае, стал бы вторым по значимости человеком в ней, имея почти такой же доступ к секретной информации. Единственный вопрос — рассказали ли бы ему тогда о Волкове. (Я почти уверен, что рассказали бы.)

Возможно, для любого из четырех упомянутых эпизодов имелись серьезные основания, но, оглядываясь назад, можно все-таки заключить, что, если бы русские — и сам Ким — имели возможность все повторить, они, возможно, поступили бы по-другому. Один из авторов отмечает, что первые три эпизода произошли до 1937 года, еще до того, как окончательно сформировалась его карьера, и даже четвертый случай имел место до того, как начались его самые важные семь лет. Но теперь мы подходим к эпизоду, который поставил крест на его карьере офицера СИС. Много остается неясным во взаимосвязи между карьерами Кима Филби, Гая Бёрджесса и Дональда Маклина, но зато нам точно известно, чем все закончилось: необходимость спасти Маклина фактически привела к краху всех троих. Почему высококвалифицированная советская служба так и не смогла этого предотвратить?

Когда Ким пишет о ситуации в 1950–1951 годах, то делает две неоднозначные ссылки на более раннее знакомство с Маклином: «За четырнадцать лет я видел Маклина лишь дважды, и то мельком» и «С 1937 года я встречался с ним только дважды по полчаса, причем оба раза на конспиративной основе». По-видимому, это означает, что он встретил его всего лишь дважды в жизни, причем один раз в 1937 или 1938 году, а другой — позже; но, лингвистически, не исключена и другая интерпретация — что он встречался с Маклином (возможно, несколько раз) до 1937 года, а потом — всего дважды. Двусмысленность могла оказаться и непреднамеренной. Что же действительно представляется бесспорным, так это то, что публично они, по сути, не были знакомы, иначе Ким не посмел бы заявить Дику Уайту в 1951 году и на пресс-конференции в 1955 году, что не может точно припомнить свое знакомство с Маклином. (Я никогда не слышал, чтобы Ким упоминал о нем. До 1951 года я знал о существовании Маклина лишь потому, что его сестра работала в Египте в том же офисе, где и я в начале 1948 года, и ходили слухи о том, что у нее есть замечательный брат в министерстве иностранных дел). Фраза «на конспиративной основе» может лишь означать, что и Ким, и Маклин были осведомлены о том, что каждый работает на русских. По всем правилам шпионажа русские должны были приложить все силы, чтобы обеспечить недопустимость подобной ситуации для двух столь важных своих агентов. И все же очевидно, что они знали друг о друге, — по крайней мере, с 1937–1938 годов. Почему?

Можно предположить несколько возможных объяснений. Например, Ким, возможно, как-то участвовал в вербовке Маклина около 1935 года, однако трудно понять — почему, если эти двое не были хорошо знакомы. Или, может быть, возникли какие-то проблемы в налаживании связей между русскими и одним из них, и тогда для помощи срочно потребовался другой агент. Здесь важную роль могут сыграть даты. С начала 1937 года по середину 1940 года Ким почти непрерывно находился за пределами Англии. В то время как он докладывал о войне в Испании, его контакты с русскими, по-видимому, происходили во Франции; кроме того, у Лиззи в 1938–1939 годах была квартира в Париже. Он пишет, что во время своего пребывания в составе британских экспедиционных сил в 1939–1940 годах большую часть своих выходных он провел в Париже, причем не только ради очевидной цели — пофлиртовать с дамами. Маклин работал в британском посольстве в Париже с 1938 года до середины 1940 года. Возможно, одна или обе конспиративные встречи имели место именно в Париже. Третье возможное объяснение может заключаться в том, что время от времени такие агенты, как Ким и Маклин, отчаянно нуждаются в компании знакомых им людей; не исключено, что русские сочли более важным улучшить моральный дух — особенно у Маклина, — нежели придерживаться правил безопасности. И в-четвертых, везде, где мы находим нечто необычное, на ум тут же приходит Гай Бёрджесс. Такие «мелочи», как недопустимость ситуации, когда один агент знает о существовании другого, очень трудно соблюдать, когда где-то рядом маячит Гай Бёрджесс, который всех знал и любил везде совать свой нос. Без всяких сомнений, он знал Маклина по Кембриджу. Есть кое-какие свидетельства — о них упоминается ниже, — что, по крайней мере, к тому времени, когда Гай получил назначение в Вашингтон в 1950 году, он знал, что Маклин является советским агентом. Возможно, русские сочли невозможным далее допустить, чтобы Ким Филби и Гай Бёрджесс, с одной стороны, и Маклин, с другой, ничего не знали друг о друге и решили вместо этого извлечь хоть какую-то для себя пользу.

Одно очевидное преимущество заключалось в том, что в 1949 году Ким вполне мог предупредить русских, что Маклин в опасности. Советский связник в Стамбуле уже спрашивал Кима, не может ли тот выяснить, что британцы предпринимают по расследованию ФБР, в котором участвует британское посольство в Вашингтоне. Тогда он оказался не в силах чем-нибудь помочь. Но во время инструктажа в штабе СИС в сентябре 1949 года, перед отъездом в Вашингтон, ему сообщили о деталях серьезной утечки информации к русским из английского посольства в Вашингтоне в 1944–1945 годах. Этот случай все еще расследовали британцы и американцы, хотя преступник до сих пор не был выявлен. (Он не упоминает, что встревожила их ошибка в шифре НКВД, которая позволила англичанам и американцам расшифровать определенные донесения¹, хотя на самом деле он говорит о «документах» и использовании кодового наименования Гомер для Маклина. Интересно, что Ким, который был главой Секции IX в 1944–1946 годах, очевидно, в то время не был об этом информирован. Возможно, на тот момент информация еще не была точной.) Сверка с соответствующим списком министерства иностранных дел не оставила у Кима особых сомнений в том, что источником утечки должен быть именно Маклин. Москва подтвердила ему, что данное расследование и то, о котором у него справлялись в Стамбуле, — одно и то же. Но даже если бы Ким вообще ничего не знал о Маклине, это не имело бы значения; как только он передал информацию, полученную во время инструктажа, русские вскоре поняли, что она относилась к Маклину. В Вашингтоне Ким смог плотно информировать своего советского связного о ходе расследования, но он мог бы с таким же успехом добиться этого и не зная всей подоплеки.

Имеются предположения, что русские должны были как-то предупредить Маклина о расследовании и о том, что оно внесло свою лепту в его провал в мае 1950 года и отзыв в Лондон. Было бы разумнее, конечно, вывезти его оттуда, причем именно тогда. В дальнейшем его ценность, видимо, была бы ограниченна. Только в ноябре он смог в достаточной мере восстановить положение и занять должность главы Американского отдела при министерстве иностранных дел. В определенный момент между началом работы на новом месте и бегством в СССР через шесть месяцев Маклин попал под подозрение, и в конечном счете за ним было установлено наблюдение. Контакты с русскими, очевидно, были прерваны. Ради получения важных донесений на протяжении нескольких месяцев — по общему признанию, это произошло на важном этапе корейской войны — русские в итоге потеряли трех агентов вместо одного. По-видимому, операция по спасению Маклина была отсрочена, однако потом было уже поздно это устроить без привлечения другого агента.

В Вашингтоне Ким Филби оказался еще больше вовлечен в это дело — так же, как и Бёрджесс, который прибыл туда в августе 1950 года. Ким утверждает, что обсуждал с русскими вопрос о том, нужно ли Гая посвятить в тайну источника британского посольства. Русские, взвесив все за и против, впоследствии решили, что осведомленность Бёрджесса в этом деле может оказаться полезной. Что бы ни означало это довольно двусмысленное предложение — но, по-видимому, проблема обсуждалась в довольно широком кругу ответственных сотрудников КГБ, — оно действительно предполагает осведомленность Гая о том, чем раньше занимался Маклин (если Гай Бёрджесс также использовался для фотокопирования документов СИС от имени Кима Филби, то это, возможно, явилось еще одной причиной для его привлечения к делу). Ким его подробно инструктировал.

В отчете Кима о последующих событиях остается много необъяснимого. Он пишет о ценной разведывательной информации, к которой Маклин, ныне ответственный за Американский отдел, имел доступ, и о необходимости сохранить его на этом посту как можно дольше. В голове следователей еще толком не сформировались подозрения; они все еще гонялись за прислугой посольства и т. п. Однако Киму и русским представлялось маловероятным, что так продолжится и дальше, и в конечном счете было решено вывезти Маклина, причем самое позднее — к середине 1951 года. Ким не объясняет, почему русские потом не пошли очевидным путем: то есть не спланировали и не оговорили все тщательно с самим Маклином, пока еще были на связи. Возможно, действительно, сделали это намного раньше; ведь они по крайней мере с сентября 1949 года знали, что идет расследование, которое может в итоге навести на его след. Как в случае с самим Кимом после 1951 года, здесь не требовался какой-то замысловатый план, тем более что наблюдение было установлено лишь незадолго до фактического бегства Маклина: например, перелет куда-нибудь в Западную Европу в пятницу ночью или в субботу утром, затем переезд в Прагу или любой другой город на территории советского блока. К понедельнику Маклин был бы уже недосягаем.

Возможно, к зиме 1950/51 года Маклин, из соображений безопасности, больше лично не встречался со своими советскими связниками в Лондоне и передавал донесения другими средствами — например, через «мертвые почтовые ящики» (то есть тайники, предназначенные для секретной пересылки сообщений агентами). Но даже в этом случае следовало бы ожидать, что русские тоже будут связываться с ним аналогичным способом. Однако нет: из всех кандидатов пришлось выбрать Гая Бёрджесса, чтобы начать действия по спасению Маклина. Помимо прочих своих недостатков, Гай не обладал оперативной доступностью; даже его собственное возвращение из Вашингтона в Лондон потребовало своего рода план спасения. Он по три раза в день умудрялся получать штраф за превышение скорости, так что посол вынужден был отправлять его домой. Вообще, я никогда не считал эту часть истории убедительной. Из рассказа Кима создается впечатление, что превышение скорости почти незамедлительно сопровождалось отзывом Гая; и действительно, план спасения, казалось, требовал этого, поскольку никто толком не знал, когда именно Маклин попадет под подозрение. И все же авторы статей в Sunday Times, которые, по-видимому, проверяли факты, утверждают, что суета началась еще в феврале, тогда как Гай уехал в Англию лишь в начале мая; но даже тогда он отправился морским путем.

Выбор Гая Бёрджесса тем более примечателен, что он был сделан при полном осознании того, что это может подвергнуть опасности Кима Филби. В надежде на то, что в случае необходимости это помогло бы отвести от себя подозрение, Ким теперь хотел преднамеренно навести следователей на правильный след. Он написал в Лондон, предложив еще раз проанализировать заявления Кривицкого о молодом чиновнике министерства иностранных дел, завербованного советской разведкой в середине 1930-х, и сравнить их с отчетами британских дипломатов, находящихся в Вашингтоне во время утечки.

Это действительно очень странно. Бёрджесс был все еще в Вашингтоне, и для спасения Маклина предстояло еще многое сделать; но Ким все же преднамеренно и непредсказуемо торопил ход расследования. В результате, как он сам пишет, МИ-5 довольно быстро вышла на след Маклина как главного подозреваемого; более того, за ним установили наблюдение, тем самым серьезно осложнив его спасение. Ким признает, что был встревожен скоротечностью последующих событий. (Возможно, он не знал о части улик, о которой упоминает Патрик Сил, а именно о том, что Гомер обычно наведывался в Нью-Йорк дважды в неделю; это как раз соответствовало Маклину и, возможно, послужило решающим фактором.) Еще одна странность заключается в том, что он должен был привлечь внимание к показаниям человека, который рассказывал о молодом английском журналисте в Испании. В таком случае инициатива Кима никак не поспособствовала тому, чтобы улучшить его собственное положение после спасения Маклина. Вообще-то получается курьезная штука: иногда я сам вынашивал идею о том, что реальная цель была совершенно другой — возможно, чтобы отвести подозрение от кого-то более важного и навести на разочарованного и во многом истощенного Маклина. Однако это просто не укладывается в рамки уже утвердившихся предположений.

По прибытии в Лондон (продолжает Ким) Гай должен был встретиться с советским связником и передать ему подробные указания. Потом ему предстояло направить официальный запрос Маклину в министерство иностранных дел как главе Американского отдела. Во время встречи он собирался уронить на стол Маклина листок бумаги — с указанием времени и места встречи, на которой целиком ввел бы Маклина в курс дела. С того момента это дело должно было выйти из поля зрения Кима Филби.

Здесь есть парочка неясных моментов. Почему это Бёрджесс должен был инструктировать советского связного, а не наоборот? Кто был главным? Русских в Вашингтоне хорошо информировали. Они, в свою очередь, передавали информацию русским в Лондоне, которые и в самом деле были лучше осведомлены, чем неторопливый Бёрджесс. И еще: имел ли Маклин хоть какое-нибудь представление о том, что Бёрджесс войдет с ним в контакт? Если он не знал об этом — и принимая во внимание, что к началу мая он вообще пребывал на грани срыва, — все это, должно быть, явилось настоящим шоком. В то же время, если русские наладили с ним достаточную связь, чтобы подготовить его к такому контакту с Маклином, то почему вмешательство Бёрджесса было вообще так необходимо? И почему, когда Маклину грозила опасность, этот «изможденный старый борец» упрямо тянул резину? Ким должен был отыскать предлог написать ему и посоветовать поторопиться. По-видимому, Гай не смог наладить даже первоначального контакта с русскими, иначе они, возможно, и дали бы ему необходимый толчок.

В конце концов план спасения удался — в том смысле, что Маклин все-таки скрылся. Но даже в 1951 году покинуть Англию мог любой, при наличии паспорта и отсутствии у какого-либо ведомства юридических оснований для его задержки. Остается вопрос: зачем здесь было привлекать кого-то еще — тем более Бёрджесса?!

Один из ответов, очевидно, заключается в личности и психологическом состоянии Маклина. Важно отметить, что в рассказе Кима об этом вообще ничего не сказано. И при этом нам не говорят, советовались ли с Маклином и знакомили ли его с планом спасения, разработанным в Вашингтоне; он в этом смысле — просто марионетка. В действительности его психическое состояние, должно быть, сыграло такую же роль, как и расследование, связанное с Гомером. Имеющиеся данные указывают на то, что русские давно уже решили, что в деле спасения Маклина на него самого положиться нельзя. Возможно ли, чтобы он фактически отказывался с ними видеться? Припоминаю, как кто-то, связанный с этим делом, рассказывал, что после возвращения из Каира Маклин решительно отказывался иметь что-либо общее с министерством иностранных дел. В конечном счете один из сочувствующих коллег вынужден был правдами и неправдами заманить его в один из ресторанов в Сохо, где и уговорил все-таки вернуться. Русские, возможно, для себя решили, что спасение Маклина необходимо ускорить — и для этого нужен именно сочувствующий коллега.

Точно не установлено, насколько хорошо Бёрджесс и Маклин знали друг друга лично. Но включение в этот план Гая Бёрджесса будет выглядеть намного очевиднее, если предположить, что он был уже известен Маклину как советский агент. Поскольку не имелось никаких гарантий, что Маклин не будет схвачен и допрошен, преимущество в использовании Бёрджесса состояло в том, что это не добавляло ничего существенного к той информации, которую мог выдать сам Маклин. И опять же: если Маклин знал Гая как давнего коллегу-агента, — возможно, единственного, кроме Кима Филби, — это могло оказать немалое психологическое воздействие.

Можно признать, что Гай Бёрджесс вовсе не собирался бежать вместе с Маклином и что слова Кима о том, как он испугался, когда только узнал об этом, соответствуют истине. А иначе весь этот план становится невероятно губительным². (Кроме того, если бы Ким знал, что Гай тоже собрался бежать, то он конечно же спрятал бы фотокамеру намного раньше, вместо того чтобы дожидаться момента, пока все внимание переключится на его персону.) Но никто и нигде не сообщает, в какой именно момент Гай, помогая Маклину, должен был прекратить этот процесс и возвратиться в Лондон. Если причина его участия заключалась в том, чтобы не дать Маклину действовать в одиночку, то очевидно предположить, что Гай должен был оставаться с ним до тех пор, пока не сможет передать русским во Франции или в другом месте на континенте. Обычно предполагалось — естественно, мной, — что потом Гай потерял самообладание и стал настаивать на том, чтобы тоже бежать и чтобы русские приняли его, потому что иначе он мог бы завалить всю игру и всех выдать. Это предположение остается наиболее вероятным, особенно учитывая то, что Гай проявил признаки колебания даже до того, как покинул Вашингтон. «Разве ты тоже не едешь?» — сказал Ким ему на прощание. Но, возможно, что-то произошло в самый последний момент. Нечто такое, что убедило русских: если Гай вернется, то рано или поздно окажется под подозрением.

Авторы статей в Sunday Times, опубликованных до появления книги Кима, считают, что до утра пятницы 25 мая Бёрджесс планировал провести уик-энд за границей, но не позднее 10.30 утра он резко изменил свои намерения и осуществил план бегства. Эти авторы предполагают, что причиной тому стало решение, принятое предыдущим вечером министерством иностранных дел, службами МИ-5 и СИС. Оно заключалось в том, чтобы получить одобрение министра иностранных дел на допрос Маклина в предстоящий понедельник. Теоретически эти новости должны были быть телеграфированы из СИС Киму в четверг вечером, а тот должен был передать их в ЦРУ; это позволило бы ему предупредить русских, а русским — передать сообщение Бёрджессу в пятницу утром. Все это вполне возможно, хотя временные рамки чересчур сжаты; но если бы Лондон действительно направил такую телеграмму, то следовало бы ожидать, что об этом будет упомянуто в книге Кима Филби, тем более что о существовании такой телеграммы было бы известно СИС и МИ-5 и, вероятно, ЦРУ и ФБР. (Можно ли было также ожидать резкого увеличения потока телеграмм КГБ между Вашингтоном, Москвой и Лондоном? Это дало бы лишние козыри при допросе Кима, который проводил Милмо.) Рассказ Кима Филби о заключительных днях едва ли далек от истины, ведь об этом знали как минимум несколько человек. Из него ясно: за две или три недели его предупредили, что Маклин, скорее всего, будет допрошен; но, судя по всему, он и Джеффри Паттерсон из МИ-5 отнюдь не мучились неизвестностью в ожидании срочной телеграммы, которая пришла в Вашингтон после бегства Бёрджесса и Маклина. Но все было бы наоборот, знай они точно, когда именно должны были арестовать Маклина. Возможно, русские — по некоторым, неизвестным нам причинам — решили, что спасение, которое, очевидно, планировалось осуществить за выходные, нельзя растягивать еще на неделю, и в пятницу утром приказали Бёрджессу срочно действовать. По-видимому, они не держали Кима в курсе событий, — возможно, потому, что сочли контакты с ним в этот момент чересчур рискованными.

Подводя итог, можно сказать, что весь этот причудливый и замысловатый план спасения несколько проще объяснить и оправдать, сделав три предположения: во-первых, видимо, русские решили — не позднее января 1951 года или несколько раньше, — что Маклин совершенно не в состоянии выпутаться самостоятельно; во-вторых, Бёрджесс выбран потому, что они с Маклином уже знали, кто они такие и чем занимаются; и, в-третьих, Бёрджесс не намеревался и не ожидал, что тоже сбежит. Тем не менее это дело имеет какой-то дилетантский оттенок, что нетипично для весьма и весьма профессиональной советской разведывательной службы; и при этом ничто не объясняет странную неторопливость Гая. Могли, конечно, быть какие-то важные причины, о которых пока ничего не известно.

Согласно моим предположениям, русские использовали Бёрджесса потому, что Маклин уже знал о нем. Но могло ведь быть и так, что им больше не к кому было обратиться. Многие считают, что Ким, Бёрджесс и Маклин — это просто трое из многих молодых людей в Кембридже и в других местах, которых в 1930-х годах завербовала советская разведка. Мы мало что можем понять об этом на основании событий 1951 года, но, возможно, один маленький вывод все же напрашивается: не было больше никого, кто был известен Маклину и кого можно было использовать в качестве посредника. Иначе бы русские обратились к тому, другому, но только не к Гаю Бёрджессу, из-за которого серьезной опасности подвергался Ким Филби.

Можно пойти дальше и сделать ряд других выводов о просачивании советской разведки на Запад в 1930-х годах — судя по тому, насколько часто в сведениях, полученных от перебежчиков и из других источников, фигурируют три человека: Ким Филби, Маклин и Бёрджесс. Вальтер Кривицкий упоминал молодого английского журналиста в Испании, а также образованного молодого человека из хорошей семьи, который поступил на службу в министерство иностранных дел. Александр Орлов, если его показания соответствуют истине, говорил об английском журналисте в Испании, который запинался. Константин Волков утверждал, что сможет назвать имена главы британской службы контршпионажа в Лондоне и двух чиновников из министерства иностранных дел. Утечка из британского посольства в Вашингтоне в конечном счете вывела на след Маклина. Надо признать, мы не знаем наверняка, что Кривицкий ссылается именно на Кима Филби и Маклина, а Волков — на Кима Филби, Маклина и Бёрджесса. Сам Ким Филби, который конечно же заинтересован в том, чтобы мы все терзались догадками, подчеркивает, что по-прежнему нет никаких оснований утверждать, что Кривицкий, Волков и «Гомер» ведут к одному и тому же чиновнику министерства иностранных дел. Сведения о сотруднике министерства иностранных дел, которые сообщал Кривицкий, меняются от книги к книге и по крайней мере в одном аспекте (ссылка на Итон и Оксфорд) фактически не подходят для Маклина; но очевидно, на этот факт в МИ-5 не обратили внимания, и предположение о том, что имелся в виду именно Маклин, считается справедливым. Волков, как оказалось, не сообщил деталей о двух чиновниках министерства иностранных дел, но, если бы он и в самом деле мог бы назвать всего два имени, этот факт был бы важен сам по себе. Таким образом, мы приходим к следующему: если в течение 1930-х годов — когда просоветский «идеализм» был в стадии расцвета — русским действительно удалось завербовать многих подающих надежды молодых людей в Великобритании и обеспечить им надежное прикрытие, то можно было бы ожидать, что вышеупомянутыми или какими-то иными источниками будут названы и другие, помимо «кембриджской тройки»^[35]. Возможно, такие были; но если так, то на этот счет нет никаких фактов, и никто в этой категории — кроме разве что Алана Нанна Мея^[36], — по-видимому, не был призван к ответу. Копать дальше означало бы уклониться от предмета спора, но истина все же стоит того. Но если советских агентов было намного больше, чем вышеупомянутые трое, почему же мы не слышали ни об одном из них?

Заслуживает внимания еще один аспект деятельности — или скорее бездействия — КГБ, хотя я не предполагаю, что он говорит о неэффективности или неразумности. Русские никогда всерьез не использовали публичную пропагандистскую ценность дел Маклина, Бёрджесса, Филби и Блейка и не пытались создать максимальные политические помехи для Великобритании ни из факта их предательства, ни из информации, которую они передавали. Что верно, то верно: в течение определенного периода 1960-х годов проводилась политика прославления таких важных советских агентов, как Ким Филби, Блейк, Сордж и Лонсдейл, как и всего советского аппарата разведки. Но, судя по последней четверти века, это ничто по сравнению с тем, что русские могли бы сделать — например, с обширными документальными сведениями Блейка. Вдобавок ко всему, в Москве не стали раздувать шумиху из дела Профьюмо — Киллера— Иванова.

Очевидно, у русских были другие политические приоритеты. Даже выпуск собственной книги Кима Филби был на неопределенное время отложен КГБ, пока статьи в Sunday Times и Observer в 1967 году не изменили ситуацию и не появились другие публикации, отмеченные в его предисловии к изданию 1968 года.

Карьера Кима Филби должна была дать нам больше сведений о советской разведывательной службе, чем это следует из множества других источников, потому что он написал книгу, которая, несмотря на ряд упущений, рассказывает о многом. С профессиональной точки зрения одна из особенностей его советской шпионской карьеры — это, по-видимому, связь, установленная на раннем этапе между службой и агентом и постоянно поддерживаемая; судя по всему, они говорили на одном и том же языке. Мой вывод основан не на той «розовой» картинке, на которой Ким рисует и КГБ, и его предшественников как отряд благородных филантропов, которые в общении между собой не позволяют ни единого намека на грубость, а только на фактах, насколько о них можно судить со стороны. Каков кредит доверия каждой из сторон друг к другу, сказать трудно. Эти отношения все-таки нелегко уподобить успешному браку. Я, однако, подозреваю, что в этих отношениях зачастую первую скрипку играл именно Ким. И действительно, было бы глупо пытаться управлять агентом, не прислушиваясь к его порой более компетентному мнению. За исключением службы в Секции IX, в СИС русские вообще, кажется, предоставили ему полную свободу — например, самостоятельно принимать решение о том, занимать или не занимать тот или иной пост. Даже вмешательство из Вашингтона, которое помогло направить Лондон на след Маклина, представлено как его собственная идея, хотя нет сомнений, что он согласовал ее с русскими.

В этой книге я попытался исправить некоторые из наиболее нелепых оценок достижений Кима для русских и ущерба британским интересам, а также подчеркнуть трудности и реалии управления агентом в его положении. Но я вовсе не стремлюсь, как думают некоторые, выставить Кима Филби менее значимой и менее опасной фигурой, чем он был на самом деле. В пантеоне или галерее жуликов разведки его место незыблемо…

Глава 12
Оглядываясь назад

…Самое большое предательство — совершить правильный поступок по неправильной причине.

Т.С. Эллиот

Тип предательства по Эллиоту не подходит Киму Филби. Некоторые могли бы утверждать, что он совершал неправильные поступки по правильной причине, что он был дезинформированным идеалистом; другие же — что его поступки были настолько неправильными, что никакая причина не могла бы их оправдать. Но сам Ким расценивал себя в совершенно ином свете: не как офицер СИС, который вероломно передавал секреты своей страны иностранной державе, а как человек, который смело просочился в британскую Секретную службу, потому что это была цель, для достижения которой он был подготовлен лучше всего. И все же он, должно быть, всегда прекрасно знал, что при этом вынужден постоянно предавать доверие, которое оказывали ему страна, его служба, друзья и близкие, и, очевидно, что по крайней мере в отношении последних двух категорий этот конфликт не давал ему покоя. Как же получилось, что этот человек сильных привязанностей, особенно личных, смог одну из них — чужую абстрактную лояльность — поставить выше других? Никто убедительно так и не ответил на этот вопрос, да и я не претендую на то, что способен это сделать. Могу лишь поделиться парочкой личных впечатлений.

Я не верю в теорию о доминирующем влиянии на Кима его отца. Важным аспектом в жизни Кима было не присутствие Сент-Джона Филби, а как раз его отсутствие. Этим двоим редко приходилось бывать под одной крышей. В то время как его отец находился на Ближнем Востоке, воспитанием Кима в Англии занимались бабушка и мать, его преподаватели в подготовительной и частной средней школе, а также он сам. Насколько мне известно, кроме единственной поездки на Ближний Восток в возрасте одиннадцати лет, Ким приехал туда потом лишь после окончания Второй мировой войны, а его отец обычно проводил в Англии не больше времени, чем это было нужно. Несомненно, Сент-Джон помог привить сыну сильный нонконформизм и нежелание принимать общепринятое; но при этом каждый из них избрал для себя совершенно не похожий путь. Даже в школе Ким был во многом сам себе хозяин.

Не верю я и в то, что его карьеру следует рассматривать как пожизненную месть, как средство выражения глубокого негодования против власти или власть имущих, какого бы определения мы ни придерживались. Ким не испытывал особой любви к ценностям своего класса, но, проявляя порой высокомерие, он не был озлоблен. В тот момент, когда он отправился в Кембридж, я могу описать его таким клише: это был мятежник в поисках достойной для себя цели.

Его четыре года в университете были потрачены на поиски. В конечном счете он обрел свою цель в коммунизме. Это было не просто эмоциональное преображение, и оно могло зайти столь глубоко и продлиться так долго. В упрощенном смысле, это был вопрос скорее разума, но не сердца. Я теперь верю, что он был интеллектуально убежден — за длительный период чтения и обсуждений — марксистским анализом истории и классовой борьбы. (Нечто подобное он пишет в своей книге, и этим не стоит пренебрегать.) Что бы впоследствии Ким ни говорил для публичного потребления, он не становился ближе к коммунизму через сочувствие к страданиям бедных и безработных в Великобритании, евреев в Берлине или социалистов в Вене. Не то чтобы ему недоставало сострадания, нет — скорее он всегда предпочитал смотреть на вещи с точки зрения исторического процесса, анализа и политического решения. Это интеллектуальное принятие коммунизма стало поворотным моментом в его жизни.

Стать коммунистом — одно; остаться коммунистом — совсем другое. Он описывает это так: «Не так уж удивительно, что я принял коммунистическую точку зрения в 1930-х годах; многие из моих современников поступили точно так же. Но многие из тех, кто сделал этот выбор в те дни, перешли потом на другую сторону, когда стали очевидны некоторые из худших черт сталинизма. Я выдержал до конца…»

Он решил «не сдаваться, уверенный в том, что принципы революции переживут человеческие заблуждения, как бы огромны они ни были»¹. Если нас нужно в чем-то убедить, мы должны знать намного больше об этой интеллектуальной борьбе в эпоху Болдуина — Чемберлена. Был ли он действительно потрясен в это время тем, что творит Сталин? Ведь период 1937–1938 годов в СССР стал разгаром так называемых «чисток». И все же именно тогда Ким без колебаний принял приглашение стать агентом НКВД. Исторически именно драматическое вмешательство СССР в иностранные дела — нацистско-советский пакт о ненападении, вторжение в Финляндию в 1939 году, в Чехословакию в 1948 году, в Венгрию в 1956 году, в Чехословакию в 1968 году — вызывало массовый отказ от прежних идеалов среди западной коммунистической интеллигенции, в отличие от того, что происходило в самом Советском Союзе. Многие перешли на другую сторону не потому, что их бог предал их, а потому, что постепенно изменились их собственные ценности и перспективы. Из краткого рассказа Кима об этих политических событиях не видно, чтобы вышеупомянутые интервенции на территории иностранных государств оказали на него какое-либо влияние, а его личные ценности радикально изменились в какой-либо момент после принятия коммунизма.

Издатели «Моей тайной войны» утверждали, что в книге говорится о том, почему Ким сделался советским агентом. К сожалению, как раз этого в ней и нет. Книга затрагивает причины того, почему он стал и остался коммунистом, но не содержит ни слова о том, почему он предпочел стать именно шпионом, а не идти к избранной цели (коммунизму) десятком законных путей. Возможно, такой выбор был менее примечателен в середине 1930-х, нежели представляется сегодня. У коммунизма длинная «конспиративная» история. В то время как Ким, возможно, был интеллектуалом среди «новообращенных», исследование этой истории, вероятно, вызвало у него романтичное восхищение лидерами революции и их тайными жизнями. Нужно было срочно действовать против нацизма и фашизма, и здесь было широкое поприще для такой борьбы. Его выходки в Вене могли придать вкус к захватывающей подпольной жизни. И еще Ким обладал одним полезным психологическим качеством для шпиона: он с детства был приучен хранить тайны и умел отключаться от влияния внешнего мира.

Как только кто-то завербован в качестве советского агента, обычно считается, что отныне он ступает на улицу с односторонним движением, по которой он вынужден идти по прихоти русских. Ему не позволительна такая роскошь, как возможность передумать; он слишком много знает, хозяевам постоянно нужны его донесения, и его легко шантажировать. Может, эта невысказанная угроза в конечном счете и держала Кима на поводке и он всю жизнь был преданным советским шпионом?

Но это совершенно невероятно. Ким, видимо, уже давно был агентом, прежде чем нарушил какой-либо британский закон. Если бы в течение своих первых пяти лет он настоятельно пожелал выйти из дела, НКВД было бы трудно оказать сколько-нибудь серьезное на него давление (если, конечно, он не попытался это сделать во время своего пребывания в Германии или Испании, где русские, возможно, смогли бы устроить ему большие неприятности). Едва ли то же самое справедливо для Маклина, который, по-видимому, стал советским агентом приблизительно в то время, когда поступил на службу в министерство иностранных дел и, судя по всему, с самого начала шпионил против своей страны. В распоряжении Кима было несколько лет, чтобы поразмышлять и над шпионской карьерой, и над своим политическим кредо. Ничто не указывает на то, что он когда-либо роптал по этому поводу или что русским пришлось бы оказывать на него какое-либо давление, пусть и не слишком сильное. Я лично думаю, что, скорее всего, если у него и были какие-нибудь сомнения, то большую часть энергии он черпал в самом себе. Он пересек два очень широких рубикона — через интеллектуальное принятие коммунизма и выбор заговорщической карьеры. Человек, исполненный такой же гордыни, как Ким, и (цитируя Грэма Грина) «пугающей уверенности»² в собственной правоте, не мог повторно пересечь ни один из этих рубиконов, не разрушив кое-что в самом себе.

В этом смысле он, конечно, был эгоцентристом. Он теперь имел перед собой твердую цель в жизни и должен был стремиться к ней, невзирая на неудобства или прочие неприятности, которые мог причинить другим людям. Поднять собственные принципы выше всех других рассуждений — одна из весьма сильных форм самомнения. Но я не думаю, что было бы корректно описывать его словами профессора Тревора-Роупера: как целиком и слепо эгоцентричного человека, и в подтверждение чего привести тот факт, что он так и не посчитал нужным предложить Элеонор в Москве какое-либо оправдание тому, что втянул ее в такое положение. Он мог бы вполне разумно утверждать, что еще до замужества она целиком осознавала, что не так давно ему были предъявлены обвинения — которые потом были официально сняты — в том, что он и есть пресловутый Третий человек; и она согласилась последовать за ним в Москву после того, как правда все-таки выплеснулась наружу. Ким, как и тысячи других мужчин, мог, конечно, быть безжалостным по отношению к женщинам. Но больше всего в истории с Элеонор меня поразили неожиданная слабость и нерешительность, которую он проявил при разрыве с ней³. Хотя у него был роман с Мелиндой Маклин и хотя его брак с Элеонор к тому времени, должно быть, стал серьезным затруднением в его отношениях с КГБ, он, по-видимому, так и не смог проявить решимость. Ким, индивидуалист, поклонник «безжалостного здравого смысла», вел себя как человек, который счел трудным для себя причинить боль другим людям…

Идея власти была очень важна в жизни Кима, но я не думаю, что она играла первоочередную роль. Дора Филби в 1936 году в разговоре со мной прямо заметила, что «проблема у тебя и у Кима в том, что ни у одного из вас нет амбиций». Была ли она права насчет меня, не имеет значения; так или иначе, она ведь знала меня не слишком хорошо. Но Ким был ее сыном. В то время как ее замечание, возможно, было отчасти направлено на очевидный дефицит успеха и цели в его развитии, с тех пор как он оставил Кембридж, она все-таки имела в виду врожденную особенность Кима. Собственно, вся жизнь Кима предполагает, что он был готов принять для себя все что угодно ради дела, которому служил, — от максимального подчинения до максимальной ответственности. Конечно, он воспользовался бы той мерой власти, которую это ему давало, — как, впрочем, и любой другой на его месте, — но я не рассматриваю это как главную движущую силу. В то же время на него большое впечатление произвела концепция власти как необходимое основание для любой деятельности или стратегии, в наибольшем или наименьшем масштабе. Он лишь презирал политиков — и разведчиков, — чьи притязания превысили доступные им власть и ресурсы.

Что же за человек был Ким Филби? Интересно, что, в то время как образы Бёрджесса и Маклина достаточно детализированы, убедительны и разумно последовательны, похоже, никто не может что-либо похожее сказать о Киме Филби. Даже у тех, кто, казалось бы, знал его лучше всего, в голове сформировались совершенно разные картины. Те, кто писал о нем, в большинстве своем склонны упускать из виду некую бойкость, подкупающее неуважение к действующей власти, праздную богемность, общительность, явное предпочтение спокойной житейской компании и беседе. Но отнюдь не таким представал Ким перед своим начальством в СИС, перед послами и советниками Дипломатической службы. В более формальной компании он проявлял серьезность в сочетании с определенной застенчивостью, которой наверняка способствовало его заикание.

Думаю, те, кто знал его хорошо, едва ли вспоминали об этом заикании, кроме тех случаев, когда в их окружении появлялись незнакомцы, и можно только гадать, какие это приносило Киму огорчения. Каждый, кто страдает от каких-то физических недостатков, вправе обратить это в преимущество, и Ким сознательно или подсознательно так и поступал время от времени, особенно на конференциях и заседаниях комитета. Поскольку разговор мог создать для него проблемы, его вмешательства были редки и неизменно коротки, хорошо продуманны и всегда выслушивались с должным уважением: это был своего рода урок для всех присутствующих.

Хью Тревор-Роупер обращает внимание на важный момент, когда выражает сомнение в том, участвовал ли Ким когда-либо в интеллектуальных дискуссиях⁴. Он действительно нечасто говорил об идеологии, философии, истории, литературе, искусстве и рассуждал на ряд других тем. Не уверен, однако, что было бы корректно отнести это на счет атрофирования разума, на который наложила отпечаток коммунистическая диалектика. В некотором отношении это предшествовало его обращению в новую веру. Еще будучи школьником или студентом, он начал терять интерес к обсуждению многих вещей, включая большую часть литературы и искусства, хотя тема музыки стояла для него особняком. Ему быстро докучали взгляды других людей. Но, насколько его знал я, он отпускал замечания, из которых было ясно, что если он захочет, то может относительно легко участвовать в беседе на самые разные темы. Однако было бы правильно заметить, что одна из причин, по которой он избегал дискуссий, заключалась в том, что существовало слишком много тем, по которым он не мог выразить свои реальные взгляды.

Тревор-Роупер описывает пребывание Кима в Стамбуле после войны как сибаритскую жизнь праздного мечтателя и добавляет, что в Америке его образ жизни давал богатую почву для комментариев. Киму нравились добротная пища и напитки, но большую часть времени он питался довольно просто. Физический комфорт никогда, казалось, не имел для него особого значения. Могу свидетельствовать, что его жизнь в Стамбуле была далека от сибаритской. В первые послевоенные годы люди, приезжающие из Англии, где совсем недавно действовала карточная система, при виде обилия мяса и беспошлинных напитков с завистью поглядывали на сотрудников Дипломатической службы. Тревор-Роупер также пишет, что в Рикменсуорте Ким жил намного лучше, чем позволял его доход отставного сотрудника в несколько сот фунтов в год, подразумевая тем самым, что тот явно рассчитывал на русские дотации. В этом я сомневаюсь. Для него было бы чрезвычайно опасно принимать много денег от русских — если он вообще в то время поддерживал с ними контакты, — и я знаю, что помощь ему оказывала мать Эйлин; кроме того, часть этого времени он все-таки работал. В Рикменсуорте точно не было никакой роскоши, да и комфортной эту жизнь назвать трудно. Похоже, в Бейруте было то же самое. В Москве, судя по отношениям с Элеонор, он вновь окунулся в активную жизнь, по крайней мере, не менее суровую, чем в Сент-Олбансе во время войны, но я сомневаюсь, тревожили ли его эти конкретные перемены его благосостояния.

Ким в основном замыкался в себе, но за пределами этого защищенного внутреннего святилища все-таки ощущал потребность в компании. Ему нравилось иметь вокруг себя небольшой круг друзей. Некоторых вполне можно было назвать близкими друзьями, с другими можно было просто приятно провести время, рассказать анекдот, пошутить. Но ему также нравились — по-своему — такие компаньоны, как Дик Брумен-Уайт и Томми Харрис. Дружба всегда имела для него значение. Когда он отправился в Москву, ему пришлось отказаться от многих вещей, но я бы удивился, если бы он пожалел о любом из своих лишений, за исключением только членов семьи и людей, которых он хорошо знал. Он был сентиментален и очень лоялен к друзьям, даже к Гаю Бёрджессу, который ему не нравился. Отношения с Гаем носили противоречивый характер: Ким был заинтригован его специфическим менталитетом и характером, но у меня с первых дней сложилось впечатление, что Гай — это своего рода таинственный «крест», который он должен был нести по жизни. Я связываю это с бесспорным фактом о том, что старому другу Ким ни в чем не мог отказать. Это было, конечно, лишь частичной причиной, но теперь очевидно, что он не мог полностью избавиться от Гая, которого сам же в свое время и помог устроить в советскую разведку. Этой ситуацией Гай, вероятно, и воспользовался.

В одном из интервью Ким сказал, что если бы он мог повернуть время вспять, то поступил бы точно так же. Думаю, это все-таки неправда, но не сомневаюсь, что он говорил серьезно. Но я не сожалею о том, что знал его лично. Он на многие годы обогатил мой мир, и я ему многим обязан. Конечно, наши отношения создали мне немало трудностей, но я не испытываю горечи — одно лишь сожаление. «Corruptis optimis pessima» («Падение доброго — самое злое падение»). Позвольте на этом и закончить.

Эпилог

Наконец, я должен рассказать и о том, что произошло со мной после бегства Кима Филби в Москву в январе 1963 года.

Собственно, поначалу ничего особенного: я в течение десяти месяцев работал в Токио, и этот период завершился без каких-либо происшествий и без особой переписки с кем-либо. После того как я возвратился в Лондон в ноябре 1963 года (по пути взяв недельный отпуск, который провел в Гонконге), меня подробно расспросили — как, собственно, и всех, кто был тесно связан с Кимом. Я написал подробный отчет о наших отношениях (который, кстати, хотя я и не сохранил для себя дубликат, лег в основу большей части книги). В конечном счете меня привели на допрос к офицеру МИ-5, который сообщил мне то, что Ким якобы рассказал обо мне Николасу Эллиоту в Бейруте незадолго до своего бегства. Судя по всему, Ким сказал ему, что назвал мое имя (среди прочих) русским, охарактеризовав как человека, который может им быть полезен. Однако потом посоветовал оставить эту идею. Судя по тому, что мне сообщили, Ким не предполагал, что я могу, так или иначе, узнать об этом.

Я был в ужасе. Думаю, в первый момент мне хотелось воскликнуть: «Да как он смеет? Он ведь никогда мне ничего не говорил!» Я спросил, когда могла быть высказана подобная «рекомендация». Вероятно, во время войны, ответили мне. Тогда это имело бы больше смысла. Ким, должно быть, рассказывал обо мне русским, когда я поступил на службу в СИС в 1941 году. Ким никогда не допытывался о моих истинных взглядах. Можно было бы также предположить, что на той встрече в Бейруте — для которой его, возможно, дополнительно проинструктировали в КГБ — Ким, говорят, снял подозрения с Энтони Бланта^[37].

Судя по утверждению одного из авторов¹, в Бейруте Ким назвал меня «коллегой-заговорщиком». Далее этот же автор пишет, что я попал под подозрение и был временно отстранен от выполнения своих обязанностей. Потом все подозрения были сняты, но я вынужден был уйти в отставку из-за давления со стороны американцев.

Большую околесицу и вообразить сложно. Во-первых, я даже никогда не знал о том, что в какой-то момент был «отстранен от должности». Сначала я не понял, на какой период времени ссылается этот автор, но теперь могу представить, что это, по его мнению, произошло через несколько недель после моего возвращения из Токио, как описано выше. В течение этого времени я находился в обычном отпуске и возвратился, чтобы потом занять новую должность в лондонском офисе. Во время отпуска я несколько раз посещал офис.

Нескольким авторам, которые искали соответствующую информацию, я указал на следующие факты:

1. Ким Филби бежал в январе 1963 года. Я ушел в отставку из СИС лишь в октябре 1968 года.

2. Где-то между этими двумя датами я был удостоен звания «Кавалер ордена Святого Михаила и Святого Георгия»/CMG².

3. На протяжении всего периода я находился в тесной связи с ЦРУ, когда это было необходимо, и ездил в Вашингтон и в Лэнгли, штат Вирджиния (штаб-квартира ЦРУ), в 1966 году.

4. Впоследствии я в течение семи лет работал в палате общин в качестве сотрудника различных спецкомитетов.

Очевидно, я не могу доказать, что посещал офис ЦРУ в Вашингтоне³, за исключением того, что в моем старом паспорте видно, что я приехал в Нью-Йорк 23 августа 1966 года; но все остальное нашло отражение в публичных документах. Ни СИС, ни палата общин не должны были оставлять меня на службе, если бы моя лояльность вызывала у кого-нибудь хоть малейшие сомнения. И действительно, когда я оставил СИС, мне в письменной форме сообщили, что я не состою под подозрением. Это, естественно, подразумевалось и во время моей последующей работы в палате общин.

Ясно, что, если бы Ким действительно назвал меня «коллегой-заговорщиком» в январе 1963 года, последующие события могли принять совсем иной оборот. Во-первых, на него тут же оказали бы давление с целью выжать подробности: когда я начал конспиративную деятельность, чем я фактически занимаюсь и т. д. Непостижимо, чтобы в такой ситуации мне дали бы спокойно почти год доработать в Токио, сделав вид, что ничего особенного не произошло. (Кстати, тот же горе-автор утверждает, что за границей у меня было всего одно назначение; на самом деле их было шесть⁴.)

Но должен сказать, что после статей в Sunday Times, опубликованных в октябре 1967 года, я стал уже менее важным и желательным «активом» СИС. В этих статьях напрямую не называлось мое имя, однако они явно указывали на меня как на давнего друга и партнера Кима Филби. Офицер СИС, имя которого становится публично известным, особенно если он служит за границей (я в то время был в Гонконге, в это время в Китае был разгар культурной революции — со всеми ее местными неприятностями), тут же теряет свою былую ценность. Я уже превысил официальный возраст ухода в отставку и через несколько месяцев решил, что разумнее будет все-таки уйти. Американцы, естественно, никакого отношения к этому не имели.

Приложения

Введение

Три приведенных ниже приложения наглядно иллюстрируют глубину суматохи и смятения, которые охватили СИС после бегства Филби в январе 1963 года. Сначала приводится резюме дела, подготовленное для Гарольда Макмиллана, тогдашнего премьер-министра. В нем подробно описано, как в 1951 году, сразу после бегства Дональда Маклина и Гая Бёрджесса, Филби подозревался в том, что является тем самым Третьим человеком, который предупредил этих двоих о неизбежном аресте Маклина. Допрос Кима Филби проводил Геленус Милмо, видный адвокат и бывший сотрудник МИ-5, который заключил, что, хотя для обвинения улик недостаточно, «сам я не могу не прийти к выводу о том, что Филби является и долгие годы являлся советским агентом». Вынося свой вердикт по Филби, МИ-5 заявила, что принимает вывод Милмо «безоговорочно» и что «во всех практических целях следует исходить из того, что Филби был советским агентом на протяжении всей службы в СИС».

Остальная часть документа описывает затяжную кампанию СИС по снятию с Филби подозрений. Это началось сразу же после заявления МИ-5 при настойчивом участии шефа СИС, сэра Стюарта Мензиса, о том, что дело против Филби «допускает менее зловещее толкование, нежели подразумевается одними только уликами». В 1955 году, на фоне предположений в прессе о том, что именно Филби и есть тот самый Третий человек, новый руководитель СИС, сэр Джон Синклер, настаивал на том, что новые улики вызвали еще больше сомнений по поводу его вины и, наоборот, наводят на мысль, что Милмо просто сфабриковал это дело. Интенсивное лоббирование Синклера вынудило министра иностранных дел Гарольда Макмиллана заявить в парламенте, что у него нет «никаких оснований заключить, что г-н Филби в какое-либо время предал интересы своей страны, или идентифицировать его как так называемого Третьего человека, если таковой вообще был».

Второй документ представляет собой запись совещания в феврале 1963 года, когда преемник Синклера, сэр Дик Уайт^[38], вынужден был сообщить Макмиллану, к тому времени премьер-министру, что Филби признался в шпионаже в пользу Москвы и исчез, сбежав в Советский Союз. Появление новых улик против Филби вынудило Белый дом направить старшего офицера СИС Николаса Эллиотта в Бейрут, где Филби работал в качестве журналиста The Observer. Вообще, выбор Эллиотта — это сюрприз. Он заслужил неважную репутацию в СИС, провалив множество важных операций, а в качестве главы резидентуры в Бейруте продолжал использовать Филби как агента, несмотря на предупреждение от МИ-5, поэтому был заинтересован в преуменьшении степени какого-либо предательства. Эллиотт, однако, убедил Уайта, что лучше годится для беседы с Филби, поскольку они с ним «близкие друзья». Он, конечно, не сознавал, что в одном из донесений для московского Центра Филби описал его как «неприятного свиноподобного типа», хотя, как ни удивительно, отметил, что голова у этого типа все-таки варит… Третий документ — это, по сути, инструкция для Макмиллана, чтобы тот мог сообщить Гарольду Уилсону, лидеру Лейбористской партии, о бегстве Филби. Это весьма примечательно в свете продолжающихся попыток СИС даже теперь завуалировать отношения, которые и СИС, и русские поддерживали с Филби во время его пребывания в Бейруте, и ту степень, до которой Эллиотт провалил это интервью. Если Филби и был прав по поводу того, что у Эллиотта варит «котелок», то проявлялось это нечасто. Филби обвел Эллиотта вокруг пальца. Тот признал, что он не шпионил в пользу Москвы после 1946 года, позволил ему составить и напечатать свое собственное очень краткое признание и, к явному замешательству СИС, даже не заставил его подписать. Только после того, как был напечатан документ для Макмиллана, стало очевидно, что слово «подписано» нужно вычеркнуть. Эллиотт записал свои беседы с Филби, но при этом оставлял открытым окно, и очень многое из сказанного заглушал шум с оживленной улицы внизу. Для СИС, очевидно, было шоком узнать, что Филби уехал из Бейрута и отправился в Москву. Несмотря на утверждения, что Филби убрал правду семи различных проблем безопасности, невероятно, чтобы кто-нибудь поверил хотя бы одному сказанному им слову. Если бы — что представляется неизбежным — его спросили об Энтони Бланте и Джоне Кернкроссе, двух других членах так называемой «Кембриджской пятерки», которые находились под подозрением из-за связей с Бёрджессом, Филби конечно же постарался бы преуменьшить любые предположения об их связях с КГБ. И он вольно или невольно подставил Милна, возможно, его самого близкого и самого старого друга, который, как впоследствии выяснилось, вообще не совершил ничего дурного.

Майкл Смит

Эти документы были выпущены в начале 2014 года согласно закону о свободном доступе к информации. Они хранятся в Национальном архиве Великобритании (файл PREM 11/4457).

Приложение 1

Совершенно секретно

Примечания по поводу ранних этапов дела Филби

1. Маклин и Бёрджесс исчезли из Великобритании 25 мая 1951 года. С Филби беседовали сотрудники Службы безопасности — но не в целях официального расследования — 12, 14 и 16 июня 1951 года. Примерно в конце октября Служба безопасности сообщила министерству иностранных дел, что Филби находится под подозрением. 8 декабря 1951 года премьер-министр одобрил предложение о том, что Филби должен быть допрошен г-ном Г. Милмо от имени Службы безопасности. 12 декабря упомянутый допрос состоялся. 14 декабря результаты допроса обсуждались на встрече с министром иностранных дел (сэром Энтони Иденом) и сэром Уильямом Странгом¹ (постоянным заместителем министра). На момент этой встречи было известно, что Главный прокурор проинформировал о том, что для судебного преследования Филби нет никаких юридических оснований. В результате министр иностранных дел согласился, что паспорт Филби должен быть возвращен владельцу и не подлежит аннулированию и что Служба безопасности вправе прекратить за ним наблюдение, если пожелает. Все это было передано сэром У. Странгом сэру П. Силлитоу, в то время главе Службы безопасности, с рекомендацией о том, что тот должен проинформировать премьер-министра.

2. 14 января 1952 г. сэр П. Силлитоу² направил сэру У. Странгу заключительный вариант отчета г. Милмо о допросе Филби, содержащий определенные поправки, предложенные «C» (генералом Синклером)³. В документе г-на Милмо содержатся «выводы», изложенные следующим образом: «Нет ни малейшего сомнения, что Бёрджесс и Маклин скрылись из страны 25 мая 1951 года именно в результате утечки информации. Нет никаких свидетельств, которые могли бы подтвердить источник утечки или установить личность человека или лиц, причастных к этой утечке. В соответствии с этой важной оговоркой лично я не могу не прийти к заключению, что Филби является и многие годы являлся советским агентом и что именно он имеет к факту утечки самое непосредственное отношение».

3. В комментарии по поводу доклада г-на Милмо Служба безопасности, помимо прочего, заявила следующее: «Не в правилах Службы безопасности выносить решение по делу, в котором отсутствуют доказательства. Расследование будет продолжено, и когда-нибудь будет получено окончательное доказательство вины или невиновности. Теперь же, однако, рекомендуется предпринять меры по срочным практическим проблемам, которые возникают в этой связи, и Служба безопасности безоговорочно принимает независимое мнение г-на Милмо; при этом в любых практических целях следует исходить из того, что Филби являлся советским агентом на протяжении всей его службы в СИС».

4. СИС прокомментировала отчет следующим образом: «По нашим ощущениям, дело против Филби не доказано и, более того, допускает менее зловещее толкование, нежели это подразумевается одними только уликами».

5. 17 января 1952 года, комментируя доклад г-на Милмо, «C» написал сэру У. Странгу, что этот доклад, по сути, направлен на судебное преследование Филби, но не содержит ни единого факта в пользу ответчика. Переписка о том, какие из этих документов следует показать американцам, продолжается.

6. В письме сэру Патрику Дину⁴  от 23 сентября 1955 года «C» (генерал Синклер) сослался на текущую переоценку Службой безопасности и СИС подозрений в отношении Филби и высказал дальнейшие соображения, которые, по его мнению, «весьма ослабляют подозрения о том, что Филби является советским агентом».

7. В ответе от 30 сентября сэр П. Дин сообщил «C», что министерство иностранных дел всегда понимало, что дело против Филби не завершено, но все соответствующие соображения необходимо представить министрам, уведомив их о том, что именно необходимо сообщить в палате общин.

8. 24 октября 1955 года (за две недели до прений) «C» написал сэру И. Киркпатрику⁵, приложив проект материалов, которые министр иностранных дел должен представить на прениях по делу Филби. Этот секретный материал было согласован с генеральным директором Службы безопасности (сэром Диком Уайтом) и с незначительными поправками составил основу выступления министра иностранных дел на прениях 7 ноября 1955 года, то есть нет никаких улик, свидетельствующих о том, что Филби предупредил Бёрджесса и Маклина, или о том, что он предал интересы своей страны.

9. Письмо «С» сэру И. Киркпатрику от 21 декабря 1955 года содержало ряд соображений «для защиты» Филби, которые позволили генеральному директору Службы безопасности и «C» пересмотреть дело «для судебного преследования» и рекомендовать министру иностранных дел придерживаться той линии, которую тот фактически и проводил в отношении Филби во время прений по Бёрджессу и Маклину. Заключительный параграф этого документа выглядит следующим образом: «Доклад Милмо, в котором не приводится ни единой прямой улики, доказывающей, что Филби являлся советским агентом или что он был Третьим человеком, в связи с этим представляет собой дело для судебного преследования, недопустимое по закону и безуспешное для Службы разведки безопасности. Он построен на гипотезах и косвенных уликах, суммируя в рассуждениях по кругу все, на что только способна изобретательность обвинителя. Этот документ, по-видимому, надолго останется обвинением для Филби, до тех пор, пока по меньшей мере некоторые из аргументов, которые не были в него включены, обретут свой должный вес. Во время расследования 1951 года Филби фактически ни в чем не был обвинен и, несмотря на четыре года дальнейших расследований, никаких обвинений к нему до сих пор не предъявлено. Дело, в котором человек вынужден доказывать собственную невиновность, даже если судебное преследование располагает неопровержимыми фактами, целиком противоречит английской традиции. В деле, в котором у судебного преследования имеются лишь подозрения, у него еще меньше оснований — даже если бы он и был в состоянии это сделать — доказывать собственную невиновность. Но если документам, суммирующим все подозрения, суждено играть продолжительную роль в нашей оценке, вполне справедливо, чтобы рядом с ними лежали и другие, которые эти подозрения отметают. Дела, изложенного в недавнем документе, вполне достаточно, чтобы добиться соглашения между директорами СИС и Службы безопасности относительно того, какие материалы необходимо представить для выступления министра иностранных дел. Довод этого документа нужно рассматривать как балансирующий, ради соблюдения справедливости, материал, находящийся в распоряжении Министерства иностранных дел».

10. При отправке этого документа «C» ссылается на комментарий генерального директора Службы безопасности: «Указанный меморандум я расцениваю как документ, заслуживающий места в этом деле наряду с другими документами. Считаю, что в нем приводятся доводы, справедливые для Филби, и что цель документа — решительно снизить его роль Третьего человека. В то же время не могу не отметить, что меморандум обходит стороной его более раннюю деятельность, а следовательно, не содержит полной оценки этого дела».

Приложение 2

Сэр Дик Уайт прибыл на встречу с премьер-министром 14 февраля, чтобы доложить о бывшем сотруднике МИ-6, г-не Филби. Имя г-на Филби упоминалось в связи с бегством Маклина и Бёрджесса. В тот период он являлся представителем МИ-6 в Вашингтоне. На тот момент против г-на Филби не было никаких улик, но его попросили оставить службу, и с тех пор он работал в Бейруте в качестве журналиста The Observer и The Economist. Сэр Дик Уайт заявил, что несколько дней назад г-н Филби признался одному из сотрудников МИ-6, что фактически работал на русских с 1934 по 1946 год и еще до войны завербовал в советскую сеть в Кембридже Маклина и Бёрджесса. Г-н Филби подписал это признание, но впоследствии исчез, и никто не знал, где он находится. Могло оказаться так, что он все еще в Ливане, но возможно, отправился в Египет или в другое место на Ближнем Востоке либо может находиться в Советском Союзе.

Сэр Дик объяснил, что экстрадировать г-на Филби из Ливана или преследовать в судебном порядке, если бы он приехал в Англию, было бы невозможно — ввиду недостаточности улик для суда, действующего по нормам общего права.

Было согласовано, что сэр Дик Уайт подготовит необходимый материал на тот случай, если пресса начнет задавать неудобные вопросы.

15 февраля 1963 года.

Приложение 3

Дело Г.А.Р. Филби

Памятная записка для беседы премьер-министра с г-ном Гарольдом Уилсоном

1. С 1940 по 1951 год Филби находился на государственной службе в качестве сотрудника британской Секретной службы (МИ-6). Его назначения первым секретарем в посольства Великобритании в Турции и в США обеспечивали необходимое прикрытие для осуществления функций сотрудника МИ-6 в этих странах. В Америке он действовал как офицер связи между МИ-6, ЦРУ и ФБР.

2. В мае 1951 года Маклин сбежал в Россию вместе с Бёрджессом — очевидно, узнав, что находится под подозрением. Были немедленно сделаны запросы на предмет того, что Маклин заранее предупрежден неким сотрудником министерства иностранных дел, МИ-6 или Службы безопасности.

3. Имя Филби было включено в эти запросы вследствие его дружбы с Бёрджессом, который проживал в доме Филби в Вашингтоне. Филби возражал, заявив, что, поскольку Бёрджесса сочли пригодным для работы в британском посольстве, не было никаких причин, препятствующих тому, чтобы они жили вместе. Тем не менее тогдашний глава МИ-6 почувствовал, что Филби, ввиду его дружбы с Бёрджессом, не может далее продолжать свою работу в прежнем качестве. Поэтому в июле 1951 года его попросили уйти в отставку и выплатили сумму в размере пяти тысяч фунтов стерлингов без пенсии в виде компенсации за потерю карьеры (у него лишь восемь с половиной лет стажа, а не десять — необходимый минимум для получения пенсии).

4. Именно после отставки Филби соответствующие запросы Службы безопасности подтвердили его ранние симпатии к коммунистам. Теперь внимательно изучается возможность его работы на русских. Прямых улик в результате этого расследования получить не удалось, и на самом высоком уровне было принято решение выяснить вопрос путем серьезного допроса. Он проводился опытным адвокатом, г-ном Г.П. Милмо, затем Службой безопасности и, наконец, МИ-6. На всех перекрестных допросах Филби признал лишь юношеский интерес к марксизму, а все обвинения в нелояльности решительно отверг. Однако собранные против него косвенные улики представлялись достаточно серьезными. Поэтому запросы по данному делу и со стороны Службы безопасности, и со стороны МИ-6 продолжались с 1952 по 1955 год. Однако они так и не дали против него ничего нового. Со стороны МИ-6 были обнаружены определенные факты, говорящие в его пользу, в частности то, что он самостоятельно дал важную наводку на Маклина. Пришлось также принять во внимание, что он был осведомлен об определенных шпионских делах, которые были успешно завершены, — например, в Великобритании — о деле Нанна Мея и Фукса⁶ и в США — о деле Грингласса, Гокулда и Розенбергов⁷. При сложившихся обстоятельствах Служба безопасности и МИ-6 договорились о том, что Филби необходимо предоставить презумпцию невиновности. Именно на основании этого объединенного доклада министр иностранных дел и выступил с заявлением в палате общин 7 ноября 1955 года.

5. После отставки в 1951 году Филби не нашел для себя достойной постоянной работы. У него не было личных сбережений для содержания жены и пятерых детей. Тогдашний глава МИ-6 посчитал, что бывший сотрудник Секретной службы не должен терпеть лишения, и, принимая во внимание, что в его отношении могла быть допущена несправедливость, оказал содействие в устройстве на должность журналиста The Observer. Соответствующую беседу с редактором провел один из офицеров МИ-6. Редактор взялся рассмотреть заявление Филби на предмет получения работы, соответствующей его журналистским навыкам.

6. Филби вступил на новую должность ближневосточного корреспондента The Observer в 1956 году и поселился в Бейруте. Он также подрядился на аналогичную работу в The Economist, где, однако, не знали о какой-либо его связи с МИ-6. В то время как Филби находился в Ливане, МИ-6 поддерживала с ним контакты с соблюдением строгих мер безопасности [затем в тексте содержится более двух строчек, информирующих Макмиллана о том, что Филби во время периода нахождения в Бейруте продолжал работать на МИ-6. — Ред.] <…> Доступа к официальной информации у него не было. Договоренность о поддержании связи с Филби представлялась обоснованной для тех, кто чувствовал, что в какой-то момент обнаружатся новые улики, что потребует проведения нового расследования. [Заключительный абзац этого параграфа также отредактирован.]

7. Непрерывное проживание Филби в Ливане с 1956 по 1963 год прерывалось несколькими поездками в Великобританию на время отпусков и для консультаций с его газетами. Во время одной из таких поездок он повторно женился. Поскольку это были поездки британского подданного, они не были зарегистрированы иммиграционными властями и поэтому не включены в материалы Службы безопасности. В 1962 году в наше распоряжение попала кое-какая новая информация, в том числе первое прямое заявление человека, который знал о его деятельности перед Второй мировой войной. Поэтому дело было вновь расследовано Службой безопасности, и был сделан вывод о том, что теперь у нас больше шансов добиться от Филби признания, но только на нейтральной территории, поскольку иначе для судебного преследования улик недостаточно. Поэтому в январе 1963 года в Ливан был направлен офицер МИ-6, ранее близко знавший Филби, где ему удалось наконец получить от последнего признание его вины, в том числе самолично напечатанное и подписанное им заявление.

8. В качестве подоплеки [одна строчка отредактирована] следует принять во внимание, что с 1945 года проводился сбор сведений о степени просачивания советской разведки в британские разведывательные службы в период военного союза. Всего набралось семь отдельных признаков. О важности сведений, недавно полученных от Филби, можно судить по тому, что они сняли все основания для беспокойства. Кроме того, это помогло снять подозрения с ряда ни в чем не повинных людей.

9. Исчезновение Филби оказалось неожиданным. Вероятной причиной стало осознание того, что в результате признания продолжить жизнь на Западе для него будет невозможно. Насколько нам известно, супруга не знала о его предательстве и намерениях. Она оказала всю возможную помощь в наших запросах по поводу его местонахождения. Мы считаем, что из Бейрута он тайно в ночь на 23 января вывезен на русском судне в Одессу.

Комментарии и источники

(составлены редактором оригинального издания)

Предисловие

¹ С самого детства и на протяжении всей своей жизни Милна в его семье и среди друзей звали Тим.

² Phillip Knightley, Bruce Page and David Leitch, Philby: The Spy Who Betrayed a Generation, Andr? Deutsch, London, 1968 (Филби. Шпион, который предал поколение).

³  8 апреля 2010 г. в Times был опубликован длинный некролог.

⁴ Превосходное описание жизни A.A. Милна и близких отношений с Кеннетом (который умер в 1929 г.), вдовой Кеннета и детьми. См.: Anne Thwaite, A.A. Milne: His Life, Faber, London, 1990 (А.А. Милн. Его жизнь).

⁵ Phillip Knightley, Philby: The Life and Views of the KGB Masterspy, Andr? Deutsch, London, 1988, p. 219 (Жизнь и взгляды шпиона КГБ).

⁶  Филби Р. Интервью Sunday Times. 2003. Июнь.

⁷ Gordon Corera, The Art of Betrayal: Life and Death in the British Secret Service, Weidenfeld & Nicolson, London, 2011, p. 92 (Искусство предательства: Жизнь и смерть в британской Секретной службе).

Введение

¹ Kim Philby, My Silent War, MacGibbon & Kee, London, 1968 (Моя тайная война).

Глава 1. УЧЕНИК ЧАСТНОЙ ШКОЛЫ

¹ Форменная одежда учеников в Вестминстер-скул представляла собой фраки и включала в себя белую бабочку и цилиндр.

²  Известный арабист и исследователь.

³ St John Philby, Arabian Days: An Autobiography, Robert Hale, London, 1948 (Жизнь в Аравии: автобиография).

⁴  Л и з з и (урожденная Фридман) — первая жена Филби.

⁵ Позднее сэр Джон Уиннифрит, постоянный заместитель министра в министерстве сельского хозяйства.

Глава 2. НОВЫЕ ГОРИЗОНТЫ

¹  Теперь часть района VII в Будапеште.

² Elizabeth Monroe, Philby of Arabia, Faber, London, 1973 (Филби Аравийский).

³ Английский классический ученый и академический, позднее сэр Сесил Морис Боура. Ректор колледжа Уолдхэм в Оксфорде (1938–1970) и вице-канцлер Оксфордского университета (1951–1954).

⁴ См.: Phillip Knightley, Bruce Page and David Leitch, Philby: The Spy Who Betrayed a Generation, Andr? Deutsch, London, 1968, p. 169 (Филби: Шпион, который предал поколение).

⁵ Elizabeth Monroe, Philby of Arabia, Faber, London, 1973 (Филби Аравийский).

⁶ Лиззи была подругой Эдит Тюдор-Харт, урожденной Сушицки, австрийско-британского фотографа и ярой коммунистки. Тюдор-Харт представила Филби Арнольду Дейчу, которому предстояло выступить в роли первого советского вербовщика кембриджских шпионов. Филби, в свою очередь, рекомендовал Дейчу семь потенциальных агентов, в том числе Гая Бёрджесса и Дональда Маклина.

⁷ Согласно записи в Национальном биографическом словаре (Dictionary of National Biography), Геди, который помогал Филби в Вене, был «величайшим британским корреспондентом в межвоенные годы». В своих взглядах о причинах подъема нацистов Геди отличался чрезвычайным даром предвидения. Большая ошибка союзников, по его мнению, заключалась в том, что они не оказывали поддержку немецкому умеренному социально-демократическому правительству, которое пришло к власти в конце Первой мировой войны, — после того, как отрекся кайзер и взбунтовались немецкие моряки и солдаты, создав революционную ситуацию во многих частях страны. Наложив суровые условия в Версальском договоре, поддерживая сепаратистские движения в Рейнской области и используя в своих интересах их превосходящую военную мощь в оккупированных областях, чтобы управлять с помощью силы, а не в строгом соответствии с законом, союзники тем самым смертельно ослабили умеренное социально-демократическое правительство, подали пример силового давления и проложили путь к возрождению национализма, которое привело к захвату нацистами власти в 1933 г. По словам Геди, «фашизм, гитлеризм, мечтатели о реванше и новорожденном милитаризме — это закономерные всходы тех семян, которые союзники сами посеяли на немецкой земле. Демократия, пацифизм, международное понимание — это те всходы, которые после революции столкнулись с иссушающей нехваткой сочувствия и поддержки со стороны победоносных союзников, которые в течение нескольких жизненно важных лет поощряли их рост сдержанностью и пониманием. Сегодня весь мир знает, что британские и американские государственные деятели в Париже [во время переговоров, которые привели к Версальскому договору] пытались выработать более разумное «лекарство» для Германии. Однако их опередила непримиримая решимость Франции отыграться на своем противнике и фактически подтолкнуть немецкое государство к краю пропасти. Месяц за месяцем мы наблюдали, как стихийные усилия немецкого народа… с целью обеспечить и закрепить основы завоеванной демократии разбиваются о жесткость и недоверие союзников» (G.E.R. Gedye, The Revolver Republic: France’s Bid for the Rhine, Arrowsmith, London, 1930).

⁸ Patrick Seale and Maureen McConville, Philby: The Long Road to Moscow, Hamish Hamilton, London, 1973 (Филби: Долгая дорога в Москву).

⁹ Основанное в 1893 г., самое крупное и престижное британское довоенное рекламное агентство, знаменитое своей кампанией под девизом «Guinness is good for you». Когда Милн поступил сюда на работу, команда копирайтеров называлась «Литературным отделом». В 1971 г. Benson’s, к тому времени уже публично котируемая компания, была приобретена фирмой Ogilvy & Mather, которая в итоге стала называться Ogilvy, Benson & Mather. Через десять лет название Benson тихо исчезло…

Глава 3. КРИТИЧЕСКИЙ ПЕРИОД

¹ В то время заместитель генерального директора МИ-5, впоследствии генеральный директор (1953–1956) и руководитель СИС (1956–1968). Ушел в отставку с поста шефа в марте 1968 г., приблизительно за шесть месяцев до отставки самого Милна.

² Телевизионный документальный фильм производства «Гранада-ТВ» 1977 г.

³ Фрэнсис («Банни») Добл, уроженка Канады, была разведенной женой сэра Энтони Линдсея-Хогга, английского баронета. В качестве леди Линдсей-Хогг добилась кое-какой известности на лондонской сцене.

Глава 4. НЕМНОГО О СЕБЕ

¹ Phillip Knightley, Bruce Page and David Leitch, Philby: The Spy Who Betrayed a Generation, Andr? Deutsch, London, 1968, p. 177 (Филби: Шпион, который предал поколение).

Глава 5. СЕКЦИЯ V

¹ Британский физик и эксперт по военной разведке, прикрепленный к СИС во время войны. В 1946 г. Джоунс получил назначение на кафедру естественной философии в Университете Абердина, где проработал вплоть до своей отставки в 1981 г. Он не захотел оставаться в разведке в условиях предложенной послевоенной реорганизации.

² Известна как операция «Брюневаль». Один из самых смелых рейдов войны, был проведен в феврале 1942 г. частями недавно сформированной британской 1-й воздушно-десантной дивизии, которые захватили немецкий радиолокатор в Брюневале в Северной Франции и привезли в Англию важнейшие компоненты немецкой радарной установки W?rzburg.

³ См.: Patrick Seale and Maureen McConville, Philby: The Long Road to Moscow, Hamish Hamilton, London, 1973 (Филби: Долгая дорога в Москву).

⁴ Аббревиатура BJ, или Blue Jacket («Голубой жакет»), обозначала цвет папок, в которых они передавались. Они были продуктом материалов Правительственной школы кодов и шифров (GC&CS), позднее GCHQ.

Глава 6. НАШ ОТДЕЛ ВЫХОДИТ НА НОВЫЙ УРОВЕНЬ

¹ Patrick Seale and Maureen McConville, Philby: The Long Road to Moscow, Hamish Hamilton, London, 1973, p. 167–168 (Филби: Долгая дорога в Москву).

² Дик Брумен-Уайт был членом парламента от Рудерглена (1951–1964) и заместителем министра иностранных дел Шотландии (1960–1963). Умер в 1964 г.

³ Томас Харрис был экспертом по Эль-Греко и Гойя, вскоре после войны он поселился в Испании. Опытный вербовщик агентов с блестящей интуицией, который руководил Garbo (см. примеч. 4). У него была своя теория насчет того, почему так хорошо получаются сложные операции по дезинформации против немцев и почему британцы никогда не попадаются в аналогичные немецкие ловушки. С его точки зрения, когда речь идет о дезинформации, немцы испытывают культурные и институциональные препятствия, «потому замыкаются на иррациональном». Цитата из книги Stephen Talty, Agent Garbo: The Brilliant, Eccentric Secret Agent Who Tricked Hitler and saved D-Day, Houghton Mifflin Harcourt, New York, 2012.

⁴ Операция Garbo. Испанец Хуан Пуйоль Гарсия был известен британцам под кодовым наименованием Garbo, а немцам — как агент Arabel. Был одним из немногих, кто получил награды от обеих противоборствующих сторон, MBE (Member of the Order of the British Empire/Кавалер ордена Британской империи) от англичан и Железный крест от немцев. Первоначально из Лиссабона, а затем из Лондона Garbo построил вымышленную сеть агентов, подбрасывающих дезинформацию немцам. Он сыграл ключевую роль в успехе Fortitude («Стойкость»), операции по дезинформации немцев о точном времени и месте высадки в Нормандии в 1944 г. Более подробную информацию о жизни Пуйоля можно прочитать в книге Operation Garbo, Dialogue, London, 2011.

⁵ Артур Джордж Тревор-Уилсон с ранних лет воспитывался во Франции и до войны работал в Париже и Северной Африке в сфере финансов и торговли, а одно время даже занимался экспортом абиссинских кошек. Он поступил на службу в британскую армию в самом начале военных действий и служил офицером связи в составе 2-й британской дивизии вплоть до эвакуации из Дюнкерка. Благодаря беглому французскому Тревор-Уилсон был приглашен в УСО, а позднее перешел в СИС, где специализировался по североафриканским делам. Ближе к концу войны он из Алжира был направлен в Ханой, где ему предстояло провести большую часть последующих десяти лет. У него завязались дружеские отношения с Хо Ши Мином, с которым он встречался еженедельно. Историки из огромного количества донесений и докладов от различных спецслужб во время этого сложного периода в истории Индокитая выделяли сообщения Тревора-Уилсона как наиболее проницательные и объективные. Большой друг романиста Грэма Грина и тоже католик, Тревор-Уилсон был впоследствии выслан из Вьетнама генералом де Латтром де Тассиньи (главнокомандующим французских войск в Индокитае с 1950 г.). Грин в своей автобиографии написал: «Де Латтр сообщил в министерство иностранных дел, что Тревор-Уилсон, который был награжден за свои заслуги перед Францией во время Второй мировой войны, больше не является persona grata. Тревор был выдворен из Индокитая, и министерство иностранных дел лишилось замечательного консула, а французы — большого друга своей страны». Свое решение де Латтр оправдал, заявив главе Сурете: «Все эти англичане, это уж слишком! Им недостаточно иметь консула, который состоит в Секретной службе; они даже подсылают ко мне в качестве агентов своих романистов, да к тому же католиков». После того как де Латтр уехал из Вьетнама, Тревор-Уилсон возвратился туда, но на сей раз под коммерческим прикрытием — в качестве дистрибьютора кожаной продукции. Он продолжал работать на СИС, в основном в Азии, вплоть до своей отставки в 1960-х гг. Малкольм Маджеридж, его коллега по Секции V во время войны, описывал Тревора-Уилсона как самого способного разведчика из всех, с кем ему приходилось иметь дело во время войны (Richard J. Aldrich, Britain’s Secret Intelligence Service in Asia during the Second World War, Modern Asia Studies (1998). V. 32. № 1, p. 179–227 (Британская Сикрет интеллидженс сервис в Азии во время Второй мировой войны); Graham Greene, Ways of Escape, p. 154, Bodley Head, London, 1980) (Пути спасения). Более полное описание пребывания Тревора-Уилсона во Вьетнаме и конкретного инцидента, который вызвал неудовольствие де Латтра — Norman Sherry, The Life of Graham Greene, V. 2: 1939–1955, Jonathan Cape, London, 1994, p. 481–487 (Жизнь Грэма Грина).

⁶ Alan Williams, Gentleman Traitor, Blond & Briggs, London, 1975 (Джентльмен-предатель).

⁷ Восходящая «звезда» министерства иностранных дел, который трагически погиб в 1945 г.

⁸ Влиятельная сионистка и давний друг семьи Филби. В 1937 г. Ким сказал ей, что выполняет «опасную работу для коммунистов». Впоследствии она представила его Эйлин. В 1962 г., когда Филби работал корреспондентом The Observer в Бейруте, Соломон возражала против антиизраильского тона его статей, сославшись на детали ее более ранней беседы с Филби и Виктором Ротшильдом, который, в свою очередь, познакомил ее с МИ-5. Это стало первой веской уликой МИ-5 против Филби, которая привела к его допросу в Бейруте.

⁹ Генри Десмонд Вернон Пэйкенхем CBE. До войны школьный учитель, он поступил на службу в министерство иностранных дел в 1946 г. До своей отставки в 1971 г. работал в Мадриде, Джакарте, Гаване, Сингапуре, Тель-Авиве, Буэнос-Айресе и Австралии.

¹⁰ Выдающемуся российскому автору и драматургу Генриху Боровику разрешили взять подробное интервью у Филби в 1985–1988 годах, а после смерти Филби предоставили беспрецедентный доступ к архивам КГБ, включая все досье КГБ на своего главного шпиона. В своей книге Боровик цитирует донесение советского «опекуна» Филби московскому Центру 10 марта 1943 г.: «Встречи с [KP] происходят в Лондоне каждые десять — двенадцать дней, общепринятым способом, как и с другими агентами. Иногда, когда возникает такая возможность, он приносит отдельные дела для пересъемки (но только когда мы попросим его). В таких случаях мы встречаемся утром, а исходные материалы возвращаем вечером. Конечно, неудобно и неправильно с точки зрения оперативных мероприятий, но это единственный способ получить документы, которые [КР] не может скопировать, потому что они слишком объемные. Ранее, насколько нам известно, он использовал Minox, но его снимки получались не очень хорошими, и по вашему указанию мы изъяли у него камеру». Genrikh Borovik, The Philby Files: The Secret Life of Master Spy Kim Philby, Little, Brown, Boston, 1994, p. 206 (Дело Филби: Секретная жизнь шпиона Кима Филби).

¹¹ Eleanor Philby, Kim Philby: The Spy I Loved, Hamish Hamilton, London, 1968 (Ким Филби: Шпион, которого я любила).

Глава 7. РАЙДЕР-СТРИТ И БРОДВЕЙ

¹ Специалист по античной филологии и греческой папирологии, который позже стал директором издательства Oxford University Press. В 1954 г. он издал The Codex (Рукописную Библию), впоследствии расширенный до The Birth of the Codex, в которой исследован процесс, по которому старинная рукопись — традиционная форма западной книги — заменила собой свиток как первичный носитель литературы. (Colin H. Roberts and T. C. Skeat, The Birth of the Codex, Oxford University Press, 1983).

² Немецкий диверсант австрийского происхождения, оберштурмбаннфюрер СС, получивший широкую известность в годы Второй мировой войны своими успешными спецоперациями. Помимо успешной миссии по освобождению Бенито Муссолини, Скорцени в конце 1944 г. возглавлял операцию «Гриф» по захвату генерала Эйзенхауэра, во время которой около двух тысяч переодетых в американскую форму англоговорящих бойцов с американскими танками и джипами были направлены в тыл наступающих американских войск с диверсионным заданием. В конце войны участвовал в деятельности подпольной сети Werwolf, был ключевой фигурой в организации секретного побега в Южную Америку и на Ближний Восток членов внутреннего сообщества бывших нацистов ODESSA.

³ Вудом был Фриц Колбе, немецкий дипломат, который стал важнейшим шпионом Америки в борьбе против нацистов. В 1943 г. он стал дипломатическим курьером и во время поездки в Берн предложил секретные документы британцам, которые, однако, от его услуг отказались. Тогда он обратился к американцам, и те поняли, что в лице Колбе получили агента высшего класса. Ему дали кодовое наименование «Джордж Вуд», и Аллен Даллес писал о нем: «Джордж Вуд — был не только нашим лучшим источником по Германии, но и, несомненно, одним из лучших агентов, которого когда-либо имела любая разведывательная служба». James Srodes, Alan Dulles: Master of Spies, Regnery, Washington DC, 1999 (Аллен Даллес: Мастер шпионажа). После войны Колбе безуспешно пытался вновь устроиться в немецкое министерство иностранных дел.

⁴ Первый глава послевоенной спецслужбы Германии. В 1954 г. сенсационно исчез в Восточном Берлине и был впоследствии допрошен в КГБ в Москве. Восемнадцать месяцев спустя он вновь объявился в Западном Берлине, утверждая, что был похищен русскими. Его судили за измену, признали виновным и приговорили к тюремному заключению сроком на четыре года.

⁵ Patrick Seale and Maureen McConville, Philby: The Long Road to Moscow, Hamish Hamilton, London, 1973 (Филби: Долгая дорога в Москву).

⁶ Сотрудник министерства иностранных дел, назначенный личным секретарем шефа СИС на период с 1943 по 1945 г. В 1994 г. написал академическую статью в журнал Intelligence and National Security («Разведка и национальная безопасность») под названием «Пять из шести на войне: Секция V из МИ-6» (т. 9, № 2, с. 345–353). Ради этой статьи Сесил довольно долго переписывался с Феликсом Каугиллом. Сесил утверждает, что ISOS и ISK были жизненно важными источниками, а Каугилл, ощущающий принцип «необходимости», был настроен ограничить их обращение. Когда Тревор-Роупер выступил против такого подхода, Каугилл рекомендовал шефу его уволить. Желание Каугилла ограничить обращение ISOS и ISK не было произвольным или необоснованным, поскольку одним из получателей материалов ISOS и ISK был еще один предатель, Энтони Блант, работающий тогда в МИ-5. Но он пошел слишком далеко, ограничивая доступность этих материалов для членов Комитета «Двойного креста» (Комитет XX в Англии занимался контрразведкой во время Второй мировой войны), что, по сути, мешало их нормальной деятельности. Относительно Филби Каугилл прокомментировал, что тот «был принят на службу в то время, когда документация МИ-5 все еще пребывала в состоянии хаоса. Поэтому влияние МИ-5 имело небольшую ценность, и Вивиана можно простить за то, что он положился на собственное мнение».

⁷ Phillip Knightley, Bruce Page and David Leitch, Philby: The Spy Who Betrayed a Generation, Andr? Deutsch, London, 1968 (Филби: Шпион, который предал поколение).

⁸ Томас Аргилл Робертсон, известный как ТАР. После недолгой службы в качестве кадрового военного Робертсон в 1933 г. поступил на службу в МИ-5. Во время войны руководил одной из наиболее успешных операций по дезинформации противника — операцией «Мясной фарш» (Operation Mincemeat), впервые описанной в книге Ивена Монтегю The Man Who Never Was, Evans Brothers, London, 1953 (Человек, которого никогда не было). Описание замечательной жизни Робертсона — см.: Geoffrey Elliott, Gentleman Spymaster: How Lt Col. Tommy ‘Tar’ Robertson Double-crossed the Nazis, Methuen, London, 2011 (Мастер шпионажа и джентльмен: Как подполковник Томми ТАР Робертсон водил за нос нацистов».

⁹ Джеймс Малкольм Макинтош, кавалер ордена Святого Михаила и Святого Георгия. Преподавал русский язык в Университете Глазго, в 1942 г. поступил на службу в УСО. Вместе с отрядом британских парашютистов высадился в тылу у немцев для проведения совместных операций с партизанами Тито. Впоследствии перешел в Секцию V, откуда по окончании военных действий получил назначение в Софию, затем в Берлин. После войны Макинтош прославился как выдающийся разведаналитик, работал советологом и советником ряда премьер-министров и правительств. Подал в отставку из секретариата кабинета министров в 1987 г.

¹⁰ Kim Philby, My Silent War, MacGibbon & Kee, London, 1968 (Моя тайная война).

¹¹ Новая должность Милна называлась: офицер штаба помощника руководителя Секретной службы Джека Истона.

Глава 8. ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ

¹ Шотландский политик от Лейбористской партии и младший министр в министерстве иностранных дел. До назначения в Вашингтон Бёрджесс был его личным секретарем.

² Британский экспедиционный корпус во Франции, эвакуирован из Дюнкерка в 1940 г.

³ Орден Почетного легиона — одна из высших военных наград и вручается за исключительные военные заслуги. Награждались только военные.

⁴ Книга, опубликованная издательством Macmillan в 1937 г., описывает путешествие, которое Роберт Байрон предпринял с Кристофером Сайксом в период с августа 1933 г. по июль 1934 г. — в легендарную Оксиану, область вокруг реки Аму, течение которой окаймляет северную границу Афганистана с Таджикистаном и Узбекистаном. Путь отважной экспедиции проходил через Палестину (ныне Израиль и Ливан), Сирию, Ирак, Персию (Иран) и Афганистан и закончился в подконтрольном британцам Пакистане.

⁵ Том Драйберг (впоследствии барон Брэдуэлл) был британским журналистом, политическим деятелем и членом парламента на протяжении двадцати восьми лет. Коммунист в течение двадцати лет и близкий друг Бёрджесса, он позднее навестил Гая в Москве, после чего написал книгу: Guy Burgess: A Portrait with Background, Weidenfeld & Nicholson, London, 1956 (Гай Бёрджесс: портрет с подоплекой).

⁶  В 1991 г. город переименован в Самару.

⁷ Хотя Филби прибыл в Москву в конце января 1963 г., встретиться с Бёрджессом ему довелось лишь 30 августа того же года, незадолго до смерти последнего. Это произошло в одной из московских больниц. В беседе с Филипом Найтли в Москве в 1988 г. Филби сообщил: «Когда я приехал, нам не давали встретиться, дабы избежать взаимных обвинений. Я увиделся с ним лишь перед его смертью». Цит. по: Phillip Knightley, Philby: The Life and Views of the KGB Masterspy, Andr? Deutsch, London, 1988, p. 223 (Жизнь и взгляды шпиона КГБ).

⁸ Разведчик с исключительным знанием Ирана, а также видный лингвист и ученый. Он был избран профессором восточных религий и этики в Оксфордском университете и членом совета колледжа Олл-Соулз.

Глава 9. «КОНЕЦ СВЯЗИ»…

¹  Констанс Эшли-Джоунс, позднее Стобо.

² Был также корреспондентом The Economist; на работу в The Observer его устроили сотрудники СИС, и он снова оказался в их платежной ведомости в качестве агента.

³ Расследование вел Николас Эллиотт, который был другом Филби и непосредственно устроил его назначение в качестве ближневосточного корреспондента The Observer в 1956 г. после беседы с владельцем газеты лордом Эстором — с санкции Гарольда Макмиллана. Шеф резидентуры в Бейруте с 1960 по 1962 г., Эллиотт должен был провести очную ставку с Филби. Этот выбор СИС (в частности, Дика Уайта) должен был вызвать противоречие в пределах его собственной службы, а также в МИ-5, где «охотники за кротами» давно были убеждены в виновности Филби и теперь жаждали провести агрессивный и вместе с тем профессиональный допрос. Показания Флоры Соломон и офицера КГБ Анатолия Голицына, сбежавшего к американцам в 1961 г. и первым подтвердившего существование «Кольца пяти» — шпионской группы, завербованной русскими из числа студентов Кембриджского университета в начале 1930-х, стали последними уликами, которые требовались для очной ставки с Филби. Ему собирались предложить неприкосновенность взамен на полное признание своей вины. В СИС, однако, хотели провести допрос собственными силами, и Уайт чувствовал, что Эллиотт, как друг и защитник Филби, мог взывать к его «чувству благопристойности». Эллиотт, в то время отвечающий за операции СИС в Африке, прибыл в Бейрут и сам же все испортил, умудрившись оставить открытым окна квартиры, где проходил записанный на пленку допрос. В результате шум проезжавшего внизу транспорта заглушил значительную часть звукозаписи, и в МИ-5 смогли успешно расшифровать лишь 80 процентов. Эллиотта многие его коллеги считали невезучим — человеком, с которым всегда что-нибудь происходит. Так, в 1956 г., будучи главой лондонского отделения СИС, он лично одобрил выбор горе-водолаза Лайонела (Бастера) Крэбба для проведения опасной операции в гавани Портсмута по осмотру корпуса советского крейсера «Орджоникидзе». На его борту в Великобританию прибыли Никита Хрущев и Николай Булганин. Целью их визита было улучшение англо-советских отношений. Крэбб, куривший по шестьдесят сигарет в день, страдавший алкоголизмом и депрессией и который вдобавок ночь перед операцией провел на вечеринке, пребывал явно не в лучшей форме для столь щекотливой миссии. Неудивительно, что на поверхность он так и не вынырнул. Его обезглавленное тело было обнаружено на берегу приблизительно четырнадцать месяцев спустя (согласно недавней информации, Крэббу перерезал горло советский водолаз с крейсера, которого отправили вниз, чтобы исследовать источник поднимающегося на поверхность потока воздушных пузырей). Чистым результатом стал крупный дипломатический инцидент и увольнение со службы шефа СИС, сэра Джона Синклера (которого сменил Уайт), а также понижение в должности советника министерства иностранных дел. Эллиотту, однако, удалось сохранить свой пост. Будучи составной частью старого режима и «бароном-разбойником» из числа старших офицеров СИС, которые, как считалось, получили карт-бланш делать все, что им вздумается, от имени своей страны, Эллиотт перед самой войной перешел в СИС. Peter Wright, Spycatcher: The Candid Autobiography of a Senior Intelligence Officer, Viking, New York, 1987, p. 72–75, 194; Gordon Corera, MI6: Life and Death in the British Secret Service, Phoenix, London, p. 77 (Охотник за шпионами: Откровенная автобиография старшего офицера разведки; МИ-6: Жизнь и смерть в британской Секретной службе).

Глава 10. «ОФИЦЕР КГБ»

¹ Автор был прав в своем предположении, что Филби использовался просто как агент КГБ; этот факт доставил Филби немало неприятностей после его прибытия в Москву в 1963 г. И действительно, после длительных расспросов его потом, по сути, отправили на пенсию. Так продолжалось до начала 1970-х, когда он был частично «реабилитирован» КГБ и привлекался в качестве консультанта. Первые семь или восемь лет после его бегства в Москву были для него, судя по недавно опубликованным российским источникам, крайне несчастливыми. В значительной степени брошенный КГБ на произвол судьбы, Филби все это время много пил, а в конце 1960-х даже пытался от отчаяния покончить с собой. Его единственный визит в штаб-квартиру КГБ произошел много лет спустя. Однако в западных кругах разведки существовало твердое убеждение в том, что Филби в период с 1963 по 1973 г. тайно руководил всеми операциями КГБ против Запада. Такой позиции придерживался Джеймс Энглтон, легендарный и могущественный глава контрразведки ЦРУ в течение двух десятилетий, которого Филби в Вашингтоне смог обвести вокруг пальца. Погоня за «кротами» с подачи Энглтона приняла параноидальные тенденции в ЦРУ и ряде дружественных разведывательных служб, особенно в МИ-5. Операции ЦРУ против Советского Союза в течение десяти лет после бегства Филби в значительной степени прекратились, как Энглтон и его ученики по обе стороны Атлантики были убеждены, что все перебежчики из советского блока в этот период являлись, по сути, разносчиками дезинформации. Позднее теории Энглтона были признаны несостоятельными, и в конце 1974 г. он был уволен из ЦРУ.

Подробное описание карьеры Энглтона и деятельности контрразведки ЦРУ см.: Tom Mangold, Cold Warrior: James Jesus Angleton — the CIA’s Master Spy Hunter, London, Simon & Schuster, 1991.

² Gordon Brook-Shepherd, The Storm Petrels: The First Soviet Defectors, 1928–1938, Collins, London, 1977 (Перелетные птицы: Перебежчики из разведки).

³ Elizabeth Monroe, Philby of Arabia, Faber, London, 1973 (Филби Аравийский).

⁴ Альфред Диллвин Нокс, кавалер ордена Святого Михаила и Святого Георгия. Нокс был ведущим специалистом по взламыванию шифров во время обеих мировых войн и в межвоенный период. Он взломал многие важные коды и шифры, включая шифр, используемый в телеграмме Цимермана, что, по сути, вовлекло США в Первую мировую войну. Он работал над шифром «Энигма», смог взломать его различные варианты, включая те, которые использовали Испания и Италия во время гражданской войны в Испании. Он также, работая в Блечли-Парк, взломал многие варианты шифра немецких вооруженных сил. Нокс взломал шифр «Энигма» для абвера, — по-видимому, самый сложный шифр «Энигма» из всех шифров, взломанных союзниками. Это, по сути, обеспечило безопасность высадки войск союзников в памятный День Д…

⁵ Автор ссылается на операцию Gold («Золото»), кодовое наименование «Берлинского тоннеля», связанную с прослушиванием телефонных кабелей в Восточном Берлине. «Золото» было совместной операцией ЦРУ и СИС, и с самого начала ее провалил Джордж Блейк, который в это время находился в Берлине и был секретарем Объединенного комитета планирования и вел все протоколы.

⁶ Джудит Коплон была, предположительно, завербована КГБ в 1944 г., когда работала в американском министерстве юстиции. Арестована в 1949 г., была признана виновной в двух отдельных судебных заседаниях, причем оба приговора были отменены после апелляции ввиду недостатка улик, но в значительной степени потому, что ФБР участвовало в перехвате и прослушивании ее телефона, не имея на то соответствующего ордера. В 1967 г. министерство юстиции наконец сняло с нее все обвинения.

⁷ Ewen Montagu, The Man Who Never Was, Evans Brothers, London, 1953 (Человек, которого никогда не было).

⁸ John le Carr?, The Spy Who Came In from the Cold, Victor Gollancz, London, 1963 (Шпион, пришедший с холода).

Глава 11. ЭЛИТНОЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ

¹ Схемы одноразовых блокнотов, используемые КГБ, дублировались, тем самым сводя на нет их первичное назначение, когда само название подразумевает, что блокнот должен использоваться для шифровки донесения лишь однажды. При надлежащем применении схема одноразовых блокнотов не может быть расшифрована. Дублирование же позволило дешифровальщикам из США и Великобритании расшифровать эти донесения, из которых следовало, что у КГБ есть агент в Вашингтоне, который действует под кодовым именем Гомер и у которого есть доступ к секретной переписке между американским президентом Гарри Трумэном и британским премьер-министром Уинстоном Черчиллем. В одном из донесений говорилось, что Гомер может встретиться со связником из КГБ в Нью-Йорке, потому что его жена-американка беременна и остается у своей матери в городе. Это донесение подтвердило растущие подозрения американцев и англичан о том, что в роли вышеупомянутого агента КГБ по кличке Гомер выступает именно Дональд Маклин.

² Это особенно верно, поскольку Бёрджесс знал двух других членов Кембриджского шпионского кольца — Энтони Бланта и Джона Кернкросса, и после его бегства оба сразу же попали под подозрение.

Глава 12. ОГЛЯДЫВАЯСЬ НАЗАД

¹  Kim Philby, My Silent War, MacGibbon & Kee, London, 1968, p. 15–16 (Моя тайная война).

²  Грэм Грин. Предисловие к книге Филби «Моя тайная война».

³ Eleanor Philby, Kim Philby: The Spy I Loved, Hamish Hamilton, London, 1968 (Ким Филби: Шпион, которого я любила).

⁴ Hugh Trevor-Roper, The Philby Affair: Espionage, Treason, and Secret Services, William Kimber, London, 1968 (Дело Филби: шпионаж, измена и секретные службы).

Эпилог

¹ Nigel West, The Friends: Britain’s Post-war Secret Intelligence Operations, Weidenfeld & Nicolson, London, 1987, p. 145 (Друзья: Британские послевоенные секретные разведывательные операции).

² 12 июня 1965 г. Милн был удостоен звания кавалера ордена Святого Михаила и Святого Георгия.

³ Во время поездки в Вашингтон Милн контролировал все операции СИС на Ближнем Востоке.

⁴ Шесть заграничных назначений в порядке их прохождения таковы: Египет (Исмаилия), Иран (Тегеран), Западная Германия (Кельн), Швейцария (Берн), Япония (Токио) и, наконец, Гонконг. В последних трех случаях Милн являлся главой местной резидентуры.

Приложения

¹ Сэр Уильям Странг, постоянный заместитель государственного секретаря в министерстве иностранных дел в 1949–1953 г.

² Сэр Перси Силлитоу, генеральный директор Службы безопасности (МИ-5) в 1946–1953 г.

³ Фактически генерал-майор Джон Синклер стал шефом СИС, или «C», только в 1953 г. На данном этапе и на тот период, на который ссылается параграф 5 этого документа — то есть до 17 января 1952 г., руководителем СИС был сэр Стюарт Мензис, который служил в качестве «C» с 1939 по 1953 г.

⁴ Сэр Патрик Дин, председатель Объединенного комитета по разведке в 1953–1960 гг.

⁵  Сэр Ивон Киркпатрик, постоянный заместитель министра в министерстве иностранных дел 1953–1957 гг.

⁶  Клаус Фукс, немецкий ученый, который работал над проектом «Манхэттен», англо-американской программой разработки ядерного оружия, и передавал связанную с ней секретную информацию русским.

⁷ Дэвид Грингласс и Юлиус и Этель Розенберг были американскими коммунистами, которые работали над проектом «Манхэттен» и входили в число советских «атомных шпионов». Гарри Гоулд, еще один американский коммунист, был курьером у «атомных шпионов». Розенберги были единственными «атомными шпионами», которых в итоге казнили, несмотря на то что в случае с Этель ей не было предъявлено никаких улик, кроме того, что она просто поддерживала мужа. Их казнь — на фоне относительно коротких тюремных сроков, которыми отделались остальные (притом, что некоторые и вовсе остались на свободе), — до сих пор остается весьма спорным решением.

Выражения признательности

Эта книга посвящена памяти моих родителей. Отец писал от руки, а мать печатала и много раз перепечатывала рукопись. Хотя это книга моего отца, в действительности это все-таки совместный проект, над которым оба работали несколько лет. Я знаю, как рады они были бы увидеть публикацию этих воспоминаний, пусть даже и прошло столько лет.

Большинство (если не все) коллег моего отца в СИС и просто современников уже умерли, да и со времени смерти самого Кима Филби прошло больше четверти века. Однако такого рода история, по-видимому, никогда не потеряет привлекательности для многих людей, несмотря на то что с момента бегства Филби в СССР прошло больше пятидесяти лет.

Заключительный вариант рукописи моего отца был принят к публикации в Великобритании и в Америке в 1979 году. Помню, как был разочарован и обескуражен отец, когда ему все-таки отказали в разрешении на издание. Впоследствии рукопись была отложена, и всю оставшуюся жизнь отец никогда больше не возобновлял попыток ее издать.

Большую признательность выражаю моему помощнику Ричарду Фросту, который сначала уговорил меня возобновить этот проект, а затем неустанно трудился над редактурой и примечаниями. Потом он выступил посредником между мной и издательством Biteback Publishing. Без Ричарда машинописный текст этой книги до сих пор пылился бы в папке.

Также благодарю Филипа Найтли, который связался со мной после смерти отца. Он справился о том, сохранилась ли рукопись, попросил дать ему почитать, чтобы выразить свое мнение по поводу пригодности к публикации в настоящее время. Я очень рада, что он написал предисловие. Наконец, я искренне благодарю своего редактора, Майкла Смита, за все советы и дружескую помощь; Хейдена Пика — за профессиональные наставления и советы и превосходную команду в Biteback Publishing, и не в последнюю очередь — редактора Джонатана Уодмана, который сам по себе Старик Вестминстер.

Кэтрин Милн

Февраль 2014 г.

Примечания

1

Вестминстер-скул — одна из девяти старейших престижных мужских привилегированных частных средних школ в Лондоне. Основана в 1560 г. 600 учащихся. (Здесь и далее, кроме указанных случаев, постранично примеч. пер.)

(обратно)

2

Секретная разведывательная служба (англ. Secret Intelligence Service, SIS), MИ-6 (англ. Military Intelligence, MI-6) — государственный орган внешней разведки Великобритании. До принятия парламентом в 1994 г. Закона о разведывательной службе не имела никакой правовой базы для своего существования и деятельности, а само ее существование не подтверждалось правительством Соединенного Королевства.

(обратно)

3

Харроу-скул — одна из девяти старейших престижных мужских привилегированных частных средних школ; учащиеся — дети аристократов, крупных бизнесменов, высших чиновников; плата за обучение очень высока; находится в пригороде Лондона Харроу-он-теХилл. Основана в 1571 г.; 770 учащихся.

(обратно)

4

Ракушка — оригинальная апсида в форме раковины в северном конце Вестминстер-скул.

(обратно)

5

Тирдмен — полевой игрок, который стоит между слипами и галли рядом с границей поля.

(обратно)

6

Кавер — игрок, который располагается перед калиткой справа от бэтсмена. Когда атакующей команде требуется более плотная защита на правой стороне бэтсмена, тогда используются кавер и дополнительный кавер.

(обратно)

7

Файвз («пятерки») — разновидность игры в мяч, в которой принимают участие 2 или 4 игрока; играют на специальных кортах, закрытых с трех сторон; игра популярна среди учеников некоторых привилегированных частных средних школ, среди учащихся Итона.

(обратно)

8

Тонбридж-скул — престижная школа-интернат для мальчиков. Тонбридж-скул была основана в 1553 г. и на данный момент является одной из старейших школ для мальчиков во всей Англии с богатой историей и традициями. В свое время в школе обучался отец знаменитой английской писательницы Джейн Остин.

(обратно)

9

Корпус военной подготовки — добровольная организация при привилегированных частных средних школах и университетах. Создана в 1908 г. В начале Второй мировой войны разделилась на младшее отделение — Объединенный кадетский корпус — и старшее — Университетский корпус подготовки офицеров.

(обратно)

10

Бэнкхед Таллула Брокмен (англ. Tallulah Bankhead; 31 января 1902 — 12 декабря 1968) — американская актриса, знаменитая своим остроумием, блестящей внешностью, хриплым голосом и превосходно сыгранными ролями во многих пьесах и кинофильмах, в основном довоенных.

(обратно)

11

Гейнор Джанет (англ. Janet Gaynor; 6 октября 1906 — 14 сентября 1984) — американская актриса, первая обладательница премии «Оскар».

(обратно)

12

«Лордс» — известный крикетный стадион в Лондоне. Назван в честь Томаса Лорда, купившего этот стадион в 1814 г. для Марилебонского крикетного клуба.

(обратно)

13

Боура Сесил Морис (англ. Cecil Maurice Bowra; 8 апреля 1898 — 4 июля 1971) — английский литературовед, известный прежде всего работами о древнегреческой литературе, один из крупнейших в XX веке филологов-классиков.

(обратно)

14

Здесь игра слов: spring — по-английски и «весна», и «источник» — в зависимости от контекста.

(обратно)

15

«День Потсдама» — церемония, посвященная открытию рейхстага после прихода к власти Адольфа Гитлера. Гитлер выбрал для проведения церемонии именно 21 марта потому, что в тот день шестьдесят два года назад Отто фон Бисмарк созвал рейхстаг Второго рейха. Соответствующий день в 1933 г. знаменует, таким образом, начало Третьего рейха. (Примеч. ред. оригинального изд.)

(обратно)

16

Интересная, привлекательная женщина или девушка, при этом внешне не отличающаяся красотой.

(обратно)

17

Шёнбрунн (нем. Schloss Sch?nbrunn) — основная летняя резиденция австрийских императоров династии Габсбургов, одна из крупнейших построек австрийского барокко (архитектор — Иоганн Бернхард Фишер фон Эрлах). Расположен в западной части Вены в районе Хитцинг. Один из самых красивых дворцово-парковых ансамблей Европы.

(обратно)

18

Соглашение Хора — Лаваля — секретное соглашение о плане урегулирования итало-эфиопского конфликта. Достигнуто 8 декабря в Париже между министром иностранных дел Англии Хором и премьер-министром Франции Лавалем. Являлось проявлением политики «умиротворения» агрессоров. Предусматривало: уступку Эфиопией Италии части областей Тигре, Данакиль и Огаден — всего свыше 150 тыс. км², выделение Италии обширной зоны «экономической экспансии и колонизации» на юге Эфиопии. В обмен Италия должна была уступить лишь узкую полосу территории Южной Эритреи с выходом к морю в Ассабе (менее 8 тыс. км²). Переданное по дипломатическим каналам эфиопскому правительству соглашение Х.-Л. было отвергнуто им, как означающее шаг к ликвидации ее независимости. Содержание его было разглашено прессой и вызвало глубокое возмущение в Англии и Франции. Хор был вынужден уйти в отставку. Соглашение Х.-Л. сыграло значительную роль в падении кабинета Лаваля.

(обратно)

19

Корпус королевских инженеров (Corps of Royal Engineers), как правило, называют просто Королевские инженеры, также известен как «Саперы», является одним из корпусов британской армии. Инженеры высоко ценятся всеми военными, особенно сухопутной армией. Корпус обеспечивает военные инженерные коммуникации и другую техническую поддержку британских вооруженных сил. Возглавляет его главный королевский инженер. Королевская школа военных инженеров находится в Чатеме (графство Кент, Англия). Корпус разделен на несколько полков, базирующихся в различных частях Соединенного Королевства, Северной Ирландии и Германии.

(обратно)

20

Управление специальных операций, УСО (англ. Special Operations Executive, SOE) — британская разведывательно-диверсионная служба, действовавшая во время Второй мировой войны. УСО было создано 22 июля 1940 г. Уинстоном Черчиллем и Хью Дальтоном на основе секции Д (Диверсии) Секретной разведывательной службы и отдела MI R военного министерства Великобритании. Всего в УСО работало около тринадцати тысяч человек, которые оказывали поддержку миллиону антинемецких партизан и участников движения Сопротивления. Основной целью УСО были диверсии и саботаж в оккупированных немцами странах, поддержка антинемецкого подполья и партизанских движений.

(обратно)

21

«Дети воды» (оригинальное название The Water Babies, A Fairy Tale for a Land Baby — «Дети воды, волшебная сказка для земных детей») — сказочное произведение английского писателя Чарльза Кингсли. Написанная в 1862–1863 гг. в качестве сериала для журнала Macmillan’s Magazine, книга была впервые опубликована в полном объеме в 1863 г. Произведение представляет собой, с одной стороны, дидактическую сказку, типичную для времен викторианской Англии, а с другой — своего рода сатирическую поддержку знаменитой книги Ч. Дарвина «Происхождение видов». Книга была очень популярна в Англии на протяжении многих десятилетий, но впоследствии утратила популярность, в частности из-за «неполиткорректности» (распространенных в Великобритании во время ее создания негативных стереотипов в отношении ирландцев, евреев, американцев и бедных). На русском языке книга выходила в 1992 г. в сборнике английских сказок «Как дочка короля плакала по луне».

(обратно)

22

Закрытая стипендия назначается учебным заведением после сдачи специальных экзаменов ограниченному кругу учащихся; выделение стипендии зависит от места рождения учащегося, профессии его родителей.

(обратно)

23

Модерейшнз — первый публичный экзамен на степень бакалавра (в Оксфордском университете); сдается, в зависимости от факультета, по следующим предметам: английскому языку и литературе, классическим языкам, математике, географии, физике и философии; проводится в конце третьего или пятого триместра.

(обратно)

24

Голодный поход Джарроу — из Джарроу в Лондон; один из наиболее крупных голодных походов 1930-х гг.; в нем участвовали рабочие Джарроу, графство Дарем.

(обратно)

25

«Странная война» — период Второй мировой войны между сентябрем 1939 г. и маем 1940 г., когда Великобритания де-юре находилась в состоянии войны с Германией, но де-факто не принимала участия в боевых действиях.

(обратно)

26

Intelligence Source Oliver Strachey (ISOS) — «Источник разведданных Оливера Стрейчи». Оливер Стрейчи (3 ноября 1874 — 14 мая 1960), британский государственный служащий в министерстве иностранных дел, был шифровальщиком с Первой мировой войны до Второй мировой войны. Осуществил перехват связи германского абвера в годы Второй мировой войны и расшифровку его сообщений, что в признание его заслуг стало называться ISOS.

(обратно)

27

Уильям Джойс (англ. William Joyce; 24 апреля 1906, Бруклин, Нью-Йорк — 3 января 1946, Лондон) — нацистский пропагандист, ведущий англоязычных передач германского радио, прозванный в Британии лорд Гав-Гав (прозвище, которое он унаследовал, когда приобрел популярность, от прежнего радиоведущего Вольфа Митлера). В 1945 г. схвачен британскими войсками. Казнен (повешен) британскими властями за измену в нарушение действовавших юридических норм, поскольку не был подданным Великобритании. Казнь провел знаменитый британский палач Альберт Пирпойнт в тюрьме Уандсворт.

(обратно)

28

В аббревиатурах ISOS и ISK IS обозначает Illicit Signals («Незаконные сигналы»). OS обозначает Оливера Стрейчи, брата Литтона Стрейчи, а K — Альфреда Диллвина («Дилли») Нокса, брата Рональда и Е.В. Нокс. Стрейчи и Нокс — это два бессмертных символа Блечли. (Примеч. ред. оригинального изд.)

(обратно)

29

Имеются в виду цены конца 1970-х годов. В 2014 году цены, приводимые Милном, соответствуют приблизительно 150 и 180 фунтам за бутылку. (Примеч. ред. оригинального изд.)

(обратно)

30

Вултоновский пирог был овощным пирогом, который во время войны рекомендовало министерство продовольствия. Назван в честь министра лорда Вултона. (Примеч. ред. оригинального изд.)

(обратно)

31

Братья Маркс — знаменитое комедийное трио.

(обратно)

32

Бритиш оверсиз эруэйз корпорейшн (British Overseas Airways Corporation) — государственная авиакомпания; обслуживала маршруты в Западную Европу, на Ближний и Средний Восток, Дальний Восток, в Австралию, Африку, Северную и Южную Америку. Была создана в 1939 г.

(обратно)

33

Ричард Остин Батлер (более известный как Рэб (Rab), поскольку сокращал так свое имя R.A. Butler; 9 декабря 1902 — 8 марта 1982) — британский государственный деятель, политик-консерватор. В разные периоды возглавлял министерства труда, финансов, иностранных дел и внутренних дел Великобритании.

(обратно)

34

Белая книга — официальный документ правительства, разъясняющий политику и позицию правительства по какому-либо конкретному вопросу; часто содержит предложения относительно возможных изменений в законодательстве.

(обратно)

35

Милн писал в 1970-х гг., до публичного разоблачения других членов так называемого кембриджского шпионского круга, Энтони Бланта и Джона Кернкросса. (Примеч. ред. оригинального изд.)

(обратно)

36

Алан Нанн, возможно, и был тем британским ученым, который передал детали англо-американской атомной программы оружия Москве в 1940-х годах. (Примеч. ред. оригинального изд.)

(обратно)

37

Эпилог был написан в 1980-х годах, после разоблачения Энтони Бланта, так называемого Четвертого человека.

(обратно)

38

Уайт, друг Филби в военный период, был генеральным директором МИ-5 (1953–1956), после чего возглавил МИ-6. (Примеч. ред.)

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Введение

Примечание от автора

Глава 1 Ученик частной школы

Глава 2 Новые горизонты

Глава 3 Критический период

Глава 4 Немного о себе

Глава 5 Секция V

Глава 6 Наш отдел выходит на новый уровень

Глава 7 Райдер-стрит и Бродвей

Глава 8 Закат и падение

Глава 9 «Конец связи»…

Глава 10 «Офицер КГБ»

Глава 11 Элитное подразделение

Глава 12 Оглядываясь назад

Эпилог

Приложения

  Введение

  Приложение 1

  Приложение 2

  Приложение 3

Комментарии и источники

Выражения признательности

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно