На боевом курсе

Первые дни войны

Тишину нарушил пронзительный сигнал боевой тревоги. И сразу же в переговорных трубах, идущих из центрального поста по всем палубам корабля, раздался громкий голос вахтенного:

— Боевая тревога! Боевая тревога!

— Работать не дают. У, чтоб их… — выругался старшина первой статьи Роман Морозов.

— Трави тали, клади крышку на доски! — крикнул он матросам, быстро вытирая масляные руки ветошью, и, схватив противогаз и железную армейскую каску, ловко нырнул в люк машинного отсека.

Матросы и офицеры, поправляя на ходу противогазы и каски, один за другим быстро и удивительно ловко взбегали по трапу. Пропуская людей мимо себя, я смотрел на секундомер часов, проверяя быстроту подготовки корабля к бою.

На подводной лодке вместе с привычкой к тесноте у людей вырабатывается своеобразный режим движения в авральные минуты. Когда команда свыкается со своим кораблем, он никогда не кажется ей тесным, как бы он ни был мал. Человек непривычный разбил бы себе голову, ноги, если бы вздумал состязаться в подобном «кроссе» с матросами экипажа подводной лодки.

Поднимаясь на мостик последним, я слышал, как хлопали береговые зенитки и где-то за холмом гулко рвались бомбы.

Мой помощник Щекин, всматриваясь в холодную голубизну неба, уже стоял у артиллерийского поста с таблицами стрельбы в руках.

— Самолеты летят на нас! — доложил вахтенный, показывая рукой на небо.

Действительно, девятка «Юнкерсов», отделившись от общей группы самолетов, летела прямо на нас.

На рейде стояли три подводные лодки. Других военных объектов поблизости не было.

Щекин скомандовал артиллерийскому расчету. Словно эхо, донеслись ответные голоса установщиков прицела и целика.

«Молодцы», — подумал я, услышав спокойный голос наводчика Зубкова. Сейчас Зубков через прицел следил за противником. Ему было двадцать два года, но свое дело он знал в совершенстве. Рядом с ним деловито и быстро работал старшина Морозов, укладывая снаряды на мягкий, шпигованный мат собственной работы.

Еще секунда, и движение на палубе прекратилось, голоса замолкли, все застыли на месте. Напряжение нарастало. Шум моторов усилился. В небе отчетливо обрисовывались контуры вражеских пикировщиков. Наводчик уверенно потянулся к спусковому рычагу. Боцман Хвалов, сжав челюсти, прильнул к пулемету.

Управляющий огнем, широко расставив ноги в тяжелых болотных сапогах, точно прирос к месту. В его позе чувствовалась собранность и решимость..

— Огонь! — резко скомандовал он.

И все разом пришло в движение: воздух наполнился грохотом артиллерийской стрельбы и пулеметным треском, расстрелянные гильзы патронов и снарядов со звоном падали на железную палубу и, гремя, скатывались за борт.

Оглушительные орудийные выстрелы сотрясали корпус лодки. Соседние корабли тоже открыли огонь. Огненные трассы снарядов, рассекая синеву неба, терялись в его бесконечной глубине. Небо над рейдом покрылось черными и белыми облачками разрывов. Самолеты противника разделились по звеньям, и одно из них, пикируя, устремилось на наш корабль.

— Пулеметы! Огонь! — скомандовал я.

К небу взвились трассирующие струи пуль. Береговые зенитные орудия усилили огонь. Впереди самолетов образовалась сплошная стена огня.

На один момент мне показалось, что пулемет боцмана Хвалова теряет устойчивость: его трасса нервно запрыгала. Но это был только момент. Не отрывая глаз от самолетов, которые вот-вот должны были сбросить бомбы, я крикнул:

— Хвалов, держись!

— Выдержу! — громко ответил он.

От самолетов отделились бомбы, и почти сразу впереди летящий самолет окутали огромные клубы черного дыма — прямое попадание снарядом, самолет подпрыгнул в воздухе и камнем полетел вниз, оставляя за собой широкий огненно-черный шлейф. Находившиеся на мостике на миг забыли о падающих бомбах и почти в один голос крикнули:

— Товарищ командир, один сбит!..

Свист бомб заглушил радостные голоса. Две бомбы, коснувшись воды, взорвались близко от борта. Огромные массы воды зеленоватым столбом взлетели вверх и с грохотом упали. Облако водяной пыли пронеслось над палубой.

Бой продолжался. На смену «Юнкерсам» пришли «Мессершмитты». Один из них неожиданно вынырнул из-за сопок, со стороны солнца, и на бреющем полете ринулся на лодку. Пули, как пневматический молоток, простучали по железной палубной надстройке. К счастью, ни одна пуля не нашла себе живой цели, только запасная каска, висевшая на мостике, оказалась пробитой в одном месте. Пестро раскрашенный самолет, заглушая стрельбу ревом мотора, «проскочил» между лодками и, круто взмыв вверх, устремился к сопкам. «Неужели уйдет?», — подумал я, провожая его глазами. Снаряды полетели ему вслед. Скоро и за «Мессершмиттом» потянулся черный хвост дыма.

Лица наших бойцов, раскрасневшиеся от напряжения, сияли. В горячке боя трудно установить, кто сбил фашистские самолеты. Вернее всего это была общая победа моряков и зенитчиков береговой батареи.

Умное, всегда строгое, волевое лицо Щекина сейчас было озарено широкой улыбкой, глаза горели. Сегодня он управлял артиллерийским огнем, и в общей победе была доля и его мастерства. От всей души я пожал ему руку и поблагодарил экипаж.

— Служим Советскому Союзу! — послышался дружный ответ матросов.

Стрельба прекратилась. Фашистские стервятники улетели, потеряв два самолета. Где-то вдали, за сопками, еще рокотали зенитные орудия, но и они скоро смолкли. Наступила тишина. Еще недавно ясная, тихая синь неба казалась сейчас разорванной в клочья. Весь горизонт был покрыт бурыми пятнами разрывов, они медленно рассеивались в воздухе.

До обеда оставался час. Сегодня это был четвертый по счету налет.

И, я счел необходимым предоставить людям короткий отдых, надеясь, что ночь будет спокойнее и люди сумеют наверстать упущенное. Весь экипаж в те дни, недосыпая, без отдыха, работал над оборкой механизмов подводной лодки.

Помощник командира отдал приказание дежурной службе и объявил отбой тревоги. Переборки отдраили, включили судовую вентиляцию, и жизнь на корабле снова потекла обычным порядком.

Над люком мостика показалось потное лицо матроса Облицова. По отвесному узкому трапу он с трудом тащил наверх большое ведро, до краев наполненное картофельными очистками. Сегодня он дежурил по камбузу и помогал нашему «шеф-повару» Ивану Мефодьевичу Иванову.

— Чем кормить собираетесь, товарищ Облицов? — спросил я.

— На первое щи с мясом, на второе — жареная картошка с соленым огурцом, — деловито доложил Облицов.

— Свежие щи? — переспросил я.

— Так точно, товарищ командир. Вчера нам привезли свежей капусты, так вот мы и решили полакомиться, — улыбаясь, вмешался Щекин. — Сегодня будем иметь не менее великолепный ужин… Посмотрите, — продолжал он, указывая биноклем на береговую черту бухты.

Еще не понимая в чем дело, я посмотрел в бинокль: шел отлив, и берег был сплошь покрыт рыбой. Оглушенная бомбами, она всплывала, и течением ее прибивало к берегу.

— Что же, это идея, посылайте шлюпку, товарищ Щекин, — будет у нас свежая рыба.

Через пять минут маленький тузик с инженер-механиком лодки Смычковым и штурманским электриком Зубковым быстро и легко отвалил от борта. Не прошло и получаса, как шлюпка, тяжело нагруженная рыбой, возвратилась к кораблю. Вся команда собралась на палубе.

Люди не спали всю прошлую ночь: предыдущая ночь тоже была тревожной, а вот сейчас они, словно не чувствуя усталости, шутили, смеялись. Но, взглянув в лицо Щекину, я заметил, как изменился он за последние дни: глаза впали, лицо осунулось.

— Алексей Семенович, — сказал я, — после обеда ложитесь спать, если нужно будет — разбужу.

— Но вы же знаете, у нас срочная работа, — не согласился он, — нужно помочь молодому штурману откорректировать целый комплект новых карт. Исполнение приказано донести через два дня — работа большая, едва управимся.

— И работу надо успеть сделать и отдохнуть надо.

— Есть, — коротко ответил Щекин.

Мы были дружны со Щекиным, понимали друг друга с полуслова. Даже пришли на флот одним и тем же путем. Ему, как и мне, когда он закончил среднюю школу на Урале, помогла попасть на флот комсомольская организация. Он всего год как окончил училище и его назначили штурманом лодки. Пришел он к нам на корабль юношей, без практических навыков в работе.

Длительные штормы, морозы, плавание в суровых условиях Заполярья закалили его волю, выработали высокую точность штурмана. Ему подолгу приходилось стоять на мостике, держа в закоченевших руках такой деликатный инструмент, как секстан. И как бы трудно ни приходилось, он, напряженно вглядываясь в черноту неба, находил нужную звезду в разрывах между облаками и всегда успевал измерить ее угол прежде чем наползут тяжелые лохматые тучи.

Теперь он был уже помощником командира лодки.

С виду суховатый и всегда как будто недовольный, Щекин в действительности был человеком большой, широкой души и доброго сердца.

… Обед был готов. Мы спустились во второй отсек, представлявший собой и офицерское жилье и кают-компанию. Нас ждал уже накрытый стол. Белая скатерть, освещенная ярким электрическим светом, радовала глаз. Расставленные приборы и холодная закуска на тарелках придавали какую-то парадность всему отсеку.

Напротив меня сидел инженер-механик нашего корабля Смычков, худощавый брюнет с черными, как угольки, глазами. В этом человеке сочетались необыкновенное веселье и жизнерадостность с деловитой серьезностью и отличным знанием дела. Он окончил инженерное училище и на практике изучил сложный организм подводного корабля. Большая любовь к технике, пытливость ума и исключительное упорство в достижении цели были присущи ему.

После ночной вахты, усталый, измотавшийся, он мог крепко спать под мерный стук механизма, но стоило появиться в четкой работе мотора какому-нибудь постороннему звуку, как Смычков открывал глаза, вскакивал с койки и спешил выяснить, что произошло.

За столом сразу завязался разговор, сначала о происшествиях дня, затем незаметно перешли к событиям на фронте.

— Гитлеровцы собирались за две недели дойти до Урала. Теперь они узнают, что здесь не Франция, — проговорил Смычков.

— И не Норвегия, — добавил Щекин.

— Трех десятков фашистских дивизий как не бывало. Вот только Украину они, гады, захватили.

Смычков видно хотел еще что-то сказать, но сразу заволновался, стиснул зубы, отвернулся в сторону и нервно застучал пальцами по столу. Вчера он получил известие от родственника, что его жена с маленьким сыном не успела эвакуироваться из Киева. Воцарилось молчание. После длительной паузы я все же возобновил разговор.

— Наша армия получает первый боевой опыт. Противник безусловно будет остановлен, а потом его погонят так, что только пятки засверкают.

… Мы — рядовые офицеры не имели тогда достаточных данных для широких выводов, но каждый из нас не сомневался, что уж если командование Вооруженными Силами принял на себя товарищ Сталин, — перелом в ближайшее время несомненно произойдет, и противник будет остановлен, а зятем разгромлен.

В эти трудные дни на собраниях и митингах все чаще и чаще можно было слышать слова безграничной радости и гордости, что нам — молодым морякам, выпала честь воевать на самом молодом Северном флоте, созданном товарищем Сталиным.

Из уст в уста передавались рассказы, как 21 июля 1933 года по Беломорско-Балтийскому каналу пришли на Север боевые корабли, и их встретил И. В. Сталин вместе с товарищами К. Е. Ворошиловым и С. М. Кировым, как И. В. Сталин обошел на корабле тогда весь Кольский залив.

Среди нас — подводников — был участник исторической встречи с товарищем И. В. Сталиным — командир подразделения подводных лодок капитан второго ранга Иван Александрович Колышкин.

Ему тогда посчастливилось встретить товарища Сталина на подводной лодке и беседовать с великим вождем. Вот почему теперь мы, молодые командиры, с подчеркнутым уважением относились к Ивану Александровичу и любили слушать его рассказы о памятной встрече с вождем.

В незабываемый день 3 июля, когда мы, затаив дыхание, слушали речь вождя, каждый из нас дал себе клятвенное обещание не знать страха в борьбе с фашизмом, воспитывать в себе замечательные качества большевика, о которых говорил И. В. Сталин.

На нашем, северном, участке фронта военные действия фашистов носили те же черты «молниеносной войны», что и на других фронтах.

План гитлеровцев на Севере сводился к тому, чтобы использовать внезапность нападения, захватить Мурманск, железную дорогу на Ленинград и весь Кольский полуостров с его богатствами.

Против нас были брошены горно-егерские дивизии, воздушные силы, имеющие почти четырехкратное численное превосходство над нашей авиацией.

В портах Финляндии и Норвегии были сосредоточены крупные морские силы противника, состоящие из миноносцев, подводных лодок, сторожевых кораблей и большого вспомогательного флота.

При всем этом первые же недели войны показали сумасбродность фашистского плана «блиц-криг». Войска Карельского фронта и Северный флот оказали упорное сопротивление противнику и, день за днем, час за часом, изматывая его силы, наносили ему тяжелый ущерб…

… Обед был прерван докладом с мостика: меня вызывал командир соединения подводных лодок. Торопливо допив компот и на ходу поблагодарив кока за отличный обед, я поднялся на мостик.

Катер уже стоял у борта. Матросы принимали газеты, журналы, письма. Старшина группы электриков — Мартынов — нетерпеливее других ожидал письма. Он давно переписывался с одной девушкой. Сейчас он стоял с пачкой писем и громко выкрикивал фамилии. Счастливчики получали письма, отходили в сторону, распечатывали конверты и углублялись в чтение, забыв в эти минуты обо всем, что их окружало.

Проходя по трапу, я остановился около Облицова, который тоже получил письмо и пристально рассматривал какую-то фотографию.

— От жены? — спросил я, тронув его за плечо.

— Так точно, товарищ командир! — радостно ответил Облицов. — Вот она с детками. Соскучился я без них, — уже без улыбки, вздохнув, проговорил он.

Меня подкупила его непосредственность и доверчивая искренность…

… Через двадцать минут я вошел в кабинет командира соединения подводных лодок, тогда капитана второго ранга, а ныне вице-адмирала Виноградова. Командный пункт был тесен, но достаточно удобен для работы. Командир соединения, облокотясь на широкий стол, где лежала рабочая карта, заканчивал телефонный разговор с командующим Северным флотом. Он жестом предложил мне сесть. Потом, положив трубку, поздоровался и устало опустился в кресло.

— Я не получил от вас донесений после налета авиации противника. Считаю, у вас все в полном порядке, — заметил он.

— Так точно! — я сразу понял свою оплошность. Мне следовало доложить об этом семафором. Не ожидая объяснений, он тотчас перешел к другому вопросу. Его интересовало, сколько времени нам потребуется на ремонт корабля. Я ответил, что мы будем готовы к выходу в море не раньше как через неделю.

Оказалось, что мы могли располагать только тремя сутками. Строго говоря, этого срока недостаточно даже для того, чтобы установить линию вала, то есть выполнить самую трудоемкую работу, которую, кстати сказать, мог взять на себя далеко не каждый мастер завода. Но возражать сейчас было бы преступно, обстановка требовала срочного выхода в море.

От командира соединения я зашел к флагманскому инженер-механику. Флагмеханик тут же по телефону договорился с мастерскими. С ночи решено было начать главные работы на линии вала.

Уже на катере сложился предварительный план действий на ближайшие дни. Надо было работать круглые сутки, не отрываясь даже во время бомбежки.

Прибыв на корабль, я прошел на носовую палубу лодки и, пригласив к себе офицеров, коротко изложил свой план действий.

— Работать необходимо посменно, круглые сутки. С этого часа по тревоге выходят только пулеметные посты, остальным находиться там, где они работают. Пересмотрите в соответствии с этим план своих работ на узлах и участках. Ремонт лодки должен быть закончен в трое суток, — сказал я. — Объясните личному составу, что это вынужденная мера. Не распределив строго времени для работы и отдыха, мы не уложимся в жесткий срок.

Вскоре экипаж лодки обсуждал по отсекам новую задачу. У всех было одно желание: скорей закончить ремонт и выйти в море.

Ко мне обратился секретарь комсомольской организации нашего экипажа Лебедев.

— Как ваше мнение, товарищ командир, не выпустить ли нам сегодня боевой листок, посвященный ремонту корабля? — спросил он.

— Это очень кстати.

— В таком случае разрешите приступить…

— Добро!

Лебедев сразу же исчез, и его спокойный, рассудительный голос послышался в соседнем отсеке.

В жизни нашего экипажа, состоявшего главным образом из комсомольцев, Лебедев занимал видное место и как хороший специалист и как хороший секретарь комсомольской организации.

Много характерных особенностей у Лебедева, и одна из них — горячая любовь к книге. Он у нас своеобразный литературный консультант. Комсомольцы постоянно обращаются к нему за советом — что почитать, и для каждого он умеет подобрать книгу.

Однажды я спросил Лебедева: «Откуда вы так хорошо знаете литературу?». Он объяснил, что в средней школе комсомольская организация часто устраивала литературные вечера. И там, в школе, у него появилась любовь к литературе, жажда к чтению.

Заметок в боевой листок поступило много: коротких и содержательных. Комсомольцы, исходя из новых сроков ремонта, брали на себя обязательства.

Вот одна из заметок: «Мы, комсомольцы пятой боевой части, несмотря на то, что объем работ у нас наибольший, обязуемся закончить ремонт в новый срок и на отлично. Чем скорее мы выйдем в море, тем скорее нанесем врагу сокрушительный удар. Редина ждет наших боевых успехов. Наша задача — выполнить приказ Родины».

В лодке было жарко и немного душно. Экономили электроэнергию, и судовую вентиляцию пускали только в исключительных случаях.

В девять часов вечера я поднялся на мостик. Легкий северный ветер слегка рябил темнозеленую поверхность воды. Воздух был чист и прохладен.

На палубе, группами по три-четыре человека, подводники пили чай. Сейчас, когда на лодке проводился ремонт, спальных мест не хватало, и каждый устраивался, как мог. Командир орудия и наводчик спали в хорошую погоду у своей пушки, боцман — под козырьком мостика у тумбы электрического привода вертикального руля. Каждый выбирал себе место вблизи своего заведывания, подчас сам не отдавая себе отчета, почему именно здесь он обосновался.

На вахте стоял мичман Иванов. На груди у него висел большой морской бинокль. Он то расхаживал по палубе, то останавливался и прислушивался к сосредоточенной тишине. Десятилетняя служба в подводном флоте выработала у него постоянную настороженность и способность во-время обнаружить опасность.

Мичман Иванов относился к разряду мастеров подводного дела. Он знал в совершенстве торпедное оружие. Ему были знакомы почти все корабельные системы и их особенности. Он и поварское искусство изучил до тонкости, не уступая лучшим кокам соединения. Матросов он учил внимательно, любовно, разбирал детально каждую ошибку подчиненного, на примерах из практики показывая, к чему может привести малейший недосмотр.

«Если ты не уверен в какой-нибудь части заведывания, не оставляй работу на завтра, осмотри лишний раз свое заведывание, убедись, что все так, как должно быть; чем лучше будешь знать свое дело, добросовестнее относиться к нему, тем меньше будет ошибок и «сюрпризов», — внушал он своим подчиненным.

Было очень красиво в этот вечерний час. Стена плотного тумана медленно вползала в залив. Резкие очертания гранитных скал всегда неприветливого берега будто растворялись. Стало прохладно. Разливая по бухте розовый свет, полуночное солнце казалось оранжевым шаром, где-то близко повисшим в воздухе. Его лучи с трудом пробивались через мглу тумана. Несмотря на свою обычную суровость, который характеризуется Заполярье, этот край своеобразно красив, почувствовать и оценить красоты Севера могут только люди, долго прожившие за Полярным кругом.

Докурив папиросу, я спустился вниз.

— Хочется думать, — сказал я, войдя в отсек, — что завтра будет спокойный день: находит туман, ветер слабый — не скоро его разгонит.

— Это было бы очень кстати, — подняв голову от чертежей, заметил Смычков, — народ очень устал от этих налетов…

— А вы ложитесь спать.

— Я сейчас, только покажу мастеру, с чего лучше начать работу в отсеке, чтобы это не мешало сборке других механизмов.

Я сел на диван, развернул газету. Как повелось с начала войны, первым долгом посмотрел сводку Информбюро. Все чаще и чаще стали появляться статьи, посвященные нашим активным оборонительным боям, и каждый новый факт говорил о героизме наших войск, и он был пробуждением великих сил великого народа, поднявшегося на защиту своей Родины. «Победа будет за нами», — вспоминались слова товарища Молотова, которыми он закончил свое выступление по радио в незабываемый день 22 июня. Просмотрев газету, не раздеваясь, я прилег на диван и незаметно для самого себя погрузился в глубокую дрему.

…На севере лето проходит незаметно. Так и в этот год оно пролетело быстро, и теперь почти непрерывные ветры приносили с собой холод и дождь. Солнце все реже и реже выглядывало из-за плотных облаков. Пустынный берег, наделенный скудной пожелтевшей растительностью, выглядел скучно.

Ремонт мы закончили в срок. Шли последние приготовления к выходу в море.

К вечеру погода прояснилась, и немного потеплело. В последние дни, с наступлением темного времени, налеты фашистской авиации стали реже. Мы уже располагали временем так, как нам хотелось. Днем работали, не покладая рук, а вечером немного отдыхали, хотя отдых на якоре значительно скромнее, чем на стоянке в базе.

Сегодня Смычков и штурман Усенко организовали на палубе самодеятельность, в ней участвовал почти весь экипаж. Смычков — большой любитель пения и танцев — составил программу концерта. Первое отделение было наиболее обширным. Сюда входили мелодекламация, рассказы о забавных случаях в жизни, частушки. Каждый из присутствующих должен был что-нибудь рассказать, в выборе номера его не стесняли. Второе отделение — коллективные песни под аккомпанемент ведущих музыкантов экипажа. Первая часть программы прошла очень оживленно. Затем началась матросская песня.

Я сидел во втором отсеке над картой морского района, в котором нам предстояло действовать, но как только услышал песню о «Варяге», не вытерпел, отложил карту в сторону и, набив трубку, вышел на мостик послушать. Дружные голоса мужского хора, сопровождаемые мандолиной и гитарой, звучали задушевно, грустно и словно раскрывали всю глубину человеческих переживаний. На палубе, тесно прижавшись друг к другу, лежа и сидя, пели подводники свою любимую песню, думая о героях «Варяга».

Из центрального поста показалась голова трюмного старшины Тюренкова. Он тихо спросил разрешения послушать пять минут. Тюренков был вахтенным на лодке, и ему без разрешения не полагалось выходить наверх. Я одобрительно кивнул головой, и он, облокотившись на комингс, словно замер, слушая пение товарищей.

Удивительный человек этот Тюренков. Служит на подводной лодке уже несколько лет, и ни разу не было случая, чтобы он попросил разрешения уволиться на берег. Когда инженер-механик сам предлагал ему увольнение, Тюренков всегда находил какой-нибудь предлог, чтобы остаться на корабле. Очень большое и капризное его заведывание никогда не отказывало. Всегда скромный, молчаливый, Тюренков на людей новых производил впечатление человека скучного, ничем не интересующегося. На самом же деле он был человеком любознательным, душевным, верным своему слову и долгу. Только не так просто было заметить эти черты характера Тюренкова из-за его удивительной скромности, нежелания чем-либо обратить на себя внимание. У него был критический сообразительный ум. Вспоминается поход, в котором Тюренков проявил исключительную находчивость и спас всех от большой беды.

Тогда наша подводная лодка находилась в надводном положении. Был шторм. Вода, заливая мостик, стекала в рубку и оттуда — в центральный пост. Звонковая груша в рубке была подвешена к подволоку. Вдруг в лодке загремел сигнал срочного погружения. Все моментально разбежались по отсекам, заняв свои места. Видя, что пневматические машинки не срабатывают, командиры отсеков бросились вручную открывать кингстоны и клапаны вентиляции главного балласта, но ни кингстоны, ни клапаны вентиляции не поддавались мускульной силе людей. Нетрудно понять состояние экипажа, который действовал совершенно самостоятельно в задраенных отсеках: никто не знал, что делается в подводной лодке, но всем было известно, что за этим сигналом должно последовать немедленное погружение.

Через переговорную трубку в центральном посту наперебой послышались доклады о том, что клапаны вентиляции и кингстоны главного балласта заело. Одновременно с сигналом была остановлена машина и пущен главный электромотор.

Все, кто в это время не находился в центральном посту, ждали, что сейчас произойдет что-то необыкновенное, так как лодка не погружается. Но вот по отсекам пронесся спокойный голос Тюренкова:

— Принятый сигнал не считать! Принятый сигнал не считать!

Люди облегченно вздохнули, нервное напряжение спало, отсеки отдраились, и каждый спросил, что случилось? Недоразумение выяснилось скоро. Оказалось, что вода попала в боевую рубку и замкнула контакт груши. По всем отсекам раздался сигнал «Срочное погружение». Заняв по тревоге свое место на боевом посту, Тюренков, прежде чем открыть воздухом кингстоны и клапаны вентиляции, взглянул наверх, где сразу же по сигналу должен спускаться вахтенный офицер, закрывая за собой люк. Но на мостике он не обнаружил никакого движения: люк оставался открытым, и на его комингсе покоились ноги спокойно сидящего вахтенного офицера, который из-за шума воды не слышал звонка в лодке. Быстро сообразив, в чем дело, и ясно представив себе последствия ложного сигнала, Тюренков, не раздумывая, дал сильное противодавление в пневматическую систему. Поэтому экипаж лодки не мог вручную открыть кингстоны и клапаны вентиляции. Отличное знание дела, большое самообладание и сообразительность позволили Тюренкову в течение каких-нибудь двух секунд предупредить огромную опасность, угрожающую всему кораблю. Он спас корабль.

Вот этот, всегда скромный, незаметный юноша сейчас тоже был взволнован. Его, как и других, глубоко трогали слова простой песни о доблести команды «Варяга». После короткой паузы матросы запели:

Раскинулось море широко…

В воображении живо предстала морская быль о русском матросе, о его безрадостной подневольной жизни. Из одного поколения моряков в другое переходят эти песни. Как историческое наследство бережно хранятся они в матросских тетрадях-песенниках, которые можно найти почти в каждом матросском рундучке рядом с заветными письмами и фотографиями любимых и родных. Матросы любят эти песни в своем собственном исполнении. Ни один хор не в состоянии, пожалуй, передать всей силы чувства и красоты этих песен так, как иной раз сами матросы поют их у себя на корабле.

Я спустился в лодку, чтобы продолжить работу над картами, а на палубе еще долго пели матросы. И песня лилась далеко по дремлющему рейду, теряясь в ложбинах высокого гранитного берега.

Прорыв в Петсамо

Холодные лучи сентябрьского солнца пробивались из-за горизонта и, скользя по низким темным облакам, окрашивали их в оранжевый и бурый цвета. Тени стали длиннее и гуще.

Я только что позвонил по телефону дежурному соединения подводных лодок и доложил, что мы готовы к выходу в море. В ответ последовало приказание не выходить, пока не вернется другая подводная лодка.

Ночью была получена радиограмма, в которой командир этой лодки сообщал об израсходовании боезапаса. Ему разрешили оставить позицию и возвратиться на базу. Сейчас, по данным наблюдательных постов, лодка находилась на подходе к базе.

Мы ждали лодку с большим нетерпением: командир должен был нам сообщить обстановку в том самом районе, куда мы пойдем на своем корабле.

Матросы в ватной одежде, в сапогах или валенках, обшитых кожей, сидели на скамейках вокруг железного ведра с песком для окурков и курили махорку. Друзья с других лодок вышли проводить наш экипаж. Некоторые матросы парами прогуливались по пирсу. Каждый из них, уходя в море, оставлял своему другу всякого рода поручения. Один просил отправить родным заказное письмо, другой — переслать матери деньги.

Ко мне подошел комиссар нашего подразделения. Уточнив, правильно ли усвоена боевая задача, он стал расспрашивать о людях, их настроениях. Я вскоре почувствовал, что ему хочется проверить, насколько хорошо командир корабля знает свой экипаж, помочь мне советом, если я в чем-нибудь ошибался. Он отлично знал экипаж лодки.

Разговор был прерван — из-за мыса показалась подводная лодка. И сразу же прибыло командование соединения, сопровождавшее начальника штаба флота.

Два орудийных выстрела один за другим раскатисто прогремели в гавани, стесненной высокими берегами. Эхо гулко прокатилось в горах. Два выстрела означали, что лодкой потоплено два транспорта противника. Каждая подводная лодка, возвращаясь с моря, орудийными выстрелами салютовала всему флоту о своих победах.

Еще в первые дни войны одна из наших больших лодок, под командованием капитана третьего ранга Уткина, потопила артиллерийским огнем немецкий транспорт, который после пяти прямых попаданий затонул. Возвращаясь в базу, Уткин решил возвестить о своем успехе орудийным выстрелом.

С тех пор это стало традицией подводников Северного флота.

Подводная лодка ошвартовалась. Командир лодки Егоров вышел на пирс и коротко доложил командованию о результатах похода. Приняв поздравления, он подошел ко мне, так как знал, что мы идем сейчас на ту же самую позицию.

— Дай закурить, — были его первые слова после того, как мы с ним крепко, по-приятельски обнялись и я искренне поздравил его с боевым успехом.

— Как там обстоят дела? — спросил я, протягивая ему папиросу.

Мы закурили. Глубоко затянувшись, Егоров начал рассказывать:

— Двое суток назад, мы получили радиограмму, что на подходе к Петсамо нашей авиацией обнаружены три транспорта в охранении сторожевых катеров и тральщиков. Встретить конвой у входа в бухту мы явно не успевали. Оставалось одно — любой ценой прорваться в Петсамо.

Мы прошли в бухту и обнаружили там все три транспорта. Выпустили две торпеды одну за другой. Нас заметили. Береговые батареи открыли огонь, за нами гонялись катера, — бомбили отчаянно. Но, как видишь, все обошлось… Тебе советую наш поход учесть и все как следует продумать, прежде чем туда заглядывать… Уклониться от преследования там очень трудно.

— Да, — согласился я, — это рискованное предприятие.

К нам подошел капитан второго ранга Виноградов. Мы встали с торпедной тележки и вытянулись по команде «смирно».

— Все ли вам ясно? — спросил меня командир соединения.

Я ответил, что все ясно, и попросил разрешения на выход. Он отозвал меня в сторону и сказал:

— Если думаете прорываться в Петсамо, не делайте этою сразу, а подождите дней пять, потом, может быть, это будет кстати. Дайте противнику успокоиться, он ослабит свою противолодочную оборону, тогда и можете рискнуть, если найдете нужным.

— Есть, ваши замечания будут учтены, — сказал я.

Пожав мне крепко руку, он добавил:

— До скорого…

— До скорого, — ответил я и, четко повернувшись, направился к сходням.

… Мы отходили от пирса. Солнце скрывалось за сопками. Черная тень, падающая от причала, удалялась все дальше и дальше, теряясь на общем фоне затемненного берега. Видимость из-за сплошной облачности была неважная, но достаточная для того, чтобы ориентироваться по затемненным створным огням, которые, казалось, были последними провожатыми и долго еще смотрели нам вслед, но скоро и они исчезли, точно растворившись во мраке ночи.

Погода свежела. На мостике стало холодно и сыро. Брызги то и дело обдавали голову, плечи. Качка с каждым часом усиливалась. Когда прошли последнюю линию дозора, я проинструктировал вахту и спустился вниз к штурманскому столу, на котором лежала навигационная карта с проложенными на ней курсами, уверенный в том, что все на своих местах и каждый матрос знает свои обязанности.

К тому времени я уже хорошо усвоил важную обязанность командира — он должен быть с людьми экипажа не только в море, но и при стоянке в базе, ему необходимо изучать их настроение и наблюдать за тем, как они относятся к делу, как выполняют свой воинский долг.

Если командир не знает своих людей, у него нет уверенности в том, что каждая отданная им команда и приказание будут быстро поняты и правильно выполнены.

Командиру должны быть известны все слабые и сильные стороны каждого офицера, старшины, матроса. Он знает, кого можно послать на палубу ночью во время сильного шторма, кому поручить закрепление листа, оторвавшегося в надстройке, кто сможет обрезать конец оборвавшейся антенны, которая тянется за кормой, угрожая намотаться на работающий винт и тем самым лишить корабль хода; он знает, если на вахте стоит новичок, способный растеряться при внезапной перемене обстановки, командиру отдыхать надо только «одним глазом».

… За вечерним чаем мы обменялись мнениями о походе только что вернувшейся лодки.

— Товарищ командир! Мы пойдем в Петсамо? — Как бы невзначай спросил меня Смычков.

— Не знаю, — ответил я. — А что? — и внимательно посмотрел на него, стараясь по выражению лица уловить, почему он задал такой вопрос. Мне не приходилось ни на один миг сомневаться в высоких боевых качествах Смычкова, но все же интересно, отчего вдруг у него возник этот вопрос.

— Я думаю — наш экипаж подготовлен к такому делу «не хуже других, — заявил Щекин. — Но никто не станет рисковать кораблем и людьми во имя спортивного интереса. Пойдем, если в этом возникнет необходимость.

— Алексей Семенович безусловно прав, — согласился я. — Нельзя так ставить вопрос — пойдем мы в Петсамо или не пойдем. Все будет зависеть от обстоятельств.

— Согласен, — примирительным тоном сказал Смычков и добавил: — А мне бы очень хотелось побывать там.

Это было сказано просто, искренне, чистосердечно.

Четверо суток пребывания на позиции не принесли никаких результатов. Беспрерывный поиск у берегов противника был бесплоден. Будто все кругом вымерло. Высокий, скалистый, почти отвесный, берег казался безжизненным. Только кое-где, словно прильнув к расщелинам, ютились маленькие деревянные постройки — сигнально-наблюдательные посты противника, — да темные жерла береговых орудий торчали над гранитными глыбами.

Наступила ночь. Через десять минут всплытие.

Каждый скручивает себе из газеты «козью ножку» и набирает в нее чуть ли не полпачки махорки, чтобы накуриться сразу за все время, проведенное под водой. Заядлые любители курева приучились утолять свою табачную жажду в подводном положении. Одни пытаются сосать махорку, другие по нескольку часов не вынимают изо рта пустой прокуренной трубки. И вот сейчас старшины и матросы уславливаются между собой, кому первому выходить на перекур. Только один Тюренков ни с кем не спорит и не занимает очереди.

Ночью на мостике не разрешается зажигать спичек, и раскуривают папиросы либо в центральном посту под люком, либо в боевой рубке, где обычно курит весь экипаж, за исключением вахтенного офицера, командира и помощника. Они курят на мостике «в рукав», нередко обжигая руки.

Раздается долгожданный сигнал: «По местам, стоять к всплытию». Как по боевой тревоге, все вмиг разбегаются. Вахтенный сигнальщик с биноклем, висящим на шее, стоит уже в боевой рубке, где свет погашен, чтобы глаза еще под водой смогли немного привыкнуть к темноте. Лебедев внимательно вслушивается в морские шумы. На поверхности штормит, и поэтому все подвижные предметы прочно привязываются.

Работают помпы — осушаются трюмы. Наконец инженер-механик докладывает о готовности к всплытию.

— Горизонт чист! — раздается из рубки громкий, уверенный голос Лебедева.

Боцман перекладывает рули на всплытие, исполняя команду «всплывать». Старшина трюмных машинистов быстро открывает воздушный клапан: раздается сильный гидравлический удар и громкое шипение воздуха, вытесняющего воду из средней цистерны. Лодку раскачивает с борта на борт. Отдраивается люк. Через образовавшуюся щель приподнятой крышки с глухим шумом вырывается наружу тяжелый спертый воздух, которым мы дышали много часов. Лодка всплыла, свежий воздух действует опьяняюще, кружит голову. На мостик вскакивает сигнальщик и, быстро осмотревшись, докладывает:

— Горизонт чист.

Несколько раз чихнув, машина развивает обороты. Лодка вздрагивает и устремляется вперед, борясь с атакующими ее волнами. Один за другим подымаются в рубку матросы и жадно затягиваются табачным дымом. Первую минуту все молчат, затем начинается разговор вполголоса, чтобы не мешать в центральном посту вахте слышать все команды вахтенного офицера.

Началась зарядка аккумуляторной батареи. Спускаясь вниз, уже изрядно вымокнув, я услышал работу приемника в радиорубке. Радист Лебедев быстро записывал знаки на входящем бланке.

«Что-то к нам идет», — подумал я. Через минуту Лебедев вручил мне радиограмму с приятным известием о том, что в районе «Л» в 16.00 был обнаружен конвой противника, идущий курсом зюйд в составе двух больших транспортов и шести сторожевых кораблей охранения. Мелькнула мысль: «Этот конвой должен быть наш».

Расчет движения по карте показал, что противник подойдет к Петсамо не раньше четырех часов утра. До этого времени мы успеем закончить зарядку и за два часа до вероятного подхода конвоя будем ждать его у входа в бухту. Правда, все расчеты требовали уточнения. Самолет-разведчик мог допустить ошибку при определении скорости движения конвоя. Да и противник мог специально маневрировать скоростью, чтобы дезориентировать нашу воздушную разведку.

Поэтому следовало иметь в виду второй, запасный вариант, на случай, если мы пропустим противника из-за каких-нибудь неучтенных обстоятельств. Второй вариант мог быть только один — прорыв в порт Петсамо — крупный незамерзающий порт противника, куда прибывают транспорты с войсками, техникой, боеприпасами и продовольствием. Через Петсамо снабжается фашистская группировка, действующая на финском участке фронта. Боеспособность гитлеровских войск во многом зависит от морских перевозок.

Сейчас значение Петсамо особенно возросло: гитлеровское командование поставило перед своими войсками на севере задачу разгромить Красную Армию, выйти к Кольскому заливу и овладеть нашим крупнейшим незамерзающим портом Мурманском.

На мурманском направлении днем и ночью идут жестокие бои. Наши удары по кораблям противника — удары по всей немецко-фашистской армии, ведущей наступление в Заполярье. В этом заключается помощь Северного флота нашей героической пехоте, защищающей каждую пядь родной земли.

Итак, решение принято. Офицеры поставлены в известность о двух возможных вариантах.

Зарядку аккумуляторной батареи закончили раньше намеченного срока. Оставалось окончательно продумать план действий, с учетом всевозможных неожиданностей, которые могут возникнуть при прорыве в Петсамо. Многое было продумано раньше — еще до выхода в море.

В час ночи мы подошли к точке погружения. Двигаться дальше в надводном положении было опасно: входили в зону действия наблюдательных постов противника.

Шли в подводном положении. Через полтора часа достигли входа в порт. Команда отдыхала, и только одна смена молча, сосредоточенно несла вахту. Рулевой-горизонтальщик не отрывал глаз от диферентометра и глубиномера. Прижавшись левым плечом к борту в боевой рубке, окутанный полумраком, в неподвижной позе застыл рулевой, он всего лишь две недели тому назад прибыл на лодку и за время похода успел освоить управление вертикальным рулем в подводном положении.

— Лево руль пятнадцать градусов! — раздалась команда вахтенного офицера в центральном посту.

— Есть лево руль пятнадцать градусов, — быстро повторил команду рулевой, вместе с этим резко переложил рукоятку контроллера в сторону и доложил: — лодка катится влево.

— Ложиться на курс вест! — послышалась команда офицера.

— Есть ложиться на курс вест! — снова громко доложил рулевой.

Лодка легла на курс вест.

— Так держать! — скомандовал вахтенный офицер.

— Есть так держать! — в последний раз повторил рулевой, и снова в лодке водворилась тишина, которая прерывалась лишь слабым убаюкивающим свистом воды, обтекающей борт, однотонным гудением гирокомпаса да временами ревущим шумом электрических приводов рулей.

Попытка обнаружить противника при входе в Петсамо оказалась безуспешной. По всей вероятности корабли врага шли с большей скоростью и прошли в порт намного раньше.

В девять часов утра, выслушав доклад штурмана относительно нашего места, я отдал приказание ложиться на курс, ведущий в порт Петсамо.

Стало ясно, — противник уже в порту, и его дальнейшее ожидание здесь бессмысленно. Не теряя времени, нужно было приступать к осуществлению второго варианта решения боевой задачи: прорваться в порт и атаковать противника там, не дан ему возможности разгрузиться.

День был солнечный, но ветреный.

Белые барашки, бегущие от берега, маскировали бурун, который образует перископ на поверхности моря. Это обстоятельство позволяло нам всплывать под перископ, не подвергаясь особому риску быть обнаруженными с берега.

По кораблю объявлен ранний завтрак. Разговоров не слышно. Все думают о предстоящем бое, о том, что ждет нас в ближайшие часы и минуты.

— Пришли в точку! — доложил штурман.

Лодка легла на курс зюйд, который вел серединой узкого прохода в бухту — логово врага.

Решаю пройти по отсекам, побеседовать с матросами и старшинами. У молодого торпедиста Матяжа я спросил, не растеряется ли он, если будет трудная обстановка?

Матяж ответил просто и ясно:

— Зачем теряться, товарищ командир, от этого совсем плохо бывает. Теряться нельзя.

Ясный взгляд его немного раскосых глаз подтверждал: он говорил то, что думал в эту минуту.

В другом отсеке старшина группы электриков Мартынов, не стесняясь, прямо, без обиняков, спросил меня:

— Мы в Петсамо идем по приказанию, товарищ командир?

— Нет, а что?

— Да я так просто… — немного замялся Мартынов.

— Вы боитесь? — по-товарищески спросил я, стараясь вызвать на откровенность.

— Как вам сказать? Немножко страшновато, — уже улыбаясь, ответил он.

— Чего же страшного, ведь вы идете не один, а с нами вместе.

— Это верно, товарищ командир. Вместе-то не так страшно. Главное, застать бы кого-нибудь там… Чтобы игра свеч стоила, — закончил Мартынов уже совсем другим, повеселевшим голосом.

Секретарь комсомольской организации Лебедев, выражая общее мнение, на мой вопрос: «Ну, как настроение?» — ответил: «Экипаж наш комсомольский, и не к лицу нам бояться трудностей, а настроение? — настроение в порядке, только бы вот врага найти и уничтожить».

Эти короткие беседы убедили меня в том, что люди, не задумываясь, пойдут на любые жертвы, поборов в себе мелкие человеческие слабости. Пойдут потому, что они глубоко любят свою Родину и ненавидят врага.

Нелегко командиру принимать решение, когда приходится идти на большой риск. Ведь малейшая оплошность с его стороны может привести к катастрофе.

— Через десять минут входим в фиорд, — отложив измеритель в сторону, доложил помощник командира.

Я подошел к столу, на котором лежала развернутая карта, и задумался над тем, что нас ждет впереди. Хотелось лишь одного — во что бы то ни стало прорваться к цели и уничтожить врага.

— Входим, — сказал я вслух и взглянул на часы. — Товарищ Щекин, следите за счислением, через полчаса всплывем под перископ. Если нам никто не помешает — осмотримся, определимся. Посты противника не должны обнаружить нас. Мы будем уже в глубине фиорда.

Время тянулось мучительно долго. Все лишние механизмы для уменьшения шумов приказано выключить. Остановили даже систему регенерации воздуха. За бортом едва улавливался слабый свистящий звук гребного винта.

Разговоров не слышно. Все люди на своих местах: одни стоят, облокотясь на свой агрегат, другие, вглядываясь в трюм, сидят над раскрытым люком палубного настила, третьи, присев на корточки, задумчиво теребят в руках ветошь. Лица у всех напряженно сосредоточены.

Сознание возрастающей опасности, навстречу которой мы идем, заставило меня еще раз проанализировать свое решение, оценить все шансы за и против.

«Все ли достаточно надеются на себя?» — подумал я и внимательно посмотрел на тех, кто находился поблизости. Что-то прекрасное было в каждом липе. Открытый взгляд выражал все богатство большой души простого советского человека. Общая цель и высокое сознание воинского долга как-то по-особенному сплотили людей.

Как ни странно, но мне показалось, что только сейчас я узнал этих людей такими, как они есть. И они мне стали совсем понятными, еще более близкими и родными. Война только началась, а вместе с ней и началась настоящая проверка людей. Я и сам не мог уверенно сказать: годен ли я для войны, смогу ли выдержать ее суровые испытания. Сумею ли подавить в себе присущие всем людям слабости и оправдать свое назначение? То, что ожидало нас, было серьезным экзаменом для меня и всего нашего экипажа…

Дальнейшее выжидание становилось уже невыносимым. Каждому хотелось чем-то заняться, отвлечься хотя бы на короткое время, сократить слишком медленное его течение. Захотелось подняться в рубку и осмотреться в перископ раньше того времени, которое необходимо выдержать, чтобы не выдать себя. Здесь нужна выдержка. Годами воспитывается это качество командира-подводника. Все его действия в бою подчинены здравому смыслу и расчету. Пылкий темперамент — хорошее качество для военного человека, но в подводном флоте более чем где бы то ни было нужно держать темперамент под контролем рассудка.

Мы медленно входили в фиорд.

Подошло время всплытия под перископ. Исполняя команду, боцман быстро вращал штурвалы и перекладывал рули на всплытие. Стрелка глубиномера поддалась и медленно поползла к цифре, отмечающей перископную глубину.

Я уже находился в рубке и терпеливо ожидал момента, когда можно будет поднять перископ. Следя за диферентом и глубиной, нажал, наконец, электрическую кнопку, и перископ с шумом пошел вверх. Пока шли в узкости под водой, мы больше всего опасались, как бы какое-нибудь малоизвестное течение не отнесло нас к берегу. Поэтому, оглядевшись, я быстро оценил место лодки относительно берегов и дал штурману несколько отсчетов с азимута на выступающие впереди мысы фиорда.

Обзор был короткий, но и этого времени хватило на то, чтобы запечатлеть в памяти картину внешнего мира. Справа и слева возвышались отвесные обрывистые, двухсотметровой высоты, скалистые берега. Ощущение было такое, будто мы находимся в каком-то глубоком колодце, окруженном почти отвесными стенами. Поэтому и фиорд казался более узким, чем он был в действительности. Впереди выступал темный мыс, резко выделяющийся на ярко освещенной солнцем поверхности залива. За этим мысом находилась гавань, сейчас она была нашей заветной целью. В тот самый момент, когда я намеревался опустить перископ, в поле зрения пролетела чайка, ее неожиданное появление заставило меня вздрогнуть.

Погрузились на глубину. На карте уже было нанесено наше место. Помощник командира, работая со штурманом, не ошибся в расчетах — место лодки на карте почти совпадало со счислением. Теперь более уверенно, но попрежнему осторожно, крадучись, мы продолжали свой путь вперед.

— Если мы не обнаружили себя и нам не помешают, то через полчаса будем в гавани, — сказал Щекин.

По расчету мы уже подходили к мысу, от которого следовало сделать поворот, ибо прямо по носу в пятистах-шестистах метрах находился берег.

Снова всплыли под перископ. И во-время. Из-за мыса открывалась гавань. Командую приготовиться к атаке и с замиранием сердца рассматриваю порт, все более и более развертывающийся перед глазами. Кажется, на рейде пусто: ни одного корабля не видно. Меня охватывает чувство досады: неужели и здесь опоздали, неужели никого нет? Стараюсь убедить себя, что это не так, но по мере того как рейд и гавань открываются и еще ничего не видно, — эта мысль укрепляется в сознании.

Передо мной лежит весь южный берег гавани; пустой причал, немного в стороне от него, на возвышенности, знакомая по рассказам разведчиков, гостиница, окрашенная в белый цвет — здесь живут немецкие офицеры. Вращая перископ в сторону гавани, напряженно, до режущей боли в глазах рассматриваю береговую черту, прощупываю взглядом каждый камень, каждую складку местности. И вдруг кровь приливает к голове: у западного причала обнаруживаю два транспорта, тесно прижавшихся друг к другу штевнями. Один из них товаро-пассажирский — с белой палубной надстройкой, другой — грузовой. Первый водоизмещением десять-одиннадцать тысяч тонн, второй — тысяч семь-восемь. Разгрузочные стрелы на них приподняты, а на гафелях развеваются флаги со свастикой в белом круглом поле. Охватывает чувство неудержимой радости. Не сумев сдержаться, я кричу: «Транспорты!».

Команды одна за другой быстро понеслись по отсекам лодки, еще быстрее идут доклады об исполнении. Дана команда на руль — лодка медленно покатилась вправо.

Тесная гавань позволяет стрельбу торпедами только на медленной циркуляции. Решаю сразу — топить оба транспорта. Осторожность уже не занимает, о скрытности не думаю, так как времени до залпа слишком мало.

Мы прорвались к цели, обманув бдительность врага. Нам удалось пройти под носом у противника незамеченными, и теперь все возможности в наших руках. Крест прицеливания окуляра перископа медленно наползает на нос переднего транспорта…

— Пли! — командую я.

Прицельная линия коснулась носа второго транспорта. Через несколько секунд снова подал команду — «Пли». Сильный толчок в корпус лодки — своеобразный сигнал — торпеды вышли из аппаратов. На поверхности воды появились голубые полосы — следы идущих торпед. Вот они пересекли поле зрения перископа и, быстро вытягиваясь, как по линейке, устремились в сторону противника.

Лодка идет носом вверх и быстро всплывает. Нужно, не теряя ни секунды, погрузиться на глубину, чтобы не подставить свой борт под обстрел береговых батарей, которые находятся внутри самой гавани; малые расстояния позволяют им стрелять прямой наводкой.

— Право на борт, средний ход. Погружаться!

В центральном посту началось движение. Инженер-механик не отрывает глаз от контрольных приборов, постукивая по трубке глубомера пальцем, четко отдает приказания по отсекам. Он, кажется, ничего не замечает вокруг себя, не слышит ничего, что не имеет отношения к его ответственной работе. Время от времени жестами правой руки он делает своеобразные знаки «команды»; их может понимать только Тюренков, привыкший к немому языку. Тюренков следит за каждым движением своего командира. Одной рукой он виртуозно управляет реостатами помп, другой быстро находит, открывает пли закрывает нужный клапан среди десятков других похожих клапанов. В эти минуты и он уходит в себя. Не замечая и не чувствуя окружающего, занят только одним — водяными системами, — они, подобно кровеносной системе живого организма, внутри и снаружи опоясывают весь корпус корабля.

Тюренков уверенно направляет быстрые потоки воды по нужным каналам в этом сложном лабиринте трюмной водяной системы. Растеряйся и открой он тут же рядом расположенный, такой же по виду клапан — и все дело будет испорчено. Он внешне спокоен, не суетлив, но быстр в движениях. Закончив одну манипуляцию и доложив об этом стоящему рядом с ним инженер-механику, он переходит к другой, третьей.

— Лодка погружается! — тяжела дыша, докладывает боцман Хвалов, стоящий на горизонтальных рулях.

— Загнали, наконец, — облегченно проговорил Смычков, когда уже поддиферентованная лодка послушно пошла на глубину. После того как была остановлена центробежная помпа, в центральном посту снова стало тихо.

Два глухих мощных взрыва за кормой, один за другим, отчетливо доносятся до нашего слуха. И почти сразу же словно кто-то обсыпал весь корпус лодки охотничьей картечью — это взрывная волна вызвала легкое сотрясение корпуса.

— Наши торпеды, — громко докладывает мичман Иванов из первого отсека.

— Взрывы торпед! — возбужденно кричат из других отсеков.

Да, это взрывы наших торпед, мы их ждали с секунды на секунду.

Увеличив ход до среднего, мы легли на обратный курс. Конечно, было бы лучше увеличить ход до полного, но на это нельзя решиться.

Неизвестно, что ждет нас впереди, а пока требуется строгая экономия электроэнергии.

Первые пять минут после взрыва торпед никто в лодке не говорит. Однако понемногу напряжение спало, послышались разговоры, кое-кто высказал мнение, что за свой непрошенный «визит» мы, видимо, отделаемся очень легко, что наш удар был внезапен для противника и он до сих пор не может прийти в себя.

Действительно, мы шли уже восемь минут, а погони еще не было слышно. Невероятно, но факт! По пути сюда я ожидал всего, что угодно, но никак не допускал мысли, что нам удастся безнаказанно уйти. Случай, конечно, из ряда вон выходящий.

Послышались шутки. Матросы, глядя друг на друга, смущенно улыбались, как бы признавая за собой вину в том, что слишком переоценили ожидаемую опасность. Словно каждый говорил себе: «Черт оказался не таким уж страшным, каким мы сами размалевали его в своем воображении». Те, кто до залпа держали себя молодцевато, теперь несколько кичились этим, другие, кто не сумел тогда скрыть своего волнения, сейчас старались скромно отмалчиваться. Как бы то ни было, настроение экипажа заметно поднялось. Нервам был дан отдых.

Мне показалось, что стало немного шумно, но я умышленно не вмешивался. Все возрастающая уверенность людей придавала им новые силы, которые могли понадобиться, быть может, в самое ближайшее время. Я лично не разделял общего настроения. Мне было хорошо известно, что противник в Петсамо достаточно опытный. Ему уже приходилось иметь дело с советскими подводными лодками, и молчит он неспроста. У него есть силы для преследования нашей лодки, вопрос только в том, через сколько времени он сможет появиться над нами, и где мы будем в этот момент.

Меня не оставляли сомнения, но я не высказывал их, не желая, тем самым, в какой-нибудь степени помешать короткому отдыху экипажа. Не зная детально обстановки, люди все больше верили в счастливый исход дела, а это уже отдых, отдых, который сейчас был так необходим.

— Где мы находимся? — спросил я у своего помощника, который, нагнувшись над столом, с исключительной педантичностью, почти каждую минуту, отмечал точками наше место на карте.

— Как раз на середине фиорда, — сказал Щекин и наколол ножкой измерителя наше предполагаемое место.

Я взглянул на карту: да, мы находились на середине фиорда, перед самой узкой его частью.

Время шло. Противник не давал о себе знать, и многие уже забыли об опасности. Обмен впечатлениями о пережитых событиях был основной темой разговора. Голоса становились все громче и возбужденнее. Мало-помалу в разговор начали втягиваться и офицеры.

В центральном посту около боцмана сидел Смычков и мечтал об обеде.

— Поросенка бы сейчас с гречневым фаршем… Ух, и разделали бы мы его… Как ты думаешь, Леша? — смеясь, обратился он к Щекину; тот, облокотясь на штурманский стол, стоял в невозмутимо спокойной позе и, казалось, не слышал своего приятеля. Но после непродолжительной паузы отозвался.

— На это я тебе потом отвечу…

— Когда же? — спросил Смычков, немного удивившись неопределенному заявлению товарища, но Щекин промолчал. Тогда Смычков глубоко вздохнул и протянул руку за широкие трубы магистрали. Через минуту он уже с аппетитом доедал шпроты, повидимому, на всякий случай оставленные им еще от завтрака. Мичман Иванов в это время вовсю орудовал на камбузе. Из отсека уже потянуло тонким запахом свежих щей. У всех появился аппетит Смычков больше всех волновался в ожидании обеда. Кажется, он даже не замечал недостатка кислорода.

Внешне Смычков кажется легкомысленным. На самом деле он не такой. Его натура не выносит безделья и неподвижности. Когда он не занят чем-либо, он любит разговаривать, и темой его разговора обычно бывает какая-нибудь только что прочитанная книга. Он не стесняется высказывать свое собственное, иногда очень оригинальное суждение. Усиленными заботами об обеде он заполнял несколько свободных минут — и только. Все, что от него требовалось, — он сделал: в его заведывании полный порядок, все идет так, как должно быть. Почему же ему не подумать вслух об обеде? Такая мысль не может прийти в голову командиру или помощнику командира. Они поглощены своими обязанностями. Ошибка в их расчетах непременно должна сказаться на судьбе всего корабля, а думая об этом, нельзя не помнить об обстановке, из которой и вытекает какое-то определенное решение в борьбе «за» и «против».

Зубков, например, тоже понемногу готовит свои отсек к обеду, хотя приказания на этот счет еще не было. Правда, его приготовления ограничились лишь тем, что можно допустить в отсеке, не нарушая боевой готовности. Он даже завел пружину патефона, на диске которого уже лежит пластинка с записью арии Мефистофеля в исполнении Шаляпина.

Хотя оживление не спадало, но в лодке дышать становилось все труднее и труднее. Недостаток кислорода ощущался с каждой минутой острее.

Отдано приказание: лишних движений избегать. Всякая физическая работа, даже хождение, увеличивает расход кислорода. А чтобы не вызвать шума и не обнаружить себя, мы воздерживаемся запускать систему регенерации.

Любое движение вызывает сильную одышку. Боцман Хвалов, широко расставив ноги, тяжело дыша, с большим трудом медленно раскручивает стальные литые колеса штурвалов ручного привода горизонтальных рулей. В нормальных условиях, при ежедневной проверке механизмов, Хвалов способен крутить те же штурвальные колеса так быстро, что колесо развивает скорость не менее ста оборотов в минуту. Сейчас от обильного пота ворот его свитера вымок, влажные волосы в беспорядке слиплись на лбу. Не имея возможности освободить руки, занятые на штурвалах, он поминутно сдувает с кончика носа крупные капли пота.

— Тяжело, товарищ Хвалов? — спрашиваю я.

Хвалов не ожидал вопроса. Он круто поворачивает голову в мою сторону. Лицо его мгновенно расплывается в широкой добродушной улыбке, и голосом, хриплым от сухости в горле, он отвечает:

— Немножко устал, но это ничего, только бы выйти отсюда скорее, товарищ командир.

Этот вопрос занимает, конечно, не только одного Хвалова. Каждый думает о том же. То и дело кто-нибудь украдкой поглядит на судовые часы, нетерпеливо отсчитывая время, которое, кажется, идет слишком медленно.

— Осталось две минуты до подъема перископа, — доложил штурман.

— Наконец-то. Сейчас всплывем и осмотримся. Если наверху все благополучно, то, пожалуй, действительно можно будет надеяться на благополучный исход дела, — сказал я и поднялся в рубку.

Разговоры сразу прекратились, стало тихо, и только была слышна мерная вибрация надстройки, обтекаемой водой.

Не успел я дать команду, как почувствовал, что лодка пошла с диферентом на корму! Я повернулся лицом к глубомеру и диферентометру. Сначала мне показалось, что боцман прозевал, но диферент продолжал увеличиваться, а подводная лодка — всплывать.

— Вы что, спите, боцман? Я же не давал вам приказания всплывать. Отводите диферент. Черт вас побери! — крикнул я, не сдержавшись, когда диферент уже вырос до 10° и продолжал неуклонно увеличиваться. Лодка вот-вот могла проскочить перископную глубину и вынырнуть. Стрелка глубомера быстро склонялась влево, не собираясь останавливаться.

— Что вы делаете? — крикнул я в центральный пост, но там уже началось движение, необычное для нормального всплытия. Смычков торопливо отдавал приказания.

— Лодка не слушает рулей, — через несколько секунд громко и взволнованно доложил Хвалов.

«Вот и началось», — подумал я, еще не отдавая отчета в том, что случилось. В первую секунду я, кажется, растерялся, так как не мог сразу понять причину столь странного поведения лодки. К счастью, замешательство продолжалось только один момент. Острое сознание ответственности за корабль и людей быстро заставило меня овладеть собой. Самым правильным в этой неожиданно сложившейся ситуации было решение — дать самый полный ход назад и разобраться в обстановке. Так и сделали.

До выхода из фиорда еще далеко, а препятствие впереди может задержать нас, противник обнаружит лодку и забросает глубинными бомбами.

Не зная точно места, где находится наш корабль, противник имеет мало шансов уничтожить его глубинными бомбами. Но мы сейчас были в худшем положении: враг знал наше местонахождение. Дело в том, что продувая систерну и снова ее заполняя, мы были вынуждены каждый раз выпускать наружу воздух. Воздушный пузырь под давлением с шумом вырывался из-под открытого клапана вентиляции и, разрывая поверхность воды, образовывал огромную пенистую шапку площадью в несколько квадратных метров, это давало противнику прекрасный ориентир для бомбометания.

Наше положение осложняется: впереди препятствие, характер которого установить пока еще трудно. Наверху уже слышны разрывы ныряющих снарядов береговых батарей, сзади приближаются катера-охотники: шумы их винтов становятся все яснее.

Полный ход назад вернул лодку в нормальное положение, она снова стала управляема. Но уже появились корабли противолодочной обороны противника. Каждая минута промедления становилась смертельно опасной. Даем самый полный ход вперед в надежде прорвать препятствие и вырваться из фиорда. Через несколько секунд лодка снова перестает слушать управление, но на этот раз она стремительно идет на глубину, быстро увеличивая диферент на нос.

Становится ясно: препятствие, выросшее впереди — противолодочная сеть.

Положение более чем серьезно. Впереди сеть, может быть, с подрывными патронами, сзади — замкнутый контур берега гавани противника. Всплывать нельзя — явишься жертвой сосредоточенного артиллерийского огня.

Резкое изменение обстановки, сознание смертельной опасности требовало немедленных и решительных действий. Фашистские подводные лодки, попадая в подобное положение, всплывали с белым флагом. У советского офицера не может быть такого выхода: если все возможности спасти экипаж исчерпаны, он предпочитает смерть позору.

Предпринимаем еще несколько попыток прорваться через полотнище сети, но тщетно. При последней попытке лодка запуталась горизонтальными рулями в ячейке сети. Ни сильный передний ход, ни самый полный назад, ни раскачивание кормовой части по глубине и по горизонту, ни продувания кормовой группы систерн, — ничто не может вырвать лодку из цепких объятий сети. Диференты на нос и на корму доходят до предела. Трудно стоять на палубе, не ухватившись крепко за какой-нибудь предмет. Мы уподобились рыбе, застрявшей жабрами в искусно расставленной рыбацкой сети.

«Недоставало еще, чтобы нас вместе с сетью вытащили наверх», — с горечью думаю я.

В таком состоянии мы находимся более часа.

До наступления темноты еще далеко. Сжатый воздух и электроэнергия иссякают так быстро, что их хватит часа на полтора. Где-то рядом рвутся бомбы, причем взрывы совпадают с моментом, когда мы стравливаем наружу воздух из средней систерны. Отдельные взрывы совсем близки от борта, но мы во-время смещаемся в сторону от места, где всплывает пузырь, и лодка уклоняется от прямых попаданий. Сторожевые суда противника подошли к сети и стоят без хода, слышна только работа моторов на холостом ходу. Создается впечатление, что и бомбить-то как следует они нас не собираются. Стоят и ждут…

— Ждут, когда мы всплывем, но плохо они знают советских подводников, — говорю я помощнику.

Мы могли всплыть, но только для того, чтобы сделать последнюю, отчаянную попытку прорваться над сетью или, не колеблясь, принять смерть, дорого заплатив за свои жизни. Но этот момент еще не наступил.

Снова отдаю приказ дать самый полный назад. Все свое внимание сосредотачиваю на контрольных приборах управления. Почти одновременно слышу доклад старшины группы электриков Мартынова, того самого Мартынова, с которым я беседовал по душам накануне прорыва в гавань. В его голосе не слышно ни одной нотки страха или подавленности, голос бодрый, молодцеватый.

Лодка сильно задрожала, и винт за кормой загудел от быстрого вращения. Сначала очень медленно, потом все быстрее и быстрее растет диферент на нос. Пузырек диферентометра подходит все ближе к границе шкалы прибора. Наконец он скрылся за металлической обоймой. Трудно судить о величине диферента — прибор уже ничего не показывает, но каждый из нас, затаив дыхание, чувствует, как диферент продолжает расти. По палубе покатились какие-то тяжелые предметы, это показывает, что диферент слишком велик…

Инженер-механик Смычков хватает меня за руку и с тревогой напоминает, что диферент увеличивать больше нельзя — может разлиться электролит аккумуляторов, и тогда все кончено… Батарея замкнется… Пожар, взрыв…

Напоминание излишне. Я отлично помню об этом и сам, но надеюсь, что прежде, чем все это произойдет, мы сумеем вырваться из цепких объятий сети.

Диферент все увеличивается. Нервы напряжены до предела. Командиры аккумуляторных отсеков Зубков и Облицов, низко склонившись над открытыми лючками аккумуляторных ям, застыли, направив электрические фонарики на крышки контрольных элементов. Наблюдающему со стороны показалось бы, что они вот-вот крикнут то, что всех приведет в ужас. У меня такое ощущение, будто я тоже не выдержу и прикажу остановить ход. Холодный пот выступил на лбу. Не видя стоящего рядом боцмана, я слышу его хриплое дыхание. Сзади меня тоже кто-то тяжело дышит. Сильная сухость во рту вызывает какое-то неприятное колючее ощущение в горле. Вдруг легкий рывок — и быстрое изменение диферента. Пузырек диферентометра снова показался из-за «железки» и побежал к нулевому делению шкалы, стрелка глубомера вздрогнула, пошла влево…

— Вырвались! — почти одновременно не воскликнули, а скорее прохрипели несколько человек, стоящих возле меня.

— Держите глубину тридцать метров, — приказываю я боцману, который уже перекладывает рули.

Но мы не вырвались. Мы только оторвались от сети. Теперь мы пробуем обойти сеть, но это тоже не удалось. На двадцатой минуте, после тщетных поисков прохода, скользнув бортом вдоль сети, мы снова за что-то зацепились. Лодка потеряла ход и стала тонуть кормой. Видимо, течение прижало ее бортом к сети. Но на этот раз нам удалось развернуться перпендикулярно к сети для того, чтобы не намотать ее части на винт.

Не зная конструкции сети, перед которой мы оказались, трудно решиться на вторую попытку обойти сеть.

Решаем предпринять еще одну попытку вырваться в море, поднырнув под сеть. Отдаю приказание идти на предельную глубину погружения. Медленно пошли на глубину, с небольшим диферентом на нос. Внимание всех стоящих в центральном посту снова приковано к контрольным приборам управления лодкой. Наверху, где-то в глубине фиорда, опять послышались взрывы. Каждый взрыв сопровождается миганием электрических лампочек, над нашей головой осыпается пробка с теплоизолирующего покрытия. Но никто уже на это не обращает внимания. Так бывает всегда, когда человек оказывается в большой опасности — все его внимание сосредоточивается на главном, что решает успех борьбы. Сейчас у нас только одна неотступная мысль: во что бы то ни стало прорваться через сеть.

Еще одно неприятное обстоятельство дает себя знать — недостаток кислорода в воздухе. По себе чувствую, как трудно двигаться, каких усилий стоит сосредоточиться. Сердце учащенно бьется. Началась одышка. Так дальше нельзя. Люди, находящиеся в трюмах, обливаются потом; они совершенно обессилели, дышать там еще труднее.

Начинаем очередной штурм сети. Лодка мерно вздрагивает от работы главного мотора, обычный легкий свист встречной струи воды за бортом действует на нервы успокаивающе, но напряжение не снижается, оно даже возрастает по мере того, как мы все ближе и ближе подходим к сети.

Боцман, на которого устремлены все взоры, первый может почувствовать малейшее изменение в поведении лодки. Но он стоит спокойно, лодка послушна ему. Он держит заданную глубину и диферент. С момента, как был дан малый ход, прошло около десяти минут.

И вот лодка снова плохо слушается управления. Диферент пошел на нос. На предельной глубине погружения все та же сеть. Думаю: «глубоко опущена, проклятая». Остановив ход, выжидаем момент, когда лодка, погрузившись еще глубже, выровняется. Но ведь более минуты нельзя оставаться без хода: продолжая погружаться, лодка начинает испытывать слишком большое забортное давление. Сильное обжатие корпуса уже дает себя знать: стальная сигароподобная оболочка слегка пощелкивает.

Приказываю дать задний ход. «Хоть бы снова не запутаться на этой, уже смертельно опасной глубине, где каждый метр погружения создает для лодки угрозу быть раздавленной силой забортного давления».

Приказываю дать самый полный ход вперед. Команда быстро выполняется. Но произошло что-то неладное. Лодка опять ткнулась носом в сеть, не прорвала ее, потеряла ход и стремительно уходит на глубину, тонет… По всем отсекам проносится неимоверной силы треск. Впечатление беспорядочной винтовочной стрельбы в замкнутом стальном корпусе. Палубный железный настил трещит и выпирает под ногами. «Слезы» заструились в местах соединения забортной арматуры с прочным корпусом… Еще секунда, и все было бы кончено… Но приказ об аварийном продувании группы систерн и команда «самый полный ход назад» выполнены мгновенно: лодка медленно всплывает.

Итак, сеть непреодолима. Энергоресурсы неумолимо истощаются.

Что же теперь делать? Неужели все кончено?

У меня возникло еще одно, кажется самое последнее, решение. Приказываю мичману Иванову собрать ручные гранаты и открыть артиллерийский погреб.

За бортом слышатся взрывы, и сверху над нами с шумом проходят корабли противника. Это они сбросили малые бомбы, да к счастью, и на сей раз мимо…

Скоро в люке кормовой переборки центрального поста показалась голова мичмана Иванова.

— Гранаты собраны, товарищ командир, — тихо, сдерживая волнение, доложил он и протянул в отсек руки. В руках у него по две зеленых армейских ручных гранаты.

— Откройте крышку артиллерийского погреба, — приказал я.

Иванов крикнул в центральный пост и проворно отдраивает крышку погреба. Смычков и Щекин вопросительно смотрят на гранаты и на меня, как бы пытаясь прочесть на моем лице намерения. Заметив их взгляд, я говорю им:

— У нас нет возможности преодолеть преграду под водой, значит надо подойти к сети, внезапно для противника всплыть в неполное надводное положение и сделать последнюю попытку проскочить сеть над водой.

Используя внезапность нашего появления и неизбежное замешательство противника, мы откроем артиллерийский огонь по ближайшим кораблям и дадим полный ход вперед. Противник, разумеется, также будет вести огонь из всех видов оружия, в том числе и из пулеметов, стремясь уничтожить всех, кто окажется на мостике. Жертвы неизбежны. Но будет выиграно время. Во время перестрелки мы успеем пройти сеть и погрузиться, если, конечно, лодка не получит серьезных повреждений.

На случай, если мы не сможем погрузиться и противник попытается захватить нас в плен, я и дал приказание держать наготове артиллерийский погреб… Со всплытием я и часть, артрасчета выйдем наверх с ручными гранатами. Очень возможно, что придется нам вступить в рукопашную схватку. Две гранаты возьмите вы, Смычков. Вы бросите их в артиллерийский погреб по приказанию с мостика «взорвать корабль». Помощник командира будет находиться в рубке и, если меня убьют или тяжело ранят, он вступит немедленно в командование кораблем, — говорю и пристально смотрю в глаза Смычкову. Взгляд его чист и спокоен.

Он принимает гранаты и поспешно рассовывает их по карманам кожанки.

— Есть, ваше приказание будет выполнено! — спокойно и с какой-то необыкновенной решимостью отвечает он.

«Я не ошибся в выборе, Смычков выполнит мое приказание», — думаю я и смотрю на окружающих. Мне хочется видеть, как восприняли решение все остальные. Нет никаких сомнений, что каждый человек в центральном посту слышал все, о чем я говорил намеренно громко, но все делают вид, что заняты только своим делом, ничем внешне не выдавая беспокойства. Только Зубков, сидевший попрежнему у открытой переборки центрального поста, все время пристально смотрит на меня до тех пор, пока мы не встречаемся взглядами. Тут он низко опускает голову и начинает старательно вычерчивать гвоздем какой-то бессмысленный вензель на краске переборочного комингса.

Признаться, этот взгляд несколько смутил меня. Мне кажется, что он, да и другие товарищи, не решаются, но хотели бы спросить меня: нет ли другого, более надежного и менее рискованного выхода? «В самом деле, — думаю я, — люди нашего экипажа привыкли исполнять все приказания командира. Они, не колеблясь, исполнят и последний приказ: погибнут все как один смертью героев, хотя об этом, быть может, никто и никогда не узнает. Просто где-то в официальном документе будет отмечено, что подводная лодка по неизвестным причинам не вернулась с моря… И как смогут узнать наши товарищи, что мы дорогой ценой отдали свои молодые жизни и до последнего вздоха были верны Родине, большевистской партии и великому Сталину, вырастившему и воспитавшему нас. Как смогут узнать родные о том, что их скромный сын в последнюю минуту своей жизни совершил подвиг, отдав жизнь за Родину? Да, это все так, но нужна ли сейчас жертва? Нет ли другого решения? Ведь эти люди, деловито готовящиеся принять героическую смерть, быть может, под командованием другого, более полноценного командира, чем я, еще способны совершить великие дела»…

Хотя все необходимые приказания отданы, из головы не выходит мысль — все ли продумано, взвешено, учтено.

Приказываю дать задний ход с тем, чтобы выиграть несколько минут на размышления.

— Товарищи, — обращаюсь к окружающим. — Решение принято, и все подготовлено, чтобы привести его в исполнение. Но за вами остается право совещательного голоса. Я готов выслушать каждого, пока позволяет время. Только прошу докладывать как можно короче.

Первым говорит Смычков.

— Лучше достойная смерть, чем позорный плен. Но ведь у нас еще есть воздух и электроэнергия. Мы можем держаться, товарищ командир!

— Да, час мы продержимся, — соглашаюсь я. — А что же делать остальное время, когда у нас полностью иссякнут энергоресурсы?

В это мгновение меня осенила мысль.

Подозвав Смычкова и Хвалова, объясняю им новую задачу.

— Все ясно! — бодро рапортует Смычков и в ту же минуту начинает отдавать нужные приказания.

— Так точно, все ясно! — вслед за Смычковым отзывается Хвалов и, на секунду оторвавшись от штурманского колеса, оттянув полу свитера, вытирает раскрасневшееся лицо и, откинув назад спавшие на лоб мокрые от пота волосы, снова занимает прежнее положение. Он заметно ободрился, только глубокое частое дыхание выдавало его непомерную усталость. Щекин попросил разрешения передать счисление молодому штурману и помочь Хвалову. Я не возражал.

Через минуту Смычков докладывает: лодка удиферентована, боцман точно держит глубину.

Я приказываю соблюдать полную тишину и докладывать мне обо всем, что может быть услышано за бортом.

Снова томительное ожидание. Подводная лодка, как бы наощупь, медленно, крадучись, идет вперед. Мысленно отсчитываю расстояние, отделяющее нас от сети. Взоры всех устремились на боцмана и на приборы управления. Смычков, упершись одной рукой в шпангоут подволока, а другой в лебедку перископа, не сводит глаз с приборов. Его волнение проявляется только в том, что время от времени он барабанит пальцами по щеке вьюшки троса перископа.

«А вдруг снова неудача?» — от одной этой мысли становилось холодно.

Действительно, уже около получаса корабли противника ничем не обнаруживают своего присутствия.

— Товарищ Лебедев, — заглядываю я во второй отсек, где за полуоткрытой дверцей сидит, согнувшись, Лебедев, — вы слышите противника?

— Катера справа и слева от лодки на курсовых… — докладывает Лебедев и добавляет: — Катера стоят без хода или имеют очень малый ход. Я хорошо слышу моторы, но не слышу работы винтов.

По моим приблизительным расчетам мы подходим к сети. В висках стучит. Глядя на приборы, напрягаю все внимание и с замиранием сердца жду, что будет дальше…

В центральном посту совсем тихо, можно слышать тиканье судовых часов, висящих над столом, и периодическое сухое потрескивание репитора гирокомпаса, расположенного в рубке…

Вдруг лодка точно вздрогнула и качнулась, слегка изменив положение. Пузырек диферентометра покатился к носу, остановился на четырех градусах и медленно пошел обратно — к нулю. Кровь ударила в голову. Мне кажется, что сердце прекратило биение… Еще момент… И все решится. Приказываю дать толчок полным ходом и затем остановить винт.

Приказание мгновенно выполняется, и ход остановлен.

Прошли, вырвались! Трудно сдержать радость. Сердце бьется учащенно. Хочется обнять всех, кто находится рядом со мной, но надо попрежнему соблюдать спокойствие. Еще неизвестно, что ждет впереди… Приказываю дать малый ход вперед и опустить лаг, убедиться, что винт чист и мы идем вперед, оставив позади злополучную сеть.

Через минуту Мартынов докладывает: «нагрузка на вал нормальная», а Зубков звонким веселым голосом сообщает: «лаг дает отсчеты». Теперь нет никаких сомнений. Поздравляю своих товарищей с очень большой победой жизни над смертью. Матрос, который уже стоит у переговорной трубы, дублирует мои слова по всем отсекам. И сразу в лодке как будто все проснулись, начались оживленные разговоры; каждый старается поделиться своими переживаниями. Смычков смеется, потирая руки от удовольствия и незамедлительно начинает шутить:

— Я предлагаю всплыть и помахать платочком одураченному противнику.

Прошло около получаса с тех пор, как мы форсировали сеть.

Теперь можно всплыть под перископ и осмотреться.

Подняв перископ, быстро осматриваюсь: поблизости противника нет, беру отсчеты на мысы и сообщаю их штурману.

— Нам крепко повезло, — говорю Щекину, который вместе со мной поднялся в рубку. — Мы идем почти серединой фиорда и через четверть часа будем уже на выходе.

К люку, ведущему в рубку, подошел Смычков и нетерпеливо спрашивает:

— Как погода, товарищ командир?

— Ужасная, — шутя отвечаю ему.

— Неужели шторм? — интересуется он.

— Шторм… Да еще какой…

Осмотрелся кругом еще раз и, опустив перископ, приказал уходить на глубину.

В отсеках загремели столы и посуда. Кок Иванов засуетился в своей провизионке.

В центральном посту остается Щекин, а я иду во второй отсек и, сев на диван, только теперь чувствую невероятную усталость. Голову так и тянет к подушке, но отдыхать еще рано. Ни один командир корабля не позволит себе отдых в такой обстановке, хотя бы до этого ему пришлось двое-трое или даже четверо суток, не смыкая глаз, находиться на своем боевом посту.

Расчеты показывают, что мы вышли из фиорда. Останавливаем ход. Противник не обнаружен. Стало быть опасность миновала.

Мы садимся за стол и приступаем к трапезе, поблизости раздается огромной силы взрыв. Корпус лодки дрожит. Тарелка с супом опрокидывается на меня, и я, что называется сломя голову, бегу в центральный пост. Лодка всплывает. Центральный пост в полумраке; от взрыва лопнуло сразу несколько плафонов и лампочек.

Одно за другим отдаю необходимые приказания. Немедленно остановлен компрессор. Лодка уклоняется, зарывается в глубину, на полном ходу резко делает поворот вправо… Через полторы-две минуты ложится на новый курс. Снова раздается взрыв такой же огромной силы и снова где-то за кормой.

Когда подводная лодка подвергается бомбовому преследованию противника, люди не видят падающих бомб, от которых они могли бы уклониться, ориентируясь и приноравливаясь к местности, как это бывает на сухопутном фронте. Под водой бомбежка переживается значительно острее, ибо достаточно небольшой пробоины в корпусе, и корабль при проявлении малейшей растерянности и замешательства может погибнуть.

— Бомбят, сволочи, по курсу, на котором нас обнаружили. Хорошо, что хоть мы во-время отвернули, — говорит Щекин.

— Проворонили нас, спохватились, да поздновато, — отозвался Смычков со свойственным ему юмором, потирая от удовольствия руки. Эго его обычный жест, когда хитроумной комбинацией за шахматной доской, или в ожесточенном споре ему удается победить «противника».

— Да, проворонили, — соглашаюсь я.

— Сейчас мы их будем водить за нос…

Смычков еще громче рассмеялся. Улыбнулись и другие, находившиеся в центральном посту.

Бомбежки больше не было. Уйдя на глубину, мы снова легли на нужный нам курс и через полчаса уже продолжали наш внезапно прерванный обед. Настроение у всех было веселое, приподнятое. В четвертом отсеке, где питалась вся команда, стоял непрерывный хохот. В центре внимания матросов были два друга — сверстники и однокашники по службе — Морозов и Тюренков. Оба с различными характерами и наклонностями, но обладающие своеобразным, только им присущим юмором.

Мнения сходились на том, что за сегодняшним обедом был бесподобен Тюренков. Всегда молчаливый, он сейчас в разговор товарищей вставлял короткие, лаконичные и очень остроумные реплики. Впервые за всю свою службу на корабле он рассказывал смешные истории. Как говорили матросы, — «крепко развернулся, браток!» Его ближайший друг Морозов покатывался со смеху, а в конце концов с серьезным, невозмутимым видом глубоко залез рукой в карман своих старых рабочих брюк и, пошарив там, с торжественным видом поднял кверху латунный потертый пятак, обдул его и, осторожно поддерживая двумя пальцами, опустил монету в нагрудный, всегда чем-то забитый карман рабочего костюма Тюренкова. Хохот, смолкнувший пока все следили за проделками Морозова, разразился с новой силой, когда тот завершил свой удар по «противнику» краткой, но выразительной фразой «За остро-у-у-мие…» и с видом победителя, сделавшего удачный ход, как ни в чем не бывало сел на свое место.

Тюренков не сразу нашелся с ответом и, несколько растерянный, смотрел с добродушной улыбкой. Этот первый поединок перешел во всеобщую перепалку: каждый пытался переговорить другого, по-разному оценивая действия противников.

Неудивительно, что обед несколько затянулся. Всем было весело, и я не торопил людей; до всплытия оставалось еще много времени. После обеда приступили к уборке в отсеках, что всегда делается перед всплытием, так как в надводном положении даже при штиле ощущается небольшая качка.

Все, особенно «табакуры», нетерпеливо посматривали на часы, иногда выразительно чмокали губами, предвкушая первую глубокую затяжку после такого тяжелого дня и хорошего, веселого обеда. Все подготовились к этой минуте, свернув из газеты огромные цыгарки и набив их «краснознаменной» махоркой, как ее называли матросы.

Почти у каждого можно было видеть в руках свернутую цыгарку, хотя до всплытия оставалось еще двадцать минут. Я сидел в кают-компании за столом, когда в люке переборки, отделяющей второй отсек от центрального, появилась голова Тюренкова; стараясь сделать лицо серьезным, он предупредительно доложил:

— Товарищ командир, ваша трубка уже набита «золотым руном».

Все офицеры добродушно рассмеялись новой, немножко наивной выходке Тюренкова, которая, как потом выяснилось, была вызвана желанием его товарищей соблазнить меня прелестью закурки и склонить к решению всплыть раньше намеченного срока.

Тюренков, смущенно улыбаясь, несколько минут ждал ответа, неловко ворочался в люке. Сдерживая смех, я поблагодарил его и, посмотрев на часы (до намеченного всплытия осталось еще пять минут), отдал приказание занять свои посты к всплытию. Не прошло и полминуты, как последовал доклад о том, что все стоят по местам. Время выполнения приказания было поистине рекордным.

Как только рубка показалась над водой, я открыл крышку люка. Через узкий кольцевой зазор лодочный воздух с шумом прорвался наружу. Опасаясь быть выброшенным из лодки, я придержал люк в полуоткрытом положении, пока не сравнялось давление. Затем решительно развернул маховик, и тяжелая литая крышка медленно подалась вверх.

Мы с сигнальщиком быстро поднялись на мостик и осмотрелись. Чистый, прохладный морской воздух сразу подействовал на меня одурманивающе. Закружилась голова, и потемнело в глазах. Такое состояние продолжалось первую минуту. Я быстро пришел в себя. Была в этот вечерний час редкая тишина, едва заметная зыбь слегка качала лодку с борта на борт, и вода с тихим, спокойным журчанием перекатывалась через носовую и кормовую палубы. Стоял полный штиль. Небо без единого облачка, украшенное мириадами ярких звезд, было озарено луной. Лунная дорожка, начиная на горизонте свой зримый человеческим глазом путь, пересекала морскую гладь и бежала прямо к лодке, разлившись бледным светом по темнозеленому, сырому корпусу корабля. Ночь выдалась светлая, воздух прозрачный и слегка морозный. Резко очерчивался горизонт, как четко отбитая граница между морской и небесной стихиями. Одним словом, была одна из тех редких ночей, которые являются украшением нашего Заполярья. Нам казалось, что никогда мир, в котором мы живем, не был таким прекрасным, каким мы ощущаем его сейчас, после только что пережитых испытаний. Хотелось жить, очень хотелось жить! И каждый, кто выходил на мостик, не мог удержаться от восклицания — «Как хорошо! Какая чудесная погода! Какой замечательный вечер!»

— Такой вечер даже наш Захарыч непрочь провести в обществе интересной девушки, — шутливо проговорил Зубков, заметив, что Тюренков, которого часто называли «Захарычем», вслед за другими тоже поднялся наверх. Тюренков не слышал замечания Зубкова и поэтому, когда все громко рассмеялись, зная его женонеприязнь, он даже не обратил на это внимания. Смычков, которому так же, как и всем, не хотелось уходить с мостика, попросил разрешения отстоять верхнюю вахту, дублируя вахтенного офицера.

— Сегодняшний вечер, — сказал он, — мне напоминает один киевский вечер, когда я впервые объяснился в любви девушке, которая потом стала моей женой.

— Вот и понадейтесь на такого, с позволения сказать, вахтенного офицера. Он, вместо того, чтобы думать о безопасности корабля, облокотится на поручни и, вознеся свои взоры на луну, предастся воспоминаниям, — вполголоса заметил Щекин. Оба друга громко рассмеялись, живо представив Смычкова в позе мечтателя.

Наверх поднялись Мартынов и Иванов. Отдав должное погоде, они закурили и подошли ко мне. Мартынов поинтересовался, видно ли сейчас берег противника? Я показал ему на горизонт, в южной части которого на светлом небосклоне отчетливо вырисовывалась длинная, темносиреневая, тающая в ночной дымке зубчатая стена высокого скалистого берега противника.

— Вот эту ложбину видите? — спросил я, показывая рукой на приметный с моря вход в Петсамо.

— Видим, — ответили оба.

— Так вот, это и есть тот самый фиорд, в котором мы побывали. Сейчас мы от него в двадцати пяти милях.

— Мы еще вернемся к этому берегу? — спросил Мартынов.

— Конечно, вернемся, только в другой раз.

— Товарищ командир, — вдруг обратился ко мне мичман Иванов, — когда мы оказались на опасной глубине и получили очень большой диферент, я подумал, что нам уже крышка…

— Почему? — спросил я.

— Да очень просто: в нашем отсеке на моих глазах корпус так вдавился внутрь, а крышка провизионки так выпучилась, что я невольно съежился и закрыл глаза, а Матяж так тот просто сказал: «Ну, отпахались, мичман»…

— А потом что было?

— А потом что?.. Известно, — о чем-то раздумывая, продолжил Иванов, — война есть война, быстро примирились и приготовились ко всему…

— Почему же вы не доложили мне о состоянии вашего отсека? — строго спросил я, вспомнив о том, что по докладу Иванова в отсеке все было в полном порядке.

— Да я не хотел, товарищ командир, чтобы в других отсеках услышали. Это, по-моему, могло плохо повлиять на настроение других…

Иванов был абсолютно прав. Он, забывая о себе, думал о своих товарищах, заботился о сохранении высокого морального состояния экипажа в такой ответственный момент, когда самообладание каждого человека играет важную роль в спасении корабля. В тоне его голоса, когда он докладывал мне в отсек, я не уловил тогда ни одной тревожной нотки.

Мартынов, слушая Иванова, поморщился, будто хотел сказать: «Не дай бог еще раз попасть в такую историю».

Я похвалил Иванова. Действительно, под самым большим забортным давлением находился первый отсек, и там с минуты на минуту могло продавить корпус лодки.

— Все кончилось удачно, — говорю я Иванову.

— Удачно, — соглашается он и продолжает: — А сеть-то я слышал своими ушами_; Мы все время натыкались на нее. В отсеке у нас было тихо, и так отчетливо слышалось, как тросы терлись о корпус.

Закончив свой рассказ, Иванов присел на корточки и, спрятав голову под козырек мостика, раскуривал погасшую толстую махорочную сигару.

— Ну, а вы как себя чувствовали? — спрашиваю Мартынова, который стоит, поеживаясь от прохладного ночного воздуха, и смотрит в сторону горизонта, освещенного луной.

— Я? — переспрашивает Мартынов. Очевидно, мой вопрос был для него неожиданным. — Признаться, — я чувствовал то же, что и все. Через переговорную трубу я слышал, что делалось в отсеках, как вы сказали, что если не удастся прорваться — взорвем корабль, — тут он перестал улыбаться.

— Ну, и что же?

— В этот момент я подумал… — он сделал короткую паузу, — хорошо бы сейчас в последний раз повидать своих близких, а потом, если уж и погибать, то так, чтобы враг навсегда запомнил нас.

— Идите, друзья, отдыхать. Вам скоро на вахту, — посоветовал я Иванову и Мартынову. Они спустились вниз. Мало-помалу с мостика все удалились. Остались мы с помощником да вахтенный сигнальщик — старший матрос Федосов. Мне так же, как и другим, не хотелось покидать мостик, надо было спокойно осмыслить события минувшего дня.

Приказав дать радиограмму о выполнении задачи, я отошел в кормовую часть мостика и погрузился в размышления.

Герои сегодняшнего дня с честью выполнили свой воинский долг. Очень ответственное боевое испытание явилось проверкой высоких моральных качеств людей и их умения решать сложные боевые задачи. Такой коллектив, как наш, многое сможет сделать в этой войне. Важно лишь мне как командиру оказаться на высоте, суметь использовать воинское мастерство, моральные силы, боевой порыв маленькой дружной семьи подводников. А для этого нужно много работать над собой, критически относиться к своим ошибкам, продумывать их, внимательно изучать опыт других командиров.

Мои размышления были прерваны докладом радиста о том, что в наш адрес пришла телеграмма командующего флотом — приказано немедленно возвращаться в базу.

Штурман получил указания относительно курса и скорости на переходе, после этого я направился отдыхать. Мой диван был уже подготовлен для сна заботливым командиром отсека Облицовым. Подушка в белоснежной наволочке притягивала к себе, словно магнит. Уже засыпая, я думал: «сегодня каждый член экипажа сделал все, что было в его силах. И мы все обеспечили победу».

Несмотря на чудовищную усталость, спал я тревожно, несколько раз просыпался, но стоило мне услышать четкий ритм механизма, работающего полной мощностью, и увидеть спокойные движения вахтенного, как я снова засыпал. Встал сравнительно рано — около шести часов утра. Прошел в центральный пост, посмотрел наше место на карте и поднялся наверх. Уже рассветало, а море попрежнему было на редкость спокойным. Только легкий бриз доносился со стороны берега.

— Как дела? — глубоко вдыхая свежий прохладный воздух, опросил я вахтенного офицера.

— Все в порядке, товарищ командир, в течение всей ночи никаких происшествий не было, — и, протянув руку по курсу лодки, добавил: — Показался наш берег.

Впереди виднелась узкая, едва заметная, розовеющая под первыми лучами солнца полоска нашей родной советской земли.

Было уже за полдень, когда мы приближались к своей базе. В лодке полным ходом шла приборка. Надо было к приходу в базу успеть закончить приборку и побриться. Экипаж сегодня готовился особенно тщательно, словно к очень большому празднику.

Нас глубоко тронула встреча, которую устроили нам в базе. Вдоль длинной набережной тянулся строй моряков в черных шинелях. Были выстроены экипажи всех лодок. На эсминцах и других надводных кораблях команды, одетые в белое рабочее платье, стояли на палубах вдоль бортов, повернувшись лицом к рейду. Как только наша лодка показалась из-за мыса и повернула в гавань, медные звуки духового оркестра наполнили рейд. Троекратное «ура» раскатами понеслось вдоль всей набережной. Эхо, отраженное от ближайших сопок, казалось, далеко несло эти звуки, как несло и нашу общую радость далеко за пределы базы, к сияющим звездам Кремля, к любимому Сталину.

При входе в гавань нас встретил на катере капитан второго ранга Виноградов, не останавливая лодку, он пошел рядом с нами. Справившись о здоровье экипажа и поздравив нас с благополучным возвращением, он поинтересовался исходными данными. Коротко, насколько это позволяла обстановка, я доложил через мегафон результаты похода. Выслушав, он приказал дать два орудийных выстрела.

Выстрелы один за другим громовыми ударами потрясли воздух. Троекратное «ура» снова понеслось над рейдом. Подойдя к пирсу, ошвартовались, и я коротко доложил командующему Северным флотом контр-адмиралу А. Г. Головко о результатах похода. Он крепко пожал мне руку и поздравил с победой.

Я ждал вопросов, но, к моему удивлению, никаких вопросов не последовало. Наоборот, во многих деталях контр-адмирал оказался значительно осведомленнее меня. Оказывается, наши посты слышали два сильных взрыва в Петсамо, о чем немедленно доложили в штаб флота. Эти взрывы минута в минуту совпали со взрывами торпед, выпущенных нашей лодкой. Далее выяснилось, что в тот самый момент, когда мы, выйдя из фиорда, считали себя почти в безопасности, наши посты увидели два немецких противолодочных самолета типа «Арадо», которые, обнаружив нашу лодку в подводном положении, сбросили бомбы и, сделав над ней круг, указали место немецким сторожевым кораблям.

— Сильный ветер в районе наших аэродромов не позволил поднять в воздух самолеты-истребители, и мы таким образом не смогли оказать вам помощь и очень за вас беспокоились, — сказал командующий.

Вечером на нашу лодку прибыл член Военного Совета.

Приветливо улыбаясь, он выслушал мой доклад, поздравил с победой и благополучным возвращением.

— Молодец, доказал… Молодец, — снова повторил он.

Я не понял, что он имеет в виду и хотел было сказать, что я, собственно, ничего не хотел доказывать, а просто выполнял свой воинский долг. Потом вдруг вспомнил, что года два тому назад, еще до войны, я был вызван к нему, и состоялся крупный разговор по поводу неполадок на корабле, которые стали известны Военному Совету.

— Надеюсь в будущем слышать о вас только хорошие отзывы, — сказал тогда контр-адмирал.

Вспомнив об этом, я невольно покраснел за свои старые упущения.

— Чем заняты? — спросил член Военного Совета.

— Ужинаем. Приглашаю принять участие, — начал было я не совсем твердо, но член Военного Совета не дал мне договорить до конца, поблагодарил за приглашение и, довольно ловко для его полной фигуры, спустился по отвесному трапу. Я едва поспел за ним, думая о том, какая же у него замечательная память.

На следующий день с утра мы начали готовиться к празднику, посвященному вручению наград членам нашего экипажа. Этот праздник устраивался в базе. Электрические утюги уже несколько часов кряду не прекращали работу. Не торопясь, аккуратно разглаживали обмундирование, чистили пуговицы, производили мелкий ремонт… Военная служба, в особенности служба на флоте, приучает людей к полному самообслуживанию. Конечно, отутюжить обмундирование можно было бы и в портновской, но матросы любят это делать своими руками. Они разглаживают брюки, форменки, синие воротники с аккуратностью, которой может позавидовать любая женщина.

— Вот стрелочка — карандаши чинить можно, — надев на себя отутюженные брюки и внимательно разглядывая их в большое зеркало, похвалился Морозов.

Его друзья оглянулись и нашли, что брюки действительно в ажуре…

— С клиньями? — спросил моторист, который кругом обошел Морозова, разглядывая его брюки и любуясь, как хорошо сидят они на ладно сложенной фигуре хозяина.

— Я уже вышел из этого возраста, — отозвался Морозов. — У меня личное разрешение инженер-механика на подутюжку брюк по своему вкусу, но в полном соответствии с требованием формы, — серьезно добавляет он.

К семнадцати часам весь экипаж переодет в обмундирование первого срока, все гладко выбриты. Выстроилась прямая, как линейка, шеренга матросов и старшин. Я прошел вдоль строя и внимательно осмотрел экипаж. Никаких замечаний не было. Оставалось доложить командиру соединения о том, что личный состав готов для вручения ему правительственных наград.

Строем прибывали на торжество экипажи других кораблей.

После смотра, произведенного командиром соединения, послышалась команда «вольно», и зал, в ожидании прибытия командующего и члена Военного Совета, наполнился сдержанным гулом. Многие время от времени посматривали на маленький стол, накрытый яркокрасной плюшевой скатертью, — на нем в образцовом порядке, колонками, были приготовлены открытые коробочки с орденами и медалями; при ярком электрическом освещении они горели свежей чеканкой и эмалью.

В сопровождении командования соединения в зале появился командующий и член Военного Совета. Разговоры смолкли, все заняли положение «смирно».

Командующий флотом поздоровался с присутствующими. Каждый, кому сегодня вручалась правительственная награда, чувствовал себя взволнованно, гордо и в то же время торжественно.

Весь экипаж нашей лодки был награжден орденами Красного Знамени и Красной Звезды. Церемония вручения наград продолжалась недолго, не более получаса, но эти минуты на всю жизнь остались в моей памяти. Я внимательно наблюдал за поведением своих боевых друзей. Щекин, приняв награду из рук командующего, со свойственной ему сдержанностью, ничем не выдал волнения, но я хорошо знал, что чем больше он старался себя сдержать, тем сильнее были его переживания. Смычков вышел из строя твердой походкой, движения его, в сравнении с обычным поведением, были несколько резки и поспешны.

Тюренков старался держать строевую выправку, но видно было, что это ему не удавалось, и, как бы досадуя на себя, он замедлял и растягивал шаг. Получив орден, он совсем растерялся, но сразу же овладел собой и вошел в строй уже спокойный.

Из всего экипажа только Лебедев сумел внешне не проявить свое волнение и был почти таким же, как всегда.

Командующий флотом и член Военного Совета поздравили награжденных и пожелали им дальнейших боевых успехов. Внизу в том же здании началась вторая половина нашего празднества, к которому больше всех готовились работники столовой. Высокий и полный старший базовый кок стоял посреди столовой и «командовал парадом», а другие коки в белых колпаках суетились около столов, заставленных различными закусками, бутылками и цветами. По столовой то и дело бегали нарядно одетые официантки с большими подносами в руках.

Мало-помалу зал наполнялся гостями. За первым столом разместились Военный Совет и командование нашего соединения. Дальше — командиры лодок и командиры надводных кораблей, стоящих в базе, затем уже виновники торжества — экипаж лодки и остальные гости — офицеры, старшины и матросы с других кораблей.

Между столами гостей, в самом центре зала, стоял маленький столик, накрытый белой скатертью, и на нем красовалось широкое фарфоровое блюдо с двумя зажаренными тупорылыми поросятами, начиненными гречневой и рисовой кашей.

Это был подарок Мурманского облисполкома подводникам.

Вначале, как всегда бывает в таких случаях, в зале было довольно тихо, разговоры велись негромкие. Но вот поднят первый тост за родного товарища Сталина — вдохновителя и организатора наших побед, и сразу разразилась целая буря аплодисментов. Овация гремела все с новой и новой силой. Слышались возгласы: «Родному товарищу Сталину ура!». Поднимались тосты за победу, за наш боевой экипаж…

Получив разрешение, я встал с наполненным бокалом и провозгласил тост:

— За тех, кто в море, кто своим тяжелым трудом добивается боевых успехов!

В зале послышались аплодисменты.

После ужина силами Театра Северного флота и московской фронтовой бригады был дан концерт.

Ну, вот и кончился радостный праздник победы. Сознание подсказывает, что из таких маленьких побед вырастет наша большая, общая победа над врагом.

Давно ли товарищ Сталин сказал: «Наши силы неисчислимы. Зазнавшйся враг должен будет скоро убедиться в этом». И враг действительно в этом убеждается. Так же, как и на других фронтах, здесь — на Севере перемалываются лучшие силы гитлеровской армии.

Из газет мы знали, сколько боевых событий произошло за эти дни, пока мы находились в море. Высажен десант в тыл противника. За три дня боев он уничтожил два вражеских полка.

Наши береговые батареи потопили фашистский транспорт. Любимец всего нашего флота летчик Борис Сафонов прибавил на своем боевом счету еще пять вражеских самолетов.

Когда узнаешь обо всем этом — сердце радуется.

… В центральном посту на желтой полированной двери радиорубки секретарь комсомольской организации лодки повесил объявление. Личный состав извещается об очередном комсомольском собрании. Повестка дня: итоги боевого похода и прием в комсомол.

В день собрания лодка стоит на якоре в небольшой бухте Кольского залива.

После ужина комсомольцы собираются в наиболее просторном отсеке. Об удобствах говорить не приходится, места едва хватает, чтобы сидеть, плотно прижимаясь друг к другу. Президиум разместился за маленьким складным столиком, покрытым скатертью. Председательствует Облицов. Зубков пишет протокол.

По первому вопросу повестки дня я выступаю с докладом. Стараюсь разобрать действия всего экипажа и, насколько позволяет время, остановиться на боевой работе некоторых комсомольцев — Смычкова, Лебедева, Хвалова, Мартынова, Тюренкова… Каждый из них внес свою долю труда и уменья в общую победу, одержанную нами в Петсамо.

Сообщаю комсомольцам, что Военный Совет Северного флота оценил наши действия в последнем походе как проявление высокого боевого мастерства, чувства патриотизма и верности воинскому долгу.

Этот поход показал также превосходное качество советской боевой техники, которая выдержала все испытания.

Вторая часть доклада посвящена отдельным недостаткам, их анализу, критике и, наконец, самое важное — предстоящему походу.

— Кто желает выступить? — спрашивает Облицов.

Ждать не приходится. Больше половины всех участников собрания выступает в прениях. Сколько ценных мыслей и предложений рождается в этой свободной и непринужденной товарищеской обстановке. И все они сводятся к одному — повышать свое воинское мастерство, укреплять дисциплину, учиться на опыте войны, чтобы день ото дня сильнее бить врага.

Лебедев рассказывает свои впечатления о походе. Он сумел заметить много такого, что не всегда бросается в глаза даже командиру. И на основании своих наблюдений делает вывод, что некоторым матросам и старшинам еще недостает знания техники. Его предложение — пока лодка находится в базе, не жалеть времени на тренировку молодых специалистов.

Всегда тихий и молчаливый, Тюренков сегодня всех порадовал. В походе он придумал одно усовершенствование боевой аппаратуры, оно позволит еще более скрытно вести поиск кораблей противника. Сейчас он рассказывает все до мельчайших деталей. Действительно это достойно внимания!

— А у меня такое предложение, — говорит Смычков. — Давайте пошлем письмо рабочим завода, которые строили наш корабль. Они заслужили благодарность. Хотя корпус нашей лодки был изношен, он выдержал все испытания в бою. Такие корабли умеют строить только наши советские кораблестроители!

По тому, с каким вниманием слушают Смычкова, нетрудно понять, что все присоединяются к его, мнению и с удовольствием поставят свои подписи под этим письмом.

После короткого перерыва переходят ко второму вопросу — прием Ильина в ряды ленинско-сталинского комсомола. Лебедев читает заявление Ильина:

«Я хочу стать комсомольцем, чтобы быть в головном отряде советской молодежи, защищающей свое любимое социалистическое государство. Клянусь неуклонно выполнять устав ВЛКСМ и, не щадя своей жизни, бороться за торжество нашего общего дела, за победу над врагом».

Биография Ильина подобна биографии многих его сверстников. Окончил среднюю школу и готовился стать сельским учителем. Война помешала. Ильин служит на лодке недавно, но его успели полюбить товарищи. За скромность, за серьезное отношение к любому делу. Во время прорыва в Петсамо даже в самые напряженные моменты он не терялся и действовал смело, осмысленно.

— Подводная служба нравится? — спрашивает Лебедев, пристально глядя на Ильина своими мягкими, всегда улыбающимися глазами.

— Да, очень нравится. Я и раньше хотел стать подводником и просил об этом военкомат, — смущаясь, отвечает Ильин. При этом его юношеское лицо с пушком на подбородке покрывается густыми красными пятнами, а Коротко стриженные волосы кажутся от этого еще светлее.

Матяж интересуется — знает ли Ильин историю комсомола. Да, Ильин знает: изучал ее в средней школе. Теперь, готовясь к вступлению в комсомол, познакомился и с уставом ВЛКСМ.

В прениях первым выступает Мартынов. Он дает Ильину лучшую боевую характеристику, говорит, что готов нести за него ответственность и обязуется помочь Ильину расти политически и изучать свою специальность.

— Рекомендую принять Ильина в члены ВЛКСМ, — заканчивает свое выступление Мартынов.

После Мартынова выступают Смычков, Облицов, Зубков и Морозов. Все очень тепло и хорошо отзываются об Ильине. Последним выступил Лебедев. Он говорит:

— Я тоже за то, чтобы принять Ильина в комсомол, но пусть он знает, что звание комсомольца ко многому обязывает… Когда он станет комсомольцем, с него больше спросится, а поэтому он должен еще лучше нести службу, активно помогать командованию в укреплении дисциплины и порядка и, если в бою сложится трудная обстановка и придется пожертвовать своей жизнью, — товарищ Ильин должен быть готов и к этому.

Проголосовали единогласно за принятие Ильина в комсомол. После собрания товарищи от всей души поздравляют его, он смущается, краснеет и, кажется, не может найти слов, чтобы выразить свою радость.

В эту ночь он заступает на якорную вахту.

Упорный поиск

Наступил ноябрь. Дни стали короче. Солнце, едва появившись над горизонтом и осветив море и землю своими холодными лучами, вновь скрывается за сопками. Медленно приближается полярная ночь. В эту пору сурова и молчалива природа Заполярья. Сопки покрыты толстым снежным покровом, а над их белесыми вершинами воет пурга, наводя томительную скуку. В такое время хочется сидеть в теплой натопленной комнате и заниматься каким-нибудь мирным делом. Но нам не до уюта. Война продолжается. Противник, обессиленный потерями на суше и на море, вынужден перейти к обороне. Войска Карельского фронта в тесном взаимодействии с кораблями и частями Северного флота наносят все более ощутимые удары по врагу. Части морской пехоты чаще и чаще проникают в тыл противника, уничтожают его живую силу, наводят страх на гарнизоны фашистской армии.

На нашей лодке заканчиваются последние приготовления. Мы уходим в очередной поход. Погода стоит ветреная и ненастная. Каждые пять-десять минут налетают снежные шквалы. Приходится закрывать лицо: мелкая ледяная изморозь, точно иглы, впивается в кожу.

Стою на пирсе и ожидаю доклада своего помощника. Он в лодке, принимает рапорты командиров боевых частей о готовности к походу.

Наконец механизм, который работал на прогрев, остановили, и помощник докладывает о полной готовности корабля. Разрешение на выход получено. Прощаемся с командиром соединения, с товарищами, которые пришли нас провожать. Хотя еще темно и снежный шквал продолжается, мы, не теряя времени, отходим от пирса. Снег пронесся, и перед нами открываются знакомые мигающие огни выходного створа.

В эти немногие минуты, пока мы еще видели тесно прижавшиеся друг к другу домики береговой базы, берег и корабли, стоящие на рейде, мы все снова и снова переживали тяжелое чувство разлуки, его испытывает каждый человек, когда он оставляет близкие сердцу места.

Правда, это уже не то чувство, которое мы переживали, отправляясь в первый боевой поход, когда к боли расставания с родным домом примешивались еще тревога и неизвестность. Сейчас этой тревоги нет, наоборот, полная уверенность в своих силах, ясное понимание предстоящих трудностей и опасностей, которыми заполнена боевая жизнь подводников с той минуты, как они покинули гавань.

Мы знали, что, не жалея сил, будем искать противника и добьемся победы, чего бы это ни стоило. Когда уже выходили из залива, подумалось, что если бы сейчас нас вызвали в базу, мы возвращались бы неохотно. В море была большая волна, но жизнь в лодке шла обычным порядком. Посторонний человек, который когда-то ходил с нами в самый первый боевой поход, мог бы теперь заметить в наших людях большие перемены. Свободные от вахты, не обращая внимания на качку, в ожидании походного завтрака играли в шахматы, домино или, сидя у своего заведывания, читали. Вот что значит привычка к морю, морская практика, о которой говорил адмирал Макаров: «В море — значит дома».

Войдя во второй отсек, чтобы позавтракать, я обратился к Щекину, он сидел за столом и просматривал свежий, еще пахнущий краской номер краснофлотской газеты.

— Подумайте, Федосов-то хуже всех у нас переносил качку, а сейчас хоть бы что: стоит на мостике, промок с ног до головы. Я посоветовал ему спуститься вниз и переодеться в «штормовое платье», а он засмеялся и сказал, что это еще не так страшно, он потерпит.

— Молодец малый, знает, что будет значительно хуже и смена сухой одежды пригодится в следующую вахту, — заметил Щекин.

— Закалились, товарищ командир, — отозвался боцман Хвалов, который, на скорую руку позавтракав, уже лежал на верхней койке. Он встал раньше всех и все время перед выходом в море занимался проверкой своего очень важного заведывания. Через три часа он должен сменить Федосова на мостике и подвергнуться той же участи, если еще не хуже.

— Спите, не разговаривайте, — сказал ему Смычков.

Через минуту он уже спал тем здоровым сном, которому не страшны никакие штормы. Но всем известно, что Хвалов проснется тотчас же, как только услышит тревожный голос или звонки боевой тревоги.

Мы с помощником командира лодки развернули документы и стали еще раз знакомиться с районом наших действий и поставленной перед нами боевой задачей.

На каждом корабле, находящемся в самостоятельном плавании, должен быть офицер, который мог бы в любой момент заменить выбывшего из строя командира и продолжать выполнение задачи. Я строго придерживался этого правила, и таким офицером на нашем корабле был помощник командира Щекин. Всегда в первые же часы после выхода в море я подробно знакомил его с боевой задачей и с тем, каким образом она должна выполняться. Он всегда был в курсе всех дел и часто, стоя на вахте, проявлял разумную инициативу, когда сама обстановка требовала немедленных действий.

— Места знакомые, — сказал я, — но на этот раз нам дали район значительно больше, чем в прошлые походы. Мое решение: большую часть времени производить непрерывный поиск, находясь в одном месте, вот здесь.

Я обвел карандашом на карте район и продолжил свою мысль:

— Считаю, что именно здесь вероятнее всего встретить конвой врага. Тут основной коммуникационный узел, откуда все транспорты расходятся по портам. Может случиться, что я ошибся в своих предположениях. Но мне кажется, — расчет правилен.

Щекин молча смотрел на карту.

— Здесь ведь очень близко от вражеского берега, — сказал он, — при малейшем просчете мы рискуем себя обнаружить.

— Да, вы правы, поэтому большую часть времени придется находиться под водой. Всплывать будем только на то время, которое необходимо для зарядки батареи. Конечно, мы можем себя обнаружить, но другого выхода из положения пока нет.

— Ясно, — ответил Щекин.

Комсомолец сигнальщик Федосов, сменившись с вахты, спустился вниз, переоделся в сухую одежду и первым делом спросил матросов:

— Сводка Совинформбюро принималась?

— Нет, не слышали. Мы сами интересуемся положением на фронтах. Особенно на Мурманском направлении.

Федосов был агитатором. Он вспомнил о материалах, полученных им в политотделе перед уходом в море. В них как раз шла речь о боях на Мурманском направлении. Особенно запомнился ему подвиг старшего сержанта Кислякова.

— Вы о Кислякове что-нибудь слышали? — спросил Федосов у товарищей.

Матросы отрицательно покачали головами.

Федосов извлек из-под матраса свою пухлую, изрядно потрепанную тетрадь, наполненную газетными вырезками, и стал рассказывать:

— Кисляков — боец морской пехоты, участвовал в обороне одной важной высоты. Командир взвода был убит. Кисляков приказал бойцам: «Слушать мою команду!» — и принял на себя командование взводом. А у фашистов был план не только овладеть нашей позицией, но и взять в плен советских моряков. И вот они пошли в обход сопки, стали подползать к Кислякову. У многих наших бойцов патроны кончились. Кисляков решил, чем им погибать, пусть лучше отойдут, и остался всего с двумя бойцами защищать сопку. И у этих двух бойцов кончились патроны. Кисляков приказал им отойти, а сам остался на сопке. Один вел огонь из пулемета, а представил дело так, будто сопку обороняет целый взвод. Короче говоря, он уложил больше сотни фашистов и держался до тех пор, пока наши не подошли на помощь.

Матросы внимательно слушали рассказ Федосова. Когда он кончил, один из них, тяжело вздохнув, заявил:

— Эх! Сейчас бы в самую пору на сухопутный фронт! На суше можно сбросить бушлат — и пошел в атаку, гранатами истреблять фашистов. А тут не видишь никаких врагов. Перед глазами механизмы, стрелки да цифры. Стоишь, управляешь и вроде не чувствуешь, что на войне находишься.

— Верно, — поддержал другой матрос. — Мне перед сестренкой краснеть приходится. Спрашивает, сколько ты истребил фашистской сволочи, а я этих фашистов и в лицо не видел. Что же отвечать, скажи-ка, товарищ агитатор?

— Да, да, скажи, можно ли на корабле совершать такие подвиги, как Кисляков совершил на суше?

Вопросы матросов ничуть не смутили Федосова. И больше того, — он был рад, что представился случай поговорить о том, что волновало в ту пору умы многих моряков, которые, находясь на кораблях, выражали желание уйти на сухопутный фронт, с оружием в руках защищать Родину.

— Не горячитесь, друзья, — спокойно проговорил Федосов. — Сейчас по порядку во всем разберемся. В прошлом месяце мы потопили два транспорта?

— Потопили, — хором ответили матросы.

— А как по-вашему, сколько такой транспорт войск берет?

Матросы молчали, не зная, что ответить.

— Транспорт на шесть тысяч тонн берет батальон пехоты с полным вооружением. А мы потопили два таких транспорта. Они шли к фронту с войсками. Вот и прикиньте, сколько войск противника мы уничтожили. Не меньше, чем бойцы уничтожают на фронте?

— Оно, конечно, так, — согласились матросы. — Только подвигов у нас совершить невозможно.

— Это неправда, — горячо возразил Федосов. — А отстоять две вахты подряд на открытом мостике, когда ты мокрый до нитки и каждую минуту тебя накрывает волна, а ты должен зорко наблюдать за морем и за воздухом и не пропустить противника, — разве это не подвиг? Разве) для этого не требуются стойкость, выдержка и любовь к Родине?!.

— Да, ты, пожалуй, прав! — пораздумав, ответили матросы.

— Ну, а что у тебя в папке, давай сюда! — сказал Матяж.

Федосов открыл папку и извлек оттуда газетные вырезки. К ним потянулись матросы.

— Какой фронт вас интересует? — спросил Федосов.

— Сперва, конечно, охота знать, как под Москвой обстоит дело. Столица нашей Родины в опасности, с нее и начинай! — деловито заявил Тюренков.

Федосов прочитал один за другим несколько очерков о жестоких боях под Москвой. Все слушали внимательно, лица матросов были сосредоточенны, глаза задумчивы. После чтения никто не решился нарушить молчания, пока Матяж не сказал с досадой и ожесточением:

— Как же эти проклятые фашисты до Москвы дошли?!.

— Товарищ Сталин ответил на этот вопрос, — объяснил Федосов. — Они напали на нашу страну внезапно и думали в полтора-два месяца покончить с нами. У них пока что больше танков и самолетов, чем у нас. Но это дело временное, еще не развернулись наши заводы в тылу…

— Опять же нет второго фронта, — добавил Зубков.

— Правильно! Мы воюем с ними один на один, и никто нам не помогает. Союзники только обещают помощь.

— Восточная пословица говорит: какие бы тебе ходули ни обещали, а свои ноги надежнее, — вставил Тюренков.

— Вполне с тобой согласен, — сказал Федосов: — Лучше всего надеяться на свои силы и здесь, в Заполярье, бить гитлеровцев так, чтобы они под Москвой это почувствовали.

Еще долго могла продолжаться эта беседа, но сигнал «готовиться к погружению» заставил всех разбежаться по своим постам.

… Первые дни пребывания на позиции прошли без особых событий. Внешне все было спокойно. Но все глубоко переживали каждый потерянный день. Продумывая всевозможные варианты, обобщая данные наблюдения, я делал выводы, разочаровывался и тотчас начинал думать сызнова. Не находя ответа на мучившие меня вопросы, я продолжал вновь и вновь анализировать все свои действия. Наш затянувшийся поиск глубоко переживал весь экипаж лодки. Все чаще можно было слышать вопросы: «Когда же мы встретим противника? Утопим ли мы кого-нибудь в этом походе?». Каждый день безрезультатных поисков камнем ложился на сердце.

Наконец было решено прорваться в маленький рыбачий порт, там иногда отстаивались одиночные транспорты, и попытать счастья. Но у самого входа в порт у нас заклинило носовые рули на полный угол погружения. Сначала казалось, что боцман недостаточно внимательно осмотрел приводы рулей перед выходом из базы, и где-нибудь вывалилась шпилька. Но боцман ответил, что все шпильки закреплены. Значит причина заклинивания носовых рулей крылась в чем-то другом.

Приняли решение лечь на обратный курс, с наступлением полной темноты всплыть и проверить рули. Когда всплыли — оказалось, что мы попали в рыбацкие сети и намотали их на ограждение рулей. Посланный на нос лодки рулевой, которого то и дело с головой накрывала волна, пытался освободить перья рулей, но полная темнота помешала ему. Пришлось вернуть его назад, переодеть в сухую одежду, дать стакан водки и уложить спать под тулуп. Это была единственная возможность промокшему до костей человеку согреться и хорошо выспаться. Оставалась только одна надежда, что сильная болтанка на волне поможет сбить сеть. С этой целью курс лодки изменили с таким расчетом, чтобы идти по волне. Через час рули снова стали действовать нормально.

Мы окончили зарядку аккумуляторной батареи и погрузились. Под водой казалось тихо, спокойно и даже тепло. Сбросив с себя полушубок, сильно отяжелевший от воды, я сел за стол, вытянул ноги и попросил Облицова снять с меня сапоги, в которых противно хлюпала вода. На лице образовалась маска из соли. Соль больно разъедала глаза. В последнее время мы не умывались, так как запасы пресной воды были на исходе. Срок нашего пребывания на позиции подходил к концу, но независимо от этого приходилось строжайше экономить пресную воду. Мне принесли полкружки воды и кусок ваты. Я промыл себе глаза, чтобы не воспалялись веки.

— Неужели мы никого не потопим, товарищ командир? — спросил меня Облицов, опрокидывая снятые сапоги и выливая оттуда воду.

— Утопим, товарищ Облицов, — только вы лучше прослушивайте море.

— Мы стараемся, товарищ командир, — как бы оправдываясь, проговорил он.

— Стараетесь? Значит, все будет в порядке! — отозвался я, не поднимая головы, хотя и без этих подтверждений отлично знал, — они делали все, что могли.

Положив сапоги к электрической печурке, Облицов подошел к дивану, аккуратно расправил подушку, собрал лишние вещи со стола моего маленького бюро и, не торопясь, отошел в сторону.

«Потопим! — с досадой подумал я. — Легко сказать! Почему же мы до сих пор не топили? Правильно ли мы поступали? Может быть, я совершенно неправ в своих выводах? Не представляю, чтобы за все это время ни один конвой не прошел через наш район? А если он не прошел, то со дня на день должен пройти, только где именно? Неужели ошибся?» — и опять, не найдя ответа, прошел в центральный пост. Увидев меня, штурман Усенко спросил:

— Как будем маневрировать в эти сутки?

— Так же, как до сих пор, — ответил я и, подойдя к карте, показал курсы, слегка обозначив их карандашом.

За все дни пребывания в море мы не имели никаких данных о противнике.

Ночь не принесла ничего нового. Первая половина дня и обеденное время прошли так же безрезультатно, как это было вчера, позавчера и все предыдущие дни. Даже обед проходил в томительной тишине.

— Когда нас будут вызывать с позиции? — спросил меня Смычков.

— Завтра. А что?

— Нужна большая работа с линией вала.

— Это известно, но, возможно, нам придется задержаться здесь еще суток двое.

— Двое суток потерпим как-нибудь. Был бы от этого прок, — сказал Смычков.

— Как вы думаете, будет от этого прок? — в шутку спросил я торпедиста Матяжа, который, сидя на комингсе переборки первого отсека, внимательно слушал разговор.

— Будет прок! А как же иначе? — быстро ответил Матяж, весело улыбаясь.

— Слышите? — не удержавшись от смеха, проговорил Смычков. Офицеры засмеялись. Всем понравился непринужденный утвердительный тон Матяжа. Я подумал: — «Люди верят в успех, ждут его, хотя бы для этого пришлось остаться на позиции двое-трое суток и перенести большие трудности, лишения. Это уже хорошо».

После обеда я прошел в спальный отсек, лег на диван и, перелистывая томик Пушкина, незаметно для себя задремал. Внезапно проснулся, поднялся с дивана, подошел к двери, ведущей в рубку, и открыл ее.

— Как дела? — спросил Лебедева, который сидел в напряженной позе. Широко раскрытые глаза его неподвижно смотрели в какую-то точку, будто увидел что-то такое, чего никто кроме него не мог заметить. Затаив дыхание, следили мы со Щекиным за его движениями, боясь помешать, и терпеливо ждали, что он скажет. Лебедев, казалось, не слышал вопроса, но через несколько секунд вдруг резким движением сбросил наушники и сдержанным, но взволнованным голосом проговорил:

— Товарищ командир, слева на курсовом появился какой-то слабый, едва уловимый шум, — и тут же поспешно надел наушники.

Едва сдерживая радость, мгновенно охватившую меня, не зная еще, что это за шум, я громко отдавал приказания.

— Аппараты к выстрелу приготовить! Боцман, всплывать под перископ!

В центральном посту началось то деловое сосредоточение, которое всегда предшествует атаке. Мне казалось, что лодка всплывает очень медленно. Наконец нажал кнопку, и стальной ствол перископа с шумом пошел вверх. Нижняя головка перископа поравнялась с моим лицом, быстро откинув рукоятки, я развернул аппарат в направлении обнаруженного шума. Не было еще пятнадцати часов, а сумерки уже сгущались, и пришлось потерять несколько секунд, пока глаза, привыкнув к темноте, смогли разглядеть темные контуры двух транспортов. Они, едва проектируясь на свинцовосером небосклоне, медленно шли вправо. Вблизи них были чуть приметные точки — корабли охранения. Я дал отсчеты азимута вниз, и быстро рассчитал курс.

«По двум транспортам ударить», — мелькнула мысль. Опустив перископ, приказал увеличить ход, и мы уверенно начали сближение с противником. Шумы винтов противника уже ясно различались Лебедевым, и мы ориентировались по ним, лишь время от времени поднимая перископ для контроля.

Подошло время ложиться на боевой курс. Дана команда на руль. Снова поднят перископ. Дистанция заметно уменьшилась, но до головного транспорта, который решено атаковать первым, еще далеко. Быстро уточняем элементы движения цели, курсовой угол и скорость противника. Нам надо увеличить скорость. Выждав время, снова смотрю в перископ. До залпа осталось совсем мало времени. Не опуская перископа, продолжаю наблюдать за целью.

— Слышу шумы винтов сторожевых кораблей и охотников, — громко доложил Лебедев и дал семь различных направлений. Щекин тотчас же передал мне все данные.

В запасе еще имеется несколько секунд. Осмотрелся кругом. Сумерки сгустились, и транспорты становятся еле заметными.

Больше нельзя выжидать, в темноте легко потерять цель. Последний взгляд в перископ: нос транспорта медленно входит в окуляр перископа… Форштевень… Полубак… Передняя мачта с грузоразгрузочными стрелами…

— Пли! — командую что есть силы.

Подводная лодка слегка дрогнула и с диферентом на корму пошла на всплытие.

— Идти на глубину! — резко крикнул я Смычкову, желая удержать лодку от всплытия, но Смычков и без того знает, что нужно делать.

Его приказания громко разносятся по отсекам.

В центральном посту заполняется систерна быстрого погружения. Лодка погружается.

Проходит минуты три, прежде чем мы всплываем снова. Все это время мы напряженно ждем взрыва торпеды, но его не последовало. Лодка, быстро удиферентованная, снова всплывает на перископную глубину. Поднимаем перископ и я не верю своим глазам: головной транспорт лежит на новом курсе и довольно быстро удаляется от нас.

— Уклонился, сволочь! — невольно вырвалась ругань. Сильно закусив губу, не обращаю внимания на следующие один за другим тревожные доклады Лебедева о том, что корабли охранения врага приближаются к нам, быстро рассчитываю новый боевой курс для атаки второго корабля, он как ни в чем не бывало сплошной черной массой надвигается на нас. Сближение идет быстро. Уже можно хорошо различить его корпус и надстройку. Это один из крупных танкеров. Он глубоко сидит в воде.

«Ну этого-то не выпущу, что бы тут ни случилось».

Даю приказание:

— Аппарат, товсь!

Опустив на несколько секунд перископ, слышу доклад Лебедева:

— С кормы и с носа часть кораблей охранения пересекла наш курс, остальные продолжают приближаться.

В этот момент меня больше пугала возможность второй неудачи, чем делая стая охотников. «Стыдно будет людям в глаза показаться, если опять промажем», — думаю, вновь подымая перископ.

Танкер продолжает идти вперед, ничего не подозревая. Уже совсем темно, но корпус танкера ясно вырисовывается на горизонте, особенно отчетливо видна его белая надстройка на корме.

— Аппарат… — даю предварительную команду, когда форштевень корабля входит в поле видимости.

— Аппарат! — почти в тот же момент крикнули в центральном посту несколько человек, один громче другого, повторяя мою команду.

— Пли!

— Пли! — повторяют в центральном посту.

Снова толчок, снова началась борьба за удержание Лодки под водой.

— Взрыв! — радостно восклицают люди во всех отсеках.

Мощный, уже знакомый нам взрыв торпеды отчетливо прогремел за бортом.

— Леша, взрыв! — не удержался Смычков. Ему очень нравилось так безобидно шутить над своим другом, как бы разыгрывая его за присущую ему сдержанность.

— Спасибо за информацию, — подчеркнуто серьезным тоном отозвался Щекин и снова возвратился к записи, которую он делал в журнале.

Через полторы минуты я поднял перископ.

Не осматриваясь кругом, сразу развернул его в направлении залпа. Горизонт чист, только низкая темнобурая Полоса повисла над морем. Лебедев докладывает, что близко слышит шумы быстроходных малых кораблей, которые ходят переменными курсами.

«Прохлопали, а теперь мечутся, ищут… Ну, и поделом», — облегченно вздохнул я.

Отдаю приказание идти на глубину, уменьшить ход и перевести рулевое управление на ручные привода. Ложимся на новый курс с задачей незаметно оторваться от кораблей противника, уйти как можно дальше и там через два-три часа всплыть, если, конечно, противник не обнаружит нас.

Штормовая погода и темная ночь — наши верные союзники.

При моем появлении в центральном посту, Смычков, как всегда, обращается ко мне с вопросом:

— Что слышно, товарищ командир?

Он весело улыбается, и черные, как смоль, глаза радостно смотрят на меня.

— Задача решена успешно, — отвечаю я.

— Потопили? — снова спрашивает Смычков, и глаза его еще больше искрятся.

Не ожидая ответа, но уловив по выражению моего лица, что противник утоплен, Смычков хлопает себя по колену и весело восклицает:

— Всплывем, дадим радиограмму, и к нашему приходу — поросенок на блюде. Живем! — прищелкнув языком, заканчивает он.

— Где Матяж? — спрашиваю Смычкова.

— Есть! — послышался в ответ веселый голос.

Около переборки во втором отсеке на корточках сидит Матяж и с любопытством заглядывает в центральный пост.

— Ваш прогноз правилен, — полушутя, полусерьезно сказал я ему. — По этому поводу за ужином чокнемся.

— Мы всегда готовы, будет все в порядочке! — скороговоркой отзывается Матяж, соскакивает с места и, почти не разгибаясь, исчезает в первом отсеке, чтобы проконсультироваться насчет дополнительных приготовлений к ужину.

Позади нас слышны винты нескольких быстроходных кораблей. Судя по характеру шумов, направления непрерывно менялись в пределах тридцати пяти — сорока градусов с правого и левого бортов. Никаких признаков приближения к нам кораблей противника не обнаруживалось.

— Очень хорошо, — сказал Щекин. — Теперь-то уж едва ли они нас найдут.

Чтобы быстрее оторваться от противника, приказано увеличить ход.

— Когда будет готов ужин? — спросил я через отсек Иванова, который осторожно разрезал изрядно зачерствевший хлеб.

— Через полчаса, — незамедлительно ответил Иванов.

— Доложите, когда будет готов, — сказал я ему и, попросив, чтобы мне принесли карту, направился во второй отсек.

До ужина хотелось кое-что продумать, осмыслить, уточнить. Наши предположения все же подтвердились. Путь, по которому ходили корабли противника, установлен. Осталось еще раз все проверить по карте. Совершенно очевидно, что в момент обнаружения противника мы, находились вблизи той точки, откуда вражеские корабли расходились по портам назначения. Только сейчас стало ясно, что торпеда по первому кораблю, была выпущена в тот момент, когда он подходил к точке поворота и лег на новый курс, нарушив таким образом все наши расчеты. Если бы корабль противника уклонился, своевременно обнаружив опасность, то вторую атаку нам пришлось бы проводить в гораздо более сложных условиях.

После ужина мы приготовились к всплытию. Хотя кораблей противника уже совершенно не было слышно, все же предприняли все меры предосторожности, прежде чем отдать команду «продуть систерны». Дело в том, что корабли противолодочной обороны строятся так, что их машины не всегда бывают слышны на подводных лодках. В первую мировую войну известны случаи, когда всплывающая в сумерках подводная лодка подвергалась неожиданному нападению кораблей противника. Они, оказывается, давно «засекли» лодку, шли за ней малым ходом, ожидая, когда она всплывет, с тем, чтобы, используя беспомощность подводников, в момент всплытия нанести по лодке торпедный, таранный или артиллерийский удар. Были такие случаи и в эту войну.

Каждый командир помнит о такой опасности и всегда, когда всплывает лодка, бывает настороже. К этому следует добавить, что, всплыв в надводное положение и выйдя на мостик, командир и сигнальщик не сразу привыкают к темноте.

Мы всплыли благополучно. Освоившись с темнотой, я обратил внимание на низко стелившуюся по самому горизонту темнобагровую полоску. Подумал было, что это заря давно зашедшего солнца, но Щекин и Усенко уверенно доложили, что это не заря. Оставалось предположить, что это горел на поверхности какой-то жидкий горючий материал, возможно нефть атакованного и потопленного нами танкера.

Юго-западный ветер заметно крепчал, и по мере того как мы все более и более удалялись в открытое море, волна становилась круче, свирепее. Предстоял нелегкий поход, тем более, что линия вала заметно билась, нагревая муфту. Изредка останавливая ход и давая возможность остывать муфте и подшипникам, мы малым ходом благополучно завершили переход.

В базу пришли днем, то есть в тот небольшой отрезок сумеречного времени, когда у окна можно читать книгу. После сильной болтанки в море, сопровождавшей нас на всем переходе, мы почувствовали себя особенно хорошо, войдя в спокойную воду гавани.

Казалось, в эти минуты не было для нас ничего более близкого и дорогого, чем этот городок, разбросанный на скалах. Здесь мы встретим друзей, которые разделят с нами радость успешного похода, получим известие о наших близких и родных, будем писать им письма. Всегда много радости сулит возвращение в базу.

Мы вошли в родную гавань и увидели, как сбегались на пирс люди в ожидании пушечного выстрела, скоро появился оркестр, тускло поблескивая никелированными трубами, и взоры всех устремились на нашу лодку, медленно приближавшуюся к пирсу. Пушка была уже заряжена. Мичман Иванов, который еще в море принялся чистить свое детище, привязавшись к тумбе, чтобы не снесло волной, сейчас стоял до нитки мокрый и, держа спусковой рычаг наготове, с волнением ждал команды.

Пушечный выстрел, возвестивший о нашей победе, гулко раздался в горах. Заиграл оркестр. Гарнизон скалистого городка тепло встретил нас.

На доклад к командующему флотом контр-адмиралу А. Г. Головко я пришел минут на десять раньше и ожидал в приемной. Вскоре подошли командир и комиссар соединения подводных лодок.

Ровно в назначенное время адъютант пригласил нас в кабинет.

Командующий флотом встал и, выйдя из-за письменного стола на середину большого кабинета, поздоровался с каждым из нас за руку. Возвращаясь на свое место, жестом пригласил всех сесть. Я попросил разрешения развернуть карту и подготовить документы для доклада.

— Докладывайте, — приказал командующий флотом.

Доклад продолжался не более пятнадцати минут. Этого времени оказалось достаточно, чтобы, не вдаваясь в детали, последовательно перечислить факты, подтверждая их документами.

Доклад иллюстрировался кальками суточного маневрирования, я накладывал их на карту одна за другой. Подробного анализа обстановки не давал. Только в выводах коротко доложил о том, что считаю целесообразным использование подводных лодок в районе, где мы только что одержали победу.

— Вопросов у меня к вам нет, — сказал Головко. — Многое из того, что вы докладывали, нам известно. В тот вечер, когда вы атаковали конвой, я получил данные из штаба армии о том, что армейской разведкой установлено потопление немецкого транспорта нашей подводной лодкой. Расхождение во времени потопления, указанного армейской разведкой и вашими данными, всего лишь одна минута.^[1] В ту ночь, когда вы оставили позицию, противник бросил туда корабли. Они всю ночь бомбили район, вы во-время ушли оттуда. Мне остается поздравить вас с успехом! — закончил командующий и протянул мне руку.

Я крепко пожал ему руку и, сложив карты, собрался уходить, вдруг совершенно неожиданно командующий спросил меня, веду ли я записи. Я почему-то смутился и не сразу нашелся, что ответить. Сказал, что нет, хотя кое-какие записи периодически делал.

Спросив разрешения, я вышел из кабинета и на несколько минут задержался в приемной, ожидая командира соединения, он еще оставался у командующего. Глядя в окно на свинцовосерую поверхность гавани, я думал о том, что и впредь буду отдаваться всей душой делу, о котором мечтал еще с детства и которое в дни войны стало единственной целью всей моей жизни. Благородный риск, опасность и борьба со всевозможными трудностями, неизбежные при этом лишения и невзгоды — ничто не страшило меня. Ведь решалась судьба моей Родины, судьба всего человечества. Решалась судьба страны, являющейся маяком и надеждой трудящихся всего мира, страны, которая в этой тяжелой и кровопролитной войне несла освобождение миллионам угнетенных и порабощенных людей.

Я мысленно оглянулся на свой жизненный путь и понял, что не зря положил столько труда на то, чтобы стать моряком-подводником.

В моей памяти с удивительной ясностью всплыли картины далекого детства и юности. Увлекательные рассказы отца о гражданской войне. Книги, которые впервые заронили в мое сердце любовь к морю. Пионерские сборы, горячие споры с друзьями о том, кем лучше быть, и моя твердая решимость после окончания школы поступить в военно-морское училище.

Помню, мой отец с этим не соглашался. Он был музыкант и хотел, чтобы я тоже стал музыкантом или архитектором, потому что я долгое время увлекался рисованием. Но к музыке я не имел решительно никакого призвания.

Родители купили мне скрипку и наняли учителя музыки. Не раз по вечерам меня отрывали от ребят, играющих на улице в сыщики-разбойники, и заставляли заниматься музыкой.

Музыку я любил слушать, но профессиональным музыкантом стать Не собирался, и поэтому вскоре уроки музыки прекратились.

Отец умер, когда мне было 16 лет, и все заботы о нашей большой семье пали на мои плечи, как самого старшего из сыновей.

Чтобы мои младшие братья могли учиться в школе, мне пришлось пойти работать и одновременно учиться без отрыва от производства.

Осенью 1929 года меня зачислили в школу ФЗУ при Молотовском паровозоремонтном заводе по кузнечной специальности.

Живо сохранился в памяти первый день занятий в учебных мастерских. Чисто прибранный светлый и просторный цех, преподаватели, инструктора и выстроившиеся по линейке ученики; незнакомые нам люди приветливо встретили нас — новое поколение производственников.

Через два месяца я в числе других товарищей был принят в комсомол. Незаметно потекли месяцы и годы учебы.

Окунувшись с головой в производственную жизнь, я старался не терять связи со своими старыми друзьями по пионерскому отряду. Все мы повзрослели. Многие, так же как и я, учились и работали на производстве, попрежнему у нас было много общих интересов, и мы с удовольствием бывали вместе.

Изменилась обстановка, изменилась среда, казалось, производственные интересы стали моими кровными интересами, и довольно определенно складывалось мое ближайшее будущее. И все же мне чего-то не хватало.

Думы о флоте не оставляли меня.

Я стал посещать Дом обороны, где организовалась военно-морская секция. По вечерам мы знакомились с элементами военно-морского дела. Своих катеров Дом обороны не имел, кроме нескольких ялов и двух-трех парусных яхт, но для начала и это было хорошо. Мы изучали оснастку небольших парусных судов, осваивали морскую терминологию, в ночное время несли дежурства на Камской станции ОСВОД и готовились к летнему плаванию.

Незаметно подошел третий год нашего обучения в ФЗУ. На заводе стало известно, что в этом году намечается комсомольский набор в военно-морские училища. Теперь комсомольские собрания часто были посвящены жизни флота и шефству комсомола над флотом.

На собраниях я узнал много нового, интересного о жизни советского военного флота, о его строительстве и крепнущей мощи.

Казалось, моя мечта совсем близка к осуществлению, но я знал, что в этот набор еще не попаду, может быть, не попаду и в следующий, но через два-три года, когда буду иметь производственный стаж, меня тоже пошлют в училище.

Учеба в ФЗУ подошла к концу. Мы держали пробу. Я полюбил свой завод, привык к нему, он стал для меня вторым домом.

В сентябре 1931 года нас выпустили из ФЗУ — это было памятное событие. В торжестве принимали участие и представители завода и наши учителя. Мы были полны благодарности к этим поседевшим в труде людям. Каждый выпускник как мог, по-своему, выражал это чувство.

Теплыми, ласковыми глазами смотрели на нас учителя. Сколько задушевных бесед было в этот торжественный вечер!

— На флот собираешься? — по-отцовски спросил меня Николай Лукич Комаров — старый кузнец, отдавший производству около трех десятков лет своей жизни.

— Да, пойду на флот, если пошлет комсомол, — ответил я.

— Что же, дело хорошее… Кузнецы на флоте тоже нужны, — медленно проговорил он, и его длинные седые брови нахмурились, а худощавое, всегда строгое и редко улыбающееся лицо стало еще более суровым, — и только глаза выражали ласку и доброту. — Ежели на флоте другая специальность будет, кузнечное дело не забывай, дело это благородное и всегда пригодится. Затем тебя и учили. — Он обнял меня, попрощался и стал спускаться по лестнице своей обычной походкой в развалочку.

На следующее утро, придя на завод, я узнал, что меня вызывают в горком комсомола. По какому делу — никто из товарищей толком сказать не мог. Известно только, что разыскивает меня секретарь нашей цеховой комсомольской организации Тарасов, и как будто речь идет о дальнейшей учебе.

Тарасова я застал в завкоме. Он встретил меня радостно, возбужденно.

— Ты куда же пропал? Посылаем тебя в училище в Ленинград. Быстро собирай документы и — на комиссию.

Для меня это известие было таким неожиданным, что в первый момент я просто растерялся.

Я бежал в Молотовский горком комсомола, от счастья не ощущая под собой земли. Мне казалось, что и все прохожие уже знают в чем дело, и вместе со мной радуются.

Заведующий отделом Молотовского горкома комсомола Крупецкий давно знал о моем желании стать моряком. Увидев меня, он протянул руку и, улыбаясь, оказал:

— Поздравляю! Отправляем комсомольцев на флот, в училище. И ты среди них десятый по счету кандидат от нашей комсомольской организации. Документы у тебя в порядке?

— За документами дело не станет.

— Ну, в таком случае можешь отправляться в райвоенкомат на комиссию. Ты, конечно, понимаешь, какую ответственность берет на себя комсомольская организация, посылая тебя во флот? Добрая слава о тебе будет — честь молотовской комсомольской организации. Если оправдаешь доверие, спасибо скажем. А плохо будешь учиться и служить — позорное пятно ляжет на нас всех. Ты согласен с этим? — глядя мне в глаза, спросил работник горкома комсомола.

— Согласен, — ответил я и именно в эти минуты понял, какую почетную обязанность принял на себя.

«Смогу ли я оправдать доверие комсомольской организации? А вдруг не справлюсь с учебой, что тогда?» — спросил я себя.

Заведующий отделом, видимо, заметив мое замешательство, ободряюще сказал:

— Ничего, не робей. Мы на тебя надеемся.

— Буду стараться, — смущенно проговорил я.

Крупецкий вручил мне направление, крепко пожал руку и сказал: «Пиши нам, если где затирать будет — поможем. И Молотов не забывай, почаще заглядывай».

Вечером по привычке я вышел в Театральный садик, надеясь встретить друзей. И действительно, на первой же аллее я увидел шагавших мне навстречу Илью Мартынова и Аллу Спасскую. Они узнали, что я завтра уезжаю, и пришли попрощаться со мной.

Илья решительно заявил:

— На будущий год жди и меня в Ленинград. Я буду строить корабли, а ты будешь плавать на них. Идет?

Я крепко обнял его широкие плечи. С первых дней учебы в ФЗУ мы с ним подружились, помогали друг другу чем только могли. Даже увлечения у нас были одни и те же. На досуге мы занимались французской борьбой и акробатикой.

И вот теперь, много лет спустя, мы с Ильей часто вспоминаем этот вечер расставания. Бывший котельщик паровозоремонтного завода, Мартынов, сейчас инженер-капитан 1 ранга с большим стажем и опытом корабельной службы, кандидат технических наук.

… Увлеченные разговором, мы подошли к обрывистому берегу красавицы-реки Камы. Огненно-красное солнце медленно погружалось в реку. Широкая багряная полоса заката пересекала Каму и терялась где-то в темнобурой чаще закамского леса. Косматые огненные облака предвещали ветреную погоду, они рассыпались на поверхности воды бесчисленными пылающими кострами.

До самой темноты в этот вечер мы, трое друзей, шагая по берегу Камы, мечтали о будущем.

… Спустя сутки поезд пересек мост через Каму и увез меня в Ленинград. Все дальше и дальше уходили мерцающие огни города, а через несколько минут они исчезли совсем, и только белесое зарево висело над рекой.

Последние слова, наставления, пожелания и надежды, высказанные моими друзьями, крепко врезались в память.

Все еще не верилось, что уезжаю из Молотова надолго, а может быть и навсегда. Какой-то тяжелый ком застрял в горле, хотелось плакать.

Но понемногу рассеялась горечь расставания.

Я уезжал не один, а с целой группой таких же юношей, направлявшихся на службу во флот. Это были комсомольцы с разных заводов и предприятий. Завязался разговор — говорили о трудностях на первых порах, о строгих вступительных испытаниях, которые решат окончательный отбор.

Было далеко за полночь, когда я, лежа на полке, старался представить всю красоту города Ленина, где я никогда не был, но о котором много слышал от родных и друзей.

Навстречу новой жизни увозил нас поезд, громыхавший на стыках рельсов.

… На гранитной набережной Невы, в здании с корабельной мачтой над белыми колоннами портика нас обучали и воспитывали. Через несколько лет мы стали командирами военно-морского флота и отправились на корабли продолжать службу.

Потом война вторглась в нашу мирную жизнь. Мое поколение еще не знало войны. В первую империалистическую мы под стол пешком ходили, а многих из нас и на свете не было. Грозы гражданской войны прошли задолго до нашей юности. И лишь теперь мы готовились применить свои теоретические знания на практике. Учились тому, чего нам не хватало, проходили боевую школу, били врага так, как только можем, не жалея своих сил и своей жизни, стараясь оправдать доверие Родины и ее великого кормчего товарища Сталина.

… Неожиданно дверь кабинета командующего открылась, и оттуда, беззвучно ступая по коврам, вышел капитан 2 ранга Виноградов. Он объявил мне, что через десять суток, которые отводятся на ремонт, подводная лодка должна быть готова к новому походу. Деловой разговор был закончен.

Я получил разрешение отправиться на лодку, дать указания о ремонте.

Проходя мимо своей квартиры, я не удержался и зашел на минутку домой — я не был там целый месяц. Открыл дверь. Теплым и немного застоявшимся воздухом пахнуло на меня. Я стоял в знакомой, уютно убранной комнате, где полгода тому назад жила моя семья. Все стояло на своих обычных местах и живо напомнило мне тихие вечера, когда в свободные от службы часы я приходил домой, отдыхал и занимался. Сейчас здесь царило непривычное безмолвие. Со стены смотрела забавная мордашка дочери Светланы, мне стало тоскливо. Я подошел к столу, где под стеклом хранились семейные снимки; защемило сердце. Где вы теперь, мои родные? Постояв в раздумье, я вышел из дому и направился на пирс, где в любое время дня и ночи жизнь била ключом. Мои грустные воспоминания мало-помалу рассеялись…

Подарок родине

Сильный шторм не прекращался несколько суток подряд. Все это время мы находились в море. Огромные пенящиеся валы поминутно обрушивались на корабль, но всякий раз маленькая стальная надстройка стряхивала с себя ослепительно белую пену и снова проглядывала среди бушующего моря. Особенно тяжело приходилось верхней вахте. Каждые полтора-два часа заступала новая смена. Чтобы не смыло за борт огромной океанской волной, приходилось крепко привязываться веревками к прочным металлическим стойкам.

В такой шторм нередко прочно приваренные леерные стойки ломаются, как спички. Нетрудно поэтому представить положение человека, который стоит на мостике и на которого непрерывно обрушиваются новые и новые водяные валы огромной силы.

Сигнальщик-рулевой Федосов с трудом держался за поручни ограждения мостика. Лицо его было мертвенно-бледным. Напрягая остатки сил, он медленно обводил глазами горизонт. Чувство долга заставляло его не заикаться о смене. Он хорошо знал, что Хвалов — его единственный напарник — находится сейчас в лодке и, привязавшись к койке, лежит в полузабытьи, также до нитки мокрый. Не раньше чем через час он снова выйдет наверх…

Вот уже несколько часов я несу вахту на мостике. Из-за сильных ударов волны держать лодку на курсе трудно; приближенно вычисляется скорость хода, и совершенно неизвестен дрейф. Густая облачность не дает определить свое место астрономическим способом — сильно усложняет счисление пути.

С такой работой молодому штурману не справиться, даже если бы он не укачался и не лежал в безжизненном состоянии.

Эту работу я могу доверить только своему помощнику, но зато большую часть времени верхнюю офицерскую вахту приходится нести самому.

Порывистый декабрьский северо-западный ветер ледяным панцырем оковывает лицо, вызывая острую боль в глазах. Бели нужно что-либо сказать, с большим трудом двигаешь губами. Наглухо застегнутый воротник полушубка, поверх которого натянут плащ, не спасает от воды. С каждой новой волной ледяные струйки стекают по телу, задерживаясь у пояса. Плечи и поясница ноют под тяжестью толстой, набухшей от воды, одежды. Руки покраснели и опухли, пальцы на руках и ногах отказываются повиноваться, хотя руки одеты в меховые рукавицы. Тело оцепенело. Видя, как быстро теряет силы сигнальщик Федосов, приказываю нижнему вахтенному помочь Федосову отвязаться и спуститься вниз.

Меня сменяет помощник. Внизу я привязываюсь к дивану, но это не помогает, все равно несколько раз падаю на палубу. Тяжелый сгустившийся воздух вызывает рвоту и головокружение. Резкие крены заставляют мускулы напрягаться, и это непрерывное напряжение вызывает ломоту во всем теле.

На ногах стоит только нижняя вахта. Люди держат перед собой ведра и время от времени сплевывают в них, ни на миг не отрывая глаз от контрольных приборов.

Конечно, мы могли сейчас уйти под воду и некоторое время быть в относительно спокойном состоянии, но надо экономить электроэнергию. Кроме того, имея небольшую скорость, даже в надводном положении мы слишком долго будем идти в район, где нам предстоит нести боевую службу.

Только на пятые сутки шторм несколько стих. Но здесь нас постигло новое испытание. Мы шли ночью. Вдруг при слабом проблеске луны, показавшейся на несколько мгновений среди разорванных туч, сигнальщик обнаружил прямо по носу корабли, в расстоянии нескольких метров от лодки, огромный шаровой предмет.

— Мина! — успел крикнуть он.

Услышав голос сигнальщика, я дал команду на руль, чтобы изменить курс лодки, и, вытянув голову вперед, потянулся к машинному телеграфу. Нос лодки покатился влево, и мы увидели, как на гребне волны покачивалась тускло освещенная черная полусфера. Волна гнала ее прямо на нас. Видя, что лодка быстро приближается к мине, я приказал задраить переборки. В этот момент казалось, что мина неизбежно ударит о корпус лодки. То поднимясь из воды, то снова скрываясь в белой пене, она быстро приближалась к нам. Наконец наступил решающий момент: волна бросила мину на нас, но на расстоянии каких-нибудь пяти-шести метров от кормовых отсеков ее снова подхватило волной и отбросило назад.

Малая поступательная скорость и своевременная команда на руль позволили нам избежать катастрофы.

… С утра установилась хорошая погода, был полный штиль, хотя видимость попрежнему оставляла желать много лучшего. Насколько приятен штиль в надводном положении, настолько нежелателен он для корабля, несущего боевую службу под водой. Надводному кораблю в такую погоду гораздо легче обнаружить атакующую лодку по буруну от перископа или по следу выпущенных торпед. Командиру подводной лодки приходится прилагать много усилий, чтобы скрыть свое маневрирование. Понятно, что с приближением лодки к противнику опасность возрастает, и от команды требуется большой опыт и искусство в маневрировании. Еще хуже обстоит дело с плаванием под водой вблизи берегов противника. Береговые посты зорко наблюдают за морем, и стоит лодке чем-нибудь себя обнаружить, как все дело будет испорчено. Либо лодку начнут преследовать, либо корабли изменят маршрут, и дальнейшее пребывание лодки на позиции станет безрезультатным.

… Несколько дней, проведенных на позиции, позволили нам обстоятельно изучить район, в котором мы находились впервые.

Наступило 5 декабря 1941 года — всенародный праздник — День Сталинской Конституции, и, вполне естественно, каждому из нас хотелось чем-то отметить этот день.

Мы погрузились и маневрировали не далее полутора-двух миль от берега врага, лишь изредка, на короткое время, подымали перископ.

— Эх, потопить бы транспорт тысяч на десять тонн, — говорили матросы.

— Да, хороший был бы подарок Родине, — согласился я, подымаясь в рубку, так как подходило время всплытия.

Скоро я поднял перископ.

Вдруг жесткий металлический удар по корме заставил меня опустить перископ. Это произошло неожиданно, и я в первый момент не понял, что случилось. По нашим данным, мин в этом районе обнаружено не было, правда, они могли появиться теперь. Мелькнула мысль — лодка замечена с берега и обстреляна. Это было тем более вероятно, что в это время, благодаря течению, мы оказались к берегу ближе, чем сами того хотели. Я с нетерпением ждал доклада.

Из шестого отсека доложили, что мы коснулись какого-то тяжелого металлического предмета. Это могла быть либо неразорвавшаяся мина, либо борт какого-нибудь «покойника», потопленного другой подводной лодкой.

Не удивительно, что после удара разговоры в лодке мигом прекратились. Но как только мы ушли на глубину и изменили курс, удаляясь от опасного места, все облегченно вздохнули, и разговоры возобновились.

Решили к полному наступлению темноты закончить обед и всплыть для зарядки аккумуляторной батареи.

Мы со штурманом сидели за столом и обсуждали наш дальнейший план. Вдруг раздался голос помощника: «Командира в рубку!». Я стремглав кинулся в свой отсек, вбежал в центральный пост и одним прыжком оказался в рубке. Перископ был уже поднят.

Помощник радостно доложил: «Транспорт!.. С огнями!..»

Я прильнул к перископу и отдал приказание готовить аппараты к выстрелу. Было уже темно, но ровный, высокий заснеженный берег противника являлся хорошим фоном для транспорта, который «вынырнул» из-за мыса, неся на себе все отличительные огни. Одновременно с тем, как в поле зрения появился противник, опустив перископ и отдав приказание на руль, я быстро рассчитал боевой курс.

«Противник обнаружен на небольшой дистанции… Потеря каждой лишней секунды может привести к неудаче», — думал я, нетерпеливо ожидая, когда рулевой положит лодку на указанный курс. Заметив, что лодка неустойчиво держит диферент из-за того, что люди разбегались по боевым постам, я приказал прекратить движение в лодке и объявил, что атаковать будем силами одной вахты. Из отсека доложили, — аппарат заело — не открывается передняя крышка. Я приказал быстро ликвидировать задержку. Снова поднят перископ. Внешняя обстановка меня несколько успокоила: транспорт оказался танкером среднего водоизмещения и, как ни в чем не бывало, шел прежним курсом.

Убедившись, что в запасе еще есть время, предложил помощнику посмотреть на цель.

— Какой нахал, идет при полной иллюминации. Дадим ему перцу, товарищ командир, чтобы научился ходить, как положено в военное время, — проговорил Щекин и отошел от перископа.

Пока наблюдал Щекин, пеленг изменился только на пять градусов, и мы, боясь обнаружить себя, опустили перископ. Получив все доклады, я снова поднял перископ и, убедившись, что все идет нормально, передал:

— Аппарат!

Как многократное эхо пронеслась эта команда. Каждый, находившийся в центральном посту, считал своим долгом повторять эти команды.

— Пли! — снова крикнул я, и торпеда с ревом выскользнула из аппарата.

«След нормальный», — радостно подумал я, когда увидел в поле зрения перископа белую тонкую струю, рассекающую темную штилевую поверхность моря.

— Погружаться на глубину.

Все обошлось хорошо. Лодка погружалась. Теперь все с замиранием сердца ждали взрыва. Глядя на часы, я отсчитывал секунды, и течение их казалось вечностью. Стрелка секундомера заканчивала круг, проходила минута, а взрыва еще не слышно.

«Вот проклятие, — подумал я, — неужели промазали?.» — и от одной этой мысли по телу прошел озноб. Но торпеда, оказывается, еще шла, и взрыв ее был услышан только на десятой секунде второй минуты. Мы со Щекиным чуть не подпрыгнули от радости и тут же решили всплывать под перископ. Просчет во времени объяснялся просто: дистанция оказалась несколько больше той, которую можно было определить в темноте, на глаз. Однако ошибка в дистанции не могла повлиять на точность выстрела, так как все остальные элементы стрельбы были рассчитаны правильно. Через полторы минуты, тщательно просмотрев горизонт в направлении атаки и не обнаружив танкера, я уступил место Щекину. Он долго и старательно смотрел в перископ, но, кроме ровною, далеко тянувшегося и резко выделяющегося снежной белизной берега, тоже ничего не увидел.

— Чистая работа, товарищ командир, — сказал он. Я крепко пожал ему руку и сказал;

— Это благодаря вашей бдительности.

Щекин молча улыбнулся.

При моем появлении торпедисты Иванов и Матяж встали и, переминаясь с ноги на ногу, молча смотрели то на меня, то друг на друга, как бы ожидая, кто первый начнет разговор. Иванов держал в одной руке бутылку с жидкостью, другую вытирал о ватные брюки, иногда посматривая на злополучный аппарат, заклинившийся в момент атаки. Матяж виновато теребил полу своего ватника. Я первым нарушил неловкое молчание, спросив Иванова, что случилось с аппаратом.

Выяснилось, что приготавливая к раздаче обед, торпедисты разложили «камбузную технику» по всему отсеку и, когда внезапно поступила команда, они не успели сразу собрать все это хозяйство. При открывании передней крышки первого аппарата у них заело тягу. Рычаги тяги уперлись во что-то твердое и дальше не пошли. Торпедисты быстро нашли и устранили причину неполадки, приготовили аппарат к выстрелу и заняли места для выполнения команды «пли». Им можно было сделать скидку, учитывая, что молниеносная атака застала их в такой момент, когда действительно трудно в несколько секунд полностью подготовить отсек. Но все же я сделал им строгое внушение.

— Этого больше не повторится, все будет работать, как часы, — твердо заявил Иванов за себя и за Матяжа.

Я снова вернулся в центральный пост.

— Что будем делать дальше? — спросил Щекин.

— Сейчас пойдем на зарядку, дадим людям немного отдохнуть и донесем командованию, а оно решит, что нам делать.

— Боцман Хвалов выражает неудовольствие, — деланно серьезным тоном обратился ко мне Смычков.

— В чем дело? — спросил я Хвалова, который стоял на горизонтальных рулях. Хвалов, повернувшись ко мне, засмеялся и сказал, что он даже не успел, соскочив с койки, надеть сапоги, как противник уже был потоплен.

— Так чем же вы недовольны? — удивился я.

— Да как же, в атаку-то выходил Федосов, а не я…

— А ты спи больше, тогда, может быть, и надобность в тебе отпадет, — шутливо поддел его Тюренков.

Все засмеялись.

— Товарищ командир, обед на столе, — доложил мичман Иванов.

Я дал указания вахтенному офицеру и поспешил к столу. Обед прошел оживленно, празднично. Все радовались, что сегодня, в наш великий праздник, в день Сталинской Конституции, мы могли сделать подарок Родине и доложить командованию о боевом успехе. Смычков подсчитал даже, исходя из данных, одному ему известных, что сообщение о нашем боевом успехе придет в Москву сегодня, не позже двадцати четырех часов.

Из центрального поста поступил доклад.

— Пришли в точку всплытия.

Всплыли. Кромешная тьма. Небо, сплошь покрытое густыми облаками, казалось маленьким выпуклым сводом, края которого сливались с горизонтом где-то совсем близко от нас. Видимость была не более полукабельтова. С юго-запада дул порывистый ветер.

— Неважный признак, — сказал я Щекину, который тоже поднялся на мостик. — Мне кажется, шторм надвигается…

— Пожалуй, вы правы. Опять гирокомпас хандрить будет, — ответил он и, облокотившись на козырек ограждения рубки, о чем-то задумался.

Снизу доложили о готовности механизмов к запуску. «Аркашка», как любили мотористы называть свой механизм, «чихнул» несколько раз и быстро заработал. Затем снизил ритм работы, забрал данные ему обороты и толкнул лодку вперед. Через час мы получили радиограмму командования с приказанием возвращаться в базу и легли на новый курс, увеличив ход. Ожидая штормовую погоду, мы хотели как можно дальше оторваться от берегов противника.

Наш прогноз оправдался. Ветер, заметно усиливаясь, разгонял волну. Тонкие, сначала едва заметные полосы пены собирались вокруг лодки и, точно белые кружева, тянулись вдоль корпуса по ватерлинии. С мостика отчетливо слышалось, как волны, набегая на борт, сильно ударяли в надстройку, разбиваясь в пыль; резкий порыв ветра относил эту водяную пыль в сторону. Холодные соленые брызги все чаще и чаще залетали на мостик и горохом рассыпались по одежде. Я отдал приказание, чтобы заступающая на мостик вахта одевалась по-штормовому.

Несмотря на изрядный шторм и качку, настроение у всех было приподнятое. Никто не собирался спать. За ужином слышался веселый смех и шутки. Тон задавали старшие либо по званию, либо по сроку службы.

В кают-компании за ужином было тоже весело. Смычков, как и все, пребывая в хорошем настроении, вдруг заявил, что в такую погоду на мостике значительно проще нести вахту, нежели внизу. Щекин, которого только что подменили на ужин, с подчеркнутой серьезностью попросил у меня разрешения поставить сегодня ночью Смычкова на верхнюю вахту, дабы раз и навсегда привить ему уважение к вахтенному офицеру. Чересчур серьезный тон Щекина вызвал взрыв смеха. Смычков немного съежился, без особого воодушевления засмеялся, но все же предложил свои услуги. Я согласился. Таким образом вопрос был решен всерьез. Щекин остался очень доволен тем, что уготовил своему другу за издевки заслуженное наказание.

Смычков стоял вахту, причем лодку так бросало, что самому черту было бы тошно находиться на мостике. Наш корабль шел навстречу семибальной волне, мостик то и дело заливало. Первый час Смычков выдержал стоически, а потом порывался разбудить Щекина, но я не разрешил этого делать. После такой вахты он согласился, что находиться в отсеке куда приятнее, нежели стоять на леденящем ветру, поминутно принимая холодный соленый душ.

На следующие сутки поздно вечером, когда лодка, благополучно совершив переход, стояла в базе, в кубрик экипажа пришел пропагандист политотдела с радостным известием:

— Наши войска по приказу товарища Сталина перешли в контрнаступление и погнали гитлеровцев от Москвы, — объявил он.

Со всех сторон послышались реплики.

— Когда? Вот это здорово!

Пропагандист развернул перед нами карту со стрелками, обращенными на запад, и стал пояснять:

— Главные удары наших войск направлены против немецких танковых группировок. В районе Клина и Солнечногорска разбиты и обращены в бегство 3-я и 4-я танковые группы противника, у Сталиногорска и Тулы — вторая танковая армия, в районе Калинина — девятая немецкая армия. Вы сами видите, как сбываются слова товарища Сталина: враг чувствует на своей шкуре силу наших ударов.

Слушая пропагандиста, каждый из нас понимал, что наш долг и наша задача поддержать Красную Армию. Хотелось одного: насколько возможно сократить срок подготовки к походу и — опять в море, на борьбу с врагом.

До поздней ночи задержался у нас пропагандист. Мы охотно рассказывали ему о своем последнем походе. Прощаясь с нами, он напомнил, что завтра в политотделе совещание по обмену опытом работы комсомольских организаций на подводных лодках.

— Пусть Лебедев обязательно приходит. Ему есть о чем рассказать. Кажется, у вас деятельная комсомольская организация? — добавил пропагандист.

Действительно, где бы ни находилась наша подводная лодка, какие бы задания мы ни выполняли — всегда и во всем я ощущал помощь комсомольской организации.

Малейшее отступление от уставных положений, проявление расхлябанности или нерадивого отношения к своим обязанностям всегда вызывали среди комсомольцев протест.

Помнится, при очередной проверке выяснилось, что комсомолец Горынин плохо ухаживает за поворотным механизмом орудия.

Надо было видеть, как на это реагировала комсомольская организация! На общем комсомольском собрании секретарь доложил о результатах проверки.

Все неполадки Горынин пытался объяснить резкой переменой погоды и частыми дождями.

Но такое объяснение, естественно, не было принято во внимание. Комсомольцы потребовали более точного и справедливого ответа. Горынин вынужден был признаться в том, что от него зависело содержание и уход за техникой и, стало быть, он во всем виноват.

С этого дня Горынин резко изменил свое отношение к технике, не на словах, а на деле показал, что умеет исправлять свои ошибки.

Хорошим уроком послужило это собрание и остальным комсомольцам.

Был еще и такой случай: ночью наша лодка возвращалась из похода. Но нам не разрешили заходить в гавань. Несколько часов мы стояли на якоре в маленькой бухте Кольского залива. Весь экипаж уже отдыхал. Комсомолец старшина первой статьи Поршнев решил проверить, как несет вахту его подчиненный, молодой электрик. Проходя через центральный пост, он случайно обратил внимание на неподвижную позу вахтенного матроса, — тот дремал над штурманским столом. Поршнев, посмотрев в журналы батарейной и судовой вентиляции, увидел, что время пуска батарейной вентиляции уже пропущено.

На следующий день об этом событии стало известно всему личному составу корабля. Проступок нерадивого бойца был строго осужден комсомольской организацией. Комсомолец Поршнев сумел очень убедительно показать, к каким результатам могла привести такая халатность. Рассказ старшины слушали с большим вниманием. Видно было, что на этом случае научится не только матрос, грубо нарушивший устав, но и все комсомольцы.

В годы войны поднялась политическая активность молодежи. Это можно было видеть и в нашем маленьком дружном боевом коллективе, где людей интересовало решительно все. Почему, например, союзники не выполняют своих обязательств и не открывают «второго фронта», занимали матросов и судьбы осиротевших детей, над которыми взяли шефство моряки Северного флота.

Даже в условиях военного времени мы находили возможности для политических занятий.

Матросам, слабо успевающим, охотно помогали товарищи. Когда Тюренков получил неудовлетворительную оценку, Лебедев познакомился с его конспектами и увидел, что Тюренков еще не научился правильно конспектировать материал.

Такие недостатки обнаружились и у других комсомольцев. Было решено устроить комсомольское собрание, посвященное самостоятельной работе над книгой. Представитель политотдела сделал доклад о том, как работали над книгой классики марксизма-ленинизма, и посоветовал матросам, как надо составлять конспекты.

Занимались на корабле систематически. Даже тогда, когда враг вел наступление на Мурманск, бахвалился своими «успехами» и назначал день и час вступления в «северную столицу большевиков», на нашей лодке шли политзанятия по теме: «В чем сила Советского государства, которая обеспечит нам победу над фашистской Германией?»

Помогали идейному воспитанию матросов и корабельные агитаторы. У нас был небольшой агитколлектив, состоявший из комсомольцев — передовых воинов.

На базе работа агитаторов не представляла особых трудностей, в повседневном распорядке дня было отведено время на занятия, лекции и доклады. Другое дело — в море, где все зависело от обстановки. Там было невозможно собрать всех людей вместе и побеседовать. Между тем люди, находясь в отрыве от берега, о многом думают и жаждут услышать живое слово агитатора. Вот поэтому наши агитаторы особенно много работали в море. Каждый свободный час они использовали для бесед с небольшими группами или даже с одним-двумя матросами. Они доводили до сведения своих товарищей сводки Совинформбюро, принимавшиеся по радио, читали вслух отрывки из произведений советских писателей, рассказывали о героических подвигах советских воинов на фронтах Отечественной войны и 6 боевых действиях Северного флота. Все эти рассказы иллюстрировались фактами. Они воспитывали в молодежи стойкость, мужество, выдержку в бою.

Матросы любили беседы о боевом прошлом советского Военно-Морского флота. По поручению комсомольской организации такие беседы не раз проводил офицер комсомолец товарищ Щекин. Он давно интересовался военно-морской историей, делал выписки.

Его записи отражали и первые плавания великих русских мореходов и морские сражения петровского флота. Доходили они до наших дней. Щекин подготовил хороший доклад об истории шефства комсомола над флотом. Здесь он использовал материал статей и речей М. В. Фрунзе, рассказы первых комсомольцев — военных моряков о том, как их руками восстанавливались легендарный корабль «Аврора», учебный корабль «Океан» и другие корабли Балтики, которые составили после гражданской войны боевое ядро Красного флота.

Живые рассказы о возрождении советского флота и первых дальних походах под флагом выдающегося полководца Красной Армии М. В. Фрунзе оставляли у матросов незабываемое впечатление.

Почти у каждого агитатора были свои излюбленные темы. Например, комсомолец Облицов интересовался партизанским движением, собирал материалы на эту тему и не раз проводил увлекательные беседы о партизанке-комсомолке Зое Космодемьянской и о других героях, боровшихся в тылу врага.

Зубков хорошо рассказывал о том, как советский тыл, преодолевая трудности военного времени, обеспечивает фронт новейшей техникой, боеприпасами, продовольствием. Он часто зачитывал письма, которые получал экипаж. Тут были и письма шефов, послания родных и друзей. Особенно трогательны были письма детей, которые, заботясь о бойцах, посылали свои подарки — носки, перчатки. «Дорогой воин, — писала одна девочка, ученица 4 класса, — моего папу убили немцы. Я и мой маленький брат Толя остались одни с мамой. Мама много плачет и очень много времени находится на заводе, рано уходит на работу и поздно приходит домой. Я знаю, что ей трудно, и стараюсь помогать ей по хозяйству. Сейчас зима, на фронте холодно, мне очень хочется помочь товарищам моего папы. Я научилась вязать и связала из старой маминой кофты носки и варежки. Посылаю их. Вам будет тепло. Я очень вас всех люблю, как любила папу. Нина Андреева».

Такое письмо не требовало никаких комментариев, оно говорило само за себя. Матросы и старшины, прочитав это письмо, решили написать девочке коллективный ответ. Они горячо благодарили ее за подарок и подробно описали, как живут и воюют североморские подводники, чтобы скорее кончилась война и всем детям жилось хорошо.

Письма из тыла были перекличкой родных. Они вселяли в сердца матросов чувство патриотизма, любви к своему народу, воспитывали боевой порыв, готовность преодолевать трудности, а если нужно, то и отдать свою жизнь во имя счастья народа, который окружает своих воинов такой горячей любовью и заботой.

Агитаторы подводной лодки занимались и пропагандой боевою опыта.

Комсомольская организация помогла сплотить людей и максимально развить у них чувство боевого товарищества. В один из напряженных дней войны мы уходили в море, а молодой электрик Ильин по болезни был оставлен в базе. Со слезами на глазах он провожал нас. «Я ни одной ночи не смогу уснуть спокойно, пока вы благополучно и с победой не вернетесь», — говорил он. И действительно, начальник санслужбы соединения майор медицинской службы Лапшин после рассказывал мне, что Ильин по несколько раз в день являлся к нему и спрашивал, не известно ли что-нибудь о нашей лодке.

В трудную минуту жизни на помощь товарищу приходил весь экипаж лодки. Когда стало известно, что моторист нашей лодки потерял связь с родными, с самого начала войны не имеет от них писем и потому грустит, его товарищи комсомольцы написали письмо в Москву, во Всесоюзный Радиокомитет и просили помочь нашему товарищу найти семью. Письмо было передано по радио, и через неделю он не только узнал, где его семья, но и нашел многих старых друзей. Однажды он сразу получил семьдесят писем из родных мест, даже незнакомые девушки отозвались на его тревогу и писали ему: «Дорогой и любимый воин! Спасибо тебе за верную службу Родине. Спокойно выходи в море, уничтожай фашистских гадов, а мы поможем тебе разыскать всех твоих родственников». И действительно, очень быстро нашлись все. «После письма, объявленного по радио, к нам началось паломничество, — писала сестра нашего моториста, — я почувствовала, что мы не одиноки, с нами все знакомые и незнакомые нам люди; у меня появилось много новых подруг и друзей. Будь спокоен, мой дорогой брат, мы здоровы, нам помогают все, к кому было обращено письмо твоих боевых товарищей».

Получив это письмо, моторист явился ко мне в каюту взволнованный, возбужденный, протянул мне конверт и сказал: «За таких людей, как наши, я готов отдать свою жизнь».

То, что заявил мне этот матрос в счастливую минуту, не оставалось словами… Он безропотно переносил все тяготы подводной службы. Его заведывание всегда было в отличном состоянии, дисциплина безукоризненна. На одном из комсомольских собраний он взял на себя обязательство — во время похода изучить искусство управления вертикальным рулем, чтобы помогать рулевым нести вахту в подводном положении. Комсомолец-боцман Хвалов помог ему освоить вторую специальность. И часто комсомольцы-рулевые, вымотавшиеся на рулевой вахте в штормовую погоду, были признательны мотористу за его помощь; пока он подменял их — они имели возможность в течение нескольких часов просушиться и отдохнуть. И никто бы не мог поверитъ, что это тот самый матрос, который в первые месяцы войны не отличался высокой дисциплинированностью и все время рвался с корабля на фронт, в морскую пехоту. Лебедев, Мартынов, Хвалов не были исключением среди замечательных людей экипажа нашего корабля, у нас был прекрасный сплоченный коллектив, безгранично любящий Родину. Молодые матросы, которые прибывали к нам в экипаж, сразу попадали под это здоровое большевистское влияние коллектива, и неизменно через несколько месяцев из них воспитывались хорошие воины.

Ночная атака

Кто не помнит первую военную зиму 1941/42 го да? Она была на редкость суровой. Морозы доходили до 40–50°. В море по многу суток подряд свирепствовали штормы. Корабли покрывались толстым ледяным панцырем.

В один из таких штормов мы шли на выполнение боевого задания. С каждым часом наша лодка все больше и больше обрастала льдом и теперь походила на какую-то причудливую ледяную глыбу. Антенны, которые в обычном состоянии четкой струной тянутся над палубой, сейчас провисали под тяжестью наросшего льда и, качаясь от борта к борту, каждую секунду угрожали обрывом.

На мостике стало тесно. Все предметы, находившиеся там, потеряв свои обычные формы, увеличивались в размерах и занимали много места. Поручни настолько обросли льдом, что их никак не удавалось обхватить пальцами. Палубный настил превратился в скользкую ледяную площадку, к которой примерзали подошвы каждый раз, как только новая волна окатывала мостик. Люди, сменившиеся с верхней вахты, спускаясь в центральный пост, едва двигались. Их одежда, покрытая льдом, теряла гибкость и ломалась при каждом движении. Шапка-ушанка и воротник верхней одежды смерзались и выглядели, как ледяной колпак. На бровях и щеках образовывалась настоящая ледяная маска. Лицо невыносимо жгло.

Внутри лодки было тоже холодно. Кое-где на приборах появилась ледяная бахрома; она покачивалась в ритм вибрирующему корпусу лодки.

В центральном посту, съежившись от холода, с головой укрывшись полушубком, почти не двигаясь, сидел Тюренков. Он достаивал свою вахту и, хотя ему приходилось быть в неподвижном состоянии, выполнял свои обязанности безукоризненно. Если бы вы внимательно присмотрелись к нему, то непременно решили бы: «Вот чудак: выбрал самое неудобное место… У него дьявольское терпение, да несообразительная голова». Но о Тюренкове этого нельзя сказать. Там, где он сидел, расположено было одно из ответственных мест его заведываний.

Тюренков делал все, чтобы механизм не замерз. Он подкладывал под него переносную лампочку, наглухо покрывал его ватником, снятым с себя, и так как этого было мало, — делил драгоценное тепло своего тела с боевым механизмом. Именно с этой целью он сидел на крышке механизма, заботливо укрыв его полой своего полушубка. Подобную картину можно было наблюдать и в радиорубке и в других отсеках.

Лодка, отягощенная льдом, переваливалась с борта на борт. Центр тяжести все время перемещался кверху, и уменьшалась остойчивость корабля. Дальнейшее плавание в надводном положении в штормовую погоду грозило катастрофой.

Между тем необходимость полностью кончить зарядку заставляла нас оставаться в надводном положении. До конца зарядки оставалось немного времени. Напрягая все силы, мы топорами и ломами скалывали лед. Люди поминутно рисковали скатиться за борт. Лед был прочный и отскакивал небольшими кусочками. Это мало облегчало положение лодки, но все же оттягивало наступление опасного момента.

Наконец зарядка закончилась, и мы ушли под воду. Предстояло потратить около часа, чтобы полностью удиферентовать лодку. Необходимо было принять много лишней воды, чтобы погрузиться и уже затем, под водой, по мере таяния льда, откачивать лишнюю воду за борт, не допуская большой отрицательной пловучести.

В сумерки, когда еще можно было кое-что увидеть, мы подняли перископ, но здесь обнаружилась большая неприятность: нижняя головка перископа оказалась залитой водой. И, говорят, беда не приходит одна. Во время шторма волной расшатало в надстройке какие-то лючки и под водой, даже при малом ходе, они сильно дребезжали, и совершенно невозможно было прослушать море.

Мы оказались в весьма сложном положении.

Пришлось уйти на глубину и попытаться просушить перископ в подводном положении. Через некоторое время вновь подняли перископ; но ничего хорошего не получилось. На сильно загрязненной оптике перископа с трудом можно было различить какие-то пятна — оставалось меньше десяти процентов от нормальной видимости. Несмотря на это, мы твердо решили оставаться на позиции, где можно было ожидать появления противника.

Стемнело. Мы всплыли, отошли подальше от берега и решили устранить дребезжание. В носовую надстройку был послан боцман Хвалов. Он осторожно спустился с мостика, пробежал на нос лодки и, открыв не без труда один из лючков, скрылся в надстройке. Работать ему пришлось в ледяной воде и в сплошной темноте. Действовал он наощупь, беспрестанно ударяясь при качке о металлические предметы. Каждый миг он мог застрять между близко расположенными друг к другу механизмами и не выбраться в случае боевой тревоги, если лодка должна будет внезапно погрузиться. Но все обошлось благополучно. Через полчаса Хвалов вылез из надстройки и, едва передвигая от усталости ноги, медленно поднялся на мостик. С него струей стекала вода. Тяжело дыша, он доложил, что вибрация железных предметов устранена. Мы снова погрузились, шумы уменьшились, но небольшие помехи все же остались.

Когда всплыли вновь, луна уже поднялась над горизонтом. Указав вахтенному офицеру курсы поиска противника, я спустился отдохнуть.

Через два с половиной часа меня разбудил Щекин. Он стоял с радиограммой в руках. В радиограмме сообщалось о конвое противника, идущем на восток.

Посмотрел на часы. По приближенному расчету в уме, корабли противника, если они не зайдут куда-нибудь по пути, появятся в нашем районе не раньше, как через час-полтора. На карте уже были нанесены исходные данные конвоя. У нас еще имелось время выбрать наиболее благоприятную позицию для атаки и не спеша дойти до нее.

Погода, позволяющая видеть далеко, наверное помешала соседней лодке атаковать противника в надводном положении, она была обнаружена и ушла под воду прежде, чем успела лечь на боевой курс. Значит, при выборе позиции нам нужно учесть условия освещения и занять к началу атаки такое положение, которое позволило бы хорошо видеть цель, оставаясь незаметными для противника.

Мы заполнили систерны главного балласта; теперь над водой оставалась только одна рубка. Стоя на месте при слабой зыби, мы могли раньше услышать противника, чем увидеть его. Это ставило нас в выигрышное положение.

Кроме того, наша позиция находилась не более чем в двух милях от наблюдательного поста противника. Атака вблизи поста и базы противника могла оказаться неожиданной для врага и завершиться полным успехом. К тому же и близость к порту назначения всегда ослабляет бдительность: противник менее внимательно наблюдает за морем и воздухом. Этому психологическому моменту мы придавали большое значение.

Нет ничего более тягостного, чем ожидание решительного момента. Мы безрезультатно прождали более часа и за это время многое передумали. Наблюдательный пост был хорошо виден даже невооруженным глазом, и порой как-то не верилось, что в затемненной части горизонта нас нельзя заметить. Вахтенный сигнальщик, наблюдавший за горизонтом, почти каждый раз задерживал свой взгляд на черном высоком мысе, где возвышалась башня маяка.

Шел уже второй час, а противник не появлялся. Напряжение людей, находившихся на мостике, нарастало. Кое-кто уже стал высказывать сомнение, прошло два часа сверх расчетного времени, и трудно было допустить, что противник еще в пути. Скорее дело представлялось так, что конвой зашел в какую-нибудь бухту и там отстаивается или, сделав резкий поворот от берега, пошел в открытое море. Хотя я полагал, что оба эти варианта вряд ли могут быть выгодны противнику.

Стоя на мостике, я, в сотый раз присматриваясь к горизонту, думал: «Неужели корабли прошли, и мы их не увидели?», — но всякий раз отгонял от себя эту мысль. Передо мной, как на ладони, лежал берег противника: он был освещен достаточно ярко, чтобы на его сером фоне не просмотреть конвой.

Продолжая наблюдать в бинокль и проклинать про себя медлительность противника, я почувствовал, как кто-то тронул меня за локоть. Это был Лебедев. Его сосредоточенное выражение лица и какая-то особая настороженность говорили о том, что он готовится сообщить что-то важное.

— Что, товарищ Лебедев?

Вместо ответа Лебедев еще более согнулся и показал в сторону, куда я только что смотрел в бинокль.

— Что вы там видите? — спросил я и, быстро вскинув бинокль, посмотрел в этом направлении.

— Ничего не вижу, но вот там… я слышу шум, похожий на далекий прибой. Еще пять минут назад этого шума не было, — шепотом проговорил он.

В бинокль я ничего не обнаружил, но, зная, что Лебедеву не свойственно ошибаться, понял, что мы дождались противника.

— Что с вами, почему вы говорите шепотом? — нарочито громко обратился я к Лебедеву.

— Сам не знаю почему, — смутившись ответил он и добавил: —Товарищ командир, посмотрите еще раз. Может быть, сейчас удастся что-нибудь увидеть.

— Не беспокойтесь, товарищ Лебедев, противник еще далеко, и он от нас не уйдет, — ответил я уверенным тоном, и Лебедев сразу понял: его напряженный труд на протяжении почти четырех часов не пропал даром. Мне показалось, это сразу его подбодрило. Он улыбнулся и уже совершенно спокойно попросил разрешения сойти вниз.

— Идите, товарищ Лебедев, и не теряйте противника. Теперь осталось немного…

Лебедев быстро исчез в люке.

Вскоре я получил новый пеленг на противника. Снова навел бинокль на море и только теперь смог заметить едва приметную, двигающуюся точку, которая то и дело терялась в складках высокого гранитного берега.

Дистанция между нами была большая — более шести миль. Заметив одну черную точку, глаз продолжал искать другие точки — корабли охранения. Наконец появились и они: сперва один, потом другой, третий.

— Да, это тот конвой, который не удалось атаковать нашим друзьям. Он снизил скорость, и потому вышел просчет во времени, — сказал я Щекину, который сейчас стоял возле меня. — Прикажите готовить торпедные аппараты к залпу и пусть подымут с коек свободную от вахты смену.

Через несколько минут корабли противника отчетливо просматривались даже невооруженным глазом. Два больших транспорта, прижимаясь к береговой черте, шли друг за другом и удачно маскировались тенью, падавшей от высоких отвесных скал. Впереди них и несколько мористее шли корабли охранения.

Было ясно, что успешную атаку можно произвести, только прорвав охранение противника с головы.

Каждую секунду, опасаясь себя обнаружить, мы маневрировали, сближаясь с противником. Хотелось как можно быстрее закончить атаку и уйти под воду. «Вот что значит первая атака в надводном положении, да еще в светлую ночь», — подумал я. Как назло, видимость улучшалась, облака подымались выше, и кое-где уже появились большие куски чистого темноголубого неба. «Не хватает еще, чтобы луна показалась», — со злостью подумал я. Хотелось увеличить ход и тем самым приблизить момент атаки. Но корабль, который мы собирались атаковать, находился еще в затемненной части, и мы могли допустить большую ошибку в расчетах из-за нерезкости контура корабля. Требовалось терпеливо ждать, маневрируя, чтобы сохранить за собой позицию, позволяющую в любой момент нанести удар по противнику.

Ясное и отчетливое сознание цели помогало овладеть собой и терпеливо выжидать. Напряжение возрастало с каждой минутой. Дистанция до кораблей врага уменьшалась. Мы держались на курсе миноносца, — он шел первым среди кораблей охранения, которые прикрывали транспорты со стороны моря.

Зорко наблюдая за движением транспорта, мы не могли не следить за миноносцем, который был к нам всех ближе. Казалось, вот-вот на миноносце заметят нас и на большой скорости пойдут на таран.

Дистанция до миноносца была не более полутора миль, когда курс нашей лодки пересек сторожевой корабль, идущий впереди транспортов. Мы почувствовали некоторое облегчение — опасность со стороны головного сторожевика «пронесло», но зато миноносец продолжал с нами сближаться. Было одно мгновение, когда уже иссякло терпение, и я готов был отдать приказание ложиться на боевой курс. Но овладев собой, снова продолжал отсчитывать секунды до залпа. В этот последний миг я ощутил, что не выпущу торпеды раньше времени даже в том случае, если миноносец пойдет на таран. Я, повидимому, приблизился к той грани нервного состояния, перейдя которую человек становится уже равнодушным к неминуемой опасности.

Но вот черная громада транспорта выползла из-за мыса и резко обрисовалась на светлом фоне залива. Даю команду на руль и предварительную — на аппараты. Затем, сдержав лодку на боевом курсе, командую: «Залп!».

Теперь осталось одно: погружаться, не теряя ни секунды. До миноносца, идущего прямо на нас, дистанция не превышала мили. Быстро задраив за собой люк, я приказал идти на глубину. Лодка начала погружаться с диферентом на корму. Выровняв лодку, мы оторвались от поверхности и ушли на безопасную глубину. Через минуту после залпа последовал взрыв.

— Слышу металлический треск, разламывается корпус корабля, — громко проговорил Лебедев.

— Это хорошо. Спросите у Лебедева, — обратился я к Щекину, — не слышит ли он шума винтов по пеленгу взорвавшейся торпеды?

Щекин передал мой вопрос.

— По пеленгу залпа шума винтов не слышно, но шум, похожий на работу винтов миноносца, удаляется от нас — как будто увеличил ход и изменил курс, — ответил Лебедев.

Мы облегченно вздохнули.

— Слышу переменные хода сторожевых кораблей, их курсы все время меняются, — снова доложил Лебедев. Но это сообщение нас уже не волновало. Важно, что до самого момента атаки мы не были обнаружены. Взрыв на транспорте, повидимому, отвлек внимание команды миноносца. Из дальнейших сообщений можно сделать вывод, что второй транспорт остановил ход, а охраняющие корабли теперь вертятся около него, часто меняя курс.

Мы шли под водой, стараясь оторваться от противника. Пришлось отказать себе в желании всплыть и посмотреть на результаты атаки, так как недалеко от нас слышались шумы винтов кораблей охранения.

Через некоторое время мы всплыли и дали радиограмму командованию. Ответной радиограммой нас вызывали в базу. Обратный переход прошел благополучно.

На базе нас встретили тепло и радушно, как встречали всегда экипажи кораблей, если даже они по каким-нибудь, часто не зависящим от них обстоятельствам, вынуждены возвращаться с моря без победы. Но если встречали всех хорошо, то те, кто возвращался, чувствовали себя далеко не одинаково. Матросы подводных лодок, вернувшихся без победы, донимали своих командиров просьбой прийти в гавань либо ночью, чтобы никто их не видел, либо стать на якорь в какой-нибудь уединенной бухте, будто им необходимо провести несложный ремонт.

Разумеется, командир корабля переживает неуспех значительно сильнее. У него, как говорят, «кошки скребут на душе». Он сделал все от него зависящее, чтобы встретить и атаковать противника, но безуспешно. Об этом хорошо знает экипаж лодки, в его безупречной, самоотверженной службе уверено и командование, но при всем этом командир лодки глубоко страдает. Трудно ему взять себя в руки и сохранить внешнее спокойствие. Еще труднее разговаривать с подчиненными, когда они просят как-нибудь незаметно, без шума, прийти в базу. По возвращении он коротко докладывает командованию о том, что пробыл на позиции столько-то суток, искал противника в таком-то районе, действовал так-то, но ни разу не обнаружил вражеского транспорта. Но он не говорит о том, какие исключительные трудности встретились на его пути и как мужественно, героически преодолевал их экипаж. Он не говорит и о своих личных переживаниях, и о том, как тяжело и стыдно ему и его боевым друзьям возвращаться без победы. Когда его спрашивают о трудностях, он старается отвечать коротко и лаконично. Получив разрешение уйти, он сдает свои отчетные документы за поход, уходит к себе в каюту и вместо отдыха долго и мучительно думает, вспоминая все свои действия, стараясь найти причину неуспеха.

Однажды я пришел в каюту к одному из своих товарищей. Он только что вернулся из неудачного похода. К удивлению своему, я заметил на его глазах слезы. Он глубоко переживал, что какой-то штабной офицер доложил командованию соединения, будто поломка механизма, из-за которой лодка вернулась ни с чем, могла быть предотвращена, если бы командир не проявил халатности. Командир же сделал в этом походе все, что мог сделать. Он не жалел ни себя, ни людей, ни техники для того, чтобы найти противника. Несправедливый, незаслуженный упрек вызвал слезы у командира лодки. Он плакал, как только может плакать мужчина, кровно обиженный за то, что нашелся человек, который ему не поверил.

… После доклада Военному Совету я приказал собрать весь личный состав в кубрике, — по корабельной привычке так называлось у нас помещение в здании базы, где размещалась команда. В тепло натопленной и ярко освещенной комнате собрался весь экипаж.

Повесили карту, на столе разложили документы. Я подробно разобрал наш последний поход, особо отметил безукоризненную работу секретаря комсомольской организации лодки Лебедева. Он первый обнаружил противника. Последнее время Лебедев обращал на себя внимание специалистов нашего соединения и даже всего флота. Он служил образцом отличного знания своей специальности, бережною ухода за сложной и капризной техникой и, наконец, высокой личной дисциплинированности.

Хвалов, Тюренков, Федосов, Мартынов также были отмечены на нашем собрании как примерные моряки.

Резкой критике был подвергнут Зубков, по вине которого в шахту перископа проникла вода и перископ вышел из строя.

Почти каждый на этом собрании говорил о недочетах похода, вносили ценные предложения, как повысить боевую организацию корабля, чтобы усилить его боеспособность.

После ужина часть экипажа уволилась на «берег», преимущественно в Дом флота. Мы поддерживали тесную связь с Домом флота, где часто устраивались литературные и музыкальные вечера. Иногда к нам на корабль приходил художественный руководитель театра Северного флота и читал новые пьесы, экипаж внимательно слушал их, а потом очень оживленно обсуждал.

В те дни, когда мы стояли в базе, наши офицеры проводили большую работу. У нас устраивались технические конференции, — они помогали углубленному изучению специальности, расширяли технические знания и развивали рационализаторскую мысль.

Часто по вечерам матросам читали вслух статьи и очерки. Обычно я сам подбирал из центральных газет очерки о боевых эпизодах и о самоотверженной работе советских людей в тылу. Чтение это воспитывало в людях глубокое чувство долга, патриотизм, жгучую ненависть к врагу.

На третий день после прибытия в базу мы провели такой вечер коллективной читки. Сначала прочитали коротенькие статьи любимого матросами писателя Ильи Эренбурга. Затем фронтовой очерк Василия Гроссмана. В это время к нам пришел начальник политотдела и тоже присел к столу. Он не сводил глаз с матросов: должно быть его интересовало, как они реагируют на прочитанное. Матросы сидели, не шелохнувшись, слушали с большим вниманием.

Беседа, завязавшаяся после читки, о положении на фронтах незаметно перешла к жизни Северного флота и нашего маленького экипажа.

— Как же это случилось, что у вас в последнем походе залило головку перископа? — неожиданно спросил вдруг начальник политотдела.

— Техника подвела, — послышался чей-то голос.

— Вот с этим не согласен, — решительно возразил начальник политотдела. — Не техника подвела, а вы технику подвели. Если бы хорошо, внимательно неслась вахта — вода никогда не проникла бы в шахту перископа. А тут, должно быть, кто-то зевнул. Так что ли, товарищ боцман?

— Точно так, не досмотрели, товарищ начальник, — неохотно проговорил боцман.

— Хорошенькое дело «не досмотрели». А вы знаете, что ваш «недосмотр» мог стоить жизни всему экипажу. Случай у вас произошел неприятный. И хотя принято считать, что победителей не судят, я держусь иного мнения. Надо эту оплошность хорошенько разобрать и сделать вывод всему экипажу.

Начальник политотдела говорил, волнуясь, и слова его дошли до сознания каждого матроса: все поняли, к чему могла привести халатность одного человека, что ответственность за неприятный случай несет весь наш маленький боевой коллектив, а не только тот, кто «не досмотрел». Стало даже как-то неловко, что нас окружают таким большим вниманием, а мы допускаем в своем комсомольском экипаже грубые нарушения воинского порядка.

Попрощавшись с матросами, мы с начальником политотдела прошли ко мне в каюту, и далеко за полночь затянулась наша беседа. Начальник политотдела со свойственной ему прямотой сказал, что хотя наш корабль имеет немалые боевые успехи, воспитательная работа у нас оставляет желать лучшего.

Он показал на примерах, в чем пороки моей дисциплинарной практики.

— За проступки надо взыскивать безотлагательно. А как обстоит дело у вас? — говорил он. — По несколько месяцев накапливаете факты, а потом наказываете человека за все грехи сразу.

Это была правда. В этот тихий ночной час мы говорили о многом, что касалось практики воспитания людей, и я получил много ценных практических советов, как еще крепче спаять экипаж, привить каждому матросу любовь к своему делу, воспитать в подчиненных высокое сознание воинского долга.

И не одному мне помогал начальник политотдела на первых порах командования кораблем. Мы уважали этого человека. Большую часть времени он проводил на подводных лодках, пытливо изучая жизнь подводников. У него установилась живая связь с людьми, и никакая информация не могла заменить ему того, что он узнавал, встречаясь с офицерами, старшинами, матросами.

Не только он шел к людям, но и люди охотно шли к нему за советом, посвящали его во все свои личные дела, открывали перед ним свою душу, потому что он был простым, доступным человеком, отлично понимал всю трудность службы подводников, заботился о них, как отец родной, но зато и спрашивал строго, как того требует военная дисциплина. Бывало, поговорит с тобой что называется «с глазу на глаз», резко, честно, скажет тебе много неприятных вещей, а уходишь от него не с чувством обиды, а с желанием работать лучше, не повторять ошибок. Мы учились у него методам воспитания подчиненных.

На следующий день после встречи с начальником политотдела я решил поговорить с Зубковым.

— Вы знаете, почему я вас вызвал? — спросил я Зубкова.

— Догадываюсь, товарищ командир, — ответил он. — Все насчет того случая?

— Совершенно верно. Вы допустили невнимательность в последнем походе. Не дорожите боевой славой корабля. Вопрос стоит о том, чтобы вас списать на берег.

— Что вы, товарищ командир? Это я-то не дорожу? Да я вырос, можно сказать, на этом корабле. Для меня он — родной дом, а вы списывать… — волнуясь проговорил Зубков, и на лице его выступили розовые пятна.

— Да, да, не дорожите, — настойчиво повторил я, — не проявляете усердия, старания, любви к технике, а расплачиваться за вас приходится всему экипажу.

Зубков опустил голову и задумался, но вскоре выпрямился и, полный решимости, пристально глядя на меня, сказал:

— Я допустил оплошность, товарищ командир, и понял это еще в море. Мне стыдно было смотреть в глаза товарищам за то, что по моей вине может сорваться атака… Я что угодно сделаю, чтобы загладить свою вину… Даю вам честное комсомольское слово, больше ничего подобного не повторится. Только насчет списания на берег прошу не поднимать вопроса.

Я почувствовал искренность в словах Зубкова и поверил ему. Я знал, что у него хватит силы воли преодолеть свои недостатки, но мне хотелось, чтобы он отвечал за свои слова не только передо мной, но и перед своими товарищами.

— Ваших заверений для меня мало, товарищ Зубков. Вот если комсомольская организация поручится за вас, тогда я еще подумаю…

— Постараюсь заслужить доверие комсомольской организации, — тихо ответил он.

На этом наш разговор кончился.

В тот же день ко мне пришел Лебедев. Он просил оставить Зубкова на лодке, заверив меня, что комсомольская организация поможет ему исправиться и заслужить добрую славу.

Зубков был оставлен на лодке. И с этих пор его действительно словно подменили. Если мы находились в море, он безропотно переносил все трудности походной жизни, нередко изъявлял желание нести вахту по полторы и две смены подряд. Все мои приказания выполнял с необыкновенной четкостью и быстротой.

Когда мы возвращались в базу, он отказывался от увольнения на берег, часами копался в своем заведывании, словно желая еще и еще раз убедиться, что у него на боевом посту все в полном порядке.

Много позже Зубков сам признался, что моя беседа с ним, а затем разговор с членами бюро комсомольской организации заставили его о многом подумать, взять себя в руки и совсем по-другому относиться к выполнению своего воинского долга.

Поединок

До рассвета еще три часа. На горизонте появился резко очерченный высокий гранитный берег Норвегии. Легко заметить изломанную линию вершин и расщелин, заполненных снегом, они даже ночью оттеняют контуры гранитного массива, и берег поэтому кажется значительно ближе, чем он на самом деле.

Еще час назад полыхало северное сияние, причудливо извиваясь многоцветной переливающейся змеей, а сейчас небо кажется черной бездной, в которой повисло бесчисленное множество ярких мигающих звезд.

Море где-то далеко сливается с чернотой ночи. Только опытный и привычный к темноте глаз моряка может заметить едва уловимую нить горизонта.

Юго-восточный ветерок несет с собой леденящий холод. Брызги волн, разрезаемых острым форштевнем лодки, замерзают, едва коснувшись обледеневшей рубки. Водяная пыль впивается в лицо ледяными иглами, обжигая огрубевшую от ветров кожу.

Ветер не более четырех-пяти баллов. Море относительно спокойно, и все признаки указывают на то, что в ближайшие сутки погода нам будет благоприятствовать.

На мостик поднялся Щекин. Его лицо в последнее время исхудало, он кажется утомленным, под глазами темные круги. Мой помощник уже давно недосыпает, веки глаз покраснели, раздражены от морской воды и ветра.

Мы недавно покинули базу, нам не пришлось как следует отдохнуть, потому что пробыли там недолго, только приняли торпеды, продукты, топливо и снова ушли в море.

Дело в том, что противник готовится к новому наступлению на Мурманск и как раз в эти дни морским путем перебрасывает на фронт крупные силы.

Перед Северным флотом поставлена задача сорвать и это наступление фашистов. Вот почему мы должны сейчас воевать без передышки, днем и ночью действовать на коммуникациях противника, перехватывать конвои, топить его транспорты, уничтожать его боевые корабли.

Сейчас мы снова подходим к притихшему, пустынному на вид норвежскому берегу.

— До берега не больше семи миль, — не отрываясь от бинокля, сообщаю Щекину, который приготовился заступить на вахту. — Через четверть часа начнем погружение и пойдем в заданный район.

Щекин слушает, внимательно всматриваясь, как бы оценивает обстановку. Потом коротко докладывает:

— Все ясно, товарищ командир..

Некоторое время мы стоим вместе, не отрывая глаз от берега.

— Кажется, сегодня у нас будет «урожайный» день, — говорю ему.

— Почему вы так решили?

— Помните, нам сообщали о немецкой подводной лодке?

— Так точно, вспоминаю, она давала радиосигналы, — говорит Щекин. — В последний раз ее обнаружил наш самолет.

— Сейчас мы подходим к тому месту, где она была замечена нашим самолетом. Я много думал об этой лодке. Анализировал все документы, сопоставил их с наблюдениями и пришел к выводу, что как раз здесь, в этом районе, подводные лодки противника, возвращаясь с моря, дают о себе знать короткими сигналами по радио. Все лодки противника сейчас, конечно, в море, потому что шел наш большой конвой… Конвой уже прибыл в Мурманск, и не исключена возможность, что сейчас подводные лодки противника возвращаются в базы…

— Пожалуй, это так, — согласился Щекин. — Может быть, действительно нам посчастливится…

Заступающая вахта предупреждена, что через несколько минут лодка погрузится. Матросы и старшины поодиночке поднимаются в рубку и жадно курят, прислушиваясь к тому, что делается на мостике. Впереди мною часов нельзя будет взять в рот папиросу.

Наконец мы погрузились. Снимаю с себя верхнюю тяжелую походную одежду, даю указание помощнику проверить диферентовку и иду во второй отсек.

— Кто на вахте? — спрашиваю, постучав в дверь.

— Я, товарищ командир!

Дверь открывается, и оттуда показывается усталое, но неизменно улыбающееся лицо Лебедева.

— Ну, как — тихо пока?

— Так точно! Горизонт чист!

— Имейте в виду, что сегодня может появиться лодка противника. Не прохлопайте. Чуть что, будите меня немедленно.

— Лодка? — удивленно переспрашивает Лебедев, поднимая наушники, словно желая убедиться, что он не ослышался.

— Да, лодка! — повторяю я и иду к своему дивану.

«А вдруг, действительно, появится лодка», — думаю я. И сразу один за другим десятки вероятных вариантов встречи с лодкой противника стали рождаться в моей голове. Я мысленно решал тактическую задачу для каждого из этих вариантов. — Что лодки здесь ходят, у меня, конечно, нет никаких сомнений, но почему я решил, что мы должны встретиться с лодкой именно сегодня? Ведь это соображение заставило меня просить командира соединения разрешить выйти в море на три часа раньше, чтобы прибыть задолго до рассвета, в тот час, когда обычно и засекались лодки противника. Ну что ж, если не сегодня, то завтра, послезавтра, — в другой день, а возвращающиеся лодки должны пройти здесь.

… Когда я открыл глаза, слышна была какая-то возня над головой. Сам не зная почему, я быстро вскочил с дивана и прислушался: кажется — шум стих. Все равно подошел к рубке, открыл дверь.

Лебедев, согнувшись в три погибели, словно замер. Через секунду он резко поднялся во весь рост, снял наушники и, едва сдерживая волнение, доложил:

— Слышу дизеля. По-моему, лодка противника. Товарищ командир, послушайте… — и он протянул мне наушники.

Я быстро надел наушники.

Среди сплошной массы звуков я постепенно уловил четкий ритм работающих дизелей. Расстояние до шумов не менее пяти миль, и работа дизелей слышна довольно отчетливо.

— Да, да, слышу хорошо. Смотрите, не теряйте эти шумы. Который час? — Взгляд переключается на белый циферблат судовых часов. Ага, рассвет!

Даю приказание всплывать под перископ и команду «товсь» — на торпедные аппараты.

Пока лодка всплывает на перископную глубину, сопоставляю взаимное расположение кораблей для расчета боевого курса…

Не отрываясь от глубиномера, жду.

— Перископная глубина, — докладывает боцман Хвалов, стоящий на горизонтальных рулях.

— Есть, аппараты, товсь! — докладывает из отсека торпедист Иванов, который по первой же команде соскочил с подвесной койки и в одних носках бросился к своему заведыванию.

На перископной глубине быстро осматриваюсь, наверху еще темно, горизонт едва заметен; приказываю погасить свет в центральном посту.

Сейчас лучше видно: синебирюзовая, едва колеблющаяся поверхность моря.

Ложимся на курс.

— Как шум? — громко спрашиваю Лебедева.

— С правого борта 45°,— отвечает он.

Поворачиваю перископ в указанном направлении и на оранжевой полоске начавшейся зари вижу едва приметную точку. «Кажется, действительно лодка», — думаю про себя, но вот досада, — как раз в этот момент перископную головку захлестывает волна.

Смычков ударил ладонями рук и выразительно потер себе колени.

— Та-ак, — широко улыбаясь, протянул он. — Щучку в сумочку.

— Следите за лодкой, — резко говорю я, повернувшись к нему. Его черные глаза горят веселым огоньком.

Смычков смотрит на контрольные приборы.

Наша лодка снова выправилась, и сейчас отчетливо виден знакомый по справочникам силуэт немецкой подводной лодки среднего тоннажа.

«Позиция удачная. Мы находимся в темной части горизонта и наш перископ не так просто заметить», — думаю я. Тем не менее нужно соблюдать исключительную осторожность: нас могут услышать — и тогда все пропало…

— Слева шумы трех «охотников».. — громко докладывает Лебедев.

Вращаю перископ: поле зрения закрыто какой-то серой пеленой и только сверху можно различить светлое пятно неба.

Опустил перископ.

— На западе еще темно, ничего не смог рассмотреть. Это, повидимому, или встречающий лодку эскорт или плановый утренний поиск наших лодок, — говорю Щекину, а сам смотрю на карту, где уже нанесены пеленги обнаруженных шумов.

— Шумы охотников приближаются, — громко, но совершенно спокойно, докладывает Лебедев и добавляет: — лодку хорошо слышу справа на курсовом 35°…

Через несколько минут новый доклад Лебедева.

«Неужели „охотники” помешают атаке?» — мелькнуло в голове, и на миг охватило острое чувство досады. Все равно атака должна состояться, чего бы это ни стоило! Даю приказание задраить все переборки, проверить клинкеты на них и оставить отдраенными только переговорные трубы для голосовой связи.

Еще раз проверяю свои расчеты… Только бы не опередили охотники и не начали атаку нашей лодки прежде, чем лодка противника придет на залповый пеленг…

Как только Лебедев доложил, что катера противника идут нам навстречу и находятся где-то совсем близко, все разговоры прекратились, даже Смычков и тот приумолк. Облокотись на штурвальное колесо ручного привода горизонтальных рулей, он сосредоточенно следит за контрольными приборами управления.

Все неподвижны, будто слились со своими механизмами. По мере того как приближается время залпа, напряжение нарастает. Каждый думает о том, чтобы все, от него зависящее, было сделано, мысленно решает свою тактическую задачу.

Трюмный Тюренков, сидя на корточках, не сводит глаз с клапанов воздушной станции, как бы повторяя в уме действия, которые необходимо выполнить в первую же секунду, если потребуется вести борьбу с повреждениями; он даже клапанные ключи развесил так, чтобы в случае аварии они были под руками; в аккумуляторных отсеках аккуратно разложены плавкие разъединители главной сети электрического питания; торпедисты еще раз проверяют жидкость в механизмах стрельбы. Иванов держится за рычаг автомат-коробки, как бы весь превратившись в слух. Сейчас он будет реагировать только на один сигнал — «пли». Всего две минуты назад он услышал по трубе, что цель приближается к залповому пеленгу, и готов выпустить торпеды в тот самый момент, когда последует команда. Он знает, — каждая секунда затяжки выстрела сказывается на попадании. Словом, весь экипаж находится в состоянии туго взведенной пружины. Страшна сила этой пружины, она освобождается по одному звуку команды и в несколько секунд разрывает стальные оболочки кораблей и безвозвратно уносит их в пучину моря.

Великая честь и еще большая ответственность выпадает на долю командира корабля. В эти минуты проходят проверку его воинское мастерство, моральные и физические силы — все, что воспитывается годами. Боевая судьба корабля неразрывно связана с действиями командира. Командиру ошибаться нельзя, хоть и далеко не всегда у него бывает достаточно возможностей для того, чтобы все взвесить и предусмотреть. Но это не освобождает его от обязанности нести суровую ответственность за свои ошибки, прежде всего перед своей совестью — она должна быть чиста.

И вот сейчас, когда до залпа осталось каких-нибудь две-три минуты, — они тянутся мучительно долго, — решается вопрос — кто кого. Атакуем и потопим лодку — мы победители. Уйдет лодка — успех на ее стороне, а наше положение равносильно поражению. У кого больше умения, выдержки, силы воли, тот и выйдет победителем в этом поединке.

… Наша лодка строго лежит на курсе. Время подвсплыть и осмотреться. Сбавляю ход и жду, пока закончится подъем перископа…

Прилив затаенной радости охватывает меня, когда я вижу, что лодка противника как ни в чем не бывало продолжает спокойно идти своим курсом. «Они ничего не подозревают. Значит, пока и катера нас не обнаружили».

Быстро делаю отсчет с азимута перископа; до залпа осталось два градуса…

— Катера застопорили ход, — слышится голос Лебедева.

Черный силуэт лодки противника медленно входит в поле зрения перископа, и мне уже все равно, есть катера или нет их поблизости.

Еще раз проверяю, правильно ли стоит индекс перископа на отсчете залпа, затем снова прильнул к окуляру, губами касаюсь отпотевшей холодной стали прибора — неприятное, щекочущее ощущение мелкой дрожью отзывается по всему телу.

Командую: «Пли!» и в ту же секунду чувствую сильный толчок… Приказываю лодку удержать на перископной глубине и уклониться от курса, а сам с тяжелым чувством ожидания наблюдаю бег стрелки секундомера. Ровно через минуту взрыв прокатывается по воде.

— Как обстановка, Лебедев? — спрашиваю я.

— Ясно был слышен взрыв. После взрыва шум дизелей лодки прекратился.

Направления движения катеров, как показывает прокладка на карте, расходящиеся. Стало быть, они нас не заметили.

Снова поднял перископ, чтобы проследить результат атаки. В том месте, где всего лишь две минуты назад шла лодка противника, на фоне утренней зари, низко над горизонтом, висят два бурых облака. Эх, сейчас бы всплыть и подобрать что-нибудь с воды в качестве вещественного доказательства потопления лодки, но кругом — катера-охотники — требуется максимальная осторожность.

Преследования нет. Стало быть, катера нашей атаки так и не обнаружили, решив, повидимому, что лодка подорвалась на плавающей мине. Шум их винтов непостоянный, и направление их движения часто меняется. Возможно — они на месте потопления лодки пытаются что-нибудь установить или подбирают плавающих немецких подводников, но вряд ли кто-нибудь из них остался в живых.

Через час мы оторвались от места атаки, предоставив возможность противнику разбираться в обстоятельствах гибели своего подводного корабля.

Именно сейчас, когда боевое напряжение стало спадать и люди почувствовали относительную безопасность, можно было видеть, как поднялось у всех настроение. Сколько радости вызывает сознание исполненного долга. Кажется, от усталости и следа не осталось. Вот что значит боевой успех!

— А здорово мы накрыли их… Что называется без «единого выстрела» со стороны противника, — после некоторого раздумья весело говорит Смычков.

— «Внезапность действует ошеломляюще», — процитировал положение из Устава Щекин, медленно помешивая ложкой горячий чай.

— Создается впечатление, будто ничего и не было. Пришли, стрельнули и ушли. Придем в базу и рассказать не о чем будет… — с сожалением сказал Смычков.

— А я бы лично хотел всегда так проводить атаки. Тебе обязательно хочется, чтобы нас «погоняли» как следует, давно глубинных бомб не слышал, спина чешется? — улыбаясь спросил Щекин.

Смычков собирался энергично ответить, но в этот миг опрокинул на себя горячий чай. В отсеке раздался хохот.

Минутная вспышка веселья прошла.

— Вы не правы, Александр Иванович, — сказал я Смычкову. — Недавно группа наших разведчиков проникла в тыл фашистов и уничтожила целый батальон без единого выстрела. Ведь и они тоже пришли, сделали свое дело и ушли. Будто бы и им рассказывать нечего, а разве легко им далась победа?

Конечно, нет! Каждый разведчик выдержал колоссальное напряжение. Разве вы по себе не знаете, что иной раз на войне очень хочется выстрелить, руки так и чешутся, а выстрелить нельзя, еще рано, хочется крикнуть что-нибудь, а кричать нельзя, хочется сделать одно, а обстановка требует другого.

Наш сегодняшний успех может служить подтверждением роста боевого мастерства. Вспомните наш первый поход, когда из-за растерянности торпедиста мы с вами, не зная в чем дело, не смогли управлять лодкой. Опыта, мастерства маловато было. Лодка противника тогда ушла, хотя общая обстановка нам с вами благоприятствовала. Если бы мы не извлекли урок из той истории и не учили своих людей и они не учились сами, подобный случай мог и сегодня повториться. Я сегодня наблюдал за людьми во время атаки и должен сказать, что работали они с полным знанием дела, быстро, четко. За все время атаки, стоя на руле, матрос Железный ни разу не шелохнулся. А отвлекись он хоть на несколько секунд, лодка могла бы отклониться от заданного курса и торпеды прошли бы мимо. Или Хвалов стоял на горизонтальных рулях… Вы сами видели, как раскраснелось его лицо и как напряженно он следил за глубиномером и диферентометром. Наконец, разве вы сами не были поглощены атакой? Чувствуя лодку, вы во-время рукой подавали знак Тюренкову, и тот сразу выполнял ваше немое приказание; задержись он немного или переборщи чуть-чуть — и наш расчет был бы сорван. Или, наконец, возьмите Лебедева. Ведь это он поднял нас всех на ноги, услышав шум лодки. Внимание его испытывалось часами, и он внес большую долю в нашу победу. Часами он подавлял в себе чисто человеческие слабости — гнал от себя усталость. А ведь это не легко дается, сами знаете! Словом, мы с вами все сделали для того, чтобы наша атака была выполнена внезапно и эффективно. И мы этого добились. А то, что нас не обнаружили и не бомбили, разве это плохо? Я лично присоединяюсь к товарищу Щекину и тоже хотел, чтобы все наши атаки в будущем были похожи на эту. Жаль, что так не всегда получается. Иной раз долг требует пренебречь своей скрытностью и атаковать противника, но и это надо делать с толком, чтобы раньше времени не испортить дела.

— Не то я хотел сказать, — стал оправдываться Смычков, но видя, что это бесполезно, выпил еще стакан чаю и попросил разрешения подменить Усенко, который нес перископную вахту.

В переборочном люке показался Мартынов. На голове у него лихо сидела черная, почти новенькая: пилотка, в руках он держал какие-то листки.

— Вы ко мне, товарищ Мартынов? — спросил я..

— Никак нет, я к мичману Иванову… С заявлениями… Мы с Зубковым подаем в партию… — немного смущенно пояснил он. — Разрешите пройти?

Почетная награда

В марте 1942 года наша подводная лодка была удостоена звания гвардейской. Мы имели на боевом счету восемь потопленных кораблей противника и этим заслужили право войти в первый отряд морской гвардии. Затем мы совершили еще несколько успешных походов и к первой годовщине войны потопили двенадцать вражеских кораблей. Такого счета не имела ни одна подводная лодка, как на Северном флоте, так и на других действующих флотах. Однажды мы получили радостное известие: Центральный Комитет ВЛКСМ принял решение утвердить для лучшего корабля Военно-Морского Флота переходящее Красное Знамя, и оно будет вручено нашему комсомольскому экипажу.

Как раз в это время мы стали на ремонт, а другие подводные лодки продолжали воевать и, разумеется, могли нас обогнать. Но ничего не поделаешь, ремонт — дело необходимое, если учесть, что в последнем походе, после атаки, нас семь часов преследовали миноносцы противника и сбросили около двухсот глубинных бомб. Корпус лодки сильно пострадал. Целые дни мы проводили в доке на корпусных работах: кое-что делали своими силами, в остальном помогали рабочим, стремясь поскорее закончить ремонт и выйти в море…

В один из таких будничных трудовых дней позвонили из Политуправления флота и сообщили, что завтра на слете представителей комсомольских организаций Северного флота экипажу лодки вручат Красное Знамя ЦК ВЛКСМ. Мне приказали прибыть с делегацией экипажа. С согласия всего экипажа в состав делегации были выделены комсомольцы: Лебедев, Федосов, Ильин и другие матросы и старшины. Знаменосцем корабля назначен лучший член экипажа, секретарь комсомольской организации лодки Лебедев, ассистентами при знамени — Федосов и Железный.

В зале Дома флота собрался актив комсомольской организации: комсомольцы-моряки, летчики, бойцы морской пехоты, связисты и санитарки. Приехали даже делегаты с полуострова Рыбачий, где в это время шли бои местного значения.

Сцену украшали лозунги, транспаранты, флаги и цветы. У боевых знамен — почетный караул. В глубине сцены утопающие в цветах бюсты В. И. Ленина и И. В. Сталина. За столом президиума — Военный Совет Северного флота, представители командования соединений и лучшие комсомольцы.

Под аплодисменты присутствующих мы строем прошли через зал на сцену.

Водворилась тишина.

С докладом выступил начальник Политуправления флота. Рассказав подробно о боевом пути нашего комсомольского экипажа, он прочел постановление ЦК ВЛКСМ о награждении подводной лодки переходящим Красным Знаменем. Затем, повернувшись к нам, сказал:

— Центральный Комитет Ленинского Комсомола поручил мне вручить почетное Красное Знамя ЦК ВЛКСМ экипажу вашей подводной лодки — лучшему кораблю Военно-Морского флота. ЦК ВЛКСМ надеется, что вы, получив почетное знамя, будете еще больше укреплять железную воинскую дисциплину, в полной мере используете отличную советскую военную технику, с успехом продолжите свой боевой путь. ЦК ВЛКСМ выражает уверенность, что знамя вручается в надежные, твердые руки, которые со славой пронесут его через все сражения и сумеют удержать за собой до окончательной победы над фашистской Германией.

Красное древко знамени перешло в мои, дрожащие от волнения, руки. Я преклонил колено и поцеловал нижний правый угол шелкового полотнища. Затем вернулся к строю матросов и передал знамя Лебедеву. Федосов и Железный заняли места ассистентов. Сводный духовой оркестр исполнил «Интернационал». Многократное «ура», здравица в честь великого полководца Красной Армии товарища Сталина, аплодисменты слились вместе. Меня охватило необыкновенное волнение. Казалось, нет на свете людей счастливее нас — свободной советской молодежи. Хотелось сейчас, немедленно совершить подвиг, не имеющий себе равных, подвиг, который прославил бы нашу Родину, народ и великого вождя советского народа.

Постепенно зал умолкал. Начались приветственные выступления представителей комсомольских организаций флота. Их было много, самых искренних, дружеских поздравлений и напутствий. Девушки преподнесли экипажу большой букет живых цветов. Цветы — большая редкость в Заполярье.

Неся знамя высоко над головой, мы прошли через зал. Все встали. Нас опять сопровождали громкие овации и несмолкаемое «ура». Думаю, этот вечер оставил глубокий след не только в моей памяти, но и у всех участников торжества.

На следующий день знамя переправлялось на подводную лодку.

Мы возвращались на катере.

Со стороны залива издалека можно было заметить черные фигурки, суетившиеся на деревянном пирсе. Экипаж лодки предупредили по телефону, и все наши боевые друзья еще с обеда начали готовиться к встрече знамени: навели порядок в кубрике, переоделись в парадную форму, побрились.

Издали мы услышали крики «ура», они нарастали по мере приближения катера к лодке.

Щекин подал команду построиться, и за одну минуту на пирсе образовалась стройная черная линия.

Лебедев стоял в носовой части катера. Гордо и любовно смотрел он на развевающееся по ветру алое полотнище шелкового Красного Знамени, на котором играли блики полярного солнца. Ослепительно горела бронзовая пятиконечная звезда. Ильин, стоявший возле Лебедева, бережно расправил золотую бахрому и тяжелые золотые кисти.

— На знамя! Смирно-о-о! Равнение направо! — донесся до нас звонкий голос Щекина в тот момент, когда катер ошвартовался у пирса.

Круто повернувшись, придерживая левой рукой кортик, а правую приложив к головному убору, четким строевым шагом Щекин направился ко мне с рапортом.

— Товарищ командир. Личный состав вверенного вам корабля выстроен по случаю приема Красного Знамени ЦК ВЛКСМ, — доложил Щекин и, как полагается, отошел на шаг в сторону.

Я поздоровался и поздравил своих боевых товарищей с почетной наградой.

— Служим Советскому Союзу! — раздалось в ответ.

Знаменосец, ассистенты и делегаты от экипажа прошли перед строем с развернутым знаменем. Десятки горячих внимательных глаз провожали знамя до места, и легко было заметить волнение, смешанное с любопытством, на обветренных мужественных лицах наших воинов.

Щекин зачитал приказ по кораблю о вручении знамени ЦК ВЛКСМ и назначении знаменосца и ассистентов. Открылся митинг. Безграничная преданность Родине, большевистской партии и великому Сталину, непоколебимая вера в победу, уверенность в своих силах — вот смысл всех выступлений. Выступали почти все, говорили просто и вместе с тем страстно, от души.

— Я попал к вам прямо из школы специалистов, — вспоминал матрос Ильин, — а через час лодка уходила в боевой поход. Если начистоту сказать, я растерялся. Почувствовал себя совсем беспомощным. Наш старшина Мартынов, должно быть, заметил это и просто, как родной брат, сказал мне: «Не робей, дружище, присматривайся к нам, и все будет в порядке». В первом походе я узнал вас всех и привык к вам, точно много лет служил вместе. Мне понравилось, что живете вы, как одна большая семья. Все относятся друг к другу с доверием, вниманием, старшие помогают младшим, неопытным. Мне припоминается случай, когда я первый раз нес вахту и с непривычки от недостатка воздуха мне стало плохо. Старшина Мартынов сказал: «Приляг, отдохни немного, а я уже выспался и подменю» тебя». Мне показалось неудобным принять такое предложение. Первый раз доверили вахту и вот тебе — укачался. Я стал возражать, дескать, ничего, постою, пройдет, а сам чувствую, что ноги подкашиваются. Старшина не согласился и заставил меня лечь на койку. Я лежал и думал, что за этого старшину не только в огонь и воду пойду, и если ему будет опасность грозить, — грудью своей закрою. А когда я поближе познакомился с остальными старшинами и матросами, увидел, что они ничем не отличаются от старшины Мартынова. Такие же чуткие, готовые всегда помочь товарищу. И понял я тогда, что нет большей радости, как служить на таком корабле, среди таких людей. Я во всем старался быть похожим на них. Прошел первый год моей службы. Я имею правительственные награды, шесть благодарностей. Всем этим я обязан нашему экипажу, который помог мне привыкнуть к трудной службе на подводной лодке и как следует изучить свою специальность. Сейчас мне хочется нести службу еще лучше, чтобы оправдать то большое доверие, которое оказал нам Центральный Комитет ВЛКСМ.

Старшина Иванов сказал:

— Каждая торпеда, которую мы выпускаем по врагу, идет с надписью на корпусе: «За Родину!», «За Сталина!». Я заверяю комсомол и командование, что ни одна торпеда не подведет командира. Клянусь перед Красным Знаменем, которым нас наградил комсомол, что до последнего дыхания буду бороться за великое дело партии Ленина — Сталина.

Подумав немного, борясь с охватившим его волнением, старшина добавил:

— Мы пронесем это знамя до самого дня победы. Слава дорогому Иосифу Виссарионовичу Сталину! Смерть фашистским захватчикам!

Следующим выступал старшина первой статье Морозов:

— Я не умею складно говорить и потому очень редко выступаю, но сегодня такой день, — сказал; он, переминаясь с ноги на ногу, — что не выступить нельзя. — На секунду Морозов замялся, но тут же сосредоточился и продолжал:

— Я тоже хочу выступить и сказать свое мнение. Как только я узнал, что наша лодка удостоена такой высокой награды, — он обратил взгляд к колыхавшемуся на слабом ветру Красному Знамени, — я долго не мог успокоиться. Вспомнилась моя жизнь и путь, которым я пришел на флот. Родился я в деревне, когда вырос, стал там работать трактористом. Но не таким я был человеком, как сегодня. Сознание мое малость отставало. И хотя в работе я не плелся в хвосте у товарищей, а все как-то не чувствовал, что общественное дело для меня дороже моего личного. Пришел на флот, и многое во мне изменилось. Я понял, что один человек в поле — не воин, а сила вся в коллективе, в том, что мы вместе, дружно живем и отдаем все свои силы общему делу. Еще до войны хотели меня однажды списать на другой корабль старшим специалистом. Я упросил командование оставить меня на этой лодке в старой должности. Очень уж я привык и полюбил наш дружный коллектив.

А когда началась война и я узнал, как фашистские танки топчут и сжигают наши колхозные поля, где каждая борозда, каждый колос вскормлен потом колхозных хлеборобов, которые думали вовсе не о войне, а о том, какое счастье должен принести народу хороший урожай, я снова вспомнил свою деревню, вспомнил, как мы боролись за высокий урожай, за то, чтобы не потерять ни одного колоса во время уборки и за то, чтобы как можно больше сдать хлеба государству. После двух лет службы на флоте я особенно остро почувствовал, как дорого мне наше советское государственное добро. И силы у меня вроде прибавилось. Готовился к походу — ночи не спал и усталости не чувствовал, а в море и вовсе отдыхать не хотелось. Только думалось о том, чтобы найти врага и уничтожить его. Каждый знает, какими счастливыми мы бываем, когда домой возвращаемся с победой. На сердце особенно легко, радостно делается. Теперь надо воевать еще лучше. Высокая награда обязывает нас, — при этих словах он посмотрел на знамя и повторил еще более уверенно: — обязывает нас не успокаиваться на достигнутых результатах, из каждого похода мы должны возвращаться с победой. Сейчас мы вынуждены стоять на ремонте. Самолеты противника не дают нам покоя, мешают работать, и все же я — как командир отделения мотористов — даю обязательство сократить время ремонта наших механизмов на одну треть с тем, чтобы скорее выйти в море. Вот все, товарищи, что я хотел сказать, — просто и деловито закончил Морозов.

Все остальные выступления были такими же теплыми и откровенными, полными стремления к великой цели — победе. После митинга весь личный состав собрался у знамени, и каждый матрос захотел потрогать пальцами шелк и бахрому. Подводники обступили красное шелковое полотнище и несколько раз перечитывали крупные золотые буквы, горящие на солнце: «Лучшей подводной лодке от ЦК ВЛКСМ».

Краткий словарь морских слов, встречающихся в этой книге

Аккумулятор — прибор для накопления электрической энергии.

Аккумуляторная батарея — ряд аккумуляторов, соединенных между собой параллельно или последовательно. При помощи аккумуляторной батареи производится накопление и сохранение электроэнергии, нужной для освещения или движения корабля.

Боцман — лицо младшего командного состава. В его обязанности входит содержание корабля в чистоте, руководство и наблюдение за общекорабельными работами и обучение команды морскому делу. На подводных лодках по боевой тревоге боцман выполняет обязанности у механизмов.

Бриз — береговой ветер, дующий с берега в море.

Вахта — особый вид дежурства на корабле. Вахта несется на ответственных постах, требующих повышенной бдительности.

Вахтенный офицер — лицо командного состава, которому в данный момент вверено непосредственное управление общекорабельной вахтенной службой.

Гавань — огражденный район моря, который являете» удобной, специально оборудованной стоянкой кораблей.

Гирокомпас — прибор, показывающий курс корабля.

Глубомер — прибор для измерения глубины моря.

Диферент — разность осадки носа и кормы. В случае, когда углубление носа и кормы неодинаково, говорят, что корабль имеет диферент. При этом диферент на корму означает, что углубление кормы больше; диферент на нос означает, что углубление на нос больше.

Диферентометры — приборы и устройства, служащие для определения диферента.

Звонковая груша — кнопочное приспособление для дачи сигнала: «Срочное погружение».

Камбуз — кухня на корабле.

Кингстон — клапан в подводной части, герметически закрываемый. Он служит для доступа воды внутрь корабля.

Клинкет — запорное приспособление — задвижка для трубопроводов.

Комингс — возвышение над палубой при переходе из отсека в отсек.

Компрессор — машина для получения сжатого воздуха.

Конвой — отряд кораблей, сопровождающих одно или несколько судов.

Линия вала — линия, соединяющая гребной винт с двигателями подводной лодки.

Маневрирование — использование подвижности кораблей для выполнения боевых действий.

Морская миля — единица измерения, равна 1,852 километра.

Надстройки — водонепроницаемые помещения, сооружаемые на верхней палубе подводной лодки.

Отрицательная плавучесть — положение, при котором сила тяжести корабля больше той силы, которая поддерживает его на плаву.

Пеленг — направление на какой-либо предмет от наблюдателя.

Перископ — оптический прибор, позволяющий наблюдать с подводной лодки, идущей под водой на небольшой глубине, за горизонтом моря и воздухом.

Пирс — сооружения в виде пристаней, по обеим сторонам которых могут причаливать суда.

Помпа — название различных водяных насосов на судне.

Репитор гирокомпаса — прибор, дублирующий показания гирокомпаса.

Сигнальщик — матрос, несущий вахту по наблюдению за всем происходящим вокруг корабля.

Систерна — специальное хранилище на корабле для воды, жидкого топлива или смазочных масел.

Тали — грузоподъемное приспособление.

Танкер — грузовое торговое судно, предназначенное для перевозки жидких грузов.

Торпеда — самодвижущийся и самоуправляемый подводный стальной снаряд, имеющий назначение подорвать подводную часть неприятельского корабля.

Транспорты — суда, служащие для перевозки войск, а также выполняющие задачи снабжения боевых кораблей топливом, боеприпасами, водой, продовольствием и т. п.

Фиорд — узкий, извилистый и глубоко вдающийся в материк морской залив.

Центральный пост на подводной лодке — помещение, в котором сосредоточено управление лодкой со всеми ее установками и откуда производится передача приказаний во все отсеки лодки.

Швартоваться — привязывать судно с помощью троса или цепи к берегу, пристани или к другому судну.

Шторм — ветер 8—11 баллов со скоростью 30–35 морских миль в час.

Штурман — специалист из числа офицерского состава, ведающий вопросами кораблевождения и маневрирования корабля.

Примечания

1

Через месяц было точно установлено, что на танкере, потопленном нашей лодкой, было более «восьми тысяч тонн спирту и бензина.

(обратно)