Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Пролог, часть 1

26 ФЕВРАЛЯ 1806 г.

26 Февраля 1806 года около полуночи Александр Дюма, в будущем автор «Графа Монте-Кристо» и «Трех мушкетеров», спал в доме дяди^[1]. Мальчику еще не было четырех. Он оставался здесь, потому что его отец тяжело болел, и мать сочла за лучшее отослать сына к родственникам. Едва часы начали бить, мальчика разбудил громкий стук. В свете ночника, горевшего над кроватью, Александр увидел, что его двоюродная сестра вскочила, явно напуганная. Мальчик встал с постели. Примерно сорок лет спустя он вспоминал в мемуарах:

Двоюродная сестра крикнула мне^[2]: «Ты куда?»

«Увидишь, – спокойно ответил я. – Хочу открыть дверь папе, он идет попрощаться со мной».

Бедная девочка спрыгнула с кровати, чрезвычайно встревоженная, схватила меня в тот самый момент, когда я коснулся дверной ручки, и потащила назад.

Я бился в ее руках, крича что есть мочи:

«Прощай, папа! Прощай, папа!»

Когда взрослые утром разбудили детей, кто-то сказал Александру, что его отец ночью умер.

«Папа умер, – проговорил я. – Что это значит?»

«Это значит, что ты больше его не увидишь».

«Как это, я больше не увижу папу?.. Почему я его больше не увижу?»

«Потому что Бог забрал его у тебя».

«Навсегда?»

«Навсегда».

«И ты говоришь, я никогда больше его не увижу?.. Никогда-никогда?»

«Никогда-никогда».

«А где живет Бог?»

«Он живет на небесах».

С минуту я напряженно обдумывал эти слова. Малыш-несмышленыш, я, тем не менее, понял, что в моей жизни произошло что-то необратимое. Затем, воспользовавшись первым же моментом, когда взрослые перестали приглядывать за мной, я выскочил из дядиного дома и побежал прямо к матери.

Все двери были открыты настежь, на лицах людей царил страх. Любому было понятно, что сюда явилась Смерть.

Никто не заметил, как я вошел в дом. Никто не видел, как я пробирался по коридорам. Я отыскал комнатку, где хранилось оружие; закинул на плечо отцовское ружье, которое он часто обещал подарить мне, когда я подрасту.

Затем, вместе с ружьем, я взобрался по лестнице.

На лестничной площадке второго этажа я столкнулся с матерью.

Она только что вышла из комнаты с покойником… Ее лицо было мокрым от слез.

«Куда ты?» – спросила она с удивлением. Она не ожидала увидеть меня здесь, так как думала, что я у дяди.

«Иду на небеса!» – ответил я.

«Что значит – идешь на небеса?»

«Пусти меня».

«И что же ты будешь делать на небесах, мой бедный мальчик?»

«Я иду туда, чтобы убить Бога, который убил папу».

Мать взяла меня на руки и сжала так крепко, что я боялся задохнуться.

Александр Дюма написал эти строки, когда ему только-только исполнилось сорок пять. Именно в это время он решил, что пришла пора осмыслить прожитую жизнь. Он не считал правильным описывать события тридцать первого года своей жизни (когда до публикации первых его романов было еще очень далеко) и, тем не менее, в начале мемуаров посвятил более двухсот страниц истории, столь же фантастичной, как любой из его романов: жизни своего отца, генерала Александра – Алекса – Дюма, чернокожего из колоний, который едва пережил Французскую революцию и вырос до командующего пятидесятитысячной армией. Главы о генерале Дюма^[3] основаны на воспоминаниях матери писателя и друзей его отца, а также на документах и письмах, полученных от матери и французского военного министерства. Это неумелая и вымученная попытка создать биографию, полную лакун, умолчаний, воображаемых сцен и диалогов. Но она искренна. История отца оканчивается сценой его смерти, именно с этой точки писатель начинает собственное жизнеописание.

Сомневающимся в том, что столь маленький мальчик может запомнить подобные детали, Дюма ответил словами белой рабыни Гайде, персонажа «Графа Монте-Кристо». Отец Гайде погиб, когда ей было четыре года: мужчину предал и убил один из главных отрицательных героев романа. После трогательной речи об отце девушка говорит графу: «Мне было четыре года^[4], но эти события исключительно важны для меня, а потому ни одна деталь, ни одна подробность не стерлась из моей памяти».

Память о человеке – важнейшая ценность в романах Александра Дюма. Самый тяжкий из возможных грехов – забвение. Злодеи в «Графе Монте-Кристо» не убивают главного героя, Эдмона Дантеса, они бросают его в темницу, и о нем все забывают. Положительные персонажи Дюма никогда не забывают никого и ничего, Дантес обладает превосходной памятью на детали из любой области человеческого знания, истории мира или на лица людей, с которыми столкнулся в жизни. Уничтожая одного врага за другим, он обнаруживает, что негодяи, которые стерли его личность, забыли сам факт ее существования и, следовательно, сам факт своего преступления.

Я взялся за реконструкцию жизни забытого героя генерала Александра Дюма именно благодаря фрагменту из мемуаров его сына. Я впервые прочел этот текст еще в детстве и всегда помнил его.

Пролог, часть 2

26 ЯНВАРЯ 2007 г.

«Боюсь, мы попали в крайне непростую ситуацию^[5], – говорил мне заместитель мэра. – Причем в крайне неудачное время».

На лице Фабриса Дюфура, заместителя мэра в мощенном булыжником городке Вилле-Котре, застыла огорченная гримаса. Он курировал сферу культурного наследия, весьма внушительного, несмотря на скромный вид городка. В истории Вилле-Котре был даже короткий период, когда городок стал средоточием французского Старого порядка: после смерти Людовика XIV в 1715 году его племянник Филипп, герцог Орлеанский и регент при пятилетием Людовике XV, решил, что двор должен проводить здесь как можно больше времени. Серый городишко, расположенный в пятидесяти милях к северу от Парижа, широко прославился королевскими скандалами, распутством и кутежом, что во Франции восемнадцатого века кое-чего стоило. Из здания мэрии, где происходил наш разговор, просматривался дворец в стиле Раннего Возрождения – место вечеринок дезабилье и масштабных оргий с садомазохизмом, совокуплением членов королевской семьи и горожан при посильном участии профессиональных проституток мужского и женского пола. Празднества назывались «ночами Адама и Евы»^[6]. Как вспоминал один из придворных, «после шампанского свечи гасли, и голые придворные без стеснения предавались взаимной флагелляции, наугад отыскивая партнеров в искусственно созданной тьме, что чрезвычайно веселило Его Величество».

Говорили, что спустя годы Людовик XVI, застенчивый и робкий супруг Марии-Антуанетты, краснел при одном лишь упоминании городка. Впрочем, после 1723 года, когда регент умер и центр придворной жизни сместился назад в Версаль, это название звучало нечасто. Оно вновь стало попадать в разговоры только благодаря человеку, ради которого я сюда и приехал, человеку, который жил и умер здесь в эпоху Французской революции. Неподвижная, будто намертво застывшая в воздухе прохлада, особенно отчетливая в этот промозглый январский день, дарила мне надежду, что кое-какие документы, которые я рассчитывал отыскать, все еще могли здесь храниться. Сидя за письменным столом, заместитель мэра производил незабываемое впечатление. Он лениво смотрел на меня, непроизвольно прищуриваясь, и говорил, столь же непроизвольно усмехаясь.

«В крайне непростую ситуацию», – решительно повторил он.

После чего молчал примерно с полминуты, обводя многозначительным взглядом меня, окно и предметы на своем бюро. За это время я успел заметить на соседнем столике глянцевый журнал о мотоциклах, он лежал рядом со стопкой брошюр о дворце. Я не мог сказать с уверенностью, но мне почудилось, будто заместитель мэра пользуется тушью для ресниц. Его большие карие глаза казались чересчур хорошо очерченными.

Чиновник покачал головой, улыбнулся и разочарованно прищелкнул языком. «Сэр, я знаю, вы проделали далекий путь из самой Америки, чтобы встретиться с ней, но боюсь, я не смогу это устроить».

Я начал мысленно подбирать подходящие возражения на французском. Французы, более чем любая другая нация на свете, ценят протест, вот почему они регулярно останавливают свои важнейшие фабрики и учреждения из-за общенациональных забастовок. Однако протестовать нужно правильно. Впрочем, заместитель мэра вновь заговорил, прежде чем я успел вставить хотя бы слово:

«Я не смогу это устроить, сэр, потому что дама, ради которой вы приехали, умерла».

Я решил, что ослышался. У женщины, которая согласилась встретиться со мной, сотрудницы местного музея по имени Элен, по телефону был совсем не старый голос. Мне и в голову не пришло спросить ее фамилию, потому что кроме нее в музее работал только охранник.

«Скоропостижная смерть», – сказал заместитель мэра. Кажется, он добавил что-то о болезни, возможно о раке, но я не уверен. Шок от услышанного разом опустил мой уровень французского языка на пару ступеней.

«В разговоре со мной она ни словом не обмолвилась о том, что больна», – сконфуженно произнес я.

«Мы все шокированы и опечалены», – ответил заместитель мэра.

Я постарался собраться с мыслями и, пробормотав соболезнования, попытался объяснить, как важно мне увидеть документы, которые хранила эта женщина: большинство из них вот уже двести лет не появлялись на свет, за исключением тех редких моментов, когда один коллекционер непонятных французских реликвий продавал их другому такому же собирателю. В конце концов документы, по всей вероятности, осели здесь, в крошечном музее, которому хватило скромных денежных пожертвований на их покупку. Я спросил, нет ли человека, который взял на себя обязанности Элен, и заместитель мэра покачал головой. Составлял ли кто-нибудь опись ее кабинета? Просматривал ли бумаги? Можно ли мне этим заняться?

«В том-то все и дело, в ее кабинете документов нет, – сказал заместитель мэра. – Элен боялась за их сохранность и положила все в сейф. Очень большой сейф, очень надежный. Но когда она умерла, она забрала шифр с собой. Никто его не знает. Она любила со всем управляться сама. Мы все перерыли, но шифр нам найти так и не удалось… Сэр, боюсь, здесь ничего не поделаешь. Несколькими неделями ранее у вас не возникло бы проблем, но сейчас, увы, ситуация крайне непростая. – Он прищурился. – Трагичная ситуация».

Произнесенное с полнейшей невозмутимостью истинного бюрократа, слово, тем не менее, было подобрано удачно. Безликое здание мэрии, спрятавшееся во дворе по соседству с печально знаменитым старым дворцом, находилось на одной улице с маленьким муниципальным музеем, где Элен так любила управляться со всем сама. С учреждением под названием Музей Александра Дюма. Но среди всех гостей городка, без сомнения, лишь горстка людей знала, что знаменитый автор стольких любимых романов, местный уроженец, был, в свою очередь, сыном великого человека – первого Александра Дюма.

* * *

Первый Александр Дюма родился в 1762 году во французской колонии Сан-Доминго, где выращивали сахарный тростник. Его отцом был Антуан Александр де л’Иль. Этот дворянин, скрывавшийся от родных и от представителей закона, прижил мальчика от рабыни-негритянки. Позже Антуан откажется от вымышленного имени и вернет себе настоящее – Александр Антуан Дави, маркиз де ля Пайетри. Он перевезет чернокожего сына через океан – в великолепие и роскошь поместья под Парижем. Но мальчик отвергнет отцовское имя вместе с титулом благородного человека. Он завербуется во французскую армию простым солдатом, указав в документах фамилию матери – Дюма. А когда, благодаря собственным заслугам, дослужится до высокого чина, даже не станет подписываться полным именем – Александр, предпочитая ему грубоватую и простецкую форму – Алекс Дюма.

Алекс Дюма был превосходным воином, человеком твердых убеждений, высокой морали и несгибаемого мужества. Он славился своей силой, искусством фехтования, храбростью и умением одерживать победу в самых отчаянных ситуациях. Но также отличался несдержанностью на язык, что приводило к проблемам в отношениях с начальством. Он был солдатским генералом, которого боялись враги и любили подчиненные, героем в мире, где такое признание доставалось непросто.

Затем, в результате уловок и тайного сговора, Алекс Дюма оказался узником, отравленным неизвестными врагами, лишившимся надежды и всеми позабытым. Вовсе не совпадение, что такая судьба похожа на жизненный путь молодого моряка по имени Эдмон Дантес. Не сегодня-завтра его ждет начало многообещающей карьеры и женитьба на любимой женщине, однако вместо этого он становится пешкой в заговоре, о котором и помыслить не мог, без суда и следствия попадает в темницу замка Иф – крепости на острове. Но, в отличие от персонажа из написанного сыном романа «Граф Монте-Кристо», Алекс Дюма не встретил в тюрьме покровителя, который помог бы ему совершить побег или найти спрятанные сокровища. Он так никогда и не узнал причину своих злоключений, внезапного падения от славы к страданиям. Я приехал в Вилле-Котре узнать правду о том, что же случилось с самым страстным защитником «свободы, равенства и братства».

Среди своих современников генерал Дюма был легендарной фигурой. Историки, описывая эту эпоху, часто делают паузу, чтобы рассказать какой-нибудь яркий анекдот о нем. Дэвид Джонсон в книге «The French cavalry 1792–1815» пишет о начале военной карьеры генерала: «Дюма был не только первоклассным солдатом^[7], но и, вероятно, самым сильным человеком во французской армии… Его любимой забавой в школе верховой езды было встать в стременах, схватиться за какую-нибудь балку над головой и оторвать себя вместе с лошадью от земли». Более правдоподобным выглядит другой анекдот, который кочует из одного повествования в другое: как-то Дюма сражался в трех дуэлях подряд^[8] – и выиграл все три, несмотря на ранение в голову. Эта легенда почти наверняка легла в основу одной из самых знаменитых и комичных сцен в романе «Три мушкетера»: д’Артаньян назначает дуэли Портосу, Атосу и Арамису почти на одно время (конфликт разрешается счастливо – «Один за всех и все за одного!», – когда появляются настоящие враги.)

Пока еще всего лишь капрал Алекс Дюма впервые привлек внимание командования, когда в одиночку взял в плен двенадцать солдат противника^[9] и пригнал их в лагерь. Вскоре вслед за этим он повел четырех кавалеристов в атаку на вражеский форт, который защищали более пятидесяти человек, – Дюма собственноручно убил шестерых, а еще шестнадцать пленил. Как подытожил журналист из Парижского общества начала девятнадцатого века, «такая выдающаяся отвага^[10] в сочетании с мужественной внешностью, а также исключительной силой и ростом, гарантировали ему быстрое продвижение по службе; благодаря своим талантам он очень скоро доказал, что заслуживает повышения».

Как бы высоко ни восходила его звезда, Алекс Дюма никогда не попадал в число тех, кто отдает приказы, а затем стоит в стороне, наблюдая, как подчиненные делают всю опасную работу. Дюма вел солдат и сам шел впереди. Один из начальников в разговоре с ним однажды заметил: «Дорогой Дюма^[11], меня бросает в дрожь каждый раз, когда ты садишься на коня и скачешь во весь опор впереди своих драгун. Я снова и снова говорю себе: „У него не будет шанса вернуться целым и невредимым, если он не придержит скакуна“. Что будет со мной, если ты дашь себя убить?»

Даже став генералом и командуя тысячами солдат^[12], Дюма по-прежнему предпочитал лично возглавлять небольшие отряды и проводить специальные операции, где он мог добиться победы благодаря собственной смекалке и недюжинным физическим данным. Когда Дюма был главнокомандующим^[13] Альпийской армией (что примерно соответствует сегодняшнему четырехзвездному генералу^[14]), он надел подбитые шипами ботинки^[15] и ночью повел своих людей на штурм непроходимого ледника, чтобы застать врасплох австрийскую батарею, которая казалась столь же недосягаемой, как пушки Наварона. Он захватил вражеские орудия^[16] и повернул батарею против австрийцев, заставив их немедленно капитулировать. Дюма взял не только 1700 пленных и около 40 пушек, но и перевал Мон-Сенис – ключ к Альпам.

Когда Дюма и Наполеон еще оба были генералами французской революционной армии, Бонапарт прославлял подвиги Алекса при помощи излюбленных тогда сравнений с героями Античности. Наполеон называл Дюма воплощением Горация Коклеса^[17], который спас Римскую республику, не позволив варварам переправиться через Тибр. (Французские революционеры так же, как и американские, жили в мире аллюзий из классической эпохи – Джорджа Вашингтона, например, все сравнивали с Цинциннатом).

Когда Наполеон предпринял вторжение в Египет, Дюма командовал французской кавалерией^[18]. Именно во время этого похода два столь непохожих друг на друга солдата рассорились навсегда. Столкновение имело как идеологическую (Дюма считал себя борцом за мировую свободу, а не мировое господство), так и личностную подоплеку.

«Если мусульманам^[19], к какому бы слою общества они ни относились, доводилось хотя бы мельком увидеть генерала Бонапарта, они удивлялись тому, как он низок и тощ, – писал главный военный врач того похода. – И лишь один человек среди наших генералов поражал их воображение сильнее. Это был… командующий кавалерией, Дюма. Чернокожий, похожий на кентавра в те моменты, когда он на коне перемахивал через траншеи, спеша выкупить пленных, – только он, как полагали мусульмане, мог возглавлять поход».

* * *

Алекс Дюма с его ростом выше метра восемьдесят^[20] и атлетическим телосложением производил более чем внушительное впечатление на фоне французской элиты. Но как он сумел войти в эту элиту – и даже стать признанным национальным героем – в то самое время, когда благосостояние Франции основывалось на труде негров-рабов в колониях?

Жизнь генерала Алекса Дюма кажется исключительной на столь многих уровнях, что легко забывается самый невероятный факт его биографии: чернокожий добился успеха в мире белых людей в конце восемнадцатого столетия. Его мать, Мари-Сессетта Дюма, была рабыней, а его самого на время продал в неволю отец – беглый аристократ, которому понадобились деньги, чтобы оплатить путь назад^[21], во Францию. К двадцати годам Алекс также оказался во Франции, где получил блестящее образование. Его учили классической литературе, философии, изящным манерам, верховой езде, танцам и фехтованию. Жизнь среди парижских вечеринок, театров и будуаров окончилась после ссоры с отцом^[22], и Дюма завербовался как кавалерист^[23] на службу королевы. Это случилось в 1786 году, в канун Французской революции. Когда грянула буря, Дюма воспользовался шансом и сделал стремительную карьеру в рядах новой революционной армии. Он дослужился до командующего целыми дивизиями и армиями. Пройдет еще 150 лет, прежде чем другой чернокожий офицер на Западе сумеет подняться так высоко.

Объяснения, как подобная карьера вообще стала возможна, неразрывно связаны с другой забытой историей – первым в мире движением за гражданские права^[24]. В 1750-х годах, в эпоху Людовика XV, целое поколение неравнодушных к общественной жизни юристов восстало против одной из самых могущественных группировок Франции – против лобби колониальных сахарозаводчиков – и добилось шокирующе широких прав для чернокожих. Рабы, привезенные из колоний во Францию, подавали иски против своих хозяев – и выигрывали свободу. (Сравните это с печально знаменитым решением Верховного суда США по делу Дреда Скотта: в 1850-х годах этот суд придет к выводу, что негры «настолько ниже по уровню развития^[25], что не имеют прав, которые обязан был бы соблюдать белый человек». Более того, вердикт написан как пародия на французские суды предыдущего века по делам об освобождении рабов.) Соответствующие иски во Франции на несколько десятилетий опередили дело Сомерсета, с которого в Англии началось движение аболиционизма.

С приходом Революции в 1789 году мечта о равенстве во Франции внезапно стала казаться почти всесильной. Среди французов Дюма оказался далеко не единственным негром или мулатом, сумевшим сделать карьеру. Он скакал в бой вместе с шевалье де Сен-Жоржем, признанным европейским фехтовальщиком (а также прославленным композитором и музыкантом). Шевалье, как и Дюма, был мулатом: его мать была освобожденной рабыней. Когда началась Революция, шевалье собрал отряд кавалерии, известный как «L?gion Noire» («Черный легион»^[26]), и пригласил Дюма в качестве своего заместителя.

К тридцати одному году Дюма дослужился до генеральского чина^[27], снискав восхищение со стороны почти каждого офицера и солдата, сражавшихся вместе с ним. Воспитанный в Пруссии французский офицер, который открыто признавался в «стойком отвращении к неграм»^[28] (не говоря уже о «непреодолимой антипатии к евреям»), тем не менее писал, что генерала Дюма «можно назвать лучшим солдатом на свете».

Биография генерала Дюма блестяще иллюстрирует первый подлинный период освобождения от рабства: всего за одно десятилетие Французская революция не только попыталась покончить с рабством и дискриминацией по цвету кожи, но и разрушила стены еврейских гетто и наделила евреев полными гражданскими и политическими правами^[29], уничтожив почти повсеместную дискриминацию, сохранявшуюся в Европе со времен разрушения Второго иерусалимского храма в 70 г. и. э. Как писал один французский историк в конце девятнадцатого века, генерал Александр Дюма «был живой эмблемой^[30] нового равноправия».

Сторонникам перемен удалось многого добиться с началом движения аболиционизма в британском мире, как и с возникновением проблемы равенства во время Американской революции. Однако жизнь Алекса Дюма служит доказательством того, что именно Французская революция стала первой эпохой полномасштабного освобождения рабов, а запутанная паутина из ее грез и разочарований предопределит борьбу свободы и предрассудков на следующие два столетия. Эта революционная эпоха расовой эмансипации познакомила значительную часть планеты с современными представлениями о свободе человека (в частности, с идеей о том, что все люди, вне зависимости от их религиозных воззрений или расовой принадлежности, заслуживают равных прав, возможностей, уважения), но также породила обратную реакцию – современный расизм и современный антисемитизм.

В эпоху Террора Дюма демонстрировал сдержанность и человечность, которые могли стоить ему звания и даже жизни. В дни, когда самые радикальные сторонники свободы, равенства и братства совершали преступления во имя этих идеалов, он ни разу не отказался помочь их жертве вне зависимости от его (ее) происхождения или политических убеждений. Посланный на подавление роялистского мятежа на западе Франции, в Вандее (самый мрачный период в истории Французской революции), генерал Дюма рисковал карьерой, пытаясь помешать массовым казням^[31]. Позже один роялистски настроенный писатель вспоминал этого «великодушного республиканца»^[32] и отмечал, что Дюма принадлежал к небольшому числу генералов, которые «всегда были готовы храбро пожертвовать собой на поле боя, но скорее сломали бы собственные шпаги, чем согласились на роль палачей».

Дюма – сын маркиза и рабыни – уникальным образом представлял высшие и низшие социальные слои одновременно. Настоящий идеалист, он не переставал придерживаться своих первоначальных взглядов, даже если те попадали в немилость. Его пленение и заключение во вражеской крепости, где он томился на протяжении двух лет (после чего его отпустили на свободу, чтобы он познал череду еще более мучительных предательств – в своей стране, от своих соратников), служат предзнаменованием для идеалов равенства и братства, особенно в случае с чернокожими мужчинами и женщинами Франции. А малая родина Дюма – Сан-Доминго – станет местом яростной революции и сменит название на Гаити, чтобы подвергнуться остракизму со стороны белых наций и откатиться из центра мировой экономики на самую глухую ее периферию.

* * *

Головокружительный взлет и последующее падение генерала Дюма – одна из тем, которыми пронизаны мемуары его сына. «Я боготворил отца^[33], – писал романист. – Я все еще люблю его так нежно, глубоко и преданно, как если бы он воспитывал меня всю мою юность и мне бы посчастливилось превратиться из ребенка в мужчину, полагаясь на его несокрушимую поддержку».

Роман Алекса Дюма с матерью писателя – Мари-Луизой Лабуре^[34], белой женщиной из семьи состоятельных буржуа, – похож на сказку. Они полюбили друг друга в первые месяцы Революции, когда кавалерист приехал защитить ее город. Вот как получилось, что семья Дюма обосновалась в Вилле-Котре. Отец Мари-Луизы, владелец гостиницы Шарль Лабуре^[35], сделал состояние на увеличивающемся потоке гостей, которых веселая Орлеанская династия привлекала в городок. Шарль Лабуре дал согласие на брак дочери всего с одним условием: Дюма, тогда всего лишь рядовой в драгунском полку, должен добиться первого повышения по службе и получить звание сержанта. Когда Дюма вернулся в Вилле-Котре и повенчался со своей невестой, он был выше званием на четыре ступени. Брак Дюма и Мари-Луизы окажется счастливым, у них родятся трое детей^[36], причем Александр, знаменитый писатель, станет последним из них и единственным мальчиком.

Если обратиться к творчеству Дюма, судьба отца напрямую вдохновила писателя на создание романа «Жорж», в котором юноша-мулат из французской сахаропроизводящей колонии приезжает в Париж, становится великим фехтовальщиком и возвращается на остров отомстить за давнее расистское оскорбление (последнее служит почти точным пересказом обидного инцидента, который произошел с его отцом в молодости).

К концу романа Жорж женится на женщине своей мечты, доказывает превосходство над белыми в отваге и мастерстве фехтовальщика, побеждает на дуэлях, спасает девушек и возглавляет неудачное восстание рабов, из-за чего попадает на эшафот. Впрочем, главному герою удается в последнюю минуту спастись от смерти благодаря брату – капитану невольничьего корабля. У Жоржа много общего с Эдмоном Дантесом из романа «Граф Монте-Кристо», который выйдет из печати спустя всего несколько месяцев. Жорж ничего не забывает, он помнит все до мельчайших деталей, будто ожившая энциклопедия. Когда он возвращается, чтобы посчитаться с белыми за оскорбление своей семьи, Жорж раз за разом пользуется тем, что его враги живут только настоящим. Для них прошлое вовсе не настолько живо, как для Жоржа. Они не помнят и потому не видят истинного положения дел. То есть мечты, которую Жорж воплощает в жизнь, – мечты о том, что чернокожий может стать дворянином, более образованным, талантливым и могущественным, чем белые плантаторы.

Автор «Графа Монте-Кристо» дал достаточно стандартное описание того, откуда у него взялась идея романа^[37]. (В предложенную версию особенно не укладывается следующий факт: Шарль, дядя Алекса Дюма по отцовской линии, человек, пользующийся дурной репутацией, как-то раз использовал Карибский остров под названием Монте-Кристо как перевалочную базу для контрабанды сахара и рабов.) Как Дюма написал в одном из очерков^[38], главная сюжетная линия романа основывалась на подлинной истории отвратительного преступления, обнаруженной автором в архивах парижской полиции. Речь шла о человеке, которого ложно обвинили в политическом заговоре и бросили в тюрьму по доносу со стороны группы завистливых друзей. Мужчина провел за решеткой семь лет и вышел на свободу только после того, как власть в стране сменилась. Бывший узник стал охотиться на своих приятелей и хладнокровно убивать их одного за другим. Дюма действительно использовал многие детали из полицейского отчета, однако реальный преступник бесконечно далек от беспощадного, но в конечном счете очень человечного графа.

В последних строках очерка романист намекает, что различные «стандартные» объяснения могут быть чистой воды болтовней и профанацией. «А теперь любой читатель вправе искать другой источник „Графа Монте-Кристо“, помимо предложенного мною, – писал Дюма, – но только очень мудрый человек сумеет найти его». Невозможно узнать наверняка, чего именно хотел добиться романист, призывая мудрого читателя «искать другой источник „Графа Монте-Кристо“», но кажется весьма вероятным следующее предположение: писатель надеялся, что однажды кто-нибудь догадается об истинном происхождении преданного всеми героя. Ранее Дюма уже превратил списанный с отца персонаж в мулата Жоржа, мстителя и бескомпромиссного борца за справедливость. Но история реального преступления, к которой писатель обратился затем, давала шанс придать усилиям отца универсальный характер. Наделяя Эдмона Дантеса отдельными чертами Алекса Дюма, романист подменял преступника (эквивалент современного серийного убийцы) человеком, воплощающим в себе универсальное стремление общества к справедливости.

В «Графе Монте-Кристо» Дюма наделит преданного всеми главного героя не только реальными несчастьями, выпавшими на долю отца в последние годы жизни, но и вымышленным ощущением своего рода мрачного триумфа. Этот персонаж можно считать предшественником любого современного триллера от комиксов о Бэтмене^[39] до «Идентификации Борна». Ни один приключенческий роман девятнадцатого века не вызвал такого отклика. Сбежав из темницы и завладев сокровищами Монте-Кристо, Дантес строит в пещерах острова роскошное подземное убежище. Он становится мастером всех видов боевых искусств, хотя, как правило, побеждает врагов за счет ума, подчиняя закон и прочие общественные институты своей сверхчеловеческой воле. Граф знает, что мир жесток и порочен, а потому превращается в гения жестокости и порока, и все это ради цели помочь самым слабым и угнетенным. Граф – первый литературный персонаж, провозгласивший себя супермэном. И в этом он на много лет опередил Ницше^[40] (не говоря уже о возникновении комиксов).

Писатель Дюма вырос в мире, который сильно отличался от мира его отца, – расизм в те годы набирал силу, а вовсе не слабел. Коллега Дюма – романист Бальзак – называл его «негром»^[41]. После успеха «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо» критики предприняли нескончаемую публичную кампанию по дискредитации Дюма, насмехаясь над его африканскими корнями. Его называли черным тропическим сорняком на литературной ниве Франции. Один автор даже заявил: «Потрите шкуру господина Дюма^[42], и вы обнаружите дикаря… негра!»

Карикатуристы-современники изображали романиста как негра с гусиным пером в руках – невероятно большие губы, кудрявые волосы, украшенные яркими, безвкусными драгоценностями. Один особенно известный художник^[43] облачил его в юбку из травы, продел кость через отверстия в носу и дал в руки каннибальский котел, в котором писатель живьем варил своих белых персонажей. Дюма был лишь на четверть негром, тогда как его отец – наполовину, но взгляды общества на расовый вопрос изменились кардинально в сравнении с концом восемнадцатого столетия, когда африканские корни Алекса Дюма не мешали ему считаться благороднейшим из французов.

Романист старался не обращать внимания на расистские оскорбления в свой адрес, но они наверняка причиняли ему острую боль. Впрочем, худшим из всех зол было то, что его отца, генерала Алекса Дюма, все забыли. Сыну так и не удалось ни открыть всю правду об отце, ни восстановить его место в истории. Однако Дюма отомстил за отца по-другому. Он создавал вымышленные миры, где ни один злодей не оставался безнаказанным, а хорошие люди пользовались защитой и покровительством со стороны бесстрашных героев, почти супермэнов, то есть героев, очень похожих на Алекса Дюма.

* * *

Я прочел тысячи писем генерала Дюма и о нем самом – в Венсенском замке, крепости в стиле Бастилии, где сейчас находится архив французского Министерства обороны. Миновав портреты Наполеона в натуральную величину и подсвечник из сотен мушкетонов, я оказывался в окружении ветеранов, которые искали свои полки, перелистывая тонкие гладкие страницы и вчитываясь в печатные отчеты двадцатого столетия. Мне же приходилось работать с кипами документов, написанных каллиграфическим почерком на толстой пергаментной бумаге. История Французской революции представала передо мной как зрелищная череда бесконечных битв.

Через некоторое время я научился узнавать изящный почерк Алекса Дюма. Отец писателя рассказывал – часто с удивительной прямотой – о своих надеждах на будущее, о крушении планов, связанных с военной карьерой, и о вере в идеалы, за которые он сражался. Благородство и неистовая отвага на поле боя, превратившие Алекса Дюма в одного из лучших солдат эпохи, легко просматриваются даже в грудах ежедневных рапортов, созданных военной бюрократией. Насмешки Дюма над армейским протоколом, гневные предостережения в адрес тех, кто жестоко обращался с мирным населением, и полные бахвальства выходки против трусливых генералов-штабистов часто заставляли меня громко смеяться. Его забота о солдатах и готовность пожертвовать всем ради прав человека и гражданина, кто бы ни стоял на пути к цели, порой доводили меня чуть ли не до слез.

Я нашел служебные рапорты Дюма, его донесения с поля боя, а также анекдоты о нем в сочинениях девятнадцатого века по военной истории. Однако мне удалось узнать очень немного о генерале Алексе Дюма как человеке – в архиве нет ни его любовных писем, ни мемуаров, ни даже завещания. Кажется, будто деяния этого человека стерты из памяти славой его сына и внука, которые носили его имя. Даже эпитет «Dumas p?re» («Дюма-отец»), под которым романист известен во Франции, отрицает существование генерала Дюма; такое именование позволяет отличить писателя лишь от «Dumas fils» («Дюма-сына») – драматурга, автора драмы, что легла в основу «Травиаты» Верди. Более того, выяснилось, что Музей Александра Дюма в Вилле-Котре, хотя и «посвященный жизни^[44] и творчеству Трех Дюма», в основном представляет собой собрание, связанное с романистом. Вещи и документы о драматурге занимают средних размеров зал, а на долю генерала досталась лишь маленькая комнатка. В этом помещении находятся несколько портретов, кое-какие письма о его боевых подвигах и прядь его курчавых черных волос^[45]. Моя главная надежда состояла в том, что в сейфе музея найдутся личные письма, бумаги, которые генерал Дюма держал у себя до самой смерти, по-настоящему важные для него документы, которые его вдова Мари-Луиза впоследствии передала сыну. Именно они помогут мне понять отца писателя.

В музее продавался буклет, где описывалось создание этого учреждения. Текст отличался своего рода стремлением к бюрократической дотошности, которое североамериканцам было бы сложно понять. По мере того как я читал о более чем десяти годах хитроумной борьбы между властями города, региона и страны по поводу статуса семейных реликвий Дюма, надежды на благополучное решение моей проблемы сменялись отчаянием: у городских чиновников могли уйти месяцы, если не годы, на то, чтобы согласовать процедуру открытия сейфа. Торопиться им было некуда. Десятилетиями эти реликвии скапливались в помещениях на втором этаже музея, а единственный человек, который знал их или хотя бы переживал за их сохранность, умер.

Февраль уступил место марту, а заместитель мэра Дюфур в каждом телефонном разговоре неизменно сообщал, что изучает суть дела^[46] и выясняет намерения городских властей относительно сейфа. Он говорил, что вопрос решится через пару дней. Затем, что еще через пару дней. Затем, что через десять дней. Затем он перестал отвечать на мои звонки. Тогда я приехал лично и проделал путь из Вилле в Париж, затем обратно в Нью-Йорк и вновь в Париж.

По мере того как число моих визитов росло, я обнаружил, что на свете все еще есть последователи генерала Дюма. Они называли себя Ассоциацией трех Дюма или просто сторонниками Дюма. Группа не была большой – ее ядро состояло из дюжины пожилых людей, считавших себя приверженцами духа Дюма, то есть духа отваги и товарищества. Они собирались в ресторанчике «Ле Киоск», объединенном с букинистическим магазином. Заведением управлял господин Голди, чей рокочущий, как артиллерийская канонада, французский окаймляли португальско-шотландские словечки и чьи деды – оба выходцы из британских владений в Индии – каким-то образом осели здесь после множества приключений. Я присутствовал на ежегодном съезде приверженцев Дюма, где познакомился с иранкой из Мэриленда. Она переводила произведения Дюма на фарси. Новоизбранным президентом ассоциации был щеголеватый топ-менеджер. Он подхватил эту заразу после того, как по случаю купил на окраине городка небольшой замок, который генерал Дюма снимал^[47] в 1804 году. Топ-менеджер жил в Алма-Ате, Казахстан, но обещал вернуться в Вилле-Котре, чтобы руководить следующим съездом.

Впрочем, истинным главой и сердцем ассоциации был бывший виноторговец. Он только что покинул пост президента организации, которую создал и возглавлял многие годы. Его звали Франсуа Анго, а его родственники были официальными егерями городка, поддерживая традицию, которая веками привлекала в близлежащий лес Ретц членов королевских фамилий. Как и новый руководитель ассоциации, Анго связался с «Тремя Дюма» в результате сделки с недвижимостью. В его случае это произошло сразу после Второй мировой войны, когда его отцу посчастливилось купить дом, где умер генерал Дюма^[48]. (Когда в начале 1960-х обстоятельства вынудили отца Анго выставить дом на продажу, он попытался убедить городские власти купить его, однако не встретил с их стороны достаточного интереса. Новый владелец, зубной врач, запер ворота на крепкий замок и повесил на них табличку, рекомендующую любителям достопримечательностей проходить мимо не задерживаясь. Именно тогда Анго решил: его единомышленникам нужна ассоциация, чтобы поддерживать в городке память о трех Дюма.)

После автомобильной аварии Анго пришлось ходить всюду на костылях. Двигался он гораздо быстрее меня, потому что, когда ему требовалось преодолеть какое-либо расстояние, он яростно бросал свое тело вперед, затем ставил костыли далеко от себя, вновь бросался вперед и вновь ставил костыли. Он напоминал взбесившийся маятник – манера передвижения, подходящая для атлета. И Анго без устали показывал мне связанные с Дюма детали во всех закоулках городка, даже в обычных барах и закусочных, с неоновыми вывесками, постерами спортсменов и поп-звезд на стенах, можно было обнаружить расхожий портрет писателя Александра Дюма.

Анго цитировал строки из «Трех мушкетеров» так, будто их написал Шекспир, и я вновь видел силу этих историй: они вдохновляют человека держаться беспечно, с небрежным изяществом, как бы плохо ни шли его дела. Свои политические взгляды Анго называл легитимизмом, то есть он поддерживал не просто монархию, а династию Бурбонов (самое пропащее дело на свете), и при этом я никогда не слышал от него злого слова в чей-либо адрес. Он идеализировал Старый порядок, носил галстуки с геральдической лилией. Та же эмблема французского королевского дома была на его машинке для вскрытия конвертов. Однако это пристрастие уравновешивалось неукротимой любовью к ультрареспубликанцу и демократу генералу Дюма, которого он считал величайшим представителем величайшей семьи.

Мы бесчисленное число раз обсуждали возможные решения «сейфовой проблемы». Я обратился за консультацией к эксперту, и тот сказал, что есть всего несколько способов так или иначе открыть сейф. Потребуются услуги специалиста – сапера, мастера по замкам или даже взломщика, – не говоря уже о разрешении. Но как все это осуществить, если городские власти не идут на сотрудничество?

Анго ни секунды не сомневался в том, что я справлюсь. «Что за приключение^[49] без капельки опасности?» – сказал он, и его глаза на мгновение вспыхнули.

Я пришел к выводу, что заместитель мэра Дюфур не питает антипатии к моей проблеме, скорее он просто не принадлежит к числу поклонников творчества Дюма. Кто-то сказал мне, что до назначения заместителем мэра, отвечающим за сферу культурного наследия, Дюфур интересовался главным образом таким разделом культуры, как автомобили и мотоциклы. Оставалось неясным, прочел ли он хоть один роман, написанный лучшим сыном городка. Посоветовавшись с последователями Дюма, я пригласил Дюфура на щедрый обед в «Ле Киоск», где после нескольких перемен блюд с различными винами и коньяком (достоинства которых он, как принято во Франции, снабжал многочисленными комментариями) я полнее объяснил, почему изучение хранившихся в сейфе бумаг так важно для наследия городка и даже всей страны. Сейф, вполне возможно, таил в себе правду о самых любимых литературных произведениях, вкладе Вилле-Котре в мировую культуру, важен и тот факт, что нация Дюфура сокрушила барьеры расовой сегрегации на годы вперед.

Заместитель мэра постепенно оживился и даже воодушевился. «Один за всех, месье Рейсс! – сказал он, поднимая бокал. – Мы должны открыть этот сейф!» Извиняясь за необходимость срочно бежать по своим чиновничьим делам, он тепло пожал мне руку. Я заручился новым союзником, по крайней мере, до тех пор, пока у него не выветрится хмель.

Я счел приведенную выше фразу Дюфура приглашением взломать сейф – ради истории, ради судьбы, ради тех чертовых бумаг, которые были внутри, – и не стал терять времени даром. В региональной столице я нашел специалиста по замкам (он утверждал, что имеет опыт в делах такого рода) и назначил ему встречу на тот день, когда музей был закрыт. Я согласовал план с заместителем мэра, который поднял вопрос о пожертвовании – 2000 евро наличными, s’il vous pla?t^[50] – в Фонд безопасности документов генерала Александра Дюма^[51].

На следующий день слесарь приехал в музей с ящиками для инструментов, набитыми дрелями и прочим оборудованием. Заместитель мэра устроил так, что во дворе музея вместе со штатным охранником дежурили двое полицейских. Сейф стоял в углу хранилища на втором этаже, заваленный каталожными ящиками, старой одеждой, горсткой керамических изделий, копирующих шедевры эпохи классицизма, и набором частично разобранных манекенов из универмага, которые навели меня на мысль о смертной казни через обезглавливание, популярной в годы революции. Сразу за сейфом валялся еще один манекен, разделенный на две половины: верхняя щеголяла трехцветным патронташем – из тех, что французские официальные лица носят во время государственных приемов; нижняя, стоявшая бок о бок, была облачена в короткие мужские трусы.

Слесарь снял кожаную куртку и проворно разложил инструменты. Изучив сейф, он аккуратно приложил к дверце какой-то электронный аппарат. «Найдите точку, только и всего, – заявил специалист по замкам. – Вам просто нужно понять, где просверлить отверстие».

Затем дела пошли именно так, как показывают в фильмах. Он выбрал какой-то участок дверцы при помощи стетоскопа, посверлил, еще раз посверлил, щелк-щелк, послушал, постучал, посверлил, снова послушал… И точка в самом деле нашлась! Заключительный сноп искр разлетелся вокруг, когда слесарь всем телом нажал на дрель. Я затаил дыхание.

Дверца распахнулась настежь, открыв на всеобщее обозрение стопки бумаг общей высотой около двух метров: потертые папки, ящички, пергаменты и документы на тонкой гладкой бумаге – коллекция, которую Элен собирала годами. Все они имели отношение к Александру Дюма – отцу, сыну или внуку, но мне пришлось поспешно рыться в этих бумагах, выискивая лишь документы о самом первом носителе имени – генерале Дюма. Наше соглашение с заместителем мэра отводило мне лишь два часа на съемку документов, какие я смогу обнаружить. Затем содержимым сейфа завладеют дежурившие на улице полицейские. Они переправят бумаги бог знает куда и бог знает на какое время. Я достал фотоаппарат с широкоугольным объективом и принялся за работу.

Книга первая

Глава 1
Сахарный завод

Александр Антуан Дави де ля Пайетри^[52] – отец будущего Алекса Дюма – родился 26 февраля 1714 года в нормандской провинции Ко, регионе, где похожие одна на другую молочные фермы нависают над высокими меловыми скалами северо-западного побережья Франции. В исписанном каракулями обрывке бумаги того времени сказано, что мальчика крестили «по-простому^[53], дома, из-за угрозы смерти». Родители сочли его слишком хилым и не рискнули принести в местный храм. Антуан был первенцем^[54] в родовитом семействе^[55], которое владело замком, испытывало вечную нужду в деньгах и страдало от переизбытка коварных родственников. Впрочем, мальчику предстояло со временем превзойти их всех.

Антуан выжил, однако в следующем году после 72 лет правления скончался его государь – король Людовик XIV, Король-Солнце. Находясь при смерти, король советовал наследнику – пятилетнему правнуку: «Я слишком любил войну^[56], не подражай мне ни в этом, ни в привычке транжирить деньги». Пятилетний малыш, по всей вероятности, без колебаний кивнул в ответ. Правление этого короля, Людовика XV, превратится в серию столь непомерно дорогих, бессмысленных и бесполезных трат и войн, что покроет позором не только его имя, но и сам институт французской монархии.

Но любовь королей к мотовству и войнам не могла сдержать развитие Франции. «Великая нация» стояла на пороге эпохи философов – Просвещения – и всего, что из этого вытекало. Французы были готовы схватить мир за шкирку, хорошенько встряхнуть и втащить в новейшую историю. Впрочем, для этого им требовалось раздобыть деньги. Много денег.

В Нормандии таких денег не было, и, уж конечно, их не было в замке Пайетри. Герб этого рода^[57] – три золотых орла с золотым кольцом на лазурном фоне – выглядел впечатляюще, но мало что значил. Дави де ля Пайетри были провинциальными аристократами^[58] из региона, изобиловавшего скорее историями о славном прошлом, нежели текущими сбережениями. Их состояния было недостаточно, чтобы наслаждаться знатностью и ничего не делать, – по крайней мере, так сумело бы прожить только одно поколение семьи.

Тем не менее знатность есть знатность, и Антуан, как первенец, со временем мог претендовать на титул маркиза^[59] и родовое поместье Бьельвиль, которое к нему прилагалось. Следующими наследниками после Антуана были два его младших брата – Шарль-Анн-Эдуард (Шарль)^[60], родившийся в 1716 году, и Луи-Франсуа-Терез (Луи)^[61], 1718 года рождения.

Понимая ограниченность своих перспектив^[62] в Нормандии, все три брата Пайетри решили искать счастья на военной службе^[63]. Тогда дворяне зачислялись в ряды офицеров уже с 12 лет. В шестнадцать Антуан получил звание второго лейтенанта в Королевском корпусе артиллерии – весьма многообещающей армейской части. Братья-подростки вскоре последовали по его стопам и тоже стали младшими офицерами. Братьям Пайетри нашлось занятие в 1734 году, когда Его Величество без колебаний ввязался в Войну за польское наследство – очередной спор в серии династических конфликтов, которые регулярно становились поводами к сражениям по причудливым, но от этого не менее кровавым правилам европейских битв восемнадцатого столетия. Врагами в этой маленькой войне выступили монархии, традиционно соперничавшие за превосходство на европейской суше – Бурбоны и Габсбурги, Франция и Австрия. (Вскоре Англия начнет играть гораздо более важную роль, особенно на море и в Новом Свете, однако это произойдет спустя еще одну-две войны.)

Помимо офицерского звания в артиллерии, Антуан служил на фронте и как придворный^[64] – в свите принца Конти, лихого и баснословно богатого кузена короля^[65]. В 1734 году Антуан принял активное участие в осаде Филипсбурга, вошедшей в анналы военной истории благодаря Карлу фон Клаузевицу, автору трактата «О войне». Описывая эту цитадель, фон Клаузевиц назвал ее «великолепным примером того, как не надо строить крепость^[66]. Ее расположение можно сравнить с позой какого-нибудь идиота, который уперся носом в стену и не знает, что делать дальше»^[67]. Вольтер^[68] тоже был там. Он находился в бегах^[69] (король подписал ордер на его арест) и в дни осады выступал в роли войсковой Службы организации досуга в одном лице, предлагая бренди и свое остроумие в перерывах между схватками^[70] и сочиняя оды в честь воинов.

Впрочем, самое знаменательное событием в дни службы Антуана в Филипсбурге не связано с военными действиями. Он стал очевидцем ночной дуэли между князем Ликсеном и герцогом Ришелье^[71] после фронтовой вечеринки в честь дня рождения принца Конти. Герцог счел оскорбительными насмешки князя над генеалогией Ришелье. Двоюродным прадедушкой герцога был кардинал Ришелье (позже увековеченный как усатый франт и заклятый враг трех мушкетеров). Этот советник Людовика XIII вел финансовые и строительные проекты короля с большой выгодой как для себя, так и для Франции. Но подобные достижения не отвечали высоким стандартам снобизма, характерным для Ликсена. Он считал клан Ришелье выскочками. Ситуацию усугубляло еще и то обстоятельство, что герцог недавно оскорбил князя, женившись на одной из его кузин.

В полночь сводные родственники сошлись на поле чести – между палатками, в которых обычно ужинали офицеры, и траншеями. Соперники обменивались выпадами в темноте, пока их лакеи пытались осветить поединок на шпагах^[72] при помощи тускло мерцавших фонарей. Князь первым сумел приноровиться к полумраку и ранил Ришелье в бедро. Тогда лакеи сменили фонари на обычные факелы, и дуэлянты стали загонять друг друга в траншеи. Клинки полыхали в свете огня. Князь проткнул герцогу плечо. В этот момент поле чести осветил залп вражеских пушек. Один из лакеев был убит прямым попаданием.

Ришелье контратаковал и на глазах Антуана^[73] вонзил клинок^[74] в грудь неудачливого сводного родственника. Современники сочли такой исход поэтичным и не лишенным справедливости^[75], поскольку сам Ликсен чуть ранее отправил на тот свет одного из своей родни – дядю жены, маркиза де Линевиля, – за столь же пустяковое оскорбление. Смерть на поле боя от руки соратника в восемнадцатом столетии была обычным делом^[76].

Когда в 1738 году война закончилась, Антуан воспользовался шансом покинуть армию^[77], а заодно – и Европу. Пока он квартировал в Филипсбурге, его младший брат Шарль вступил в колониальный полк и отправился во французскую колонию Сан-Доминго^[78], на вест-индский остров Эспаньола. Это был удачный шаг.

* * *

Колония занималась поставками сахара. Выращивание сахарного тростника было нефтяным бизнесом восемнадцатого века, а Сан-Доминго – Диким Западом Старого порядка, где отпрыски обнищавших дворянских родов могли быстро разбогатеть. Прибыв в колонию простым солдатом, которому едва исполнилось шестнадцать, Шарль Дави де ля Пайетри к двадцати двум годам познакомился с молодой женщиной Мари-Анн Тюффэ^[79] и снискал ее благосклонность. Ее семья владела большой плантацией сахарного тростника на преуспевающем северо-восточном побережье. Антуан решил присоединиться к брату.

Сегодня мир настолько погряз в сахаре (это едва ли не главный жупел диетологов, неизменный атрибут дешевой и вредной пищи), что трудно поверить: когда-то все обстояло с точностью до наоборот. Вест-Индия стала колониальной частью мира, в котором сахар считался редким, дорогим и исключительно полезным для здоровья веществом. Врачи восемнадцатого века прописывали сахарные пилюли^[80] практически при любом заболевании: при проблемах с сердцем, головной боли, чахотке, родовых схватках, сумасшествии, старости и слепоте^[81]. Отсюда французское выражение «как аптекарь без сахара»^[82] – о человеке, попавшем в совершенно безнадежное положение. Сан-Доминго был крупнейшей фармацевтической фабрикой мира, которая производила чудодейственное лекарство эпохи Просвещения.

Колумб^[83] привез сахарный тростник на Эспаньолу, первое поселение европейцев в Новом Свете, во время второй экспедиции, в 1493 году. Испанцы и португальцы первыми в Европе стали выращивать сахар, и когда они вступили в эпоху Великих географических открытий, среди первых «открытых» ими мест оказались острова у побережья Северной Африки, практически идеально подходившие для выращивания сахара. Исследователи с Иберийского полуострова продвигались вдоль африканского берега (португальцы обогнули мыс Горн и вышли в Восточную Азию; испанцы повернули на запад к Америке), неизменно преследуя две главные цели: поиск драгоценных металлов и создание плантаций сахарного тростника (ах да, еще и распространение слова Божья).

Испанцы основали колонию в восточной части Эспаньолы и назвали ее Санто-Доминго. Со временем колония заняла примерно две трети острова, примерно в границах современной Доминиканской Республики. (Туземцы называли весь остров по-другому: Гаити.^[84]) Испанцы привезли с Канарских островов (возле западноафриканского побережья) ремесленников^[85], чтобы те на месте создали приспособления для производства сахара: прессы, бойлеры, мельницы. Затем испанцы доставили самый важный ингредиент – африканских рабов.

Конечно, рабство существовало с античных времен. Греческие города-государства создали демократию для немногочисленной элиты, поработив почти всех остальных людей^[86], в некоторых случаях до трети населения. Аристотель полагал, что демократия может существовать только благодаря рабству, которое дает гражданам свободное время для устремлений более высокого порядка. (Современные приверженцы подобной аргументации утверждали, что американская демократия порождена рабовладельческим обществом аграрной Вирджинии, поскольку рабство дало людям вроде Вашингтона и Джефферсона время на самосовершенствование и участие в выборном правительстве.) В античных Греции и Риме рабство^[87] становилось участью военнопленных и варваров – любого, кому не повезло родиться греком или римлянином. Если античным рабам удавалось выкупить себя или своих детей на свободу, они смешивались со свободным населением, причем статус раба не отражался на их потомках. Рабство, хотя и повсеместное в античном мире, не основывалось на понятии «расы».

А вот этимология слова «slave» («раб»), которое появляется в восьмом веке, уже имеет этнический подтекст: термин произошел от искаженного «Slav»^[88] («славянин»), поскольку в то время почти все рабы, ввозимые в Европу, были по происхождению славяне. Славяне позже всех приняли христианство, и статус язычников делал их уязвимыми. «Славянские рынки» возникли по всей Европе – от Дублина до Марселя, причем здесь продавались и покупались люди со столь же белой кожей, как у тех, кто их покупал или продавал.

Появление ислама привело к широкому распространению рабства. Победоносные арабские армии обращали любую группу «неверных» в неволю. Арабские работорговцы захватывали белых с севера во время пиратских нападений на европейские воды и черных с юга во время военных походов или торговли с королевствами, расположенными рядом с Сахарой. Мусульманская работорговля^[89], подкрепленная религиозными верованиями, превратилась в гигантский транснациональный бизнес. Со временем она все больше фокусировалась на черных африканцах. Впрочем, четкого биологического маркера для невольничьего статуса по-прежнему не существовало.

Европейская торговля сахаром изменила это навсегда. Чернокожих из Африки покупали и продавали тысячами – для сбора сахарного тростника. Впервые в истории группа людей с определенными этническими признаками стала считаться изначально обреченной на невольничий статус, созданной Богом белых землевладельцев специально для жизни в рабском труде.

Португальцы первыми привезли негров на Мадейру^[90] рубить сахарный тростник, потому что этот остров находился у побережья Северной Африки и тамошние мусульманские торговцы не раз продавали африканских рабов. Плавая вдоль побережья Гвинеи, португальцы обнаружили, что черные африканские королевства готовы напрямую поставлять рабов: африканцы не считали, что продают белым своих собратьев по расе. Они вообще не думали о расе, только о принадлежности к различным племенам и королевствам. Ранее они продавали пленников другим чернокожим африканцам или арабам. Теперь продавали белым. (Африканские королевства и империи сами держали миллионы рабов.) Со временем африканцы узнали о том, какие ужасы ожидали чернокожих рабов в американских колониях, не говоря уже о пути туда, и тем не менее они продолжали поставлять bois d’?b?ne^[91] (эбеновое дерево), как называли этот «груз» французы, в еще больших количествах. Сострадание или мораль оставались в стороне. Просто бизнес.

Испания заложила основы этого огромного богатства и зла в обеих Америках, затем быстро отвлеклась на другие цели и забыла о своем начинании. Ввозя растения, технические приспособления и рабов на Санто-Доминго, испанцы отказались от сахарного бизнеса ради охоты за золотом и серебром. В поисках драгоценных металлов они переехали в Мексику и Южную Америку и оставили остров прозябать почти на два столетия – до тех пор, пока французы не начали использовать его истинный потенциал.

* * *

Во второй половине восемнадцатого века колония Сан-Доминго, расположенная на западной оконечности Эспаньолы, там, где сегодня находится Гаити, обеспечивала две трети всей заморской торговли Франции^[92]. Она была крупнейшим в мире экспортером сахара и производила больше ценного белого порошка, чем все британские колонии в Вест-Индии^[93], вместе взятые. Тысячи судов входили и выходили из Порт-о-Пренса и Кэп-Франсэ, направляясь в Нант, Бордо и Нью-Йорк. Когда после победы в Семилетней войне британцы решили отобрать у Франции колонии в Северной Америке, а взамен вернули два крошечных сахаропроизводящих острова – Гваделупу и Мартинику, они невольно оказали услугу своему давнему сопернику.

Сан-Доминго был самой ценной в мире колонией^[94]. И ее потрясающее богатство основывалось на потрясающей жестокости. «Жемчужина Вест-Индии» была огромной адской фабрикой, где рабы каждый день работали с раннего утра до позднего вечера – в условиях, которые вполне могут поспорить с концентрационными лагерями и лагерями для политзаключенных двадцатого века. Треть всех французских рабов умирала^[95] после всего нескольких лет работы на плантациях. Насилие и террор помогали поддерживать порядок. Наказание^[96] за слишком медленную работу, кражу кусочка сахара или глотка рома, не говоря уже о попытке побега, ограничивалось лишь силой воображения надсмотрщика. Готический садизм с элементами тропической механизации был распространен повсеместно: надсмотрщики прерывали бичевание только ради того, чтобы вылить горящий воск, или кипящий сахар, или же раскаленные угли с солью на руки, плечи и головы строптивых работников. Жизнь раба стоила дешево, особенно в сравнении с заоблачными ценами на выращиваемый ими урожай. Даже когда целые армии рабов недоедали и умирали от голода, невольников заставляли носить странные жестяные маски на сорокаградусной жаре, чтобы негры не смогли получить ни грамма пищи, пожевав тростник.

Владелец сахарной плантации рассчитывал на то, что невольник в среднем может проработать от десяти до пятнадцати лет, прежде чем умрет от непосильного труда и будет заменен на нового, только что вытащенного из судового трюма. Помимо недоедания, паразиты и болезни со временем также могли прикончить любого человека, работавшего по восемнадцать часов в день^[97]. Жестокость американского Ткацкого королевства, которое существовало столетием позже, и сравнивать нельзя с порядками на Сан-Доминго в 1700-х годах. Жестоких надсмотрщиков в Соединенных Штатах хватало с избытком, но североамериканское рабство не основывалось^[98] на бизнес-модели, в соответствии с которой рабов систематически загоняли до смерти, чтобы заменить на только что купленных невольников. Французские сахарные плантации были бойней.

Версаль обожал законы и инструкции, а потому Франция стала первой страной, узаконившей колониальное рабство. Для этого король Людовик XIV в 1685 году издал закон, который изменил историю как рабства, так и межрасовых отношений.

Le Code Noir – Черный кодекс^[99]. Уже само его название не оставляет сомнений относительно того, кому предназначено быть рабами. В этом документе, статья за статьей, перечисляются многочисленные способы эксплуатации чернокожих африканцев их белыми хозяевами. Кодекс узаконил самые жестокие наказания – карой за воровство или попытку побега была смерть – и ввел норму, в соответствии с которой рабы без согласия хозяина не могли жениться или передать собственность своим родственникам по наследству.

Впрочем, сам факт существования письменного свода законов – новшество в истории французской колониальной империи – открыл дорогу неожиданным изменениям. Если рабство управлялось законами, тогда рабовладельцы, по крайней мере в некоторых случаях, могли быть пойманы на нарушении этих норм. Устанавливая нормы господства белых, Кодекс – по крайней мере, в теории – устанавливал пределы такой власти и давал чернокожим различные возможности сбежать из-под нее. Он создавал лазейки. Одна из них касалась сексуальных сношений между хозяевами и рабами, а также потомства, появляющегося на свет в результате подобных связей.

* * *

Шарль Дави де ля Пайетри стал признанным владельцем сахарной плантации на Сан-Доминго самым аристократичным образом – женившись на деньгах^[100]. Брак с Мари-Анн Тюффэ принес ему половину плантации под Кэп-Франсэ^[101], самом оживленном порте колонии, на плодородных северо-восточных равнинах, где сахарный тростник рос лучше всего. Его теща сохранила за собой другую половину плантации, чтобы посмотреть, как Шарль^[102] справится с новыми обязанностями.

В эпоху, когда производство в основном осуществлялось маленькими или надомными мануфактурами, сахарная плантация была гигантским предприятием^[103] – дорогостоящим и сложным: сахарный тростник созревает от девяти до восемнадцати месяцев (срок зависит от различных факторов), и его необходимо собрать точно в нужное время, иначе он засохнет. Срезанный тростник нужно сразу же доставить на мельницу, чтобы измельчить, выжать или растолочь и извлечь сок, прежде чем последний сгниет или забродит. Затем – не позднее чем через двадцать четыре часа – этот сок следует прокипятить, удалить примеси и прокипятить еще раз. Охлаждаясь и кристаллизуясь, смесь превращается в черную патоку. В результате последующей обработки из нее получается более светлый и химически чистый сахар – золотистый сироп, похожий на мед. И только новая стадия обработки дает белые гранулы, столь ценимые европейцами. Плантатору требовалось около сотни рабов на тяжелые полевые работы^[104] и еще десяток невольников с навыками ремесленника – для столь же изматывающего труда по кипячению и очистке. Производственный цикл был безостановочным: рубка тростника, измельчение, кипячение, консервирование.

Выращивание сахарного тростника было прерогативой влиятельных французских родов – богатых аристократов и крупных буржуа, способных вложить в это дело громадные суммы и нанять профессиональных управляющих. На крупнейших сахарных плантациях Сан-Доминго в поле работало по несколько сотен невольников. Кроме того, плантатору нужны были мельницы, помещения для варки сока, его консервирования и дистилляции, а также склады для продукции, готовой к погрузке на суда.

Не будь столь выгодного брака, Шарлю пришлось бы довольствоваться выращиванием табака, кофе или индиго. Ни одна из этих культур не сулила богатства и власти, которую давал сахар. Они требовали меньших затрат труда, а потому лежали в основе хозяйственной деятельности большинства мелких плантаций и ферм. Некоторые из них принадлежали свободным «цветным»^[105] (мулатам) или даже рабам, получившим вольную.

Шарль и его юная супруга были женаты всего несколько месяцев, когда на их пороге неожиданно возник брат Шарля Антуан. Последнему для этого пришлось проделать шестимесячное плавание из Гавра и целый день скакать из Порт-о-Пренса. Антуан сказал, что приехал ненадолго. А прожил у брата с женой целое десятилетие.

В среде французских аристократов восемнадцатого века были распространены два прямо противоположных отношения к работе. Старый подход к проблеме гласил, что любая коммерция недостойна благородного дворянина; новая линия поведения вдохновляла французских аристократов богатеть при помощи бизнеса и торговли, хотя, в отличие от представителей их сословия в английских колониях, любой физический труд они по-прежнему даже не обсуждали. Рабовладельческая экономика Сан-Доминго^[106] идеально подходила для высокородного французского предпринимателя, позволяя ему пользоваться принципами политэкономии и накопления капитала, не замарав руки.

На первый взгляд Шарль отвечал любым современным ему представлениям о том, как аристократу надлежит улучшить собственное существование: он женился на деньгах и, как казалось, увеличивал их благодаря внимательному управлению. В отличие от Антуана, он был настолько же энергичен, насколько жаден. Шарль выжимал из рабов все соки, и плантация процветала – до такой степени, что через несколько лет он выкупил долю у вдовы Тюффэ^[107]. Он разбогател настолько, что его поместья затмили владения его рода в Нормандии и он мог посылать деньги домой родителям – маркизу и маркизе, чтобы те могли провести остаток жизни на широкую ногу. Старый маркиз поклялся^[108] перед нотариусом, что после их смерти Шарль получит все свои деньги назад за счет продажи поместья.

Антуан был скроен из иного сорта^[109] благородной ткани и придерживался более традиционных взглядов, то есть предпочитал избегать любого производительного труда. Казалось, этот ленивый и беспечный дворянин явился на Сан-Доминго с желанием высосать все соки из предприятия младшего брата.

* * *

«Пребывание на Сан-Доминго^[110] само по себе не опасно для жизни, там нас убивают наши пороки, наши неутоленные желания», – писал один молодой француз, который провел на острове одиннадцать лет, а затем вернулся во Францию. Повсюду в сахаропроизводящей колонии он сталкивался с рискованными «чрезмерными удовольствиями» и считал, что ему повезло остаться в живых. Климат и постоянная погоня за прибылью, замечал он, превращали как старожилов, так и новичков в людей, которым свойственно «жестокое и вспыльчивое» поведение. «Отягощенные проблемами и работой, колонисты предаются пороку, и смерть валит их с ног как коса – пшеничные колосья».

Мать одного богатого молодого креола^[111] жаловалась, что ее сын «предавался развлечениям^[112] и распутной жизни. Он собрал гарем из чернокожих женщин, которые контролировали его и управляли плантацией». Для белых на Сан-Доминго, без сомнения, было совершенно обычным делать из рабынь наложниц. В книге «Voyage ? Saint-Domingue» германский путешественник барон де Вимпффен пишет, что межрасовые связи были распространены повсеместно, их никто не скрывал и самые уважаемые члены общества смотрели на это сквозь пальцы. Барон даже обвиняет приходского священника, что он вносит «вклад в рост числа обитателей^[113] своего дома», зачиная метисов вместе с чернокожей любовницей. Причина заключается не только в похоти, оправдывал священник, но и в желании увеличить паству.

Французская администрация попыталась воспрепятствовать этому процессу. Один из первых законов в колониальном уголовном кодексе, изданном в 1664 году, запрещал хозяевам «развращать негритянок^[114] под угрозой двадцати ударов кнутом за первый проступок, сорока ударов – за второй, пятидесяти ударов и клейма на щеке в виде цветка лилии – за третий». Однако стремительный рост числа мулатов за следующие сто лет говорит сам за себя.

Критики межрасовых сексуальных связей на Сан-Доминго опасались главным образом того, что подобные сношения могут подорвать уважение к белым. Барон де Вимпффен сокрушался по поводу «чрезмерной близости^[115] между хозяином и рабом», «великое зло» которой состоит в искажении «первого принципа подчинения – уважения со стороны подчиненного». Секс, не разбирающий цвета кожи, сделал строгое следование расизму проблематичным. «Колонист, который счел бы за позор работать вместе с негритянкой, – писал Вимпффен, – не постыдится жить с ней в такой близости, что между ними неизбежно устанавливаются отношения равенства. И никакой предрассудок уже не в силах помешать этому».

Вскоре братья Пайетри начали ссориться, порой очень сильно. Старательный, набожный Шарль жалел, что помог старшему брату. Тот воспользовался его гостеприимством, завел череду рабынь-любовниц и обращался с плантацией, как с сан-домингской ветвью родовых поместий Пайетри.

Антуан, со своей стороны, наверняка презирал младшего брата, по крайней мере, столь же сильно. К этому надо добавить неизбежно чувство унижения, поскольку Шарль оплачивал долговые расписки их отца^[116], маркиза, тогда как Антуан, старший сын, едва мог получить тысячу ливров под собственное имя.

Как-то раз в 1748 году ссора между братьями^[117] приобрела опасное направление. Как позднее доносил королевский прокурор? Шарль, «преисполненный благородства^[118] и сочувствия… использовал методы, которые были, по правде говоря, слегка чрезмерными и… могли стоить жизни его старшему брату, если бы подействовали в полную силу». (Поскольку прокурор на тот момент подрабатывал частным детективом на жалованье у одного из членов семьи Шарля, мы вправе предположить, что он о многом не договорил.)

Хотя Антуан был солдатом и мог постоять за себя, на своей плантации Шарль обладал абсолютной властью над его жизнью и смертью. Выпорол ли он своего брата кнутом или подверг одной из пыток, которые применялись для усмирения строптивых рабов? Неужели постоянные связи Антуана с рабынями привели его брата к решению поступить с ним, как с одним из невольников?

Что бы Шарль ни сделал, этот поступок оказался достаточно жестоким и привел братьев к «разрыву» (как написал прокурор в следственном деле), который навсегда положил конец их взаимоотношениям. В ночь инцидента Антуан сбежал с плантации Шарля. Он забрал с собой трех рабов – Родриго, Купидона и Катэн^[119], свою последнюю любовницу, и скрылся в джунглях. На протяжении почти тридцати лет известий о нем не было^[120].

Глава 2
Черный кодекс

Шарль послал конных охотников за беглыми рабами на поиски брата и пропавших чернокожих. Он сам поскакал вместе с отрядом преследователей, а также нанял судно, чтобы прочесать побережье. «Шарль-Эдуард обыскал все французские владения^[121] на американском архипелаге, – говорится в официальном отчете. – Безрезультатно». Как часто бывало на Сан-Доминго, если беглым рабам удавалось уйти на некоторое расстояние от плантации, они исчезали, бесследно скрывались в обширных неосвоенных районах острова.

В нашем случае необычным было то, что компанию рабам составил белый, да еще и знатный дворянин. Именно своеобразие ситуации так шокировало общество на Сан-Доминго: подумать только, беспутный братец уважаемого плантатора сбежал в джунгли^[122] с тремя рабами. Власти больше всего опасались, что беглые рабы могут присоединиться к лагерям маронов^[123] – таких же беглецов и их потомков, живших в горах и пещерах в отдаленных и неподвластных белым районах Сан-Доминго. (Слово «марон» происходит от испанского термина cimarr?n^[124], «дикий, неприрученный»; первоначально так называли лошадей, сбежавших от людей Колумба вскоре после высадки в Америке и одичавших.) Мароны укрывались в дремучем лесу (Сан-Доминго настолько же густо зарос деревьями, насколько современный Гаити лишен их – очередной невероятный переворот в истории). Поймать их там было почти невозможно. Прячась в труднодоступных лагерях, мароны оттуда могли нападать на города и плантации и грабить их. Королевская конная полиция предпочитала заключать с этими людьми мирные соглашения, а не пытаться арестовать их, поскольку последнее означало потерю большого количества людей и оружия, если вообще было возможно. Белых беглецов мароны тоже принимали.

Шарль мог только предполагать, что именно так и случилось с его братом. Если бы тот жил в каком-нибудь городке или плантации, неужели агенты Шарля или представители властей к этому моменту не отыскали бы его? Или же Антуан сел на корабль и перебрался на Мартинику или Гваделупу – либо, быть может, на Ямайку, чтобы спрятаться среди англичан? В любом случае он пропал бесследно^[125].

В 1757 году умерла мать Шарля и Антуана^[126]; в 1758 году, на Рождество, скончался их отец, старый маркиз. Французский налоговый чиновник попытался установить местонахождение старшего сына и наследника, но со временем отступился от этой затеи, написав, что «нам неизвестно, где он живет, что делает, женат или нет. По слухам, он живет где-то за границей, но где именно – тайна». В другом отчете налоговый чиновник сообщил, что, как утверждают некоторые люди, Антуан «женился на богатой женщине^[127] на Мартинике». Впрочем, имелись и сведения о том, что Антуан умер.

* * *

Но Антуан не умер, не переплыл на Мартинику и не поселился с маронами, хотя и пересек их земли. Вместе с Родриго, Купидоном и Катэн он много недель пробирался через заросшие густым лесом горы. Эти хребты высотой более двух тысяч метров отделяли центральную часть Сан-Доминго от вытянутого юго-западного полуострова. Беглецы оказались в гористой местности под названием Гранд-Анс (Большая Пещера)^[128].

Если сравнивать Сан-Доминго с Диким Западом, это были его бесплодные земли. Путешествовать по лесистым холмам, да еще и окруженным горами, было сложно, и люди здесь чаще передвигались по морю^[129], чем по земле. Горы давали идеальное укрытие для всевозможных беглецов; именно из этого района два знаменитых предводителя восставших рабов вели партизанские войны против французов. Местными плантациями часто владели мулаты или вообще освобожденные невольники. Никто не задавал лишних вопросов. Отличное место для того, чтобы спрятаться.

Холмы Большой Пещеры не годились для крупных ферм по производству сахара, но богатый минералами краснозем идеально подходил для выращивания второй по доходности сельскохозяйственной культуры^[130] Сан-Доминго – кофе. (Как и в случае с сахаром, Сан-Доминго к концу 1780-х годов стал крупнейшим мировым производителем кофе^[131].) Люди, выращивавшие кофе, по богатству не могли сравниться с владельцами плантаций сахарного тростника, однако им не требовался и настолько большой стартовый капитал^[132]. Небольшую кофейную плантацию, расположенную на склоне холма, можно было содержать при помощи всего нескольких рабов. Жизнь здесь текла в абсолютно ином ритме. Тщательно возделывая лишь несколько арпанов^[133] (французская колониальная единица измерения, около 20 квадратных метров) земли, человек мог прокормить себя.

Антуан поселился в приходе Джереми^[134], который в те время был едва населен. Всего там насчитывалось 2643 человека – 2147 рабов, 109 свободных цветных (чернокожих или полукровок) и 387 белых. Приход получил название в честь библейского пророка Иеремии. Рядом находилась деревенька Тру Бонбон^[135] – пятнадцать домов, включая бильярдную и частное кладбище. Лишь одно из расположенных в приходе поселений было достаточно большим для того, чтобы именоваться городом: одноименный порт, официально основанный в 1756 году. Его значение резко возрастет вслед за стремительным развитием района в 1770–1780-х годах.

Фермеры в этой холмистой местности жили за счет продажи кофе^[136], но также выращивали всего понемногу – сахарный тростник, хлопок, индиго, какао, строевой лес. Климат был мягким, и, хотя сезон дождей продолжался с апреля по октябрь, горы по большей части защищали район от ураганов, опустошавших остальной остров. Бананы, плантайн, дыня и батат росли в изобилии, а скорпионы, тарантулы и ядовитые насекомые попадались редко. Вараны длиной до метра водились во множестве, но опасности не представляли. Зато местным жителям чрезвычайно досаждали москиты, мухи, муравьи, тля и «липкие черви», чье прикосновение к коже вызывало ожоги. Не говоря уже о хомяковидных крысах, хотя некоторые плантаторы держали их как домашних питомцев. По холмам бродили буйволобыки – помесь двух видов животных, а люди делили землю со всевозможными одичавшими зверями – свиньями, коровами, собаками, кошками, обезьянами^[137]. Были даже сообщения о том, что верблюды, привезенные каким-то колонистом из Северной Африки в качестве сувениров, пугают животных. Кстати, эти сообщения датируются примерно тем временем, когда Антуан появился в Джереми.

Потомки скотины и домашних питомцев, сбежавших от испанских колонистов, теперь представляли собой готовые припасы для местных охотников-буканьеров^[138]. Они ходили по холмам, продавая свободное от налогов мясо. Когда они присоединились к пиратам, то стали создавать постоянные проблемы для испанцев и тем самым помогли очистить эту часть острова для французской колонизации. Испанцы же просто не хотели связываться с буканьерами. Французы попытались истребить их, но даже во времена Антуана некоторые буканьеры все еще укрывались среди холмов. Если они не торговали мясом или ромом, то работали на соляных шахтах или водили небольшие суденышки вдоль побережья. Жители гористой части Сан-Доминго, наряду с недавно прибывшими белыми иммигрантами, также выходцами из средних и низших классов^[139], были столь же далеки от сахарных королей, бизнесменов и королевских чиновников с центральных равнин, как могут быть далеки друг от друга обитатели разных миров. Вот что можно сказать о новых соседях Антуана – людях, живших вниз по дороге от кофейной плантации, основанной им в Ля Гинодэ^[140] в 1749 году.

* * *

Скрываясь от семьи и всего мира, он похоронил имя Александр Антуан Дави де ля Пайетри. В новой жизни, где он выращивал кофе и какао, он назвался Антуаном де л’Илем^[141] – Антуаном Островным. Много лет спустя следователь, нанятый во Франции зятем Шарля, проследит путь Антуана и раскроет его фальшивую личину, хотя к тому моменту Антуан уже давным-давно покинет остров. «На первых порах господину Делилю^[142] везло в этих местах, – сообщал детектив, – однако, занявшись фермерством, которое приносило ему скудный доход, да еще и сделав это в плохой компании, он не мог долго рассчитывать на удачу. Мы не знаем, были ли у него дети от негритянки Катэн, но он счел ее слишком старой для него и отпустил на свободу, не озаботившись оформлением вольной в соответствии с действующими законами. Она все еще живет с сэром Грэнфонтом, бывшим прокурором. Это уже очень пожилой человек, который переехал на побережье в трех четвертях лиги от Джереми».

Детектив утверждал, что у Антуана «совершенно точно были четверо детей – мулатов и мулаток». Но не от Катэн, а скорее от другой негритянки или мулатки (в колониальных документах можно найти оба утверждения^[143]), которую Антуан купил «по непомерной цене»^[144].

Ее звали Мари-Сессетта. 25 марта 1762 года она родила Антуану сына^[145], которого они назвали Тома-Александр.

* * *

«Мой отец впервые увидел мир^[146] в прекраснейшей части этого чудесного острова, который лежит в лучшем из заливов, где воздух так чист, что, как говорят, там не может жить ни одна ядовитая змея». Александр Дюма дал идеализированное описание места, где родился его отец. Сколь бы маловероятным это ни казалось (если вспомнить, что колония заслуженно славилась своей жестокостью), сын белого человека и рабыни, родившийся в 1762 году, имел на Сан-Доминго больше перспектив, чем почти где бы то ни было еще в мире. Черный кодекс французской колониальной империи не мог эффективно защитить черных рабов от плохого обращения, но был в состоянии предоставить определенные гарантии (наряду с возможностями) детям от межрасовых браков.

Статья 9 Кодекса начинается со вполне ожидаемого драконовского вступления:

Свободных людей, которые имеют одного^[147] или более людей от сожительства с их рабынями, равно как и хозяев, которые позволили такое сожительство, следует приговорить к штрафу в две тысячи фунтов сахара; если же сами хозяева имеют указанных детей от своих рабынь, тогда, помимо штрафа, следует конфисковать у них этих рабынь и детей в пользу больницы и без возможности освобождения.

Впрочем, затем в законе появляется следующая спасительная оговорка:

Настоящая статья не может быть применена, если владелец (при условии, что на момент сожительства он не состоял в браке) возьмет рабыню в жены в соответствии с законами Церкви; в этом случае рабыня получит свободу, а дети рабыни станут свободными и законнорожденными.

Статья 9 была написана, по крайней мере, частично в ответ на широко распространенное беспокойство по поводу незаконных браков в среде, которую сами колонисты часто называли пронизанной сладострастием, соблазнами и запретными сношениями «империей, основанной на распутстве»^[148]. Однако последствия от легализации подобных браков (и возникшей в результате группы свободных мулатов и мулаток) были огромными и непредсказуемыми. Уникальность ситуации состояла не в создании класса свободных цветных (ведь аналогичный класс уже существовал в Тринадцати колониях, хотя и был там значительно меньше). Дело было в социальной мобильности и быстро увеличивающемся благосостоянии этой группы людей. В мире, где невольничий статус диктовался расовой принадлежностью, а рабство принимало самые дикие формы, эти цветные люди получили удивительные права^[149]: право на справедливое рассмотрение их дел в соответствии с законом, право на обращение к властям, право на наследование и передачу собственности потомкам^[150]. Особенно ошеломительными выглядят выгоды, которые получили от этого закона свободные негритянки и мулатки^[151]: они владеют магазинами, предприятиями и плантациями, ходят в оперу, одеваются по последней парижской моде в ее креольской версии. Между тем в это же самое время вокруг них рабыни^[152] – чернокожие и мулатки – гибли от непосильной работы, которая часто оказывалась даже тяжелее, чем у мужчин (ведь женщины не имели шанса научиться высококвалифицированному ремеслу). Благодаря Кодексу положение любого человека могло в одночасье коренным образом поменяться, и грань между жизнью в роскоши и жизнью в путах стала невероятно размытой, особенно у женщин.

Людовик XIV издал Кодекс в 1685 году. К тому моменту, когда братья Пайетри прибыли на остров, уже не было ничего невозможного в том, что Шарль женился на богатой мулатке, чтобы получить плантацию. В 1730-х годах многие свободные цветные женщины острова обладали значительными сбережениями и земельными участками; спустя поколение свободные цветные женщины острова были в среднем более независимы в финансовом плане, чем белые женщины. Колониальные чиновники с беспокойством отмечали, что белые иммигранты, прибывшие на остров недавно в поисках богатства, все чаще предпочитали жениться на состоятельных цветных женщинах, а не на белых креолках, которых было меньше и которые, как правило, были беднее.

Последующие законы против «сожительства с рабынями»^[153] старались ограничить легальные межрасовые связи и уменьшить количество детей-мулатов, которые получались в результате таких сношений. Преамбула к указу от 1713 года содержит порицание в адрес хозяев, которые «вместо того чтобы скрывать свой разврат, похваляются им… Они берут в свои дома наложниц и прижитых с ними детей и демонстрируют их всем окружающим с такой самоуверенностью, как будто речь идет об отпрысках от законного брака».

Для цветных это тоже был способ изменить социальный статус. Однако в отличие от официального брака, такие взаимоотношения оставляли белому гражданскому супругу больше возможностей: он был вправе в любой момент бросить «жену» или не давал вольную, чтобы пользоваться ее бесплатным трудом, либо же освобождал только некоторых детей – на выбор. Именно так произошло в случае с Антуаном и его любимым сыном.

Положения Черного кодекса о браке, так же как и его детально прописанные законы об обращении с рабами, не имели безусловной силы. Высшим законом на любой плантации Сан-Доминго была воля ее хозяина, и с учетом общего характера взаимоотношений между владельцем и рабыней всякий секс между ними оказывался разновидностью изнасилования. Но хозяева все чаще освобождали своих любовниц-рабынь и детей-полукровок, причем делали это неофициально, не оформляя вольную в законном порядке и создавая тем самым группу людей «libre de fait» (в буквальном переводе: «свободных фактически» или на деле). Бессердечный плантатор мог признать часть своих детей-полукровок – тех, что побелее кожей, – а остальных оставить в рабстве, хотя подобные действия часто приводили к проблемам с законом. Он легко мог воспитывать ребенка как своего, продолжая владеть его матерью до самой ее смерти, ведь, чтобы дать женщине свободу, плантатор должен был выплатить немалую пошлину за оформление вольной^[154].

Вопреки утверждениям внука Антуана – Александра Дюма, нет никаких доказательств, что Антуан и Мари-Сессетта официально поженились. Вероятность того, что Антуан Островной, человек, который делал все возможное, чтобы остаться незамеченным властями, обратит на себя их внимание, оформив законный брак с бывшей рабыней, кажется крайне малой. Нет ни единой записи о таком браке^[155], и, в отличие от других бумаг, связанных с этой историей, подобный документ, существуй он на самом деле, наверняка получил бы известность: писатель Дюма вложил огромные деньги в поиск официальных сведений, подтверждающих его законнорожденность.

* * *

Знакомство Тома-Александра с миром, с его вопиющей несправедливостью и прогрессом, в первые двенадцать лет жизни мальчика происходило на улицах неофициальной мулатской столицы западного мира – порта Джереми^[156].

Старше мальчика менее чем на десять лет, Джереми был беспорядочным, незавершенным поселением – с тавернами и бильярдными, но без отдельной церкви или настоящего правительственного здания. Колониальный управляющий, прокурор и морской суд располагались в частном жилом доме. Католический приход также снимал частный дом для богослужений, а пастор делил свое здание с королевским пороховым погребом.

Дуэли были важной частью в мужском миропорядке того времени, однако Тома-Александр, вероятнее всего, впервые соприкоснулся с насилием во время всеобщих потасовок, которые ежедневно выплескивались на улицы из многочисленных бильярдных, питейных заведений и «огороженных домов» – борделей. Проституция, петушиные бои, алкоголь и опиаты – всего этого вокруг хватало с избытком, и никакая городская администрация не могла или не осмеливалась ограничить эти сферы. В городе не было чистой питьевой воды (настоящий подарок для держателей таверн), а воспользоваться любым из окрестных колодцев значило, как замечал великий хронист островной жизни Моро де Сен-Мери, совершить «мужественный акт»^[157]. В 1760-х годах власти пообещали построить в верхнем городе общественный фонтан, но даже примерно тридцать лет спустя трубы для него все еще находились в пути из Порт-о-Пренса.

Джереми хотя бы не нужно было бояться вражеской атаки. Город занимал исключительно удобную позицию для обороны^[158], оседлав холм над естественным полукружием бухты. Такое расположение делало штурм со стороны суши почти невозможным, а противнику, попытавшемуся напасть на город с моря, пришлось бы преодолевать очень крутой подъем.

С высоты городского вала мальчик мог видеть, как море меняет цвет, как волны цвета серый металлик постепенно становятся сине-зелеными, а шхуны с грузом кофе уходят за горизонт. Или он мог без дела слоняться по la haute ville, верхнему городу. С трех его сторон росли вязы, а четвертая сторона, выходящая на море, использовалась как рынок, где торговцы и мелкие фермеры, включая рабов, могли установить ларьки для своих товаров. По улицам города сновали повозки с впряженными в них мулами, ослами и козами. В сухую погоду над немощеными улицами клубилась пыль, а во время сезона дождей по ним текли реки грязи. Джентльмены спрыгивали с лошадей и на руках выносили разодетых дам из экипажей, тогда как рабы брели по улице по колено в грязи. La basse ville, или нижний город, представлял собой одну длинную улицу с маленькими лавками, в которых свободные цветные работали бок о бок с белыми. Это были кожевники, винокуры, гончары, шорники, колесные мастера, краснодеревщики и кузнецы. Среди товарных складов на улице также располагались «загоны для рабов»^[159].

Джереми, как одному из наименее экономически развитых приходов колонии, некуда было двигаться, кроме как вперед, и со времени появления на свет Тома-Александра район это и делал. К началу 1780-х годов экономика здесь развивалась быстрее, чем в любой другой части Сан-Доминго, обгоняя даже богатые сахаром равнины севера. Причина заключалась в росте мировых цен на кофе (что позволило бы Антуану получить даже большие прибыли, если бы он обладал хотя бы толикой предпринимательского чутья). Суда в гавани выстраивались в очередь, чтобы взять все более ценящийся на европейских рынках груз. Цены на сахар как раз падали, в отличие от цен на кофе, так что ряды плантаторов из гористой местности пополнялись честолюбивыми новичками как из Франции, так и из Сан-Доминго.

Мало того что Антуан оказался не в состоянии воспользоваться кофейным бумом, ему наверняка пришлось не по душе увеличение числа полицейских: королевская конная полиция организовала в районе новый гарнизон со штаб-квартирой в Джереми – по официальной версии, чтобы бороться с маронами и буканьерами, но также, очевидно, чтобы установить власть правительства на этой дикой и слабо населенной окраине. На юного Тома-Александра наверняка произвел впечатление следующий факт, связанный с новыми вооруженными всадниками в причудливой белой форме, расшитой золотой парчой и геральдическими лилиями: лица этих мужчин были столь же или даже более черны, чем его собственное.

Конной полицией Джереми командовал старший офицер – белый, но его заместителем был мулат. А сам отряд состоял из четырех вольных черных лучников, как называли полицейских. Теперь, когда место луков со стрелами заняли мушкеты и ружья, этим людям было доверено ходить среди белых с любым оружием в руках, поддерживать порядок и представлять государство^[160]. Однако еще более важной для сына рабыни и аристократа была увеличивающая роль Джереми как культурной мекки мулатов. Стараясь как можно сильнее дистанцироваться от порабощенных негров и бедных белых, свободные цветные люди научились танцевать, ездить верхом и фехтовать, как белые колонисты, которых они часто превосходили в утонченности и снобизме. Кофейный город переживал расцвет, и модницы из числа femmes de couleur и filles de couleur копировали парижские образцы (пусть даже господствующие тренды этой mode прибывали с опозданием в несколько месяцев) и меняли платья по многу раз за один вечер. Устраивая ночные приемы, их хозяйки отчаянно пытались превзойти друг друга в полете фантазии и величине расходов. Изысканная мулатка перемещалась с одного бала на другой, и для каждого выхода ей требовался новый стиль. «На первый бал, – сообщал Моро де Сен-Мери, – вас пустят, только если вы^[161] облачены в тафту; на второй – только если одеты в муслин; на третий – только если на вас льняное платье».

Рождения, свадьбы и дни рождения короля Людовика и Марии-Антуанетты – все это были поводы для шикарных «цветных» балов. Их устроительницы накручивали на головы дорогие индийские шелка и щеголяли ювелирными украшениями тонкой работы. Войны моды разворачивались между белыми и черными дамами: кто из них сможет дать более впечатляющие балы. Почти всегда побеждали femmes de couleur, отмечал Моро. Они изо всех сил старались получить как можно лучшее образование, становились ценительницами оперы и театра.

Во многом благодаря подобным устремлениям цветного общества Сан-Доминго^[162] и другие французские колонии превратились в культурные столицы Нового Света, демонстрируя выдающиеся успехи в сценическом искусстве. С 1764 по 1791 год на сценах Сан-Доминго прошли около трех тысяч театральных постановок^[163]. Помимо оперы, популярностью пользовались commedia dell’arte и креольские интерпретации пьес Мольера. В то время как в британской Северной Америке театральные труппы выступали в переделанных залах суда и пакгаузах, французские сахаропроизводящие колонии строили роскошные театры и оперные дома. На первых порах спрос на сценическое искусство удовлетворяли в основном французские, итальянские, британские и русские артисты, однако, по мере того как местные негры и мулаты обоих полов осваивали балет, театр и оперу, они начали выступать в важнейших постановках бок о бок с белыми. К концу 1700-х годов Сан-Доминго стал домом для первых в мире чернокожих звезд сцены, таких как Минетта и Лиза, которые затмевали заезжих белых див из Парижа и Неаполя.

Белые колонисты негодовали, однако французская колониальная администрация поощряла подобные культурные устремления свободных чернокожих. В 1780 году один колониальный чиновник, отстаивая в официальном документе необходимость строительства театра, писал о благотворном воздействии искусства на людей с африканскими корнями. Приобщившись к французскому театру, утверждал автор документа, свободные цветные люди избавились «от варварства, присущего им по происхождению^[164], и стали носителями цивилизованных манер и обычаев»^[165].

Колония, печально знаменитая жестоким обращением с чернокожими рабами, породила мулатскую культурную элиту. Помимо артистов и певцов, на Сан-Доминго появились «цветные» бизнесмены, владельцы плантаций, адвокаты, философы и ораторы. В 1780-х годах один из таких людей – Жюльен Раймон – переехал в Париж и стал главным в эту эпоху борцом за права свободных чернокожих, хотя сам владел сотнями рабов.

Однако едва новое общество, основанное на сложных расовых взаимоотношениях, возникло и расцвело, как белые колонисты поспешили нанести ответный удар – до странного современным способом. В то время как расизм в отношении рабов в колониях подогревался презрением и боязнью восстания, выступление против свободных цветных Сан-Доминго было вызвано иным мотивом – завистью.

Стоило цветным людям захватить первенство в моде, культуре и торговле, как расисты попытались провести законы, принуждающие мулатов к скромности. К числу подобных документов относилось следующее распоряжение (от 1779 года) о моде: «Мы категорически запрещаем^[166] [свободным цветным] при помощи одежды, причесок, платьев или нарядов добиваться предосудительного сходства с тем, как принято одеваться у белых мужчин и женщин… Также мы запрещаем им надевать любые украшения и предметы роскоши, несовместимые со скромностью их положения и происхождения, в противном случае эти украшения будут сорваны с них прямо на месте».

В 1773 году колониальный суд запретил небелым использовать имена^[167] белых людей. С этого момента полукровки стали носить африканские имена. Суд следующим образом объяснил необходимость нового закона: «Присвоенное имя представителя белой расы может поставить статус лиц под сомнение, нарушить порядок наследования и полностью уничтожить непреодолимый барьер между белыми и цветными, воздвигнутый общественным мнением и хранимый мудростью правительства».

Наряду с этой гнусной реакцией белых расистов и использованием мулатских полиции и солдат против беглых рабов, увеличение числа мулатов-рабовладельцев также вбивало мощный клин между сообществами чернокожих и полукровок. После краткого расцвета и вопреки утопическим предсказаниям философов вроде Раймона, в мультикультурном обществе Сан-Доминго появились первые проблески совсем недалеких перемен – трансформаций самого мрачного свойства.

* * *

Между тем Тома-Александр провел первое десятилетие своей жизни на ферме, расположенной на склоне горы среди тропической природы. Вместе с ним были его черная мать-рабыня, таинственный отец из Нормандии, брат и две сестры-мулатки^[168]. Мальчик играл в зарослях бамбука и лиан, охотился на одичавших животных как буканьер. Однажды – совсем в другом мире – он расскажет своему сыну об этой жизни в тропиках, причем опишет их как страну чудес, или, по крайней мере, так его рассказ будет выглядеть много лет спустя – в воспоминаниях:

Помню, отец рассказывал мне^[169], что как-то раз, вернувшись домой из города, он – тогда десятилетний мальчик – с огромным удивлением обнаружил на берегу моря что-то вроде древесного ствола. Когда он проходил здесь два часа назад, то ничего подобного не заметил, а потому развлечения ради стал подбирать гальку и бросать ее в бревно. После точного попадания бревно внезапно проснулось. Ведь на самом деле это был не кто иной, как кайман [близкий родственник аллигатора], спавший на солнышке.

Кайманы, судя по всему, просыпаются в дурном расположении духа; герой нашего рассказа мельком увидел моего отца и поставил перед собой задачу догнать его.

Отец – настоящее дитя колоний, сын морских пляжей и саванн – бегал хорошо; однако очень скоро выяснилось, что кайман бегал или, скорее, прыгал еще лучше, и это приключение вполне могло навсегда оставить меня в небытии, если бы один негр, который в тот самый момент поедал сладкий батат, сидя на стене, не увидел погоню и не закричал моему отцу, уже вконец выдохнувшемуся:

«Змейка, маленький сэр! Беги змейкой!» – стиль передвижения, прямо противоположный схеме перемещения каймана, который может бежать или прыгать, как ящерица, только по прямой.

Благодаря этому совету, отец добрался до дома целым и невредимым, но он прибежал, подобно греку из Марафона, запыхавшись и был близок к тому, что, как и упомянутый исторический персонаж, никогда больше не сумеет восстановить дыхание вообще.

Погоня, в которой зверь был охотником, а человек – добычей, произвела глубокое впечатление на моего отца.

Островная жизнь, без сомнения, отточила природные навыки Тома-Александра^[170]. Один военный биограф девятнадцатого столетия объяснял его легендарное искусство наездника, которое позволяло сражаться верхом на самых крутых валах и самых узких мостах, тем, каким образом мальчик учился верховой езде: «Подобно всякому жителю этих новых стран^[171], где человеку приходится приручать животное, которое он будет использовать, где сила и ловкость заменяют знание, приобретаемое позже в школе верховой езды».

Помимо природы и диких животных, у Тома-Александра был отец. Антуан был негодяем, но негодяем образованным. К числу великих ученых он не относился, но знал произведения и историю римлян и греков, а подготовка в качестве офицера артиллерии дала ему достаточно глубокие познания в естественных науках и математике. Возможно, Антуан брал своего высокого и красивого сына в театр и оперу в соседнем Джереми. Всего через несколько коротких лет Тома-Александр легко впишется в парижское общество, восхищенное его учтивостью и изысканными манерами. Бывший солдат конечно же мог преподать сыну основы верховой езды и стрельбы, а также самозащиты при помощи клинка, что было самым важным для мужчины восемнадцатого столетия.

Держа в руках свою старую армейскую саблю, Антуан мог рассказывать мальчику о своих нормандских предках, о своем участии в войнах и о том, как герцог Ришелье на его глазах насмерть заколол князя Ликсена. Но что должен был чувствовать белый мужчина, когда он учил своего сына-мулата сражаться на дуэли подобно юному мушкетеру, нападать и отступать среди мангровых деревьев и когда подмечал в ученике талант бойца, доселе невиданный среди его предков, по крайней мере, за последние несколько поколений? Этому таланту предстояло стать ярче, чем кто-либо из них мог представить.

Глава 3
Нормандское завоевание

В начале 1750-х годов, в тот самый момент, когда стремительно растущее состояние позволило ему выкупить всю плантацию^[172], Шарль Дави де ля Пайетри столкнулся с главным бедствием преуспевающих людей восемнадцатого века – подагрой^[173]. Доктора сказали, что карибский климат пагубно влияет на состояние его здоровья и что ему станет гораздо лучше после возвращения во Францию. Тогда, оставив плантацию и более двухсот рабов под надзором управляющих^[174], Шарль с женой и дочерью-подростком, Мари-Анн, отплыл в Нормандию^[175].

Они временно поселились в замке Пайетри^[176] в Бьельвиле вместе с родителями Шарля. Маркиз и маркиза обрадовались возвращению преуспевающего сына, который, как-никак, присылал им деньги^[177]. Во Франции восемнадцатого века не было ничего лучше как иметь в семье плантатора.

Отец рассказал Шарлю о недавней денежной ссоре. В замке нашли набитую монетами металлическую шкатулку. Она была спрятана внутри набитого соломой тюфяка. Вдовствующая сестра маркиза заявила, что это она спрятала шкатулку и что деньги принадлежат ей. Маркиз оспорил это утверждение. Чтобы разрешить спор, вызвали нотариуса. Когда он спросил тетю Шарля, прятала ли она монеты собственноручно, та признала, что нет. Но затем почтенная дама внезапно бросилась вперед, прикрыла шкатулку собственным телом и стала кричать и пинаться. Нотариусу пришлось бороться с ней, чтобы вновь завладеть шкатулкой. Во время потасовки вдова, как сказано в отчете, «ударила и укусила свидетеля»^[178]. Яркая иллюстрация того, до чего могла дойти семья Пайетри в спорах о наследстве.

Когда маркиз, а спустя короткое время и маркиза умерли, Шарль поторопился заявить о своих правах, как старший из живущих братьев Пайетри (хотя первенцем и наследником был Антуан). В более позднем судебном документе сказано:

…не зная, жив ли их старший брат^[179], а если да, то в какой из стран мира он находится, и считая его мертвым, поскольку он [многие] годы не подавал о себе вестей, [два младших брата] поделили доходы от поместья в соответствии с принятыми в регионе обычаями. Шарль-Эдуард присвоил себе все преимущества, которые закон дает старшему из сыновей.

Шарль, как новый маркиз Дави де ля Пайетри^[180], поселился в родовом замке и унаследовал все находившееся там имущество, тогда как примерно четверть ренты и собственности досталось младшему брату – Луи^[181]. Шарль немедленно ухитрился попасть в Версаль^[182] и заручился благосклонностью влиятельных аристократов, таких как маркиз де Мирабо^[183] (отец оратора-революционера). Он использовал сахаропроизводящую плантацию как залог под обеспечение займов^[184], на которые начал скупать недвижимость во Франции, и занимал еще большие суммы, чтобы жить, ни в чем себе не отказывая.

Однако хотя его состояние продолжало расти, Шарль знал, что дела на плантации обстоят плохо. Начало Семилетней войны и английское эмбарго нанесли сокрушительный удар по торговому судоходству между колониями и метрополией^[185]. Объемы экспортных перевозок упали катастрофически, сахарный тростник гнил на корню, а Шарль терял десятки тысяч ливров. Огромные партии очищенного сахара валялись вокруг его склада, судов, готовых взять этот груз на борт, не было. Бизнес столкнулся с серьезными трудностями. Впрочем, Шарль, кажется, полагал, что благодаря новым могущественным друзьям и новому титулу он вполне готов затеять рискованное предприятие, которое сулило ему решение всех финансовых проблем.

Возможно, каких-то качеств мужчинам из рода Пайетри – а позднее и Дюма – не хватало, но чего в этой семье всегда было в избытке, так это дерзкой отваги. Война могла перерезать официальное сообщение между французскими и британскими колониями, но она не уменьшила европейский спрос на сахар или потребность колоний в рабах^[186]. Шарль разработал схему контрабандных поставок «белого сахара высочайшего качества»^[187] с плантаций на Сан-Доминго в Нью-Йорк. Суда поплывут вдоль Атлантического побережья под британскими флагами, но в воды Сан-Доминго войдут с незаполненными бланками охранных грамот из Версаля, полученными благодаря связям Шарля при дворе. Шарль нашел партнеров^[188] в лице французского судового магната и пары братьев-голландцев, чьи предприятия находились в Амстердаме и Нью-Йорке.

Контрабандистский план Шарля предусматривал использование верфи, которая располагалась на участке береговой линии чуть севернее его плантаций на Сан-Доминго. Через этот участок проходила граница между французской и испанской колониями, а потому он считался нейтральной территорией. Место называлось Монте-Кристо^[189].

Первое время план работал хорошо, и Шарль отправил как минимум одну партию чистого белого сахара из Монте-Кристо в Амстердам. Но воды кишели английскими кораблями, и путешествие становилось все более рискованным. Постепенно партнеры начали терять терпение и высказывать недовольство схемой, которая не обогатила их настолько, насколько они надеялись, да еще и требовала доверять друг другу крупные суммы денег, несмотря на большие расстояния.

В мае 1760 года Шарль приехал в Лондон^[190] – инкогнито, через Амстердам, поскольку Франция и Англия до сих пор воевали друг с другом, – и встретился с британским банкиром, у которого просил капитал на расширение своего контрабандистского бизнеса. Однако затем кто-то подсказал Шарлю, что новое предприятие способно принести даже большие прибыли, нежели контрабанда сахара. Речь шла о работорговле^[191].

Шарль приказал своему управляющему справиться о ценах и выгодах от покупки «кусочков Индии»^[192], как называли рабов (профессиональный термин торговцев) «с Золотого Берега или Анголы», и продажи их в Сан-Доминго. Отчет, по всей вероятности, был хорош, потому что вскоре Шарль организовал партнерство с капитаном, работавшим на братьев Станисласа и Мартина Фоаш. Это были крупнейшие судовладельцы Нормандии, причем девятнадцать из девяносто одного принадлежащего им судна^[193] перевозили невольников. Братья Фоаш представляли собой высший идеал преуспевания, основанного на столь выгодной в восемнадцатом веке продаже сахара и рабов. Однажды они одолжили королю^[194] один миллион ливров на содержание администрации Сан-Доминго. Шарль страстно желал объединиться с ними.

Шарль купил судно^[195] и в знак того, что у него нет абсолютно никаких сомнений в успехе предприятия, дал кораблю новое название – в честь собственной дочери. «Douce Marianne»^[196][197] отплыла в британское Сьерра-Леоне^[198], неся на борту, помимо прочего груза, 225 бутылок шампанского и 300 бутылок крепкого сидра, а затем подобрала «300 невольников^[199] в фактории Майлза Барбера из Ланкастера» («фактории» – посты по оптовой торговле рабами – часто располагались на островах возле побережья Западной Африки).

Работорговля могла быстро принести большие барыши, но и оборачивалась огромными убытками, если что-то шло не так. И, как случалось со всеми начинаниями Шарля с тех пор, как он начал вести жизнь высокопоставленного аристократа, что-то опять пошло очень сильно не так. Суперкарго, которого Шарль нанял на время путешествия в Сьерра-Леоне и которому поручил купить рабов, оказался человеком переменчивого нрава. Возле африканского побережья он до драки рассорился с капитаном «Douce Marianne» и помог команде поднять мятеж^[200]. Капитан оказался под замком в своей каюте. (Через несколько недель мятежники перевели его в маленькую каморку на палубе, где он провел взаперти около трех месяцев.) Тем временем команда превратила судно в притон, моряки выпили и съели большую часть припасов и изнасиловали рабынь. Вопреки четким приказам Шарля, они приплыли на Мартинику, где продали часть рабов, а деньги забрали себе. Как показывают отчеты, мятежники в конце концов доставили в пункт назначения на Сан-Доминго менее чем половину от первоначального груза. Первый опыт Шарля в сфере работорговли завершился провалом.

Можно только представить, как страдали люди, связанные с судьбой этого рейса. Но для Шарля неудача «Douce Marianne» означала лишь, что очередное торговое предприятие увеличило его долги^[201], а не его состояние. Он сделал еще одну попытку, но второй рейс «Douce Marianne», хоть и обошелся без мятежа, оказался столь же нерентабельным. Итоги торговой операции Шарля оказались ничтожными даже по низким бизнес-стандартам самих работорговцев: Станислас Фоаш описывал Шарля и его подчиненных как «склочных, несправедливых^[202] и ничего не понимающих в деле, которым занялись». Магнат прибавлял: «Его плантации могли производить^[203] 600 метрических тонн белого сахара, [но] он нашел секрет, как делать только 200. Его мастерские находятся в ужасном состоянии». Фоаш резюмировал, в чем состоит проблема сотрудничества с Шарлем: «Мы потеряем много чернокожих».

С извращенной точки зрения, Шарль поступил правильно, когда назвал невольничье судно в честь дочери. Ведь деньги срочно нужны были ему в первую очередь для того, чтобы вернуть абсурдные суммы, взятые в долг с целью произвести сильное впечатление на общество и сделать рекламу готовящейся свадьбе Мари-Анн^[204]. Ее жених – молодой граф Леон де Мольде – происходил из более знатного рода, нежели Пайетри, а потому полагал, что женится на новых деньгах, которые помогут ему оплатить семейные долги.

Мари-Анн де ля Пайетри обвенчалась с графом Леоном де Мольде в часовне Сен-Сульпис 4 мая 1764 года. Как видно из заметок «Gazette de France», эта свадьба стала главным событием придворной жизни, на котором присутствовали сливки французского общества^[205]. В приданое^[206] невесты входили бриллианты, шикарные платья, здания и сотни тысяч ливров, обещанные на слово. Брачный контракт с соблюдением необходимых формальностей подписали король и все члены королевской семьи.

Однако долги Шарля были значительно больше его активов, и некоторые из великих людей, присутствовавших на свадьбе (особенно его покровитель, Мирабо^[207]), вскоре превратятся в злейших его кредиторов. Шарль вернулся к работорговле^[208] в надежде сорвать большой куш. Он поставил на кон будущее дочери, а заодно и свое собственное, и доверил разыграть эту ставку невольничьему судну, носившему ее имя.

«Все ваши кредиторы^[209] готовы к атаке», – весной 1773 года писал зять Шарля граф де Мольде из Парижа. К тому моменту Шарль вернулся на Сан-Доминго^[210], надеясь лично навести порядок в своих владениях^[211]. Но состояние плантации было жутким, «дома, конюшни^[212] и перерабатывающее оборудование» просто разваливались, как писал один из управляющих. «Сорок пять негров больны, а остальные измотаны до предела, потому что их почти не кормят и все равно заставляют работать. В силу этих двух причин многие чернокожие умерли».

Как будто покорившись злой судьбе, Шарль слег сам – в доме, купленном в Лё Кап, чтобы быть ближе к плантации, – и умер от осложнений, вызванных подагрой. Станислас Фоаш, кстати, посвятил кончине Шарля^[213] следующее замечание: «Г-н де Пайетри только что умер^[214]. Большая удача для его семьи, ведь он привел свои дела в величайший беспорядок».

Через три месяца после смерти Шарля Луи де ля Пайетри, все еще солдат, оказался замешанным в скандал^[215] с продажей во французскую армию неисправного оружия. Луи погубил свою репутацию, провел две недели в военной тюрьме и спустя месяц скоропостижно скончался^[216].

Писатель Дюма позаимствует черты обоих дядей, не говоря уже о деде – признанном мерзавце, – при создании образов главных злодеев в романе «Граф Монте-Кристо». Читая судебные документы^[217], описывающие позорный процесс разбирательства с фальшивым богатством Шарля (что имело печальные последствия для его дочери и ее доверчивого мужа), я не мог избавиться от мысли о том, что для отрицательных персонажей в произведениях Дюма характерна одна интересная деталь: при всей своей алчности и беспринципности они производят на свет детей, которые могут вырасти невинными и славными. Писатель видел это на примере собственной семьи.

Поскольку два брата Пайетри умерли, а Антуан пропал без вести и считался мертвым, титул и собственность – вместе с кучей долгов – перешли к Мари-Анн и ее мужу. Все знаменитости, которые были гостями на их свадьбе, теперь явились в роли кредиторов, требуя, чтобы новые владельцы имения заплатили по счетам. Маркиз де Мирабо утверждал, что Шарль подписал какие-то документы, которые делали его «первым в очереди» кредиторов Пайетри^[218]. Как подсчитал граф де Мольде, жена унаследовала такое количество долгов, что их можно было погасить только путем продажи всего имущества. Он обратился к одному из бывших агентов Шарля в Сан-Доминго с просьбой оценить плантацию и получил обескураживающий отчет: «Недвижимость разрушается^[219], дома рабов лежат в руинах, поля с тростником почти заброшены, рабы непригодны к работе. Ужасающая картина».

Впрочем, за два года, благодаря внимательному, хотя и заочному, управлению Мольде, плантация вновь начала приносить доход. Граф также расплатился с некоторыми из кредиторов Шарля и начал планировать продажу замка Бьельвиль^[220], чтобы погасить остальные долги. Братья Пайетри оставили после себя разруху, но с приходом нового и явно необычного поколения, с появлением более приличных наследников дела, похоже, наконец пошли на лад.

* * *

Французский военный корабль «Tr?sorier»^[221] бросил якорь в Гавре, Нормандия, на первой неделе декабря 1775 года^[222]. Судно пришло из Порт-о-Пренса, Сан-Доминго, и лишь один пассажир сошел на берег. Это был суровый мужчина примерно шестидесяти лет на вид, стройный, но крепкий, с красноватым загаром привыкшего к солнцу викинга. В доке он назвался таможенному чиновнику, который прилежно записал услышанное имя в книгу: «Антуан Делиль»^[223].

Владелец гостиницы, в которой Антуан Делиль^[224] остановился в ту ночь, вспоминал, что постоялец, похоже, знал город великолепно для чужестранца. Из отеля Делиль разослал множество писем, в том числе на адрес аббата Буржуа, священника в поместье Бьельвиль. На следующей неделе он встретился с аббатом и представился ему так: «Я – Александр-Антуан^[225] Дави де ля Пайетри, отче. Я вернулся из Сан-Доминго». В качестве доказательства^[226] он показал священнику свое свидетельство о крещении, написанное в маленькой церкви Бьельвиля 26 февраля 1714 года. «Расскажите мне о том, что здесь случилось за эти годы, и я дам вам необходимые указания. Я – старший сын и нахожусь в своем праве».

Аббат подумал, что мужчина очень похож на братьев Пайетри, но уверен он не был. В конце концов, внешнее сходство ничего не доказывает. Этот человек мог украсть свидетельство о крещении Александра-Антуана или получить его каким-нибудь другим способом. Однако чужестранец рассказал аббату такие вещи о ранних годах жизни Александра-Антуана, которые, по мнению священника, вряд ли мог знать кто-нибудь еще.

Убедившись, что чужестранец в самом деле законный наследник, аббат той же ночью написал графу де Мольде – человеку, который больше всего пострадает от возвращения транжира. Граф находился в родовом поместье, в регионе Шампань. Аббат предложил ему немедленно приехать в Ко.

Граф де Мольде скрупулезно зафиксировал в семейном дневнике факт получения письма от аббата, как делал это всегда:

11 декабря 1775 года^[227]. Письмо от священника из ля Пайетри, г-на Буржуа, который сообщает о возвращении г-на де ля Пайетри, старшего из братьев.

Он зачеркнул «возвращение» и надписал над ним слово «явление» – apparition, которое и во французском, и в английском используется также для описания призраков, видений и сверхъестественных сущностей. Мольде сразу ответил: он готов признать возвращение старшего брата Пайетри, как только встретится с ним и увидит доказательства. Пока же он не будет препятствовать переезду Антуана в замок Бьельвиль.

* * *

Антуан съехал из гостиницы и поселился в родовом замке во вторую неделю декабря 1775 года. Холодное каменное здание, многочисленные этажи которого соединялись друг с другом при помощи винтовых лестниц и скатных крыш, должно быть вызвало у Антуана шок после стольких лет в тропиках. Замок сильно нуждался в ремонте, но был тем же самым, что он когда-то оставил. Парусники, которые они с Шарлем неумело нацарапали на стене спальни, мечтая о морских приключениях, никуда не делись. Число слуг было минимальным, но экономка, мадемуазель Мари Рету^[228], старая дева тридцати с лишним лет, похоже, страстно желала угодить новому хозяину поместья. Она позаботится об Антуане в дни его первого за более чем тридцать лет Рождества во Франции.

Первыми официальными гостями Антуана стали Мари-Анн и Леон де Мольде. Церемониться с ними он не стал. Чета Мольде сделала все возможное, пытаясь урезонить «дядюшку Антуана». Ведь они многим пожертвовали, чтобы привести в порядок дела его покойного брата. Богатство, которое было им обещано, оказалось обманом, тем не менее они поправили состояние унаследованного имущества. Впрочем, практичный граф быстро понял безнадежность борьбы с претензиями воскресшего старшего сына. Он предложил, что они с женой откажутся от всех прежних прав на имущество в обмен на ежегодную ренту, которая помогала бы им оплачивать свои расходы. Они составили черновик соглашения с Антуаном, а в марте 1776 года подписали этот документ^[229].

Желая усилить свои позиции в случае любых судебных баталий, а заодно, возможно, и удовлетворить любопытство, граф де Мольде решил расследовать таинственную островную интерлюдию Антуана. Воспользовавшись связями, которые он завел на Сан-Доминго во время оценки имущества Шарля, Мольде нашел отставного королевского прокурора, некоего господина де Шовиноля, жившего в Джереми, и нанял его провести дознание.

Шовиноль сообщил^[230], что, несмотря на многообещающее начало, имущество Антуана в гористой местности к моменту его отъезда стоило немного. Более того, детектив выяснил, что неоплаченные долги Антуана на острове в десять раз превышали стоимость всей его собственности в Большой Пещере. Бедняга Мольде, должно быть, изумился сходству некоторых обстоятельств в биографии братьев Пайетри и в очередной раз задался вопросом, как же его угораздило породниться с семьей таких отъявленных негодяев.

Впрочем, в отличие от дел братьев, сфера интересов Антуана не была связана исключительно с финансами. Так что Шовиноль сосредоточился на обнаружении и раскрытии сексуальных связей этого мота, а также поиске его возможных потомков. Сначала он сообщил о взаимоотношениях Антуана с Катэн – девушкой-рабыней, которая вместе с ним сбежала с плантации Шарля. В конце концов, Антуан счел ее слишком старой для себя, однако, отмечал Шовиноль, позволил жить своей жизнью как свободной женщине.

Затем Шовиноль написал о покупке Антуаном в конце 1750-х годов чернокожей красавицы по имени Мари-Сессетта^[231]. «Невероятная цена», которую Антуан заплатил за рабыню, свидетельствовала о его необычном интересе к девушке. И действительно, с того самого момента «он всегда жил с ней [и прижил] четырех детей-мулатов». Перед возвращением во Францию, сообщал Шовиноль, Антуан продал трех детей, а также саму Мари-Сессетту некоему г-ну Каррону из Нанта^[232].

Детектив также сообщил интересную новость: четвертый ребенок Антуана, мальчик, считавшийся его любимцем, не был продан вместе с остальными детьми. Этот мальчик, «юный мулат, по слухам, был продан в Порт-о-Пренсе капитану Ланглуа, – писал Шовиноль, – условно, с правом последующего выкупа. Вырученными деньгами – 800 ливрами – сэр Делиль оплатил дорогу во Францию».

Прибыв в док Порт-о-Пренса, Антуан мог попросту обнаружить, что ему нужны дополнительные деньги на проезд, и ради этого без всякой задней мысли продал оставшегося сына. Это можно было бы счесть последним эгоистичным поступком человека, который всегда ценил только собственные удовольствия. Распродав своих любовниц и детей одного за другим, Антуан будто бы придержал любимого сына-мулата, как из предосторожности придерживают ценное кольцо, чтобы продать его в случае крайней необходимости. Однако такое объяснение опровергается следующей принципиальной деталью из описания Шовиноля: продажа мальчика была «условной, с правом последующего выкупа».

Антуан мог полностью распродать остальную семью, но своего сына Тома-Александра^[233] он отдал только как гарантию погашения долга. Вернув себе титул и собственность во Франции, он теперь мог выкупить залог.

* * *

Тома-Александр Дюма Дави де ля Пайетри^[234], четырнадцати лет от роду, ступил на пристань в Гавре 30 августа 1776 года. В декларации судового груза он значился под именем «раба Александра»^[235], принадлежащего «лейтенанту Жаку-Луи Русселю». Неизбежная уловка, потому что юный мулат просто не мог по своей воле сойти с судна во Франции. Антуан выкупил своего сына^[236] у капитана Ланглуа и оплатил его безопасный переезд в Нормандию в компании «владельца».

Жизнь в нормандском замке наверняка показалась удивительной молодому человеку, который совсем недавно был рабом в Порт-о-Пренсе. А темнокожий сын нового маркиза наверняка стал таким же сюрпризом для большинства белых и голубоглазых жителей Бьельвиля. Однако первое упоминание о Тома-Александре во Франции – я нашел его в рассыпающемся на клочки письме от ноября 1776 года, от аббата Буржуа^[237] графу де Мольде, – касалось юноши мельком. Аббат стремился в первую очередь сообщить Мольде о явном романе Антуана с экономкой, мадемуазель Рету. Эта связь грозила имению браком. Аббат, обращаясь к «дорогому лорду»^[238], писал:

Хочу первым сообщить вам, что господин ваш дядя намерен увеличить количество домочадцев за счет живущей в доме работницы. К компромиссам он, как мне кажется, не склонен, заявляя, что волен поступать так, как ему заблагорассудится. Все его [действия] продиктованы наихудшим вкусом. Господин маркиз, похоже, решительно настроен жениться на девице и больше не позволит никому шутить на эту тему. (На днях [один человек] слегка пошутил по поводу той девицы… [маркиз] де ля Пайетри помрачнел как туча и не промолвил ни слова)… Говорят, в Гавр приплыл юный Тома – новый обитатель Бьельвиля… (Я пишу все это вам исключительно по вашей просьбе, но надеюсь, вы воспользуетесь этими сведениями, только если того потребуют обстоятельства, потому что, как я слышал, он сильно зол на меня.) Пожалуйста, сожгите письмо.

Выкупив Тома-Александра, Антуан решил заложить родовое поместье.

Он отказался выполнять различные обязательства, данные супругам Мольде, и тогда вдова Луи де ля Пайетри вызвала все заинтересованные стороны в суд, чтобы урвать свой кусок пирога, прежде чем Антуан успеет проглотить его. Племянница Антуана и ее муж оказались в самой гуще жестокой судебной битвы^[239] с представителями предыдущего поколения.

В свою очередь, Антуан, вернувшись из джунглей, ощутил явную склонность к сутяжничеству^[240]. Кажется, он наслаждался каждой битвой с различными представителями своего рода. Он добился права именоваться маркизом де ля Пайетри плюс права на замок и окрестные земли, весьма предусмотрительно держась на почтительном расстоянии от связанных с ними долгов. В феврале 1777 года при помощи замысловатой сделки Антуан обменял господский дом в имении на 10 тысяч ливров годовой ренты, которую ему предстояло получать от теперь уже взбешенного мужа племянницы. А остальное – земли, фьеф, сеньорию, фермы и замок – продал господину Бэйёлю, соседу-землевладельцу, аж за 67 тысяч ливров. (Молодой граф де Мольде оплакивал свое финансовое состояние на каждом углу, жалуясь в одном из писем: «Никого доселе судьба^[241] не преследовала так жестоко, как меня».)

Тем временем Антуан купил себе и сыну новые костюмы из шелка, атласа и парчи и отправился домой – охотиться. Он также привел Тома-Александра в церковь – креститься. Здесь юноша расписался в приходской книге – это первый существующий образец его почерка – как «Тома Реторэ^[242], побочный сын господина маркиза де ля Пайетри, ранее живший на Сан-Доминго». Можно считать, что он растерялся, поскольку использовал фамилию Реторэ^[243], вероятно позаимствованную у какого-нибудь соседа по Джереми (там эта фамилия встречается в официальных записях того времени).

Осенью 1778 года, забрав наличные, Антуан с сыном переехали в Сен-Жермен-ан-Лай^[244], городок на западе от Парижа. Шикарный пригород, Сен-Жермен-ан-Лай в эпоху Короля-Солнца был, в отличие от города-сателлита Версаля, аристократическим анклавом со своим королевским дворцом. Однако в середине 1700-х годов он превратился в один из самых богатых и быстро развивающихся городков благодаря притоку преуспевающих торговцев и образованных лиц свободных профессий наряду с чернорабочими и ремесленниками, которые их обслуживали. Едва ли можно было найти более приятное место для проживания: чистый деревенский воздух, возможность быстро добраться до Парижа на экипаже и совершать чудесные прогулки по королевским садам, которые ярусами спускались по склонам холмов.

Вместе с сыном Антуан привез из Нормандии в новую роскошную жизнь еще одного человека – экономку мадемуазель Рету. Невероятная троица сняла комнаты в частном доме на рю Л’Эгль д’Ор^[245] – улице Золотого Орла, – весьма подходящее название, если вспомнить о золотых орлах в фамильном гербе Дави де ля Пайетри^[246]. Эта улица представляла собой извилистый, узкий проход от домов и лавок, расположенных возле дворца и садов Сен-Жермен-ан-Лай.

В нескольких шагах от улицы находилась академия королевского учителя фехтования Николя Тексье де ля Боэссьера^[247], куда Антуан записал сына и где у Дави-Александра состоялись первые в жизни официальные уроки. Помимо искусства владеть клинком, академия помогала знатным юношам осваивать все грани интеллектуального, физического и социального развития. Ее можно сравнить со старшими классами современной средней школы.

Перед самым отъездом из Бьельвиля Антуан официально признал своего сына^[248], так что мальчик теперь имел право именоваться Тома-Александром Дави де ля Пайетри^[249]. Поскольку Антуан был маркизом, «раб Александр» получил титул графа.

Жизнь во французской столице давалась юному аристократу-мулату непросто. И, как очень скоро обнаружит Тома-Александр, его неправдоподобная судьба не была уникальной, равно как и связанные с ней риски, которых с каждым шагом становилось больше. В стране Бурбонов жили и другие мулаты. Одни имели богатство и благородные титулы, другие – нет. Влиятельные силы в окружении короля обратили внимание на этих людей, которых, сколько ни пудри или ни гримируй, невозможно было принять за «прирожденных» французов. И влиятельным персонам это не понравилось.

Глава 4
«Во Франции рабов нет»

Пока Антуан не продал его^[250], чтобы оплатить свой проезд, Тома-Александр редко разлучался с отцом. Он привык к приходу Джереми, где предприниматели-мулаты численно превосходили белых и где его отец играл роль скромного, непритязательного фермера. Теперь же он оказался в прямо противоположной ситуации. Человек, которого он знал как сурового, осмотрительного затворника, внезапно стал богат, знатен и беспечен. Нет никаких указаний на то, что Антуан когда-либо вспоминал о других детях, но он явно был полон решимости дать оставшемуся сыну все возможные преимущества, превратить его в стильного молодого графа.

Тома-Александр пропустил принципиально важные стадии воспитания аристократа^[251]: уроки гувернантки в раннем возрасте, за которыми следовали интенсивные занятия с частными учителями и в закрытых училищах, так что к десяти или одиннадцати годам юные дворяне неплохо знали латынь, греческий, географию, историю, грамматику, философию, литературу и математику – наряду с танцами, игрой на каком-нибудь музыкальном инструменте, фехтованием и верховой ездой. Ко времени полового созревания в тринадцать лет дворянин должен был получить все навыки, какие когда-либо понадобятся ему, чтобы сиять ? la ville et ? la cour – «в городе и при дворе», как гласило расхожее выражение. Когда Антуан с сыном переехал в Сен-Жермен-ан-Лай, Тома-Александру было около шестнадцати, и он отчаянно бросился наверстывать упущенное.

Утро у Ля Боэссьера было посвящено учебным занятиям, во второй половине дня наступала очередь верховой езды в просторном salle du man?ge, манеже в саду Тюильри, и фехтования в salle d’armes, оружейном зале академии, украшенном старинным оружием и геральдическими символами. Тома-Александр был исключительно одаренным атлетом и преуспевал во всех физических занятиях^[252]. Но по-настоящему отличился он в том виде искусства, которое принесло академии наибольшую известность. Именно здесь юноша, вероятно, впервые встретился с таинственным фехтовальщиком, эрудитом и таким же мулатом-аристократом, который познакомит его с наукой боя.

Шевалье де Сен-Жоржу^[253], человеку среднего роста и телосложения, было около тридцати пяти, когда Тома-Александр появился у Ля Боэссьера. Горделивый франт, шевалье одевался по высшему разряду – шелковые бриджи, плащ, парчовый камзол, – даже когда не фланировал при дворе. От природы у него была светлая кожа^[254], но она стала еще светлее благодаря привычке шевалье пудрить ее. Он носил белые парики и красил губы помадой, как делали самые высокопоставленные сановники во времена Людовика XV.

Впрочем, этот благородный мулат мог пудриться сколько угодно и одеваться как заблагорассудится, поскольку современники считали его величайшим фехтовальщиком Европы. За предыдущие полтора десятилетия все лучшие белые забияки брались победить Сен-Жоржа – и потерпели неудачу, за исключением одного итальянца^[255], который взял над ним верх в исключительных обстоятельствах.

Сен-Жорж появился на свет^[256] в 1745 году под именем Жозеф Болонь на маленьком сахаропроизводящем острове Гваделупа. У него был богатый белый отец^[257], вероятно сотрудник королевского казначейства, и свободная негритянка-мать^[258] по имени Нанон. Подобно Антуану, отец Жозефа стал беглецом – в его случае после того, как был обвинен в убийстве. Он сбежал с острова во Францию и был заочно приговорен к смерти. Однако менее чем через два года он получил королевское помилование и возвратился на Гваделупу за сыном. Когда Жозефу исполнилось тринадцать, отец записал мальчика в академию Ля Боэссьера, где его исключительный талант фехтовальщика немедленно дал о себе знать.

Первоклассный стрелок и вдобавок блестящий наездник, Сен-Жорж стал почетным членом королевской гвардии (что давало право носить титул «шевалье»^[259], то есть собственно рыцарь) в результате того, что отомстил за расистское оскорбление. За десять лет он превратился в непобедимого чемпиона клинка. Но затем шевалье де Сен-Жорж сменил курс и решил посвятить себя музыке. Прослыв почти столь же великим виртуозом скрипки, сколь несравненным фехтовальщиком (по всей вероятности, он играл на этом инструменте еще мальчиком, на Гваделупе), он стал композитором и дирижером и получил покровительство со стороны Марии-Антуанетты^[260]. Эта страстная поклонница австрийской музыки – и притом сноб – провозгласила Сен-Жоржа единственным достойным внимания маэстро на ее новой родине.

Джон Адамс, который побывал в Париже в 1779 году, прекрасно обобщил многочисленные таланты шевалье. «Этот мулат, – писал будущий американский президент, – лучший в Европе наездник^[261], стрелок, фехтовальщик, танцор, музыкант. Он срежет клинком пуговицу на кителе или камзоле у признанных мастеров. Он собьет подброшенную в воздух крону пистолетной пулей». В конечном счете шевалье вывел расистов из себя. Когда он был назначен управляющим новой Королевской Академии музыки и директором Парижской оперы, три ее примадонны написали королеве письмо^[262], заявив, что честь никогда не позволит им подчиняться мулату.

В конце 1770-х годов шевалье посвящал большую часть жизни сочинению музыки и амурным делам, однако не забывал и о клинке, устраивая тренировочные поединки с талантливыми молодыми фехтовальщикам у Ля Боэссьера. Один белый ученик – махровый расист, если судить по остальным заметкам в его дневнике, – с завистью описывал дуэль Сен-Жоржа с «очень богатым юношей^[263] той же самой расы».

Тома-Александру в то время исполнилось семнадцать – примерно на четыре года больше, чем было Сен-Жоржу, когда последний поступил в Академию. Однако он вел бой в более силовой и агрессивной манере, в полной мере используя рост, скорость и физическую мощь. Он был сабельщиком. Судьбоносная особенность: в то время как более короткая шпага считалась излюбленным дуэльным оружием благородного сословия, более длинная и тяжелая сабля оказалась идеальным клинком для битвы.

* * *

Но как вообще получилось, что сыновья рабынь, мулаты, могли жить в Париже – столице Франции и Европы в целом – как дворяне в то время, когда основанная на работорговле Французская империя находилась в зените могущества? Ответ скрывается во французских судах, где проходили поединки – ничуть не менее впечатляющие и непредсказуемые, чем спарринги в академиях фехтования.

Французские философы-просветители любили использовать рабство как символ угнетения человека и особенно политической дискриминации. «Человек рождается свободным^[264], но всюду находится в цепях», – писал Жан-Жак Руссо в 1762 году в трактате «Об Общественном договоре». Целое поколение бескомпромиссных юристов воплотило принципы Просвещения в жизнь, помогая рабам отстаивать в судах право считаться обычными французскими подданными. Они рассматривали вопрос о рабстве в независимых судах-парламентах Франции^[265] и выигрывали почти каждое дело, добиваясь свободы для своих клиентов – негров или мулатов. Как бы ни возмущался Людовик XV, его руки были связаны. Термин «абсолютная монархия» обманчив: Франция времен Старого порядка была государством законов, старинных прецедентов, где искра просвещенного разума могла высветить и порой действительно находила потрясающие вещи.

В королевстве Франция не существовало законодательного органа, подобного английскому парламенту. Французские парламенты были судебными инстанциями. В то время как адмиралтейские суды занимались спорами, связанными с военным флотом и колониальной торговлей, самые важные вопросы попадали в ведение двенадцати провинциальных парламентов, а также Парижского парламента, иначе называемого высшим парламентом. Парижский парламент^[266] был своего рода надпровинциальным судом, чьи вердикты действовали далеко за пределами городских границ^[267], включая почти треть территории Франции. И даже сам король в Версале мог попасть в паутину юрисдикции этого суда. Споры рассматривались здесь в соответствии со старинными обычаями Франции^[268].

За десятилетия до того, как в 1772 году решение по делу Сомерсета^[269] в Лондоне стало отправной точкой для британского движения аболиционизма, французские юристы, выступавшие в судах-парламентах, своим пером начали битву, которую Тома-Александр и Сен-Жорж со временем продолжат клинком.

Эта борьба стала возможна благодаря идее о том, что Франция – страна свободных людей и что на ее территории никого нельзя против воли превращать в раба. Концепция восходит к туманной эпохе возникновения французской нации. А применять ее к рабам, прибывающим во французские порты, начали в конце шестнадцатого столетия. Впрочем, один эпизод в конце семнадцатого века (как раз в тот момент, когда Французская империя входила в пору расцвета, а использование рабского труда негров стремительно набирало обороты) создал прецедент и дал начало юридической битве за «принцип свободы» – целой эпохе, которая продолжалась до самой Революции. Речь идет о случае, когда Людовик XIV, Король-Солнце, лично признал, что чернокожий раб получает неоспоримое право на свободу, как только ступает на французскую землю.

Это произошло в 1691 году. Двое рабов сбежали от хозяина на Мартинике и спрятались на борту судна, идущего во Францию. Когда корабль пришвартовался во французском порту, рабы были обнаружены. Казус попал на рассмотрение короля. Всего шесть лет назад Людовик XIV издал Черный кодекс для Французской колониальной империи. Впрочем, рабство для империи – это было одно, а для самой Франции – совсем другое.

«Королю стало известно^[270], что два негра с Мартиники проникли на судно „Птица“, – лаконично сообщает об инциденте Королевское военно-морское министерство. – «[Его Величество] счел неуместным возвращать их на острова. Свобода была предоставлена им в соответствии с законами королевства о рабах, как только они ступили на землю». Рабы стали свободными людьми.

Оправдываясь в письме перед королевским интендантом на Мартинике (должность, которая совмещала функции губернатора и главы полиции), государственный секретарь Франции по колониальным делам отмечал, что он пытался найти способ оспорить королевское решение, но «не обнаружил какого-либо распоряжения^[271], которое позволило бы колонистам сохранить в собственности своих негров-рабов во Франции, когда те желают воспользоваться правом на свободу для любого, кто ступает на землю страны».

Аналогичные принципы в теории существовали в других странах Северной Европы, в частности в Великобритании. «Воздух Англии слишком чист^[272] для того, чтобы им дышали рабы», – гласила расхожая поговорка, а в песне «Правь, Британия!» есть следующий припев: «Правь, Британия!^[273] Правь волнами! Британцы никогда не будут рабами». Но песня не имела в виду иностранцев и уж тем более чернокожих с заморских островов. Как заметил один британский судья в начале восемнадцатого века: «Для негров закон не писан»^[274][275].

В 1715 году хозяйка, путешествуя по Франции, оставила на время молодую чернокожую рабыню^[276] в женском монастыре в порту Нант. Когда она позже вернулась за своей собственностью, монахини отказались отдавать девушку. Местный адмиралтейский суд объявил негритянку свободной, поскольку владелица при въезде в страну не записала ее как рабыню. Мэр Нанта – главного французского порта в транзитной торговле рабами^[277] и колониальными товарами – обратился в Версаль с просьбой издать закон для урегулирования подобных ситуаций. Правительство ответило эдиктом от октября 1716 года^[278], в котором разрешало французским подданным привозить рабов в страну без риска лишиться их по решению суда. Но, как и в случае с Черным кодексом в колониях, эдикт от октября 1716 года, узаконивая статус рабов, предоставил последним ряд возможностей. Он помогал им в той же степени, в какой вредил. С одной стороны, этот документ признавал институт рабства и защищал хозяев рабов от исков, поданных на основании «принципа свободы» (если владельцы соблюдали определенные условия). В эдикте указывались две законные причины ввозить невольников в страну: обучение их какой-либо профессии, ремеслу или предоставление им религиозного образования. Если владелец проделывал бюрократическую «работу с бумажками», получал от губернатора своей колонии разрешение путешествовать с рабом и регистрировал этого невольника по прибытии во Францию, последний лишался права добиваться свободы через суд. С другой стороны: «Если владелец не соблюдает формальности^[279], предусмотренные предыдущими статьями, чернокожие получат свободу, которую нельзя будет опротестовать».

Кстати, Парижский парламент, оскорбленный самим фактом использования слова «раб» в законе, который регулировал действия людей внутри королевства, отказался регистрировать эдикт^[280]. Юрист, консультировавший верховный суд, воспользовался случаем, чтобы выступить с развернутой критикой самого института рабства на том основании, что оно противоречило, помимо прочего, традиции французского законодательства, французской истории и духу христианства. Франция давно известна как первая в Европе христианская страна, писал юрист, а «Бог христиан – это Бог свободы».

Следующий прорыв в борьбе за права рабов произошел спустя два десятилетия, в июне 1738 года, когда в суды поступило прошение от одного раба, добивавшегося свободы. Речь шла о юноше, который сидел в тюремной камере в центральной части Парижа. Его звали Жан Буко. Ранее он принадлежал губернатору Сан-Доминго. Однако затем губернатор умер, и серия событий привела в итоге к аресту Буко^[281]. Его преступление состояло в том, что он женился.

Впрочем, проблемы на самом деле начались после другой женитьбы – свадьбы губернаторской вдовы. Вступив во второй раз в брак, во Франции, вдова с новым мужем, младшим офицером Бернаром Верделеном, вернулась на Сан-Доминго, чтобы уладить свои дела. Среди унаследованного имущества, которое супруги вывезли во Францию, был Жан. Следующее десятилетие он прислуживал им в качестве повара. Но затем влюбился во француженку и тайно женился на ней. В эдикте 1716 года отмечалось, что женитьба раба во Франции – это одно из условий, лишавших хозяина права собственности на невольника. Впрочем, в эдикте также имелась статья о том, что рабы могут вступать в брак только с разрешения владельцев^[282]. Как это дело могло бы решиться в суде, было неясно, однако хозяева добились ареста Жана прежде, чем он успел подать иск.

С момента женитьбы Жан стал «объектом для ненависти со стороны Верделена^[283]. Он страдал от несомненно жестокого обращения», – писал известный адвокат, который взялся вести дело раба. К защитникам Жана также присоединился бывший королевский прокурор. Эта команда прославленных юристов не только ходатайствовала о свободе невольника и признании его права воссоединиться с французской женой, но и подала против владельцев Жана иск о выплате просроченного жалованья за годы, которые раб прослужил в качестве повара. Адвокаты вытащили клиента из тюремной камеры и поместили под защиту короля до окончания суда.

Процесс по делу Жана рассматривался как основополагающий момент для определения прав чернокожих во Франции на следующие пятьдесят лет – до самой Революции, – поскольку адвокаты намеревались раз и навсегда доказать, что рабство было незаконным, аморальным и, что хуже всего, антифранцузским.

Во вступительном слове защитники Жана нарисовали картину рабства в древние времена и подчеркнули, что этот институт появился во Франции вместе с римскими легионами, которые пришли поработить галлов^[284] – предков (по крайней мере, с точки зрения теории) всех присутствовавших в зале суда, кроме подзащитного. Далее адвокаты заявили, что франки, которые основали французскую нацию и империю, были последовательными противниками рабства. (Доводы носили в равной степени исторический и этимологический характер, отсылая слушателей к происхождению слова «franc», «франк»^[285], которое изначально означало «free», «свободный».) Они процитировали следующий отрывок из книги «Всеобщая история мира», опубликованной в Париже в 1570 году: «В соответствии с обычаем^[286], если не только французы, но даже иностранцы по прибытии в любой из французских портов воскликнут: „Франция и свобода!“, они уходят из-под власти тех, кому принадлежат; [владельцы этих людей] не вправе требовать от раба денег, которые заплатили за него, и не могут заставлять работать, если невольник отказывается служить им»^[287].

Во время процесса защитники Жана рассматривали его расовую принадлежность как фактор второстепенный в сравнении с иными имеющимися обстоятельствами. Они утверждали, что он был «французом, поскольку родился подданным^[288] нашего монарха; ровней нам по своей человеческой природе и вероисповеданию; и гражданином, поскольку живет с нами и среди нас». Раса его жены даже не упоминалась, хотя брак между негром и белой женщиной поставил бы зал тогдашнего англо-американского суда на уши.

Представитель Верделена не оспаривал законность «принципа свободы», он лишь указал на одну небольшую проблему: никто не предполагал, что этот принцип когда-либо будет применяться в отношении чернокожих. Французский закон о том, что «всякий человек, ступивший на землю^[289] королевства, получает свободу», распространялся на «любого раба, кроме раба-негра». Невольники из Польши, Джорджии, Леванта или Индии – все подпадали под эту норму. Как и американские индейцы. «Если иностранец или французский торговец прибывает в королевство с американскими дикарями, которых он называет своими рабами, – сказал адвокат истца, – никаких проблем: это явное нарушение закона, людям следует дать свободу. Но чернокожие, африканцы, – совсем другое дело. Применить „принцип свободы“ к неграм, – заявил юрист, – значит спровоцировать всеобщее восстание рабов во французских колониях; следствием беспорядков и мятежа станет потеря несметных богатств^[290], которые король и страна получают из этих плодородных регионов».

Жан одержал победу. Суд удовлетворил его иск по всем пунктам. Бывший владелец был вынужден выдать ему 4200 ливров просроченного жалованья, а также уплатить судебные издержки и компенсацию^[291] за тюремное заключение по ложному навету. Верделены подали апелляцию, но сам король объявил о желании «закрыть дело^[292], которое, как вам известно, уже породило слишком большой шум» и отказался дать санкцию на возобновление процесса. Впрочем, чтобы показать, кого бы он поддержал при возможности, Людовик XV выслал Жана Буко из Парижа и к тому же запретил ему когда-либо возвращаться на родной остров Сан-Доминго.

По окончании процесса король издал новый эдикт, призванный решить следующую проблему: «Все большее число негров^[293] [заражается] стремлением к самостоятельности [во Франции], что может привести к опасным последствиям». Документ вводил новое, весьма вредное условие: если владельцам не удавалось зарегистрировать рабов, или они держали их во Франции дольше положенного срока, или же привозили с неразрешенными целями, такие невольники не должны были получать свободу – вместо этого их следовало «конфисковать в пользу короны»^[294] и возвратить в сахаропроизводящие колонии. Новый закон даже запрещал владельцам добровольно освобождать рабов на французской земле (за исключением распоряжений, сделанных в завещании).

Иски об освобождении рабов сошли на нет, а с военными победами и ростом авторитета Людовика XV в 1740-х годах в его правлении наступил короткий период, который дал основания для чрезмерно лестного прозвища – Людовик Возлюбленный. Но в 1750-х годах, когда в царствовании короля начался один из гораздо более типичных периодов неудач и разлада, суды захлестнула новая волна исков^[295] об освобождении рабов, и чернокожие вновь начали выигрывать каждое дело, как в первичном рассмотрении, так и на стадии апелляции. Целое поколение адвокатов, любящих работать на публику, воспользовалось делами о «французской свободе» как быстрым способом добиться известности и даже славы. Эти юристы строили из себя воинствующих философов – образ, запечатленный в 1770 году в статье бескомпромиссного борца за гражданские права Анриона де Пансея: «Рабство, подобно разрушительному вулкану^[296], высушивает, сжигает, засасывает все, что окружает; свобода же, наоборот, всегда несет с собой счастье, изобилие и расцвет искусств… Все свободно в королевстве, где свобода восседает у подножия трона, где худший из подданных находит в сердце своего короля отцовские чувства… Во Франции рабов нет».

Ответ на идеалистичные высказывания этих бескомпромиссных борцов с рабством прозвучал в сочинениях бывшего юриста Парижского парламента Гийома Понсе де ля Грава. Он переметнулся в другой лагерь и стал поверенным короля в Адмиралтействе. Этот жалкий предшественник столь многих негодяев девятнадцатого и двадцатого столетий утверждал, что ошибочно само представление судов о сути проблемы. Дело не в рабах во Франции. Дело – в чернокожих во Франции.

«Ввоз во Францию слишком большого количества чернокожих^[297] – в качестве рабов или в любом ином статусе – представляет собой опасность. Вскоре мы увидим, как они обезобразят французскую нацию, – писал Понсе, реагируя на дело мулата Луи, который по решению суда только что стал свободным и получил просроченное жалованье от бывшего владельца. – Негры, как правило, опасны. Среди них нет практически ни одного, кто бы не злоупотребил полученной свободой».

Понсе призывал к принудительной регистрации^[298] любого чернокожего, живущего во Франции, не важно, раба или свободного человека. Только так, по его мнению, можно было справиться с упомянутой угрозой.

* * *

В то время как Понсе порицал нацию, «обезображенную» межрасовыми браками^[299], будущий наставник Тома-Александра, тогда еще известный под именем Жозеф Булонь, доказывал, что цвет кожи не служит мерилом человека. Булонь поступил в академию Ля Боэссьера в том же году, когда Понсе перешел в адмиралтейский суд. «Еще никто до сих пор не демонстрировал^[300] такого изящества движений, – писал сын Ля Боэссьера о своем друге. – Подобная ловкость наверняка покажется невероятной для тех, кто не видел это собственными глазами». Когда другой мастер-фехтовальщик презрительно отозвался о Жозефе как о «Боэссьеровом мулате»^[301], белый отец Жозефа убедил его ответить на оскорбление и пообещал за победу в дуэли нового коня и экипаж. Хотя юный Жозеф, вероятно, больше думал о том, как выиграть экипаж, дуэль имела огромное символическое значение как для борцов за гражданские права, так и для сторонников равноправия рас. Многие придворные и прочие известные люди делали ставки на того или иного дуэлянта. Сотни зрителей заполнили фехтовальный зал и наблюдали за тем, как элегантный темнокожий юноша умело побеждает более опытного противника при помощи «бесконечных комбинаций ударов»^[302], неожиданных даже для тех, кто видел тренировки Жозефа.

Как бы король ни относился к мулатам во Франции, он отметил победу Жозефа, сделав его членом своей почетной гвардии – отряда gen d’armes^[303] (буквально «оружных людей»), расквартированного в Версале. Бойцы этого элитного подразделения на церемониальных приемах стояли за спиной короля, одетые в щегольские алые дублеты с серебряной тесьмой. Жозеф присвоил себе титул «шевалье», и, поскольку рыцарь должен именоваться по месту расположения своего замка, юноша назвался шевалье де Сен-Жоржем (поговаривали, что в честь плантации, которой его отец владел на Гваделупе). Но в то самое время, как Жозеф Булонь стал рыцарем, Понсе де ля Грав получил пост королевского прокурора. И принялся еще активнее добиваться введения регистрации для живущих во Франции чернокожих – всех, включая мулатов (и более того, любого человека с малейшей примесью африканской крови), – ради предполагаемой общественной безопасности.

Весной 1762 года в столице и ее пригородах огласили указ^[304], согласно которому любой, в чьих жилах текла негритянская кровь, был обязан явиться в трибунал Парижского парламента для регистрации. Все жители Парижа, в домах которых располагались чернокожие, также должны были заявить о них. На выполнение указа отводился срок в один месяц^[305] Понсе станет лично посещать судебные заседания, посвященные регистрации.

10 мая 1762 года мать Жозефа Нанон^[306] (отец юноши сумел привезти ее в столицу через два года после того, как он с сыном сам переехал из колонии) явилась на одно из первых судебных заседаний по вопросам регистрации. Очередь молодого фехтовального дарования должна была наступить спустя два дня.

Вместо этого, как показывают документы, 12 мая Понсе и его закадычным друзьям нанес визит «Николя Бенжамин Тексье де ля Боэссьер^[307], эсквайр, мастер-над-оружием в академиях короля», который прибыл «во исполнение указа», поскольку «его заботам был поручен живущий у него ученик – мулат по имени Жозеф, примерно пятнадцати с половиной лет». Ля Боэссьер пояснил, что его подопечный прибыл во Францию, «чтобы пройти обучение апостольской римско-католической вере, получить надлежащее для юноши образование, а затем вернуться в вышеупомянутые острова Америки, как только появится свободная навигация».

Понсе должно быть разозлился, когда вместо Жозефа в суд пришел учитель фехтования – прокурор наверняка мечтал унизить прославленного молодого дуэлянта. Но теперь, когда Жозеф стал шевалье де Сен-Жоржем, «оружным человеком», гвардейцем, постоянно состоявшем при короле, прокурор вряд ли мог настаивать на том, чтобы юноша лично явился в парламент. В документе о регистрации Жозефа Булоня подпись Понсе стоит рядом с росчерком Ля Боэссьера.

* * *

На протяжении двух следующих десятилетий, пока идеалистически настроенные юристы и философы взращивали во Франции семена истинного аболиционизма, Понсе де ля Грав тратил время на проповеди об опасности негритянской крови для чистоты белой расы. Он вещал для любого, кто готов был слушать его в версальских и парижских залах. И обрел самых могущественных союзников в Министерстве военно-морского флота и колониальных дел. Это ведомство распространило предупреждение о том, что число опасных «полукровок» в Париже и других городов «увеличивается с каждым днем^[308] [в результате их сексуальных] сношений с белыми». У руководства французской империи были все основания удариться в национальную расистскую паранойю, ведь Франция в 1763 году столкнулась на международном уровне с более чем реальной проблемой: потерей практически всех своих североамериканских владений – цена, которую британцы потребовали за мирный договор, венчающий Семилетнюю войну. На построение «Новой Франции», которая простиралась от Ньюфаундленда до Луизианы и Мексиканского залива, ушли почти двести лет исследований и огромные капиталовложения. (Франция удержала колониальные аванпосты в Индии^[309] при условии, что не станет их вооружать – таким образом, Великобритания расчищала себе путь для захвата всего субконтинента.) В обмен на все это Франция сохранила только Сан-Доминго и другие свои острова в Вест-Индии – острова, которые в сравнении с прочими считала жизненно необходимыми колониями. Французам просто не оставалось ничего другого, как идти ва-банк, делая ставку на сахар и работорговлю.

В 1776 году, когда Тома-Александр прибыл во Францию, власти рассматривали новое предложение о том, как решить вопрос с неграми и мулатами. Авторы инициативы утверждали, что юристы и философы, рассматривая рабство, устроили своего рода референдум по древним правам французов и тогдашней политике. Вновь прозвучал старый диагноз, составленный Понсе: дело не в рабстве, а в расовой принадлежности, – но появилось новое решение.

9 августа 1777 года король Людовик XVI издал указ о создании Надзора за чернокожими. Это был всеобъемлющий свод законов, жуткая цель которого совершенно беспардонно постулировалась в одном из ранних проектов: «В конечном итоге негритянская раса^[310] в королевстве будет уничтожена».

В рамках Надзора за чернокожими^[311] создавались «приемники» – по сути дела тюрьмы или протоконцлагеря – в восьми главных французских портах. В этих учреждениях надлежало содержать негров и мулатов, только что прибывших во Францию или живших в стране нелегально. Идея состояла в том, чтобы подорвать пятидесятилетнюю традицию «процессов о свободе», не давая чернокожим вообще попасть в страну: приемники располагались на французской земле, но обладали явным экстерриториальным статусом, чтобы к ним нельзя было применить «принцип свободы». В рамках Надзора за чернокожими также предлагалось провести облаву на рабов, которые могли нелегально въехать в страну до 1777 года, перевести этих невольников в приемники и затем депортировать.

Как ни удивительно, Парижский парламент не выступил против новых законов. Отчасти так получилось потому, что понятие расы все еще было в новинку: в традиции высшего суда не входила защита прав чернокожих самих по себе, кроме тех случаев, когда следовало определиться со статусом отдельного человека, раб он или свободный. Гонения, основанные исключительно на цвете кожи, с юридической точки зрения не рассматривались или, если речь заходила о рабстве, часто упоминались лишь как метафора для описания угнетенного состояния невольников. Парижским дворянам-мулатам вроде Тома-Александра или Сен-Жоржа стоило серьезно обеспокоиться, ведь появлялась возможность на законных основаниях аннулировать их статус – без права апелляции.

В 1778 году законы о Надзоре за чернокожими были дополнены еще двумя распоряжениями. Согласно одному из них, цветным подданным, жившим в Париже, надлежало носить специальное свидетельство^[312] с указанием имени, возраста и владельца (если речь шла о рабе). Другое распоряжение запрещало белым подданным вступать в брак с «чернокожими, мулатами или цветными» – давняя цель радикального расистского лобби. В 1780 году – когда Тома-Александру исполнилось восемнадцать – король издал новый закон, запрещавший цветным использовать титулы Sieur или Dame («сэр» или «мадам»). Сен-Жорж оставался шевалье, а Тома-Александр по-прежнему был графом, но любому из них грозил арест за попытку поставить «сэр» перед своим именем.

Как и многие инициативы последних лет Старого порядка, новые расистские законы слабо применялись на практике^[313]. С этой точки зрения, в неэффективности королевского правления скрывалось человеколюбие. Чтобы приемники заработали в полную силу два десятилетия спустя, понадобился лидер совсем иного склада – Наполеон Бонапарт. До той поры негры и мулаты во Франции будут пользоваться полной свободой, а потому в полной мере смогут понять, что значит лишиться ее.

Глава 5
Американцы в Париже

Хотя Тома-Александр был темнокожим человеком, а его африканское происхождение не вызывало сомнений, современники не относились к его внешности пренебрежительно. Скорее восхищались и прославляли ее. «Один из красивейших людей^[314], которых вы только можете встретить, – говорилось в 1797 году в краткой биографии, – чьи привлекательные черты лица сочетаются с благородством и любезностью». Его «темная, очень темная» кожа^[315] и неевропейская внешность не считались признаками примитивности и неполноценности (как это бывало почти во всех подобных случаях на протяжении последующих двухсот лет), а скорее наводили на мысль об отзвуке античных времен, когда великие цивилизации служили плавильными котлами Древнего мира. «Его вьющиеся волосы напоминают кудри греков и римлян», – продолжал автор биографии 1797 года. В этот период – период неоклассицизма – почетнее комплимента не было.

Телосложением Тома-Александр вполне мог поспорить с древнегреческим героем: широкие плечи, тонкая талия и сильные, хорошо сложенные ноги. Он был «хорошо сложен^[316] во времена, когда хорошее телосложение становилось преимуществом, – напишет его сын. – К моменту женитьбы… его нога по ширине не уступала талии моей матери» (В отличие от последующих эпох, красивые ноги тогда были гораздо важнее для мужчин, носивших трико или бриджи, нежели для женщин с их длинными, ниспадающими до пола юбками.) Тома-Александр был высоким человеком – около 1 метра 85 сантиметров^[317], тогда как средний рост мужчины^[318] не превышал метр семьдесят. А его силу современники вскоре станут сравнивать с мощью Геркулеса, пусть даже кисти его рук и ступни^[319], по отзывам знакомых, были столь же тонки, как у городских леди, за которыми он ухаживал.

Внешность Тома-Александра оказалась отличной визитной карточкой для эпохи, когда крепкое телосложение человека считалось признаком как мужества, так и силы и когда даже горожанин проводил много времени верхом на коне и мог танцевать весь вечер напролет с изяществом, присущим сегодня только профессиональным артистам. Природные качества позволяли юноше делать все это так же хорошо или лучше, чем молодые люди, рожденные для подобной жизни.

«Среди утонченной молодежи того времени^[320], – напишет сын Тома-Александра, – среди Файеттов, Ламетов, Дийонов, Лозунов, которые были его товарищами, мой отец вел жизнь сына истинного дворянина». В придачу к новым навыкам, освоенным в академии, многое из того, что он еще мальчиком делал в холмах Большой Пещеры, сейчас сослужило ему хорошую службу. Французские дворяне считали охоту привилегированным видом спорта и лучшим способом держать себя в форме для возможных битв (охота была любимым времяпровождением Людовика XVI^[321] наряду с лужением часов и дверных замков). Очень кстати для Тома-Александра, пусть даже животные и характер местности существенно отличались от того, к чему он привык на Сан-Доминго. После охоты обязательно наступал черед пира^[322] в соседнем замке или даже дворце, причем меню могло состоять из десятков разновидностей закусок и такого же количества видов блюд из рыбы, птицы и дичи, не говоря уже, конечно, о винах, супах, десертах, десертных супах и вновь винах. Окружающую обстановку, как правило, оживляли водопады, сады с подстриженными деревьями, пруды, фейерверки и выступления театральных трупп под открытым небом с прекраснейшей музыкой, которая звучала как будто из-под земли – благодаря моде прятать оркестры в специально выкопанных ямах (в отличие от современных вечеринок, когда живая музыка лишь повышает престиж мероприятия).

Тома-Александр вел жизнь, о которой семья Дави ранее могла только мечтать. В его годы Антуан – так же, как братья, – выучился фехтовать не в академии, а на войне. Любому из представителей поколения его отца доходов хватало только на содержание собственности в Ко.

Антуан всецело поддерживал роскошный стиль жизни^[323] сына, быть может стремясь через него реализовать свои прежние желания. Также возможно, что он тем самым нарочно злил зануду-мужа своей племянницы, графа де Мольде, чье бывшее состояние Антуан и Тома-Александр сейчас транжирили с максимально возможной скоростью. Они добились успеха в Париже^[324], столице империи, мира – столице всего! Здесь они пили кофе из Сан-Доминго с сахаром из Сан-Доминго, причем пользовались для этого чашками, окованными серебром из Перу и золотом из Гвинеи. Именно сюда стекались все товары империи, и именно здесь в конечном счете также оказались и Антуан с Тома-Александром.

Юноша мог привести хозяев вечеринок в восторг своими историями о жизни в колонии, на краю цивилизованного мира, о противостоянии с аллигаторами и пиратами. Наибольшую привлекательность для этого утонченного общества Тома-Александру, помимо внешности, хороших манер и обаяния, придавал тот факт, что он был «американцем»^[325].

Во Франции конца восемнадцатого века термин «американец» обычно использовался как синоним выражения «темнокожий человек». Тома-Александр происходил с американских островов, где производили сахар, а потому был бывшим рабом или сыном раба. Он прибыл во Францию недавно, тогда как шевалье де Сен-Жорж покинул острова примерно за четверть века до него, однако значения это не имело: оба всегда будут считаться в Париже «американцами». Слово, которое неявно выражало разный характер отношений: лесть или презрение, – но всегда значило больше, чем место рождения. С 1778 года у него появился еще один смысл: «соратники».

* * *

Горстка белых британских колонистов, живущих в Париже, также считалась «американцами» (хотя, если строго следовать принятым во Франции критериям, все они были креолами). В начале февраля 1778 года Франция официально вступила с ними в союз^[326], чтобы помочь добиться независимости от Англии. Переговоры о союзе вел Бенджамин Франклин, которого парижане с любовью прозвали электрическим посланником^[327]. А подписал молодой король Людовик XVI, став, таким образом (ирония настолько очаровательная, что никто об этом не упоминает), ведущим мировым спонсором антимонархического мятежа и революции.

Правительство Людовика XVI поддерживало американцев, чтобы отомстить Англии за сокрушительное поражение Франции в Семилетней войне – за потерю французской Северной Америки и унижение во французской Индии^[328]. Для министров в Версале Американская война за независимость была самой последней битвой в глобальной борьбе двух стран за торговое и колониальное могущество – противостоянии, которое продолжалось целый век. Англия вышибла Францию из обеих Америк в 1763 году. Франция надеялась отыграться в 1778 году.

Однако у французских офицеров-аристократов, которые добровольцами отправлялись сражаться за американцев (маркиз де Лафайет был лишь самым выдающимся из многих волонтеров), имелись более личные мотивы, нежели только геополитические соображения. В их среде господствовало определенное нетерпение, ведь более чем десятилетний мир давал им крайне мало шансов проявить себя. Разносторонняя подготовка у Ля Боэссьера ориентировалась вовсе не только на дуэли в пригородных садах. Война в Америке могла стать единственным шансом французских дворян познать упоение битвой. Но еще сильнее любви к войне было желание их поколения почувствовать на собственном опыте восхитительную политическую концепцию, которую американцы практически присвоили себе, – патриотизм^[329].

Быть патриотом значило следовать последнему писку парижской моды. И никто не восхищался американскими патриотами больше, чем либеральные представители французской аристократии. С их точки зрения, гордые колонисты противостояли деспотизму Георга III. Французская знать особенно солидаризировалась с борьбой американских колонистов против налогов^[330]. Как и движение против рабства, Американская революция превратилась в метафору для описания того, что французы думали о своем собственном положении, в образец для борьбы просвещенного дворянства против замшелой монархии. (Подобный «перенос понятий» также характерен для начала французских отношений с Америкой по схеме «любовь/ненависть».)

Внезапно парижская мода – поводырь для французского общественного мнения – подхватила стиль «? l’Am?rique» («на американский манер»): портные шили «повстанческие кителя» и «платья с молниеотводами» (в честь Бена Франклина, с двумя проводками, свисающими до земли^[331]). Парикмахеры создавали прически «? la Boston» («на бостонский лад») и «? la Philadelphie» («на филадельфийский лад»). Модистка королевы сделала шляпку «? la John Paul Jones»^[332] («в стиле Джона Пола Джонса») – в виде яркого плюмажа, которым Ее Величество очень хотела бы увенчать головной убор американского героя-моряка. Другая шляпка очень точно изображала парусный корабль в полном вооружении, включая такелаж, мачты и пушки, в честь недавнего морского сражения с британцами. Мелкий, но красноречивый симптом растущего когнитивного диссонанса: к концу того же года парижская полиция запретит название новейшей женской прически – «aux insurgents» («за повстанцев»), но не саму прическу. Что только сделает стиль еще более популярным.

Впрочем, хотя Версаль и пытался уничтожить само слово «повстанец» на родной почве, от поддержки повстанческого движения за границей он никогда не отказывался. Только благодаря тоннажу и огневой мощи французского военного флота Американская революция стала чем-то большим, нежели прекрасной, но несбыточной мечтой. В то время как американцы считали Войну за независимость конфликтом на территории от Мэна до Флориды, Франция фактически вынудила Британию сражаться с революцией по всему миру, защищая аванпосты в Индии, на Ямайке и в Африке. Британцам пришлось отозвать большую часть своего прославленного флота от американского побережья, чтобы отбить французские атаки в других точках земного шара^[333].

Тома-Александр и другие учащиеся академии Ля Боэссьера могли следить за новостями о приключениях лучших представителей Франции на полях сражений в Массачусетсе, Нью-Йорке, Мэриленде и Вирджинии, в то время как французский военный флот терроризировал британские владения от Вест-Индии до Бенгальского залива. А когда генерал Вашингтон привлек молодого виконта Луи-Мари де Ноайля, соседа Тома-Александра по Сен-Жермен-ан-Лай, к переговорам об условиях британской капитуляции в Йорктауне (наряду с американским переговорщиком), это стало заключительной демонстрацией того, насколько важной оказалась французская помощь для победы Американской революции.

Таким образом старейшая из великих монархий Запада обеспечила становление великой республики – первой с античных времен. Двигаясь по этому пути, Версаль привел себя к банкротству. За один только 1781 год корона потратила на поддержку американских повстанцев 227 миллионов ливров – огромную часть бюджета. Расходы на военно-морской флот в пять раз превышали уровень мирного времени. Доподлинно неизвестно, где именно правительство Людовика XVI находило деньги, но, очевидно, здесь не обошлось без масштабных займов.

Мирный договор, который завершил Войну за независимость, стороны заключили в Париже, однако за свою жизненно важную помощь Франция получила совсем мало: Британия вернула ей Сенегал. (Благодаря причудливым поворотам дипломатии, к Испании отошли гораздо большие владения в Новом Свете). В награду за американскую авантюру «Франции достались слава и разорение»^[334], – писал историк Мишле. Авторитет французской монархии никогда не был выше, чем во время празднований в Париже в 1783 году англо-американского мира.

Президент Джордж Вашингтон повесил на стене кабинета в Маунт-Верноне портрет Людовика XVI в полный рост^[335], а на ежегодных патриотических торжествах в Америке звучали тосты за французского короля как «защитника прав человечества»^[336], а также за «графа Рошамбо и французскую армию». День рождения короля Франции некоторое время даже отмечался в Соединенных Штатах как один из первых национальных праздников.

Однако в прославлении самой могущественной монархии Европы как поборника «жизни, свободы и стремления к счастью» было что-то в корне неправильное. Нестабильная ситуация, как бы мы сказали сегодня.

Патриот с мушкетом наперевес стал новым благородным рыцарем, сражающимся против британских солдат-носителей тирании. Стильные парижские дворяне вступали в Le Club de Boston или des Am?ricains^[337], основанный герцогом Орлеанским, который из поездки в Англию вернулся в беспечно-революционном настроении.

Впрочем, хотя позже Американская революция будет считаться образцом соблюдения приличий – в основном по контрасту с последовавшей за ней кровавой Французской революцией, люди вроде Лафайета боялись, что их соотечественники, как люди не только не жестокие, а, наоборот, слишком мягкие, не сумеют свергнуть режим. «Французские проблемы решить сложнее^[338], потому что народ этой страны, похоже, ни в коей мере не готов прибегать к крайним мерам, – писал он Вашингтону. – „Свобода или смерть“ – девиз, который по эту сторону Атлантики не в моде».

Французские интеллектуалы восемнадцатого столетия относились к американской революции примерно так же, как французские интеллектуалы двадцатого столетия – к российской революции и сопутствующим движениям, то есть принимали всем сердцем. Французские интеллектуалы двадцатого века отвергали тоталитаризм коммунистических режимов, подобным же образом их предшественники в восемнадцатом столетии защищали новое государство – Соединенные Штаты – от звучавших (конечно же со стороны Англии) обвинений в лицемерном подходе к вопросу о рабстве^[339]. Что стоит провозглашение всех людей свободными и равными, если эти же самые патриоты продолжают владеть рабами? Многие отцы-основатели сами предвидели, что их компромисс с южными штатами был ядовитой пилюлей, которая приведет к трагедии. Но французские поборники новой Америки находили все новые способы умолчать об этой проблеме. Парижские театры ставили пьесы об идиллической жизни в Вирджинии^[340], где чернокожие рабы и их хозяева работают бок о бок и поют песни о свободе.

* * *

Чем старше становился Тома-Александр, тем больше времени он проводил в Париже, который располагался всего в трех часах верховой езды^[341]. Город света наверняка предлагал немало соблазнов – после того, как ночь опускалась на его только что вспыхнувшие огнями улицы. В Сен-Жермен-ан-Лай уличного освещения не было вовсе, тогда как в щегольском Париже тьму разгоняли лампы со свечами и даже новенькие масляные лампы^[342] (пусть даже идея пока опережала техническое исполнение). С расстояния уличные фонари «ослепляли, но вблизи давали мало света^[343], а стоя прямо под ними, вы едва могли разглядеть собственную руку», – отмечал мемуарист Луи-Себастьен Мерсье, который записывал свои наблюдения в 1780-х годах. Там, где фонари не справлялись, на помощь приходили фонарщики. Эти люди (каждый с индивидуальным номером, чтобы полиция могла отслеживать его действия) ожидали у входа возле тех зданий, где проходила какая-нибудь вечеринка, и за несколько монет любой из них был готов проводить бражника до дома, освещая путь вплоть до крыльца и даже комнаты. Впрочем, у всякого юного дворянина вроде Тома-Александра конечно же для этой цели имелся свой лакей^[344].

У каждого француза сколько-нибудь благородных кровей был лакей – слуга, который всюду сопровождал господина, заботясь о повседневных мелочах жизни. Приглашенные на ужин в известные дома неизменно привозили с собой собственных лакеев, чтобы те прислуживали им за столом. Десять гостей означали еще десять лакеев, каждый из которых наливал вино или суп и выбирал закуски в соответствии со вкусами господина. Этот обычай с приходом Революции не изменился, и за каждым французским революционером (даже самым радикальным) обязательно стоял преданный лакей. Тома-Александр, пусть он будет идти наперекор любой опасности в борьбе за свободу, равенство и братство, никогда не откажется от услуг лакея, который делал за него обыденные земные дела. (Когда, спустя годы Тома-Александр, уже герой войны, потерял лакея во время шторма^[345] в море, то столкнулся с настоящей проблемой: отразить вражескую атаку – это одно, а вот аккуратно сложить собственные вещи – совсем другое.)

Александр Дюма сделает одного из самых любимых своих персонажей – д’Артаньяна – красавцем из Южной Франции, с «вытянутым и загорелым» лицом^[346]. Гасконец приезжает в Париж, где практически никого не знает. Но Тома-Александр полутора веками ранее появился в гораздо более крупном и громком городе, чем д’Артаньян. Шум царил повсеместно и был «настолько оглушительным [и] ужасным^[347], что его мог перекричать только обладатель сверхмощного голоса», – писал Мерсье. Торговки рыбой^[348] расхваливали скумбрию, сельдь, устрицы: «Свежие, свежие, только что пойманы!» Другие торговцы вразнос рекламировали старую одежду, зонты, имбирные пряники, печеные яблоки, бочковые алкогольные напитки, сладкие апельсины с юга.

Самое главное отличие конечно же заключалось в том, что мальчик из Сан-Доминго приехал в город с толстым кошельком отца, пусть даже этот кошелек, как выяснилось позднее, был набит в основном долговыми расписками. Есть что-то загадочное в том, до какой степени Антуан баловал Тома-Александра. «Г-н маркиз не получал доходов^[349] от земельных владений и жил только за счет ваших регулярных платежей, – позже просветит графа де Мольде нотариус, занимавшийся имуществом Антуана. – Он потратил все деньги на погашение долгов юного Дюма (мулата) [так!], которого называют побочным сыном покойного». Говоря о привычках Тома-Александра, юрист специально подчеркнет: «Этот внебрачный отпрыск стоил ему огромных денег».

Но мотовство было вполне простительно для молодого дворянина, живущего в Париже. Приличный костюм для вечеринки делался из шелка с вышивкой, атласа, парчи, бархата и мог стоить щеголю 4 тысячи ливров, особенно если добавить сюда золотые пряжки и мужские бальные туфли, украшенные драгоценными камнями. Тома-Александру доводилось любоваться ослепительными нарядами франтов и хозяек бала в Джереми, однако уровень парижских цен на роскошные одеяния был совершенно иным. Как говорят, Жан-Батист Кольбер, министр финансов Людовика XIV однажды заявил: «Мода для Франции^[350] значит то же, что перуанские рудники – для Испании».

О твоем положении Париж судил не только по тому, во что ты одевался, но и по тому, на чем ты ездил. «Экипаж – очень важная вещь^[351] для любого участника гонки за богатством, – писал Мерсье. – Если какому-либо человеку повезло впервые разжиться деньгами, он тут же заводит легкий экипаж-одноколку, затем фаэтон, а впоследствии карету». Впрочем, для этого имелись серьезные основания: улицы Парижа были узкими, многолюдными, грязными, причем у большинства из них отсутствовали тротуары. Мерсье посвятил целые страницы описанию парижской грязи, «неизменно липкой^[352], черной, с песком и металлическими частицами, образующимися в результате непрерывного уличного движения, но именно домашние отходы придают ей характерную вонь. Ни один иностранец не в силах вынести этого серного запаха, отдающего азотной кислотой. Капля этой грязи на камзоле проедает ткань насквозь». Ходить по городу пешком могли позволить себе только парижане, и без того живущие в грязи, – бедняки и рабочие.

Для многострадальных пешеходов, которые причисляли себя к благородному сословию, но не могли раз за разом менять яркие шелковые штаны или чулки, нашелся выход, который дал толчок развитию французской моды будущего: носить только черное. Полностью черный костюм из лучших тканей мог стоить столько же, сколько одежда ярких расцветок, но изнашивался медленнее, а потому в долгосрочной перспективе оказывался гораздо дешевле. Между тем женщины предпочитали бросать грязи вызов, одеваясь во все белое – ? la bordelaise, то есть в стиле города-порта Бордо, куда подобный «белый тренд» завезли выходцы с сахаропроизводящих островов. Мода на белое утвердилась в Париже в 1782 году, когда Тома-Александру было двадцать лет. Ее поддержала сама королева, решив одеваться строго в стиле ? la bordelaise. Она поразила весь Версаль белыми платьями и бесцветными бриллиантами^[353], которые отлично сочетались с ее белокурыми волосами и светло-голубыми глазами.

Бриллианты. Их искрящаяся белизна в те дни была вездесущей спутницей женской красоты. Они каскадами спускались от шеи к декольте, закрывая практически каждый кусочек кожи, где только можно было их поместить. Знатные дамы и юные леди не ограничивались ожерельями, кольцами и браслетами. Бриллианты сверкали на шляпных булавках, на лентах в прическах, в букетах и на табакерках. Некоторые дамы в придачу к ожерельям украшали бриллиантами края корсажа – специальные вставки закрывали всю переднюю часть лифа. Мужчины тоже носили драгоценные камни – на руке у представителя сильного пола бриллиантов было даже больше, чем на руке у женщины. А ведь еще были такие удобные предметы, как пряжки на обуви, темляк, рукоять пистолета и карманные часы. К несчастью для Тома-Александра, его отец тяжело заболел бриллиантовой лихорадкой. Человек, который тридцать лет жил среди малоплодородных холмов, который учил мальчика ценить хорошую абордажную саблю и рабочее седло, был очень частым гостем у ювелира.

Ювелир Антуана жил в Руане, в восточной Нормандии. Как свидетельствуют записи мастера, воскресший дворянин из Сан-Доминго был его лучшим клиентом. Как-то раз ювелир отправил лакея в Сен-Жермен-ан-Лай, чтобы завершить сделку. Слуга Антуана проводил лакея на второй этаж. В одной из комнат на кровати лежал сам Антуан. Лакей спросил, имеет ли он честь беседовать с маркизом де ля Пайетри. Антуан, явно повинуясь инстинкту, выработанному за десятилетия бегства от закона, ответил: «Нет-нет, это не я. Клянусь, я – вовсе не маркиз де ля Пайетри». Лакей вернулся в Руан и сообщил, что не смог найти клиента.

Отец и сын соперничали в мотовстве, но пристрастие старика к бриллиантам, по всей вероятности, принесло победу именно ему. Антуан никогда в жизни так не развлекался, как сейчас, в годы после «возвращения из мертвых»^[354]. С безумием, которое иногда свидетельствует о приближающейся кончине, он, казалось, твердо решил деньгами проложить себе путь в небытие. Вскоре он глубоко погряз в долгах. А в 1783 году шестидесятидевятилетний маркиз де ля Пайетри не только баловал себя роскошью, но и делил ее с тридцатилетней Мари Рету, его экономкой, с которой необычайно сблизился.

Маркиз дал Тома-Александру достаточно средств для того, чтобы жить в свое удовольствие в центре Парижа.

Глава 6
Черный граф в Городе света

Весной 1784 года Тома-Александр переехал в новые комнаты – на улице Этьенн^[355], в самом сердце Парижа. Он покинул дом именно так, как в восемнадцатом веке полагалось сыну маркиза – с солидным денежным содержанием и жильем возле самого Лувра.

За прошедшее столетие Париж пережил масштабную реконструкцию^[356]. Людовик XIV, который разрушил средневековый город в процессе возведения Версаля, уже сделал первые шаги в этом направлении: он велел проложить новые бульвары, где люди могли прогуливаться и делать покупки в тени деревьев. Частные сады и дворцы открылись для публики. Именно поэтому Тома-Александр мог упражняться в верховой езде в саду Тюильри. А его новое жилье располагалось в трех кварталах от беспрецедентной стройплощадки, символизировавшей обновление города, – уникального комплекса зданий и гигантских внутренних дворов под названием Пале-Рояль.

Как отметил один из тогдашних гостей Парижа, «Пале-Рояль был сердцем и душой^[357], центром и излюбленным местом встреч для парижской аристократии». Изначально он служил дворцом для кардинала Ришелье^[358], который в реальной жизни тратил гораздо больше времени на сделки с недвижимостью, чем на подготовку убийств. После его смерти Пале-Рояль отошел к Орлеанской династии^[359] как подарок от Людовика XIV, но лишь в 1770–1780-х годах представители этой семьи вложат достаточные средства в превращение этого частного дворца в самое популярное в Париже место для прогулок и развлечений.

В украшенных колоннадами внутренних дворах теперь разместились магазины, кафе, таверны, отели, театры, книжные лавки и общественные бани. Здесь продавалось все. «Не выходя за ограду^[360], всякий мог за один день купить здесь такое невероятное количество предметов роскоши, какое в любом другом месте пришлось бы собирать целый год», – писал один маркиз в 1786 году. Густая сень древних каштанов играла роль естественной крыши над всем комплексом. Как поэты, так и ученые читали здесь свои творения, и любой посетитель мог научиться игре на клавесине или посмотреть сеансы месмеризма^[361] (и то и другое тогда считалось последним писком моды). В год, когда Тома-Александр переехал в новые меблированные комнаты, швейцарский анатом Филипп Куртиус и его племянница Мари Тюссо^[362] открыли здесь филиал своего музея восковых фигур, демонстрируя скульптуры Вольтера, Руссо, Бенджамина Франклина и различных французских венценосных особ.

В те дни большинство парижских кафе^[363] не выходили на улицу, а обслуживали клиентов в просторных комнатах, где были столы с мраморными столешницами, стены с позолотой, зеркала и подсвечники. Однако в Пале-Рояль, с его обширными, хорошо охраняемыми внутренними дворами, владельцы кафе устанавливали столики под открытым небом, чтобы посетители могли читать или беседовать прямо среди толчеи. Рядом располагались столы для бильярда, музыканты играли вульгарные песенки, артисты давали шоу волшебных фонарей, сеансы электромагнетизма и политической сатиры всех видов. Над королем чаще других насмехались вольнодумцы из числа агентов герцога Орлеанского. Мужчины и женщины толпились во внутренних дворах днем и ночью; группы людей горячо обсуждали за столиками кафе насущные проблемы.

Любой мог читать здесь все, что ему было по нраву, и высказывать свое мнение о прочитанном как угодно громко. Самое замечательное заключалось в том, что Пале-Рояль принадлежал герцогу, а потому вся территория дворца исключалась из юрисдикции французской полиции. В пределах этих стен вся власть находилась в руках личной охраны герцога, которой было строго запрещено вмешиваться в любые дебаты. Философы, политики, врачи, юристы, рабочие и аристократы – все яростно спорили друг с другом, и именно здесь началась история многих политических клубов Французской революции. (Чуть более полувека спустя Карл Маркс впервые встретится с Фридрихом Энгельсом в кафе Пале-Рояль^[364], так что место рождения революции восемнадцатого столетия стало местом, где зародилась и революция века двадцатого.)

Впрочем, Тома-Александра (даже несмотря на то, что он жил в эпоху Просвещения), вероятно, больше привлекала возможность выразить свое восхищение красивейшим женщинам на свете. «Стульев, хотя они и стоят^[365] в два-три ряда вдоль галерей, едва хватает на всех женщин, столь прекрасных в полумраке. Это настоящее пиршество для глаз – разнообразное и неизменно соблазнительное, – писал один немецкий путешественник. – Самые красивые или, по крайней мере, самые элегантные прогуливаются с врожденной грацией, характерной для парижанок, минуя тех, кто сидит у стен… 180 фонарей, свисающих со 180 сводов галерей, которые окружают сад, а также огни кафе, ресторанов и магазинов заливают место прогулок мягким, приглушенным светом. Сумрак делает красивую женщину еще более привлекательной и даже скрадывает недостатки заурядной внешности. Сумерки заставляют помнить о правилах хорошего тона, но также разжигают желание, и благодаря этому магическому эффекту воздух как будто наполняется чувственностью».

Тома-Александр, без сомнения, понимал, что у него темная кожа (черная капля в море белых лиц), но двадцатидвухлетний юноша ловил на себе не только любопытные, но и откровенно призывные взоры. И отвечал на них свойственным ему «нежным взглядом карих глаз»^[366]. Любовные похождения в 1784 году были в моде. Все вокруг читали роман «Les liaisons dangereuses» («Опасные связи»), вышедший двумя годами ранее. Как утверждали сплетницы, шевалье де Сен-Жорж более чем близко знал не меньше светских дам, чем его распутный сторонник – виконт де Вальмон. Даже если белые примадонны прилюдно отказывались повиноваться указаниям «америкашки» на сцене, они, по всей вероятности, были не прочь остаться с ним наедине в театральной ложе после наступления темноты.

Днем Пале-Рояль был центром модной жизни, а средоточием почти всех прочих ее сторон ночью становился театр. В Комеди Франсез, где аристократия в те дни наслаждалась «Женитьбой Фигаро» (пьесой, в которой Бомарше издевался над всем аристократическим), действие происходило на сцене. Но для свидания с дамой лучше подходил Театр Николе^[367] – совсем рядом, на бульваре дю Тампль^[368]. В театре светские дамы сидели рядом с куртизанками, солдаты из древних родов – возле адвокатов и наемных бухгалтеров. Г-н Николе прославил это заведение дерзкими шутками (на памяти у всех было его решение поставить на главную роль обезьяну вместо больного актера^[369], причем оказалось, что животное обладает гораздо более впечатляющим талантом), но истинная причина популярности театра крылась в другом: его затемненные частные ложи как нельзя лучше подходили для любовных свиданий.

Тома-Александр иногда бывал в театре Николе, а в сентябре 1784 года юноша вступил здесь в ссору^[370], которая определила его дальнейшую судьбу.

* * *

Театр Николе был всегда переполнен: четыреста человек сидели в зале, который по размерам больше бы подошел маленькому ресторану. Чадящие факелы и мерцающие сальные свечи давали свет пополам с отчетливым, едким запахом. Светским леди приходилось следить за тем, чтобы факелы не подожгли их платья.

Однажды вечером Тома-Александр следил за представлением^[371], уединившись с дамой в ложе среди тусклого мерцания свечей. Даму впоследствии описывали как «очень красивую креолку^[372], чье имя в те времена было у всех на слуху», что не кажется чем-то невероятным: белые женщины с островов пользовались популярностью в Париже. Мужчин, вероятно, привлекало в них идеальное сочетание красоты и горячего темперамента. Ухаживая за такой женщиной, Тома-Александр наверняка испытывал необычное душевное волнение. Ведь креолкам в мире нарастающей расовой сегрегации было гораздо сложнее преодолеть «цветные барьеры», нежели просвещенным парижанам. Кроме того, юноша, без сомнения, наслаждался общением с уроженкой родного острова.

Риски, скрывавшиеся в этом свидании, внезапно материализовались в виде офицера колониального флота. Моряка сопровождали двое вооруженных спутников^[373]. Они окружили пару.

«Вы прекрасны^[374]. У вас отличная фигура и дивная грудь, – так (со слов Тома-Александра) заявил офицер, обращаясь к даме, будто она была совершенно одна. – Я был бы рад^[375] узнать, где вы живете. Возьмете мой адрес? Мадам – иностранка; не хотела бы она, чтобы я показал ей Версаль?»

Тома-Александр, несомненно, спросил себя, в какой степени эта наглость была связана с желанием пофлиртовать, а в какой – со стремлением задеть его. Если вспомнить о двух вооруженных спутниках, офицер каждой фразой, казалось, подстрекал юношу к неблагоразумному ответу.

Тома-Александр узнал моряка, хотя, возможно, и не был с ним знаком: Жан-Пьер Титон де Сен-Ламэн^[376], бывший капитан элитного подразделения на Мартинике. Подобные ему люди постоянно болтались возле Версаля, надеясь получить продвижение по службе. Они похвалялись командованием в экзотических и опасных походах, которые на деле часто оказывались приукрашенными операциями по поимке рабов. Однако Титон входил в состав элитного отряда гренадеров. Судя по виду этого человека, он вполне мог доставить немало неприятностей.

– Неужели леди нравятся америкашки?^[377] – спросил он с насмешкой.

В заявлении, данном позднее полиции под присягой, Тома-Александр утверждал, что офицер сделал даме «тысячу непристойных предложений», по-прежнему держа себя с ней так, будто сам юноша был невидимкой.

Как вскоре станет ясно из писем и действий Тома-Александра, он не считал, что характер человека зависит от его расовой принадлежности. Более того, половина членов его семьи были белыми людьми, он жил среди белых, у него был белый отец, белые друзья, белые любовницы. Всего его наставники, за исключением Сен-Жоржа, тоже были белыми. Никто не мог вызвать у него больше презрения, чем подобный забияка-лизоблюд из колоний. Положение и благосостояние таких людей зависело от господства над чернокожими, поэтому всякого свободного негра или мулата они воспринимали как угрозу.

Когда дама ответила, что ей нравятся американцы, офицер поздравил ее, причем в его голосе звучал сарказм. Затем моряк продолжил отпускать шуточки насчет спутника, которого леди выбрала себе в провожатые. В этот момент Тома-Александр обратился к Титону напрямую.

«Проявите уважение к даме. Пожалуйста, оставьте нас», – сказал он. А затем повернулся к девушке и предложил ей игнорировать нахала.

Титон громко и злобно расхохотался.

«Госпожа! – воскликнул он. – Я думал, это один из ваших лакеев!»

Тома-Александру наверняка ужасно хотелось взяться за шпагу. Он тренировался по шесть часов в день именно для того, чтобы уметь ответить на подобное оскорбление.

«Друг мой, мы знаем, кто такой мулат, – проговорил Титон, впервые обращаясь прямо к сопернику. – В твоей стране на твоих ногах и руках были бы кандалы. И если ты осмелишься вякнуть хоть слово, я велю охранникам арестовать тебя и отвести в тюрьму. Ты меня знаешь».

Манера, в которой он обращался к Тома-Александру, показывает наиболее вероятную цель визита: не соперничество за внимание девушки, но желание поставить на место необычного мулата, который ходит повсюду со шпагой и в отличном камзоле.

Тома-Александр ответил, что плевать хотел на все слова офицера и знает, кто такой этот моряк на самом деле: бумагомаратель в военном министерстве Версаля, насколько известно юноше. Титон вышел из себя. Один из его людей попытался ударить Тома-Александра тростью и стал звать охранников театра, чтобы те арестовали мулата. Тома-Александр вместе со спутницей хотели уйти из ложи, но офицер загородил проход.

Приятели моряка схватили юношу, навалились на него и постарались поставить на колени перед офицером, чтобы молодой дворянин молил его о свободе (этот момент, очевидно, навсегда остался в памяти Тома-Александра). Так хулиганы хотели довести издевательства до предела: заставить коленопреклоненного мулата просить прощения на глазах у белой женщины. Титон позвал охранников театра, чтобы те помогли «арестовать этого мулата». Стражники спросили, хочет ли он вывести Тома-Александра наружу.

Как написал сам юноша в заявлении, он вырвался от охранников, Титона и его людей и вернулся в ложу. Тома-Александр отметил, что к тому моменту его дама покинула театр. Без нее Титон велел охранникам отпустить дворянина. Но игру еще не закончил.

«Ты – свободен! Я прощаю тебя, ты можешь идти!» – громко провозгласил Титон, пародируя предоставление рабу вольной.

В этот момент наконец вмешался полицейский, он арестовал обоих за нарушение общественного порядка.

Мы знаем о деталях этого происшествия из сохранившихся заявлений, сделанных его участниками под присягой в полиции на следующий день. Оба документа датированы 15 сентября 1784 года. Томас-Александр написал свое заявление собственной рукой, как было принято тогда. Он ведет рассказ от первого лица – с удивительной прямотой, тогда как заявление Титона написано от третьего лица и отличается высокомерной холодностью: «Сэр Титон де Сент-Ламэн, бывший командир батальона в форте Сен-Пьер на Мартинике, где расположено принадлежащее ему поместье, в настоящий момент прикомандирован к пехотным войскам Франции. Он имеет честь объяснить, что вчера был на представлении в театре г-на Николе вместе с двумя друзьями. И обратил внимание на девушку, которая сидела в ложе через один ряд, что дало ему возможность заговорить с ней. Сэр Титон обменялся с девушкой несколькими обычными комплиментами, после чего в разговор вмешался мулат, сидевший рядом с ней». «Сэр Титон» отмечает, что ему пришлось вызвать охрану из-за «нахальства» мулата, но затем он, как благородный человек, простил грубияна.

Писателя Дюма всю жизнь преследовали мысли о ссоре в театре Николе, а его отец конечно же никогда не забывал об этом происшествии. Он наверняка рассказал о нем своей будущей жене. Возможно, самые близкие друзья тоже были в курсе. Я впервые прочитал об инциденте много лет назад, в детстве, в мемуарах Александра Дюма. До последнего момента это была единственная известная мне версия, причем она заканчивается совершенно иначе, чем история из найденных мною документов полиции.

Вариант писателя начинает расходиться с заявлениями для полиции с того момента, как Дюма вкладывает в уста офицера-гренадера слова: «Ой, прошу простить меня^[378], я принял этого господина за вашего лакея». Далее писатель продолжает:

Едва прозвучала эта наглая фраза, как высокомерный мушкетер взлетел в воздух, будто ядро из катапульты, и рухнул в самый центр оркестровой ямы.

Столь неожиданное падение вызвало немалую суматоху среди публики.

Среди самых заинтересованных лиц оказался не только упавший, но и те, на кого он свалился.

В те времена музыканты играли стоя, так что им не пришлось вставать. Весь оркестр повернулся к ложе, откуда вышвырнули мушкетера.

Мой отец ждал последствий, вполне обычных для подобных дел. В тот же миг он покинул ложу, чтобы встретиться с соперником в коридоре. Но вместо мушкетера столкнулся там с офицером полиции.

Дюма не только ловко делает своего отца победителем, но также заставляет плохого парня упасть вверх тормашками в толпу, что придает всему инциденту комичный оттенок.

Мне всегда нравилась эта сцена – краткая и убедительная как эпизод из плутовского романа. Однако, прочитав заведенное полицией дело (наряду с тысячами других документов, созданных обществом, в котором жил Тома-Александр), сейчас я бы сказал, что этот рассказ в стиле экшн, возможно, самая лживая вещь, которую Дюма когда-либо написал об отце.

Впрочем, помимо мемуаров, Дюма станет раз за разом использовать динамичную канву этой истории. Его роман «Жорж» прямо описывает жизнь и борьбу полукровки после схожего оскорбления: главный герой проходит обучение, очень напоминающее занятия Тома-Александра в академии Ля Боэссьера, с единственной целью – вернуться и сойтись лицом к лицу с белыми колонистами, которые давным-давно обидели его и его семью. В «Графе Монте-Кристо» Эдмон Дантес, сидя в тюремной камере, планирует отомстить не одному, а многим причинившим ему зло негодяям. И конечно же вспыльчивый д’Артаньян из «Трех мушкетеров» скопирован с юного Тома-Александра, оскорбленного в театре Николе. Подобно отцу Дюма, д’Артаньян – представитель провинциального дворянства. В Париже он, безусловно, чужак. Тем не менее он белый человек и, как бы беден и провинциален ни был, может страстно, бешено сражаться за свою честь.

В мемуарах Дюма новеллист, повествуя об инциденте в театре Николе, опускает всякие упоминания о расовой принадлежности отца. А умалчивая о том факте, что обидчиком стал офицер колониального флота, писатель еще тщательнее затушевывает расовый аспект конфликта^[379]. В результате отец Дюма сталкивается с таким же неуважением, что постоянно доводилось испытывать провинциалу д’Артаньяну: из-за одежды или манер его ошибочно принимали за представителя более низкого социального слоя. Пренебрежение может быть настолько незаметным, что фактически (как это и описано в романе) гордый юный гасконец расценивает «каждую улыбку как оскорбление^[380], а каждый взгляд как провокацию».

Однако чужаком в Париже Тома-Александра делало нечто гораздо более весомое. Несмотря на свободу, невообразимую за пределами Франции, несмотря на парижские легкомыслие и распущенность, он по-прежнему жил в невидимых оковах. Всего за десять лет его кандалы чудесным образом падут по мере того, как вакханалия освобождения под названием «Французская революция» переделает всю страну. К тридцати годам ему уже не придется молча глотать оскорбление от белого, не отвечая ударом шпаги.

* * *

Тома-Александр подписался под заявлением в полицию как Дюма Дави. Он не пользовался подобным слиянием имен матери и отца с первого года жизни во Франции. Инцидент не имел официальных последствий. Полицейские составили отчет, в котором подтвердили факт дачи обоими участниками конфликта письменных объяснений. Немного юридического жаргона с целью воспрепятствовать возможным дуэлям между враждующими сторонами – и дело, ко всеобщему удовольствию, легло под сукно. Благодаря благословенной неэффективности королевской власти мулата не обвинили в нарушении законов о Надзоре за чернокожими и за отсутствием правильно оформленной регистрации передали в военно-морскую полицию, которая формально отвечала за подобные нарушения. Учитывая обширные связи сэра Титона в Военно-морском министерстве, надо сказать, что он вполне мог реализовать свою угрозу и добиться ареста Тома-Александра, а возможно, даже отправки его в спецприемник с последующей депортацией. Однако Титон предпочел не преследовать свою жертву. Так что Тома-Александр вышел на свободу.

Тем не менее первая известная нам запись с изложением его взглядов – это полицейский отчет^[381].

Глава 7
Драгун королевы

13 февраля 1786 года был подписан брачный контракт^[382] между отцом Тома-Александра – «Александром Антуаном Дави де ля Пайетри, рыцарем, бывшим лордом и владельцем прихода Бьельвиль [и других фьефов], дворянином из бывшей палаты принца Конти» и так далее – и его экономкой, Мари Рету, которая была, как отмечено в документе, дочерью виноторговца. Свадьба состоялась в день Святого Валентина.

Тома-Александр, по всей вероятности, не присутствовал на бракосочетании: на брачном контракте нет его подписи как свидетеля. Все указывает на то, что он не обрадовался вновь обретенному счастью отца. Романист Дюма пишет, что «брак вызвал охлаждение^[383] между отцом и сыном. В результате этой отчужденности отец туже затянул завязки своего кошелька… а сын одним прекрасным утром обнаружил, что жизнь в Париже без денег – очень печальная жизнь». Антуан всегда щедро помогал сыну, но его новая жена происходила из бережливого нижнего слоя среднего класса и, возможно, не испытывала должного уважения к расходам^[384] молодого щеголя. Она знала Тома-Александра уже десять лет – с тех пор, как он прибыл в Гавр, – и видела, как он превращается в лихого парижского повесу, не владеющего никаким ремеслом и не имеющего ни малейшей склонности к труду.

В двадцать четыре года Тома-Александр был хорошо знаком с сочинениями Цезаря и Плутарха, прекрасно разбирался в современном театре и пале-рояльских сплетнях и конечно же умел отлично ездить верхом и великолепно владел шпагой. Но с того момента, как он сошел с корабля, он не работал ни дня. Лишь одна профессия по-настоящему подходила человеку его стиля, навыков и темперамента. Во Франции, как отмечал один английский аристократ-путешественник, «для любого дворянина считается позором^[385] не состоять в армии или на службе короля, как здесь это называют».

Менее чем через две недели после женитьбы отца Тома-Александр решил завербоваться в армию^[386].

* * *

Хотя трудно было бы придумать более традиционный карьерный шаг для молодого человека из этого социального слоя, зачисление Тома-Александра в армию принципиально отличалось от вербовки его сверстников: он записался не как офицер, а как рядовой солдат.

Выбранный полк – драгуны королевы – имел цветастую форму и репутацию крутых ребят, даже сорвиголов. Но вступить в армию без офицерского чина – обычным рядовым! – для сына маркиза было чем-то неслыханным. Писатель вспоминает следующий разговор между его отцом и дедом:

[Отец] сказал ему^[387], что принял решение.

«Какое?» – спросил маркиз.

«Завербоваться в армию».

«В каком чине?»

«Простым солдатом».

«И куда?»

«В первый попавшийся полк».

«Чудесно, – ответил мой дед. – Но поскольку я – маркиз де ля Пайетри, полковник и генерал-комиссар артиллерии, я не желаю, чтобы ты таскал мое имя по всем нижним армейским

чинам».

«То есть ты возражаешь против того, чтобы я завербовался в армию?»

«Нет, но ты должен записаться под псевдонимом».

«Это справедливо, – заметил отец. – Я завербуюсь под именем Дюма».

«Прекрасно».

И маркиз, который никогда не был нежным отцом, повернулся к сыну спиной и разрешил ему поступать так, как заблагорассудится.

Писатель Дюма получал плату за каждую строку, а потому всегда вставлял в текст диалоги, где только можно. Но вне зависимости от того, происходил ли этот разговор так, как написано, или нет, он демонстрирует, с каким презрением Тома-Александр тогда относился к отцу.

* * *

2 июня 1786 года внес свое имя в список личного состава Шестого полка драгун королевы. Документ сохранился до наших дней, и это первый известный нам случай использования фамилии и имени^[388] «Дюма, Александр»^[389].

Какое бы сочетание злости, гордыни и решимости ни заставило его подписаться таким именем вместо любых иных, использованных с момента прибытия во Францию – Тома Реторэ, Тома-Александр Дави де ля Пайетри, Тома Реторэ^[390] (по прозвищу Дюма-Дави), – юный «американец» обрел свою индивидуальность. Или скорее изобрел ее сам. Вслед за первым изобретением появилось второе: «сын Антуана и Сессетты Дюма»^[391].

Александр (он никогда больше не использовал имя Тома) одним росчерком пера перевернул расовую историю семьи: вместо сына маркиза де ля Пайетри и его чернокожей рабыни Сессетты он стал теперь сыном Сессетты Дюма и ее мужа Антуана. Он превратил отца в какого-то Дюма. Уловка, быть может, но также и что-то вроде поэтичной мести. И к тому же единственный реальный способ почтить память матери: взять ее фамилию. Вслед за новым именем и фамилией в документе есть описание внешности Александра Дюма:

Уроженец города Джереми^[392] [так!] на Мартинике, 24 года, рост 183 сантиметра, волосы темные курчавые, брови темные… лицо овальное, смуглое, рот маленький, губы толстые.

Офицер-вербовщик ошибочно поместил Джереми на Мартинику, а не на Сан-Доминго. В последующих документах Шестого драгунского полка с происхождением необычного рекрута в большинстве случаев будут обходиться проще: «из Джереми, что в Америке»^[393].

Записаться рядовым в драгуны было неудачным способом начать военную карьеру: теперь Тома-Александр мог рассчитывать дослужиться максимум до старшины – высшего неофицерского чина в кавалерийских полках того времени.

Как устанавливал закон от 1781 года, рассчитывать на производство в офицеры мог только кандидат, который «докажет четыре поколения^[394] дворянства по отцовской линии», что будет подтверждено королевским экспертом по генеалогии. Тома-Александр принадлежал к такому роду (семейное древо Дави де ля Пайетри восходило к 1500-м годам), но из-за принятых незадолго до того расовых законов мулату было сложно отстоять свое право на титул или статус дворянина. Наверняка взбешенный подобными ограничениями, Тома-Александр, должно быть, с облегчением отверг имя человека, который некогда владел им и продал другому. Юноша, вероятно, с удовлетворением завербовался в армию под новым именем – одновременно его собственным изобретением и данью памяти его матери-рабыни, до сих пор полностью забытой сыном.

Спустя тринадцать дней, 15 июня, Антуан умер^[395]. Это случилось всего через четыре месяца после свадьбы старого мерзавца. Его похоронили на кладбище в Сен-Жермен-ан-Лай. В свидетельстве о смерти Антуана упоминается заупокойная месса и перечисляются присутствовавшие на ней лица. Александра Дюма среди них нет. Сыну повезло, что к этому моменту он уже тянул солдатскую лямку и не нуждался в отцовской поддержке, ведь «богатство» (фактически всего лишь сильно приукрашенные платежи от семьи Мольде в соответствии с соглашением о поместье Пайетри) оказалось фикцией. Письмо к графу де Мольде^[396], написанное юристом от лица вдовы спустя несколько месяцев, хорошо иллюстрирует ее бедственное положение:

Смерть г-на маркиза^[397] освобождает вас от ежегодной пожизненной ренты… Уверена, вы обязаны были платить ему. Пожалуйста, сэр, примите мои поздравления, но позвольте обрисовать несчастье честной женщины, на которой он женился всего четыре месяца назад, у которой нет своего имущества и которую он решил обмануть. Брачный контракт маркиза действительно… отдал все имущество маркиза и всю его движимую и недвижимую собственность в распоряжение его жены, которая сегодня признает, что г-н маркиз не жил в своих владениях, а все его доходы состояли из выплачиваемой вами ренты. Он тратил все деньги на оплату долгов юного господина Дюма (мулата), который, по слухам, приходится покойному внебрачным сыном. Этот незаконнорожденный отпрыск стоил г-ну маркизу огромных средств, и он только что завербовался в армию как драгун. Несчастная вдова велела мне сообщить вам о ее печальном положении. У нее нет денег даже на хлеб. Она полагается на вашу щедрость и просит о небольшом пособии до конца ее дней. Ваша доброта широко известна, и маленькая сумма, которую вы могли бы выплачивать, позволила бы ей не наниматься в качестве служанки. Семье маркиза вряд ли пошел бы на пользу тот факт, что вдова с титулами вынуждена работать прислугой.

Граф де Мольде ответил отказом. Летом того же года он продал поместье Бьельвиль, окончательно разорвав четырехсотлетнюю связь^[398] этого места с родом Дави. Граф также продал восемнадцать других участков, которые так или иначе принадлежали упомянутой семье. Этот шаг дался Мольде нелегко. Он распродал земли и здания, которые с таким трудом выкупил не так давно (после того, как Антуан без долгих рассуждений уступил их соседу). Связь с родом де ля Пайетри обошлась графу дорого. Он пытался привнести хоть толику респектабельности в семью, которая этого не желала. Деньги от масштабной распродажи (350 тысяч ливров, серьезная сумма^[399]) пошли на выплаты кредиторам маркиза и его вдовы, а также на погашение долгов самого графа де Мольде.

* * *

Между тем Александр Дюма, сдав, вероятно, свои шелковые и бархатные камзолы на хранение, с головой окунулся в солдатскую жизнь. Драгуны^[400] были легкой кавалерией, используемой главным образом для разведки, мелких стычек и рейдов по тылам врага. Они получили название от своего оружия^[401] – коротких карабинов, которых прозвали драконами, потому что они при стрельбе извергали сноп огня.

Первые регулярные драгунские полки служили Людовику XIII и кардиналу Ришелье – в предыдущем столетии. Они появились в одно время с мушкетерами^[402], которые специализировались на заданиях в черте и окрестностях столицы. Подобно мушкетерским полкам, подразделения драгун специально создавались для того, чтобы дать отпрыскам второстепенных дворянских родов (переживавших тяжелые времена) шанс сделать военную карьеру. (В 1776 году Людовик XVI вывел мушкетеров из состава армии ради экономии бюджетных расходов.)

Главное достоинство драгун, с точки зрения правительства, состояло в том, что ими легко можно было пожертвовать. Лошади у этих полков были хуже^[403], а оружие – дешевле, чем у элитной тяжелой кавалерии или королевской гвардии. Драгуны выполняли самую тяжелую и грязную работу. Во время наступления они шли впереди других подразделений, вели разведку вражеских позиций, захватывали мосты, ликвидировали снайперов противника, обезвреживали ловушки. А при отступлении – удерживали мосты и укрепления до полного отхода частей регулярной армии. В мирное время драгуны ловили разбойников^[404] и обеспечивали королю и важным сановникам безопасный проезд по дорогам во время путешествий. Драгуны также боролись с контрабандистами, участвуя в нескончаемой войне короны против нелегальных поставщиков соли, которая тогда была одним из самых тяжело облагаемых налогом продуктов первой необходимости королевства.

Александр Дюма привязался к этой грубой, но интересной жизни, открывая в себе качества, которые ни за что бы не оценил щеголь из Пале-Рояль. Он проходил тяжелую муштру на северо-восточной границе так называемого железного пояса французских крепостей^[405]. «Свобода, к которой он привык в колониях^[406], самым замечательным образом развила его ловкость и силу, – напишет впоследствии его сын. – [О]н был настоящим американским всадником, ковбоем. С ружьем или пистолетом в руке, он творил чудеса, заставляя завидовать самого Сен-Жоржа… А его физическая сила в армии стала легендарной».

Рядовой Дюма любил порисоваться и выкинуть какой-нибудь фокус, чтобы продемонстрировать свою мощь и ловкость. Сын зафиксировал это так же, как и другие современники, ведь для мальчика нет человека больше или сильнее, чем отец:

В школе верховой езды [в манеже] он неоднократно развлекался следующим образом: проезжая под перекладиной крыши, хватался за нее руками и приподнимал себя вместе с лошадью, которую зажимал ногами. Я видел (и до сих пор вспоминаю это с детским восторгом), как он нес двух человек на полусогнутых ногах и как он прыжками передвигался по комнате с этими двумя людьми [на спине]. Я видел, как он брал средних размеров монету и разрывал ее на две части, с напряжением разводя руки – одну направо, а другую – налево. И наконец, я помню, как однажды, когда мы уезжали из маленького замка Фоссэ, где мы жили, отец забыл ключ для ворот. Помню, как он вышел из экипажа, взялся за створку наискось и со второго или третьего рывка сломал камень, к которому крепились ворота.

В другом рассказанном сыном анекдоте (который в девятнадцатом веке будет упоминаться многими авторами как бесспорный факт) описывается трюк, проделанный Алексом Дюма со связкой армейских мушкетов. В изложении писателя история слегка смахивает на пари между двумя посетителями бара:

Прибыв вечером в лагерь, он [свидетель] увидел возле походного костра солдата, который, помимо иных подвигов, засовывал палец в дуло тяжелого мушкета и поднимал его, но не рукой, а одним лишь выпрямленным пальцем.

Какой-то человек в плаще смешался с толпой зрителей и вместе с ними наблюдал за действиями солдата. Затем, рассмеявшись и откинув капюшон плаща, он сказал:

«Неплохо – а теперь принесите четыре ружья».

Зрители повиновались…Тогда он засунул четыре пальца в дула четырех ружей и поднял четыре мушкета так же легко, как солдат до этого поднимал один.

«Ну вот, – сказал он, аккуратно опуская оружие на землю. – Когда вы хотите проверить чью-нибудь силу, делать это нужно вот так».

Когда [свидетель] рассказывал об этом случае мне, он до сих пор удивлялся, как мускулы человека способны были выдержать такой вес.

Авторы историй о силе и ловкости всегда и всюду склонны к преувеличению. Но как бы рассказчик ни преувеличивал деяния самого сильного человека в баре (или в солдатских бараках), этот человек остается сильнейшим, просто поднявшим чуточку меньший вес. Французский пехотный мушкет той эпохи весил^[407] как минимум четыре с половиной килограмма. Маловероятно, что Алекс Дюма поднял четыре мушкета подобным образом, то есть перемещал вес в 18 килограммов одними лишь пальцами. Анекдот с поднятием лошади выглядит еще более нелепым: драгунские скакуны нормандской породы^[408] весили около 700 килограммов каждая^[409]. Допустим, Дюма мог совершить «множество подвигов^[410], способных заставить лучших из профессиональных „силачей“ застонать от зависти». Однако даже после этого кажется невозможным^[411], что он действительно поднял лошадь, обхватив ее ногами и уцепившись за перекладину крыши, как говорится в мемуарах.

Вот каким образом истории о небывалых силачах распространялись по миру до появления «Книги рекордов Гиннесса». Рядовой Дюма явно считался одним из сильнейших людей во французской армии, но подтвердить свои достижения делом мог, только дождавшись настоящей битвы, настоящих ран и настоящих смертей.

Хотя дуэли в Париже были вне закона^[412], в армии за участие в них не грозил даже арест. На самом деле, аристократическая традиция вызывать на дуэль за «малейшее оскорбление» поддерживалась и даже поощрялась командованием как способ отточить боевые навыки. Это замечание было особенно справедливо для драгун, которым следовало быть готовым сражаться в рукопашную как с вражескими солдатами, так и жестокими разбойниками. Еще одна постоянно цитируемая история о первых шагах рядового Дюма в армии повествует о том, как он в течение одного дня сражался на трех дуэлях против однополчан и выиграл все три, хотя и был дважды ранен в голову^[413]. Во время одной из схваток он получил сильный удар в бровь, который впоследствии стал возможной причиной ужасных головных болей и проблем со зрением.

Среди драгун также был распространен обычай устраивать групповые дуэли с другими полками. Кровопролитная схватка могла начаться с пренебрежительного отзыва о мастерстве или достижениях другого подразделения. Ничто так не способствовало поднятию командного духа, как схватка с противниками плечом к плечу. Воспитанный на анекдотах о подобном соперничестве в изложении отставных соратников отца, Александр Дюма перенесет эти дуэли в начало 1600-х годов и создаст истории о безрассудной храбрости мушкетеров. В мемуарах он с восторгом пересказывает их – в характерном для себя стиле иронической бравады:

Отец едва успел присоединиться^[414] к своему полку, как ему представился случай продемонстрировать навыки, полученные в обучении у Ля Боэссьера.

Полк Короля и полк Королевы, которые всегда соперничали друг с другом, встали на постой в одном и том же городе. Отличная возможность устроить маленькую войну, и столь достойные противники не собирались упускать шанс.

Как-то раз солдат из полка Короля шел мимо солдата из полка Королевы.

Первый остановился перед вторым и сказал: «Приятель, знаешь одну интересную вещь?»

«Нет, – ответил тот. – Но узнаю, если ты скажешь мне».

«Отлично! Король имеет королеву».

«Неправда, – прозвучал ответ. – Все как раз наоборот: королева имеет короля».

Первое оскорбление по тяжести не уступало второму, и оба могли быть заглажены только при помощи оружия.

За двадцать четыре часа состоялась сотня дуэлей. Мой отец сражался в трех из них.

Нет свидетельств о том, что кто-либо из драгун докучал Дюма расспросами о его необычной семейной истории или цвете кожи. Как видно из документов его полка, в этом подразделении тогда служили по меньшей мере двое, а возможно, и трое других «американцев», пусть даже один из них был горнистом. И если кто-либо действительно цеплялся к Дюма как к темнокожему, здесь юноша был вправе защитить свою честь. Такие дуэли были бы лишь слегка серьезнее тех, что в карикатурной форме обрисовал писатель. Но они дали бы однополчанам Алекса Дюма представление о том, на что при необходимости способен этот высокорослый чернокожий рядовой.

* * *

Летом 1788 года, через два года после вступления Александра Дюма в армию, Франция начала разваливаться. Страна часто враждовала с соседями, но на протяжении десяти столетий здесь непрерывно властвовала монархия. Вот уже восемьсот лет трон оставался в руках одной и той же династии. И король за королем делали свою работу вполне сносно (по меркам монархии). Много веков люди кричали «Vive le roi!» («Да здравствует король!»), подразумевая «Vive la France!» («Да здравствует Франция!»). И было немного причин полагать, что вскоре все неизбежно изменится. Да, коронация Людовика XVI в 1774 году совпала с мощнейшими хлебными бунтами за последние семь лет. И сопоставляя его предполагаемое половое бессилие с чрезмерной страстью к традиционным для короля увеселениям вроде охоты, подданные часто относились к монарху как к забавному персонажу из анекдотов. Тем не менее мысль о том, что этот Людовик (который, в отличие от некоторых предшественников, демонстрировал очевидную сентиментальную привязанность к своему народу и трону) может однажды лишиться головы, должна была казаться невероятной.

Однако королевский министр финансов к этому моменту уже обнаружил, что Франция находится на грани банкротства. Он представил королю Людовику XVI на удивление краткий отчет из нескольких пунктов:

1. Текущая ситуация

2. Что делать?

3. Как это делать?

Министр предложил выход: план всеобъемлющей налоговой реформы, которая отменила бы старые привилегии, в значительной степени ограждавшие аристократию от уплаты податей.

Американская революция началась с мятежа против налогов. То же самое теперь ожидало Францию, хотя тьма головокружительных идей, витавших в воздухе, мешала увидеть суть проблемы: страна была разорена.

* * *

В июне толпа людей в Гренобле забросала отряд королевских войск^[415] обломками красной кровельной черепицы. Солдаты ответили огнем из ружей, убив трех человек. В тот момент это казалось досадным пустяком, ведь армия быстро рассеяла толпу, временно охваченную антироялистскими настроениями. Однако на самом деле первая кровь Революции пролилась за год до ее фактического начала, потому что чувство, бросившее жителей Гренобля на ружья, вскоре завладеет всей страной.

В июле на Францию обрушилась странная гроза с градом. Градины были столь велики, что убивали животных. Почти все посевы в окрестностях Парижа погибли. От плохой погоды пострадали почти все регионы королевства. Страна осталась без урожая.

В августе новый министр финансов сообщил королю, что казна официально пуста. Многие объясняли дефицит средств мотовством аристократов и королевы-австриячки. Злейшая ирония судьбы состояла в том, что финансовый кризис был в значительной мере вызван расходами Франции на поддержку американских патриотов. Попытавшись расквитаться с Англией, Версаль совершил не только идеологическое, но и фискальное самоубийство. Министр финансов принес нежеланное известие: необходимо что-то предпринимать для спасения от дефолта, и это что-то значит увеличение налогов. В ответ люди стали сжигать чучела министра на улицах.

Чтобы удовлетворить одно из требований дворянства, министр посоветовал королю вновь созвать старинный политический орган, известный как Генеральные Штаты. Впрочем, этот рудимент сословной законодательной власти был почти что мифической организацией. Никто не знал, как он должен работать, поскольку он не собирался с 1614 года. С того момента один король Людовик за другим просто правил, хотя и сталкивался с постоянными препонами со стороны дворян и их судов-парламентов.

Короли из династии Бурбонов всегда отчаянно сопротивлялись созыву Генеральных Штатов, однако на этот раз Людовик XVI в конце концов сдался, и страна облегченно вздохнула. Все были уверены: созыв Генеральных Штатов, намеченный на весну следующего года, станет спасением Франции. В 1788 году отмечалась столетие английской Славной революции. Это порождало предположения о том, что галльская версия аналогичного бескровного перехода к конституционной монархии – дело ближайшего будущего.

Суровые погодные условия вновь напомнили о себе^[416] зимой 1788/89 года. Сена и другие реки замерзли, движение по дорогам остановилось, а мукомольные мельницы заело на морозе. Пекарни не выпекали хлеб, а нищие умирали от голода и холода. Остатки французской экономики прекратили функционировать: магазины опустели, ткацкие станки в Лионе замерли. Разоренное правительство было не в силах помочь.

Когда наконец наступила весна, приготовления к созыву Генеральных Штатов сопровождались невероятной эйфорией. Процесс включал в себя не только выборы сословных представителей, но и составление cahiers de dol?ances («жалобных книг», списка жалоб). Сюда жители того или иного района записывали все, что им не нравилось в управлении Францией, с указанием, как бы они хотели это изменить. Всякий подданный короля (при условии, что он старше двадцати пяти лет и включен в список налогоплательщиков) мог пожаловаться на любую несправедливость. (Некоторые вдовы пытались вписать в книги свои жалобы, настаивая на отсутствии четко выраженного гендерного ценза.) Люди по всей стране собирались на импровизированные народные сходы (в стиле собраний перед ратушью), чтобы сообща решить, на что следует пожаловаться. Жалобы касались и вопросов управления колониальной империей. В некоторых книгах есть критика в адрес рабства и призывы покончить с ним. Образованные дворяне стремились придать своим жалобам вид философских рассуждений о гражданском долге и судьбах страны, тогда как представителей низших сословий волновали более практичные вопросы. Большинство жалоб указывали на то, что крестьянин по-прежнему ничего не может поделать с безжалостным налогообложением, жалкой оплатой труда и рудиментами феодализма, в частности с эксплуатацией дешевой рабочей силы.

Столь массовое выражение общественных настроений подогрело стремление народа участвовать в политике. Простолюдины почувствовали себя причастными к управлению страной. У них возникла надежда (слишком большая надежда), что стоит королю узнать об их жалобах, как он все исправит.

Одно из собраний в рабочем квартале Парижа в апреле привело к бунту. Случайное замечание владельца местной обойной фабрики породило слухи о том, что он (в союзе с другими боссами) хочет воспользоваться шансом и снизить зарплату трудящихся. На самом же деле этот предприниматель (он едва избежал смерти) отстаивал права рабочих, а его замечание люди поняли превратно. Французские гвардейцы^[417], которые отвечали за порядок в городе, в конном строю подавили бунт. Солдаты носили голубые кители с красными воротниками и белые штаны – цвета, которые затем примет Революция, но которые на самом деле украшали форму этого подразделения с давних времен, когда оно еще осуществляло охрану Версальского дворца наряду со швейцарскими гвардейцами, наемниками европейских королей и папы Римского. Французские гвардейцы считались элитой. Хотя их набирали со всей страны, они жили в Париже среди горожан. В кризисных ситуациях король зависел от их умения восстановить порядок. В тот день гвардейцы не подвели. Они расстреляли толпу и подавили бунт, убив по меньшей мере двадцать пять человек.

Спустя неделю, 5 мая 1789 года, делегации Генеральных Штатов предстали перед королем в Версале. Резиденция монарха превратилась в место масштабного политического карнавала. Делегаты прибыли из каждого города и региона Франции, они привезли жалобные книги, составленные тамошними избирателями. По мере того как депутаты встречались и скапливались под сенью легендарного дворца, они естественным образом дробились на мелкие группы, чтобы вместе есть, пить и спорить о том, что необходимо предпринять. Кучка бретонских депутатов сформировала маленькую группу собеседников, которая (после того как карнавал переедет в Париж, в Пале-Рояль) станет известна под названием «Якобинский клуб».

Чтобы представительный орган власти мог хоть как-то начать управлять страной, нужно было выиграть целую битву по вопросу о системе голосования. Генеральные Штаты унаследовали название от традиционного деления Франции на три «штата-сословия»: духовенство, дворянство и простолюдины. Первоначально орган работал следующим образом: каждое из трех сословий имело одинаковый вес, у каждого было одинаковое количество «депутатов», которые его представляли. Это означало, что духовенство и дворянство вместе могли забаллотировать любую инициативу остальных социальных слоев, известных под собирательным названием «третье сословие». Так что идея о пропорциональном представительстве (или сколько-нибудь значимой роли простого народа) была чистой воды надувательством.

Воодушевленные делегаты от третьего сословия («99 процентов», а в реальности, скорее, 96 процентов населения Франции, плативших основную массу налогов) энергично требовали удвоить число их представителей, чтобы голоса простолюдинов сравнялись с суммой голосов дворянства и духовенства. Другими словами, третье сословие пока что требовало лишь половину всей политической власти. После нескольких недель дебатов король наконец прислушался к советникам и решил удвоить представительство третьего сословия. Однако к этому моменту группа радикальных делегатов убедила большинство коллег по сословию, а также либеральных дворян, что архаичную структуру Генеральных Штатов целиком следует отбросить за ненадобностью. Вместо нее радикалы предложили создать национальную ассамблею, где не будет никаких сословий и каждый получит одинаковое право голоса. Это означало, что 96 процентов населения (ни духовные лица, ни дворяне) будут управлять страной.

17 июня 1789 года Франция перешла от системы, где властью обладали только знать и церковь, к общественному строю, при котором (по крайней мере, теоретически) к управлению допускались простолюдины. Самая прославленная абсолютная монархия Европы внезапно обзавелась самым широким избирательным правом на планете. Но в субботу утром депутаты, прибывшие ко входу в зал заседаний новой Национальной ассамблеи, обнаружили, что королевские войска блокировали ворота и развесили объявления с приказом вернуться сюда же на следующей неделе – на специальную «королевскую сессию». На ней Людовик планировал лично сообщить народным избранникам, что их действия незаконны и бесплодны. Разъяренные депутаты не стали расходиться. Наоборот, они направились в расположенный рядом крытый теннисный корт, где поклялись не покидать Париж, пока во Франции не появится конституция. Французы наконец перешли к «крайним мерам», хотя Лафайет считал соотечественников к этому неспособными.

Король приказал усилить гарнизоны вокруг Парижа на случай, если понадобится применить силу. Ведь против 650-тысячного населения^[418] столицы король мог немедленно бросить лишь полки швейцарской и французской гвардии – в общей сложности менее десяти тысяч человек^[419]. В обычных обстоятельствах подразделение драгун, в котором служил Дюма, наверняка оказалось бы в числе отрядов, направленных в Париж. Однако треть из двадцатитысячного подкрепления, собранного королем, составляли иностранные наемники (важный признак истинного положения дел в стране!). Министры короля опасались, что французские солдаты могут слишком легко перейти на сторону патриотов. Власти арестовали активистов за распространение памфлетов, где говорилось: «Мы в первую очередь граждане и лишь затем – солдаты^[420], мы в первую очередь французы и лишь затем – рабы». Когда новость о том, что король собирает иностранные войска, достигла Пале-Рояль, галереи дворца буквально взорвались. «Брожение в Париже^[421] приобрело непостижимый размах, – отмечал один наблюдатель. – Десять тысяч человек провели весь день в Пале-Рояль… Люди будто сошли с ума. Они отвергают всякую идею о компромиссе».

Казалось, сама природа вновь взялась разжигать революцию. Северная Франция осталась без зерна. Хлебные бунты прокатились от Нормандии до Пикардии и угрожали самому Парижу. Ходили слухи, что королевское правительство и аристократы сговорились уморить патриотов голодом, а затем бросить против них иностранные войска.

Подстегиваемые подобными разговорами, толпы людей в Пале-Рояль бросились вооружаться, и внезапно весь Париж пришел в движение. Ночью 12 июля и весь последующий день горожане вламывались в магазины и дома, забирая любое ружье, клинок, пику, кинжал или кухонный нож. Они также обыскивали пекарни в отчаянных поисках хотя бы щепотки муки. Толпа завладела тридцатью тысячами мушкетов Шарлевиля^[422] из арсеналов Дома инвалидов, но правительство благоразумно перевезло пули и порох в Бастилию – крепость-тюрьму в самом сердце Парижа. К 1789 году здесь содержалась лишь горстка узников (самого знаменитого из них – маркиза де Сада – только что перевели в другое место). Здание обнесли лесами и готовили к сносу. Впрочем, для большинства людей оно оставалось ненавистным символом угнетения. Во вторник, 14 июля, толпа пошла на штурм Бастилии и, сперва договорившись с комендантом тюрьмы о добровольной капитуляции, затем забила его насмерть кинжалами, а вдобавок еще и расстреляла труп и торжественно пронесла насаженную на пику голову чиновника через весь город.

Этот день станет французской версией американского Четвертого июля, хотя День взятия Бастилии напоминает о гораздо более кровавом и спорном событии, нежели подписание Декларации о независимости Соединенных Штатов.

Фундаментальный, таинственный и непонятный процесс, который сделал возможным штурм Бастилии и, по правде говоря, Революцию в целом, – это стремительный рост революционных настроений во французской армии. Тремя месяцами ранее, во время первого бунта, французская гвардия подчинилась приказам и стреляла в мятежников. Однако 14 июля, вместо того чтобы сделать свою работу и защитить Бастилию, французская гвардия присоединилась к бунтовщикам и вскоре провозгласила себя Национальной гвардией. Военный министр доложил королю, что более не может гарантировать лояльность любого французского солдата или младшего офицера. Лишившись армии, королевская власть рухнула.

В Отель-де-Виль (здании городской ратуши) загнанный в угол король 17 июля встретился с новым муниципальным правительством^[423] Парижа и официально утвердил назначение генерала Лафайета на должность командующего новой парижской Национальной гвардией. Король признал Революцию, позволив Лафайету приколоть кокарду (яркое округлое украшение из ткани, по которому революционеры распознавали друг друга) на королевский головной убор. Собравшиеся патриоты в ответ прокричали «Vive le roi!» («Да здравствует король!»)^[424].

* * *

Пока Париж бунтовал, Алекс Дюма вместе со своим подразделением оставался в гарнизоне, ожидая приказов. Он провел последний год Старого порядка в составе Шестого драгунского полка в провинциальном городке Лаон^[425], расположенном в ста пятидесяти километрах к северо-востоку от Парижа. Здесь открывался широкий вид на равнины Пикардии в сторону границы Франции с Австрийскими Нидерландами. Это был один из беднейших регионов страны и настоящий очаг патриотической лихорадки. Пикардия отправила сражаться за независимость США больше солдат и младших офицеров, чем любой другой район Франции.

Тем не менее летом 1789 года трудно было найти более тихое место – менее чем в ста пятидесяти километрах от Парижа, но нереальным образом перенесенное на столетия назад от происходящих в столице событий. Оседлав холм посреди равнины, Лаон позволял почти с любой точки города увидеть окрестности на многие километры вокруг. В то время как Париж пережил целое столетие реконструкции и в результате лишился средневековых стен, на смену которым пришли бульвары и общественные места (на тот момент заполненные толпами революционеров), Лаон по-прежнему окружала одна большая крепостная стена с воротами, через которые всадники могли выехать на защиту соседних поселков и городов. Со времен Римской империи Лаон прикрывал Северную Галлию от вандалов, аланов, гуннов, бургундов и франков, пока франки не прорвались на эту территорию и не стали ее новыми владельцами. После этого – на протяжении еще тысячи лет – город защищал Францию. Прогуливаясь сегодня вокруг этого великолепно расположенного и укрепленного города, нетрудно представить себе сцену из «Властелина колец». Каменный город на холме – место чарующей и даже печальной красоты.

15 августа Шестой драгунский полк наконец получил приказ. Ему надлежало отправиться в городок Вилле-Котре и охранять замок Орлеанской династии (по-прежнему принцев крови, хотя и патриотов) от толп разбойников. Солдаты должны были также защитить горожан. Приказ поступил через региональный штаб в Суассоне, но на самом деле не был составлен версальским военным министерством или каким-либо офицером королевства. Его автором стал простой владелец отеля Клод Лабуре, только что избранный командиром Национальной гвардии^[426] Вилле-Котре.

Книга вторая

Глава 8
Революционные годы

За недели после взятия Бастилии по сельским регионам Франции прокатилась волна насилия, известная под названием Великого страха^[427]. Буйные толпы нападали на замки и сжигали документы о феодальных повинностях жителей в отношении местных дворян. Иногда они попутно сжигали и сами замки. Некоторые смутьяны заставляли лорда устраивать для них пир и наблюдать за тем, как его имущество гибнет в пламени.

Никто не дал исчерпывающего объяснения этим событиям, хотя позже многие связывали их со слухами о так называемом голодном пакте^[428] между королевскими бюрократами и знатными спекулянтами. Его цель якобы состояла в том, чтобы припрятывать продукты и взвинчивать цены^[429], пока дети крестьян умирали от голода. Десятки миллионов жили на грани нищеты, и даже в нормальные времена крестьянская семья тратила около половины всего дохода на хлеб. В неурожайные годы благодаря скачку цен на зерно эта цифра могла подниматься до 90 процентов. Составление петиций в рамках местных «жалобных книг» той весной породило у населения надежду на улучшение условий жизни^[430]. Однако летом нехватка продуктов только усилилась, а спекуляции на товарах первой необходимости лишь обострили ее. И никакой помощи от рухнувшего правительства.

С другой стороны, представляется вполне вероятным, что разграбление замков, как и многие действия Французской революции, стало ширмой для приспособленцев^[431]: значительное количество тех, кто сжигал феодальные документы, не принадлежало к числу обездоленных, скорее мы бы сегодня назвали этих людей представителями малого бизнеса. Они просто воспользовались общественными беспорядками, чтобы снизить собственное налоговое бремя. В последние годы Старого порядка умные адвокаты рекомендовали своим знатным клиентам тщательно изыскивать в старинных документах записи о всевозможных феодальных податях, которыми они могли обложить предприимчивых простолюдинов, использующих их земли. Простолюдины уже платили львиную долю национальных налогов, а теперь (из-за записей в старинных феодальных документах) стали еще и платить целую кучу других повинностей местным дворянам (которые, что еще больше разжигало ненависть, были освобождены от большинства национальных податей). Как ранее Война за независимость в США, Французская революция началась как налоговый бунт. Ходили даже слухи, будто король Людовик XVI лично санкционировал бум поджогов, потому что якобы считал налоги для своего народа непомерно высокими.

Хаос и безвластие только разжигали социальный конфликт. По всей Франции тем летом колокола звонили в набат^[432], чтобы предупредить деревни и городки о приближении разбойников. Эти кочующие банды уже давно представляли собой серьезную проблему для сельских районов. Они в равной мере нападали на путешественников, местных горожан и крестьян. Но страх намного превосходил реальный размер угрозы. Жители шептали друг другу, что дворяне организовали банды грабителей с целью досадить простолюдинам. Мало кто ждал доказательств, прежде чем взяться за оружие. Никто уже не мог с уверенностью отличить грабителя от человека, который от него защищается. Когда горожане вооружались и выходили на дорогу сражаться с предполагаемыми разбойниками, жители соседнего городка принимали их самих за грабителей, били в набат и выходили с оружием в руках на битву.

Колокола зазвонили и в Вилле-Котре, за оборону которого отвечал хозяин отеля Клод Лабуре. Он был одним из многих местных жителей, сделавших себе состояние за последние десятилетия на удовлетворении нужд Орлеанской династии и ее иждивенцев. Орлеанский дом принес с собой в городок не только чревоугодие и прогрессивные политические идеи, но также оживленный «туристический поток» из аристократов^[433] (особенно тех, кто любил охоту). Лес Ретц являлся лучшими во Франции охотничьими угодьями^[434] (здесь водились олени, куропатки, фазаны и кабаны), а потому состоятельные гости строили по соседству охотничьи домики. (В начале 1780-х годов семья столкнулась с небольшим затруднением^[435]: Людовик Толстый, отец нынешнего герцога Орлеанского, разжирел настолько, что больше не мог садиться на лошадь и вести за собой охотников, а потому вынужден был передать эту роль следующему в линии претендентов на королевский трон.) Трактиры и отели в последние десятилетия тоже строились вокруг замка Орлеанской династии бурными темпами. Кое-кто из местных крестьян, прислуживавших в замке (и даже, согласно популярным байкам, собиравших гуляк-аристократов, которым после бурной ночи не повезло проснуться в канаве), завели собственные постоялые дворы. Клод Лабуре принадлежал к числу самых преуспевающих отельеров.

Вилле-Котре располагался на дороге из Парижа в Суассон, а потому с экипажами получал регулярную сводку столичных новостей. Жители этого прогрессивного городка из патриотически настроенной провинции одними из первых сформировали свой отряд Национальной гвардии и прикололи друг другу на шляпы трехцветные кокарды. Но Клоду Лабуре хватало благоразумия, чтобы понять: если в районе действительно появится крупная разбойничья шайка, разношерстное ополчение, попавшее под его командование, не сумеет защитить город, где было много богатых домов и гостиниц, не говоря уже о замке Орлеанской династии. Лабуре также беспокоился за городские амбары и продукты на рынке. А потому вызвал драгун^[436].

* * *

15 августа двадцать драгун^[437], одетых в ало-белую форму, на лошадях с гербом королевы, въехали на главную площадь Вилле-Котре. Один из солдат особенно притягивал^[438] к себе все взоры: темнокожий красавец, с широкими, мощными плечами, он был на полголовы выше^[439] остальных сослуживцев. Этот рядовой демонстрировал офицерскую выправку наряду с высокими скулами, внушительным лбом и чуточку высокомерным видом, который сразу подсказал бы любому зеваке, что перед ним аристократ, если бы форма и знаки различия не говорили об обратном.

«Он был объектом всеобщего любопытства и восхищения» – так потомок одного из очевидцев вспоминал о дне, когда Алекс Дюма впервые въехал в городок.

Армейских бараков в Вилле-Котре не имелось, а потому драгуны были распределены на постой по городским домам. Как командир Национальной гвардии, Лабуре получил право первым выбрать, кому из солдат дать кров. Это было тем более уместно, что ему принадлежала гостиница. Он пригласил к себе красивого чернокожего молодца, который произвел столь благоприятное впечатление. Следующей ночью его дочь, Мари-Луиза, написала подружке Жюли Фортэн:

Дорогая Жюли^[440].

Драгуны, которых мы ждали, прибыли позавчера в одиннадцать

утра. Как велел Жермэну наш лорд, их должны были разместить

в замке и в охотничьем домике, но пока что туда отправятся только лошади, а люди – позже, потому что сейчас драгун великодушно приняли у себя разные семьи из нашего города. Мой отец решил пригласить нам мулата, который входит в состав отряда. Он очень красив. Его зовут Дюма. Его однополчане утверждают, что это не настоящее его имя.

Говорят, он сын какого-то лорда из Сан-Доминго или откуда-то из тех краев. Он высок, как Прево, но лучше воспитан. Знаешь, моя дорогая славная Жюли, он – очень видный мужчина.

От командира отряда Лабуре узнали, что этот Александр Дюма на самом деле граф Тома-Александр Дюма Дави де ля Пайетри (если бы он заявил о своих правах на наследство, то к тому моменту формально уже стал бы маркизом, поскольку Антуан умер). Хотя в законности этого титула наверняка бы усомнились в Париже или Сен-Жермен-ан-Лай, в Вилле-Котре он произвел немалое впечатление. Умелый фехтовальщик и наездник (как Лабуре, по всей вероятности, убедились), Александр также мог очаровать Мари-Луизу и ее родителей историями о жизни в Сан-Доминго и описаниями парижского театра или увлекательных развлечений в Пале-Рояль. С одной стороны, хорошо воспитанный, любезный, образованный юноша, с другой – экзотичная, полная безграничной романтики жизнь. Вся семья слушала эти рассказы с открытым ртом. Для Мари-Луизы Дюма был самым удалым мужчиной, которого она когда-либо видела.

Дюма жил в «H?tel de l’Ecu»^[441] с семьей Лабуре четыре месяца. Они баловали его и относились к нему как к любимому родственнику.

Вскоре они поняли, что, несмотря на аристократическое воспитание, Александр имел глубокие республиканские убеждения и страстно верил в Революцию^[442]. Для командира Национальной гвардии летом 1789 года это значило очень много. На самом деле, если бы Дюма не разделял таких взглядов, во Франции, где все прежние критерии перевернулись с ног на голову, его благородное происхождение превратилось бы в лишний довод против него.

* * *

Ночью 4 августа Национальная ассамблея, пытаясь остановить поджоги тысяч поместий, провозгласила полную отмену всех феодальных прав во Франции. Патриотично настроенные аристократы добровольно отказались от привилегий своего сословия и воспользовались крестьянскими бунтами, чтобы продвинуть социальные реформы гораздо дальше, чем мог представить себе любой сельский житель. Виконт де Ноайль^[443], победитель при Иорктауне и старый сосед Алекса Дюма по Сен-Жермен-ан-Лай, первым отрекся от своих привилегий, призывая наряду с отменой феодальных прав ввести всеобщий подоходный налог. Герцог де Ларошфуко-д’Анвиль, сооснователь Общества друзей негров^[444] (влиятельной французской аболиционистской группы, в состав которой входили лучшие из нобилей-патриотов), вместе с еще одним «другом чернокожих», маркизом де Лафайетом, предложил ассамблее «еще до конца ночи» покончить с рабством^[445][446].

У французских аристократов было много причин добровольно избавиться от своих прав и привилегий. Ночь 4 августа в определенном смысле стала апофеозом принципов Просвещения («моментом опьянения патриотизмом»^[447], как назвал ее маркиз де Ферьер), позволив этим дворянам наконец воплотить в жизнь идеалы, которыми они бредили на протяжении двух десятилетий. Это был шанс перенести домой, во Францию, самый захватывающий опыт их юности – борьбу за дело революции в Америке. Впрочем, с другой стороны, добровольное отречение от привилегий становилось всего лишь признанием неизбежного: в большинстве провинций королевства феодализм давно дышал на ладан. Добровольно отказавшись от прав и приравняв себя к простолюдинам и освобожденным рабам, эти дворяне схватили поводья Революции и стали управлять ее движением – на короткое время.

К концу августа «представители французского народа^[448], образовав Национальное собрание и полагая, что невежество, забвение прав человека или пренебрежение ими являются единственной причиной общественных бедствий и испорченности правительств, приняли решение изложить в торжественной Декларации естественные, неотчуждаемые и священные права человека»^[449]. Эти слова, написанные Лафайетом с помощью Томаса Джефферсона^[450], тогда американского посла в Париже, стали вступлением к Декларации прав человека и гражданина, одобренной Национальной ассамблеей в тот полный потрясений месяц. Величайший документ Французской революции был сознательной данью американской Декларации о независимости. Он перечисляет права человека постатейно:

Статья 1

Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Общественные различия могут основываться лишь на общей пользе.

Статья 2

Цель всякого политического союза – обеспечение естественных и неотъемлемых прав человека. Таковые – свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению.

Среди важных статей стоит упомянуть Статью 6 о том, что все граждане, будучи равными, «имеют равный доступ ко всем постам, публичным должностям и занятиям сообразно их способностям и без каких-либо иных различий, кроме тех, что обусловлены их добродетелями и способностями». А также Статью 9, в которой запрещались пытки: «Поскольку каждый считается невиновным, пока его вина не установлена, то в случаях, когда признается нужным арест лица, любые излишне суровые меры, не являющиеся необходимыми, должны строжайше пресекаться законом».

Декларация прав человека и гражданина – впечатляющий документ, но за ним последовали октябрьские дни того же года, когда толпа разъяренных женщин отправилась маршем на Версаль – отомстить за оскорбление, которое офицер короля предположительно нанес «нации». Мотивом для действий таких толп (ставших символом революционного насилия, что сметает любые традиции, даже в сфере взаимоотношения полов) неизменно служила нехватка хлеба наряду со всем остальным. Толпа ворвалась во дворец, неистово выкликая Марию-Антуанетту: «Где эта злодейка?^[451] Мы хотим понаделать кокард из ее потрохов! Нет, сначала мы сожжем ее заживо и сделаем фрикасе из ее печени!» Королева сбежала по секретному ходу, который вел из покоев короля (тот отправился спасать их детей), но наткнулась на запертую дверь и на протяжении долгих жутких минут безуспешно билась в нее, пока несколько солдат Национальной гвардии наконец не спасли правительницу. Толпа вернулась в Париж с огромными телегами, доверху груженными мукой и зерном, а также с головами двух охранников на пиках (этим людям не повезло встать между разъяренными горожанками и членами королевской семьи).

Солдаты Национальной гвардии заставили короля с королевой отправиться в Париж фактически в качестве пленников. Благодаря хитроумному вмешательству генерала Лафайета как главы парижской Национальной гвардии их не убили. Более того, статус правителей был весьма тонко изменен: они стали народными монархами, которым соответственно надлежало править в народной столице.

Монархов-узников перевели во дворец Тюильри, который уже более ста лет не использовался в качестве королевской резиденции. Этот дворец с момента постройки Версаля превратился в место заседания различных ведомств и даже временами служил сценой для постановок Комеди Франсез^[452] и других театральных трупп. Теперь он вновь стал средоточием монархии, тогда как Версаль лежал в забвении – дворец-призрак, опустошенный Революцией.

Национальная ассамблея также переехала в Тюильри, расположившись в Манеже^[453] – просторном крытом дворе, где Тома-Александр некогда брал уроки верховой езды. Это было единственное в Париже здание, чьи размеры позволяли принимать более тысячи депутатов наряду с представителями общественности, которые приходили понаблюдать за ходом заседаний. (Джефферсона беспокоили размеры представительного органа власти. В письме будущего президента США Тому Пейну говорится: «Я всегда боялся^[454], что столь большое число депутатов приведет к неразберихе. Двенадцать сотен людей в одной комнате – это слишком много».) Странная, узкая форма зала, где сиденья располагались ярусами с двух сторон, заставляла депутатов делиться на группы в соответствии с политическими взглядами: радикалы – слева от председателя ассамблеи, консерваторы – справа (отсюда произошли политические понятия «левый» и «правый»).

Через считаные дни после открытия заседаний в Манеж явилась делегация негров и мулатов, которые ходатайствовали о праве выступить в качестве представителей своей расы в законодательных органах колоний, равно как и в Национальной ассамблее. На их стороне было Общество друзей негров и принципы, сформулированные в Декларации прав человека и гражданина. Противники – богатые колониальные плантаторы – создали «Клуб Массиак»^[455], чтобы помешать наделению чернокожих гражданскими правами. Как утверждали представители клуба, подобный шаг станет «ужасом для колонистов»^[456] и приведет к развалу Франции. Шарль де Ламет, один из «Друзей», а также владелец обширных плантаций на Сан-Доминго, заявил, что предпочел бы «потерять все^[457], нежели нарушить священные принципы справедливости, человечности и вечной правды».

Однако Национальная ассамблея не была законодательным органом в обычном смысле этого слова. Скорее она играла роль площадки для взаимодействия клубов – странных политических структур, которые возникли во множестве в дни существования Генеральных Штатов и которым на протяжении следующих пяти лет будет принадлежать реальная власть во Франции. Крупнейшим и самым известным из них был Якобинский клуб.

На первых порах Якобинский клуб не принадлежал к числу наиболее радикальных. Он славился своими яркими, товарищескими дебатами, а также тем, что в его ряды входили видные революционеры самых разных взглядов. Хотя впоследствии он заручится поддержкой парижской «черни», изначально его членами становились по большей части буржуа и профессиональные юристы – в основном из-за солидного вступительного взноса. К клубу присоединились Луи-Филипп (сын герцога Орлеанского), который в девятнадцатом веке станет французским королем, а также виконт де Ноайль.

Якобинцы обсуждали проблемы революции в собственном кругу, а затем использовали свою коллективную интеллектуальную мощь в огромном зале академии верховой езды Тюильри, на дебатах с депутатами из других клубов. Любой вопрос – от будущего прав женщин до дарования разрешения на торговлю – мог стать предметом ожесточенной перебранки. Вот что представляла собой французская демократия осенью 1789 года: неистовые, идеалистичные споры о том, как внедрить в общественную жизнь универсальные ценности и блага. Однако пока депутаты обсуждали эти возвышенные материи, суды откладывали процессы на неопределенный срок, правительственные учреждения прекращали деятельность, школы закрывались. Многие правительственные чиновники просто бросали все и отправлялись по домам, а суды-парламенты и прочие юридические органы прекращали существование^[458], некоторые – навсегда. (Суды-парламенты были официально упразднены в 1790 году в рамках введения абсолютно новой системы юриспруденции.) Избирательное право получили все «активные граждане»^[459]: мужчины старше двадцати пяти, французы или «ставшие французами», которые на протяжении как минимум года имели постоянное место жительства и ежегодно платили налоги в размере не менее трехдневного заработка вопреки шумным протестам нескольких депутатов, женщин в число активных граждан не включили^[460].

На смену системе, где чиновники занимали все административные посты путем назначения или покупки, пришла система, где практически каждая должность (начиная с низшего звена, чуть ли не с писца) становилась выборной. Нужно было заполнить около миллиона вакансий^[461], и, хотя правительство до сих пор не работало, сотни тысяч добровольцев охотно предлагали свои услуги. Несмотря на экономический кризис и нехватку продовольствия, несмотря на то что никто ни за что не отвечал, вся страна, казалось, сплотилась и была преисполнена энтузиазма.

* * *

В отеле «H?tel de l’Ecu» города Вилле-Котре Мари-Луиза вскоре убедилась в том, что ее первые впечатления о красивом солдате, получившем кров у ее семьи, были верны.

Три года суровой армейской жизни в гарнизоне Лаона, с его средневековым духом и вечно безмолвными аллеями, изменили Дюма. Развязность кавалериста сочетались в нем с убеждениями революционера-республиканца. В Лаоне Алекс жил в мире, где время застыло. Но из ворот этого города он въехал в мир, где время шло в ускоренном темпе и перемены, на которые требовались десятилетия или даже столетия, происходили за считаные недели или дни.

Должно быть, он испытывал некоторое душевное волнение, когда просил у господина Лабуре руки его дочери. Но господин Лабуре ответил согласием. Здесь, в этом провинциальном городке (как и во французской армии), расовая принадлежность человека, по всей вероятности, не имела значения. До сих пор вся жизнь Дюма, будто взятая из плутовского романа, служила опровержением идеи о том, что судьба человека предопределена с момента его рождения. Трехцветная кокарда, приколотая к головным уборам Дюма и его будущего тестя, свидетельствовала о наступлении нового времени, когда все люди станут равны перед законом.

6 декабря состоялась помолвка Александра Дюма и Мари-Луизы Лабуре^[462]. Клод Лабуре поставил единственное условие: свадьба откладывается до того момента, когда Дюма получит чин сержанта. Таким образом отец невесты также мог испытывать верность жениха, проверять, не изменятся ли его чувства, когда он окажется в большом мире, среди других женщин, с которыми ему суждено было встретиться.

Через десять дней Дюма и Шестой драгунский полк покинули Вилле-Котре^[463], чтобы исполнить свой долг и занять свое место в Революции. У Клода Лабуре наверняка имелись сомнения относительно того, как долго Дюма придется зарабатывать чин сержанта. Но он и представить себе не мог, насколько его условие будет перевыполнено.

* * *

Лето 1790 года для Революции было по счету вторым, и притом самым солнечным из всех (впрочем, только в переносном смысле – на самом деле, оно выдалось очень дождливым). Это было лето беспрестанных общественных церемоний и праздников, массовых банкетов и общенациональных торжеств в честь важных перемен, которые происходили в стране. Крупнейшее празднество состоялось в Париже 14 июля – в первую годовщину падения Бастилии – на Champ de Mars, Марсовом Поле, названном в честь древнеримского бога войны (потому что здесь проводились военные парады). (Сейчас это городской парк, принимающий армады туристов, которые хотят посетить Эйфелеву башню.) Правительство объявило этот день Праздником Федерации^[464].

Тысячи волонтеров, представлявших все социальные слои, а также более двенадцати тысяч наемных работников готовили Марсово поле к пиру на сотни тысяч персон. Они воздвигли самые длинные в мире открытые трибуны, сделанные из утрамбованной земли. (Земляные ярусы были построены столь надежно, что простояли до середины девятнадцатого века.) Волонтеры воздвигли богато украшенную триумфальную арку. Лихорадочный труд достиг кульминации 13 июля, в так называемый День тачек, когда делались последние приготовления к празднику. К этому моменту бывший плац для военных маневров превратился в гигантский стадион.

14 июля епископ Талейран под проливным дождем на глазах у сотен тысяч людей поднялся на специально воздвигнутый Алтарь нации, чтобы благословить собрание. Масштабный военный оркестр сыграл специально адаптированный церковный гимн. И епископ, и Алтарь служили символом смешения государства и церкви – процесса, уже становящегося одной из характерных черт Революции. На Алтаре было написано:

Нация, Закон, Король^[465]

Нация – это ты

Закон – это ты

Король – это хранитель Закона

Генерал Лафайет, герой еще американской Войны за независимость, произнес клятву. Его примеру последовал лично король Людовик. Впервые Людовик использовал новый титул, Король французов^[466], а не Король Франции, что символизировало его долг перед народом. Он поклялся «использовать всю власть, данную мне Конституцией, чтобы содействовать декретам Национальной ассамблеи». Толпа принялась скандировать лозунги, которые стали лейтмотивом того лета: «Французы, мы свободны^[467], мы – братья! Да здравствует нация, закон, король!»

Над полем развивались знамена полков Национальной гвардии со всей Франции, а среди них также реял первый американский флаг, когда-либо поднятый за пределами Соединенных Штатов^[468] (его привезла делегация США во главе с Джоном Полом Джонсом и Томом Пейном).

Затем настал черед пира и балов^[469], которые продолжались дни и ночи напролет. Перед людьми выступили тысячи актеров, оперных певцов и музыкантов. По всему городу прокатились масштабные банкеты, устроенные вскладчину представителями различных классов и политических групп. (Остатки трапез передавались тысячам нуждающихся парижских бедняков; представителей низших слоев общества на ужин пригласить никто не озаботился.) Многие парижане демонстрировали энтузиазм и приверженность идее братства, предоставляя приезжим бесплатный ночлег и стол в своих домах. В тот июль революционные грезы, казалось, воплощались в жизнь на глазах, а люди всех сословий и слоев общества праздновали вместе. На этом фоне явный энтузиазм Людовика^[470] выглядел столь же необычно, как и все остальное. Он разрешил солдатам Национальной гвардии со всей страны пользоваться его библиотекой и гулять по ботаническому саду. За неделю до праздника он лично прибыл на Марсово поле, чтобы проконтролировать ход подготовки. Вместо пленника Революции Людовик летом 1790 года стал активным ее участником. Долго так продолжаться не могло.

* * *

Летом предыдущего года, еще до падения Бастилии, младший брат Людовика, Карл, сбежал из страны и нашел пристанище на территории его тестя – короля Пьемонта-Сардинии. Это королевство, расположенное на юго-восточной границе Франции и управляемое Савойской династией, было самым сильным из множества мелких монархий, которые впоследствии станут Италией. На территории Пьемонта-Сардинии находились богатые, важные города вроде Милана, большая часть Французских Альп, а также районы современной Франции, в том числе Ницца. За несколько следующих лет сотни тысяч эмигрантов из аристократических семей^[471] (именно тогда, собственно, и появилось слово «эмигрант») переберутся в Пьемонт-Сардинию и соседние монархии. Эти люди охотно присоединятся к контрреволюционным силам, желая восстановить Старый порядок во Франции. Но эмигранты мало что могли сделать без поддержки со стороны какого-нибудь европейского государства, располагавшего значительной армией. А их призывы о помощи к великим державам по большей части не находили отклика.

С какой бы симпатией европейские правители ни относились лично к Людовику и Бурбонам, ни одно из государств пока не видело серьезных причин вмешиваться во внутренние дела Франции. Большинство соседей полагали, что (согласно традиционной политике баланса сил) слабость Франции пойдет им только на пользу. Им и в голову не приходило, что Революция может пересечь национальные границы и угрожать их собственным уютным монархиям. Даже самый последовательный противник Французской революции – Эдмунд Берк – был убежден, что французы, «наши враги, сделали работу за нас^[472] так, как никогда не смогли бы сделать двадцать [битв при] Рамильи или Гохштедте», то есть ослабили способность своей страны выступать в качестве мощной державы более, чем любое из известных поражений на поле боя. Никто пока не предполагал, что государство, «ослабленное революцией», может представлять серьезную военную угрозу для соседей. Мысль о том, что революция в принципе способна сделать страну сильнее, даже не рассматривалась.

Англия – главная соперница Франции, – естественно, не была склонна помогать Бурбонам, и, пока британские политики левого толка восхваляли Революцию, остальные откровенно злорадствовали по поводу печального положения Людовика XVI. Так ему и надо за поддержку Американской революции. Ее идеология рикошетом ударила по нему самому (вот доказательство того, что Бог – протестант). Занятые проблемами Восточной Европы, ни Россия, ни Пруссия не демонстрировали ни малейшего желания вмешиваться во французские дела. Испания была слишком слаба, чтобы действовать в одиночку или возглавить какую-нибудь коалицию. В том же положении находились мелкие монархии вроде Пьемонта-Сардинии. Они охотно принимали эмигрантов, но вовсе не рвались нападать на революционную Францию.

Последней и лучшей надеждой Людовика на помощь оставался брат его жены, австрийский император Леопольд. Если не считать самого Людовика, Леопольд был сильнейшим монархом Европы. В восемнадцатом веке в состав Австрии входила большая часть территорий Священной Римской империи германской нации – огромного мультиязычного конгломерата государств, возникшего в позднем Средневековье и включавшего некоторые богатейшие земли современных Германии и Италии, а также ряд других областей как Восточной, так и Западной Европы. Многие из этих княжеств граничили с Францией, и, хотя Вена напрямую не контролировала их, она состояла в тесном союзе с их правителями (так было, например, в случае с Пьемонтом-Сардинией). За последние несколько веков французы и австрийцы не раз воевали друг с другом за приграничные земли. Однако с 1750-х годов и особенно после брака Людовика и Марии-Антуанетты Австрия и Франция находились пусть в ненадежном, но все-таки союзе. Если и был монарх, обязанный прийти на помощь королю Людовику, то это Леопольд. Впрочем, австрийский император тоже отказался нападать на Францию. Как и прочие европейские государства, Австрия была потрясена Революцией и боялась ее распространения, но также с удовольствием наблюдала, как Франция, эта вечная вершительница судеб континента, вынуждена поубавить спесь.

Недовольство и изоляция монарха в Тюильри нарастали, и поздней весной 1791 года королевская семья решилась бежать на границу с Австрийскими Нидерландами (современная Бельгия), где, как они полагали, император Леопольд сможет их защитить, а быть может, даже начать борьбу за их возвращение к абсолютной власти. Людовик также испытывал ни на чем не основанную уверенность в том, что стоит лишь выбраться из парижского рассадника революционного экстремизма, как народ вновь станет носить своего правителя на руках. Ночью 20 июня король, переодетый слугой или торговцем, путешествующим вместе с семьей (у этой истории есть две версии), воспользовался экипажем, чтобы совершить «побег в Варенн». Там его инкогнито было раскрыто. Людовик остановился поужинать и вызвал подозрения у обслуживавшего его официанта: последний предположительно сравнил лицо короля с профилем на монете или банкноте и вызвал стражу. (Авторы многочисленных заметок в популярной прессе злословили по поводу обжорства короля, говоря, что ему не хватило сил доехать до границы на пустой желудок.) Король и свита были арестованы и под охраной возвращены во дворец Тюильри.

Своим побегом Людовик публично отверг Революцию, но большинство революционеров все еще не были готовы отвергнуть его и остаться без монарха. Правительство сочинило красивую легенду, объяснявшую поступок Людовика^[473]: его семью якобы похитили контрреволюционеры, которые хотели использовать ее как заложников в хитроумном заговоре, однако патриоты своевременно раскрыли эти козни и освободили венценосных особ. Никто не поверил этой истории ни на секунду. Перед побегом король оставил во дворце Тюильри письмо с резким осуждением Революции. Граждане составили петицию^[474], в которой называли Людовика лживым предателем и требовали его теперь уже формального отречения от власти. 17 июля толпа демонстрантов принесла эту петицию на Марсово поле, где годом ранее парижане дружно и в гораздо большем числе отмечали F?te de la F?d?ration, Праздник Федерации.

То, что произошло потом, всегда оставалось предметом для споров. (Если сегодня, при наличии видеосъемки, остаются непонятными причины хаоса на рок-концерте, где присутствуют тысячи зрителей, насколько же менее ясными должны были быть обстоятельства беспорядков в эпоху, когда никаких камер не существовало?) Очевидно, что люди в толпе сначала стали громко браниться, а затем толкаться. Позже кое-кто станет говорить, что во всем виноваты просочившиеся из-за границы заговорщики (или неизменно удобные «злодеи»), которые заманили парижан туда, желая им вреда. Сторонники петиции будут утверждать, что насилие – следствие королевского заговора с целью уничтожить республиканскую идею^[475].

Ясно одно: распаленных политикой людей неожиданно окружили вооруженные отряды, в основном Национальной гвардии. Они прибывали на Марсово поле со всех сторон. По настоянию Лафайета правительство ввело военное положение – призывы группировок, обвинявших короля в предательстве, привели городские низы в самое скверное настроение, и положение конституционной монархии выглядело все более шатким.

Алекс Дюма и Шестой драгунский полк тоже приехали^[476] на Марсово поле. Поддержание общественного порядка на массовых мероприятиях входило в число их задач, и они хорошо справлялись с этим. Они лучше солдат регулярной армии умели сохранять хладнокровие в подобных ситуациях. Драгуны были вооружены, как обычно, саблями и кавалерийскими мушкетами, но также легкими пушками.

Генерал Лафайет, командующий парижской Национальной гвардией, появился на месте событий на белом коне. «Герой двух миров» в своей обычной самодовольной и невольно аристократической манере приказал кричавшим людям успокоиться и разойтись по домам. Толпа ответила свистом и принялась забрасывать его охранников камнями.

Видя демонстративное неповиновение его приказам, Лафайет скомандовал Национальной гвардии стрелять – либо в воздух над головами толпы, либо (как говорится в некоторых сообщениях) прямо в людей. По одной из версий, парижане атаковали гвардейцев, те запаниковали и принялись стрелять в основном для самозащиты. Как бы там ни было, этот день получил в истории название резни на Марсовом поле^[477]. Точное количество убитых неизвестно: в оценках фигурируют от двенадцати до примерно пятидесяти человек. Но сам факт применения насилия со стороны революционного правительства был на тот момент шокирующим: гильотине еще только предстояло дебютировать на политической сцене.

Впрочем, очень скоро насилие в июле 1791 года будет в невообразимое количество раз превзойдено массовыми убийствами во имя Революции. Если праздник на Марсовом поле в июле 1790 года символизировал отправную точку Революции, резня на Марсовом поле июля 1791 года символизировала ее будущее. К весне 1794 года, когда в Революции наступит кровавый период под названием Террор, Алексу Дюма будет грозить гильотина за одно только присутствие на месте событий в тот день. Правда, к тому времени любая связь с предыдущим правительством могла послужить основанием для немедленной казни.

Глава 9
«Обновление кровью»

Вспомните Крестовые походы^[478], когда вся Европа вооружалась ради нескольких суеверий, – 13 декабря 1791 года написал Жак-Пьер Бриссо, лидер одной из наиболее влиятельных революционных группировок, в газете „Французский патриот“. – Пришло время для другого крестового похода, и у него гораздо более благородная и святая цель. Это крестовый поход ради всеобщей свободы».

Максимилиан Робеспьер – лидер соперничавшей группировки – возразил, что попытка превратить Революцию во всеобщий военный крестовый поход за свободу потерпит провал. Соседи Франции не примут освобождение из рук иностранных войск, как не приняла бы и сама Франция. Он настаивал на том, что необходимо поддерживать мир с соседними странами и сосредоточиться на идеологической чистке дома.

Враги Франции сослужили отличную службу сторонникам войны: летом прошлого года, вскоре после неудачного бегства и ареста Людовика, коалиция роялистских держав во главе с австрийским императором выступила с декларацией, в которой угрожала собрать «необходимые силы»^[479] и прийти королю на помощь. На самом деле угроза была слабой (составители умышленно использовали обтекаемые формулировки, чтобы никому не пришлось переходить к конкретным действиям), и любое нормальное правительство восемнадцатого века поняло бы это и просто проигнорировало декларацию. Но во Франции не было нормального правительства: его роль играла толпа накачавшихся кофеином интеллектуалов, которая бесконечно состязалась в пылких речах в бывшем королевском манеже во дворце Тюильри. На фоне угрозы иностранного вторжения упреждающая революционная война показалась таким политикам благоразумной и даже неизбежной.

«Больно думать об этом^[480], но с каждым днем становится все более очевидным: из-за мира мы регрессируем, – кипел от злости один из последователей Бриссо. – Мы достигнем обновления только кровью. Слабохарактерность, порочность и легкомыслие – эти основные недостатки, несовместимые со свободой, – можно преодолеть только лишениями».

Жак-Пьер Бриссо изведал лишения на собственном опыте. Хоть он и был сыном кондитера, он знал, что такое голод. В предреволюционные годы он вел жизнь иностранного корреспондента-фрилансера и памфлетиста, записывая свои наблюдения за событиями в Австрийских Нидерландах (Бельгии), Англии, Швейцарии и Америке. Зарабатывал он чем придется. Некоторое время просидел в долговой тюрьме в Лондоне. Низенький, худощавый, сутулый, как многие бумагомараки, он испытывал постоянную неловкость, легко переходят от робости к агрессивности. Но главный его недостаток, присущий столь многим французским революционерам, состоял в другом: уверенность в правоте своего дела (борьбе за права человека) и собственной непогрешимости переходила в нетерпимость к окружающим людям. Бриссо провел за границей больше времени, чем большинство других революционеров. Путешествуя в 1788 году по только-только возникшим Соединенным Штатам, он воспылал пламенной страстью к американской республике и ее духу «простоты, добродетели и человеческого достоинства^[481], доступных тем, кто добился свободы и видит в соотечественниках лишь братьев и ровню себе». Бриссо был полон решимости перенести американские идеалы в Европу.

Одной из вещей, которые он отвергал в Американской революции, было сохранение рабства. Тут сильно нуждавшийся журналист сходился во мнении с Лафайетом и Ларошфуко, работая бок о бок с этими богатыми аристократами в рамках Общества друзей негров. Во время путешествия по Вирджинии Бриссо познакомился с генералом Вашингтоном и попытался убедить его начать новую революцию за освобождение рабов. Вашингтон отказался^[482], заявив французскому гостю, что Вирджиния еще не готова к этому. Однако Бриссо настаивал, что освобождение рабов следует проводить, не обращая внимания на границы. Ту же самую логику он теперь применял к Французской революции.

Бриссо оставался страстным приверженцем идеи освобождения рабов, но зимой 1791/92 года его занимали другие невольники, нежели чернокожие в колониях. Бриссо и его последователи теперь скорее говорили о рабах в метафорическом смысле^[483]. Ими были белые солдаты-европейцы из всех враждебных Франции стран – неважно, австрийцы, пруссаки, сардинцы или русские. До тех пор пока они шли против революционной Франции во имя какого-нибудь короля или императора, они оставались рабами, брошенными на борьбу с землей свободы. Тем самым революционеры принижали вражеских солдат и одновременно проводили мысль о том, что последние нуждаются в помощи и освобождении. Из риторики о рабских армиях, атаковавших Революцию, вытекала новая и срочная задача. Франции, само собой, следовало защищаться, но просто отразить нападение теперь было недостаточно. Требовалось освободить рабов от власти их хозяев, то есть распространять Революцию. С такой точки зрения грань между защитой и нападением оказывалась безнадежно размытой. Франция не могла защищать свою революцию, не атакуя.

Эта принципиально важная идея найдет отражение в словах величайшей из песен Революции, которая впоследствии станет национальным гимном Франции. «Марсельеза» первоначально называлась «Боевой песней Рейнской армии»^[484] и была сочинена в те лихорадочные месяцы, чтобы вдохновить французов на отпор роялистским армиям, сосредоточивавшимся у восточных границ страны. Во второй строфе говорилось о солдатах-рабах, по воле их коронованных хозяев идущих сокрушить Революцию и вновь заковать освобожденный французский народ в цепи:

Цари, отвергнутые нами,

Толпы изменников, рабов,

Вы нам готовили годами

Железо тяжкое оков.

Для нас, для нас! Какое горе,

Французов смеют оскорблять,

Задумав нас в бесчестном споре

В рабов старинных обращать.^[485]

Бриссо, как самый пылкий милитарист ассамблеи, призывал к немедленным действиям против иностранных врагов Революции: «Мы не можем быть спокойными^[486], пока Европа, причем вся Европа, не утонет в пламени!»

Наряду с французскими депутатами в Манеже теперь заседали различные профессиональные диссиденты, съехавшиеся со всех концов Европы, чтобы присоединиться к волнующим событиям. Этими международные революционеры разделяли универсалистское кредо Бриссо. «Именно потому, что я хочу мира^[487], я призываю к войне!» – кричал Анахарсис Клоотс, который, едва появившись в Париже, стал раз за разом называть себя «ходатаем за человеческий род». Он клялся, что всего через месяц французский флаг будет развеваться над двадцатью освобожденными странами.

* * *

В 1750–1860-х годах, когда дядя Александра Дюма Луи де ля Пайетри служил в артиллерии^[488] капитаном, а затем полковником, военное дело во Франции находилось в ужасающем состоянии. Как жаловался один из французских командующих, «я возглавляю банду воров^[489], убийц, годных только для того, чтобы прогнать их сквозь строй. Они бросаются наутек при первом же выстреле и всегда готовы поднять мятеж… В распоряжении короля худшая пехота из всех, что есть под небесами, и притом с самой отвратительной дисциплиной. Способа командовать подобными отрядами просто не существует».

Вплоть до конца восемнадцатого века процесс «профессионализации» армии шел нерегулярно. Сотни лет стандарты профессиональной военной подготовки существовали только среди наемников, а эти люди сражались в одиночку или небольшими группами. В семнадцатом веке европейские солдаты все еще мало чем отличались от бандитов: они насиловали, мародерствовали и грабили мирных жителей так же усердно, как сражались с врагами. Население целых городов без особых раздумий подвергалось тотальному истреблению, и даже если солдаты пытались проявить хоть толику человечности, они по-прежнему грабили всюду, где только можно, потому что грабеж был единственным способом обеспечить продолжение военных операций, особенно во время затяжных военных кампаний. Поскольку большая часть Европы жила от урожая до урожая, по пятам за армией часто шел голод.

После ужасов религиозных войн, во время которых примерно треть населения Центральной Европы^[490] была уничтожена, появились различные нововведения, призванные сделать армии менее непредсказуемыми и пагубными. Была введена воинская дисциплина в виде учений, деления на полки, форменной одежды. Самое важно – армии начали одевать и кормить солдат, чтобы последним не приходилось грабить, а также начали платить им вместо дележа захваченных трофеев. В результате европейские армии стали менее пагубными для своих. Ирония заключалась в том, что менее разрушительные войны можно было вести чаще – фактически более или менее непрерывно, с краткими паузами для крошечных изменений в составе коалиций. Поэтому между 1700 и 1790 годами Европа находилась в состоянии почти постоянного, хотя и вялого, конфликта. За этот период различные державы провели более пятнадцати войн, в которых на той или иной стороне почти всегда участвовала Франция.

В предыдущие столетия идея о вступлении в армию ради того, чтобы «послужить какой-либо стране», показалась бы нелепой (хотя традиционные ненависть и соперничество между нациями могли стать важным мотивом для тех, кто записывался в войска). Солдаты сражались, потому что боялись остаться без работы. В то время как офицерские чины были прерогативой дворянства, тянуть солдатскую лямку выпадало отбросам общества, и от солдат вряд ли ждали чего-то большего, чем повиновения приказам и несения службы без дезертирства. Каждая армия разработала замысловатые средства устрашения, призванные сохранить людей в строю, вроде излюбленного у британцев «деревянного коня» (жесткий деревянный бортик, на котором непокорный солдат сидел часами, в то время как к его ногам были привязаны мушкеты) или печально знаменитого прусского «прогона сквозь строй» (когда провинившегося рядового заставляли бежать между двух шеренг сослуживцев, каждый из которых бил его по мере продвижения). Во Франции семнадцатого столетия капитан все еще мог отрезать нос солдату, дезертировавшему перед битвой, а клеймение было распространенным наказанием.

Офицеры сражались за славу и честь своего социального слоя и своего рода. Вплоть до середины 1700-х годов офицерский патент считался социальной и финансовой синекурой, объектом наследования, фаворитизма или торговли. Для старинного «дворянства меча», предполагаемых потомков рыцарей, офицерский чин был способом поддержать родовую традицию; для нуворишей – средством повысить собственный социальный статус. Для монархии и государства это был способ получить доход – в сущности, налог. Самые престижные французские звания стоили сумму, за которую можно было построить огромный замок, и требовали даже еще больше денег, потому что покупатель в придачу к чину получал полк солдат, а их требовалось экипировать, и им нужно было платить. Бизнесмен, скопивший необходимое количество монет, мог сделать своего юношу-сына полковником, а десятилетнего мальчика – капитаном, хотя сначала еще нужно было приобрести дворянство для семьи^[491].

Единая армия, сплоченная общими для всех учениями, дисциплиной, ценностями и целью, долго оставалась теоретической мечтой – тщательно описанной во многих древнегреческих и древнеримских текстах, но отсутствующей на реальном поле боя. Однако затем Франция воспользовалась своим сокрушительным поражением в Семилетней войне, во время которой она не только лишилась империи в Северной Америке, но и была унижена пруссаками. Маленькая группа ученых-офицеров, преисполненных характерной для эпохи Просвещения уверенностью в своих силах, решила реформировать армию.

Большинство интеллектуалов эпохи Просвещения относились к военному делу с презрением, как к атавизму иррационального прошлого и средневековых ценностей человечества, наряду с обыкновенной старомодной жестокостью, жадностью, похотью и безжалостностью. Они полагали, что по мере созревания общества и перехода его в более рациональный, научный период развития подобное варварство увянет само собой. Однако вместе с философами-пацифистами Франция произвела на свет поколение военных мыслителей, посвятивших свои силы превращению французской армии в непобедимое орудие для завоеваний. Одним из лучших был граф Жак де Гибер, который в 1770 году, в самый разгар эпохи Просвещения, призывал французскую армию воскресить утраченный боевой дух римских легионов и предсказывал великие свершения тем, кому это удастся сделать: «Теперь представим, что в Европе появляется^[492] сильный народ, который обладает одаренностью, ресурсами и правительством; народ, который располагает суровыми добродетелями и национальным ополчением с четким планом военной экспансии; который не будет терять из виду конечную цель этого плана; который, зная, как вести войну на небольшие средства и существовать за счет своих побед, не станет покорно складывать оружие из-за финансовых подсчетов. Мы увидим, как такой народ подчинит своих соседей и ниспровергнет наши слабые законы подобно тому, как северный ветер заставляет склониться хрупкий тростник». Руссо рекомендовал вернуть жизнь человека назад к «естественному» состоянию, почти так же настойчиво Гибер призывал уничтожить загнивший образ фатоватого французского офицера восемнадцатого столетия и принять ему на смену неоримский идеал. Он представлял себе армию, состоящую из готовых на самопожертвование, физически крепких, бесстрашных солдат-граждан. Гибер и современные ему военные мыслители заложили основу для появления милитаристов-патриотов. Проведенные ими реформы преобразили французскую армию, готовя ее к непомерным планам революционеров.

Гибер и его коллеги сосредоточились на повышении профессионального уровня офицерского корпуса при помощи образования и создали лучшие в Европе военные академии. Они также сделали первые шаги к превращению солдатской службы в достойное занятие, имеющее четкие правила. Они построили бараки, чтобы солдаты постоянно тренировались в составе своих подразделений, а не приходили и уходили по домам от случая к случаю. Они ввели форму как для офицеров, так и для солдат, хотя некоторые офицеры все еще отказывались ее носить (почему это офицер должен надевать ливрею, будто какой-то лакей или кучер экипажа?). Они снабдили французские войска планами и инструментами для объединения пехоты, кавалерии и артиллерии в первую современную армию Европы. И они изобрели письменные приказы и карты^[493] – высокотехнологичные инновации для эпохи, когда армии прибывали на битву с опозданием в несколько суток и редко имели четкое представление о местности, по которой шли.

Французские военные мыслители разработали целое поколение новых пушек, более легких и точных, чем любые другие орудия планеты. Эти новые пушки позволяли осуществить новый вид наступательной войны, основанный на плотности огня, мобильности пушек и их способности быстро наносить удар с большого расстояния. Бюджетный кризис во Франции в 1780-х годах не позволил запустить многие из этих орудий в производство, монархии в ее последние дни было не до того, но технология уже имелась, ожидая правительства с необходимыми средствами и стимулами.

Франция, которая давно располагала самым большим в Европе населением, теперь получила уникальную власть революционной идеи, способной создавать граждан-солдат. Поскольку наиболее закосневшие в своих убеждениях офицеры-аристократы превратились в эмигрантов, в этой сфере появилось необычно много вакансий для мозговитых, храбрых и энергичных людей.

* * *

Революционное правительство начало всеобщий крестовый поход за свободу с упреждающего удара по Австрийским Нидерландам, чтобы защитить свои границы и одновременно атаковать крупного, роялистски настроенного противника, дававшего приют эмигрантам. Люди в Париже верили, что это мобилизует франкоговорящее население страны против их немецкоговорящих сюзеренов. Всего двумя годами ранее в Австрийских Нидерландах вспыхнула революция по образцу Америки и Франции: через шесть месяцев после падения Бастилии, брюссельские патриоты заявили о создании Соединенных Штатов Бельгии и провозгласили независимость своей страны от Австрийской империи. Но затем император прислал дополнительные войска и вернул себе власть над регионом. Теперь французы надеялись, что их вторжение заставит восстание вспыхнуть с новой силой.

Алекс Дюма, недавно произведенный в капралы^[494], входил в состав одной из трех воинских колонн, которым предстояло провести атаку. Дюма все еще был одним из тысяч безликих солдат, всего на одну степень выше рядового, так что никаких других записей о его участии в этих событиях не сохранилось. Его колонной из десяти тысяч человек командовал герцог де Бирон, еще один представитель поколения 1776 года, служивший с Рошамбо в Америке. В первое время колонне сопутствовал успех. Она захватила ключевой со стратегической точки зрения город на границе и продолжила углубляться в территорию бельгийской провинции Австрии. В тот же день, 29 апреля, колонну атаковали австрийцы, но французы успешно отразили нападение. Впрочем, новобранцы из числа французских солдат запаниковали и тем же вечером два полка кавалерии дали шпоры лошадям и обратились в бегство. Генерал Бирон лично погнался за дезертирами, в одиночку, через некоторое время настиг их и (скорее силой аргументов, нежели приказов) убедил большинство людей вернуться в лагерь.

Между тем в тот же день другому французскому генералу, Теобальду Диллону, повезло меньше. Диллон вел десять эскадронов кавалерии через границу к другой точке, севернее. Попав под огонь австрийцев, эти солдаты испугались, бежали на французскую территорию и забаррикадировались за стенами Лилля. Когда генерал Диллон явился за ними, толпа из его собственных солдат принялась кричать, что он продал их врагу. Мятежники схватили его и разорвали на части. В Париже ассамблея попыталась организовать военный трибунал и расследовать инцидент, но Робеспьер, выдающийся знаток психологии толпы, заявил, что гордится солдатами, убившими своего командира. Его речь послужила жутким предзнаменованием курса, которым вскоре пойдет этот революционер. (Солдат Шестого драгунского полка, где служил Дюма, предлагалось вызвать на военный трибунал^[495] в связи с этим инцидентом.) Хотя генералы вроде Бирона или Диллона поддержали революцию (впоследствии, правда, они стали эмигрантами), они все еще были дворянами и придерживались умеренных, а следовательно, подозрительных взглядов. Для человека вроде Робеспьера доверия заслуживали только низшие чины армии. Счастье Дюма, что он тогда был всего лишь капралом.

Поскольку французские солдаты представляли более серьезную угрозу для своих офицеров, нежели для врагов, австрийцы и пруссаки той весной легко вернули себе преимущество. Однако затем, в конце июля, они собственными руками перечеркнули эту инициативу, выступив с еще одной угрозой^[496]: вновь предупредили о возмездии, если королю Людовику или его семье будет причинен какой-либо вред. Как и декларация, появившаяся почти год назад, июльский манифест 1792 года привел к прямо противоположным результатам, только на этот раз – гораздо более серьезным.

10 августа вооруженные пиками толпы взяли дворец Тюильри штурмом, перебили швейцарских гвардейцев (последних солдат, верных королю) и превратили район вокруг Пале-Рояль (теперь называемого Пале-Эгалитэ, «Дворец Равенства») в склеп. Король и его семья уцелели только благодаря тому, что бежали в Манеж и попросили убежища у собравшихся там депутатов ассамблеи. В тот день французская монархия фактически прекратила свое существование, и ассамблея немедленно начала подготовку к провозглашению республики. С тех пор королевская семья будет жить под арестом в Тампле (старинной резиденции рыцарей-тамплиеров, а теперь революционной тюрьме), совсем рядом с театром Николе.

* * *

Капрал Алекс Дюма остался на бельгийской границе, вдали от Парижа. Здесь, среди унылых живых изгородей и полей с репой и фасолью, австрийцы и французы обменивались набегами на приграничные территории. Важнейшей базой французской кавалерии в регионе был городок под названием Мольде^[497], где возник крупный военный лагерь.

Дюма трудился за пределами лагеря Мольде. Он водил небольшие отряды драгун и других кавалеристов (как правило, из четырех или восьми всадников) в разведку с целью предупредить австрийские набеги. В большинстве случае разведчики видели коров и овец, а не австрийских солдат. Но 11 августа они наткнулись на вражеское подразделение. Дюма заметил всадников противника – их было значительно больше. Но вместо того чтобы попытаться спастись или спрятаться, капрал Дюма повел свой маленький отряд в атаку^[498] на опешивших австрийцев. Те, пораженные самим видом чернокожего здоровяка ростом 185 сантиметров, который мчался на них во весь опор по бельгийскому полю с фасолью, быстро сдались – в полном составе. Сын Дюма – писатель – станет описывать этот инцидент с явным удовольствием:

Заметив их, он^[499], несмотря на явное численное превосходство врага, тут же дал приказ атаковать. [Австрийцы], неготовые к столь внезапному нападению, отступили на небольшой луг, окруженный канавой, – достаточно широкой, чтобы остановить всадников. Но, как я сказал, мой отец был превосходным наездником. Он ехал верхом на добром коне по кличке Джозеф. Он схватил поводья, пришпорил Джозефа, перепрыгнул через канаву… и через мгновение оказался один среди тринадцати егерей, которые, пораженные подобной храбростью, побросали оружие и сдались. Победитель сложил тринадцать карабинов в груду, поднял их на луку седла, отконвоировал тринадцать человек к своим четырем драгунам, остановившимся по другую сторону канавы, которую они не смогли пересечь, и, став последним, кто переправился через эту канаву, он отвел пленных в лагерь.

Пленные в те дни были редкостью, и вид четырех драгун, конвоировавших тринадцать человек, произвел настоящую сенсацию в лагере. Это доказательство храбрости юного офицера стало предметом долгих обсуждений. Генерал Бёрнонвиль пожелал увидеть его, произвел в сержанты, пригласил на ужин и упомянул его имя в отчете за день.

Таким стало первое признание нового имени, Александр Дюма, принятого сыном маркиза де ля Пайетри.

То, что героизм отца соответствовал описанию, данному сыном, подтверждает «Moniteur Universel» (газета, публиковавшая в революционной Франции фронтовые сводки) в выпуске от субботы, 18 августа 1792 года. Капрал Дюма, отмечено в газете, «так ловко перерезал путь^[500] [вражеским всадникам] и бросился на них так стремительно, что они все сдались с заряженными ружьями, не успев сделать ни единого выстрела». Сын подарил Алексу Дюма тринадцать пленных, газета упоминает только о двенадцати.

Три месяца спустя издание все еще обсуждало свершения Дюма. Журналиста особенно впечатлило его решение передать свою часть военных трофеев в пользу французской нации: «Гражданин Дюма, американец^[501], передавший в качестве патриотического дара сумму в 12 ливров 10 су, его долю дохода от ружей, захваченных им и его сослуживцами у 12 тирольцев, которых они пленили». Вполне широкий, патриотический жест для армии, которая, судя по всему, предлагала безграничные возможности прославиться.

Глава 10
«Черное сердце тоже бьется за свободу»

В нескольких сотнях километров к югу разворачивался гораздо более масштабный приграничный рейд. Соединенные силы из десятков тысяч пруссаков, австрийцев и гессенцев вместе с несколькими сотнями эмигрантов-контрреволюционеров пересекли границу в лесистой местности восточнее французской крепости Верден. Французская оборона разваливалась перед продвигающимися германскими войсками. Командующий крепостью Верден покончил жизнь самоубийством^[502].

2 сентября, как только новость о вторжении достигла Парижа, город наводнили слухи о заговоре. Поскольку народные армии непобедимы, единственный способ, при помощи которого германцы могли пересечь границу, это… предательство! Измена в пользу врага! Революционные армии наверняка проданы с потрохами благодаря чудовищному заговору аристократов.

Толпа взяла штурмом городские тюрьмы и расправилась с заключенными, «врагами государства», пойманными за последние две недели. Начав со священников, они переключились на бывших слуг королевской семьи, дворян и, наконец, на мелких преступников – проституток, нищих и воров. Импровизированные «уличные суды» завершались отрубанием головы, причем о быстроте гильотины приговоренным приходилось только мечтать. Толпа использовала старые мечи, пики и даже кухонные ножи. Жизни лишились по меньшей мере 1200 мужчин, женщин и детей.

Сентябрьские бунты заставили многих иностранных приверженцев Революции отвернуться от нее, особенно в Англии. Лондонская «Times» опубликовала отчеты, согласно которым общее число погибших колебалось от 1200 до 12 000 человек, и призвала англичан «горячо молиться^[503], чтобы ваша счастливая конституция никогда не была попрана деспотичной тиранией равенства». Шокированный парижскими событиями и зная о выписанном ордере на его арест, генерал Лафайет бежал на вражескую территорию^[504].

Но наряду с озлоблением германское вторжение дало толчок новому виду патриотизма – сильному чувству гражданского долга, который велел вступать в армию. Вербовочные пункты не справлялись с наплывом добровольцев. Тысячи новых французских граждан-солдат записывались в полки, чтобы получить оружие и форму или, по крайней мере, обрывок трехцветной ткани и пропуск, разрешающий им отправиться на фронт.

Французские добровольцы сошлись с германскими захватчиками возле маленькой деревушки Вальми, неподалеку от крепости Верден. Именно под Вальми родилась новая легенда о непобедимости французской армии. Французские стрелки использовали кое-что из новейшего оружия, продемонстрировав, к чему могут привести двадцать лет инноваций в пушечном деле. Они также показали, что может значить истинный и всеобщий патриотизм для армии, защищающей родную землю: солдаты насмехались над захватчиками, крича «Vive la nation!» («Да здравствует нация!») и «Vive la R?volution!» («Да здравствует Революция!»). Революционные гимны и песни эхом отражались от пшеничных полей и перекрывали непрерывный шум битвы. «С этого места и с этого дня берет начало новая эра^[505] в мировой истории»^[506], – заметил поэт Гёте, с изумлением наблюдая за французскими отрядами со стороны прусских позиций.

Охваченные всеобщим патриотическим безумием, в которое погрузилась страна после победы при Вальми, депутаты Национальной ассамблеи объявили о самороспуске и призвали создать новый орган власти, избираемый непосредственно народом. Этот Национальный конвент немедленно проголосовал за отмену монархии (конец пути длительностью в 1350 лет) и за провозглашение Франции республикой.

* * *

К середине ноября 1792 года новая Французская Республика завоевала ряд территорий вдоль своих границ. Опьяненная силой, которая, по-видимому, была способна освободить даже весь мир, республика воспользовалась своим очевидным военным превосходством и двинула войска во все стороны. Она захватила Австрийские Нидерланды, освободив сначала Брюссель, а затем и всю Бельгию от австрийского господства. Следом настал черед ряда независимых германских государств вдоль Рейна, давно находившихся под влиянием Австрии. Французские армии дошли до Франкфурта. На южных границах республики революционные войска вторглись в Пьемонт-Сардинию и взяли город Ниццу.

Правительство издало эдикт о братстве^[507], обещая военную помощь любой нации, которая пожелает сражаться за свою свободу. Это было открытое предложение к радикалам по всей Европы свергать своих правителей. Чтобы выполнить данное обещание, Франции нужно было увеличить размеры армии. Быстро.

Правительство уже начало эксперименты с новой системой набора солдат, основанной на архаичной французской модели, чей возраст насчитывал сотни лет: «свободные легионы»^[508], независимые от регулярной армии подразделения, которые можно было созвать на время войны и распустить на время мира. Эти формирования не заменили регулярную армию и Национальную гвардию, а существовали одновременно с ними.

Эти легионы бросались в глаза, во многом благодаря политическим беженцам, устремившимся во Францию в первые годы Революции и набравшимся смелости взяться за оружие в борьбе за общеевропейскую свободу. Мало кто из беженцев имел военную подготовку. Правительство просто отделило их от прочих военных частей, позволив сформировать собственные легионы^[509]: вскоре появился бельгийский легион, германский легион и даже английский^[510]. Барон Анахарсис Клоотс предложил собрать легион «вандалов»^[511] (придуманный им термин для его соотечественников-пруссаков), хотя это ни к чему не привело.

А 7 сентября делегация свободных негров из колоний явилась в Манеж, чтобы просить правительство одобрить создание легиона из чернокожих. Группу делегатов возглавлял Жюльен Раймон^[512], состоятельный плантатор, родившийся в Сан-Доминго в семье неграмотного белого француза и богатой мулатки, уроженки острова. Результатом их ходатайства стало возникновение L?gion Franche des Am?ricains et du Midi (Свободного легиона американцев^[513] и южан). И хотя в названии большинства легионов фигурировало слово «свободный» в знак того, что они были независимы от регулярной армии, в данном случае этот термин имел двойное значение: каждый солдат указанного легиона был свободным чернокожим. Вскоре подразделение получит известность как Черный легион.

Новый Черный легион также называли по имени командира – легионом Сен-Жоржа. В последние годы Старого порядка Сен-Жорж^[514] жил на широкую ногу, но, как и все цветные дворяне, сталкивался со все возрастающими проявлениями расизма. Когда Бастилия пала, ему было около сорока пяти. На следующий год он вступил добровольцем в Национальную гвардию. В 1791 году стал капитаном. Услышав о новых легионах, Сен-Жорж ухватился за шанс возглавить подразделение из свободных мулатов и негров и пригласил в его ряды Алекса Дюма.

Проблема заключалась в том, что другой офицер – полковник Жозеф Бойер – уже завербовал Дюма в легион под названием «Гусары свободы и равенства^[515][516]» или «Гусары Юга». (Документация легионов отличалась вопиющей непосредственностью, что я узнал во время знакомства с ней в военной библиотеке старого Венсенского замка; в частности, выяснилось, что командование подразделений не обращало особого внимания на формальности: многие легионы одновременно пользовались разными названиями). После недавнего успеха на бельгийской границе, где Дюма в одиночку взял двенадцать пленных, его репутация бежала впереди него. Всякий легион, формировавшийся осенью 1792 года, хотел иметь героя Мольде в своих рядах. Процесс не слишком отличался от подбора игроков для футбольной команды.

Последовала своего рода война предложений, когда каждый из двух легионов сулил более высокий чин вместо более высокой платы. Дюма согласился было стать первым лейтенантом «Гусаров свободы и равенства», однако Сен-Жорж взял верх, предложив чин подполковника и пост первого заместителя командира Свободного легиона американцев – Черного легиона. В итоге Дюма примкнул к американцам^[517] и шевалье де Сен-Жоржу.

Дата, проставленная сверху на документе о назначении Дюма^[518] (я нашел бумагу в сейфе Вилле-Котре), служит очаровательной иллюстрацией царившей в то время суматохи:

Париж, 10 октября 1792 г. Год IV свободы и год I равенства и Французской Республики

Хотя официальный «республиканский календарь» был введен лишь в конце 1793 года, Военное министерство начало печатать фирменные бланки и формы с указанием «революционного времени» гораздо раньше. «Год IV свободы» отсчитывался от взятия Бастилии и от декларации, принятой Национальной ассамблеей. «Год I равенства» (также печатный текст) отсылал к созданию республики, всего месяцем ранее. Но слова «и Французской Республики» были даже не напечатаны, а наспех вписаны в печатный заголовок. События развивались так быстро, что книгоиздатели за ними не поспевали.

Сам документ адресован «Александру Дюма, подполковнику»:

Сэр, уведомляю вас, что вы назначены на вакантный пост подполковника кавалерии Свободного легиона американцев…

Вам надлежит занять пост не позднее чем через месяц от даты сего письма, в противном случае мы будем считать, что вы отказываетесь от этой должности, и она будет передана другому офицеру. С вашей стороны было бы любезностью уведомить меня о получении этого письма и отослать мне подлинники документов с характеристикой вашей службы в строевых войсках – во Франции или союзных ей державах. Эти бумаги необходимы для скорейшего оформления вашего свидетельства [офицерского патента]. Я попрошу полковника сообщить мне о вашем прибытии в полк.

Временно исполняющий обязанности военного министра

Ле Брюн.

* * *

В октябре 1791 года Друзья негров убедили короля подписать закон, который вновь подтверждал принцип всеобщей свободы^[519] и запрещал любые дискриминации по цвету кожи при предоставлении гражданских прав на территории собственно Франции. Однако владельцы плантаций продолжали сопротивляться любому расширению Декларации о правах человека и гражданина на негров (как свободных, так и рабов) в колониях. Самые богатые плантаторы по большей части жили в Париже, а те, кто нет, нанимали лоббистов на работу^[520] в качестве депутатов ассамблеи.

Определенная ирония заключается в том, что именно таким образом Жюльен Раймон^[521], отец Черного легиона, впервые попал в политику. При всем сходстве в происхождении между ним и Дюма у них имелось одно принципиальное различие. Как и его родители, Раймон был преуспевающим рабовладельцем, который оборудовал свою плантацию на Сан-Доминго с изысканной роскошью. Он тратил деньги на все – от книг и отдельно изданных музыкальных произведений до серебра, хрусталя и раба, специально обученного выпекать кулинарные изделия. Прибыв во Францию в 1786 году, чтобы заявить о правах на наследство, доставшееся жене, Раймон стал бороться за весьма специфичные расовые реформы, которые принесли бы ему выгоду как свободному мулату – владельцу собственности в виде двух плантаций индиго и сотен рабов. Он утверждал, что свободные чернокожие должны считаться естественными союзниками белых против потенциально мятежных рабов. Он делал особый акцент на этом пункте, называя «смуглокожих» людей вроде себя «новыми белыми»^[522].

За короткое время республиканские идеалы и жар времен превратили Раймона из члена группировки рабовладельцев во все более убежденного (пусть и прагматичного) сторонника отмены рабства. Как член Якобинского клуба, он вел кампанию за то, чтобы негры и мулаты, родившиеся от свободных родителей, имели право голоса на колониальных выборах, – достижение, которое, став законом 15 мая 1791 года, предзнаменовало собой еще более великие перемены. Но склонность Раймона к прагматизму заставила его действовать сообща с пылкими белыми радикалами вроде аббата Грегуара, члена Друзей негров, который резко критиковал требование колонистов, «чтобы на наших островах не было никаких перемен^[523] в статусе людей, за исключением случаев, когда сами колонисты об этом не попросят»:

Национальная ассамблея не станет одобрять несправедливые исключения по просьбе тех, кто извлекает выгоду из сложившейся ситуации и желает, чтобы так продолжалось и дальше!.. В противном случае эти люди оставались бы жертвами угнетения до тех пор, пока их тираны не согласились бы облегчить их участь.

Вулкан свободы, вспыхнувший во Франции, вскоре принесет всеобщее разрушение и перемену судьбы человеческих созданий в обоих полушариях.

Грегуар подразумевал сахаропроизводящие острова и особенно Сан-Доминго, где к 1791 году вулкан свободы уже извергался. С лета 1789 года Декларация прав человека и гражданина вступила в открытое противоречие с Черным кодексом. К этому моменту Революция продолжалась уже два года, а чернокожие рабы до сих пор выбивались из сил и умирали на полях. Многие были сыты этим по горло. Кроме того, как только до французских колоний добрались известия^[524] о революции в метрополии, по островам стали гулять всевозможные слухи. Согласно одному из них, король Людовик якобы осуществил на деле всеобщие права человека и освободил всех рабов. Другой гласил, будто он лишь отменил кнут и приказал дать рабам три дня выходных. Во многом подобно тому, как слухи о столь же мифическом королевском указе внесли свой вклад в Великий страх августа 1789 года, благодаря нынешним сплетням рабы на сахаропроизводящих островах почувствовали, что у них есть санкция короля на восстание.

Когда сообщения о восстании рабов на Сан-Доминго достигли Парижа, безусловно величайший мятеж невольников в истории уже унес тысячи жизней белых и предал огню десятки тысяч акров сахарного тростника. Общее число погибших было преувеличено, но многие депутаты в Париже запаниковали при мысли о потере основы французской экономики и поддержали подавление восстания любыми средствами. Казалось, национальная безопасность Франции требует пожертвовать принципами, а плантаторское лобби призывало к репрессиям в отношении всех негров и мулатов на острове – как свободных, так и рабов. Революционное правительство послало войска подавить бунт невольников, хотя мятежники и объявили себя частью более широкой Французской революции: на протяжении последующего десятилетия чернокожие повстанцы Сан-Доминго будут более чем последовательно требовать, чтобы их приняли в новый мир свободных французских граждан.

К концу 1791 года повстанцы сумели установить контроль над северной половиной Сан-Доминго. Но столкновение с хорошо вооруженной и обученной белой французской армией и колониальным ополчением привело к непропорционально большим потерям со стороны негров: десять убитых повстанцев за каждого белого^[525]. На фоне такой жестокости депутаты в Париже бешено спорили о том, что делать с рабством. Одна из немногих вещей, относительно которых взгляды последователей Бриссо и сторонников Робеспьера совпадали, была поддержка равенства рас и порицание рабства. Но обе стороны боялись сделать шаг, который может экономически ослабить республику во время войны.

«Черное сердце тоже бьется^[526] за свободу!» – выкрикнул Бриссо в ассамблее в декабре 1791 года во время одной из пылких речей в защиту прав негров и мулатов, живущих в колониях. Именно белые плантаторы посеяли семена мятежа, заявил Бриссо (возможно, единственный пункт, по которому он и Робеспьер останутся в полном согласии).

4 апреля 1792 года, спустя восемь месяцев после того, как восстание рабов на Сан-Доминго вспыхнуло в полную силу, Национальная ассамблея распространила все права гражданства на свободных негров^[527] и цветных (людей с примесью европейской крови) как в колониях, так и в метрополии. Но ничего не предприняла в отношении собственно рабства.

Распространение прав полного гражданства на мулатов и освобожденных негров не было равнозначно немедленной отмене рабства, но эта мера сделала Францию и ее колониальную империю передовой державой с точки зрения борьбы за равенство между разными расами. Мультирасовое французское гражданство отбросило британское аболиционистское движение на десятилетие назад, поскольку отныне любое политическое действие в пользу негров воспринималось как очевидное свидетельство тайной симпатии к революционной Франции.

В самой Французской империи эта декларация окончательно настроила большинство плантаторов против Революции во всех ее проявлениях. Через месяц после принятия акта о гражданстве ассамблея Сан-Доминго проголосовала за декрет, запрещавший «продажу, чеканку или распространение»^[528] любых монет или медалей, изображавших или увековечивавших «политику и революцию Франции», как если бы избавление от республиканских атрибутов могло уменьшить распространение самой Революции.

С другой стороны, освобожденное чернокожее население Франции теперь испытывало еще более пылкую преданность нации и правительству. Страстный республиканизм Дюма и его верность триколору позволяли взглядам мулата на мир меняться в идеальной синхронности с нацией, которая обретала форму вокруг него. Цветные граждане Франции теперь жаждали выразить свою лояльность, рискуя жизнями ради защиты Революции. Легионы предоставят им шанс пожертвовать собой, но и позволят требовать полный набор привилегий и уважение, который предоставлял им их новообретенный политический статус. Обращаясь к президенту Национальной ассамблеи, Раймон выступил со следующим ярким высказыванием: «Если природа, неистощимая в своих комбинация, сделала нас отличными от французов по внешним признакам, с другой стороны, она позволила нам быть идеально похожими на них, даровав нам, как и им, пламенное сердце, чтобы сражаться с врагами нации». С этими словами он положил на столешницу 125 ливров в банкнотах. Это был первый вклад в экипировку и обучение подразделения, которое станет Черным легионом.

Ответ президента достоин того, чтобы его процитировать:

Сэры, добродетельное мужество^[529] не зависит от цвета кожи или климата. Вы предложили отчизне ваши руки и вашу силу, чтобы уничтожить ее врагов во имя огромной части человеческого рода. Это служба ради интересов всего человечества.

Ассамблея ценит вашу преданность и вашу храбрость. Ваши усилия будут тем более драгоценны, что любовь к Свободе и Равенству должна стать ужасающей и непобедимой страстью в детях тех, кто под жгучими лучами солнца стонал в рабских цепях. Невозможно, чтобы с таким количеством людей, собравшихся беспрестанно преследовать деспотов и их рабов, Франция очень скоро не стала столицей свободного мира и могилой всех престолов вселенной.

* * *

Гражданин Клод Лабуре наверняка был самым довольным и гордым человеком в Восточной Франции. Необычный солдат, который летом 1789 года вскружил голову его дочери, сейчас, осенью 1792 года, вернулся к невесте, но не младшим офицером какого-нибудь жалкого подразделения, а подполковником свободного легиона. У городка появился свой герой Революции, и он вот-вот должен был стать зятем Лабуре.

18 ноября 1792 года, в воскресенье, у главного входа в ратушу Вилле-Котре появилось следующее объявление:

О предстоящем бракосочетании^[530]. С одной стороны – гражданин^[531] Тома-Александр Дюма Дави де ля Пайетри, 30 лет и 8 месяцев от роду, подполковник Гусар юга [так!], родившийся в Ля Гинодэ, Джереми, в Америке, сын покойного Антуана Александра Дави де ля Пайетри, бывшего комиссара артиллерии, скончавшегося в Сен-Жермен-ан-Лай в июне 1786 года, и покойной Мари Цесетты Дюма, скончавшейся в Ля Гинодэ под Джереми в Америке в 1772 году, его отца и матери соответственно. С другой стороны – гражданка Мари-Луиза Элизабет Лабуре, совершеннолетняя дочь гражданина Клода Лабуре, командира Национальной гвардии в Вилле-Котре и владельца Отеля «Экю», и Мари-Жозефы Прево, ее отца и матери соответственно.

Вышеозначенные граждане проживают: будущий муж – в гарнизоне Амьена, будущая жена – в своем городе.

Революция принесла в Вилле-Котре многочисленные изменения. В 1791 году великолепный замок Орлеанской династии, построенный в тринадцатом веке для Карла де Валуа, был превращен в армейские бараки. Как командир Национальной гвардии Клод Лабуре надзирал за перепланировкой. Ранее он занимался превращением игровых площадок в общественное пастбище для овец. Тогдашний герцог Орлеанский, отказавшийся от фамильного титула и ставший Филиппом Эгалитэ, то есть Филиппом «Равенством», не возражал.

В соответствии с революционными обычаями церковь св. Николая в Вилле-Котре была лишена сакрального статуса. Ее крест был заменен на флюгер в форме петушка (французский национальный символ), а в нефе теперь проходили собрания местного Якобинского клуба.

Александр Дюма и Мари-Луиза Лабуре поженились^[532] 28 ноября. Гражданская церемония бракосочетания состоялась в ратуше. Не ясно, венчались ли они впоследствии по католическому обряду (если так, то это наверняка произошло по просьбе Мари-Луизы, поскольку у подполковника Дюма не было иной веры, кроме республиканизма. Через десять лет, когда родился их сын Александр Дюма, церкви вернули сакральный статус, и будущий писатель был должным образом крещен^[533] здесь).

Свидетелями на гражданской церемонии выступили два старых сослуживца Дюма по драгунскому полку, в том числе «гражданин Луи Огустин^[534] Брижитт Эспань, подполковник Седьмого гусарского полка», который затем будет служить под командованием Дюма (а впоследствии сделает карьеру и при Наполеоне станет «графом империи»^[535]). Но самой интересной свидетельницей оказалась Мари Рету, «вдова покойного Антуана^[536] Александра Дави де ля Пайетри, проживающая в Сен-Жермен-ан-Лай». Ее присутствие заставляет предполагать, что Дюма сделал попытку примириться^[537] с прошлым и памятью отца, не говоря уже о самой мачехе^[538].

В брачном контракте перечисляются финансовые условия брака^[539]: ни один из супругов не берет на себя ответственности за долги, накопленные другим до вступления в союз, а в случае если кто-то из супружеской четы умрет: «Другое лицо заберет часть, которая причитается ему/ей в соответствии с контрактом и до раздела имущества, а что касается личной собственности, одежду и белье в свое пользование и спальню со всей обстановкой и отделкой на свое усмотрение; более того, если в живых останется невеста, к ней отойдут ее драгоценности и кольца, а если жених – ему достанутся конь, оружие и поклажа».

Медовый месяц был краток^[540] и обошелся без путешествия в экзотические места, однако после него Александр Дюма и Мари-Луиза стали ждать своего первого ребенка^[541].

* * *

Пока Дюма женился, Национальный конвент спорил о том, что делать с бывшим королем Людовиком XVI, которого после отмены всех титулов называли просто Луи Капетом – издевательская аллюзия на его давнего предка Гюго Капета, занявшего трон в году 987 от Рождества Христова. Конвент предал Луи Капета суду. Делегат Филипп Эгалитэ вместе с незначительным большинством проголосовал за отправку своего кузена на гильотину. Впрочем, сам он последует той же дорогой еще до конца года. 21 января 1793 года Луи Капет был обезглавлен.

Подполковник Дюма, вернувшись на службу после медового месяца, возможно, решил, что Революция отправила его назад во времени: 11 января Свободный легион американцев расположился в Лаоне^[542], в старом гарнизоне драгун.

В рядах Черного легиона состояли около двухсот свободных мулатов и бывших рабов, включая определенное число младших офицеров, которые по возрасту были старше Дюма и в последний раз сражались с подразделениями колониальных войск на Сан-Доминго или других сахаропроизводящих островах. Задачей Дюма было обучить их всех возглавлять патрульные отряды и, как показывает его оживленная переписка с Парижем, сражаться за оружие, довольствие, форму и лошадей. Имелся еще и вопрос о плате за службу, который, как оказалось, правительство полностью упустило из виду.

Вполне возможно, Дюма скоро пожалел, что отклонил предложение присоединиться к Бойеровым Гусарам свободы и равенства и оказался в легионе Сен-Жоржа. Командование легионом по большей части легло на его плечи, потому что полковник Сен-Жорж и другие старшие офицеры часто отправлялись на «поиск рекрутов» в Париж, где, более чем вероятно, тратили время на выпивку и кутежи. Пока речь шла о создании легиона, Сен-Жорж был полон искреннего рвения, однако светского льва, для которого жизненные трудности исчерпывались лихой конной выездкой в саду Тюильри, превратить в солдата было непросто.

В феврале 1793 года правительство приказало легиону выступить на защиту бельгийской границы в ста с чем-то километрах к северу от Мольде. Несмотря на ранние победы Франции, война пограничных набегов продолжалась. Дюма отлично знал этот вид сражений и повел американцев от одной победы к другой. Его сын-писатель предлагает следующее красочное описание:

Мой отец, как командир полка^[543], нашел широкое поле для применения своей отваги и ума… Например, однажды, будучи в авангарде, [Американский легион] неожиданно столкнулся с нидерландским полком, укрывшимся во ржи, которая в то время года и в той местности выросла высотой с человека. Присутствие вражеского полка выдало движение какого-то сержанта. Тот оказался едва ли в пятнадцати шагах от моего отца и уже поднимал ружье. Отец заметил это движение, понял, что с такой дистанции сержант не промахнется, выхватил пистолет из кобуры и спустил курок с такой быстротой и удачей, что, прежде чем [сержант] успел прицелиться, пистолетная пуля пробила дуло его ружья насквозь.

Этот выстрел стал сигналом для лихой атаки, в которой нидерландский полк был разбит в пух и прах.

Отец подобрал пробитое пулей ружье с поля боя. И скрепил перебитое дуло двумя полосками железа. Это ружье долго хранилось у меня, но в конце концов его украли во время одного из переездов.

Пистолеты, сотворившие такое чудо точности, дала отцу моя мать. Они вышли из мастерских Лепажа. Позже они снискали себе славу в итальянской армии.

Энциклопедическая статья 1820-х годов, написанная спустя десятилетия после изложенного писателем рассказа, дает более трезвое подтверждение героизма, проявленного Алексом Дюма в Черном легионе:

[Дюма] водил юных воинов^[544] в бой каждый день. Постоянно находясь в сторожевом охранении, [Дюма] особенно отличился в Мувиане, под Лиллем, где он во главе патруля из 14 человек внезапно атаковал пост из 40 голландских солдат, убил трех из них собственной рукой, 16 взял в плен, а остальных обратил в бегство.

Сен-Жорж часто отсутствовал в расположении полка, но, когда он был на месте, аристократ с честью выполнял свои обязанности, а его поведение в апреле 1793 года показало, что он был по-прежнему предан делу Революции: в тот месяц командующий армией, генерал Дюмурье, попытался устроить государственный переворот. Сен-Жорж и Дюма отказались присоединиться к мятежу и вместо этого объединили американцев с другим легионом, чтобы защищать город Лилль от бунтовщиков.

Однако Черный легион преследовали проблемы. Ни офицеры, ни рядовые не получали платы, у некоторых людей не было обуви. Подполковник Дюма с трудом мог найти для них оружие. Переписка показывает, что подобное положение дел все сильнее раздражало его.

В июне Сен-Жорж вновь покинул полк^[545] (согласно одним сообщениям, отправился в Париж^[546], согласно другим – в Лилль), а когда он вновь появился, Военное министерство обвинило его в организации мошеннической схемы^[547] по перепродаже лошадей. Он якобы покупал хороших скакунов на деньги правительства, перепродавал их с прибылью, а затем покупал более дешевых лошадей для своих солдат. Как сообщает писатель Дюма, которому вторят многие другие авторы, когда Сен-Жоржа вызвали в Париж для объяснений, он возложил вину на своего первого заместителя:

Поскольку счета Сен-Жоржа^[548] находились в очень плохом состоянии, ему пришла в голову идея перевалить вину на моего отца. Он заявил, что именно подполковник Дюма отвечал за покупку лошадей для полка.

Тогда военный министр написал моему отцу, который немедленно представил доказательства, что никогда не составлял ни одной заявки, не покупал и не продавал ни единой лошади.

Министр в ответном письме снял все обвинения с отца. Но тот не простил Сен-Жоржу обиды и… решил вызвать своего бывшего полковника на дуэль.

Писатель Дюма с увлечением описывает ссору между двумя давними соратниками, бывшим учителем и его учеником, завершая эпизод сценой, когда Сен-Жорж наносит визит Дюма, после того как последний неоднократно присылал ему вызов на дуэль. «Сен-Жорж, сколь бы отлично он ни владел пистолетом или шпагой, предпочитал выбирать себе противников для дуэли», – поясняет писатель, а затем пересказывает разговор, который произошел, когда его отец, больной, отлеживался дома, восстанавливаясь после операции, а за ним ухаживал его старый помощник Дермонкур:

Узнав о недомогании, которое держало моего отца в постели, [Сен-Жорж] оставил визитку и уже уходил, когда Дермонкур, который много слышал о нем, увидел восхитительно красивого и чуть заикавшегося мулата, узнал Сен-Жоржа и бросился за ним.

«А! Господин де Сен-Жорж, – сказал он. – Это вы! Не уходите, прошу вас. Ведь даже будучи больным, генерал вполне способен кинуться бежать за вами, так он жаждет вас видеть».

Сен-Жорж тут же понял, как лучше поступить.

«О! Дорогой Дюма! – вскричал он. – Конечно, я уверен, что он хочет увидеться со мной – так же, как и я! Мы всегда были такими хорошими друзьями. Где он? Где же он?»

И устремившись в комнату, он кинулся к кровати, схватил моего отца и обнял его так крепко, что чуть не задушил.

Отец пытался заговорить, но Сен-Жорж не дал ему такой возможности.

«Ах, – сказал он. – Неужели ты хочешь убить меня? Убить меня – меня? Дюма – убить Сен-Жоржа? Разве такое возможно? Разве ты мне не сын? Если бы Сен-Жоржа не стало, смог бы хоть кто-то на свете заменить его? Ну, давай, вставай! Закажи мне отбивную, и пусть никто из нас больше не вспомнит об этой глупости».

Отец был всерьез настроен довести дело до конца, но что скажешь человеку, который бросается вам на кровать, обнимает вас, называет сыном и просит угостить его завтраком?

Так мой отец и поступил. Он подал ему руку и сказал:

«Ах ты бандит! Тебе безусловно повезло, что я, как ты говоришь, именно твой наследник, а не предыдущего министра войны. Иначе, даю тебе слово, я бы велел тебя повесить».

«Ох! Или, по крайней мере, отправил бы на гильотину», – поправил Сен-Жорж, принужденно рассмеявшись.

«Ну уж нет, ну уж нет. В эти дни на гильотину попадают честные люди, а вот воров вешают».

В мемуарах писателя инцидент завершается тем, что друзья обмениваются еще несколькими угрозами, после чего прерываются на завтрак. В действительности нет никаких данных или писем, указывающих на то, что Сен-Жорж пытался перевалить вину на Дюма или что Дюма когда-либо отвечал на запрос военного министра относительно схемы по перепродаже лошадей. Наоборот, когда Черный легион был расформирован, подполковник не получил ни выговора, ни вызова в суд^[549]. Вместо этого 30 июля 1793 года к Алексу Дюма пришло письмо за подписью военного министра с извещением о производстве в ранг бригадного генерала^[550] Армии Севера.

Глава 11
Господин Гуманность

Всего за год Алекс Дюма прошел путь от капрала драгунского полка до одного из высших армейских чинов. Через месяц после назначения бригадным генералом он получил звание дивизионного генерала^[551]. Теперь под его командой находилась не сотня или даже тысяча, а десять тысяч человек.

Широкие возможности во время Революции были неотделимы от столь же большого риска: требовалось особое мужество, чтобы принять назначение на пост генерала летом 1793 года. Пока Дюма служил в Свободном легионе американцев, произошли кардинальные перемены. Вдобавок к недисциплинированным солдатам, склонным убивать командиров, французскому генералу теперь приходилось еще сильнее беспокоиться о смертельной опасности со стороны его политических руководителей, которые контролировали все аспекты военных дел.

Той весной список иностранных врагов Франции стремительно расширялся: Испания, Португалия, Неаполь, Голландия, Великобритания. Правительство использовало каждую неудачу на поле боя как повод для ареста и чистки новых представителей внутренней контрреволюции, находя их в первую очередь среди офицеров. Правда же заключалась в том, что революционная Франция просто восстановила против себя слишком большое число стран. Десятилетием ранее американских революционеров в их войне поддерживала почти вся Европа. Теперь революционеры французские оказались в прямо противоположной ситуации. Они соперничали с невероятной комбинацией из британского всемогущества на море и мощи австро-германских сил на суше. Сан-Доминго и другие сахаропроизводящие французские острова подверглись набегам, тамошние суда были захвачены, как и французские корабли в Средиземном море и остальных регионах. В Париже гиперинфляция (цена на хлеб достигла полумиллиона франков) породила бунты. Австрийцы вновь вторглись в Бельгию и опять угрожали северо-восточным границам Франции. А Дюмурье организовал попытку государственного переворота.

Именно последнее событие в апреле 1793 года стало поводом для создания в рамках правительства нового, элитного органа со зловеще безобидным названием «Комитет общественной безопасности». Эта группа из девяти депутатов возникла как будто бы для того, чтобы защитить Революцию от подрывной деятельности, внешней и внутренней, и чтобы твердой рукой установить порядок среди хаоса революционной политики. Вскоре они начнут отправлять на гильотину собственных коллег, наряду с гражданскими контрреволюционерами, аристократами, священниками и множеством других врагов народа. Но изначальная и непреходящая миссия Комитета состояла в обеспечении лояльности военнослужащих (особенно офицеров) делу Революции. С этой целью в каждую армию и дивизию направились гражданские «комиссары»^[552], чтобы следить за генералами и осуществлять правительственный контроль над ходом войны.

В Комитете эта задача была поручена Луи де Сен-Жюсту. Сын армейского офицера, Сен-Жюст в свои двадцать четыре года быстро заработал прозвище Архангел террора: его фирменным приемом была угроза отправить фронтовых офицеров на гильотину, если они немедленно не обеспечат победу. Он получил известность за показательные казни офицеров на глазах у солдат, чтобы «подбодрить подчиненных»^[553]. Прежде чем он сам попал на гильотину в июле 1794 года, его комиссары убили множество генералов за то, что те не оправдали возложенных на них надежд. «Больше нет причин^[554] для сдержанности в отношении врагов Нового порядка, – заявил Сен-Жюст, поясняя свою теорию прикладного террора. – Следует карать не только предателей, но и равнодушных людей; следует карать всякого, кто пассивно относится к республике». (Дюма еще вступит в конфликт с комиссарами, хотя, по счастью, не столкнется с самим Сен-Жюстом).

Наряду с Архангелом террора, решающим словом в военных делах обладал другой член Комитета – блестящий инженер Лазарь Карно по прозвищу Организатор победы^[555]. Карно был одним из двух технарей в составе Комитета общественной безопасности. Он опубликовал важные работы по математике, физике и инженерному делу.

Карно решил, что для противодействия масштабной вражеской коалиции Франции необходимо извлечь выгоду из превосходства в живой силе, использовать избыток молодых, крепких мужчин. Стратегию прошлого года, в соответствии с которой добровольцы перемещались с одного фронта на другой в поисках славы, следует заменить другой: масштабные, централизованно управляемые колонны патриотов должны обрушиваться на врага и устраивать всеобщую резню, при необходимости жертвуя собой. Без самопожертвования ничего не получится. С этой целью Карно ввел новшество, которое изменит всю военную историю: lev?e en masse^[556] (народное ополчение) – первый всеобщий военный призыв в современной истории.

Менее чем за год – с февраля по декабрь 1793 года – призыв Карно увеличил численность французских войск^[557] с 178 тысяч до приблизительно одного миллиона человек. Чтобы защитить каждый сантиметр своих границ или расширить их, Франция выставит пятнадцать отдельных армий, или в общей сложности 800 тысяч боеспособных солдат.

Такую массу новобранцев нужно было чем-то вооружить, и Карно вернул в строй старое оружие – пику. В последний раз французские солдаты брали пики на вооружение в 1703 году. Но это было культовое оружие Революции. Еще во времена битвы при Вальми Карно убеждал ассамблею, что пика должна быть у каждого солдата и гражданина страны. Он приказал местным кузнецам бросить все другие работы и ковать больше длинных, острых копий. «Пика, – провозгласил Карно, – есть оружие свободы»^[558].

Его коллега Бриссо пошел даже дальше. «Пики начали революцию^[559], пики ее и закончат», – твердил он, пока не влюбился в другое культовое и острое оружие Революции – гильотину.

Ностальгия по пикам^[560] существовала задолго до Революции, сторонники этого средневекового боевого оружия восхваляли его силу в руках якобы неистовых французских солдат как способ войти в контакт с изначальным, племенным прошлым Франции и сделать воина инициативным и стремительным в битве^[561]. Залп из мушкетов, наоборот, требовал от солдат высокой слаженности действий и единства. Более того, пика была по преимуществу антиаристократическим оружием. На исходе Средних веков пики помогли покончить с господством аристократов-рыцарей. Толпы пехотинцев из числа представителей низших классов выбивали их из седел и побеждали при помощи смертоносного частокола из пик.

Наконец, в соответствии с неоклассическим духом того времени, пики считались возвращением к отваге древнегреческих воинов, которые противопоставляли превосходящему по численности противнику сомкнутый строи ощетинившейся копьями фаланги. «Если мы – не спартанцы^[562] или афиняне, нам следовало бы стать ими!» – вспылил один разгоряченный депутат, когда кто-то усомнился в полезности затеи с пиками.

Идеализация примитивного холодного оружия при наличии огнестрельного была странной стратегией для нации, способной производить лучшие ружья и пушки в мире. Но вместо них французская армия 1793 года получила сотни тысяч свежевыкованных пик. Если какой-либо генерал жаловался на бесполезность этого оружия, комиссары могли включить его имя в список подозреваемых в симпатии к контрреволюции. Он мог получить из Комитета общественной безопасности письмо с вызовом в Париж.

Наряду с выпуском пик Карно добился того, что производство всех видов французского оружия стало расти по экспоненте: главный военный завод Франции, который в 1793 году произвел 9 тысяч мушкетов, год спустя выдаст на-гора 145 тысяч мушкетов.

Французские рекруты из lev?e en masse были неопытны и плохо обучены. Чтобы избежать повторения паники и буйных мятежей, омрачивших первые несколько месяцев войны, власти распорядились постоянно исполнять для солдат революционные песни и мелодии, чтобы поддерживать в них боевой дух. Карно и Комитет издали бесконечную череду декретов. Многие из них повторяли очевидное, причем с очевидным раздражением, как, например: «Бейте всей массой^[563] и всегда – в атакующем строю».

* * *

До падения Комитета в 1794 году Дюма придется регулярно переписываться с ним практически по всем вопросам логистики, тактики и стратегии. За неделю он получал множество писем, завизированных Карно^[564] и другими членами Комитета.

Принимая свое назначение, Алекс Дюма наверняка знал о положении дел в столице, но он был отважен, самоуверен и упорен. Кроме того, его революционный пыл давал ему ощущение собственной неуязвимости, характерное для истинно верующих людей. Дюма вложил всю свою жизнь и душу в дело Революции, пусть даже по сути своей не был политиком. Для него пути назад не было. В отличие от многих других он не мог эмигрировать, если бы дело зашло слишком далеко: куда бы он отправился? В мире, где чернокожие были рабами, революционная Франция стала его землей обетованной, даже если ее приходилось делить с некоторыми отвратительными персонажами.

В любом случае общие политические взгляды Алекса Дюма не слишком отличались от воззрений инквизиторов политики, так что он чувствовал себя вправе не поддаваться запугиванию. Военный герой считает себя выше страха перед убийцами, присланными политиками, – история, обычная для многих революций и войн, хотя она далеко не всегда оканчивается хорошо для героя.

Вовсе не случайность, что на тот момент еще никто ничего не слышал о блестящем капитане артиллеристе по имени Наполеон Бонапарт, хотя Революция упростит его военную карьеру почти в такой же степени, как это случилось с Дюма. Если бы Старый порядок не пал, энергичный молодой курсант с Корсики наверняка бы окончил службу младшим офицером с множеством наград – на очень хорошем счету в Военном министерстве, но не больше.

Революция предоставила молодому Бонапарту огромные возможности. Но до лета 1793 года он умышленно сторонился происходящих в Париже событий. Это позволило ему держаться подальше от столицы во времена, когда изумительные военные свершения в правление одной политической группировки могли плохо сказаться на судьбе полководца после прихода к власти другой группы революционеров. Кроме того, в 1791–1792 гг. он был отчислен из французской армии за то, что вовремя не вернулся из трехмесячного отпуска: он был на Корсике, где участвовал в местных революционных делах как доброволец. (В документах Военного министерства имеется отметка о том, что лейтенант Бонапарт «бросил свою профессию^[565] и был заменен 6 февраля 1792 года»)^[566].

С другой стороны, Дюма обладал безрассудством^[567] человека, нашедшего дело, за которое стоит умереть, – дело, которое спасло его мир и наполнило его жизнь безграничной надеждой и смыслом. В своей карьере он много раз проявит безрассудную отвагу, причем каждый новый подвиг будет вдохновлять его на еще более великие свершения.

10 сентября, через неделю после его назначения дивизионным генералом, Мари-Луиза родила их первого ребенка – дочь, которой они дали имя Александрина Эме^[568]. Дюма прискакал в Вилле-Котре^[569], чтобы быть с ними. Но, проведя всего четыре дня с женой и новорожденной, он узнал о назначении его главнокомандующим^[570] целой армией и был вынужден уехать. Ему предстояло возглавить Западнопиренейскую армию, которая с момента формирования в апреле прошлого года вела мелкие стычки с испанскими войсками на французской стороне границы.

Дела складывались неважно: за пять месяцев конфликта в армии сменились четыре генерала. Каждого из них Комитет общественной безопасности снял с должности после очередной победы испанцев. «Это назначение^[571] даст вам новые возможности доказать преданность общественному благу, сокрушив врагов, – писал военный министр. – Рвение к делу Республики, которое вы до сих пор проявляли, служит бесспорной гарантией того, что вы не станете щадить ее врагов». Министр заявил, что свойственные Дюма «патриотизм и отвага сделали его достойным доверия, оказанного нацией».

Клод Лабуре, который только начал называть своего зятя «генералом»^[572], наверняка был в равной мере поражен, горд и напуган стремительным превращением молодого Алекса из простого кавалериста в главнокомандующего. 20 сентября он писал другу семьи:

Генерал прибыл сюда 15-го, а оставил нас вчера, 19-го, уехав дилижансом. Через несколько дней он будет в Пиренеях. Малютка чувствует себя хорошо, так же, как и Мари-Луиза. В присутствии мужа она держалась с большим мужеством и расплакалась только после его отъезда. Сегодня она вновь сама себе хозяйка. Она находит утешение в мысли о том, что все эти жертвы должны пойти во благо нации.

Настала первая годовщина основания Республики (и начала работы Национального конвента). В честь праздника правительство официально отменило христианский календарь и ввело в действие новый – революционный. Революционная система летоисчисления, использовавшаяся в документах до этого момента, рассматривала 1789 год (провозглашение Прав человека) Годом I Свободы. Однако теперь 1789-й ассоциировался с «ложной революцией» патриотов-аристократов (примиренцев и умеренных соглашателей), и к тому же свобода больше никого не заботила. Новый календарь стал лишь одной из бесчисленных утопических мер, принятых в правление якобинцев в 1793–1794 гг., но он выделяется хотя бы тем, что ни один человек не лишился жизни ради его введения.

Дюма привез в Байонну десятистраничную памятку^[573] с перечислением многочисленных целей, которые Военное министерство ставило перед Пиренейской армией. Главнокомандующему следовало, не теряя времени, составить список «самых важных перевалов^[574], портов и дорог и, если они заняты испанцами, приложить максимум усилий для изгнания врагов и захвата объектов». Военный министр, чья карьера и жизнь тоже стояли на кону, напоминал Дюма, что тот «должен в установленные сроки поддерживать^[575] переписку с военным министром независимо от переписки с [Комитетом]».

Байонна была укрепленным городом, и, когда экипаж генерала Дюма подъехал к воротам, стало известно, что нового главнокомандующего не впустят внутрь^[576] до тех пор, пока местные представители народа не вернутся (очевидно, они были в отъезде). Лишь после долгих переговоров генерал Дюма и его адъютанты получили от «политически подкованной стражи» разрешение занять свое жилье.

Комнаты, предоставленные Дюма и его помощникам, выходили на главную площадь, где представители народа установили гильотину. Вскоре произошел короткий, но значимый эпизод. Единственный источник, содержащий его описание, – мемуары сына Дюма. Это история из тех, которые писатель очень любил рассказывать о своем отце и которые с удовольствием приукрашивал для вящего эффекта. Тем не менее это очень похоже на поведение Алекса Дюма.

Когда настал ужасный час^[577] и все места у других окон были заняты зрителями, мой отец закрыл свое, опустил жалюзи и задернул занавески.

Затем, прямо под его закрытыми окнами, поднялся ужасный шум. Все местные санкюлоты собрались здесь и кричали ему:

«Эй! Monsieur de l’Humanit? [господин Гуманность, причем de заставляло это прозвище звучать таким образом, будто указанная слабость неразрывно связана с аристократизмом], подойди к окну! Покажись!»

Несмотря на бранные выкрики (которые часто принимали настолько угрожающий характер, что мой отец и его адъютанты стояли с саблями наголо и заряженными пистолетами в руках, раз за разом готовясь оружием отразить атаку), ни одно из окон не открылось и ни один из офицеров из штаба моего отца не вышел на балкон.

В результате к новому генералу… перестали обращаться как к гражданину Александру Дюма, с этих пор все знали его только по прозвищу (в то время весьма компрометирующему, особенно для людей, которые его и придумали) Господин Гуманность.

Той же зимой, пока Франция продолжала чахнуть под черными чарами Комитета, Дюма получил известие об очередном переводе – на один из сложнейших и наиболее ответственных театров военных действий (где, в некотором смысле, приходилось бороться с естественными условиями и особенностями местности не меньше, чем с врагом). Солдат с тропического острова Сан-Доминго получил приказ отправиться на ледник, на высоту 2200 метров над уровнем моря, чтобы принять командование Альпийской армией^[578].

* * *

Приказы, полученные из Военного министерства, были образцом революционной сдержанности: поскольку предполагалось, что генерал Дюма «оправдает репутацию^[579] патриота и великого солдата», ему следовало уладить свои дела и как можно скорее отправиться в Альпы, чтобы «обеспечить защиту, братство и неделимость Республики, равно как ее непрерывную свободу и равенство». Никаких «иначе» добавлять не требовалось. Комиссары Комитета общественной безопасности были вездесущи, как и гражданские представители других правительственных департаментов, которые порой подражали им в жестокости. Кровожадный «политический агент» Министерства иностранных дел, некий Пьер Шепи, посетивший Альпийскую армию, незадолго до того предположил, что боевой дух солдат можно поднять только в том случае, если каждого приговоренного к смерти генерала обезглавить «в гуще армии^[580], которую он мог предать, [а] его труп… подвесить за пятки на вражеской территории с надписью „Это чудовище продалось врагам страны. Месть французского народа, забравшего его голову, бросает его останки на поживу птицам и тиранам“».

Дюма стал четвертым за год главнокомандующим^[581] Альпийской армией. Принимая этот пост, он сообщил в Париж, что возьмет с собой в качестве адъютантов двух старых сослуживцев по Шестому драгунскому полку – Пистона и Эспаня^[582]. В тесном мирке солдат-революционеров это было удачное воссоединение^[583]. Эспань выступил свидетелем на свадьбе Дюма, их связывала личная дружба. Пистон был на восемь лет старше Дюма, он отличался особой проницательностью. На этого офицера можно было положиться в схватке. Оба с удовольствием воссоединились с неизменно бесшабашным Дюма и вслед за новым главнокомандующим отправились в горы, которые сулили больше славы, чем их нынешние посты.

Силы Альпийской армии были разбросаны на территории пяти огромных районов – гористых и труднопроходимых, что делало связь и работу тыла особенно ответственной. Когда я отправился туда, чтобы посетить места боев, мне пришлось дожидаться июня, когда дорога в те края становится проезжей. По мере того как я поднимался к заснеженным пикам (удивительный вид для лета) и чувствовал головокружение с каждым новым поворотом, меня все сильнее трясло при мысли о том, как Дюма и его люди, не имея подходящей зимней обуви и снаряжения, проезжали здесь в январе верхом на лошадях. Но они это сделали. Я провел часы, изучая написанную маслом батальную сцену. Картина с комнату величиной висела в колокольне ратуши города Сен-Морис (в наши дни горнолыжного курорта). Я прибыл в межсезонье, но любезный чиновник внял моей эксцентричной просьбе и открыл ратушу, позволив мне поглазеть на картину с изображением тысяч республиканцев и роялистов, сражающихся и марширующих по ледяному амфитеатру. В его центре, принимая капитуляцию сардинского командующего, был Алекс Дюма.

Писатель Дюма поведал историю об остановке его отца в Сен-Морисе. В мемуарах он утверждает, что узнал этот анекдот от старинного друга и адъютанта отца Поля-Фердинанда Дермонкура:

Мой отец проезжал через деревню^[584] Сен-Морис в разгар особенно жестокой метели. Первое, что он увидел на главной площади поселения, была гильотина, полностью отстроенная и готовая к выполнению своей функции. Отец узнал, что в ближайшее время казнят четырех несчастных, которые спрятали церковный колокол, не желая отдавать его на переплавку. Это преступление не показалось моему отцу достойным смертной казни. Повернувшись к капитану Дермонкуру (тот вскоре стал его адъютантом), он сказал: «Дермонкур, сейчас очень холодно, как ты видишь и наверняка прекрасно чувствуешь сам. Мы не сможем найти пищу там, куда отправляемся. Поэтому возьми дьявольскую, окрашенную в красное машину, что стоит вон там, поруби ее на куски и понаделай дров, чтобы мы могли согреться».

Я не сомневаюсь, что писатель услышал подобную историю от старого служаки Дермонкура – уже давно генерала^[585]. Но то, что он умышленно приказал сжечь гильотину (в январе 1794 года, когда всюду во Франции свирепствовал Террор), кажется маловероятным. К этому моменту в муниципалитетах страны действовали тысячи независимых Якобинских клубов (немного похожих на местные филиалы сетевого бизнеса «Террор», получавшие из центрального офиса в Париже гильотины в наборах и типовые инструкции по сбору доносов). Никому не удавалось легко перебежать дорогу этим местным клубам (их называли народными обществами^[586]). Писатель Дюма изображает своего отца противостоящим Террору примерно с тем же настроем, с каким он регулярно смотрел в лицо смерти во время сражений – с фатализмом солдата. Но хотя генерал Дюма, бесспорно, был одним из храбрейших людей во французской армии, у нас нет оснований полагать, что он был самоубийцей.

Писатель Дюма явно считал своего отца чистейшим, благороднейшим человеком, когда-либо жившим на свете, неспособным распознать интригу, – неким Эдмоном Дантесом до того, как опыт заключения в крепости превратил его в графа Монте-Кристо. Алекс Дюма обладал самоуверенностью (она сопровождает его жизнь, полную подвигов на поле боя) наряду с непоколебимой убежденностью в правильности своих действий, из-за чего его было трудно запугать. Но чтобы выплыть из предательских вод той эпохи, которые забрали жизни сотен уважаемых, патриотически настроенных офицеров, ему нужно было обладать чем-то большим, нежели наивное позерство и любовь к справедливости.

Генерал Дюма в ближайшие месяцы еще будет конфликтовать с Комитетом общественной безопасности, начиная со спора из-за инцидента, который произошел совершенно в другое время.

* * *

Двигаясь на север, генерал Дюма и его адъютанты проехали через Лион^[587], родной город Пистона. В октябре после двух месяцев осады правительство отбило Лион у группы умеренных, которые прошлой весной свергли местный Якобинский клуб. Власти провели масштабные репрессии, желая покарать целый город, разрушили многие лучшие здания и казнили примерно две тысячи жителей. Затем якобинцы переименовали Лион (без всякой видимой иронии) в Освобожденный город.

Мы не знаем, что Дюма и Пистон говорили друг другу в Освобожденном городе^[588] (или какие жестокие сцены они там видели), однако Дюма не проехал через город незамеченным. Народные представители в Освобожденном городе предупредили генерала, что ему следует быть осторожным: повсюду скрывались предатели. И кто-то написал на него донос как на одного из солдат, бывших на Марсовом поле в июле 1791 года, когда войска стреляли в толпу протестующих в ответ на град камней. Само присутствие Дюма среди солдат правительственных войск в тот день означало, что он достоин подозрения (по всей вероятности, как патриот старого, лафайетовского сорта, представитель верхушки общества, либерал и враг истинной революции).

Дюма отправил письменный ответ на донос^[589] как Народной комиссии Освобожденного города, так и Комитету общественной безопасности в Париж^[590]. Он открыто признал, что был в тот день на Марсовом поле вместе с драгунами. Но вместо того, чтобы подавлять демонстрацию, заявил Дюма, он и его сослуживцы, рискуя своими жизнями, вступили в драку и, как он был убежден, тем самым спасли «до 2 тысяч человек», которые в противном случае могли быть убиты. (Вероятно, они добились этого, не дав конфликту между толпой и лафайетовской Национальной гвардией усилиться еще больше.) Дюма продолжал:

Пусть мне и бесконечно неприятно говорить о собственных добрых делах, не могу скрыть от вас правду о действиях, в которых они пытаются [обвинить меня] и в которых, вопреки их утверждениям, я руководствовался одной только любовью к обществу и общим интересом. Вам известно, за какие абсурдные поступки я вынужден оправдываться. Теперь они напрямую обвиняют меня и хулят перед вами. Возможно, они утверждают, что 17 июля 1791 года на Марсовом поле я командовал двумя пушками. Да, я командовал ими, и хвала небесам, что это так, потому что мои товарищи и я не только не имели ни желания, ни намерения стрелять в наших сограждан, но, рискуя собственными жизнями, мы бросились в огонь, чтобы остановить их. И благодаря этим актам человеколюбия, которыми старались не похваляться, мы, быть может, сумели спасти жизни 2 тысяч человек, которые наверняка бы в тот ужасный день пали жертвами гнусных предательских замыслов преступников. В то время все, кто знал истинный ход событий, благодарили меня и моих людей за наши действия.

Сегодня невозможно точно выяснить, что именно он и его люди действительно делали в тот день, поскольку это письмо – единственное свидетельство, что они вообще были там. Но как бы якобинцы ни восприняли его объяснения, сердцем Алекс Дюма тогда был с протестующими. Во всех приключениях главное, что отличало Дюма, – это его отказ одобрить запугивание сильным слабого. Это означало, что, когда бы подразделение, находившееся под его командой, ни захватило тысячу пленных или казну какого-нибудь города, он говорил своим офицерам и солдатам (быть может, слишком часто, по их мнению), что они должны воздержаться от соблазна воспользоваться малейшим представившимся преимуществом. Дюма не сдерживал себя, когда его превосходили числом и огневой мощью, как не сдерживался, когда был несогласен с начальниками. Но в отношении любого, более слабого, чем он, Алекс Дюма демонстрировал лишь сдержанность и что-то вроде страстной любви. Для него было бы вполне типично нацелить артиллерию прямо на солдат Национальной гвардии, если бы он решил, что они вот-вот выстрелят вновь, или, с таким же успехом, на разбушевавшихся бунтовщиков.

Но даже Алекс Дюма не мог скрыть мрачной тревоги, которая охватила его после известия о доносе. В письме он дает понять, что не ждет от своей защиты иного результата, нежели смерть (он отдельно упоминает яд – участь, которая недавно постигла одного из его коллег, вступившего в конфликт с Комитетом). Он завершает письмо не свойственной ему вспышкой дурного предчувствия:

Избегая лишних подробностей, изложу вам кое-какие наблюдения, которые, возможно, поразят вас. Трое из нас, среди прочих, были вместе в пригороде Сен-Марсо. Наши принципы оставались неизменными, и мы были достаточно счастливы вносить свой вклад в великое революционное движение – Лазовски, Бодлен и я. Первого отравили до смерти. Второй, бригадный генерал в Альпийской армии, только что был убит в Шамберри, а что касается меня, я оклеветан, и теперь жду яда или убийц. Но какая бы участь ни была мне суждена, я буду служить Республики с не меньшим пылом – и до самого последнего момента.

Командующий Альпийской армией, генерал

Александр.

Похоже, Комитет счел его объяснения достаточными на текущий момент – быть может, потому, что желал избежать поисков еще одной кандидатуры на пост командующего Альпийской армией. Дюма разрешили продолжить путь^[591] в горы, но это в любом случае стало далеко не последней вестью, которую он получил от Комитета общественной безопасности.

* * *

С прошлой весны Дюма, Сен-Жорж и другие цветные представители элиты иногда оказывались под подозрением как потенциальные контрреволюционеры. (В сентябре 1793 года Сен-Жорж и десять его офицеров из Черного легиона были арестованы^[592] за «контрреволюционные замыслы» в соответствии с недавно вступившим в силу Законом о подозрительных лицах.) Но даже по мере того как якобинцы и Комитет толкали Революцию все глубже в пучину террора, Алекс Дюма видел вокруг все новые подтверждения того, что Французская Республика – его страна – по-прежнему не имеет себе равных с точки зрения возможностей для цветных людей.

В июне 1793 года пять офицеров Черного легиона представили на суд Конвента прошение с призывом к «американской свободе» – освобождению всех чернокожих на островах. Группа цветных граждан маршем прошла к Отель де Виль и притом несла транспарант с надписью «Права человека и цветных граждан: жить свободным или умереть». После ожесточенных дебатов члены правительства сопроводили авторов петиции на Марсово поле и официально салютовали им, поскольку те «вновь подтвердили свою клятву^[593] пролить кровь за свободу».

А в первые дни февраля 1794 года в Париж после тяжелого путешествия из Сан-Доминго прибыла поразительная делегация в составе трех человек^[594]: Жана-Батиста Беллея, чернокожего уроженца Сенегала и бывшего раба, Жана-Батиста Миллса, свободного мулата, жителя Сан-Доминго, и Луи-Пьера Дюфаи, белого француза, который много лет работал в колонии клерком и теперь гордо именовал себя простолюдином. В страстном выступлении перед контролируемым якобинцами Конвентом Дюфаи привел аргументы за отмену рабства – и Конвент единодушно приветствовал эту речь аплодисментами. Затем одним-единственным голосованием французское правительство впервые в истории отменило рабство^[595].

Наконец-то самоопределение Алекса Дюма как французского республиканца и солдата Французской революции получило полное подтверждение. Похоже, результат голосования предоставил ему редкую возможность поразмыслить над своими корнями. Послание, написанное 16 вантоза II года (6 марта 1794 г., когда Франция праздновала декрет об отмене рабства) солдатам, размещенным в Освобожденном городе, показывает, что Дюма зачарован важностью события. Письмо – в меньшей степени определенный или фактический военный приказ, а скорее эмоциональное и крайне необычное размышление о его расовой принадлежности, происхождении и значимости этих факторов для Революции. В нем Алекс Дюма говорит о себе в третьем лице:

Ваш товарищ, солдат^[596] и главнокомандующий, рассчитывает на вас, отважные братья по оружию… Он родился в таком климате и среди таких людей, для которых свобода тоже желанна и которые первыми стали биться за нее. Искренний приверженец свободы и равенства, убежденный, что все свободные люди равны, он будет горд шагать перед вами, помогать вам во всех начинаниях. Коалиция тиранов узнает, что она в равной мере ненавистна людям всех цветов кожи.

Глава 12
Битва за вершину мира

Алекс Дюма никогда не видел снега, пока в четырнадцать лет не сошел с корабля в Нормандии. Теперь он оказался в снежном мире: на леднике Мон-Сенис, в высокогорье Французских Альп, с двумя стратегически важными перевалами на пути из Франции в Италию. Местная народность, савойяры, была включена в состав новой французской нации. Однако королевство Пьемонт-Сардиния, союзник Австрии, присоединившееся к антифранцузской коалиции, удерживало ключевые горные перевалы региона. Дюма должен был вытеснить^[597] оттуда пьемонтцев и их австрийских союзников и открыть Альпы, а также итальянские территории за ними, для французского вторжения. (Италия пока не существовала как отдельная страна – она возникнет лишь в 1861 году. На ее месте было скопление независимых королевств и территорий; некоторые из них подчинялись Австрийской империи, другие – папе Римскому.)

Дюма будет сражаться против австрийцев, которые всю свою жизнь отрабатывали профессиональные навыки войны среди льда и ледников. Пьемонтцам также не впервой было защищать альпийскую страну. Под командованием Дюма находились примерно пятьдесят три тысячи человек^[598] – разного уровня подготовки, да к тому же разбросанных по большой и суровой территории. «Враг, с которым ему требовалось сразиться^[599], стоял биваком в облаках, – как бы к слову заметил его сын в мемуарах. – Это была война титанов: предстояло взобраться на небеса».

Война в Альпах имела символическое значение: Французская Республика хотела завоевать высочайшие горные пики Европы. Но конфликт не был лишен и стратегического смысла: Альпийская армия готовила масштабное вторжение. Впервые за триста лет Франция нападет на итальянские королевства и нанесет прямой удар по главному врагу – Австрии. Ставки были очень высоки – как для Республики, так и для генерала Дюма. Его нынешний пост по важности значительно превосходил все, что ему доверяли ранее, и должен был обеспечить или сломать карьеру военачальника.

Генерал Дюма энергично взялся за приведение армии в должную форму^[600] – сложная задача с учетом того факта, что его батальоны были размещены на склонах разных горных вершин, и порой, в зависимости от погоды и количества снега, требовалась чуть ли не неделя, чтобы добраться до них из штаб-квартиры армии в Гренобле. Дюма часто отправлялся на двухнедельные инспекции, которые могли и затянуться из-за снежных заносов.

Дюма приступил к формированию элитного отряда из проводников с Мон-Блана^[601], которые помогали преодолеть самые сложные перевалы и обеспечивали перемещение других подразделений в высокогорье. Но сильный ветер сделал движение по горным склонам практически невозможным. Положение дел еще более ухудшилось из-за недостаточно морозной погоды: верхний слой льда получился тонким, и любой пехотинец или всадник немедленно проваливался под наст. Один из дивизионных генералов Дюма в присланном отчете так описывал состояние дорог: «Мон-Сенис в настоящий момент^[602] покрыт снегом, как и гора Сен-Бернар [Сен-Бернар был еще одной целью]. Сильных морозов не было, поэтому снег не держит [т. е. не выдерживает веса людей и лошадей], а ветер, который в этой стране называют „мучением“, занес все возвышенности сугробами и сделал дороги и тропы непроходимыми». Генерал также сообщал новому командующему, что отправил шпионов, переодетых купцами: «У меня есть два шпиона, один из которых сейчас находится в Турине, а другой – на границе. Они продают нашим врагам масло, сыр и рогатый скот».

Весь предыдущий опыт Дюма никак не помогал ему подготовиться к трудностям горной войны. Один из первых его запросов касался карт. «Я не могу достать^[603] карты Альп ни за какие деньги, – писал он военному министру. – А потому вынужден сидеть сложа руки в ожидании, пока они прибудут». Дюма также просил прислать ружья, пушки, седла, порох^[604], патронташи, гаубицы, а также мулов, лошадей и много сена, чтобы их кормить. А чтобы кормить солдат, он выписал охотничье снаряжение, включая ягдташи, и поощрял охоту на серн, горных козлов, которые скакали по горам. К тому же такая охота учила солдат выслеживать противника по следам на снегу. (Дюма лично ездил в охотничьи экспедиции с местными охотниками на серн и в дополнение к нескольким отлично выделанным шкурам заручился доверием и дружбой лучших горных проводников^[605].)

Сотни страниц полевых отчетов, записок и приказов, написанных Дюма лишь за январь и февраль 1794 года, доказывают один примечательный факт: этот прирожденный боец обладал даром к логистике и планированию военных операций. Через считаные дни после размещения своей базы в Гренобле Дюма разработал хитроумную операцию^[606], которую (в соответствии со строжайшими инструкциями) держал в тайне от всех, кроме самых доверенных помощников. Он писал длинные письма об организации^[607] коммуникаций, а также снабжения и разведки. Он успешно наладил передвижение сотен лошадей и поставку фуража для них. Когда командование прислало ему лошадей, которые были слишком низкорослы для работы в условиях снежных заносов, он отослал этих скакунов назад и запросил более высоких. Он входил в суть каждой детали^[608], вплоть до экипировки пятнадцати тысяч человек специальными снегоступами и отправки в адрес армейского склада заказа на «четыре тысячи железных клиньев^[609], сделанных по присланному мною образцу». Хотя дезертирство оставалось проблемой^[610], после вступления генерала Дюма в должность его масштабы сократились.

27 января Дюма получил от министра войны приказ^[611] (со ссылкой на декрет гражданина Карно и Комитета общественной безопасности) начать общую наступательную кампанию и как можно скорее захватить перевалы^[612]. Составители приказа настаивали, чтобы генерал Дюма вышел из патовой ситуации, которая сохранялась уже на протяжении двух лет – с того момента, как французы захватили этот район. Нашлось место и для раздраженного упрека, обычного для писем Комитета:

Мы желаем, чтобы завоевание^[613] Мон-Сенис и Малого Сен-Бернара началось безотлагательно. Так же, как и вы, мы знаем, что земля покрыта снегом. Именно поэтому мы хотим немедленной атаки. Вам угодно ждать, пока снег растает, – это бесспорный путь к поражению… Национальный конвент желает, чтобы его генералы повиновались приказам Комитета. И вы ответите головой за их исполнение.

Подписи: Карно и Баррер.

Дюма ответил Комитету, что «в этих районах очень трудно^[614] маневрировать, а непреодолимые природные аспекты в настоящий момент разрушают наши планы». Он объяснил (как будто имел дело со здравомыслящими людьми), что через перевалы невозможно пройти, пока мороз либо не станет сильнее и наст не окрепнет либо не потеплеет и снег растает. «Большое количество и низкая плотность^[615] снежного покрова мешают нам». Затем Дюма, со всем энтузиазмом генерала-новичка, предложил способ эффективно использовать^[616] его самого и его людей в ожидании атаки на перевалы. Он знал о большом значении долины в верховьях реки По. Она располагалась под ними и была ключом к городу Турин королевства Пьемонт-Сардиния. Дюма пообещал найти альтернативный путь к этому населенному пункту и напасть на город. Далее он сообщал, что, по его сведениям, Альпийская армия могла бы получить у местных швейцарцев разрешение пройти через перевал Сен-Готард (он полагал это возможным), обойти таким образом позиции пьемонтцев и застать врагов врасплох.

Дюма добавил: «Республика может рассчитывать на меня^[617] в сражениях с ее врагами… Наступательная война соответствует пылкому характеру французов, но человек, возглавляющий их, отвечает за тщательную и мудрую подготовку действий, ведущих к победе».

Ответ на это письмо последовал незамедлительно. Однако, вместо того чтобы напрямую обратиться к Дюма, военный министр написал саркастический отзыв о нем Комитету общественной безопасности. «Я никогда и представить не мог^[618], граждане представители, что экспедиции, проведения которых вы требуете от Альпийской армии своим декретом от 6-го плювиоза, окажется так сложно осуществить», – замечал министр.

Генерал Дюма из глубины своих апартаментов в Гренобле счел невозможным операцию, которую люди, размещенные у подножия гор, оценивают как весьма выполнимую. Вы наверняка с изумлением отметите хаотичность планов, изложенных в его письме: он хочет пересечь Альпы, водрузить трехцветный флаг на берегах реки По, пройти через Швейцарию, чтобы двинуться к Милану, просочиться через перевалы горы Сен-Готар и принести войну в Италию.

На следующий день Комитет общественной безопасности отправил Дюма письмо, полное гневных упреков, а также содержащее завуалированную угрозу:

Вы утверждаете, что Республика^[619] может рассчитывать на вас, но Республика рассчитывает только на нацию… Она не может интересоваться отдельным гражданином. Временный исполнительный совет ждет, чтобы вы объяснили свое поведение.

Далее Комитет позволяет себе усомниться, действительно ли Дюма «республиканец столь стойкий, как о нем говорят», и осведомляется, откуда у генерала возникла безумная идея нарушить швейцарский нейтралитет.

Царство Террора в Париже приближалось к самой жестокой фазе, когда сотни людей ежедневно отправлялись на казнь за гораздо меньшие провинности, нежели неподчинение воле гражданина Карно. Дюма получал сообщения о происходящем в столице и наверняка задумывался о судьбе генералов, которые командовали в Альпах до него.

26 февраля он созвал своих подчиненных на военный совет^[620] (на котором также присутствовали представители правительства), чтобы подготовить нападение на занятые врагом перевалы, особенно на Мон-Сенис и гору Сен-Бернар. Дюма был убежден, что снег слишком рыхл для безопасного движения солдат и лошадей, однако дал генералам следующие предписания:

Каждый генерал^[621] постарается захватить врага врасплох и, утвердившись на Мон-Сенис и Малом Сен-Бернаре, предпримет все необходимые меры для удержания позиции и максимального использования снаряжения, брошенного врагом во время разгрома и бегства… Он со всей возможной скоростью… развернет артиллерию, оставленную противником, прикажет соорудить траншеи на пути врага и уничтожить [траншеи], построенные пьемонтцами против нас.

Дюма настаивал на необходимости держать операцию в тайне от вражеских шпионов при помощи кампании по дезинформации и распространению ложных слухов.

Все было готово к началу атаки, однако тут пошел сильный снег^[622]. Дюма знал, что это делает план неосуществимым: солдаты умрут от холода прежде, чем до них доберутся пули пьемонтцев. 1 марта он написал военному министру письмо, в осторожных формулировках^[623] описывая погоду и подчеркивая сложности местности.

Столкнувшись с перспективой казни за incivisme («отсутствие гражданской сознательности», революционный синоним слова «измена») или за пораженчество, Дюма демонстрирует удивительную стойкость и спокойствие. Он объясняет, что не мог вести переписку на протяжении двух десятидневок (или двадцати дней – упразднив отсталый календарь из двенадцати месяцев, Революция заодно расправилась и с семидневной неделей, расширив ее до десяти дней), потому что объезжал аванпосты и лично изучал состояние снега. Он повторяет, что «ищет наиболее благоприятную возможность осуществить предписанные вами проекты наступления… на Мон-Сенис и Малый Сен-Бернар». Но утверждает, что в сложившихся условиях не готов рисковать армией.

На полях письма имеется примечание (вероятно, написанное кем-то из чиновников Военного министерства) с упоминанием «атак против сардинского короля», предпринятых местными патриотами, и «четырехсот посаженных деревьев свободы»^[624]. В заметке также дважды говорится о том, что на флагштоках в пригородах Турина были замечены «колпаки свободы». Автор примечания считал это очень хорошим знаком, указывающим на разгром «местных аристократов».

В переписке с Комитетом Дюма также настаивал, чтобы народные представители задумались о том, сколько и какой провизии потребуется его солдатам для успеха операции. Он даже детально описал, как интендант должен хранить и перевозить все грузы в экстремальных климатических условиях высокогорья. Дюма запрашивал 300 тысяч патронов, «пушки с 500 выстрелами^[625] для каждой, 2 тысячи бойков ударника и около двадцати ракет». Он также заявил, что отчаянно нуждается в материалах для постройки укрытий, зарядных ящиках для артиллерии, двенадцати тысячах ружей и большом количестве пороха.

В конце письма, как будто желая защититься от неизбежных обвинений в предательстве, Дюма даже поведал Комитету общественного спасения об особенностях стиля своих донесений:

Обращаясь к министру^[626] подобным образом, я не имел намерения уклончиво отвечать на ваш декрет. По природе своей я слишком честен и умею говорить только напрямик. Я хотел сказать правду, а не искал способ уклониться от выполнения ваших приказов.

* * *

Сколь бы хорошей ни казалась новость о колпаках и деревьях свободы в Турине, она не отражала истинного положения дел. Ведь большинство населения провинциального Пьемонта крайне слабо увлекалось французским патриотизмом. Многие местные жители оставались радикальными монархистами, как по территориальным, так и по политическим причинам: прежде всего, людям не нравится, когда их завоевывают, а во-вторых, здесь было много верующих, а следовательно, консерваторов. Дворянство и священники входили в число самых отчаянных хулителей Французской революции. Представители высших классов были преисполнены симпатией к контрреволюции, а потому оказали радушный прием брату короля Людовика и многим французским аристократам-эмигрантам.

В мартовских и апрельских письмах к Комитету Дюма сообщал о своей убежденности в том, что эмигранты^[627] и прочие враждебные Революции группы (разбойники, вооруженные священники) пытаются саботировать военные приготовления Франции, шпионят и сообщают врагу о передвижениях французских отрядов – и при всем при этом шныряют туда и обратно через границу, перевозя оружие и прочую контрабанду. Пытаясь нейтрализовать эти угрозы, Дюма был вынужден постоянно оглядываться на местные Якобинские клубы^[628], чтобы убедиться, что они еще не приказали арестовать его и отправить в Париж на гильотину. К счастью, ничто не доставляло такого удовольствия Комитету общественной безопасности, как истории о заговорах, особенно о повсеместных, вездесущих коварных кознях.

Поскольку силы Альпийской армии были разбросаны на сотни километров труднодоступной местности, французским войскам было необходимо обеспечить хорошее отношение к себе со стороны местного населения. Как главнокомандующий армией захватчиков, Дюма отвечал за впечатление, которое все они производили на жителей^[629], в том числе соседей-швейцарцев. Дюма показал себя умелым и добросовестным дипломатом.

Но способности Дюма к дипломатии^[630] не действовали на местных якобинцев. Позже той же весной он узнает о новом доносе, составленном Народным обществом Шамбери. Генерал был достаточно умен, чтобы проявлять осторожность в отношениях с Комитетом общественной безопасности в Париже, но считал недопустимым раболепство перед шайкой провинциальных горцев-радикалов. «Просвещенное общество^[631] обязано знать, что генералы не могут и не должны рассказывать о планах своих операций из опасения за безопасность армии», – писал он именно этому «просвещенному обществу» и требовал сообщить имена обвинителей, чтобы встретиться с ними лично.

Дюма пережил все эти конфликты во многом потому, что сумел заручиться симпатией комиссара, который с момента его прибытия в Альбы был обязан наблюдать за ним. Этому человеку, «народному представителю» Гастону, явно пришелся по нраву^[632] неортодоксальный генерал-республиканец. Комиссар отправил в адрес «моих коллег» в Комитете общественной безопасности в Париже отчет и со всем пылом поддержал слова Дюма об обстановке на театре военных действий:

Главнокомандующий и я^[633] произвели разведку на всех позициях нашего фронта. Мы пешком пробрались сквозь снег к самому подножию Мон-Сенис и перевалу Малый Сен-Бернар. На сегодняшний день снег остается мягким и не выдержит вес [человека]. Надеемся, что скоро состояние снега будет соответствовать вашим требованиям и мы сможем достичь ваших и наших целей.

Однако в том же письме Гастон описал свое революционное рвение, проявленное в Альпах в общении со всеми остальными людьми:

Я видел всех законных распорядителей в этом районе и говорил с ними на языке пламенного республиканизма. Некоторые из представителей власти слабы, другие – пребывают в заблуждении. Впрочем, несколько человек готовы хорошо послужить Революции… В поселениях, чьи жители были слишком умеренными, я счел себя вправе принять меры и подогреть их интерес к делу Республики. Действуя личным примером, я заставил их сделать выбор между победой и смертью. Все подписали… и поклялись на крови вести вечную войну с ближайшими мелкими тиранами [и] заявили о готовности вонзить кинжал в грудь [такого тирана] при первой же возможности.

* * *

Поскольку приближался апрель и стало теплеть, Дюма приказал готовиться^[634] к полномасштабной атаке на перевалы. Хотя генералы обычно сами не производили разведку, Дюма повел сорок пять человек на многодневную миссию с целью выяснить расположение вражеских укреплений на Мон-Сенис.

Ночью 16 жерминаля года II (5 апреля 1794 г.) началась полномасштабная операция против вражеских позиций на Мон-Сенис^[635]. План Дюма состоял в одновременной атаке перевалов к северу и югу от Мон-Сенис силами четырех тысяч человек. Один отряд в 2100 человек должен был напасть собственно на Мон-Сенис, тогда как другой – примерно равный ему по численности – на перевал Сен-Бернар. Вопреки обыкновению (редкий случай!) генерал Дюма не двинулся во главе своих людей, но отправил двух подчинявшихся ему генералов руководить операциями^[636] на месте. Он отдал колонну, штурмовавшую Мон-Сенис, под командование надежному и многоопытному человеку – генералу Сарре (решение, о котором Дюма впоследствии пожалеет).

Разведка доложила, что редуты у перевала Мон-Сенис охраняются слабо или вообще покинуты, то есть враг не ожидает атаки так рано весной. Поэтому французы рассчитывали на эффект внезапности. Главная колонна под командованием генерала Сарре покинула французскую базу в 9 часов вечера. Согласно плану, она должна была достичь пьемонтских редутов перед восходом, но на деле двигалась медленно из-за плохой погоды. Многие солдаты поскользнулись на обледеневшей тропе и сорвались в ущелье. Когда тропа стала слишком скользкой и ненадежной, колонна вообще остановилась. Отряду пришлось возвращаться назад, теряя драгоценные часы и силы, и искать другую тропу. Только после этого подъем возобновился.

Когда колонна генерала Сарре наконец, уже засветло, добралась до первого редута у перевала Малый Мон-Сенис, выяснилось, что он не только не брошен, но, наоборот, «в нем так много людей и [так] много легких пушек, [что] было невозможно опрокинуть их прямой атакой по слишком крутому склону. Несмотря на препятствия, генерал Сарре решил силой подавить сопротивление врага. Он оставил колонну и лично возглавил передовой отряд».

Всю ночь поднимаясь из долины к перевалу, расположенному у самой вершины, солдаты Сарре были измотаны, да к тому же страдали от холода, голода и жажды. Теперь они внезапно оказались втянуты в ожесточенное сражение, причем враги разили их наповал, потому что синие мундиры французов на снегу становились отличной мишенью. Пушки обстреливали наступающих весь день. Тем не менее генерал Сарре упорно бросал людей в безнадежные атаки. Другой генерал, ставший свидетелем боя, описал конец командира следующим образом:

Тех, кто вставал в полный рост, тут же убивали или ранили. Склоны… были слишком круты, снег делал подъем по ним невозможным, [и] всякий, кто пытался, падал в пропасть. Генерал Сарре находился всего в 30 метрах от вершины, когда получил смертельную рану. В тот же миг вместе с ним были убиты или ранены еще несколько гренадеров. Это напугало многих солдат в отряде; началась паника.

Поскольку командир был убит, а приближающаяся ночь сулила заморозки, уцелевшие солдаты начали длинный и опасный спуск, оставив позади, в снегу, множество залитых кровью мертвых тел и слыша «жуткие крики раненых, упавших в расселины в леднике».

По окончании операции генерал Дюма отправил Комитету отчет, в котором ссылался на сильный ветер и тот факт, что пьемонтцы явно были предупреждены о нападении. «Два пьемонтских дезертира^[637] заверили нас, что [местные жители] сообщили пьемонтцам о нашем марше и что именно благодаря этому предупреждению гарнизон на Мон Сенис был усилен на 2500 человек», – писал он. Короче говоря, генерал Сарре и его люди не просто попали в ловушку, ее еще и охранял намного более многочисленный вражеский отряд. Можно лишь представить, какую боль доставило лично Дюма известие о гибели Сарре и страданиях его солдат. Весь остаток кампании Дюма будет стараться отомстить за них.

Между тем представитель Гастон помнил об угрозе не только со стороны врага, но и из Парижа. Чтобы спасти их с генералом головы, требовались дерзкие, наглые речи. «Врагов не удалось застать врасплох^[638], – написал Гастон Комитету. – Кажется, они точно знали об атаке, поскольку расставили свои силы повсюду, а их батареи вели мощный огонь».

«В Военном министерстве скрываются продажные предатели», – продолжал он в письме Комитету, описывая, как эти предполагаемые вражеские агенты отправили «срочных курьеров к туринским придворным, чтобы сообщить им о планах нашей атаки на Мон Сенне и Малый Сен-Бернар». Не обвиняя самого военного министра в причастности к заговору, Гастон ухитрился поставить под подозрение парижских чиновников и отвести его от себя и Дюма, остававшихся в Гренобле. Затем Гастон использовал дерзкий шантаж: либо верьте нам, либо арестуйте нас, фактически заявил он, но не ждите, что мы станем выполнять свои обязанности, чувствуя себя под подозрением. «Представители Народа, тесно работающие в армиях, либо пользуются вашим доверием, либо нет», – написал он.

Наглость Гастона сработала. Одной из самых толковых вещей, сделанных Дюма во время армейской службы, стала дружба с этим славным чиновником-якобинцем. К сожалению, Дюма не сумеет проявить такую же сообразительность в отношениях с одним подающим надежды генералом, который будет контролировать его судьбу в гораздо большей степени^[639].

* * *

Апрель стал более удачным месяцем для французов, и в результате кровопролитного штурма силы Дюма сумели овладеть меньшей из двух главных целей – перевалом Малый Сен-Бернар, а также расположенным ниже по склону горы пьемонтским фортом, который обеспечил их трофейными пушками и ружьями. Наряду с письмами в адрес Комитета общественной безопасности ликующий Дюма направил послание своему верному помощнику Пистону, который оставался в Гренобле:

Победа, мой дорогой Пистон!^[640] Наши неустрашимые республиканцы… захватили пресловутый пост на Малом Сен-Бернаре… природные преграды сдались перед их доблестью, и все редуты были взяты. Враг потерял много людей, наши храбрые соратники творили чудеса. Пушки, гаубицы, укрепления, ружья и множество пленных – вот наши трофеи. И нам остается сожалеть только о ранах шестидесяти солдат, таких же героев.

Один из них продолжал взбираться на редут с простреленной, окровавленной рукой, другой – со сломанной ногой – утешал самого себя, говоря, что это сущий пустяк. Мы победили. Одним словом, каждый в этот день явил впечатляющие доказательства своей доблести и все сражались как французы!

Салют и братство!

Алекс Дюма.

Желая развить преимущество, Дюма подготовил решающий штурм Мон-Сенис. 14 мая он выступил с отрядом примерно в три тысячи солдат^[641]. Специально для этой операции каждый из них надел шерстяные носки и приделал к обуви железные шипы. Дюма также приказал солдатам надеть белые маскировочные халаты поверх синих мундиров, чтобы не выделяться на фоне снега. Этот прием генерал позаимствовал у охотников на серн. Оружие было обычным для французской армии: сабли, ножи, гранаты, дубинки, мушкетоны, пики и мушкеты Шарльвиля со штыками (в том числе ружья усовершенствованной модели образца 1777 года, способные уложить человека с расстояния в 75 метров).

Мон-Сенис можно было атаковать только с трех сторон, потому что четвертая имела «естественную защиту» – ледяной обрыв. Пьемонтцы даже не позаботились поставить сюда батарею, ограничившись обычным частоколом. Битва за этот пик позволила генералу Дюма впервые попасть в исторические сочинения, изданные за пределами Франции. Описание сражения появилось в книге «The Naval and Military History of the Wars of England» – английском труде по всеобщей военной истории, опубликованном в 1795 году (то есть всего год спустя после штурма перевала). Начинается оно следующим образом: «Дюма, главнокомандующий Альпийской армией, добился решительной победы в битве за Мон-Сенис. Сардинцы [пьемонтцы] удвоили численность своих сил на этой знаменитой горе; а французский генерал, который, по всей видимости, действовал очень умело, ответил целой системой мощных ложных атак, проведенных по всей линии фронта».

Автор английского отчета сообщает, что Дюма и его люди «поднялись на гору^[642] и под массированным обстрелом захватили все редуты, действуя примкнутыми штыками». Ничто так хорошо не передает «французскую ярость», как штыковая атака по леднику против хорошо укрепленных батарей, бьющих из всех стволов прямой наводкой. Автор шотландского исторического труда, спустя годы процитировавший этот отчет, добавил от себя ехидное замечание: «Сколь безвреден^[643], вероятно, был этот массированный обстрел, если французские республиканцы смогли пробиться к траншеям!»

Подобный огонь был вовсе не безвреден. В то время «пули» представляли собой свинцовые шарики диаметром более полутора сантиметров, которые летели гораздо медленнее современных пуль. Часто ударной силы им хватало только на то, чтобы пробить солдатский мундир и рубашку, войти в грудную полость и застрять там, срикошетировав от ребер. Повреждения сопоставимы с эффектами от более поздних пуль думдум. Железные ядра, которыми стреляли пьемонтцы, уничтожали солдат в зоне попадания, а затем летели вниз по полю битвы подобно шарам для кегельбана, убивая или калеча всех на своем пути. Хуже всего было, когда они после удара о землю подпрыгивали на высоту груди или головы, а артиллеристы обучались стрелять именно таким образом. (Единственная выгода, которую Дюма мог извлечь из положения атакующих, состояла в том, что вражеской артиллерии было трудно просчитать отскок ядер на горном склоне; максимальной убойной силы пушки восемнадцатого века достигали на равнине.)

«Потоки огня^[644] катились на наших храбрых соратников», – сообщал генерал Дюма в отчете, отправленном в Париж сразу же после битвы. Но, несмотря на страшный обстрел, солдаты Дюма продолжали бежать к пьемонтским позициям, распевая «Да здравствует Республика!», и вскоре «огненные жерла повернулись против врага, я приказал барабанщикам бить сигнал к атаке и – штыки наперевес – мы взяли все редуты, [погнав] врагов к страшным пропастям».

Пьемонтцы в белых мундирах, зажатые между синей волной из поющих фанатиков-французов с одной стороны и жутким ледяным обрывом – с другой, увидели, что их собственные ружья в передней линии обороны поворачиваются против них, и «обратились в бегство перед храбрыми^[645], торжествующими республиканцами» (говоря словами генерала Дюма), «бросая отличную и многочисленную артиллерию, снаряжение и огромные склады». Дюма повел своих солдат в погоню вниз на другую сторону перевала и преследовал противника на протяжении 15 километров от Мон-Сенис. «Мы взяли 900 пленных^[646], убили много людей, а наши потери, что невероятно, составили лишь семь-восемь человек убитыми и около тридцати – ранеными. Изумленная Европа с восхищением узнает о великих подвигах неустрашимой Альпийской армии. Да здравствует Республика!»^[647].

В последующих французских отчетах о сражении количество пленных значительно увеличится. Автор описания, опубликованного в 1833 году, утверждает, что генерал Дюма вел своих солдат «от позиции к позиции^[648] и прибыл к подножию Мон-Сенис, вершину которой занимала мощная и хорошо укрепленная батарея. Но преграды лишь распаляли его храбрость. Он взобрался на скалы и взял батарею. Сардинские силы потерпели поражение, были разбиты наголову, оставив нам 1700 пленных и 40 орудий».

Впрочем, отступление пьемонтцев и переход Мон-Сенис в руки французской Альпийской армии сомнению не подлежат. Генерал Дюма захватил казавшиеся неприступными перевалы, которые открывали путь не только в Пьемонт, но и к ждущим внизу богатствам всего Итальянского полуострова.

* * *

Победа Дюма на Мон-Сенис подняла его на новое место в пантеоне героев французской революционной войны. До сих пор его подвиги соответствовали своего рода солдатской легенде: великий наездник, невероятный дуэлянт и мастер по нейтрализации вражеских аванпостов во главе небольших разъездов драгун. Это была легенда о человеке, за которым охотно идут другие люди, о лучшем среди воинов, но подобные истории по большей части рассказывают другие солдаты, перебрав несколько стаканов спиртного. Теперь же генерал Дюма привел тысячи подчиненных к великой и стратегически важной победе, при этом он шел под обстрелом вперед своих людей и рисковал своей жизнью вместе с ними.

Среди сотен боевых отчетов, регулярно отправляемых сослуживцами Дюма в адрес Комитета, я случайно наткнулся на документ, который реально отражал отношение людей к своим командирам. 28 июня 1794 года офицер по имени Жан-Жак Ружье, служивший под командованием Дюма всю весну, писал:

Рабы всюду терпят разгром^[649], а мы берем множество пленных. Лишь несколько республиканцев были убиты. Храбрый Дюма не ведает усталости, он повсюду, и везде, где он появляется, рабов ждет поражение.

Как писал Ружье, солдаты чувствуют, что на волне побед генерала Дюма регион охватывают новые веяния.

Десятки дезертиров сдаются нам каждый день, недавно среди них оказались капитан и лейтенант-артиллерист. Они рассказали нам, что в Турине начинается революция. Патриотов… бросают в тюрьмы. Но тирании нисколько не удается помешать скорой победе разума. Страсти накаляются, умы возбуждены. И вскоре итальянцы будут достойны своих предков.

Комитет общественной безопасности демонстрировал почти такое же воодушевление по поводу побед Альпийской армии. В прокламации, подписанной лично организатором победы Лазаром Карно, говорится:

Слава победителям^[650] Мон-Сенис и горы Сен-Бернар. Слава несокрушимой Альпийской армии и народным представителям, которые вели ее к победе! Мы не в силах описать, дорогие коллеги, восторг, в который привели нас полученные известия… Мы во всем полагаемся на вас и на энергию и таланты храброго генерала Дюма.

Дюма выполнил порученную миссию. Он овладел вершиной мира для Французской Республики свободы и равенства – высочайшей точкой, которой эта республика когда-либо достигнет.

Глава 13
Дно революции

24 июня 1794 года Дюма получил письмо^[651], подписанное не только Карно, но и Робеспьером, с приказом немедленно прибыть в Париж и предстать перед Комитетом общественной безопасности.

Великий террор был в самом разгаре. За две недели до того, как Дюма получил вызов в столицу, Комитет узаконил до той поры неформальную практику умерщвления «врагов народа»^[652], заподозренных «в нарушении принципов революции». В судах не было необходимости, поскольку подозреваемые сразу считались виновными, а права на самозащиту «заговорщикам» не предоставлялось. Наказанием за любой политический проступок была смертная казнь. Страна жила по столь гибельным и иррациональным принципам, что даже величайшая победа больше не могла защитить какого-либо генерала от «национальной бритвы»^[653], если его имя попадалось на глаза членам Комитета^[654].

«Граждане, я получил^[655] ваше письмо, – ответил Дюма. – Согласно приказам Комитета я немедленно выезжаю в Париж».

Впрочем, часть текста в этом письме перечеркнута косой линией. Это указывает на то, что Дюма, вероятно, не отправил его. А я нашел второе письмо за ту же дату, из которого следует, что генерал передумал выезжать «немедленно». Ссылаясь на кое-какие дела, которые без него нельзя было решить, Дюма писал: «Полагаю, что смогу^[656] выехать около 8 июля». Это промедление, возможно, спасло ему жизнь.

Через два дня весь Париж праздновал славную победу над австрийцами при Флерюсе, на бельгийской границе. Это была кульминационная точка в череде хороших новостей, приходивших на протяжении нескольких месяцев (включая победы Дюма в Альпах, которые обеспечили безопасность юго-восточной границы). К тому же Флерюс стал точкой, вокруг которой вращалась вся революционная война. Именно с этим районом был связан страх перед вторжением врагов.

Война сделала Террор возможным. Серия военных поражений на границах Франции подпитывала тягу к возмездию и оправдывала любые теории заговора, которые вздумалось сочинить самым радикальным членам Комитета. Теперь, когда ситуация на фронтах постоянно улучшалась, Карно и другие не столь фанатичные члены задумались о темпах узаконенных убийств.

К середине июля, когда Дюма поселился в Париже в ожидании своей очереди предстать перед Комитетом, правительство охватила паранойя: каждый депутат следил за соседом и дрожал за свою голову. У любого были основания ждать письма в почтовом ящике или стука в дверь. Всякое появление перед Комитетом могло закончиться обезглавливанием.

27 июля (8 термидора^[657]) выход из ситуации внезапно был найден: головы, которым следовало попасть на гильотину, принадлежали самим главным палачам. Коллеги Робеспьера по Конвенту, которые ранее славословили каждый его чих, теперь объявили революционера «вне закона», что давало право арестовать и казнить его. Робеспьер укрылся в Отель де Виль, а когда толпа вооруженных простолюдинов и солдат пошла на штурм его номера, застрелился. Никто не знает, пытался ли он совершить самоубийство или пистолет разрядился случайно, но в любом случае целился Робеспьер плохо. Главный палач Франции не имел опыта обращения с огнестрельным оружием. Пуля раздробила ему челюсть, и он пролежал всю ночь на столе, пытаясь не захлебнуться в собственной крови. На следующее утро хирург обработал его раны. Робеспьеру дали чистую рубашку и тряпку для повязки (видимо, единственное, о чем он просил) и отвели на гильотину. Компанию ему составили Сен-Жюст и другие ультрарадикалы из состава Комитета.

На этом Террор завершился. Комитет не был упразднен, но новый закон ограничил его власть военной сферой и дипломатией. Он перестал править Францией и принимать решения о казнях. Лазар Карно, который помог подготовить заговор против Робеспьера, стал самым влиятельным членом Комитета.

* * *

Новосозданный Комитет, похоже, не знал, что делать с Алексом Дюма. К разочарованию генерала, его не отправили^[658] назад в Альпы. Вместо этого политики в начале августа давали ему одно временное задание за другим, пока наконец не назначили на чрезвычайно неблагодарную командную должность, которую уж никак нельзя было счесть наградой за весенние успехи. В середине августа Комитет решил^[659] поставить «героя Мон-Сенис» во главе Западной армии, чьей задачей было подавить кровавый роялистский мятеж^[660] (некоторые называли его гражданской войной) в Вандее, в Западной Франции.

В то время как большинство революционных армий сражалось с внешними врагами, нескольким было поручено разгромить внутренние мятежи и контрреволюционные выступления. Западная армия особенно выделялась на этом фоне: ей предстояло разогнать разношерстное сборище аристократов и крестьян, называвших себя Католической королевской армией. К мятежу вандейцев подтолкнули многие факторы: одни жители противостояли Революции с самого начала, другие – отошли от нее после гонений на священников, конфискации церковной собственности или казни короля в 1793 году. Но главной причиной для бунта, похоже, стало введение lev?e en masse по приказу Карно.

Всеобщий призыв был крайне непопулярен среди вандейских крестьян. Год службы в армии для сельского жителя означал, что его семья не сможет сама собрать урожай и умрет от голода. Весной 1793 года разъяренные крестьяне разорили сотни ратушей и домов местных республиканских чиновников по всей Западной Франции. Они убивали или изгоняли представителей правительства, нападали на солдат Национальной гвардии, которых часто казнили после самых жестоких пыток. Крестьяне создали «разбойничью армию»^[661]. Позже Виктор Гюго описал ее следующим образом: «Невидимые батальоны ждали в засаде^[662]. Эти незримые армии крались по пятам республиканской армии, на мгновение возникали будто из-под земли, а затем исчезали. Они появлялись в неисчислимом количестве, а затем растворялись в воздухе… лавина, что обращается в пыль… ягуары с повадками кротов».

Репрессии со стороны республиканских сил в Вандее достигли настолько нереальных масштабов, что затмили парижский Террор. Здесь стала реальностью самая радикальная риторика революционной войны – идея о «карающих ангелах свободы»^[663], которые спускались на землю и оставляли за собой километры трупов. «Мы жгли и рубили головы^[664], как обычно» – вот типичный отчет бригадного генерала, служившего в тех местах. В числовом выражении это выглядело почти невообразимо по стандартам восемнадцатого века: были убиты до четверти миллиона мужчин, женщин и детей – каждый четвертый житель^[665] провинции Вандея. (Когда историки приводят цифры о количестве людей, погибших во время Террора, большинство смертей неизменно приходится на массовые казни, организованные армией в Вандее, наряду с эпидемиями и голодом после этой войны.) Среди многих совершенных там знаковых зверств были так называемые армейские адские колонны: примерно тридцать тысяч солдат, разделенных на дюжину одинаковых колонн, прочесывали сельскую местность, уничтожая все на своем пути – мужчин, женщин, детей, животных, деревья и любую живность, которую можно было застрелить, заколоть или сжечь. В Нанте армия, чтобы сэкономить время и дорогие свинцовые пули для мушкетов, организовала массовое утопление людей. Как описывал Томас Карлайл, «женщин и мужчин привязывали друг к другу^[666], ноги к ногам, руки к рукам, и бросали в воду: это называлось Mariage R?publicain, республиканская свадьба». Западная армия проводила большинство массовых утоплений^[667] при помощи специально сконструированных барж. В каждую грузили примерно по 130 жертв, выводили на середину Луары и топили, открывая кингстоны, специально разработанные для этой цели. (Многие детали зверского преступления стали известны благодаря показаниям на суде одного из плотников, обвиненных в строительстве «плавучих гробов». Ремесленник подробно описал, как они были устроены и как первая из сделанных им барж использовалась для казни большой группы священников.)

Порядочный человек в Вандее быстро превращался либо в кровожадного убийцу, либо в жертву. Так случилось с прежним командиром Дюма генералом Бироном. Его направили в Вандею в мае 1793 года – сражаться с мятежниками. Он достиг немедленных военных успехов, однако подал в отставку, потому что солдаты не подчинялись его приказам и постоянно чинили насилие над гражданским населением. Тогда другой генерал обвинил Бирона в «отсутствии патриотического настроя», потому что он был слишком снисходителен к мятежникам. Этого оказалось достаточно, чтобы Бирон окончил свои дни на гильотине – в декабре 1793 года, в тот самый месяц, когда Западная армия объявила о победе над бунтовщиками.

Хотя открытый мятеж в Вандее завершился, центральное правительство столкнулось с проблемой. Озверевших от крови солдат Западной армии нужно было вновь превратить в нормальное военное соединение. Генерал Дюма казался подходящим человеком для этой задачи, потому что он был «хорошим республиканцем», но не якобинским фанатиком. Он внушал уважение подчиненным, славился как своей справедливостью, так и жесткостью и продемонстрировал недюжинные организационные способности в Альпах.

Дюма прибыл в Вандею^[668] в сентябре 1794 года и был шокирован увиденным^[669]. «Чтобы взяться за оружие, жителям Вандеи больше не требовался^[670] предлог в виде религиозных верований или роялистских чувств, – писал он позже. – Они были вынуждены защищать свои дома, своих женщин, которых насиловали, своих детей, которых накалывали на шпагу». Его первый приказ, адресованный 7 сентября начальнику штаба Западной армии, гласил:

Начальник штаба…^[671] введет полицию, которая будет действовать в главном районе в равной мере строго и справедливо. [Он обязан] обеспечить, что ни один военнослужащий, вне зависимости от его звания, не появится там без направления или специального приказа. То же самое распространяется на всех людей, работающих на армию, и никто не покинет своего лагеря или казарм по любой причине и без законного приказа.

Дюма с головой погрузился в чистку республиканских сил, оказавшихся под его командой. Западная армия жила припеваючи – за счет грабежа. Дюма начал сызнова обучать своих подчиненных простым солдатским навыкам, таким как ночевка под открытым небом. Он всегда был предельно жесток со своими офицерами: «Офицер должен представлять^[672] собой образец для солдата… и подобно ему спать в палатке».

Приказы Дюма отражают характерное для него внимание к мелочам и заботу о том, чтоб его армия получала справедливую долю провизии и боеприпасов. Но если во время других миссий Дюма обычно хвалил своих людей и выступал как их адвокат, в письмах из Западной армии он выступает не столько как генерал профессиональной армии, сколько как новый директор, присланный навести порядок в особенно плохой школе. Подборка типичных приказов, адресованных младшим офицерам, позволяет понять, в каких условиях Дюма приходилось выполнять свой долг:

Он объяснит мне, почему в гарнизоне расквартированы 288 человек… Если они там не нужны, [он] прикажет им присоединиться к их батальону.

…Я получил сведения, что солдаты продают свои патроны бандитам. Вы упомянете этот факт в приказе за день и выразите мое возмущение подобным преступлением. Чтобы [оно] не повторилось, вы прикажите ежедневно проводить проверки и… наказывать всех, кто продал свои патроны или потерял их из-за халатности.

…Любой солдат, который выйдет^[673] за пределы лагеря без должных причин, будет считаться дезертиром. Раз в десять дней им надлежит зачитывать уголовный кодекс. Генералы и командующие корпусов несут персональную ответственность за выполнение этого приказа.

Дюма выполнял свои обязанности с обычным для него рвением, однако его усилия были направлены на решение неблагодарной задачи. За сентябрь и октябрь 1794 года он провел инспекцию в тысячах^[674] республиканских отрядов – от большого невольничьего и сахарного порта Нанта до деревушек и пшеничных полей, где столь многие жители могли бы рассказать о зверствах и массовых захоронениях. Писатель Дюма привел в мемуарах официальный отчет, в котором генерал Дюма обобщает свои наблюдения за время командования в Вандее. Текст отражает взгляды этого порядочного человека на отвратительный конфликт:

Я задержал отчет^[675] о состоянии армии и ходе войны в Вандее, чтобы построить его на проверенных фактах, увиденных моими собственными глазами… Следует сказать, что в Западной армии нет ни одного звена (как военного, так и административного), которое бы не нуждалось в суровой и решительной реформе…

По количеству новых рекрутов, по крайней некомпетентности этих батальонов, в которых годные к службе подразделения оказываются парализованными общей неопытностью, и даже по чрезвычайной недисциплинированности самих офицеров вы должны понять, что нет никакой надежды обучить новобранцев.

Но есть и худшее зло.

Это зло лежит глубже, в духе недисциплинированности и мародерства, который царит в армии повсеместно, в духе, порожденном привычкой и вскормленном безнаказанностью. Эти настроения достигли такой точки, что, осмелюсь доложить вам, их невозможно подавить, если только не распределить эти отряды по другим армиям и не заменить их подразделениями, обученными подчиняться приказам.

Солдаты угрожали офицерам расстрелом за то, что те в соответствии с моими приказами пытались остановить грабежи. На первых порах этот произвол, возможно, поразит вас, но вы перестанете удивляться, когда поймете, что он стал неизбежным следствием системы, которой здесь следуют с начала войны и до настоящего времени… Даже если речь заходит о старших офицерах, вы не найдете способа напомнить о субординации, стремлении к справедливости и подобающем поведении…

А между тем воинские добродетели никогда не бывают так необходимы, как во время гражданской войны. Если их нет, как мы сможем выполнить ваши приказы?.. Я всецело убежден, что войну можно быстро закончить, если принять предложенные мною меры. Они таковы.

1. Реорганизация армии.

2. Реорганизация корпуса старших офицеров.

3. Тщательный отбор и проверка на благонадежность всех офицеров, направляемых на службу в Вандею…

Пока дела остаются в том же положении, я не в состоянии удовлетворить ваши ожидания и гарантировать завершение войны в Вандее.

В конце октября Дюма перевели из Западной армии^[676] в другое место. Правительственная газета «Moniteur» опубликовала заявление местных представителей в Вандее, которые благодарили генерала Дюма за наведение нового порядка в Западной армии и «внедрение духа справедливости^[677] и непоколебимости, последствия чего уже ощущаются». Представители сожалели об отъезде генерала после столь короткого периода времени, но утверждали, что даже за этот срок почувствовали разницу в положении дел^[678].

Резко отрицательное отношение Дюма к жестокостям не останется забытым, особенно хроникерами, которые представляют интересы пострадавших. В следующем столетии, когда память о Вандее по-прежнему будет делить французское общество на две части (как всегда бывает с воспоминаниями о гражданской войне), Дюма останется одним из немногих исторических деятелей, чье поведение получит положительную оценку со стороны как врагов Республики, так и ее приверженцев. «Бесстрашный и безупречный»^[679], – писал один пророялистски настроенный автор истории этого региона спустя почти столетие после ужасных событий, – генерал Дюма «заслуживает того, чтобы остаться в памяти потомков. Он представляет собой выгодный контраст в сравнении с его современниками-палачами, которых гнев общества навеки прикует к позорному столбу Истории!»

* * *

Служба в Вандее для победителя битвы за Мон-Сенис имела тяжелые последствия – как психические, так и физические. Дюма стал писать о сильных мигренях, у него также возникла проблема с кистой над левым глазом – шрамом от дуэли времен службы в Шестом драгунском полке. В начале декабря Комитет дал генералу увольнительную, чтобы тот съездил на поправку домой^[680], в Вилле-Котре. Там он все свободное время нянчился с маленькой дочерью Александриной Эме и охотился в лесах.

В сравнении с прошлыми годами, весной и осенью 1794–1795 гг. во Франции было тихо. Правительство воспользовалось чередой военных побед, и, хотя Комитет сохранял власть, места фанатиков в нем заняли здравомыслящие политики. Гильотину вновь стали использовать для наказания за реальные преступления – в качестве более-менее правомерного эквивалента любому другому способу смертной казни, но, вероятно, не столь болезненного (как и планировал доктор Гильотен)^[681]. Правительство согласилось освободить крестьян Вандеи от всеобщего воинского призыва^[682].

Между тем Наполеон Бонапарт, который на несколько месяцев затаился в Марселе, переехал в Париж и стал заводить связи с членами правительства, особенно с Карно. К лету Наполеон написал старшему брату Жозефу, что его «назначили в топографическое бюро^[683] Комитета общественной безопасности».

Летом 1795 года большинство стран – участниц антифранцузской коалиции вышли из нее, чтобы заняться собственными делами. Пруссия, Нидерланды и Испания подписали с Парижем соглашения о мире, и Австрии пришлось продолжать наземную войну с Францией фактически в одиночку. Единственным верным союзником Австрии в борьбе с революционной Францией была Великобритания, чей флот продолжал преследовать французские суда в открытом море и блокировать колониальную торговлю с сахаропроизводящими островами. (Лондон также по-прежнему охотно ссужал деньгами любую державу, которая желала бросить вызов Франции.)

Карно решил, что Франция должна воспользоваться распадом антиреволюционной коалиции и атаковать Австрию. Если бы Габсбургская империя пала или была серьезно ослаблена, Париж стал бы решать дела Европы. С этой целью Карно в 1795 году начал мощное наступление в рейнских землях. Он намеревался разгромить австрийцев в «заднем дворе» самой империи.

Дюма, который не слишком тщательно заботился о своем карьерном росте, но был всегда готов к действиям, получил назначение командующим Рейнской армией^[684] вместе с Жаном-Батистом Клебером^[685]. Генерал Клебер был крепко сложенным сыном строителя из Страсбурга, с буйной курчавой головой, огромной нижней челюстью и любовью к дракам. Его военная служба началась еще в детстве, когда мальчик помог нескольким дворянам в трактирной потасовке в Мюнхене. А первые назначения он получил в армии Австрийской империи. Но подобно столь многим незнатным офицерам, Клебер увидел во Французской революции свой шанс и завербовался в Четвертый батальон Верхнего Рейна.

Дюма и Клебер^[686] сразу же достигли полного взаимопонимания, и это их знакомство станет началом важной дружбы в жизни Дюма. В сентябре 1795 года они вместе форсировали Рейн^[687] и атаковали Дюссельдорф во имя свободы, равенства, братства. «Moniteur» сообщал: «Потери французов^[688] во время этой великой экспедиции составили 400 человек убитыми и ранеными. Генерал Дюма попал в число последних».

Какую именно рану получил Дюма во время битвы, неизвестно, однако жизни она не угрожала. Остаток осени он провел, курсируя между различными постами на восточной границе Франции – как в Бельгии, так и вдоль Рейна. Между тем его возлюбленная в Вилле-Котре была беременна^[689] их вторым ребенком. В январе 1796 года Мари-Луиза писала мужу:

Мой добрый друг^[690].

Военный курьер, который сегодня остановился здесь по дороге в Германию… принесет тебе это письмо. Оно содержит самые теплые наши пожелания, а также сообщение о том, что урочная дата приближается и что я хочу в этот день видеть тебя рядом. Не медли, привези мне храбрость, которая так мне нужна. Все здесь гордятся тобой. Мари-Эме [т. е. Александрина Эме, их первая дочь] шлет тысячу нежных поцелуев, я добавляю к ним еще тысячу и с нетерпением жду тебя.

Мари-Луиза Дюма.

Вскоре после этого родилась их вторая дочь, Луиза Александрина, и хотя неясно, смог ли Дюма присутствовать при родах, его письма той весной доказывают, что у него было гораздо больше времени катать этого ребенка на коленке, чем после появления на свет первой дочери – в безумные осенние месяцы 1793 года, сразу после назначения на генеральскую должность. Но времени все равно окажется недостаточно – злая судьба решит иначе.

* * *

Стремление правительства образца 1795 года к стабильности натолкнулось на преграду: плохое состояние французской экономики. Три года войны привели к гиперинфляции^[691], поскольку правительство печатало все больше бумажных денег для оплаты пик, мушкетов и современных пушек. Мощный всплеск чувств, который сопровождал лихорадку войны, а затем Террор, отчасти затушевал восприятие циклов гиперинфляции, однако теперь, когда Франция вернулась к почти нормальной жизни, экономический кризис стал определять ход политики^[692].

Недостаток людей с радикальными идеологическими взглядами среди нынешних членов Комитета также сделал его мишенью для всех политических групп, и Париж кишел заговорами против центристского правительства. Гиперинфляция и хлебные бунты весной привели к всплеску движения под названием «неоякобинство», и в мае эти ультралевые радикалы организовали мятеж. Он был жестоко подавлен. Но репрессии против неоякобинцев (представителей крайних левых политических взглядов) открыли путь для неороялистов (сторонников крайне правой политической платформы).

5 октября 1795 года симпатизирующие роялистам районы города подняли бунт против центрального правительства. Тридцать тысяч бунтовщиков выступили маршем на властные структуры, которые могли выставить для своей защиты самое большее шесть тысяч человек.

Правительство прибегло к помощи влиятельного человека – провинциального дворянина по имени Поль Баррас (виконт Поль де Баррас), который той же ночью стал командующим Внутренней армией. Баррас обратился к армейским офицерам, и в частности к одному многообещающему генералу, проживавшему в Париже. Наполеон Бонапарт командующего не разочаровал.

Использование Наполеоном картечи против толпы («нескольких залпов»^[693], по знаменитому выражению Карлайла) продемонстрировало убийственную эффективность артиллериста с вечно кислым выражением лица. Тела сотен роялистов лежали на улицах Парижа, еще сотни были ранены. В сравнение с этим Резня на Марсовом поле выглядела трактирной потасовкой. Контрреволюционный мятеж был подавлен.

В знак признания его заслуг Наполеон заручился покровительством Барраса, который вышел из кризиса как новый политический лидер Франции. Правительство вновь подверглось реорганизации: во главе оказалась Директория – исполнительный орган из пяти человек, который принял присягу 3 ноября 1795 года. Ведущим «директором» французского государства теперь был Поль Баррас. Одним из четырех его коллег – plus ?a change (от перемены мест слагаемых…) – стал Лазар Карно. На свет также появился до странного огромный орган законодательной власти под названием «Совет Пятисот»^[694].

Так называемое правительство Директории, которое управляло Францией в середине – конце 1790-х годов, обычно высмеивается как нижняя точка в развитии Революции, время кумовства и коррупции. Мало кто обращает внимание на удивительное, неброское достижение: в этот период французское движение за равенство представителей разных рас сохраняется не только в колониях, но и в самом Париже. Символичным примером стало избрание и включение негров и мулатов в число Совета Пятисот. Первыми были Беллей и Миллс, но по меньшей мере еще десять человек в 1790-х годах будут занимать политические посты, включая таких мулатов, как Жан Литтэ, Жозеф и Жан-Луи Буасон, Луи-Франсуа Буарон, Жан-Батист Девиль, Жан-Франсуа Петинио, Пьер Томани, Жак Тонелье и старейшина движения за права чернокожих Жюльен Раймон. Бывшие рабы Этьен Ментор и Жан-Луи д’Анси также служили государству как представители. Анси занимал пост секретаря Совета старейшин Директории.

Быть может, одна из самых трогательных из забытых историй этого периода – как в революционной Франции под управлением внешне бездушной Директории открылась первая в мире элитная средняя школа, где учащихся не отбирали по расовому признаку. Она давала сыновьям бывших рабов (наряду с отпрысками мулатов из привилегированных семей и детьми белых аболиционистов) лучшее на планете образование в то самое время, когда англоговорящий мир все еще считал преступлением учить чернокожих детей чтению.

Все началось в середине 1790-х годов, когда по приглашению видных членов Общества друзей негров цветные революционеры из французских колоний стали присылать своих детей в Париж – учиться в школе. Правительство в ответ создало элитный пансион (Национальный колониальный институт^[695]), который станет первым в мире экспериментом по преподаванию курса средней школы учащимся вне зависимости от их расовой принадлежности. Среди основателей интерната были передовые борцы за гражданские права – Жюльен Раймон, аббат Грегуар и Лежер-Фелисите Сонтонакс, человек, первым отменивший рабство на Сан-Доминго.

Директором стал революционный проповедник, близкий к Обществу друзей негров. Среди учеников были дети депутатов Веллея, Дюфаи и Томани, дети-мулаты самого Сонтонакса и сын Анри Кристофа (будущего короля Гаити Анри I). В этом школа отражала состав революционной элиты в колониях, но не растущий политический раскол между неграми и мулатами на Сан-Доминго: в Париже дети негра-генерала Туссена Лувертюра и мулата-генерала Андре Риго были одноклассниками в институте, тогда как на Сан-Доминго их отцы были злейшими врагами по гражданской войне.

Директория приняла закон, согласно которому «каждый год в каждом департаменте^[696] к 1 жерминаля (Празднику молодых) отбирать по шесть детей из разных семей… без различия в цвете кожи, перевозить их во Францию и заботиться о них в специальных школах за счет правительства – на время, необходимое для получения ими образования». Поэтому институт принимал не только детей элиты, но и многих чернокожих учеников, получавших стипендию от властей.

Министр внутренних дел также распорядился набирать учащихся не только из Вест-Индии, но и других мест – Египта и Восточной Африки. Вдобавок к плате за обучение детей из негритянских и мулатских семей правительство также давало стипендию некоторым белым ученикам, особенно сыновьям видных революционеров-аболиционистов, таких как Бриссо. (Интересно, что в это время среди учеников пансионата, которые получали образование на деньги родителей, встречалось немало отпрысков откровенных расистов-плантаторов.)

Институт стал не только экспериментом по преподаванию курса средней школы для детей без деления на расы. Он давал чернокожим и белокожим ученикам едва ли не самое полное образование в мире, и лучшие ученики пансионата, вне зависимости от цвета кожи, могли сдавать экзамен в Ecole Polytechnique (Политехническую школу) – тогда самую престижную военную академию Франции. С учетом описанных перспектив Алекс Дюма в начале 1796 года наверняка мог предполагать, что его сын (если он когда-нибудь родится) сможет ходить в эту или подобную ей школу. Ему бы и в голову не пришло, что его сын Александр, сколь бы блестящими талантами он ни обладал, вместо этого вообще не будет иметь права посещать какую-либо среднюю школу – из-за человека, чье имя все еще было незнакомым для всех, кроме узкого круга чиновников в правительстве и Военном министерстве, но который вскоре полностью перекроит всю Францию и Революцию.

В начале 1796 года директор Карно открыл новый фронт против австрийцев в Италии и дал пост главнокомандующего французской Итальянской армией талантливому корсиканцу-артиллеристу Наполеону Бонапарте, который недавно оказал правительству услугу. В то время многие восприняли это как оскорбление, потому что Итальянская армия славилась как самая отсталая и плохо финансируемая. Наполеон же знал, что ему представился шанс.

Глава 14
Осада

Покрытые мхом стены города-крепости Мантуя до сих пор испещрены выбоинами от пуль, выпущенных в дни, когда здесь сражались Дюма и его товарищи. В Итальянской кампании эта осада была самой важной. Здесь французы бросили вызов силам Австрийской империи, которая цепко держала власть над Северной Италией, и здесь было заложено основание для независимости Италии.

В восьмидесяти километрах к северу от города-крепости, там, где холмистая, изобилующая туманами долина реки Риволи охраняет подходы к озеру Гарда и Альпам, французская армия дала свое самое знаменитое сражение. В деревушке с большим количеством тополей есть крошечный музей в честь наиболее славной кампании революционного войска – последней (как покажет история), где французы бились как соратники-республиканцы. Среди бесконечных портретов и брелоков, посвященных Наполеону, я обнаружил помещенный в рамку лист с миниатюрными гравированными оттисками, изображавшими других французских генералов – участников Итальянской кампании. Каждый портрет был окружен небольшой овальной рамкой, как в медальоне.

Портрет генерала Дюма выделялся из рядов его светлокожих соратников, с их романтичными прическами в стиле «помпадур» и кустистыми бакенбардами. Дюма был коротко и изящно подстрижен, лицо повернуто к зрителю на три четверти, одна бровь поднята кверху. Большинство генералов глядели вправо или влево либо куда-то вдаль, как будто взывая к судьбе. Другие демонстрировали зрителю античный профиль или с самодовольным видом смотрели прямо на художника. Но Дюма вглядывался в зрителя с открытым, почти недоуменным выражением, и у меня возникло странное ощущение, будто он (в отличие от соратников, замерших в их потерянных мирах) живет внутри маленького овала, нетерпеливый, любознательный, и смотрит прямо на меня с листа двухсотлетней бумаги.

* * *

В ноябре 1796 года Дюма прибыл в Милан^[697], чтобы присоединиться к Итальянской армии. Само название, выбранное французами – Итальянская армия, – могло восприниматься как провокация в адрес различных властей, контролировавших Итальянский полуостров. Столица полумифической Италии, за которую воевала эта армия, вообще находилась не на полуострове (Рим был столицей Папского государства), а в Париже – маяке для появляющихся итальянских патриотов.

Многие международные мечтатели о свободе въезжали и выезжали из Парижа с начала 1790-х годов – бельгийцы, германцы, поляки, уроженцы Сан-Доминго, – но грезы «итальянцев» казались самыми искусственными из всех. Италия не была единой страной со времен падения Древнего Рима. С тех пор итальянцы познали независимость только в форме самоуправляемых городов-государств, каждый из которых развивал собственные искусства, торговлю и политическую мощь отдельно от соседей. Предельная географическая изоляция севера от юга, из которой вытекали глубокие культурные, политические и экономические различия, мешала рождению единой нации.

В конце восемнадцатого века Италия была идеей, которую понимали лишь отдельные итальянцы и которой интересовались столь же немногие. Хотя в истории были люди, которые о ней говорили ранее: Данте употреблял термин «Италия» в лирическом смысле, а Макиавелли – в политическом, когда представлял себе освободителя, избавляющего страну от иностранной оккупации (в то время – испанской). Но спустя 250 лет после того, как Макиавелли написал «Государя», Италия более, чем когда-либо, находилась под иностранным господством – на тот момент во власти Австрийской империи.

В прошлом могущественные независимые города севера, вроде Флоренции и Милана, стали австрийскими имперскими городами, наподобие Вены или Зальцбурга. Именно чувство обиды на австрийцев в значительной мере дало толчок нарождавшемуся итальянскому патриотизму и предоставило французам отличную возможность: у флорентийцев и миланцев было даже меньше прав, чем у американских колонистов в эпоху английского владычества, притом жители этих городов испытывали гораздо большее уважение к своей родной истории. Американская революция вдохновила их, а дух событий 1789 года придал новый смысл понятиям «сплоченность» и «безотлагательность».

Французская Итальянская армия под командованием Наполеона Бонапарта прорвалась через западную границу королевства Пьемонт-Сардиния – самого могущественного итальянского королевства, союзного австрийцам, – в апреле 1796 года. После серии молниеносных побед, заставивших сардинцев сдаться, а австрийцев – отступить, французы 15 мая вступили в Милан, встречаемые революционными песнями и раболепными приветствиями. Наполеон приостановил кампанию (позже это войдет у него в привычку) и занялся переустройством общества и политики в Северной Италии. Он объявил, что более десятка античных городов-государств войдут в две новые «независимые республики» – Циспаданскую (к югу от реки По) и Транспаданскую (к северу от нее). Эти квазиреспублики означали новую разновидность революционной франшизы: в соответствии с такой моделью, «освобожденное» население самое большое через несколько дней ожидания наблюдало, как в столице возникает полностью сформированное представительное правительство, бездумно копирующее стиль, популярный в те дни в Париже. Поскольку на дворе шел 1796 год, каждая из новых итальянских республик получила свою версию Директории (модное республиканское правительство в Париже с прошлого года) и собственный свод законов во французском стиле. К июлю следующего года две спонсируемые Францией итальянские республики слились в одну – Цизальпинскую республику. Мало кто сегодня помнит эти странные названия, но они стали политической основой современной Италии.

Возникла и схема того, как Наполеон станет адаптировать и экспортировать Французскую революцию, стоя во главе победоносных армий. Он понял, как пользоваться риторикой и духом Революции для продвижения собственных интересов. Конституция Цизальпинской республики демонстрирует именно этот подход: она начинается со статьи, оправдывающей французское вторжение и расхваливающей его выгоды для местного населения:

Цизальпинская республика много лет^[698] находилась под властью Австрийской империи. Французская Республика сменила последнюю по праву завоевания. С этого дня она отказывается от всех претензий, и Цизальпинская республика теперь свободна и независима… [Франция] дает цизальпинскому народу его собственную Конституцию, ставшую результатом работы самых просвещенных умов самой просвещенной в Европе нации… В Италии много лет не существовало республики. Священный огонь свободы был погашен, а прекраснейшая часть Европы жила под иностранным ярмом. Цизальпинская республика должна показать миру своей мудростью, энергией и хорошей организацией армий, что современная Италия не выродилась и что она все еще достойна свободы.

Генерала Дюма беспокоил метод действий Наполеона. В Милане Дюма уловил первые признаки того, что с Наполеоном обращаются в меньшей степени как с генералом и в большей – как с владыкой, прикрывающимся Революцией, чтобы расширить собственное влияние.

* * *

Когда Наполеон в конце марта 1796 года принял командование Итальянской армией, это была хуже всего экипированная и самая деморализованная из всех французских армий^[699]. Многие из сорока двух тысяч ее солдат маршировали без обуви, не говоря уже о сапогах, и одевались в лохмотья, украденные у местных крестьян. Ее офицеры носили козлиные шкуры. Боевой дух был настолько слаб, а дисциплина – плоха, что солдаты этой армии, по слухам, пели роялистские песни, а один из отрядов поменял свое название на «Дофин»^[700] в честь казненного сына короля Людовика. Правительство не спешило делиться с Итальянской армией и без того ограниченными ресурсами, поскольку чувствовало, что более важный фронт войны с Австрийской империей находится на франко-германской границе или в Бельгии. Италия считалась второстепенной целью, а также опасным театром военных действий: за целые столетия Франция не одержала здесь ни одной крупной победы. Суть стратегии Наполеона: для возрождения Итальянской армии необходимо сделать так, чтобы она сама обеспечивала себя. А сделать какую-либо армию самодостаточной – это, мягко говоря, не пустяк.

«Солдаты, вы голодны^[701] и почти раздеты, – объявил Наполеон, прибыв в марте в Ниццу (тогдашнюю штаб-квартиру Итальянской армии), чтобы принять командование. – Я собираюсь вести вас на самые плодородные в мире равнины, где вас ждут великие города и богатые провинции. Там вы обретете честь, славу и богатство».

Вдохновляющая речь, но что она означала? «Искусство ведения войны^[702], окупаемой за счет этой войны, совершенно незнакомо нам», – писал военный философ Гибер. Он утверждал, что армиям нужно освободиться от неповоротливых транспортов снабжения, кормясь за счет захваченной территории и перекладывая все расходы на врага. «Но если бы появился генерал с такими талантами, неужели мы бы дали ему власть пустить их в ход?» На самом деле на протяжении почти всего восемнадцатого столетия европейские армии отучались именно от подобного стиля ведения войны, благодаря которому в предыдущем веке, во время Тридцатилетней войны, большая часть континента оказалась опустошена. Государства выстроили сложные логистические инфраструктуры, чтобы при помощи огромных обозов перевозить все необходимое армии для жизни и боя. Именно так сражались австрийцы, пруссаки, пьемонтцы и все армии Старого порядка. С 1793 года французские революционные армии возродили старую традицию грабежа, и сделали этот процесс высокоорганизованным. Суть его состояла в том, чтобы не доводить местное население до крайности и массового голода, которые могли бы вызвать восстание, но при этом приносить освободителям-республиканцам максимальные военные трофеи. Парижские ценители искусства извлекали выгоду из каждой кампании, поскольку галереи Лувра раз за разом наполнялись новыми работами со всей Европы.

Однако Наполеон, приняв командование Итальянской армией в 1796 году, вывел организованный грабеж на качественно новый уровень^[703]. Он начал с выплаты солдатам долгов за счет контрибуции за освобождение, наложенной на город Милан. Независимость от Австрии обошлась этому городу в круглую сумму – 20 миллионов франков наличными. За этим последовали «сборы за освобождение» в каждом государстве, городе и княжестве, куда вторгалась армия Наполеона. Французы сделали шаг вперед и в грабеже предметов искусства: Наполеон обратился к правительству с просьбой прислать квалифицированных экспертов, чтобы те решали, какие именно картины стоит красть его солдатам. Бесценные полотна кисти Тициана, Рафаэля, Рубенса и Леонардо да Винчи отправились в Париж. Армия также реквизировала ценные рукописи, книги и научные инструменты. Наполеон заставлял каждого местного герцога уплачивать произведениями искусства выкуп за прекращение военных действий. Для Римского папы, который имел лучшие коллекции, такая контрибуция в пять раз превышала обычный уровень. В маленьких городах, которые не располагали произведениями искусства, драгоценностями, деньгами или золотом, реквизировались мешки с мукой или мясо и бочонки с вином.

Солдаты Итальянской армии, которые до сих пор едва сводили концы с концами, внезапно стали жить как короли. Раньше они голодали, теперь – изымали тысячи бифштексов и бутылок вина у своих освобожденных хозяев. У некогда потрепанной жизнью армии теперь было столько денег, что она не знала, куда их потратить. Один сержант описывал, как офицеры покупали драгоценности: «Лавки часовщиков и ювелиров^[704] опустошались за сутки. Каждый офицер с важным видом разгуливал по улицам, демонстрируя сразу пару часов, украшенных цепочками и орнаментами. Часы болтались у них на бедрах, как велела тогдашняя парижская мода».

Согласно описи, составленной в декабре 1796 года (первый полный месяц, проведенный Дюма на службе в Итальянской армии), наличными к этому моменту было собрано, по официальной оценке, 45 706 493 франка, а золота, серебра и ювелирных украшений получено на общую сумму 12 132 909 франков. Освобожденные итальянцы начинали задумываться, стоит ли французская свобода таких больших денег.

На протяжении всего срока службы в Итальянской армии Дюма конфликтовал с Наполеоном^[705] по вопросу о том, как следует обращаться с гражданским населением. Как и в Вандее, Господин Гуманность вновь оказался в роли человека, который пытается удержать своих солдат от эксплуатации мирного населения в атмосфере вседозволенности, характерной для военного времени. Кавалерийские офицеры бесконечно получали от него письменные выговоры за нарушение устава, в частности за то, что «постоянно посещали трактиры^[706], ели и пили не платя за это». Он приказал отстранить одного офицера от должности и поместить под арест за поведение, «недостойное француза»^[707] (тот конфисковал коров, по всей вероятности, от имени Дюма). На нижнем поле приказа об аресте Дюма сделал следующую приписку:

C.S. Также предупредите^[708] гусаров этого подразделения, что любые реквизиции, которые они имели наглость произвести от моего имени, недействительны и что они обязаны немедленно вернуть владельцам весь рогатый скот, который отобрали у них… Алекс Дюма.

Большинство других генералов за время, проведенное в Вандее, очерствели душой, но Дюма, похоже, лишь стал обращать еще больше внимания на необходимость правильных взаимоотношений между солдатами и гражданским населением. Он обращался с жителями оккупированных районов так, как, по его настоянию, следовало обращаться с его собственными солдатами. Гражданские лица заслуживали уважения и (по крайней мере, если они не выступали против французов с оружием в руках) защиты.

Когда Наполеон приказал эвакуировать мирных жителей из зоны боев, контролируемой Дюма, Господин Гуманность пришел в ярость^[709] из-за распоряжения о конфискации всего их имущества, если оно могло быть полезным французским войскам. Дюма был достаточно благоразумен для того, чтобы прямо не оспаривать ни один из приказов Наполеона, но его поведение было равнозначно сознательному протесту против политики грабежа. Он велел своему бригадному генералу «смягчить приказ» и проследить, чтобы солдаты не обижали и не обманывали людей.

Вы назначите двух или более^[710] офицеров, толковых и достойных вашего доверия, чтобы они составили опись зерна, сена, соломы, овса, повозок, лошадей и быков, и оставите жителям достаточно припасов для того, чтобы прокормить себя и свою скотину…

Когда нам нужно будет воспользоваться повозками, ими станут управлять местные жители, которым они принадлежат. Каждую будет сопровождать необходимое число солдат. Они проследят, чтобы у погонщиков не отобрали их повозки. Когда они станут нам не нужны, их перегонят назад туда, откуда они были взяты, с тем же самым сопровождением.

Вы отдадите строжайшие приказы, чтобы солдаты не присваивали имущество в домах, оставленных жителями. Вы предупредите, что любой, кого поймают на подобном преступлении, будет наказан в соответствии с законами. Вам также надлежит отдать [солдатам] приказ проследить, чтобы жители уходили из своих домов в полной безопасности…

Алекс Дюма.

Получив приказ о том, что все женщины обязаны покинуть район расположения определенной бригады в течение суток (по-видимому, чтобы предотвратить изнасилования и проституцию), Дюма не оспаривает это распоряжение, но пишет в штаб бригады следующее: «Куда денутся эти женщины^[711], которые находятся в тысяче километров от дома? Закон велит, но гуманность вносит оговорки. Поэтому прошу вас приостановить исполнение этого приказа, пока генерал Массена не предложит более мягкий метод».

Дюма пытался избежать прямого столкновения с главнокомандующим, используя проверенную временем стратегию: он с притворной искренностью утверждал, что начальник будет потрясен известиями о любых злоупотреблениях, которые, естественно, случились без его ведома. Жалуясь на факты грабежей со стороны своих солдат, Дюма отчасти объясняет их поведение жадностью офицеров.

Главнокомандующий Бонапарт^[712].

Генерал, я каждый день получаю жалобы от местных жителей. Их силой заставляют отдавать имущество нашим солдатам из-за нерадивости наших комиссаров и наших интендантов, которые вынуждают [наших людей] отправляться в бой без большинства предметов первой необходимости… Принужденный терпеть лишения из-за плохой погоды, усугубляемые нехваткой обуви и одежды, он [солдат] должен также сносить голод и отсутствие других важных для жизни вещей, потому что комиссар, квартирмейстер предпочли заботиться о собственных удовольствиях, собственных делах вместо того, чтобы обеспечить существование солдата. Таким образом, я с болью вижу, генерал, как он [этот солдат] позволяет себе крайности, недостойные республиканца, а все потому, что он два или три дня сидел без мяса и без хлеба…

Алекс Дюма.

В конечном счете, подводил Дюма итог, французы не могли бы претендовать на то, что освобождают итальянцев, если они в то же самое время грабят имущество последних и насилуют их женщин. И в самом деле, с продолжением кампании политика систематического грабежа подорвет изначально широко распространенную доброжелательность, которую итальянские патриоты испытывали к французам.

Дюма был дивизионным генералом в то время, когда Наполеон оставался капитаном, и первый продолжал опережать второго в звании до декабря 1795 года. Однако человек, все еще известный как генерал Бонапарт, верил, что ему суждено превзойти всех своих современников и подняться гораздо выше какого-то там генерала. По мнению Дюма, генералы республики^[713] вместе делали одно дело, стояли на одном уровне и должны были гордиться этим. Наряду со свободой, другими двумя заповедями Революции были равенство и братство. «Французская революция наложила^[714] на нашу армию особую печать», – позже напишет сын Дюма, автор романов:

Когда я натыкаюсь на нее, я тщательно берегу этот отпечаток, как любой сделал бы с ценной медалью, которая вскоре погибнет из-за ржавчины и достоинствами которой можно удивить современников, а характерные черты – сохранить для истории… Мы получим неправильное представление обо всех тех людях времен Республики, если станем судить их только по выжившим, с кем знакомы по временам Империи. Империя была эпохой мощного пресса, а император Наполеон – жестоким чеканщиком. На всех монетах надлежало чеканить его изображение, и любая бронза плавилась в его печи.

Итальянская кампания стала началом процесса, во время которого Наполеон «перечеканил» республиканских генералов по своему подобию. Генерал Алекс Дюма отказался принимать новый оттиск. С первых же контактов между ними Дюма не желал оказывать Наполеону знаки особого почтения, на которые претендовал корсиканец. Это наверняка задевало Наполеона, но он был достаточно прагматичным человеком, чтобы присмотреться к генералу и Дюма и задаться вопросом о его полезности. Как выяснится во время завоевания Италии, Дюма приносит немало пользы, поэтому Наполеон станет терпеть назойливость мулата и его досадное пристрастие к эгалитарным ценностям – до определенного момента.

* * *

Главная оборонительная линия Австрийской империи^[715] в Северной Италии представляла собой цепь крепостей, построенных вдоль старинных торговых путей, которые вели в Тирольский регион и через Альпы по перевалу Бреннер. Со времен Древнего Рима это был главный путь по суше, соединяющий Итальянский полуостров с остальной Европой. Дорога по большей части вилась по заросшей густым лесом, холмистой местности, которая к югу от города влюбленных Вероны, переходила в плоскую заболоченную равнину. Последняя окружала самое южное звено в цепочке крепостей – Мантую.

Мантуя располагается почти в самом центре Северной Италии, контролируя не только дорогу в Альпы, но и крайне важное направление восток-запад, что связывает Средиземное и Адриатическое моря. Поэтому владея Мантуей, австрийцы осуществляли действенный контроль над Северной Италией. Они укрепили город и поставили туда сильный гарнизон. А после первых побед Наполеона в крепость отступили новые тысячи австрийских солдат. Великолепное расположение города на местности облегчало его защиту: с трех сторон Мантую окружали озера, а с четвертой, южной, – непроходимое болото. Эти топи, почти что трясина, были причиной едва ли не самого вредного для здоровья климата среди всех районов Северной Италии – без резких перепадов температуры, с затхлым воздухом. В те времена город ужасно страдал от эпидемий малярии. Однако болото делало практически невозможной прямую атаку на Мантую: единственная дорога к ней шла по длинным дамбам и по мостам. Наполеон решил взять крепость в осаду, рассчитывая, что голод приведет к покорности двадцать три тысячи австрийских солдат, запершихся внутри.

Через шесть недель после прибытия в Милан в штаб-квартиру Итальянской армии Алекс Дюма был назначен командующим первым дивизионом, который вел осаду Мантуи^[716]. Два непосредственных предшественника Дюма на этом посту подали в отставку по состоянию здоровья, побежденные болезнетворным климатом. Когда Дюма приехал на место, его старший командир был болен.

Возможно, благодаря тому, что Дюма вырос в тропиках, он оказался неподвержен болотным испарениям и был полон решимости тем или иным способом вырвать город из-под власти австрийцев. Он изучил все аспекты осады, проинспектировал сторожевые посты и огневые точки и поговорил со всеми офицерами, которые поступили под его команду. Он увеличил количество патрулей, особенно в ночное время.

Менее чем через неделю стратегия Дюма^[717] принесла первые плоды.

В канун Рождества патрули задержали трех человек^[718], которые пытались пробраться в город сквозь французские позиции. Когда посреди ночи задержанных привели к Дюма, его особенно заинтересовал один из них. По тому, как этот человек держался, было видно, что он умен и что он что-то скрывает. Дюма заподозрил, что задержанный выполняет какое-то задание. Он нажал на человека, сказав ему, что знает о его задании для австрийцев и что при нем наверняка находятся какие-то бумаги.

Мужчина отстаивал свою невиновность. Он назвался сыном веронского адвоката^[719] и заявил, что просто оказался в неправильном месте в неправильное время. Когда в его вещах и книгах ничего не удалось найти, Дюма обвинил его^[720] в том, что он проглотил послание. Генерал решил припугнуть человека и заставить сознаться. Сын Дюма привел яркий отчет об инциденте (основанный на воспоминаниях Дермонкура). Он вполне согласуется с официальной версией событий.

Среди любимых книг моего отца^[721] были «Commentaries» [«Записки о галльской войне»] Цезаря. Том «Commentaries» завоевателя Галлии лежал открытым на столе возле кровати, а в отрывке, который отец перечитывал перед сном, Цезарь рассказывал о том, как, желая переправить своего лейтенанта с ценной информацией к Лабиену, он запечатал письмо в маленький шарик из слоновой кости размером с детскую игрушку. Приближаясь к вражеским постам или другому месту, где ему угрожало нападение, гонец должен был положить шарик в рот и проглотить при первых признаках опасности.

Этот отрывок из Цезаря мелькнул в памяти отца будто луч света.

«Отлично, – сказал отец. – Раз этот человек все отрицает, уведите его и расстреляйте».

«Что! Генерал! – в ужасе вскричал [задержанный]. – Зачем расстреливать меня?»

«Чтобы вскрыть вам желудок и найти донесение, которое вы проглотили», – заявил отец с такой уверенностью, как будто некий дух предков поведал ему истину.

Когда мужчина сознался, что он шпион и что он действительно проглотил донесение, возник вопрос, как извлечь из него послание (коль скоро потрошение ушло с повестки дня). Как поведал писатель, Дюма отправил Дермонкура к аптекарю, чтобы тот приготовил слабительное. Когда адъютант вернулся, они дали лекарство шпиону. «Затем они отвели его^[722] в комнату Дермонкура, где два солдата не сводили с него глаз. Ночка для Дермонкура выдалась тяжелой, потому что солдаты будили его всякий раз, когда шпион опускал руку в район пуговицы от подштанников. Наконец, около трех часов утра, Дермонкур принес отцу маленький восковой шарик размером с лесной орех».

В письме к Наполеону на следующий день (Рождество, 1796 год) генерал Дюма рассказывает по сути ту же самую историю – только совершенно серьезно. Дюма велел шпиону, «если тот не хочет быть застреленным на месте, предупреждать меня всякий раз, как ему понадобится облегчиться». История заканчивается так:

Он не обманул меня^[723], он повиновался моим приказам. Несколько раз он просил позвать меня, и я несколько раз приходил напрасно, пока наконец сегодня он не разрешился письмом, которое я специально отправил к вам с одним из адъютантов.

Внутри восковой оболочки фактически оказались два письма, написанных на веленевой бумаге.

Одно было от австрийского императора. Он писал командующему крепостью, что «доблесть и служебное рвение»^[724] последнего «заставляют меня ожидать, что вы станете защищать Мантую до последней возможности». Однако если армия, призванная снять осаду, подойдет слишком поздно и люди внутри крепости Мантуя начнут в массовом порядке умирать от голода и недостатка припасов, они должны будут уничтожить в городе все, что может пригодиться французам (особенно артиллерию крепости), а затем прорвать кольцо осады в районе южных болот и двинуться к Папскому государству, где командующий и его люди найдут убежище. Это были интересные сведения, поскольку французы всегда считали, что, если австрийцы станут прорываться из крепости, они направятся на север, в сторону родины. Известие о том, что папа Римский предлагает австрийцам убежище, имело большое практическое значение для Итальянской армии, поскольку Наполеон искал повод для нападения на Ватикан^[725].

Генерал Дюма и его офицеры опасались, сообщал писатель, что «депеша может быть написана на немецком^[726], а поблизости никто не говорил по-немецки… Как же сильно радовались два офицера, когда увидели, что письмо написано по-французски. Как они наверняка шутили, император и его главнокомандующий учли, что письмо может попасть в руки моего отца».

Другое послание было от австрийского генерала, который вел двадцативосьмитысячную армию снять осаду крепости. Он сообщал, что спустится к Мантуе из Тироля, но точно не знал, когда его армия сможет добраться до места.

Наполеон передал Дюма свои поздравления^[727] и отправил правительству в Париж благосклонный отчет^[728] об успешных действиях его контрразведки. Затем он назначил Дюма командующим дивизией в укрепленном лагере при Сан-Антонио^[729] (Святом Антуане, как называли его французы) – деревне, которая прикрывала подходы к Мантуе с севера, со стороны Альп.

* * *

Осада затянулась – нудное, действующее на нервы предприятие, усугубляемое ледяным дождем, постоянной нехваткой припасов (как среди осаждающих, так и среди осажденных) и таинственной, странной канонадой^[730], которую Дюма и его офицеры поначалу приняли за некую систему вражеских сигналов. На самом же деле, как они вскоре выяснили, это были всего лишь «мерзавцы венецианцы»^[731] (официально сохранявшие нейтралитет в конфликте). Они палили из пушек^[732] во время празднования Нового года. Французские солдаты едва могли спать под грохот^[733] салюта.

В дивизии постоянно ходили слухи о готовящемся прорыве австрийцев. Дюма часто всю ночь проводил в седле, объезжая периметр (либо в одиночку, либо во главе нескольких всадников) и выискивая признаки того, что австрийцы выступили в поход. К нервотрепке по поводу возможного прорыва осады добавлялись десятки писем, которые Дюма писал^[734] и получал ежедневно – речь шла об обычных проблемах, связанных с функционированием лагеря с тысячами вооруженных солдат. Генерал просил прислать тысячи дневных порций супа^[735] и дополнительную одежду, а также предлагал способы использовать местную речную систему для доставки муки, чтобы выпечь из нее багеты.

Обнаружив пропажу тысяч пар обуви, Дюма пришел к выводу, что комиссары (поставщики из числа гражданских лиц) продают на сторону провизию и обмундирование, предназначенное для его солдат. Он отправил одному из поставщиков, которого подозревал в первую очередь, следующее письмо:

Гражданин^[736].

Уже длительное время войска нуждаются в рисе, соли и многих жизненно важных продуктах. Я было решил, что первого предупреждения, которое я вам сделал, будет достаточно и что оно заставит вас принять все необходимые меры для восполнения этой нужды. Предупреждаю, что я начинаю уставать от подобной недобросовестности. И если вы не поторопитесь изменить свое отношение, я сделаю то, что нужно в такой ситуации.

Алекс Дюма.

Продираясь сквозь сотни страниц переписки на подобные темы (версия офисной электронной почты восемнадцатого столетия, только замысловато написанной от руки на бумаге, снабженной водяными знаками), я представлял себе, что чувствовал лихой профессиональный вояка вроде Дюма, просиживая за столом по двенадцать часов в день и пользуясь одним только птичьим пером. Временами он и его непосредственный начальник генерал Серюрье выпускали целую пачку писем по какой-нибудь отдельной теме вроде огневой точки или даже корма для лошадей – и все послания датированы одним и тем же днем. Курьер, должно быть, устал метаться с южной окраины города на северную и назад, пока генералы спорили о деталях. Однообразие переписки напоминает однообразие осады в зябкой, вонючей атмосфере болот Мантуи в ожидании хоть каких-нибудь перемен^[737].

13 января 1797 года пришло известие о том, что к северу от Вероны замечены новые австрийские дивизии (те самые, о которых шла речь в посланиях из воскового шарика). Это были 43 тысячи отборных солдат^[738], которые преследовали 10 300 французов, отступивших к Риволи после серии первых стычек. Наполеон отправил им подкрепление, но французы все равно уступали врагам в живой силе и количестве пушек.

Большинство австрийских отрядов были остановлены в битве при Риволи, но две кавалерийские колонны избежали ловушки и устремились прямо к Мантуе. В жестокой схватке перед рассветом австрийцы легко взяли верх над уступающими в численности французскими дивизиями, которые охраняли северные подходы к городу.

Генерал Серюрье слал Дюма отчаянные письма^[739] (похоже, он писал их с частотой более одного в час), задаваясь вопросом, следует ли французам отступить или перегруппироваться.

Вплотную приблизившись к неподчинению приказам, Дюма (со своей позиции в укрепленной деревне Сан-Антонио) заявил Серюрье (квартировавшему в Ровербелле), что тот может делать все что ему угодно, но он, Дюма, и его люди не двинутся с места^[740], будут стоять и сражаться с австрийцами. (К тому моменту Серюрье уже привык к дерзкой и образной манере писем подчиненного. В типичном для их переписки стиле Дюма четырьмя днями ранее уведомлял своего командира: «Сажусь на коня^[741]. Завтра отправлю вам отчет о причинах, побудивших меня остаться здесь на всю ночь».) В распоряжении Дюма было всего около шестисот человек. Писатель в мемуарах использовал насмешку Алекса Дюма над переживаниями Серюрье как основу для придуманного диалога между отцом и Наполеоном. Главнокомандующий при постороннем распекает подчиненного, хотя на самом деле доволен его действиями.

«А! Вот и вы^[742], господин», – сказал Бонапарт, награждая его мрачным взглядом.

Отец не мог оставить такой прием без ответа, он потребовал объяснений:

«Да, это я. Ну, в чем дело?»

«Генерал Серюрье вчера отправил вам два письма, господин».

«Да! И что?»

«В первом он предупреждал вас о возможности отступления… Что вы ответили?»

«Я ответил: „Отступайте к дьяволу, если угодно. Меня это мало волнует. Что касается меня, я скорее дам себя убить, но не отступлю“.»

«Известно ли вам, что, если бы вы отправили подобное письмо мне, я бы приказал расстрелять вас?»

«Быть может. Но вы бы, вероятно, никогда не написали мне то, что написал генерал Серюрье!»

«Это правда», – только и сказал Бонапарт.

Затем, повернувшись к Дермонкуру, приказал:

«Ступайте и стройте солдат в три колонны. Доложите мне, когда это будет сделано».

Дермонкур ушел. Повернувшись к отцу, который собирался вернуться в свою комнату, [Наполеон произнес]:

«Постойте, генерал. Мне пришлось говорить с вами в таком тоне, потому что нас слышал ваш адъютант. Черт возьми! Когда человек пишет подобные депеши своему старшему офицеру, он должен хотя бы делать это сам, а не диктовать секретарю. Но мы больше не станем вспоминать об этом».

Давно ожидаемая попытка прорыва из крепости началась утром 16 января. Если бы гарнизон Мантуи соединился с австрийскими войсками, которые шли ему на помощь, отряд Дюма был бы уничтожен. На одного француза приходилось бы десять австрийцев.

Но теперь соотношение было чуть хуже, чем один к трем, – перевес, который лишь заставлял кровь Дюма быстрее струиться по жилам. Кроме того, генерал слышал, что несколько французских подразделений, возвращавшихся с поля битвы при Риволи, были замечены на шоссе из Вероны. Дюма вскочил в седло и повел своих людей. Они собирались отыскать эти французские отряды, вернуться вместе с ними и дать австрийцам бой. Так что генерал увел шестьсот кавалеристов с позиции, которую они охраняли, и отправился по дороге на Верону. Австрийцы, должно быть, порадовались тому, что сумели занять Сан-Антонио без единого выстрела. Однако их радость продлилась недолго. Проскакав всего час, Дюма встретился с французскими отрядами и после кратких объяснений они развернулись и вместе с ним направились к Сан-Антонио – против австрийцев.

Когда Дюма ворвался в деревню с новыми солдатами, австрийцы все еще превосходили его силы, но теперь лишь в пропорции один к двум.

Дюма всегда демонстрировал самый впечатляющий результат, когда численный перевес был не в его пользу. Это утро не стало исключением. Когда австрийцы в белых мундирах со всех сторон бросились на французов, Дюма на своем скакуне возвышался над рукопашной. Гигант в синем мундире с красно-бело-синей лентой осыпал врагов сабельными ударами. Он обладал такой силой, что мог одним ударом выбить всадника из седла – большое преимущество в битве такого рода. Интуитивное чутье позволяло ему сражаться со многими противниками сразу^[743]. В хаосе рукопашной Дюма чувствовал себя как дома.

В какой-то момент под ним застрелили лошадь^[744]. Но Дюма встал, нашел другого коня, вскочил на него и продолжил рубить австрийцев. Прямо перед ним разорвалось пушечное ядро, его новый скакун пал^[745], и он оказался на земле во второй раз – только чтобы подняться вновь. К концу утра Дюма все еще разил вражеских солдат^[746], не получив при этом ни одной серьезной раны. Его соединенные силы сумели заставить австрийцев отступить. И не только выбили кавалерийские колонны из Сан-Антонио, но и обратили в бегство солдат из гарнизона Мантуи – вдоль озер, по мосту и назад, в ворота цитадели, откуда те только что спаслись.

* * *

Действия Дюма по отражению австрийской вылазки помешали врагам в то утро объединить свои силы, что могло бы привести к прорыву осады. Когда с севера наконец прибыла большая австрийская армия, она оказалась в ловушке, была изолирована и не могла выполнить свою задачу. Австрийцы продолжали сражаться с врагами, но к этому моменту остальные французские подразделения стали возвращаться с битвы при Риволи, где одержали победу. Злополучный австрийский генерал, который проделал долгий путь до Мантуи, обнаружил, что все новые и новые французские отряды зажимают его подчиненных в тиски, при этом войсками противника командовал один из лучших военачальников французской армии. После пары часов кровопролития австриец сдался. Спустя две недели завершилась осада Мантуи: австрийцы подняли белый флаг над своей главной крепостью в Италии. Париж праздновал победу в битве при Риволи как величайший успех Итальянской войны. Однако целью этого сражения было не дать австрийским подкреплениям прорвать осаду Мантуи и соединиться с армией, пойманной в ловушку внутри города. Так что именно Дюма во главе своего небольшого подразделения решил исход боя за крепость.

Неудивительно, что Дюма вышел из себя, прочитав официальный отчет о сражении. Автор реляции – адъютант Наполеона генерал Бертье – принизил роль Дюма до «наблюдения за боем при Сан-Антонио»^[747]. Бертье, правда, включил в документ фразу о том, что Дюма «хорошо» сражался с врагом, однако это не могло заставить Дюма пересмотреть слова, которые он собирался написать в своем рапорте командующему Итальянской армией. Генерал взялся за перо и отправил Наполеону фантастически дерзкое письмо. Оно цитируется в каждом историческом очерке о Дюма как пример его легендарной вспыльчивости:

18 января 1797 г.^[748]

ГЕНЕРАЛ,

мне стало известно, что осел, которому было поручено составить отчет о сражении 27 числа [27 нивоза, т. е. 16 января], утверждает, что вплоть до конца боя я занимался наблюдением. Я бы не пожелал этому дураку такого наблюдения, поскольку он сразу наложил бы в штаны.

Салют и Братство!

АЛЕКС ДЮМА.

Командование Итальянской армии состояло из людей, не склонных к деликатности в общении, однако даже на этом фоне поступок Дюма выглядел неблагоразумным. Генерал Бертье был правой рукой Наполеона (позднее он станет его начальником штаба). Я просмотрел весь отчет^[749] Бертье в поисках предложения, которое привело Дюма в такую ярость. Оно нашлось на 15-й странице документа – очень беглого описания всей кампании по осаде Мантуи Итальянской армией. Масштабные акции, вроде передислокации австрийским императором своих войск со всей Европы с целью помочь Мантуе, укладываются всего в один абзац. Учитывая широту этого отчета, который явно составлен на основании сведений из многих источников и с целью дать обзор стратегии, надо сказать, роль Дюма в последний день осады в интерпретации Бертье выглядит далеко не столь оскорбительно, как это воспринял Дюма, пусть Бертье и погрешил против истины.

После великих побед Наполеон имел обыкновение проводить реорганизацию своих войск и распределять звания и трофеи. Бертье рассылал эти назначения. Неудивительно, что Дюма ждали плохие новости: он не получил даже дивизию, более того, ему пришлось принять более мелкое подразделение^[750] и перейти под командование генерала Массены, к которому он питал неприязнь.

28 нивоза^[751].

Генералу Бонапарту.

Я получил ваш приказ, генерал…Не стану скрывать от вас удивление, которое вызвала у меня новость о моем переводе. Не ожидал такого бесчестья – на следующий день после того, как я изо всех сил способствовал победе в сражении… и [того, что] вы, генерал, кто всегда, казалось, воздавали по заслугам храбрым республиканцам в вашей армии, могли, даже не встретившись со мной, лишить меня [своего уважения], хотя я сделал все, чтобы заслужить его. Я был вправе надеяться на чуть более щедрое вознаграждение. После того как я командовал несколькими армиями и не потерпел ни одного поражения, после того как я, будучи самым возрастным генералом в этой армии, полагал, что [заслужил] новые права на доверие со стороны моего командующего и моих товарищей, меня отправляют командовать частью дивизии!

Письмо и дальше продолжалось в том же духе – и конечно же никак не улучшило ситуации и не принесло Дюма того, что он чуть ниже называет «справедливостью, которую я заслуживаю».

В качестве трогательного заключения, приведу следующее свидетельство, обнаруженное мною в личном деле Дюма. Этот документ был написан и отправлен Бонапарту днем позже. Его подписали 25 военнослужащих «20-го драгунского полка 1-й дивизии, участвовавшей в Блокаде Мантуи»:

Мы, командир, офицеры^[752], унтер-офицеры и драгуны – военнослужащие 20-го полка – свидетельствуем, что дивизионный генерал Дюма, в дивизии которого мы [служим], предпринял все возможные меры и все действия в пределах своей компетенции, чтобы выполнить приказ. Нам известно, что генерал три или четыре ночи подряд посещал передовые посты и не давал себе никакого отдыха…

Кроме того, мы подтверждаем, что в последнем сражении 27-го числа текущего месяца он возглавлял нас, действуя как республиканец, полный чести и отваги. В связи с чем мы подписываем настоящее заявление.

В январском отчете, отправленном в Директорию, Наполеон хвалит почти всех^[753] офицеров, участвовавших в завершении осады Мантуи. Имя генерала Дюма не упомянуто ни разу.

Глава 15
Черный Дьявол

Понижение в звании, которое так унизило Дюма, предоставило ему новую возможность проявить себя. Лишившись должности дивизионного генерала, командующего тысячами людей, он освободился от административных и политических обязанностей и вынужденно вернулся к роли, в которой изначально сделал себе имя: командир небольших кавалерийских отрядов, проводящих разведку и неожиданно атакующих врага в труднопроходимой местности или районах, слишком опасных для движения основных сил армии.

В январе 1797 года Наполеон разделил французскую Итальянскую армию на три основные колонны и поставил перед ними цель загнать австрийцев в Альпы и выбить из Италии. Если бы французские колонны справились с этой задачей, они могли бы даже последовать за отступающим противником и на его плечах ворваться в центральные районы самой Австрии, от которых до вражеской столицы – Вены – оставался всего день пути на коне.

В первой половине февраля 1797 года Дюма и небольшой отряд драгун в составе дивизии под командованием генерала Андре Массены неуклонно продвигались вперед, гоня австрийскую армию все дальше на север к границе Австрии. «[Дюма] стремительно перемещается^[754] от одного города к другому, от одной деревни к другой, вдребезги громя всех на своем пути, – сообщает очевидец. – Захватывая две тысячи пленных здесь, одну тысячу там, он совершает фантастические подвиги». Австрийцы придумали прозвище для безжалостного французского генерала, который выслеживал их в снежных предгорьях: die schwarze Teufel, Черный Дьявол^[755].

Дюма появился в Италии слишком поздно, чтобы быть причисленным к группе генералов, которые называли себя «итальянцами». Дюма много раз доказывал этим офицерам свою отвагу, но всегда держался чуть в стороне. Его тревожило растущее в их среде преклонение перед генералом Бонапартом. Без разрешения со стороны парижского правительства Наполеон приказал изготовить наградные сабли^[756] по собственным описаниям и выгравировать на этих клинках свое имя и посвящение. Он вручал оружие офицерам за храбрость, проявленную в битвах. Он также раздавал «итальянцам» солидные денежные вознаграждения в качестве личной благодарности за службу. На вкус Дюма, «итальянцы» говорили чуть больше, чем следовало, о себе и своем превосходном командующем и меньше, чем нужно, о целях и ценностях Республики. Для Дюма слова «Марсельезы» были не просто популярными стихами военного марша; они вечно горели перед его мысленным взором.

Один из генералов откровенно восхищался прямотою Дюма. Генерал Бартелеми Катрин Жубер жаждал перевести Дюма в состав своей колонны. Жубер также был стойким республиканцем – патриотом образца 1790 года. Некоторые строчки, написанные им в адрес Дюма в конце декабря в письме с новостями о подготовке осады, звучат как признание в платонической любви одного генерала революционной армии к другому: «С неменьшим нетерпением^[757], генерал, жду момента, когда встречусь с таким хорошим республиканцем, как вы. Мне понадобится вся моя слава и доблесть, чтобы быть достойным вашего уважения».

Под командованием Жубера находились 20 тысяч французских солдат. Они противостояли еще большему числу врагов, окопавшихся в скалистой местности вдоль реки Адидже в Тироле – альпийской территории на австрийско-итальянской границе. Французов ждала одна из тяжелейших битв, в которых им до сих пор приходилось участвовать. Этот район защищали не только солдаты австрийской регулярной армии, но и горные егеря из тирольского ополчения, причем и те и другие знали местность так хорошо, как французские «синие мундиры» не могли и мечтать.

В конце февраля Жубер добился желаемого: Наполеон перевел Дюма в его колонну^[758]. Жубер быстро ввел нового подчиненного в курс его задачи^[759]: гнать австрийцев вплоть до перевала Бреннер – «великих ворот» Италии^[760], через которые проходили бесчисленные вторжения варваров. Вот только на этот раз французским захватчикам предстояло пройти в противоположном направлении – на север, через итальянский Тироль, через Альпы и вниз, в самое сердце Австрии.

Перевод из-под командования Массены в распоряжение соратника-республиканца Жубера наверняка стал большим облегчением для Дюма. В первую же неделю службы вместе с новыми товарищами по оружию Дюма повел небольшой отряд^[761] вверх по притоку Адидже, чтобы обойти австрийцев с фланга. Враг обустроил укрепленные позиции вдоль реки, охраняя каждый мост. Дюма захватывал эти укрепления одно за другим. Во время рукопашной всадникам иногда приходилось сражаться прямо на мелководье. Впечатляющие боевые навыки Дюма – умение стремительно маневрировать, перепрыгивать препятствие на коне, способность выбить противника из седла одним ударом сабли или даже кулака – немало способствовали падению боевого духа у врагов и воодушевлению французских кавалеристов. Дюма раз за разом преследовал^[762] большие группы австрийцев, принуждая их сдаться или обращая в бегство.

В официальном армейском отчете за первую неделю марта, описывающем захват стратегически важного пункта на реке, Дюма изображен почти как герой голливудского военного фильма: «Исход битвы оставался неясным^[763] до тех пор, пока генерал Дюма во главе отряда кавалерии не ворвался в деревню Трамин, где взял шестьсот пленных и захватил две пушки. В результате вражеская колонна… не смогла войти в Боцен [ключевой город в итальянском Тироле] и была рассеяна среди гор». Вскоре после этого Дюма ухитрился спасти самого генерала Жубера^[764], когда его новый командир во время маневра угодил в расположение большого австрийского отряда. Дюма подкрался к вражеским солдатам и неожиданно обрушился на них с тыла, описывал Жубер в реляции для Наполеона, чуть ли не затаив дыхание от восхищения перед мощью человека, присланного служить под его командой.

Сам Дюма в боевых отчетах описывает неистовство рукопашных схваток с сухим профессионализмом: «Я атаковал вражескую кавалерию, которая наступала на мой отряд; мы полностью разбили ее, хотя противник превосходил нас в числе: я ранил их командира в лицо, а еще одного кавалериста – в шею. Полк, которым я командовал, убил, захватил в плен или ранил нескольких австрийских всадников». Однако Дюма не забыл также описать подвиги своих соратников-офицеров: «Адъютант генерал Блондо^[765] выказал отменное мужество. Колонна генерала Бейара совместно с 8-м драгунским полком взяла 1200 пленных: этот генерал вновь отличился в бою».

В феврале и марте, несмотря на пронизывающий холод, Дюма предпочитал разбивать лагерь для своих драгун на берегах Адидже вместо того, чтобы квартировать в одном из речных австрийских городов или крепостей, занятых французами. Как отмечал Дермонкур, кампания Дюма «больше походила на гонку^[766], чем на войну». Дюма никогда не сражался так хорошо.

* * *

Впрочем, за неистовством Дюма на поле битвы лежала не только жажда славы, но и самая глубокая тоска. 3 марта он написал Мари-Луизе: «Любимая^[767], за девятнадцать дней я не получил от тебя ни единой драгоценной весточки. Не знаю, что и думать из-за этой проклятой задержки. Наши тревоги и так достигли пика, и, полагаю, у меня для этого есть более одной причины».

Он написал вновь спустя два дня, когда наконец получил вести от жены. Письмо, отправленное Мари-Луизой, пропало, но, кажется, в нем она намекала, что страхи Дюма обоснованны. С их младшей дочерью Луизой – тринадцатимесячным младенцем – стряслось ужасное несчастье.

Единственной женщине, до которой мне есть дело^[768] на свете.

Мой бесценный друг, ты написала мне о несчастье, которое разом состарило меня вдвое. Думаю, тем самым подтвердились мои опасения, и на самом деле произошло нечто еще более ужасное. Если, увы, это так, ты должна открыть мне… (правду о) моей бедной Луизе, моей злосчастной малышке. Быть может, я напрасно взывал к тебе!.. Мой божественный друг, я не обрету покой, пока не получу от тебя письмо с правдой (но я все еще дрожу)…

Прощай, любимая, твое письмо слишком расстроило меня, чтобы оставались силы сказать что-нибудь еще. Передай крепкий поцелуй моему ребенку (я не осмеливаюсь сказать «моим детям») и нашим уважаемым родителям. Я люблю тебя больше всех на свете, навсегда.

Не ясно, что стало причиной – болезнь или несчастный случай, но Дюма вскоре узнает, что маленькая Луиза умерла. Как бы то ни было, в последующие недели и месяцы чувство утраты и скорбь, похоже, заставляли его сражаться еще неистовей. Человек, прозванный австрийцами Черным Дьяволом, продолжал гнать их по долине реки Адидже. Дюма действовал настолько эффективно, что Жубер стал называть его в отчетах дивизионным генералом, хотя у Дюма не было никакой дивизии. Жубер официально передал под командование своему подчиненному несколько полков, но Дюма при любой возможности бросался в бой впереди небольших отрядов своих драгун.

Примерно в двадцати пяти милях к северу от Боцена, под Клаузеном – тирольским городком с тихими площадями у храмов и улицами, которые упираются в отвесные скалы, что живописно нависают на фоне заснеженных горных пиков, не уступающих по высоте Швейцарским Альпам, – австрийские войска обустроили «ужасающую позицию»^[769], как описал ее Дюма в отчете для Жубера. Австрийцы расставили над городом хорошо укрепленные артиллерийские батареи под защитой тысяч солдат. Сотни тирольских стрелков укрывались в лесах и скалах, открывая прицельный огонь по любому замеченному французу. Это было настоящее стрельбище, где австрийцы и их местные союзники занимали все господствующие высоты.

Утром 23 марта Дюма и Дермонкур въехали в городок во главе отряда из трех десятков драгун и, как позже сообщит Жубер Наполеону, «пересекли Клаузен под неприятельским огнем»^[770], хотя основная масса французских солдат совсем рядом не могла сдвинуться с места из-за постоянных обстрелов. На противоположной стороне города находился стратегически важный мост через реку Айзак, которая в тот момент представляла собой череду узких стремнин и бушующих потоков, мчащихся под невообразимо крутым наклоном. Только перейдя по мосту, французы могли двинуться дальше на север и продолжить гнать австрийцев к границе. Последние были столь же полны решимости удержать мост, сколь Дюма – взять его. Они расставили повсюду на дороге груженные камнями телеги, с которыми, как вспоминал Дермонкур, Дюма «благодаря своей геркулесовой силе^[771] в одиночку справлялся лучше, чем все наши двадцать пять солдат, вместе взятые. Когда я говорю двадцать пять, я преувеличиваю: австрийские пули делали свое дело, и пять-шесть наших людей выбыли из строя»^[772].

Отряд получил подкрепление, и, как только последняя из телег была сброшена в реку, Дюма пересек мост и въехал в город Бриксен. Дюма и Дермонкур оказались там в одиночестве^[773]. Враги обстреливали их с вершин прибрежных валунов и с противоположной стороны моста. Австрийские солдаты сошлись с французскими офицерами врукопашную. Дермонкур вспоминал, что Дюма «поднимал саблю, как молотильщик поднимает цеп, и каждый раз, когда сабля опускалась, падал человек». Сам Дермонкур, зажатый между тремя австрийскими кавалеристами, был серьезно ранен в плечо. У него оказалось перерезано сухожилие. Австрийцы «продолжали осыпать меня^[774] сабельными ударами и вскоре наверняка продырявили бы насквозь, потому что я не мог вытащить пистолет из кобуры левой рукой».

Чуть раньше под Дюма застрелили лошадь^[775], он упал так неудачно, что австрийцы были уверены в его гибели. Раздался крик: «Черный Дьявол мертв!»^[776] Однако Дюма тут же воскрес из мертвых или, скорее, выбрался из-под павшего скакуна, которого затем использовал в качестве прикрытия для своей огневой точки. Он обнаружил небольшой запас заряженных австрийских ружей и стал стрелять из них по врагам.

Лежа среди груды окровавленных тел Дермонкур, как он позже вспоминал, «сумел повернуться в сторону генерала^[777]. Он стоял в центре клаузенского моста и в одиночку удерживал его против целого эскадрона. Мост был узким, и враги могли нападать на генерала лишь по двое-трое в ряд – он разил всех, кто приближался к нему».

Кровь струилась из руки, бедра и головы Дюма. Тем не менее он резал и колол с неослабевающей яростью, причем делал это с такой силой, что почти каждый австриец, встретившись с его клинком, получал смертельную рану или летел головой вниз с моста в реку. Когда несколько десятков французских кавалеристов наконец подоспели на подмогу и австрийцы отступили, Дюма не стал отдыхать. Он вскочил на коня и около десяти миль преследовал бегущего врага по альпийским лесам.

«Мой долг – предоставить полный отчет о действиях генерала Дюма, – написал Жубер Наполеону после битвы. – Он трижды возглавлял атаку кавалерии и собственноручно убил нескольких вражеских всадников. Его отвага внесла немалый вклад в победу».

Общий итог боевых действий в тот день, согласно Жуберу, выглядел следующим образом: «Мы взяли пятнадцать сотен пленных, наши потери составили тысячу человек, может, чуть меньше или больше».

А вот что было сказано о человеке, который сражался в первых рядах, в окружении вражеских солдат, стрелявших и старавшихся зарубить его: «[Дюма] получил две^[778] легкие сабельные раны, когда в одиночку бился с австрийскими кавалеристами на мосту». В еще одном источнике говорится о том, что мушкетные пули пробили шинель Дюма в семи местах, хотя генерал каким-то чудом не пострадал.

В сейфе Вилле-Котре лежит письмо, которое Дюма отправил друзьям из штаба Итальянской армии. Генерал описывает, как возглавлял действия кавалерии в Тироле и насколько «эти победы были необходимы^[779], чтобы хоть немного развеять глубочайшую печаль из-за невосполнимой утраты – моей несчастной Луизы… желанной и обожаемой дочери, образ которой всегда стоял у меня перед глазами и сопровождал меня днем и ночью». Затем мысли Дюма, как обычно, быстро возвращаются к нежно любимой жене: «Но что еще больше беспокоит меня, это состояние моей жены, потому что это событие еще скажется в будущем».

* * *

На этот раз в отчете для Парижа Наполеон не стал умалчивать о героизме, проявленном Дюма в Клаузене:

Генерал Дюма, сражаясь во главе кавалерии^[780], собственноручно убил нескольких всадников противника. Враги нанесли ему две легкие раны саблями, а его адъютант Дермонкур был тяжело ранен. На протяжении многих минут этот генерал в одиночку удерживал мост против вражеской кавалерии, которая пыталась пересечь реку. Благодаря этому он сумел помешать наступлению врага – до прибытия наших подкреплений.

В конце марта Дюма получил от Наполеона письмо со следующим уведомлением: «Главнокомандующий желает^[781] выказать удовлетворение доблестными действиями генерала Дюма в последних боях в Тироле, а потому передает ему под командование все отряды кавалерии в дивизиях, расквартированных в Тироле».

В качестве еще одного знака о готовности полностью простить Дюма, Наполеон добавил такую строчку к следующему недельному отчету: «Прошу, чтобы генералу Дюма^[782], который, помимо коня, лишился пары пистолетов, прислали пару пистолетов из Версаля от производителя этого оружия».

Наполеон также дал Дюма новый псевдоним, восхваляя его как «тирольского Горация Коклеса» – для той эпохи это действительно очень лестная похвала. «Рим оказался в большой опасности^[783], враг пробивался в город через деревянный мост, – сообщает Плутарх, – и Гораций Коклес… удержал этот мост и отбил нападение врага». Все последующие авторы вплоть до начала двадцатого столетия, когда античные аллюзии вышли из моды, стали называть Дюма «тирольским Горацием Коклесом».

К концу 1797 года Наполеон добился победы над австрийцами, принудив их вступить в переговоры и подписать унизительное соглашение – Кампо-Формийский мирный договор. Вена признавала независимость всех новых итальянских республик, спонсируемых Францией, уступала Парижу различные неитальянские территории самой Австрии, включая австрийские Нидерланды и важнейшие острова в Средиземном море. Наполеон также добился от императора согласия на целый список прочих уступок. (Благодаря одной из них Бонапарт заручился любовью либерально мыслящих людей всей Европы: генерал Лафайет, все еще удерживаемый австрийцами после дезертирства из французской армии и попытки сбежать с континента в надежде на почетный паспорт американского гражданина, наконец получил свободу.)

Пока продолжались мирные переговоры, Наполеон назначил генерала Дюма военным губернатором Тревизо^[784] – богатой провинции и одноименного города в сорока километрах от Венеции. Здесь было много виноградников и загородных вилл, построенных венецианскими купцами за несколько веков. Дюма помог жителям приспособиться к новому порядку. Он участвовал в местных охотничьих экспедициях и, если хоть немного верить письмам от горожан к генералу, отличался беспристрастностью, поражавшей мирных жителей, которые находились под его управлением. Эти письма от граждан провинции Тревизо к генералу Дюма хранились в папке, найденной в сейфе Вилле-Котре. Лесть и благодарности здесь смешивались с неискренними попытками доказать, что эти люди тоже были ревностными республиканцами в наилучшем французском стиле:

В разгар столь новой для нас революции^[785] и демократии, происходящей от возрождения Италии, мы, как никогда, нуждались в вас, гражданин генерал, как Отце, который бы указывал нам путь и поддерживал наши усилия по укреплению возлюбленной Свободы, коей мы обязаны великодушию французов. И вот мы свободны от самого отвратительного рабства и находимся под защитой вашей справедливости и самоотверженности.

Книга третья

Глава 16
Руководитель похода

Основываясь на воспоминаниях старого Дермонкура, писатель описывал следующий период в жизни его отца как один из самых унылых, несмотря на то что этот этап в жизни наступил вслед за величайшим триумфом, когда все чествовали Дюма как спасителя Рима и даже сам Наполеон признавал его заслуги.

Стоило ему исполнить свои заветные желания^[786], как он немедленно ощутил глубокое отвращение к ним. Когда энергия, которую он тратил на достижение желаемого, угасла… он попросил об отставке. К счастью, Дермонкур оказался рядом. Едва рапорты об отставке попали к нему для пересылки с курьером, он незаметно запер их в ящике письменного стола, положил ключ в карман и принялся спокойно ждать.

Спустя одну-две недели или даже месяц кратковременное уныние, которое, будто облако в ясный день, омрачило душевный настрой моего бедного отца, наверняка рассеется, какая-нибудь великолепная атака или вызывающе лихой маневр вернет энтузиазм в его душу, еще более жаждущую стремиться к невозможному, и тогда мой отец скажет со вздохом: «Право слово, полагаю, я поспешил с рапортом об отставке».

А Дермонкур, который будет ждать именно этого, ответит:

«Не переживайте, генерал. Ваш рапорт…»

«Ну, что с моим рапортом?»

«Он в этом письменном столе, готов к отправке с первой оказией – нужно ли дату исправить?»

Покинув пост военного губернатора^[787] в Италии, Дюма вернулся в Вилле-Котре в трехмесячную увольнительную, чтобы побыть с женой и дочерью, а также потренировать свои навыки охотника на диких кабанах и оленях в лесу Ретц. В конце марта 1798 года он получил от военного министра приказ отбыть в Тулон, на юг Франции, и принять новую должность. Хотя Дюма наверняка был счастлив провести отпуск дома, он встретил новое назначение с явным облегчением, или, по крайней мере, так уверял его сын: по словам писателя, бездействие нагоняло на отца тоску (отсюда приступ уныния после Итальянской кампании). Он переписал завещание^[788], поцеловал родных и ускакал на юг. Дюма было тридцать шесть – самый расцвет сил и здоровья. Он мечтал о еще более громкой славе.

Прибыв в Тулон, Дюма обнаружил в порту суматоху – французы оснащали нечто очень походящее на великую армаду. Здесь находились тысячи солдат, матросов, лошадей, пушек и всевозможные припасы, необходимые для обеспечения не только военной кампании, но и небольшого города. (Когда французы полностью оснастят армаду, она будет состоять^[789] из тринадцати больших военных кораблей, сорока двух кораблей поменьше и 122 транспортных судов. На ее борту будут 54 000 человек, в том числе 38 000 солдат и 13 000 матросов. Корабли и суда повезут 1230 лошадей, 171 полевое орудие, 63 261 артиллерийский снаряд, 8067280 ружейных патронов и 11 150 ручных гранат.) Речь явно шла о подготовке широкомасштабной военной кампании, хотя направление удара держалось в строжайшем секрете. Ни Дюма, ни другие офицеры или солдаты в Тулоне не имели никаких идей на этот счет.

«Цель этого великого похода^[790] неизвестна, – сообщал один из его участников 11 апреля в письме, перехваченном британской разведкой. – Ясно лишь… что у них с собой огромное количество полиграфического оборудования, книг, инструментов и приборов для химических анализов. Это позволяет предположить, что они уедут надолго». Личность автора письма^[791] имела ключевое значение для понимания необычного характера похода, поскольку этот человек не был ни солдатом, ни представителем какой-либо мирной профессии из тех, что обычно сопровождают действующую армию. Деода де Доломье – один из ведущих европейских геологов. В 1791 году он открыл минерал, названный в его честь (доломит). Позже целый горный хребет в Северной Италии (Доломиты^[792]) также будет носить имя этого ученого.

Между тем Доломье оказался не единственным выдающимся ученым и литератором, ожидавшим в Тулоне посадки на корабль. Здесь были десятки других людей, включая, как отмечал Доломье, «картографов, инженеров по фортификации, математиков^[793], астрономов, химиков, врачей, художников и всевозможных естествоиспытателей; два специалиста по арабскому, персидскому и турецкому языкам». Вырванных из высших слоев французской интеллигенции «книжников», как их обозначали в перечнях участников похода, оказалось так много, что само это число выглядело столь же потрясающе, как и их слава. «И все они поднялись на борт, не имея представления, куда плывут».

Таинственность, связанная с целью похода, возымела желаемый эффект: враг был в замешательстве. Узнав о подготовке французской армады, Британское адмиралтейство направило на разведку своего лучшего сотрудника. Контр-адмирал Горацио Нельсон^[794], хоть в свои тридцать девять и считался относительно молодым для британского военно-морского флота, уже прославился гениальными тактическими решениями и бесстрашием во время преследования и уничтожения французских судов. Он также был ультраконсерватором и презирал Французскую революцию.

Командование отправило Нельсона в Средиземное море во главе небольшой эскадры из всего трех крупных боевых кораблей и трех небольших фрегатов (разведывательных кораблей) с приказом выяснить цель движения французской армады. Прибыв в акваторию к югу от Тулона 19 мая – всего за день до отплытия эскадры – Нельсон расположил эскадру «именно так, чтобы перехватывать вражеские корабли». Контр-адмиралу посчастливилось захватить маленький французский корвет из Тулона и допросить его команду. Но французские матросы не смогли сказать Нельсону ни слова о пункте назначения армады, потому что, как и все остальные, сами не имели об этом понятия. Более того, они снабдили британца кое-какими ложными сведениями, в том числе слухом о том, что Наполеон не планировал лично плыть вместе с военной экспедицией. Затем удача отвернулась от Нельсона: поднялся штормовой ветер, огромные волны раскачивали его боевые корабли и окатывали их потоками брызг на протяжении девяти часов, повредив каждое судно и оставив флагман без мачты. Нельсон потерял контакт с фрегатами. Британской эскадре пришлось отступить в нейтральную Сардинию для ремонта – без фрегатов, из-за чего она фактически ослепла.

Тем временем огромная наполеоновская эскадра отплыла из Тулона и, разминувшись со штормом, в полном порядке направилась вдоль западного побережья Италии. Вернувшись под Тулон 5 июня, Нельсон был счастлив обнаружить в этом районе одиннадцать британских боевых кораблей, которые присоединились к его эскадре. Теперь он располагал достаточной огневой мощью, чтобы взять верх над врагом, если бы смог принудить французский флот сражаться в неудобном для того строю. Но куда делась наполеоновская армада? И куда же, черт возьми, она направлялась?

Высокопоставленные британские адмиралы предполагали, что французы планируют вырваться из Средиземного моря, проплыть вдоль побережья Атлантического океана и высадиться в Ирландии или Англии. Боязнь вторжения была намертво впаяна в сознание британцев – часть наследия островной страны, само своеобразие которой основывалось на череде завоеваний, меняющих весь жизненный уклад, – вроде нашествия древних римлян в 53 г. и. э. или норманнов в 1066 г. Однако британский военно-морской флот предотвратил по меньшей мере полдесятка других иностранных вторжений, начиная с провалившегося похода Испанской армады в 1588 г. и заканчивая попыткой десанта 1759 г. Слухи о том, что французское правительство^[795] готовит неминуемый удар через Ла-Манш, вызвали панику в британском обществе^[796]. Лондонская газета «Таймс» призывала к экстренным мерам – «к строительству баррикад на каждой улице»^[797] – против якобинских орд, которые якобы вскоре должны были наводнить город.

Французы действительно планировали той весной атаковать Англию^[798]. Именно эту миссию правительство поручило генералу Бонапарту после Италии. Списки командного состава для вторжения в Англию были составлены в конце 1797 года: Алекса Дюма назначили командиром драгун и «начальником штаба кавалерии»^[799]. Его заклятый враг Бертье – генерал, который, по словам Дюма, «наложит в штаны» при первых признаках опасности, – получил назначение начальником штаба Английской армии. В феврале 1798 года Наполеон посетил Кале и Дюнкерк с инспекцией, тогда как генерал Клебер проехался по пляжам Нормандии. Но затем Наполеон провел тайные переговоры с членами правительства, чтобы отговорить их от плана отправки армады против Британии. Наполеон не был готов атаковать Англию. Он вернется к этой идее в следующем десятилетии. Весной 1798 года у него была другая цель. Он сосредоточился на вторжении в Египет.

* * *

Европейцы всегда жаждали завладеть Египтом. Он символизировал всю мощь античного мира – империя, которая была почти на три тысячи лет древнее римской. Считалось, что Египет столь же богат зерном, сколь мифическими божествами. Высокопоставленные стратеги полагали, что контроль над египетскими пахотными землями позволит накормить целые народы и армии. Именно по этой причине Александр Великий завоевал Египет в четвертом веке до н. э. и хотел основать здесь свою династию. Наполеон мечтал последовать его примеру и основать свою^[800].

Большинство современных историков считают Exp?dition d’?gypte, как это кровавое предприятие до сих пор называют во Франции, одной из самых бредовых фантазий Наполеона из числа его прожектов по покорению мира. Однако французы долго воспринимали Египет как страну приключений, возможностей и богатств, а также как плацдарм для выхода из Европы во внешний мир. В восемнадцатом столетии с увеличением количества грамотных людей^[801] и стремительным распространением печатных книг Европу затопили истории о путешествиях по Ближнему Востоку. «Многие люди знают Нил^[802] ничуть не хуже Сены», – писал один наблюдатель в 1735 году. Участники похода – с помощью «книжников» – откроют знаменитый Розеттский камень, раскопают гробницы Долины Парей, опишут бесчисленное число древних артефактов и – во имя науки – вывезут их из Египта.

В 1769 году министр иностранных дел Людовика XV постарался убедить короля напасть на Египет, чтобы «возместить [французские] колонии^[803] в Америке на случай, если они будут утрачены, колониями, поставляющими те же самые товары и ведущими гораздо более активную торговлю». Возможно, в Египте, как и на Сан-Доминго, можно было бы выращивать продукты вроде индиго^[804], хлопка и, самое главное, сахарного тростника. Одним из наиболее полных источников информации о Египте было полемическое сочинение о путешествии в этот край, составленное философом-утопистом Вольнеем^[805], который выбрал этот псевдоним в честь Вольтера. Вольней путешествовал по Ближнему Востоку с 1783 по 1785 год. Он жил среди египтян, выучил арабский язык и стал носить местную одежду. Его «Путешествия в Египет и Сирию» содержат всестороннее описание египетской экономики, общества, системы правления и основных устоев государства. С точки зрения Вольнея^[806], Египет, хотя и разоренный при восточной деспотии, обладал огромным потенциалом и вполне созрел для завоевания – соблазнительная цель для французской колонизации. Франция могла получить контроль над важнейшим морским путем в Азию и снискать невероятный международный престиж, воскресив и присвоив себе античное прошлое Египта.

В 1791 году Вольней приобрел громкую славу самого модного философа. Его книгой «Обломки, или Размышления над революциями в империях» зачитывались английские поэты-романтики^[807] вроде Шелли и публицисты вроде Тома Пейна, а Томас Джефферсон перевел ее на английский^[808] язык. Сочинения Вольнея оказали влияние на целое поколение радикальных демократов, но наибольший эффект, вероятно, произвели на человека совершенно другого сорта. Наполеон свел личное знакомство с философом^[809] в 1792 году, когда Вольней купил поместье на острове Корсика. Юный Наполеон Бонапарт проводил тот год на родной Корсике, скрываясь от опасной сумятицы в материковой Франции. Наполеон стал неофициальным гидом Вольнея по острову и при этом перенял взгляды философа на Египет.

Наполеон грезил о Египте^[810] с двенадцатилетнего возраста, когда прочитал об Александре Великом. В конце жизни, завоевав, а затем утратив контроль над Европой, он будет вспоминать свой безрассудный египетский поход. «Я мечтал о многом^[811] и понимал, как могу воплотить все мои мечты, – размышлял он. – Я представлял, как верхом на слоне еду по дороге в Азию, на голове у меня тюрбан, а в руке – новый Коран, который я написал сам для достижения своих целей. В моем предприятии я бы соединил опыт двух миров, проштудировав всю всемирную историю и выудив из нее все полезное для меня». Хотя генерал использовал обширные познания Вольнея о Египте, он не выучил самый главный урок философа: мечта о ближневосточной империи – это мираж.

Описав богатства, которые можно получить в Египте, Вольней почти сразу же предостерегает руководителей Франции от попыток завоевать их. Любое вторжение приведет к безнадежной войне на три фронта – против британцев, турок и самих египтян. «Местное население очень быстро станет ненавидеть нас, – говорил Вольней читателям. – Даже наши офицеры станут^[812] говорить тем высокомерным, заносчивым и презрительным тоном, из-за которого иностранцы нас терпеть не могут». Вольней предсказал, что треть французских солдат погибнет от болезней, несколько продажных арабов-коллаборационистов разбогатеют, и, очень вероятно, вся затея рассыплется как горстка песка на ветру. Франция поступит гораздо лучше, если найдет применение своим силам у себя дома.

Как полагал Наполеон, опровергнув это предупреждение, он лишь обретет еще больше славы.

Обеспечив завоевание Северной Италии летом 1797 года, Наполеон начинает деятельное планирование Египетского похода. Надзирая за транспортировкой в Париж драгоценных произведений искусства из Венеции^[813] (включая бронзовых коней из собора Святого Марка, которых сами венецианцы похитили у греков во время Четвертого крестового похода), Наполеон уже вовсю обдумывал^[814] предстоящую операцию. Один из самых заметных шагов по тайной подготовке похода сделан еще в Италии, когда Наполеон разослал своих агентов по полуострову с приказом найти и захватить арабские печатные прессы, чтобы он имел возможность печатать революционные брошюры и указы для египтян. (В конце концов посланцы Бонапарта обнаружили и завладели прессом^[815] в папском «отделе пропаганды» в Ватикане.)

Во время встреч в Париже с членами правительства^[816] по поводу вторжения в Англию, Наполеон особенно подчеркивал, что, захватив вместо нее Египет, он сможет перерезать британские сухопутные торговые пути в Индию – самое ценное владение Великобритании. Вероятно, он не раскрывал всей правды о своих мечтах основать обширную франко-афро-азиатскую империю^[817], простирающуюся от городов Варварского берега Туниса и Алжира на западе до Индии на востоке. Захватив Египет, Армия Востока должна была завоевать Сирию, пересечь Ирак, Иран, Афганистан и через Хайберский проход ворваться в Индию – все во имя освобождения Востока от деспотии. Наполеон рассчитывал заручиться поддержкой местных повстанцев вроде Типу, султана Майсура^[818], что в Южной Индии. Типу был ярым приверженцем идей Французской революции и самым заметным врагом англичан в Индии. Он зашел в этом настолько далеко, что даже стал одним из основателей якобинского клуба Майсора в 1792 году, а себя называл «гражданин Типу Султан». Наполеон попытался передать гражданину султану послание^[819] с обещанием, что французская армия будет плечом к плечу сражаться вместе с ним за новую республиканскую Индию (после того, как французы завоюют Египет и пройдут маршем через Месопотамию, Иран и Афганистан, разумеется), но Типу пал в битве с британцами в 1799 году и не успел получить это письмо^[820].

10 мая 1798 года Наполеон во время смотра войск в Тулоне произнес знаменитую речь о начале похода:

Солдаты, на вас смотрит^[821] вся Европа. Вас ждет великая судьба, вам предстоит сразиться в битвах, преодолеть опасности и перенести тяжелые испытания…Гений Свободы, который ведет Республику с момента ее рождения, этот властитель Европы, желает также повелевать морями и самыми далекими странами.

Он пообещал каждому человеку по шесть акров земли^[822] в случае, если поход увенчается успехом. Солдаты, матросы и инженеры по-прежнему не представляли, где будет находиться обещанный участок, – имел ли Наполеон в виду ирландскую ферму, индийский сад или левантинскую оливковую рощу? Когда французы впервые увидели египетскую пустыню, родилось одно из самых саркастических высказываний этой кампании: «Ну вот они – обещанные нам шесть акров земли!»^[823]

* * *

В мемуарах Александр Дюма пишет о разговоре между его отцом и Наполеоном перед отплытием армады. Возможно, встречи на самом деле не было: она показывает взаимоотношение отца Дюма с Наполеоном такими, какими хотелось бы автору. Согласно этому рассказу, Наполеон случайно наткнулся на генерала Дюма вскоре после прибытия в Тулон и пригласил его к себе на следующее утро – чем раньше, тем лучше. Соответственно в 6 часов утра следующего дня генерал Дюма встретился со своим помощником Дермонкуром (основным источником всех рассказов писателя о его отце, за исключением, вероятно, его матери).

«Куда вас черти несут^[824] в такую рань, генерал?»

«Пойдем со мной, – сказал отец, – и увидишь». Они отправились вместе.

Когда они приблизились к цели, Дермонкур сказал:

«Вы же не собираетесь встречаться с Бонапартом, генерал, не так ли?»

«Собираюсь».

«Но он вас не примет».

«Почему?»

«Потому что сейчас слишком рано».

«О! Это не важно».

«Но он же еще спит».

«Вполне возможно».

…В общем, – подвел итог Дермонкур, – у моего отца наверняка была назначена встреча, а потому он пошел за ним.

Отец поднялся по лестнице, прошел по коридору, открыл небольшую дверь, сдвинул ширму и оказался (вместе с Дермонкуром, который все это время следовал за ним) в спальне Бонапарта.

Тот был в постели с Жозефиной, и, поскольку стояла очень жаркая погода, на обоих не было ничего, кроме простыни, которая обрисовывала контуры их тел.

Жозефина плакала, а Бонапарт пытался одной рукой вытереть слезы с ее лица, а другой шутливо отбивал военный марш по ее телу.

«А! Дюма, – сказал он, увидев моего отца, – ты как нельзя кстати: ты должен помочь мне вразумить эту сумасшедшую женщину с ее желаниями. Разве ей следует отправиться с нами в Египет? Вот ты бы взял туда жену?»

«Честное слово, конечно нет», – говорит Дюма, и собеседники начинают обмениваться вымученно игривыми фразами, пытаясь развеселить заплаканную женщину и отвлечь ее от печальных мыслей. Однако положение дел лишь ухудшается после слов Наполеона о том, что поход может продлиться несколько лет. Он еще раз обращается к Дюма за поддержкой, говоря Жозефине, что, если все обернется именно таким образом, она и мадам Дюма смогут вместе с очередным конвоем приехать в Египет вдвоем. («„Это устраивает вас, Дюма?“ – „Полностью“, – отвечает мой отец».) И там, продолжает Наполеон, известный своей бездетностью, воссоединившиеся супруги смогут посвятить свои усилия зачатию младенцев мужского пола, ведь «у Дюма… есть только дочери [так], а у меня… нет даже их». Если повезет, говорит он Жозефине с торжеством, они все вместе станут крестными родителями. Вслед за этим Наполеон заканчивает: «Вот видишь, я обещаю тебе; перестань плакать, и дай нам поговорить о деле».

Затем, повернувшись к Дермонкуру, Бонапарт сказал:

«Господин Дермонкур, вы только что слышали случайно вырвавшееся слово, указывающее на цель нашего похода. О ней не знает ни единая душа: слово „Египет“ не должно случайно слететь с ваших губ. Вы понимаете всю важность сохранения этой тайны – с учетом обстоятельств».

Дермонкур знаком дал понять, что будет нем, как ученик Пифагора.

В действительности Дюма никогда не был наперсником Наполеона и тот вряд ли доверил ему великую тайну о цели похода. Хотя в прощальном письме Мари-Луизе Дюма верно угадал место назначения (или, быть может, раскрыл секрет, который действительно знал?):

Срочно – с доставкой через Париж

Гражданке Дюма, в ее собственный дом

…Я отплываю в течение часа, но подробнее напишу тебе по дороге. Прощай, я ужасно спешу. Отец мой [быть может, какой-нибудь священник, с которым Дюма передает деньги для жены?] выехал этим утром с 115 золотыми луидорами. Полагаю, мы отправляемся в Египет. Счастливо, всем огромный дружеский привет.

Алекс Дюма.

Дюма и Дермонкур поднялись на борт^[825] среднего по размерам судна под названием «Guillaume Tell»^[826] («Вильгельм Телль»)^[827]. (Наполеон отплыл на судне «Orient»^[828] – колоссальном, крупнейшем в мире военном корабле^[829], гордо несущем 120 орудий, которые были установлены на трех палубах.) Армада подняла паруса и направилась к первому сборному пункту – острову Мальта, у побережья Сицилии. Между тем британский адмирал Нельсон лишился важного инструмента для слежки за французами, после того как внезапный шторм отрезал его от двух основных фрегатов^[830]. Потеря этих быстроходных, легких разведывательных судов – в те времена ближайшего эквивалента радару – означала, что у Нельсона почти не осталось шансов отыскать французскую армаду: даже в ясную погоду возможности разведки ограничивались радиусом в 30 километров^[831] – пределом дальности принадлежащей Нельсону подзорной трубы фирмы Доллонд^[832], самой совершенной из имеющихся. Военные действия на море в конце восемнадцатого столетия представляли собой сложнейшую игру в прятки: на обнаружение противника могли уйти дни, недели или месяцы.

Мальта обладала мощной системой укреплений, которые начиная с шестнадцатого века успешно противостояли всем захватчикам. Турки как-то потеряли пятьдесят тысяч человек при осаде Мальты и вынуждены были уйти ни с чем. Наполеон планировал занять остров, а затем улизнуть с поистине королевским выкупом. На эти средства плюс трофеи Итальянской кампании он намеревался финансировать вторжение в Египет.

С древнейших времен Мальтой правила невероятная череда захватчиков – финикийцы, византийцы, карфагеняне, римляне и арабы. Но название острова ассоциируется с самыми яркими и упорными его завоевателями – мальтийскими рыцарями^[833]. Впервые собравшись в одиннадцатом веке в Иерусалиме в виде Ордена святого Иоанна, эти вояки служили основой для представлений о мире реального рыцарства в той же мере, в какой король Артур и его рыцари были источником для легенд об идеальных витязях. В обмен на поддержку со стороны папы Римского, рыцари поклялись оберегать паломников и больных, а также защищать Веру на землях, которые крестоносцы отбили у мусульман. Они стали называть себя святыми рыцарями и носить знак, превратившийся в их «торговую марку»: белый восьмиконечный крест, образованный четырьмя V-образными остриями оружия, сходящимися в центре, и все это – на красном или черном поле^[834].

С эпохи Средневековья рыцари базировались на Мальте, превратив ее в самую неприступную островную крепость Европы. Желающие вступить в святой орден стекались отовсюду, надеясь снискать честь и прославить Господа путем войны с исламом в солнечном и теплом климате. Однако остров также стал прибежищем предприимчивых негодяев всех мастей вроде итальянского художника эпохи Возрождения Караваджо, который, совершив убийство, сбежал на Мальту в 1607 году и удостоился звания кавалера ордена в обмен на создание шедевра «Усекновение главы Иоанна Крестителя». (По некоторым данным, сэр Караваджо затем вновь принял участие в бурной ссоре с другим рыцарям, после чего с позором покинул Мальту.)

Несмотря на клятвы рыцарей Ордена, включая обет целомудрия, Мальта также прославилась красотой и распущенностью местных проституток^[835]. Лучшие из девиц легкого поведения обслуживали рыцарей и их гостей. Сражаясь с неверными в открытом море, рыцари захватывали столько галерных рабов и трофеев, что стали походить на христианскую версию пиратов-берберов. Папа Римский прослышал о низком моральном облике рыцарей и в 1574 году прислал на остров инквизитора – тот открыл магазин в особняке, расположенном в торговом квартале.

Рыцари некогда были хулиганствующими крестоносцами, несущимися по волнам ради Христа; теперь их островной бастион больше походил на крестоносный вариант города-курорта Палм-Спрингс, где пожилые воины жили на тщательно подсчитанный постоянный доход от накопленных сокровищ плюс налоги и феодальные подати, собираемые с родных поместий. Последний источник средств был самым главным, а поскольку многие рыцари происходили из семей французской знати, подати, которые позволяли оплачивать роскошную жизнь Ордена, поступали по большей части из Франции. Национальная ассамблея Франции, упразднив летом 1789 года феодальные повинности, нанесла Мальте тяжелый удар. Аристократы по всей Европе пришли в ярость, но мальтийские рыцари были разорены^[836]. Учитывая благородное происхождение и религиозные взгляды, рыцари в любом случае выступили бы против Революции, но та, лишив их средств к существованию, теперь удостоилась особенно пламенной ненависти. Рыцари предпринимали попытки заключить союз с врагами Франции^[837] – Австрией и Россией, а также строили заговоры совместно с их традиционным феодальным сюзереном – Неаполитанским королевством Бурбонов.

Все это дало французской армаде отличное оправдание для вторжения. 9 июня 1798 года корабли подошли к гавани Валлетты, столицы острова. Рыцари, должно быть, решили, что против них ополчился весь мир. Они заявили, что пропустят в гавань не более четырех кораблей за один раз^[838]. Именно тогда Наполеон узнал, что геолог Доломье связан с рыцарями особыми отношениями: в юности он стал членом Ордена святого Иоанна^[839], но затем попал в беду из-за убийства другого рыцаря. Тем не менее, отсидев девять месяцев в тюрьме, Доломье попытался занять один из руководящих постов – затея, провалившаяся не из-за судимости, а из-за его либеральных взглядов. Глава мальтийских рыцарей – великий магистр – постарался действовать через него. «Великий магистр прислал мне письмо… – позднее вспоминал Доломье, – и попросил меня повлиять на [Наполеона]». Прежде чем Доломье успел сделать это, Наполеон приказал ему высадиться на берег и передать рыцарям свои требования.

«Передайте рыцарям, что я предложу^[840] им максимально выгодные условия, – велел Наполеон ученому, – что я заплачу столько, сколько они захотят, – наличными или договором, который мы подпишем. Все французы смогут вернуться во Францию и пользоваться всей полнотой политических прав. Все те, кто пожелает остаться на Мальте, будут защищены. А великий магистр может владеть княжеством в Германии или где ему угодно».

Переговоры увенчались успехом, но стоило рыцарям открыть вход в гавань и впустить армаду, как Наполеон объявил о совершенно ином плане. Он приказал рыцарям в трехдневный срок покинуть остров безо всякой компенсации. «Попросив, чтобы Мальту продали ему, – с горечью вспоминал Доломье, – Бонапарт не мог бы получить ее дешевле».

Французы с удивлением обнаружили себя внутри легендарной крепости, которую взяли внезапно и без боя. «Всякий, кто видел Мальту^[841], и представить не мог, что остров, окруженный столь замечательными и совершенными укреплениями, капитулирует за два дня», – писал личный секретарь Наполеона. Он также отмечал, что, осмотрев укрепления, главный военный инженер похода воскликнул: «Честное слово, генерал, нам повезло, что в городе нашелся человек, который открыл нам ворота!»

Наполеон отправил на берег Мальты тех же самых экспертов, которые проводили для него оценку имущества Ватикана^[842]. Теперь им предстояло описать богатства монастырей и пакгаузов Ордена. Эксперты тщательно внесли в опись трофеи на общую сумму 1 227 129 миллионов франков^[843] и уложили их в трюмы корабля «Orient».

Но главным деянием Наполеона на Мальте стало установление нового социального порядка^[844], основанного на революционных принципах. Он отменил феодальные привилегии и объявил свободу вероисповедания и равенство в политических правах. Он прекратил деятельность инквизиции и упразднил пытки. Он гарантировал евреям правительственную защиту от гонений и воплотил в жизнь неприятие рабства Революцией, освободив более двух тысяч североафриканских и турецких галерных рабов. Этот шаг Наполеон планировал использовать для пропаганды в Египте. Он планировал открыть больницы, школы, полицейские участки, ломбарды и почтовые отделения, не говоря уже об освещении улиц, ограничении размеров платы за жилье и введении акцизных сборов. Он обращался с островом, будто с каким-нибудь набором средневекового конструктора «Лего», который можно полностью разобрать и мгновенно переделать. Он ввел свод законов, который со временем отполирует и превратит в Кодекс Наполеона^[845]. Эта модернизированная разновидность римского права позднее воцарится во Франции и по всей Европе и до сих пор лежит в основе почти всех европейских законодательств и систем административного управления^[846].

Реформы Наполеона на Мальте были репетицией переустройства Европы и предвещали его безумно противоречивое наследие. Он предал рыцарей и разграбил остров, но он также превратил его в современное общество, в котором положение человека определяется его способностями. Он был диктатором, разрушителем и предвестников будущих тоталитарных вождей, но он также стал освободителем от тирании, которая царила в Европе на протяжении тысячелетия^[847]. Оказавшись на борту судна «Guillaume Tell», все еще стоявшего на якоре в гавани Валлетты, Дюма вновь поддался приступу черной тоски. Путешествие на юг, возможно, напомнило ему о детстве в тропиках, поскольку он написал Мари-Луизе, что чувствует, будто его насильно заставили участвовать в поездке, которая «больше похожа на изгнание^[848], нежели на военный поход». Путь казался ему преисполненным плохих предзнаменований. Одним из них стала гибель его лакея, Николя, который упал за борт и утонул (впрочем, в полном соответствии с духом времени Дюма столь же много жалуется на личные неудобства в результате инцидента, сколько печалится о потерянной жизни):

Я не хотел, мой дорогой друг, беспокоить тебя в моем письме рассказом о том, что бедный Николя из-за собственной неосторожности и злоупотребления вином, которое пил, играя со слугой Ламбера, упал в море в 9 часов вечера и утонул прежде, чем представилась возможность вытащить его. Можешь поверить, я очень сильно пострадал из-за этого. Печальнее меня на свете никого не может быть. Я остался без слуги, все мои вещи в беспорядке, и я не знаю, что мне с этим делать.

Не могу и выразить, как сильно пострадали моя душа и тело. Но какая разница? Я всегда думал, что все это – ради блага моей страны. Эта мысль заставит меня терпеливо снести все, что мне еще предстоит…Напиши мне о ребенке и наших дорогих родителях. При первой же возможности я вышлю вам денег. Когда сможешь, ты должна передать 100 экю отцу Николя. Сейчас я не в состоянии этого сделать.

Прощай. Не могу сильно отвлекать твое внимание от наших интересов и воспитания нашей дорогой дочери. Через полчаса мы отправляемся в неизвестном направлении. Передай тысячу искренних пожеланий нашему соседу, твоей двоюродной сестре и всем нашим родственникам и друзьям. Целую всех вас. Несмотря ни на что, я есть и всегда останусь твоим лучшим другом.

Дюма также беспокоил тот факт, что у него все еще не было официальной должности. Он не знал, что на самом деле Наполеон еще двумя неделями ранее продиктовал начальнику штаба Бертье: «Генерал Дюма будет командовать кавалерией^[849] всей армии». Наполеон явно решил вознаградить тирольского Горация Коклеса, хотя Бертье (который, без сомнения, не забыл оскорблений со стороны Дюма) и пальцем не пошевелил, чтобы донести этот приказ до генерала.

* * *

К этому времени адмирал Нельсон^[850], находившийся в Неаполе, узнал, что Наполеон захватил Мальту. Следом, предположил Нельсон, Наполеон мог бы атаковать Сицилию, или же французский флот двинется на Египет. Нельсон вскоре подготовит письмо для британского консула в Александрии с предупреждением: «Думаю, их цель^[851] – завладеть каким-либо портом в Египте и утвердиться в северной части Красного моря, чтобы направить огромную армию в Индию и совместно с Типу Султаном изгнать нас, если возможно, из Индии». Но предполагать место назначения армады не означало знать, когда она может прибыть к цели или где находится в данный момент. Случилось так, что в тот самый момент, когда Нельсон вот-вот должен был наткнуться на флот Наполеона, адмирал взял ложный след.

Нельсон на только что отремонтированном флагмане «Vanguard»^[852] направлялся с эскадрой в район к югу от Мальты, когда ранним утром 22 июня^[853] (согласно вахтенному журналу Нельсона это было в 4:20 утра) один из его кораблей – «Mutine»^[854] – проплыл мимо торгового судна на расстоянии окрика. Судно принадлежало республике Рагуза^[855] (в наши дни – Хорватия) – нейтральной стране, которая с выгодой для себя торговала как с Францией, так и с ее врагами. Прокричав ответы на заданные вопросы, рагузанцы сообщили британцам, что французы 15 июня захватили Мальту, а на следующий день – 16-го – покинули ее. Однако рагузанцы ошибались: Наполеон приказал армаде отплыть 19-го, оставив мешанину проблем по переустройству мальтийского общества на совести горстки чиновников. В момент, когда британцы общались с рагузанцами, еще один корабль Нельсона заметил вдали четыре неизвестных судна. Нельсон отправил «Leander»^[856] на разведку. К 6:30 «Mutine» передал Нельсону дезинформацию о том, когда армада отплыла с Мальты. Нельсон был уверен, что французы больше не нацелены на Сицилию: он побывал там только что, 20 июня. В 6:46 Нельсон поднял сигнал о том, что «чужие суда – это фрегаты», то есть легкие боевые корабли. Пятидесятипушечный «Leander» вряд ли мог угнаться за тридцатишестипушечным фрегатом. Должен ли он был преследовать их и дальше, рискуя оторваться от «Leander», или ему нужно было гнаться за французами, которые, вероятно, уже имели фору в три дня на пути в Александрию? Не имея собственных быстроходных фрегатов для преследования кораблей, показавшихся на горизонте, Нельсон приказал «Leander» вернуться в строй.

У Нельсона были две причины проигнорировать четыре неизвестных фрегата: он хотел сохранить строй именно для того, чтобы эскадра больше не теряла корабли, и вдобавок он только что получил информацию, которая убеждала его в том, что вся армада к этому моменту уже находилась на полпути к Египту. Он вызвал офицеров на «Vanguard» на военный совет, и к девяти утра они получили приказ идти в Египет.

Четыре чужих фрегата были передовыми кораблями французской армады, которая находилась как раз за линией горизонта.

23 июня, спустя день^[857] после того, как он чуть было не натолкнулся на эскадру Нельсона, Наполеон наконец объявил пятидесяти четырем тысячам своих подчиненных (разослав приказы от корабля к кораблю) об истинной цели похода. Теперь Дюма узнал о своей высокой должности: он станет командующим кавалерией Армии Востока.

Удовлетворение от нового назначения, должно быть, так или иначе развеяло уныние Дюма. Наряду с приказом о цели похода Наполеон сообщил, что французам предстоит освободить Египет от тирании мамлюков – касты потомственных воинов-иностранцев, которые сначала были рабами-солдатами на службе у местных египтян. (Подобно другим рабам эпохи развитого Средневековья, мамлюки были белыми, и вплоть до наших дней представители некоторых элитных семей Египта могут похвастаться бледной кожей и голубыми глазами, указывающими на такое происхождение их предков.) Правители Египта привезли грозных рабов-солдат в тринадцатом веке из земель вокруг Черного моря и Кавказских гор, чтобы упрочить свою власть. Однако затем мамлюки победили своих господ и захватили контроль над страной – до тех пор, пока несколько столетий спустя армии Оттоманской империи, в свою очередь, не заставили их поделиться властью в виде своего рода ненадежного партнерства.

Мамлюки захватили власть в 1250 году в результате предыдущего французского вторжения в Египет – вторжения войск французского короля Людовика IX, известного как Людовик Святой^[858]. Они построили новую столицу – Каир – вместо древней Александрии и в конце восемнадцатого века все еще держали Египет железной хваткой, причем их жизнь подчинялась замысловатым военным ритуалам. Их взаимоотношения с автохтонными египтянами сводились главным образом к сбору налогов и использованию местных жителей в качестве слуг.

Египтяне будут приветствовать французов как освободителей, заверял Наполеон своих подчиненных, а Александрия и Каир по своим богатствам дадут фору крупнейшим итальянским городам.

* * *

Приближаясь к Египту, Нельсон 26 июня отправил один корабль впереди эскадры. Тот прибыл в гавань Александрии на закате 28 июня, чтобы разузнать обстановку в городе. Один офицер отправился на разведку на берег, но возвратился с информацией о том, что никто не слышал ни о каком французском флоте и даже не заметил ни единого французского корабля на горизонте. Когда разведывательное судно на следующее утро встретилось с флагманом Нельсона, адмирал с раскаянием предположил, что ошибся: Наполеон вообще не собирался вторгаться в Египет. Нельсон отдал своим кораблям приказ отплыть от берегов Египта в сторону Турции. Спустя три часа после того, как британцы покинули гавань Александрии, сюда прибыл первый передовой корабль французской армады. В довершение череды сближений, которые чуть-чуть не привели к вооруженному столкновению, последний британский и первый французский корабли разминулись в зоне видимости человека, вооруженного подзорной трубой, но каким-то непостижимым образом не заметили друг друга. Нельсон проведет следующие два месяца, обыскивая Средиземное море, обводя прищуренным взглядом горизонт в надежде увидеть французский триколор и проклиная потерю своих фрегатов.

Около полуночи баркасы с «Orient», «Guillaume Tell» и других французских судов отправились к египетскому побережью, подгоняемые во тьме штормовым ветром. Некоторые баркасы перевернулись, стоны и крики матросов пробивались сквозь завывание ветра и морской прибой. Моряки и солдаты той эпохи, как правило, не умели плавать^[859]. В официальном отчете для Директории говорилось о двадцати девяти утонувших; другие сообщения доводят это число до сотни с лишним. Высадка заняла два дня, и вот в предрассветные часы 2 июля около четырех тысяч французов оказались на берегу вне городских стен Александрии. Примерно в восемь раз большее число людей еще оставалось на кораблях. У высадившихся солдат не было ни пушек, ни снаряжения для осады, ни лошадей; они располагали небольшим запасом провизии и еще меньшим количеством воды. Наполеон отдал приказ выступать.

Перебросив ружье за плечо, генерал Дюма шагал в Александрию рядом с Наполеоном. С ними шел заместитель командующего пехотой – Жан-Батист Клебер, которому Дюма недолгое время подчинялся в дни Рейнской кампании. Хотя родина Клебера – Эльзас – находилась невообразимо далеко от Сан-Доминго, где родился Дюма, оба были скроены из одной и той же грубой республиканской холстины – беспощадны к врагу и часто не в ладах с начальством. Вскоре Дюма станет восхищаться Клебером и во всем полагаться на него.

Расстояние от места высадки до городских стен составляло приблизительно пятнадцать километров. Хотя Дюма был командующим кавалерией, он шел в бой без лошадей – так же, как командующий артиллерией двигался без пушек. Из-за шторма разгрузка орудий оказалась слишком сложной задачей. Кроме того, Армия Востока привезла в Египет лишь около 1200 лошадей^[860]. Многие из них после шестинедельного морского путешествия находились в плачевном состоянии. Более того, в указанное число входили тягловые лошади для перевозки пушек и припасов, а также личные скакуны офицеров. На долю кавалерии оставалась всего несколько сотен лошадей, а ведь каждому кавалеристу в обычных условиях требовалось более одного коня. Это как если бы союзные войска высадились на Атлантическое побережье без джипов, грузовиков или танков. Основываясь на рассказах путешественников, Наполеон был уверен, что в Египте он без труда разживется по меньшей мере двенадцатью тысячами лошадей. Убеждение, которое оказалось ошибочным.

Само количество высадившихся французов обеспечивало им определенную защиту. Тем не менее еще до восхода марширующие к городу французские колонны подверглись атаке со стороны нескольких сотен бедуинов. Когда французы открыли ответный огонь, бедуины стремительно отступили. Перед этим успели похитить нескольких особо неудачливых европейцев, после чего скрылись вместе с ними в пустыне.

В самом городе шериф Александрии – что-то вроде местного аристократа, управлявшего от имени мамлюков, – ударился в панику. Александрия располагала слабым военным гарнизоном – лишь несколько десятков воинов-мамлюков, на которых можно было положиться во время осады. Шериф отправил депешу в Каир – одному из двух верховных мамлюкских правителей: «Мой повелитель, возле города только что появился^[861] огромный флот. У него не видно ни начала, ни конца. Во имя Аллаха и Его Пророка, пришлите нам воинов». Но Каир – столица Мамлюков – находился более чем в дне пути от Александрии.

На восходе Наполеон дал приказ трубить атаку и французы пошли на штурм^[862]. Хотя городские стены сперва показались внушительными, старая кладка стала осыпаться во многих местах, когда европейцы принялись карабкаться на нее. Вскоре атакующие ворвались в город. Дюма с ружьем наперевес возглавлял атаку четвертого полка легких гренадеров. Александрийцы ожесточенно защищались, битва шла за каждый дом, но к началу следующего дня город оказался в руках французов. Генерал Клебер был ранен мушкетной пулей в голову, но остался жив. Дюма вышел из боя без единой царапины.

* * *

Внешний вид Дюма поразил египтян – высокий чернокожий мужчина в форме генерала, который возглавляет армию белых. Наполеон явно учитывал это, когда через несколько дней приказал Дюма вступить в переговоры с бедуинами и попытаться выкупить похищенных солдат. На эту миссию он отправил с Дюма два десятка своих лучших телохранителей, сказав следующую фразу: «Хочу, чтобы вы были первым генералом^[863], которого они увидят, первым военачальником, с которым будут иметь дело».

Миссия Дюма увенчалась успехом. К тому моменту, когда он договорился о сумме выкупа – по 100 пиастров за человека, – бедуины убили небольшое число пленных. Остальные пребывали чуть ли не в еще худшем состоянии. Наполеон расспросил одного солдата. Тот плакал и не мог заставить себя описать, что именно ему довелось пережить, хотя главнокомандующему постепенно удалось выжать из него подробности: бедуины изнасиловали всех пленных – участь, о которой французские солдаты вскоре узнают и которой станут бояться в Египте, в стране, где европейские нормы сексуального поведения не действовали.

С самого начала кампании генерал Дюма явно выделялся из общей массы – причем вовсе не так, как понравилось бы Наполеону. В малоизвестном, неопубликованном третьем томе мемуаров старший военный врач похода, доктор Николя-Рене Деженетт ярко описывает впечатление, которое военачальники похода произвели на местное население:

Представитель любого сословия^[864] среди мусульман, кому довелось хотя бы мельком увидеть генерала Бонапарта, поражался, каким низким и тощим тот был…Но облик одного из наших генералов поражал их даже больше… это был командующий кавалерией Дюма. Мулат, статью напоминавший кентавра в те мгновения, когда на своем коне он перемахивал через траншеи, чтобы поскорее выкупить пленных. Все мусульмане были убеждены, что именно он руководил походом.

Глава 17
«Его исступленный республиканизм»

«Французский народ – да разрушит Аллах^[865] полностью их страну и да покроет их знамена позором – это нация упрямых, неверных, необузданных злодеев, – заявил оттоманский султан и исламский калиф, когда узнал о французском вторжении. – Реки крови пролились на землю, и французы наконец преуспели в реализации своих преступных замыслов относительно стран, которые покорились им. Они погрязли в море порока и заблуждений; они злодействуют под флагом нечистого и могут быть счастливы только среди хаоса, получая вдохновение от самого Ада… Пусть всемогущий Аллах, которого мы чтим, обернет их сатанинские замыслы против них же!»

«С мощным заступничеством Пророка, – добавил он с надеждой, – эти безбожные армии будут рассеяны перед Тобой и уничтожены».

Наполеон^[866] приказал немедленно идти на Каир. Он планировал по пути захватить небольшие города Даманхур, Розетту и Эль-Раманию. Завладев дельтой Нила, французы смогут изгнать мамлюкских воинов из их столицы и установят контроль над всей страной. Генерал Клебер, которому нужно было оправиться от раны в голову, останется в Александрии как военный губернатор этого города. Адмирал Брюэс остался с флотом, который бросил якорь в Абукирском заливе – восточнее Александрии, в устье Нила.

«Книжники» вошли в число тех групп, которые покинули корабли последними. Пока армия маршировала на Александрию, самые известные ученые, естествоиспытатели, писатели и художники находились на борту, поневоле выпрашивая у экипажа заплесневелое печенье и солоноватую воду. Наконец представителей интеллигенции собрали на фрегате, который перевез их на берег. Он выгрузил их вместе со всеми пожитками и мудреными инструментами их ремесла на какой-то пляж с остатками мраморных колонн. Несчастные ученые поплелись в город^[867].

Виван Денон – художник-археолог, чьи великолепные зарисовки помогут создать дисциплину под названием египтология, – вспоминал о тяжелых испытаниях, поджидавших на входе в Александрию: «На меня нападали своры^[868] диких собак, которые выскакивали отовсюду – из дверных проемов, с улиц, крыш. Их лай передавался от дома к дому. Я бросил улицы и постарался держаться береговой полосы… Я прыгнул в море, чтобы избавиться от собак, а когда становилось глубоко, начинал карабкаться по стенам. Вымокнув до нитки, покрытый испариной, уставший до изнеможения и напуганный до глубины души я наконец добрался до солдат, которые в полночь несли караул. К этому моменту я был убежден, что собаки – это шестая чума египетская, ужаснейшее из библейских бедствий».

Оказалось, что в Александрии ученым совсем негде жить^[869] – за исключением любимчиков Наполеона. Те квартировали вместе с ним. Генерал, который, как предполагалось, должен был отвечать за них, был занят подготовкой марша на Каир. Он велел ученым выпутываться самостоятельно. Виднейшие умы Франции оказались лишены даже тех удобств, которые имелись у худшего из рядовых солдат.

Наполеон попытается переделать египетское общество сверху донизу столь же радикальным образом, как это быстро проделал на Мальте. Но египтяне продемонстрируют гораздо более последовательное сопротивление инновациям. Пытаясь силой заставить африканцев принять чужеземные обычаи во имя «прав для всех», французы породят яростный протест, который вплоть до сегодняшнего дня питает конфликт между Востоком и Западом^[870]. Когда французы попытались разместить солдат на постой в старой части Александрии, арабы перерезали горло многим^[871] из квартирантов, так что командование отказалось от подобной практики. Этот случай стал предвестником будущих проблем.

* * *

Длинный пеший караван двинулся на Каир первым. Французы тащили за собой пушки подобно булыжникам. Во время шестидесятикилометрового марша из Александрии в Даманхур европейцам предстояло пересечь суровую, безводную пустыню, полную бедуинов, которые превратили охоту на отставших солдат в своего рода спорт. Африканцы обезглавливали европейцев либо же захватывали их, чтобы получить выкуп или надругаться над ними. Французы пытались отвечать, стреляя из пушек, но это мало что дало: племена бедуинов просто отступали на безопасное расстояние, а затем возвращались, неизменно отыскивая возможность ударить в ту точку бесконечного каравана, где люди выглядели ослабевшими, усталыми или обезумевшими от жажды. Несмотря на полное отсутствие воды на дороге в Каир, Наполеон не сделал никаких заметных распоряжений относительно подготовки водовозок.

Стоял июль. Воздух днем нагревался до 44 градусов по Цельсию и выше. Одна из причин, почему британцы не думали о возможности нападения французской армады на Египет, – крайне безрассудно вторгаться в эту страну в середине лета. Однако точно рассчитанное безрассудство^[872] – отрицание обычного здравого смысла и благоразумия ради получения преимущества – было одной из излюбленных тактик Наполеона.

Французские солдаты носили темную форму из шерсти и тащили на себе двадцатикилограммовые ранцы. Если они не пересекали каменистые или песчаные участки пустыни, то двигались по неровной, усеянной булыжниками верблюжьей тропе вдоль заброшенного канала Нил – Александрия, что было немногим лучше. Один из генералов-соратников Дюма так описывал жуткие условия, в которых проходил марш из Александрии: «Оставив город за спиной^[873], чтобы двигаться вдоль Нила вверх по течению, вы обнаруживаете бесплодную пустыню, голую, как ваша ладонь. Каждые пятнадцать километров вы натыкаетесь на плохой колодец с горькой, соленой водой. Представьте армию, вынужденную пересечь эти сухие равнины, где нет никакого укрытия от невыносимой жары. После часового марша солдат, одетый в шерстяную ткань и несущий на спине пятидневный рацион, изнемогает от жары и тяжести груза. Он облегчает свое бремя, выбрасывая провизию, – сосредотачивается на настоящем, не думая о завтрашнем дне. Страдая от жажды, он не может найти воды. Вот почему, в ужасе от разворачивающейся сцены, вы видите, как солдаты умирают от жажды, голода, жары, тогда как их товарищи лишаются рассудка от зрелища этих страданий».

Дюма, как и Наполеон, остался в Александрии на несколько дней – предположительно для того, чтобы постараться купить лошадей для своих людей. Но Александрия была слишком бедным городом и не могла обеспечить значительное количество скакунов. 4 июля Наполеон предложил всем безлошадным кавалеристам выбор: они могли либо присоединиться к маршу на Каир, неся седла с собой^[874], либо принять временный перевод в пехотные бригады и идти с меньшим весом. Те, кто понесут седла, в будущем будут иметь право первыми получить лошадей.

7 июля кавалерия покинула Александрию и направилась на юго-восток – на соединение с армией, которая маршировала к Каиру. В Александрии остался лишь малочисленный гарнизон под командованием Клебера. Дюма и небольшая группа офицеров с лошадьми сопровождали Наполеона. Остальным пришлось идти пешком – с седлами или без них. Путь от Александрии в Даманхур Дюма и Наполеон проделали примерно за сутки. Там они присоединились к армии, которая, страдая, двигалась по той же дороге на протяжении трех чудовищных дней. И там же для Дюма начались настоящие неприятности в Египте.

* * *

Когда первые французские отряды вышли на окраину города Даманхур – «горстка лачуг^[875], напоминающих голубятни», – для них имело значение только одно: там была вода. Офицеры и рядовые дрались друг с другом, чтобы добраться до нее. Они прыгали в пруды, мочили форму, брызгались, танцевали, смеялись и пели. Один офицер выпил двадцать чашек подряд. Эта остановка у прудов, – вспоминал он позднее, – «навечно врезалась в ум^[876] каждого солдата моего подразделения как одно из приятных воспоминаний о жизни».

Наполеона, который игнорировал экстренные донесения генералов об обстановке на марше из Александрии в Даманхур, ждал далеко не радужный прием на фронте. Доктор Деженетт, главный военный врач, обязанности которого предполагали близкое общение со всеми – от главнокомандующего до низших чинов, – вспоминал настроение солдат: «Когда раздался чей-то полный муки^[877] крик: „Вода кончилась!“ – армия ответила глубокими вздохами или гневным ропотом. Отчаяние доходило до таких пределов, что люди лишали себя жизни, с горькой иронией напоминая себе, что они получили шесть акров земли, обещанные Наполеоном. Ощущение краха, убивающее солдат или приводящее их в ярость, также охватило их начальников». Сам Наполеон позже станет вспоминать, что «видел, как двое драгун^[878] покинули строй и, бросившись бежать во весь дух, утопились в Ниле». Один юный и многообещающий бригадный генерал в отчаянии застрелился, а перед этим долго разорялся о плохом планировании похода и страшных потерях^[879]. Позднее, размышляя о египетской кампании во время ссылки на остров Святой Елены, Наполеон обвинит в своих неудачах подчиненных: «Воевать в подобных условиях^[880] им было даже тяжелее, потому что это еще сильнее отличалось от удобств итальянских пьяцца и игорных домов».

Без скакунов кавалеристы чувствовали себя ненужными и потому злились. Они негодовали из-за того, что поход был не продуман и плохо подготовлен. Дюма выглядел особенно мрачным. Доктор Деженетт вспоминал, как Дюма «швырнул [свой] укороченный головной убор^[881] на пол, потоптался [по нему] и, пересыпая речь гневными восклицаниями, сказал солдатам, что [правительство] отправило их в ссылку из ненависти к командующему, потому что боялось его». В этих словах, конечно, была доля правды, хотя Дюма, возможно, впоследствии пожалел, что говорил столь откровенно.

Однажды вечером, когда армия стояла лагерем в Даманхуре, Дюма раздобыл где-то несколько спелых образцов одного местного фрукта – столь изобильного, вкусного и хорошо утоляющего жажду, что солдаты стали называть его не иначе как «святой арбуз»^[882]. Дюма пригласил в палатку на угощение нескольких соратников-генералов^[883] – Ланна, Десэ и молодого горячего Иоахима Мюрата. Разговор коснулся насущной проблемы^[884]: что они здесь делали? Умышленно ли правительство отправило их в пустыню – в ловушку, полную болезней и нужды? Был ли Наполеон жертвой или творцом злодейского замысла? Речь шла и о том, чтобы объявить главнокомандующему: армия дальше Каира не пойдет.

Как позже напишет доктор Деженетт в мемуарах, один из многочисленных информантов Наполеона каким-то образом услышал все^[885], сказанное на этой встрече. Александр Дюма по кусочкам соберет довольно точную версию инцидента, узнав о деталях происшедшего в тот вечер от старых солдат, которые были там в тот момент, когда его отец оказался в шаге от мятежа:

Съесть три арбуза^[886] было единственной целью встречи в палатке моего отца, но собрание быстро приобрело политический подтекст, когда генералы начали вслух говорить о своем недовольстве.

Что нас привело в эту проклятую страну – место, поглотившее всех потенциальных завоевателей от Камбиса II до Людовика Святого? Явились ли мы сюда, чтобы основать колонию? Зачем было покидать теплое, мягкое солнце, привольные леса и плодородные равнины Франции ради этого огненного неба, раскаленной пустыни, выжженных равнин? Надеялся ли Наполеон выкроить для себя новую монархию подобно древнеримским правителям? Ему следовало бы, по крайней мере, спросить у других генералов, устроят ли их высокопоставленные должности в этой новой сатрапии. Такое наверняка понравилось бы вольноотпущенникам и рабам античных времен, но не могло подойти патриотам образца 1792 года, которые были не приспешниками одного-единственного человека, но солдатами своей страны.

Было ли за этой критикой что-то, помимо безвредного ворчания, которое возникает из-за стресса? Или это уже в самом деле было начало бунта против амбиций будущего лидера государственного переворота? Сами генералы, наверное, с трудом смогли бы ответить, но именно в таком свете о разговоре сообщили Наполеону как о серьезном вызове его власти со стороны генерала, который громче всех объявлял арбузы моего отца вкусными, а мотивы Наполеона – гнилыми.

* * *

Французская армия продолжала двигаться на юго-восток – в сторону Каира. Достигнув Нила на следующий день, солдаты утолили жажду – и вскоре свалились с дизентерией. Еще хуже было заболевание, поразившее их глаза во время марша по высушенной долине Нила: у тысяч французов начали краснеть и опухать один или оба глаза, жжение часто сопровождалось выделением гноя. Теперь они поняли, почему у столь многих местных жителей один или оба глаза были помутневшими, молочно-белыми. Французы назвали этот недуг египетской слепотой^[887], и он стал главным бичом похода: тысячи солдат частично или даже полностью ослепли^[888]. Несмотря на указание Наполеона о том, что «ваши враги – это мамлюки^[889], а не местные жители», солдаты начали игнорировать приказы^[890], запрещающие мародерство. Командиры не возражали, поскольку всякое представление о снабжении давно отсутствовало.

«Вы не можете представить себе, как утомляют эти марши, – напишет Дюма в Александрию своему другу Клеберу. – Большую часть времени мы идем^[891] без еды, вынужденные подбирать те крохи, которые предшествующие подразделения оставили нам в разграбленных ими жутких деревнях».

Странное дело: никто из жителей деревень не приветствовал французов как освободителей. Население повсюду, похоже, готовилось оказывать сопротивление. Генерал Бертье лично стал свидетелем^[892] того, как какая-то крестьянка, подойдя к солдатам с младенцем на руках, внезапно ударила одного из адъютантов ножницами в глаз. Дюма писал Клеберу, что французов «на протяжении всего марша беспокоила эта орда воров под названием „бедуины“, которые убивали наших солдат и офицеров в двадцати пяти шагах от колонны. Позавчера они на расстоянии выстрела от лагеря расправились с адъютантом генерала Дюга – Жерорэ, который вез приказы взводу гренадеров».

Французская армия вскоре столкнулась^[893] с «официальным» противником: пробная стычка произошла 13 июля, когда европейцы отправили на тот свет примерно три сотни мамлюков и обратили в бегство еще четыре тысячи врагов. Наполеон предполагал, что новое сражение состоится не раньше, чем французы захватят Каир. Однако 21 июля после тридцатичетырехчасового марша, который начался в 2 часа утра, а закончился на следующий день примерно в три часа пополудни, французы наконец прибыли в район, где им предстояло дать решающую битву^[894]. Перед ними стояли тысячи мамлюкских всадников, их сабли сверкали в свете полуденного солнца.

«Мамлюки преисполнены воинского духа»^[895], – лаконично напишет Дюма Клеберу после того, как битва подойдет к концу.

Всадники были одеты в яркие шелковые жакеты с вышивкой, бусины из слоновой кости и драгоценные камни украшали их рукава. У каждого воина за поясом имелись пистолеты, мушкетон, кинжалы и знаменитый мамлюкский клинок^[896] – кривая сабля, одним ударом которой можно было отрубить голову^[897].

Один из участвовавших в битве французских офицеров восхищался этими людьми, которые «облачены в блестящую броню^[898], инкрустированную золотом и драгоценными камнями, носят самые разные, невероятно многоцветные одеяния; их головы украшены тюрбанами с перьями, у некоторых – позолоченными шлемами. Они вооружены саблями, копьями, дубинками, стрелами, мушкетами, мушкетонами и кинжалами. Каждый воин экипирован тремя парами пистолетов… Богатство и новизна этого зрелища произвели яркое впечатление на наших солдат. С этого момента все их мысли сосредоточились на трофеях».

Мамлюки, в свою очередь, были не в состоянии воспринять новую угрозу всерьез. Они отразили нашествие монголов, чего не удалось никакой другой военной силе. Каждый мамлюкский воин с детства занимался боевыми искусствами^[899], постигая традицию, которая насчитывала почти десять веков. Для них французские солдаты были не более чем лакеями-безбожниками в одинаковой униформе.

Армия французов насчитывала около двадцати пяти тысяч человек. Существуют самые разные оценки численности противостоявших европейцам мамлюков, хотя историки часто цитируют цифры, приведенные Наполеоном: двенадцать тысяч мамлюкских воинов, при каждом – три-четыре вооруженных слуги, восемь тысяч бедуинов и двадцать тысяч янычар (оттоманских солдат-пехотинцев). Военные слуги мамлюка сопровождали его во время битвы, перезаряжая пистолеты и подавая подходящее оружие, почти как помощник, который во время гольфа подает нужную клюшку своему игроку. За воинами также шли музыканты, игравшие на флейтах и бубнах, а также толпы женщин и детей, желавшие увидеть, как неверные обратятся в бегство.

Французские солдаты построились в каре – в шесть рядов глубиной. Это построение было специально рассчитано на то, чтобы противостоять кавалерийским атакам и расстраивать их. Ряды пехоты представляли собой своего рода крепость из людей. В центре каждого каре Дюма и Марат поставили конницу, а также боеприпасы и провизию. Артиллерия расположилась в четырех углах боевого квадрата.

Мамлюкские всадники атаковали французские каре мощными, но неорганизованными волнами. Каждый воин бросался на врага подобно танку. Если бы им удалось разбить французов на отдельные группы по пять, десять или даже дюжину солдат, любая из этих совершенных человеческих боевых машин легко одержала бы над такой группой победу. Если бы они координировали свои действия, организовав современную кавалерийскую атаку, то наверняка разгромили бы все каре. Но с той тактикой, какая у них была, они не смогли прорвать строй ни одного боевого квадрата. Французы, несмотря на низкий боевой дух и тот факт, что они не спали всю ночь, продемонстрировали превосходную дисциплину и вели огонь слаженно. На них мчались сотни жутких воинов, знаменитые клинки которых были готовы рубить европейцам головы. Несмотря на это, солдаты терпеливо ждали подходящего момента, когда залп позволял достичь максимального поражающего эффекта. «Горящие пыжи^[900] от наших мушкетов падали на их роскошные развевающиеся одеяния, легкие будто дымка, расшитые золотом и серебром», – вспоминал солдат, стоявший в одном из каре.

Мамлюки никогда не видели, чтобы их кавалерийская атака проваливалась хотя бы раз. Сейчас это повторялось многократно. Если французские солдаты получали рану, они просто отходили в центр каре, а на их место вставали другие. Строй французских каре не рассыпался, и вся отвага мамлюкских всадников оказывалась напрасной. Тем временем французы обстреливали тылы противника из гаубиц, а один из отрядов попытался отрезать мамлюков от их укреплений и лишить их возможности отступить.

Поняв, что европейцы пытаются поймать их в ловушку, мамлюки решились на финальный всеобщий штурм двух из пяти французских каре. Тысячи воинов разом наехали на боевые квадраты, но оба построения устояли. Французы контратаковали штыками и загнали сотни мамлюков в Нил, в котором, по отзывам очевидцев, утонуло более тысячи человек. Тем не менее тысячи мамлюков прорвались в пустыню. Здесь, несмотря на преследование со стороны конницы Дюма и Мюрата, большинство всадников спаслись и ушли на юг, в Верхний Египет, чтобы перегруппироваться. После того как французы покинут страну, мамлюки попытаются вернуть себе власть, но в конечном счете эта попытка окончится неудачей. Вторжение Наполеона прозвучит для них похоронным звоном – подобно тому как, по иронии судьбы, вторжение крестоносцев Людовика Святого в 1248 году ознаменовало начало правления мамлюков в Египте.

Французы назовут это сражение Битвой у Пирамид, хотя пирамиды Гизы находятся достаточно далеко от места схватки и скорее всего вообще не были видны сражающимся^[901]. (Иллюстрации с Великой Пирамидой, царящей над полем боя, – либо пропаганда, при помощи которой Наполеон без стеснения ободрял своих сторонников, либо фантазии востоковедов.) Несмотря на стратегические последствия победы над мамлюками, сам Наполеон после битвы, кажется, в основном поражался сувенирам, оставленным на поле боя или возле него: «Ковры, фарфор, серебряные изделия^[902] в великом множестве. После битвы солдаты целые дни напролет занимались тем, что вылавливали из Нила трупы. На многих было по две-три сотни золотых украшений».

* * *

Каир конца восемнадцатого столетия был городом с населением около 250 000 жителей, но французы обнаружили здесь пустые улицы. Оставшись без мамлюков, люди были слишком напуганы, чтобы выйти и взглянуть на завоевателей. Первыми появились европейцы. Как итальянский аптекарь рассказал французскому офицеру, руководители мамлюков запугивали жителей Каира, что «у неверных, которые идут сражаться^[903] с вами, ногти длиной 30 сантиметров, огромные рты и глаза хищников. Это дикари, обуянные дьяволом, и они идут в бой, приковав себя цепями к соседям». Вместо этого, как с изумлением обнаружил арабский хронист аль-Джабарти (чей отчет о походе остается самым надежным нефранцузским источником сведений о нем), «французские солдаты прошли по улицам^[904] Каира без оружия и ни на кого не напали». И французы хотели, чтобы жители радушно встретили их: «Они шутили с людьми и покупали все необходимое по очень высоким ценам. Они платили по одному [египетскому] доллару за цыпленка, по четырнадцать пара за яйцо – другими словами, столько, сколько они бы заплатили в собственной стране… Поэтому магазины и кофейни вновь открылись».

По своему обыкновению, Наполеон устроил вихрь из социальных и политических реформ. За какие-то недели французы организовали сбор мусора, основали больницы^[905] и устроили уличное освещение, потребовав, чтобы хозяин каждого дома вывешивал на ночь над входом зажженный фонарь. Они построили мельницы и пекарни, чтобы египтяне смогли понять: самая громкая кулинарная слава у того, кто умеет печь французскую булку. Ученые и инженеры принялись за работу. Они составляли карту городских улиц и делали зарисовки всех памятников и важных зданий. Они измерили Сфинкса и ухитрились пролезть внутрь Великой Пирамиды^[906], потревожив тысячи спящих летучих мышей.

В Италии и на Мальте Наполеон пренебрегал религией, но в Египте он применил новую стратегию. Здесь Наполеон цинично посчитал, что местные жители должны воспринимать его как посланника Пророка. Поэтому он выпустил мудреное и своеобразное воззвание к египетскому народу, напечатанное на арабском печатном станке, похищенном из Ватикана. В свет вышли четыре тысячи копий прокламации^[907] – на арабском, турецком и французском языках. Автор текста заходил настолько далеко, что называл «эту банду рабов»^[908] – мамлюков – узурпаторами, и утверждал, что успехи Наполеона идут рука об руку с торжеством пророка Мухаммеда.

Во французском варианте прокламации говорилось: «Объявите народу^[909], что французы – истинные друзья мусульман! В доказательство укажите на то, что они побывали в Риме и низвергли престол папы Римского, который всегда подстрекал христиан на войну с мусульманами». Впрочем, в арабских листовках фраза «истинные друзья мусульман» передавалась просто как «истинные мусульмане» – дерзкая провокация, которая не могла не привести в ярость арабских читателей.

Переводчиками прокламации Наполеона и последующих официальных сообщений стали европейские ученые-специалисты по арабскому языку^[910]. Им пришлось нелегко, потому что многие революционные политические понятия просто не имели эквивалента в арабской культуре. Положение дел только ухудшилось из-за того, что выполнять перевод интеллектуалам помогали несколько арабоговорящих мальтийцев, вступивших в ряды участников похода. Но мальтийский вариант арабского языка был уникальным островным диалектом, полным анахронизмов. Он имел мало общего с арабским, на котором говорили в Египте. Неожиданные каламбуры и всевозможные ошибки в переводе сделали французские прокламации посмешищем для египтян.

Местные каирские муфтии предложили выпустить фатву^[911] о признании Наполеона законным правителем Египта – при условии, что вся французская армия официально примет ислам. Наполеон всерьез рассматривал это предложение, но, когда ему стало понятно, что мусульманские лидеры требуют от французов, помимо прочего, совершить массовое обрезание и полностью отказаться от вина, план по смене вероисповедания оказался в мусорной корзине.

* * *

Тысячи французских офицеров и рядовых, захвативших Каир, вряд ли могли надеяться на славу. Они скучали по всему тому, что ценили в прежней жизни: Европа, Революция, военные кампании в Италии и на Рейне, на Мальте – все это было лучше, нежели сиднем сидеть в охваченном болезнями городе в окружении непостижимых людей, которые почти наверняка ненавидят вас.

«Мы наконец прибыли^[912], друг мой, в страну, о которой столько мечтали, – писал Дюма Клеберу. – Но бога ради, как же она далека от того, что мы себе представляли. Этот мерзкий городишко Каир населен ленивым сбродом, который все дни напролет сидит на корточках перед своими жалкими хибарами, курит, пьет кофе или ест арбузы и запивает их водой. На вонючих узких улочках этой прославленной столицы можно с легкостью заблудиться на целый день».

Отрезанная от поставки вин, армия оккупантов делала пиво и гнала самогон из местных фиг^[913] и фиников. Многие французы пристрастились к местной вредной привычке – курению гашиша и питью настоек и чаев на гашише. Под постоянным кайфом от гашиша находилось такое количество солдат, что оккупационные власти признали существование этой проблемы. В конце концов французы введут собственные антинаркотические законы и начнут конфисковать и сжигать тюки с гашишем.

Как-то раз главнокомандующий без предупреждения ворвался в штаб-квартиру Дюма. Сам Наполеон, диктуя в конце жизни мемуары на острове Святой Елены, с нескрываемым удовольствием вспоминал, как отчитывал человека, которому был ростом по грудь: «Вы подстрекали офицеров^[914] к бунту. Берегитесь, как бы я не исполнил свой долг, потому что в этом случае рост под два метра не спасет вас от расстрела в течение двух часов».

Наполеон никогда не прощал неуважения к своей особе и приходил в ярость от нелицеприятных разговоров о себе. Дюма он считал зачинщиком мятежа. Даже среди офицеров кавалерии вспыльчивость и бахвальство Дюма вошли в легенду, к тому же он был самым внушительным и, вероятно, самым уважаемым^[915]. Наполеон мог считать, что, приструнив Дюма, он заставит умолкнуть остальных генералов в Каире. Но тот факт, что он вспоминал этот инцидент спустя десятилетия, уже после падения его империи, также позволяет предположить, что Дюма к тому моменту сидел у него в печенках.

На самом деле Наполеон ошибался, когда сомневался в лояльности Дюма. Генералам вроде Дюма нужна вдохновляющая идея. Подобно Континентальной армии Вашингтона, они сражаются лучше, когда у них есть для этого причина. Слепое повиновение ни к чему, когда кто-то бьется за правое дело.

Однако главнокомандующего не трогала приверженность Дюма республиканским идеалам, стране и товарищам. С точки зрения Наполеона, значение имел лишь один вид преданности – верность ему лично. Наполеон не был Цинциннатом – он был Цезарем.

Хотя Наполеон впоследствии бросит Египет, не потрудившись даже уведомить об этом своих генералов (он оставил их в аду пустыни, а сам вернулся в Европу, чтобы следовать своей судьбе), он ожидал от них соответствия гораздо более высоким стандартам лояльности. Верх брала логика взаимоотношений императора с подчиненными, пусть даже Наполеон официально был всего лишь генералом.

Через несколько дней после стычки с Дюма Наполеон вызвал его к себе и закрыл за ним дверь на засов. Александр Дюма так описывает последовавшую сцену (отец впоследствии пересказал разговор своему наперснику – генералу Дермонкуру):

«Генерал, вы плохо ведете себя^[916] по отношению ко мне и пытаетесь деморализовать армию, – сказал ему Наполеон. – Я знаю все, что случилось в Даманхуре… И я расстреляю генерала столь же быстро, как какого-нибудь мальчишку-барабанщика».

«Возможно, генерал, – ответил Дюма. – Но, думаю, есть люди, которых вы не станете расстреливать, не подумав перед этим дважды».

«Нет, если они мешают реализации моих планов!»

«Послушайте, генерал, секунду назад вы рассуждали о дисциплине, а теперь говорите только о себе, – сказал Дюма. – Да, собрание в Даманхуре действительно было… [и] да, я сказал, что ради славы и чести моей страны обойду вокруг света, но если речь идет только о потакании вашим прихотям, ради вас самого, я остановлюсь на первом же шаге…»

«Итак, Дюма, вы представляете мир разделенным надвое: Франция для вас на одной стороне, а я – на другой».

«Я убежден, что интересы Франции должны быть превыше интересов отдельного человека, сколь бы велик он ни был… Я убежден, что благоденствие страны нельзя подчинять счастью одного лица».

«Итак, вы готовы отделиться от меня?»

«Это возможно, но я не согласен с диктаторами – с Суллой не больше, чем с Цезарем».

«И вы просите о?..»

«О возвращении во Францию при первой представившейся возможности».

«Обещаю не чинить препятствий вашему возвращению», – сказал Бонапарт.

«Благодарю вас, генерал. Это единственная услуга, о которой я прошу».

Когда Дюма уходил, Бонапарт пробормотал: «Слеп тот, кто не верит в мою счастливую судьбу».

Совсем по-другому этот разговор передан^[917] в воспоминаниях доктора Деженетта, который узнал о нем от Наполеона. Рассказ главнокомандующего интересен исчерпывающим описанием психологических нюансов. Наполеон быстро догадывается о том, насколько уязвимым делает Дюма чистота его идеалов. Как вспоминал доктор Деженетт, Наполеон начал разговор, спросив собеседника, что тот сам думает о генерале Дюма.

«Что в нем лучшие и самые добрые черты^[918] характера смешиваются с максимальной свирепостью, на которую только способен солдат в бою», – ответил доктор. На это Наполеон, вспоминая об инциденте, который считал мятежом Дюма против его плана, ответил следующее. Он якобы сказал Дюма, что, если бы тому «довелось сказать мне не идти дальше Каира, я бы застрелил [его] на месте без всяких дополнительных формальностей». Наполеон продолжил: «Дюма вел себя почтительно и очень хорошо воспринял мои слова; но я добавил: „Сделав это, я бы предложил гренадерам армии судить вас и покрыл бы память о вас позором“. Тогда [Дюма] начал всхлипывать и залился потоками слез». Тем не менее Наполеон сказал доктору Деженетту, что вспомнил «о блестящем ратном подвиге, когда [Дюма] в одиночку остановил и разбил на мосту колонну кавалерии, и почувствовал, как его гнев испаряется». Но, по словам Наполеона, он не стал возражать против отъезда Дюма из Египта – «пусть увозит куда ему угодно как свой исступленный республиканизм, так и мгновенные вспышки ярости».

* * *

Тем временем в открытом море у адмирала Нельсона был свой повод для ярости – тайна местонахождения французского флота. Безуспешные попытки обнаружить французов сделали адмирала посмешищем в Англии. Одна лондонская газета так описывала настроение британцев: «Просто замечательно, что флот^[919] примерно в 400 судов, занимающий столь большую площадь, способен так долго скрываться от командующих нашим флотом». Нельсон и раньше презирал Наполеона^[920] и революционную Францию, как и все добропорядочные британские моряки, но удар по его репутации из-за бесплодных попыток найти французскую армаду до предела усилил желание генерала обнаружить и уничтожить противника. 28 июля во время проверки фальшивых слухов^[921] о нападении французов на Крит, британцы наконец получили надежные разведданные от оттоманского правителя Крита: Наполеон находится в Александрии. Флот Нельсона отплыл туда немедленно.

Фрегаты, которые в мае отбились от эскадры Нельсона, с тех пор бороздили Средиземное море на свой страх и риск. Французы заметили их у берегов Александрии всего за восемь дней до Абукирской битвы – зловещее предзнаменование, которое могло бы спасти французский флот, если бы не было проигнорировано. 1 августа 1798 года в 2:30 пополудни, когда французская армия занималась повседневной рутиной, связанной с укреплением власти оккупационных войск в Каире, на кораблях Нельсона раздались радостные крики: британцы наконец увидели флот Наполеона, стоявший на якорях в Абукирском заливе.

Дозорные французов первыми заметили корабли Нельсона – около 2 часов пополудни, – когда те начали обходить крошечный остров Абукир, обозначавший конец мелководья. Адмирал Брюэс решил, что британцы до захода солнца не успеют ввести в залив достаточное количество кораблей для начала успешной атаки. Боевые действия на море в конце восемнадцатого века все еще разворачивались со скоростью ползущего ледника, и кораблям на подготовку к битве требовались долгие часы. Одна из прочих проблем состояла в том, что в последние дни эпохи прямоугольных парусов корабли хорошо шли при боковом или попутном ветре, но почти останавливались при встречном. Это была первая сложность, с которой столкнулись британские корабли на входе в Абукирский залив. Другая состояла в необходимости развернуть корабли в выгодное положение по сравнению с позицией французского флота. Огневая мощь военных кораблей восемнадцатого столетия была сосредоточена на боках каждого судна, где располагались многочисленные палубы с тяжелыми орудиями. Корабли оценивались по количеству пушек и количеству палуб, где те стояли. Крупнейшие суда Нельсоновой эскадры несли по 74 орудия. На французском корабле «Guillaume Tell», который доставил Дюма в Египет, было 80 пушек – среднее число для участников армады. Массивный флагман «Orient» нес 120 пушек. У флота Нельсона было меньше орудий, поэтому, чтобы потопить или захватить французскую армаду, ему требовалось занять наилучшую позицию для стрельбы.

В то время как все новые британские корабли входили в залив, многие французские офицеры и матросы оставались на берегу, где они копали колодцы для снабжения флота пресной водой. Французский адмирал поставил свои суда очень близко к мелководью. Он был убежден, что враг не рискнет маневрировать в неглубокой и узкой полосе между французскими кораблями и берегом – так, чтобы стрелять со стороны суши. Поэтому большинство пушек на бортах французских судов, обращенных к берегу, даже не были установлены в боевое положение. Брюэс также полагал, что Нельсону хватит благоразумия не предпринимать каких-либо действий в условиях предательских сумерек. Чтобы избежать «дружеского огня», морские державы той эпохи обычно откладывали сражение до восхода солнца. Впрочем, Нельсон, как и Наполеон, мало заботился об осторожности^[922] и еще меньше – о следовании общепринятой тактике^[923]. Он называл своих капитанов Бандой Братьев и призывал их творчески подходить к выполнению приказов.

После нескольких часов напряженного маневрирования и пушечных залпов в наполненный дымом морской воздух, один из капитанов Нельсона обнаружил проход между двумя стоявшими на якоре французскими кораблями и решил, что по нему вполне можно проплыть. Несколько головных кораблей французского флота, включая «Orient», окажутся в окружении, причем британские корабли смогут маневрировать между французской линией и опасными мелями. Брюэс, должно быть, осознал свою ошибку, но уже было слишком поздно.

Первыми в этой битве выстрелили французы, и пушечные залпы осветили ночное небо над Абукирским заливом. Великолепный французский флот сражался отлично – сам Нельсон едва не был убит, когда вражеский осколок попал ему в голову. Но французы занимали плохую позицию, а ветер сменился и стал помогать британцам, которые могли передвигаться быстрее французов, вынужденных маневрировать против ветра.

После нескольких часов перестрелки самый маленький корабль Нельсона – «Leander» – прошел сквозь брешь во французском строю, которая образовалась после того, как французский «Peuple Souverain»^[924] отступил, спасаясь от натиска британцев. Затем «Leander» ухитрился проскользнуть на узкую полоску воды, отделявшую французский флот от мелководья, и притом не напоролся на риф. Отсюда он стал стрелять из всех орудий по высоченному 120-пушечному «Orient», попутно накрывая залпами французский корабль, который оказался между ними, – «Franklin», названный в честь самого «электрического посла». Двое других британских кораблей присоединились к «Leander». Вместе они окружили «Orient».

Даже несмотря на то что значительная часть команды отсутствовала, а половина пушек была не готова к бою, «Orient» настолько превосходил любой из британских кораблей размерами и огневой мощью, что первое время успешно противостоял им. «„Orient“ почти потопил^[925] два наших 74-пушечных корабля – а именно „Bellerophon“ и „Majestic“^[926] – и, без сомнения, нанес бы нам гораздо более серьезный ущерб», вспоминал британский гардемарин, но французские моряки «занимались покраской корабля и с характерной для французов беспечностью оставили емкости с масляной краской на средней палубе». Масло из канистр с краской вместе со скипидаром загорелось под ударами британских пушек по палубе. Когда британцы увидели языки пламени, поднимающиеся над огромной кормой корабля, они стали прицельно бить по легковоспламеняющейся цели. Огонь быстро распространялся и где-то около 10 часов вечера проник в огромный склад пороха и боеприпасов в арсенале «Orient».

Крупнейший корабль мира взорвался подобно гигантской бомбе. Доски, оружие и тела взлетели в ночное небо настолько высоко, что время, казалось, остановилось, прежде чем они упали в море. В Александрии – в пятнадцати километрах от места сражения – генерал Клебер увидел яркую вспышку, поднимавшуюся к звездам. («Когда „Orient“ взорвался^[927], мы могли разглядеть объятых пламенем людей в воздухе, пушки, паруса, такелаж; вся гавань была в огне, а в момент взрыва в Александрии стало светло как днем», – вспоминал французский офицер, который наблюдал за городом с террасы.) Сокровища, захваченные у мальтийских рыцарей, – золотые слитки, бесценные самоцветы и антиквариат, накопленный за тысячу лет, – богатства, при помощи которых Наполеон планировал финансировать поход, канули на дно Абукирского залива. Монеты и ювелирные украшения сыпались на палубы французских и английских боевых кораблей вперемешку с пушками, горящими шпангоутами и оторванными людскими конечностями, в то время как экипажи судов пытались найти укрытие. Остальная часть сокровищ скроется с глаз до тех пор, пока дайверы спустя ровно двести лет не начнут поднимать со дна залива мальтийские, испанские и французские монеты^[928].

Одним из немногих уцелевших в той битве французских кораблей оказался «Guillaume Tell»^[929], который доставил генерала Дюма в Египет. Британцы позднее захватят это судно у побережья Мальты.

Глава 18
Мечты в огне

Абукирская битва окончилась одной из переломных побед в военно-морской истории мира. Коммуникации и цепь поставок между Францией и Египтом немедленно прервались.

Узнав об уничтожении французского флота, Наполеон собрал своих генералов и сказал: «Теперь у нас нет выбора^[930], мы должны завершить великие деяния… Моря, которые мы не контролируем, отделяют нас от родины, но никакие моря не преграждают нам пути ни в Африку, ни в Азию»^[931]. Однако в ближайшей повестке дня стояло не столько завоевание, сколько выживание. Лишившись поставок припасов, пехотинцы и кавалеристы внезапно осознали, чем еще отличаются две сотни гражданских лиц – ученые, которые находились среди солдат. Прежде квазивоенная форма интеллектуалов становилась предметом насмешек со стороны рядовых, однако теперь, когда все они намертво застряли в Египте, разношерстная команда ученых, преподавателей, инженеров и художников превратилась в главную надежду Армии Востока^[932] на вражеской земле.

Одним из самых блестящих и увлеченных интеллектуалов был Никола Конте^[933] – сорокатрехлетний инженер-самоучка, физик, живописец и изобретатель, который, помимо многих других патриотических свершений, основал первые в мире военно-воздушные силы – «Воздухоплавательную бригаду» французской армии. Он превратил один из старых дворцов Людовика XVI в военно-воздушную базу, откуда бригада запускала воздушные шары, что в середине 1790-х годов парили над полями сражений на французской границе и собирали сведения о передвижении вражеских войск. Наполеон поручил Конте возглавить Воздухоплавательный полк Египетского похода, но, когда флот утонул, большинство воздушных шаров ушли на дно^[934] залива вместе с большим количеством другого технического оборудования.

Конте всюду ходил с повязкой на глазу, который он потерял в результате взрыва во время эксперимента по замене горячего воздуха в воздушном шаре на водород. Сохранив присутствие духа, несмотря на тяжелую ситуацию, он метался по окрестностям Кира, предлагая построить армии и горожанам все, что им не хватало. Он открыл литейный цех и заново сделал утраченные приборы и инструменты. Он открыл заводы, фабрики, пекарни, водяные мельницы и цеха по штамповке металлических изделий, чтобы производить оружие и чеканить монету. И он обучил местных жителей, чтобы они работали на всех его предприятиях. Другой ученый вспоминал, что у Конте «в голове хранились все науки^[935], а в руках – все ремесла».

Он также из ничего собрал новые воздушные шары. Это была часть плана Наполеона поразить жителей Каира яркими демонстрациями французских технологических достижений. Египтяне с любопытством отнеслись к первому запуску^[936], но со смущением увидели, что шар поднялся в воздух для распространения над Каиром копий очередной прокламации Наполеона. Второй запуск явно произвел слабое впечатление. «Машина была сделана из бумаги^[937] и имела сферическую форму. Конусообразные полосы, из которых складывалась поверхность шара, были патриотически раскрашены в красный, белый и синий цвета», – рассказывала «Le Courrier d’?gypte», официальная газета похода. Автор статьи описывал, что «когда [каирцы] увидели гигантский шар, поднимающийся в небо сам по себе, те, над которыми он пролетал, в ужасе обратились в бегство». К несчастью, поднявшись в небо, образец ультрасовременных технологий, за которым, как сообщалось, наблюдали 100 000 зрителей, загорелся (в конце концов, это устройство было сделано из бумаги, наполнявшейся горячим воздухом при помощи горелки) и рухнул на землю, охваченный пламенем^[938]. К счастью, шаром никто не управлял. Хронист аль-Джабарти передает точку зрения арабов: «Французы были смущены^[939] его падением. Их утверждение о том, что этот аппарат подобен судну, в котором люди сидят и путешествуют в другие страны в поисках новостей… оказалось неправдой. Наоборот, выяснилось, что оно напоминает воздушные змеи, которых домашняя прислуга при случае мастерит на праздники».

Ученые не только помогали войскам и процессу колонизации. Еще одной причиной, по которой Наполеон привез интеллектуалов в Египет, – и главной причиной, по которой поход помнят в наши дни, – было стремление расширить знания Запада о древней истории и культуре Ближнего Востока. Хотя в пятидесятитысячных французских войсках насчитывалось всего двести «книжников», Наполеон считал их миссию настолько важной, что осенью 1798 года распорядился предоставить Конте, Доломье и остальным образованным французам постоянные квартиры в центре Каира ради «прогресса и распространения просвещения^[940] в Египте». Египетский институт, как он стал называться, занимался исследованиями и публикацией работ по археологии, естествознанию и истории. Наполеон, который разыгрывал из себя интеллектуала и гордился членством во Французской академии в Париже, завалил Институт проблемами^[941] – как всеобъемлющими, так и мелкими. Как очистить нильскую воду? Что практичнее использовать в Каире – ветряные или водяные мельницы? Что собой представляют гражданское и уголовное право в Египте и какие их элементы мы должны сохранить или отбросить? Есть ли способ сварить пиво без хмеля?

Когда я приехал в Каир в поисках следов и наследия Дюма и похода, я обнаружил, что Институт все еще существует – французские солдаты-караульные у высоких чугунных ворот охраняли идеально ухоженный сад в декартовском стиле в самой гуще хаотично нагроможденных городских улиц. В одном из неоклассических зданий института, сохранившемся в нетронутом виде, я нашел библиотеку из десятков тысяч произведенных на месте и сброшюрованных вручную книг, которыми ученые и студенты пользовались в монашеском молчании. В другом здании персонал, состоявший целиком из арабов, печатал книги на старомодных прессах размером с комнату. Они использовали наборный шрифт для восемнадцати ближневосточных языков и выпускали прекрасные книги на древнеарамейском и даже с египетскими иероглифами. Тщательно одетые пожилые люди сидели в соседней комнате девятнадцатого века с высокими потолками и сшивали книги при помощи длинных иголок и катушек с белыми нитками размером с кегли для боулинга. Эта работа, очевидно, продолжалась без перерыва на протяжении более двух веков, несмотря на мировые войны и революции. Изучение древностей оказалось сильнее современных политических раздоров и придало положительный смысл злосчастной попытке Наполеона основать в Египте колонию – по крайней мере, так было до 18 декабря 2011 года. В тот день сюда пришла Арабская весна: сражение между протестующими и полицией перекинулось на Институт с соседней площади Тахрир. В Ииституте начался пожар^[942], десятки тысяч бесценных рукописей стали добычей огня. К концу дня наиболее важная часть наследия французского похода в Египет была окончательно уничтожена^[943].

* * *

У нас нет свидетельств о том, как Алекс Дюма воспринял уничтожение французского флота и потерю по меньшей мере двух тысяч человек. Однако мы без труда можем это представить. Занимаясь поддержанием порядка в Каире и противодействуя бедуинской угрозе, Дюма на протяжении нескольких недель после катастрофы^[944] сосредоточился на поиске скакунов для своих людей. Он вел переговоры с хозяевами конюшен, торговцами и бедуинскими шейхами, покупая как лошадей, так и верблюдов. Драгуны и кавалеристы постепенно возвращались в седло, а некоторые из них получили великолепных арабских коней, брошенных мамлюками.

Как считал Наполеон, кавалерия жизненно необходима, чтобы произвести впечатление на египтян, которыми на протяжении веков правили конные солдаты. Иногда Дюма заходил в глубь территории Верхнего Египта, преследуя мамлюкских повстанцев или бедуинов. Порой он совершал набеги на дельту реки: дороги и тропы вдоль Нила по-прежнему оставались ненадежными. Всюду за пределами Каира и Александрии французские солдаты и гражданские лица становились добычей для похитителей, повстанцев и бандитов.

Письма, отправленные генералом Дюма из Египта, свидетельствуют о растущей душевной боли. В письме Мари-Луизе, хранившемся в сейфе Вилле-Котре, говорится:

Каир, 30 термидора^[945] VI года [17 августа 1798 г.]

Будь счастлива, если для тебя это возможно, потому что для меня все удовольствия мертвы до тех пор, пока я однажды не увижу Францию вновь, но когда же?.. Я отчаянно хочу сказать тебе обо всем, что у меня на душе, но любой здесь должен молчать и давиться собственной болью. Поцелуй мое дорогое, дорогое дитя, мать, отца [его тещу и тестя – Лабуре] и всех наших родственников и друзей.

Я смог найти лишь еще одно письмо Дюма, датируемое осенью 1798 года. Оно адресовано генералу Клеберу в Александрии. Клебер – который разделял взгляды Дюма на Наполеона^[946] – подвел незабываемый итог действиям своего командира, заявив, что Бонапарт был «генералом, который обходится^[947] в 10 000 человек в месяц». Клеберу очень не нравилось, что Наполеон использует людей как обычные инструменты и готов послать тысячи на смерть, если это принесет ему хоть малейшее преимущество. «Любят ли его люди?^[948] Да и как они могли бы его любить? – наспех нацарапал Клебер в своей записной книжке. – Он не любит никого. Но думает, что может заменить это повышениями по службе и подарками». Подобно Дюма, Клебер искренне верил в идеалы 1789 года. По мнению этих генералов, Дюма вел великую революционную французскую армию к позору.

Но ситуация в Египте – эрзац-«республике», призванной смягчить экономические потери от отмены рабства на сахаропроизводящих островах, – наверняка вызывала у Дюма особую боль. Он преодолел наследие времен рабства, приняв идеал братства и свободы. Однако, путешествуя по окрестностям Каира, Дюма увидит чернокожих рабов-нубийцев, которые работали в домах и на полях и продавались на рынках. Хотя арабская торговля чернокожими африканцами была значительно древнее европейской, она никогда не ставилась под сомнение в обществе, подобном египетскому. «Караван из Эфиопии прибыл в Каир^[949] посуху вдоль Нила, доставив 1200 чернокожих рабов обоего пола, – писал один французский капрал. – Человеколюбие восстает при одном взгляде на этих жертв людской жестокости. Я трясся от ужаса, глядя на прибытие этих несчастных душ, почти полностью обнаженных, скованных друг с другом цепями, с печатью смерти на черных лицах. Людей подло продают подобно скотине».

На рабстве были основаны все уровни египетского общества, начиная с самого верха, коль скоро даже мамлюки – представители правящего класса – изначально появились здесь как рабы. Едва ли в задачу Дюма входило освобождение тысяч африканских рабов, которые всюду, где он появлялся, жили в нищете. Но разве освобождение человечества и исполнение законов 1794 года не считалось заявленной миссией армии?^[950] «Мы видели, как рабство^[951] покрывает мир подобно большой раковой опухоли, – заявлял один революционер. – Мы видели, как оно распространяет саваны в античном мире и в современной жизни, но сегодня прозвонил колокол вечной справедливости, голос сильного и доброго народа прочитал священные слова – рабство отменено!^[952]»

И тем не менее рабство жило и процветало в новой французской колонии – в Египте, а главнокомандующий не выказывал желания как-либо исправить эту ситуацию. Одно дело – освободить рабов на Мальте, где Наполеон намеревался ниспровергнуть местные порядки, а галерные рабы как раз были их частью (освобождение рабов-мусульман перед высадкой в Египте также произвело хорошее впечатление на исламский мир). И совсем другое дело – освобождение рабов в Египте, где Наполеон хотел использовать существующий порядок для укрепления собственной власти. Некоторые французские солдаты даже покупали себе чернокожих рабов^[953] на рынках – в нарушение закона республики, закона, который Наполеон в этой далекой стране безнаказанно презирал. Более того, он даже приказал купить две тысячи рабов^[954], чтобы зачислить их в солдаты. Раздобыть этих рабов не удалось, но примерно 150 чернокожих африканцев действительно вступили во французскую армию в Египте как часть особой бригады. Постепенно им дали разные назначения и объединили с чернокожими солдатами с островов Карибского бассейна – разновидность расовой сегрегации, что также нарушало гарантии равенства по расовому признаку, прописанные в Конституции Республики.

* * *

В августе 1798 года во время происшествия, которое могло бы быть взято прямо из романов его сына, генерал Дюма случайно наткнулся на клад^[955] из драгоценных камней и золота. Но на этом, увы, сходство с графом Монте-Кристо и закончилось.

Дюма обнаружил брошенный тайник (по всей вероятности, собственность какого-нибудь воина-мамлюка) в центральной части Каира под домом, за ремонтом которого надзирал. Хотя Дюма выступал против хищения драгоценных камней и монет, широко практиковавшегося в Северной Италии, в отношении этого сокровища, чей владелец сбежал в пустыню, если вообще был еще жив, он занял другую позицию.

Нет никаких свидетельств о том, что Дюма жалел о конфискации богатств – французу было нетрудно относиться к мамлюкам как к иностранным захватчикам и аристократам-угнетателям местных египтян^[956]. Однако он полностью передал все сокровища армии и, если верить его сыну, отправил Наполеону следующую записку:

Леопард не способен сменить^[957] окраску, так же и я не могу изменить свой характер и принципы. Как честный человек, я должен сообщить вам факт [о сокровищах], который я только что обнаружил..

Я передаю его в ваше распоряжение, напоминая вам лишь о том, что я отец и не имею состояния.

Наполеон с радостью принял сокровище, потому что той осенью армии срочно понадобятся все фонды, которые она сможет отыскать, ведь мальтийские трофеи пошли на дно, а жизненно важные коммуникации с Францией были перерезаны. Мне не удалось найти в его бумагах какое-либо выражение признательности Дюма за проявленную честность. Есть лишь следующая записка, отправленная 23 августа 1798 года одному из ученых:

Гражданину Пусьельгю^[958]

Штаб-квартира, Каир, 6 фруктидора, год VI Генералу Дюма известен дом бея, где зарыто сокровище. Свяжитесь с ним, чтобы организовать его раскопки.

Бонапарт.

Еще одна огромная услуга, которую Дюма той осенью оказал Наполеону, – помощь в подавлении Каирского восстания^[959]. Центром восстания стала мечеть Аль-Азхар – главная мечеть Каира. Здесь муллы в течение многих дней проповедовали, что французы – еще худшие угнетатели, нежели мамлюки, поскольку вдобавок еще и безбожники. Поэтому проповедники благословляли горожан на восстание как угодное Аллаху и Пророку Мухаммеду. Несмотря на происламские заявления Наполеона и его попытки вписать в Коран себя и прочих деистов-революционеров (или, возможно, именно благодаря этому), многие средние египтяне были готовы сражаться с захватчиками. Восстание вспыхнуло 22 октября, и в течение трех дней город был свидетелем жутких сцен убийств, грабежей и поджогов.

Дюма спас некоторых ученых из Института, в котором они забаррикадировались против вооруженных толп. Затем генерал приложил руку к разгону основных групп мятежников^[960]. Те отсиживались в Аль-Азхар, превратив мечеть в свою штаб-квартиру. Согласно некоторым версиям, Дюма въехал прямо в мечеть на лошади под крики разбегающихся бунтовщиков: «Ангел! Ангел!»^[961] (очевидно, мусульмане сочли чернокожего всадника Ангелом смерти из Корана^[962]). Александр Дюма повторил эту историю в своих мемуарах наряду со следующим диалогом, в котором Наполеон тепло приветствует его отца после подавления восстания.

«Доброе утро, Геркулес^[963], – сказал он. – Вы сразили гидру». И он взял его за руку.

«Господа, – продолжил он, повернувшись к эскорту. – Я прикажу написать картину штурма Большой Мечети. Дюма, вы уже позировали для эскиза как центральный персонаж».

Тем не менее спустя одиннадцать лет, когда Наполеон поручил живописцу Жироде написать знаменитую картину «Каирское восстание»^[964], изображавшую грандиозную рукопашную схватку в мечети, «центральный персонаж» генерала Дюма был стерт – или, вернее, заменен белокурым голубоглазым драгуном верхом на вставшем на дыбы скакуне, с саблей наголо. Полное насмешки эхо столь характерного для Дюма героизма. На другом полотне, посвященном инциденту^[965], офицер, который входит в мечеть с обнаженной саблей, – это сам Наполеон.

* * *

Следующим летом Наполеон уедет из Каира^[966] – без предупреждения или прощальных фанфар. Он поплывет назад, в Европу, оставив Клебера, который так давно хотел сам вернуться домой, командовать войсками и завершать провалившуюся египетскую операцию. Наполеон даже не скажет Клеберу напрямую, что передает ему командование. Он отправит инструкции по почте. Узнав, что Наполеон ночью уехал и оставил его за старшего, Клебер, как говорят, отреагировал в характерной для него солдафонской манере, которая так нравилась в нем его другу Дюма: «Этот мужеложец бросил нас здесь^[967], наложив полные штаны дерьма. Мы собираемся вернуться в Европу и втереть это дерьмо ему в физиономию». Однако Клебер не дожил до выполнения этой клятвы: он был заколот^[968] на одной из каирских улиц сирийским студентом, которого наняли турки. (Европейцы перевезли череп убийцы^[969] во Францию, где поколения студентов-френологов изучали его в поисках указаний на «тягу к насилию» и «фанатизм».)

Генерал Дюма выбрался из Египта^[970] в марте 1799 года – без сомнения, преисполненный дурных предчувствий в отношении остающегося Клебера. Проделав путь предыдущей весны в обратном направлении, он проехал от Каира в Александрию, чтобы найти судно, готовое отвезти его домой. Его сопровождал генерал Жан-Батист Манкур дю Розой, который впервые служил с ним во время осады Мантуи. Манкур был примерно на пятнадцать лет старше Дюма и принадлежал к аристократии, но оказался дружелюбным и добросердечным спутником. Вместе они добрались до гавани и стали выяснять, можно ли здесь нанять судно. Боевые корабли во Францию не ходили, но такое путешествие теперь считалось возможным для гражданского судна – причем, чем менее заметным оно будет, тем лучше.

Вот так Дюма, Манкур и еще один знаменитый пассажир – ученый Деода де Доломье – ухитрились оплатить проезд на старом корвете под названием «Belle Maltaise»^[971][972]. Состояние судна не внушало доверия, но оно пользовалось репутацией одного из лучших судов, остающихся в гавани Александрии. К тому же выбор у путешественников был невелик. Дюма дал капитану – мальтийскому моряку – средства на ремонт, необходимый для подготовки к плаванию. Однако впоследствии генерал обнаружит, что капитан просто прикарманил эти средства.

В Каире Дюма распродал большую часть своего имущества и купил одиннадцать арабских лошадей. Он также приобрел более полутора тонн арабского кофе, которое планировал перепродать во Франции. Дюма погрузил лошадей и кофе, наряду с коллекцией мамлюкских сабель, на борт судна.

Помимо генералов, лошадей и геолога на судно битком набились мальтийские и генуэзские пассажиры, а также около сорока раненых французских солдат. Все французские воины были измотаны духовно и физически и ничего не жаждали так сильно, как отправиться домой. Они не могли дождаться, когда же судно поднимет якорь.

Перед самым отплытием к Дюма подошли четыре молодых неаполитанских морских офицера. Они сказали, что англичане потопили их корабль, и теперь неаполитанцы пытались найти способ вернуться в Европу. Дюма договорился, что они присоединятся к пассажирам судна.

«Belle Maltaise» отплыла из Александрии 7 марта 1799 года. В Вилле-Котре я нашел записку, которую Дюма написал «гражданке Дюма» за две недели до этого:

Любимая моя, я решил вернуться^[973] во Францию. Эта страна с ее суровым климатом серьезно подорвала мое здоровье… Надеюсь, я прибуду сразу следом [за этим письмом].

Я страстно хочу как избегнуть встречи с англичанами, так и поцеловать ту, кто для меня никогда не перестанет быть самым дорогим человеком на свете.

Твой друг на всю жизнь,

Александр Дюма.

На протяжении более двух лет о нем больше не будет известий.

Глава 19
В плену у Армии Святой Веры

«Belle Maltaise» отплыла из Египта^[974] в ночь на 7 марта 1799 года. Судно выглядело хорошо вооруженным и снабженным провизией, а благодаря кромешной ночной тьме и устойчивому ветру оно избегло встречи с крейсирующими британскими кораблями и к утру преодолело около 120 километров. В отчете о суровом испытании, которое позже напишет Дюма (эти покрытые пятнами листы лощеной бумаги я обнаружил в сейфе Вилле-Котре, на них строчка за строчкой при помощи птичьего пера буквально выгравированы элегантные и яростные слова), он вспоминал, как обнаружил, что на самом деле «судно разваливалось на ходу». Это, – сухо отметил он, – поразило нас еще в первую ночь плавания, когда вода стала просачиваться в трюмы со всех сторон». У них была всего одна спасательная шлюпка, куда при определенной удаче могли поместиться двадцать человек – на борту, судя по судовым документам, находилось около 120 человек.

«Когда мы оказались в 120 километрах от египетского побережья и ветер делал возвращение абсолютно невозможным, – писал Дюма, – не оставалось ничего другого, как выбросить за борт все тяжелое, включая провизию, пушечные ядра, пресную воду, корабельные якоря и якорные цепи». Дюма скормил волнам свои полторы тонны арабского кофе и даже отправил за борт большинство призовых арабских скакунов. (В одном из писем Доломье позднее обвинит Дюма^[975] в том, что он ослабил прочность корабля, вырезав бимс, чтобы спасти часть лошадей.) «Чтобы судно не утонуло, я счел необходимым одну за другой выбросить за борт десять пушек и девять из одиннадцати арабских лошадей, с которыми я отплыл, – писал генерал Дюма^[976] – Однако несмотря на снижение веса, – добавлял он, – ситуация лишь ухудшилась». Вода с угрожающей скоростью продолжала наполнять трюмы дырявого корвета, особенно после начала сильного шторма, который обрушил на судно дождь и высокие волны.

Старый мальтийский моряк рассказал им о способе укрепить корпус судна, чему Дюма и Доломье сначала не поверили. Однако в конце концов они разрешили моряку попробовать. Он потребовал за это деньги, хотя и собирался – предположительно – спасти собственную жизнь, как и жизни всех остальных. Речь шла о том, чтобы нырнуть в трюм, найти пробоины и ежеминутно затыкать их охапками соломы и всевозможным мусором. Моряк сообщил, что в корпусе судна имеется не одна, а множество глубоких трещин. Предложенный им способ каким-то образом сработал: уровень воды в трюме упал, а ее приток замедлился.

В столь опасном состоянии протекающее судно продержалось в бурном море более недели. Люди столкнулись не только с угрозой утонуть – рацион пищи и воды пришлось урезать. Доломье сокрушался о том, что их смерть останется незамеченной и никто о ней не узнает. В полном соответствии с уровнем метеорологической науки конца восемнадцатого века^[977], ученый позднее отмечал, что «уже давно равноденствие^[978] не оказывало столь ужасающего влияния на погоду».

«Французские моряки и иностранцы» собрались на совет, и капитан убедил всех, что единственный выход – двигаться к ближайшему порту. Поэтому судно «Belle Maltaise» с трудом вошло в Тарентский залив, который отделяет каблук от пальцев итальянского «сапога», и оказалось на античном торговом маршруте, где некогда курсировали древнегреческие и древнеримские галеры. Город Таранто некогда был единственным на Итальянском полуострове колониальным аванпостом воинственного государства Спарта. Даже сегодня руины античного спартанского храма Посейдона^[979], лежащие ниже большой серой крепости из не столь далеких времен, входят в число самых живописных достопримечательностей города.

* * *

«Я отправил капитана судна к правителю города с письмом, в котором объяснил причины, вынудившие меня вступить на их территорию, – рассказывал Дюма. – Я попросил о помощи в нашем плачевном положении и о гостеприимстве – до тех пор, пока мы не отремонтируем судно и не продолжим наш путь».

Еще каких-то пару месяцев назад город Таранто входил в Неаполитанское королевство, которым правили король и королева: Мария-Каролина – старшая сестра Марии-Антуанетты – и ее муж Фердинанд, ненавидевший Французскую революцию столь же страстно, как и любой другой монарх. Однако в результате инспирированного Францией восстания^[980] свободолюбивых патриотов король и королева были изгнаны, а на их месте установлена республика, поддерживаемая Францией. Известия об этом достигли Египта^[981] к середине февраля. Поэтому Дюма и его люди были уверены в своей безопасности и ожидали теплого приема.

«После череды исключительно сильных штормов^[982], которые следовали друг за другом без передышки, – как вспоминал Доломье, – мы готовы были взлететь от радости при мысли о том, что прибыли домой, в Европу. Мы не сомневались, что нам абсолютно ничего не угрожает, и полагали, что вскоре встретимся с другими французами, которые, как мы думали, распоряжались в Таранто».

Капитан возвратился к Дюма с ответом, что правитель города с радостью примет их в порту, но сначала они должны пройти карантин. Просьба выглядела вполне добропорядочной: в Александрии от опустошительной эпидемии чумы^[983] скончалось множество французов, а один из пассажиров «Belle Maltaise» только что стал^[984] ее последней жертвой.

Но едва баркасы доставили людей с «Belle Maltaise» на берег, французы почувствовали сильное беспокойство. Осознание того, что он не находится на дружественной территории, наверняка оказалось ударом для Дюма. «Вместо триколора^[985], – вспоминал Доломье, – мы увидели на всех башнях неаполитанские знамена». Флаги в гавани демонстрировали не только символы свергнутого Неаполитанского королевства, но и новый, гибридный знак, который ни один из французов не мог видеть до сих пор: геральдическая лилия, старая эмблема династии Бурбонов, поверх креста^[986]. Это было символическое слияние двух сил, сброшенных Революцией: Короны и Церкви.

Путешественников ждал грубый обыск, за которым последовали бесконечные допросы с участием чиновников, канцеляристов всех мастей, доверенных лиц и солдат, вооруженных пиками и разнородным оружием. Все эти люди действовали в соответствии с приказами, чьей сути они не открывали. «Нас допросили, обыскали, разоружили^[987] и поместили в карантин, – писал Доломье. – Для этого нас, 120 человек, заперли в большом складском помещении». Враждебность с антифранцузским подтекстом была явной. Один ученик Доломье, сопровождавший преподавателя, полагал, что карантин спас им жизнь. «Если бы чума не убила одного из нас^[988], – писал он библиотекарю Египетского института, – нас бы вырезали той же ночью». (Охранники поразили его настолько, что он назвал их «дикарями».) Но у путешественников пока не отобрали их деньги.

Многие, конечно, были ранены, и все истощены от недоедания за время плавания по морю. В помещении оказалось так тесно, что ни один человек не мог лечь, не потеснив другого. Однако на следующий день тюремщики перевели Дюма, Манкура и Доломье в одиночные камеры. Как и за все остальное, за эту услугу пришлось заплатить наличными. Дюма также объяснил чиновникам, что кто-то должен кормить и ухаживать за двумя оставшимися у него лошадьми, и представители местных властей согласились делать это, если он даст еще денег. Взятки приходилось давать каждый час – за все. Дюма заплатил охранникам вперед за содержание лошадей – позже он узнает, что животных увели и никогда ему не вернут. (Примечательный факт: хотя охранники вели себя все грубее и агрессивнее, подкрепляя уверенность путешественников в том, что они были тюремщиками, а не хозяевами, представители властей так и не конфисковали напрямую все вещи и деньги Дюма. Возможно, привычка к взяткам слишком глубоко укоренилась в них, чтобы возникло желание быстро прекратить цикл вымогательства и поборов.)

«Все мы радовались тому, что считали искренним гостеприимством, – вспоминал Дюма, – но под маской человечности скрывались злодейские помыслы и преступления, достойные неаполитанского правительства». Путешественников действительно удерживали люди со «злодейскими помыслами», однако, хотя Дюма об этом не узнал даже впоследствии, они вовсе не представляли «неаполитанское правительство», по крайней мере, не в общепринятом смысле этого слова.

У Неаполитанского королевства странная и жестокая история^[989], но редко когда жизнь в королевстве была настолько странной или настолько жестокой, как в те дни – весной 1799 года. На самом деле, среди всех районов Европы, где побывали Дюма, Манкур и Доломье, им довелось оказаться в одном из самых опасных.

Неаполитанское королевство охватывало всю Южную Италию, вплоть до границ с Папским государством (в 1799 году – Римской республикой, сателлитом Франции). Оно было относительно недавней монархией: на протяжении большей части его существования им правил Фердинанд, а до него королем был лишь его отец, Карл, вступивший на трон в 1759 году. До этого территория – с момента падения Римской империи – имела статус колонии или владения. Сначала византийцы, затем мусульмане, следом – норманны, немцы, французы и, наконец, испанцы сменяли друг друга в управлении Южной Италией или в попытках контролировать ее. С шестнадцатого столетия она принадлежала испанцам, чьи армии завоевали Южную Италию в то же самое время, когда Кортес покорял Мексику. Даже сегодня многие, особенно жители Северной Италии, отмечают, что юг больше напоминает им латиноамериканскую страну, нежели какое-либо место в Европе. И хотя они часто подразумевают под этим нечто оскорбительное, сравнение основано на совершенно реальной общей истории (символом чего послужила южноамериканская новинка – помидор, который столь сильно изменил южноитальянскую кухню^[990]). С 1500-х до начала 1700-х годов испанцы правили Неаполем и Таранто почти так же, как Буэнос-Айресом и Боготой. Под их властью столица – Неаполь – непродолжительное время соперничала с Парижем за право называться крупнейшим городом Европы.

Но в начале восемнадцатого века Мадрид утратил свои южноитальянские колонии, а затем, в середине столетия, началась запутанная война за наследство, которая дала родственнику испанского короля шанс, начав политический торг с герцогства, превратить бывшие колонии в Южной Италии в новое государство – Неаполитанское королевство. Это как если бы юный Король-Солнце стал править какой-нибудь банановой республикой. Тем не менее Неаполь стал центром итальянского Просвещения^[991]. Научный и культурный энтузиазм, пробудившийся благодаря раскопкам античных Помпей, сделал Неаполь одной из важнейших точек так называемого Европейского Большого путешествия^[992], которое молодые аристократы совершали для завершения образования.

В 1759 году основатель государства взобрался по королевской лестнице из грязи в князи, унаследовав испанский трон, и оставил маленький стартовый «проект» своему восьмилетнему сыну, Фердинанду. Тот принял ключи от Неаполитанского королевства и в семнадцать лет женился на сестре Марии-Антуанетты. В такой же степени смышленная в политике, в какой ее младшая сестра была легкомысленной, королева Мария-Каролина принесла Неаполю что-то около восемнадцати монарших отпрысков и при этом развернула геополитические устремления государства в совершенно ином направлении. В конце 1770-х годов она пригласила выходца из Великобритании сэра Джона Актона^[993] на пост руководителя военно-морского флота Неаполитанского королевства. Она рассчитывала, что сэр Джон, как англичанин, будет знать, как из ничего построить флот. Сэр Джон также стал неаполитанским военным министром, министром финансов и так далее, пока не взял на себя множество государственных функций.

К этому моменту абсолютизм неаполитанской «банановой республики» вошел в волнующую вторую стадию – ту самую, куда въехал злополучный Дюма. Когда в 1793 году Мария-Антуанетта попала на гильотину, королева Мария-Каролина поклялась в вечной ненависти к Франции и велела Актону направить все до единого ресурсы королевства на борьбу с французскими идеями, французской печатной продукцией и французским народом. Но «французские идеи» укоренились на неаполитанской земле несмотря на цензуру, особенно популярны они были среди образованных высших слоев общества. Затем, когда французская Итальянская армия освободила север страны в 1796–1797 годах, по итальянскому полуострову прокатилась волна симпатии к революции. В Риме в печально известном еврейском гетто появилось дерево свободы^[994], а его жители были освобождены. Неаполь запылал от революционных речей и призывов к действию. Когда весной 1798 года наполеоновская армада проплывала мимо южного побережья Италии на пути к Мальте, Фердинанду и Марии-Каролине казалось, что французы приближаются со всех сторон.

Однако Exp?dition d’?gypte предоставила неаполитанским монархам реальную возможность нанести французам удар: при содействии Актона и британского посланника сэра Уильяма Гамильтона король с королевой развили бешеную активность, выстраивая политику государства для противодействия власти французов. Главной опорой для англо-неаполитанских связей была юная жена Гамильтона – леди Эмма Гамильтон, бурный роман которой с адмиралом Нельсоном (тогда лордом Нельсоном Нильским) позволял поддерживать тесные контакты с британским военно-морским флотом^[995]. С союзом, подкрепленным не только геополитикой^[996], но и постоянной потребностью Нельсона навещать свою возлюбленную, Фердинанд и Мария чувствовали себя непобедимыми. Той осенью, пока Дюма подавлял восстание в Каире, Неаполь атаковал Римскую республику, финансируемую Францией. Однако, столкнувшись с первоклассными, закаленными в боях войсками французской Итальянской армии, неаполитанские солдаты запаниковали, побросали оружие и обратились в бегство. (Разгром никак не повлиял на репутацию неаполитанских солдат. Король Фердинанд подверг уничижительной критике решение сына сменить униформу неаполитанской армии. Монарх с сарказмом заметил: «Мое дорогое дитя, одень их^[997] в белое или одень их в красное, они будут драпать с той же скоростью».) Французская армия гнала неаполитанские войска до их дома, сделав возможным создание еще одной итальянской республики и стерев (на текущий момент) последние следы монархии на полуострове. Фердинанд и Мария-Каролина опустошили королевскую казну и, прихватив Актона, бежали на Сицилию^[998].

После бегства короля Фердинанда в бывшем Неаполитанском королевстве настали странные дни. Никто официально не был у власти. С одной стороны, сюда прибыли силы Французской революции. Когда французская армия взяла Неаполь, местные патриоты вышли из подполья^[999] и провозгласили создание Партенопейской республики – еще одного сателлита Франции. Это произошло 21 января 1799 года – менее чем за два месяца до появления Дюма в Таранто. Патриоты сажали деревья свободы и вывешивали на всех зданиях трехцветные флаги. (Цветовая схема у местных революционеров состояла из синего, желтого и красного.) В городах по всей Южной Италии вдохновленные Францией патриоты и вольнодумцы захватывали бразды власти. Таранто не стал исключением. Местные революционеры провозгласили город^[1000] республиканским и свободным.

Но в то же самое время на улицы селений и городов по всему королевству выходили огромные толпы озлобленных людей. Они выискивали дворян или богатых купцов, известных своей симпатией к равенству, просвещению, свободе или любой иной «французской идее». Они вытаскивали «французские» библиотеки на площади и сжигали. Иногда эти люди не ограничивались книгами, а бросали в костер читателей, чтобы зажарить живьем. Подобных аутодафе (в буквальном переводе «актов веры») в Европе не видели со времен расцвета Испанской инквизиции. Это население было «невежественным, чрезвычайно суеверным^[1001], фанатично преданным Фердинанду и враждебно настроенным по отношению к французскому народу, – писал член французской оккупационной армии. – Будь у них возможность и средства, они бы не дали ни одному из нас уйти живым… Кажется, [мы] забыли, что находимся на землях Сицилийской вечерни»^[1002].

В сельской местности французские войска тоже вынуждены были вести ожесточенные битвы с группами контрреволюционеров-ополченцев, которые пока не имели ни названия, ни какой-либо реальной структуры. Изгнанный Фердинанд финансировал этот бунт^[1003] – антифранцузскую, антидемократическую мешанину крестьян, аристократов, священников и бандитов. Всех их возглавлял кардинал Фабрицио Руффо – священнослужитель, вышедший из влиятельнейшего рода неаполитанских аристократов. Фердинанд назначил Руффо своим «генеральным викарием» и приказал делать «все необходимое»^[1004] для очищения Южной Италии от свободолюбивых профранцузских идей.

Кардинал объявил, что это движение следует именовать L’Esercito della Santa Fede – Армией Святой Веры. Именно он придумал флаг, где сочетались символы Короны и Церкви. Под этим красно-белым знаменем войска санфедистов будут сражаться с нечестивыми армиями Французской революции, облаченными в сине-бело-красную форму.

Пока судно «Belle Maltaise» направлялось к тарентским водам, Армия Святой Веры укрепляла контроль над южной оконечностью Италии. Республиканский город Таранто пал^[1005]. «Нечестивое» древо свободы было с корнем вырвано с портовой площади и сожжено. Триколоры уступили место разработанным кардиналом Руффо штандартам с лилией и крестом.

Армия Святой Веры беспощадно уничтожала вольнодумцев, евреев, республиканцев и любого человека, обвиненного в малейших связях с чем-либо французским. Когда Дюма и его спутники отвечали на бесконечные вопросы, по всему древнему городу еще валялись тела убитых, хотя на портовой площади не осталось ни одного из них. В день прибытия злополучного судна^[1006] в порт маркиз де ла Скьява, представитель санфедистов, был назначен новым правителем – «Лордом» – крепости Таранто.

Маркиз де ла Скьява сообщил кардиналу Руффо, что захватил двух высокопоставленных французских генералов и знаменитого французского ученого, которые потерпели кораблекрушение. После чего маркиз стал ждать приказов от кардинала относительно дальнейшей судьбы пленных. Но получить прямой ответ было невозможно, потому что в Армии Святой Веры отсутствовала четкая структура, а само повстанческое движение развивалось хаотично. Прежде чем стать руководителем армии, человек, которого бунтовщики называли генеральным викарием, служил казначеем у папы Римского и управляющим на мануфактурах по производству шелка^[1007] у короля Фердинанда. Хотя Руффо искренне желал восстановить власть Церкви в королевстве, в возглавляемую им армию вступали, по словам одного из его собственных офицеров, «убийцы и разбойники, привлеченные возможностью грабить^[1008], мстить и убивать». Всевозможные проходимцы заявляли, что действуют от имени и по поручению Армии Святой Веры или самого кардинала.

Случилось так, что Дюма, который, несмотря на все протесты, целыми днями общался лишь с мелкими чиновниками, неожиданно удостоился визита человека, представившегося «Его Высочеством принцем Франциском, сыном короля Фердинанда Неаполитанского». Дюма попытался было рассказать ему о том, как плохо с ними обращаются, и попросить о встрече с французским посланником, но принц перебил его. «Справившись о здоровье генералов Бонапарта и Бертье и ситуации в Египетской Армии, он тут же ушел», – вспоминал озадаченный Дюма.

Как следует из более поздних итальянских источников, человек, называвшийся сыном Фердинанда, на самом деле был корсиканским авантюристом по имени Бочекьямпе^[1009]. Он переезжал из города в город в зоне действия санфедистов, выдавал себя за принца и командовал направо и налево. Фальшивый принц Франциск смещал магистратов, назначил правителей городов, поднимал налоги и тратил деньги из общественной казны. Его способность проделывать все это безнаказанно позволяет утверждать, что он, без сомнения, был гораздо способнее настоящего принца Франциска, известного своим чудовищным дилетантизмом, как, впрочем, и его отец. Этот факт также позволяет судить о хаосе, в котором в то время пребывало королевство.

Негодяй мог и не быть истинным принцем короны, но именно он стал поводом для первого прямого сообщения, полученного Дюма от кардинала Руффо.

Не успели пройти сутки после визита мошенника, как охранники передали Дюма письмо от кардинала. «Он призвал нас с генералом Манкуром написать французским главнокомандующим Неаполитанской и Итальянской армиями с предложением обменять нас на господина Бочекьямпе, плененного в Анконе. Он добавил, что король Неаполитанский [начальник Руффо] заинтересован в одном только господине Бочекьямпе более, нежели во всех прочих своих генералах, находящихся в плену во Франции, вместе взятых».

Судя по всему, самозваный «принц Франциск» сразу после посещения камеры Дюма направился на север, на другую половину полуострова, во главе войск санфедистов. Похоже, он намеревался с боем пройти вдоль побережья и разграбить его. Но французы пленили полководца – отсюда и возможность обмена. (Несмотря на предосудительное поведение в Таранто^[1010], Бочекьямпе ранее отбил провинцию Апулия у союзных Франции республиканцев и вернул ее под контроль короля Фердинанда. Это стало итогом успешного заговора, организованного Бочекьямпе и тремя другими преступниками-корсиканцами, которые тоже выдавали себя за членов королевской фамилии.)

«В ответ я отправил кардиналу требуемые им письма», – вспоминал Дюма. Он все сильнее надеялся, что благодаря столь необычному обмену пленными получит свободу. Но затем пришло известие о том, что французы на самом деле убили Бочекьямпе, а не взяли его в плен, – и кардинал Руффо потерял интерес к Дюма и Манкуру как к предметам для торга.

Вместо освобождения Дюма получил приказ, провозглашающий, что они с Манкуром теперь, спустя примерно семь недель после того, как впервые оказались в тюрьме, официально считаются военнопленными Армии Святой Веры. Приказ касался только их двоих; прочих пассажиров «Belle Maltaise» следовало держать отдельно.

В подтверждение этой версии событий, содержащейся в отчете Дюма, я обнаружил приказ, датированный 4 мая 1799 года, о «переводе всех французских и генуэзских пленных^[1011], за исключением двух генералов, которые останутся в Таранто, в тюрьме под надежной охраной». В документе говорилось, что всех прочих пленников надлежит отпустить после подписания теми следующего обязательства: «Они клянутся в течение двух лет не поднимать оружия против Его Величества короля Неаполитанского, да хранит его Господь, [или] против любых его союзников». Впрочем, перед освобождением пленников надлежало «лишить всякого оружия… даже маленьких ножей». Власти также приказали конфисковать «их деньги, если имеются, за исключением небольшой суммы, необходимой в пути, и драгоценности либо иное ценное имущество». Конфискованные ювелирные изделия, наручные часы, золотые и серебряные монеты, кубки, ножи, шелковые платки, кусочки ткани и так далее были надлежащим образом внесены в опись – этот многостраничный перечень с детальным описанием мог бы понравиться только ростовщику или страховому агенту. Но в целом он показывает, что захват «Belle Maltaise» для Армии Святой Веры оказался настоящим подарком судьбы. Опись завершается сообщением о том, что «все серебряные и золотые монеты помещены в обитый железными полосами ящик… перевязанный веревкой и запечатанный испанским воском».

Более поздним приказом четко предписывалось освободить «Деодато Доломье», охарактеризованного как «член почти всех европейских академий^[1012] и профессор естественной истории в Париже». К несчастью, судьба распорядилась так, что Доломье не был ни отпущен на свободу, ни остался в плену в Таранто вместе с Дюма и Манкуром. О его прибытии в город узнали сицилийские рыцари Мальтийского ордена, которые имели зуб на ученого за то, что он убедил магистра сдать крепость-остров Наполеону. Хотя Доломье не собирался предавать рыцарей, они обвинили его в причастности^[1013] к двурушничеству Наполеона. Международный «литературный мир» встал на защиту^[1014] Доломье. Требования освободить ученого звучали в каждой европейской стране, включая Великобританию. Этот настрой отражен в письме известного британского исследователя и ботаника Джозефа Бэнкса британскому консулу в Неаполе: «Вы понятия не имеете, какое сильно возмутилась^[1015] вся литературная общественность, узнав о его тюремном заключении, и как горячо люди науки по всей Европе ратуют за его освобождение». В Египте Конте и два других ученых написали письмо от имени Института, требуя освободить Доломье: «Когда гражданин Доломье по приказу правительства^[1016] его страны отправлялся в поход, он рассматривал его как литературный вояж. Он и вообразить не мог вторжения на Мальту».

Но ни одно из этих посланий не смогло удержать мальтийских рыцарей от мести. Они перевели Доломье из крепости Таранто в замок в Мессине, в Сицилии, где почти два года бесчеловечно держали его в одиночной камере. Находясь в заключении, он писал трактат по геологии на полях и между строчек нескольких книг, оставленных ему тюремщиками. Пером служила острая щепка, а чернилами^[1017] – сажа от масляной лампы. После освобождения Доломье опубликовал этот научный труд под названием «Размышления о минералогии». В историю науки трактат вошел как поворотный пункт в геологии^[1018]. Доломье умер^[1019] спустя несколько месяцев после выхода книги в свет.

Сын генерала Дюма конечно же использует тюремное заключение отца в крепости Таранто как основу для описания мытарств главного героя «Графа Монте-Кристо» Эдмона Дантеса, брошенного в одиночную камеру по ложному обвинению. Подобно Дюма, Дантес сойдет на берег с корабля, ожидая, что его жизнь изменится к лучшему, но вместо этого станет пешкой в чужих заговорах и планах, которые не имеют к нему никакого отношения, и окажется под замком в средневековой тюрьме-крепости – без надежды на суд и без возможности сообщить кому-либо во внешнем мире о своей участи. Но мучения Доломье в мессинской цитадели будут иметь столь же важное значение для романа: Доломье превратится в аббата Фариа, мастера на все руки, который по ошибке выроет подземный ход в камеру Эдмона и подружится с ним. Аббат обучит Эдмона тайнам науки, философии, религии и фехтования, а также передаст ему карту острова сокровищ, которые сделают его богатым.

Подобно Доломье, Фариа подбадривает себя, записывая свой научный шедевр углем на найденных предметах. «Когда вы придете ко мне^[1020], – говорит Фариа Эдмону, – я покажу вам целое сочинение, плод мыслей и изысканий всей моей жизни… В то время я не подозревал, что буду составлять его в стенах замка Иф». Он пишет часть трактата на одной из рубашек, а в качестве пера использует щепку, покрытую сажей, «растворенной в вине, которое мне дают по воскресеньям; и, заверяю вас, лучших чернил и желать нельзя. Для важных заметок, которые должны бросаться в глаза, я накалываю палец и записываю факты, достойные особого внимания, кровью».

* * *

В архивах города Таранто я обнаружил документ от 8 мая 1799 года, где говорится, что Дюма и Манкура следует держать взаперти в крепости до тех пор, пока не представится возможность переправить их «Его преосвященству кардиналу^[1021] Д. Фабрицио Руффо, слуге Его величества Фердинанда IV, да благословит его Господь во веки».

Приказ, обрекающий Дюма и Манкура на неопределенно долгое тюремное заключение без суда и следствия, написан синими чернилами характерным для восемнадцатого столетия затейливым почерком с завитками, росчерками и точками над буквами. Однако в процессе поисков известий о генерале Дюма я к тому моменту полностью излечился от стремления видеть какие-либо романтические ассоциации между умением красиво писать птичьим пером и способностью быть человечным.

Текст распоряжения занимает семь страниц. Суть же состоит в том, что «командир Пятой и Шестой дивизиями христианских войск Неаполитанского королевства» – Армии Святой Веры – приказывает передать двух французских генералов «прославленному рыцарю сэру Джамбатисте Терони, военному командиру королевской крепости». В качестве свидетелей подписались многие представители местного дворянства, чьи имена отсылают нас к эпохе Средневековья, но среди них затесались и представители неблагородных сословий, вроде местного адвоката, занимавшегося сделками с недвижимостью.

Все эти люди подтвердили, что 13 мая пленники были здоровы, но, поскольку в Таранто не имелось других мест для надежного их содержания, они будут «препровождены в крепостную башню… с хорошей охраной, вместе с ними – один из их слуг, также француз, которому милостиво позволено служить им». (Даже самому злодейскому тюремщику, особенно если он работал на стороне Церкви и Короля, не могло и в голову прийти лишить дворянина его лакея.)

Итак, в полном соответствии со всеми этими чернильными завитушками, Дюма перевели в камеру в крепости, где он спал на соломе^[1022], брошенной на каменную скамью. Зимой сквозь единственное крошечное окно с железной решеткой в помещение проникали холод и сырость. Охранники держали Дюма и Манкура порознь, но разрешали им ежедневно видеться под надзором. «Мы были вынуждены потратить все оставшиеся деньги и продать все наши вещи, чтобы оплатить скудное питание, – будет вспоминать Дюма. – Нам также пришлось самим снабжать себя всем необходимым» для долгой жизни и выживания в тюрьме.

В первые недели тюремщики часто оставляли двери в камеры Дюма и Манкура незапертыми, поскольку они вели в прекрасно охраняемый внутренний двор. Побег оттуда считался невозможным. Я осмотрел камеру, где предположительно держали Дюма (крепость Таранто сейчас находится в собственности военно-морского флота Италии). Расстояние от внутреннего двора до внешних стен с большим количеством широких каменных парапетов и сторожевых башен, похоже, подтверждает мнение о невозможности побега.

Камера оказалась больше, чем я ожидал, и это каким-то образом усиливало ощущение обреченности, которое охватило меня, даже несмотря на то что вместе со мной находилась группа веселых, элегантных офицеров итальянского флота, одетых в безупречно белую форму. Она могла бы быть кладовой (именно в таком качестве она и используется сейчас), но адмирал указал на маленькое окошко в стене с решеткой из толстых, ржавых железных прутьев: «Вот откуда мы знаем, что это камера». Окно выходило во внутренний двор, и единственное, что Дюма мог видеть из него, помимо серых камней, были его охранники-санфедисты, вооруженные откупоренными бутылками красного вина и разнородным трофейным оружием. Адмирал показал мне пару ржавых пуговиц, украшенных символами Французской Республики 1796 или 1797 года. «Мы нашли их^[1023] в одной из соседних камер… может, они принадлежали Дюма?»

Узникам тоже разрешалось пить вино, если они могли за него заплатить, как и любые другие спиртные напитки, которые посчастливится раздобыть охранникам. Пища подавалась нерегулярно и часто состояла лишь из сухого печенья, хотя раз в неделю бывала рыба, пойманная в местных водах. Все зависело от настроения стражников. Иногда они позволяли пленникам мыться в старой металлической бочке.

Каждый день узники имели право на одну прогулку по двору, при этом им нельзя было выходить за пределы очерченной зоны площадью в 25 квадратных метров. Этот «моцион» имел жизненно важное значение для Дюма – атлета и любителя жизни на свежем воздухе, поскольку позволял поддерживать хотя бы какое-то подобие психологического, если не физического, здоровья. Но главное, что не давало ему пасть духом, была мысль о том, что он вот-вот очнется от этого кошмара, невероятная ошибка будет исправлена и он сядет на быстроходный корабль, следующий в Тулон, где найдет хорошего скакуна, проедет через всю Францию и окажется в Вилле-Котре со своей семьей.

Каждый раз, когда тюремщик приносил еду, Дюма требовал встречи с командиром крепости. Маркиз де ла Скьява пока так и не посетил ценных узников. Дюма знал, что этому должно быть объяснение. Возможно, кардинал прислал приказ, чтобы его и Манкура держали в максимальной изоляции.

Тюремщик улыбался, казалось бы, со снисхождением (но возможно, это было всего лишь неверие в правомерность требований узника) и говорил, что по своим каналам похлопочет о Дюма перед Руффо. Это все, что он может сделать. И конечно, за это не мешало бы заплатить, чтобы компенсировать расходы.

Сын генерала Дюма будет годами мучительно размышлять о тяжелой жизни отца в крепости Таранто, который попал в тюрьму на неопределенный срок за непонятно какие проступки, из-за незнакомых людей. Писатель вообразит бесконечные и бессмысленные разговоры узника с тюремщиком. Они описывают ту же самую безысходность, которую позже выразит Кафка, только Дюма сделал это на восемьдесят лет раньше и в доступной каждому читателю форме. В «Графе Монте-Кристо» Эдмон умоляет тюремщика:

«Я хочу видеть коменданта»^[1024].

«Я уже говорил вам, что это невозможно».

«Почему?»

«Потому что это запрещено правилами».

«Что же тогда разрешено?»

«Пища получше, если вы за нее заплатите, книги и прогулки».

«Но я хочу встретиться с комендантом».

«Если вы станете надоедать мне, повторяя одно и то же, я перестану носить вам еду».

«Но тогда, – сказал Эдмон, – я умру от голода, вот и все…»

Поскольку каждый арестант ежедневно приносил тюремщику по десять су, он ответил более ласковым тоном:

«То, о чем вы просите, невозможно. Но если вы будете хорошо себя вести, вам разрешат гулять, а на прогулке, может статься, вы однажды встретите коменданта. И если ему будет угодно ответить вам, то это уж его дело».

«Но сколько, – спросил Дантес, – мне придется ждать этой встречи?»

«Ах! Месяц, полгода или год».

«Это слишком долго. Я хочу видеть его сейчас же!»

«Ах! – сказал тюремщик. – Не думайте все время о том, что невозможно, иначе через пару недель вы сойдете с ума».

* * *

Впрочем, в безумный апрель 1799 года у кардинала Руффо вряд ли было время задуматься о судьбе двух высокопоставленных французских пленников. Он целиком сосредоточился на действиях его Армии Святой Веры в союзе с британцами, русскими и турками. Британские корабли оккупировали Капри и другие острова вдоль Амальфийского побережья и блокировали Неаполитанский залив^[1025], отрезав поддерживаемую Францией Партенопейскую республику от поставок продовольствия. Войска Оттоманской империи высадились под Бриндизи^[1026], главным южноитальянским портом на Адриатике, и соединились с силами санфедистов. От внимания хулителей Руффо не укрылось, что католический генералиссимус в своем крестовом походе опирается на помощь протестантских, православных и мусульманских армий. Но опасные французские идеи заставили выглядеть старомодными вековые противоречия между религиями. Во времена, когда всем им грозила безбожные свобода, равенство и братство, Армия Святой Веры продолжала без оглядки принимать в свои ряды местных бандитов и разбойников.

13 июня Армия Святой Веры войдет в Неаполь, где устроит настоящую оргию зверств^[1027]. Армия невежественных хулиганов, набранная в основном из жителей соседних деревень, организовала своего рода бунт бедняков против образованных слоев общества^[1028] – повторение чудовищных январских аутодафе, только на этот раз их, наряду с грабежами, проводила настоящая, «религиозная» армия^[1029]. Фердинанд вернулся в Неаполь лишь в июле, и даже тогда, когда королевская флотилия вошла в залив, король был слишком напуган, чтобы решиться на высадку. Он вместе со всеми придворными ждал на море, пока на земле продолжался полуофициальный террор во имя Святой Веры. Убийства периодически повторялись до конца лета.

* * *

А в Таранто генералы Дюма и Манкур узнали о крахе неаполитанских республик тем способом, каким узники часто узнают о политических событиях: правила содержания изменились.

«Пришел охранник и сказал нам, что теперь, когда республика пала и французов изгнали из королевства, нас больше не будут выпускать из камер на ежедневные прогулки, – вспоминал Дюма. – Позже в тот же день пришли рабочие, чтобы установить на наши двери засовы».

Но если генералы теперь стали настоящими военнопленными, тюремщики обязаны снабжать их «продуктами, достойными военнопленных и нашего ранга», – протестовал генерал Дюма. Узникам должны разрешить прогулку. Бежать из двора крепости было некуда, поэтому запрет ежедневного моциона был просто превышением полномочий.

«Охранники ответили на наши требования насмешками, – вспоминал Дюма. – Не буду приводить здесь злые и непристойные угрозы трусливых солдат, подстрекаемых их главарями. Они изводили нас днем и ночью. Но я обязательно доведу до сведения французского правительства весь масштаб злоупотреблений, характерных для королевских властей Неаполя и особенно для негодяев, которые представляют эти власти в Таранто».

Если бы Дюма был прежним собой, он мог бы оглушить одного из охранников и попытаться сбежать. Находившиеся в крепости солдаты Армии Святой Веры были хорошо вооруженными, но вялыми и непрофессиональными вояками, а регулярный гарнизон крепости внушал еще меньшее почтение. Крепость Таранто, некогда охраняемая швейцарскими наемниками^[1030], в последние годы пополнялась неаполитанскими солдатами, которых отправляли сюда на поправку после ранения. Многие из них жили в крепости вместе с семьями, придавая этому месту вид дома ветеранов войны. Могла ли такая охрана сдержать человека, который обратил австрийцев в бегство на мосту в Клаузене? Если Дюма смог взобраться по обледеневшей скале, чтобы захватить вражеский редут, неужели бы он не перехитрил своих охранников и не спустился бы по веревке с крепостной стены?

Но Дюма не был уже тем человеком, который в прошлом десятилетии с боями пробивал себе дорогу к славе. Он уехал из Египта из-за пошатнувшегося здоровья, а после прибытия в Таранто столкнулся со «странным параличом», поразившим лицо. Пока он сидел в карантине, власти Таранто прислали к нему врача, и тот «начал кое-какое лечение». Врач продолжал навещать Дюма и в крепости. 16 июля, в 10 часов утра, «выпив стакан вина и съев сухое печенье во время мытья, согласно инструкциям доктора», Дюма упал на пол, скрючившись от боли.

Глава 20
«Гражданка Дюма… обеспокоена судьбой своего мужа»

К лету 1799 года Мари-Луиза не находила себе места от волнения. Учитывая медлительность транспорта и продолжавшиеся захваты почтовых судов британцами^[1031], она привыкла по много недель не получать весточки от мужа. Но она получила письмо Алекса^[1032] от 1 марта, где говорилось, что он уезжает из Египта и страстно надеется оказаться в объятиях жены «сразу следом» за этим посланием^[1033]. С тех пор как он написал эти слова, прошло три месяца. Даже если бы его корабль захватили англичане, она бы уже узнала об этом. Генералы Французской Республики просто так не исчезают с лица земли.

Она написала военному министру^[1034], чтобы узнать, нет ли у него новостей о захвате корабля с ее мужем. Хотя ответа не последовало, к концу июля Мари-Луиза каким-то образом (быть может, от друзей Доломье^[1035], которые получили письма от него в июне) проведала о тяжелом положении супруга: он попал в плен. Она связалась с коллегами Алекса^[1036], и те постарались навести справки^[1037].

Первое найденное мною письмо^[1038] подписано генералом Жаном-Батистом Журданом, который в 1799 году, потерпев унизительное поражение от австрийцев, временно покинул армию ради политической жизни, где продолжал обладать значительным влиянием^[1039]. Журдан служил с Дюма^[1040] в Северной армии в 1794 году и в Рейнской армии в 1795 году. 25 июля он написал новому военному министру Жану-Батисту Бернадоту:

Гражданка Дюма, жена гражданина^[1041] генерала Дюма, обеспокоена судьбой своего мужа, который находился в Египте вместе с гражданином генералом Бонапартом, а затем, как она слышала, был вынужден отплыть во Францию Она узнала из надежных источников, что в месяц жерминаль его взяли в плен в Тарентском заливе и отправили в Мессину. Если у вас есть точная информация о его местонахождении, я буду вам чрезвычайно признателен за нее.

Будьте любезны, наведите справки.

Помимо обращения через Журдана, Мари-Луиза сама отправила множество писем различным чиновникам Военного министерства. В их числе было следующее письмо министру Бернадоту, посланное три недели спустя:

Вилле-Котре, 24 термидора^[1042] VII года [11 августа 1799] Французской Республики, единой и неделимой

От гражданки Дюма

Генералу Бернадоту, военному министру.

Я имела честь писать вам, гражданин министр, 4-го числа сего месяца, но не получила ответа. Боюсь, мое письмо к вам не попало. Прошу вас, пожертвуйте толикой своего времени, чтобы сообщить мне, что сталось с моим мужем.

26 жерминаля [15 апреля] я получила от него письмо, датированное 11 вантозом [1 марта], в котором он сообщал, что возвращается во Францию для поправки пошатнувшегося здоровья. Он покинул Александрию между 11 и 17 вантоза [7 марта] на судне «Belle Maltaise»…С этого момента я больше не получала от него вестей, а различные сообщения заставляют меня опасаться, что он попал в плен. Кажется, все указывает на то, что его захватили в Тарентском заливе, а оттуда он перевезен в Мессину.

Умоляю вас, гражданин министр, сообщите мне, что вам известно…Участие, которое вы проявляете к вашим соратникам, внушает мне уверенность в вашем участии к моему мужу. Его благодарность, равно как и моя, будут сопоставимы с важностью услуги, что я ожидаю от вас.

С салютом и уважением,

Жена Дюма.

Бернадот был генералом-республиканцем, как и муж Мари-Луизы, и у нее были основания полагать, что он поможет ей. Но Бернадоту, как военному министру, было о чем побеспокоиться и без этого.

Летом 1799 года Франция, ее союзники и сателлиты столкнулись с новой коалицией держав^[1043], решительно настроенных отобрать все завоевания семи лет ожесточенной революционной войны. Это были Англия, Россия, Австрия, Португалия, Турция и Неаполь. Потопив французский флот в Абукирском заливе летом прошлого года, британцы – с помощью турок – заперли лучшие подразделения французской армии на Ближнем Востоке.

А теперь в Италии – самом сердце всеевропейской республиканской революции – «братские республики» Франции рушились одна за другой, как костяшки домино. За разгромом в Неаполе последовали сокрушительные поражения на севере, где австрийцы и русские, поддержанные британским золотом, повсеместно атаковали французов. Республики, за создание которых Дюма и его товарищи по оружию сражались около года, падали за считаные недели. Цизальпинская республика прекратила существование в апреле 1799 года, а в конце того же месяца австрийцы захватили Милан. Итальянские патриоты оказались не в состоянии сами защитить себя и почти всегда мешали сделать это французам, поскольку были недовольны французской оккупацией, считая ее противоречащей новым революционным идеалам. Кровавые убийства профранцузски настроенных патриотов произошли в Вероне и других городах Северной Италии, особенно в Тоскане, где толпа вдребезги разбила символы республики, а деревья свободы использовала, чтобы повесить Giacobini (якобинцев). В Сиене контрреволюционеры убивали евреев^[1044], и повсюду возрождались еврейские гетто, чье уничтожение рассматривалось как важнейший символ заразы французского свободомыслия. Впрочем, чаще всего профранцузски настроенная Северная Италия сдавалась в результате австрийского (а теперь еще и российского) вторжения. Старые державы Европы снова шли в военный поход.

Поскольку значительное число французских солдат застряло на Ближнем Востоке, австрийцам потребовалось всего три недели, чтобы вернуть себе город-крепость, которую Дюма и его товарищи взяли лишь после упорной девятимесячной осады. Французы сдали Мантую^[1045] 28 июля. В результате сражения австрийцы пленили весь генеральский состав французов в регионе. Все достижения славной кампании 1797 года были утрачены. Бывший командир и товарищ Дюма генерал Жубер был назначен главнокомандующим французской Итальянской армией, но погиб в первой же схватке^[1046] – в битве при Нови – 15 августа. Римская республика пала 30 сентября^[1047].

Страна, которая так недавно несла революцию во все уголки Европы, вновь оказалась на грани вражеского вторжения и поражения. Так что совсем не удивительно, что генерал Бернадот, возглавлявший Военное министерство Франции, мало чем мог помочь Мари-Луизе. В последнюю неделю августа он ответил, что министерство, к сожалению, не может предоставить «удовлетворительную информацию^[1048] о положении генерала Дюма», но что «если я получу какое-либо известие о нем, заверяю вас, я передам вам его при первой же возможности».

* * *

Не сумев получить помощь от армии, Мари-Луиза начала бомбардировать письмами влиятельных членов правительства. 1 октября она написала Полю Баррасу^[1049], политическому лидеру Директории и давнему патрону Наполеона, умоляя его проявить участие к судьбе ее мужа. Но Баррас, у которого находилось время только на то, что наполняло его карманы, не пожелал помочь. Его мало заботили республиканские генералы или их судьба. Ранее в том же году он участвовал в измене Республике, помогая агентам Людовика XVIII, брата убитого короля, организовывать заговор с целью возвести^[1050] Людовика на трон. За эту помощь Баррасу было обещано двенадцать миллионов франков.

Когда на войне началась череда неудач, правительство лишилось поддержки со стороны даже тех коррумпированных людей, которые в него входили. Франция снова очутилась на грани социально-экономического коллапса, поскольку соперничавшие группировки вышли на улицы по всей стране. Небольшие бродячие армии мародерствовали и грабили^[1051] сельские районы. Плохое управление финансами и сокрушительные поражения в войне привели к тому, что Париж утратил способность поддерживать правопорядок, не говоря уже о таких первоочередных вещах, как содержание больниц и школ. Стоявшие у власти люди искали выход^[1052]. И в начале октября выход нашелся.

Когда 9 октября генерал Бонапарт высадился во Франции^[1053], покоритель Египта оказался именно той сильной фигурой, в которой нуждалось правительство. Хотя Наполеон оставил после себя кровавый ад, до Франции пока добрались лишь вести о его победе^[1054] над турками в Битве при Абукире десятью неделями ранее. Несмотря на небольшое расстояние между Францией и Египтом, последний располагался на другом континенте, который еще больше отдалился из-за британской военно-морской блокады. Надежные источники информации о ситуации в Египте либо отсутствовали почти полностью, либо находились под контролем Наполеона. По прибытии его кораблю пришлось пройти стандартную процедуру карантина, чтобы убедиться, что ни Наполеон, ни его подчиненные не заражены чумой, которая, как было известно, опустошала оставшиеся в Египте войска. Но карантин не смог сдержать толпы людей, которые бросились на судно Наполеона с криками «Лучше чума, чем австрияки!»^[1055].

Наполеон с триумфом проехался от порта высадки до Парижа, где епископ Талейран, всегда ставивший одно шоу^[1056] под прикрытием другого, организовал встречи Наполеона с членами Директории. Между тем младший брат Наполеона Люсьен Бонапарт ухитрился избраться^[1057] в Совет Пятисот – и даже стать его председателем. Для этого Люсьену пришлось солгать о своем возрасте (ему было всего двадцать четыре, тогда как официально избираться разрешалось минимум с тридцати лет), но этот поступок бледнеет в сравнении с еще большей ложью: он возглавил главный орган законодательной власти и одновременно помогал старшему брату готовить государственный переворот, призванный уничтожить этот орган власти.

Детали заговора были разработаны 1 ноября на послеобеденной попойке в доме Люсьена Бонапарта. Философ Вольней, сделавший так много для идейного обоснования Египетского похода, тоже вошел в число заговорщиков, как и банкир Наполеона Колло^[1058], оплативший всю затею.

* * *

Мари-Луиза продолжала писать всем, о ком только могла вспомнить, и умоляла их помочь в поисках ее мужа. Наконец 29 октября она получила первое подтверждение того, что Алекс еще жив. Это было письмо от высокопоставленного правительственного чиновника:

Гражданка, я получил от вас два письма^[1059], в которых вы описываете свое беспокойство за судьбу мужа. Поверьте моим словам, я всем сердцем разделяю это беспокойство. Мы испробовали все возможные средства, чтобы выяснить, где держат вашего мужа, но мы [все еще] не знаем этого наверняка. Тем не менее все указания заставляют нас поверить, что он в Неаполе или на Сицилии. Вы можете быть уверены, что он жив: вся полученная нами информация не оставляет в этом ни малейших сомнений. Дабы ослабить ваши переживания, я также заверяю вас, что мы выберем наиболее подходящий вариант его обмена. Прошу вас не сомневаться в том, что я почту своей величайшей обязанностью сообщить вам новые известия, как только получу их.

Салют и братство!

Мулен.

Мари-Луизе повезло, что она получила это письмо, поскольку Мулен (и все остальное правительство) лишится власти одиннадцать дней спустя.

В ту же неделю она выяснила новые подробности – от министра военно-морского флота и колоний. Тот рассказал ей, что справился о генерале Дюма у генерального консула Франции в Генуе, столице недавно созданной Лигурийской республики^[1060][1061]. Консул подтвердил, что ее муж «взят в плен неаполитанцами»^[1062], и министр по своим каналам связывался с Испанией, чтобы передать Дюма весточку от семьи. Министр пообещал «призвать испанское правительство освободить^[1063] вашего мужа». (Париж давил на Испанию вместо Неаполитанского королевства потому, что на тот момент у Неаполитанского королевства не было дипломатических отношений с Францией.) «Надеюсь, гражданка, что этот шаг принесет определенный успех», – заключал министр. Но последующие события этой недели отвлекли всех от подобных дел.

9 ноября 1799 года люди министра полиции Жозефа Фуше расклеили на стенах по всему Парижу следующее воззвание Наполеона: «Совет Пятисот, находящийся под давлением^[1064] особых обстоятельств, нуждается в единодушной поддержке и доверии всех патриотов. Собирайтесь возле него. Это способ построить республику на основаниях гражданской свободы, всеобщего благоденствия, победы и мира». Ранним утром следующего дня членов Совета Пятисот разбудили в их домах, сообщив, что раскрыт заговор против Республики и что им необходимо немедленно собраться на экстренное заседание. Депутатов предупредили, что в Париже собираться нельзя и что необходимо немедленно выехать из города в безопасное место. Таким местом должен стать старый дворец Сен-Клу, в десяти километрах от столицы. Там депутаты будут более надежно «защищены».

На рассвете 10 ноября, в холодное, пасмурное воскресенье^[1065], Наполеон приказал пяти тысячам солдат окружить оранжерею дворца Сен-Клу, где собрался Совет Пятисот. Сначала не все шло гладко. Когда Наполеон попытался выступить в оранжерее, обманутые законодатели – все до одного одетые в официальную форму из красных тог, накинутых поверх обычной одежды, и трехцветных шейных платков – стали кричать «Долой диктатора!». Наполеон, не обладавший большим опытом в гражданской политике, вспылил и заорал: «Вы сидите на вулкане!» Ответом стал свист, проклятия и даже плевки. «Долой диктатора! Долой диктатора!» Кто-то схватил Наполеона за шиворот и встряхнул его. Члены Совета Пятисот предложили объявить генерала Бонапарта «вне закона», что было бы равносильно смертному приговору.

Ситуацию спас Люсьен^[1066] – чрезмерно молодой председатель Совета Пятисот. Увидев, что депутаты решительно настроены против его брата, он обернул обвинения в узурпации демократии против них самих. «Здесь не осталось свободы! – закричал он, срывая с себя красную тогу, которую носил поверх сюртука, и бросая ее на скамью у стены. – В знак гражданского траура я, как ваш председатель, отказываюсь от этого символа народного магистрата». С этими словами Люсьен вместе с братом вышел из зала во внутренний двор, где оба сели на лошадей. Оказавшись в седле, Люсьен обратился к солдатам с речью, объявив, что «дерзкие разбойники, без сомнения, подталкиваемые злодейской волей английского правительства, подняли мятеж против Совета». Он призвал солдат – во имя его брата – освободить Совет от этих разбойников и изгнать их из палаты парламента, «чтобы мы, штыками защитившись от кинжалов, были способны обсудить судьбу Республики».

Наполеон попытался объяснить солдатам положение дел на случай, если речь его младшего брата показалась им слишком мудреной: «Если кто-то будет сопротивляться – убивайте, убивайте, убивайте! За мной, я бог битв!» В этот момент Люсьен предположительно сказал брату вполголоса, что тому следовало бы придержать язык, поскольку он находится в Париже, а не в Египте. «Ты говоришь не со своими мамлюками!» После чего Люсьен сделал самый яркий и действенный жест за время государственного переворота, выхватив саблю Наполеона из ножен и приставив ее к груди брата. «Клянусь, я ударю родного брата прямо в сердце, если он хотя бы попытается предпринять что-нибудь против свободы французов!» В этот момент генерал Мюрат, который в Египте вместе со своим товарищем по оружию генералом Дюма ворчал по поводу деспотизма Наполеона, поступил так, как было нужно, чтобы подтолкнуть кавалерию свергнуть демократический строй. Он поднял коня на дыбы, взмахнул саблей и закричал: «Vive le g?n?ral! Vive le pr?sident!»^[1067], a затем указал на двери в оранжерею и приказал: «В атаку!» Вторжение вооруженных кавалеристов в зал произвело настолько неизгладимое впечатление на французских законодателей, что последние кинулись к окнам и стали выпрыгивать из них в поисках спасения^[1068].

Эта ночь у группы депутатов, действовавших заодно с заговорщиками, выдалась бессонной. Работая при свечах, они голосовали и составляли проекты указов, чтобы узаконить происходящее. К 3 часам утра все было кончено. У Франции появилось новое правительство. Наполеон стал первым консулом во главе высшего органа исполнительной власти из трех консулов. Естественно, остальные двое будут действовать по его приказу. Термин «консул» напоминал о Древнем Риме, и любой мог видеть, что, как и в Древнем Риме, высшая власть досталась одному-единственному Цезарю.

Участь всего и всех в Европе вскоре будет зависеть от прихоти этого диктатора с трехцветной орденской лентой. Десятилетие французского республиканизма и демократии – эпоха внешне бесконечного движения к свободе со всеми ее необузданными ужасами и надеждами – подошла к концу.

* * *

Спустя шесть дней после государственного переворота Мари-Луиза получила полное бюрократических уверток письмо от Мюрата – старого боевого товарища ее мужа, а ныне восходящей звезды Нового порядка^[1069]:

В Генеральном штабе в Париже^[1070], 25 брюмера, VIII года [16 ноября 1799] Французской Республики, кавалерийская дивизия

Иоахим Мюрат, дивизионный генерал

Гражданке Дюма в Вилле-Котре

Мадам, чтобы ответить на ваши вопросы, содержащиеся в письме, которым вы оказали мне честь 15-го числа сего месяца, я велел моему адъютанту гражданину Бомону поискать информацию, в коей вы были заинтересованы. Выяснилось, что, согласно отчету службы Министерства иностранных дел от 15 фруктидора [1 сентября], гражданин Бертелан, посланник в Риме, написал гражданину Бельвилю, генеральному консулу в Генуе, и поручил ему уведомить министров иностранных дел и военно-морского флота, что генералы Дюма и Манкур были пленены в Таранто и удерживались кардиналом Руффо как залог выполнения различных требований неаполитанцев. Гражданин Бельвиль выполнил поручение, а министр иностранных дел, полагая, что ваш муж уже освобожден, не счел нужным заняться этим вопросом. Получив от меня уведомление о том, что это не так, он намеревается переговорить с министром Испании и главнокомандующим Итальянской армией, чтобы они могли призвать к его освобождению. Счастлив тем, мадам, что имею возможность с удовольствием заверить вас в моей искренней преданности.

Ваш гражданин

И. Мюрат

Спустя несколько лет Наполеон вручит Мюрату неаполитанскую корону, возведя его на трон вместе с супругой – младшей сестрой Наполеона Каролиной. Вместе они соберут толпу блестящих придворных и будут предаваться удовольствиям в том самом месте, которое причинило столько горя его старому другу Дюма.

Глава 21
Главная башня замка

Дюма лежал скрючившись^[1071] на влажных камнях. Рокот моря и крики стражи в башнях доносились до него через высокое окошко. Деревянная дверь во внутренний двор не запиралась, но была слишком тяжела, а он испытывал слишком сильную боль и был слишком слаб, чтобы показаться охранникам на глаза или позвать их. Позже слуга обнаружит обезумевшего от боли генерала лежащим в темноте, в луже рвоты. Его белые военные штаны были выпачканы в грязи, а кожа блестела от пота. Слуга побежал за генералом Манкуром, который тут же оказался возле Дюма. Затем Манкур отправился к коменданту крепости. Он умолял его срочно прислать врача и говорил, что опасается за жизнь Дюма.

В ожидании доктора Манкур и слуга изо всех сил старались облегчить страдания Дюма. Тот шепотом попросил лакея дать ему молока из маленького рога, который Дюма привез с собой из Египта. Сначала генералу как будто полегчало, однако вскоре он вновь скорчился из-за еще более жестокой боли.

Когда Дюма оправился в достаточной степени для того, чтобы сесть, слуга при помощи чайной ложки стал кормить его оливковым маслом, смешанным с лимонным соком, и поставил ему «более сорока клизм за три часа». Оба указанных средства широко использовались в восемнадцатом веке для борьбы с глистами и, как позже утверждал Дюма, спасли ему жизнь^[1072].

Все это время они ждали врача, которого якобы вызвал комендант. Прошло много часов. Позже комендант «равнодушно» сообщит им, что врач уехал в деревню и некоторое время будет отсутствовать.

Наконец врач явился в сопровождении чиновников Армии Святой Веры и эскорта из двенадцати вооруженных солдат. Генерал Манкур «не мог не выразить свое возмущение» и потребовал, чтобы все лишние покинули комнату. Некоторые солдаты действительно вышли, и тогда медик наконец приблизился к больному. Дюма узнал человека, который всю прошлую неделю лечил его от паралича лицевых мышц.

«Увидев меня, врач побледнел как смерть», – вспоминал Дюма. Генерал заметил, как сильно смутился этот человек. Похоже, он не ожидал вновь встретить этого пациента живым. Позже Дюма пришел к выводу, что врач «был орудием преступления, если не его автором».

Медик велел Дюма не вставать со скамьи и пить ледяную воду, после чего поспешно ушел. Слуга приготовил стакан такой воды, но «толика этого ледяного питья вызвала у меня такое чувство, будто я умру, если продолжу глотать его, поэтому я отказался от него в пользу предыдущих методов лечения». Больше лимонного сока, оливкового масла и новые клизмы. Спустя некоторое время врач вернулся и прописал курс процедур. Он состоял из пластырей и «впрыскивания в уши^[1073], что [на время] приводило к полной глухоте» (опять же стандартные средства той эпохи, хотя к 1770-м годам медицинские изыскания уже показали, что впрыскивание воды в уши приводило к потере слуха).

Лечение в последующие две недели, позже отметит Дюма, «убедило меня в том, что они хотят отравить меня до смерти». Генерал Манкур, в свою очередь, испытывал внезапные и пугающие приступы недомогания – в его случае в виде стремительно нарастающих жестоких головных болей, «доходивших до такой степени, что это сказывалось на его способности рассуждать здраво» (как позже напишет генерал Дюма), причем «вывести его из этого состояния можно было лишь посредством немедленного кровопускания и большого количества клизм и питья, которые я готовил сам и постоянно держал у нас на виду» (предосторожность, позволявшая быть уверенным в том, что их не отравят).

* * *

Дюма не сомневался, что врач пытается убить их обоих всеми имеющимися средствами, за исключением самого очевидного – перерезать им горло. Однако нелегко определить, действительно ли «вредные процедуры», прописанные доктором, связаны с его преступными намерениями или же речь просто идет об обычной медицинской практике того времени. В конце концов, Дюма приписывал спасение своей жизни «сорока клизмам в течение трех часов». Хотя научная революция восемнадцатого столетия породила огромный интерес к естественным наукам и медицине, он пока не вылился в понимание сути болезни^[1074]. (Некоторые врачи даже утверждали, что сами основные характеристики Просвещения^[1075] – городская жизнь, изысканные манеры, слишком много чтения и размышления – приводили к возникновению болезней.) Вместо этого врачи подробно исследовали нестандартные реакции, свойственные организму конкретного человека, и в результате медик прописывал индивидуальные средства, которые действовали на пациента сильнее, чем на его болезнь. Это была предельная форма «внимания к личности» со стороны «поставщика медицинских услуг», хотя, быть может, и не лишенная выгод, которые, как мы до сих пор полагаем, проистекают из подобной системы взаимоотношений. Замечание, сделанное Мольером еще в семнадцатом веке, все еще не потеряло актуальности в восемнадцатом столетии: «Почти все люди умирают от своих лекарств^[1076], а не от своих болезней».

Двое из врачей, осмотревших Дюма, считали обнаруженные у него симптомы – потерю слуха и зрения, паралич лицевых мышц, мучительные боли в желудке – признаками меланхолии (т. е. депрессии). Увидев этот диагноз в их отчетах, я подумал: «Как современно это звучит!» Но на самом деле для восемнадцатого столетия характерно широко распространенная вера в то, что депрессия – причина всех болезней^[1077] от инфекций до инфаркта и рака.

Хотя научная революция семнадцатого столетия заставила врачей официально отвергнуть замшелую теорию гуморов^[1078] (жидкостей), именно эта теория в конце восемнадцатого века все еще составляла основу профессионального взгляда медиков на мир. Согласно гуморальной парадигме, состояние каждого человека в отдельно взятый момент времени соответствует некой точке непрерывного пространства между здоровьем и болезнью. Физическое состояние каждой личности основывается на соотношении ее гуморов – таинственных телесных жидкостей, которые определяют хорошее самочувствие: избыток одной жидкости или недостаток другой приводит либо к болезни, либо к «загниванию» всего организма. На эту краеугольную предпосылку опирались многие лечебные процедуры той эпохи – потогонные, слабительные средства, кровопускание, клизмы.

Помимо ухудшающегося физического состояния, Дюма обнаружил новые, как он полагал, доказательства того, что врач пытался причинить ему вред: это стало ясно однажды во второй половине дня, когда генерал мылся и сидел голым в бочке, а доктор явился к нему для беседы. Как сказал медик, он желает поговорить с генералом Дюма, пока рядом абсолютно никого нет, чтобы «заявить о своей уверенности в том, что у нас все украдут, как у наших соотечественников [например, у Доломье перед отъездом в Мессину]. Он хочет, чтобы мы доверили ему самые ценные из остающихся у нас вещей, а он вернет их назад перед нашим отъездом. Сидя в бочке, я заметил, что этот человек без смущения действует и говорит на глазах у артиллериста по имени Самарру». «Врач на самом деле не пытался сохранить все в секрете, – писал Дюма, – несмотря на его показное желание вступить с нами в тайный сговор». (К этому моменту Дюма описывает свою жизнь в плену почти что как человек, находящийся во власти галлюцинаций. Неясно, каких пунктов, по его мнению, касался этот тайный сговор, за исключением стремления поддерживать в нем слабость и зависимость от лекарств, чего он твердо решил избежать.)

Дюма не засек какой-либо яд в своей пище или лекарствах, зато, по собственному убеждению, он обнаружил причину головных болей Манкура, когда однажды изучил табакерку генерала: кто-то якобы подмешал в нюхательный табак нечто вроде металлического порошка, «настолько едкого, что тот проел несколько дыр в табакерке».

Решающим событием, которое заставило Дюма подозревать врача, была, как ни иронично это звучит, внезапная смерть самого доктора, скончавшегося спустя несколько дней. Дюма сделал вывод, что медика при помощи яда убили «те же люди, которые отравили меня», и что это, «без сомнения, предосторожность с целью избежать огласки».

Постоянное беспокойство Дюма по поводу слабеющего здоровья и получаемого лечения (он посвящает десятки страниц своего отчета трагикомедии из длительных промежутков между посещениями врача и из кровавых, бесполезных «процедур», назначаемых во время этих долгожданных посещений) смешивалось с его параноидальной уверенностью в том, что неизвестные злодеи постепенно убивают его по неведомым причинам. Для его мрачного настроения имелось еще одно основание: спустя день после скоропостижной смерти врача Дюма, проснувшись, узнал, что козу, которая давала ему молоко, кто-то задушил. Стражники назвали это несчастным случаем, хотя Дюма не сомневался: «Животное убили из страха, что он все еще может быть полезным для меня».

* * *

Вне зависимости от того, был ли Дюма отравлен или нет, условия пребывания в сырой крепости в течение следующих двух месяцев еще негативнее сказались на здоровье генерала. Он писал письма французскому правительству, неаполитанскому королю и домой – Мари-Луизе и маленькой Луизе-Александрине. Очевидно, комендант тюрьмы брал его письма, но нет никаких доказательств, что они когда-либо добирались до адресатов (Дюма упоминал об этих потерянных посланиях^[1079] в более позднем письме). Генерал ослеп на один глаз, оглох на одно ухо и продолжал страдать от паралича лицевых мышц.

В конце концов, у Дюма не осталось выбора, кроме как вновь просить о помощи врача, сколь бы опасным это ни должно было казаться. Но на этот раз ему прислали медика, бегло говорившего по-французски. Тот честно заявил, насколько вредным было предыдущее лечение, и прописал совершенно иные процедуры. Впрочем, каждый доктор по-своему оценивал гуморальный дисбаланс пациента. Новый врач решил, что болезнь Дюма вызвана главным образом меланхолией, и прописал «инъекции в уши», порошок, который вдували в глаза, и пол-унции винного камня – «рецепт, который не только не облегчил мне жизнь, но лишь ухудшил ужасное состояние моего желудка».

Однако этот врач был очень дружелюбным, «в течение месяца достаточно регулярно осматривал меня и при любой возможности заводил разговор о политике, выказывая немалый патриотизм и симпатию к французам с целью добиться моего расположения». Шанс услышать новости и слухи на родном языке был драгоценным подарком для человека, находившегося в плену, вдали от дома. К тому же глухота постепенно отступила. Однако однажды комендант внезапно запретил визиты врача, потому что тот мог невольно выдать какие-либо тайны, а тюремщики, не зная французского, не могли контролировать разговоры доктора с пациентом. Дюма заподозрил в этом новый обман, в котором медик умышленно участвовал: заставить генерала ослабить бдительность и привязаться к собеседнику, а затем вновь оставить в одиночестве и еще сильнее сломить его волю.

Позже комендант смягчился и отменил запрет, но на двух условиях: врач не должен общаться с Дюма на его родном языке и комендант лично должен присутствовать на осмотрах. Прежде чем дверь камеры открылась, Дюма услышал, как комендант холодно предостерегал медика: «Сейчас вы увидитесь с вашим генералом Дюма. Если вы скажете хоть слово по-французски, вы пропали. Видите дверь этой камеры? Она откроется и закроется за вами в последний раз». Сопровождавший их французский хирург получил такое же предупреждение.

«Все вошли в комнату и столпились вокруг меня, – писал Дюма. – Я постарался встретиться взглядом с хирургом», но тот отвел глаза. «Я заговорил с врачом, но тот ничего не ответил». После короткого обсуждения, во время которого французский хирург был смущен как угрозами коменданта, так и плохим пониманием итальянского языка, он рекомендовал мне вернуться к первоначальным средствам лечения, добавив новые пластыри на руки, на заднюю часть шеи и за обоими ушами, – эта жестокая процедура, более чем любые прочие губительные снадобья, добавляемые в пилюли, произвела настолько разрушительное действие на меня, что на протяжении месяца, пока я ей подвергался, я мучился от постоянной бессонницы и обильного, продолжительного семяизвержения. Это привело к полному истощению всех частей тела и недомоганию, подобному тому, что человек испытывает незадолго перед смертью^[1080].

* * *

В этот момент Дюма получил весточку из мира за пределами темницы, что, вероятно, спасло ему жизнь. Друзья французов в Таранто – местная подпольная организация патриотов-республиканцев, – «зная о моих травмах, тайно передала мне два тома книги Тиссо „Сельский врач“». (На самом деле, Тиссо никогда не публиковал книгу под таким названием; скорее всего, речь идет о сочинении Тиссо «Советы людям о здоровье»^[1081] в двух томах, выдержавшем 11 изданий в период с 1761 по 1792 г.)

Трудно переоценить роль общения с внешним миром для узника; столь же трудно выразить, какое влияние оказывал том Тиссо на больного в 1799 году. Самюэль Огюст Тиссо был львом медицины восемнадцатого столетия – своего рода Луи Пастером гуморального дисбаланса. Работами Тиссо, опубликованными в тридцатилетний период с 1750-х по 1780-е годы, пользовались врачи, хирурги, акушерки, целители всех сортов и пациенты^[1082]. В мире, где печатная книга была ценным предметом, Дюма неожиданно получил доступ ко всей мощи современного ему медицинского знания. Кто-то извне желал, чтобы он жил!

Лихорадочно просматривая трактат Тиссо страница за страницей, Дюма натолкнулся на еще более замечательную вещь: статья о яде^[1083] была помечена и подчеркнута. Это было послание, и оно подтверждало все его подозрения. С тех пор Дюма соглашался на все пилюли, которые прописывал врач, но лишь делал вид, что принимает их. Вместо этого он тщательно упаковывал и прятал таблетки, планируя в будущем выяснить их состав. «Я был очень рад получить материальное доказательство злодейства агентов неаполитанского короля», – писал Дюма. У него теперь вновь появилась воля к жизни, стремление выйти из крепости Таранто живым и надежда, что пилюли «однажды покажут французскому правительству всю порочность моих убийц».

* * *

Спустя несколько ночей подпольщики из Друзей французов передали еще одну посылку – на этот раз она на веревке опустилась на пол камеры Дюма через окошко. Это был большой кусок шоколада, завернутый в оберточную бумагу вместе с какой-то лечебной травой. Шоколад в те дни был не просто лакомством^[1084] – подобно сахару, он относился к одному из чудодейственных лекарств в арсенале медицины восемнадцатого века. Трава оказалась цинхоной^[1085] – корой тропического дерева, содержащей хинин. Считалось, что она обладает огромным целебным эффектом при лечении лихорадки и нервных расстройств.

«Явным улучшением здоровья я обязан, – писал Дюма, – цинхоне и шоколаду, что человеколюбивые патриоты тайно передали мне ночью с помощью веревки и крюка». Впрочем, генерал добавил, что, несмотря на эти «любезные поступки», он оглох на левое ухо, страдал от паралича правой щеки, практически лишился возможности видеть правым глазом, терпел жуткие головные боли и мучился от постоянного шума в ушах.

1800 год принес новые, прагматичные причины проявить мягкость по отношению к французским пленным, поскольку к лету этого года все в Таранто – узники, стражники, Армия Святой Веры и республиканцы-подпольщики – должны были знать хоть что-то о великих событиях, происходивших на севере, где французы начали второе вторжение в Италию. Наполеон оставил правительство в Париже и лично возглавил кампанию. Как будто желая искупить безвкусицу государственного переворота и присвоение диктаторских полномочий, первый консул взобрался на коня и повел армии через перевал Сен-Бернар^[1086], место одного из величайших военных триумфов Дюма, и вниз, на Итальянскую равнину. (На самом деле, Наполеон перевалил через Альпы на муле^[1087], хотя его эксперты по пропаганде тщательно скрывали этот факт.)

Вторая Итальянская кампания, увенчанная 14 июня великолепной победой^[1088] над австрийцами при Маренго, разом положила конец череде французских поражений 1799 года. К осени Италия вновь начала походить на лабораторию по созданию революционных стран, на главный аванпост французских идей за пределами Франции. Итальянцы вновь поднимали всевозможные трехцветные флаги и сажали деревья свободы^[1089]. Невозможно знать наверняка, сколь многие из новостей об этом достигали узников. Но тюремщики Дюма, без сомнения, ощущали, что баланс сил смещается не в их пользу и что упомянутые трехцветные флаги вскоре могут войти в моду в Таранто.

Дюма узнал, что его с Манкуром и некоторых других пленников должны перевести из Таранто в другую крепость – в Бриндизи, на побережье Адриатического моря. Ему сообщили, что перевод служит прикрытием для заговора с целью убийства: «Лишь в самый день перевода несколько человек подошли под наше окно, и из их жестов мы поняли, что нас хотят удалить из Таранто и убить по дороге». Той же ночью около 11 часов засов на двери Дюма заскрежетал. Маркиз де ла Скьява (глава провинции Лечче) «ворвался в наши комнаты» вместе с людьми, вооруженными мечами и кинжалами. Они заявили, что увозят узников в Бриндизи и что Дюма должен немедленно собрать свои вещи. Манера действий маркиза – то, что явился в камеру глухой ночью с таким количеством вооруженных людей, – не оставляла Дюма сомнений в его истинных намерениях. «Я самым громким голосом выразил крайнее недовольство столь неподобающим поведением маркиза, – писал Дюма. – Маркиз в ответ обнажил меч».

В этот момент Дюма схватил свою старую трость – самую похожую на оружие вещь в камере – и угрожающе поднял ее против меча маркиза и остальных клинков. Он не задумывался о своих шансах на победу, но был готов оказать сопротивление, каким бы бесполезным оно ни оказалось. Должно быть, Дюма сохранил что-то от старого таланта внушать врагам страх. Если судить о последовавшей письменной жалобе^[1090] «Государственного и военного министерства» по поводу «безрассудства» и «вызывающего поведения» Дюма в ответ на попытку стражников вывести его, воинственная демонстрация готовности защищаться явно возымела эффект. После короткого обмена грозными взглядами с узником охранники покинули камеру.

К этому моменту полупараноидальная ярость Дюма наверняка заставляла его ожидать от тюремщиков только самого худшего. Но на самом деле, когда в сентябре 1800 года его с Манкуром перевели в крепость Бриндизи, примерно в дне пути верхом, и притом вовсе не убили по дороге, их положение улучшилось. В этой крепости, возвышающейся над Адриатическим морем, Дюма мог регулярно общаться со священником. Этого человека звали Бонавентура Чертезза. Их разговоры явно переросли в настоящую дружбу. Единственное сохранившееся письменное свидетельство о ней – трогательное послание, написанное священником в адрес Дюма уже после того, как последний вышел из тюрьмы: «Да будет вам известно^[1091], дражайший генерал, что я всегда хранил и всегда буду хранить в душе чувства [уважения к вам] и что [они] заставляют вечно вспоминать о вас с почтением. Я изо всех сил старался получить какие-нибудь известия о вас. Знаю, эта громкая похвала раздражает вас, но, зная ваше доброе сердце, я осмеливаюсь говорить подобным образом. Как бы я хотел обнять вас (проклятие, что вы так далеко!) – говорю это, не скрывая своих чувств». Священник обещает говорить меньше слов, если Дюма приедет к нему в гости, где генералу всегда рады.

Гораздо больше свидетельств сохранилось о занятных, если не сказать поразительных, отношениях Дюма с офицером тюрьмы по имени Джованни Биянчи, который был чем-то вроде командира всеми южными неаполитанскими тюрьмами-крепостями в регионе. Дюма и Бианчи вели постоянную переписку начиная с сентября 1800 года, даже несмотря на то что Бианчи, судя по всему, квартировал в крепости Бриндизи большую часть времени. (Похоже, Манкур встретил столь же учтивый прием, но упоминания о нем практически исчезают из отчета Дюма вплоть до момента их освобождения.) Письма Бианчи, не без изящества адресованные «дворянам, французским генералам^[1092], пленникам Форта над морем», содержат известия, что просьбы Дюма о предоставлении еды^[1093], одежды и предметов первой необходимости (например, железного котелка, который был предметом на удивление детального обсуждения^[1094]) отныне передаются по цепи инстанций вплоть до самого короля Фердинанда. Отличные новости – сообщает Бианчи генералу Дюма: король разрешил! Тот факт, что просьба о котелке могла пройти всю цепь инстанций вплоть до короля, демонстрирует все, что необходимо знать о Неаполитанском королевстве… за исключением, быть может, одной важной детали, о которой Бианчи с сожалением сообщает Дюма, – пройдет «некоторое время», прежде чем разрешение короля может быть приведено в действие «на местном уровне». Иными словами, пока никакого котелка.

Так начался обмен письмами по пустяковым поводам^[1095]. Например, Бианчи спрашивает генерала о вещах вроде эскизов его обуви или точного количества хвороста, необходимого ему на день. (Это первое упоминание о том, что узникам разрешали разводить огонь.) Представляю себе пленника и тюремщика – в противоположных углах средневековой крепости, каждый сидит за деревянным столом (у первого он огромный и полированный, у второго – маленький и шершавый), обмакивает перо в чернила и обдумывает запросы или извинения, изложенные одинаково затейливыми почерками с завитушками.

31 октября 1800 года Бианчи просит Дюма подсчитать «количество сюртуков, ботинок^[1096], рубашек и прочей необходимой вам одежды с указанием цен. Прошу вас прислать мне [этот список] немедленно, чтобы его могло изучить Министерство финансов королевства». Бианчи вызвал в тюрьму сапожников и портных, а также плотников, хотя Дюма приходилось по-прежнему искать вещи на обмен или продажу, чтобы расплатиться за эти услуги. Ему также приходилось платить за еду или за дрова для печи.

Бианчи постепенно начал удовлетворять повседневные потребности Дюма бесплатно и даже предлагать возмещение предыдущих затрат. В письме от 8 января 1801 года, в котором Бианчи объявляет о решении возместить Дюма «7 дукатов и 90 грани»^[1097] за «комнату и питание для вас и ваших слуг», он просит сообщить адрес для корреспонденции, чтобы выслать по нему платеж. Это знак, что к этому моменту тюремщик знал: освобождение узника неизбежно.

21 января 1801 года Бианчи прислал Дюма необычное письмо^[1098]. В нем он объясняет, что нападение генерала на маркиза де ла Скьява произвело скандал при дворе и что сам король разгневался достаточно для того, чтобы «собственной монаршей рукой» написать по этому поводу приказ самому высокопоставленному офицеру королевской армии. Бианчи описал, как король Фердинанд осуждает «недружественное и угрожающее поведение» Дюма, выразившееся в намерении напасть на маркиза с тростью. Король потребовал, чтобы Дюма и Манкура посадили в одиночные камеры, и посетовал, что власти были слишком снисходительны к французским генералам. Но самое замечательное в письме Бианчи заключается в следующем: он перечисляет все вышесказанное и пространно цитирует приказ короля Фердинанда, а затем сообщает, что будет игнорировать распоряжение об одиночном тюремном заключении генералов. Он поступит «вопреки приказам моего Короля», заявляет Бианчи, потому что убедился, что Дюма и его товарищ – хорошие люди.

Читая этот цветистый документ самого начала девятнадцатого столетия, я вспоминал о бесчисленных кинофильмах про Вторую мировую войну, которые смотрел подростком, где «хороший» командир люфтваффе решает прилично обходиться с американскими или британскими военнопленными вопреки приказам нацистских начальников. Можно ли хотя бы частично объяснить шаг Биянчи удовольствием от неповиновения властям, которое свойственно жителям Южной Италии, – стремлением показать нос манерному боссу отсюда, из своей продуваемой сквозняками провинциальной крепости, где у него не хватало ресурсов даже на то, чтобы отдать узнику кучку хвороста без получения за нее денег из штаба дивизии? Но почему Бианчи счел для себя безопасным изложить все это на бумаге – выразить презрение к королю в письменной форме? Было ли это умышленным актом в надежде, что письмо прочтут, потому что Бианчи, зная о вторжении французов, предполагал, что через считаные недели ему наверняка при" дется отчитываться скорее перед вышестоящим французским офицером и французским правительством, нежели перед его королевским величеством в Палермо? Перечитывая письма Джованни Биянчи, я начал подозревать, что этот человек не только предвидел завоевание французами его королевства, но и надеялся на него. Быть может, тюремщик Дюма был тайным Giacobino, который хорошо относился к французским узникам потому, что любил Францию и идеалы Революции.

* * *

В марте 1801 года Дюма узнал о планах судном переправить его и Манкура в Анкону, город на Адриатическом побережье, к северу от Рима. Но генералы оставались настороже. «Мы поняли, – писал Дюма, – что они хотят передать нас англичанам или берберским пиратам». Он попросил Бианчи сообщить его начальникам о крайнем «неблагоразумии [решения] отправлять нас по океану, полному вражеских кораблей».

Бианчи попытался успокоить Дюма – в серии писем в подобострастном тоне, почти граничащем с дешевым фарсом. Они завершались фразами вроде «Всегда готов выполнить ваши распоряжения»^[1099] и «Остаюсь всегда готовым служить вам». Это сделало Дюма даже еще более подозрительным. Дорогому генералу совершенно не о чем волноваться, ответил Бианчи. Судна идут вдоль побережья и в случае любого нежелательного события, легко найдут, где пришвартоваться. Теперь он решил воспользоваться удобным случаем прислать Дюма, для его одобрения, кое-какие «образцы тканей»^[1100] для его новой формы, которую он наденет после освобождения. «Подойдет ли красивая синяя шерсть средней толщины для нужды ваших слуг? – интересуется Бианчи. – Пожалуйста, соблаговолите уведомить меня, какой из образцов пришелся вам по вкусу».

Бианчи писал узнику по поводу конфискованного у него имущества^[1101], особенно оружия и снаряжения генерала, отобранного в первые месяцы тюремного заключения. Но Дюма отвергал все эти бюрократические инициативы как махинации трусливого врага, который теперь стал корчиться от страха перед приближающимся французским правосудием. Особенно разъярило Дюма письмо Бианчи с извинениями из-за того, что принадлежавшее генералу «двуствольное ружье… было выброшено^[1102] в море…Тем не менее я сделаю все, что в моих силах, и, если мои поиски увенчаются успехом, с превеликим удовольствием отправлю его вам».

Среди потоков беспрестанной лести Джованни Бианчи всегда возвращался к любимой теме – одежде. Он глубоко сожалеет, что не в состоянии раздобыть шляпу^[1103] излюбленного генералом фасона, но он может предоставить другую – «более безопасную и одновременно более удобную»^[1104] для путешествия по морю. Он заверяет Дюма, что «немедленно» направит к нему людей показать головной убор альтернативного стиля. Наверняка Дюма, прожив восемнадцать месяцев в камере крепости, где с ним дурно обращались и пытались отравить, не стал бы день напролет переживать по поводу фасона шляпы. Бианчи «умоляет» генерала «пойти проветриться», причем сделать это «без всякой боязни». В ответ на серьезный запрос Дюма относительно одежды, Бианчи заверяет генерала республиканской армии, что тот, разумеется, должен не стесняясь «носить кокарду вашей страны»^[1105] внутри крепостных стен – «таким же образом, – добавляет Бианчи, – как наши люди носят наши кокарды». (Кардинал Руффо разработал кокарду^[1106] специально для Армии Святой Веры: распятие чисто белого цвета.)

В конце декабря 1800 года, после того как все – от австрийского императора до папы Римского – подписали мирные соглашения с Наполеоном, король Фердинанд Неаполитанский внезапно обнаружил себя единственным борцом с воскресшим французским колоссом в Италии. Наполеон послал сослуживца Дюма, генерала кавалерии, блистательного Мюрата во главе армии^[1107] – на юг, против Неаполя. Фердинанду не потребовалось много времени, чтобы начать переговоры о сдаче перед лицом приближающихся французских войск: подданные недаром прозвали его «Il re Gambalesta»^[1108], в вольном переводе – «Король Легкая Победа».

В феврале 1801 года генерал Мюрат доставил себе удовольствие сообщить посланнику Фердинанда, что согласно одному из условий капитуляции все французские военнопленные, удерживаемые где-либо на территории королевства, должны быть немедленно отпущены. Из писем, полученных от Мари-Луизы, равно как из приказов военного министра^[1109], Мюрат знал, что последнее требование приведет к освобождению его старого соратника Алекса Дюма.

Король Фердинанд быстро согласился^[1110] на это условие, но, прежде чем Мюрат смог отпраздновать договор о перемирии, Наполеон приказал Мюрату изменить предъявленные условия. Бонапарт добавил еще один пункт: Фердинанд должен был принять французскую оккупацию Тарентского залива. Наполеон надеялся использовать эту территорию как базу для начала новой кампании по захвату Египта, который в этот момент переходил под контроль британцев и турок. Фердинанд вновь быстро согласился, и армия Мюрата вступила в Неаполь без единого выстрела. Если бы только Дюма знал эту новость – его старый товарищ въезжал в страну его тюремщиков!

Генерал наверняка услышал об этом, причем достаточно скоро. К концу марта Дюма оказался на судне^[1111], направлявшемся к французской базе в Анконе, – в свежепошитом легком шерстяном камзоле, новой рубашке, носках и ботинках и в стильной новой шляпе. Тем не менее в тридцать девять лет его едва можно было узнать. В первые недели, проведенные на свободе, Дюма был частично слеп и глух. Он ослаб от недоедания. Он хромал вследствие еще одной медицинской процедуры – кровопускания, во время которого врач перерезал ему сухожилие. Он был полон решимости исцелить себя, но поклялся никогда не забыть ни одной детали своего плена, или «самого варварского угнетения под небесами, подстрекаемого неослабной ненавистью ко всем тем, кто зовет себя французами».

* * *

Французский командир в Анконе тепло встретил генерала Дюма и, поскольку там не было полиции, занимающейся проблемами военнопленных, дал побитому жизнью офицеру немного денег из своего кармана – на еду и предметы первой необходимости. 13 апреля Дюма написал правительству: «Имею честь уведомить вас^[1112], что мы [Манкур и я] вчера прибыли в город с девяносто четырьмя [бывшими] пленными… по большей частью ослепшими и изувеченными». Добравшись до Флоренции, Дюма составит замечательный отчет о жизни в плену с перечислением всех несчастий, случившихся с ним с момента отплытия из Египта на судне «Belle Maltaise», – отчет, которым его сын позже воспользуется для создания культовых сцен человеческих страданий в «Графе Монте-Кристо»^[1113]. В письме к правительству Алекс Дюма ограничил свои высказывания по этому поводу кратким упоминанием об «обращении с нами неаполитанского правительства, позорящем его в глазах человечества и всех стран».

В тот же день он также написал Мари-Луизе – впервые как свободный человек. В письме есть и послание для Александрины Эме («Если по счастью она все еще живет^[1114] на этом свете») о том, что он «везет различные вещицы для нее из Египта».

Любопытно, что, едва избежав кораблекрушения и проведя два года в плену, он каким-то образом ухитрился сохранить сувениры для дочери из Exp?dition d’?gypte.

В другом послании Мари-Луизе, написанном спустя две недели во Флоренции, он говорит, какую радость доставили ему полученные от нее письма и весточка от теперь уже восьмилетней дочери. Эти листы бумаги он «целовал тысячу раз»^[1115].

С глубокой благодарностью и душевным волнением я узнал о том, сколько рвения и заботы ты вложила в ее обучение. Такое поведение, поведение, столь достойное тебя, делает тебя все дороже и дороже для меня, и я с нетерпением жду возможности доказать тебе мои чувства.

Ни в одном из писем к ней он не описывает дорогу домой – путь в революционную Францию, землю возможностей и братства, в которой некогда его ждал успех и которой, как он обнаружит, более не существовало. Точно так же он предпочел не говорить ей подробности своих испытаний, поскольку, как он писал, «я не хочу причинять боль твоему сердцу, которое и без того изранено долгими лишениями. Надеюсь в течение месяца принести твоей редкой, драгоценной душе целительный бальзам моего утешения». Он завершает письмо так:

Прощай, любимая моя, ты ныне и впредь будешь столь дорога моему сердцу, потому что любые несчастья способны лишь туже затянуть узы, которые крепко связывают нас друг с другом. Поцелуй за меня мое дитя, наших дорогих родителей и всех наших друзей.

Твой без остатка,

Алекс Дюма, дивизионный генерал.

Глава 22
«Жди и надейся»

Что за темные и кровавые тайны^[1116] скрывает от нас будущее, – однажды напишет Александр Дюма в своих мемуарах, размышляя над судьбой отца. – Когда эти секреты становятся известны, человек осознает, что именно благое Божественное провидение держало его в неведении до назначенного времени».

К моменту возвращения Алекса Дюма во Францию, в июне 1801 года, Революция и страна, столь любимые генералом, приходили в упадок почти так же стремительно, как слабел он сам. Должно быть, он чувствовал себя как Рип Ван Винкль, спустившийся с холмов, – только Рип Ван Винкль обнаружил вместо короля революцию, тогда как Дюма застал, можно сказать, короля, пришедшего на смену революции. И это был тот самый король, который спасся бегством из Египта. Когда Дюма прибыл на побережье Франции, Наполеон уже год перекраивал Францию, как ему хотелось, и приспосабливал завоевания Революции к своим собственным целям.

Первым шагом Наполеона в процессе «переделки» Франции было создание правительства^[1117]. Процессу все еще приходилось придавать демократический вид, поскольку он происходил в стране Революции. Этот король по-прежнему носил красное, белое и синее. Идея «консулов» – таковых было три – создавала видимость, что высшая исполнительная власть все еще поделена, как это было при Директории и – еще раньше – при Конвенте. (Революционная Франция никогда не пробовала систему с обычным президентом или премьер-министром.) Но, рядясь в одежды демократии, диктаторы, подобно мужчинам, одевающимся на карнавале в женские платья, порой склонны переусердствовать, и Наполеон хотел убедить всех и каждого, что его Французская Республика была более демократичной, чем любые предыдущие версии. Там, где Директория делила власть с двумя законодательными органами, теперь понадобилось сделать никак не меньше четырех: Сенат, Трибунат, Законодательный корпус и Государственный совет. Все эти сдержки и противовесы, естественно, делали демократический процесс максимально недееспособным. Трибунам разрешалось обсуждать законы, но не принимать их. Членам Законодательного корпуса дозволялось принимать законы, но не обсуждать их. Сенаторам было позволено назначать членов двух вышеназванных органов власти, но не голосовать за законы, за исключением случаев, когда они отменяли законы, которые считали неконституционными. Государственный совет был битком набит спонсорами и закадычными друзьями Бонапарта, и, хотя этот орган, единственный из всех, обладал кое-какой реальной властью, он функционировал по сути как собрание советников Наполеона.

15 декабря 1799 года, ровно через месяц после переворота, Наполеон и заговорщики опубликовали Конституцию VIII года со следующим заявлением во вступительной части: «Она основана на истинных принципах^[1118] представительного правления, на священных правах собственности, равенства и свободы. Учреждаемые ею органы власти будут сильными и стабильными, какими и должны быть, чтобы гарантировать соблюдение прав граждан и интересов государства. Граждане! Революция закрепила принципы, которые породили ее; она завершена»^[1119].

В то время единственными людьми, знавшими, что собой представляет настоящий Наполеон Бонапарт, были (помимо его матери, братьев и сестер, боявшихся правителя) его генералы, которые поддерживали его с различной степенью страха, благоговения, презрения и низкопоклонства. Большинство людей, не относившихся к командному составу армии, знали Бонапарта только как человека, способного добиться результата. Впрочем, некоторым гражданским довелось близко пообщаться с Наполеоном, и они сообщали о мрачных сторонах его характера, которые нисколько не соответствовали всеобщему преклонению перед консулом. «Он внушает немыслимый ужас^[1120], – писала мадам де Сталь своему отцу, проведя неделю с Наполеоном в поместье его старшего брата Жозефа. – У любого, кто оказался возле этого человека, возникает ощущение, будто в ушах свистит порывистый ветер».

* * *

Пока Дюма возвращался домой, Мари-Луиза написала ему необычное любовное письмо о том, как она преодолеет последствия, которые тяжелые испытания мужа в темнице имели для обоих супругов:

Обещаю отомстить за себя^[1121], доказав тебе, что знаю, как любить, и что я всегда любила тебя. Тебе известно, сколь бесценной наградой служит для меня место в твоем сердце, и, пока эта награда со мной, ты никогда не должен сомневаться в моем счастье.

Они наконец воссоединились в Париже^[1122] – в квартире старого друга Дюма, генерала Брюна. Можно только представить, как изменился муж Мари-Луизы и как сильно ей пришлось постараться, чтобы скрыть свою реакцию при виде супруга. Но их счастье и радость от встречи не подлежат сомнению. Вскоре Дюма вернулся домой в Вилле-Котре, где наслаждался любовью со стороны семьи. Хотя прежняя сила к нему не вернулась, он вскоре снова смог ездить верхом. Он начал предвкушать возвращение на службу и возобновление карьеры с того места, где оставил ее, когда в Египте поднялся на борт «Belle Maltaise».

Однако Дюма быстро обнаружил, что на этом пути есть и другие препятствия, помимо слабого здоровья. Прежде всего, он и его родные остро нуждались в деньгах. Пока он был военнопленным, семья не получала доходов, и когда он услышал, что французское правительство обсуждает с Неаполитанским королевством вопрос о военных репарациях, то решил, что его претензии будут занимать одно из первых мест^[1123] в списке. 22 апреля 1801 года, когда Дюма еще был в Италии, французский посланник в Неаполе заявил ему, что генералу причитается «сумма в 500 000 франков^[1124] от неаполитанского королевского двора как компенсация французским гражданам, лишившимся своего имущества». Загвоздка заключилась в том, что деньги, как сказал посланник, уже ушли в Париж и Дюма придется запросить их там, у министра иностранных дел. Дюма попытается заняться этим делом, но так и не увидит ни единого франка.

Генерал не только не получил ответа на запрос о репарационных деньгах, но и обнаружил, что все его письма и обращения натыкаются на гробовое молчание. Самыми важными для Дюма чиновниками были сотрудники Военного министерства. К несчастью, новым военным министром был не кто иной, как его старый недруг генерал Бертье. Последний уведомил генерала^[1125], что по распоряжению консулов офицерам вроде Дюма полагалось жалованье только за два месяца – вне зависимости от длительности пребывания в плену. В сентябре 1801 года Дюма отправил Наполеону письмо с протестом:

Надеюсь… что вы не позволите человеку^[1126], который делил с вами труды и опасности, попрошайничать, подобно нищему, в то время, как в вашей власти дать ему доказательства великодушия нации, за которую вы несете ответственность.

Вернуться на службу в армию и получить новое назначение было для Дюма столь же важным, как вытребовать свои деньги. В феврале 1802 года он писал «гражданину министру Бертье»: «Имею честь напомнить^[1127] вам об обещании, которое вы дали мне в бытность мою в Париже – поручить мне какую-нибудь работу из тех, чем вы занимались в то время. Могу сказать без хвастовства, что несчастья, столь жестоко испытавшие меня, должны послужить весомыми причинами для правительства вернуть меня на действительную службу».

Однако в новых условиях все обращения Дюма пропадали втуне. В начале 1820-х годов историк, еще прекрасно помнивший все события, отмечал, что Дюма «не пришелся ко двору^[1128], где его политические взгляды и все, что с ним связано, вплоть до цвета его кожи, было не в моде».

* * *

Когда Наполеон захватил власть, прошло почти восемь лет с момента предоставления республиканской Францией всей полноты прав и гражданства свободным цветным жителям колоний и пять лет с отмены рабства во Франции. С 1794 года французская конституция и Декларация прав человека и гражданина применялись в мире повсюду, где развевался французский флаг^[1129]. Стоит напомнить, что величайшее освобождение рабов в истории было начато страной, которая была, возможно, самой прибыльной рабовладельческой империей на свете.

У Французской Республики к моменту захвата власти Наполеоном было множество недостатков, но имелась одна черта, которую большинство наших современников сочли бы удивительно правильной: государство предоставляло людям основные права и возможности вне зависимости от цвета их кожи. Несмотря на все свои промахи, органы власти революционной Франции – законодательные собрания в Париже с их постоянно меняющимися названиями – принимали чернокожих и мулатов наравне с белыми в качестве полноправных депутатов. Хотя французы все еще называли чернокожих и мулатов в своей стране американцами, американский конгресс той эпохи вряд ли бы впустил к себе человека с черной кожей, если только речь не шла о подаче прохладительных напитков или подметании пола.

Устроенный Наполеоном переворот получил активную поддержку со стороны коалиции работорговцев^[1130] и изгнанных плантаторов. Они рассчитывали, что диктатор в трехцветной мишуре представляет собой гораздо более весомый шанс на восстановление рабства, нежели любое по-настоящему представительное правительство (особенно если в нем участвуют чернокожие, аболиционисты и идеалисты-революционеры всех сортов). Во время посещения Нормандии Наполеон присутствовал на банкете, устроенном давними конкурентами Шарля де ля Пайетри^[1131] по работорговле – Константином и Станисласом Фоашами. Последние рассчитывали на то, что новая эра доходов от торговли рабами вот-вот наступит.

Как утверждали эти бизнесмены, в мире, где основные конкуренты все еще практиковали рабство, Франция не могла позволить себе продолжать странную политику освобождения и равноправия. Революционные идеи просто обходились слишком дорого. Объем экспорта из Сан-Доминго^[1132] в 1799–1800 гг. составлял менее четверти от объема 1788–1789 гг. Даже у генерала Туссена-Лувертюра – знаменосца Французской революции среди чернокожих Сан-Доминго и великолепного лидера – едва получалось загнать рабочих назад, на плантации. Тысячи бывших рабов служили в качестве солдат Революции и не имели никакого желания возвращаться к рубке сахарного тростника.

Через считаные дни после прихода к власти Наполеон получил предложение об отмене запрета^[1133] на работорговлю во Франции. Для столь дерзкого шага было еще слишком рано, но Бонапарт действительно начал возвращать политические долги лобби работорговцев, которые оказали ему немалую поддержку. Он сместил министра военно-морского флота и колоний – члена Общества друзей негров и назначил сторонников работорговли на различные посты^[1134] в правительстве. Конституция VIII года Революции, провозглашенная Наполеоном в декабре 1799 года, спустя месяц после захвата власти, трактовала расовый вопрос очень туманно, но содержала одну строчку, которая не предвещала всем цветным ничего хорошего: «Режим власти во французских колониях^[1135] будет определен специальными законами».

Однако Наполеон вел двойную игру^[1136]. В день Рождества 1799 года, вскоре после публикации новой конституции, он обратился к народу Сан-Доминго с воззванием: «Помните, храбрые негры^[1137], что только французский народ признает вашу свободу и ваше равенство». Пять дней спустя он принял тайное решение^[1138] о начале строительства новой армады, которой надлежало доставить сорок тысяч французских солдат через Атлантический океан – в Америку. В конечном счете, эта армада даже превзойдет^[1139] египетскую. Ее цель: возвращение контроля над самой прибыльной французской колонией. Проведя у власти какой-то месяц, Наполеон уже планировал полномасштабное военное вторжение на Сан-Доминго.

Не следовало недооценивать расовый компонент подобного вторжения: Сан-Доминго не был иностранным государством. Здесь правила французская администрация, а население все еще считало себя частью Французской Республики – спустя годы после освобождения рабов. Более того, образованные чернокожие и мулаты Сан-Доминго разделяли французские идеалы и политические воззрения, тогда как белые – креолы – были вполне готовы и даже страстно желали перейти под власть англичан или испанцев в обмен на сохранение рабства. (В письме одному плантатору на Мартинике Наполеон^[1140] одобрил решение этого человека перебежать к англичанам, чтобы не лишиться своих рабов.) Крупное вторжение на Сан-Доминго было бессмысленно до тех пор, пока не становилось частью стратегии по возврату к прошлому порядку и восстановлению правления белых на острове. Но Наполеону пришлось ждать мирного договора с Англией, иначе британцы перехватили бы французский флот в Атлантическом океане. Пока же Бонапарт станет прикидываться другом чернокожих и республиканцем-защитником их универсальных прав.

* * *

Генерал Туссен-Лувертюр^[1141] – столь же умелый дипломат, сколь и опытный военный тактик – также не раскрывал своих карт. Он натравливал британцев и испанцев на французов, как делал это большую часть прошлого десятилетия, и заключал сделки с теми, кого считал полезными для увеличения своей власти и силы своего острова. В отличие от многих других чернокожих революционеров, он был прагматиком и просчитывал свои действия на много ходов вперед. Генерал твердо решил вновь сделать Сан-Доминго процветающим и даже был готов, если потребуется, объединиться с белыми плантаторами. Он считал непреложным лишь одно условие: рабство никогда не должно вернуться.

У генерала Лувертюра были два сына, которые жили в Париже. Исаак Лувертюр все свое время тратил на учебу, тогда как его сводный брат Пласид^[1142] служил адъютантом у французского генерала. В начале 1802 года эти двое молодых чернокожих все еще вели жизнь, которая (будучи совершенно неслыханной в любой другой стране) была не только возможной, но и почти обычной во Франции. Впрочем, они переживали по поводу определенных изменений в городе и по поводу слухов о «гигантской военной экспедиции», которую правительство готовилось отправить на их родину. Они слышали, что боевые корабли скапливаются во многих атлантических портах Франции – в Бресте, Лорьяне, Рошфоре и Тулоне.

Однажды директор колледжа, где учился Исаак Лувертюр, с удивлением обнаружил приказ явиться к министру Дени Декре в Министерство военно-морского флота и колоний. Зная о ненависти Декре к цветным и его отрицательном отношении к обучению чернокожих вместе с белыми, директор наверняка со страхом ждал нагоняя или штрафа, если не хуже. Вместо этого министр Декре «предложил» директору сопровождать сыновей Туссена-Лувертюра на Сан-Доминго на борту одного из кораблей французской армады.

Такое распоряжение вполне можно было бы расценить как приказ о депортации, однако министр Депре хорошо сыграл свою роль, потому что, возвратившись в колледж, директор, как позже будет вспоминать Исаак в своих мемуарах, «объявил эту новость своим юным ученикам и обнял их, говоря со слезами на глазах, что французское правительство действует лишь с самыми мирными намерениями». Спустя несколько дней Депре направил директору письмо о том, что сам первый консул пожелал встретиться с братьями Лувертюр до их отплытия. Декре лично приехал в колледж, чтобы сопроводить мальчиков во дворец Тюильри на встречу с Наполеоном, где их ждал сердечный прием.

«Ваш отец – великий человек», – сказал Наполеон, обращаясь к Исааку Лувертюру:

Он оказал Франции выдающиеся услуги. Вы скажете ему, что, как первый [консул] французского народа, я обещаю ему защиту, славу и почет. Не верьте, что Франция хочет принести на Сан-Доминго войну. Франция посылает свою армию не для того, чтобы сражаться с войсками этой страны, а чтобы усилить их. Вот генерал Леклерк, мой зять, которого я назначил генерал-капитаном и который будет командовать этой армией. Я распорядился, чтобы вы прибыли на Сан-Доминго на две недели раньше кораблей военной экспедиции, чтобы могли объявить отцу о ней.

Наполеон также проверил знания Исаака по математике и сделал вид, будто доволен его ответами. Перед отплытием юношей министр Декре подарил каждому по набору сияющих доспехов, произведенных в Версале, и по «богатому и яркому офицерскому костюму – от имени правительства Франции».

Сыновья Лувертюра вскоре поняли, что их используют против отца, – последние сомнения в этом развеялись за время путешествия через Атлантику вместе с зятем Наполеона генералом Леклерком и сорока тысячами французских солдат. К моменту появления армады у Сан-Доминго они более или менее официально были признаны заложниками. Тем не менее на протяжении четырех месяцев с начала войны их отец будет оказывать сопротивление французским оккупационным войскам, прежде чем согласится (после еще более коварного обмана со стороны французского командования) явиться на неформальную дипломатическую встречу. По дороге наполеоновские солдаты нападут на чернокожего героя-республиканца Сан-Доминго из засады и в цепях отправят Туссена во Францию. Привыкшего к тропическому климату человека бросят в ледяную камеру, где по стенам текла вода и где камин топили, по приказу Наполеона, лишь от случая к случаю. «Его железное здоровье^[1143], которое на протяжении десяти невероятных лет выдерживало лишения и нагрузки, было сломлено кучкой бревен, отмериваемых по распоряжению Наполеона, – писал С. Л. Р. Джеймс. – Доселе неусыпный интеллект теперь периодически впадал в кому на долгие часы. К весне он умирал. Одним апрельским утром его нашли мертвым в его кресле».

Захват Туссена не остановил сопротивление. К августу генерал Леклерк в отчаянии писал Наполеону: «Удалить Туссена не достаточно^[1144]. Здесь нужно арестовать две тысячи лидеров. Несмотря на то что я отбираю оружие, вкус к мятежу не пропадает. Я захватил 20 000 ружей, но в руках освобожденных рабов остается еще по меньшей мере столько же».

Наполеон отдал Леклерку строгий приказ^[1145]: на Сан-Доминго в живых не должно было остаться ни одного цветного офицера в чине выше капитана – всех их надлежало либо убить, либо захватить в плен и выслать во Францию. Возрождая самые жестокие традиции рабства времен Старого порядка на сахаропроизводящих островах, французские солдаты пытали, насиловали и убивали чернокожих всеми жуткими способами, какие только можно представить. Большинство из более чем трех тысяч цветных солдат, высланных с острова под дулом ружей, были незаконно проданы в рабство^[1146] коррумпированными офицерами флота где-то в Карибском бассейне.

В 1804 году гаитянам удалось создать новую страну и нацию. Во время бессмысленных военных операций погибли более сорока тысяч французских солдат^[1147] (половина всех посланных в экспедицию) и во много раз большее число негров и мулатов, как военных, так и гражданских лиц. Французы запирали некоторых чернокожих в тесных трюмах на судах в гавани Порт-о-Пренса и поджигали в этих помещениях серу, чтобы люди умирали от удушья^[1148], – особенно жуткая казнь, чем-то напоминающая массовые убийства двадцатого столетия. Чернокожие бойцы столь же жестоко обращались с местным белым населением, но в то же время принимали некоторых белых^[1149] к себе (как это было с отрядами польских солдат, которые прибыли на Сан-Доминго вместе с французами, но затем перешли на сторону противника).

Летом 1802 года французские войска также вторглись на Гваделупу^[1150] – еще один сахаропроизводящий французский остров, где действовал запрет на рабство. Они двигались по территории колонии, разоряя все на своем пути, хватали любого чернокожего, на котором была форма, и либо убивали его, либо заковывали в цепи. Около трехсот негров и мулатов – лидеры повстанцев на острове – попали в ловушку на одной из плантаций на склоне вулкана Ля Суфриер. Эти мужчины и женщины предпочли свести счеты с жизнью, нежели жить и видеть возвращение рабства. С криком «Жить свободными или умереть!» они подорвали себя при помощи остатков пороха. Их командиром был Луи Дельгре^[1151] – полковник, служивший в 1792 году в Черном легионе под командованием Дюма.

* * *

В 1790-х годах Национальный колониальный институт^[1152] в соответствии с принципами революции начал обучать детей негров, мулатов и белых вместе. Теперь правительство Наполеона сократило финансирование Института и положило конец эксперименту по образованию без расовых ограничений.

Один из учащихся Института – Луи-Блез Лешат, сын чернокожего французского офицера с Сан-Доминго, – вспоминал, как в 1801 году в школу с официальным визитом прибыл тот самый министр военно-морского флота и колоний, что «предложил» Исааку и Пласиду Лувертюрам вернуться на Сан-Доминго. Спустя несколько лет Лешат описал этот визит в письме Исааку и Пласиду: «Министр Декре приехал в Институт, собрал всех американцев [т. е. чернокожих] во дворе и обратился к ним с очень суровой речью. Правительство больше не будет платить за их образование: оно и так уже сделало слишком много для таких, как они».

По мере того как репутация школы стремительно ухудшалась, студенты, которые платили за себя, уходили из Института. К 1802 году здесь числилось лишь около двух десятков учащихся за государственный счет, в том числе девять негров, шесть мулатов и семь белых. В конце года школа внезапно закрылась. Многие цветные ученики попали в сиротские приюты, тогда как дети постарше, пусть даже подростки, отправились на военную службу как посыльные.

Десятилетнему Фердинанду Кристофу^[1153], сыну Анри Кристофа, одного из самых высокопоставленных чернокожих генералов Сан-Доминго и будущего короля Гаити Анри I, не посчастливилось постучаться в ворота Института в 1802 году, сразу после расформирования школы. Власти поместили мальчика в сиротский приют под названием «La Piti?»^[1154], а «маленькое состояние» в драгоценных камнях и золоте, которое он привез в качестве платы за обучение, было украдено. Подросток стал чем-то вроде охранника в приюте – последнее, чего могли ожидать те, кто его сюда отправил. В 1814 году одна женщина рассказала мемуаристу о следующем инциденте, свидетельницей которого она стала десятью годами ранее.

[Она] увидела юношу^[1155], стоящего на посту у ворот «La Piti?». Поскольку мадемуазель Мари рассказала им о сыне Кристофа, они кинулись к нему, крича: «Вот он, сын Кристофа». Юноша радостно сказал: «Да, это я». Но в тот же самый момент человек, который также стоял на входе в «La Piti?», нанес Кристофу два сильных удара, отчего Кристоф выронил ружье и упал навзничь, после чего ему пришлось зайти внутрь. С тех пор увидеть его хотя бы мельком было невозможно, но известно, что они отправили его учиться ремеслу сапожника и требовали, чтобы он занялся этим делом. Кристоф все время отказывался, говоря, что отец послал его в Париж получать хорошее образование, а не работать сапожником.

Фердинанд Кристоф продолжал отказываться от профессии ремесленника, которую для него выбрало правительство. В 1805 году его нашли мертвым в приюте. Ему было двенадцать лет.

* * *

Одно из учреждений, которое принесло Наполеону славу, – это Орден Почетного легиона, первый заслуживающий этого названия орден, куда принимали «за заслуги». Хотя образцом для него стала монархическая традиция посвящения людей в рыцари в качестве вознаграждения за выдающуюся службу, легион был действительно открыт для представителей всех профессий и социальных групп. Закон об учреждении Ордена был утвержден 19 мая 1802 года. Даже сегодня эта организация остается неразрывно связанной с лучшей частью наследия наполеоновской Франции.

Сын генерала Дюма позже будет жаловаться, что его отец умер, «даже не став рыцарем^[1156] Почетного легиона, – он, герой дня в сражении при Мольде… в Мон-Сенис, при осаде Мантуи, на мосту Бриксена, во время подавления Каирского восстания, человек, которого Бонапарт сделал губернатором Тревизо и которого он представлял Директории как тирольского Горация Коклеса». (На самом деле, я нашел письмо к генералу Дюма от Мюрата, в котором последний утверждает, что «с удовольствием передаст»^[1157] личную просьбу генерала Дюма о зачислении в легион.)

Однако существовала очевидная причина, по которой Дюма не мог быть принят в Орден, даже если бы Наполеон не испытывал бы к генералу личную неприязнь. 20 мая 1802 года, на следующий день после учреждения Почетного легиона, Наполеон издал другую прокламацию – ту самую, что открывала его истинное отношение к рабству во Французской империи^[1158]. Колонии, в которых запрет от 1794 года не вступил в силу (территории вроде Мартиники, захваченные британцами в ходе революционных войн и лишь недавно возвращенные Франции), должны были официально сохранить рабство в том же состоянии, что было до 1789 года. Хотя Сан-Доминго и Гваделупа прямо не упоминались, в одной из статей прокламации говорилось о том, что на ближайшие десять лет, «вопреки всем предыдущим законам», все колонии будут подчиняться новым нормам, разработанным центральным правительством. Шаг к полному восстановлению рабства был сделан. За этой позорной статьей последовала череда ныне забытых законов, которые уничтожали права, дарованные Революцией чернокожим в пределах Франции.

Через две недели после «декрета о рабстве», Наполеон издал закон о запрете всем цветным офицерам и солдатам^[1159], которые вышли в отставку или были уволены с армейской службы, жить в Париже и его окрестностях.

В июле новый указ восстановил законодательство старого королевского Надзора за чернокожими, с тем лишь исключением, что теперь запрещалось «неграм, мулатам и цветным… вступать^[1160] на континентальную территорию Республики под любым основанием или предлогом, если только у них нет специального разрешения». И на этот раз расистские законы соблюдались, а не просто провозглашались. Представители властей станут держать всех нарушителей под замком до самой депортации.

В таких условиях Почетный легион становился несбыточной мечтой.

В следующем году Наполеон объявил вне закона браки между людьми с разным цветом кожи. Министр юстиции направил всем префектам письмо со следующими словами: «Намерение правительства состоит^[1161] в том, чтобы ни один брак между белыми и чернокожими не признавался». В письме также подчеркивалось, что префекты обязаны следить за соблюдением этого закона. Когда служанка-мулатка в доме самого Наполеона^[1162] захотела выйти замуж за белого, Жозефине пришлось лично просить супруга об исключении из закона о запрете смешанных браков.

Дюма освободился из камеры в крепости только для того, чтобы обнаружить, что его мир превращается в такую же тюрьму. Теперь в его собственной стране ему грозили невероятные ранее оскорбления – по мере того, как правительство методично ограничивало, урезало и наконец упразднило права цветных граждан Франции. Меньше чем через год после возвращения во Францию генералу Дюма придется просить о специальном документе, позволяющем ему остаться в его собственном доме в Вилле-Котре (город входил в зону, запретную для отставных военных с черной кожей).

Герой войны теперь был вынужден обращаться к бывшим соратникам с просьбой задействовать их связи, чтобы его не депортировали^[1163].

Как-то раз, обидевшись на нежелание командования назначить его на важную должность в действующей армии, Дюма написал гневное письмо военному министру, заявив, что если он действительно заслужил подобное плохое обращение, то «более недостоин дела^[1164], которое дорого мне вдвойне из-за климата, в котором родился». Дюма никогда так близко не подходил к упоминанию глубинных причин его рвения на службе Французской Республике. Теперь он о таких вещах больше не писал.

* * *

Просматривая письма Дюма за эти годы в архивах Ch?teau de Vincennes^[1165], я наткнулся на еще одну папку с посланиями^[1166] того времени. Их авторами были члены Черных первопроходцев^[1167] – батальона, первоначально составленного из примерно восьмисот военнопленных с Сан-Доминго и Гваделупы. Этих людей вывезли во Францию и принудили служить в той же самой армии, которая вторглась на их родину и разорила ее. Сторона, за которую они сражались в сложных островных конфликтах, часто почти не имела значения. Наполеон велел доставить их на юг – в Италию, где на протяжении долгих лет они занимались одним лишь тяжелым физическим трудом. В лексиконе французских военных слово «первопроходцы» означало совокупность отрядов пехоты, которые часто делали за армию всю грязную подготовительную работу – строили укрепления и копали окопы, где затем размещались солдаты.

В папке «Черные первопроходцы» оказалось множество писем от разжалованных чернокожих офицеров. В то самое время, когда Дюма просил своих соратников-генералов помочь ему^[1168] добиться небольшой части того, что обязано было ему дать государство, эти офицеры, имевшие гораздо более низкие звания, независимо от него, также обращались с просьбами вернуть их должности. Они и Дюма столкнулись с одним и тем же предательством. Начиная с 1802 года, как раз когда Дюма вышел на свободу из тюрьмы, Наполеон пытался навязать армии дореволюционные стандарты, разрешавшие ставить на командные посты только белых офицеров. В архивной папке я также нашел приказ, подписанный Наполеоном и Бертье, о создании сегрегированных лазаретов, чтобы «цветные пациенты лечились^[1169] в отдельной комнате и не могли общаться с белыми пациентами».

Талантливых негров и мулатов притесняли настолько, что даже за место в сегрегированных отрядах Черных первопроходцев разворачивалась отчаянная борьба. Просматривая объемную переписку в архивах, я прочел десятки длинных, выразительных писем^[1170], в которых чернокожие солдаты объясняют, почему они достойны служить в одном из таких отрядов и как благодарны они будут, если великодушное французское государство облагодетельствует их подобным образом. Письма часто начинаются следующим образом: «Я оказался во Франции в тяжелом материальном положении. Я не могу вернуться на родину, и мне запретили ходить на работу».

Примерно одна тысяча солдат, служивших в этом батальоне, впоследствии сформируют так называемый Королевский африканский полк^[1171], который великолепно проявит себя на службе в 1805 и 1806 годах. Но, наслаждаясь престижем в годы Революции как американцы, негры и мулаты теперь получили презрительное прозвище солдат-африканцев^[1172]. Когда Франция вновь вступила в большой мир рабовладельческих государств, продвижение небелых на властные или почетные должности стало опасным анахронизмом. В армиях, которыми некогда командовал генерал Дюма, сама идея о том, чтобы чернокожий солдат отдавал приказы отрядам белых, оказалась невозможной. А черный дивизионный генерал или главнокомандующий армией – это было и вовсе нечто немыслимое.

* * *

24 июля 1802 года Мари-Луиза родила их третьего – и последнего – ребенка^[1173]. Четыре оставшихся года жизни Алекс Дюма не будет ни на шаг отходить от маленького Александра.

Но, даже радуясь рождению сына, генерал Дюма получил напоминание о своем новом приниженном статусе. В мемуарах сын вспоминает, как «перед Египетским походом^[1174] было условлено, что, если моя мать родит сына, крестными родителями вышеупомянутого сына должны быть Бонапарт и Жозефина. Но с тех пор положение дел очень сильно изменилось, и мой отец не имел желания напомнить первому консулу об обещании, некогда данном главнокомандующим».

Вместо этого через два дня после рождения Александра Дюма написал старому другу^[1175], генералу Брюну:

СВОБОДА, РАВЕНСТВО.

Из штаб-квартиры в Вилле-Котре, термидор X года Французской Республики.

АЛЕКСАНДР ДЮМА, дивизионный генерал,

Его лучшему другу генералу Брюну.

Спешу сообщить, мой дорогой Брюн, что моя жена счастливо разрешилась большим мальчиком, который весит 10,5 фунта [4,8 кг]. Его рост – 18 дюймов [46 см]. Как видите, я надеюсь, что, если с ребенком не произойдет несчастный случай, к 25 годам он не будет пигмеем. Но это еще не все, мой друг. Вам предстоит показать себя, пройти проверку, друг, в качестве крестного отца, [наряду] с моей дочерью. Это дело не требует спешки, поскольку с ребенком все в порядке, а моей дочери не будет здесь еще месяц – она приедет сюда отдыхать. Мне нужно срочно получить от вас ответ, мой дорогой Брюн, чтобы знать, чего ждать. Прощайте, мой друг, у вас нет никого преданнее, чем

Алекс Дюма.

На эту теплую записку Брюн ответил, что «суеверие мешает мне^[1176] выполнить вашу просьбу». Он просил Дюма о «снисхождении», так как тому придется передать «искренние сожаления [дочери Дюма Эме Александрине] и вашей очаровательной жене».

Дюма не мог не подивиться холодности друга и его отказу. Дюма не пожелал принять отговорок. На протяжении нескольких недель он пытался убедить Брюна приехать в Вилле и стать крестным отцом Александра. Но Брюн лишь отделывался извинениями. В конце концов он согласился быть крестным отцом, но не приехал на церемонию крещения, так что Клоду Лабуре, дедушке ребенка, пришлось исполнять^[1177] эту роль вместо генерала.

* * *

Дюма продолжал писать Наполеону, предлагая свои услуги для участия в боях. В последнем обращении Дюма, несмотря на ослабленное здоровье, просил дать ему шанс сразиться с Англией: «Едва началась нынешняя война^[1178], как я имел честь дважды писать вам, чтобы предложить свои услуги. Пожалуйста, не сердитесь на то, что я вновь предлагаю ту же услугу сейчас». В другом его послании мелькнул отблеск былого бахвальства: «Какие бы страдания и какую бы боль мне ни довелось^[1179] пережить, я всегда найду достаточно моральной силы, чтобы ринуться на спасение моей страны – по первому же призыву правительства».

Генерал с удовольствием играл со своим не по годам развитым сыном, рассказывал ему истории о своих детских годах в Джереми и пугал, будто на окраине Вилле-Котре во рву с водой вокруг маленького замка, который семья ухитрилась арендовать на время, водятся крокодилы. Хотя они были изгоями, они были счастливы вместе, особенно большой Алекс и маленький Александр, который унаследовал от отца поразительную силу, рост и телосложение, и потому с младенчества его описывали как «почти что великана». Хотя здоровье в полной мере так и не вернулось к Алексу Дюма, он был способен на свершения, которые произвели неизгладимое впечатление на сына. В мемуарах Александр вспоминает, как отец на его глазах вынырнул из-под воды, спасая тонущего слугу: «Я увидел обнаженного отца, по которому каплями стекала вода. Он ответил почти что неземной улыбкой, как человек, совершивший богоподобный акт – спасение жизни другого человека». Разглядывая генерала, Александр был поражен «огромными формами моего отца^[1180] (который выглядел так, будто сделан по тем же лекалам, что и статуи Геркулеса и Антиноя) в сравнении с хилыми маленькими конечностями [слуги]».

«Я обожал отца. Быть может, из-за слишком маленького возраста чувство, которое я сегодня называю любовью, было всего лишь наивным изумлением перед геркулесовой статью и гигантской силой, которые он на моих глазах проявлял так много раз; быть может, это была всего лишь детская гордость и восхищение его кителем с галунами, его трехцветной кокардой и его огромной саблей, которую я едва мог поднять. Но, несмотря на все это, даже сегодня память о моем отце, о каждой детали его тела, о каждой черте его лица столь же ярка для меня, как если бы я потерял его вчера. Каковы бы ни были причины этого, я люблю его сегодня столь же нежной, столь же глубокой и столь же искренней любовью, как если бы он присматривал за моим взрослением и я имел бы счастье пройти путь от детства до зрелого возраста опираясь на его сильную руку».

«Мой отец, в свою очередь, тоже обожал^[1181] меня, – писал Александр. – Я уже говорил это и не хочу повторять слишком часто, особенно если мертвые могут слышать, что о них говорят; и хотя в конце жизни боли, которые он терпел, мучили его до такой степени, что он более не мог выносить любой шум или движение в спальне, для меня он сделал исключение».

В 1805 году здоровье генерала Дюма резко ухудшилось, а доктора связали боли в желудке с раком. Генерал побывал на приеме у знаменитого парижского врача^[1182]. После этого он дал званый обед, на котором маленький Александр познакомился с генералами Брюном и Мюратом, а Алекс попросил старых товарищей позаботиться о его семье после того, как его не станет. Мальчик позже будет вспоминать, как играл с саблей Мюрата и головным убором Брюна. В конце обеда «мой отец обнял Брюна^[1183], пожал Мюрату руку и на следующий день оставил Париж – он вез с собой смерть, овладевшую как его телом, так и его сердцем».

Романист также вспоминал, как вместе с отцом нанес визит Полине Бонапарт – красивейшей из сестер Наполеона и молодой вдове генерала Леклерка. Отец с сыном пришли в ее замок, расположенный сразу на выезде из Вилле-Котре. В мемуарах есть следующее описание.

На диване, откинувшись на боковую спинку^[1184], сидела женщина, юная и красивая женщина, очень юная и очень красивая, красивая настолько, что даже я, совсем маленький ребенок, заметил это…. Она не встала, когда мой отец вошел. Она протянула руку и подняла голову, только и всего. Отец хотел сесть на стул рядом с ней; она усадила его на диван у своих ног, которые положила ему на колени так, что носки ее тапочек теребили пуговицы его сюртука.

Эта ножка, эта ручка, эта прелестная маленькая женщина, беленькая и пухленькая, рядом с мулатом-Геркулесом, все еще красивым и сильным, несмотря на все свои страдания, производили самое очаровательное впечатление, которое вы только могли пожелать.

Я улыбался, глядя на них, а принцесса подозвала меня к себе и дала коробочку для конфет, сделанную из панциря черепахи с инкрустацией золотом.

Я с изумлением смотрел, как эта женщина высыпала конфеты из коробочки, прежде чем дать мне ее. Мой отец что-то заметил ей. Наклонившись, она тихо произнесла несколько слов ему на ухо, после чего оба рассмеялись.

Когда она наклонялась, бледно-розовая щечка принцессы слегка коснулась коричневой щеки отца, отчего его кожа выглядела еще темнее, а ее – еще более светлой.

В сейфе я обнаружил записку с приглашением^[1185] «мадам Дюма» посетить «ее императорское высочество принцессу Полину» в ее доме в Париже. В записке было указано время – 2 часа пополудни, и адрес, но дата осталась неизвестной. Я думал, речь, вероятно, шла о 1807 годе – это год спустя после смерти генерала Дюма. Быть может, принцесса пыталась помочь вдове и ее детям. Узнать это наверняка невозможно. Со времени визита к Полине, напишет Александр Дюма, «вскоре мой отец стал слабеть^[1186], все меньше гулял, редко катался верхом, больше оставался в комнате, брал меня на колени со все большей печалью. Повторюсь, все это я вижу смутно, урывками, будто предметы темной ночью во время вспышки молнии».

Ночь 26 февраля 1806 года – последняя ночь в жизни отца^[1187] – запечатлелась в памяти писателя ярко, без сомнения, потому, что мать позже описывала ее для него.

«О! – вскричал он^[1188]. – Должен ли генерал, который в тридцать пять командовал тремя армиями, умирать в сорок в своей постели, как трус? О Боже мой! Боже мой! Чем провинился я, что ты обрекаешь меня столь молодым оставить мою жену и детей?..»

[На следующий день], в десять вечера, чувствуя приближение смерти, он послал за [священником]…Но умирающий вовсе не хотел исповедаться. За всю свою жизнь отец не сделал ни единой плохой вещи, не совершил ни единого поступка, за который его можно было бы упрекнуть. Быть может, на дне его души оставалась ненависть к Бертье и Наполеону…Но всякая ненависть была забыта в эти предсмертные часы, которые он потратил, стараясь успокоить тех, кого вынужденно оставлял одних, покидая этот мир.

Внезапно он попросил привести меня, но затем, когда меня уже хотели привести из дома дяди, куда ранее отослали, произнес:

«Нет. Бедный ребенок спит, не будите его».

Той ночью, после того как они услышали стук в дверь и дядя вновь уложил мальчика в постель, маленький Дюма, прежде чем заснуть, почувствовал на лице дуновение воздуха, «как будто кто-то рядом сделал выдох», и это успокоило его. Александр Дюма писал об этом моменте: «Неудивительно, что душа моего отца, прежде чем отправиться на небеса, на секунду задержалась над его бедным ребенком, которого он оставил на этом свете лишенным всякой надежды».

Я отыскал подробную опись домашнего имущества генерала Дюма, составленную нотариусом через день после его смерти, вероятно, ввиду невыплаченных долгов семьи, которые также подробно перечислены. В середине перечня, куда входят приставные столики, кресла, «одна пара полированных латунных подставок для дров в камине» и «30 рубашек из холста – 360 франков», я обнаружил следующий пункт:

одна картина в черной деревянной раме с изображением Горация Коклеса, древнеримского персонажа, оценка– 10 франков.

Со смертью отца в жизни Александра все изменилось. Выплата пенсии, полагавшейся генералу^[1189] Дюма, прекратилась, и семья погрязла в нищете^[1190], которая тянулась на протяжении всего детства мальчика.

Мари-Луиза зарабатывала детям на пропитание, торгуя в табачной лавке^[1191]. Нищее отрочество^[1192], которое Александр Дюма мужественно описывает в мемуарах, на деле наверняка было тягостным и унизительным периодом жизни. Несмотря на блестящий ум, мальчик не получил среднего образования – из-за нехватки денег на стипендии. Дюма был убежден, что отказ властей оплатить учебу объяснялся ненавистью Наполеона к его отцу: «Эта ненависть распространилась^[1193] даже на меня, потому что, несмотря на хлопоты обо мне старых соратников моего отца, я так никогда и не смог поступить в какую-либо военную школу или гражданский колледж».

Александр Дюма будет постоянно встречаться с людьми, желавшими отдать дань уважения его отцу. Одним из первых стал автор найденной мною записки, отправленной на адрес Мари-Луизы в сентябре 1807 года. Этот человек благодарит вдову Дюма за гостеприимство и отмечает, что приехал в город встретиться с генералом, не зная о его смерти. «Каким шоком было для меня^[1194] обнаружить лишь останки нашего общего друга. Я уезжал из Парижа в надежде увидеться с ним. Эта надежда вскоре сменилась слезами и скорбью. Был ли на свете человек благороднее генерала Дюма? Кто… мог бы иметь столь же прекрасные душевные качества?» Автор записки, господин Думе, заверяет Мари-Луизу, что «его черты и его добродетели возродились в ваших милых детях… Ваш сын будет похож на его отца; он уже обладает искренностью и добротой в такой степени, в какой только позволяет его возраст».

Следующее десятилетие Мари-Луиза, используя все возможные каналы, будет бомбардировать императора прошениями^[1195] о хотя бы минимальной поддержке, на которую она и ее дети имели право. Но первые бюрократы новейшей истории оказались неумолимы. Она наносила визиты всем коллегам Дюма, которые только соглашались принять ее. Ее письма в архиве Военного министерства служат печальным свидетельством упорства личности перед лицом жестокосердных чиновников, которым с самого верха было велено игнорировать ее обращения. Надежда появилась на короткое время в 1814 году, когда Наполеон был отправлен в ссылку на Эльбу, и Мари-Луиза смогла со всей прямотой написать новому военному министру:

После смерти генерала Дюма^[1196] его семья осталась без состояния и без каких-либо средств, а его вдова не имела надежд получить пенсию, обычно положенную вдовам генералов, потому что – по самому несправедливому исключению – в этом содержании ей было отказано… Храбрый генерал Дюма, избежавший смерти на поле боя, умер в нищете и горе, без орденов или вознаграждения за военную службу, как жертва неумолимой ненависти Бонапарта и собственного мягкосердечия.

Вдова Дюма,

Вилле-Котре, 2 октября 1814.

Мюрат и Брюн пытались («Брюн усердно, Мюрат вполсилы», – писал сын Дюма) сдержать обещание, данное Дюма, и помочь его семье. «Но это было совершенно бесполезно». Говорят, когда один из генералов Наполеона попытался поднять вопрос о семье генерала Дюма, император топнул ногой и сказал: «Я запрещаю вам^[1197] упоминать при мне имя этого человека».

* * *

Мари-Луиза прожила шестьдесят девять лет – достаточно долго для того, чтобы не только передать Александру все воспоминания о его отце, но и увидеть, как сын добивается международной славы и богатства. По иронии судьбы, в романах писатель отразит (быть может, лучше, чем кто-то либо из его собратьев по перу) особую загадочность, которую Наполеон имел в глазах всех французов начала девятнадцатого столетия и на самом деле по-прежнему имеет для молодых читателей, знакомящихся с императором посредством произведений Дюма.

И разумеется, именно Наполеон, в конечном счете, причастен к страданиям и тюремному заключению Эдмона Дантеса. Если бы не безобидное поручение, которое Эдмон выполнял для императора, юноша женился бы на своей возлюбленной, избежал тюрьмы и жил счастливо до самой смерти. Но тогда никакой истории бы не было.

«Несчастье лишь делает крепче^[1198] узы, которые связывают нас друг с другом», – написал генерал Дюма Мари-Луизе на пути домой. Его сын выражает то же самое чувство в письме Эдмона Дантеса его другу в конце романа «Граф Монте-Кристо»: «Тот, кто познал глубочайшее горе^[1199], лучше всех способен ощутить наивысшее счастье… Живи и никогда не забывай, что до дня, когда Бог соблаговолит открыть человеку будущее, вся людская мудрость заключена в следующих двух словах – „Жди и надейся“».

Вопреки самому подлому предательству Александр Дюма создаст воображаемые миры, где воскресит мечты своего отца и фантастическую эпоху славы, чести, идеализма и освобождения людей, которые тот отстаивал.

«Видишь, отец, – пишет он в мемуарах, как будто бы для самого себя, – я не забыл ничего из того, что ты велел мне помнить. До тех пор, пока я смогу мыслить, память о тебе будет гореть во мне, подобно священной лампаде, освещая всех и каждого, к кому ты когда-либо прикасался, пусть даже смерть и отобрала это у нас!»^[1200]

Эпилог
Забытая статуя

Первое жизнеописание генерала Алекса^[1201] Дюма появилось в свет в 1797 году^[1202], вскоре после победы французов в Северной Италии. Это был один из пиков революционной декады во Франции, время, когда Алекса Дюма восхвалял лично Наполеон, сравнивавший его с древнеримским героем, который обратил в бегство варваров. Восторженное описание героизма генерала Дюма в этой статье начинает отдавать горечью, если ты знаешь, что выпадет на долю этого человека всего через два года. Но еще одна вещь в этом тексте поразила меня: откровенное описание характерных расовых черт Дюма.

ГЕНЕРАЛ АЛЕКСАНДР ДЮМА

ЧЕРНОКОЖИЙ

4 жерминаля V года

История Республики сохраняет для потомства память о великих подвигах без различия личностей, их статуса или звания. Если, запечатлевая будто в мраморе анналы великого народа, ее верный резец должен изобразить героя, добродетельного мужа с бессмертной славой, он не будет останавливаться, рассуждая, родился ли он в Европе или под знойным небом Африки, имеет ли его лицо цвет бронзы или ближе к оттенку эбенового дерева. Подвиги негра заслуживают совершенно такого же восхищения, как мужественные деяния уроженца Старого Света. И правда, кто имеет большее право на уважение народа, нежели чернокожий, сражающийся за свободу после того, как познал все ужасы рабства? Чтобы сравняться с самыми прославленными воинами, ему лишь нужно помнить о всех пережитых невзгодах.

Именно так Александр Дюма – чернокожий гражданин, но мулат и полукровка, родившийся на Сан-Доминго^[1203] в 1762 году, – всегда вел себя с начала Революции. Этот юноша, приехавший во Францию, чтобы сражаться в рядах защитников Отечества… продемонстрировал столь неустрашимое мужество и столь совершенный ум, что вскоре отличился даже в Итальянской армии и дослужился до должности командира Второй кавалерийской дивизией. Это генерал ростом шесть футов и один или два дюйма [185–188 см] и притом один из красивейших мужчин, которых вы только можете встретить. Привлекательные черты лица сочетаются у него с благородством и любезностью. Его вьющиеся волосы напоминают кудри греков и римлян.

Покрыв себя славой во время завоевания Италии, Александр Дюма последовал за бессмертным Бонапартом в Тироль. 4 жерминаля V года [24 марта 1797] он выехал проследить за передвижением врага, вместе с ним в разведку отправились около двадцати драгун. Дюма приказал бригадному генералу занять позицию за ущельем, чтобы прикрыть фланг Дюма. Увидев, как мало людей противостоит им, австрийская кавалерия мощно атаковала. Сопровождавший Дюма отряд был разбит прежде, чем Дюма подоспел им на помощь. Прибыв на мост Клаузель [так!], в деревню перед Бриксеном, и не имея возможности прорвать строй врага, [его солдаты] были наглухо зажаты в узком проходе. Увидев опасность, генерал Дюма бросился на мост и несколько минут в одиночку сдерживал отряд вражеской кавалерии, заставив его отступить. Окруженный двумя десятками австрияков, он убил троих и ранил восьмерых, а сам получил лишь три легкие сабельные раны. Враги, изумленные и напуганные его мужественным сопротивлением, развернулись и бежали. Усиливая мощь своих ударов, Дюма кричал: «Сдавайтесь! Французская армия идет сразу за мной! Республиканский генерал никогда не прячется за солдатами».

Следующий найденный мною биографический очерк издан спустя одиннадцать лет, в 1808 году, – после кончины Дюма и принятия Наполеоном императорских регалий. Эта краткая биография появилась в книге, озаглавленной без затей – «Военные анекдоты» (ее составил парижский публицист Пьер Нугаре). Я читал ее со странным чувством дежавю. «Александр Дюма, родившийся на Сан-Доминго в 1762 году, приехал во Францию, чтобы сражаться в рядах ее защитников», – начиналась эта биография.

Он настолько отличился в Итальянской армии, что дослужился до должности командира Второй кавалерийской дивизии. Он последовал за бессмертным главнокомандующим (Бонапартом) в Тироль [так!]. 4 жерминаля V года (25 марта[так: 24] 1797) он выехал проследить за передвижением врага, вместе с ним в разведку отправились около двадцати драгун…Увидев, как мало людей противостоит им, австрийская кавалерия мощно атаковала. Сопровождавший Дюма отряд был разбит прежде, чем Дюма подоспел им на помощь. Прибыв на мост Клаузель [так!], в деревню перед Бриксеном, и не имея возможности прорвать строй врага, [его солдаты] были наглухо зажаты в узком проходе. Увидев опасность, генерал Дюма бросился на мост и несколько минут в одиночку сдерживал отряд вражеской кавалерии, заставив его отступить. Окруженный двумя десятками австрияков, он убил троих и ранил восьмерых, а сам получил лишь три легкие сабельные раны. Враги, изумленные и напуганные его мужественным сопротивлением, развернулись и бежали, опасаясь, что к Дюма подойдет подкрепление. Усиливая мощь своих ударов, Дюма кричал: «Сдавайтесь! Французская армия идет сразу за мной!»

Я перечитал эту маленькую заметку – едва ли больше одного параграфа – много раз, прежде чем понял, что же в ней кажется таким знакомым: это была биография 1797 года! С той лишь разницей, что все упоминания о расе, рабстве и республиканских ценностях отсутствовали. Описания военных успехов Дюма и обороны моста Клаузен были идентичны, вплоть до формулировок и синтаксиса. Но все, что отличало Дюма как «чернокожего, сражающегося за свободу после того, как познал все ужасы рабства» (как сказано в оригинальном тексте) было удалено.

* * *

В Париже некогда была статуя генерала Дюма^[1204], поставленная скульптором конца девятнадцатого века Альфредом де Монселем, который специализировался на подобных памятниках. Она находилась на площади Малешерб, вскоре получившей широкую известность как площадь Трех Дюма – благодаря установленным там статуям генерала, его сына-писателя и его внука-драматурга. Статуя была заказана в 1890-х годах – на волне патриотической ностальгии во Франции по революционным войнам, которые гремели веком ранее. Средства на установку статуи генерала Дюма не принадлежали ни государству, ни какой-либо военной организации. Инициатором стала небольшая группа поклонников творчества его сына, которая однажды уже безуспешно пыталась воздвигнуть статую генерала. Теперь эти люди собрали деньги по подписке^[1205]. Кампанию по сбору средств возглавили две крупнейшие французские знаменитости того времени – писатель Анатоль Франс и актриса Сара Бернар^[1206]. Бернар ради этого устроила специальное театральное представление. На создание статуи понадобилось более десяти лет, а после того, как она осенью 1913 года появилась^[1207] на площади Малешерб на правом берегу Сены, неисполнительность бюрократов привела к тому, что памятник, согласно официальному распоряжению, стоял закрытым^[1208] бо?льшую часть года.

Потратив на поиски более двух лет, я наконец обнаружил, возможно, единственную сохранившуюся подборку фотографий^[1209] статуи, снятой в 1913 году муниципальным фотографом. Дюма стоит в обычной двубортной шинели, грудь вперед, вглядываясь в пространство и приняв позу непоколебимого патриота. Длинное ружье он держит будто трость. Наряду с пятью черно-белыми фотографиями статуи, сделанными с разных ракурсов, нашелся и еще один снимок бронзового генерала Дюма, накрытого драной белой тканью, из-под которой торчат лишь рука и ружье. На заднем плане виден конный продуктовый фургон, которым управляет мужчина с закрученными усами. Статуя на этих серебристых снимках показалась мне совсем неплохой: она передает геройскую прямоту и энергичность Дюма. Но больше всего меня заинтересовал снимок с изображением покрывала. Вырезка из газеты «Le Matin» от 28 мая 1913 года под заголовком «Забытая статуя» отчасти прояснила ситуацию.

Бедный генерал!^[1210] Похоже, его все бросили здесь, посреди лужайки, с ружьем в руке – как если бы желали отделаться от него раз и навсегда. Два других Дюма, отец [писатель] и сын [драматург], уже давным-давно стоят среди травы, изваянные в бронзе. Но о нем, старом солдате, дедушке… забыли. Эту несправедливость необходимо исправить, и, поскольку площадь весьма просторна, а наше поколение едва ли можно назвать скаредным, когда дело доходит до статуй, мы воздвигли памятник старому генералу… Но одно дело – установить статую, а совсем другое – открыть ее.

Автор газетной статьи объясняет, что закутанная в покрывало статуя стоит на площади с прошлого года – из-за черепашьей скорости переписки между множеством бюрократов: префектурой, муниципальным советом, министерством внутренних дел, заместителем министра по изящным искусствам, Административной комиссией по изящным искусствам, Бюро изящных искусств и музеев, Бюро архитектуры, аллей и парков и, наконец, скульптором, раздражение которого явственно проглядывает в наспех нацарапанных жалобах на задержку. Поскольку официальное открытие статуи, похоже, было отложено на неопределенный срок, 27 мая группа сатирически настроенных острословов во главе с популярным карикатуристом Пулбо^[1211] провела шуточное открытие, во время которого они сорвали со статуи «жалкий мавританский плащ, служивший ей покрывалом». Мадам Пулбо прочитала стихотворение, а «маленькая девочка отдала дань^[1212] уважения памяти генерала от имени всей французской молодежи. Незачем говорить, что большая толпа присутствующих с изумлением следила за этой любопытной церемонией».

Анонимное письмо, пришедшее на имя редактора на следующий день, добавило к этой истории еще немного деталей:

Месяц за месяцем^[1213] на площади Малешерб стояло пугало: это статуя некоего генерала Дюма, облаченная в монашескую рясу… Как же получилось, что, несмотря на столь отличный повод, не нашлось ни одного министра, который бы официально открыл ее? Во вторник веселая ватага комедиантов решила действовать самостоятельно…Сегодня утром генерала Дюма вновь одели как монаха-капуцина.

К началу лета 1913 года президент Республики подписал указ^[1214], одобряющий статую, но нет никаких свидетельств о том, что церемония официального открытия когда-либо состоялась. Чиновник, ответственный за чистоту в парках, в июле жаловался, что изодранное покрывало свисает^[1215] со старого генерала кусками. Вслед за этим газетный след обрывается.

Я потратил столько времени и усилий на поиск известий о статуе, потому что зимой 1941/42 года она была уничтожена нацистами^[1216][1217]. Немецкие захватчики переплавили сотни французских статуй, обращая больше внимания на личности людей, нежели на массу металла: вряд ли у них возникли трудности с решением расплавить скульптурное изображение мулата-борца за свободу, равенство и братство.

* * *

В 2008 году я сидел вместе с господином Анго, основателем Ассоциации Трех Дюма, в его маленькой квартире, расположенной через улицу от бывшего дворца герцога Орлеанского – некогда места проведения «ночей Адама и Евы», а теперь дома престарелых. Мы смотрели видео – документальный фильм, где высокий человек со светло-коричневой кожей, в полном военном костюме восемнадцатого столетия скакал на белом коне по Вилле-Котре. Малолитражки и магазины DVD-дисков на заднем плане позволяли понять, что все это происходит явно не в восемнадцатом веке. Всадник проехал через современный город к кладбищу, где привязал коня и прошел к могиле генерала Дюма, чтобы отдать ему дань уважения. Посетитель – французский писатель и политический активист, выходец из Гваделупы по имени Клод Рибб – привез с собой съемочную группу, чтобы запечатлеть эту свою поездку. Анго наблюдал за съемками. По его словам, после того как камеру выключили, Рибб разрыдался, что доказывает искренность его привязанности к генералу Дюма.

Я разыскал Клода Рибба в Париже. Он пытался убедить правительство Саркози посмертно присвоить генералу Дюма орден^[1218] Почетного легиона и поставить новую статую военачальника в центре Парижа. Выяснилось, что Рибб возглавляет одно из микроскопических французских политических объединений – в данном случае то, что занимается последствиями рабства в Карибском море. В его составе лишь горстка людей, однако Рибб активно продвигал свои взгляды в прессе и полемических статьях размером с добрую книгу. На своем сайте он характеризовал себя как «историка разнородности». Он был невероятно активен. Он показал мне стопки писем на имя президента и мэра Парижа наряду с изданными им книгами и статьями.

«Почему генералу Дюма до сих пор не дали Почетный легион? – кипятился он. – Каждый революционный генерал его получил! Почему они не восстановили его статую, разрушенную фашистами? Статуи у нас есть в каждом парижском квартале. Расизм, расизм, чистой воды расизм».

Напористая кампания Рибба явно дала результат, потому что, когда я встретился с ним в следующий раз, к делу подключился мэр Парижа, который подписал предложение об установке статуи. Затем, некоторое время спустя, я увидел его в выпуске новостей по французскому телевидению. Рибб вместе с мэром поднимали маленький трехцветный флаг над внушительной бронзовой скульптурой с изображением рабских оков^[1219] – каждая, быть может, высотой в четыре с половиной метра. В расовой политике Франции двадцать первого века статуя генерала Дюма трансформировалась в символический памятник всем жертвам французского колониального рабовладения – в виде этих мегаоков. Военный оркестр сыграл «Марсельезу» в честь Алекса Дюма, затем настал черед группы афрокарибских барабанщиков; мэр, а следом и активист выступили со страстными речами. После чего все разошлись по домам.

Памятника, который бы увековечивал жизнь генерала Александра Дюма, во Франции по-прежнему нет.

Благодарности
Примечание автора об именах и названиях

Я написал биографию о французском историческом деятеле, которая основана главным образом на французских исторических источниках. Но я написал ее для широкой англоговорящей аудитории. В таких ситуациях всегда непросто принять решение о правилах передачи имен и о пунктуации. Я решил отказаться от чрезмерно научного стиля в пользу большей доступности текста, свойственной большинству научно-популярных биографий (и более привычного для американского читателя). В то же время я позволил себе чрезвычайно подробные примечания с отсылками к источникам – читатели и критики наверняка станут искать их в справочном аппарате, в конце книги.

Такой подход вынудил меня принять ряд решений, связанных с употреблением некоторых имен. Вот лишь несколько примеров.

Я решил называть Наполеона Наполеоном на протяжении всего текста, хотя на практике истории (и франкоговорящие читатели) называют его «генерал Бонапарт» или «Бонапарт» до 1799 года, когда он захватил политическую власть во Франции, а имя Наполеон начинают использовать около 1802 или даже с 1804 года, когда он официально принял титул императора Наполеона I. Надеюсь, борцы за пунктуальность простят мне этот шаг. (Разумеется, цитируя письма Дюма и других современников, я обычно называю Наполеона «генералом Бонапартом».)

Я не хочу переводить имена, поэтому в имени Антуан-Александр Дави де ля Пайетри сохранен дефис и приставка «де» – артикль, обычный для имен французских дворян. Но я привожу английские эквиваленты титулов как более привычные для большинства людей. Поэтому читатели сталкиваются в книге с «графом де Мольде», а не с «le comte de Maulde», как и не с «графом Мольде». Все указанные варианты возможны, но я выбрал ту форму, которая, на мой взгляд, наилучшим образом сохраняет дух французского имени, не перегружая текст курсивом и иностранными словами.

Французы также очень любят дефисы в географических названиях, и я, как правило, сохраняю дефис, чтобы быть точным в передаче названий. Так что действие нашей истории происходит на Сан-Доминго и в Сен-Жермен-ан-Лай.

К тому же, если имя – или титул – обычно переводятся на английский, я следую этому правилу, даже если это выглядит слегка непоследовательным. Поэтому в этой книге вы прочитали о «графе Монте-Кристо», а не о «графе де Монте-Кристо».

Сокращения^[1220]

Библиография
Источники
Архивные документы

Эта книга основана по большей части на неопубликованных архивных документах, включая исключительно важные бумаги из взломанного сейфа в Музее Вилле-Котре. Полный список см. в начале Примечаний.

МЕМУАРЫ, ДНЕВНИКИ, ПИСЬМА И ДРУГИЕ ВАЖНЕЙШИЕ ТЕКСТЫ

Barri?re, Fran?ois, and Mme Maign?. The Private Life of Marie Antoinette: Autobiographical Memoirs of Madame Campan, First Lady-in-Waiting to Marie Antoinette, Queen of France and Navarre. Vol. 2. London, 1883.

Bayly, Richard. Diary of Colonel Bayly, 12th Regiment, 1796–1830. London, 1896. Berthier, Louis-Alexandre. Memoir of the Campaigns of General Bonaparte in Egypt and Syria. London, 1805.

Bonaparte, Napoleon. Correspondance de Napol?on Ier publi?e par ordre de l’empereur Napol?on III. 32 vols. Paris, 1859–70.

– – A Selection from the Letters and Despatches of the First Napoleon.

Edited by D.A. Bingham. 3 vols. London, 1884.

– – Collection g?n?rale et compl?te de lettres, proclamations … de Napol?on. Edited by Christian Fischer. Leipzig, 1808.

– – M?moires de Napol?on. Vols. 1&2. Edited by Thierry Lentz. Paris: Tallandier, 2010, 2011.

– – Oeuvres de Napol?on Bonaparte. Vol. 1. Paris, 1821.

Bonnefons, Antoine. Un soldat d’Italie et d’?gypte: Journal d’Antoine Bonnefons, 7 novembre 1792 – 21 f?vrier 1801. Paris, 1903.

Boudeaux, Guillaume Imbert de. Correspondance secr?te, politique & litt?raire … Vol. 8. London, 1787.

Bourrienne, Louis-Antoine Fauvelet de. M?moires de M. de Bourrienne, Ministre d’?tat, sur Napol?on. 10 vols. Paris, 1830.

Campi, Andrea. Memoirs of the Political and Private Life of Lucien Bonaparte. Vol. 1. London, 1818.

Chaumette, Pierre Gaspard. „En r?jouissance de l’abolition de l’esclavage“ (speech), February 18, 1794. Notes et Archives 1789–1794 (website, Philippe Royet), http://www.royet.org/nea1789-1794/ archives/discours/chaumette_rejouissance_abolition_esclavage_ 18_02_94.htm.

Ch?py, Pierre. Un agent politique ? l’arm?e des Alpes: Correspondance de Pierre Ch?py avec le ministre des affaires ?trang?res, Mai 1793 – Janvier 1794. Grenoble: F. Allier, 1894.

Chevrier, Edmond, ed. Le G?n?ral Joubert d’apr?s sa correspondance. Paris, 1884.

Le Code noir et autres textes de lois sur l’esclavage. Paris: Sepia, 2006.

Denon, Dominique Vivant. Voyage dans le Basse et le Haute ?gypte pendant les campagnes du G?n?ral Bonaparte. Vol. 1. Paris, 1802.

Desgenettes, Ren?-Nicolas. Souvenirs de la fi n du XVIIIe si?cle et du commencement du XIXe, ou m?moires de R.D.G. Vol. 3. Paris, 1836. Unfinished manuscript of the third volume of five intended volumes, copies of which are held at the library of the Institut de France (Paris), and at the Biblioth?que Centrale du Service des Arm?es (Val de Gr?ce, France).

Desmoulins, Camille. Oeuvres de Camille Desmoulins. Vol. 3. Paris, 1866.

Desvernois, Nicholas Philibert, Baron. M?moires du G?n?ral Baron Desvernois. Paris, 1898.

Dillon La Tour du Pin Gouvernet, Henriette. Journal d’une femme de cinquante ans, 1778–1815, Vol. 1. Edited by Aymar de LiedekerkeBeaufort. Paris: M. Imhaus & R. Chapelot, 1914.

Doguereau, Jean-Pierre. Journal de l’exp?dition d’?gypte. Edited by Cl?ment de La Jonqui?re. Paris: Perrin, 1904.

Dolomieu, D?odat de. Sur la philosophie min?ralogique et sur l’esp?ce min?ralogique. Paris, 1801.

Dumas, Alexandre (p?re). Le Comte de Monte-Cristo, 6 vols. Paris: Michel Levy Fr?res, 1861.

– – „?tat-civil du Comte de Monte-Cristo.“ In Causeries, 115–32 (Paris: Maisonneuve & Larose, 2002 [1854].

– – Georges. Vol. 1. Brussels: Imprimerie du politique, 1843.

– – Histoire de mes b?tes. Paris, 1867.

– – Mes m?moires. 10 vols. Paris, 1881.

– – My Memoirs. 6 vols. Translated by E. M. Waller. London: Methuen, 1907.

– – „Pr?face en forme de causerie ou causerie en forme de pr?face.“ In Les armes et le duel, by Augustin Edme Fran?ois Grisier, 13–54. Paris, 1847.

– – Sketches of Naples. Philadelphia: Ferrett, 1845.

– – Les trois mousquetaires. Paris: Michel L?vy Fr?res, 1860.Elliot, Sir George. Memoir of Admiral the Honourable Sir George Elliot. London, 1863.

Ferri?res, Marquis de. Correspondance in?dite 1789, 1790, 1791. Paris: Librairie Armand Colin, 1932.“The Final Sale of the Relics of General Washington“ (catalog). Philadelphia: Thomas Birch’s Sons, 1891.

Goethe, Johann Wolfgang von. Italian Journey. Translated by W. H. Auden and Elizabeth Mayer. London: Penguin, 1985 [1962].

Gr?goire, Henry (Abb?). Lettre aux philanthropes sur les malheurs, les droits et les r?clamations des gens de couleur de Saint-Domingue, et des autres ?les fran?oises de l’Am?rique. Paris, 1790. Guibert, Jacques-Antoine de. Essai g?n?ral de tactique. Vol. 2. Paris, 1773.

Hecquet, Philippe. La m?decine, la chirurgie et la pharmacie des pauvres contenent des rem?des faciles ? pr?parer… ? donner aux empoisonn?s et aux asphyxi?s. Paris, 1740.

Henrion de Pansey, Pierre. M?moire pour un N?gre qui r?clame sa libert?. Paris, 1770.

Hilliard d’Auberteuil, Michel-Ren?. Consid?rations sur l’?tat pr?sent de la colonie fran?aise de Saint-Domingue. Vol. 2. Paris, 1776.

Hoare, Prince, ed. Memoirs of Granville Sharс. London, 1820. Jabarti, Abd al-Rahman (Al Jabarti). Al-Jabarti’s Chronicle of the First Seven Months of the French Occupation of Egypt. Translated and edited by Shmuel Moreh. Leiden, Netherlands: Brill, 1975.

Jefferson, Thomas. Memoirs, Correspondence, and Private Papers of Thomas Jefferson, Late President of the United States. Vol. 2. Edited by Thomas Jefferson Randolph. London, 1829.Kl?ber, Jean– Baptiste. Kl?ber en ?gypte. Edited by Henry Laurens. 4 vols. Cairo: Institut fran?ais d’arch?ologie orientale, 1988.

– – M?moires politiques et militaires: Vend?e, 1793–1794. Paris: Tallandier, 1989.

Lacroix, Alfred, ed. D?odat de Dolomieu. 2 vols. Paris: Perrin, 1921.

– – ed., Dolomieu en ?gypte, 30 Juin 1798 10 Mars 1799 (Manuscrits retrouv?e par A. Lacroix). Cairo: Institut fran?ais d’arch?ologie orientale, 1922.

Larevelli?re-L?paux, Louis-Marie. M?moires de Larevelli?re-L?paux. Vol. 2. Paris, 1895.

Larrey, D. J. M?moires de chirurgie militaire et campagnes. 3 vols. Paris, 1812.Las Cases, Emmanuel. M?morial de Sainte-H?l?ne: Journal de la vie priv?e et des conversations de l’empereur Napol?on, ? Sainte H?l?ne. Vol. 1. London, 1823.

Mallet, Jean. M?moire pour Jean Bocaux. Paris, 1738. Martin, Pierre Dominique. Histoire de l’exp?dition fran?aise en ?gypte. Vol. 1. Paris, 1815.

Mercier, Louis-S?bastien. Panorama of Paris: Selections from „Le Tableau de Paris.“ Edited by Jeremy Popkin. Translated by Helen Simpson. University Park: Pennsylvania State University Press, 1999.

– – Paris. Vol. 2. London, 1817.M?tral, Antoine Marie Th?r?se, and Isaac Toussaint Louverture. Histoire de l’exp?dition des Fran?ais ? Saint-Domingue, sous le consulat de Napol?on Bonaparte. Paris, 1825.

Moli?re. Le malade imaginaire. Edited by Everett Ward Olmsted. Boston: Ginn, 1905. Moreau de Saint-M?ry, M?d?ric. Description topographique, physique, civile, politique et historique de la partie fran?aise de l’isle Saint-Domingue. 2 vols. Paris, 1797–98.

Murat, Joachim. Lettres et documents pour servir ? l’histoire de Joachim Murat. Vol. 1, Lettres de jeunesse: Campagnes d’Italie et d’?gypte; Corps et arm?e d’observation du Midi. Edited by Paul Le Brethon. Paris: Plon, 1908. Plutarch. Lives of Illustrious Men. Vol. 1. Translated by John Dryden. New York, 1880.

R?musat, Madame de. M?moires de Madame de R?musat, 1802–1808. Edited by Paul de R?musat. Paris, 1880. Richelieu, Louis Fran?ois Armand du Plessis de. M?moires historiques et anecdotiques du duc de Richelieu. Vol. 6. Paris, 1829.

Rousseau, Jean-Jacques. Du contrat social, ou Principes du droit politique. Paris, 1791. Saint-Germain, Claude Louis, comte de. Correspondance particuli?re du comte de Saint-Germain, ministre d’?tat, avec M. Paris du Verney. Vol. 1. London and Paris, 1789.

Saint-Just, Antoine Louis L?on de. Oeuvres de Saint-Just, repr?sentant du peuple ? la Convention Nationale. Paris, 1834. “La statue oubli?e: Les humoristes r?parent la n?gligence des gouvernements ? l’?gard du g?n?ral Dumas.“ Le Matin, May 28, 1913.

Thi?bault, Paul. M?moires du g?n?ral baron Thi?bault publi?s sous les auspices de sa fi lle, Mlle Claire Thi?bault d’apr?s le manuscrit original par Fernand Calmettes. Vols. 1 and 2. Paris, 1893.

Tissot, Samuel. Avis au peuple sur sa sant?. 2 vols. Lausanne, 1761.

– – L’Onanisme: Dissertation sur les maladies produites par la masturbation. 4th ed. Lausanne, 1770.

Vertray, M. Journal d’un officier de l’arm?e d’?gypte. Paris, 1883.Volney, Constantin-Fran?ois. Voyage en Syrie et en ?gypte pendant les ann?es 1783, 1784 et 1785. Vol. 1. Paris, 1787.

– – Les ruines ou m?ditation sur les r?volutions des empires. Paris, 1791.

Voltaire. Histoire du si?cle de Louis XIV. Paris, 1752.

– – Oeuvres compl?tes. Vol. 2. Paris, 1870.

Young, Arthur. Travels During the Years 1787, 1788, 1789… Vol. 1. Dublin, 1793.

ЛИТЕРАТУРА. КНИГИ

Abbott, Elizabeth. Sugar: A Bittersweet History. Toronto: Penguin, 2008.

Adams, William Howard. The Paris Years of Thomas Jefferson. New Haven: Yale University Press, 2000.

Ader, Jean-Joseph. Histoire de l’exp?dition d’?gypte et de Syrie. 1826. Adkins, Roy, and Lesley Adkins. War for All the Oceans: From Nelson at the Nile to Napoleon at Waterloo. London: Little, Brown, 2006.

Andress, David. The French Revolution and the People. London: Hambledon & London, 2004.

Arikha, Noga. Passions and Tempers: A History of the Humours. New York: Ecco Press, 2007.

Ashton-Wolfe, Harry. True Stories of Immortal Crimes. London: Hurst & Blackett, 1930.

Asprey, Robert B. The Rise of Napoleon Bonaparte. New York: Basic Books, 2000.

Astarita, Tommaso. Between Salt Water and Holy Water: A History of Southern Italy. New York: Norton, 2005.

Atteridge, Andrew Hilliard. Joachim Murat: Marshal of France and King of Naples. New York: Brentano’s, 1911. Audebrand, Philibert. Alexandre Dumas ? la Maison d’or: Souvenirs de la vie litt?raire. Paris, 1888.

Baedeker, Karl. Paris and Its Environs. 6th ed. Leipzig, 1878. Baines, Edward. History of the Wars of the French Revolution. Vol. 1. London, 1817.

Bajot, M. Chronologie minist?rielle de trois si?cles. Paris, 1836.

Baldick, Robert. The Duel: A History of Duelling. London: Hamlyn, 1970.

Banat, Gabriel. The Chevalier de Saint-Georges: Virtuoso of the Sword and the Bow. Hillsdale, NY: Pendragon Press, 2006.

Bangou, Henri. La r?volution et l’esclavage ? la Guadeloupe, 1789–1802. Paris: Messidor, 1989.

Bardin, Pierre. Joseph de Saint George, le Chevalier Noir. Paris: Gu?n?gaud, 2006.

Barr?re, Albert Marie Victor. Argot and Slang. London, 1889. Barthorp, Michael. Napoleon’s Egyptian Campaigns, 1798–1801. London: Osprey, 1978.

Barty-King, Hugh. Eyes Right: The Story of Dollond & Aitchison Opticians, 1750–1985. London: Quiller Press, 1986.

Beauvoir, Roger de. Le Chevalier de Saint-George. Paris, 1856.

– – Duels et duellistes. Paris, 1864.

B?gou?n Demeaux, M. M?morial d’une famille du Havre, Stanislas Fo?che. Paris: Soci?t? fran?aise d’histoire d’outre-mer, 1982.

Bell, David A. The Cult of the Nation in France: Inventing Nationalism, 1680–1800. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2003.

– – The First Total War: Napoleon’s Europe and the Birth of Warfare as We Know It. New York: Houghton Mifflin, 2007.

Bell, Madison Smartt. Toussaint Louverture: A Biography. New York: Pantheon, 2007.

Bell, Susan G., and Karen M. Offen. Women, the Family and Freedom: 1750–1880. Vol. 1. Palo Alto: Stanford University Press, 1983.

Benot, Yves. La d?mence coloniale sous Napol?on. Paris: La D?couverte, 2006.

Benot, Yves, and Marcel Dorigny, eds. Le r?tablissement de l’esclavage dans les colonies fran?aises: Rupture et continuit? de la politique coloniale fran?aise (1800–1830). Paris: Maison-neuve et Larose, 2003.

Benson, John Lossing. Harpers’ Popular Cyclopaedia of United States History from the Aboriginal Period to 1876. Vol. 2. New York, 1881.

Berlin, Ira. Cultivation and Culture: Labor and the Shaping of Slave Life in the Americas. Charlottesville: University of Virginia Press, 1993.

Bernier, Olivier. Pleasure and Privilege: Daily Life in France, Naples, and America, 1770–1790. New York: Doubleday, 1981.

Blackburn, Robin. The Making of New World Slavery: From the Baroque to the Modern, 1492–1800. London: Verso, 1997.

Blanc, Louis. Histoire de la R?volution Fran?aise. Vol. 2. Paris, 1847. Blanning, Timothy C. W. The French Revolution: Aristos Versus Bourgeois? London: Macmillan Press, 1987.

– – The French Revolutionary Wars: 1787–1802. New York: Edward Arnold Publishers, 1996.

Boiteau d’Ambly, Paul. ?tat de la France en 1789. Paris, 1861. Bouchard, Charles. Historique du 28e R?giment de Dragons. Nancy, France, 1893.

Boucher, Fran?ois. American Footprints in Paris. Translated by Frances Wilson Huard. New York: George H. Doran, 1921.

Boulet, Fran?ois. Le?on d’histoire de France: Saint-Germain-en-Laye, des antiquit?s nationales ? une ville internationale. Paris: Les Presses Franciliennes, 2006.

Boulle, Pierre. Race et esclavage dans la France de l’Ancien R?gime. Paris: Perrin, 2007.

Bourgeois, Henri. Biographies de la Vend?e militaire: Alexandre Dumas. Lu?on, France: M. Bideaux, 1900.

Boyve, Jonas. Annales historiques du comt? de Neuchatel et Valangin. Vol. 4. Berne & Neuchatel, 1858.

Branda, Pierre, and Thierry Lentz. Napol?on, l’esclavage et les colonies. Paris: Fayard, 2006.

Braudel, Fernand. Civilization and Capitalism, 15th–18th Century. Vol. 3, The Perspective of the World. Berkeley: University of California Press, 1992.

Brette, Armand. Histoire des ?difi ces o? sont si?g? les assembl?es parlementaires de la R?volution fran?aise et de la premi?re R?publique. Vol. 1. Paris: Imprimerie Nationale, 1902.

Broers, Michael. Napoleon’s Other War: Bandits, Rebels, and Their Pursuers in the Age of Revolutions. Oxford: Peter Lang, 2010.

Brown, Howard. Ending the French Revolution: Violence, Justice, and Repression from the Terror to Napoleon. Charlottesville: University of Virginia Press, 2008.

Browning, Oscar. Napoleon, the First Phase: Some Chapters on the Boyhood and Youth of Bonaparte, 1769–1793. London: John Lane, 1905.

Bruce, Robert B., Iain Dickie, Kevin Kiley, Michael F. Pavkovic, and Frederick C. Schneid. Fighting Techniques of the Napoleonic Age. New York: Thomas Dunne, 2008.

Bucquoy (Commandant). Dragons et guides d’?tat-major. Paris: Grancher, 2000.Burns, Thomas. Rome and the Barbarians: 100 B.C.—A.D. 400. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2003.

Cabet, ?tienne. Histoire populaire de la R?volution Fran?aise, de 1789 ? 1830. Vol. 2 . Paris, 1839.

Capefigue, Jean-Baptiste. L’Europe pendant la R?volution fran?aise. Paris, 1843.

Capponi, Niccol?. Victory of the West: The Great Christian-Muslim Clash at the Battle of Lepanto. Cambridge, MA: Da Capo Press, 2007.

Carlyle, Thomas. The French Revolution: A History. Vols. 2 and 3. London: George Bell, 1902.

Castillo, Dennis. The Maltese Cross: A Strategic History of Malta. Westport, CT: Praeger Security International, 2006.

Chambrier, James de. Marie-Antoinette, reine de France. Vol. 1. Paris, 1868.

Chandler, David. The Campaigns of Napoleon. New York: Scribner, 1973.

Chappey, Fr?d?ric. Les tr?sors des princes de Bourbon Conti. Paris: Somogy, 2000.

Charles-Vallin, Th?r?se. Les aventures du chevalier g?ologue D?odat de Dolomieu. Grenoble: Presses universitaires de Grenoble, 2003.

Chartrand, Ren?, and Eug?ne Leliepvre. Louis XV’s Army. Vol. 1, Cavalry & Dragoons. London: Osprey, 1996.

Chassin, Charles-Louis, and L?on Cl?ment Hennet. Les volontaires nationaux pendant la R?volution. Vol. 1. Paris, 1899.

Chernow, Ron. Washington: A Life. New York: Penguin, 2010.

Chevrier, Edmond. Le G?n?ral Joubert: ?tude sur sa vie, fragments de sa correspondance in?dite. Bourg-en-Bresse, France, 1860.

Chuquet, Arthur. Les guerres de la R?volution: La trahison de Dumouriez. 2d ed. Paris, 1891.

– – La premi?re invasion prussienne (11 ao?t–2 septembre 1792). Paris, 1886.Clarence-Smith, William Gervase. Islam and the Abolition of Slavery. New York: Oxford University Press, 2006.

Clarke, I. F. Voices Prophesying War: Future Wars, 1763–3749. New York: Oxford University Press, 1993.

Clarke, James Stanier, and John MacArthur. The Life of Admiral Lord Nelson: From His Lordship’s Manuscripts. London, 1810.

Claster, Jill N. Sacred Violence: The European Crusades to the Middle East, 1095–1396. Toronto: University of Toronto Press, 2009.

Clausewitz, Karl von. On War. Translated by Michael Howard and Peter Paret. Princeton: Princeton University Press, 2008.

Clerget, Charles. Tableaux des arm?es fran?aises pendant les guerres de la R?volution. Paris: Librairie militaire Chaplot, 1905.

Cocteau, Jean, and Pierre Jahan. La mort et les statues. Paris: Editions de L’Amateur, 2008.

Cole, Juan. Napoleon’s Egypt. New York: Palgrave Macmillan, 2007. Colletta, Pietro. History of the Kingdom of Naples. Vol. 1. Edinburgh, 1858.

Colombey, ?mile. Histoire anecdotique du duel dans tous les temps et dans tous les pays. Paris, 1861.

Cooper, Duff. Talleyrand. New York: Grove Press, 2001 [1932]. Copland, James. A Dictionary of Practical Medicine. London, 1858.

Crowdy, Terry, and Christa Hook. French Soldier in Egypt, 1798–1801: The Army of the Orient. Oxford: Osprey, 2003.

Dardel, Pierre. Commerce, industrie, navigation ? Rouen et au Havre au XVIIIe si?cle. Rouen, 1966.

Darnton, Robert. Mesmerism and the End of the Enlightenment in France. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1986.

Dauban, Charles-Aim?. ?tude sur Madame Roland et son temps. Paris, 1864.

Davidson, Arthur. Alexandre Dumas, p?re: His Life and Works. Philadelphia: Lippincott, 1902.

Davis, David Brion. Inhuman Bondage: The Rise and Fall of Slavery in the New World. Oxford: Oxford University Press, 2008.

Davis, John A. Naples and Napoleon: Southern Italy and the European Revolutions, 1780–1860. New York: Oxford University Press, 2006.

Debaisieux, Martine, and Gabrielle Verdier. Violence et fi ction jusqu’? la R?volution. T?bingen, Germany: Narr Verlag T?bingen, 1998.

De Cauna, Jacques. Ha?ti: L’?ternelle r?volution: Histoire d’une d?colonisation, 1789–1804. Monein, France: ?ditions Pyr?Monde, 2009.

Delobette, ?douard. Ces messieurs du Havre: Negociants, commissionnaires et armateurs de 1680 ? 1830. PhD thesis, Universit? de Caen, 2005.

Desbri?re, ?douard, and Maurice Sautai. La cavalerie pendant la r?volution du 14 juillet 1789 au 26 juin 1794: La Crise. Paris: Berger-Levrault, 1907.

Desprez, Claude. Desaix. Paris, 1884.D’?ze, Gabriel, and A. Marcel. Histoire de la coiffure des femmes en France. Paris, 1886.

Dippel, John Van Houten. Race to the Frontier: „White Flight“ and Westward Expansion. New York: Algora Publishing, 2005.

Dorigny, Marcel, and Bernard Gainot. La soci?t? des Amis des Noirs, 1788–1799: Contribution ? l’histoire de l’abolition et de l’esclavage. Paris: UNESCO, 1998.

Drescher, Seymour. Abolition: A History of Slavery and Antislavery. Cambridge: Cambridge University Press, 2009.

Du Breil de Pontbriand, Paul-Marie. Un Chouan, le g?n?ral de Boisguy. Paris: H. Champion, 1904.

Dubois, Laurent. Avengers of the New World: The Story of the Haitian Revolution. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2004.

– – A Colony of Citizens: Revolution and Slave Emancipation in the French Caribbean, 1787–1804. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2004.

– – Haiti: The Aftershocks of History. New York: Metropolitan Books, 2012.

– – and John D. Garrigus. Slave Revolution in the Caribbean, 1789– 1804. Boston: Bedford/St. Martin’s, 2006.

Duggan, Christopher. The Force of Destiny: A History of Italy Since 1796. Boston: Houghton Mifflin, 2008.

Dull, Jonathan R. The French Navy and the Seven Years’ War. Lincoln: University of Nebraska Press, 2005.

Dunn-Pattison, Richard. Napoleon’s Marshals. Wakefield, UK: EP Publishing, 1977.Durant, Will, and Ariel Durant. The Age of Napoleon: A History of European Civilization from 1789 to 1815. Vol. 11, The Story of Civilization. New York: Simon & Schuster, 1980.

Dwyer, Philip G. Napoleon: The Path to Power, 1769–1799. New Haven: Yale University Press, 2008. Edwards, Henry Sutherland. Old and New Paris: Its History, Its People, and Its Places. Vol. 1. London, 1893.

Elisabeth, L?o. La soci?t? martiniquaise aux XVIIe et XVIIIe si?cles: 1664–1789. Paris: Karthala, 2003.

Ellery, Eloise. Brissot de Warville: A Study in the History of the French Revolution. Boston: Houghton Mifflin, 1915.

Elting, John. Swords Around a Throne. Cambridge, MA: Da Capo Press, 1997.

Englund, Steven. Napoleon: A Political Life. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2005.

Fabry, Gabriel. Rapports historiques des r?giments de l’arm?e d’Italie pendant la campagne de 1796–1797. Paris: Librairie militaire R. Chapelot, 1905.

– – Histoire de la campagne de 1794 en Italie. Paris: Librairie militaire R. Chapelot, 1905.

Faur, Louis-Fran?ois. Vie priv?e du Mar?chal de Richelieu. Vol. 1. Paris, 1791.

Fernandez, Dominique. J?r?mie! J?r?mie! Paris: Grasset, 2005.

Fick, Carolyn F. The Making of Ha?ti: The Saint Domingue Revolution from Below. Knoxville: University of Tennessee Press, 1990.

Fiebeger, Gustav. The Campaigns of Napoleon Bonaparte of 1796–1797. West Point: U.S. Military Academy Printing Office, 1911.

Fierro, Alfred, Andr? Palluel-Guillard, and Jean Tulard. Histoire et dictionnaire du Consulat et de l’Empire: 1799–1815. Paris: Robert Laffont, 1995.

Fitzgerald, Percy. The Life and Adventures of Alexandre Dumas. London, 1873.

Forsyth, Michael. Buildings for Music: The Architect, the Musician and the Listener from the Seventeenth Century to the Present Day. Cambridge, MA: MIT Press, 1985.

Foucart, Paul, and Jules Finot. La d?fense nationale dans le Nord, de 1792 ? 1802. Vol. 1. Lille, 1890–93.

Fouchard, Jean. Le th??tre ? Saint-Domingue. Port-au-Prince: Imprimerie de l’?tat, 1955.

Fougeroux de Campigneulles, Jean. Histoire des duels anciens et modernes. Vol. 1. Paris, 1835.

France, Anatole. La vie litt?raire. Paris, 1889. Freemont-Barnes, Gregory. The French Revolutionary Wars. London: Osprey, 2001.

Friedenthal, Richard, and Martha Friedenthal-Haase. Goethe: His Life and Times. Piscataway, NJ: Transaction Publishers, 2010.

Furet, Fran?ois. Interpreting the French Revolution. Cambridge: Maison des Sciences de l’Homme and Cambridge University Press, 1981.

Gachot, Edouard. Souvarow en Italie. Paris: Perrin, 1903.

Gaffarel, Paul. Bonaparte et les r?publiques italiennes, 1796–1799. Paris, 1895.

Gainot, Bernard. Les officiers de couleur dans les arm?es de la R?publique et de l’Empire, 1792–1815. Paris: Karthala, 1989.

Gallaher, John G. General Alexandre Dumas: Soldier of the Revolution.

Carbondale: Southern Illinois University Press, 1997. Gamlin, Hilda. Nelson’s Friendships. Vol. 1. London, 1899.

Gardiner, Robert. Warships of the Napoleonic Era. London: Chatham, 1999.

Garraway, Doris. The Libertine Colony: Creolization in the Early French Caribbean. Durham, NC: Duke University Press, 2005.

Garrigus, John D. Before Haiti: Race and Citizenship in French SaintDomingue. New York: Macmillan, 2006.

Gates, Henry Louis, Jr. Black in Latin America. New York: New York University Press, 2011.

Gauthier, Florence. L’aristocratie de l’?piderme. Le combat de la Soci?t? des citoyens de couleur, 1789–1791. Paris: CNRS ?ditions, 2007.

Geggus, Patrick, and Norman Fiering. The World of the Haitian Revolution. Bloomington: Indiana University Press, 2009.

Gillespie, Charles. Science and Polity in France: The End of the Old Regime. Princeton: Princeton University Press, 2004.

Glinel, Charles. Alexandre Dumas et son oeuvre. Reims, 1884.

Glissant, Edouard. M?moires des esclavages: La fondation d’un centre national pour la m?moire des esclavages et de leurs abolitions. Paris: Gallimard/La Documentation Fran?aise, 2007.

Gonzalez-Crussi, F. A Short History of Medicine. New York: Modern Library, 2008.

Gordon-Reed, Annette. The Hemingses of Monticello: An American Family. New York: Norton, 2008.

Goujet, Claude-Pierre. Biblioth?que fran?oise, ou Histoire de la litt?rature fran?oise. Vol. 9. Paris, 1745.

Gourdon de Genouillac, Henri. Paris ? travers les si?cles: Histoire nationale de Paris et des Parisiens, depuis la fondation de Lut?ce jusqu’? nos jours. Vol. 4. Paris, 1879.

– – Recueil d’armoiries des maisons nobles de France. Paris, 1860. Grab, Alexander. Napoleon and the Transformation of Europe. Basingstoke, UK: Palgrave, 2003.

Grandjean, Laval (Lieutenant). Journaux sur l’exp?dition d’?gypte. Paris: Teiss?dre, 2000.

Gregory, Desmond. Malta, Britain, and the European Powers, 1793– 1815. Madison, NJ: Fairleigh Dickinson University Press, 1996.

Grigsby, Darcy. Extremities: Painting Empire in Post-Revolutionary France. New Haven: Yale University Press, 2002.

Grisier, Augustin. Les armes et le duel. Paris, 1847.

Haine, W. Scott. The World of the Paris Caf?: Sociability Among the French Working Class, 1789–1914. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1996.

Hamel, R?ginald. Dumas– insolite. Montreal: Gu?rin litt?rature, 1988. Harms, Robert. The Diligent: Worlds of the Slave Trade. New York: Basic Books, 2002.

Harris, Judith. Pompeii Awakened. London: I. B. Tauris, 2007. Harrison, James. Life of the Right Honourable Horatio, Lord Viscount Nelson: Baron Nelson of the Nile. London, 1806.

Haudri?re, Phillipe, and Fran?oise Verg?s. De l’esclave au citoyen. Evreux, France: D?couvertes Texto/Gallimard, 1998. d’Hauterive, Ernest. L’arm?e sous la R?volution, 1789–1794. Paris, 1894.

– – Un soldat de la R?volution: Le G?n?ral Alexandre Dumas (1762– 1806). Paris, 1897.

Haythornthwaite, Philip, and Richard Hook. Napoleon’s Campaigns in Italy. London: Osprey, 1993.

Hazan, Eric, and David Fernbach. The Invention of Paris: A History in Footsteps. London: Verso, 2010.

Hemmings, Frederic William John. Theatre and State in France: 1760– 1905. Cambridge: Cambridge University Press, 1994.

Hennet, L?on. ?tat militaire de France pour l’ann?e 1793. Paris: Soci?t? de l’histoire de la R?volution fran?aise, 1903.

Henry, Gilles. Dans les pas des… Dumas. Cully: Centre Regional des Lettres de Basse-Normandie. 2010.

– – Les Dumas: Le secret de Monte Cristo. Cond?-sur-Noiraud: Corlet, 1982.

Herold, J. Christopher. Bonaparte in Egypt. New York: Harper and Row, 1962.

Hibbert, Christopher. Nelson: A Personal History. London: Viking, 1994.

Hochschild, Adam. Bury the Chains: Prophets and Rebels in the Fight to Free an Empire’s Slaves. New York: Houghton Miffl in Harcourt, 2005.

Hoefer, Ferdinand. Nouvelle biographie g?n?rale. Vol. 37. Paris, 1866. Hoffman, L?on-Fran?ois, Frauke Gewecke, and Ulrich Fleischmann.

Ha?ti 1804: Lumi?res et ten?bres; Impact et r?sonances d’une r?volution. Madrid: Iberoamericana Editorial, 2008.

Holland, James. Fortress Malta. London: Phoenix Paperbacks, 2004. Horne, Alistair. Age of Napoleon. New York: Modern Library, 2006.

Hugo, Abel. France militaire: Histoire des arm?es fran?aises de terre et de mer de 1792 ? 1833. Vol. 2. Paris, 1835.

Hugo, Victor. Quatrevingt-treize. Paris, 1874.

Hunt, Lynn. Revolution and Urban Politics in Provincial France: Troyes and Reims, 1786–90. Stanford: Stanford University Press, 1978.

– – ed. The French Revolution and Human Rights: A Brief Documentary History. Boston: Bedford/St. Martin’s, 1996.

Hurtaut, Pierre. Dictionnaire historique de la ville de Paris. Vol. 4. Paris, 1779.

James, C. L. R. The Black Jacobins: Toussaint l’Ouverture and the San Domingo Revolution. 2nd ed. New York: Vintage, 1989 [1963].

Jenson, Deborah. Beyond the Slave Narrative: Politics, Sex, and Manuscripts in the Haitian Revolution. Liverpool: Liverpool University Press, 2011.

Johnson, David. The French Cavalry, 1792–1815. London: Belmont Publishing, 1989.

Johnson, Kevin R. Mixed Race America and the Law: A Reader. New York: New York University Press, 2003.

Jones, Colin. The Longman Companion to the French Revolution. Longman, 1990.

– – Paris: The Biography of a City. New York: Penguin Books, 2006. Jordan, David С. The Revolutionary Career of Maximilien Robespierre. Chicago: University of Chicago Press, 1989.

Keane, John. Tom Paine: A Political Life. Boston: Little, Brown, 1995.

Kendrich Johnson, Helen. Our Familiar Songs and Those Who Made Them: Three Hundred Standard Songs of the English-Speaking Race. New York: Henry Holt, 1909.

Kennedy, Michael L. The Jacobin Clubs in the French Revolution, 1793–1795. New York: Berghahn Books, 2000.

King, Stewart R. Blue Coat or Powdered Wig: Free People of Color in Pre-Revolutionary Saint-Domingue. Athens, GA: University of Georgia Press, 2001.

Knight, Roger. The Pursuit of Victory: The Life and Achievement of Horatio Nelson. New York: Basic Books, 2005.

La Bo?ssi?re (fi ls ). Trait? de l’art des armes ? l’usage des professeurs et des amateurs. Paris, 1818.

Lahlou, Rapha?l. Alexandre Dumas ou le don de l’enthousiasme. Paris: Giovanangeli, 2006.La Jonqui?re, Cl?ment de. L’exp?dition d’?gypte (1798–1801). 2nd ed. 5 vols. Paris, 1899.

Lalli?, Alfred. Les noyades de Nantes. 2nd ed. Nantes, 1879. Lal Mehta, Jaswant. Advanced Study in the History of Modern India, 1707– 1813. New York: Sterling Publishers, 2005.

Landru, Robert. ? propos d’Alexandre Dumas: Les a? eux, le g?n?ral, le bailli, premiers amis. Vincennes: R. Landru, 1977.

Lanning, Michael Lee. African Americans in the Revolutionary War. New York: Citadel Press, 2005.

Laurens, Henry. L’Exp?dition d’?gypte: 1798–1801. Paris: Colin, 1989.

– – Orientales 1: Autour de l’Exp?dition d’?gypte. Paris: CNRS Editions, 2004.

Lavery, Brian. Nelson and the Nile: The Naval War Against Bonaparte, 1798. London: Chatham, 1998.

Ledru-Rollin, Alexandre. Journal du palais. Vol. 1. Paris, 1840. Lefebvre, Georges. The Great Fear of 1789: Rural Panic in Revolutionary France. New York: Schocken, 1989.

Lemaire, G?rard-Georges. L’univers des orientalistes. Paris: ?ditions Place des Victoires, 2000.

Le Mascrier, Jean-Baptiste (Abb?). Description de l’?gypte. Paris, 1735. Lentz, Thierry. Napol?on: „Mon ambition ?tait grande.“ Paris: Gallimard, 1998.

Levron, Jacques. Un libertin fastueux: Le mar?chal de Richelieu. Paris: Perrin, 1971.

Leyden Blennerhassett, Charlotte Julia von. Madame de Sta?l: Her Friends and Her Influence in Politics and Literature. Vol. 1. London, 1889.

Lievyns, A., Jean-Maurice Verdot, and Pierre B?gat. Fastes de la L?giond’honneur. Biographie de tous les d?cor?s. Vol. 3. Paris, 1844.

Linebaugh, Peter, and Marcus Rediker. The Many-Headed Hydra: Sailors, Slaves, Commoners, and the Hidden History of the Revolutionary Atlantic. Boston: Beacon Press, 2000.

Linstant, Simon. Essai sur les moyens d’extirper les pr?jug?s des blancs contre la couleur des Africains et des sang-m?l?s. Paris, 1841.

Lloyd, Christopher. The Nile Campaign: Nelson and Napoleon in Egypt. New York: Barnes and Noble, 1973.

Lombard, Jean. Un volontaire de 1792: Psychologie r?volutionnaire et militaire. Paris, 1892.

Lund, Erik. War for the Every Day: Generals, Knowledge and Warfare in Early Modern Europe, 1680–1740. Westport, CT: Greenwood Press, 1999.

Lyons, Martyn. Napoleon Bonaparte and the Legacy of the French Revolution. New York: St. Martin’s Press, 1994.

Macinnis, Peter. Bittersweet: The Story of Sugar. Crows Nest, Australia: Allen & Unwin, 2002.

Maffeo, Steven E. Most Secret and Confidential: Intelligence in the Age of Nelson. Annapolis, MD: Naval Institute Press, 2006.

Magnin, Charles. Histoire des marionnettes en Europe: Depuis l’antiquit? jusqu’? nos jours. Paris, 1852.

Malanima, Paolo. Pre-modern European Economy: One Thousand Years. Leiden, Netherlands: Brill, 2009.

Mante, Thomas. The Naval and Military History of the Wars of England. Vol. 8. London, 1795.

Mantel, Hilary. A Place of Greater Safety. New York: Macmillan, 2006. Manuel, Keith Anthony. Slavery, Coffee, and Family in a Frontier Society: J?r?mie and Its Hinterland, 1780–1789. PhD thesis, University of Florida, 2005.

Marmottan, Paul. Le g?n?ral Fromentin et l’arm?e du Nord (1792– 1794). Paris, 1891.

Martin, Thomas R. Ancient Greece: From Prehistoric to Hellenistic Times. New Haven, CT: Yale University Press, 2000.

Martone, Eric, ed. The Black Musketeer: Reevaluating Alexandre Dumas within the Francophone World. Newcastle upon Tyne, UK: Cambridge Scholars, 2011.

Mathiez, Albert. La r?volution et les ?trangers: Cosmopolitisme et d?fense nationale. Paris: La Renaissance du Livre, 1918.

Maurano, Silvio. La Repubblica partenopea. Milan: Ceschina, 1971. Maurel, Andr?. Les trois Dumas. Paris: Librairie illustr?e, 1896.

Maurice, Charles. Histoire anecdotique du th??tre, de la litt?rature, et de diverses impressions contemporaines. Vol. 1. Paris, 1856.

Maurois, Andr?. A History of France. London: Methuen, 1964.

– – The Titans: A Three-Generation Biography of the Dumas. Translated by Gerard Hopkins. New York: Harper, 1957.

Maury, Louis-Ferdinand-Alfred. Les for?ts de la Gaule et de l’ancienne France. Paris, 1867.

Mazas, Alexandre, with Th?odore Anne. Histoire de l’ordre royal et militaire de Saint-Louis depuis son institution en 1693 jusqu’en 1830. Vol. 2. Paris, 1860.

McClellan, James E. Colonialism and Science: Saint Domingue and the Old Regime. Chicago: University of Chicago Press, 2010.

McLynn, Frank. Napoleon: A Biography. London: Jonathan Cape, 1997.

McNeill, William. The Pursuit of Power: Technology, Armed Force, and Society Since A.D. 1900. Chicago: University of Chicago Press, 1982.

M?ry, Joseph, and Auguste Barth?lemy. Napol?on en ?gypte: Po?me en 8 chants. Paris, 1828.

Michelet, Jules. Histoire de France au dix-huiti?me si?cle: Louis XV et Louis XVI. Paris, 1867.

Miller, Christopher. The French Atlantic Triangle: Literature and Culture of the Slave Trade. Durham, NC: Duke University Press, 2008.

Miltoun, Francis. Royal Palaces and Parks of France. Boston: L. C. Page, 1910.

Mintz, Sidney. Sweetness and Power: The Place of Sugar in Modern History. New York: Penguin Books, 1986.

Mirecourt, Eug?ne de. Fabrique de romans: Maison Alexandre Dumas et compagnie. Paris, 1845.

– – Les contemporains: Alexandre Dumas. Paris, 1856.

Moitt, Bernard. Women and Slavery in the French Antilles, 1635–1848. Bloomington: Indiana University Press, 2001.

Molinari, Gustave. L’?volution politique et la r?volution. Paris, 1884. Mortal, Patrick. Les armuriers de l’?tat: Du grand si?cle ? la globalisation, 1665–1989. Villeneuve d’Ascq: Presses Universitaires Septentrion, 2007.

Mouillard, Lucien. Les r?giments sous Louis XV. Paris, 1882.

Mousnier, Roland. The Institutions of France Under the Absolute Monarchy, 1598–1789. Vol. 1, Society and the State. Translated by Brian Pearce. Chicago: University of Chicago Press, 1979.

Mowery Andrews, Richard. Law, Magistracy, and Crime in Old Regime Paris, 1735–1789. Vol. 1, The System of Criminal Justice. Cambridge: Cambridge University Press, 1994.

Mulli?, Charles. Biographie des c?l?brit?s militaries des arm?es de terre et de mer de 1789 ? 1850. Vol. 1. Paris, 1851.

My?liwiec, Karol. The Twilight of Ancient Egypt: First Millennium B.C.E. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2000.

Nicassio, Susan. Imperial City: Rome Under Napoleon. Chicago: University of Chicago Press, 2009.

Nicholls, David. Napoleon: A Biographical Companion. Santa Barbara: ABC–CLIO, 1999.

No?l, Erick. ?tre noir en France au XVIII?me si?cle. Paris: Tallandier, 2006.

Norwich, John Julius. The Middle Sea: A History of the Mediterranean. New York: Doubleday, 2006.

Nougaret, Pierre. Anecdotes militaires, anciennes & modernes de tous les peuples. Vol. 4. Paris, 1808.

Okey, Thomas. Paris and Its Story. New York: Macmillan, 1904.

Pajol, Charles Pierre Victor. Kl?ber: Sa vie, sa correspondance. Paris, 1877.

Papayanis, Nicholas. Planning Paris Before Haussmann. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2004.

Parigot, Hippolyte. Alexandre Dumas P?re. Paris: Hachette, 1902. Parsons, Timothy. Rule of Empires: Those Who Build Them, Those Who Endure Them, and Why They Always Fall. New York: Oxford University Press, 2010.

Pawly, Ronald and Patrice Courcelle. Napoleon’s Mamelukes. Oxford: Osprey, 2006.

Peabody, Sue. „There Are No Slaves in France“: The Political Culture of Race and Slavery in the Ancien Regime. New York: Oxford University Press, 1996.

Peytraud, Lucien. L’esclavage aux Antilles fran?aises avant 1789, d’apr?s des documents in?dits des archives coloniales. Vol. 2. Paris, 1897.

Picaud, A. Carnot: L’organisateur de la victoire, 1753–1825. Paris, 1888.

Pileam, Pamela M. Madame Tussaud and the History of Waxworks. London: Hambledon and London, 2003.

Pocock, Tom. The Terror Before Trafalgar: Nelson, Napoleon and the Secret War. New York: Norton, 2003.

Pommereul, Fran?ois-Ren?-Jean de. Campagne du g?n?ral Buonaparte en Italie pendant les ann?es IVe et Ve de la R?publique fran?aise. Paris, 1797.

Popkin, Jeremy D. A Concise History of the Haitian Revolution. Chichester, UK: Wiley, 2012.

– – You Are All Free: The Haitian Revolution and the Abolition of Slavery. Cambridge: Cambridge University Press, 2010.

Porter, Roy. The Cambridge Illustrated History of Medicine. Cambridge: Cambridge University Press, 2001.

Postgate, Raymond Williams. Revolution from 1789 to 1906. Boston: Houghton Mifflin, 1921.

Price, Richard, ed. Maroon Societies: Rebel Slave Communities in the Americas. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1996.

Qu?rel, Alain. Nicolas-Jacques Cont? (1755–1805). Un inventeur de g?nie: Des crayons ? l’exp?dition d’?gypte en passant par l’a?rostation militaire. Paris: L’Harmattan, 2004.

Raymond, Andr?. ?gyptiens et Fran?ais au Caire, 1798–1801. Cairo: Institut fran?ais d’arch?ologie orientale, 2004.

Reinhard, Marcel. Le grand Carnot. Paris: Hachette, 1952.

Reybaud, Louis. Histoire de l’exp?dition fran?aise en ?gypte. Vol. 3 of Histoire scientifi que et militaire de l’exp?dition fran?aise en ?gypte … Edited by Xavier-Boniface Saintine. Paris, 1830–36.

Ribbe, Claude. Alexandre Dumas, le dragon de la reine. Paris: ?ditions du Rocher, 2002.

– – Le diable noir. Monaco: Alph?e, 2008.

Richardson, Hubert N. B. A Dictionary of Napoleon and His Times. London: Cassell, 1920.

Ridley, Ronald. The Eagle and the Spade: Archaeology in Rome During the Napoleonic Era. New York: Cambridge University Press, 1992.

Ring, Trudy, ed. International Dictionary of Historic Places. Vol. 3. Chicago: Fitzroy Dearborn, 1995.

Roche, Daniel. France in the Enlightenment. Translated by Arthur Goldhammer. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1998.

Rochegude, Felix. Promenades dans toutes les rues de Paris, Ier arrondissement. Paris: Hachette, 1910.

Rodger, Alexander. War of the Second Coalition, 1798–1801: A Strategic Commentary. Oxford: Clarendon Press, 1964.

Roger, J. A. World’s Great Men of Color. Vol. 2. New York: Touchstone, 1996.

Rogerson, Barnaby. The Last Crusaders: The Hundred-Year Battle for the Centre of the World. London: Little, Brown, 2009.

Rothenberg, Gunther Erich. The Art of Warfare in the Age of Napoleon. Bloomington: Indiana University Press, 1978.

Roujon, Jacques. Conti: L’ennemi de Louis XIV. Paris: A. Fayard, 1941.

Roux, Charles. Les origines de l’exp?dition d’?gypte. Paris: Plon, 1910.

Le Roy de Sainte Croix, Fran?ois No?l. Le chant de guerre pour l’arm?e du Rhin ou la Marseillaise. Strasbourg, 1880.

Runciman, Steven. The Sicilian Vespers: A History of the Mediterranean World in the Later Thirteenth Century. New York: Cambridge University Press, 1958.

Sagan, Eli. Citizens & Cannibals: The French Revolution, the Struggle for Modernity, and the Origins of Ideological Terror. Lanham, MD: Rowman & Littlefi eld, 2001.

Saint-Just, Victor-Ernest-Marie. Historique du 5e R?giment de Dragons. Paris, 1891.

Sala-Molins, Louis. Le Code Noir, ou le calvaire de Canaan. Paris: Presses Universitaires de France, 1987.

Schama, Simon. Citizens: A Chronicle of the French Revolution. New York: Knopf, 1989.

– – Rough Crossings: Britain, the Slaves and the American Revolution. New York: Ecco Press, 2006.

Scheler, Auguste. Dictionnaire d’?tymologie fran?aise d’apr?s les r?sultats de la science moderne. Paris, 1862.

Schneid, Frederick C. Napoleon’s Conquest of Europe: The War of the Third Coalition. Westport, CT: Greenwood Publishing, 2005.

Schom, Alan. Napoleon Bonaparte. New York: Harper Collins World, 1998.

Schopp, Claude. Dictionnaire Dumas. Paris: CNRS Editions, 2010.

– – Alexandre Dumas: Le g?nie de la vie. Paris: Fayard, 1997. Schubring, Gert. Conflicts between Generalization, Rigor and Intuition: Number Concepts Underlying the Development of Analysis in 17th–19th Century France and Germany. New York: Springer Science, 2005.

Sciout, Ludovic. La R?publique fran?aise et la R?publique de G?nes, 1794–1799. Brussels, 1889.

Scurr, Ruth. Fatal Purity: Robespierre and the French Revolution. New York: Henry Holt, 2006.

Seeber, Edward. Anti-Slavery Opinion in France During the Second Half of the Eighteenth Century. New York: Burt Franklin, 1971.

Simonetta, Marcello and Noga Arikha. Napoleon and the Rebel: A Story of Brotherhood, Passion and Power. New York: Palgrave Macmillan, 2011.

Sire, H. J. A. The Knights of Malta. New Haven: Yale University Press, 1994.

Sivry, Louis de, and M. de Rolot. Pr?cis historique de Saint-Germainen-Laye. Saint-Germain-en-Laye, 1848.

Smith, Gretchen. The Performance of Male Nobility in Moli?re’s Com?die-Ballets: Staging the Courtier. Burlington, VT: Ashgate, 2004.

Sorel, Albert. L’Europe et la R?volution fran?aise. Vol. 4, Les limites naturelles, 1794–1795. Paris, 1892.

Spang, Rebecca L. The Invention of the Restaurant: Paris and Modern Gastronomic Culture. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2000.

Speziale, G. C. Storia militare di Taranto negli ultimi cinque secoli. Bari, Italy: Gius, Laterz & Figli, 1930.

Standish, Frank Hall. The Life of Voltaire. London, 1821.

Stein, Robert Louis. The French Slave Trade in the Eighteenth Century: An Old Regime Business. Madison: University of Wisconsin Press, 1979.

Steinmetz, Andrew. The Romance of Duelling in All Times and Countries. Vol. 1. London, 1868.

Stengers, Jean, and Anne Van Neck. Masturbation: The History of a Great Terror. Translated by Kathryn Hoffman. New York: Palgrave, 2001.

Strathern, Paul. Napoleon in Egypt. New York: Bantam, 2008.

Stuart, Andrea. The Rose of Martinique: A Life of Napoleon’s Josephine. New York: Grove Press, 2004.

Sutherland, Donald M. G. The French Revolution and Empire: The Quest for a Civic Order. Hoboken, NJ: Wiley-Blackwell, 2003.

Sweetman, Jack. The Great Admirals: Command at Sea, 1587–1945. Annapolis, MD: Naval Institute Press, 1997.

Sybel, Heinrich von. History of the French Revolution. Vol. 1. Translated by Walter C. Perry. London, 1867.

Tarbell, Ida. A Short Life of Napoleon Bonaparte. New York, 1895. Terrio, Susan. Crafting the Culture and History of French Chocolate. Berkeley: University of California Press, 2000.

Thibaudeau, Antoine-Claire. Histoire g?n?rale de Napol?on Bonaparte, de sa vie priv?e et publique, de sa carri?re politique et militaire, de son gouvernement et de son administration. Vol. 6. Paris, 1828.

Thiers, Adolphe. Histoire du Consulat et de l’Empire. Vol. 1. Brussels, 1845.

– – The History of the French Revolution, 1789–1800. Vol. 1.

Tranlated by Frederick Shoberl. Philadelphia, 1894.

Thomas, Hugh. The Slave Trade: The Story of the Atlantic Slave Trade, 1440–1870. New York: Simon & Schuster, 1999.

Thomas, Jean-Pierre. Le guide des effi gies de Paris. Paris: L’Harmattan, 2002.

Tir? de Cl?ron, Joseph. Abr?g? de la vie de Louis Mandrin, chef de contrebandiers en France. Paris: Alia, 1991.

Tulard, Jean. Murat. Paris: Fayard, 1999.Unger, Harlow G. Lafayette. New York: Wiley, 2002.

Valentin, Ren?. Le mar?chal Jourdan, 1762–1833. Limoges: CharlesLavauzelle, 1956.

Van-Ess, William Lodewyk. Life of Napoleon Buonaparte. Vol. 2. London, 1809.

Van Riper, Bowdoin A. Rockets and Missiles: The Life Story of a Technology. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2007.

Vauquelin, Jacques. Ch?teaux, manoirs, monuments et sites de la r?gion bolb?caise. Yvetot, France: Imprimerie Nouvelle, 1977.

Verbruggen, J. F. The Art of Warfare in Western Europe During the Middle Ages. Woodbridge, UK: Boydell Press, 2002.

Vila, Anne. Enlightenment and Pathology: Sensibility in the Literature and Medicine of Eighteenth-Century France. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1998.

Villiers du Terrage, Marc de. Les a?rostatiers militaires en ?gypte: Campagne de Bonaparte, 1798–1801. Paris: G. Camproger, 1901.

Wallon, Henri. Histoire du tribunal r?volutionnaire de Paris avec le Journal de ses actes. Vol. 1. Paris, 1880.

Wanquet, Claude. La France et la premi?re abolition de l’esclavage, 1794–1802. Paris: Kathala, 1998.

Weiner, Mark S. Black Trials: Citizenship from the Beginnings of Slavery to the End of Caste. New York: Knopf, 2004.

Wheeler, Harold, and Alexander Broadley. Napoleon and the Invasion of En gland: The Story of the Great Terror, 1797–1805. New York: John Lane, 1908.

Williams, Hugh Noel. The Fascinating Duc de Richelieu. London: Methuen, 1910.

Willms, Johannes. Paris, Capital of Europe: From the Revolution to the Belle Epoque. Translated by Eveline Kanes. New York: Holmes and Meier, 1997.

Wilson, Victor Emmanuel Roberto. Le G?n?ral Alexandre Dumas: Soldat de la libert?. Quebec: Quisqueya-Qu?bec, 1977.

Wimpffen, Alexandre-Stanislas de. Ha?ti au XVIIIe si?cle. Paris: Karthala, 1993.

Winik, Jay. The Great Upheaval: America and the Birth of the Modern World, 1788–1800. New York: HarperCollins, 2008.

Wolfe, Michael. Walled Towns and the Shaping of France: From the Medieval to the Early Modern Era. New York: Palgrave Macmillan, 2009.

Woloch, Isser. Napoleon and His Collaborators: The Making of a Dictatorshiс. New York: Norton, 2001.

Woods Weierman, Karen. One Nation, One Blood: Interracial Marriage in American Fiction, Scandal, and Law, 1820–1870. Amherst, MA: University of Massachusetts Press, 2005.

Woronoff, Denis. La r?publique bourgeoise de Thermidor ? Brumaire, 1794–1799. Paris: Seuil, 2004.

Wroe, Ann. Being Shelley: The Poet’s Search for Himself. New York: Pantheon, 2007.

Young. John. A History of the Commencement, Progress, and Termination of the Late War Between Great Britain and France… Vol. 1. Edinburgh, 1802.

Zamoyski, Adam. Holy Madness: Romantics, Patriots and Revolutionaries, 1776–1871. London: Weidenfeld & Nicolson, 1999.

СТАТЬИ В ЭНЦИКЛОПЕДИЯХ, ГАЗЕТАХ, ЖУРНАЛАХ, СБОРНИКАХ И НА ВЕБ-САЙТАХ

«Alexandre Dumas». Hogg’s Instructor 3 (July – December 1854): 35–48.“Alexandre Dumas attend la statue.“ Le Parisien, November 28, 2007.“Alexandre Dumas Dead.“ New York Times, November 28, 1895.

Arnault, Antoine-Vincent, Antoine Jay, Etienne de Jouy, and Jacques Marquet de Norvins. „Dumas (Alexandre Davy-de-laPailleterie).“ In Biographie nouvelle des contemporains, 160–62. Vol. 6. Paris, 1822.

„Autobiography of Alexandre Dumas.“ Littell’s Living Age 35 (October– December 1852): 587–91.

Baillie-Grohman, F. „The Brenner Pass and Its Traffi c in Old Days.“ Contemporary Review, no. 613 (January 1917): 375–84.

Broughton, Tony. „Generals Who Served in the French Army During the Period 1789–1815.“ Napoleon Series website, http://www. napoleon-series.org/research/c_frenchgenerals.

Champion, Jean-Marcel. „30 Flor?al Year X: The Restoration of Slavery by Bonaparte.“ In The Abolitions of Slavery: From L?ger F?licit? Sonthonax to Victor Schoelcher: 1793, 1794, 1848, edited by Marcel Dorigny, 229–36. New York: Berghahn Books, 2003.

Chancel, Jules. „Les Trois Dumas.“ L’Abeille de la Nouvelle-Orl?ans, no. 126 (November 12, 1899).

Courcelles, Jean-Baptiste. „DUMAS (Alexandre Davy).“ In Dictionnaire historique et biographique des g?n?raux fran?ais, depuis le onzi?me si?cle jusqu’en 1823. Vol. 9, сс. 501–3. Paris, 1821–23.

Crouzet, Fran?ois. „Politics and Banking in Revolutionary and Napoleonic France.“ In The State, the Financial System, and Economic Modernization, edited by Richard Sylla, Richard Tilly, and Gabriel Tortella, 20–52. Cambridge: Cambridge University Press, 1999.

David, Placide. „Le g?n?ral Th. Alexandre Dumas.“ In Sur les rives du pass?: Choses de Saint-Domingue, 37–53. Montreal: Lem?ac, 1972.

De Beer, G. R. „The Relations Between Fellows of the Royal Society and French Men of Science When France and Britain Were at War.“ Notes and Records of the Royal Society of London 9, no. 2. (May 1952): 244–99.

Debien, Gabriel. „Gens de couleur libres et colons de Saint-Domingue devant la Constituante: 1789–mars 1790.“ Revue d’histoire de l’Am?rique fran?aise 4, no. 2 (1950): 211–32.

Dumas, Alexandre (fi ls ). „Pr?face.“ In Journal d’un com?dien, 1870– 1894 , by Fr?d?ric F?bvre. Vol. 2. Paris, 1896.

?lisabeth, L?o. „D?port?s des Petites Antilles francaises, 1801–1803.“ In Le r?tablissement de l’esclavage dans les colonies fran?aises, 1802: Rupture et continuit? de la politique coloniale fran?aise (1800– 1830). Edited by Yves Benot and Marcel Dorigny, 69–94. Paris: Maison-neuve et Larose, 2003.

Feibel, R. M. „John Vetch and the Egyptian Ophthalmia.“ Survey of Ophthalmology 28, no. 2 (September – October 1983): 128–34.

“France.“ London Times, September 10, 1792.Garrigus, John D. „‘Sons of the Same Father’: Gender, Race, and Citizenship in French Saint-Domingue, 1760–1792.“ In Visions and Revisions of Eighteenth-Century France, edited by Christine Adams, Jack R. Censer, and Lisa Jane Graham, 137–53. University Park: Pennsylvania State University Press, 1997.

Gaudu, Fernand. „Les Davy de La Pailleterie, seigneurs de Biellevilleen-Caux.“ Revue des Soci?t?s Savantes de Haute-Normandie, no. 65 (1972): 39–62.Harten, Stuart. „Rediscovering Ancient Egypt.“ In Napoleon in Egypt, edited by Irene Bierman, 33–46. Reading, UK: Ithaca Press, 2003.

Heffernan, Michael. „Historical Geographies of the Future: Three Perspectives from France, 1750–1825.“ In Geography and Enlightenment, edited by David N. Livingstone and Charles W. J. Withers, 125–64. Chicago: University of Chicago Press, 1999.

Hoffman, L?on-Fran?ois. „Dumas et les Noirs.“ In Georges, by Alexandre Dumas. Paris: Folio-Gallimard, 1974.“Hommage aux Noirs.“ Le Parisien. February 28, 2006.

Houdailles, Jacques, and Alain Blum. „L’alphab?tisation au XVIIIe et XIXeme si?cle.“ Population 40, no. 6 (1985): 944–51.

Imbruglia, Girolamo. „Enlightenment in Eighteenth-Century Naples.“ In Naples in the Eighteenth Century: The Birth and Death of a Nation-State, edited by Girolamo Imbruglia, 70–94. Cambridge: Cambridge University Press, 2000. “L’incendie de l’Institut d’?gypte, une catastrophe pour la science.“ Le Monde, December 18, 2011.

Kurhan, Ali. „Les r?voltes du Caire pendant l’occupation fran?aise pr?sent?es et comment?es par Jean-Joseph Marcel et Alexandre Dumas.“ In Dissent and Protest in Egyptian Society During the Ottoman Era, edited by Nasser Ibrahim. Cairo: Egyptian Society for Historical Studies, 2004.

Laurens, Henry. „?tude historique.“ In Kl?ber en ?gypte, edited by Henry Laurens. Vol 1. Cairo: Institut fran?ais d’arch?ologie orientale, 1988.

Le Bas, Philippe. „Dumas (Alexandre Davy de la Pailleterie).“ In Dictionnaire encyclop?dique de la France. Vol. 6, 773–74. Paris, 1842. Lentz, Thierry. „La politique consulaire aux Antilles.“ In Napol?on Bonaparte: Correspondance g?n?rale. Vol. 3, 1223–36. Paris: Fayard, 2006.

Lynn, John A. „French Opinion and the Military Resurrection of the Pike, 1792–1794.“ Military Affairs 41, no. 1 (February 1977): 1–7. Maubant, Christiane. „Les F?ray, des N?griers Protestants aux Barons d’Empire“ (Part 1). Cahiers Havrais de Recherche Historique, no. 54 (1995): 91–122.

– –  „Le ‘trait?’ de traite de Stanislas Fo?che, du Havre.“ Historia th?matique, no. 80 (November– December 2002): 12–37.

Maurel, Andr?. „The Three Dumas.“ Scribner’s Magazine 19, no. 5 (May 1896): 658–59.

– – „The Dumas Lineage.“ Atlantic Monthly 77, no. 454 (January 1896): 138–44.

Moreau-N?ret, Andr?. „L’Hostellerye de l’Escu de France.“ M?moires (F?d?ration des soci?t?s d’histoire et d’arch?ologie de l’Aisne), 20 (1974): 130–38.

No?l, Erick. „Une carri?re contrari?e: Alexandre Dumas, homme de couleur et g?n?ral r?volutionnaire.“ Fran?aises, no. 5 (March 1998): 58–88.

– – „Une entreprise originale: La L?gion Noire de la R?volution.“ Bulletin de la Soci?t? Arch?ologique et Historique de Nantes et de Loire-Atlantique, no. 135 (2000): 227–45.

– – „Saint-Georges: Un chevalier de sang m?l? dans la soci?t? des Lumi?res.“ Bulletin du Centre d’Histoire des Espaces Atlantiques, nouvelle s?rie no. 8 (1998): 131–53.

“Nouvelle bouillabaisse dramatique par M. Dumas p?re … “ Le Charivari, 1858, Collection de la Soci?t? des Amis d’Alexandre Dumas. Actualit?s, no. 510 (1858).

Parks Brown, Valerie. „Napoleon and General Dumas.“ Journal of Negro History 61, no. 2 (April 1976): 188–99.

Pocock, Tom. „Broken Promises, Sunken Treasure, and a Trail of Blood.“ Evening Standard (London), July 1, 1999, с. 22.

Powers, David M. „The French Musical Theater: Maintaining Control in Caribbean Colonies in the Eighteenth Century.“ Black Music Research Journal 18, nos. 1/2 (Spring/Autumn, 1998): 229–40.

Prod’homme, J.-C. „Le Chevalier de Saint-Georges, escrimeur et musicien.“ Les Annales Coloniales, no. 51 (March 1936): 38–41.

Pronier, Thomas. „L’implicite et l’explicite dans la politique de Napol?on.“ In Le r?tablissement de l’esclavage dans les colonies fran?aises, 1802: Rupture et continuit? de la politique coloniale fran?aise (1800–1830). Edited by Yves Benot and Marcel Dorigny, 51–67. Paris: Maison-neuve et Larose, 2003.

Rabbe, Alphonse, Claude-Augustin-Charles Vieilh de Boisjoslin, and Francois-Georges Binet de Boisgiroult, Baron de Sainte-Preuve.

„Dumas (Alexandre-Davy).“ In Biographie universelle et portative des contemporains, 1469–70. Vol. 2. Paris, 1834.

Reiss, Tom. „Imagining the Worst: How a Literary Genre Anticipated the Modern World.“ The New Yorker (November 28, 2005): 106–14.

Rey Charlier, Ghislaine, and Carrol F. Coates. „Memories of a Freedwoman,“ Callaloo 15, no. 2 (Spring, 1992): 342–46.Ribbe, Claude. „Nicolas Sarkozy, avant de fouler le sol d’Ha?ti, doit avoir rendu justice au g?n?ral Alexandre Dumas!“ Le Monde, February 16, 2010.

Roch, Ernest. „L’ancien ch?teau royal.“ Bulletin de la Soci?t? Historique de Villers-Cotter?ts 5 (1909): 45–346.

– – „Le G?n?ral Alexandre Dumas.“ Bulletin de la Soci?t? Historique de Villers-Cotter?ts 2 (1906): 87–109.

– – „L’Hostellerye de l’Escu de France.“ Bulletin de la Soci?t? Historique de Villers-Cotter?ts 2 (1906): 32–35, 71–73.

– – „La Reine Dragons.“ Bulletin de la Soci?t? Historique de VillersCotter?ts 3 (1907): 74–76.

Romand, Hippolyte. „Po?tes et romanciers modernes de la France; IX: Alexandre Dumas.“ Revue des deux mondes 1, 3rd ser. (January 15, 1834): 129–63.

Ruiz, Alain. „Allemands, fran?ais, ou ‘nouveaux-francs,’ et autres: La r?gion germanique de 1792–93, une unit? europ?ene pour la guerre de lib?ration des peuples.“ In Le cheminement de l’id?e europ?enne dans les id?ologies de la paix et de la guerre. Edited by Marita Gilli, 37–50. Paris: Diffusion Les Belles Lettres, 1991.

Sante, Luc. „Introduction.“ In The Count of Monte Cristo, by Alexandre Dumas (p?re ). New York: Barnes & Noble Classics, 2004.

Schopp, Claude. „Pr?face g?n?rale.“ In Joseph Balsamo, by Alexandre Dumas (p?re ), i– xcv. Paris: Robert Laffont, 1990.

Schuster, Angela. „Napoleon’s Lost Fleet.“ Archaeology 52, no. 5 (1999): 34–37.

Sigal, R., and H. Hamard. „Larrey and Egyptian Ophthalmia.“ Journal fran?ais d’ophtalmologie 9, no. 11 (1986): 757–60. Street, John M. „Feral Animals in Hispaniola.“ Geographical Review 52, no. 3 (July 1962).

Trench-Bonett, Dorothy. „Introduction.“ In Charles VII at the Homes of His Great Vassals, by Alexandre Dumas (p?re ), 1–18. Translated by Dorothy Trench-Bonett. Chicago: Noble Press, 1991.

Vagnair, Rudolphe. „Le colonel des a?rostatiers militaires d’il y a cent ans.“ La curiosit? historique et militaire 5 (1901–2): 293–94. Vapereau, Gustave. „DUMAS (Alexandre).“ In Dictionnaire universel des contemporains contenant toutes les personnes notables de la France et des pays ?trangers, 575. Paris, 1858.

Wagemans, M., and O. С. van Bijsterveld. „The French Egyptian Campaign and Its Effects on Ophthalmology.“ Documenta ophthalmologica 68, nos. 1–2 (January-February 1988): 135–44.

Wilmeth, Marlyn Walton, and J. Richard Wilmeth. „Theatrical Elements in Voodoo: The Case for Diffusion.“ Journal for the Scientific Study of Religion 16, no. 1 (March 1977): 27–37.

Примечания

1

Александр в доме дяди: ММ, р. 224.

(обратно)

2

«Двоюродная сестра крикнула мне»: Там же, р. 228–229.

(обратно)

3

Генерал Дюма умер: Свидетельство о смерти Александра Дюма («Acte de D?c?s de Monsieur Thomas Alexandre Davy Dumas Delapailleterie [sic][,] G?n?ral de Division», «Свидетельство о смерти господина Тома Александра Дави Дюма Деляпайетри (так!), бригадного генерала»), 27 февраля 1806, MAD.

(обратно)

4

«Мне было четыре года»: Alexandre Dumas (p?re), Le comte de Monte-Cristo, vol. 5, с. 42.

(обратно)

5

«Боюсь, мы попали в крайне непростую ситуацию» (и весь последующий диалог): Заместитель мэра Фабрис Дюфур, интервью, записанное автором. 25 января 2007 г. Вилле-Котре.

(обратно)

6

«ночами Адама и Евы» и «после шампанского»: Ernest Roch, «L’ancien ch?teau royal», с. 249, цитирует мадам де Тансен и герцога де Ришелье (Профессионально изучая историю Вилле-Котре и региона в годы перед Первой мировой войной, Рош способствовал созданию Музея Александра Дюма. У него имелся личный интерес в этом вопросе: его мать, Луиза Буавэн, состояла в любовной связи с Александром Дюма. Жители города всегда были убеждены, что сам Эрнест – внебрачный сын писателя, а значит, внук генерала Дюма.)

(обратно)

7

«Дюма был не только первоклассным солдатом»: David Johnson, The French Cavalry, 1792–1815, с. 43.

(обратно)

8

в трех дуэлях подряд: MM, с. 28; Ernest d’Hauterive, Un soldat de la R?volution, с. 78; Placide David, «Le g?n?ral Th. Alexandre Dumas», с. 40.

(обратно)

9

взял в плен двенадцать солдат противника: Сообщение Национального Конвента, основанное на письме Дюма, 4 декабря 1792 г. – процитировано в газете «Le Moniteur», перепечатано в: R?impression de l’ancien Moniteur, vol. 14 (1858), с. 651.

(обратно)

10

«Такая выдающаяся отвага»: Jean-Baptiste Courcelles, «Dumas (Alexandre Davy)», с. 502.

(обратно)

11

«дорогой Дюма»: офицер – это генерал Бартелеми Жубер, в Тироле. Сообщение Дермонкура процитировано в: MM, с. 118.

(обратно)

12

командуя тысячами солдат: например, Дюма командовал подразделением в три тыячи человек в долинах Бардонеккья и Чезане во время кампании по захвату Мон-Сенис. Донесение Дюма Комитету общественной безопасности, 14 мая 1794. SHD 3B9.

(обратно)

13

главнокомандующим: послание от Национального Конвента к Дюма. 22 декабря 1793, SHD 7YD91 и послание от Национального Конвента к Дюма. 22 ноября 1793. MAD.

(обратно)

14

сегодняшнему четырехзвездному генералу: согласно военному словарю 1898 г., который, похоже, вполне применим даже сегодня, дивизионный генерал носит три звезды, генерал, командующий армейским корпусом, – четыре, а генерал армии – пять. Дюма занимал должности, эквивалентные всем перечисленным рангам. Dictionnaire militaire, encyclop?die des sciences militaries, цит. по: «Les grades», Министерство обороны Франции, website: http://www.defense. gouv.fr/terre/bloc-les-essentiels/les-grades.

(обратно)

15

подбитые шипами ботинки: письмо от Дюма к гражданину Герио, 13 марта 1794, SHD 3B107; письмо от Дюма к Комитету общественной безопасности, 21 марта 1794, SHD 3B9.

(обратно)

16

Он захватил вражеские орудия: письмо от Дюма к Комитету общественной безопасности, 14 мая 1794, SHD 3B9.

(обратно)

17

Горация Коклеса: Antoine-Vincent Arnault, et al., «Dumas (Alexandre Davy-de-la-Pailleterie)», с. 161; Simon Linstant, Essai sur les moyens d’extirper les pr?jug?s des blancs contre la couleur des Africains et des sang-m?l?s, с. 78; Edmond Chevrier, Le G?n?ral Joubert d’apr?s sa correspondance, с. 98; Henri Bourgeois, Biographies de la Vend?e militaire, сс. 9–10.

(обратно)

18

Дюма командовал французской кавалерией: справка Отдела командного состава, 8 января 1800, SHD 7YD91; записка из Военного министерства, 6 ноября 1848, SHD 7YD91; письмо от председателя Avre Union Commission (Амьен) к военному министру, 23 октября 1880, SHD 7YD91.

(обратно)

19

«Если мусульманам»: Ren?-Nicolas Desgenettes, Souvenirs de la fin du XVIIIe si?cle et du commencement du XIXe, Vol. 3, с. 124. Насколько мне известно, существуют лишь две копии этого неизданного тома – одна в библиотеке l’Institut de France (Париж), другая – в Biblioth?que centrale du Service des Arm?es (Валь-де-Грас).

(обратно)

20

выше метра восемьдесят: реестр драгун Полка Королевы, запись о Дюма, 2 июня 1786, CGH: «5 pieds 8 pouces». (Если переводить на современные меры длины, 1,85 м или 6 футов 1 дюйм.)

(обратно)

21

чтобы оплатить путь назад, во Францию: Robert Landru, ? propos d’Alexandre Dumas, сс. 65–66.

(обратно)

22

после ссоры с отцом: MM, сс. 21–22.

(обратно)

23

Дюма завербовался как кавалерист: реестр драгун Полка Королевы, запись о Дюма, 2 июня 1786, CGH.

(обратно)

24

первым в мире движением за гражданские права: Sue Peabody, «There Are No Slaves in France»: The Political Culture of Race and Slavery in the Ancien R?gime, сс. 5–6.

(обратно)

25

«настолько ниже по уровню развития»: Dred Scott v. Sandford, 60 U.S. 393 (1857).

(обратно)

26

Черный легион: сообщение о создании Свободного кавалерийского легиона американцев и юга, 15 сентября 1792, SHD XK9.

(обратно)

27

Дюма дослужился до генеральского чина: письмо от председателя Avre Union Commission (Амьен) к военному министру, 23 октября 1880, SHD 7YD91.

(обратно)

28

«стойком отвращении к неграм» и следующие две цитаты: Paul Thi?bault, M?moires du g?n?ral baron Thi?bault, vol. 1, с. 60 and Vol. 2, с. 31.

(обратно)

29

наделила евреев полными гражданскими и политическими правами: декрет Национальной ассамблеи от 27 сентября 1791, опубликован в Archives parlementaires de 1787 ? 1860, vol. 31 (1888), сс. 372–73.

(обратно)

30

«был живой эмблемой»: Chevrier, с. 98.

(обратно)

31

пытаясь помешать массовым казням: General Dumas, «Rapport sur l’?tat de la guerre de la Vend?e», October 8, 1794, cited in MM, сс. 41–45.

(обратно)

32

«великодушного республиканца»: Bourgeois, с. 16.

(обратно)

33

«Я боготворил отца»: MM, с. 225.

(обратно)

34

Мари-Луизой Лабуре: (далее – Мари-Луиза) Свидетельство о рождении, 4 июля 1769, MAD Safe.

(обратно)

35

Отец Мари-Луизы, Шарль Лабуре: свидетельство о браке Мари-Луизы, 28 ноября 1792, MAD Safe.

(обратно)

36

у них родятся трое детей: Александрина Эме Дюма, р. 1793; Луиза Александрина Дюма, р. 1796, ум. 1797; Александр Дюма, р. 1802, ум. 1870.

(обратно)

37

достаточно стандартное описание того, откуда у него взялась идея романа: версию Дюма повторяют, например, David Coward, «Introduction», в книге Alexandre Dumas (p?re), The Count of Monte Cristo, ed. David Coward (Oxford, 2008), сс. ix – xxi; Harry Ashton-Wolfe, True Stories of Immortal Crimes, сс. 15–33; Arthur Davidson, Alexandre Dumas, p?re: His Life and Works, pp. 258–61. Исключение составляет Gilles Henry, Les Dumas: Le secret de Monte Cristo.

(обратно)

38

Дюма написал в одном из очерков: Alexandre Dumas (p?re), «?tat-civil du Comte de Monte-Cristo».

(обратно)

39

от комиксов о Бэтмене: см. Luc Sante, “Introduction,” в книге Alexandre Dumas (p?re), The Count of Monte Cristo. с. xxv.

(обратно)

40

Итальянский марксист Антонио Грамши, писавший в начале двадцатого века, на пике популярности Ницше, зашел настолько далеко, что даже заявил: «Многие самопровозглашенные ницшеанцы [Antonio Gramsci, Prison Notebooks, trans. Joseph A. Buttigieg, vol. 3 (2011), с. 382.] – всего лишь… последователи Дюма. Их поверхностное увлечение трудами Ницше „объясняется“ тем влиянием, которое произвело на них чтение „Графа Монте-Кристо“» – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, – примечания автора.

(обратно)

41

«негром»: Philibert Audebrand, Alexandre Dumas ? la Maison d’Or, сс. 49–50.

(обратно)

42

«Потрите шкуру господина Дюма»: Eug?ne de Mirecourt, Fabrique de romans, с. 7.

(обратно)

43

Один особенно известный художник: «Nouvelle bouillabaisse dramatique par M. Dumas p?re» (отзыв о пятиактной пьесе Дюма «Les Gardes Forestiers»), Le Charivari, 1858, Коллекция документов la Soci?t? des Amis d’Alexandre Dumas.

(обратно)

44

«посвященный жизни»: Брошюра Музея Александра Дюма.

(обратно)

45

Позже я побывал в одном парижском магазине возле Люксембургского дворца и многое узнал об удивительно бойкой торговле прядями волос, относящимися к эпохе Французской революции и правления Наполеона.

(обратно)

46

изучает суть дела, и последующие цитаты: Беседы с заместителем мэра Фабрисом Дюфуром, февраль – март 2007, Вилле-Котре.

(обратно)

47

небольшой замок, который генерал Дюма снимал: Ernest Roch, «Le G?n?ral Alexandre Dumas», с. 105.

(обратно)

48

дом, где умер Дюма: там же, сс. 107–8.

(обратно)

49

«Что за приключение»: Беседа с Франсуа Анго, март 2007, Вилле-Котре.

(обратно)

50

Будьте любезны (фр., примеч. пер.).

(обратно)

51

General Alexandre Dumas Memorial Safe Fund, игра слов, в буквальном значении название переводится как Фонд сейфа с документами генерала Александра Дюма. – Примеч. пер.

(обратно)

52

Александр Антуан Дави де ля Пайетри родился: свидетельство о крещении, приход Бьельвиль, 8 октября 1714, Registres paroissiaux, ADSM.

(обратно)

53

«по-простому»: там же.

(обратно)

54

первенцем: Document about Antoine’s property sales and the Count de Maulde, March 16, 1776, ADPC 10J34c.

(обратно)

55

в родовитом семействе: Alexandre Mazas, Histoire de l’ordre royal et militaire de Saint-Louis, Vol. 2, с. 58. Маза цитирует письмо от 8 мая 1755 года, посланное министру военно-морского флота, где семья Дави де ля Пайетри характеризуется как «добрый дворянский род … [его] корни восходят к предку, возведенному в дворянство Людовиком XI, около 300 лет тому назад».

(обратно)

56

«Я слишком любил войну»: Voltaire, Histoire du si?cle de Louis XIV, с. 81.

(обратно)

57

герб этого рода: свидетельство о роде Дави, 1770, BNF NAF 24641 со ссылкой на «French Armories, Volume I, Part I, pg. 183»; Fran?ois-Alexandre Aubert de La Chesnaye Des Bois, Dictionnaire g?n?alogique, h?raldique, chronologique et historique, Vol. 4, с. 546; Gustave Chaix d’EstAnge, Dictionnaire des familles fran?aises anciennes ou notables ? la fi n du XIXe si?cle, Vol. 15 (1903–29), с. 31; Henri Gourdon de Genouillac, Recueil d’armoiries des maisons nobles de France, с. 171.

(обратно)

58

провинциальными аристократами… их состояния было недостаточно: R?ginald Hamel, Dumas – insolite, с. 19.

(обратно)

59

претендовать на титул «маркиз»: в заявлении в суд граф де Мольде упоминает «мессира Александра Антуана Дави, шевалье маркиза де ля Пайетри», 30 ноября 1778, ADPC 10J35. Решение суда упоминает «Александра Дави маркиза де ля Пайетри», 9 августа 1786, AN Y1787.

(обратно)

60

Дата рождения Шарля: его сертификат о крещении, 13 октября 1716, ADPC 10J26.

(обратно)

61

Дата рождения Луи: его свидетельство о браке, 18 июня 1753, ADPC 10J26.

(обратно)

62

ограниченность перспектив в Нормандии: F e r n a n d Gaudu, «Les Davy de La Pailleterie, seigneurs de Biellevilleen-Caux».

(обратно)

63

искать счастья на военной службе: Луи назван полковником Королевской артиллерии в официальном заявлении графа де Мольде в суд, 30 ноября 1778, ADPC 10J35. Шарль назван «бывшим офицером войск, направленных флотом на Сан-Доминго» («ancien offi cier des troupes d?tach?es de la marine ? St Domingue») в решении суда, датированном 17 октября 1761, ADPC 10J35. Антуан вступил в Corps Royal de l’Artillerie: свидетельство Дюма о браке, 28 ноября 1792, MAD Safe. См. также: Robert Landru, A propos d’Alexandre Dumas, les a? eux, le g?n?ral, le bailli, premiers amis, сс. 56–7.

(обратно)

64

служил на фронте и как придворный: документ, описывающий спор между Александром Дюма (тогда Тома Реторэ) и его мачехой, 22 ноября 1786, AN LX465.

(обратно)

65

лихого и баснословно богатого кузена короля: Jacques Levron, Le mar?chal de Richelieu: Les tr?sors des princes de Bourbon Conti; Jacques Roujon, Conti: L’ennemi de Louis XIV; Jonas Boyve, Annales historiques du comt? de Neuchatel et Valangin; Jonathan R. Dull, The French Navy and the Seven Years’ War, с. 23.

(обратно)

66

«великолепным примером того, как не надо»: Karl von Clausewitz, On War, с. 403.

(обратно)

67

Как полагал Клаузевиц, если вы не можете поставить крепость прямо на реке, вам следует перенести цитадель подальше от воды. Филипсбург располагался всего лишь возле реки, и поэтому его можно было атаковать всеми возможными способами.

(обратно)

68

Вольтер в Филипсбурге: Frank Hall Standish, The Life of Voltaire, с. 141.

(обратно)

69

находился в бегах: „Epitre XLV,“ Voltaire, Oeuvres compl?tes, vol. 2, с. 612.

(обратно)

70

предлагая бренди и свое остроумие в перерывах между схватками: «A Monsieur *** / Du camp de Philippsbourg, le 3 juillet 1734», Oeuvres choisies de Voltaire: Po?sies, сс. 234–35.

(обратно)

71

дуэли между князем Ликсеном и герцогом Ришелье: E m i l e Colombey, Histoire anecdotique du duel, с. 82; Levron; Jean Fougeroux de Campigneulles, Histoire des duels anciens et modernes, Vol. 1, с. 200; Augustin Grisier, Les armes et le duel, с. 47; Roger de Beauvoir, Duels et duellistes, сс. 21–22, 23; Andrew Steinmetz, The Romance of Duelling in All Times and Countries, Vol. 1, с. 221; Louis Fran?ois Armand du Plessis de Richelieu, M?moires historiques et anecdotiques du duc de Richelieu, vol. 6, с. 5; MM, с. 17.

(обратно)

72

осветить поединок на шпагах: Hugh Noel Williams, The Fascinating Duc de Richelieu, сс. 124–25.

(обратно)

73

на глазах Антуана: Colombey, с. 82; Steinmetz, с. 221.

(обратно)

74

вонзил клинок: Louis-Fran?ois Faur, Vie priv?e du Mar?chal de Richelieu, сс. 309–11; Fougeroux de Campigneulles, с. 200; Alexandre Dumas (p?re), «Pr?face en forme de causerie ou causerie en forme de pr?face», сс. 46–47; Colombey, с. 82; de Beauvoir, сс. 21–22.

(обратно)

75

поэтичным и не лишенным справедливости: Robert Baldick, The Duel: A History of Duelling, с. 79; Martine Debaisieux and Gabrielle Verdier, Violence et fi ction jusqu’? la R?volution, с. 381.

(обратно)

76

Писатель Александр Дюма будет с успехом рассказывать этот анекдот на протяжении всей жизни. Он упоминает его и в мемуарах, отмечая, что имя Ришелье «так часто появляется [MM, с. 16.] в… моих романах, что я считаю себя чуть ли не обязанным объяснить читателю, откуда взялось столь сильное пристрастие к этому персонажу».

(обратно)

77

Антуан воспользовался шансом покинуть армию: заявление в суд графа де Мольде, 30 ноября 1778, ADPC 10J35.

(обратно)

78

Шарль обосновался на Сан-Доминго и Антуан последовал за ним: Ernest d’Hauterive, Un soldat de la R?volution: Le G?n?ral Alexandre Dumas, 1762–1806, с. 11.

(обратно)

79

Мари-Анн Тюффэ и плантация ее семьи: свидетельство о браке, 17 февраля 1738, ADPC 10J26 («marie anne Tuff?»); решение суда по спору между Шарлем де ля Пайетри и г-ном Пети де Ляндом, 17 октября 1761, ADPC 10J35 («Marie Anne de Tuff?»).

(обратно)

80

сахар как лекарство: Sidney W. Mintz, Sweetness and Power, сс. 96–99.

(обратно)

81

См. сочинение доктора Фредерика Слейра «В защиту сахара от обвинений со стороны доктора Уиллиса и других медиков, а также от общераспространенных предрассудков: специально для дам» (1715), где в качестве средства для лечения глазных болезней предлагается «две драхмы лучшего рафинада [цит. там же, с. 107.], полдрахмы жемчуга, один гран сусального золота; все тщательно смешать, растереть в мельчайший порошок и высушить; вдувать необходимое количество в глаз».

(обратно)

82

«как аптекарь без сахара»: Peter Macinnis, Bittersweet: The Story of Sugar, с. 18.

(обратно)

83

Колумб и сахар: Mintz, с. 32.

(обратно)

84

Гаити на языке туземцев: Laurent Dubois, Avengers of the New World, с. 299.

(обратно)

85

ремесленников с Канарских островов: Elizabeth Abbott, Sugar: A Bittersweet History, с. 25.

(обратно)

86

поработив почти всех остальных людей: Thomas R. Martin, Ancient Greece: From Prehistoric to Hellenistic Times, с. 68.

(обратно)

87

в античных Греции и Риме рабство: Thomas S. Burns, Rome and the Barbarians: 100 B.C.—A.D. 400, сс. 104–6.

(обратно)

88

от искаженного «Slav»: Hugh Thomas, The Slave Trade: The Story of the Atlantic Slave Trade, 1440–1870, с. 38.

(обратно)

89

ислам и рабство: W. G. Clarence-Smith, Islam and the Abolition of Slavery. (Иной взгляд на расовый аспект рабства у мусульман – см. Robin Blackburn, The Making of New World Slavery: From the Baroque to the Modern, 1492–1800, с. 79: «К десятому веку в арабо-мусульманском мире возникла четкая связь между чернотой кожи и рабским статусом прислуги – слово „абд“, или „черный“ стало синонимом термина „раб“»).

(обратно)

90

негров на Мадейру: Thomas, с. 70.

(обратно)

91

bois d’?b?ne: Phillipe Haudr?re and Fran?oise Verg?s, De l’Esclave au Citoyen, с. 10.

(обратно)

92

две трети всей заморской торговли Франции: Christopher Miller, The French Atlantic Triangle: Literature and Culture of the Slave Trade, с. 26.

(обратно)

93

больше сахара, чем все британские колонии в Вест-Индии, вместе взятые: Laurent Dubois and John Garrigus, Slave Revolution in the Caribbean, 1789–1804, с. 11.

(обратно)

94

самой ценной в мире колонией: Robert Louis Stein, The French Slave Trade in the Eighteenth Century, с. 23.

(обратно)

95

треть всех рабов умирала: Dubois and Garrigus, с. 8.

(обратно)

96

наказание: C. L. R. James, The Black Jacobins: Toussaint l’Ouverture and the San Domingo Revolution, сс. 252–53.

(обратно)

97

по восемнадцать часов в день: Bernard Moitt, Women and Slavery in the French Antilles, 1635–1848, с. 39.

(обратно)

98

рабство не основывалось на понятии «расы»: Edouard Glissant, Memoires des esclavages: La fondation d’un centre national pour la m?moire des esclavages et de leurs abolitions, с. 51.

(обратно)

99

le Code noir (Черный кодекс): «Le code noir ou ?dit du roy, touchant la Discipline des esclaves n?gres des Isles de l’Am?rique fran?aise. Donn? ? Versailles au mois de mars 1685», в книге: Le Code noir et autres textes de lois sur l’esclavage, сс. 11–37.

(обратно)

100

женившись на деньгах: свидетельство о браке, 17 февраля 1738 и заявление в суд графа де Мольде, 30 ноября 1778, both ADPC 10J35.

(обратно)

101

Кэп-Франсэ: Stewart R. King, Blue Coat or Powdered Wig, сс. 22–23.

(обратно)

102

Шарль получает половину плантации: свидетельство о браке, 17 февраля 1738, ADPC 10J26, и письмо к графу де Мольде с упоминанием о приобретении второй половины плантации, 17 марта 1789, ADPC 10J35.

(обратно)

103

производство сахара: Mintz, сс. 19–22; Stein, сс. 60–61.

(обратно)

104

рабов на тяжелые полевые работы: Stein, с. 44.

(обратно)

105

плантации принадлежат «цветным»: John D. Garrigus, Before Haiti: Race and Citizenship in French Saint-Domingue, с. 72.

(обратно)

106

Антуан с его братом на Сан-Доминго: заявление в суд графа де Мольде, 30 ноября 1778, ADPC 10J35.

(обратно)

107

он выкупил долю у вдовы Тюффэ: письмо от г-на Тардиви к Марианне де Мольде, 26 июня 1773, ADPC 10J26; письмо к графу де Мольде с упоминанием о приобретении второй половины плантации, 17 марта 1789, ADPC 10J35.

(обратно)

108

старый маркиз поклялся: Gaudu, с. 46, со ссылкой либо на свидетельство о погребении в Книге записей прихода Бьельвиль (Registre paroissial de Bielleville) или документе о налогах («capitation des privil?gi?s de l’?lection de Caudebec»), в ADSM C 2223.

(обратно)

109

Антуан был скроен из иного сорта: Gilles Henry, Les Dumas: Le secret de Monte-Cristo, с. 18; Dominique Fernandez, J?r?mie! J?r?mie! с. 85.

(обратно)

110

«Пребывание на Сан-Доминго»: Michel-Ren? Hilliard d’Auberteuil, Consid?rations sur l’?tat pr?sent de la colonie fran?aise de Saint-Domingue, vol. 2, с. 24, цит. по: Garraway, сс. 219–26.

(обратно)

111

Слово «креол» в восемнадцатом веке имело иное значение[Doris Lorraine Garraway, The Libertine Colony: Creolization in the Early French Caribbean, с. 248.], нежели сегодня. Речь шла о белых колонистах, которые родились или по крайней мере выросли в колонии, а не в Европе. Для обозначения тех, кого мы сейчас часто называем креолами, полукровками – частично африканцами и частично европейцами или индийцами или американскими индейцами, – во французском языке восемнадцатого столетия существовал термин «gens de couleur» (буквально «цветные люди»).

(обратно)

112

«предавался развлечениям»: Moitt, с. 99.

(обратно)

113

«вклад в рост числа обитателей»: Alexandre-Stanislas de Wimpffen, Ha?ti au XVIIIe si?cle, с. 281 репринта 1817 г., цит. по: Garraway, с. 229.

(обратно)

114

«развращать негритянок»: «Reglement de M. de Tracy, Lieutenant G?n?ral de l’Am?rique, touchant les Blasphemateurs et la police des Isles», в книге: M?d?ric Moreau de Saint-M?ry, Loix et constitution des colonies fran?aises de l’Am?rique sous le vent de 1550 ? 1785, vol. 1 (1784–90), сс. 117–22, цит. по: Garraway, с. 201.

(обратно)

115

«чрезмерной близости» и последующие цитаты: De Wimpffen цит. по Garraway, сс. 207–8, 228.

(обратно)

116

Шарль оплачивал долговые расписки их отца: квитанция, 29 июня 1757, ADPC 10J34.

(обратно)

117

ссора между братьями: письмо от г-на де Шовиноля к графу де Мольде, 3 июня 1776, CGH. (Позже Мольде утверждал, что Антуан исчез таинственным образом и без видимой на то причины, см. его обращение в суд, 30 ноября 1778, ADPC 10J35).

(обратно)

118

«преисполненный благородства»: письмо от г-на де Шовиноля к графу де Мольде, 3 июня 1776, CGH.

(обратно)

119

Катэн, любовница Антуана, и два других раба: документ о долгах и рабах, 1748, CGH; письмо от г-на де Шовиноля к графу де Мольде, 3 июня 1776 (с описанием, как Антуан берет с собой Катэн, Родриго и Купидона), CGH.

(обратно)

120

почти тридцати лет известий об Антуане не было: обращение графа де Мольде в суд-парламент, 30 ноября 1778, ADPC 10J35.

(обратно)

121

«Шарль-Эдуард обыскал все французские владения»: заявление графа де Мольде в суд, 30 ноября 1778, ADPC 10J35.

(обратно)

122

Антуан сбежал в джунгли: письмо от г-на де Шовиноля к графу де Мольде, 3 июня 1776, CGH.

(обратно)

123

лагерям маронов: Richard Price, Maroon Societies: Rebel Slave Communities in the Americas, 3rd ed., сс. 107–12.

(обратно)

124

«марон» происходит от термина cimarr?n: Carolyn F. Fick, The Making of Ha?ti: The Saint-Domingue Revolution from Below, с. 275.

(обратно)

125

Антуан пропал бесследно: заявление графа де Мольде в суд, 30 ноября 1778, ADPC 10J35.

(обратно)

126

родители Шарля умирают: документ о налогах («Capitation des privil?gi?s de l’?lection de Caudebec»), ADSM C 2223, цит. в книге: Fernand Gaudu, „Les Davy de La Pailleterie,“ с. 46.

(обратно)

127

«нам не известно» и «женился на богатой женщине»: отчет г-на Ле Фламанга, 26 сентября 1760 (“Capitation des privil?gi?s de l’?lection de Caudebec“), ADSM C 2223 (цит. в книге: Gaudu, с. 60).

(обратно)

128

Гранд-Анс («Большая пещера»): M?d?ric Moreau de SaintM?ry, Description topographique, physique, civile, politique et historique de la partie fran?aise de l’isle Saint-Domingue, vol. 2.

(обратно)

129

люди здесь передвигались по морю: Keith Anthony Manuel, Slavery, Coffee, and Family in a Frontier Society: J?r?mie and Its Hinterland, 1780–1789, с. 10.

(обратно)

130

второй по доходности сельскохозяйственной культуры: Ira Berlin, Cultivation and Culture: Labor and the Shaping of Slave Life in the Americas, с. 124.

(обратно)

131

крупнейшим производителем кофе: James E. McClellan III, Colonialism and Science: Saint Domingue and the Old Regime, с. 66.

(обратно)

132

стартовый капитал для плантации кофе: Stewart R. King, Blue Coat or Powdered Wig: Free People of Color in Pre-Revolutionary Saint Domingue, с. 124.

(обратно)

133

арпан: Robert Leslie Ellis, The Mathematical and Other Writings of R. L. Ellis, ed. William Walton (1863), с. 389.

(обратно)

134

поселился в приходе Джереми: Manuel, сс. 9–16.

(обратно)

135

Тру Бонбон: там же.

(обратно)

136

Фермеры в этой холмистой местности жили за счет продажи кофе: там же.

(обратно)

137

животные: McClellan, сс. 31–33.

(обратно)

138

Слово «буканьер» происходит от индейского названия коптильни, которое французы произносили как boucan. Первые буканьеры не плавали на кораблях и не грабили сокровища; они контролировали торговлю вяленым мясом в Западном полушарии.

(обратно)

139

белыми иммигрантами из низших классов: King, с. 123.

(обратно)

140

Антуан в Ля Гинодэ: брачный контракт Алекса Дюма и свидетельство о браке с упоминанием, что его мать умерла в Ля Гинодэ в 1772 г. На этом основании мы можем предположить, что именно там и поселился Антуан. 28 ноября 1792, MAD Safe.

(обратно)

141

Антуаном де л’Илем: письмо от г-на де Шовиноля к графу де Мольде, 3 июня 1776, CGH (с написанием „de Lille“); заявление графа де Мольде в суд, 30 ноября 1778, ADPC 10J35.

(обратно)

142

«На первых порах господину Делилю»: письмо от г-на де Шовиноля к графу де Мольде, 3 июня 1776, CGH.

(обратно)

143

в колониальных документах можно найти оба утверждения: соглашение между Дюма и вдовой его отца Мари Рету, 22 ноября 1786, AN LX465. Цессетта описана как негритянка.

(обратно)

144

«по непомерной цене»: письмо от г-на де Шовиноля к графу де Мольде, 3 июня 1776, CGH.

(обратно)

145

рождение Дюма: письмо от военного министра к Директории, 28 ноября 1795, SHD 7YD91 («Dumas Alexandre ne ? jeremie en amerique le 25 mars 1762»). Это первое упоминание даты рождения Дюма в документах. В свидетельстве о браке Дюма говорится, что 28 ноября 1792 г. ему было 30 лет и восемь месяцев (выписка из книги учета со свидетельством о браке Александра Дюма и Мари-Луизы, 28 ноября 1792, MAD Safe). В свидетельство о зачислении его в драгуны говорится, что в июне 1786 г. ему было двадцать четыре года (книга учета драгун в Полку королевы, запись о Дюма, 2 июня 1786, CGH). Точная дата приводится в военных справках о продвижении Дюма по службе (6 ноября 1848, SHD 7YD91; 2 марта 1962, SHD 7YD91; 19 марта 1962, SHD 7YD91).

(обратно)

146

«Мой отец впервые увидел мир»: MM, с. 14.

(обратно)

147

«Свободных людей, которые имеют одного»: Code noir (1685), статья 9, в книге: Le Code noir et autres textes de lois sur l’esclavage, сс. 15–16.

(обратно)

148

«империей, основанной на распутстве»: Michel-Ren? Hilliard d’Auberteuil, Consid?rations sur l’?tat pr?sent de la colonie fran?aise de Saint-Domingue, Vol. 2 (цит. по: VictorEmmanuel Roberto Wilson, Le G?n?ral Alexandre Dumas: Soldat de la libert?, с. 29).

(обратно)

149

«цветные» люди получили права: Jeremy D. Popkin, You Are All Free: The Haitian Revolution and the Abolition of Slavery, с. 64; Doris Garraway, The Libertine Colony: Creolization in the Early French Caribbean, сс. 205, 235.

(обратно)

150

Еще один парадокс: изданный в тот самый год, когда Людовик XIV отменил Нантский эдикт и изгнал протестантов из Франции, Черный кодекс стал документом, в котором тесно переплелись нормы, связанные с религией и межрасовыми отношениями. В нем говорится, что всех французских рабов следует крестить в римско-католическую веру. Вводятся антисемитские меры, в частности колониальным чиновникам велено «высылать с наших островов всех евреев[Code noir (1685), статья 1, в книге: Le Code noir et autres textes de lois sur l’esclavage, с. 12.], которые там обосновались». И появляется запрет на публичное отправление любой религии, кроме католицизма, как хозяевами, так и рабами.

(обратно)

151

свободные негритянки и мулатки: Laurent Dubois and John Garrigus, Slave Revolution in the Caribbean, 1789–1804, сс. 13–14; Garraway, сс. 230–35; Moreau de Saint-M?ry, Vol. 1, с. 105.

(обратно)

152

рабский труд женщин: Bernard Moitt, Women and Slavery in the French Antilles, 1635–1848, сс. XIV, 35–36, 45–46.

(обратно)

153

«сожительства с рабынями»: «Ordonnance des Administrateurs, concernant le concubinage avec les esclaves, du 18 D?cembre, 1713», Moreau de Saint-M?ry, Vol. 2, с. 406.

(обратно)

154

пошлину за оформление вольной: John D. Garrigus, Before Haiti: Race and Citizenship in French Saint-Domingue, с. 197.

(обратно)

155

нет ни единой записи об официальном браке: в свидетельстве о браке Дюма «Мари-Цесетта» названа матерью Дюма, а Антуан – его отцом, но нигде нет упоминаний о том, что они состоят в браке: Выписка из книги учета со свидетельством о браке Александра Дюма и Мари-Луизы, 28 ноября 1792, MAD Safe.

(обратно)

156

жизнь в Джереми: Manuel, сс. 13, 23, 25.

(обратно)

157

«мужественный акт»: Moreau de Saint-M?ry.

(обратно)

158

удобную позицию для обороны: Ghislaine Rey Charlier and Carrol F. Coates, „Memories of a Freedwoman,“ с. 342; Moreau de Saint-M?ry, vol. 2, с. 788.

(обратно)

159

«загоны для рабов»: Manuel, сс. 2–20.

(обратно)

160

Со временем увеличивающая роль свободных цветных в борьбе с беглыми рабами приведет к постоянному ухудшению отношений между мулатами и неграми. Портовый город Джереми до сих пор остается окраиной, изолированной от остальной страны, и не только из-за географического положения, но также из-за мощного наследия, оставленного мулатами и полукровками. Оно не очень-то вписывается в национальные особенности и мифологию современного Гаити.

(обратно)

161

«вас пустят только если вы»: Moreau de Saint-M?ry, цит. по: Jean Fouchard, Le Th??tre ? Saint-Domingue, с. 96.

(обратно)

162

мода Сан-Доминго: Charlier and Coates, с. 343; Fouchard, с. 96; David M. Powers, „The French Musical Theater: Maintaining Control in Caribbean Colonies in the Eighteenth Century,“ с. 230.

(обратно)

163

опера и театр: Fouchard, сс. 95–96; Powers, с. 230. С. 68: Минетта и Лиза: Powers, с. 238.

(обратно)

164

«от варварства, присущего им по происхождению»: «M?moire concernant l’?tablissement d’un spectacle ? Saint-Pierre de la Martinique», 1780, AN, цит. По: David M. Powers, «The French Musical Theater», с. 232.

(обратно)

165

В 1970-х годах социологи во время исследований на Гаити[Marlyn Walton Wilmeth and J. Richard Wilmeth, «Theatrical Elements in Voodoo».] неожиданно обнаружили остатки театральной культуры восемнадцатого века: хотя прошло почти две сотни лет, некоторые местные обряды вуду носили несомненные следы влияния стиля commedia dell’arte. Ученые зафиксировали подобные следы в импровизации, использовании акцентов, костюмах и участии зрителей в ритуале. Когда социологи обратились к обрядам вуду в регионах, где в восемнадцатом веке не было европейских театров, сравнение показало, что эта контрольная группа строго следовала традиционным стилям вуду, все еще существующим в Африке. Социологи описали свои находки, проанализировав параллели между типовыми персонажами commedia и местными богами вуду, представленными в ритуалах: Скарамуш и Огу; примадонна и Эзили; Арлекин и Гуэде; Панталоне и Папа Легба.

(обратно)

166

«Мы категорически запрещаем»: «R?glement provisoire des Administrateurs, concernant le Luxe des Gens de Couleur» (February 2, 1779), Moreau de Saint-M?ry, сс. 855–56.

(обратно)

167

запрет на «белые» имена: «R?glement des Administrateurs concernant les Gens de couleur libres» (June 24 and July 16, 1779), Moreau de Saint-M?ry, сс. 448–50.

(обратно)

168

брат и две сестры-мулатки: письмо от г-на де Шовиноля к графу де Мольде, 3 июня 1776, CGH; соглашение между Дюма и вдовой его отца Мари Рет, 22 ноября 1786, AN LX465. Упомянуты дочери Цесетты – Жанетт и Мари-Роз.

(обратно)

169

«Помню, отец рассказывал мне»: MM, сс. 14–15.

(обратно)

170

умения Дюма: сам Дюма говорит, что представителям его «класса» (т. е. социального класса) не так-то легко научиться писать или найти того, кто охотно обучит этому умению (письмо от Дюма к Комитету общественной безопасности, 4 января 1794, SHD 3B9.

(обратно)

171

«подобно всякому жителю этих новых стран»: Ernest d’Hauterive, Un soldat de la R?volution, с. 12.

(обратно)

172

Шарль выкупает плантацию: запись о приобретении недвижимости Шарлем де ля Пайетри, 3 марта 1755, ADPC 10J26.

(обратно)

173

подагра Шарля: письмо от г-на Тардиви к Мари-Анн де Мольде, 26 июня 1773, ADPC 10J26; письмо от г-на Леру к Мари-Анн де Мольде, 8 июля 1773, ADPC 10J26.

(обратно)

174

управляющие Шарля: г-да Монжаль и Папийон упомянуты в статьях соглашения о партнерстве для компании, где Шарль выступает в роли одного из партнеров, 16 января 1760 ADPC 10J26; см. также письмо от Шарля де ля Пайетри к г-ну Монжалю, 4 июня 1761, ADPC 10J26.

(обратно)

175

Шарль с женой и дочерью покидают Сан-Доминго: нам известно, что в июля 1753 г. Шарль был на Сан-Доминго, где он составил завещание (3 июня 1753, ADPC 10J26). В марте 1755 г. Шарль был во Франции (см. запись о приобретении недвижимости, ADPC 10J26).

(обратно)

176

Шарль в замке Пайетри в начале 1750-х: Robert Landru, ? propos d’Alexandre Dumas, с. 35; Gilles Henry, Les Dumas, сс. 23–24; R?ginald Hamel, Dumas– insolite, с. 19.

(обратно)

177

Шарль присылал деньги родителям: квитанция на 7000 ливров, полученных Жанной и Александром де ля Пайетри от Шарля де ля Пайетри, 29 июня 1757, ADPC 10J34.

(обратно)

178

«ударила и укусила свидетеля»: Henry, сс. 19–20.

(обратно)

179

«не зная, жив ли их старший брат»: заявление графа де Мольде в суд, 30 ноября 1778, ADPC 10J35.

(обратно)

180

Шарль в замке ля Пайетри: письмо от Шарля де ля Пайетри к г-ну Монжалю, 4 июня 1761, ADPC 10J26 (с упоминанием, что Шарль живет в замке Пайетри).

(обратно)

181

наследство Луи: заявление графа де Мольде в суд, 30 ноября 1778, ADPC 10J35.

(обратно)

182

связи Шарля в Версале: без этих связей основанная им в 1760 г. компания не смогла бы существовать; см. статьи партнерского соглашения, 16 января 1760, ADPC 10J26 и письмо от г-на Бюлянда к г-ну Папийону, 7 марта 1760, ADPC 10J26b.

(обратно)

183

маркиз де Мирабо: Мирабо предоставил гарантии при покупке Шарлем недвижимости. См. решение суда по спору между Шарлем де ля Пайетри и г-ном Пети де Ляндом, 17 октября 1761, ADPC 10J35.

(обратно)

184

займы Шарля: Мирабо предоставил гарантии при покупке Шарлем недвижимости. См. решение суда по спору между Шарлем де ля Пайетри и г-ном Пети де Ляндом, 17 октября 1761, ADPC 10J35.

(обратно)

185

удар по торговому судоходству между колониями и метрополией: Benjamin Rand, Selections Illustrating Economic History Since the Seven Years’ War, с. 98; Lucien Guillou, Andr? Vanderheyde, courtier lorientais, et ses op?rations (1756–1765), сс. 13–38.

(обратно)

186

потребность колоний в рабах во время войны: Edouard Delobette, Ces Messieurs du Havre: N?gociants, commissionnaires et armateurs de 1680 ? 1830, с. 1607.

(обратно)

187

«белого сахара высочайшего качества»: письмо от г-на Бюлянда к г-ну Папийону, 7 марта 1760, ADPC 10J26b.

(обратно)

188

Шарль нашел партнеров: статьи соглашения о партнерстве для компании, где Шарль был одним из партнеров, 16 января 1760, ADPC 10J26.

(обратно)

189

Район Монте-Кристо (встречается и вариант названия – Монте-Христо) включал в себя небольшой порт, береговую линию, гору и реку. Он до сих пор существует на географических картах. Остров Монте-Кристо, который Шарль, судя по всему, тоже использовал в своей контрабандистской схеме, лежит у самого побережья и, что было очень удобно, в водах испанской колонии.

(обратно)

190

Шарль в Лондоне: ADPC, 10J34, dossier A, цит. по: Delobette, с. 1608.

(обратно)

191

Шарль в работорговле: Landru, с. 37; Henry, с. 30; Delobette, с. 1608.

(обратно)

192

«кусочков Индии»: Henry, с. 30.

(обратно)

193

суда Фоашей для работорговли: R?ginald Hamel, Dumas– insolite, с. 172, цит. по: Delobette, с. 1370.

(обратно)

194

братья Фоаши одолжили денег королю: Christiane Maubant, „Le ‘trait?’ de traite de Stanislas Fo?che, du Havre.“

(обратно)

195

Шарль купил судно: ADPC 10Jc, Chartrier de la Buissi?re, 26 c: „Achats de n?gres: armement de la Douce Marianne, 1763“ and 34 a: „Affaire du navire n?grier la Douce Marianne, 1763–1764.“

(обратно)

196

Фр.: Милая Мари-Анн. – Примеч. пер.

(обратно)

197

судно Шарля «Douce Marianne»: ADPC 10J26c and 10J34a.

(обратно)

198

«Douce Marianne» отплыла в Сьерра-Леоне: Delobette, сс. 695–96, цитирует ADPC, 10J34, dossier A.

(обратно)

199

«300 невольников»: соглашение между Шарлем и лондонским банкиром Пьером Симондом, см. Delobette, сс. 695– 96, который цитирует ADPC 10J34, dossier A.

(обратно)

200

мятеж на судне: ADPC 10J26 and 10J81, процитированный в книге: Delobette, с. 590; Landru, сс. 40–42, and Henry, сс. 38–40.

(обратно)

201

увеличило его долги: Delobette, сс. 1201, 1239–40, 1607–8, цитирует ADM E 2373.

(обратно)

202

«склочных, несправедливых»: Fo?che & Cie in Cap Fran?ais to Veuve Fo?che & Fils in Le Havre, June 25, 1774, ADSM 4055, 1 Mi 664 R-2, процитирован в книге: Delobette, с. 1370.

(обратно)

203

«Его плантации могли производить»: Delobette, с. 4783, цитирует M. B?gou?n Demeaux, с. 48.

(обратно)

204

свадьба дочери Шарля: Gazette de France, April 18, 1764, с. 128, и May 4, 1764, с. 144.

(обратно)

205

сливки французского общества: Landru, с. 46; Henry, с. 37.

(обратно)

206

приданое Мари-Анн: брачный контракт между Мари-Анн де ля Пайетри и Леоном де Мольде, 2 апреля 1800, ADPC 10J35.

(обратно)

207

Мирабо как нетерпеливый кредитор: решение суда по спору между Шарлем де ля Пайетри и г-ном Пети де Ляндом, 17 октября 1761, ADPC 10J35.

(обратно)

208

работорговля Шарля: ADPC 10J26c и 10J34a.

(обратно)

209

«Все ваши кредиторы»: письмо Мольде к Шарлю, цит. по: Henry, с. 44.

(обратно)

210

Шарль вернулся на Сан-Доминго: письмо г-на Леру к графу де Мольде, 8 июля 1773, ADPC 10J26.

(обратно)

211

Шарль управляет своими владениями: Landru, с. 49; Henry, с. 44.

(обратно)

212

«дома, конюшни»: письмо г-на Тардиви к Мари-Анн де Мольде, 26 июня 1773, ADPC 10J26.

(обратно)

213

Шарль умер: многочисленные письма к чете Мольде, в том числе: от г-на Кабейля к графу де Мольде, 16 июня 1773, ADPC 10J26; от г-на Леру к графу де Мольде, 8 июля 1773, ADPC 10J26.

(обратно)

214

«Г-н де Пайетри только что умер»: B?gou?n Demeaux, с. 48 (цит. в книге: Delobette, с. 4783).

(обратно)

215

Луи замешан в скандале: Henry, с. 47.

(обратно)

216

Луи умирает: Fernand Gaudu, «Les Davy de la Pailleterie, seigneurs de Bielleville-en-Caux», с. 48, цитирует свидетельство о погребении Луи, Книга записей церковного прихода в Сен-Лежер-де-Фекамп (Registres paroissiaux, SaintL?ger de F?camp), ASM.

(обратно)

217

Читая судебные документы: заявление графа де Мольде в суд, 30 ноября 1778, ADPC 10J35.

(обратно)

218

кредиторы семьи Пайетри: Landru, с. 55; Henry, с. 49.

(обратно)

219

«недвижимость разрушается»: письмо от г-на Кабейля к графу де Мольде, 16 июля 1773, ADPC 10J26.

(обратно)

220

Мольде планирует продажу замка: официальный документ о наследстве мадам де Мольде, полученном от мужа, 2 апреля 1800, ADPC 10J35.

(обратно)

221

Фр.: казначей – Примеч. пер.

(обратно)

222

декабря 1775 года: точная дата неизвестна. Заявление графа де Мольде в суд, 30 ноября 1778, ADPC 10J35; письмо от аббата Буржуа к графу де Мольде, 11 декабря 1775, CGH (с упоминанием возвращения г-на де ля Пайетри).

(обратно)

223

«Антуан Делиль»: письмо от г-на де Шовиноля к графу де Мольде, 3 июня 1776, CGH; заявление графа де Мольде в суд, 30 ноября 1778, Archives ADPC 10J35.

(обратно)

224

Антуан в гостинице: Landru, с. 61; Henry, с. 50.

(обратно)

225

«Я – Александр-Антуан»: там же.

(обратно)

226

Антуан показывает аббату доказательства: Henry, сс. 50–51.

(обратно)

227

«11 декабря 1775 года»: там же, с. 51.

(обратно)

228

мадемуазель Мари Рету: вердикт суда по спору между Мари Рету и Тома Реторэ, 22 ноября 1786, AN LX465.

(обратно)

229

соглашение 1776 года между Антуаном и Мольде: заявление графа де Мольде в суд, 30 ноября 1778, ADPC 10J35.

(обратно)

230

Шовиноль об Антуане (включая цитаты): письмо от г-на Шовиноля к графу де Мольде, 3 июня 1776, CGH.

(обратно)

231

жена Антуана: MM, с. 15.

(обратно)

232

Последующие официальные документы[свидетельство о браке, 28 ноября 1792, MAD Safe; брачный контракт, также 28 ноября 1792, ADA 304E268.], особенно свидетельство о браке Тома-Александра, противоречат выводам следователя относительно Мари-Сессетты. В этих бумагах сказано, что она умерла «в Ля Гинодэ, под Джереми» в 1772 году. Причина смерти не указана, однако в 1772 году много людей погибли под ударами катастрофических ураганов, которые уничтожили бесчисленное количество плантаций на Сан-Доминго, Ямайке и Кубе. Писатель Дюма в мемуарах пишет только, что жена Антуана, «к которой он был нежно привязан, умерла в 1772 году, и, поскольку она управляла имением, сразу же после ее смерти оно резко упало в цене». Дюма намекает, что кончина Мари-Сессетты стала причиной возвращения Антуана во Францию. Я тщательно просмотрел все записи и не нашел никаких четких сведений о судьбе Мари. Поразительно, что сам Тома-Александр никогда не упоминал о матери, по крайней мере, ни в одном из документов или писем, какие я смог найти.

(обратно)

233

Тома продан в Порт-о-Пренсе: письмо от г-на Шовиноля к графу де Мольде, 3 июня 1776, CGH.

(обратно)

234

прибытие Тома-Александра: письмо от аббата Буржуа к графу де Мольде, 3 июня 1776, ADPC 10J34d.

(обратно)

235

«раба Александра»: Landru, с. 65.

(обратно)

236

Антуан выкупил своего сына: там же.

(обратно)

237

аббат Буржуа о Тома: письмо от аббата Буржуа к графу де Мольде, 3 июня 1776, CGH.

(обратно)

238

«Мой господин и дорогой лорд»: там же.

(обратно)

239

судебной битвы: заявление графа де Мольде в суд, 30 ноября 1778, ADPC 10J35.

(обратно)

240

Антуан распродает имущество: документ, фиксирующий продажу недвижимости Антуаном де ля Пайетри, которую выкупает граф де Мольде, ADPC 10J35.

(обратно)

241

«Никого доселе судьба»: Landru, с. 64.

(обратно)

242

«Тома Реторэ»: свидетельство о крещении, Лизье, 5 сентября 1777, CGH.

(обратно)

243

другие люди в Сан-Доминго с именем Реторэ: Minist?re des finances, ?tat d?taill? des liquidations op?r?es ? l’?poque du Ier janvier 1829 par la Commission charg?e de r?partir l’indemnit? attribu?e aux anciens colons de Saint-Domingue, vol. 4 (Paris, 1829), с. 498–99.

(обратно)

244

Сен-Жермен-ан-Лай: Fran?ois Boulet, Le?on d’histoire de France, сс. 95, 110–12.

(обратно)

245

улица Л’Эгль д’Ор: брачный контракт между Мари Рету и Александром Антуаном Дави де ля Пайетри, 13 февраля 1786, CGH.

(обратно)

246

гербе Дави де ля Пайетри: свидетельство о семье Дави, 1770, BNF NAF 24641; Fran?ois-Alexandre Aubert de La Chesnaye Des Bois, Dictionnaire g?n?alogique, h?raldique, chronologique et historique, vol. 4, с. 546.

(обратно)

247

академия Боэссьера: Henry Daressy, ed., Archives des ma?tres-d’armes de Paris (Paris, 1888), сс. 169–70.

(обратно)

248

Антуан признал сына: родители Александра указаны в его свидетельстве о браке (выписка из книги учета со свидетельством о браке между Тома-Александром Дюма Дави де ля Пайетри и Мари-Луизой Лабуре, 28 ноября 1792, MAD Safe).

(обратно)

249

граф Тома-Александр Дави де ля Пайетри: Gaudu, с. 46; Hauterive, с. 13.

(обратно)

250

Антуан продал Тома-Александра: письмо от г-на Шовиноля к графу де Мольде, 3 июня 1776, CGH и Приговор суда от 22 ноября 1786 г. – вердикт по спору между Мари Рету и Тома Реторэ, AN LX465.

(обратно)

251

воспитание аристократов: Daniel Roche, France in the Enlightenment, с. 651; Olivier Bernier, Pleasure and Privilege: Daily Life in France, Naples, and America, 1770–1790, с. 143.

(обратно)

252

физическая сила Дюма: Ernest d’Hauterive, Un soldat de la R?volution: Le G?n?ral Alexandre Dumas (1762–1806), с. 12; Hippolyte Parigot, Alexandre Dumas P?re, с. 9.

(обратно)

253

Дюма встречается с Сен-Жоржем в академии: MM, с. 15; Hauterive, с. 13; Paul Thi?bault, The Memoirs of Baron Thi?bault, trans. Arthur John Butler, vol. 1 (1896), с. 52.

(обратно)

254

у него была светлая кожа: Gabriel Banat, The Chevalier de Saint-Georges: Virtuoso of the Sword and the Bow, с. 83.

(обратно)

255

Сен-Жорж сражается с итальянцем: там же, сс. 95–96.

(обратно)

256

Сен-Жорж появился на свет: Erick No?l, «Saint-Georges: Un chevalier de sang m?l? dans la soci?t? des lumi?res», сс. 160–63; J.-C. Prod’homme, «Le chevalier de Saint-Georges, escrimeur et musicien», сс. 38–41; La Bo?ssi?re (fils), Trait? de l’art des armes ? l’usage des professeurs et des amateurs, сс. xv– xvi; Jean Fougeroux de Campigneulles, Histoire des duels anciens et modernes, Vol. 1, с. 318; Pierre Bardin, Joseph de Saint Georges, le Chevalier Noir, с. 59; Banat, сс. 25, 36–40.

(обратно)

257

отец Сен-Жоржа: Fougeroux de Campigneulles, с. 318 («fermier-g?n?ral»); Prod’homme, сс. 38–41 (“contr?leur g?n?ral“ и плантатор); No?l, сс. 132–35.

(обратно)

258

мать Сен-Жоржа: Fougeroux de Campigneulles, с. 318; Prod’homme, сс. 38–41.

(обратно)

259

титул «шевалье»: Erick No?l, ?tre noir en France au XVIIIe siecle, с. 159; Banat, с. 70.

(обратно)

260

покровительство со стороны Марии-Антуанетты: Banat, сс. 150–53, 158.

(обратно)

261

«лучший в Европе наездник»: там же, с. 232.

(обратно)

262

написали королеве письмо: Roger de Beauvoir, Le Chevalier de Saint-Georges, с. 405.

(обратно)

263

«очень богатым юношей»: Thi?bault, M?moires du g?n?ral baron Thi?bault, Vol. 1, с. 193.

(обратно)

264

«Человек рождается свободным»: Jean-Jacques Rousseau, Du contrat social, ou principes du droit politique, с. 4.

(обратно)

265

парламентах Франции: Roland Mousnier, The Institutions of France under the Absolute Monarchy, 1598–1789: Society and the State, Vol. 1, с. 256.

(обратно)

266

Парижский парламент: Encyclop?die m?thodique: Jurisprudence, Vol. 6, с. 384; Sue Peabody, «There Are No Slaves in France»: The Political Culture of Race and Slavery in the Ancien Regime, с. 5.

(обратно)

267

юрисдикция Парижского парламента: Peabody, с. 5.

(обратно)

268

Знаменитое высказывание Короля-Солнца «L’?tat, c’est moi» – «Государство – это я» – прозвучало, как предполагается, в разгар спора с Парижским парламентом. Людовику XIV и правда удалось в значительной степени подчинить парламенты себе. Впрочем, после его смерти в 1715 году суды «старинного благородного права» вновь заявили о себе, и важнейшие правительственные нормы принимались не по королевской прихоти, но скорее на основании тщательного изучения французского «обычного права». В отличие от современной юридической системы Франции, отталкивающейся от Кодекса Наполеона, система Старого порядка в очень значительной степени зависела от прецедента: страной управляли принципы, выведенные юристами путем изучения документов за сотни лет. В отсутствии законодательного органа вроде английского парламента, эти французские суды высшей инстанции не только толковали закон, но и писали его. Сегодня мы почти полностью забыли о влиянии и независимости судов эпохи Старого порядка.

(обратно)

269

решение по делу Сомерсета: Seymour Drescher, Abolition: A History of Slavery and Antislavery, сс. 99–105; Mark S. Weiner, Black Trials: Citizenship from the Beginnings of Slavery to the End of Caste, сс. 70–88.

(обратно)

270

«Королю стало известно»: Peabody, с. 12.

(обратно)

271

«не обнаружил какого-либо распоряжения»: Lucien Peytraud, L’Esclavage aux Antilles fran?aises avant 1789, d’apr?s des documents in?dits des archives coloniales, vol. 2, с. 376, quoted in Peabody, с. 13.

(обратно)

272

«Воздух Англии слишком чист»: Prince Hoare, ed., Memoirs of Granville Sharp, с. 77; Weiner, с. 361.

(обратно)

273

«Правь, Британия!»: Helen Kendrich Johnson, Our Familiar Songs and Those Who Made Them: Three Hundred Standard Songs of the English-Speaking Race (1909), с. 577.

(обратно)

274

«Для негров закон не писан»: Smith v. Brown and Cooper, 2 Salkeld 666 (1706), в книге: Peabody, с. 5.

(обратно)

275

Вплоть до дела Сомерсета, на которое повлияли многочисленные решения Парижского парламента, британские суды утверждали противоречивые вердикты по поводу рабства, а британские законодатели избегали принимать какие-либо законы в этой сфере. В Тринадцати колониях рабам кое-где удавалось с успехом ходатайствовать о своей свободе (в частности, в Массачусетсе и даже в Вирджинии), но в борьбе за право на свободу они нигде не могли найти последовательные прецеденты или суды, которые бы могли решить дело не только на местном или провинциальном уровне.

(обратно)

276

Нантское дело о рабыне 1715 г.: там же, сс. 15–16.

(обратно)

277

Нант как главный порт в торговле рабами: Robert Harms, The Diligent: Worlds of the Slave Trade, с. 15.

(обратно)

278

Эдикт от октября 1716 г.: „Edit du roi, concernant R?glement au Sujet des Esclaves Negres qui seront amen?s en France,“ October 1716, в книге: M. de Boug, Recueil des ?dits, d?clarations, lettres patentes, arr?ts du conseil d’?tat et du conseil souverain d’Alsace, Vol. 1 (1657–1725) (1775), сс. 483–84.

(обратно)

279

«Если владелец не соблюдает»: Эдикт от октября 1716, Статья V.

(обратно)

280

отказался регистрировать эдикт: Peabody, с. 22. С. 97: «Бог христиан»: там же.

(обратно)

281

дело Жана Буко: Peabody, сс. 24–40; L?o Elisabeth, La soci?t? martiniquaise aux XVIIe et XVIIIe si?cles, 1664–1789, с. 338.

(обратно)

282

вступать в брак только с разрешения владельцев: Эдикт от октября 1716, Статья VII.

(обратно)

283

«объектом для ненависти со стороны Верделена»: Jean Mallet, M?moire pour Jean Bocaux, с. 5.

(обратно)

284

галлы и франки: Mallet, сс. 2–3.

(обратно)

285

происхождению слова «franc»: Auguste Scheler, Dictionnaire d’etymologie fran?aise d’apr?s les r?sultats de la science moderne, с. 143.

(обратно)

286

«В соответствии с обычаем»: Peabody, с. 29.

(обратно)

287

Спустя более чем столетие американский раб Дред Скотт[Dred Scott v. Sandford, U.S. 393 (1857).] попытается воспользоваться схожими аргументами и заявит, что периодическое пребывание на территориях, где рабство запрещено, должно служить основанием для признания его невольничьего статуса незаконным. Верховный Суд Соединенных Штатов в 1857 году постановил, что Скотт, как лицо африканского происхождения, не является гражданином, а потому даже не имел права подавать иск, и что чернокожие считаются «созданиями более низкого порядка, которых в целом нельзя уподоблять белой расе ни в социальных, ни в политических правах». Джастис Кэмпбелл, писавший от имени победившей партии, подверг уничтожающей критике решение по делу Буко.

(обратно)

288

«французом, поскольку родился подданным»: Peabody, с. 36. С. 98: зал тогдашнего англо-американского суда: Поскольку Америка представляла собой собрание колоний, не во всем схожих с Англией или Францией, сложно сказать, что бы произошло в Англии в подобном случае. Но во всех британских колониях действовали законы о запрете браков между белыми и цветными. Межрасовые браки были запрещены в Мериленде в 1661 г. (Kevin R. Johnson, Mixed Race America and the Law: A Reader, с. 11), в Виргинии в 1691 г. (John Van Houten Dippel, Race to the Frontier: „White Flight“ and Westward Expansion, с. 32), в Массачуссетсе в 1705 г. (в первой из колоний в Новой Англии), в Северной Каролине в 1741 г. и т. д. Подобный взгляд на межрасовые браки был характерен не только для Северной Америки. «В 1644 году Ассамблея Антигуа приняла закон о запрете „Совокуплений между христианином и дикарем“, причем под последним подразумевался негр или индеец», – пишет Karen Woods Weierman в книге One Nation, One Blood, с. 45.

(обратно)

289

«всякий человек, ступивший на землю»: Peabody, с. 36.

(обратно)

290

«потеря несметных богатств»: там же, с. 34.

(обратно)

291

4200 ливров просроченного жалованья, плюс судебные издержки и компенсация: там же, с. 36.

(обратно)

292

«закрыть дело»: письмо от Мопера к г-ну Ле Клерку дю Брийе, 25 апреля 1739, цит. по: там же, с. 40.

(обратно)

293

«все большее число негров»: «D?claration du Roi, Concernant les Esclaves N?gres des Colonies, qui interpr?te l’Edit du mois d’Octobre 1716».

(обратно)

294

«конфисковать в пользу короны»: Peabody, с. 38.

(обратно)

295

суды захлестнула новая волна исков: там же, с. 55.

(обратно)

296

«рабство, подобно разрушительному вулкану»: Alexandre Ledru-Rollin, Journal du palais, vol. 1 (1840), с. 635.

(обратно)

297

«ввоз во Францию слишком большого количества чернокожих»: Guillaume Poncet de la Grave, цит. по: Pierre Boulle, Race et esclavage dans la France de l’Ancien R?gime, с. 90.

(обратно)

298

принудительной регистрации: Peabody, с. 74.

(обратно)

299

«обезображенную» межрасовыми браками: там же.

(обратно)

300

«Еще никто до сих пор не демонстрировал»: La Bo?ssi?re (fils), цит. по: Banat, с. 67.

(обратно)

301

отзыв о «Боэссьеровом мулате»: Banat, сс. 68–70.

(обратно)

302

«бесконечных комбинаций ударов»: там же, с. 70.

(обратно)

303

gen d’armes: Banat, с. 74; Lucien Mouillard, Les r?giments sous Louis XV; Charles Magnin, Histoire des marionnettes en Europe: Depuis l’antiquit? jusqu’a nos jours, с. 61.

(обратно)

304

указ 1762 г.: Ordonnances (de l’amiraut? de France)… (Des 31 mars et 5 avril 1762) (Paris, 1762).

(обратно)

305

Благодаря масштабной регистрации, проводимой в соответствии с этим указом, мы располагаем детальным и исторически точным описанием темнокожего населения Парижа того времени: большинство зарегистрировавшихся происходили с Сан-Доминго или других островов Вест-Индии; 25 процентов прибыли из колониальных аванпостов, расположенных вокруг Индийского океана (Мозамбик, Мадагаскар, Индия и т. п.), тогда как лишь 10 процентов родились в Западной Африке и около 6 процентов – в Северной Америке. Мужчины числом превосходили женщин в пропорции три к одному, и 27 процентов зарегистрировавшихся лиц назвали себя свободными людьми.

(обратно)

306

Нанон: Banat, сс. 40, 45, 72.

(обратно)

307

нанес визит «Николя Бенжамин Тексье де ля Боэссьер»: Banat, сс. 72–73.

(обратно)

308

«увеличивается с каждым днем»: Peabody, сс. 85–86.

(обратно)

309

удержала колониальные аванпосты в Индии: Jaswant Lal Mehta, Advanced Study in the History of Modern India, 1707–1813, с. 358.

(обратно)

310

«В конечном итоге негритянская раса»: Peabody, с. 117.

(обратно)

311

Надзор за чернокожими: «D?claration du Roi, pour la police des Noirs, donn?e ? Versailles le 9 ao?t 1777», ANOM, F1B1 ? F1B4; Fran?ois-Andr? Isambert, Decrusy, and AlphonseHonor? Taillandier, Table du recueil g?n?ral des anciennes lois fran?aises, depuis l’an 420 jusqu’? la r?volution de 1789, vol. 29 (1833), с. 251.

(обратно)

312

специальное свидетельство: Peabody, с. 129.

(обратно)

313

расистские законы слабо применялись на практике: там же, с. 124.

(обратно)

314

«Один из красивейших людей»: Author unknown, «Le g?n?ral Dumas, homme de couleur, n.d. [1797], BNF NAF 24641».

(обратно)

315

«темная, очень темная» кожа: Arthur Davidson, Alexandre Dumas (p?re): His Life and Works, с. 4.

(обратно)

316

«хорошо сложен»: MM, с. 15.

(обратно)

317

Рост Дюма: книга учета драгун в Полку королевы, запись о Дюма, 2 июня 1786, CGH.

(обратно)

318

средний рост мужчины: Paolo Malanima, Pre-modern European Economy: One Thousand Years, с. 310.

(обратно)

319

руки и ноги Дюма: MM, с. 15.

(обратно)

320

«среди утонченной молодежи того времени»: MM, с. 15.

(обратно)

321

любимым времяпровождением Людовика XVI: Simon Schama, Citizens: A Chronicle of the French Revolution, с. 54; Fran?ois Barri?re and Mme Maign?, The Private Life of Marie Antoinette: Autobiographical Memoirs of Madame Campan, с. 164.

(обратно)

322

после охоты обязательно наступал черед пира: Michael Forsyth, Buildings for Music, с. 112.

(обратно)

323

Антуан всецело поддерживал роскошный стиль жизни: письмо от г-на Делисо к графу де Мольде, 25 июня 1786, ADPC 10J35.

(обратно)

324

юность Дюма в Париже: Ernest d’Hauterive, Un soldat de la R?volution, с. 13; Placide David, «Le g?n?ral Th. Alexandre Dumas», с. 39; Victor-Emmanuel Roberto Wilson, Le G?n?ral Alexandre Dumas: Soldat de la libert?, с. 57.

(обратно)

325

термин «американец»: John D. Garrigus, «Sons of the Same Father: Gender, Race, and Citizenship in French SaintDomingue, 1760–1792», с. 152.

(обратно)

326

союз с американскими колониями: Treaty of Amity and Commerce, February 6, 1778, в книге: The Controversy over Neutral Rights Between the United States and France, 1797–1800, ed. James Brown Scott and John Chandler Davis, с. 441.

(обратно)

327

«электрическим посланником»: Schama, с. 44.

(обратно)

328

унижение во французской Индии: N. R. Madhava, Criminal Justice India Series: Pondicherry, с. 7.

(обратно)

329

К французским отрядам, сражавшимся за американскую независимость во время осады Саванны (Джорджия) в 1779 году, относился батальон свободных негров[Michael Lee Lanning, African Americans in the Revolutionary War, с. 85.] и мулатов из Сан-Доминго. В их число входили будущий французский правовед и бывший раб Жан-Батист Беллей, а также будущий король Гаити Анри Кристоф.

(обратно)

330

Патриоты Новой Англии имели немало общего с французской знатью в том, что касалось недовольства налогами: представители обеих социальных групп считали, что платят казне слишком много, а на политическом уровне представлены недостаточно. Однако если изучить налоговые ставки Британской империи в 1760—1770-х годах, выясняется, что колонисты Новой Англии – самые бескомпромиссные патриоты – относились к числу тех британских подданных, которые платили меньше всего налогов. Они выступали против «налогообложения без представительства», но даже это было не совсем точным. Из-за того, как работала британская парламентская система, многие подданные короля в Англии были представлены в законодательном органе не лучше колонистов, и притом платили гораздо более высокие налоги. Аналогичный парадокс существовал во Франции: знать платила по более низким ставкам, чем остальное население, и благодаря судам-парламентам была представлена лучше, чем большинство других французских подданных. Тем не менее дворяне принадлежали к числу самых пылких патриотов Франции и сделали для прихода революции не меньше, чем представители любой другой социальной группы.

(обратно)

331

с двумя проводками, свисающими до земли: American Footprints in Paris, ed. Frances Wilson Huard, с. 104.

(обратно)

332

«? la John Paul Jones» и шляпки в виде парусных кораблей: Guillaume Imbert de Boudeaux, Correspondance secr?te, politique & litt?raire, Vol. 8, с. 288; Gabriel d’?ze and A. Marcel, Histoire de la coiffure des femmes en France, сс. 166–68.

(обратно)

333

Единственная надежда Британии заключалась в том, что ее флот не даст судам нейтральных стран поставлять американцам и французам припасы для их кораблей. Эта надежда рухнула в 1780 году, когда российская императрица Екатерина Великая создала Лигу вооруженного нейтралитета. Все главные европейские державы объединились ради сохранения морских торговых путей с Америкой и Францией. Антибританскую инициативу поддержали Пруссия, Австрия, Еолландия, Испания и даже Оттоманская империя.

(обратно)

334

«Франции достались слава и разорение»: Jules Michelet, Histoire de France au dix-huiti?me si?cle: Louis XV et Louis XVI, с. 247.

(обратно)

335

портрет Людовика XVI в полный рост: Catalogue, „The Final Sale of the Relics of General Washington,“ с. 36, item 266.

(обратно)

336

«защитника прав человечества»: Benson John Lossing, Harpers’ Popular Cyclopaedia of United States History from the Aboriginal Period to 1876, vol. 2, сс. 1490–91.

(обратно)

337

Le Club de Boston или des Am?ricains: Fortnightly Review, Vol. 117 (London, 1922), с. 219.

(обратно)

338

«Французские проблемы решить сложнее»: письмо от Лафайета к Вашингтону, цит. по: Andr? Maurois, A History of France, с. 270.

(обратно)

339

оптимизм французов по поводу проблемы рабства в Америке: Edward Seeber, Anti-Slavery Opinion in France During the Second Half of the Eighteenth Century, с. 117.

(обратно)

340

пьесы об идиллической жизни в Вирджинии: Adam Zamoyski, Holy Madness: Romantics, Patriots, and Revolutionaries, 1776–1871, с. 19.

(обратно)

341

в трех часах верховой езды: Fran?ois Boulet,Le?on d’histoire de France: Saint-Germain-en-Laye, с. 109.

(обратно)

342

масляные лампы: Nicholas Papayanis, Planning Paris Before Haussmann, с. 44; Louis de Sivry and M. de Rolot, Pr?cis historique de Saint-Germain-en-Laye, с. 284.

(обратно)

343

«ослепляли, но вблизи давали мало света»: Louis-S?bastien Mercier, Panorama of Paris (1999), с. 132.

(обратно)

344

лакеи: Fernand Braudel, Civilization and Capitalism, 15th—18th Century, vol. 3: The Perspective of the World, с. 328.

(обратно)

345

Дюма потерял лакея во время шторма: письмо от Александра Дюма к Мари-Луизе, 18 июня 1798, MAD.

(обратно)

346

с «вытянутым и загорелым» лицом: Alexandre Dumas (p?re), Les trois mousquetaires, vol. 1, с. 6.

(обратно)

347

«настолько оглушительным [и] ужасным»: Mercier, Panorama of Paris, с. 45.

(обратно)

348

: торговки рыбой: Louis-Sebastien Mercier, Paris, Vol. 2 (1817), с. 151.

(обратно)

349

«г-н маркиз не получал доходов»: письмо от г-на Делисо к графу де Мольде, 25 июня 1786, ADPC 10J35.

(обратно)

350

«мода для Франции»: Mrs. John Melville, «Point d’Alen?on», Overland Monthly 4 (Jan. 1870), с. 64.

(обратно)

351

«экипаж – очень важная вещь»: Mercier, Paris, vol. 2, с. 205.

(обратно)

352

«неизменно липкой»: Mercier, Panorama of Paris, с. 41.

(обратно)

353

бесцветными бриллиантами: Mercier, Paris, vol. 2, сс. 295–96.

(обратно)

354

«нет-нет, это не я» и «возвращение из мертвых»: письмо, цит. по: Robert Landru, ? propos d’Alexandre Dumas, сс. 66–70.

(обратно)

355

на улице Этьенн: свидетельство с адресом Дюма в Париже на улице Этьен (с написанием «Estienne»), без даты, BNF NAF 24641.

(обратно)

356

Париж пережил масштабную реконструкцию: Eric Hazan and David Fernbach, The Invention of Paris: A History in Footsteps, сс. 14–15; Colin Jones, Paris: The Biography of a City, с. 180.

(обратно)

357

«Пале-Рояль был сердцем и душой»: Johannes Willms, Paris, Capital of Europe: From the Revolution to the Belle Epoque, с. 5.

(обратно)

358

дворцом для кардинала Ришелье: Jones, с. 222.

(обратно)

359

отошел к Орлеанской династии: Henry Sutherland Edwards, Old and New Paris: Its History, Its People, and Its Places, vol. 1, с. 166.

(обратно)

360

«не выходя за ограду всякий»: Jones, с. 193.

(обратно)

361

сеансы месмеризма: Robert Darnton, Mesmerism and the End of the Enlightenment in France, с. 161.

(обратно)

362

Филипп Куртиус и Мари Тюссо: Pamela M. Pileam, Madame Tussaud and the History of Waxworks, сс. 17, 23–24.

(обратно)

363

парижских кафе: W. Scott Haine, The World of the Paris Caf?: Sociability Among the French Working Class, 1789–1914, сс. 209–10; Thomas Okey, Paris and Its Story, с. 334; Schama, сс. 135–36.

(обратно)

364

Маркс и Энгельс в Пале-Рояль: Karl Baedeker, Paris and Its Environs, 6th ed., с. 18.

(обратно)

365

«Стульев, хотя они и стоят»: Melchior von Grimm and Denis Diderot, Correspondance litt?raire, philosophique et critique, vol. 2, сс. 535–37, в книге: Willms, с. 6.

(обратно)

366

«нежным взглядом карих глаз»: MM, с. 23; Hippolyte Parigot, Alexandre Dumas P?re, с. 9.

(обратно)

367

Театр Николе: F. W. J. Hemmings, Theatre and State in France: 1760–1905, сс. 2, 27–40.

(обратно)

368

Бульвар дю Тампль играл роль шумного и низкопробного филиала Пале-Рояль. Он получил свое название не от храма, но от обветшалой крепости, где некогда располагалась первая европейская резиденция рыцарей-тамплиеров. В 1790-е годы, в разгар эпохи Террора, цитадель превратится в тюрьму. Именно здесь Людовик XVI, Мария-Антуанетта и их семья будут содержаться в жестоких условиях в ожидании казни, и здесь же брошенный всеми король-мальчик, злосчастный Людовик XVII, встретит свой таинственный конец.

(обратно)

369

обезьяну вместо больного актера: Ferdinand Hoefer, Nouvelle biographie g?n?rale, vol. 37.

(обратно)

370

инцидент в Театре Николе: Тома-Александр Дюма, свидетельские показания об инциденте, 15 сентября 1784, BNF NAF 24641. См. также свидетельские показания ЖанПьера Титона, 15 сентября 1784, BNF NAF 24641. В показаниях Дюма содержатся подробности расовых оскорблений, отсутствующие в показаниях г-на Титона.

(обратно)

371

Тома-Александр следил за представлением: Дюма, свидетельские показания об инциденте в Театре Николе.

(обратно)

372

«очень красивую креолку»: MM, с. 18.

(обратно)

373

двое вооруженных спутников: или всего один? Дюма, в своих свидетельских показаниях, упоминает лишь одного человека с Титоном, но Титон говорит о том, что пришел с двумя спутниками.

(обратно)

374

«Вы прекрасны»: Дюма, свидетельские показания об инциденте в Театре Николе.

(обратно)

375

«Я был бы рад»: там же.

(обратно)

376

Титон де Сен-Ламэн в Вест-Индии: несколько писем и записей в военных документах о нем, 1779, ANOM COL E 379bis.

(обратно)

377

«нравятся америкашки» и следующие восемь цитат: Дюма, свидетельские показания об инциденте в Театре Николе.

(обратно)

378

«Ой, прошу простить меня»: MM, с. 18.

(обратно)

379

Странный, но характерный для конца восемнадцатого столетия троп состоял в том, что классовое сознание будущих французских революционеров часто просыпалось после личного оскорбления, перенесенного ими в театре. Так случилось и с Робеспьером, основателем движения якобинцев, и с Бриссо, основателем движения жирондистов – их главных соперников. Оба еще юношами оказались втянуты в ссоры с высокомерными аристократами в театре, хотя и при более простых обстоятельствах: спор шел из-за свободного места, а не из-за женщины.

(обратно)

380

«каждую улыбку как оскорбление»: Alexandre Dumas (p?re), Les trois mousquetaires, vol. 1, с. 9.

(обратно)

381

полицейские составили отчет; Тома-Александр освобожден: показания полицейских об инциденте в Театре Николе, 16 сентября 1784, BNF NAF 24641.

(обратно)

382

брачный контракт: брачный контракт между Мари Рету и Александром Антуаном Дави де Ля Пайетри, 13 февраля 1786, CGH.

(обратно)

383

«брак вызвал охлаждение»: MM, с. 21.

(обратно)

384

не испытывала должного уважения к расходам: решение суда по спору между Мари Рету и Тома Реторэ, 22 ноября 1786, AN LX465. См. также письмо от Дюма к Мари-Луизме, 15 сентября 1796, MAD Safe.

(обратно)

385

«для любого дворянина считается позором»: Horace Walpole to Richard West, цит. по: Eliakim Littell and Robert S. Littell, Littell’s Living Age, vol. 78, с. 307.

(обратно)

386

Тома-Александр вербуется в армию: Книга учета драгун в Полку королевы, запись о Дюма, 2 июня 1786, CGH.

(обратно)

387

«[Отец] сказал ему»: MM, сс. 21–22.

(обратно)

388

первый известный нам случай использования имени: Книга учета драгун в Полку королевы, запись о Дюма, 2 июня 1786, CGH.

(обратно)

389

«Дюма, Александр»: Дюма подписался своим именем – Александр, но армейские чиновники продолжат называть его «Тома Александр» (либо «Дюма Дави де ля Пайетри» или «Дюма») вплоть до 1790-х гг.

(обратно)

390

«Тома Реторэ»: Фамилия пишется как «Rethor?» в приговоре, датированном 22 ноября 1786, AN LX465, и как «Rettor?» в документах суда о тяжбе между Дюма и Кастийоном, 9 августа 1786, AN Y1787.

(обратно)

391

«сын Антуана и Сессетты Дюма»: Книга учета драгун в Полку королевы, запись о Дюма, 2 июня 1786, CGH.

(обратно)

392

«Уроженец города Джереми»: Книга учета драгун в Полку королевы, запись о Дюма, 2 июня 1786, CGH.

(обратно)

393

«из Джереми, что в Америке»: свидетельство военнослужащего, 7 сентября 1792, SHD 7YD91.

(обратно)

394

«докажет четыре поколения»: «R?glement portant que nul ne pourra ?tre propos? ? des sous lieutenances s’il n’a fait preuve de quatre g?n?rations de noblesse» – так называемый «ордонанс Сегюра», названный в честь графа де Сегюр, министра, который принял его 22 мая 1781 г.

(обратно)

395

Антуан умер: свидетельство о смерти Александра-Антуана Дави де ля Пайетри в Сен-Жермен-ан-Лай, 16 июня 1786, MAD Safe.

(обратно)

396

письмо к графу де Мольде: письмо от г-на Делисо к графу де Мольде, 25 июня 1786, ADPC 10J35.

(обратно)

397

«Смерть г-на маркиза»: документ о продаже недвижимости, принадлежащей графу де Мольде, 12 августа 1786, ADPC 10J35.

(обратно)

398

четырехсотлетнюю связь: замок де ля Пайетри в Бьельвиле был построен в 1602 г. Jacques Vauquelin, Ch?teaux, manoirs, monuments et sites de la r?gion bolb?caise, с. 92.

(обратно)

399

серьезная сумма: документ о продаже недвижимости, принадлежащей графу де Мольде, 12 августа 1786, ADPC 10J35.

(обратно)

400

драгуны: Commandant Bucquoy, Dragons et guides d’?tatmajor; Ren? Chartrand and Eug?ne Leliepvre, Louis XV’s Army (1): Cavalry and Dragoons; Erik A. Lund, War for the Every Day: Generals, Knowledge, and Warfare in Early Modern Europe, 1680–1740, с. 71.

(обратно)

401

получили название от своего оружия: Auguste Scheler, Dictionnaire d’?tymologie fran?aise d’apr?s les resultats de la science moderne (1888), с. 162.

(обратно)

402

мушкетеры: Richard Mowery Andrews, Law, Magistracy, and Crime in Old Regime Paris, 1735–1789: The System of Criminal Justice, Vol. 1, сс. 38–39; Andr? Corvisier and John Childs, eds., A Dictionary of Military History and the Art of War, с. 334.

(обратно)

403

лошади у этих полков были хуже: Lund, с. 71.

(обратно)

404

драгуны ловили разбойников: Joseph Tir? de Cl?ron, Abr?g? de la vie de Louis Mandrin, chef de contrebandiers en France, сс. 28–30. Подобно тому как сотрудники антинаркотических служб иногда поддаются искушению самим поучаствовать в торговле наркотиками, драгуны иногда принимались шантажировать контрабандистов, перевозивших соль (см. Roland Mousnier, The Institutions of France under the Absolute Monarchy, 1598–1789, с. 459).

(обратно)

405

так называемого железного пояса французских крепостей: Michael Wolfe, Walled Towns and the Shaping of France, с. 151.

(обратно)

406

«Свобода, к которой он привык» и следующие две цитаты: MM, сс. 23–24.

(обратно)

407

мушкет той эпохи весил: Encyclop?die Did?rot d’Alembert, vol. 15 (1782), с. 568; Aide-m?moire ? l’usage des offi ciers d’artillerie de France (1819), с. 562; Captain Gervais, ? la conqu?te de l’Europe (1939), в книге: Terry Crowdy, French Revolutionary Infantryman, 1791–1802 (2003), с. 13.

(обратно)

408

драгунские скакуны нормандской породы: Robert Landru, in ? propos d’Alexandre Dumas (с. 80), упоминает, что драгуны в Полку королевы в Лаоне ездили на «лошадях нормандской породы».

(обратно)

409

700 килограммов каждая: «Site officiel du Syndicat national des ?leveurs et utilisateurs de chevaux Cob Normand», www. cobnormand.com.

(обратно)

410

«множество подвигов»: Arthur Davidson, Alexandre Dumas (p?re): His Life and Works, с. 4.

(обратно)

411

кажется невозможным: Для сравнения: действующий мировой рекорд по поднятию тяжестей – 263 килограмма – установлен Резазаде Хоссейном в толчке во время летних Олимпийских игр в Афинах 2004 г. Международная федерация тяжелой атлетики, http://www.iwf.net.

(обратно)

412

дуэли находились вне закона: Philippe-Antoine Merlin, R?pertoire universel et raisonn? de jurisprudence, vol. 5 (1827), с. 492; Fougeroux de Campigneulles, Histoire des duels anciens et modernes, vol. 1, с. 310.

(обратно)

413

дважды ранен в голову: MM, с. 54.

(обратно)

414

«Отец едва успел присоединиться»: там же, с. 28.

(обратно)

415

толпа людей в Гренобле забросала отряд королевских войск: J. A. F?lix Faur?, Les assembl?es de Vizille & de Romans en Dauphin? durant l’ann?e 1788, сс. 102–15.

(обратно)

416

суровые погодные условия вновь напомнили о себе: Charlotte Julia von Leyden Blennerhassett, Madame de Sta?l: Her Friends and Her Influence in Politics and Literature, vol. 1, с. 273.

(обратно)

417

Французские гвардейцы: Andrews, сс. 38–41, 520.

(обратно)

418

650-тысячного населения: Colin Jones, Paris: The Biography of a City, с. 177.

(обратно)

419

менее десяти тысяч человек: Andrews, с. 38.

(обратно)

420

«Мы в первую очередь граждане и лишь затем – солдаты»: Simon Schama, Citizens: A Chronicle of the French Revolution, с. 375.

(обратно)

421

«Брожение в Париже»: Arthur Young, Travels During the Years 1787, 1788, and 1789… Vol. 1, сс. 249–50.

(обратно)

422

 мушкетов Шарлевиля: Schama, сс. 388–89.

(обратно)

423

король встретился с новым муниципальным правительством: Louis Blanc, Histoire de la R?volution Fran?aise, vol. 2, сс. 418–22.

(обратно)

424

Изначально кокарды имели разные цвета (люди, штурмующие Бастилию, могли носить на шляпах зеленые украшения), однако историческое собрание в ратуше узаконило кокарду как красно-бело-синий символ Революции. Красный и синий были выбраны как цвета города Парижа, хотя они также были геральдическими цветами Орлеанского дома. Белый был цветом монархии Бурбонов. Говорят, что, когда мэр впервые представил кокарду на суд короля, она состояла только из красного и синего. Тогда вмешался Лафайет, который предложил добавить белый цвет Бурбонов в знак благодарности за поступок короля – признание им Революции.

(обратно)

425

драгуны в провинциальном городке Лаон: «R?giments de dragons», L’Union Nationale de l’Arme Blind?e Cavalerie Chars website, http://unabcc.free.fr/historique/r?giments-de-dragons.

(обратно)

426

Клод Лабуре в Национальной Гвардии: в брачном контракте его дочери Лабуре назван «Commandant de la Garde Nationale de Villers-Cotter?ts & propri?taire de l’h?tel de l’Ecu». Брачный контракт между Дюма и Мари-Луизой, 28 ноября 1792, MAD Safe.

(обратно)

427

Великого страха: David Andress, The French Revolution and the People, сс. 68–69, 94, 113–15; Simon Schama, Citizens: A Chronicle of the French Revolution, сс. 428–33; Donald M. G. Sutherland, The French Revolution and Empire, сс. 65–68.

(обратно)

428

голодном пакте: Andress, с. 205. Также существовали теории о том, что дворяне стояли за мнимыми разбойниками (см. Sutherland, с. 67; Schama с. 429).

(обратно)

429

припрятывать продукты и взвинчивать цены: Sutherland, сс. 46, 50–51.

(обратно)

430

надежду на улучшение условий жизни: Fran?ois Furet, Interpreting the French Revolution, сс. 110–11.

(обратно)

431

ширмой для приспособленцев: Sutherland, сс. 46, 65–68; Schama, с. 433.

(обратно)

432

колокола звонили в набат: Lefebvre, The Great Fear of 1789, с. 156.

(обратно)

433

оживленный «туристический поток» из аристократов: Ernest Roch, «L’ancien ch?teau royal» и «Le G?n?ral Alexandre Dumas»; Andr? Moreau-N?ret, «L’Hostellerye de l’Escu de France», с. 136.

(обратно)

434

лучшими во Франции охотничьими угодьями: LouisFerdinand-Alfred Maury, Les for?ts de la Gaule et de l’ancienne France, с. 165.

(обратно)

435

семья столкнулась с небольшим затруднением: Roch, «L’ancien ch?teau royal», сс. 306–7.

(обратно)

436

вызвал драгун: Roch, «Le G?n?ral Alexandre Dumas», сс. 89–90.

(обратно)

437

двадцать драгун: Roch, «La Reine Dragons», сс. 74–76.

(обратно)

438

Один из солдат особенно притягивал: письмо от гражданина из Вилле-Котре к гражданину из Пьерфона, в книге: Roch, «Le G?n?ral Alexandre Dumas», сс. 90–91.

(обратно)

439

на полголовы выше: см. описание облика в книгах: Pierre Nougaret, Anecdotes militaires, anciennes & modernes de tous les peuples, Vol. 4, с. 260; Jean-Baptiste Courcelles, «Dumas (Alexandre Davy)», с. 502; Ren?-Nicolas Desgenettes, Souvenirs de la fin du XVIIIe si?cle et du commencement du XIXe, vol. 3, с. 124.

(обратно)

440

«Дорогая Жюли»: Roch, «Le G?n?ral Alexandre Dumas», с. 91.

(обратно)

441

H?tel de l’Ecu: Moreau-N?ret, «L’Hostellerye de l’Escu de France», с. 92.

(обратно)

442

Республиканизм был идеологией (в восемнадцатом веке – радикальной), которая оспаривала божественное право королей на власть и отстаивала представительное правление, основанное на конституции, выборном правительстве и свободных, ответственных гражданах. Речь шла не только о личных правах и свободах, но также об обязанностях и готовности пожертвовать собой ради страны. В поисках образца французские республиканцы возвращались назад на две тысячи лет. Они писали речи, ставили пьесы и создавали произведения искусства, которые прославляли античные республики Древней Греции и Рима. Но республиканцы также восхваляли исконную «французскость» кельтов и франков. Они считали недавнюю историю Франции периодом распада и упадка национального духа. Причина этого процесса, по их мнению, заключалась в том, что свободные французские граждане-воины превратились в безвольных подданных ошибочно обожествленного короля.

(обратно)

443

Виконт де Ноайль: «S?ance du 4 ao?t 1789», La Tribune Fran?aise (August 4–13, 1789), с. 47.

(обратно)

444

Общества друзей негров: Marcel Dorigny and Bernard Gainot, La Soci?t? des Amis des Noirs, 1788–1799.

(обратно)

445

покончить с рабством: «Assembl?e Nationale, S?ance du 27 Juin 1789», Journal des d?bats, des lois du pouvoir legislatif et des actes du gouvernement (1971), с. 69.

(обратно)

446

Вместе с Ларошфуко и Лафайетом членами этого французского движения «аболиционист интернейшнл» станут некоторые видные фигуры Просвещения (Бриссо, Кондорсе, Грегу ар, Мирабо, Рейналь и Вольней – если упомянуть только самых известных). Невероятно, но им удастся достичь цели и добиться отмены рабства всего через шесть лет. Затем группа стала действовать как коллектив экспертов, «мозговой центр», который планирует развитие экономики в колониях после упразднения рабства. В дни Революции в состав этого по большей части белого объединения также войдут почти все известные чернокожие активисты Парижа.

(обратно)

447

«моментом опьянения патриотизмом»: Marquis de Ferri?res, Correspondance in?dite, с. 114.

(обратно)

448

«представители французского народа»: Декларация прав человека и гражданина 1789 г. Декларация стала преамбулой к ныне действующей Конституции Франции.

(обратно)

449

Здесь и далее текст Декларации цитируется по: Французская Республика: Конституция и законодательные акты / Сост. и пер. с фр. В. В. Маклаков и др. М.: Прогресс, 1989. – Примеч. пер.

(обратно)

450

Джефферсон и Декларация прав человека: William Howard Adams, The Paris Years of Thomas Jefferson, сс. 284–85; Harlow G. Unger, Lafayette, сс. 233–34.

(обратно)

451

«Где эта злодейка?»: James de Chambrier, Marie-Antoinette, reine de France, vol. 1, с. 62.

(обратно)

452

сценой для постановок Комеди-Франсез: Francis Miltoun, Royal Palaces and Parks of France, с. 112.

(обратно)

453

Национальная ассамблея в Манеже: Armand Brette, Histoire des ?difi ces o? sont si?g? les assembl?es parlementaires, сс. 158–68.

(обратно)

454

«Я всегда боялся»: письмо от Томаса Джефферсона к Томасу Пейну, 11 июня 1789, цит. по: Memoirs, Correspondence and Private Papers of Thomas Jefferson, vol. 2, с. 496.

(обратно)

455

делегация негров и мулатов и «Клуб Массиак»: Dubois, Avengers of the New World, сс. 75–77, 80–85.

(обратно)

456

«ужасом для колонистов»: Florence Gauthier, L’aristocratie de l’?piderme, с. 90.

(обратно)

457

«потерять все»: Journal encyclop?dique ou universel, vol. 8, part 2 (1790), с. 248.

(обратно)

458

парламенты прекращали существование: Lynn Avery Hunt, Revolution and Urban Politics in Provincial France, с. 130.

(обратно)

459

«активные граждане»: закон от 22 декабря 1789 г. «De la formation des assembl?es pour l’?l?ction des repr?sentants ? l’Assembl?e nationale», цит. по: Leopold Georges Wickham Legg, ed., Select Documents Illustrative of the History of the French Revolution, с. 161. Таким путем гражданами стали примерно 4,3 миллиона мужчин, или две трети всего взрослого мужского населения (Sutherland, с. 83).

(обратно)

460

женщин в число активных граждан не включили: David A. Bell, The Cult of the Nation in France, р. 127; Susan G. Bell and Karen M. Offen, Women, the Family, and Freedom: 1750–1880, сс. 97–109.

(обратно)

461

около миллиона вакансий: Sutherland, с. 82.

(обратно)

462

помолвка Александра и Мари-Луизы: Claude Labouret to Jean-Denis Leroy, в книге: Roch, „Le G?n?ral Alexandre Dumas,“ с. 92.

(обратно)

463

Дюма покинул Вилле-Котре: Roch, «Le G?n?ral Alexandre Dumas», с. 92.

(обратно)

464

Праздником Федерации: Henri Gourdon de Genouillac, Paris ? travers les si?cles, с. 175; Henriette Dillon, Journal d’une femme de cinquante ans, vol. 1, сс. 241–43.

(обратно)

465

«Нация, Закон, Король»: Gazette Nationale, no. 197, July 16, 1790, цит. по: R?impression de l’ancien Moniteur, vol. 5, с. 129.

(обратно)

466

«Король французов»: там же, с. 131.

(обратно)

467

«Французы, мы свободны»: Dictionnaire de la conversation et de la lecture, vol. 26, с. 381.

(обратно)

468

первый американский флаг, поднятый за пределами США: Unger, с. 266.

(обратно)

469

пира и балов: Gourdon, сс. 178–79; Rebecca L. Spang, The Invention of the Restaurant: Paris and Modern Gastronomic Culture, сс. 100–103.

(обратно)

470

явный энтузиазм Людовика: Schama, с. 506.

(обратно)

471

сотни тысяч эмигрантов из аристократических семей: Colin Jones, The Longman Companion to the French Revolution, с. 199.

(обратно)

472

«наши враги, сделали работу за нас»: Edmund Burke, The Works of Edmund Burke, vol. 1, с. 451.

(обратно)

473

красивую легенду, объяснявшую побег Людовика: Schama, с. 555.

(обратно)

474

составили петицию: Fran?ois-Alphonse Aulard, La Soci?t? des Jacobins: Juillet 1791 ? juin 1792, vol. 3, с. 20.

(обратно)

475

королевского заговора с целью уничтожить республиканскую идею: Andress, с. 191.

(обратно)

476

Алекс Дюма и Шестой драгунский полк тоже приехали: письмо от Дюма к Комитету общественной безопасности, 4 января 1794, SHD 3B9.

(обратно)

477

Резни на Марсовом поле: Andress; Wickham Legg, сс. 110–14.

(обратно)

478

«Вспомните крестовые походы»: Patriote fran?ois, no. 857, December 13, 1791, переиздано в книге: Albert Mathiez, La r?volution et les ?trangers: Cosmopolitisme et d?fense nationale, с. 61.

(обратно)

479

«необходимые силы»: Пильницкая декларация, подписанная австрийским императором и прусским королем 27 августа 1791 г. Текст опубликован в книге: Raymond Williams Postgate, Revolution from 1789 to 1906, с. 39.

(обратно)

480

«Больно думать об этом»: Jeanne-Marie Roland to Bancal des Issarts, June 25, 1791, цит. по: Charles-Aim? Dauban, ?tude sur Madame Roland et son temps, с. ci.

(обратно)

481

«простоты, добродетели и человеческого достоинства»: Eloise Ellery, Brissot de Warville: A Study in the History of the French Revolution, с. 72.

(обратно)

482

Вашингтон отказался: Ellery, с. 80.

(обратно)

483

о рабах в метафорическом смысле: В своих речах французские деятели революционной эпохи могли называть рабами и внутренних врагов. Например, 1 июня 1792 г. Бриссо на заседании Национальной ассамблеи заявил: «Рабы австрийского режима Монморэн и Лесар всегда были всего лишь куклами, ниточки к которым тянулись из Вены. Те же самые кукловоды руководили комитетом в Версале, пока народ рушил Бастилию». Archives parlementaires de 1787 ? 1860, vol. 44 (May 22–June 8, 1792), с. 445.

(обратно)

484

«Боевой песней Рейнской армии»: Fran?ois Le Roy de Sainte Croix, Le chant de guerre pour l’arm?e du Rhin, ou la Marseillaise, сс. 38–39.

(обратно)

485

Перевод В. Н. Ладыженского. Цит. по: Свобода. Равенство. Братство. Песни и гимны французской революции. М.: Книга, 1989. – Примеч. пер.

(обратно)

486

«Мы не можем быть спокойными»: Robert Roswell Palmer, The Age of the Democratic Revolutions, vol. 2 (1959–64), с. 60.

(обратно)

487

«Именно потому, что я хочу мира»: фраза барона Клоотса цит. по: David A. Bell, The First Total War, с. 115. (См. там же блестящее описание действий Клоотса и других подстрекателей международной революционной войны.)

(обратно)

488

Луи де ля Пайетри служил в артиллерии: в официальном документе от 1766 г. Луи назван «Lieutenant Colonel commandant l’artillerie a Dieppe Chevalier de l’ordre royal est militaire de St Louis», ADPC, file 26; Edouard Delobette, Ces Messieurs du Havre, с. 1243; Alexandre Mazas, Histoire de l’ordre royal et militaire de Saint-Louis, с. 57 (с упоминанием о том, что Луи числился в Registre des Officiers sup?rieurs d’artillerie до 1789 г.)

(обратно)

489

«я возглавляю банду воров»: письмо от графа де СенЖермена к Жозефу Пари ди Вернею, 11 ноября 1757, цит. по: Claude Louis, Correspondance particuli?re du comte de Saint-Germain, с. 1.

(обратно)

490

треть населения центральной Европы: Cathal J. Nolan, The Age of Wars of Religion, 1000–1650 (2006), с. 857.

(обратно)

491

Система, в рамках которой офицерами становились юнцы, не мешала продвижению талантов (блестящий французский генерал Мориц Саксонский в двенадцать лет демонстрировал дерзкую отвагу, а к семнадцати – командовал полком), но оставляла мало возможностей для людей с обыкновенными способностями и инициативой.

(обратно)

492

«Теперь представим, что в Европе появляется»: Jacques de Guibert, Essai g?n?ral de tactique, vol. 2, с. 16.

(обратно)

493

карты: William McNeill, The Pursuit of Power, сс. 161–62. С. 189: удара по Австрийским Нидерландам: Ernest d’Hauterive, L’arm?e sous la R?volution, 1789–1794, сс. 197–98; Edward Baines, History of the Wars of the French Revolution, vol. 1, с. 25; Heinrich von Sybel, History of the French Revolution, Vol. 1, сс. 447–50.

(обратно)

494

недавно произведенный в капралы: письмо от Исполнительного совета к Дюма, 2 сентября 1792, SHD 7YD91 и памятка Исторического отдела, 6 ноября 1848, SHD Y7D91.

(обратно)

495

вызвать на военный трибунал: d’Hauterive, с. 198.

(обратно)

496

выступив с еще одной угрозой: Изданный 25 июля 1792 г. в Кобленце «Манифест герцога Брауншвейгского», командующего прусской армией. См. книгу: Adolphe Thiers, The History of the French Revolution, 1789–1800, Vol. 1, сс. 296–300.

(обратно)

497

Дюма в Мольде: Le Moniteur Universel, переиздано в книге: R?impression de l’Ancien Moniteur, Vol. 13 (1842), с. 434; Antoine-Vincent Arnault et al., «Dumas (Alexandre Davy-dela-Pailleterie)», с. 160; Ernest Roch, «Le G?n?ral Alexandre Dumas», с. 93.

(обратно)

498

Дюма повел свой маленький отряд в атаку: Arnault, et al., с. 160.

(обратно)

499

«Заметив их, он»: MM, с. 30.

(обратно)

500

«так ловко перерезал путь»: Le Moniteur Universel, August 18, 1792, цит. по: R?impression de l’ancien Moniteur, Vol. 13 (1842).

(обратно)

501

«Гражданин Дюма, американец»: Дюма, письмо о происшедшем в Мольде, Gazette nationale, no. 341, December 6, 1792, цит. по: R?impression de l’ancien Moniteur, Vol. 13 (1842).

(обратно)

502

Командующий крепостью Верден покончил жизнь самоубийством: полковник Николя-Жозеф Борепер предпочел свести счеты с жизнью, чтобы не участвовать в позорной сдаче крепости пруссакам. См. Arthur Chuquet, La premi?re invasion Prussienne, и «The Campaign in France», в книге: Miscellaneous Travels of J. W. Goethe, ed. L. Dora Schmitz (1884), с. 93, где Гете заметил по поводу самоубийства Борепера: «черта республиканского характера, представленная нам … как пример высшей преданности патриотическим идеалам».

(обратно)

503

«горячо молиться»: London Times, Monday, September 10, 1792.

(обратно)

504

Пруссаки арестовали Лафайета[Harlow G. Unger, Lafayette, с. 290.], а когда тот стал протестовать, указывая, что оставил французскую армию и путешествует в статусе почетного американского гражданина, заковали «героя двух миров» в кандалы. Следующие пять лет Лафайет провел как обычный узник в различных прусских и австрийских крепостях. Генерал Вашингтон хотел вступиться за него, но монархические государства Пруссии и Австрии не признали революционные Соединенные Штаты (так же, как не признали революционное правительство Франции), так что Вашингтон был бессилен помочь другу.

(обратно)

505

«С этого места и с этого дня берет начало новая эра»: Richard Friedenthal and Martha Friedenthal-Haase, Goethe: His Life and Times, с. 313.

(обратно)

506

Спустя более чем столетие, в канун Первой мировой войны, французские лидеры все еще будут вспоминать об этой битве в ложной (как вскоре оказалось) надежде, что французы всегда побеждают германцев.

(обратно)

507

Эдикт о братстве: «D?cret qui promet secours et fraternit? ? tous les peuples qui voudront recouvrer leur libert?», November 19, 1792, цит. по: A Collection of Addresses Transmitted by Certain English Clubs and Societies to the National Convention of France, с. 19.

(обратно)

508

«свободные легионы»: Bernard Gainot, Les officiers de couleur dans les arm?es de la R?publique et de l’Empire, 1792–1815, сс. 22–33.

(обратно)

509

сформировать собственные легионы: бельгийский легион и германский легион: Gainot, с. 32; английский легион: Adam Zamoyski, Holy Madness, с. 79.

(обратно)

510

Английский легион был создан поэтом Джоном Освальдом, шотландским офицером британской армии. Находясь на Малабарском берегу Индии, этот человек основал воинствующую форму якобинского вегетарианства, с налетом индуизма. Он первым на Западе стал отстаивать принципы вегетарианства – в книге «The Cry of Nature» («Крик природы»). Погиб в битве с роялистами в Западной Франции в 1793 году.

(обратно)

511

легион «вандалов»: Marita Gilli, Le Cheminement de l’id?e europ?enne dans les id?ologies de la paix et de la guerre, с. 43.

(обратно)

512

Группу делегатов возглавлял Жюльен Раймон: Gainot, сс. 33–38.

(обратно)

513

Свободного легиона американцев: «Formation du R?giment d’hussards am?ricains et du Midy, d’apr?s le d?cr?t du 7 septembre», 1792, SHD XK9.

(обратно)

514

Сен-Жорж: Jean Fougeroux de Campigneulles, Histoire des duels anciens et modernes, сс. 300–303; J.C. Prodhomme, «Le chevalier de Saint-Georges, escrimeur et musicien», Les annales coloniales, no. 51 (March 1936), сс. 38–41; Gainot, сс. 43, 49; Erick No?l, «Saint-Georges, Un chevalier de sang m?l? dans la Soci?t? les Lumi?res», сс. 131–53; Gabriel Banat, The Chevalier de Saint-Georges; Pierre Bardin, Joseph de Saint George, le Chevalier Noir, сс. 59–61.

(обратно)

515

Гусары свободы и равенства: документ Исполнительного совета, 2 сентября 1792, SHD 7YD91.

(обратно)

516

Дюма согласился было стать первым лейтенантом Гусаров свободы и равенства: там же.

(обратно)

517

Дюма примкнул к Американцам: утверждение Дюма в должности подполковника Легиона, 15 сентября 1792, SHD XK9; см. также L?on Hennet, ?tat militaire de France pour l’ann?e 1793, с. 222.

(обратно)

518

на документе о назначении Дюма: военный отчет, датированный 15 сентября 1792, SHD XK9; письмо от военного министра к Дюма, 10 октября 1792, MAD Safe.

(обратно)

519

закон, который вновь подтверждал принцип всеобщей свободы: провозглашен Национальной ассамблеей 18 сентября 1791 года и «утвержден» королем 16 октября. Collection g?n?rale des d?crets rendus par l’Assembl?e Nationale, Mois de Septembre 1791, deuxi?me partie, с. 725.

(обратно)

520

нанимали лоббистов на работу: Laurent Dubois, Avengers of the New World, сс. 85–90.

(обратно)

521

Жюльен Раймон: On Raimond’s life and his efforts on behalf of free blacks, see Dubois, сс. 60–83 и John D. Garrigus, Before Haiti: Race and Citizenship in French Saint-Domingue.

(обратно)

522

«новыми белыми»: Garrigus, с. 220.

(обратно)

523

«чтобы на наших островах не было никаких перемен»: Abb? Gr?goire, Lettre aux philantropes sur les malheurs, les droits et les r?clamations des gens de couleur de Saint-Domingue, с. 12.

(обратно)

524

до французских колоний добрались известия: Dubois, сс. 80, 98.

(обратно)

525

десять убитых повстанцев за каждого белого: Jeremy D. Popkin, A Concise History of the Haitian Revolution, с. 42.

(обратно)

526

«Черное сердце тоже бьется»: Brissot, December 1, 1791, цит. по: Claude Wanquet, La France et la premi?re abolition de l’esclavage, 1794–1802, с. 27.

(обратно)

527

все права гражданства на свободных негров: «D?cret relatif aux moyens d’apaiser les troubles des colonies», April 4, 1792, in J. B. Duvergier, Collection compl?te des lois, d?crets, ordonnances, r?glements, avis du conseil-d’?tat, vol. 4, сс. 90–91.

(обратно)

528

«продажу, чеканку или распространение»: Dubois, с. 103. С. 204: «Если природа, неистощимая»: Gainot, с. 35.

(обратно)

529

«Сэры, добродетельное мужество»: там же.

(обратно)

530

«О предстоящем бракосочетании»: брачный контракт, 28 ноября 1792, ADA 304E268.

(обратно)

531

К наиболее заметным переменам, ставшим реальностью в первые дни существования Французской республики, относится повсеместное использование слов «гражданин» и «гражданка»[Gabriel Demante, D?finition l?gale de la qualit? de citoyen, сс. 25–26.] вместо всех предыдущих титулов и обращений, включая самые частые «господин» и «мадам». Национальный конвент «не потерпит обращения[выдержки из Patriote Fran?ois, перепечатанные в Le Moniteur Universel, no. 270, September 26, 1792, цит. по: R?impression de l’ancien Moniteur, Vol. 14 (1858), с. 39.] „господин“ в своих рядах, мы заменим его на „гражданин“, – с плохо скрытым раздражением писал автор статьи, опубликованной в издании Бриссо «Французский патриот» осенью 1792 года. – Гражданин – священное слово». Далее автор пояснял, что конечной целью революции должно стать подражание древним римлянам, которые вообще не использовали никаких почтительных обращений, в том числе священное слово «гражданин».

(обратно)

532

Александр Дюма и Мари-Луиза Лабуре поженились: брачный контракт, 28 ноября 1792, ADA 304E268.

(обратно)

533

будущий писатель был должным образом крещен: письмо от Александра Дюма к генералу Брюну, 26 июл 1802, BNF NAF 24641; свидетельство о крещении, Registres d’?tat civil, Commune de Villers-Cotter?ts, ADA.

(обратно)

534

«гражданин Луи Огустин»: свидетельство о браке Дюма и Мари-Луизы, 28 ноября 1792, MAD Safe.

(обратно)

535

станет «графом империи»: Charles Mulli?, Biographie des c?l?brit?s militaires des arm?es de terre et de mer de 1789 ? 1850, Vol. 1, сс. 497–98.

(обратно)

536

«вдова покойного Антуана»: свидетельство о браке Дюма и Мари-Луизы, 28 ноября 1792, MAD Safe.

(обратно)

537

попытку примириться: решение суда по спору между Тома Реторэ и Мари Рету, 22 ноября 1786, AN LX465.

(обратно)

538

Мадемуазель Рету, теперь мадам де ля Пайетри, будет поддерживать сердечные отношения с семьей Дюма, но единственное известное мне упоминание о ней, сделанное Алексом Дюма, содержится в письме с фронта, написанном Мари-Луизе в 1796 году. Тогда, после рождения второй дочери, у них были большие трудности с деньгами, и Дюма в связи с этим проклинал старинные фиаско его семьи в наследственных делах: «Я бы никогда не поверил, что мой отец мог вести себя до такой степени странно. Я не сделал ему… ничего настолько постыдного… Я только что написал мадам де ля Пайетри, чтобы узнать, в чьих руках находится состояние моего дяди». Мы не в силах выяснить детали тогдашних споров из-за наследства, однако Дюма в письме по большей части жалуется на других людей, вроде Антуанова адвоката, и лишь мимоходом упоминает «мадам де ля Пайетри».

(обратно)

539

финансовые условия брака, включая цитату: брачный контракт, 28 ноября 1792, ADA 304E268.

(обратно)

540

Медовый месяц был краток: 15 декабря 1792 г. городские власти выдали Дюма свидетельство, удостоверяющее, что он был «хорошим гражданином». Это позволяет предполагать, что Дюма уехал в тот же день – или почти сразу после выдачи документа (свидетельство, 15 декабря 1792, SHD 7YD91). Согласно Ernest Roch, «Le G?n?ral Alexandre Dumas», с. 94, Дюма уехал через семнадцать дней после свадьбы.

(обратно)

541

первого ребенка: свидетельство о рождении Александрины Эме, 10 сентября 1793, ADA.

(обратно)

542

легион американцев расположился в Лаоне: Jacques de Cauna, Ha?ti: L’?ternelle r?volution (2009), с. 211; Bardin, с. 153; Banat, с. 380; Gainot, сс. 51–54; and Erick No?l, «Une entreprise originale – La L?gion Noire de a R?volution», с. 233.

(обратно)

543

«Мой отец, как командир полка»: MM, с. 34.

(обратно)

544

«[Дюма] водил юных воинов»: Antoine-Vincent Arnault, «Dumas (Alexandre Davy-de-la-Pailleterie)», сс. 160–61. [Правильное] название города – Муво.

(обратно)

545

Сен-Жорж вновь покинул полк: Ernest d’Hauterive, Un soldat de la R?volution: Le G?n?ral Alexandre Dumas (1762–1806), сс. 32–33.

(обратно)

546

отправился в Париж: Erick No?l, «Saint-Georges: Un chevalier de sang m?l? dans la soci?t? des Lumi?res», с. 143.

(обратно)

547

обвинило его в организации мошеннической схемы: Banat, сс. 380–81 (цитирует письмо от генерала Дюфрена, 2 мая 1793, SHD, 2Y); No?l, «Saint-Georges…», с. 175.

(обратно)

548

«Поскольку счета Сен-Жоржа» и последующие цитаты: MM, сс. 55–56.

(обратно)

549

не получил ни выговора, ни вызова в суд: d’Hauterive, с. 32; Banat, с. 381.

(обратно)

550

о производстве в ранг бригадного генерала: постановление Временного исполнительного совета, письмо подписано военным министром, 30 июля 1793, MAD Safe.

(обратно)

551

получил звание дивизионного генерала: памятка Военного министерства, 6 ноября 1848, SHD 7YD91.

(обратно)

552

гражданские «комиссары»: должность установлена декретом от 9 апреля 1793 г. См. Henri Wallon, Histoire du tribunal r?volutionnaire de Paris, vol. 4, с. 95; Gunther Erich Rothenberg, The Art of Warfare in the Age of Napoleon, с. 111.

(обратно)

553

«подбодрить подчиненных»: Biographie universelle et portative des contemporains, vol. 4 (1834), с. 464. During 1793–94, 84 generals were executed and 352 fi red (David Bell, The First Total War, с. 151).

(обратно)

554

«Больше нет причин»: «Rapport sur la n?cessit? de d?clarer le gouvernement provisoire de la France r?volutionnaire jusqu’? la paix», in Alexis Eymery, Choix de rapports, opinions et discours prononc?s ? la Tribune Nationale depuis 1789 jusqu’? ce jour, сс. 118–30.

(обратно)

555

Организатор победы: о Карно см. A. Picaud, Carnot: L’organisateur de la victoire; и Marcel Reinhard, Le Grand Carnot. (Более подробно о важном вкладе Карно в развитие математической науки см. Gert Schubring, Confl icts Between Generalization, Rigor and Intuition, Section V, сс. 309–69).

(обратно)

556

lev?e en masse: Bell, сс. 148–51. (Почти все прочие западные державы прибегнут к воинскому призыву во время наполеоновских войн.)

(обратно)

557

увеличил численность французских войск: Colin Jones, The Longman Companion to the French Revolution, с. 147–55, 156; Gregory Freemont-Barnes, The French Revolutionary Wars, с. 33.

(обратно)

558

«Пика есть оружие свободы»: John A. Lynn, „French Opinion and the Military Resurrection of the Pike, 1792–1794,“ с. 4. Карно страстно пропагандировал использование пик; см. его речь от 25 июля 1792 г. в Законодательной ассамблее с призывом раздать пики всем солдатам и гражданам (Archives parlementaires de 1787 ? 1860, vol. 47, с. 122).

(обратно)

559

«Пики начали революцию»: Etienne Cabet, Histoire Populaire de la R?volution Fran?aise, vol. 2, с. 511.

(обратно)

560

пики: об отношении французов к пикам см.: Lynn; о пиках как средневековом оружии, см.: J. F. Verbruggen, The Art of Warfare in Western Europe During the Middle Ages.

(обратно)

561

Конечно, существовало более новое оружие, которое действовало так же, – штык. Именно он в первую очередь вывел пику из употребления. Считалось, что французы питают особую любовь и склонность к штыковой атаке. Однако пики не требуется прикреплять к огнестрельному оружию, а оно оставалось дорогим, к тому же обучить новобранцев пользоваться ружьями было непросто.

(обратно)

562

«Если мы – не спартанцы»: Bell, с. 139.

(обратно)

563

«Бейте всей массой»: из «общих правил» проведения военных операций, принятых Карно и Комитетом общественной безопасности 2 февраля 1794 г. (Journal des sciences militaires, vol. 13 [1902], с. 354).

(обратно)

564

множество писем, завизированных Карно: дошедшие до наших дней письма от Карно и Комитета общественной безопасности хранятся в SHD 3B9, SHD 7YD91, и в MAD.

(обратно)

565

«бросил свою профессию»: Oscar Browning, Napoleon, the First Phase, с. 178.

(обратно)

566

Впрочем, 20 июня 1792 года молодой артиллерийский капитан снова был в Париже и стал свидетелем штурма дворца Тюильри, что дало ему важный политический урок. Его спутник, а впоследствии секретарь Бурьен будет вспоминать, что они с Наполеоном наблюдали с улицы, как король подошел к окну дворца с красным революционным колпаком на голове. «Что за дурак![Louis Antoine Fauvelet de Bourrienne, M?moires de M. de Bourrienne, с. 51.] – фыркнул Наполеон. – Как только он позволил этой толпе войти внутрь? Если бы четыре-пять сотен из них полегли бы под зарядом крупной картечи, остальные тут же бы разбежались».

(обратно)

567

Дюма обладал безрассудством: о взглядах Дюма на республиканскую идею, см.: письмо от Дюма в муниципалитет Ферреры, 19 августа 1797, SHD V3B118; письмо от Дюма в Директорию, 24 сентября 1797, BNF NAF 24641; и письмо от Дюма к Мари-Луизе, 12 мая 1801, MAD.

(обратно)

568

Александрина Эме: свидетельство о рождении, Registres d’?tat civil, Villers-Cotter?ts, ADA.

(обратно)

569

Дюма прискакал в Вилле-Котре: Клод Лабуре, письмо к другу, 20 сентября 1793, цит. по: Ernest Roch, „Le G?n?ral Alexandre Dubois,“ с. 95.

(обратно)

570

о назначении его главнокомандующим: письмо от Алекса Дюма к военному министру Бушоту, 15 сентября 1793, SHD 7YD91; письмо военного министра Бушота в Конвент, 9 сентября 1793, опубликованное в Le Moniteur 10 сентября 1793, переиздано в книге: R?impression de l’ancien Moniteur (1840), с. 17.

(обратно)

571

«Это назначение»: письмо от военного министра Бушота к Алексу Дюма, 11 сентября 1793, цит. по: MM, с. 35.

(обратно)

572

«генералом»: Клод Лабуре, письмо к другу, 20 сентября 1793, цит. по: Ernest Roch, „Le G?n?ral Alexandre Dubois,“ с. 95.

(обратно)

573

десятистраничную памятку: письмо из Военного министерства к Алексу Дюма, 24 сентября 1794, MAD Safe.

(обратно)

574

«самых важных перевалов»: Исполнительный совет, памятка для Алекса Дюма, 24 сентября 1794, MAD Safe.

(обратно)

575

«должен в установленные сроки поддерживать»: письмо из Военного министерства к Алексу Дюма, 24 сентября 1794, MAD Safe.

(обратно)

576

нового главнокомандующего не впустят внутрь: декрет народных представителей для Пиренейской армии, 22 октября 1793, цит. по: MM, с. 35.

(обратно)

577

«Когда настал ужасный час»: MM, с. 40.

(обратно)

578

принять командование Альпийской армией: декрет Национального Конвента, 22 декабря 1793, SHD 7YD91 и памятка, опубликованная в Le Moniteur 24 декабря 1793, переиздано в книге: R?impression de l’ancien Moniteur, vol. 19 (1863); распоряжение Исполнительного совета, 28 декабря 1793, MAD.

(обратно)

579

«оправдает репутацию»: распоряжение Исполнительного совета, 28 декабря 1793, MAD.

(обратно)

580

«в гуще армии»: Pierre Ch?py, Un agent politique ? l’arm?e des Alpes, с. 246.

(обратно)

581

четвертым за год главнокомандующим: Jones, с. 147.

(обратно)

582

Пистона и Эспаня: письмо от Алекса Дюма к военному министру, 11 января 1794, SHD 3B9 и 4 апреля 1794, SHD 3B10.

(обратно)

583

это было удачное воссоединение: Пистон получил звание бригадного генерала (2 вандемьера II года), позже его направили служить в Пиренеи (A. Lievyns, Fastes de la L?giond’honneur, Vol. 3, с. 486). Эспань в конце 1793 г. был подполковником; он служил в Западнопиренейской армии (Charles Mulli?, Biographie des c?l?brit?s militaires des arm?es de terre et de mer de 1789 ? 1850, Vol.1, сс. 497–98).

(обратно)

584

«Мой отец проезжал через деревню»: MM, с. 53.

(обратно)

585

Дермонкур останется[в конце военной карьеры Дермонкур был бригадным генералом (Mulli?, сс. 406–10). Он также был награжден медалью Почетного легиона в 1813 г. и получил титул барона (Mulli?, сс. 406–10; Tony Broughton, «Generals Who Served in the French Army During the Period 1789–1815»).] с генералом Алексом Дюма на долгие годы. Вместе с ним он будет участвовать в самых опасных и славных битвах, особенно в Италии и Тироле. Дюма полностью доверял ему, вероятно, больше, чем любому другому офицеру. А Дермонкур смотрел на Дюма как на образец для подражания. Однако Дермонкур пережил генерала Дюма более чем на сорок лет и благодаря собственным достоинствам сделал карьеру, добившись высокого социального статуса и почестей. Он стал офицером Почетного легиона и наполеоновским «бароном Империи». После отставки, в 1830-х годах, Дермонкур очень близко сошелся с сыном бывшего сослуживца, после того как нанял писателя Александра Дюма помочь с завершением его собственных мемуаров «La Vend?e et Madame» («Вандея и госпожа»). Это сотрудничество предоставило молодому писателю отличный шанс расспросить старого генерала обо всем, что Дермонкур помнил о его отце.

(обратно)

586

«народными» обществами: Michael L. Kennedy, The Jacobin Clubs in the French Revolution, 1793–1795.

(обратно)

587

проехали через Лион: письма от Дюма к военному министру, 11 и 21 января 1794, SHD 3B9.

(обратно)

588

Народные представители в Освобожденном городе предупредили генерала: письмо от Дюма к военному министру, 21 января 1794, SHD 3B9.

(обратно)

589

Дюма отправил письменный ответ на донос, включая цитаты: письмо от Дюма в Комитет общественной безопасности, 4 января 1794, SHD 3B9.

(обратно)

590

Это письмо, которое я вытащил из пачек военных донесений, доказывает, что Алекс Дюма присутствовал на важнейшем событии первых лет Революции. Его сын в своих мемуарах умолчал обо всем этом периоде, ограничившись следующей фразой: «Мой отец не принимал[MM, с. 29.] участия в более ранних событиях Революции». Достаточно плохая сохранность письма может служить объяснением, почему его не обнаружили ранее, но печально знаменитая дата – 17 июля 1791 года – сразу привлекла мое внимание к документу.

(обратно)

591

Дюма разрешили продолжить путь: Как предполагает Ernest d’Hauterive в книге: Un soldat de la R?volution (с. 69), это случилось из-за того, что сразу после доноса Народной комиссии на Дюма (24 июня) произошла «Термидорианская реакция» – мятеж против чрезмерных проявлений Террора.

(обратно)

592

Сен-Жорж и десять его офицеров из Черного легиона были арестованы: Gabriel Banat, The Chevalier de Saint-Georges: Virtuoso of the Sword and the Bow, с. 401.

(обратно)

593

«вновь подтвердили свою клятву»: Bernard Gainot, Les officiers de couleur dans les arm?es de la R?publique et de l’Empire, 1792–1815, с. 57.

(обратно)

594

делегация в составе трех человек: Laurent Dubois, Avengers of the New World, сс. 168–70. О речи Дюфаи в Конвенте – см. L?on-Fran?ois Hoffman et al., Ha?ti 1804: Lumi?res et t?n?bres, с. 93.

(обратно)

595

На деле рабство уже было отменено в Северной провинции Сан-Доминго (районе, контролируемом восставшими) в августе 1793 года. Это сделал Лежер-Фелисите Сонтонакс, французский комиссар, присланный туда, чтобы подавить бунт. Через несколько месяцев, пытаясь заручиться поддержкой бывших рабов, Сонтонакс заявил, что правительство в Париже отменило рабство во всех колониях – рискованный ход, учитывая, что в то время у комиссара не было известий о голосовании по этому поводу в Конвенте.

(обратно)

596

«Ваш товарищ, солдат»: воззвание Дюма к «братьям по оружию», 6 марта 1794, SHD 3B9.

(обратно)

597

Дюма должен был вытеснить: декрет Комитета общественной безопасности, 25 января 1794, SHD 3B9.

(обратно)

598

примерно пятьдесят три тысячи человек: армейская сводка о положении в Альпах, 14 января 1794, SHD 3B9.

(обратно)

599

«Враг, с которым ему требовалось сразиться»: MM, с. 50.

(обратно)

600

взялся за приведение армии в должную форму: см., например, письма от Дюма в штаб, 27 января 1794, SHD 3B107.

(обратно)

601

элитного отряда из проводников с Мон-Блана: письмо от Дюма к начальнику штаба, 13 февраля 1794, SHD 3B9.

(обратно)

602

«Мон-Сенис в настоящий момент»: письмо от генерала Дурса к Дюма, 30 января 1794, SHD 3B9.

(обратно)

603

«Я не могу достать»: письмо от Дюма к военному министру, 30 января 1794, SHD 3B9.

(обратно)

604

ружья, пушки, седла, порох: Дюма написал множество писем главному комиссару артиллерии о поставках указанных предметов, например, 1 и 20 марта 1794, SHD 3B107. См. также письмо от Дюма к генерал-комиссару, 24 марта 1794, SHD 3B9.

(обратно)

605

лучших горных проводников: например, среди многих других, письма от Дюма к капитану проводников, 24 и 25 марта 1794, (SHD 3B9 and 3B107).

(обратно)

606

разработал хитроумную операцию: письмо от генерала Птигийома к генерал-адъютанту Сандо, 4 февраля 1794, SHD 3B107.

(обратно)

607

длинные письма об организации: например, см. три письма: от Дюма к начальнику штаба, 27 января 1794, SHD 3B107; от Дюма к бригадному генералу Пуже, 5 февраля 1794, SHD 3B9; от Дюма к комиссару Мисо, 15 февраля 1794, SHD 3B107.

(обратно)

608

входил в суть каждой детали: Среди десятков таких примеров, см. приказы от Дюма, 28 января 1794, SHD 3B9 и письмо от Дюма к комиссару-распорядителю, 28 февраля 1794, SHD 3B107; а также письмо от Дюма в Комитет общественной безопасности, 20 февраля 1794, SHD 3B9.

(обратно)

609

«четыре тысячи железных клиньев»: письмо от Дюма к гражданину Гуэрио, 13 марта 1794, SHD 3B107.

(обратно)

610

дезертирство оставалось проблемой: декрет Комитета общественной безопасности, упомянутый в письме от Дюма к начальнику штаба Альпийской армии, 29 мая 1794, SHD 3B107.

(обратно)

611

Дюма получил от министра войны приказ: письмо от военного министра к Дюма, 27 января 1794, SHD 3B9.

(обратно)

612

Военная корреспонденция того времени (зимы и весны 1794 года) была более объемной и сложной, чем обычно, поскольку военный министр писал генералам, но так же поступал и сам Комитет, который явно управлял всей лавочкой. Военный министр был пешкой Карно, Сен-Жюста и других членов Комитета и тесно работал с ними. Часто они писали Дюма запросы, составленные почти под копирку, вынуждая, тем не менее, давать два ответа, а иногда подписывали приказы совместно.

(обратно)

613

«Мы желаем, чтобы завоевание»: письмо из Комитета общественной безопасности к Дюма, январь 1794, цит. по: Claude Schopp, «Pr?face g?n?rale», inJoseph Balsamo, с. viii.

(обратно)

614

«в этих районах очень трудно»: письмо от Дюма к военному министру, 7 февраля 1794, SHD 3B9.

(обратно)

615

«Большое количество и низкая плотность»: письмо от Дюма в Комитет общественной безопасности, 1 марта 1794, SHD 3B9.

(обратно)

616

предложил способ эффективно использовать: письма от Дюма к военному министру, 3 февраля 1794, SHD 3B108 и 7 февраля 1794, SHD 3B9.

(обратно)

617

«Республика может рассчитывать на меня»: письмо от Дюма к военному министру, 3 февраля 1794, SHD 3B108.

(обратно)

618

«Я никогда и представить не мог»: письмо от военного министра в Комитет общественной безопасности, 7 февраля 1794, SHF 3B9.

(обратно)

619

«Вы утверждаете, что Республика»: письмо из Комитета общественной безопасности к Дюма, 8 февраля 1794, SHD 3B9.

(обратно)

620

созвал своих подчиненных на военный совет: решения военного совета (“arr?t? pris en conseil de guerre“), 26 февраля 1794, SHD 3B9.

(обратно)

621

«Каждый генерал»: письмо от Дюма к генералам Баделону и Сарре, 2 марта 1794, SHD 3B108.

(обратно)

622

пошел сильный снег: письмо от Дюма в Комитет общественной безопасности, 1 марта 1794, SHD 3B9.

(обратно)

623

письмо, в осторожных формулировках, включая цитаты: письмо от Дюма к военному министру, 1 марта 1794, SHD 3B108.

(обратно)

624

Красный фетровый колпак свободы и дерево свободы входили в число повсеместно распространенных символов Французской революции, наряду с кокардой и триколором. (На самом деле иногда появлялись их сочетания в виде красного колпака, надетого на вершину шеста свободы.)

Колпаки были заимствованы (или стали данью уважения) у Древнего Рима, где назывались фригийскими колпаками. Предположительно, их носили отпущенные на свободу рабы. Как Французская, так и Американская революция использовала фригийский колпак как символ свободы. (Хотя в дальнейшем в Соединенных Штатах о колпаке забыли, даже в конце девятнадцатого века его изображение часто встречалось на американских монетах и патриотической атрибутике – обычно его надевала «Мисс Свобода» или его помещали на вершину флагштока, на котором реяло звездно-полосатое знамя. Кроме того, он появлялся на американских 50-центовых монетах вплоть до 1947 года.)

Дерево свободы у французов было данью уважения Американской революции – знаменитому вязу возле парка Бостон Коммой, который был точкой сбора американских патриотов в 1760-х и 1770-х годах, когда их сопротивление британскому гнету постоянно усиливалось.

(обратно)

625

«пушки с 500 выстрелами»: письмо от Дюма в Комитет общественной безопасности, 1 марта 1794, SHD 3B9.

(обратно)

626

«Обращаясь к министру»: там же.

(обратно)

627

Дюма сообщал о своей убежденности в том, что эмигранты: письма от Дюма в Комитет общественного спасения, 14 и 15 марта 1794, SHD 3B9; письмо от Дюма к дивизионному генералу Д’Урсу, 19 апреля 1794, SHD 3B108.

(обратно)

628

оглядываться на местные Якобинские клубы: Дюма, письмо, 26 июня 1794, SHD 3B11, и письмо из местного якобинского общества в Комитет общественной безопасности, 7 июня 1794, SHD 7YD91.

(обратно)

629

за впечатление, которое все они производили на жителей: письмо от Дюма к военному министру, 30 марта 1794, SHD 3B9.

(обратно)

630

способности Дюма к дипломатии: письмо от Дюма к военному министру, 13 марта 1794, SHD 3B10.

(обратно)

631

«Просвещенное общество»: письмо от Дюма к Обществу Шамбери, 8 мая 1794, цит. по: d’Hauterive, с. 49.

(обратно)

632

Гастону явно пришелся по нраву: письмо от Дюма к сержанту-майору Пеле, 26 марта 1794, BNF NAF 24641 (Дюма называет Гастона своим другом.)

(обратно)

633

«Главнокомандующий и я» и следующая цитата: письмо от Гастона в Комитет общественной безопасности, 13 марта 1794, SHD 3B9.

(обратно)

634

Дюма приказал готовиться: письмо от Дюма к командиру эскадрона Gendarmerie Grandemaison, 22 марта 1794, SHD 3B107.

(обратно)

635

операция против вражеских позиций на Мон-Сенис: за исключением особо оговоренных случаев, отчет об атаке на Мон-Сенис, включая цитаты, основан на рапорте бригадного генерала Гувьона, 7 апреля 1794, SHD 3B10.

(обратно)

636

двух подчинявшихся ему генералов руководить операциями: письмо от Дюма к генералам Баделону и Сарре, 2 марта 1794, SHD 3B108.

(обратно)

637

«Два пьемонтских дезертира»: письмо Дюма в Комитет общественной безопасности, 16 апреля 1794, SHD 3B108.

(обратно)

638

«Врагов не удалось застать врасплох» и следующие две цитаты: письмо от представителя Гастона в Комитет общественной безопасности, 11 апреля 1794, SHD 3B10.

(обратно)

639

Я обнаружил, что именно в этом месяце, марте 1794 года, произошел, по всей вероятности, первый контакт между генералом Дюма и человеком, который впоследствии причинит ему так много вреда. Это был самый обычный контакт, а имя Наполеона Буонапарте (как корсиканец все еще называл себя) тогда ничего не значило для генерала Дюма. Но когда я увидел это имя в одном из приказов Дюма, оно, конечно, сразу же бросилось мне в глаза. Наполеон только-только получил назначение в артиллерийский корпус Итальянской армии (младшую и более слабую сестру Альпийской армии) и направил в армию Дюма запрос о присылке некоторого количества пушек. Сам чрезвычайно нуждаясь в орудиях, генерал Дюма без обиняков отклонил запрос и написал, что никаких пушек не следует отсылать «в артиллерию генерала Буенапарте[письмо от Дюма к командиру артиллерией, 30 марта 1794, SHD 3B107.] [так!], служащего в Итальянской армии».

(обратно)

640

«Победа, мой дорогой Пистон»: письмо от Дюма к генералу Пистону, 24 апреля 1794, SHD 3B108.

(обратно)

641

отрядом примерно в три тысячи солдат: Thomas Mante, The Naval and Military History of the Wars of England, Vol. 8, с. 36.

(обратно)

642

«Дюма, главнокомандующий» и «поднялись на гору»: Mante, сс. 36–37.

(обратно)

643

«Сколь безвреден»: John Scottish Young, A History of the Commencement, Progress, and Termination of the Late War Between Great Britain and France, сс. 208–9.

(обратно)

644

«Потоки огня»: письмо от Дюма в Комитет общественной безопасности, 14 мая 1794, SHD 3B9.

(обратно)

645

«обратились в бегство перед храбрыми»: там же.

(обратно)

646

«Мы взяли 900 пленных»: письмо от Дюма в Комитет общественной безопасности, 15 мая 1794, SHD 3B9.

(обратно)

647

Завершая отчет, Дюма не удержался от еще одного комплимента в адрес своих людей, который отражал его собственную щепетильность в отношениях с местным населением: «Французский солдат действует с бесстрашием и героизмом, он сочувствует несчастьям и делит свой хлеб с жителем, разоренным бедствиями войны».

(обратно)

648

«от позиции к позиции»: Alphonse Rabbe, et al., «Dumas (Alexandre-Davy)», сс. 1469–70.

(обратно)

649

«Рабы всюду терпят разгром» и следующая цитата: письмо командира Ружьера к народному представителю Исабо, 28 июня 1794, BNF NAF 24641.

(обратно)

650

«Слава победителям»: письмо от Карно к народным представителям, 22 мая 1794, цит. по: d’Hauterive, сс. 64–65.

(обратно)

651

Дюма получил письмо: письмо из Комитета общественной безопасности к Дюма, 24 июня 1794, MAD.

(обратно)

652

«врагов народа»: «Loi du 22 prairial an II», цит. по: Henri Wallon, Histoire du tribunal r?volutionnaire de Paris, Vol. 4, сс. 541–45.

(обратно)

653

«национальной бритвы»: Albert Marie Victor Barr?re, Argot and Slang, с. 389.

(обратно)

654

Возможно, чувствуя, что не успевает достаточно быстро казнить живых, Комитет прошлым летом решил взяться за мертвых: он приказал проводить систематическое осквернение могил, в которых покоились члены королевской семьи. С шестого века королей и королев Франции хоронили в аббатстве Сен-Дени, на северной окраине Парижа. В безумной попытке стереть следы исторического прошлого каждого венценосного покойника эксгумировали, бросили в братскую могилу и залили негашеной известью. При этом Комитет ювелиров составил подробную опись драгоценных камней и металлов, найденных в гробах.

(обратно)

655

«Граждане, я получил»: письмо от Дюма в Комиссию по организации и движению армий, 4 июля 1794 (черновик), SHD 3B108.

(обратно)

656

«Полагаю, что смогу»: письмо от Дюма в Комитет общественной безопасности, 4 июля 1794, SHD 3B108.

(обратно)

657

8 термидора: о падении Робеспьера см. David С. Jordan, The Revolutionary Career of Maximilien Robespierre, сс. 211–25; и Ruth Scurr, Fatal Purity: Robespierre and the French Revolution, сс. 347–58.

(обратно)

658

К разочарованию генерала, его не отправили: письмо от Дюма в Комитет общественной безопасности, 10 августа 1794, SHD 7YD91.

(обратно)

659

Комитет решил: Отчет о заседании Национального Конвента, опубликованный в Gazette Nationale ou le Moniteur Universel, 18 августа 1794 (заседание прошло 17 августа).

(обратно)

660

кровавый роялистский мятеж: см. David Bell, The First Total War, сс. 155–85.

(обратно)

661

«разбойничью армию»: уничижительный термин, используемый правительством в Париже для описания крестьян. См., например, отчет Moniteur о заседании Конвента 25 сентября 1793. Баррер упоминает об «l’arm?e des brigands» (фр. «армии разбойников») в регионе (Gazette National au le Moniteur Universel, no. 271, September 28, 1793, с. 756); а 21 января 1795 г. Moniteur пишет о «l’arm?e des brigands de la Vend?e» (фр. «армии вандейских разбойников) (Gazette Nationale au le Moniteur Universel, no. 119, с. 608).

(обратно)

662

«Невидимые батальоны ждали в засаде»: Victor Hugo, Quatrevingt-treize, с. 77.

(обратно)

663

«карающих ангелах свободы»: Georges Jacques Danton, Oeuvres de Danton, edited by Auguste Vermorel (1866), с. 20.

(обратно)

664

«Мы жгли и рубили головы»: Bell, с. 156.

(обратно)

665

каждый четвертый житель: там же.

(обратно)

666

«женщин и мужчин привязывали друг к другу»: Thomas Carlyle, The French Revolution: A History, Vol. 2, с. 298.

(обратно)

667

массовых утоплений: Alfred Lalli?, Les noyades de Nantes, сс. 40–41.

(обратно)

668

Дюма прибыл в Вандею: письмо от Дюма к начальнику штаба, 7 сентября 1794, SHD 3B118.

(обратно)

669

шокирован увиденным: Alphonse Rabbe, et al., «Dumas (Alexandre-Davy)», с. 1470.

(обратно)

670

«Чтобы взяться за оружие, жителям Вандеи больше не требовался»: Jean-Baptiste Courcelles, «DUMAS (Alexandre Davy)», с. 502.

(обратно)

671

«Начальник штаба»: письмо от Дюма к начальнику штаба, 7 сентября 1794, SHD 3B118.

(обратно)

672

Офицер должен представлять» и следующие две цитаты: письмо от Дюма к начальнику штаба, 9 сентября 1794, SHD 3B118.

(обратно)

673

«Любой солдат, который выйдет»: письмо от Дюма к начальнику штаба, 11 сентября 1794, SHD 3B118.

(обратно)

674

он провел инспекцию в тысячах: письмо от Дюма к начальнику штаба, 17 сентября 1794, SHD 3B118.

(обратно)

675

«Я задержал отчет»: письмо от Дюма в Комитет общественной безопасности, 8 октября 1794, цит. по: MM, с. 42.

(обратно)

676

Дюма перевели из Западной армии: Charles Clerget, Tableaux des arm?es fran?aises pendant les guerres de la R?volution, с. 41.

(обратно)

677

«внедрение духа справедливости»: Le Moniteur Universel, no. 36, переиздано в книге: R?impression de l’ancien Moniteur, Vol. 22 (1847), с. 342.

(обратно)

678

Автор словаря, посвященного биографиям французских генералов[Courcelles.], в 1823 году процитировал «мемуары генерала Дюма о Вандейской кампании», из которых следует, что его вынудили оставить пост командующего: «Я хотел восстановить дисциплину в армии и ввел в частях принципы справедливости и человеколюбия… Негодяи, чья власть окончилась вместе с анархией, [которую они и вызвали], написали на меня донос: они ложно обвинили меня в намерении остановить кровопролитие». Однако я нигде не обнаружил таких мемуаров, и данное издание 1823 года содержит единственное известное мне упоминание о них.

(обратно)

679

«Бесстрашный и безупречный»: Henri Bourgeois, Biographies de la Vend?e militaire, с. 23.

(обратно)

680

увольнительную, чтобы тот съездил на поправку домой: декрет Комитета общественной безопасности от 7 декабря 1794, SHD 7YD91; письмо из Комиссии по организации и движению армий к Дюма, 9 декабря 1794, MAD Safe.

(обратно)

681

В прессе шла оживленная полемика по вопросу, не имеющему ответа: мгновенно ли умирают люди на гильотине? Свидетели казни Шарлотты Корде, чопорной убийцы-жирондистки, которая заколола Марата в ванной, говорили, что отрезанная голова Корде покраснела, когда палач дал ей пощечину. Один знаменитый хирург опубликовал статью, утверждая, что отрезанные головы могут жить некоторое количество минут и «воспринимать собственную казнь».

(обратно)

682

освободить крестьян Вандеи от всеобщего воинского призыва: Договор Ля Жонэ, 18 февраля 1795, см. Paul-Marie du Breil de Pontbriand, Un Chouan, с. 97.

(обратно)

683

«назначили в топографическое бюро»: письмо от Наполеона к Жозефу Бонапарту, 20 августа 1795, цит. по: Albert Sorel, L’Europe et la r?volution fran?aise, Vol. 4, с. 385.

(обратно)

684

назначение командующим Рейнской армией: записка военного министра, 28 ноября 1795, SHD 7YD91.

(обратно)

685

Жаном-Батистом Клебером: Hubert N. B. Richardson, A Dictionary of Napoleon and His Times, с. 244.

(обратно)

686

Дюма и Клебер: письмо от Дюма к Жан-Батисту Клеберу, 15 сентября 1798, BNF NAF 24641.

(обратно)

687

форсировали Рейн: статья в Le Moniteur от 8 сентября 1795, переиздано в книге: R?impression de l’ancien Moniteur, Vol. 26 (1854), с. 65.

(обратно)

688

«Потери французов»: Le Moniteur Universel, no. 9, переиздано в книге: R?impression de l’ancien Moniteur, Vol. 26, с. 65.

(обратно)

689

возлюбленная в Вилле-Котре была беременна: письмо от Мари-Луизы к Дюма, 17 января 1796, цит. по: Ernest Roch, „Le G?n?ral Alexandre Dumas,“ с. 98.

(обратно)

690

«Мой добрый друг»: там же.

(обратно)

691

циклов гиперинфляции: см. Fran?ois Crouzet, „Politics and Banking in Revolutionary and Napoleonic France,“ в книге: The State, the Financial System, and Economic Modernization, сс. 20–52.

(обратно)

692

Французская экономика строилась на странном виде денег под названием «ассигнации». Поскольку Революция вспыхнула во многом из-за долгового кризиса, одной из первоочередных задач революционного правительства стало найти капиталы. Оно добилось этого при помощи национализации собственности католической церкви (мужских и женских монастырей, церквей, епископских чайных сервизов и коллекций драгоценностей) и выпуска в обращение новой разновидности долговых бумаг, обеспеченных национализированным церковным имуществом, – ассигнаций. Но правительство выпускало все новые ассигнации, как только чувствовало в них потребность. Между тем нарастающая гиперинфляция вызвала продуктовые бунты, которые увеличили нестабильность. И это заставило правительство напечатать еще больше ассигнаций, вновь подстегивая гиперинфляцию. Бумажные векселя уже давно перестали представлять что бы то ни было, кроме разве что веры в мировую революцию. В конечном счете, 19 октября 1795 года пол в буквальном смысле слова провалился под ассигнациями: в Париже в типографии, которая их выпускала, кто-то складировал слишком много бесполезной бумажной валюты в одном месте, и деревянные доски не выдержали ее веса.

(обратно)

693

«нескольких залпов»: Thomas Carlyle, The Works of Thomas Carlyle, Vol. 4 (1896), с. 320.

(обратно)

694

включение негров и мулатов в число Совета Пятисот: Laurent Dubois, A Colony of Citizens: Revolution and Slave Emancipation in the French Caribbean, 1787–1804, с. 119; Marcel Dorigny and Bernard Gainot, La Soci?t? des Amis des Noirs, 1788–1799.

(обратно)

695

Национальный колониальный институт: Bernard Gainot, Les officiers de couleur dans les arm?es de la R?publique et de l’Empire, 1792–1815, сс. 156–63.

(обратно)

696

«каждый год в каждом департаменте»: там же, с. 159.

(обратно)

697

Дюма прибыл в Милан: письмо от Дюма к «главнокомандующему Бонапарту», 26 ноября 1796, SHF 3B118.

(обратно)

698

«Цизальпинская республика много лет»: Constitution des r?publiques fran?aises, cisalpine et ligurienne, 1799, сс. 3–5.

(обратно)

699

самая деморализованная из всех французских армий: Robert B. Asprey, The Rise of Napoleon Bonaparte, сс. 125–26.

(обратно)

700

один из отрядов поменял свое название на «Дофин»: Ida Tarbell, A Short Life of Napoleon Bonaparte, с. 26.

(обратно)

701

«Солдаты, вы голодны»: Gustave Molinari, L’?volution politique et la r?volution, с. 342.

(обратно)

702

«Искусство ведения войны»: Jacques de Guibert, Essai g?n?ral de tactique, Vol. 2, с. 210.

(обратно)

703

вывел организованный грабеж на качественно новый уровень: о систематическом разграблении Италии Наполеоном см. Philip G. Dwyer, Napoleon: The Path to Power, 1769–1799, сс. 225–26, 235–38; и Timothy C. W. Blanning, The French Revolutionary Wars, 1787–1802, сс. 158–64.

(обратно)

704

«Лавки часовщиков и ювелиров»: Dwyer, с. 226.

(обратно)

705

Дюма конфликтовал с Наполеоном: письмо от Дюма к генералам Миолли и Давену, 29 декабря 1796, SHD 3B118.

(обратно)

706

«постоянно посещали трактиры»: письмо от Дюма к командиру отделения Мопеу, 14 марта 1797, SHD 3B118.

(обратно)

707

«недостойное француза»: письмо Дюма к командиру 7-го гусарского полка, 6 мая 1797, SHD 3B118.

(обратно)

708

«С.S. Также предупредите»: там же.

(обратно)

709

Господин Гуманность пришел в ярость: письмо от Дюма к Наполеону, 2 января 1797, SHD 3B118.

(обратно)

710

«смягчить приказ» и «Вы назначите двух или более»: письмо от Дюма к бригадному генералу Давену, 30 декабря 1796, SHD 3B118.

(обратно)

711

«Куда денутся эти женщины»: письмо от Дюма к генералу Мотту, 25 февраля 1797, SHD 3B118.

(обратно)

712

«Главнокомандующий Бонапарт»: Дюма, 3 января 1797, SHD 3B118.

(обратно)

713

По мнению Дюма, генералы республики: письма Дюма к генералу Виктору, 8 и 9 января 1797, SHD V3B118.

(обратно)

714

«Французская революция наложила»: MM, с. 124.

(обратно)

715

Главная оборонительная линия Австрийской империи: Robert Bowman Bruce, et al., Fighting Techniques of the Napoleonic Age, с. 20.

(обратно)

716

Дюма был назначен командующим первого дивизиона, который вел осаду Мантуи: письма от Дюма к генералу Кильмену и Наполеону, 17 декабря 1796, SHD 3B118.

(обратно)

717

стратегия Дюма: письмо от Дюма к генералу Дальманю, 26 декабря 1796, SHD 3B118.

(обратно)

718

задержали трех человек: письмо от Дюма к генералу Кильмену, SHD 3B118.

(обратно)

719

сыном веронского адвоката: письмо от Дюма к генералу Дюфрену, 25 декабря 1796, SHD 3B118.

(обратно)

720

Дюма обвинил его: Paul Thi?bault, M?moires du g?n?ral baron Thi?bault, сс. 30–31.

(обратно)

721

«Среди любимых книг моего отца»: MM, с. 73.

(обратно)

722

«Затем они отвели его»: там же, с. 74.

(обратно)

723

«если тот не хочет» и «Он не обманул меня»: письмо от Дюма к Наполеону, 25 декабря 1796, BNF NAF 24641.

(обратно)

724

«доблесть и служебное рвение»: письмо от австрийского императора «Франсуа» к Альвинци, 13 ноября 1796, MAD.

(обратно)

725

повод для нападения на Ватикан: об ухудшении отношений между Францией и Папским государством см. Frederick C. Schneid, Napoleon’s Conquest of Europe: The War of the Third Coalition, с. 16.

(обратно)

726

«депеша может быть написана на немецком»: MM, с. 75.

(обратно)

727

Наполеон передал Дюма свои поздравления: там же, сс. 79–80.

(обратно)

728

благосклонный отчет: письмо от Наполеона в Исполнительную Директорию, 28 декабря 1796, цит. по: Correspondance de Napol?on Ier Vol. 4, сс. 202–4.

(обратно)

729

Дюма командующим дивизией в укрепленном лагере при Сан-Антонио: Antoine-Vincent Arnault et al., «Dumas (Alexandre Davy-de-la-Pailleterie)», с. 161.

(обратно)

730

странной канонадой: письмо от Дюма к старшему бригадному генералу (Brigadier Chief) Карвену и генералу Давену и циркуляр к генералам Миолли и Карвену, 31 декабря 1796, SHD 3B118.

(обратно)

731

«мерзавцы венецианцы»: письмо от дивизионного генерала Жубера к генералу Гийому, 25 декабря 1796, SHD 3B211.

(обратно)

732

палили из пушек: письма от Дюма к Серюрье, 2 января 1797 и к Наполеону, 3 января 1797, SHD 3B118.

(обратно)

733

едва могли спать под грохот: письмо от Дюма к Наполеону, 3 января 1797, SHD 3B118 и несколько писем к Серюрье, 30 и 31 декабря 1796 и 2 января 1797, SHD 3B118.

(обратно)

734

десятки писем, которые Дюма писал: эти письма хранятся в SHD 3B118.

(обратно)

735

просил прислать тысячи дневных порций супа: письмо от Дюма к Серюрье, 6 января 1797, SHD 3B118.

(обратно)

736

«Гражданин»: письмо от Дюма к военному комиссару Буке, 25 декабря 1796, SHD 3B118.

(обратно)

737

Впрочем, я нашел иной способ снять осаду. Когда я гостил в Мантуе и прогуливался по крепости, я познакомился с интересным гидом – продавцом медицинского оборудования, который по выходным превращался во французского пехотинца восемнадцатого столетия (его роль в местном сообществе любителей исторической реконструкции). Участник воскресных бескровных битв, Массимо Дзонка потратил годы на изучение кампании 1796–1797 гг. в Северной Италии и самиздатом опубликовал ряд книг о сражениях этой войны, дополненных подробнейшими картами и примечаниями. Он показал мне места битв, могилы и редуты, у которых проходили бои. Он также продемонстрировал мне свои костюмы, в том числе подлинный мушкет Шарлевиля, настолько тяжелый, что я едва смог поднять его. Штык для этого ружья по длине напоминает небольшой меч. Мы пришли на собрание его кружка исторической реконструкции, «общества исторического фехтования» в Вероне, где приемы старинного боя практикуются как вид боевых единоборств с использованием настоящего холодного оружия.

(обратно)

738

43 тысячи отборных солдат: о битве при Риволи см. Bruce, сс. 20–27; Dwyer, сс. 268–71.

(обратно)

739

Серюрье слал Дюма отчаянные письма: отчет Бертье, 19 января 1797, SHD 3B37; письмо от Дюма к бригадному генералу Карвену, 13 января 1797, SHD 3B118.

(обратно)

740

Дюма и его люди не двинутся с места: письмо от Дюма к генералу Серюрье, 8 января 1797, SHD 3B118.

(обратно)

741

«Сажусь на коня»: письмо от Дюма к Серюрье, 8 января 1797, SHD 3B118.

(обратно)

742

«А! Вот и вы»: MM, сс. 89–90.

(обратно)

743

сражаться со многими противниками сразу: Jean-Baptiste Courcelles, «DUMAS (Alexandre Davy)», с. 503.

(обратно)

744

под ним застрелили лошадь: письмо дивизионного генерала Жубера к Наполеону, 27 марта 1797, SHD 3B211.

(обратно)

745

его новый скакун пал: заявление Двадцатого драгунского полка, 18 января 1797, MAD.

(обратно)

746

Дюма все еще разил вражеских солдат: письмо дивизионного генерала Жубера к Наполеону, 27 марта 1797, SHD 3B211.

(обратно)

747

официальный отчет о сражении, включая «наблюдение за боем при Сан-Антонио»: отчет генерала Бертье, 19 января 1797, SHD 3B37.

(обратно)

748

«18 января 1797»: письмо от Дюма к Наполеону, 18 января 1797, цит. по: MM, с. 96.

(обратно)

749

Я просмотрел весь отчет: отчет Бертье, 19 января 1797, SHD 3B37.

(обратно)

750

принять более мелкое подразделение: письмо от дивизионного генерала и начальника штаба Бертье к Дюма, 17 января 1797, BNF NAF 24641.

(обратно)

751

«28 нивоза»: письмо от Дюма к Наполеону, 17 января 1797, SHD 3B118.

(обратно)

752

«Мы, командир, офицеры»: заявление Двадцатого драгунского полка, 18 января 1797, MAD.

(обратно)

753

Наполеон хвалит почти всех: письмо от Наполеона в Исполнительную Директорию, 18 января 1797, цит. по: Oeuvres de Napol?on Bonaparte, Vol. 1, сс. 272–79.

(обратно)

754

«[Дюма] стремительно перемещается»: Andr? Maurel, Les trois Dumas, с. 15.

(обратно)

755

«Черный Дьявол»: Deputazione toscana di storia patria, Archivio Storico Italiano, 5th ser., Vol. 21 (1898), с. 231; Ernest d’Hauterive, Un soldat de la R?volution: Le G?n?ral Alexandre Dumas (1762–1806), сс. 138–40.

(обратно)

756

изготовить наградные сабли: Gustav Fiebeger, The Campaigns of Napoleon Bonaparte of 1796–1797, сс. 84–85.

(обратно)

757

«С неменьшим нетерпением»: письмо от дивизионного генерала Жубера к Дюма, 31 декабря 1796, SHD 3B211.

(обратно)

758

перевел Дюма в его колонну: Antoine-Vincent Arnault et al., «Dumas (Alexandre Davy-de-la-Pailleterie)», с. 161. См. также письмо от дивизионного генерала Жубера к Наполеону, 20 марта 1797, SHD V3B118.

(обратно)

759

Жубер быстро ввел нового подчиненного в курс его задачи: письмо от дивизионного генерала Жубера к Дюма, 18 января 1797, цит. по: MM, с. 102.

(обратно)

760

«великих ворот» Италии: об истории перевала Бреннер см. F. Baillie-Grohman, «The Brenner Pass and Its Traffi c in Old Days».

(обратно)

761

Дюма повел небольшой отряд: Дюма, рапорт дивизионному генералу Жуберу, 27 марта 1797, MAD Safe.

(обратно)

762

Дюма раз за разом преследовал: см. переписку Дюма за 22 февраля, 5 и 6 марта 1797 в SHD 3B118 и V3B211, а также приказы дивизионного генерала Жубера генералу Дюма, 20 марта 1797, SHD 3B211.

(обратно)

763

«Исход битвы оставался неясным»: письмо дивизионного генерала Жубера к Наполеону, 24 марта 1797, SHD 3B21.

(обратно)

764

спасти самого генерала Жубера: там же.

(обратно)

765

«Я атаковал» и «Адъютант генерал Блондо»: Дюма, рапорт дивизионному генералу Жуберу, 27 марта 1797, MAD Safe.

(обратно)

766

«больше походила на гонку»: сообщение Дермонкура, цит. по: MM, с. 108.

(обратно)

767

«Любимая»: письмо от Дюма к жене, 3 марта 1797, BNF NAF 24641.

(обратно)

768

«Единственной женщине, до которой мне есть дело»: письмо от Дюма к жене, 5 марта 1797, MAD.

(обратно)

769

«ужасающую позицию»: Дюма, рапорт дивизионному генералу Жуберу, 27 марта 1797, MAD Safe.

(обратно)

770

«пересекли Клаузен под неприятельским огнем»: письмо от Жубера к главнокомандующему (Наполеону), 24 марта 1797, SHD 3B211.

(обратно)

771

«благодаря своей геркулесовой силе»: сообщение Дермонкура, цит по: MM, с. 109.

(обратно)

772

драгуны запаниковали: письмо от Дюма к представителю Гарно, 2 сентября 1797, CGH.

(обратно)

773

Дюма и Дермонкур оказались там в одиночестве: или Дюма был совсем один? Несколько источников, описывающих инцидент, упоминают на мосту Дюма, но не Дермонкура. В их числе Oeuvres de Napol?on Bonaparte, Vol. 1; Arnault et al., с. 161; и Edmond Chevrier, Le G?n?ral Joubert d’apr?s sa correspondance, с. 98. Однако длинное и красочное описание инцидента, сделанное Дермонкуром, позволяет ему уверенно занимать место рядом с его героем, генералом Дюма (MM, сс. 109–14).

(обратно)

774

«поднимал саблю» и «продолжали осыпать меня»: сообщение генерала Дермонкура, цит. по: MM, с. 113.

(обратно)

775

застрелили лошадь: Дюма, рапорт дивизионному генералу Жуберу, 27 марта 1797, MAD Safe.

(обратно)

776

«Черный Дьявол мертв!»: сообщение генерала Дермонкура, цит. по: MM, с. 116.

(обратно)

777

«сумел повернуться в сторону генерала»: там же, с. 113.

(обратно)

778

«Мой долг – предоставить полный отчет», «мы взяли пятнадцать сотен пленных» и «[Дюма] получил две»: письмо от дивизионного генерала Жубера к Наполеону, 24 марта 1797, SHD 3B211.

(обратно)

779

«эти победы были необходимы»: письмо от Дюма к «лучшим друзьям», 1 апреля 1797, MAD Safe.

(обратно)

780

«Генерал Дюма, сражаясь во главе кавалерии»: Наполеон, рапорт в Исполнительную Директорию, 1 апреля 1797, Correspondance, Vol. 2, сс. 572–75.

(обратно)

781

«главнокомандующий желает»: письмо от Наполеона к Дюма, 3 апреля 1797, BNF NAF 24641.

(обратно)

782

«Прошу, чтобы генералу Дюма»: письмо Наполеона в Исполнительную Директорию, 5 апреля 1797, цит. по: Le Moniteur, Vol. 28 (1863), с. 666; и по: Correspondance, Vol. 2, сс. 456–57.

(обратно)

783

«Рим оказался в большой опасности»: Plutarch, Lives of Illustrious Men, Vol. 1, с. 163.

(обратно)

784

назначил генерала Дюма военным губернатором Тревизо: письмо от генерала Бертье к Дюма, 21 мая 1797, BNF NAF 24641.

(обратно)

785

«В разгар столь новой для нас революции»: Муниципалитет кантона Азоло, 29 мая 1797, MAD.

(обратно)

786

«Стоило ему исполнить свои заветные желания»: В данном конкретном случае я не перевожу текст французского издания «Mes Memoires», а пользуюсь его опубликованным переводом на английский: E. M. Waller. Alexandre Dumas (p?re), My Memoirs, Vol. 1, с. 136.

(обратно)

787

Покинув пост военного губернатора: Cl?ment de la Jonqui?re, Exp?dition d’?gypte, Vol. 1, с. 225; письмо от военного министра к Дюма, вероятно, апрель 1798, SHD 7YD91. Учитывая тот факт, что поток писем от итальянских муниципалитетов на имя Дюма прекращается 29 декабря 1797 г. (MAD), можно предполагать, что Дюма покинул Италию вскоре после заключения Кампо-Формийского мира (20 декабря 1797). Письмо от Дюма к его секретарю показывает, что к 13 апреля 1798 (MAD), Дюма уже был в Тулоне.

(обратно)

788

Он переписал завещание: Gilles Henry, Les Dumas: Le secret de Monte-Cristo, с. 95.

(обратно)

789

армада будет состоять: La Jonqui?re, Vol. 1, сс. 513–19, 524–25.

(обратно)

790

«Цель этого великого похода»: Dropmore Papers (Hist. MSS. Comm.), IV, British Library, с. 193, as translated and cited by Christopher Lloyd, The Nile Campaign, с. 12.

(обратно)

791

Личность автора письма: Charles-Vallin; Alfred Lacroix, ed., D?odat Dolomieu.

(обратно)

792

Доломиты: Jacques Delille, Dithyrambe sur l’immortalit? de l’?me (1801), с. 93; Th?r?se Charles-Vallin, Les aventures du chevalier g?ologue D?odat de Dolomieu, с. 255.

(обратно)

793

«картографов, инженеров по фортификации, математиков»: Dropmore Papers, с. 193, цит. по: Lloyd, с. 12.

(обратно)

794

Контр-адмирал Горацио Нельсон: Roger Knight, The Pursuit of Victory, 231.

(обратно)

795

Слухи о том, что французское правительство: J. Christopher Herold, Bonaparte in Egypt, с. 35.

(обратно)

796

Ужас при слухах о неизбежных французских вторжениях будет преследовать британцев на протяжении семидесяти лет. В 1801–1805 гг. Наполеон всерьез планировал завоевать остров, но триумфальная победа британского военного флота при Трафальгаре раз и навсегда покончила с этой надеждой. Паническая боязнь французского вторжения позднее не раз вспыхивала с новой силой, особенно во времена правления племянника Бонапарта, Наполеона III (1848–1870). Когда объединившаяся Германия в 1871 году завоевала Францию, она также заняла место побежденной страны как объекта британских страхов. Немецкого вторжения так никогда и не случилось, но ужас перед ним послужил источником вдохновения[Tom Reiss,“Imagining the Worst: How a Literary Genre Anticipated the Modern World“; I. F. Clarke, Voices Prophesying War.] для британских писателей. Из их творческих переложений этого чувства в конечном счете на свет появился современный шпионский детектив. А когда Г. Дж. Уэллс превратил захватчиков в марсиан в «Войне миров», родилась современная научная фантастика.

(обратно)

797

«к строительству баррикад на каждой улице»: Paul Strathern, Napoleon in Egypt, с. 43.

(обратно)

798

планировали той весной атаковать Англию: Harold Wheeler and Alexander Broadley, Napoleon and the Invasion of England, and Tom Pocock, The Terror Before Trafalgar.

(обратно)

799

командиром драгун и «начальником штаба кавалерии»: La Jonqui?re, Vol. 1, сс. 99, 365.

(обратно)

800

Птолемеи, династия фараонов[Karol Mys?liwiec, The Twilight of Ancient Egypt, сс. 178–79.], основанная Александром Македонским, правила на протяжении трех столетий. Самоубийство Клеопатры, последней из Птолемеев, в 30 г. до н. э. стало концом александрийской эры в истории Египта.

(обратно)

801

увеличением количества грамотных людей: Jacques Houdailles and Alain Blum, „L’alphab?tisation au XVIIIe et XIXeme si?cle.“

(обратно)

802

«Многие люди знают Нил»: Abb? Le Mascrier, Description de l’?gypte, с. iv.

(обратно)

803

«возместить [французские] колонии»: Charles Roux, Origines de l’Exp?dition d’?gypte, с. 40; Herold, с. 12.

(обратно)

804

продукты вроде индиго: Carl Ludwig Lokke, France and the Colonial Question, с. 97.

(обратно)

805

философом-утопистом Вольнеем: Michael Heffernan, „Historical Geographies of the Future,“ сс. 136–46.

(обратно)

806

С точки зрения Вольнея: Lokke, сс. 99–100.

(обратно)

807

зачитывались английские поэты-романтики: Ann Wroe, Being Shelley, сс. 59–60; John Keane, Tom Paine, сс. 477–78.

(обратно)

808

Джефферсон перевел ее на английский: Peter Linebaugh and Marcus Rediker, Many-Headed Hydra, с. 410.

(обратно)

809

свел личное знакомство с философом: Philip G. Dwyer, Napoleon: The Path to Power, с. 61.

(обратно)

810

Наполеон грезил о Египте: Herold, с. 33.

(обратно)

811

«Я мечтал о многом»: Napoleon, цит. по: Madame le R?musat, M?moires de Madame de R?musat, 1802–1808, с. 274.

(обратно)

812

«Даже наши офицеры станут»: Constantin-Fran?ois Volney, Oeuvres compl?tes (1837), с. 773.

(обратно)

813

за транспортировкой в Париж драгоценных произведений искусства из Венеции: Alistair Horne, Age of Napoleon, с. 88.

(обратно)

814

Наполеон уже вовсю обдумывал: Claude Desprez, Desaix, сс. 46–47.

(обратно)

815

завладели прессом: Robert B. Asprey, Rise of Napoleon Bonaparte, с. 252.

(обратно)

816

Во время встреч в Париже с членами правительства: Herold, с. 18.

(обратно)

817

о своих мечтах основать обширную франко-афро-азиатскую империю: там же, сс. 15–16.

(обратно)

818

Типу, султана Майсура: Henry Laurens, L’Exp?dition d’?gypte, сс. 47–48.

(обратно)

819

передать гражданину султану послание: Napoleon, A Selection from the Letters and Despatches of the First Napoleon, с. 245.

(обратно)

820

Отважная армия Типу прославилась своими «бригадами ракетчиков», которые запускали специальные ракеты[Richard Bayly, Diary of Colonel Bayly, 12th Regiment, 1796–1830, с. 84.] дальнего действия, сделанные из стали и стволов бамбука. В одной из битв в апреле 1799 года ракетный обстрел со стороны Типу смутил обычно хладнокровного полковника Артура Уэлсли, будущего герцога Веллингтона, и заставил его отдать приказ об отступлении. («Ракетчики так донимали[там же, с. 81.] нас, что нельзя было и пошевелиться без опаски», – писал один британский офицер.) Но британская армия взяла верх, когда один из снарядов угодил в склад ракет Типу и вызвал мощный взрыв. Победители увезли с собой в Британию сотни пусковых установок и готовых к запуску ракет, и спустя четыре года страна начала собственную ракетную программу в Королевском арсенале Вулидж в Англии под руководством Уильяма Конгрива. Именно так называемые ракеты Конгрива[A. Bowdoin Van Riper, Rockets and Missles: The Life Story of a Technology, сс. 14–18.], улучшенная версия ракет гражданина Типу Султана, сияли «ярким красным светом» при бомбардировке британцами Вашингтона, округ Колумбия, в 1812 году.

(обратно)

821

«Солдаты, на вас смотрит»: Napoleon, speech, May 10, 1798, цит. по: Correspondance de Napol?on Ier, Vol. 4, с. 96.

(обратно)

822

по шесть акров земли: William Lodewyk Van-Ess, Life of Napoleon Buonaparte, с. 307.

(обратно)

823

«Ну вот они – обещанные нам шесть акров земли!»: Dominique Vivant Denon, Voyage dans le Basse et le Haute ?gypte, сс. 38–39; and Ren?-Nicolas Desgenettes, Souvenirs de la fin du XVIIIe si?cle et du commencement du XIXe, Vol. 3, с. 132.

(обратно)

824

«Куда вас черти несут»: MM, с. 137.

(обратно)

825

Дюма и Дермонкур поднялись на борт: Henry, с. 95; Claude Schopp, Dictionnaire Dumas, с. 179.

(обратно)

826

носил имя Вильгельма Телля: Eli Sagan, Citizens & Cannibals: The French Revolution, the Struggle for Modernity, and the Origins of Ideological Terror, с. 127.

(обратно)

827

Образ Вильгельма Телля – национального героя Швейцарии и персонажа легенд – оказал большое влияние на Французскую революцию. В распространенном предании говорится о том, что Телль, сверхъестественно меткий стрелок, в четырнадцатом веке убил некоего австрийского тирана и положил начало швейцарской демократии и независимости. Тот факт, что поверженный тиран был австрийцем, лишь усиливал восхищение французов. Во время Революции Париж был разделен на административные «районы». Один из самых радикальных носил имя Вильгельма Телля.

(обратно)

828

Фр.: «Восток». – Примеч. пер.

(обратно)

829

крупнейшем в мире военном корабле: Robert Gardiner, Warships of the Napoleonic Era, с. 101.

(обратно)

830

отрезал его от двух основных фрегатов: Brian Lavery, Nelson and the Nile: The Naval War Against Bonaparte, 1798, сс. 68–74.

(обратно)

831

радиусом в 30 километров: там же, сс. 126, 140.

(обратно)

832

подзорной трубы фирмы Доллонд: Hugh Barty-King, Eyes Right: The Story of Dollond & Aitchison Opticians, 1750–1985, сс. 79–82.

(обратно)

833

мальтийскими рыцарями: H. J. A. Sire, Knights of Malta.

(обратно)

834

Когда королевство крестоносцев пало, рыцари потеряли свои замки в Сирии и Палестине, но вместо того, чтобы вернуться в Европу, перебазировались на греческий остров Родес. Там они построили мощный флот, чтобы сражаться с неверными на море. Рыцари удерживали Родес около сотни лет, пока турецкий султан Сулейман Великолепный наконец не выгнал их. Для этого понадобился флот из четырехсот кораблей и 200 000 солдат.

Однако рыцари – как последняя линия обороны между христианской Европой и исламским миром – получили от императора Священной Римской империи новый дом: холмистый, малоплодородный остров оливковых рощ под названием Мальта. В то время он принадлежал Сицилийскому королевству, которое в свою очередь находилось во владении императора. Правитель выдвинул всего одно условие: рыцари Ордена святого Иоанна должны были принести вассальную клятву сицилийскому королю и ежегодно платить ему феодальную пошлину, включая одного «мальтийского сокола»[Barnaby Rogerson, The Last Crusaders, ch. 13.]. Именно отсюда взялась загадочная статуя, что настолько перевернула мир детектива Сэма Спейда, – сокровище, которого люди жаждут и ради которого убивают. Точно таким же образом иной вид мальтийских «богатств» вскоре перевернет мир Алекса Дюма.

(обратно)

835

распущенностью местных проституток: Herold, с. 46.

(обратно)

836

мальтийские рыцари были разорены: Dennis Castillo, Maltese Cross, с. 96.

(обратно)

837

попытки заключить союз с врагами Франции: Desmond Gregory, Malta, Britain, and the European Powers, с. 51.

(обратно)

838

не более четырех кораблей за один раз: La Jonqui?re, Vol. 1, с. 585.

(обратно)

839

в юности он стал членом Ордена святого Иоанна: Lacroix, ed., D?odot Dolomieu, Vol. 1, сс. XIX–XXII.

(обратно)

840

«Передайте рыцарям, что я предложу» и следующая цитата: D?odat de Dolomieu, „M?moire,“ published in Spectateur militaire, Vol. 2 (1826), с. 52, цит. по: La Jonqui?re, Vol. 1, сс. 612–14; перевод на английский язык в книге: Lloyd, с. 18.

(обратно)

841

«Всякий, кто видел Мальту»: Louis-Antoine Fauvelet de Bourrienne, Private Memoirs of Napoleon Bonaparte, Vol. 1 (1831), с. 136.

(обратно)

842

оценку имущества Ватикана: Napoleon, Correspondance, Vol. 4, с. 147.

(обратно)

843

1 227 129 миллионов франков: William Hardman, A History of Malta During the French and British Occupations, 1798–1815 (1909), с. 75.

(обратно)

844

установление нового социального порядка: Napoleon, Correspondance, Vol. 4, сс. 143–77.

(обратно)

845

Кодекс Наполеона: Martin Lyons, Napoleon Bonaparte and the Legacy of the French Revolution, сс. 94–99.

(обратно)

846

Кодекс Наполеона систематизирует французские революционные принципы законности, политической системы, семейного и общественного устройства и навяжет их остальной Европе так, что их не удастся отменить, несмотря на последующее поражение Наполеона в битве при Ватерлоо и восстановление старой монархии. Кодекс постулирует равенство людей перед законом, опору на способности человека при определении его места в системе образования и государственном аппарате, экономический либерализм и современное право собственности, а также, что, вероятно, важнее всего, светский контроль над большинством общественных институтов вроде образования и брака.

(обратно)

847

Хотя кодекс сформирует основу современной жизни почти в каждой европейской стране, пережившей в свой черед вторжение Наполеона, мальтийский народ быстро избавился от нового порядка. В 1800 году британцы отобрали Мальту у французов и превратили ее в штаб-квартиру Средиземноморского военно-морского королевского флота.

В годы Второй мировой войны Мальта пережила еще одну невероятную осаду – на этот раз со стороны нацистов. Рыцари или нет, мальтийцы показали, что способны выстоять против самого жестокого врага. Английский король пожаловал крест Георгия «острову-крепости Мальта…[James Holland, Fortress Malta, с. 267.] чтобы почтить ее храбрый народ» – редкий пример, когда Британская империя вручила высочайшую гражданскую награду за мужество группе людей, а не отдельному человеку. Франклин Рузвельт назвал Мальту «крошечной искрой пламени[Franklin D. Roosevelt, Public Papers and Addresses of Franklin D. Roosevelt, Vol. 12 (1950), с. 543.] во тьме» нацистской Европы.

(обратно)

848

«больше похожа на изгнание» и следующие цитаты: письмо от Дюма к Мари-Луизе, 18 июня 1798, MAD.

(обратно)

849

«Генерал Дюма будет командовать кавалерией»: La Jonqui?re, Vol. 1, с. 365.

(обратно)

850

К этому времени адмирал Нельсон: Lavery, с. 125.

(обратно)

851

«Думаю, их цель»: James Harrison, Life of the Right Honourable Horatio, сс. 249–50.

(обратно)

852

Англ.: «Авангард» – Примеч. пер.

(обратно)

853

пути Нельсона и Наполеона едва не пересеклись 22 июня: Lavery, сс. 126–29.

(обратно)

854

Англ.: «Бунтарь» – Примеч. пер.

(обратно)

855

республике Рагуза: Hugh Chisolm, ed., Encyclopedia Britannica, 11th ed., Vol. 7 (1910), с. 775.

(обратно)

856

Англ.: «Леандр» – Примеч. пер.

(обратно)

857

23 июня, спустя день: La Jonqui?re, Vol. 2, с. 16.

(обратно)

858

Людовик Святой: Jill N. Claster, Sacred Violence, сс. 260–62. С. 333: прибыл в гавань Александрии: Lavery, с. 129.

(обратно)

859

не умели плавать: Steven E. Maffeo, Most Secret and Confidential, с. 76.

(обратно)

860

привезла в Египет лишь около 1200 лошадей: La Jonqui?re, сс. 349, 364–66, 410–12; Napoleon, Correspondance, Vol. 4, сс. 188–89, 202–3, 323, Vol. 5, сс. 12–13, 89.

(обратно)

861

«Мой повелитель, возле города только что появился»: Herold, с. 62.

(обратно)

862

французы пошли на штурм: там же, с. 66.

(обратно)

863

«Хочу, чтобы вы были первым генералом»: MM, с. 141.

(обратно)

864

«Представитель»: Desgenettes, Vol. 3, с. 132.

(обратно)

865

«Французский народ – да разрушит Аллах»: Pierre Dominique Martin, Histoire de l’exp?dition fran?aise en ?gypte, Vol. 1, сс. 243–51. Cited by Paul Strathern in Napoleon in Egypt, с. 233.

(обратно)

866

Наполеон, Клебер и Брюэс: J. Christopher Herold, Bonaparte in Egypt, с. 75; Cl?ment de la Jonqui?re, L’exp?dition d’Egypte (1798–1801), Vol. 2, сс. 61, 80; Napoleon, Correspondance de Napoleon Ier, Vol. 4, сс. 195 and 224–25.

(обратно)

867

 ученые поплелись в город: Strathern, с. 76; Herold, с. 73.

(обратно)

868

«На меня нападали своры»: Dominique Vivant Denon, Voyage dans le Basse et le Haute ?gypte pendant les campagnes du G?n?ral Bonaparte, сс. 58–59, translated in Strathern, с. 77.

(обратно)

869

ученым совсем негде жить: Strathern, сс. 77–78; Herold, с. 73.

(обратно)

870

питает конфликт между Востоком и Западом: Henry Laurens, Orientales 1: Autour de l’exp?dition d’?gypte.

(обратно)

871

перерезали горло многим: Juan Cole, Napoleon’s Egypt: Invading the Middle East, с. 25.

(обратно)

872

точно рассчитанное безрассудство: Frank McLynn, Napoleon: A Biography, с. 169.

(обратно)

873

«Оставив город за спиной»: генерал-адъютант Буайе, цит. по: MM, с. 152.

(обратно)

874

неся седла с собой: письмо от Наполеона к Луи-Александру Бертье, 16 июля 1797, Correspondance, Vol. 4, с. 203.

(обратно)

875

«горстка лачуг»: Jean-Pierre Doguereau, Journal de l’exp?dition d’?gypte, с. 58.

(обратно)

876

«навечно врезалась в ум»: M. Vertray, Journal d’un officier de l’arm?e d’?gypte, с. 40.

(обратно)

877

«Когда раздался чей-то полный муки»: Ren?-Nicolas Desgenettes, Souvenirs de la fin du XVIIIe si?cle et du commencement du XIXe, Vol. 3, с. 132.

(обратно)

878

«видел, как двое драгун»: устные воспоминания Наполеона от 1815 г., собранные и изданные в книге: Emmanuel Las Cases, M?morial de Sainte-H?l?ne, Vol. 1, с. 189.

(обратно)

879

Генерал Этьен-Франсуа Мирер в свои двадцать восемь был самым молодым из бригадных генералов кавалерии у Дюма. Кроме того, он был врачом. Шестью годами ранее, только что закончив лучшую медицинскую школу Франции, Мирер вступил добровольцем в революционную армию в Марселе, где снискал необычную славу: предположительно, именно он первым провел своих соратников-добровольцев под звуки недавно написанного французского революционного гимна[Jean Lombard, Un volontaire de 1792, сс. 71–81.], причем пел его с таким энтузиазмом, что песня навеки стала ассоциироваться с местом, где Мирер и его добровольцы исполнили ее, – «Марсельеза». Однако последние остатки энтузиазма покинули Мирера на марше из Александрии, и однажды в начале июля, как без прикрас написал автор мемуаров о походе, Мирер «сел на лошадь…[Devernois, M?moires du G?n?ral Baron Desvernois, цит. по: La Jonqui?re, Vol. 2, сс. 136–38. Или, возможно, смерть Мирера не была самоубийством (см. рассказы Савари, Бейара и Сулковски, обсуждаемые в книге: La Jonqui?re, Vol. 2, сс. 136–38).] незадолго до восхода, уехал в пустыню и вышиб себе мозги». Другие источники утверждают, что Мирер умышленно рисковал жизнью и получил бедуинскую пулю – акт, близкий к самоубийству.

(обратно)

880

«Воевать в подобных условиях»: Napoleon, Correspondance, Vol. 24, с. 446.

(обратно)

881

«швырнул [свой] укороченный головной убор»: Desgenettes, Vol. 3, сс. 132–33.

(обратно)

882

«Святой Арбуз»: Louis Reybaud, Histoire de l’exp?dition fran?aise en ?gypte, в книге: Xavier-Boniface Saintine, ed., Histoire scientifique et militaire de l’exp?dition fran?aise en ?gypte, Vol. 3, с. 183; см. также Cole, с. 61; Denon, с. 70; Napoleon, Correspondance, Vol. 4, с. 253.

(обратно)

883

пригласил в палатку на угощение нескольких соратников-генералов: Las Cases, с. 221; Reybaud с. 165; Desgenettes, Vol. 3, с. 132; Ernest d’Hauterive, Un soldat de la R?volution: Le G?n?ral Alexandre Dumas (1762–1806), ch. 15.

(обратно)

884

Разговор коснулся насущной проблемы: Las Cases, с. 165; Abel Hugo, France militaire, с. 247; Desgenettes, Vol. 3, сс. 132–33; Maurel, Les Trois Dumas, сс. 29–32; d’Hauterive, ch. 15.

(обратно)

885

каким-то образом услышал все: Desgenettes, Vol. 3, с. 132; Maurel, сс. 29–32.

(обратно)

886

«Съесть три арбуза»: MM, сс. 145–46.

(обратно)

887

египетской слепотой: La Jonqui?re, Vol. 2, с. 533. Эта болезнь, известная как египетская офтальмия, трахома, или granular conjunctivitis, остается одной из главных угроз для здоровья людей в Египте. R. M. Feibel, «John Vetch and the Egyptian Ophthalmia».

(обратно)

888

Некоторые французские врачи ошибочно полагали, что египетская слепота (которую они называли «египетской офтальмией», или «Ophthalmia militaris») вызвана климатическими условиями пустыни. Споры об истинной причине недуга (позже к дискуссии присоединились британские врачи) способствовали созданию офтальмологии[R. Sigal and H. Hamard, «Larrey and Egyptian Ophthalmia»; M. Wagemans and O. С. van Bijsterveld, «The French Egyptian Campaign and Its Effects on Ophthalmology».] как отдельного направления в медицине.

(обратно)

889

«ваши враги – это мамлюки»: Napoleon, Correspondance, Vol. 4, с. 235.

(обратно)

890

солдаты начали игнорировать приказы: La Jonqui?re, vol. 2, с. 162; Napoleon, Correspondance, Vol. 4, сс. 235–36.

(обратно)

891

«Вы не можете представить себе» и «Б?льшую часть времени мы идем»: письмо от Дюма к генералу Клеберу, 27 июля 1798, цит. по: MM, с. 148.

(обратно)

892

Генерал Бертье лично стал свидетелем: Cole, с. 60.

(обратно)

893

Французская армия вскоре столкнулась: La Jonqui?re, Vol. 2, с. 154–61.

(обратно)

894

дать решающую битву: Приведенный рассказ о Битве у Пирамид позаимствован, по большей части, в книгах Strathern, ch. 7; Herold, ch. 3; и La Jonqui?re, Vol. 2, ch. 6.

(обратно)

895

«Мамлюки преисполнены воинского духа»: письмо от Дюма к генералу Клеберу, 27 июля 1798, цит. по: MM, с. 148.

(обратно)

896

мамлюкский клинок: Edwin Simmons, The United States Marines: A History (2003), сс. 23–24.

(обратно)

897

Мамлюкский клинок считался настолько хорошо сбалансированным холодным оружием, что за полвека, прошедшие после Египетского похода, армии почти всех крупных западных стран приняли его в качестве официального оружия кавалеристов. Он до сих пор остается официальным мечом Корпуса морской пехоты США.

(обратно)

898

«облачены в блестящую броню»: Desvernois, M?moires du G?n?ral Baron Desvernois, с. 118.

(обратно)

899

занимался боевыми искусствами: Strathern, с. 111.

(обратно)

900

«Горящие пыжи»: Vertray, с. 59, перевод на английский язык в книге: Strathern, с. 122.

(обратно)

901

не были видны сражающимся: там же, с. 128.

(обратно)

902

«ковры, фарфор, серебряные изделия»: Napoleon, Correspondance, Vol. 29, с. 451, перевод на английский в книге: Strathern, с. 127.

(обратно)

903

«у неверных, которые идут сражаться»: Vertray, с. 64, цит. по: Herold, с. 65.

(обратно)

904

«французские солдаты прошли по улицам»: Al Jabarti, цит. по: Herold, с. 157.

(обратно)

905

французы организовали сбор мусора, больницы: Strathern, с. 141.

(обратно)

906

измерили Сфинкса и ухитрились пролезть внутрь Великой Пирамиды: там же, сс. 284, 145.

(обратно)

907

четыре тысячи копий прокламации: La Jonqui?re, Vol. 2, с. 102. Хотя этот текст был издан в Александрии 3 июля, до Каира он добрался только 9 июля (Andr? Raymond, Egyptiens et fran?ais au Caire, 1798–1801, с. 87).

(обратно)

908

«эту банду рабов»: Herold, с. 69.

(обратно)

909

«Объявите народу»: там же.

(обратно)

910

европейские ученые-специалисты по арабскому языку: Cole, сс. 29–36.

(обратно)

911

каирские муфтии предложили выпустить фатву: там же, сс. 127–29.

(обратно)

912

«Мы наконец прибыли»: письмо от Дюма к генералу Клеберу, 27 июля 1798, цит. по: MM, с. 147.

(обратно)

913

делала пиво и гнала самогон из местных фиг: Terry Crowdy and Christa Hook, French Soldier in Egypt, 1798–1801, сс. 21–22.

(обратно)

914

«Вы подстрекали офицеров»: Las Cases, с. 222.

(обратно)

915

Судьба распорядилась так, что руководители группы, которая критиковала действия Наполеона во время похода, все до одного были очень высокими людьми: как и Дюма, генерал Клебер, геолог Деода де Доломье и мыслитель Жан Тальен все были выше 180 сантиметров[Charles-Vallin, Les aventures du chevalier g?ologue D?odat de Dolomieu, с. 224.] – выдающийся рост для той эпохи. Вполне естественный комплекс Наполеона, связанный с низким ростом, наверняка только усилился из-за стати его оппонентов.

(обратно)

916

«Генерал, вы плохо ведете себя»: MM, сс. 155–57.

(обратно)

917

по-другому этот разговор передан: Desgenettes, Vol. 3, сс. 201–2.

(обратно)

918

«Что в нем лучшие и самые добрые черты» и следующие цитаты: там же.

(обратно)

919

«Просто замечательно, что флот»: Christopher Hibbert, Nelson: A Personal History, с. 138.

(обратно)

920

Нельсон и раньше презирал Наполеона: Jack Sweetman, The Great Admirals: Command at Sea, 1587–1945, с. 212.

(обратно)

921

28 июля во время проверки фальшивых слухов: за исключением особо оговариваемых случаев, этот рассказ об Абукирском сражении основан главным образом на книге: Brian Lavery, Nelson and the Nile: The Naval War Against Napoleon, 1798, сс. 166–99.

(обратно)

922

мало заботился об осторожности: Roger Knight, The Pursuit of Victory, сс. 238–39, 247, 554.

(обратно)

923

о следовании общепринятой тактике: Knight, xxxiv; Lavery, с. 180.

(обратно)

924

Фр.: «Суверенный народ». – Примеч. пер.

(обратно)

925

«“Orient“ почти потопил»: Sir George Elliot, Memoir of Admiral the Honourable Sir George Elliot, цит. по: Christopher Lloyd, The Nile Campaign: Nelson and Napoleon in Egypt, с. 41.

(обратно)

926

Англ.: «Беллерофонт» и «Величественный». – Примеч. пер.

(обратно)

927

«Когда „Orient“ взорвался»: Lieutenant Laval Grandjean, Journaux sur l’Exp?dition d’?gypte, цит. по: Crowdy and Hook, с. 17.

(обратно)

928

Кратковременное исследование обломков «Orient»[Angela Schuster, «Napoleon’s Lost Fleet», сс. 34–37.] состоялось в 1983 году, однако первое всестороннее изучение места крушения началось 1 августа 1998 года – спустя ровно двести лет со дня Абукирской битвы. Подводные археологи обнаружили часть прославленных мальтийских сокровищ – это монеты, отчеканенные на Мальте, в Венеции, Испании, Франции, Португалии и Оттоманской империи, что позволяет сделать вывод о центральном месте Мальты в средиземноморской торговле. Но никаких сообщений о находке масштабных кладов не поступало. Были ли вообще эти богатства на борту корабля?[Tom Pocock, «Broken Promises, Sunken Treasure, and a Trail of Blood“; Claire Engel, Les chevaliers de Malte (1972), с. 285.] Хотя долгое время господствовала точка зрения о том, что награбленные Наполеоном на Мальте сокровища утонули вместе с «Orient», некоторые ученые с этим не согласны. Они предполагают, что большая часть богатств еще до битвы была перевезена на берег и там куда-то пропала.

(обратно)

929

оказался «Guillaume Tell»: Lavery, с. 297.

(обратно)

930

«Теперь у нас нет выбора»: Napoleon, Correspondance de Napol?on Ier, Vol. 29, сс. 457–58.

(обратно)

931

Руководители британской Ост-Индской компании пришли к иному заключению о последствиях битвы при Абукире. Они наградили адмирала Нельсона[James Clarke and John MacArthur, Life of Admiral Lord Nelson, с. 538.] большой денежной премией за победу, поскольку он, по их мнению, только что сохранил для них Индию.

(обратно)

932

превратилась в главную надежду Армии Востока: Louis Alexandre Berthier, Memoir of the Campaigns of General Bonaparte in Egypt and Syria, сс. 48–49.

(обратно)

933

Никола Конте: Alain Qu?rel, Nicolas-Jacques Cont?, 1755–1805.

(обратно)

934

большинство воздушных шаров ушли на дно: Marc de Villiers du Terrage, Les a?rostatiers militaires en ?gypte, сс. 9–10.

(обратно)

935

«в голове хранились все науки»: Гаспар Монж, цит. по: Vagnair, «Le colonel des a?rostatiers militaires d’il y a cent ans», с. 294.

(обратно)

936

Египтяне с любопытством отнеслись к первому запуску: de Villiers du Terrage, сс. 9–10.

(обратно)

937

«Машина была сделана из бумаги»: Le Courrier d’?gypte, no. 20, с. 2, цит. по: Paul Strathern, Napoleon in Egypt, с. 258.

(обратно)

938

рухнул на землю, охваченный пламенем: de Villiers du Terrage, с. 13.

(обратно)

939

«Французы были смущены»: Abd al-Rahman Jabarti (Al Jabarti), Al-Jabarti’s Chronicle of the First Seven Months of the French Occupation of Egypt, с. 113.

(обратно)

940

ради «прогресса и распространения просвещения»: Napoleon, Correspondance, Vol. 4, с. 383.

(обратно)

941

завалил Институт проблемами: там же, сс. 390–91.

(обратно)

942

В Институте начался пожар: «L’incendie de l’Institut d’?gypte, ‘une catastrophe pour la science», Le Monde, December 18, 2011.

(обратно)

943

Выдающийся отчет о работе ученых, тем не менее, сохранился, пусть и в виде монументального двадцатитрехтомного издания «Description de l’?gypte»[Commission des Arts et Sciences et d’?gypte, Description de l’?gypte, 24 vols. (1809–28).], которое выходило в свет с 1809 по 1828 год. Это собрание блеклых эскизов, выполненных востоковедами, с пояснениями археологов, математиков и биологов, с описаниями сражений в пустыне между солдатами революционной армии и средневековыми мамлюками, – все это в сопровождении имперских орлов и печатей, напоминающих древнеримские, производит впечатление сродни научной фантастике, как будто эти тома достались нам в наследство от космических пришельцев, существование которых пришлось как на древний, так и на современный периоды в истории человечества.

(обратно)

944

Дюма на протяжении нескольких недель после катастрофы: Napoleon, Correspondance, Vol. 4, с. 322.

(обратно)

945

«Каир, 30 термидора»: письмо от Дюма к Мари-Луизе, 17 августа 1798, MAD Safe.

(обратно)

946

Клебер – который разделял взгляды Дюма на Наполеона: Henry Laurens, «?tude historique», в книге: Jean-Baptiste Kl?ber, Kl?ber en ?gypte, Vol. 1, сс. 86–101.

(обратно)

947

«генералом, который обходится»: Jean-Baptiste Kl?ber, M?moires politiques et militaires, Vend?e, 1793–1794, с. 16.

(обратно)

948

«Любят ли его люди?»: Kl?ber, Kl?ber en ?gypte, Vol. 2, с. 545.

(обратно)

949

«Караван из Эфиопии прибыл в Каир»: Antoine Bonnefons, Un soldat d’Italie et d’?gypte, сс. 19–20.

(обратно)

950

заявленной миссией армии: Napoleon, Correspondance, Vol. 4, сс. 182–83.

(обратно)

951

«Мы видели, как рабство»: Pierre Gaspard Chaumette, «Discours prononc? par le citoyen Chaumette».

(обратно)

952

На деле рабство уже было отменено: Dubois, сс. 163, 167.

(обратно)

953

французские солдаты даже покупали рабов: Juan Cole, Napoleon’s Egypt, сс. 177–80.

(обратно)

954

приказал купить две тысячи рабов: Bernard Gainot, Les officiers de couleur dans les arm?es de la R?publique et de l’Empire, 1792–1815, сс. 148–52.

(обратно)

955

Дюма случайно наткнулся на клад: Louis Reybaud, Histoire de l’exp?dition fran?aise en ?gypte, in Xavier-Boniface Saintine, ed., Histoire scientifi que et militaire de l’exp?dition fran?aise en ?gypte… Vol. 3, с. 347. Сын Дюма цитирует в своих мемуарах то же самое письмо, утверждая, что его «публиковали газеты Нью-Йорка и Филадельфии» и даже вспоминает, как один американский дипломат однажды дословно повторил ему эту цитату (MM, сс. 160–62).

(обратно)

956

Тем не менее 7 сентября 1798 года, после уничтожения флота, Наполеон издал приказ о присоединении к французской экспедиционной армии всех мамлюков[Ronald Pawly and Patrice Courcelle, Napoleon’s Mamelukes, сс. 12, 16–38.] в возрасте от восьми до шестнадцати лет вместе со всеми мамлюкскими рабами и слугами того же возраста. За несколько следующих месяцев французскую армию пополнили около двухсот мамлюков. Они носили жесткий красный или зеленый головной убор с обернутым вокруг него белым или желтым тюрбаном – нечто среднее между шапкой пехотинца того времени и феской. Этот головной убор очень походил на именинный пирог. Впоследствии они последуют за Наполеоном во Францию, и во время существования его империи иммигранты-мамлюки продемонстрируют выдающуюся доблесть в битве под Аустерлицем и во время российской кампании (где они сделали все, что могли, в противостоянии казакам). Странно, но мамлюки, перебравшиеся во Францию, стали истово верны Наполеону – человеку, который разрушил их культуру и прервал их правление Египтом. К моменту битвы при Ватерлоо остался лишь сорок один из этих «французских» мамлюков, и тем не менее в тот день они, пытаясь защитить «их императора», предприняли бесполезную атаку на кавалерийское каре британцев – сверхъестественное зеркальное отражение первой атаки времен битвы у Пирамид.

(обратно)

957

«Леопард не способен сменить»: Reybaud, с. 347.

(обратно)

958

«Гражданину Пусьельгю»: Napoleon, Correspondance, Vol. 4, с. 391.

(обратно)

959

в подавлении Каирского восстания: Andr? Raymond, ?gyptiens et fran?ais au Caire, 1798–1801, сс. 131–38.

(обратно)

960

приложил руку к разгону основных групп мятежников: Антуан-Венсан Арно стал первым автором, упомянувшим о роли Дюма в подавлении мятежа. Antoine-Vincent Arnault et al., «Dumas (Alexandre Davy-de-la-Pailleterie)», сс. 161–62.

(обратно)

961

«Ангел! Ангел!» и следующая цитата: MM, с. 164.

(обратно)

962

Ангелом смерти из Корана: «Приемлет вашу кончину ангел смерти, которому вы поручены, потом вы к вашему Господу будете возвращены». (Коран. Сура 32:11 / Пер. на рус. яз. И.В. Крачковского, М.: Наука, 1986. С. 341–342.)

(обратно)

963

«Доброе утро, Геркулес»: MM, с. 165.

(обратно)

964

«Каирское восстание»: Darcy Grigsby, Extremities, с. 131.

(обратно)

965

На другом полотне, посвященном инциденту: Анри Леви «Bonaparte ? la grande mosqu? du Caire» (1890), репродукция в книге: G?rard-Georges Lemaire, L’Univers des orientalistes, с. 109.

(обратно)

966

Наполеон уедет из Каира: письмо от Наполеона к Клеберу, 22 августа 1799, в книге: Cl?ment de la Jonqui?re, L’exp?dition d’?gypte, Vol. 5, с. 593.

(обратно)

967

«Этот мужеложец бросил нас здесь»: Louis-Marie Larevelli?re-L?paux, M?moires, Vol. 2, с. 348.

(обратно)

968

он был заколот: Raymond, сс. 215–19.

(обратно)

969

Европейцы перевезли череп убийцы: Laurens, «?tude historique», in Kl?ber, Vol. 1, с. 86.

(обратно)

970

Генерал Дюма выбрался из Египта: За исключением особо оговоренных случаев, повествование об отплытии генерала Дюма из Египта, в том числе цитаты, основывается на его официальном рапорте – см. первую сноску к главе 19.

(обратно)

971

«Belle Maltaise»: Луи Кордье, студент-минеролог, который сопровождал Доломье, в своем исследовании описывает судно как «корвет», небольшой военный корабль или крейсер (M. J. Bertrand, «Notice historique sur M. Pierre-LouisAntoine Cordier, lue dans la s?ance publique annuelle du 17 d?cembre 1894», в книге: M?moires de l’Acad?mie des sciences de l’Institut de Frances, Vol. 47 (1904), с. cii). МариЛуиза в письме к военному министру Бушоту от 11 августа 1799 г. (SHD 7YD91) говорит о фелуке – небольшом судне, передвигавшемся на веслах или под косыми парусами, причем утверждает, что это судно было специально предназначено для перевозки почты («felouque courri?re»). Такое утверждение кажется невозможным с учетом числа пассажиров, поднявшихся на борт судна. Скорее всего, это был списанный военный корабль.

(обратно)

972

Фр.: «Мальтийская красавица». – Прим. пер.

(обратно)

973

«Любимая моя, я решил вернуться»: письмо от Дюма к Мари-Луизе, 1 марта 1799, BNF NAF 24641.

(обратно)

974

«Belle Maltaise» отплыла из Египта: за исключением особо оговоренных случаев, эта глава, повествующая о путешествии и тюремном заключении Дюма, включая цитаты, основана на официальном отчете Дюма для французского правительства: «Rapport fait au gouvernement fran?ais par le g?n?ral de division Alexandre Dumas, sur sa captivit? ? Tarente et ? Brindisi, ports du Royaume de Naples», 5 мая 1801, MAD Safe.

(обратно)

975

Доломье позднее обвинит Дюма: письмо от Доломье к доктору де Лясепеду, 5 июня 1799, в книге: Lacroix, ed., D?odat Dolomieu, Vol. 2, с. 186.

(обратно)

976

Вот доказательство того, что именно ценили эти люди. Несмотря ни на что, они не выбросили за борт личное оружие. Как свидетельствует найденная мною более поздняя опись оставшегося на судне имущества[опись, выполненная ди Джузеппе (нотариусом), Таранто, 1 апреля 1799, MAD.], каждый пассажир по-прежнему был прекрасно вооружен, хотя они вычерпывали воду из трюма тонущего корабля и отчаянно сражались с морем за свою жизнь. На борту имелись по меньшей мере тридцать семь двуствольных ружей, сорок сабель, двадцать семь штыков, двадцать один мушкетон, двадцать шесть пистолетов, два боевых топора, несколько мамлюкских клинков и четыре деревянных ящика, в каждом из которых хранилось по тридцать чугунных ручных гранат.

(обратно)

977

с уровнем метеорологической науки конца восемнадцатого века: Joseph Toaldo Vicentin, Essai m?t?orologique, trans. Joseph Daquin (1784).

(обратно)

978

«уже давно равноденствие»: письмо от Доломье к доктору де Лясепеду, 5 июня 1799, в книге: Alfred Lacroix, ed., Vol. 2, с. 187.

(обратно)

979

руины античного спартанского храма Посейдона: Trudy Ring, ed., International Dictionary of Historic Places, Vol. 3 (1995), с. 686.

(обратно)

980

в результате инспирированного Францией восстания: John A. Davis, Naples and Napoleon, сс. 78–80.

(обратно)

981

Известия об этом достигли Египта: D?odat de Dolomieu, «Le livre de la Captivit?», в книге: Lacroix, ?d., Vol. 1, с. 28; Cl?ment de la Jonqui?re, Exp?dition d’?gypte, Vol. 4, сс. 141, 148, 343–44.

(обратно)

982

«После череды исключительно сильных штормов»: Доломье, цит. по: Lacroix, ed. Vol. 1, с. 28.

(обратно)

983

в Александрии от опустошительной эпидемии чумы: La Jonqui?re, Vol. 4, сс. 20–41.

(обратно)

984

один из пассажиров «Belle Maltaise» только что стал: письмо от Луи Кордье (студент Доломье) к Луи Риполю (библиотекарю в Египетском институте), май 1800, в книге: Lacroix, ed., Vol. 2, с. 288.

(обратно)

985

«Вместо триколора»: Доломье, цит. по: Lacroix, ed., Vol. 1, с. 28.

(обратно)

986

геральдическая лилия поверх креста: Davis, с. 117.

(обратно)

987

«Нас допросили, обыскали, разоружили»: Доломье, цит. по: Lacroix, ed., Vol. 1, с. 28.

(обратно)

988

«Если бы чума не убила одного из нас»: письмо от Луи Кордье к Луи Риполю, май 1800, цит. по: Lacroix, ed., Vol. 2, с. 288.

(обратно)

989

У Неаполитанского королевства странная и жестокая история: Pietro Colletta, History of the Kingdom of Naples, Vol. 1.

(обратно)

990

помидор, который столь сильно изменил южноитальянскую кухню: Philip Stansley and Steven Naranjo, Bemisia: Bionomics and Management of a Global Pest (2010), с. 291; David Gentilcore, Pomodoro! A History of the Tomato in Italy (2010).

(обратно)

991

Неаполь стал центром итальянского Просвещения: Girolamo Imbruglia, «Enlightenment in Eighteenth-Century Naples».

(обратно)

992

одной из важнейших точек так называемого Европейского Большого путешествия: Judith Harris, Pompeii Awakened, с. 2.

(обратно)

993

пригласила выходца из Великобритании сэра Джона Актона: Davis, сс. 23–24.

(обратно)

994

в еврейском гетто появилось дерево свободы: Ray Hutchison and Bruce Haynes, eds., The Ghetto: Contemporary Global Issues and Controversies (2012), с. XVI.

(обратно)

995

Гёте, познакомившийся с ситуацией во время одной из своих поездок, писал, что сэр Уильям Гамильтон «теперь, после многих лет преклонения[Johann Wolfgang von Goethe, Italian Journey, с. 208.] перед искусствами и изучения природы, нашел наивысший источник этих наслаждений в личности двадцатилетней английской девушки с прекрасным лицом и идеальной фигурой. Он заказал ей греческий костюм, который исключительно ей идет».

(обратно)

996

С союзом, подкрепленным не только геополитикой: Davis, с. 78.

(обратно)

997

«Мое дорогое дитя, одень их»: Alexandre Dumas (p?re), Sketches of Naples, с. 33.

(обратно)

998

бежали на Сицилию: Colletta, сс. 259–71.

(обратно)

999

патриоты вышли из подполья: Christopher Duggan, Force of Destiny, сс. 20–21; Davis, сс. 102–6.

(обратно)

1000

революционеры провозгласили город: G. C. Speziale, Storia militare di Taranto negli ultimi cinque secoli, сс. 128–33.

(обратно)

1001

«невежественным, чрезвычайно суеверным»: Davis, с. 82.

(обратно)

1002

Речь идет об одном из самых зловещих событий итальянской истории[Steven Runciman, The Sicilian Vespers.]: в марте 1282 года в Палермо толпы местных жителей, взбешенные предполагаемым оскорблением сицилийки, растерзали французских солдат. Толпы того времени точно так же действовали по приказу консервативных сил, которые хотели лишить французов влияния. Высокие, белокурые франко-викинги с севера – норманны – впервые добрались до Сицилии в одиннадцатом веке, а к тринадцатому столетию, в годы гениального правления полунорманна по имени Фредерик II, принесли на остров толерантность и новшества: начался расцвет поэзии, науки и рационального мировоззрения и даже воцарился мир между христианами и мусульманами. Но чудовищный бунт в начале вечерни на закате пасхального понедельника 1282 года положил всему этому – а также жизням французов, разорванных разъяренными толпами – конец. Наследие Сицилийской вечерни тянуло Европу в непроходимое болото.

(обратно)

1003

Фердинанд финансировал этот бунт: Davis, ch. 6.

(обратно)

1004

делать «все необходимое»: Hilda Gamlin, Nelson’s Friendships, Vol. 1, с. 102.

(обратно)

1005

город Таранто пал: Speziale, с. 134.

(обратно)

1006

В день прибытия злополучного судна: там же.

(обратно)

1007

служил казначеем у папы Римского и управляющим на мануфактурах по производству шелка: Davis, с. 116.

(обратно)

1008

«убийцы и разбойники, привлеченные возможностью грабить»: там же, с. 117.

(обратно)

1009

корсиканским авантюристом по имени Бочекьямпе: Speziale, с. 136.

(обратно)

1010

Несмотря на предосудительное поведение в Таранто: Colletta, сс. 316–17 and 323.

(обратно)

1011

о «переводе всех французских и генуэзских пленных»: заявление народных представителей города Таранто, 4 мая 1799, AST.

(обратно)

1012

«член почти всех европейских академий»: нотариально заверенный документ, 15 мая 1799, AST.

(обратно)

1013

они обвинили его в причастности: Доломье, в книге: Lacroix, ed., Vol. 1, с. 29.

(обратно)

1014

Международный «литературный мир» встал на защиту: Lacroix, Vol. 1, сс. xxxix – xli.

(обратно)

1015

«Вы понятия не имеете, какое сильно возмутилась»: письмо от Джозефа Бэнкса к Уильяму Гамильтону, 8 ноября 1799, цит. по: G. R. Beer, „The Relations Between Fellows of the Royal Society and French Men of Science When France and Britain Were at War,“ с. 264.

(обратно)

1016

«Когда гражданин Доломье по приказу правительства»: письмо от Египетского института (представленного Давидом Ле Роем, Николя-Жаком Конте и Жозефом Фурье) к главнокомандующему Жану-Батисту Клеберу, цит. по: Alfred Lacrois, ed., Dolomieu en ?gypte, 30 Juin 1798– 10 Mars 1799 (Manuscrits retrouv?e par A. Lacroix), с. 136.

(обратно)

1017

Пером служила острая щепка, а чернилами: D?odat de Dolomieu, Sur la philosophie min?ralogique et sur l’esp?ce min?ralogique, с. 7.

(обратно)

1018

поворотный пункт в геологии: Dolomieu, Sur la philosophie min?ralogique et sur l’esp?ce min?ralogique; Charles Gillespie, Science and Polity in France, с. 175.

(обратно)

1019

Доломье умер: Rabbe et al., «Dumas (Alexandre-Davy)», сс. 1469–70.

(обратно)

1020

«Когда вы придете ко мне» и следующая цитата: Alexandre Dumas (p?re), Le comte de Monte-Cristo, Vol. 1, сс. 215–17.

(обратно)

1021

«Его преосвященству кардиналу»: Отчет и распоряжение правителя Таранто, 8 мая 1799, AST.

(обратно)

1022

он спал на соломе: интервью с адмиралом Франческо Риччи, сегодняшним командиром крепости в Таранто, 10 апреля 2008 (все описания условий жизни в тюрьме основаны на этом интервью).

(обратно)

1023

«Вот откуда мы знаем» и «Мы нашли их»: там же.

(обратно)

1024

«Я хочу видеть коменданта»: Dumas (p?re), Le Comte de Monte-Cristo, Vol. 1, сс. 107–9.

(обратно)

1025

блокировали Неаполитанский залив: Davis, с. 90.

(обратно)

1026

Войска Оттоманской империи высадились под Бриндизи: Nicolo Capponi, Victory of the West, с. 323.

(обратно)

1027

устроит настоящую оргию зверств: Tommaso Astarita, Between Salt Water and Holy Water, сс. 254–56; Davis, сс. 120–21.

(обратно)

1028

бунт бедняков против образованных слоев общества: Timothy Parsons, Rule of Empires, с. 268.

(обратно)

1029

Армия Святой Веры обладала многими из худших характеристик, свойственных настоящим армиям крестоносцев двенадцатого и тринадцатого веков, в том числе обыкновением убивать евреев в любом месте и в любое время. Оправданием служил тезис о том, что евреи поддерживали установление республик наподобие Французской, – по большей части справедливое обвинение. Где бы французы ни вводили республику – будь то Милан, Неаполь или Рим, – положение евреев там улучшалось, так что они поддерживали Революцию. Теперь же, какие бы из этих республик ни пали, преследование евреев там возобновлялось с еще большей силой.

(обратно)

1030

некогда охраняемая швейцарскими наемниками: Speziale, с. 134.

(обратно)

1031

захваты почтовых судов британцами: Roy Adkins and Lesley Adkins, The War for All the Oceans, сс. 45–46.

(обратно)

1032

она получила письмо Алекса: письмо от Мари-Луизы к военному министру Бернадоту, 11 августа 1799, SHD 7YD91; письмо от Мари-Луизы к члену Директории Полю Баррасу, полученное им 1 октября 1799, MAD.

(обратно)

1033

«сразу следом» за этим посланием: письмо от Дюма к Мари-Луизе, 1 марта 1799, BNF NAF 24641.

(обратно)

1034

Она написала военному министру: письмо от Мари-Луизы к военному министру Бернадоту, 11 августа 1799, SHD 7YD91.

(обратно)

1035

быть может, от друзей Доломье: в первом из дошедших до нас писем к Бернадоту Мари-Луиза упоминает «le c[itoy]en dumanoir savant» и притом полагает, что ее мужа перевезли в Мессину, куда на самом деле доставили только Доломье. К тому моменту до Парижа добрались по меньшей мере два письма от Доломье – одно из них получил заведующий кафедрой рептилий и рыб в Jardin des Plantes (Ботаническом саду), а другое, датированное 6 июня, – Conseil des Mines (Совет по шахтам). В обоих письмах говорилось о том, что ученого перевезли в Мессину. См. Alfred Lacroix, ed., D?odat Dolomieu, Vol. 2, сс. 185–91.

(обратно)

1036

Она связалась с коллегами Алекса: например, см. письмо от генерала Иоахима Мюрата к Мари-Луизе, 16 ноября 1799, MAD.

(обратно)

1037

Только 11 сентября, примерно шесть месяцев спустя, «Gazette Nationale du Moniteur» напечатала следующую фразу: «Генерал Дюма захвачен[Gazette Nationale du Moniteur, Vol. 3, September 11, 1799, no. 355.] неаполитанцами» – единственная найденная мною печатная заметка о пленении Дюма.

(обратно)

1038

Первое найденное мною письмо: письмо от главного народного представителя Журдана к военному министру, 25 июля 1799, SHD 7YD91.

(обратно)

1039

продолжал обладать значительным влиянием: Ren? Valentin, Le mar?chal Jourdan, 1762–1833, сс. 184–207.

(обратно)

1040

Журдан служил с Дюма: в Северной армии в 1794 г. (см. Paul Marmottan, Le g?n?ral Fromentin et l’arm?e du Nord (1792–1794), с. 14); на Рейне в 1795 г. (о роли Дюма в военной кампании Клебера см. главу 13; о службе Журдана под командованием Клебера в то же время, см. Charles Pierre Victor Pajol, Kl?ber: Sa vie, sa correspondance, с. 179).

(обратно)

1041

«Гражданка Дюма, жена гражданина»: письмо от главного народного представителя Журдана к военному министру Бернадоту, 25 июля 1799, SHD 7YD91.

(обратно)

1042

«Вилле-Котре, 24 термидора»: письмо от Мари-Луизы к военному министру Бернадоту, 11 августа 1799, SHD 7YD91.

(обратно)

1043

столкнулись с новой коалицией держав: Alexander Rodger, War of the Second Coalition, 1798–1801.

(обратно)

1044

В Сиене контрреволюционеры убивали евреев: Alexander Grab, Napoleon and the Transformation of Europe, с. 157. О крахе итальянских «братских республик» в условиях австро-российского вторжения см. также Susan Nicassio, Imperial City.

(обратно)

1045

Французы сдали Мантую: Edouard Gachot, Souvarow en Italie, chs. 12 and 14.

(обратно)

1046

погиб в первой же схватке: Edmond Chevrier, Le G?n?ral Joubert: ?tude sur sa vie, с. 217.

(обратно)

1047

Римская республика пала 30 сентября: Ronald Ridley, The Eagle and the Spade, с. 4.

(обратно)

1048

«удовлетворительную информацию»: письмо от военного министра Бернадота к Мари-Луизе, 25 августа 1799, SHD 7YD91.

(обратно)

1049

она написала Полю Баррасу: письмо от Мари-Луизы к члену Директории Полю Баррасу, 1 октября 1799, MAD.

(обратно)

1050

организовывать заговор с целью возвести: Jean-Baptiste Capefigue, L’Europe pendant la R?volution fran?aise, сс. 236–37.

(обратно)

1051

бродячие армии мародерствовали и грабили: Broers, Napoleon’s Other War, с. 21.

(обратно)

1052

люди искали выход: Brown, Ending the French Revolution.

(обратно)

1053

Бонапарт высадился во Франции: Napoleon, Correspondance de Napol?on Ier, Vol. 5, с. 582.

(обратно)

1054

добрались лишь вести о его победе: Alan Schom, Napoleon Bonaparte, с. 203.

(обратно)

1055

«Лучше чума, чем австрияки!»: Louis Antoine Fauvelet de Bourrienne, M?moires de M. de Bourrienne, Vol. 3, с. 19.

(обратно)

1056

епископ Талейран, всегда ставивший одно шоу: Duff Cooper, Talleyrand, сс. 111–17.

(обратно)

1057

Люсьен Бонапарт ухитрился избраться: Andrea Campi, Memoirs of the Political and Private Life of Lucien Bonaparte, Vol. 1, с. 34.

(обратно)

1058

заговорщики Вольней и Колло: Denis Woronoff, La r?publique bourgeois de Thermidor ? Brumaire, с. 218.

(обратно)

1059

«Гражданка, я получил от вас два письма»: письмо от члена Директории Жана-Франсуа Мулена к Мари-Луизе, 29 октября 1799, MAD.

(обратно)

1060

Лигурийской республики: Paul Gaffarel, Bonaparte et les r?publiques italiennes (1796–1799), сс. 92–94; David Nicholls, Napoleon: A Biographical Companion, с. 148; Ludovic Sciout, La R?publique fran?aise et la R?publique de G?nes, 1794–1799, с. 50.

(обратно)

1061

После поражений последних месяцев Лигурийская республика – узенькая полоска побережья – осталась единственным аванпостом республиканского правительства в Италии. Соответственно, это было последнее оставшееся место в Италии, где имелся французский консул.

(обратно)

1062

«взят в плен неаполитанцами»: письмо от министра Бурдона к Мари-Луизе, 4 ноября 1799, MAD Safe.

(обратно)

1063

«призвать испанское правительство освободить»: письмо от министра военно-морского флота и колоний МаркаАнтуана Бурдона де Ватри к Мари-Луизе, 4 ноября 1799, MAD Safe.

(обратно)

1064

«Совет Пятисот, находящийся под давлением»: Christian Fischer, ed., Collection g?n?rale et compl?te de lettres, proclamations… de Napol?on, с. 76.

(обратно)

1065

На рассвете 10 ноября, в холодное, пасмурное воскресенье: Schom, сс. 217–19; Dwyer, ch. 21.

(обратно)

1066

Ситуацию спас Люсьен: Marcello Simonetta and Noga Arikha, Napoleon and the Rebel, сс. 3–5. (Эта книга послужила источником для последующего описания действий Люсьена в поддержку старшего брата, цитаты также взяты оттуда).

(обратно)

1067

Фр.: «Да здравствует генерал! Да здравствует председатель!» – Примеч. пер.

(обратно)

1068

Среди офицеров, руководивших кавалерийской атакой на зал заседаний, почти наверняка был второй после Дюма по рангу чернокожий военнослужащий французской армии – уроженец Кубы, бывший раб Жозеф «Геркулес» Домингес[Bernard Gainot, Les officiers de couleur dans les arm?es de la R?publique et de l’Empire, 1792–1815, с. 139.]. Он служил под командой Наполеона в Италии и Египте.

(обратно)

1069

восходящей звезды Нового порядка: Andrew Hilliard Atteridge, Joachim Murat, сс. 52–53.

(обратно)

1070

«В Генеральном штабе в Париже»: письмо от генерала Иоахима Мюрата к Мари-Луизе, 16 ноября 1799, MAD.

(обратно)

1071

Дюма лежал скрючившись: за исключением особо оговоренных случаев повествование этой главы о тюремном заключении генерала Дюма (включая цитаты) основывается на: «Rapport fait au gouvernement fran?ais par le g?n?ral de division Alexandre Dumas, sur sa captivit? ? Tarente et ? Brindisi, ports du Royaume de Naples», 5 мая 1801, MAD Safe.

(обратно)

1072

Клизмы – один из самых распространенных способов лечения[Noga Arikha, Passions and Tempers; F. A. GonzalezCrussi, A Short History of Medicine, с. 191; Gretchen Smith, The Performance of Male Nobility in Moli?re’s Com?dieBallets, сс. 141–66; Heneage Ogilvie, «The Large Bowel and Its Functions», Proceedings of the Royal Society of Medicine 44, no. 3 (March 1951), с. 204.] в истории, восходящий еще к Древнему Египту. В семнадцатом столетии Людовик XIV, получивший, насколько известно, тысячи клизм, сделал эту процедуру обязательной частью ежедневной гигиены цивилизованного человека. Спринцовки для клизм гениально описаны в комедиях Мольера, а на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков «в каждом доме возле очага стоял стульчак для клизм, который совершенно открыто использовался всеми домочадцами по очереди».

(обратно)

1073

пластыри и «впрыскивания в уши»: Roy Porter, The Cambridge Illustrated History of Medicine, с. 125; James Copland, A Dictionary of Practical Medicine, с. 164; Louis Vitet, M?decine v?t?rinaire, vol. 2 (1771), с. 710.

(обратно)

1074

он пока не вылился в понимание сути болезни: Arikha, с. 231.

(обратно)

1075

сами основные характеристики Просвещения: Anne Vila, Enlightenment and Pathology, ch. 3.

(обратно)

1076

«Почти все люди умирают от своих лекарств»: Moli?re, Le malade imaginaire, с. 130.

(обратно)

1077

вера в то, что депрессия – причина всех болезней: Arikha, с. 60.

(обратно)

1078

замшелую теорию «гуморов»: там же, сс. 174–75, 230, 236.

(обратно)

1079

упоминал об этих потерянных посланиях: письмо от Дюма к Мари-Луизе, 13 апреля 1801, MAD.

(обратно)

1080

Сперма, «обильно и продолжительно» извергавшаяся[Samuel Tissot, L’onanisme, сс. 59–60, 106; Arikha, с. 82; Raymond Stephanson, The Yard of Wit: Male Creativity and Sexuality, 1650–1750 (2004), сс. 38–42.] из организма Дюма, в восемнадцатом веке была классическим симптомом смертельной болезни. В мире гуморальной медицины сперма значила гораздо больше, чем мы полагаем сегодня, хотя эта роль тоже учитывалась. Сперма считалась «нервической жидкостью», которая текла с головы до пят.

(обратно)

1081

«Советы людям о здоровье»: Samuel Tissot, Avis au peuple sur sa sant?, впервые была издана в 1761 г.; последнее, одиннадцатое издание вышло в свет в 1792 г. В 1766 году книга была переведена на английский язык под названием «Advice to the People in General, Regarding Their Health».

(обратно)

1082

Тиссо проповедовал, что самый верный способ растратить жизненную силу[Tissot, L’onanisme; Jean Stengers and Anne Van Neck, Masturbation: The History of a Great Terror, с. 163.] очевиден. В книге 1758 года о сохранении спермы – «Онанизм: трактат о болезнях, происходящих от мастурбации» – он доказывал, что потеря семени из-за мастурбации ведет к болезни и смерти. Открытия Тиссо относительно связи мастурбации и заболеваний, особенно его «доказательство», что этот акт вызывает слепоту, оставались общепризнанным в медицине взглядом на указанный вопрос до опровержения, обоснованного в работе Кинси «Половое поведение самца человека» в 1948 году.

(обратно)

1083

статья о яде: Tissot, Avis au peuple sur sa sant?, сс. 223–26.

(обратно)

1084

Шоколад в те дни был не просто лакомством: Susan Terrio, Crafting the Culture and History of French Chocolate, с. 279.

(обратно)

1085

Трава оказалась цинхоной: Jean-Louis Alibert, Dissertation sur les fi?vres pernicieuses ou ataxiques intermittentes, 2nd ed. (1801).

(обратно)

1086

повел армии через перевал Сен-Бернар: Alexander Rodger, War of the Second Coalition, с. 175; Napoleon, Correspondance de Napol?on Ier, Vol. 6, сс. 274–97.

(обратно)

1087

Наполеон перевалил через Альпы на муле: Donna Smith, The Book of Mules (2009), с. 3; Englund, Napoleon, с. 318.

(обратно)

1088

победой над австрийцами при Маренго, 14 июня 1799: Rodger, с. 243.

(обратно)

1089

сажали деревья свободы: Nathan Ausubel and David Gross, Pictorial History of the Jewish People (1984), с. 198.

(обратно)

1090

о последовавшей письменной жалобе: письмо от Джованни Бианчи (далее Бианчи) к «французским генералам», 22 января 1801, MAD.

(обратно)

1091

«Да будет вам известно»: письмо от Бонавентуры Чертеззы к Дюма, 6 или 17 августа 1801, MAD.

(обратно)

1092

«дворянам, французским генералам»: письмо от Бианчи к Дюма, 28 декабря 1800, MAD.

(обратно)

1093

просьбы Дюма о предоставлении еды: например, письмо от Дюма к Бианчи, 31 октября 1800, MAD.

(обратно)

1094

был предметом на удивление детального обсуждения: письма от Бианчи к Дюма, 8 октября 1800 и 31 января 1801, MAD.

(обратно)

1095

обмен письмами по пустяковым поводам: письма от Бианчи к Дюма, 31 декабря 1800 и 6 января 1801, MAD.

(обратно)

1096

«количество сюртуков, ботинок»: письмо от Бианчи к Дюма, 31 октября 1800, MAD.

(обратно)

1097

«7 дукатов и 90 грани»: письмо от Бианчи к Дюма, 8 января 1801, MAD.

(обратно)

1098

Бианчи прислал Дюма необычное письмо: письмо от Бианчи к Дюма, 22 января 1801, MAD.

(обратно)

1099

«Всегда готов выполнить ваши распоряжения»: письма от Бианчи к Дюма, 31 октября 1800 и 2 января, 9 и 12 марта 1801, MAD.

(обратно)

1100

«образцы тканей»: письмо от Бианчи к Дюма, 6 марта 1801, MAD.

(обратно)

1101

по поводу конфискованного у него имущества: письмо от Бианчи к Дюма, 7 марта 1801, MAD.

(обратно)

1102

«двуствольное ружье… было выброшено»: письмо от Бианчи к Дюма, 9 марта 1801, MAD.

(обратно)

1103

не в состоянии раздобыть шляпу: письмо от Бианчи к Дюма, 7 марта 1801, MAD.

(обратно)

1104

«более безопасную и одновременно более удобную»: письмо от Бианчи к Дюма, 6 марта 1801, MAD.

(обратно)

1105

«носить кокарду вашей страны»: письмо от Бианчи к Дюма, 13 марта 1801, MAD.

(обратно)

1106

Кардинал Руффо разработал кокарду: John A. Davis, Naples and Napoleon, с. 117.

(обратно)

1107

Мюрата во главе армии: Richard Dunn-Pattison, Napoleon’s Marshals, с. 29.

(обратно)

1108

Il re Gambalesta: Silvio Maurano, La Repubblica partenopea, сс. 49, 53.

(обратно)

1109

из приказов военного министра: Napoleon, Correspondance, Vol. 6, с. 481.

(обратно)

1110

Король Фердинанд быстро согласился: Jean Tulard, Murat, сс. 102–8.

(обратно)

1111

К концу марта Дюма оказался на судне: письмо от Дюма к Мари-Луизе, 13 апреля 1801, MAD.

(обратно)

1112

«Имею честь уведомить вас»: письмо от Дюма к правительству Франции, 13 апреля 1801, MAD.

(обратно)

1113

Романист также приведет версию отчета в своих мемуарах, но смягчит многие подробности страданий отца, описанных в оригинале, который я обнаружил в сейфе. Быть может, писать о них ему было слишком тяжело или грустно. Настоящая книга впервые основывает рассказ о тюремной жизни генерала Дюма на его собственных утверждениях, а не на «причесанной» версии, предложенной его сыном.

(обратно)

1114

«если по счастью она все еще живет»: письмо от Дюма к Мари-Луизе, 13 апреля 1801, MAD.

(обратно)

1115

«целовал тысячу раз»: письмо от Дюма к Мари-Луизе, 28 апреля 1801, MAD.

(обратно)

1116

«Что за темные и кровавые тайны»: MM, с. 218.

(обратно)

1117

создание правительства: Isser Woloch, Napoleon and His Collaborators, ch. 2.

(обратно)

1118

«Она основана на истинных принципах»: Will Durant and Ariel Durant, The Age of Napoleon (1975), с. 166.

(обратно)

1119

В качестве еще одной псевдодемократической уловки, которая станет образцом на будущее, Наполеон вынес свою личную конституцию на всеобщее голосование, чтобы получить формальное разрешение от народа. С характерной для него нетерпеливостью он объявил о вступлении новой конституции в силу, не дожидаясь результатов подсчета голосов. Наполеон станет часто прибегать к трюку с плебисцитом, если ему потребуется легализовать какое-либо фундаментальное изменение во французской системе власти или законодательстве. Проштамповывая подобным образом свои решения, он получал наилучшее оправдание безумным поворотам в политике – так захотел народ. Еще во время Итальянской и Египетской кампаний Наполеон осознал значение печатного слова. В декабре 1799 года в Париже издавались семьдесят три независимые газеты и журнала, предлагавшие широкие возможности для распространения антиправительственной критики. Менее чем за месяц после провозглашения конституции с целью «гарантировать права граждан» Наполеон закрыл шестьдесят из этих изданий[Woloch, ch. 7.]. Главной газете Революции с 1789 года – «Moniteur» – было позволено остаться в качестве официального рупора правительства.

(обратно)

1120

«Он внушает немыслимый ужас»: Andrea Stuart, The Rose of Martinique, с. 303.

(обратно)

1121

«Обещаю отомстить за себя»: письмо от Мари-Луизы к Дюма, 27 мая 1801, MAD.

(обратно)

1122

Они наконец воссоединились в Париже: письмо от Дюма к Мари-Луизе, 4 июня 1801, MAD.

(обратно)

1123

его претензии будут занимать одно из первых мест: несколько писем, в том числе письма от военного министра к Дюма, 6 декабря 1802, MAD; и от Дюма к Наполеону, 17 октября 1803, SHD 7YD91.

(обратно)

1124

«сумма в 500 000 франков»: письмо от французского консула в Неаполе Алькиера к генералу Мюрату, 22 апреля 1801, в книге: Joachim Murat, Lettres et documents pour servir ? l’histoire de Joachim Murat, с. 296.

(обратно)

1125

Последний уведомил генерала: письмо от военного министра Луи-Александра Бертье к Дюма, 16 сентября 1801, BNF NAF 24641.

(обратно)

1126

«Надеюсь… что вы не позволите»: письмо от Дюма к Наполеону, 29 сентября 1801, цит. по: Henry, сс. 100–101.

(обратно)

1127

«Имею честь напомнить»: письмо от Дюма к военному министру Луи-Александру Бертье, 22 февраля 1802, SHD 7YD91.

(обратно)

1128

«не пришелся ко двору»: Antoine-Vincent Arnault et al., «Dumas (Alexandre Davy-de-la-Pailleterie)», с. 162.

(обратно)

1129

Закон 1794 года предписывал отменить рабство на всех французских территориях, однако на деле это произошло лишь в трех местах: во Французской Гвиане на северной оконечности Южной Америки, на острове Гваделупа и, главное, на Сан-Доминго, где масштабное восстание рабов побудило французскую колониальную администрацию начать освобождение в первую очередь. На многих других островах – Мартинике, Сент-Люсии, Реюньоне, Иль-де-Франсэ и прочих – закон 1794 года об освобождении рабов не вступил в силу – либо из-за того, что эти территории были оккупированы британцами, либо потому, что сами рабовладельцы успешно пресекли попытку далекого парижского правительства ввести новый закон. Так, например, произошло в колониях Франции в Индийском океане.

(обратно)

1130

поддержку со стороны коалиции работорговцев: Pierre Branda and Thierry Lentz, Napol?on, l’esclavage, et les colonies, 52–61; Thomas Pronier, «L’implicite et l’explicite dans la politique de Napol?on», в книге: Yves Benot and Marrel Dorigny, eds., Le r?tablissement de l’esclavage dans les colonies Fran?aises, сс. 61–66.

(обратно)

1131

на банкете, устроенном давними конкурентами Шарля де ля Пайетри: Maurice Begouen-Demeaux, M?morial d’une famille du Havre, цит. в книге: Erik No?l, «La fortune antillaise des Delahaye Lebouis», с. 667.

(обратно)

1132

Объем экспорта из Сан-Доминго: Branda and Lentz, с. 137.

(обратно)

1133

предложение об отмене запрета: там же, с. 54.

(обратно)

1134

сместил министра военно-морского флота и колоний и назначил сторонников работорговли на различные посты: там же, сс. 52–61.

(обратно)

1135

«Режим власти во Французских колониях»: Конституция VIII года, статья 91.

(обратно)

1136

Наполеон вел двойную игру: Wanquet, La France et la premi?re abolition de l’esclavage, сс. 521–656; Branda and Lentz, сс. 47–74; и Yves Benot, La d?mence coloniale sous Napol?on, сс. 15–56.

(обратно)

1137

«Помните, храбрые негры»: Napoleon, Correspondance de Napol?on Ier, Vol. 6, с. 54.

(обратно)

1138

принял тайное решение: Benot, с. 355.

(обратно)

1139

эта армада даже превзойдет: Laurent Dubois, Avengers of the New World, с. 253.

(обратно)

1140

В письме одному плантатору на Мартинике Наполеон: Philippe R. Girard, The Slaves Who Defeated Napoleon, с. 46.

(обратно)

1141

Генерал Туссен-Лувертюр: Madison Smartt Bell, Toussaint Louverture: A Biography.

(обратно)

1142

Исаак и Пласид Лувертюры: рассказ о пребывании сыновей Туссена Лувертюра в Париже (включая цитаты) основан на мемуарах: Isaac Louverture, «M?moires d’Isaac Toussaint», в книге: Antoine Marie Th?r?se M?tral, Histoire de l’exp?dition des Fran?ais ? Saint-Domingue, sous le consulat de Napol?on Bonaparte, сс. 227–324.

(обратно)

1143

«Его железное здоровье»: C. L. R. James, The Black Jacobins, с. 365.

(обратно)

1144

«Удалить Туссена не достаточно»: письмо от генерала Леклерка к министру военно-морского флота Декре, 25 августа 1802, цит. по: Carolyn Fick, «La r?sistance populaire au corps exp?ditionnaire du G?n?ral Leclerc et au R?tablissement de l’esclavage ? Saint-Domingue (1803–1804)», в книге: Benot and Dorigny, eds., с. 139.

(обратно)

1145

отдал Леклерку строгий приказ: инструкции Наполеона для генерала Леклерка, цит. по: там же, с. 130.

(обратно)

1146

были незаконно проданы в рабство: L?o ?lisabeth, «D?port?s des Petites Antilles fran?aises, 1801–1803», в книге: Benot and Dorigny, eds., сс. 77–83.

(обратно)

1147

погибли более сорока тысяч французских солдат: David Geggus, Haitian Revolutionary Studies, с. 178.

(обратно)

1148

люди умирали от удушья: Laurent Dubois, Haiti: The Aftershocks of History, с. 40.

(обратно)

1149

принимали некоторых белых: там же.

(обратно)

1150

французские войска также вторглись на Гваделупу: Laurent Dubois, A Colony of Citizens: Revolution and Slave Emancipation in the French Caribbean, 1787–1804, сс. 317–422; Henri Bangou, La r?volution et l’esclavage ? la Guadeloupe, 1789–1802, сс. 118–43.

(обратно)

1151

Ля Суфриер и Луи Дельгре: Dubois, сс. 236, 239, 353–400; Bernard Gainot, Les officiers de couleur dans les arm?es de la R?publique et de l’Empire 1792–1815, с. 88.

(обратно)

1152

Национальный колониальный институт: рассказ о закрытии Института (включая цитаты) основан на книге: Gainot, сс. 160–63.

(обратно)

1153

Фердинанду Кристофу: Deborah Jenson, Beyond the Slave Narrative: Politics, Sex, and Manuscripts in the Haitian Revolution, сс. 196–205; Gainot, сс. 161–62.

(обратно)

1154

Фр.: «Милосердие». – Примеч. пер.

(обратно)

1155

«[Она] увидела юношу»: Jenson, Beyond the Slave Narrative, сс. 203–4.

(обратно)

1156

умер «даже не став рыцарем»: MM, с. 231.

(обратно)

1157

«с удовольствием передаст»: письмо от маршала империи Мюрата к Дюма, 16 августа 1804, MAD.

(обратно)

1158

истинное отношение к рабству во Французской империи: закон от 30 флореаля Х года (20 мая 1802), цит. по: Claude Wanquet, La France et la premi?re abolition de l’esclavage, 1794–1802, с. 641; см. также Patrick Geggus, The World of the Haitian Revolution, с. 194.

(обратно)

1159

закон о запрете всем цветным офицерам и солдатам: закон от 9 прериаля Х года (29 мая 1802), цит. по: Wanquet, с. 647.

(обратно)

1160

«неграм, мулатам и цветным … вступать»: закон от 13 мессидора Х года (2 июля 1802), цит. по: J. B. Duvergier, Collection compl?te des lois, d?crets, ordonnances, r?glements, et avis du conseil-d’?tat, Vol. 13, с. 485.

(обратно)

1161

«намерение правительства состоит»: закон от 18 нивоза XI года (8 января 1803), цит. по: Jean-Simon Loiseau, Dictionnaire des arr?ts modernes, Vol. 2 (1809), с. 449.

(обратно)

1162

служанка-мулатка в доме самого Наполеона: Stuart, с. 396. С. 446: Дюма придется просить о специальном документе: рапорт г-на Дюшато военному министру, между 21 мая и 19 июня 1802, SHD 7YD91.

(обратно)

1163

чтобы его не депортировали: наполеоновские власти стремились выслать негров и мулатов с территории материковой Франции летом 1802 г. – ?lisabeth, с. 92.

(обратно)

1164

«более недостоин дела»: письмо от Дюма (тогда командира Первой дивизии Рейнской и Мозельской армии) к военному министру Уберу дю Байе, 3 февраля 1796, SHD 7YD91.

(обратно)

1165

Фр.: Венсанский замок. – Примеч. пер.

(обратно)

1166

на еще одну папку с посланиями: SHD XH3.

(обратно)

1167

Черных первопроходцев: John Elting, Swords Around a Throne, сс. 274–75; Gainot, сс. 166–83.

(обратно)

1168

Дюма просил своих соратников-генералов помочь ему: письма от маршала Иоахима Мюрата к Дюма, 16 августа и 28 октября 1804, MAD.

(обратно)

1169

«цветные пациенты лечились»: Консулы Республики, декрет, 4 декабря 1802, SHD 1XH3.

(обратно)

1170

десятки длинных, выразительных писем: SHD XH3.

(обратно)

1171

Королевский африканский полк: Gainot, сс. 204–11.

(обратно)

1172

прозвище солдат-«африканцев»: там же, сс. 177–78, 228.

(обратно)

1173

родила их третьего и последнего ребенка: свидетельство о рождении Александра Дюма, 24 июля 1802, Registres d’?tat civil, ADA.

(обратно)

1174

«перед Египетским походом»: MM, с. 198.

(обратно)

1175

Дюма написал старому другу: письмо от Дюма к генералу Брюну, 26 июля 1802, BNF NAF 24641.

(обратно)

1176

«суеверие мешает мне»: письмо от Брюна к Дюма, 29 июля 1802, цит. по: MM, сс. 198–99.

(обратно)

1177

Клоду Лабуре, дедушке ребенка, пришлось исполнять: там же, с. 198.

(обратно)

1178

«Едва началась нынешняя война»: письмо от Дюма к Наполеону, 17 октября 1803, SHD 7YD91.

(обратно)

1179

«Какие бы страдания и какую бы боль мне ни довелось»: письмо от Дюма к военному министру, 5 мая 1801, SHD 7YD91.

(обратно)

1180

«Я увидел обнаженного отца» и «огромными формами моего отца»: MM, с. 202.

(обратно)

1181

«Я обожал отца» и «Мой отец, в свою очередь, тоже обожал»: MM, сс. 224–25.

(обратно)

1182

доктора связали боли в желудке с раком; побывал на приеме у знаменитого парижского врача: Charles Glinel, Alexandre Dumas et son oeuvre, с. 23.

(обратно)

1183

«мой отец обнял Брюна»: MM, с. 217.

(обратно)

1184

нанес визит Полине Бонапарт и «На диване, откинувшись на боковую спинку»: там же, сс. 219–20.

(обратно)

1185

записку с приглашением: письмо от принцессы Полины к «мадам Дюма» (Мари-Луизе), дата неизвестна, MAD Safe.

(обратно)

1186

«вскоре мой отец стал слабеть»: MM, с. 221.

(обратно)

1187

последняя ночь в жизни отца: свидетельство о смерти Алекса Дюма, 27 февраля 1806, MAD, и письмо г-на Девиолэна к его двоюродному брату, 27 февраля 1806, MAD Safe.

(обратно)

1188

Я отыскал подробную опись домашнего имущества: Опись имущества Дюма после его смерти, 25 августа 1806, MAD Safe.

(обратно)

1189

Выплата пенсии, полагавшейся генералу: письмо от Дюма к Наполеону, 17 октября 1803, SHD 7YD91.

(обратно)

1190

семья погрязла в нищете: в 1801 г. Дюма упоминает «нищенство»: письмо от Дюма к Наполеону, 29 сентября 1801, цит. по. MM, с. 193.

(обратно)

1191

торгуя в табачной лавке: Arnault, et al., с. 162.

(обратно)

1192

Нищее отрочество: письмо от Мари-Луизы к мадам Кармэн, 4 декабря 1806, MAD Safe.

(обратно)

1193

«эта ненависть распространилась»: MM, с. 231.

(обратно)

1194

«Каким шоком было для меня»: письмо от г-на Думе к Мари-Луизе, 30 сентября 1807, MAD Safe.

(обратно)

1195

бомбардировать императора прошениями: MM, с. 233.

(обратно)

1196

«После смерти генерала Дюма»: письмо от Мари-Луизы к военному министру, 2 октября 1814, SHD 7YD91.

(обратно)

1197

«Брюн усердно, Мюрат вполсилы» и «Я запрещаю вам»: MM, сс. 231, 233.

(обратно)

1198

«Несчастье лишь делает крепче»: письмо от Дюма к МариЛуизе, 28 апреля 1801, MAD.

(обратно)

1199

«Тот, кто познал глубочайшее горе»: Dumas (p?re), Le comte de Monte-Cristo, Vol. 6, с. 277.

(обратно)

1200

«Видишь, Отец»: MM, с. 217.

(обратно)

1201

Первое жизнеописание генерала Алекса: Author unknown, «Le g?n?ral Alexandre Dumas, homme de couleur», n.d. [1797], BNF NAF 24641.

(обратно)

1202

В архиве Французской национальной библиотеки я обнаружил два листа с печатным текстом в потертой папке с письмами и другими оригинальными документами, созданными самим генералом Дюма или говорящими о нем за время службы на командных должностях начиная с 1790-х годов. Инвентарные описи библиотеки сообщают, что эта папка – часть своего рода альбома документов о семье Дюма, переданных в библиотеку где-то между 1946 и 1956 годами. К несчастью, информация о дарителе не сохранилась, и нет никакой возможности определить, из какой книги вырвана краткая биография, хотя ее хронология, внезапно обрывающаяся на марте 1797 года, равно как и весьма характерный тон (типичный для кульминации республиканского и освободительного рвения Французской революции), позволяют утверждать почти наверняка, что она была издана где-то в районе лета того замечательного года – как раз когда Дюма служил на посту военного губернатора Тревизо.

(обратно)

1203

«Александр Дюма, родившийся на Сан-Доминго»: Pierre Nougaret, Anecdotes militaires, anciennes & modernes de tous les peuples, сс. 260–61.

(обратно)

1204

статуя генерала Дюма: дело, озаглавленное «Генерал Дюма, 1913. Ск[ульптор] Монсель, площадь Малешерб, 17-й ок[руг]» («G?n?ral Dumas, 1913, Moncel sc[ulpteur], square Malesherbes, 17e arr[ondissement]»), COARC. А также несколько статей: Jules Chancel, «Les Trois Dumas»; Jules Claretie, «Chronique parisienne»; «La statue oubli?e: Les humoristes r?parent la n?gligence des gouvernements ? l’?gard du g?n?ral Dumas», Le Matin, May 28, 1913.

(обратно)

1205

собрали деньги по подписке: письма от Э. де ля Шарлоттри к префекту Сены, 17 февраля, от заместителя министра по изящным искусствам к префекту Сены, 21 февраля 1912 – оба в деле: «G?n?ral Dumas, 1913, Moncel…», COARC.

(обратно)

1206

Анатоль Франс и актриса Сара Бернар: Chancel.

(обратно)

1207

осенью 1913 года появилась: письмо от Луи Бонье, директора Бюро архитектуры, аллей и парков департамента Сены к директору Бюро искусств департамента Сены, 2 июля 1913 – в деле: «G?n?ral Dumas, 1913, Moncel…», COARC.

(обратно)

1208

стоял закрытым: «La statue oubli?e», Le Matin, May 28, 1913.

(обратно)

1209

единственную сохранившуюся подборку фотографий: Фотографии в деле «G?n?ral Dumas, 1913, Moncel…», COARC.

(обратно)

1210

«Бедный генерал!»: «La statue oubli?e».

(обратно)

1211

во главе с популярным карикатуристом Пулбо: упомянутый там же Франциск Пулбо был карикатуристом, до такой степени прославившимся жанровыми рисунками-сценками из жизни типичных французских детей, что его имя стало синонимом для подобных рисунков. Michel Doussot, Petit fut?: Paris, ?le de France, 8th ed. (2009), с. 48.

(обратно)

1212

«жалкий мавританский плащ» и «маленькая девочка отдала дань»: «La statue oubli?e».

(обратно)

1213

«Месяц за месяцем»: «Dol?ances d’un habitant de la Place Malesherbes», вырезка из неизвестной газеты, около 29 мая 1913 – в деле «G?n?ral Dumas, 1913, Moncel…», COARC.

(обратно)

1214

президент республики подписал указ: указ президента от 17 июня 1913 г. с официальным разрешением «воздвигнуть» статую (а значит, снять с нее покрывало) – дело «G?n?ral Dumas, 1913, Moncel…», COARC.

(обратно)

1215

изодранное покрывало свисает: письмо от Луи Бонье, директора Бюро архитектуры, аллей и парков департамента Сены к директору Бюро искусств департамента Сены, 2 июля 1913 – в деле: «G?n?ral Dumas, 1913, Moncel…», COARC.

(обратно)

1216

была уничтожена нацистами: «Hommage aux Noirs», Le Parisien, February 28, 2006; «Alexandre Dumas attend sa statue», Le Parisien, November 28, 2007.

(обратно)

1217

После войны писатель и режиссер Жан Кокто написал книгу о выборочном уничтожении нацистами французских памятников[Jean Cocteau and Pierre Jahan, La mort et les statues.]. В книге были опубликованы снимки его друга Пьера Жаана. Тот делал бесценные и берущие за душу фотографии статуй в тот момент, когда нацисты ломали и увозили их. Жаан не сфотографировал разрушение памятника генералу Дюма.

(обратно)

1218

посмертно присвоить генералу Дюма орден: «La L?gion d’honneur pour le g?n?ral Dumas! ? Monsieur Nicolas Sarkozy, Pr?sident de la R?publique fran?aise», website ofClaude Ribbe, http://claude-ribbe.com.

(обратно)

1219

скульптурой с изображением рабских оков: «Fers, un hommage au g?n?ral Dumas» («Оковы: дань памяти генералу Дюма»), скульптура Дриса Сан-Арсиде в честь генерала Дюма, находится на площади генерала Катру (официальное название – площадь Малешерб, неофициальное – площадь Трех Дюма). Она была открыта 4 апреля 2009 г. См. Муниципальный совет Парижа, события, 15–17 дека-бря 2008, www.paris.fr.

(обратно)

1220

Когда я проводил исследования, документы, цитируемые с отсылкой «MAD Safe», находились в сейфе в Музее Александра Дюма (Alexandre Dumas Museum) в городе Вилле-Котре. Я подробно описал эту ситуацию во второй части «Введения». Читатели могут обратиться в указанный музей, чтобы узнать местоположение документов после реорганизации фонда.

(обратно)

Оглавление

Пролог, часть 1

Пролог, часть 2

Книга первая

  Глава 1 Сахарный завод

  Глава 2 Черный кодекс

  Глава 3 Нормандское завоевание

  Глава 4 «Во Франции рабов нет»

  Глава 5 Американцы в Париже

  Глава 6 Черный граф в Городе света

  Глава 7 Драгун королевы

Книга вторая

  Глава 8 Революционные годы

  Глава 9 «Обновление кровью»

  Глава 10 «Черное сердце тоже бьется за свободу»

  Глава 11 Господин Гуманность

  Глава 12 Битва за вершину мира

  Глава 13 Дно революции

  Глава 14 Осада

  Глава 15 Черный Дьявол

Книга третья

  Глава 16 Руководитель похода

  Глава 17 «Его исступленный республиканизм»

  Глава 18 Мечты в огне

  Глава 19 В плену у Армии Святой Веры

  Глава 20 «Гражданка Дюма… обеспокоена судьбой своего мужа»

  Глава 21 Главная башня замка

  Глава 22 «Жди и надейся»

Эпилог Забытая статуя

Благодарности Примечание автора об именах и названиях

Сокращения[1220]

Библиография Источники Архивные документы

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg