Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Предисловие

От моих друзей, работавших в Первом главном управлении Комитета государственной безопасности СССР, я много хорошего слышал об их начальнике Леониде Владимировиче Шебаршине. Первая моя встреча с ним носила заочный характер. Вернувшись в Москву после провала ГКЧП ночью 22 августа, М. С. Горбачев уже в 9 утра созвал группу из нескольких человек, чтобы срочно решить кадровые замены после ареста председателя КГБ и министра обороны, участвовавших в заговоре. Я был в числе приглашенных и высказался за назначение на пост председателя КГБ Л. В. Шебаршина. По имевшимся данным, он, будучи заместителем Крючкова, не был вовлечен в организацию переворота. Горбачев согласился, но Шебаршин, как и все другие новые назначенцы, через день был смещен с должности — Ельцин уже стал «хозяином» в Москве и диктовал все решения не только по РСФСР, но и союзному государству. Президент СССР Горбачев согласился с этим.

Познакомившись с Леонидом Владимировичем, я как-то спросил, не затаилась ли у него обида на то, что с ним поступили таким образом. «Я принял и назначение, и снятие, как эпизод скорее не в моей личной судьбе, а как один из штрихов жизни страны, которой служил и продолжаю служить», — сказал Шебаршин. Он был весь в этих словах: где бы ни работал, Леонид Владимирович отдавал всего себя служению Отечеству.

Однако был и другой эпизод, характерный для Шебаршина. Когда без его ведома в приказном порядке назначили первого заместителя начальника ПГУ, к тому же человека не из разведки, Шебаршин подал в отставку. Это был не просто протест против конкретной личности. Леонид Владимирович был офицером, не позволявшим унижать свое достоинство. Не добившись отмены приказа о назначении через его голову первого заместителя, он решил уйти. К сожалению, отставка была принята.

Став руководителем Службы внешней разведки, выделенной в самостоятельную структуру, я понимал, что одна из главных, если не самая главная задача — сохранить кадры профессионалов. А делать в то время это было совсем не легко. В числе первых шагов я предложил Леониду Владимировичу пост первого заместителя директора СВР. Он отказался, и я его понял. Жаль, что нам не пришлось работать вместе. Но мы встречались и обсуждали многое, в том числе положение в России, ситуации, складывающиеся в результате проведения некоторыми странами враждебных нам акций. При этом Шебаршин деликатно обходил дела в Службе, по-видимому опасаясь показаться назидательным. Единственный раз он отступил от этого, горячо поддержав назначение моим первым заместителем Вячеслава Ивановича Трубникова, которого ценил за многие годы совместной работы.

Болью отозвалась весть о трагическом уходе из жизни Леонида Владимировича. До последней минуты он оставался сам собой. Теряя зрение, не хотел быть никому в тягость. Невероятное число людей пришли проститься с ним. Траурный зал Троекуровского кладбища был переполнен, очень многие стояли на улице. В зал внесли венок от Владимира Владимировича Путина. Если бы знали некоторые руководители об этом венке заранее, думаю, они тоже приняли бы участие в похоронах этого человека — высокого профессионала, умного, интеллигентного, порядочного, твердого в своих убеждениях и доброго в отношении тех коллег, которых он уважал.

В этой книге собраны воспоминания людей, в памяти которых навсегда сохранится светлый образ Леонида Владимировича Шебаршина.


/Примаков/


Русский Джеймс Бонд

Внешне он всегда напоминал мне Джеймса Бонда в лучшем его актерском воплощении. Статный красавец, при одном взгляде на которого понимаешь, что перед тобой человек незаурядный. Хотя, скажи об этом Леониду Владимировичу Шебаршину, он бы наверняка обиделся. Я как-то в его присутствии похвалил английскую разведку. Реакция была мгновенной: «Очень средняя разведка. Но мастера саморекламы». Но вот другую напрашивающуюся аналогию Шебаршин, возможно, не отверг бы: Зорге, каким он запомнился по фотографиям и фильму.

Парень из бандитского района

Впрочем, для нелегальной работы Леонид не подходил: слишком колоритен, сразу бросается в глаза. А как отмечал еще великий Абель, нелегалу нельзя выделяться. Шебаршин всю свою службу за рубежом работал, по принятой в его среде терминологии, «под крышей», то есть на дипломатической должности в посольстве.

Чем он занимался на самом деле, местная контрразведка, разумеется, знала, но такова общепринятая практика. Вы имеете своих шпионов в нашей стране, мы имеем своих — в вашей. Негласный паритет.

После того как 30 марта Леонид Шебаршин неожиданно для всех покончил с собой, пресса посвятила ему статей больше, чем за всю его жизнь. Поэтому нет смысла повторять известные вехи его биографии. Однако же есть детали, которые заставляют задуматься. Я бы назвал их, пользуясь терминологией Паоло Коэльо, знаками судьбы.

Знак первый. Леонид Владимирович родился и вырос в Марьиной Роще, в семье простых тружеников. А вы знаете, что представляла собой послевоенная Марьина Роща? В хаотичном скоплении частных домишек, окруженных густыми садами и крепкими заборами, таилось множество «малин», здесь был центр московского криминального мира. В моей мальчишеской среде все знали: туда ни ногой, в лучшем случае просто изобьют.

И как это парню из бандитского района пришло в голову поступать в Институт востоковедения — не менее престижный, чем английские и американские университеты?

Но ведь поступил! Помогли школьная медаль и социальное происхождение — в те времена, ныне многими проклинаемые, в вузы принимали в первую очередь способных детей рабочих и крестьян. Думаю, не только Шебаршин выбирал тогда свою судьбу — она сама выбрала его.

Виктор Стукалин, бывший советский генконсул в Пакистане, рассказал мне о работе там молодого выпускника вуза, который вскоре стал и разведчиком: «Шебаршин обладал удивительной способностью располагать к себе людей, любого мог разговорить. (Опять вспоминаю Абеля. Он учил, как строить беседу: «Вы можете молчать, только вставляйте отдельные слова. Дайте визави полностью выговориться. Он уйдет с впечатлением, что имел исключительно интересный, содержательный разговор».) Обладал незаурядным умом, огромной работоспособностью, великолепно владел английским, урду и хинди. Как-то президент Пакистана созвал на совещание всех своих послов за рубежом. Нам было чрезвычайно важно знать, какие он дал установки, как оценивал международную ситуацию. Когда совещание закончилось, Шебаршин попросил меня под любым предлогом срочно поехать с ним в МИД. Приехали, идем по длинному коридору, куда выходят двери служебных кабинетов. Я впереди, он по субординации сзади. Прошли полкоридора, он вдруг приотстал, а потом меня догоняет и тихо говорит: «Все в порядке». В кармане у него уже лежала пленка с полной записью совещания. За столь короткий срок обзавестись такой агентурой — это надо уметь!».

Предательство

А потом были Индия и Иран со всеми его сложностями. За работу резидентом разведки в этой стране во время исламской революции Леонид Владимирович получил орден Красного Знамени. Но там же случился и самый серьезный прокол в зарубежной работе Шебаршина, поставивший в ней точку. Важный сотрудник резидентуры перебежал к англичанам. И бывший резидент переместился на невеликую должность в центральном аппарате.

Сколько таких «погорельцев» тихо досиживали до отставки… Но Шебаршин тосковал по настоящему делу и получил новый знак судьбы. Руководство почувствовало, что профессионал застрял в обидном простое, и, минуя промежуточные ступени, назначило его сразу на довольно ответственный пост. Не прошло и трех лет, как Леонид Владимирович возглавил разведку. Почему тогдашний ее шеф Владимир Крючков избрал своим преемником именно Шебаршина? Коллеги считают, что решающую роль сыграли их совместные командировки в Афганистан. В них ярко проявились и смелость Шебаршина, и мудрость, и находчивость в критических ситуациях, цена которой — человеческая жизнь.

Личность в истории

Между тем перестройка в стране пошла вразнос, советские устои рушились на глазах. Для интеллектуала Шебаршина демократизация была желанным процессом, хотя в диссидентах он себя никогда не числил. Но, став крупной фигурой, попал в вихрь событий и, видимо, незаметно для себя перешел черту, отделяющую служебную деятельность от политической, к которой был абсолютно не подготовлен. Клялся в верности идеалам, но отказался от членства в ЦК КПСС. Костерил тех, кто ведет дело к развалу страны, но в итоге фактически спас Ельцина в августе 1991 года. КГБ составил детальный план штурма «Белого дома» при минимальных потерях. Выполнять его предстояло двум спецгруппам — «Вымпелу» и «Альфе». Крючков отдал приказ: начать операцию. А Шебаршин, которому подчинялся спецназ разведки «Вымпел», узнав об этом, сказал: «Не вмешивайтесь!». «Альфа» одна на штурм не пошла…

Это к вопросу о роли личности в истории.

После бурного празднования победы демократии неизвестный ее герой на сутки был назначен председателем КГБ. Но уже на следующий день в кабинет на Лубянке вошел новый назначенец — Бакатин, который объявил, что его главная задача — «покончить с чекизмом». Работать с «чистильщиком» Шебаршин не пожелал и ушел в отставку раз и навсегда.

Дальнейшая история Шебаршина общественного интереса не представляет. Вместе с экс-коллегами работал в созданной ими фирме, давая консультации по обеспечению безопасности бизнеса. Но это было лишь бледной тенью прошлой деятельности. Он мучительно переживал происходящее в стране. Я очень редко видел его улыбающимся. Леонид обратился к религии, истово крестился на каждую церковь. Что отмаливал?

Знак судьбы

Отношение к российской действительности Леонид Владимирович отразил в своих четырех книгах, изливал в бесчисленных афоризмах. Оцените-ка!

О перестройщиках: «Заварили кашу, а жрать нечего».

О новых русских: «Бог, конечно, не выдаст, но от новых свиней надо держаться подальше — съедят!».

О ситуации: «Нас бросили в дерьмо, а мы хотим хорошо пахнуть».

Стоит прислушаться и к его политическим оценкам и прогнозам. Такому, например: «В нынешнем своем состоянии Россия довольно уязвима для внешней угрозы, которая может возникнуть совершенно внезапно в силу изменения мировой конъюнктуры. Сейчас наш единственный гарант независимости — ракетно-ядерный щит. Его надо холить и лелеять. До тех пор пока он есть, связываться с Россией по-крупному никто не станет. Но наши партнеры приложат максимум усилий, чтобы его ослабить. Это стратегическая цель, от которой они не отступятся».

Шебаршина сразила та же болезнь, что и его отца, — инсульт. Накануне смерти Леонид Владимирович был на работе, собирался назавтра приехать на собрание Клуба ветеранов контрразведки. Но с утра начала неметь левая нога, слепнуть один глаз. Потом зрение пропало вовсе. И он решился: предельно краткая записка на ощупь, выстрел из именного пистолета. Все.

Попрощаться с покойным на Троекуровское кладбище приехали полторы тысячи человек. Для Москвы число небывалое.

Рядом с его рабочим столом и сейчас неприкосновенно стоит небольшая статуэтка, подаренная кем-то к какому-то юбилею. В ней узнаются черты юбиляра. Он стоит во весь рост, подняв вверх правую руку. В руке пистолет — на уровне головы… Если это не знак судьбы, то что же?


Юрий Изюмов,

писатель, журналист

Человек со знаком качества

С момента трагического ухода Леонида Владимировича Шебаршина из жизни прошло более трех лет. Старая поговорка, что, дескать, «время — лучший лекарь для душевной боли», для меня, кажется, не имеет никакой силы. Более того, на фоне ужасающей скудости и убогости нынешних управленческих кадров России, невосполнимость потерь людей уровня Л. Шебаршина ощущается особенно остро.

Он принадлежал к той когорте государевых слуг, для которых интересы Отечества, Родины заслоняло все остальное — личное, мелочное, материальное. Про этих людей слагались песни, в которых были такие слова: «Была бы страна родная, и нету других забот!». Их отделяет непроходимый Гималайский хребет от большинства нынешних чинуш, озабоченных только мерой наполненности своего кармана и желудка.

Судьбе было угодно скрестить пути-дороги Шебаршина и мои в начале 80-х годов. Я в то время был начальником информационно-аналитического управления разведки, и мне стало известно, что в 1983 году в Москву не по своей воле возвратился наш резидент в Иране Л. В. Шебаршин, командировка которого была прервана в связи с тем, что один из сотрудников резидентуры, В. Кузичкин, оказался предателем и бежал к англичанам, с которыми был уже связан. Перебежчик был слабым разведчиком, вел очень узкий фронт работы, оперативный ущерб от его предательства был невелик, но действовавшее в разведке правило «за подчиненного отвечает его начальник» сработало. Шебаршин не понес наказания, в конце концов не он отбирал его для отправки в командировку, не готовил его к работе в особых условиях, но все-таки был отправлен в подразделение, которое мы между собой называли «отстойник», т. е. оторванное от боевой разведывательной работы. Наказание вроде бы условное, но обидное. Репутация Л. В. Шебаршина как специалиста-профессионала в разведке была очень высокой.

Зимой 1983 года мне довелось сопровождать начальника разведки В. А. Крючкова в поездке в Афганистан. Мы уже тогда вели активные поиски мирного решения афганской проблемы. Как-то мы сидели в ночной темноте во дворе резиденции, и под далекий стрекот пулеметов и редкие разрывы мин я спросил Крючкова, каковы служебные перспективы Л. Шебаршина. «А вы почему интересуетесь этим?» — ответил он вопросом на вопрос. Я прямо сказал, что был бы рад, если бы он был назначен заместителем начальника нашего управления, где как раз был вакантным пост специалиста по так называемому «третьему миру», в странах которого много лет трудился Леонид Владимирович. «Посмотрим, подумаем», — таков был ответ начальника разведки, но вскоре после возвращения в Москву он позвонил мне и коротко бросил: «Готовьте материалы на назначение к вам Шебаршина!». Я был искренне рад. Работа в информационно-аналитическом управлении требует широкой эрудиции, умения видеть за валом фактов динамику и вектор развития событий, обладать способностью прогнозировать завтрашний день, иметь смелость докладывать руководству правду, а не щелкать каблуками в знак «Одобрямс!». Леонид Владимирович обладал всеми этими качествами. Он пришелся ко двору на новом месте. Поскольку ему часто приходилось докладывать руководству разведки материалы, подготовленные для направления в инстанции, то начальник разведки смог быстро лично убедиться в высоких деловых качествах Шебаршина. Его особенно впечатлило глубокое знание Шебаршиным проблем Ближнего и Среднего Востока, течений в исламском мире, священных книг мусульман. Ситуация в Афганистане в то время была главной головной болью для советского руководства. Крючков беспрерывно мотался между Москвой и Кабулом, а его постоянным спутником стал Л. Шебаршин. Отношения между ними крепли на деловой основе.

Тем временем дела в СССР шли через пень-колоду. Кризисные явления набирали силу и в партии, и в государстве в целом. В 1988 году сменилось руководство КГБ, вместо В. Чебрикова Председателем Комитета стал Крючков. Он долго думал о том, кого поставить во главе Первого Главного Управления (разведки), ведь руководитель главка становился по должности и заместителем Председателя КГБ. Наконец он остановил свой выбор на Шебаршине. Решение было разумным, ведь Леонид Владимирович прошел всю профессиональную лестницу в разведке снизу доверху, был хорошо известен всем сотрудникам разведки. Лучшего кандидата нельзя было сыскать в эти трудные годы. Беда была только в том, что разложение государства и системы в целом шло такими быстрыми темпами, что руководство страны, полностью поглощенное вопросами удержания власти, переставало обращать внимания на разведку, ее оценки обстановки и прогнозы.

Разведывательная машина, одна из лучших в мире, начинала работать вхолостую, крутится винт корабля, задравшего корму и тонущего носом вниз. Безвольный тряпичный Горбачев, зомбированный Шеварднадзе с Яковлевым, вообще перестал считаться с мнением внешнеполитических ведомств и вел невразумительную политику капитулянства перед Западом.

Любой автор в будущем, который получит когда-либо доступ к материалам разведки, без труда убедится, что ПГУ точно информировала Кремль и Старую площадь о планах и намерениях Запада в отношении СССР, о грядущей беде. Но М. Горбачев, словно глухарь во время тока, ничего не хотел слышать.

В 1991 году меня назначили начальником Аналитического управления КГБ, и мы на время расстались с Шебаршиным, но личный контакт становился все крепче. Мы жили на соседних служебных дачах около штаб-квартиры разведки в Ясенево, каждый вечер делились новостями и оценками ситуации. Я видел картину изнутри СССР, а он как бы снаружи: панорама получалась полная. В оценках были едины: крах государства и системы неминуем, если политическая власть будет безвольно плыть по течению. Я находился под впечатлением событий в Китае на площади Тяньаньмэнь 1989 года и полагал, что только такая линия поможет спасти страну от распада и социальный строй от гибели. Шебаршин верил, что можно избежать любого применения силы, а начавшийся процесс демократизации после выборов Съезда народных депутатов в 1989 году приведет к построению обновленного социализма в стране. При этом ни он, ни я не считали неизбежным реставрацию капиталистических порядков. Да в то время ни один из лидеров оппозиции и не говорил об этом. Мы условились, что будем консультироваться по всем вопросам, касающимся нашей общей судьбы. Однажды мы вдвоем зашли к Председателю КГБ Крючкову и предложили департизировать Комитет, чтобы вывести этот государственный орган из-под угрозы разрушения его в пылу борьбы за власть. Наше предложение не нашло понимания.

В 1990 году Первому главному управлению были приданы две мотомеханизированные бригады, дислоцированные в Москве. Это были хорошо подготовленные воинские части, подчиненные лично начальнику разведки.

Верхушка военно-политического руководства страны готовилась к своей акции в форме «ГКЧП» в полном секрете. Подавляющее большинство руководства КГБ, в том числе Л. Шебаршин, не имели понятия о намерениях, которые вынашивались наверху. Я вообще находился в отпуске и плавал на теплоходе по Енисею. В самой скупой форме мы были проинформированы накануне 19 августа, причем Л. Шебаршин сразу заявил, что подчиненные ему две бригады никакого участия в силовых действиях принимать не станут. Утром 19 августа на заседании коллегии КГБ было сказано о введении особого положения в некоторых районах страны, но никаких конкретных заданий перед управлениями и отделами не было поставлено. Последующие три дня весь механизм КГБ бездействовал.

21 августа назначенный Горбачевым новый Председатель КГБ генерал-лейтенант Л. В. Шебаршин провел заседание коллегии КГБ в экстремальных условиях, когда на площади Дзержинского бесновалась многотысячная толпа, грозившая ворваться в служебные помещения. Член коллегии, командующий погранвойсками генерал-полковник Калиниченко сделал заявление, что пограничники будут с оружием в руках защищать здания и документацию. Шебаршин немедленно связался по телефону с Б. Ельциным и просил его приехать и успокоить толпу на площади. Для большей надежности просьба была продублирована посланной телеграммой, текст которой написал я тут же на заседании коллегии. Б. Ельцин вскоре появился на площади и угомонил сборище. К вечеру стало известно, что Ельцин отменил назначение Шебаршина и вместо него прислал в качестве Председателя КГБ В. Бакатина, который вскоре «прославился» только тем, что сдал США суперсовременную систему контроля за американским посольством в Москве в надежде заручиться их политической поддержкой на новом посту.

22 августа мы с Леонидом Владимировичем приняли решение об одновременном уходе в отставку, хотя Бакатин предложил ему стать его первым заместителем. Шебаршину было 56 лет, мне стукнуло 63 и было проще привыкать к новой должности «пенсионера». Леонид Владимирович был полон сил, энергии. Душевное состояние было поганым, мы оба прекрасно понимали, какая судьба ждет Отечество и наш народ. Новую власть мы не приняли: сепаратизм и ползанье на четвереньках перед Западом были противны нашим душам и противоречили всей прожитой жизни. Увольняли нас в форсированном темпе, даже пенсионные удостоверения высылали по почте. Обсуждая все перипетии жизни, мы сошлись на мнении, что нам не следовало складывать крылышки, что надо было доказать самим себе и окружению, что мы не зря доросли до генеральских званий и руководящих постов в разведке и что «есть еще порох в пороховницах».

По всей Руси великой в ту пору плодились фирмы, банки, АО, ООО и еще бог знает что. Большой популярностью пользовался тогда Всероссийский Биржевой Банк (ВББ), первым при новой власти получивший лицензию на проведение валютных операций. Пресс-атташе Банка был старый друг Шебаршина по работе в Индии, опытный журналист, Масленников Аркадий Африканович, он-то и предложил Леониду Владимировичу создать при Банке консалтинговую фирму под названием «Российская национальная служба экономической безопасности». (РНСЭБ) Леонид Владимирович посоветовался со мной, и мы решили взяться за дело. Он возглавил новую фирму в качестве ее президента, а я стал генеральным директором. Оба мы имели крайне смутное представление о характере новой работы и действовали осторожно, строго в рамках тогдашних законов. Вскоре к нам присоединился бывший заместитель Председателя КГБ Прилуков В. М., один из бывших заместителей министра внутренних дел, юридическое поле прикрывал бывший заместитель Генерального Прокурора СССР И. Абрамов. Леонид Владимирович был душой и мотором новой организации. Работа закипела, но вскоре Банк, учредивший нашу фирму, стал разваливаться из-за внутренних «разборок» среди его руководителей. Нам пришлось поставить вопрос о полном отделении от Банка и уходе в свободное плавание, в котором РНСЭБ находится до настоящего времени.

Ее президентом с момента основания и до ухода из жизни — а это более 20 лет — бессменно оставался Леонид Владимирович. Ни в какой другой должности он не работал столько лет. Я не смог «вариться» в котле дикого капитализма и в 1993 году покинул пост генерального директора, уйдя на преподавательскую и журналистскую работу. Но с оставшимися товарищами я продолжал поддерживать самую тесную связь.

За время своей работы в РНСЭБ Леонид Владимирович оказал помощь в трудоустройстве многим десяткам своих коллег — офицерам разведки, оказавшимся не востребованными новыми властями. Служба обеспечивала своих клиентов надежной экономической информацией, обеспечивала юридическую поддержку на высоком профессиональном уровне, вела и инженерно-строительные работы по обеспечению безопасности бизнеса. Этим объясняется ее устойчивость и востребованность. Сейчас ею руководит постоянный соратник и товарищ Шебаршина Виталий Михайлович Прилуков. Коллектив службы бережно хранит память о своем бессменном Президенте. В 2014 году стараниями РНСЭБ была подготовлена и издана в серии «Жизнь замечательных людей» книга о Леониде Владимировиче Шебаршине.

От той поры мне запомнился один странный эпизод. Однажды, в начале 90-х, Л. Шебаршин получил звонок от тогдашнего секретаря только что созданного Совета безопасности Ю. В. Скокова, который пригласил его и меня на встречу на его рабочем месте. Мы приехали, и перед нами была поставлена задача-просьба: начать мониторинг формирования в российском бизнесе влиятельных этнических центров силы, состоящих из нерусских национальностей. Нам показалась странной такая просьба со стороны влиятельного представителя центральной власти, в распоряжении которого имелись все рычаги для решения такой проблемы: разведка, контрразведка, МВД, регистрационные структуры и т. д. Мы, естественно, обратили внимание Ю. Скокова на это, заметив, что подобная работа со стороны частной консалтинговой фирмы была бы незаконной и привела бы к опасным последствиям. Обмен мнениями был корректным и честным. Леонид Владимирович отказался от дурно пахнувшего предложения. У себя «дома» мы утвердились в правильности принятого решения. Оно могло быть и провокационным с целью прихлопнуть влиятельную и независимую фирму.

Шебаршин издал в фирме письменный приказ: держаться подальше от политических дрязг, заниматься только профессиональной деятельностью. Недоверие к власти и к российской политической кухне вообще было его крепнущей чертой.

Оно усилилось после еще одного эпизода. Перед выборами в Государственную Думу в декабре 1993 года Леонида Владимировича пригласил к себе Аркадий Вольский, который в ту пору возглавлял, казалось, очень влиятельный избирательный блок «Гражданский союз» и попутно Российский союз промышленников и предпринимателей. Вольский попросил согласия Л. Шебаршина включить его в партийный список блока. Центристский характер программы блока вполне устраивал Леонида, и он дал согласие. Но потом под воздействием каких-то закулисных сил Вольский аннулировал свое приглашение. И слава богу! Его блок потерпел сокрушительное поражение на выборах 12 декабря 1993 года, не набрав даже 5 % голосов. Все, на этом Л. Шебаршин поставил точку и стал жить по рецепту киплинговской кошки, которая гуляет сама по себе и не подчиняется никому.

Разведка, в которой он провел практически всю свою жизнь, не интересовалась ни судьбой, ни работой Л. В. Шебаршина. В частных беседах он, иногда вспоминая о разведке, говорил, что напрасно она забывает о своих ветеранах-пенсионерах, многие из которых продолжают активно работать, поддерживают контакты с широким кругом возможных источников интересной информации.

Кроме профессиональной работы он занялся литературной деятельностью. Его книги всем известны и лучше всего говорят о личности автора, особенно «…И жизни мелочные сны…». В своих книгах он абсолютно честен, в отличие от большинства «мемуаристов», которые писали, чтобы обелить себя и очернить своих противников.

Наша дружба с Л. Шебаршиным оставалась нерушимой. Мы делились друг с другом своими литературными планами, постоянно обменивались оценками складывающейся ситуации, ходили друг к другу в гости, тем более что наши дома находятся недалеко друг от друга. Он страстно любил играть в шахматы, и мы иногда засиживались далеко за полночь. По весне иногда выезжали на рыбалку на Волгу по приглашению друзей его детства Савицких. Леонид был азартным теннисистом до самого последнего времени.

Однажды в 90-е годы в далекой Аргентине произошел жуткий террористический акт: был взорван культурный центр местной еврейской общины, и погибло около сотни человек. Довольно неожиданно из Буэнос-Айреса пришло приглашение от тамошних спецслужб Шебаршину и мне приехать туда для консультаций по профессиональным вопросам. Посоветовавшись, мы решили принять приглашение: терроризм — общая беда человечества. В Аргентине его встретили не только тепло, а даже с восторгом. Он выступил с докладом в закрытой аудитории, где слушателями были только сотрудники спецслужб, об арабо-израильском конфликте, формах его проявления, метастазах в странах, расположенных далеко от эпицентра конфликта. Были даны как политические рекомендации, чтобы минимизировать возможность повторения подобных трагедий, так и оперативные меры по профилактике террористических акций. Состоялись и консультации с руководством спецслужб. Несколько дней, проведенных в Аргентине, он запомнил на всю оставшуюся жизнь. Гостеприимные хозяева были предельно благодарны российским профессионалам (кстати, после нашего визита туда в этой стране не было больше террористических актов).

Л. Шебаршин побывал на самых мощных (по массе падающей воды) водопадах планеты — Игуасу на реке Парана, — находящихся практически на стыке границ трех государств: Аргентины, Бразилии и Парагвая. Можно было, не сходя с места, делая всего один шаг ногой, побывать за секунды во всех трех государствах.

По его просьбе аргентинцы отвезли его в знаменитую Пампу — безбрежную степь, покрытую девственной степной растительностью, на которой пасутся огромные стада крупного рогатого скота. Его угостили самыми мягкими и вкусными бифштексами, которые только бывают в мире.

Для него было устроено посещение знаменитого танго-шоу. Он очень сокрушался, что никогда не смог до конца побороть свою привычку ложиться спать рано, в 9–10 часов вечера, когда ночная жизнь только начиналась.

Не все поездки его заграницу оказывались такими полезными и приятными. Он рассказывал мне, что где-то в конце 90-годов он поехал в Англию, где проходило международное совещание представителей частных охранных и детективных фирм. Он представлял РНСЭБ и хотел приобщиться к опыту других стран. Уже под занавес работы совещания к нему подошел англичанин, который пригласил его на частный ланч и беседу. Шебаршин согласился, но был страшно удивлен, когда незнакомец повел беседу в совсем другом направлении, пытаясь просто завербовать Леонида от имени спецслужб Великобритании. Он жестко сказал собеседнику, что всегда раньше был более высокого мнения о качестве английских спецслужб и их сотрудников. Добавив, что собеседник явно ошибся адресом, послал его на три буквы, расплатился за свою часть ланча и вышел из ресторана.

Еще однажды нам довелось вместе побывать заграницей в середине первой декады нового века. Через старых коллег-друзей из Болгарии Л. В. Шебаршин получил приглашение приехать на встречу ветеранов-отставников, в прошлом руководящих работников западных разведок, которых собирал сын бывшего президента Хорватии Франьо Туджмена в сказочно красивом Дубровнике. Цель встречи была сформулирована так: «Роль разведок после окончания холодной войны».

Шебаршин ответил, что поедет только вдвоем, и назвал в качестве спутника меня. Там согласились, и мы отправились в Дубровник, подготовив предварительно обстоятельные доклады на тему, как мы видим роль разведок в новом мире. Лейтмотивом наших докладов было желание видеть в разведках инструменты мира и предупреждения конфликтов, а не орудия холодной войны, как это было прежде.

Собрались на уровне заместителей и начальников разведок коллеги из многих западноевропейских стран и США, но уровень их подготовки и участия в совещании был удручающим. Они приехали просто отдохнуть на халяву. Мы сделали свои доклады, слушатели только делали вид, что их что-то интересует, основное время проводили в барах или на пляже. Светское мероприятие, возможно организованное Туджменом-младшим для собственного пира, вызвало только раздражение. Леонид Владимирович категорически отказался от участия в повторных мероприятиях подобного рода.

Более того, он сказал, что окончательно «завязал» с поездками за рубеж, надоело смотреть на чужое благополучие.

Наша домашняя реальность доставляла ему постоянную душевную боль. Он не мог равнодушно относиться к разнузданной приватизации национального богатства России случайными людьми, не наделенными никакими творческими или организационными талантами, но получившими ключи от государственных амбаров. Он никогда не смотрел телепередачи, даже не держал дома телевизора, не слушал радио, зато читал почти все газеты профессионально, точно вылавливая из них то, что было близко к правде или отражало ее. Суждения его были глубоки и верны. Свое отношение к действительности он выражал в кратких афоризмах, которые потом составили его книжку «Хроника безвременья», которую я считаю формой блестящей публицистики. Чего стоит одна емкая фраза: «Нас бросили в дерьмо, а мы пытаемся хорошо пахнуть!».

Распад СССР, который В. В. Путин назвал «величайшей геополитической катастрофой XX века», научно-техническая и экономическая разруха, обрушившаяся на Россию после 1991 года, были главной причиной моральной опустошенности, которую ощущал Л. Шебаршин. К несчастью, общенациональные беды дополнились трудностями личного и семейного порядка. У него умерла от приступа астмы любимая дочь в результате несвоевременной и малоквалифицированной медицинской помощи. Горькая поговорка гласит: «Пришла беда — отворяй ворота». Его супруга Нина Васильевна тяжело заболела и в течение многих лет оказалась прикованной к постели и к инвалидной коляске. Безвременно ушла из жизни младшая сестра Валерия, с которой он был особенно дружен. Л. Шебаршин необыкновенно мужественно переносил эти тяжелые удары судьбы. В те самые дни, когда он готовился отметить свое 70-летие и друзья готовили приветственные речи, скончалась Нина Васильевна, и, естественно, вместо юбилейных торжеств пришлось погрузиться в траур.

Будучи твердым и последовательным государственником, он не без горечи воспринимал уход его близких людей с государственной службы в частные коммерческие структуры. Время диктовало свои законы. Про себя он говорил: «Наше время придет, но нас оно уже не застанет».

Он очень хотел бросить курение, но чего-то не хватало для победы над этой вредной привычкой. Окружавшие его друзья уже не брали в рот сигареты, а на его столе постоянно лежали пачки «Винстона». Чтобы он не чувствовал себя одиноким в этом «пороке», я всегда при встречах с ним «стрелял» у него сигарету и не без удовольствия (вспоминая далекие времена оперативной работы за рубежом) пускал кольца дыма в потолок. В своем кругу мы звали его «шефом», несмотря на то что он был моложе многих; в наших структурах большее уважение отдавалось служебному положению, нежели возрасту. Начальник разведки есть начальник на все времена. По своим личным качествам он превосходил большинство своего окружения исключительно цепкой памятью, железной логикой, умением слушать и слышать. Его общей эрудиции можно было только позавидовать. Она была следствием давнишней его дружбы с книгой. Когда он ушел из жизни, встал вопрос, что делать с его личной библиотекой, насчитывавшей более тысячи томов, причем это было не случайное скопище, а тщательно отфильтрованное собрание из работ по вопросам истории, экономики, культуры России и интересовавших его зарубежных стран. Сейчас в нашей стране не в чести все, что связано с наукой, число библиотек повсеместно сокращается, их помещения переделываются под «офисы». Но тут сказала свое слово разведка, она приняла в свои фонды все книги, на собирание которых Шебаршин потратил часть своей жизни. На каждом экземпляре поставлен его экслибрис. Спасибо коллегам из Ясенева.

За четыре дня до трагедии мы с супругой были в числе приглашенных у него на ужине, посвященном его 77-летию. Были еще две пары: друзья детства Савицкие и Шебаршин Владимир Владимирович с женой, с которыми Леонид Владимирович поддерживал тесные добрые отношения. Мы в полный голос пели наши любимые песни военной поры. Особенно четко рубили «Марш артиллеристов» с его словами «Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой…». Сам Леонид Владимирович очень любил песню «Враги сожгли родную хату…». У него наворачивались слезы при упоминании в песне имени покойной Прасковьи, потому что именно так звали родную мать Шебаршина. Ничто не предвещало скорой беды, хотя мы видели и знали, что болезни постепенно подтачивали организм именинника. Хозяйкой-распорядительницей была преданная, хотя и очень далекая его родственница Татьяна Пушкина (ее покойный муж и покойная жена Шебаршина были родными сестрой и братом). Татьяна пользовалась полным доверием и расположением Леонида Владимировича. У нее единственной были ключи от квартиры, и она была первой, кто вошел в дом, чтобы обнаружить уже бездыханного Леонида Владимировича. От нее я узнал о непоправимой беде — утере человека со знаком качества, который мог бы быть козырной картой в руках России в годы, когда ей достались большей частью шестерки да семерки.


Николай Леонов,

генерал-лейтенант госбезопасности

Шеф

В последние годы жизнь довольно близко свела меня с ним, и чем дальше, тем явственнее: большое видится на расстоянии. Много хотелось сказать ему еще тогда. Всего-то требовалось позвонить и заглянуть на огонек в его скромный офис на Чистых прудах, пообщаться за чашкой настоящего дарджилингского (кто из нас не помнит этого: «Хороший чай в Москве редкость, в ярких упаковках продают мусор — ни терпкости, ни аромата!»). Теперь, когда его не стало, жалею, что не общался с ним чаще, что многого так и не рассказал ему, не услышал его ответов.

Офисы эти представляли собой островки чекистской этики, традиций, царивших в профессиональных коллективах 1980-х, создавали приятную иллюзию прежней стабильности и надежности. Осколки КГБ, как их порой ядовито называли, но от этого уважали не меньше. Стремились сюда за добрым советом или просто за человеческой поддержкой в трудных ситуациях коммерсанты, директора предприятий, ученые, артисты и даже политики. Леонид Владимирович, или, как мы его между собой называли, шеф, был душой офиса, харизмой, настоянной на изысканной разведывательной мысли, истории Востока, знании полдюжины языков и того, что и как надо делать «за бугром».

В заповедной и таинственной тиши уютной квартиры шефа («Логово начальника разведки», — пришло на ум, когда впервые переступал ее порог) пришлось бывать реже. Тот некогда элитный цековский дом, во дворе которого можно было встретить многих известных персонажей политической авансцены той поры, включая бывших верных ленинцев Б. Ельцина и Г. Зюганова, стоял недалеко от Тверской. Обычный подъезд, лифт, дверь, приветливое приглашение помощницы по хозяйству Вики мыть руки: «Пельмени как раз поспели». Мои смущенные приветствия в адрес дремлющей в кресле парализованной (это стало понятно значительно позже и никогда не обсуждалось вплоть до ее скромных похорон) Нины Васильевны и ее ответные мучительно-вежливые кивки.

После пельменей и традиционно крепкого чая речь, конечно же, зашла о книгах — верных друзьях, особой гордости хозяина, символе этого дома. Нарядные современные, старые и изрядно потрепанные, приобретенные в дорогих западных магазинах и на дешевых восточных развалах, научные, художественные, в том числе довольно редкие, говорящие на десятках языков. История и лингвистика, этнография и естествознание, колониальные походы и военное искусство, государственное устройство, дипломатические службы и разведки разных стран и времен, сборники поэзии, альбомы живописи и многое другое. Книги всюду. Они здесь живут (жили) везде. Помню, увидев книжные полки даже в прихожей, неуместно пошутил: театр начинается с вешалки, забыв, что лицедейство (по крайней мере, плохое) хозяин квартиры не жалует. Это вовсе не коллекционирование, чтобы было «как у людей», не показуха, а каждодневный смысл бытия, неизбывная жажда познания, его культ.

Сколько раз я поражался, завидовал юношескому огню, вспыхивавшему в его выразительных темных глазах, когда речь заходила о книге, об интересном и неординарном событии! Усталость и хвори (помните его: «На смену юношескому романтизму неизменно приходит старческий ревматизм»?) мгновенно покидали его, когда в его руки попадала книга. Бережно брал книжку, как крылья птицы подхватывают птенца, опытными движениями букиниста оглаживали обложку, пытливо и наскоро перелистывал страницы, то поднося, то отдаляя от лица, словно на ощупь, на запах пытаясь определить познавательную и духовную ценность этого «контейнера» с информацией. Опытный глаз книжного охотника тем временем стрелял по диагонали страниц, чтобы решить, достойно ли сие творение его времени, стоит ли его читать («Каждая минута моего времени стоит очень дорого. Только вот покупателей нет», — шутил он).

Так было и в последний раз. Мой строгий учитель перечитывает уже второй вариант моей рукописи. Как обычно, тактично намекает, с чем он не согласен или что ему не нравится стилистически. Где-то на середине вдруг как бы случайно вспоминает, когда и где возник ислам. К чему бы это? Пытаясь мгновенно оценить ситуацию, понимаю, что так ненавязчиво и тонко он подсказывает, что я допустил логическую ошибку, связанную с возникновением христианства на Кавказе. Еще через несколько страниц слегка ведет бровью, характерно, по-гусиному, вытягивает шею, сглатывает, смотря куда-то вдаль. Мгновенно догадываюсь: что-то не нравится с точки зрения этики или стиля, спешно делаю пометки на полях своего экземпляра.

Но вот настает долгожданный для каждого автора день. В назначенное время я стою на его пороге со своим новеньким, пахнущим типографской краской творением. Изумлению моему вновь нет предела: шеф принимает подарок, как ребенок, трепетно, с волнением, будто ничего о ней не знал и не читал рукописи. Тот же азартный блеск, те же движения рук по обложке и страницам, сдержанные междометия. Похоже, доволен. Такой строгий и тактичный, немногословный и красноречивый был мой главный редактор и учитель. Был…


Хорошо помню день нашего знакомства, то солнечное майское утро. Ясенево, конец 1980-х. Перестройка на излете. Как потом напишет Леонид Владимирович, «…будущее великого государства было непознаваемым лишь для безнадежных простаков, которые думали, что все образуется и будет катиться и дальше по проторенной колее». Но оставался еще год, от силы — полтора. Те, кто в то время думал чаще и видел дальше, буквально потеряли покой, пытались что-то сделать, чтобы как-то остановить приближающуюся к пропасти махину, не дать сепаратизму и махровому национализму взорвать ее изнутри.

Уже не начинающий, как мне наивно казалось, зрелый работник с парой загранкомандировок за плечами, я тогда подготовил записку о положении в одной из республик Союза, близкой и знакомой мне. Зачем? Этот вопрос даже не возникал. Просто был убежден: большая Родина в опасности, малая — на грани катастрофы! Записка, как ни странно, вызвала живой интерес у прямого начальника и одного из первых моих учителей Л. П. Костромина и, к моему немалому удивлению (и тщеславию), молниеносно проделала путь вверх: от Л. В. Шебаршина до М. С. Горбачева.

Реакция последней инстанции мне, естественно, была неведома. Лишь годы спустя узнал, что та «бумажка», как последняя соломинка, перевесила мелкую и легковесную чашу терпения (и такта) тогдашнего горе-руководителя страны, который обрушился на подавшего ее с истерическими обвинениями в попытке вбить клин в отношения с лидерами национальных республик, в раздувании угрозы безопасности и целостности страны и т. п. Очередная истерика главного перестройщика, однако, уже не остановила ничто и никого. Ни тех, кто хотел что-то предпринять для спасения страны от потрясений, ни тех, кто уже не мог и не хотел остановиться, раскачивая лодку. Ни собственно самой трагедии. «Процесс пошел!».

Общаясь с шефом в последние годы, мы видели в нем одного из нас, выходцев из простой советской семьи, обычного опера, чем немало гордились. Но одновременно видели в нем старшего во всех смыслах и куда более опытного человека, к тому же побывавшего в высших сферах власти. Не скрою, не раз пытался поговорить с ним о судьбах страны. Как ни держался я приличий, но порой с трудом сдерживал свое негодование по поводу многого. Пытался, например, понять феномен В. А. Крючкова. Если с Горбачевым все давно было ясно (боги порой дают орехи беззубым!), то личность Владимира Александровича так и осталась для многих моих товарищей загадкой, тайной за семью печатями. Еще более было непонятно, как же все-таки к нему относилось тогдашнее и последующее руководство страны, как относиться нам, которыми он командовал долгие годы. О несомненно сильных качествах В. А. как большого руководителя, системного, жесткого, по-своему гениального администратора, написано и сказано немало. Да и сам знаю это не понаслышке — довелось его слушать на совещаниях, участвовать в его переговорах в далекой азиатской стране, а потом, через много лет, сопровождать его, старого, полуслепого и спотыкающегося, на одном из юбилеев, обмениваясь с ним ничего к тому времени не значащими дежурными фразами.

Мои попытки что-то выведать об этом феномене шеф всегда тактично пресекал. Сомнения он, конечно, не развеял, а лишь усилил. Но я успокаивал себя: было бы странным, если бы такой опытный человек позволил себе задушевные разговоры на острые темы. Поэтому его мысли на этот счет приходилось реконструировать в основном по его замечательным книгам и по отдельным репликам и жестам…

Так, при отсутствии каких-либо серьезных возражений или опровержений со стороны шефа, как мы его всегда называли, я, в частности, пришел к убеждению, что главная загадка начала девяностых годов прошлого века — это как В. А. Крючков оказался в руководстве заговора и почему просчитался, невольно подставив всех нас. И что разгадка — в сговоре между всеми видными политическими фигурами того времени о тактическом союзе, который развалился сразу, как только запахло порохом, властью и огромными деньгами. Об этом позднее написал и Леонид Владимирович, который, похоже, и сам терялся в догадках: «Нет объяснения тому, как человек, непосредственно участвовавший в венгерских событиях 56-го года, наблюдавший в качестве помощника Ю. В. Андропова за Чехословакией в 1968 году, причастный к афганскому перевороту 79-го года и введению военного положения в Польше в 1981 году, как деятель такого опыта мог оказаться столь беспомощным 18–21 августа 1991 года?».

Убежден, что, будучи глубоко скромным человеком, шеф так и не осознал, что оставил нам не только уникальную и ценную политологическую формулу мотивов и действий В. Крючкова, но и точный слепок модели поздней советской власти. Вот его слегка аннотированный вариант: неуемное желание навести порядок в делах государства, преувеличение роли КГБ как единственного дееспособного института власти; искренняя тревога по поводу краха государства и традиционных ценностей, слепая вера в непоколебимость и вечность таких символов, как Ленин, Октябрь и социализм; всеобщая растерянность и беспомощность в лагере социалистических традиционалистов; укоренившееся за годы советской власти властолюбие и честолюбие, атмосфера аппаратных хитростей и интриг, замкнутость, закрытость при кажущихся коллегиальности и корпоративности; окаменевшая форма некогда живой и сильной идеологии, неспособность к диалогу и компромиссам; утрата реального представления о процессах в стране и в мире, восприятие современного мира как скопления конфликтующих или сотрудничающих политических сил и деятелей, сложной паутины интриг, а народа — как предмета заботы и манипулирования, но отнюдь не участника исторического процесса.


Это лишь отдельные мазки талантливо написанного шефом политического пейзажа последних советских лет. (К сожалению, пейзаж меняется медленно.) Во всяком случае, все это можно смело использовать в учебниках обществоведения как часть нашей новейшей истории. Внимательное прочтение самого Шебаршина дает ответ на многие вопросы, в том числе на недобросовестные спекуляции о его воззрениях и личной роли в событиях 1991 года. Тому, кто знал его лично, подобные измышления просто в голову не приходили. И лишь те, кто не знал либо очень хотел всячески дистанцироваться от КГБ, позволял себе бестактные и прозрачные намеки, к примеру, что Л. В. якобы верный ученик В. Крючкова, его ставленник и т. п. Вот, пожалуй, и вся суть давно канувшей в лету интриги вокруг Л. В. Шебаршина как личности яркой и незаурядной.

Мы хорошо помним, как бурлила встревоженная мутными потоками перестройки общественная мысль в нашей штаб-квартире в конце 1980-х, какие шаги предприняло наше руководство, для того чтобы выпустить пар, канализировать в законопослушное русло: социологические опросы, адресная работа с сотрудниками, ужесточение хранения оружия, контакты с общественностью и многое другое, что незаслуженно забыто или искажено. Ценно уже то, что мы тогда не взялись за оружие (а руки ведь чесались!). В том огромная личная заслуга шефа и его «замполита» — секретаря парткома С. Г. Надуваева. С этим открытым, честным и мужественным человеком довелось тесно общаться еще в Афганистане, где он вел многотрудную работу секретаря парткома нашего Представительства — огромного и разномастного коллектива в сотни штыков.

Итак, порог просторного кабинета начальника советской разведки тем майским утром я переступил впервые. Прямо — чудесный панорамный вид смешанного леса сквозь огромные окна, справа — большой светлого дерева стол для совещаний, дюжина телефонов, странной формы абажур над рабочим местом (потом узнал от таких же, как он, заядлых курильщиков-шифровальщиков — специальная вытяжка, чтобы не окуривать собеседников). И, конечно же, книги. Правда, до этого видел его несколько раз в Кабуле, но мельком, устремленного на очередное совещание или важную встречу в составе высоких делегаций. А так близко — впервые. А поскольку я находился в оцепенении, то сразу его приветствия не расслышал. В голове лишь крутилось: «Вот каков он вблизи!». Только на второй раз понял, что он предложил мне сесть.

Его частые поездки в Кабул были вызваны тем, что афганская авантюра к концу 1980-х окончательно захлебывалась, и все уже понимали, как мало остается времени, чтобы создать условия для мирного вывода войск и заделы на перспективу. Работали честно, много, не жалея сил. Десятки руководителей и товарищей хочется вспомнить добрым словом. (Читаем у Леонида Владимировича: «Меня часто занимает совсем уже сейчас бесполезная мысль: что заставляло нас работать? Не знать ни отдыха, ни сна, рисковать, забывать о жене и детях, которым так не хватало нашего внимания?..») Обстановка требовала нестандартно подходить к нашему инструментарию, пахать и пахать. Знающие старшие товарищи тогда говорили, что с приходом шефа советской разведке повезло, что он обладает уникальными аналитическими способностями и оперативным опытом, что может мгновенно оценить сложнейшую обстановку и найти верное решение, буквально «на коленке» написать важную информационную телеграмму в адрес руководства государства и т. д. Могло ли это не вселять оптимизм, не придавать всем нам новые силы!


Работа в поле — это одно. Но как не стушеваться, когда тебя впервые вызвал сам шеф внешней разведки! Вывел меня из оцепенения Леонид Владимирович своим коротким деловым приветствием, точными и сухими вопросами: как я готовил свою записку, каковы источники, каковы мои оценки перспектив развития обстановки в пока еще союзной республике и т. п. Казалось бы, обычные в нашем деле вещи. Как часто потом я мысленно обращался к нему, когда сам задавал эти вопросы другим, всякий раз представляя, как это сделал бы он! Годы спустя мы с ним вспоминали с улыбкой, что один его вопрос тогда все же застал меня врасплох — когда он спросил, сколько дней я писал записку. Вот незадача! Скажешь меньше, чем на самом деле, — авантюрист, больше — тугодум. Ни то ни другое мое молодое самолюбие не устраивало. Решил ответить как есть: две недели. Похоже, попал в точку: шеф понимающе кивнул.

Долгий путь с тех пор пришлось пройти, чтобы удостоиться встреч за семейным столом, скромных пельменей на его кухне, «допуска» к его библиотеке, его участия в редакции моих скромных трудов. Наконец, его первых скупых мужских объятий и первой дарственной надписи на книге: «Моему другу…». Искренне дорожу этими бесценными реликвиями, почитаю их высшей наградой за пройденное и прочувствованное за три с лишним десятка лет в строю. С перерывом в один год я потерял отца и шефа. Горюю по ним одинаково. Вечная память простому фронтовику, закончившему Отечественную сержантом, и видному советскому Генералу!

Интересовала ли шефа политика, жизнь страны, разведки? Еще бы! (Его коронное: «Забыть ли старую любовь и службу прежних дней?»). Только об этом с ним говорили всегда в общем, «без оценок и фактуры», никогда не злорадствуя, что где-то что-то не так. Это было табу и для него, и для нас. На встречах ветеранов, на юбилеях, при обсуждении политических тем в любом формате он был всегда непреклонен: о прошлом, о разведке — хорошо или никак. (Помните: «Не стоит возвращаться в прошлое. Там уже никого нет»? Или: «Прошлого не вернешь, настоящего не удержишь, будущего не узнаешь…») Один его афоризм выделяю особо: «Не Отечество нуждается в героях, а герои в Отечестве».

Честно говоря, порой возникали сомнения в его искренности, когда он говорил: «Телевизора не смотрю и тебе не советую», ибо на его рабочем столе громоздились газеты не самого высокого качества. Мы, уже шарившие по интернету, снисходительно относились к консервативным чудачествам шефа, к его старой закалке. Понимали, как для него мучительно оставаться в стороне от того широкого информационного потока, что он пропускал через себя десятилетиями. Тем более поражала его прекрасная осведомленность о делах в мире, в стране, точность его формулировок, оценок, прогноза. Вот что значит старая школа! Школа Шебаршина.

Увы, начинаем привыкать к печальным вестям об уходе товарищей. Но страшная весть о его кончине в марте 2012-го прозвучала не только неожиданно, но и необычно для мирных лет. Тревожным выстрелом она всполошила птиц в Тверских переулках и в Марьиной роще, на башнях Смоленской высотки и в тихом лесу в Ясенево, больно ранила сердца в самых разных уголках России, во многих ее посольствах за рубежом. Хотел ли он, чтобы его последнему шагу было придано столько общественного внимания? Уверен, нет. Прерви он свой полет как-то по-другому, не нажимая на спусковой крючок (хотя собственно, почему боевой генерал должен делать это по-другому!), все равно пресса искала бы в его поступке какой-то тайный смысл, скрытые пружины, заговор. Такова уж участь всех видных и незаурядных личностей: обществу просто интересно, что же они хотели сказать своим уходом…

Нашлись и те, кто призывал не усердствовать, чтя его память, намекая, дескать, самоубийство негоже для православного христианина, русского офицера и т. п. Другие промычали что-то типа: жаль… но что особенного для страны он сделал? Не могу не вспомнить самого Л. В.: «Собачья мысль: если укусить боязно, а лизнуть — неудобно, проскули что-нибудь невнятное». Зато простые люди не стеснялись в высказываниях в те дни. Вот один из откликов: «Впервые вижу в Интернете 99 % достойных комментариев. Вот это рейтинг! Вечная память героям!». Или откровенное: «Спасибо вам от народа России!».

В минуту прощания тысячи сердец заныли: прощай, Командир, наша совесть, совесть разведки! Вспомнилось его коронное: «Наше время придет, но нас оно уже не застанет».

Перечитывая талантливые книги шефа, невольно проецируешь их на нашу действительность. Как точно он понимал, что новые векторы нашей внешней политики захлебнутся, так и не принеся пользы. Лишь вред да потерю лица. Слыша сегодняшнюю демагогию о нашем особом пути, мучительные поиски «национальной идеи», невольно обращаемся к Л. В. Шебаршину, для которого никогда не стоял вопрос об идее и смысле жизни. На его надгробье на Троекуровке — его слова: «Для того чтобы служить делу, надо верить в его правоту, в то, что оно является частью чего-то большего, чем жизнь»… Вот простой ответ на рассуждения об идее, которую не ищет теперь только ленивый…

Чем же теперь живем мы, бывшие разведчики? Ответ за всех нас дал шеф: «Случается, что служба и жизнь составляют для человека единое целое, причем все светлые черты того, что именуется жизнью, с течением лет все больше и больше подчиняются интересам службы, растворяются в ней. Неприметно для себя человек начинает тосковать, отрываясь от своего дела, от рабочего места, чувствует себя потерянным в дни вынужденного безделья, которые бывают у него так редко. Работа, которой долгие годы занимался я и мои коллеги, интереснее, увлекательнее всего, на мой взгляд, что могла предложить жизнь. Так мне казалось и кажется до сих пор. Жизнь — часть работы, и всегда думалось, что они пресекутся одновременно.

Не получилось. Служба кончилась, продолжается жизнь. Продолжается и то дело, ничтожной частичкой которого была моя работа. Это дело началось за столетия до моего появления на свет, оно не завершится до тех пор, пока живет Россия. Будут приходить все новые и новые люди, они будут умнее, образованнее нас, они будут жить в ином, не похожем на наш мире. Но они будут продолжать вечное дело, частью которого были мы и наши безвестные предшественники, они будут служить обеспечению безопасности России. Помоги им Бог!

Незадолго до отставки журналист спросил меня: «Что вспоминает разведчик в старости?». Полушуткой я ответил: «Это покажет очень недалекое будущее». Слова оказались пророческими, и будущее, о котором мы говорили, наступило невероятно быстро…

Разведчику нужна хорошая память. Отставному разведчику нужно умение выборочно забывать. Не замалчивать, а именно накрепко забывать все то, что может так или иначе нанести вред людям живым или бросить тень на память умерших. Прошлое всегда с нами. Неосторожное слово о событии, которое, казалось бы, принадлежит истории, вдруг осязаемо вмешивается в людские судьбы».

Бог поможет нашим последователям!


Леонид Мальцев, генерал-майор

Честь разведчика

Последний руководитель советской внешней разведки Леонид Владимирович Шебаршин ушел из жизни ошеломляюще для многих, кто знал его лично, по отзывам отечественной и зарубежной прессы либо аналитиков, способных объективно оценивать наше противоречивое бытие. Ибо он прослыл явно сильной личностью, добропорядочным человеком и профессионалом высокой пробы в разведке, уготованной ему судьбой.

После так называемого августовского путча 1991 года, когда начались беспардонное охаивание советских спецслужб и расформирование Комитета государственной безопасности СССР, он решительно подал в отставку и уже 23 сентября того же года в последний раз вошел в кабинет начальника Первого главного управления (советской разведки) КГБ СССР. Однако впоследствии воспоминания о разведывательных буднях приходили к нему даже в усталых снах. Так, не однажды в сновидениях являлся Пакистан, где Леонид Шебаршин столкнулся с первой в его жизни азиатской войной. Возвращались вой сирен, затемнения, трассы зенитных снарядов. Именно там он своими руками стал получать в поиске подлинных политических истин чужие секретные документы.

Припоминались индийские напряженные будни в условиях жесткой местной контрразведки, чрезвычайные положения, оставившие острый след операции.

Приходили на память встречи с Председателем КГБ Ю. В. Андроповым, у которого в 1974–1981 годах побывал шесть раз. Перед поездкой в Тегеран Юрий Владимирович порекомендовал ему прочитать «18 брюмера» Карла Маркса, для того чтобы глубже понять иранские события. Шебаршина поразила применимость многих мыслей Маркса к происходящему в Иране, изящество его формулировок, но еще удивительнее, что это увидел один из руководителей того времени, когда живой самостоятельной мысли, казалось, уже не было места в высоких сферах.

Исламская революция зарубцевалась у Леонида Владимировича особенно памятно. Об обстановке, в которой довелось тогда действовать советской разведке в Тегеране, сам Шебаршин, возглавлявший там резидентуру, вспоминал: «Культ смерти, любование смертью, смакование смертью — такова атмосфера, созданная хомейнистами. Кровь и трупы на фотографиях, на обложках книг, на экранах телевизоров, на плакатах, кровь и трупы на тегеранских тротуарах, в застенках, в болотах Хузистана и курдских горах, кровь и трупы в туркменской степи, в пустынях Белуджистана, в мазандаранских лесах… Наше посольство в Тегеране подвергается разгрому. Мы сидим в осаде, слушаем выстрелы, звон бьющихся стекол и надрывный вой сирены».

При всем при том работа не прекращалась, поскольку крайне требовалась информация и, конечно же, нужны были источники ее. Следовало бывать в городе, зачастую в полной темноте ходить по пустынным улицам, встречаться с теми, в ком нуждались советские разведчики.

Черным следом осталось в героической деятельности резидентуры предательство одного из офицеров «точки» — Кузичкина. Надо было спасать людей, о которых мог знать перебежчик. Это удалось сделать быстро и без потерь. Пришлось резко сократить оперативную активность. Этот период Л. Шебаршин назвал тяжелейшим и самым горьким в своей жизни. И все же он нашел в себе силы пережить и это потрясение: осмысливал случившееся среди исламской революции, и со временем персидская лихорадка мало-помалу у него улеглась. Но не исчезла насовсем. Позднее мне не раз доводилось встречать его на пресс-конференциях, посвященных проблемам Ирана и мусульман России, в которых он участвовал с неизменным интересом.

Сумев превозмочь возникшие тернии, Леонид Шебаршин стал одним из руководителей информационно-аналитического управления. И вскоре был назначен заместителем начальника внешней разведки, а с учетом блистательных профессиональных качеств довольно быстро возглавил ее.

На склоне лет в одной из своих книг, раздумывая о задачах и целях своей профессии, он поставил немаловажный вопрос: частью чего является дело, которому мы служим? И уверенно ответил: «Мы чувствуем себя людьми лишь потому, что у нас есть Родина. На этом мы будем стоять и с этой точки оценивать прошлое, судить о деяниях своих предшественников и современников, взирать в неспокойное будущее. Так проясняется и суть нашего дела. Благо Отечества, благо народа… выше идеологических споров, личной и групповой корысти, политики сегодняшнего дня, выше амбиций и обид».

Десятилетиями, размышлял Леонид Шебаршин, мы следили за маневрами внешних сил, противников и партнеров, выявляли их тайные замыслы, подсказывали направления ответных ходов, вступали в острейшие схватки, несли потери. И всегда, в самых тяжелых обстоятельствах присутствовала мысль — за нами Отечество, мощное, неколебимое государство, за нами великий народ… Противник не осмелился брать бастионы штурмом, он добивается своего измором и изменой.

Борьба за Отечество, констатировал он, продолжается на новых рубежах. Они неизмеримо ближе к сердцу России. Доля вины за все происходящее лежит и на нас. Так нужно ли сегодня наше дело? Нужно. Необходимо.

Родина, Отечество являлись для него высшей инстанцией. Леонид Владимирович не терял присутствия духа в самых чрезвычайных ситуациях. 21 августа 1991 года он был назначен Председателем КГБ вместо арестованного Владимира Александровича Крючкова. В тот день Шебаршин проводил первое и последнее заседание Коллегии КГБ в здании на Лубянке. Площадь была запружена возбужденной толпой. Провокаторы звали к штурму зданий. Выступивший начальник Главного управления Пограничных войск КГБ жестко сказал, что «зеленые фуражки» с оружием в руках будут защищать служебные помещения и документацию от любых авантюристов.

Повисла напряженная тишина. Шебаршин соединился по «кремлевке» с Ельциным и спокойно сказал: «Борис Николаевич! Приезжайте срочно на Лубянскую площадь и успокойте толпу. Иначе может произойти непоправимое, и вся ответственность будет лежать на вас». Этот разговор был продублирован телеграммой.

Ельцин приехал и угомонил толпу, разогретую разведенным спиртом, который наливали из канистр за каждым углом. На другой день Леонид Владимирович был уволен Ельциным с поста главы Комитета. Его сменил предатель Бакатин.

1991 год, увы, стал рубежом в жизни талантливейшего разведчика Шебаршина на фоне улюлюкающих толп, требовавших расправы над сотрудниками спецслужб. Да и роль их в то время сильно менялась. В частности, Ельцин назначал новых заместителей начальника разведки, даже не советуясь с ее руководителем. И осенью 1991 года в возрасте пятидесяти шести лет генерал Шебаршин ушел в отставку. Никогда больше государство наше не обращалось к нему ни за советом, ни за помощью.

Далеко не каждому под силу выстоять перед такими ударами судьбы, какие пережил генерал. Ему пришлось похоронить взрослую дочь, и он заботился об оставшихся двух внуках. После тяжелой болезни скончалась его супруга, и Леонид Владимирович остался вдовцом, храня верность ее памяти. Он гордился, что недавно стал «четырежды прадедом».

Среди проваливающихся реформ «перестройки» Леонид Шебаршин создал с надежными сотоварищами небольшую консалтинговую компанию под гордым названием «Российская национальная служба экономической безопасности». В основу ее работы было положено скрупулезное соблюдение закона. Эта организация помогла многим предпринимателям уберечься от рисков и угроз, которыми полнилась наша жизнь в лихие 1990-е и нулевые годы. Компания реально помогала бизнесменам в борьбе с рэкетом и административным произволом. И стала спасительной для многих покалеченных реформами людей.

Знатоки спецслужб на Западе высоко ценили разведчика Шебаршина. В 1994-м его пригласили в Аргентину, где незадолго до того произошел мощный теракт в местном израильском культурном центре, унесший жизни более ста человек. Латиноамериканские коллеги внимательнейше отнеслись к рекомендациям Леонида Владимировича, направленным на недопущение впредь подобных акций. Причем Шебаршин дал советы не только чисто оперативного, но и политического характера. Поездка оказалась полезной, ибо в последующие годы ничего подобного в Аргентине не случалось.

Проявлялся интерес к нему и иного свойства. Как-то Леониду Владимировичу довелось отправиться в Англию на одно из международных совещаний руководителей частных охранных и детективных служб. В перерыве к нему вдруг подошел англичанин в штатском и пригласил на ланч, якобы «побеседовать о проблемах безопасности».

В ходе беседы британец не без восторга начал похваливать знания и разведывательное мастерство Шебаршина и неожиданно, не особо церемонясь, стал намекать на возможность сотрудничества генерала с английской разведкой. Шебаршин спокойно спросил: «Вы не ошиблись адресом, приглашая меня на ланч? Я был более высокого мнения об англичанах!». Затем он хладнокровно расплатился с официантом и молча вышел.

Обладая феноменальной памятью, Леонид Шебаршин знал всех фигурантов российской политики, помнил их жизненные траектории, мог безошибочно предсказать их дальнейшее продвижение по политическому небосклону. Органически не выносил верхоглядства и пустословия. Он так и не воспринял прорвавшихся к власти под псевдодемократическими лозунгами демагогов, видя в них разрушителей исторического Отечества. Об этом говорят его горькие афоризмы, собранные в книге «Хроника безвременья». В ней боль в связи со страданиями народа и презрительное отношение к новоявленным хозяевам России. Разнокалиберным «вождям» его совет: «Не в свою лужу не садись!». Едкая ремарка: «Бог, конечно, не выдаст, но от новых свиней надо держаться подальше — съедят!». Короткое, но емкое замечание: «На переправе не меняют лошадей, но стоило бы поменять кучера!». И еще об одной из новых политических организаций, шумливо претендующих на власть: «Партия честно заворовавшихся людей». Огромную популярность приобрели и другие книги, написанные генералом, — «Из жизни начальника разведки», «Рука Москвы», «И жизни мелочные сны», — пронизанные осмыслением минувшего и реальности, предвидением будущего. Порой грустными выглядели его оценки, но всегда мудрыми.

Скептически относившийся к навязчивому вмешательству некоторых партийных чиновников в оперативную работу, Леонид Шебаршин неожиданно процитировал однажды замечания И. В. Сталина о разведке, назвав эти соображения толковыми. А высказал их Иосиф Виссарионович на одном из заседаний Комиссии по реорганизации разведывательной и контрразведывательной служб МГБ СССР 9 ноября 1952 года. Есть смысл напомнить их: «В разведке никогда не строить работу таким образом, чтобы направлять атаку в лоб. Разведка должна действовать обходом. Иначе будут провалы, и тяжелые провалы. Идти в лоб — это близорукая тактика.

Никогда не вербовать иностранца таким образом, чтобы были ущемлены его патриотические чувства. Не надо вербовать иностранца против своего отечества. Если агент будет завербован с ущемлением патриотического чувства — это будет ненадежный агент.

Полностью изжить трафарет из разведки. Все время менять тактику, методы. Все время приспосабливаться к мировой обстановке. Использовать мировую обстановку. Вести атаку маневренную, разумную. Использовать то, что бог нам предоставляет.

Самое главное, чтобы в разведке научились признавать свои ошибки. Человек сначала признает свои провалы и ошибки, а уже потом поправляется.

…Исправлять разведку надо прежде всего с изжития лобовой атаки.

Главный наш враг — Америка. Но основной упор надо делать не собственно на Америку.

Нелегальные резидентуры надо создать прежде всего в приграничных государствах.

…Нельзя быть наивным в политике, но особенно нельзя быть наивным в разведке.

Агенту нельзя давать такие поручения, к которым он не подготовлен, которые его дезорганизуют морально.

В разведке иметь агентов с большим культурным кругозором — профессоров (привел пример, когда во времена подполья послали человека во Францию, чтобы разобраться с положением дел в меньшевистских организациях, и он один сделал больше, чем десяток других).

Разведка — святое, идеальное для нас дело.

Надо приобретать авторитет. В разведке должно быть несколько сот человек — друзей (это больше чем агенты), готовых выполнить любое наше задание.

Коммунистов, косо смотрящих на разведку, на работу ЧК, боящихся запачкаться, надо бросать головой в колодец.

Агентов иметь не замухрышек, а друзей — высший класс разведки».

Неприемлемы для генерала-государственника последствия так называемого нового мышления в политике. С горечью видит он, что к нашей стране все чаще относятся пренебрежительно, отечественный МИД больше всего на свете боится обидеть западных партнеров. Между тем ЦРУ, СИС, БНД совсем теряют стыд. Внаглую пытаются вербовать сотрудников наших спецслужб, дипломатов, представляющих особый интерес специалистов. Л. Шебаршин заносит в дневник: «Мы проанализировали работу американских и других западных спецслужб с советскими гражданами за рубежом. Картина получилась впечатляющей: за дымовой завесой разговоров о партнерстве вместо соперничества, человеческих контактов ведется тотальное наступление на Советский Союз. КГБ направляет доклад и предложения о контрмерах президенту Горбачеву и министру иностранных дел Шеварднадзе. Никакого решения по докладу не принимается».

Настрой последних лет отражает и такое признание Леонида Владимировича: «Из официального лексикона исчезло слово «совесть». Ложь стала и ступенькой к успеху, и инструментом в политических играх, и условием выживания. Но совесть, человеческое достоинство могли исчезнуть без следа только в высших и приближенных к ним сферах, где пьянящий аромат власти и всесилия заглушал все».

О своих единомышленниках и соратниках по службе он думал иначе. В одном из интервью, которое я брал у него, задавшись вопросом: «Что делают в бизнесе бывшие разведчики?», генерал убежденно ответил, что их отличают в первую очередь компетентность, дисциплинированность и законопослушность, почему и оказываются предпочтительнее многих на любом посту.

Вплоть до трагического исхода он стоически переносил обрушивавшиеся на него невзгоды. Более двух десятков лет оставался президентом Российской национальной службы экономической безопасности. Был неистовым книгочеем и не избегал давать советы, что лучше всего прочесть в море разнокалиберной литературы, обрушившейся на современного читателя. Одному из своих товарищей он как-то порекомендовал прочесть «Три чашки чая» Грега Мортенсона — американца, который строит школы для девочек и мальчиков в самых глухих районах Афганистана и Пакистана, то есть в гнезде «Талибана». Оговорившись: «Это к вопросу о том, как следует бороться с террористами».

Занимался спортом, неистово сражался в шахматы. Подшучивал, что к своему участковому врачу, женщине, ходит трижды в год: поздравить ее с Новым годом, 8 марта и в день ее рождения. Лишь отмечая 77-летие, когда 25 марта 2012 года к нему пришли близкие и друзья, он выглядел несколько исхудавшим и грустноватым. А так ничего не предвещало беды. За традиционным русским столом пели любимые им песни. Из них самой трогательной для него была «Враги сожгли родную хату». Он называл ее реквиемом, написанным для русского народа. Генерал и сам отождествлял себя с тем воином, который «три державы покорил», а приехал домой на пепелище и родную могилу. Хорошо знавший и друживший с ним генерал— лейтенант Николай Сергеевич Леонов припоминал: «При словах: «Уж ты прости меня, Прасковья, что я пришел к тебе такой, хотел я выпить за здоровье, а пить пришлось за упокой» — у него увлажнялись глаза. Его маму тоже звали Прасковьей».

Спустя всего четыре дня после этой встречи Леонид Шебаршин покончил с собой выстрелом из именного оружия. Осталась последняя его запись неровным почерком, что он ослеп. Рядом с пистолетом на полу лежал документ, удостоверявший право хозяина иметь оружие. Видимо, причины случившегося таятся в тех острых противоречиях с российской действительностью последних двух десятилетий, которые генерал так и не смог преодолеть.


Вячеслав Лашкул, ученый секретарь общества

изучения истории отечественных спецслужб

Друзья остаются с нами

В конце 1972 года меня направили в столицу Индии Дели для работы в резидентуре КГБ в качестве заместителя резидента по линии внешней контрразведки. Заместителем резидента по политической линии в резидентуре работал Л. В. Шебаршин.

Трудно было предположить, что сложившиеся в то время личные дружественные отношения сохранятся на протяжении сорока лет; что в начале 90-х годов мы переживем крушение той страны, которой отдали десятилетия своей жизни; что в последующие двадцать лет будем вживаться в новые, трудно воспринимаемые условия жизни в другой, непривычной нам стране. И не просто существовать, но и стремиться быть полезными для других людей, сохраняя при этом порядочность, справедливость и человеческое сочувствие.

Но это будет потом, через двадцать с лишним лет…

А тогда, осенью 1972 года, мне пришлось знакомиться с обстановкой, осваивать условия жизни в необычайно интересной стране, присматриваться к товарищам, с которыми предстояло вместе работать. И, конечно, прежде всего установить спокойные, деловые отношения с резидентом Медяником Яковом Прокопьевичем и его заместителем Шебаршиным Леонидом Владимировичем.

Для меня Индия была третьей загранкомандировкой, поэтому у меня были определенные представления о работе в резидентуре: мы работаем, но не забываем, что одновременно мы также просто живем, знакомимся со страной, общаемся друг с другом в неофициальной обстановке.

Вначале мне казалось, что Леонид Владимирович излишне официален, подчеркнуто стремится от деловых отношений не отклоняться, постоянно общается с резидентом, обсуждая различные проблемы советско-индийских отношений.

Пройдет несколько месяцев, прежде чем я осознаю, что чувство ответственности, стремление полностью отдаться делу — это внутреннее убеждение Леонида Владимировича.

Всегда с большим уважением я вспоминаю при этом Якова Прокопьевича Медяника.

Опытный разведчик, один из руководящих сотрудников Первого главного управления, Яков Прокопьевич обладал необыкновенным даром располагать к себе людей. Исключительно человечный, скромный, с огромным чувством ответственности, Яков Прокопьевич своим примером не позволял относиться к работе с «прохладцей».

Леонид Владимирович с его отношением к работе в лице Якова Прокопьевича нашел убежденного единомышленника.

Высокий уровень советско-индийских отношений требовал от резидентуры оперативно и грамотно решать сложные и непростые проблемы.

В Индию постоянно прилетали руководители советских республик, министры, руководители Советского Государства. Судя по положительным результатам этих визитов, советские представительства в Индии, в том числе резидентура разведки, с работой справлялись успешно.

Визиты в Индию руководящих деятелей нашего государства, с учетом межгосударственных отношений, происходили на регулярной основе. Подготовка этих визитов, обеспечение соответствующих условий во время пребывания в стране высоких лиц — работа кропотливая и ответственная. Резидент и его заместители несли всю полноту ответственности за ту часть работы, которая возлагалась на резидентуру.

Пребывание в Индии министров Советского правительства, руководителей наших республик, например главы Узбекистана Шарафа Рашидова, и, наконец, генерального секретаря ЦК КПСС Брежнева Л. И. — все эти визиты приходилось обеспечивать Медянику Я. П., Л. В. Шебаршину и мне. Работа была сложная и ответственная, но она способствовала сплочению руководителей резидентуры и их безусловному взаимопониманию.

Личные отношения с Леонидом Владимировичем со временем перешли в приятельские, доверительные. «Триумвират» в лице резидента и двух заместителей работал слаженно, без каких-либо личностных недопониманий.

Большая нагрузка, которую приходилось нести службе, не мешала нам собираться семьями, изредка выезжать на охоту на гусей и зайцев. Правда, охота на зайцев больше устраивалась для наших с Леонидом Владимировичем сыновей (оба Алексеи), которые приезжали из Москвы в Индию на летние школьные каникулы.

Прошли три года нашей совместной работы в Индии. Мой сын кончал в Москве десятый класс, и я попросил разрешения возвратиться в Москву. В 1975 году Яков Прокопьевич получил назначение на должность заместителя начальника советской разведки, резидентом стал Леонид Владимирович.

На мою просьбу завершить командировку Леонид Владимирович посоветовал не делать этого, предложив занять его прежнюю должность заместителя резидента по политической линии. Я поблагодарил его за это предложение, но отказался: линия внешней контрразведки для меня была более интересной.

Из Индии я уезжал с твердым убеждением, что три года я работал с руководителями резидентуры в обстановке взаимопонимания, доверительности и стремления максимально быть эффективным в решении служебных задач.

В последующие двенадцать лет наши пути с Леонидом Владимировичем не пересекались: после возвращения из Индии он вскоре был назначен резидентом в Иран; в 1979 году я уехал в США, где проработал до 1986 года. Контакт с Леонидом Владимировичем возобновился в конце 80-х, когда он возглавил советскую разведку.

Те встречи, которые изредка происходили у нас с Леонидом Владимировичем в конце 80-х годов, носили эпизодический характер. В основном они были продиктованы не служебными, а личными моментами.

В 1988–90-е годы обстановка в стране резко обострилась. Все громче тон стали задавать так называемые демократические лидеры.

Проявилось и новое обстоятельство, которое обусловило более частый контакт с Леонидом Владимировичем.

Через прессу с резкими заявлениями против КГБ и лично его председателя Крючкова В. А. выступил генерал КГБ Калугин О. Д.

С 1956 по 1979 годы Калугин работал в советской разведке, неоднократно выезжал на работу в США, с 1975 по 1979 годы возглавлял Управление внешней контрразведки Советской разведки. В 1979 году по подозрению в связи с ЦРУ был снят с должности начальником Управления и отправлен в Ленинград в Управление КГБ.

В 1986 году через появившиеся у Советской разведки источники в ЦРУ и ФБР было установлено, что Калугин не является агентом американских спецслужб.

В конце 1986 он был возвращен в Москву, но с карьерой в разведке было покончено.

Калугин не мог простить этого Крючкову и его заместителю Кирпиченко. Личная обида Калугина переросла в ненависть не только по отношению к руководителям КГБ, но и к ведомству в целом. Так называемая «разоблачительная» кампания деятельности органов госбезопасности, развязанная Калугиным, явилась прямым предательством интересов той службы, которой Леонид Владимирович и я отдали десять лет своей жизни.

Вместе с Калугиным я учился в Институте иностранных языков КГБ, затем судьба разбросала нас по разным континентам. В 1975 году, вернувшись из Индии, я приступил к работе в Управлении разведки, начальником которого был Калугин, и проработал с ним до 1979 года.

Приехав из Ленинграда в Москву в 1986 году, Калугин в качестве представителя КГБ работал в Министерстве строительства. Мы периодически общались с ним, я знал, что он близок к так называемым демократам, встречается с Яковлевым А. М., которого знал по совместной стажировке в США в 1958 году. О моей отрицательной позиции по отношению к «демократам» и преданности службе Калугин хорошо знал и никогда не раскрывал характер своих связей с «демократами». Выступления Калугина в прессе против КГБ вызвали резко отрицательную реакцию председателя КГБ Крючкова. Опасаясь, что Калугин может вовлечь меня в свою «компанию», Крючков дал указание Леониду Владимировичу предупредить меня о недопустимости подобных действий с моей стороны. Во время телефонного разговора с Леонидом Владимировичем я отрицательно отозвался о действиях Калугина и заявил, что Калугин, зная мою позицию, никогда не решится сделать мне подобных предложений.

Вскоре после выступления Калугина в прессе я встретился с ним и заявил, что его действия как сотрудника КГБ недопустимы и я не считаю возможными наши дальнейшие с ним контакты. В дальнейшем встреч с Калугиным у меня действительно не было.

Об этом эпизоде я подробно пишу еще и потому, что в 1996 году личность Калугина вновь появится в моих взаимоотношениях с Леонидом Владимировичем. Но это будет позже.

В 1992 году Леонид Владимирович отказался работать с «демократическим» председателем КГБ Балкашиным. Он ушел в отставку, а вскоре в группе соратников (Шебаршин Л. В., Прилуков В. М., Леонов Н. С., Абрамов И. П. и ряд других сотрудников КГБ и МВД) создал и возглавил Российскую национальную службу экономической безопасности. Президентом этой службы Леонид Владимирович был до дня своей трагической гибели в марте 2012 года.

После увольнения из разведки в сентябре 1991 года я попытался найти себе «нишу» в бурно развивающейся полукриминальной коммерческой деятельности новых «российских предпринимателей».

Подобная «коммерция» для меня оказалась неприемлемой, и уже в конце 1992 года я вернулся к привычной работе — возглавил Управление безопасности вновь созданного Первого Русского Банка.

Для меня стало ясно: для эффективной работы службы безопасности банка необходимо объединение моих усилий с Российской национальной службой экономической безопасности. Там работали профессионалы, которым я верил, — Л. В. Шебаршин, В. М. Прилуков, Н. С. Леонов, И. П. Абрамов.

В последующие двадцать с лишним лет наше деловое содружество и дружеские взаимоотношения с указанными лицами стали постоянными.

Все эти годы РНСЭБ, возглавляемая Шебаршиным Л. В. и Прилуковым В. М., твердо стояла на позициях надежного консультанта и помощника руководителям различных коммерческих структур в решении деловых проблем, возникавших в их деятельности. Это и недобросовестные партнеры, и отдельные нечистоплотные личности, и мошеннические операции, и влияние криминальных слоев — все то, с чем приходилось сталкиваться новым предпринимателям в новой России. Меня всегда привлекала твердая и четкая позиция Леонида Владимировича в решении всех этих проблем. Прежде всего, он очень внимательно и серьезно подходил к вопросу о том, с кем ему приходится работать и оказывать содействие — никакие сомнительные личности, и тем более с криминальным уклоном, не могли рассчитывать на помощь. С этой категорией лиц РНСЭБ категорически не работала. Добросовестные руководители коммерческих структур, попавшие в затруднительное положение, могли рассчитывать на помощь в решении возникших у них проблем.

Леонид Владимирович относился крайне щепетильно к авторитету своей организации и никогда не соглашался на участие в делах сомнительного свойства.

Он всегда считал, что работа РНСЭБ должна строиться на принципах нашей прежней службы — ответственность, добросовестность и достоинство. Помню, как однажды (и это был единственный случай) Леонид Владимирович по просьбе одного известного генерала поручился перед банком за добросовестность какого-то просителя кредита.

Кредитор не выполнил своих обязательств, генерал-проситель уклонился от ответственности, и Леониду Владимировичу пришлось решать проблему самому. Впоследствии он неоднократно винил себя в произошедшем и никогда впредь не шел на подобные шаги.

В воспоминаниях друзей и знакомых Леонида Владимировича часто упоминается его эрудиция. Он был обладателем обширной библиотеки, всегда интересовался появившимися в книжных магазинах новинками.

Меня всегда поражало, когда в ходе завязавшегося разговора о каком-либо писателе Леонид Владимирович активно включался в разговор и, что меня всегда удивляло, начинал не только называть книги этого автора, но и давать комментарии по их содержанию.

Несомненным добрым отношением к друзьям характеризовался Леонид Владимирович. При встречах он был всегда приветлив, доброжелателен. Интересуется о делах, семье; заинтересованно будет обсуждать те проблемы и ситуации, которые могут стать предметом разговора.

Если одну-две недели не появляешься в офисе РНСЭБ и не позвонишь, он сам позвонит и поинтересуется, все ли у тебя в порядке.

У Леонида Владимировича был обширный круг знакомых, в том числе высокопоставленных лиц, с которыми ему приходилось общаться во время службы и после ухода в отставку с поста начальника Советской разведки. Общение с этими лицами у Леонида Владимировича всегда проходило в ровной, доброжелательной манере, без какого-либо стремления навязать собеседнику свое мнение.

Несколько слов хотелось бы сказать о семье Леонида Владимировича. Во время пребывания в Индии с Леонидом Владимировичем и его женой Ниной была их дочь — Таня, сын Алексей заканчивал школу в Москве, в Индию приезжал только на летние каникулы.

Прошли годы. Таня выросла, вышла замуж, родила сына Сергея, а затем — приступ астмы, и врачи не смогли ее спасти.

Сын Алексей также вырос, стал дипломатом и по жизни пошел по своему пути.

Леонид Владимирович остался с Ниной. Нина была умной, интеллигентной женщиной. Она хорошо понимала своего мужа и всегда была опорой для Леонида Владимировича.

Но жизнь подготовила для них тяжелейшее испытание: Нина тяжело заболела и на протяжении семи лет медленно расставалась с жизнью. Для Леонида Владимировича это было тяжелейшее время. Но все эти годы он был рядом с любимой Ниной. Я с женой в эти годы неоднократно бывали в гостях у Шебаршиных, видели мужество, с которым Нина несла тяжелейшее бремя болезни и, конечно, с глубоким сопереживанием воспринимали трагедию семьи Шебаршиных.

Оставшись один, Леонид Владимирович стал заметно слабеть; в его состоянии чаще стали появляться «болячки»: беспокоило сердце, слабело зрение.

Но отношение к работе, к друзьям оставалось неизменным: Леонид Владимирович всегда своевременно приходит на работу, встречается с клиентами, обсуждает различные вопросы. И не забывает друзей. Лично в моих отношениях с Леонидом Владимировичем хотелось бы отметить его огромную роль в прекращении отвратительной кампании с целью опорочить мое имя в связи с арестом в США в феврале 1994 года крупного агента крупного агента советской разведки — начальника контрразведки советского отдела ЦРУ Олдрича Эймса.

Работая в резидентуре советской разведки в Вашингтоне в 1985 году, я принимал непосредственное участие в организации работы с Эймсом в наших интересах. От Эймса были получены ценнейшие материалы, которые позволили нейтрализовать деятельность двух десятков агентов ЦРУ в советской разведке и других подразделениях КГБ, а также в ГРУ, МИДе и других организациях.

Естественно, что после моего возвращения из США в 1986 году руководством нашей разведки было сделано все, чтобы о моем участии в деле Эймса и в целом обо мне было забыто окончательно и бесповоротно. Видимо, так было кому-то необходимо или выгодно.

Арест Эймса в США в 1994 году вызвал не только шок, но и политический скандал. Ставшая якобы на путь демократии и дружбы с американскими покровителями новая российская политическая элита невольно стала соучастником недопустимых действий в отношении «босса».

Одновременно появилась еще одна возможность «повесить» большое «предательство» на злополучного генерала Калугина — злейшего врага бывших руководителей КГБ и разведки Крючкова В. А. и Кирпиченко В. А. Случай удобный: «это Калугин предал Эймса», а информацию о нем Калугин мог заполучить от своего бывшего подчиненного Черкашина (в 1976–1977 годах генерал Калугин являлся начальником Управления Внешней Контрразведки ПГУ, а Черкашин работал заместителем начальника одного из отделов указанного управления). Не играло роли то, что после выступления Калугина в прессе против КГБ в 1989 году Черкашин прекратил все контакты с ним, что сам факт передачи информации о ценнейшем агенте разведки кому-либо из не имеющих к этому отношения лиц является уголовно наказуемым актом; что беспочвенное обвинение подобного рода сотрудника разведки, даже если он уже несколько лет находится на пенсии, значит больше, чем подлый поступок по отношению к нему — все было забыто! Главное, Калугин — предатель! Честное имя Черкашина? А кто о нем знает?

Я не мог с таким подходом согласиться и принял ряд судебных и других мер по реабилитации своего имени. Леонид Владимирович, будучи начальником советской разведки до 1992 года, был хорошо осведомлен обо всех агентурных возможностях службы и знал о моей непричастности к «сенсации» с Калугиным.

К сожалению, в последующие годы, вплоть до 2004 года, эта тема неоднократно возникала в средствах массовой информации. Но мои неоднократные обращения в службу по связям с общественностью СВР с просьбой принять меры по прекращению моей компрометации результата не приносили.

Посоветовавшись с Леонидом Владимировичем, я решил принять радикальные меры — опубликовать книгу, в которой рассказать все то, что допустимо и что положит конец спекуляциям на эту тему.

Совместно с американским журналистом Файфером в течение двух месяцев была написана и в 2004 году в США была издана книга «В поисках агента».

В книге были изложены основные эпизоды моей работы в Советской разведке, приведены примеры проводившихся оперативных дел (без привязки к реальным событиям) и, конечно, материалы о работе с Эймсом (на основе материалов, добытых Файфером из своих источников в США).

К этому времени в результате предательства кого-то из сотрудников СВР американские спецслужбы получили материалы дела на другого ценного агента советской разведки — ответственного сотрудника ФБР Хансена, с которым мне также довелось работать в 1985–86-х годах.

Естественно, что после возвращения из США в 1986 году доступа к каким-либо делам на Эймса Хансена, а также сотрудника АНБ Пеллтона, с которым мне также пришлось работать в 80-е годы, у меня быть не могло: я был устранен из Управления внешней контрразведки, работе в котором я отдал тридцать лет жизни.

Следует сказать, что с Леонидом Владимировичем я согласовывал все главы книги. Основным посылом у нас при этом было — в советской разведке мы служили своей Родине, были ей преданны и верны воинской клятве. Что касается издания книги, то это решение оказалось действенным — спекуляции в СМИ в отношении меня прекратились. А поддержка Леонида Владимировича в этом вопросе для меня была бесценна.

Уход Леонида Владимировича из жизни был воспринят всеми его друзьями как потеря человека, который не только нас объединял, но и давал заряд оптимизма, крайне необходимый для работы в новых условиях российской действительности.

Те, кто имел возможность общаться с Леонидом Владимировичем в годы его работы в советской разведке, могли оценить его высокий профессионализм, эрудицию, государственный подход к делу. Однако сегодня мы, после 25 лет общения и работы в новых условиях, имеем возможность посмотреть на Леонида Владимировича как на верного и надежного друга, столь востребованного в жизни. Мы потеряли друга, но мы помним его и ценим годы дружбы с этим замечательным человеком.


Виктор Черкашин

Разбирая архив

Как-то раз мы сидели и вели разговор о житейских делах. На письменном столе Леонида Владимировича лежали журналы, книги, писчая бумага, авторучка, на верхнем листе бумаги что-то было написано, я спросил у Леонида Владимировича, будет ли еще книга, на что он мне ответил: «И жизни мелочные сны» — это моя последняя книга, я поставил жирную точку и больше меня никто не разговорит, все остальное — это закрытая тема», но добавил: «Возможно, есть материалы в журналах, в газетах, и это, возможно, обобщат и напечатают, но уже без меня».

Мною были собраны в квартире Л. В. журналы, газеты, большое количество материалов и множество фотографий, а также библиотека, которая была передана в музеи Славы службы внешней разведки.

Л. В. Шебаршину при распределении выделили трехкомнатную квартиру, и так было положено руководителю большого ранга, в силу своей исключительной скромности Леонид Владимирович отказался и сказал: «Мне хватит и двухкомнатной квартиры».

Внук Леня учился еще в школе, время так скоротечно летело со всеми приятными и совсем неприятными событиями.

За этот период времени внук Леня закончил школу и МГИМО, женился и был направлен на дипломатическую работу во Франции. Родились двое детей: девочки — правнучки Л. В. Шебаршина.

В конце 2011 года и особенно в начале 2012 года Л. В. волновал вопрос, где будет жить внук Леня, когда возвратится из-за границы с двумя детьми в Москву. Вот тогда рассказал мне о квартирных вопросах. Сейчас, конечно, не помешала бы трехкомнатная квартира. Квартира, где жил Л. В., по документам о приватизации разделена на две доли — Л. В. Шебаршина и сына Алексея Леонидовича Шебаршина.

«Я уверен, — сказал Л. В., — что сын Алексей правильно распорядится квартирой». В ответ я ему сказал: «Живи и меньше думай». Конечно, в мыслях подумал: эта квартира перейдет Лене, внуку Л. В. Шебаршина.

В настоящее время внук Леонид Алексеевич Шебаршин проживает в квартире, где жил и работал Л. В. Шебаршин.

Л. В. Шебаршин крайне точный, аккуратный во всем. Гибкость ума, системный подход к работе исключительно образованного и интеллектуального высочайшей культуры — это, конечно, черта профессионального разведчика.

Леонид Владимирович страшно не любил, когда кто-то опаздывает, и сам этого никогда не делал. По телефону долго не разговаривал, был конкретен, краток. В квартире Леонида Владимировича была очень большая библиотека, но он знал, где и на какой полке лежит нужная ему книга. Леонид Владимирович никогда не заводил разговор о служебной деятельности, а если некоторые из собеседников и задавали вопросы, касающиеся тех годов, где раньше работал, Леонид Владимирович аккуратно переводил разговор на другую тему. Его неординарные остроумные мысли, комментарии и афоризмы всегда изобиловали философским живым юмором.

Сын Алексей и внуки — Сергей, Леня, Ирина — смогли реализовать себя в жизни. Леонид Владимирович постоянно интересовался их делами, следил за их успехами, с нежной любовью всегда говорил о них. Нужно сказать, что для сына и внуков и другим близким людям Леонид Владимирович был и остается непререкаемым авторитетом.

Надежный опорой и поддержкой Леонид Владимирович во всех делах была на протяжении 48 лет совместной жизни его супруга Нина Васильевна Пушкина. Говоря об этой замечательной женщине, невольно приходят проникновенные строки стихотворения Евгения Долматовского:

Офицерские жены

Низко кланяюсь вам, офицерские жены.
В гарнизонах, на точках, вдали от Москвы,
Непреклонен устав и суровы законы,
По которым живете и служите вы.
Все равно — лейтенантши вы иль генеральши,
Есть в спокойствии вашем тревоги печать.
Вам ложиться поздней, подниматься всех раньше,
Ожидать и встречать, провожать и молчать.
Низко кланяюсь вам, офицерские жены,
Это слово от сердца, поклон до земли,
Беззаветную верность в кольцо обороны,
Как в цветочный венок, навсегда вы вплели.

Нина Васильевна — настоящая офицерская жена — жена профессионального разведчика. Сколько бессонных ночей провела Нина Васильевна за эти годы, какое было душевное состояние и что она пережила молчаливо — это, конечно, знала только она сама. Как любая офицерская жена, в полной мере испытывала и бытовую неустроенность, и тягость долгого ожидания супруга. Нина Васильевна взяла на себя решение многочисленных бытовых проблем, предоставив мужу, Леониду Владимировичу, возможность максимально отдаваться служебной деятельности, не беспокоясь за семейный тыл.

Нина Васильевна в 1959 году родила сына Алексея, который стал дипломатом. Указом президента Российской Федерации Путина В. В. Шебаршин Алексей Леонидович был назначен Чрезвычайным и полномочным послом Российской Федерации в Республике Пакистан.

В 1964 году родилась дочка Татьяна, которая умерла в молодости в 1984 году, но успела родить сына Сергея, внука Нины Васильевны и Леонида Владимировича.

Была бы моя воля, я вручал бы женам разведчиков медаль «Женщина — гордость службы внешней разведки».

И последнее. Разбирая архив Леонида Владимировича, я нашел нигде не опубликованный, довольно большой отрывок, видимо из новой книги…

Предлагаю его читателям.


Владимир Шебаршин

КГБ и МГБ

Этот неопубликованный материал найден в архиве Л. В. Шебаршина

Я не уверен, что судьба когда-либо позволит мне вновь увидеться с последним руководителем разведывательной службы ГДР Вернером Гроссманом. Мы могли бы многое вспомнить, восстановить цепь событий, точнее определить роль отдельных личностей, руководивших нашими странами в последние годы их существования. Пока же я вынужден ограничиться коротким письмом В. Гроссману, не питая, впрочем, надежды на то, что он его прочитает.


«Дорогой друг и коллега, вы помните, наше личное знакомство состоялось в 1986 году, когда вы побывали в Москве во главе делегации Главного управления «А» МГБ ГДР. В то время вы были первым заместителем руководителя восточногерманской разведки М. Вольфа, я же работал заместителем начальника информационного управления ПГУ КГБ СССР. Наши карьеры складывались удачно: вскоре вы возглавили Главное управление «А», и я был назначен начальником советской разведки.

В 1986 году мы оба были уверены, что впереди у нас долгие годы работы на благо наших стран и социалистического содружества. Советский Союз только что вступил на путь «перестройки». Его руководители были полны оптимизма, и настроение бодрости, ожидания счастливых перемен господствовало в нашем обществе. В апреле 1989 года, когда мне довелось побывать в Берлине, оптимизма у нас заметно поубавилось, реформы стали, совершенно очевидно, давать не те результаты, которые ожидались их инициаторами, бодрые речи лидеров стали все больше отдавать пустым звоном. И тем не менее тогда ни мне, ни, думаю, вам не приходила в голову мысль, что скоро, очень скоро вы окажетесь в положении гонимого в собственном отечестве, а я буду отправлен в отставку. На карте мира не осталось ни ГДР, ни СССР. Ваша служба, внушавшая страх оппонентам и глубокое уважение партнерам, разогнана, ее сотрудники преследуются. Бывшая советская, а ныне российская разведка деморализована. Ее неторопливо, со вкусом расклевывает наш старинный оппонент, а ныне союзник — Америка.

Нас больше нет, но наши тени остались в общественной памяти. Средства массовой информации, политики, наши традиционные заокеанские и европейские соперники подпитывают старые мифы, ищут следы наших «злодеяний».

Можно ли что-то сказать в нашу защиту? Нужно ли пытаться что-то говорить? В нашем старом социалистическом мире оказывался прав тот, в чьих руках была власть. Новый демократический мир, в котором мы живем, немногим отличается от старого. Наш голос едва слышен, и тем не менее думаю, что некоторые наблюдения о работе наших служб, о нашем взаимодействии, о моих немецких коллегах могут оказаться небезынтересными хотя бы для тех людей в России и Германии, которые не довольствуются навязываемым им мнением и стремятся сами постичь истину.

Разумеется, при всем желании я не мог бы быть совершенно беспристрастным. Однако мои пристрастия, симпатии и антипатии диктуются не желанием что-то скрыть, но единственно тем, что они были прочно сформированы тремя десятками лет службы в разведке.

Прошу, дорогой коллега, снисходительно отнестись к предлагаемым заметкам: человеческая память слаба, дисциплина не позволяла вести личные записи, так что неточности в датах и именах неизбежны».


СССР и Восточная Европа


Отношения с социалистическими странами Восточной Европы на протяжении всего послевоенного периода оставались важнейшим приоритетом внешней политики Советского Союза. Менялись лидеры этих стран (при непременном участии Москвы), менялись идеологические формулы, международная напряженность сменялась разрядкой, а та, в свою очередь, уступала место обострениям холодной войны, приходили и уходили Генеральные секретари ЦК КПСС, но при всех обстоятельствах, как символ веры, неизменно звучали слова «укрепление сплоченности социалистического содружества». Они произносились на всех важных партийных и государственных форумах в Советском Союзе, тысячекратно повторялись в газетных статьях и лекциях, отдавались эхом в Берлине и Софии, Праге и Будапеште.

В июне 1983 года Ю. В. Андропов таким образом суммировал стратегические задачи советской политики в отношении Восточной Европы: «Мы за дружбу со всеми странами социализма. Что касается наших ближайших друзей и союзников — стран социалистического содружества, — то у нас общее мнение: жизнь требует не просто расширения сотрудничества, но и повышения его качества, эффективности.

Это означает, во-первых, дальнейшее совершенствование политического взаимодействия, важнейшим инструментом которого служит Организация Варшавского Договора…

Мы стремимся, во-вторых, к качественно новому уровню экономической интеграции…

Наконец, в сфере духовной жизни мы предвидим дальнейшее идейное сближение братских народов…

Разумеется, все это — процессы длительного характера. Они идут уже сегодня, но в еще большей мере будут сказываться завтра, в грядущие десятилетия».

Формула Андропова не содержала новизны и лишь подтверждала очевидную истину — содружество было важнейшим компонентом оборонительной системы Советского Союза и существенным резервом его слабеющей экономики. Суть политики была очевидна для всех сторон: признание формального равенства членов содружества отнюдь не означало отказа Советского Союза от роли старшего партнера. Лидеры восточноевропейских стран не предпринимали ни одного важного политического шага без консультаций с Кремлем. Думается, дело не только в том, что в их памяти были свежи воспоминания об августе 1968 года в Чехословакии, и не в том, что советские войска находились в Афганистане. Подобное положение устраивало восточноевропейских руководителей, поскольку к концу 70-х — началу 80-х годов они стали ощущать непрочность своих позиций перед лицом усиливающегося давления Запада, оживления внутренней оппозиции и нарастающих экономических трудностей. Те процессы, кульминацией которых в Советском Союзе стала перестройка, с неменьшей интенсивностью протекали во всех странах содружества.

Зависимость от Москвы, бестактность многих советских представителей, патерналистский покровительственный тон ЦК КПСС раздражали. В своем кругу Хонеккер, бывало, называл советских товарищей обобщенно «татарами». «Ну, что там еще придумали эти татары?». Но, прорываясь по мелким поводам, недовольство тщательно скрывалось от всех, кроме самых доверенных людей, и никогда, ни при каких обстоятельствах не проявлялось открыто.

Москва пристально, неотрывно следила за положением в руководстве своих союзников, была осведомлена о закулисных интригах — этих неизменных спутниках любой власти, личных взаимоотношениях их лидеров, прекрасно знала второй эшелон политиков — всех бесчисленных кандидатов в члены политбюро, вторых и третьих секретарей, секретарей окружкомов и горкомов, вожаков молодежных и профсоюзных организаций. Потоки информации о положении в руководстве той или иной страны шли от советских послов, многочисленных делегаций журналистов, ученых и, разумеется, от разведки, причем не только политической, но и военной. (Кстати, это вызывало у нас в КГБ решительное недовольство. Военные нередко спешили с непроверенными сенсационными данными и вообще, по нашему мнению, вторгались в чуждую им область. Дело объяснялось просто: и доперестроечное, и перестроечное руководство с жадностью читало все, что касалось лично их коллег в странах содружества. Серьезная информация о серьезных процессах вызывала меньший интерес и зачастую не уходила дальше помощников членов политбюро и генерального секретаря. Для того чтобы привлечь к своей работе благосклонное внимание верхов, это следовало учитывать. Военные разведчики знали это не хуже нас).

Итак, укрепление сотрудничества и сплоченности социалистического содружества. Этот девиз был воспринят лидерами перестройки безоговорочно. Пояснения Горбачева по поводу того, что вся система политических отношений между странами социализма должна строиться неукоснительно на основе полной самостоятельности, не вызвали беспокойства ни в социалистических столицах, ни в КПСС. Скептически они были восприняты поначалу и на Западе: тамошние политики и эксперты не могли сразу отнестись с доверием к очередному повторению пустой фразы — «полная самостоятельность».

Ситуация, однако, изменилась радикальным образом по сравнению с 1983 годом, хотя очень немногие в Москве и за рубежом представляли себе глубину происшедших перемен. Еще в 1988 году член политбюро ЦК КПСС, министр иностранных дел Шеварднадзе характеризовал мировую систему социализма как «наше огромное и бесценное богатство и достояние всего человечества, фактор мира и прогресса». Социалистическое содружество не могло выжить без сильной цементирующей роли Советского Союза. Советское же руководство ходом истории лишилось возможности влиять на процессы, происходящие не только у соседей, но и в собственной стране. Пропагандистская риторика, в отличие от прошлого, стала отражать действительное положение дел. Руководители КПСС были вынуждены делать вид, что все происходящее в социалистических странах отвечает их первоначальным замыслам. Однако надежды на то, что удастся сохранить Варшавский договор и СЭВ, что процесс объединения Германии будет длительным, что даже в случае объединения Германии удастся оторвать ее от НАТО, что, на худой конец, объективные факторы позволят сохранить особые отношения между Советским Союзом и странами Восточной Европы, оказались иллюзорными. Сейчас трудно сказать, верили ли Горбачев и Шеварднадзе во все то, что они заявляли. Искренность, способность смотреть правде в глаза, а тем более говорить правду, никогда не были свойственны советским партийным руководителям, даже в разгар перестройки. Во всяком случае, тревожные сигналы о положении в странах Восточной Европы, активизации работы США и других стран Запада с внутренней оппозицией, усилении их политического и пропагандистского нажима не вызывали интереса в Кремле.

КГБ и внешняя политика

Разведка является инструментом государственной политики, но не ее творцом. Разумеется, информация разведки учитывается при принятии важных политических решений, а иногда и ложится в их основу. Этика межведомственных отношений, сформировавшаяся за десятилетия, требовала согласования предложений между всеми заинтересованными организациями — КГБ, МИД, отдел ЦК КПСС, МО и т. п. Зачастую их первоначальный смысл размывался, ответственность на случай неудачи раскладывалась поровну на всех участников, и инициатор сорвавшегося предприятия мог переложить вину на чужие плечи. Система устраивала всех участников и в целом была достаточно эффективной: она не позволила, в частности, установить, кто же был инициатором ввода войск в Афганистан.

Относительное влияние различных ведомств на внешнеполитические решения не оставалось неизменным — все зависело от авторитета руководителя и его близости к средоточию власти — Генеральному секретарю ЦК КПСС. В брежневский период, когда во главе КГБ и, следовательно, разведки стоял Андропов, МИД возглавлял Громыко, Министерство обороны — Устинов и Международный отдел ЦК КПСС — Пономарев, в высшем эшелоне установилось определенное равновесие. Оно нарушилось с уходом старого поколения руководителей и непомерным усилением влияния на Горбачева министра иностранных дел Шеварднадзе и члена Политбюро ЦК КПСС А. Н. Яковлева, взявшего под свой контроль средства массовой информации СССР.

В. А. Крючков, возглавлявший внешнюю разведку с 1975 года, был назначен председателем КГБ в октябре 1988 года. К этому времени Шеварднадзе монополизировал внешнеполитическую область. Его министерство вступило в острую конфронтацию с Министерством обороны, военно-промышленным комплексом и, опираясь на поддержку Горбачева, ломало их сопротивление новым концепциям.

Влияние Шеварднадзе на Горбачева объяснялось не только совпадением мировоззренческих позиций, но и более земными обстоятельствами. По некоторым свидетельствам, министр иностранных дел был знаком с Генеральным секретарем еще с той поры, когда они оба работали в комсомоле, и хорошо изучил своего будущего патрона. Здесь следует напомнить, что, придя к власти, Горбачев (как, впрочем, перед ним Брежнев, а до этого Хрущев) уловил настроения общества, уставшего от беспардонной лести бездарным лидерам, и выступил против публичных славословий в свой адрес. Шеварднадзе стал министром иностранных дел в июле 1985 года. Вскоре МИД подготовил записку, посвященную зарубежным откликам на одно из выступлений Горбачева. Записка была, как принято, адресована Генеральному секретарю ЦК КПСС товарищу М. С. Горбачеву, подписана министром иностранных дел, размножена в Общем отделе ЦК КПСС и разослана членам и кандидатам в члены Политбюро и секретарям ЦК КПСС. Все это, как и гриф «секретно», было обычной бюрократической рутиной и не осталось бы в памяти, как сотни подобных документов. Но эта бумага поражала несоответствием духу времени. Каждый ее пассаж содержал комплимент Горбачеву, назойливо подчеркивались его выдающиеся интеллектуальные способности; вообще, слова «интеллект», «интеллектуальный потенциал», «интеллектуальный прорыв применительно к генеральному секретарю склонялись на все лады.

Прочитав записку, мы в ПГУ вспомнили блестящий панегирик Брежневу, произнесенный Шеварднадзе на ХХVI съезде КПСС, и тяжело вздохнули: нравы нового руководства остались старыми. Хвала Горбачеву стала непременной принадлежностью выступлений министра и подписываемых им документов.

Традиционная система согласованной подготовки внешнеполитических решений, сохраняясь по форме, рушилась по существу. Комитету госбезопасности грозила опасность быть отодвинутым, подобно министерству обороны, на второй план. Дело осложнялось и тем, что потребность высшего руководства в разведывательной информации и интерес к ней ощутимо падали. Инициировав крупномасштабные процессы в международных отношениях, Москва очень скоро оказалась не в состоянии оказывать сколько-нибудь заметное воздействие на их развитие, а затем полностью утратила свободу маневра, отдавшись на волю западных партнеров и объективных обстоятельств.

В этих условиях требовалась незаурядная настойчивость и изобретательность председателя Комитета госбезопасности Крючкова, для того чтобы сохранить влияние своего ведомства. Владимир Александрович не был новичком в высших сферах. Он прошел школу Андропова, умел налаживать отношения с влиятельными людьми, используя для этого немалые возможности разведки, а затем и всего КГБ. Речь не идет об услугах личного свойства, хотя оказывались и они. Крючков всегда был готов предоставить интересную информацию, поддержать нужного человека, заблаговременно установить контакты с перспективными фигурами. Так, в начальный период перестройки он близко сошелся с А. Н. Яковлевым, сумел заручиться расположением Шеварднадзе и стал, по всем признакам, близок к окружению Горбачева. Это произошло не без содействия Раисы Горбачевой, благосклонно отнесшейся к Крючкову.

Крючкову удалось отстоять позиции КГБ в сфере внешнеполитических решений. От разведки требовалась секретная информация по всему спектру международных вопросов, анализ проблем и ситуаций, предложения, которые председатель мог бы вносить на рассмотрение Генерального секретаря ЦК КПСС, а затем Президента СССР.

Восточноевропейские дела внушали Крючкову тревогу. Думается, что он лучше, чем кто-либо другой в советском руководстве, видел, как развиваются неконтролируемые, опасные для стратегических интересов СССР тенденции в союзных странах. Председатель КГБ не был дилетантом. За годы работы с Андроповым, на посту начальника разведки Крючков познакомился со всеми первыми лицами в восточноевропейских странах, приобрел широкий круг контактов в тамошних политических и административных кругах, пристально следил за событиями в Восточной Европе. Председатель КГБ питал привязанность к Венгрии, где прошла его дипломатическая молодость, и обладал впечатляющей эрудицией во всех вопросах, относящихся к Восточной Германии и Польше, Болгарии и Чехословакии.

Оказавшись на посту Председателя Комитета госбезопасности СССР, Крючков усилил нажим на разведку, требуя едва ли не ежечасную информацию о горячих точках, которыми в 1989–90-х годах оказалась усеяна вся политическая карта региона. Союзники КПСС — коммунистические и рабочие партии стран Восточной Европы — быстро теряли почву под ногами. В течение 1988 года стали все отчетливее проявляться признаки нарастающей нестабильности в Германской Демократической Республике — стратегической опоре Советского Союза в центре Европы. Информация Комитета госбезопасности приобретала тревожный характер.

Советская разведка в Восточной Германии

КГБ было запрещено вести разведывательную работу против союзных СССР стран, Если говорить точнее, то разведка не могла использовать для проникновения в партийные, государственные и иные объекты этих стран средства негласного съема информации и агентуру.

Возникала, по видимости, парадоксальная ситуация: информацию в восточноевропейских и других союзных странах Политбюро требовало постоянно, ведение же разведывательной работы строго ограничивалось. Запрет был логичен, в его основе лежали сугубо прагматические соображения. Разведка всегда связана с риском провала. Провал в союзной стране особенно неприятен со всех точек зрения, тем более что ее первое лицо в любой момент могло поднять телефонную трубку и пожаловаться первому лицу в Советском Союзе. Искать обходные пути должна была сама разведка.

В каждой стране содружества существовало представительство КГБ СССР при местном ведомстве безопасности. В свою очередь, эти страны направляли сотрудников своих органов безопасности в Москву, где они аккредитовывались при КГБ. Это были те нити, которые вместе с дипломатическими, партийными, общественными, экономическими связями должны были составлять живую ткань сотрудничества.

Аппарат представителя в Берлине своими масштабами далеко превосходил миссии КГБ в других странах и являл собой комитет госбезопасности в миниатюре. Около 400 сотрудников осуществляли контакты с восточногерманскими коллегами по «линиям работы», т. е. разведки, различных видов контрразведки, оперативной техники и т. п. Одновременно с помощью МГБ ГДР, а иногда и без его ведома, Представительство проводило операции по ФРГ, США, Англии, Франции. В этих операциях использовались при необходимости восточногерманские граждане, но зачастую они проводились только силами КГБ.

Особый статус аппарата представителя сформировался в далекие послевоенные годы. В отличие от представительств и резидентур КГБ в других странах берлинский аппарат самостоятельно вел оперативную документацию, включая дела на агентуру, и далеко не всегда и не во всем отчитывался перед Центром. По установленному порядку, сотрудник КГБ, командируемый за границу, в дополнение к зарплате в валюте (она соответствовала зарплатам в советских официальных учреждениях) получал в Москве половину оклада в рублях. Сотрудники аппарата представителя в ГДР получали этот оклад полностью. Прекрасные по советским стандартам жилищные условия и материальная обеспеченность, спокойная и благоприятная оперативная обстановка, свободный доступ в Западный Берлин — все это делало работу в ГДР привлекательной, хотя, возможно, и несколько монотонной по сравнению с другими странами.

Подбор кадров для аппарата представителя, за исключением разведывательной линии, был монополизирован Управлением кадров КГБ. В результате в Берлин нередко попадали люди неквалифицированные, не владеющие немецким языком, отбывающие службу до пенсии. Управление кадров редко учитывало деловые качества работников. Оно было, пожалуй, самой негибкой структурой во всем основательно бюрократизированном Комитете, и печальные промахи в его работе случались не реже, чем удачи. В Берлине эти промахи были не столь заметны, поскольку количество работников превышало потребность в них, и некомпетентность того или иного протеже Управления кадров легко компенсировалась деятельностью активного профессионального ядра — сотрудников Первого главного управления.

Пост представителя КГБ в Берлине был в Комитете одним из самых престижных. Представитель поддерживал постоянный контакт с председателем КГБ и всеми его заместителями, свободно входил в любой кабинет Комитета. Через него решались с немецкими партнерами наиболее деликатные вопросы, передавалась особо важная информация восточногерманским руководителям, которую в Москве по тем или иным причинам решали не доверять послу. Естественно, представитель должен был устанавливать доверительные отношения с бессменным министром госбезопасности Мильке. Министр поощрял контакты сотрудников МГБ с советскими коллегами и, разумеется, получал подробную информацию о каждой встрече, что позволяло ему точно оценивать настроения советской стороны и круг ее интересов. Представительство было в такой же степени источником информации о Советском Союзе для Берлина, как сведений о ГДР для Москвы.

Мильке регулярно принимал представителя КГБ, изредка бывал у него в гостях, непременно встречался с делегациями из Москвы. Канал КГБ был нужен министру, в частности, для того, чтобы самостоятельно, в обход Хонеккера и Политбюро ЦК СЕПГ, доводить в Москву оценки ситуации в руководстве, стране и вокруг нее. Мильке относился к Хонеккеру с заметной долей скептицизма и даже неприязни, которая иногда прорывалась у него в беседах с людьми из КГБ. В наших кругах у Мильке была прочная репутация друга Советского Союза, и он ее полностью оправдывал.

Тесные контакты с руководством МГБ всех уровней в Берлине и округах, личные связи в высоких политических и административных сферах, агентурные источники в иностранных представительствах в Восточном и Западном Берлине в сочетании с разведывательной информацией из третьих стран позволяли КГБ отчетливо видеть обстановку в ГДР. Сообщения КГБ отличались отсутствием дипломатической двусмысленности и желания подстроиться под вкусы начальства. Мы были уверены, что многое из нашей информации — оценки хода перестройки и деятельности советских лидеров, сведения о закулисной деятельности западных партнеров в ГДР и других странах Восточной Европы, об усилении сомнений и недоверия к Москве и т. п. — не может быть приятным для Горбачева и его окружения. Хуже было то, что информация разведки зачастую не вызывала у них никакой реакции. Советская политика попала в глубокую колею, откуда ей уже не было суждено выбраться. До фактического краха ГДР оставалось меньше месяца, а до формального объединения Германии — меньше года, но советская сторона твердила: «Европейские реальности — это прежде всего существование двух германских государств, двух военно-политических союзов… Никто не имеет права менять эти реальности в одностороннем порядке. Они — наше общее наследие». Москва гипнотизировала сама себя, события развивались помимо ее воли.

Мои немецкие друзья

После назначения В. А. Крючкова председателем КГБ Первое главное управление оставалось без начальника в течение 4 месяцев. Я возглавил ПГУ в начале февраля 1989 года и в начале апреля совершил в новом качестве первую зарубежную поездку. Выбор ГДР для визита был не случаен. Советская сторона тем самым подчеркивала значение, которое она придает восточногерманским партнерам.

Отношения между КГБ СССР и МГБ ГДР не ограничивались Москвой и Берлином. Во всех странах, где существовали резидентуры советской и восточногерманской разведок, они тесно взаимодействовали, обменивались политической и оперативной информацией. Мне приходилось общаться с немецкими коллегами в Дели, но с особой теплотой я вспоминаю разведчиков ГДР, работавших в Тегеране в годы исламской революции.

Нам приходилось нелегко: «восточный империализм», т. е. Советский Союз, рассматривался исламскими революционерами как противник, лишь немногим уступающий «великому сатане» — Соединенным Штатам Америки. Посольство СССР подвергалось нападениям, на его стенах метровыми буквами было выведено изречение имама Хомейни «Америка хуже Англии, Англия хуже Америки, а Россия хуже их обеих». Тайная полиция САВАМА — преемница шахского САВАК — неотступно следила за нами. Москва нуждалась в информации, и добывать ее приходилось ценой немалых усилий и риска. Иранские власти не жаловали представителей всех социалистических стран, наши коллеги испытывали такие же трудности, как и мы. Задачи, поставленные перед резидентурами Москвой и Берлином, решались общими усилиями.

Я регулярно встречался с резидентом разведки ГДР Вернером Б. Мы избегали телефонных разговоров, договаривались о встречах заранее, условившись, что в случае срочной необходимости каждый из нас может выходить на контакт без предупреждения. Разговоры на квартирах были небезопасны. САВАМА использовала технику подслушивания, предоставленную американцами в шахские времена — немецкие коллеги выявили в помещениях посольства десятки подслушивающих устройств. Советское посольство было в этом отношении более надежным местом: его здания, разбросанные в обширном парке, строго охранялись, и неконтролируемый доступ иностранцев был исключен. Периодические проверки давали уверенность, что комнаты, предназначенные для конфиденциальных бесед, безопасны.

Мне приходилось неоднократно бывать в посольстве ГДР, причем однажды при драматических обстоятельствах. Осенью 1982 года САВАМА арестовала иранца, поддерживающего деловой контакт с инженером из ГДР. Иранцу было предъявлено обвинение в шпионаже, инженер укрылся в своем посольстве, иранская сторона в ультимативной форме потребовала его выдачи. Из слов Вернера можно было понять, что инженер имеет отношение к службе друзей, однако не совершал ничего такого, что могло бы квалифицироваться как шпионаж. Я в эту тему не углублялся. Вопреки распространенному мнению, сотрудничающие службы не раскрывают друг перед другом свою агентуру. Это было само собой разумеющимся правилом во взаимоотношениях с коллегами.

Иранцы не ограничились словесными угрозами. В районе посольства были выставлены группы людей в штатском, обстановка очевидным образом накалялась. Немцы сделали вывод о возможности нападения на посольство. В Тегеране тех лет такие акции не были редкостью. Наши и немецкие источники предупреждали нас о необходимости быть готовыми к любому повороту событий. Берлин был весьма обеспокоен, Москва предписывала мне поддерживать постоянный контакт с немецкими коллегами, незамедлительно сообщать об обострении обстановки и оказывать друзьям всяческую помощь.

У въезда в узкий переулок, ведущий к посольству ГДР, стояли со скучающим видом люди в разномастной штатской одежде. В припаркованных машинах сидели еще люди, даже не пытающиеся прятать автоматы — к тому времени это ни у кого в Тегеране не вызывало удивления. Сам переулок был зловеще пустынен — ни машин, ни пешеходов. Машину с дипломатическим номером к посольству пропустили.

В посольстве царило мрачное оживление, стучали молотки, визжали электрические дрели: немцы готовились к отражению нападения и возводили защитные сооружения. Картина была знакомой, посольство СССР жило под угрозой захвата с конца 1979 года.

Немецкая сторона выдержала давление иранцев и не выдала своего гражданина. Инцидент был урегулирован без шума. Твердость и последовательность дали нужный результат.

Общение с Вернером укрепило мое мнение о немецких коллегах как исключительно добросовестных, надежных и искренне преданных своему делу людях. Мне нравилась основательность суждений Вернера, его хладнокровие, умение выделить достоверные сведения из потока слухов и дезинформации.

Мое уважение к разведке ГДР росло по мере того, как, работая в Центре, я получал возможность знакомиться с ее материалами по США, ФРГ, НАТО. Главное управление «А» было достойным партнером ПГУ и недаром имело репутацию одной из наиболее эффективных разведывательных служб мира.

Информация, поступавшая в порядке обмена от восточногерманских коллег, была существенным подспорьем для ПГУ. Главное управление «А» располагало уникальными разведывательными источниками, в том числе документальными, серьезными возможностями для работы по научно-технической линии. Со своей стороны мы честно и добросовестно делились с Берлином нашей информацией. Правило — не раскрывать источники — соблюдалось обеими сторонами свято. Мы принимали меры к тому, чтобы в максимальной степени обезличить передаваемые из Москвы материалы, т. е. убрать из них все конкретные признаки, указывающие на происхождение материала. Опыт учил, что незначительные, казалось бы, небрежности в обращении с информацией могут в случае ее утечки дать контрразведке возможность добраться до источника. К сожалению, случаи предательств бывали и в советской, и в восточногерманской разведке, трудно контролировать конечных потребителей разведывательной информации и технических исполнителей, имеющих к ней доступ — шифровальщиков, машинисток, секретарей, личных помощников высокопоставленных лиц и т. п. Мы действовали по принципу «береженого бог бережет» и, доверяя коллегам, все же тщательно препарировали свои материалы. Той же практики придерживались и коллеги, но надо сказать, что некоторые документальные материалы мы получали от них «живьем» — на той пленке, которая была заряжена в фотоаппарат агента. Попытки устанавливать на основании таких материалов агентуру коллег никогда не предпринимались. Мы с уважением относились к доверяемым нам секретам.

Следует подчеркнуть, что информация, передававшаяся для Москвы разведкой ГДР, исходила исключительно от зарубежных источников. Немецкие коллеги, насколько можно судить, не вели работы внутри своей страны.

В 1987–89-х годах во взаимной информации резко выросла доля сведений о положении в социалистических странах. Берлин и Москва сохраняли спокойствие, Горбачев говорил о том, что «перестройка отношений в содружестве в соответствии с требованиями времени уже идет», и даже предупреждал против эйфории, поскольку «работа еще только разворачивалась». (М. Горбачев. Перестройка и новое мышление, М. 1987, стр. 170). Наши разведки были вынуждены ориентироваться на официальную линию, однако кризисное состояние содружества и каждого из его участников заставляло смещать акценты в работе и агентурных аппаратов, и обоих Центров. Мы убедились, что восточногерманские коллеги работали не только по США, ФРГ и западным странам. Они располагали глубокой и достоверной информацией по нашим общим союзникам — Польше, Венгрии, Румынии, Чехословакии, Болгарии.

К началу 1989 года общая картина взаимоотношений ПГУ КГБ с Главным управлением «А» МГБ ГДР представлялась следующей:

— сотрудничество между двумя службами имеет исключительно дружественный характер и отличается высокой степенью взаимного доверия. Официальные связи подкрепляются личными отношениями между сотрудниками служб на всех уровнях. Взаимодействие учитывает интересы обеих сторон, хотя исторически сложилось так, что на практике советская разведка по ряду направлений (например, подбор и подготовка нелегалов) извлекает из него большую выгоду. Отношения абсолютно свободны от диктата;

— разведки раскрывают друг перед другом многое, однако есть области, не подлежащие совместному ведению — агентура, личный состав разведок, отношения руководства разведок с политическим руководством наших стран. Выдвигаемые ныне обвинения, что восточногерманская разведка работала на Советский Союз, лишены оснований. Точно так же можно утверждать, что советская разведка работала на ГДР.

Эта картина может вызвать скептицизм: отношения идеализированы, в жизни не могло все обстоять так гладко и т. п. Разумеется, жизнь всегда сложнее и разнообразнее любого ее описания. Но именно так запечатлелись в моей памяти взаимоотношения Первого главного управления КГБ СССР и Главного управления «А» МГБ ГДР — разведывательных служб двух союзных государств.

Переговоры в Берлине. Знакомство с Мильке

Я направлялся в Берлин в хорошем настроении и с чувством некоторого волнения: место начальника ПГУ еще не стало для меня привычным, и то и дело приходилось убеждаться, что существуют оперативные и политические проблемы, в которых я некомпетентен. Требовалось время, чтобы заполнить пробелы, но перед немецкими коллегами и друзьями должен был предстать авторитетный руководитель советской разведки. Решил придерживаться испытанного принципа — говорить только то, в чем полностью уверен, ни в коем случае не вводить коллег в заблуждение, не стесняться признавать свою неосведомленность, не давать невыполнимых обещаний.

В состав делегации входили первый заместитель начальника ПГУ В. Ф. Грушко, начальник управления внешней контрразведки Л. Н. Никитенко, представители научно-технической разведки и немецкого отдела. По сложившейся традиции (вскоре, впрочем, отмененной) для поездок руководителей КГБ, в число которых вошел и я, выделялся специальный самолет пограничной авиации с гражданскими опознавательными знаками. Экипаж был знаком: добрый десяток раз приходилось летать с ним в Кабул.

В берлинском аэропорту нас встретили немецкие товарищи во главе с Гроссманом.

Делегацию разместили в просторной трехэтажной вилле в пригороде Берлина. Старинный парк с аккуратно подметенными дорожками, большое озеро под окнами дома, приветливая и внимательная прислуга, радушные хозяева — все создавало приподнятое настроение и располагало к дружескому общению. Ужин был, пожалуй, чересчур обилен: кто-то из моих товарищей шепнул, что немецкие коллеги чрезвычайно обеспокоены сообщениями о нехватке продовольствия в Советском Союзе и, не исключено, хотят за несколько дней нас подкормить. Если это была шутка, то очень невеселая, слишком близкая к действительности. Мы не голодали в 89 году и не голодаем до сих пор, но трудности с продовольствием были и остаются суровой реальностью.

Переговоры начались наутро. Коллеги попросили разрешения записывать их на магнитную пленку, и эта запись до сих пор лежит где-то в архивах МГБ.

По традиции, беседа началась обсуждением общих международных проблем. Задача была относительно несложной: советское руководство с упоением занималось внешней политикой, незадолго до встречи М. Горбачев выступил с основополагающей речью на сессии Генеральной ассамблеи ООН. У восточноевропейских союзников не было иного выбора, кроме как поддерживать идеи и инициативы советской стороны. Самостоятельность их руководства была иллюзорной. Представители разведок не могли подвергать сомнению кардинальные положения, провозглашаемые сверху. Мы констатировали, таким образом, что общие тенденции развития обстановки в мире и Европе приобретают все более устойчивый положительный характер, повторили, как молитву, тезис об уменьшении ядерной угрозы и глобальной катастрофы. Этот тезис был особенно дорог сердцам Горбачева и Шеварднадзе, он одобрительно воспринимался общественным мнением. У аналитиков разведки он расценивался не столь однозначно: стратегический паритет в достаточной степени обеспечивал стабильность в мире, и возможность глобальной ядерной войны уже много лет не рассматривалась как реальная. Практического значения наши сомнения не имели. Партийно-государственное руководство СССР определило генеральную линию, и любые рассуждения по поводу ее обоснованности и даже способов практического воплощения воспринимались бы как проявление нелояльности и непонимания сути «нового мышления» и «общечеловеческих ценностей».

В нашей беседе с немецкими коллегами упор был сделан, однако, не на позитивные стороны обстановки в мире. Мы сосредоточились на тех проявлениях, которые оставались за рамками «нового мышления» — продолжающееся совершенствование военной машины США и НАТО, усиление вмешательства Запада во внутренние дела восточноевропейских государств и Советского Союза, значительная активизация работы разведывательных служб Запада, в первую очередь Центрального разведывательного управления США. Разведку не привлекала конфронтация, и она отнюдь не выступала в качестве ее апологета. Мы исходили из того, что холодная война не должна закончиться триумфом одной стороны и капитуляцией другой. Задача разведок заключалась именно в том, чтобы не позволить западным партнерам по международным отношениям добиваться односторонних преимуществ, своевременно упреждать свое руководство о грозящих содружеству опасностях и ловушках.

Рассмотрев конкретные аспекты взаимодействия служб, стороны констатировали, что оно развивается удовлетворительно. Была достигнута договоренность, что новые резиденты разведки ГДР, направляемые за рубеж, особенно в страны третьего мира, будут посещать Москву для ознакомления с материалами советской разведки, советская же сторона будет направлять для короткой стажировки в Берлин работников, командируемых в ФРГ и Австрию. Такие обмены вошли в практику, доказали свою полезность, но, увы, по независящим от нас причинам продолжались недолго.

Переговоры прошли по-деловому, без риторики и лишних слов, в обстановке искренней расположенности друг к другу. Мне кажется, что немецкие коллеги остались довольны обсуждением. Меня оно полностью удовлетворило. Мое чувство симпатии и уважения к Вернеру Гроссману окрепло.

Предстояла беседа с Эрихом Мильке. Нас предупредили, что министр прибудет в Дамсмюлле во второй половине дня, что какой-либо программы беседы нет, ибо министр сам определяет интересующие его вопросы. Коллеги говорили о министре сдержанно, с чувством уважения, которое, показалось мне, смешано со страхом. О Мильке я был наслышан много, знал, что Мильке принимал участие в антифашистском движении задолго до начала Второй мировой войны, что недавно в связи с 80-летием министра ему было присвоено звание Героя Советского Союза. К мнению Мильке всегда проявлял особое внимание Крючков, при случае подчеркивавший личную дружбу с ним.

У советских людей еще были свежи воспоминания о только что сошедших с политической сцены и ушедших из жизни престарелых руководителях — механические замедленные движения, затрудненная речь, органическая неспособность произносить что-то связное, не заглядывая в бумагу, стертые, кем-то заранее придуманные мысли. Было интересно взглянуть на старца, возглавляющего крупнейшее секретное ведомство Европы.

Мильке оказался человеком очень небольшого роста, удивительно энергичным и подвижным, с резким голосом и недобрым лицом. Мне подумалось, что годы как бы опалили его кожу, придав ей коричневато-желтый оттенок.

Министр не тратил времени на любезности и общие фразы. Равнодушно приняв привет от Крючкова, он без обиняков перешел к делу. Мильке даже не упомянул те положительные тенденции в мире, о которых мы с Гроссманом говорили утром. Перемежая немецкий язык русскими фразами, напористо и резко министр рассказывал о нажиме, который оказывает ФРГ на ГДР, о непрерывной изматывающей пропагандистской войне Запада против республики. Он мимоходом упомянул о провозглашенном на недавнем пленуме ЦК СЕПГ курсе на «преемственность и обновление», но, вопреки принятому обычаю, подробно разъяснять партийные решения и выражать при этом оптимизм не стал, продолжал говорить о грозящих ГДР опасностях, активизации оппозиционных и эмиграционных настроений, негативной роли евангелической церкви.

Мильке говорил быстро, все более и более возбуждаясь, выкрикивая отдельные фразы, совершенно не интересуясь реакцией собеседника и не давая ему вставить ни слова. Поскольку речь шла о восточногерманских делах, сказать мне было нечего, но манера Мильке вызывала невольное желание каким-то образом ему поперечить и дать понять, что он имеет дело не со своим подчиненным. Его же подчиненные, мои немецкие коллеги, сидели притихшие, подавленные боссом.

Министр перешел без паузы к тому, что беспокоило его больше всего. Оппозиция выступает с требованиями преобразований по примеру советской перестройки. Немецким товарищам трудно понять, что происходит в СССР. Если дело пойдет таким образом и дальше, то будет поставлена под угрозу судьба мирового социализма и, разумеется, в первую очередь судьба социалистического германского государства. Министр предвидел, что КПСС может утратить контроль над процессами, и спрашивал, понимают ли это советские руководители. «Это, естественно, ваши внутренние дела, вы можете разбираться в них сами, вы сможете выжить. Но если в СССР рухнет социалистический строй, то рухнет и ГДР. Нас всех и наших детей повесят, не пощадят никого!» (Мильке ошибся совсем немного. ГДР не существует, бывшие руководители КПСС выжили и питают надежды на светлое политическое будущее. Самого же Мильке не повесили, но посадили в тюрьму).

Монолог министра превращался в инвективу, я каким-то образом оказывался персонифицированным воплощением кремлевского недомыслия, на чью голову обрушивались громы и молнии.

Я перебил Мильке: «Уважаемый товарищ министр! У меня создается впечатление, что вы считаете ответственным за все происходящее лично меня. Уверяю вас, это не совсем так!». Министр на секунду замолчал. Мне удалось заметить, что в Советском Союзе озабочены судьбами социализма и не намерены допускать его крушения. (Я верил своим руководителям и говорил искренне, так что ложь была невольной).

Министр несколько успокоился, и монолог возобновился. В начале года в одной из московских газет появился сенсационный материал о том, что Сталин был агентом царской охранки. Газета публиковала фотографию какого-то якобы найденного в архивах документа. Мильке возмутило не только обвинение в адрес бывшего советского вождя. Его до крайности обеспокоило то, что начинают раскрываться советские архивы. (Фальшивка действительно была выкопана в каком-то архивном хранилище.) «Вы сами не понимаете, какую самоубийственную глупость можете сделать, раскрывая архивы. Вы подрываете доверие к себе, ни один здравомыслящий человек не захочет с вами связываться. Нельзя легкомысленно ворошить секреты прошлого!». Я не мог не согласиться с министром и убеждаюсь в правоте его слов и сейчас, государственные архивы — это пороховой погреб. Взрываясь, они унесут репутации и жизни не только виноватых, но правых и невинных.

Многое из того, что говорил министр, было справедливым. Однако настораживало, что ни сам Мильке, ни, судя по всему, Хонеккер и другие члены политбюро не пытались проникнуть в суть происходивших в ГДР процессов — экономического застоя, социальной неудовлетворенности, роста оппозиционных настроений. Курс на «преемственность и обновление» явно грешил в сторону преемственности. Берлин видел только внешние факторы наступление Запада и ослабление советской опоры. Состарившиеся политики из СЕПГ не понимали изменений, происходящих в их собственной стране и мире.

По возвращении в Москву я подробно изложил содержание беседы с Мильке в официальной записке, направленной лично М. Горбачеву. Мне неизвестно, прочитал ли Генеральный секретарь ЦК КПСС этот документ и десятки подобных докладов, которые должны были по меньшей мере показывать партийно-государственной верхушке СССР, что дела в социалистическом содружестве принимают печальный оборот.

Делегация пробыла в ГДР еще три дня. Любезные хозяева показали нам здания министерства государственной безопасности, свозили в Дрезден. В Шаушпильхаусе мы слушали Моцарта. Играл Берлинский симфонический оркестр, пел находившийся на гастролях хор из Литвы и дирижировал Курт Мазур. Даже только ради этого стоило побывать в Берлине.

Ознакомившись с отчетом о переговорах и записью беседы с Мильке, Крючков, вошедший к тому времени в состав Политбюро ЦК КПСС, дал указание разведке пристально отслеживать развитие событий в Восточной Европе, активизировать добычу информации о деятельности США и Запада, анализировать обстановку и готовить предложения о мерах советской стороны, которые могли бы затормозить невыгодные для нее процессы. Советское руководство в то время еще сохраняло видимость единства по кардинальным внутренним и международным вопросам, однако уже можно было заметить многозначительные нюансы в подходах к событиям в Восточной Европе Шеварднадзе и Яковлева с одной стороны и Крючкова — с другой. Первые считали, что все происходящее естественно и исторически обусловлено и Советский Союз должен занять позицию благожелательного заинтересованного наблюдателя, но не более.

Крючков видел, насколько велико воздействие западных стран на Восточную Европу, и считал, что Москва должна проводить более активную политику, добиваться сплочения тех сил, которые выступают за сохранение социалистического строя и тесных отношений с Советским Союзом.

Расхождение между двумя позициями постепенно увеличивалось. Горбачев сочувственно выслушивал предостережения Крючкова, возможно понимая их серьезность. В своих выступлениях он время от времени упоминал о недопустимости вмешательства во внутренние дела Восточной Европы. «Мы видим, что, несмотря на декларацию о невмешательстве, некоторые страны Запада не могут удержаться от соблазна повлиять на происходящие в социалистических странах процессы. Мы делаем все, чтобы не допустить вмешательства извне, чтобы нейтрализовать попытки такого вмешательства, в частности в отношении ГДР. Мы со всей решимостью подчеркиваем, что ГДР в обиду не дадим…» — говорил Горбачев в декабре 1989 года, когда судьба Восточной Европы, ГДР, да и всего социалистического содружества была решена окончательно и бесповоротно. («Сов. Россия», 10.12.89). Горбачев прислушивался к Крючкову, но действовал или, скорее, бездействовал так, как подсказывали ему Шеварднадзе и Яковлев.

Взгляд на Восточную Европу

Разведка проанализировала ситуацию и пришла к безрадостным выводам. Советский Союз стремительно утрачивал возможность влиять на положение дел в Восточной Европе. Завершение холодной войны лишало смысла военный фактор, углубление экономического кризиса в СССР усиливало стремление его союзников к развитию отношений с Западом. Стала очевидной пустота деклараций о цементирующем воздействии идеологии. Идеологическая общность никогда не играла самостоятельной роли в отношениях между странами, они формировались не доктринами, а реальными военными, экономическими и политическими условиями.

Давление Запада на Восточную Европу и Советский Союз нарастало. Если советская сторона говорила дипломатично и невнятно, опасаясь обидеть западных партнеров и напугать восточных, то Запад излагал свои намерения во все более жесткой и откровенной форме. Соотношение сил менялось. В конце мая 89 года президент США Буш посетил ФРГ и заявил, что сделает все, чтобы открыть «закрытые общества Восточной Европы», объединить разрозненные движения за свободу в Восточной Европе, добиться самоопределения для всей Германии и всех стран Восточной Европы. Западные союзники действовали последовательно и настойчиво, преследуя конкретные и реальные цели.

Советская политика путалась в неразрешимых противоречиях между национальными интересами и общечеловеческими ценностями, между желанием что-то сохранить в Восточной Европе и в то же время не нарушить новые отношения с Западом.

Состоявшиеся в мае 1989 года выборы в муниципальные органы показали, что власть утрачивает контроль над обществом. Оппозиция обвинила правительство и лично главу ведомства госбезопасности в фальсификации результатов голосования. Достоверной информации по поводу того, действительно ли имела место подтасовка, нам получить не удалось, да, надо признать, существа дела это не меняло. Речь могла идти только о том, с какой скоростью и интенсивностью будет происходить эрозия позиций СЕПГ. (Стоит напомнить, что к тому времени в Польше завершились переговоры за «круглым столом», ВСРП высказалась за формирование в Венгрии многопартийной системы и переговоры с оппозицией, появились очевидные признаки распада партийно-административной системы в СССР).

С каждым днем становилось все более очевидным, что дело идет к политическому и военному уходу Советского Союза из Восточной Европы и что мелкими частными мерами остановить начавшиеся процессы нельзя. Надо было думать о неординарных масштабных шагах, учитывающих реальное положение дел в мире.

Первое главное управление предложило, чтобы советская сторона выступила инициатором воссоединения Германии и превращения ее в единое нейтральное государство. Мы исходили из того, что подобная инициатива могла встретить положительный отклик в немецком обществе по обе стороны границы и в случае ее реализации означала бы фактическую ликвидацию НАТО. Разумеется, мы не питали иллюзий по поводу возможного отношения США и других западных стран к подобной инициативе, но исходили из того, что СССР в любом случае получал бы большой пропагандистский и политический выигрыш. Предполагалось, естественно, что этот шаг должен был быть согласован с ГДР.

Мы отмечали, что выступление М. Горбачева с такой идеей во время пребывания в ФРГ дало бы максимальный эффект. Образно говоря, советская сторона должна была попытаться получить высокую цену за обреченный на разрушение дом, и чем раньше она сделала бы это, тем выше могла быть цена. Разведка предлагала критически взглянуть на старые советские позиции по германскому вопросу, убедить в целесообразности драматического шага руководство ГДР и решиться на крутой политический поворот, никак не угрожающий безопасности нашего государства.

Соображения были доложены Председателю КГБ. Он принял записку без комментариев, продержал ее у себя несколько месяцев и так же без комментариев вернул. Советское руководство продолжало твердить о нерушимости сложившихся в Европе границ и о европейских реальностях.

События в ГДР тем временем принимали лавинообразный характер. В августе началось массовое бегство граждан ГДР на Запад, ввергшее восточногерманских руководителей в смятение. Открыто выразила свое несогласие с властями евангелическая церковь, выступившая с призывом к началу широких демократических преобразований, за предоставление гражданам свободы выезда за рубеж. Было объявлено о создании оппозиционного движения «Новый форум», на что власти рефлекторно отреагировали его запретом.

Еще одна встреча с Мильке

В первой неделе сентября по приглашению немецких коллег мы с женой приехали в ГДР на отдых. Практика отдыхать в дружественных странах сложилась много лет назад и поощрялась руководством: именно на отдыхе зачастую возникали и укреплялись личные связи, придававшие глубокое содержание официальным отношениям между службами. Советская сторона ежегодно принимала десятки иностранных представителей. Наши работники делали все возможное, чтобы гости не ощутили недостатка ни в чем. В последние годы это становилось нелегкой задачей даже для КГБ.

Коллеги разместили нас в тихом маленьком городке Табарц. Поросшие лесом невысокие горы Тюрингии, первозданная и столь непривычная после Москвы тишина, великолепная вилла располагали к покою, но покой не приходил. События развивались все быстрее, нарастал поток людей, стремящихся покинуть ГДР, начинались массовые манифестации оппозиции. Приближающийся крах режима был виден невооруженным глазом. Это видели все, кроме тех, кто должен был погибнуть под обломками социалистического строя — руководители СЕПГ.

В дружеском общении с иностранными коллегами разведчики избегают критиковать свое профессиональное, а тем более политическое руководство. Еще полгода назад я не слышал от своих собеседников резких высказываний по поводу действий Хонеккера и всего политбюро. Они распознали сейчас слепоту людей, которые десятки лет вели их за собой, убедились в их полной беспомощности, с ужасом смотрели, как начинает рушиться все вокруг. СЕПГ безжалостно эксплуатировала органы безопасности и завела в безысходный трагический тупик десятки тысяч умных, дисциплинированных, преданных своему долгу людей.

Отпуск прошел быстро. Мы побывали в Веймаре, Готе, Лейпциге, Дрездене, осматривали бесчисленные музеи и художественные галереи, слушали органную музыку в соборе в Эрфурте, «Электру» в дрезденском оперном театре. Немецкие коллеги выделили нам для поездок огромный темно-синий автомобиль «Вольво», неизменно привлекавший внимание провинциальной публики.

Три дня было оставлено на Берлин. Нам отвели особняк в районе Оберзее. Особняк был построен по указанию Мильке, находился в его личном распоряжении и, как не преминул заметить наш представитель Титов, там поселяли только тех гостей, в ком министр был особенно заинтересован. Я должен был почувствовать себя польщенным.

Встреча с Мильке состоялась 17 сентября 89 года. К этому дню Венгрия уже открыла границу с Австрией для проезда граждан ГДР в Западную Германию.

Внешне министр за прошедшие полгода не изменился, он был так же энергичен, говорил так же громко и резко, но в его манере явно сквозила растерянность. Мне вновь пришлось выслушать долгий сбивчивый монолог. Министру не нужен был собеседник, он нуждался в слушателе. Я слушал и не перебивал.

Мильке был возмущен действиями венгров, которые он расценил как фактическое признание единой Германии, и обвинил венгерское руководство в том, что оно ставит узкие националистические интересы выше классовых. Это вопрос принципиальный — отказ от классового подхода угрожает самому существованию социалистического строя. Позиция Венгрии, продолжал министр, определяется не только специфическими взглядами ее руководства и политической ситуацией в стране. МГБ ГДР располагает совершенно достоверными данными о том, что американская разведка проводит интенсивные тайные операции в Венгрии, опираясь на высокопоставленную агентуру, в частности в министерстве иностранных дел этой страны. Однако Берлин не знает, каким образом можно распорядиться этой информацией. Доверить ее венгерскому руководству опасно. Министр внутренних дел Венгрии Хорват «ведет себя странно» и может поднять шум по поводу того, что ГДР ведет разведывательную работу против Венгрии. В целом же проблемы отношений с Венгрией надо решать, но как это сделать, пока не ясно.

От венгров Мильке перешел к другим союзникам по содружеству. «Чехословаки еще держатся, хотя давление на них усиливается. Исключительно сложно развивается положение в Польше, но в конечном итоге полякам нужно определиться, кто им нужен в качестве соседа — дружественная ГДР или единая Германия». Одобрительно отозвался Мильке лишь о позиции Румынии, допустив при этом колкость в адрес Москвы: «Румыны проявляют себя более принципиальными революционерами, чем советские товарищи».

Ситуация в ГДР остается нелегкой. Противник ведет против нее кампанию такого размаха, как это было в самые худшие периоды холодной войны. Оппозиция использует лозунг плюрализма для усиления давления на правительство, откровенно опирается на поддержку ФРГ. Берлин намерен стоять твердо. Делегация СДПГ не получила разрешения на встречу с депутатами Народной палаты — это ответ на недружественные заявления Фогеля и Эмке. Не будет разрешена встреча члена делегации СДПГ Вайскирхена с лидером церковной оппозиции Аппельманом. Распространяются провокационные слухи о кончине Хонеккера, людям пытаются внушить, что ГДР осталась без руководства. Это ложь, но дело совсем не в Хонеккере. Мы признаем роль личности, однако политическая линия ГДР вырабатывается и проводится коллективно.

Речь министра не отличалась связностью. Он возбужденно переходил от одного предмета к другому, возвращался к недосказанной мысли, сокрушался по поводу венгров и гораздо реже употреблял русские выражения, чем это было в нашей первой беседе.

Мильке постоянно обращался к советской теме. Неопределенная позиция советской стороны по поводу развития событий в социалистическом содружестве и прежде всего вокруг ГДР, недружелюбные высказывания советской печати, беспрепятственное нарастание антисоциалистических сепаратистских тенденций в советских прибалтийских республиках — все это вызывает тревогу у немецких коммунистов. Москва должна ясно изложить свою позицию, ибо время уходит. Она должна однозначно подтвердить свою приверженность делу социализма. Это отнюдь не ее внутреннее дело — Советский Союз несет историческую ответственность за судьбу мирового социализма. Руководство ГДР рассчитывает, что М. Горбачев многое разъяснит во время своего визита, который намечен на 7 октября.

Разговор оставил тягостное впечатление. Его не развеяли ни «Ода радости» из Девятой Бетховена, зазвучавшая перед ужином по указанию Мильке, ни сам ужин. Мне было ясно, что старые немецкие друзья теряют под ногами почву и Москва не захочет поддержать их.

Мы и наши союзники

О высказываниях и оценках Мильке был информирован М. Горбачев. Как обычно, реакции с его стороны не последовало. Тем не менее советские лидеры, кажется, почувствовали необходимость более основательно разъяснить союзникам происходящие в Советском Союзе процессы и развеять их опасения по поводу соотношения перестройки и социализма.

26–28 сентября 1989 года в Варне состоялось «совещание секретарей братских партий по международным вопросам». КПСС представлял А. Н. Яковлев, выступивший с часовой информацией под названием «Реализм без иллюзий — о нашей перестройке». Яковлев говорил в своей обычной манере — спокойно, просто, убедительно, избегая привычной для партийных совещаний псевдонаучной терминологии, иными словами так, как говорит мудрый и ученый человек перед уважаемыми, но все же младшими собратьями.

Слушатели уже знали все, что Яковлев мог сказать им о необходимости перестройки, о ее трудностях, значении происходящих перемен. Им важно было услышать, и они это услышали, что перестройка никогда и нигде не призывала к восстановлению капитализма, к отрицанию социалистических идеалов и ценностей, к отказу от роли партии в обществе. «Нет, от социалистического выбора, — говорил Яковлев, — от творческого марксизма-ленинизма, от идеалов Октября партия коммунистов никогда не отступит. Обновление общества идет и будет идти на социалистических началах. Это ясный и четкий ответ тем, кто, будь то у нас в стране или за рубежом, предлагает в качестве рецепта «спасения» отказ от социалистических ценностей». «Партия сохраняет — и в этом я вас заверяю, — что бы вы о нас ни слышали из печати и разных сообщений, — партия сохраняет в своих руках политическую и духовную инициативу, подтверждая нерасторжимость социализма с общечеловеческими нормами морали и нравственности, доказывая способность учиться».

Мильке мог быть доволен буквой разъяснений. Думается, однако, что уже тогда он понимал, что слово «социализм» в Москве означает совсем не то, что в Берлине.

Визит Горбачева в Берлин 7 октября нанес решающий удар старому режиму в ГДР и положил начало тому, что должно было бы стать восточногерманской перестройкой. Немцы встряхнулись и вышли из оцепенения. Оказалось, что у Хонеккера нет единомышленников и даже сторонников, кроме, пожалуй, Аксена. 18 октября Хонеккер ушел в отставку. Генеральным секретарем ЦК СЕПГ избирается Кренц. В моей памяти Кренц остается абстрактной политической фигурой. В поступавшей из Берлина информации он характеризовался способным, энергичным и, безусловно, расположенным к Советскому Союзу человеком, позитивно воспринимающим идеи перестройки. Его слабой стороной считали близость к Хонеккеру и отсутствие самостоятельного политического опыта. История не отвела Кренцу времени, для того чтобы проявить себя.

Реакция в Советском Союзе на события в ГДР и других странах Восточной Европы, видимо, беспокоила руководство КПСС. Далеко не все воспринимали крушение социалистических режимов как триумф нового мышления.

В октябре 1989 года министр иностранных дел говорил, обращаясь к депутатам Верховного Совета СССР: «Есть у нас и обязательства… моральные перед нашими друзьями, с которыми мы годы, а то и десятки лет шли рядом, делили, можно сказать, хлеб и соль. Они поддерживали нас в самые тяжелые минуты, скажем прямо, даже тогда, когда мы были неправы. Шли ради нас на жертвы. Но вот в наших отношениях появились новые нюансы. И слышатся голоса, призывающие повернуться спиной к старым друзьям, а то и просто поменять их на новых. Рекомендации, скажем прямо, не от большого ума. Но не в этом даже дело. В моем представлении новое мышление прежде всего подразумевает такие вечные ценности, как честность, верность, порядочность». Слова министра должны были бы бальзамом пролиться на сердца старых восточногерманских друзей, но, думается, они уже не верили своим кремлевским друзьям. Меня же до сих пор занимает вопрос: действительно ли министр придавал какое-то значение этим заверениям или его выступление было образчиком цинизма?

Крах ГДР

Процесс пошел, как любил говорить Горбачев. Социалистическое германское государство неудержимо рассыпалось. Во время своих срочных поездок в Москву в конце октября и начале декабря 1989 года Кренц получил от советских руководителей разъяснения о ходе перестройки в Советском Союзе, заверения в том, что все обязательства советской стороны перед своими союзниками остаются в силе, и совет не терять присутствия духа.

Тем временем выступления оппозиции нарастали, охватывали всю страну и все слои общества. Общественное негодование было направлено на Министерство государственной безопасности. Его сотрудникам дали презрительную кличку «штази». Смещение Мильке с поста министра, срочное переименование МГБ в Ведомство национальной безопасности были жалкими полумерами, принятыми в лихорадочной спешке. В начале декабря оппозиция организовала блокаду и захват зданий ВНБ в Лейпциге, Берлине, Ростоке, Потсдаме, других пунктах. Группы, врывающиеся в здания, были хорошо подготовлены, знали расположение внутренних помещений и мест, где хранятся документы. В их действиях чувствовалась руководящая рука профессионалов из БНД, масса же манифестантов придавала акциям видимость стихийности. Защитить себя ВНБ не могло: госбезопасность не является самостоятельной силой и распадается, как только власть отказывается от нее. Ведомство национальной безопасности просуществовало до середины декабря и было ликвидировано решением Совета министров, который к тому времени возглавил Модров. Травля сотрудников бывшего МГБ приобретала общенациональные масштабы, грехи власти, вина государственных институтов возлагались на тех, кто был уверен, что честно служит своему отечеству. «Штази» были поставлены в положение отверженных, презираемых и оскорбляемых. Нервы выдержали не у всех — начались самоубийства.

Сообщения о захватах зданий МГБ, преследовании его сотрудников производили гнетущее впечатление на работников советской госбезопасности. События в Восточной Европе развивались быстрее, чем в Советском Союзе, и не требовалось особой проницательности, чтобы видеть, что по-своему, со своей спецификой, наше общество пойдет по тому же пути.

В начале декабря 1989 года Крючков собрал совещание руководителей разведки специально для обсуждения ситуации в Восточной Европе.

Председатель КГБ говорил лаконично и четко. Социалистические страны находятся на этапе кардинальных перемен, их возврат к прежнему состоянию невозможен. Задача советской стороны заключается в том, чтобы всеми средствами содействовать формированию такого нового качества восточноевропейских государств, которое не противоречило бы интересам Советского Союза. Наша политика должна быть направлена на поддержку тех сил, которые выступают за социализм и сохранение союзнических отношений с СССР. Особенно важно сохранить Организацию Варшавского Договора и Совет Экономической Взаимопомощи, радикально реформировав его.

«События, происходящие в ГДР, — продолжал Крючков, — тяжело воспринимаются советским обществом. Эта страна имеет для нас особое значение, и за нее необходимо бороться. Важно, чтобы ГДР сохранила независимую государственность и оставалась на позициях социализма. Объединение Германии в нынешних условиях может иметь непредсказуемые последствия. (Пожалуй, таким образом Крючков давал ответ на наше предложение, доложенное ему полугодом раньше.) Следует посоветовать немецким друзьям сделать все возможное, чтобы охладить бушующие страсти, пустить все в нормальную деловую колею. Советская сторона будет работать в этом направлении с западными немцами. Нормализация обстановки отвечала бы общим интересам».

«Кренц только что побывал в Москве, — говорил председатель, — произвел в целом положительное впечатление на советскую сторону, но, судя по всему, он не устоит под давлением оппозиции. Это фигура сугубо временная». (Крючков оказался совершенно прав. Наше совещание не успело закончиться, когда Кренц ушел в отставку с поста председателя Государственного совета.) Модров может удержаться в качестве Председателя Совета министров. Для этого ему надо четко определиться в отношении оппозиции — выделить те силы, которые могли бы пойти на сотрудничество с правительством и стремиться к достижению взаимопонимания с ними. Если Модров сразу же пойдет на развенчание прошлого, попытается представить историю ГДР как цепь ошибок, он нанесет смертельный удар самому себе.

Совершенно очевидно, говоря о ГДР и трудностях, стоящих перед Модровым, председатель исходил из своей оценки того, что происходило в Советском Союзе; общими усилиями руководителей КПСС различных уровней, оппозиционной и официозной печати, так называемых демократических сил, весь советский период российской истории стал представляться как совокупность ошибок и преступлений. Еще и не помышляя о возможности утраты власти, партийные лидеры приближали свой крах. «Немецким товарищам необходимо вывести из-под удара СЕПГ, — продолжал Крючков. — Восточногерманское общество должно убедиться, что это здоровая сила с большим созидательным потенциалом, который не мог быть использован по вине неэффективного руководства».

Председатель КГБ поставил срочные задачи Первому главному управлению — активизировать старые и установить новые контакты в политических кругах ГДР, в первую очередь среди оппозиции, не терять связи с коллегами из бывшего МГБ как в Берлине, так и в округах, наладить непрерывное поступление информации о развитии обстановки, готовить предложения о действиях советской стороны. Подобные же указания, отметил Крючков, получили представители аппарата ЦК КПСС, выехавшие в ГДР, и посольство СССР в Берлине. Разведка должна работать автономно, но в необходимых случаях согласовывать свои действия с ними.

Особо важной задачей разведки является получение и анализ информации об акциях ФРГ и ее союзников, направленных на разрушение Германской Демократической Республики.

Советское руководство стало принимать срочные, плохо продуманные полумеры тогда, когда события приняли необратимый характер. Запоздалая реакция Москвы не была редкостью и в прошлые годы, в период перестройки она стала нормой. Мы перестали этому удивляться. К концу 1989 года стали все отчетливее проявляться, становиться общим достоянием и разногласия в высших советских сферах. «К сожалению, кое-кто и у нас говорит о том, что существование двух Германий, социализм в Восточной Европе себя не оправдали», — отголоском этих разногласий прозвучали слова Крючкова на совещании в разведке.

Глубокий раскол в советском руководстве и в партии, резко противоположные оценки происходящего в Восточной Европе, всей внешней политики СССР открыто проявились на пленуме ЦК КПСС в феврале 1990 года. Слова Лигачева о необходимости вовремя предотвратить постановку вопроса о пересмотре послевоенных границ и не допустить послевоенного Мюнхена, резкое выступление посла в Польше Бровикова вызвали сочувственный отклик одной части зала и столь же негативную реакцию в другой. Партия утратила то качество, которое лежало в основе всех ее достижений и провалов — монолитность. СССР пошел по пути Восточной Европы.

Отклик в СССР

В январе 1990 года председатель КГБ направил меня в поездку по прибалтийским республикам Советского Союза с конфиденциальным поручением взглянуть свежим взглядом на политическую ситуацию в этом регионе и, что не менее важно, изучить настроения личного состава органов государственной безопасности. Поступавшие доклады свидетельствовали о том, что сотрудники находятся под гнетущим впечатлением событий в ГДР и других странах Восточной Европы, подпадают под влияние националистических сил, испытывают беспокойство за свою судьбу. Думаю, что председатель рассчитывал не только на мой «свежий взгляд». Как начальник ПГУ, я лучше многих представлял себе ситуацию в Восточной Европе, наблюдал ее развитие и, следовательно, был в состоянии приложить восточноевропейскую мерку к Прибалтике.

Наша группа — двое из ПГУ и по одному человеку от управления кадров и управления по защите конституционного строя — провела десятки встреч с руководителями и рядовыми сотрудниками госбезопасности, представителями компартий и администрации, контактами в оппозиции, простыми гражданами различных национальностей.

Наш вердикт по общеполитической ситуации был категоричен — националистические силы Прибалтики не намерены идти на какой-либо компромисс с Москвой и будут, опираясь на поддержку Запада, добиваться полной независимости в самые короткие сроки. Антикоммунистические и антирусские компоненты их политической программы будут усиливаться, борьба с промосковской оппозицией будет вестись все более жесткими репрессивными методами. Записка с отчетом о поездке и этим выводом была направлена лично Горбачеву. Не уверен, что он стал ее читать.

Положение в рядах госбезопасности оказалось еще более тяжелым, чем оно виделось из Москвы. Мысль о судьбе наших коллег в ГДР мрачной тенью нависала над собеседниками, и редкий из них не упомянул Восточную Европу. Пропагандистская кампания против «штази», развернувшаяся на Западе, подхваченная советской и националистической прибалтийской печатью, делала свое дело. Люди теряли уверенность в возможности сохранения Прибалтики в составе Советского Союза, с недоумением воспринимали непоследовательную противоречивую политику Москвы, переставали доверять Центру. Побывавший незадолго до нас в Литве Горбачев, по общему мнению, ясности в намерения советского руководства не внес и не сумел охладить сепаратистские страсти. Органы госбезопасности продолжали работать по инерции, утрачивая ориентацию, энергию, понимание самого смысла своего существования.

Мы пытались развеивать настроения подавленности и обреченности: опираясь на слова Крючкова, сказанные мне перед отъездом, говорили о том, что скоро будет принято законодательство, регулирующее федеральную структуру Союза, которое полностью устроит прибалтов и покажет им невыгоды отделения. Мы убеждали сотрудников в необходимости не падать духом, сохранять единство рядов, разъяснять народу государственное и общественное значение работы госбезопасности, делая упор на борьбе с терроризмом, организованной преступностью, контрабандой. (Кстати, председатель КГБ, кажется, был искренне уверен, что коллеги из МГБ ГДР во многом пострадали именно потому, что их деятельность была окутана глубокой тайной. Он нередко упоминал это.) Мы говорили о том, что Москва никогда не оставит в беде сотрудников госбезопасности, работающих в Прибалтике.

Все это оказалось ложью. В который раз обманутые руководителями, мы обманывали самих себя, своих товарищей, своих подчиненных.

Восточногерманская агентура

Ведомство национальной безопасности ГДР прекратило свое существование. Наш представитель при несуществующем ведомстве и его аппарат продолжали функционировать, но уже на основе личных контактов. Они не только не сократились, но даже расширились. Дезориентированные, сбитые с привычных устоев люди тянулись к советским представителям, стремились поделиться своими страхами и сомнениями, оценками ситуации и совместно определить перспективу. Острая злободневная информация шла в Москву непрерывным потоком. Как и все предшествующие годы, нам не приходилось платить за нее деньги: мы имели дело с людьми, искренне озабоченными судьбой свой страны. Это были не только коммунисты и не только «штази». Возможно, я ошибаюсь, но в Германии меньше всего были заметны антисоветизм и русофобия. Этим она выгодно отличалась от советской Прибалтики и даже Москвы.

Распад восточногерманской разведки, естественно, заставил ПГУ задуматься о судьбе ее агентуры, работавшей, как мы могли судить по информации, в чрезвычайно интересных для нас в то время объектах ФРГ, США и НАТО. Некоторые немецкие коллеги, осуществляющие связь с агентами, в частном порядке предлагали передать их ПГУ. Соблазн был велик, однако и опасность была очевидна.

Было известно, что подавляющее большинство немецких разведчиков во главе с Гроссманом держатся стойко и не допустят раскрытия своих источников. Мы знали о том, что резидент ЦРУ в Западном Берлине посетил нескольких руководящих работников бывшего Главного управления «А», предлагал им сотрудничество за очень большие деньги с перспективой спокойной жизни в США и получил решительный отпор. Американцы заблаговременно готовили позиции для работы по объединенной Германии и стремились опередить своих коллег из ФРГ. В то же время ряд разведчиков пошел на предательство. Не могло быть сомнений, что их число будет расти и, соответственно, возрастать риск, связанный со всеми делами, к которым была причастна восточногерманская разведка.

Руководством ПГУ было принято решение, одобренное председателем КГБ: ни одного из агентов Главного Управления «А» на связь не принимать, отказаться от использования в разведывательных целях бывших сотрудников разведки, от личных контактов с ними не уклоняться, в необходимых случаях оказывая материальную помощь. Может показаться явным противоречием отказ от использования в разведывательных целях с разрешением на поддержание контактов, в ходе которых мы, разумеется, получали представляющую интерес, а временами ценную информацию. Имелась в виду недопустимость поддержания связи с друзьями с применением специфических методов — радиосредств, тайников и тому подобного, что обычно ассоциируется со шпионажем, постановки заданий разведывательного характера, прежде всего по добыче документальной информации, т. е. всего того, что могло бы явиться доказательством незаконности наших действий в случае провала.

Нацеленность на приобретение источников и добычу информации у кадровых разведчиков приобретает почти инстинктивный характер и нередко подавляет чувство осторожности. Я видел, что мои действия воспринимаются многими сотрудниками с недоумением — руководство перестраховывается и упускает великолепный шанс пополнить оперативные возможности разведки. Подобные чувства были мне близки, но приходилось думать не только о своей службе. Наши немецкие друзья были загнаны в угол, их обвиняли в том, что они работали на иностранную державу. Было абсолютно недопустимым предоставить реальные основания для этих обвинений. Таким образом, нужно было сдерживать наступательные порывы работников, подавлять несанкционированные действия, внимательно следить за указаниями руководителей различных подразделений ПГУ — нельзя было исключать, что кто-то попытается обойти решения начальника Службы.

Работа по Германии

Дело меж тем стремительно шло к объединению Германии на условиях Запада. Иллюзорная идея конфедерации двух германских государств, которую Модров выдвигал во время визита в ФРГ в феврале 1990 года, просуществовала весьма недолго. Попытки советской стороны защитить интересы восточногерманских союзников и свои стратегические позиции в центре Европы были обречены на неудачу. Запад одерживал верх и не собирался ни на йоту поступаться своим преимуществом.

Выдвинутая Москвой идея нейтрального единого германского государства жила не дольше, чем концепция конфедерации. 3 октября единая Германия — член НАТО — стала реальностью. Советские лидеры были вынуждены делать вид, что все произошло именно так, как они и задумывали. Москва неустанно выдвигала новые и новые идеи, замыслы, планы, концепции, поддерживала кипучую дипломатическую активность на высшем уровне, утомляла мир длинными речами философского содержания и… теряла внешнеполитическую самостоятельность. В декабре 1990 года министр иностранных дел СССР Шеварднадзе ушел в отставку. Объявленные им мотивы этого драматического решения — критика со стороны полковников — народных депутатов, наступление консервативных сил — прозвучали неубедительно. В осведомленных кругах в Москве было известно, что Шеварднадзе начал обдумывать уход с поста министра задолго до декабря и лишь выбирал для этого подходящий момент. Отставка была логичным завершением политики нового мышления, позволившей Западу добиться беспрецедентных успехов невиданно малой ценой. Говорили, что министр уходит от ответственности, предоставив Горбачеву возможность пожинать плоды перестройки.

День отставки Шеварднадзе совпал с 70-летием советской разведки.

По традиции в центральном клубе им Дзержинского проводится торжественное собрание. Присутствует все руководство КГБ, руководители многих министерств, у которых есть деловые связи с разведкой, представители Московского Совета, Центрального Комитета КПСС, видные журналисты, ветераны нашей службы. В отличие от прошлых лет нет иностранных гостей — это косвенный признак того, что дела идут неладно, у нас не остается друзей.

С докладом выступает начальник разведки. Я не могу давать развернутую оценку того, что произошло в Восточной Европе, но нельзя и обойти этот вопрос, нельзя не отмежеваться от эйфории, которая искусственно поддерживается творцами советской внешней политики. Звучат слова: «Произошло неизбежное — объединилась Германия. Наш слух радуют серьезные заверения в том, что с немецкой земли никогда больше не появится угроза миру. Нельзя не верить искренности германских государственных деятелей. Но политика каждой державы может подвергаться с течением времени изменениям, и, думается, у нас есть немало исторических оснований, для того чтобы внимательно смотреть в сторону ФРГ. В то же время надо следить за попытками третьих стран вбивать клин между СССР и ФРГ, а такие попытки, вне сомнения, будут предприниматься. На Востоке не без помощи извне к власти пришли новые силы, наши бывшие союзники превратились в настороженных партнеров. Восточная Европа — от Югославии до Прибалтики — сотрясается от национальных, социальных, политических конфликтов».

Работа по германской проблематике продолжалась, к ней подключались все новые силы наших резидентур в Восточной и Западной Европе. Было необходимо восполнить те информационные потери, которые наша разведка понесла в связи с кончиной Управления «А» МГБ ГДР.

Вполне естественно, возник вопрос: что делать с аппаратом представителя КГБ при МГБ ГДР. Исчезло не только МГБ, ушла в историю и сама ГДР. Представительство же продолжало существовать неким призраком минувшего. Оно не было законспирированной структурой — нельзя было сомневаться, что БФФ знало каждого его сотрудника и в любой момент могло поставить его под контроль. Была найдена довольно прозрачная уловка: в случае настоятельных требований германской стороны разъяснить функции Карлсхорста заявить, что там размещается подразделение советских вооруженных сил, занимающееся обеспечением их безопасности. Следует оценить тактичность, здравый смысл и дальновидность западногерманских властей, которые не стали акцентировать внимания на этом деликатном моменте. Возможно, они решили оставить эту проблему на усмотрение советской стороны, справедливо полагая, что она утрачивает даже символическое значение для наших отношений.

Аппарат надо было сокращать, имея в виду его неминуемую ликвидацию. Практическую полезность он во многом потерял, довод о том, что КГБ должен показывать свой флаг в Германии, звучал смехотворно. Многим сотрудникам КГБ в Германии не хотелось расставаться с некогда уютной, благополучной страной и возвращаться на Родину, погружающуюся в пучину экономических, политических и социальных неурядиц. Управлению кадров было трудно смириться с мыслью, что оно теряет возможность устраивать своих протеже. Комитет в целом медленно привыкал к тому, что привычной Восточной Германии больше нет и никогда не будет. Тем не менее сокращение аппарата шло планомерно и неумолимо. Насколько мне известно, оно завершилось полностью к концу 1991 года.

Гораздо более сложной оказалась проблема, связанная с судьбой наших бывших восточногерманских коллег.

Знакомство с М. Вольфом

Летом 1990 года мне удалось познакомиться с Маркусом Вольфом, возглавлявшим до 1986 года восточногерманскую разведку. Вольф был хорошо известен в КГБ и ПГУ, где его за глаза называли Мишей, пользовался репутацией весьма умного, эрудированного человека, надежного друга Советского Союза, добропорядочного коллеги, который, однако, не упустит случая продвинуть интересы своей службы, даже если это не совсем учитывает интересы партнеров. Как говаривал с оттенком восхищения один из моих бывших начальников: «Миша — это хитрая лиса».

Обстоятельства увольнения Вольфа в отставку мне известны не были, да я ими и не интересовался. Кто-то из немецких друзей упомянул, что причиной были матримониальные дела Вольфа, но это, разумеется, могло быть только поводом отставки. Вольф серьезно разошелся с Мильке, и министр убрал неудобного для него человека.

Мы встретились с Вольфом на даче в Ясеневе, близ штаб-квартиры ПГУ. Он приехал в Москву, для того чтобы договориться об издании своей книги «Трое из 30-х», и, разумеется, не мог миновать советскую разведку. Мы говорили о многом — положении в ГДР и СССР, перспективах социализма, перестроечных трудностях, стратегии и тактики Запада в Восточной Европе. Вольф рассказал о бедственном положении бывших сотрудников госбезопасности, вопреки инсинуациям некоторых органов печати мы совершенно не затрагивали вопроса об агентуре восточногерманской разведки, и тем более не было речи о передаче Вольфом нам каких-то источников. Конечно, если бы Маркес сделал такое предположение, мы бы им непременно заинтересовались. Но ни о чем подобном он не говорил. Мне показалось, что Вольф полностью отрешился от разведывательных дел и живет уже совершенно иными интересами. Я подумал об этом с некоторым сомнением: может ли когда-то профессионал отделить себя от службы? Теперь знаю твердо: может, когда служба отвергает его.

Вольф стал регулярно бывать в Москве, дело с изданием книги продвигалось успешно. В декабре 1990 года я получил экземпляр с его автографом.

Мы встречались с Вольфом нечасто. Находясь в Москве, он отрывался от германских дел и мог высказывать только общие соображения. Они были, как правило, интересными, но Вольфа все больше и больше поглощали собственные дела, а меня захлестывали события. Разведка работала с максимальным напряжением, хотя интерес в верхах к ее информации не увеличивался.

До нас стали доходить сведения о том, что бывшие разведчики в Восточной Германии проявляют недовольство Вольфом, считая, что он стал слишком много говорить прессе. Его упрекали в том, что, зарабатывая хорошие деньги на книге и публичных выступлениях, он не оказывает помощи бывшим подчиненным и коллегам. Вольфу эти претензии были известны, они его беспокоили, он ни в коем случае не хотел терять свое доброе имя среди разведчиков. Не знаю, что удалось ему сделать, но желание Вольфа помочь товарищам было очевидным.

Последний раз мы виделись с Вольфом в конце августа 1991 года. Бывший председатель КГБ Крючков уже находился в заключении. Новый председатель, бывший кадровый партийный работник, Бакатин энергично громил Комитет госбезопасности и разведку, разгонял профессионалов, проводил непродуманные реорганизации. Он действовал с некомпетентностью и пылом человека, который только что был обращен в новую религию и доказывал свою преданность ей сокрушением старых идолов, настроение в Комитете было тяжелым.

Говорить нам с Вольфом было не о чем. Он сказал, что едет в Германию, твердо зная, что будет арестован, но рассчитывает на относительно скорое освобождение. Я не мог предложить ему приемлемой альтернативы. Оставаться в Советском Союзе было бы безумием.

Новое руководство КГБ не только не взяло бы под защиту своего бывшего соратника, но выдало бы его, даже не дожидаясь запроса германской стороны. О пребывании в СССР на нелегальном положении разговора не было — бессмысленность такого решения была очевидной. Мы пожелали друг другу удачи, выразили надежду на то, что когда-нибудь увидимся, и расстались.

Сейчас, в мае 1992 года, на моем столе лежит новая книга М. Вольфа «По собственному заданию», напечатанная в Москве совсем недавно. Мне еще предстоит ее прочитать.

Разведчиков преследуют

Ситуация с Вольфом не была трагичной. Он давно отмежевался от МГБ, не скрывал своих реформаторских настроений и в какой-то мере даже мог выглядеть жертвой старых порядков. Доход от издания книги был достаточен, чтобы прибегнуть к помощи квалифицированных адвокатов. Маркус чувствовал себя спокойно. Его менее известным коллегам приходилось гораздо хуже.

Бывшие разведчики оказались в положении побежденных в оккупированной стране. Власти получили ценную информацию о работе Главного управления «А» от тех, кто перешел на их сторону — Буша, Ройча, Карла Гроссмана, Луса, — и использовали ее для давления на оставшихся. Допросам подвергались все бывшие сотрудники. Еще в конце 1990 года на многих из них были заведены уголовные дела и предъявлены обвинения по статье 99 Уголовного кодекса ФРГ, предусматривающей наказание до 15 лет тюремного заключения за шпионаж.

Кампания против бывших разведчиков была многоплановой и носила отчетливую окраску мстительного торжества победителей. Немаловажная политическая цель преследования заключалась в том, чтобы не позволить преемнице СЕПГ — партии демократического социализма — сохранить позиции в восточногерманском обществе. Отчетливо проводилась мысль о том, что с ведома СЕПГ восточногерманские разведчики занимались шпионажем в пользу Советского Союза. Нас в ПГУ это обвинение в адрес немецких коллег приводило в ярость: мы знали подлинный смысл нашего сотрудничества, его равноправный характер. Нам было известно, что БНД поддерживает теснейшие контакты с ЦРУ США и обменивается с американцами разведывательной информацией, но можно ли обвинять западногерманскую разведку в шпионаже в пользу США? Воистину, горе побежденным!

Был, говоря профессиональным языком, и серьезный оперативный смысл в моральном терроре против бывших разведчиков: власти любой ценой стремились вскрыть агентуру Главного управления «А» в западногерманских учреждениях и НАТО. Гроссмана и его коллег неоднократно обещали оставить в покое при одном условии — они должны раскрыть свою агентуру. Насколько мне известно, они держатся стойко. Я низко кланяюсь им: нельзя ни при каких обстоятельствах предавать людей, доверивших свои жизни нам, разведчикам.

Преследование бывших разведчиков вызвало расхождения в политических и правительственных кругах Германии, но сторонники разумного решения — прекращения гонений, скажем, путем объявления общей амнистии — оставались в меньшинстве. ХСС, ХДС, влиятельные элементы СДПГ жаждали мести.

Руководство КГБ, его сотрудники тяжело переживали судьбу своих восточногерманских товарищей. Близко к сердцу принимал все происходящее председатель КГБ. Однако наши возможности были ограничены. Советская сторона не проявила реальной заботы о своих союзниках ни при заключении договора с ФРГ, ни при его ратификации. Мы добивались, чтобы Горбачев прямо поставил вопрос о недопустимости преследования разведчиков на очередной встрече с Колем. КГБ был готов гарантировать, что он не использует ни сотрудников, ни агентуры восточногерманских спецслужб. Насколько мне известно, президент СССР обошел этот вопрос. Комитет получил разрешение Горбачева принимать в Советском Союзе на постоянное проживание лиц, подвергающихся преследованиям за работу в разведке ГДР. Практического значения это не имело — желающих довериться разваливающейся на глазах великой державе не нашлось.

Хонеккер в Москве

В мае 1991 года в Москве оказался, однако, восточный немец номер один — Э. Хонеккер и его супруга. Его прибытие не было полной неожиданностью, в советских руководящих кругах муссировался вопрос о необходимости какого-то жеста в сторону прежних союзников, демонстрации твердости, преданности если не политическим, то человеческим обязательствам. Видимо, слова ушедшего в отставку Шеварднадзе о тех, «с кем мы делили хлеб и соль», все же не были пустым звуком: многих деятелей Кремля и Старой площади беспокоила мысль о вчерашних соратниках — расстрелянном Чаушеску, отданном под суд Живкове, преследуемых Хонеккере и Мильке, загнанных в угол Биляке и Якеше. Можно допустить, что задумывались они при этом и о собственной участи.

Решение о вывозе Хонеккера из советского военного госпиталя советским военным самолетом готовилось где-то в высших сферах и утверждалось Горбачевым. От наших неофициальных контактов на Смоленской площади прошла невнятная информация о том, что канцлер Коль якобы дал понять, что перемещение Хонеккера в Союз было бы приемлемым для германской стороны выходом из складывающейся вокруг бывшего лидера ГДР ситуации. Наши источники в Германии такими данными не располагали.

Начальник ПГУ узнал о том, что Хонеккер уже в Москве, по телефону от Крючкова, который распорядился обеспечить его пребывание силами моей службы. Я буквально взмолился: разведка не имела никакого отношения к Хонеккеру, и Хонеккер не имел отношения к ней. В чрезвычайно сложном положении находятся не только наши германские коллеги, но и сам Комитет государственной безопасности. Сведения о том, что Хонеккер находится на попечении Первого главного управления КГБ, неминуемо станут достоянием гласности (общество уже вступило в период всеобъемлющей открытости и всеобщего предательства), убеждал я Крючкова, и последствия для наших интересов могут быть самыми неприятными.

Председатель согласился со мной, но тем не менее дал указание выделить сотрудника ПГУ, хорошо владеющего немецким, который должен регулярно посещать Хонеккеров, снабжать периодическими изданиями, интересоваться их нуждами и настроением. Мы это немедленно сделали.

Шли дни. Складывалось впечатление, что стоило Хонеккерам оказаться в Москве, как советские руководители, за исключением Крючкова, просто выбросили их из памяти. Престарелая чета затосковала, выражала пожелание побеседовать с кем-то из авторитетных официальных лиц. Тщетно. Они были заброшены, а забота о них сама собой полностью перекладывалась на плечи КГБ, а точнее ПГУ, чей работник продолжал регулярно встречаться с изгнанниками.

Мы доложили о неблагополучном положении Крючкову и с его согласия направили официальную записку лично Горбачеву, указав на недостаток внимания к бывшему союзнику, необходимость определить для него более четкую перспективу пребывания в СССР и предложив, чтобы заботу о чете Хонеккеров взял на себя аппарат президента. Нам представлялось, что именно это ведомство, располагающее большим числом не очень занятых людей, обширными материальными ресурсами и высоким официальным статусом, могло бы наилучшим образом обеспечить невольных гостей нашей страны. Горбачев с предложением согласился. Первое главное управление — автор доклада — было уведомлено об этом обычным порядком через секретариат президента и секретариат КГБ.

Разложение системы советского государства уже шло полным ходом не только на макроуровнях. Некогда эффективный механизм управления, безоговорочно и четко выполнявший указания лидера, к середине 1991 года выродился в формальную, не способную и не желающую работать бюрократическую структуру. Указание президента было проигнорировано его собственным аппаратом. По-прежнему около Хонеккеров время от времени появлялся лишь все тот же сотрудник разведки, да однажды, если не изменяет память, их посетил кто-то из функционеров среднего звена международного отдела ЦК КПСС, не имевший, разумеется, ни четких инструкций руководства, ни полномочий что-либо решать.

Хонеккеры начали бунтовать, требовать, чтобы им помогли выехать в Чили, добивались какой-то определенности. Крючков был озабочен. Я чувствовал, что он искренне хотел бы найти какую-то развязку, которая позволяла бы соблюсти интересы Хонеккеров. В очередной раз мы направили свой доклад президенту Горбачеву, но шел уже август 1991 года.

Что касается наших бывших восточногерманских коллег, то КГБ и советская сторона в целом не имели возможности оказать существенного влияния на ход событий в Германии. Была найдена возможность по неофициальным каналам, но абсолютно авторитетно довести до сведения германских властей, что КГБ не использует бывших сотрудников и агентуру МГБ. Реакция на это была безразличной, возможно нам не поверили, но дело было не в агентуре. Этот аспект играл в политической кампании яркую, но, по существу, третьестепенную роль. Позиция Советского Союза учтиво принималась к сведению и полностью игнорировалась. Нам надо было начинать привыкать к тому, что мы живем в слабеющей, распадающейся, бывшей великой державе.


Долгие годы я жил с не вполне осознанным убеждением, что есть дело большее, чем моя жизнь, и что я служу этому делу. Возможно, когда-то в молодости я думал при этом о торжестве всемирной справедливости, то есть о победе социализма. В зрелом возрасте понятие «дело, которому служу», стало более четким и осмысленным, окончательно сформировавшись, как помнится, во время работы в Иране. Я много читал, представлял себе, как живых, своих предшественников, которые столетиями трудились на благо и процветание России, защищали и расширяли ее границы, месяцами шли из Москвы в далекую Персию, терпели всевозможные лишения, отбивались от разбойников, попадали в полон, вели долгие терпеливые переговоры, подкупали «везирей его шахского величества», болели лихорадкой, погибали в руках толпы. Моих предшественников вела в Персию не личная корысть и не личная нужда, они не искали славы и уходили из жизни по большей части безвестными. Своему государству они служили не за страх, а за совесть. Сменяли друг друга цари, бушевали в России восстания и революции, а русские люди на ее отдаленных рубежах делали неприметное общегосударственное великое дело. Ощутив свою принадлежность к этому вневременному сообществу, я стал спокойнее и безразличнее относиться к извивам официальной идеологии. Становилось очевиднее то, до чего можно было бы дойти своим умом и гораздо раньше: эта идеология приспосабливается к интересам определенного влиятельного слоя людей, меняет свою окраску в зависимости от обстоятельств, но не она определяет судьбу моей страны, которая подчиняется более сокровенным, скрытым от их понимания законам. И я не вправе претендовать на их понимание, я ощущаю их своим русским естеством и верю, что эти законы работают на благо России.

Могу ли я жалеть о тридцати годах государственной службы? Ведь не существует моего государства (сколько раз в жизни я произносил торжественные слова: «Служу Советскому Союзу!»), не существует власти, призвавшей меня на службу, выброшены лозунги, которыми все мы должны были руководствоваться каждый день и каждый час. Все это так, но осталась моя Родина, а следовательно, остается и то дело, которому я принадлежал и которое продолжится новыми людьми после меня. Они будут принадлежать тому же вневременному сообществу русских людей на отдаленных рубежах России.

Мои немецкие коллеги, а я их буду всегда вспоминать с чувством глубокой любви и уважения, помогали нам, русским людям, но они не были нашим орудием, они служили своему делу, своему государству, своим идеалам. Их трагедия в том, что они были обмануты вождями и союзниками. Их преследуют за то, чем должен гордиться каждый человек, отдавший свою жизнь служению государству, — за честное выполнение своего долга. Этих людей заставили, приучили ставить социализм и интернационализм превыше патриотизма, чувства принадлежности к великому народу. Я уверен, что многие из них могут и будут готовы служить единой Германии столь же верно и эффективно, как они служили Германии социалистической. И хочу надеяться, что у них пройдет чувство горечи в отношении тех, с кем они дружили и кто оказался не в состоянии им помочь в тяжелое время.


Леонид Шебаршин

Дни с Шебаршиным и без него

С самого начала мы договорились, чтобы в этой книге были собраны воспоминания людей, хорошо знающих личную жизнь и служебную деятельность Леонида Владимировича. Наряду с рассказами об интересных беседах, встречах, о времяпровождении с ним показать его сложную биографию, высветить хронику не только его жизни, но и хронику жизни его поколения, времени, в котором он жил.

В свое время страна не жалела сил и средств на подготовку чекистских кадров. В органы КГБ проводился строгий отбор кандидатов по таким критериям, как преданность партии и государству, патриотизм, политическая зрелость, высокая порядочность и честность, хорошая физическая подготовка, умственные способности, коммуникабельность и многое другое. Только при советской власти детей из среды рабочих и крестьян стали направлять в элитные вузы. Леонид Владимирович — сын своего Отечества, дитя советской власти. Он был патриотом и государственником, борцом за укрепление безопасности страны. За десятилетия работы в разведке, а затем в Службе экономической безопасности он пережил сложную эволюцию взглядов, жизненной, гражданской позиции, отношения к прошлому и нынешнему режимам в стране.

На последнем этапе жизни Шебаршина судьба соединила нас для совместной работы. Оба мы были генерал-лейтенанты, заместители председателя КГБ СССР Крючкова, руководители важнейших подразделений в системе госбезопасности.

Шебаршин — руководитель разведки, я — руководитель контрразведывательных управлений, а затем чекистских коллективов Ленинграда и Москвы. Оба мы после 1991 года не захотели служить ельцинскому режиму. Шебаршин отказался от предложения Бакатина стать его первым замом в КГБ, а затем от предложения Примакова Е. М. быть его первым замом в разведке. Я же дважды отклонил предложение председателя российского правительства Силаева И. С. возглавить КГБ России.

Оба мы постепенно продвигались по служебной лестнице, заняв видные места в мире силовых структур. Но если Шебаршин попал в разведку после студенческой скамьи, пройдя там все ступени служебной деятельности, то я контрразведчиком стал уже в зрелые годы.

После окончания Пермского авиационного техникума, а затем политехнического института я был секретарем райкома, горкома, обкома комсомола в Пермском крае (тогда области).

То были самые счастливые годы. Молодость, крепкая дружба со сверстниками, вера в светлое будущее и упорная учеба. Трудностей мы не боялись и в те годы были готовы идти в огонь и в воду, ведь патриотизм для нашего поколения был естественным душевным состоянием.

Конечно, в молодости все искали не только романтику, но и интересную творческую работу для достойной жизни. А тогда это было по силам каждому. Жизнь медленно, но уверенно улучшалась, государство предоставляло бесплатное жилье, возможность учиться, отдыхать и лечиться. Наука и культура были гуманны, человечны и доступны. Молодежь гордилась своей страной — Союзом Советских Социалистических Республик.

После комсомола я работал начальником сборочного цеха на электроприборном заводе, а через некоторое время был избран секретарем районного комитета партии по промышленности. С этой должности в семьдесят третьем году был откомандирован в Москву, где после двухгодичных курсов подготовки руководящего состава госбезопасности меня направили в центральный аппарат КГБ СССР. Там доверили возглавлять контрразведывательные подразделения, которые осуществляли свою деятельность в оборонных отраслях, финансовых и внешнеполитических органах. Вскоре был назначен заместителем начальника 6-го Управления — это экономическая контрразведка, — а затем направлен в Ленинград на должность начальника Управления КГБ СССР по Ленинграду и Ленинградской области.

Как было сказано в одном из томов, посвященном открытым архивам Лубянки, годы работы и мои и Шебаршина пришлись на период, когда «развал СССР шел быстрыми темпами, жизнь людей ухудшалась, многие не понимали, что происходит. Диспуты на темы повседневной жизни велись бурно и повсеместно, ибо свобода слова разворачивалась вовсю. Торопились наговориться вдоволь. Умилялись и ждали, что жизнь наладится сама собой. Не наладилась, а становилась все хуже и хуже.

Тех, кто пытался что-то делать, выбраться из трясины, убирали. Да еще посмеивались в лицо. Людей, научившихся обвинять и клеить ярлыки другим, выдвигали, а тех, кто умел работать и делать что-то нужное для общества, убирали.

Остановить развал страны было еще возможно, и органы госбезопасности пытались это делать.

В восемьдесят девятом году я был переведен в столицу начальником Управления КГБ СССР по Москве и Московской области и по совместительству заместителем Председателя КГБ СССР, в 1990 году был избран народным депутатом Российской Федерации, работал в Комитете по вопросам законности, правопорядка и борьбы с преступностью. После августовских событий был уволен с должности начальника Московского Управления КГБ.

Уходя со службы, я посоветовал коллективу не разбегаться, сохранять чекистское братство и верность долгу, продолжать служить Родине, своему народу в тех условиях, в которых оказались все мы, не только чекисты. Надо только не вилять, не менять свою позицию в угоду конъюнктуре, не отступать перед трудностями.

Хочу заметить, что иностранные спецслужбы, особенно ЦРУ, тщательно отслеживали социально-политические процессы в СССР в ходе «перестройки» и появления в верхах «нового мышления». Уже в 1986 году ЦРУ пришло к выводу, что ситуация в СССР позволяет вести открытую пропагандистскую компанию по дискредитации КПСС и органов КГБ. В то время, особенно в восьмидесятые — девяностые годы, эту разрушительную компанию подхватили и многие российские либеральные средства массовой информации. Телевидение, радио, газеты освещали деятельность госбезопасности, партийных, советских и государственных органов только негативно и только с одной целью — нанести удар по национальной безопасности, по государственным интересам Советского Союза…

В марте 1990 года съезд народных депутатов СССР под давлением «доморощенных» либералов в результате отчаянных усилий «пятой колонны», подстрекаемых западными спецслужбами, принял решение об отмене 6-й статьи Конституции СССР, утверждающей руководящую и направляющую роль КПСС в государстве и в обществе. Единство страны, в которой КПСС была стержневым центром, оказалось под угрозой. С подачи Ельцина и его советников начинается «парад суверенитетов». К политическим и экономическим рычагам напористо пробиваются разного рода «приватизаторы» и прочие разрушители социалистического строя. Кризис исполнительной власти в СССР, и особенно в России, был налицо: трудности с продовольствием, многомесячные задержки заработной платы, бешеные скачки цен, потеря управляемости — все это очень умело организовывались «пятой колонной».

12 июня 1990 года Верховный Совет РСФСР, в большинстве своем состоявший из членов КПРФ, за исключением всего лишь двенадцати народных депутатов (не могу не назвать их поименно: С. Н. Бабурин, В. И. Воротников, С. П. Горячева, Б. Г. Кибирев, Н. А. Павлов, И. К. Полозков, Б. М. Исаев, В. М. Прилуков, Ю. М. Слободкин, А. С. Соколов, Г. В. Саенко, В. Г. Сыроватко), заявил о суверенитете России. Это решение образовало громадную трещину в монолите СССР, в межнациональных отношениях внутри страны.

Позднее российские власти заявили о том, что Россия является правопреемницей СССР, а республикам было позволено брать себе суверенитета столько, сколько захотят. И братские республики «загуляли», но делиться общесоюзным, совместно нажитым добром не захотели. Не захотели и потому, что новое российское руководство открыто взяло курс на Запад, совершенно не учитывая национальные российские интересы, считая их второстепенными, третьестепенными.

Горбачевым, Яковлевым, Медведевым, Шеварднадзе и другими «действующими лицами» стал готовиться новый Союзный договор. Истинные патриоты СССР, в их числе и руководство КГБ, были против его подписания, намеченного на двадцатое августа 1991 года. Они видели в нем переход от федеративной структуры государства к конфедерации, то есть к ослаблению центральной власти и в конечном счете к разрушению целостности СССР, к игнорированию воли народа, 76 процентов взрослого населения которого еще семнадцатого марта 1991 года на Всесоюзном референдуме сказали свое твердое «да» Советскому Союзу…

В Москве начались сложные события. Для спасения страны от развала патриоты вынуждены были образовать ГКЧП. В те дни его организаторская деятельность была фактически направлена на выполнение указаний руководства КГБ СССР. Чекисты в силу своего служебного статуса должны были делать выбор, определяться со своей гражданской позицией в новых условиях. Ведь вся жизнь чекистов — это фронт даже в мирное время. Им нужно уметь устоять, сохранить свое достоинство, верность идеалам, которым они служили. Я совершенно не согласен с оценкой некоторых товарищей, что деятельность ГКЧП была якобы попыткой государственного переворота, что действия Крючкова и ГКЧП были преступными. Это совсем не так. По мнению Крючкова, это была последняя отчаянная, но, к сожалению, неудачная попытка через объявление чрезвычайного положения уберечь страну от дальнейшего развала, сохранить территориальную целостность и суверенитет СССР, не допустить еще большего разрушения экономики, промышленности, сельского хозяйства, предупредить сползание государства к окончательной зависимости от Запада.

Членами ГКЧП стали люди, остро чувствовавшие, какие беды придется испытать их народу с реставрацией капитализма в России. Гэкачепистов обвинили в измене Родине именно те политики горбачевско-ельцинского призыва, которые сами предали свою Родину в Рейкьявике и на Мальте, а в декабре 1991 года — на Беловежской сходке трех изрядно подвыпивших безответственных сепаратистов.

В отношении ГКЧП весьма интересно мнение академика РАН, лауреата Нобелевской премии, Ж. И. Алферова. В своей книге «Власть без мозгов» он пишет: «…Победа ГКЧП означала бы сохранение советской системы, а значит и основ социализма в стране. А если так, то тогда лучше, если бы она состоялась… но, — продолжает он, — гэкачеписты в полной мере проявили свою бездарность… Убежден, что разрушение Советского Союза было, есть и надолго останется самой большой трагедией XX века, прежде всего для народов бывшего СССР… Сегодня Россия отброшена территориально к допетровским временам, экономически в разряд слаборазвитых стран (Советский Союз по ВВП находился на 2–3 месте в мире, Россия сейчас — на 67-м по доле ВВП на душу населения мы были на 13–15 месте, сегодня на 95-м среди африканских режимов). Так долго продолжаться не должно. Я считал и считаю, что коммунистическая идеология и идеология Советской власти, идеи социальной справедливости в конечном счете победят…». Очень многие согласны с таким мнением.

При голосовании телезрителей в программе «Суд времени» более 90 процентов оценили создание ГКЧП не как заговор, не как путч, а как последнюю попытку спасти Советский Союз от развала.

Интересно, что китайский лидер Си Цзяньпин провозгласил, что Китай будет продолжать идти по своему китайскому пути, то есть по пути социализма с китайской спецификой, и жестко заявил, что «китайским Горбачевым он никогда не будет». А Советский Союз, по его мнению, распался потому, что в высшем руководстве страны не нашлось ни одного мужественного руководителя, который мог бы встать на пути Горбачева и остановить его.

Можно только добавить, что трагедия произошла еще и потому, что после Сталина в СССР и в России, к большому сожалению, не оказалось лидера, равного ему по геополитическому дарованию, человека, который мог бы, как Сталин, умело и смело побеждать врагов страны, а их в истории России всегда было немало. К слову, В. Третьяков, известный политолог, вторя У. Черчиллю, о фигуре Сталина отозвался так: «Безусловно, Сталин — и в этом одна из главных составляющих его величия — был одним из самых просвещенных правителей всех времен и народов…».

Ход истории, в том числе и российской, нередко менялся знаковыми случайностями и порой зависел не только от объективных, но и субъективных обстоятельств.

Именно так произошло и в истории с ГКЧП. Как бы там ни было, но в 1991 году Россия сошла со своего исторического, национального и социалистического пути развития.

В те роковые для России дни Р. И. Хасбулатов выступил спасителем, вдохновителем Ельцина, который находился в полной растерянности и готов был бежать из Белого дома в американское посольство, но лишь Хасбулатов с его гибкостью, целеустремленностью и патологической боязнью потерять власть, заставил Ельцина поднять часть москвичей на выступление против ГКЧП.

Московское управление КГБ СССР приняло все меры для выполнения своего долга по обеспечению безопасности столицы и в конечном итоге всей страны. Но так было не во всех подразделениях КГБ.

Девятнадцатого августа на совещании руководящего состава разведки по инициативе Л. В. Шебаршина было принято решение не выполнять указания председателя КГБ СССР В. А. Крючкова в связи с введением чрезвычайного положения и решениями ГКЧП, ограничиться информированием загранаппаратов и сотрудников разведки о происшедших в стране событиях. Было дано указание направлять в Аналитическое управление КГБ СССР и ГКЧП информацию только о негативном реагировании правительственных кругов и общественности зарубежных государств на события в СССР.

Леонид Владимирович, в подчинении которого находилась группа специального назначения «Вымпел» под командованием полковника Бескова, запретил ему участвовать в планируемых действиях ГКЧП, то есть, по существу, приказал не подчиняться председателю КГБ СССР Крючкову. Вслед за Бесковым такое же решение принял и командир спецподразделения КГБ СССР «Альфа» — Герой Советского Союза генерал Карпухин. Буквально перед самым началом намеченной спецоперации «Гром», в два часа ночи двадцатого августа 1991 года, в кабинете зампреда КГБ Г. Е. Агеева оба руководителя отказались от участия в ней. Леонид Владимирович в те дни, похоже, потерял присущую ему политическую ориентировку, совершенно сознательно поддержал сторону Ельцина, видимо опасаясь возврата к власти Горбачева. Находясь в кабинете Бурбулиса, он звонил Крючкову и уговаривал его отказаться от любых решительных действий, наивно полагая, что может вспыхнуть гражданская война, хотя предпосылок к ней, конечно же, не было никаких.

Может быть, такие опасения объясняют бездействие и других важных фигур.

Оказавшись в столь трудной критической ситуации, Бесков и Карпухин были вынуждены принять для них самих очень трудное решение. Оправдать их поступок нельзя, но понять можно. Их, боевых офицеров, отлично проявивших себя в самых сложных и опасных ситуациях, никто в тот момент не поддержал. Даже братья по оружию. А главное, они воочию смогли убедиться в непоследовательности и нерешительности в действиях своих непосредственных начальников.

Августовская ситуация распорядилась таким образом, что эти ответственные люди, находясь в раздвоенном состоянии души, когда нравственный долг диктовал одно, а воинский долг — другое, были вынуждены принять такое решение. Тем более они знали, что в нарушение Конституции СССР Ельцин готовился провозгласить себя Верховным Главнокомандующим Вооруженными Силами на территории РСФСР. Для военных это был полный, извините, раздрай. Они не знали, кому подчиняться.

Крючков в своем страстном, глубоко патриотическом желании предотвратить распад Советского Союза «заигрался» в политике. Он, как говорится, пытался «усидеть на двух стульях» — до самых последних дней проводил переговоры и с Горбачевым, и с Ельциным. Очевидно, именно поэтому Ельцин не был задержан ни при прилете на Чкаловский аэродром, ни в Архангельском. Он, как говорится, всухую переиграл Крючкова. В одном из своих выступлений Ельцин даже похвастался: «Я переиграл Кагэбэ!».

Да, переиграл, но правильнее было бы сказать, что не доиграл Крючков, который недооценил вероломство и цинизм Ельцина, его подчиненность командам из США. Недооценил этого вероломства и Шебаршин.

Многие коллеги, политологи, эксперты приходят к выводу, что нерешительность Крючкова объясняется его гражданской, партийной, идеологической, человеческой позицией. Уже 23 августа 1991 года в одном из интервью он отметил: «Если бы я мог вернуться по времени на пять-шесть дней назад, я бы избрал совершенно иной курс действий, с тем чтобы не сидеть сейчас под арестом…».

В 1993 году действительно произошел насильственный, вооруженный, антиконституционный государственный переворот. В октябре по указанию Ельцина, согласованному с Клинтоном, прямой наводкой был расстрелян Верховный Совет РФ. Россия окончательно взяла курс на Запад, отказавшись от своего собственного самобытного пути развития.

Кстати, Генеральный прокурор СССР Трубин, находившийся с визитом на Кубе с 13 по 19 августа, сделал заявление на конференции о том, что «меры, предпринимаемые ГКЧП, являются полностью законными и направлены на укрепление юридического порядка и законности…».

Весьма характерен факт: кроме российского, литовского и молдавского руководства, никто из лидеров других республик не призвал к сопротивлению ГКЧП и не назвал его действия незаконными, а правительство СССР в полном составе и безоговорочно согласилось с созданием ГКЧП во имя спасения целостности СССР.

Судьба Шебаршина во многом схожа с судьбой многих руководителей партии и страны, которые в 1991 году активно поддерживали Ельцина, а затем жестко критиковали его.

В последние годы жизни Леонид Владимирович неохотно вспоминал август 1991 года, свою роль в тот период. А его оценки событий, произошедших в ту пору, существенно трансформировались и в конце жизни Шебаршина во многом совпадали. В том числе и в отношении деятельности Крючкова. Владимир Александрович не обладал сильной харизмой. В нем не было необходимой решительности и ярко выраженных бойцовских качеств. Но он был человеком конкретного дела, человеком благородным, самоотверженным. И это проявилось при создании ГКЧП, ибо подвигнуть, уговорить государственных мужей на такой шаг, чтобы сохранить великую державу, было очень непросто, требовало огромного мужества. Позже Шебаршин оценил эти качества Крючкова и лишь сожалел, что в то опасное августовское время неверно и только негативно оценил его действия.

Представляется, что все эти уважаемые люди действовали и принимали решения с большим желанием выйти из кризиса без потерь, учитывая сложившиеся обстоятельства и наивно полагая, что все само собой обойдется, успокоится, что страна устоит и СССР сохранится. В большой политике так не бывает. Но такова была в то время их гражданская позиция, их философия. Прошло время, и они постепенно сделали переоценку своих взглядов на те лихие и ставшие уже далекими российские годы.

К чему пришла страна после поражения ГКЧП, хорошо известно. После 1991 года она в одночасье превратилась в третьеразрядное государств. К тому же в 1992 году был заключен договор с Международным валютным фондом (МВФ), после которого Россия практически перешла во внешнее управление, стала страной-протекторатом. Это не раз подчеркивал и Леонид Владимирович. Более того, он разделял мнение ученых, которые сделали прогноз, что если в стране не сменится либеральный курс, если нерегулируемый рынок будет продолжаться, если бизнес и нажива будут оставаться самоцелью, то через пятнадцать-двадцать лет России не станет. Она будет разделена западными странами на региональные протектораты.

Тем не менее он верил, что народ России проснется, воспрянет и восстановит справедливость, что патриотическое движение одолеет космополитическую олигархию, а украденную у государства собственность вернет народу.

Леонид Владимирович был патриотически подготовленным профессионалом, искушенным в интригах международных отношений, но не хотел быть публичным политиком, полагая, что это — удел дипломатов и политических лидеров. В душе, по своей внутренней сути он был большим патриотом, государственником и даже называл себя «русским националистом».

Создание Российской национальной службы экономической безопасности поддержало не только многих наших товарищей, имевших имена и авторитет в обществе, но и поддержало десятки, сотни других людей, не желавших участвовать в развале страны и потому оставшихся без работы.

Новое объединение удачно выбрало несколько направлений в деятельности службы. Например, инженерно-технические услуги по защите объектов от всех видов проникновения, в том числе и от подслушивания. Создавать это направление пришлось генерал-майору Москвичеву Олегу Павловичу — в прошлом начальнику Оперативно-технического управления ПГУ. Он многие годы руководил работой по защите советских посольств и других загранучреждений от проникновения в них спецслужб противника.

Второй сферой деятельности службы стали услуги по обеспечению физической защиты. Был открыт специальный учебный центр по подготовке охранников, программа которого была одобрена министерствами внутренних дел и образования. В этом центре слушатели проходили курс служебной, правовой, оперативной, огневой и медицинской подготовки. Руководил им полковник госбезопасности Жиляев Валентин Иванович — в прошлом начальник отдела Девятого управления КГБ.

Следующим направлением в деятельности службы стало информационно-аналитическое обеспечение бизнеса. Дело в том, что зачастую наши бизнесмены, тем более зарубежные, не имели возможности получить правдивые сведения о фирмах, с которыми им приходится сотрудничать. Опасения и даже страх оказаться обманутыми стали барьером в нормальной коммерческой активности. Такая обстановка нередко отпугивает и иностранных инвесторов. Служба, как написано в ее «Положении», «располагает возможностью получать расширенную информацию о предпринимательской деятельности партнера или клиента, информацию о его финансовом положении, о коммерческих связях; готовить обзоры по социально-экономической обстановке в различных регионах России». Работа эта очень трудоемкая. Ее возглавили два чекиста генерал-лейтенант Леонов Николай Сергеевич и полковник Уваров Александр Тимофеевич.

В связи с тем, что поступало много просьб об оказании помощи в возврате неоплаченных кредитов и иных займов, была создана юридическо-консультативная структура, которую возглавил генерал-лейтенант Абрамов Иван Павлович — в прошлом начальник Пятого управления КГБ, а затем заместитель Генерального прокурора СССР. Вместе с ним этот участок вел Жога Леонид Демьянович.

Время ставило перед службой новые задачи. Решено было создать «Специальную информационную систему». Сокращенно эта система называется «СИнС». Ее возглавили опытные оперативные работники — полковники Сафонов Евгений Львович и Минаев Сергей Юрьевич.

В дальнейшем служба разрабатывает новое направление деятельности под руководством доктора экономических наук, генерала госбезопасности Сцепинского Юрия Евгеньевича. Необходимость нового направления аргументировалась, в частности, и тем, что процесс окончательного перераспределения собственности в России еще далеко не закончился. Борьба за владение прибыльным бизнесом будет продолжаться. Потому весьма важной становится задача обеспечения безопасности предпринимательства, защиты частного бизнеса, его руководителей от рэкета, рэйдерства, недружественного захвата предприятий и фирм, особенно в условиях преждевременного вступления России в ВТО. Для такой работы нужны сотрудники экономической службы безопасности нового уровня, повышенного профессионализма.

В немногочисленном и разнопрофильном коллективе службы среди ее широкого актива удалось создать обстановку доброжелательности, доверительности и дружеской теплоты.

Многие имена уже прозвучали в этой книге, в других книгах о Шебаршине, но не назвать еще раз некоторых из них никак нельзя, это были друзья, близкие, товарищи Шебаршина: Леонов Николай Сергеевич, Черкашин Виктор Иванович, Иванов Олег Иванович, Катышев Михаил Борисович, Сцепинский Юрий Евгеньевич, Полозков Иван Кузьмич и многие другие.

Особо хочу сказать о Полозкове, знаю его давно, еще с тех пор, когда Иван Кузьмич работал в Краснодаре секретарем крайкома партии. Это многогранная личность, обладающая энциклопедической памятью, публицист, поэт, прозаик, художник, пример неутомимости.

Он является руководителем курского землячества в Москве, член общественного комитета памяти И. В. Сталина.

Интересны философские взгляды Ивана Кузьмича. С ними можно соглашаться, а можно не соглашаться и спорить. Это часто бывало при его встречах с Шебаршиным. Их споры всегда были жаркими и часто бескомпромиссными, к примеру, когда разговор заходил о сталинских репрессиях, о роли Сталина в Великой Отечественной войне, о России в постсоветском пространстве.

Полозков решительно утверждает, что так называемые сталинские репрессии, этот жуткий и кровавый период в нашей истории не что иное, как продолжение гражданской войны, развязанной недругами советской власти и троцкистами сразу же после победы революции 1917 года. Война эта оказалась затяжной и жестокой не по вине Сталина. Троцкисты, финансируемые из-за кордона, хотели видеть Большую Россию, а затем СССР сырьевым ресурсом и очагом разжигания мировой революции, а через нее хотели установить свое мировое господство. У Сталина и его единомышленников были иные, национально-патриотические, интересы. Они и победили. И это, как утверждает Полозков, неопровержимый исторический факт. Его искажают недруги России и русского народа. Не победи Сталин в той гражданской войне, не было бы победы в Великой Отечественной войне, не было бы великой социалистической державы — СССР.

Известно, что когда в 1941 году во время битвы под Москвой один из фельдмаршалов рейха спросил Гитлера, почему жители не встречают немцев с цветами, ведь «пятая колонна» должна была это организовать, Гитлер ответил: «Сталин ее уничтожил». И еще есть высказывание Черчилля: «Если бы Сталин не уничтожил “пятую колонну”, он бы войну проиграл».

Совершенно ясно, что тема репрессий господами Сванидзе, Радзиховским, и другими хулителями Сталина раздувается сегодня сознательно, чтобы отвести внимание от главного — от тех выдающихся созидательных дел, которые совершались при Сталине в интересах большинства народа, а не в интересах «новых русских», заболевших патологической страстью к обогащению.

Хорошо зная историю, Шебаршин часто соглашался с Полозковым и тоже отмечал факт, что действительным создателем репрессивной системы был не Сталин, а Троцкий (Бронштейн), который провозглашал: «Мы должны превратить Россию в пустыню, населенную белыми неграми, которым дадим такую тиранию, которая никогда не снилась самым страшным деспотам Востока. Разница лишь в том, что тирания эта будет не справа, а слева, не белая, а красная в буквальном смысле этого слова — красная, ибо мы прольем такие потоки крови, от которых содрогнутся и побледнеют все жертвы капиталистических войн. Крупнейшие банкиры из-за океана будут работать с нами в тесном контакте…».

Можно добавить, что огромная заслуга Сталина была в том, что он сумел вовремя разгромить «пятую колонну», победил Троцкого и троцкизм как международное реакционное и античеловеческое политическое течение, которое провозглашало, что русского человека надо держать в казарме и водить на работу под ружьем, как раба, потому что, по их мнению, русские — это белые рабы.

Но история нашего народа доказала, что люди, придерживающиеся троцкистских взглядов — враги мирового прогресса. Раб никогда бы не смог покорить огромные просторы, громадные территории, не смог бы их отстоять, не смог бы родить вождей, каковыми были Александр Невский, Дмитрий Донской, Петр Первый, Иван Грозный, Ульянов-Ленин, Иосиф Сталин. У русского человека генетикой заложена потребность к свободе, к справедливости, к творчеству. В этом, если хотите, сущность русского человека. Такого нет ни у одной нации мира. Русский человек от природы, от Бога, генетически — коллективный общинник, объединитель, труженик.

Сталин это не просто понимал, а хорошо знал, потому высоко ценил русский народ, боевые, благородные качества которого, его самопожертвование в интересах всего человечества позволили победить гитлеровский фашизм.

Интерес к Сталину год от года возрастает. Показательно, что по результатам голосования многомиллионной аудитории канала ТВ «Имя России» Сталин неоднократно занимал первые места, но ему вынужденно присудили третье место среди государственных деятелей многовековой российской истории.

Заслуги его перед нашим народом, перед народами Европы и современной цивилизацией не поддаются измерению. По существу, политика Сталина, всех прогрессивных сил, ее поддерживающих, спасли человечество от порабощения, а такие нации, как еврейскую и цыганскую, от полного уничтожения.

Вместе с тем известно, что сталинская модель построения общества пережила ряд взрывных и даже отчаянных ситуаций, она не раз бывала на грани гибели.

Но построенное Сталиным государство не погибло. И этому есть объяснение. Все эти взрывные ситуации почти всегда разрешались благодаря двум судьбоносным факторам: уникальным качествам русского, советского народа и качествам и особенностям политических деятелей сталинской эпохи.

Время доказало, что, когда эти два фактора едины, нацию не одолеть. Но, когда народ искусственно превращается в население, а властные деятели становятся менеджерами, страна начинает деградировать и в конце концов гибнет. Что, к сожалению, сегодня и происходит с Россией. В этом я разделяю точку зрения Полозкова, я — с ним.

В последнее время написано много книг, статей, мемуаров о развале Советского Союза. Но народ до сих пор ждет ответа на вопрос: как получилось, что могучее, первое в мире социалистическое государство с мощной партией, выдержавшее колоссальные испытания, распалось в мирное время, став жертвой заговора внешних сил и внутренней «пятой колонны», то есть агентов влияния, о которых говорили и Андропов и Крючков? И опять же Сталин и эту ситуацию предвидел. Он предсказывал, что по мере развития социализма сила сопротивления внутренних и особенно внешних противников будет возрастать, что возможна реставрация капитализма, что партии и всему народу нужно быть бдительными.

Но, как оказалось, бдительность верхов, и прежде всего высшего партийного руководства, стала исчезать, угасло классовое чутье, классовый подход в политическом противостоянии с чуждой идеологией, замалчивались усложняющиеся научные, социальные проблемы страны. Незаметно в органы власти стала проникать мещанская, частнособственническая психология. Стало проявляться и принимать болезненные формы обюрокрачивание и коррумпированность чиновников всех уровней.

Верхушка КПСС и в целом партия коммунистов жестоко поплатились за отход в окопы, в оборону, за отказ от активной борьбы в ходе жесткой холодной войны с Западом; при попустительстве Горбачева и его прозападных наставников война эта была бездарно проиграна. При молчаливом согласии большинства многомиллионной партии коммунистов власть без боя была отдана возродившемуся мелкобуржуазному сословию. Патриотов-чекистов это очень тревожило.

Но жизнь продолжалась.

В 1994 году при участии Шебаршина был создан «Клуб ветеранов московской контрразведки». Клубное общение, профессиональное братство помогает поддерживать жизненный тонус, верно ориентироваться в меняющейся социально-политической обстановке, находить дружеское участие и поддержку в решении возникающих личных проблем.

На собраниях клуба каждый месяц выступает кто-нибудь из интересных людей. Выступали руководители ФСБ, МВД, Прокуратуры, Минюста, депутаты Госдумы РФ, представители разных политических течений. Совет клуба поддерживает дружеские отношения со многими ветеранскими и общественными организациями. И хотя клуб не занимается политической деятельностью, проблемы современной политики ему близки. Деполитизировать людей военной профессии невозможно. Не могут они объективно быть вне политики. Увы!

В клубе неоднократно выступал и Шебаршин со своими рассказами и воспоминаниями.

Я не склонен вести дневник, но иногда делаю записи для себя. Они лаконичны, но я их ценю не за это — они сделаны по горячим следам, много кратких пометок в них оставлено после общения с Шебаршиным.

В отношении стабильности в российском обществе Леонид Владимирович, всегда склонный к афоризмам, выразился так: «В России в настоящее время твердая стабильность нестабильности». В основе сегодняшней нестабильности в России, по мнению Шебаршина, лежит несправедливость, с которой никогда не примирятся бедные и обездоленные. Он считал, что это является благодатной почвой для появления межнациональной розни, региональных бунтов населения, экстремизма и даже терроризма, что все эти негативные проявления имеют под собой глубокие социальные корни. И бороться с ними нужно не только и даже не столько ужесточением силовых приемов, администрированием, наказаниями и полицейщиной, сколько созданием нормальных условий для жизни народа, восстановлением справедливости.

В дневниках я нашел такую запись: «Я о Шебаршине слышал давно, но первое мое знакомство с ним произошло на очередной коллегии КГБ, где-то в июне 1991 года. В то время мы оба были заместителями В. А. Крючкова. В конце заседания Крючков обратился к присутствующим с просьбой обменяться мнениями по поводу предложения Шебаршина о выделении разведки (ПТУ) из состава Комитета госбезопасности, с предоставлением ей полной самостоятельности, в частности возможности информировать о результатах разведывательной деятельности руководящие органы власти, партийные и советские вышестоящие инстанции напрямую, минуя руководство КГБ СССР. Мотивация предложения была довольно проста: специфика разведывательно-оперативной деятельности, удаленность ее институтов, непричастность, по его мнению, разведки к так называемым “репрессиям тридцать седьмого года”, а потому нужно разведку увести от оголтелой критики со стороны так называемых демократических сил.

Обсуждение этого вопроса было краткое, выступающих было немного. Я не поддержал инициативу Леонида Владимировича. Суть моего выступления состояла в следующем: успехи в борьбе с противником бывают гораздо эффективнее, когда все чекистские силы собраны в один кулак, когда работа идет в одном сплоченном коллективе единомышленников-профессионалов… При этом значительно экономятся и финансы…

Помню, расходились люди после коллегии очень спокойно, но руки друг другу мы с Леонидом Владимировичем при прощании не пожали. Вместе с тем думается, что уже тогда мы проявили интерес друг к другу, что и определило нашу дальнейшую совместную, весьма дружную, более чем двадцатилетнюю работу в новом коллективе под названием «Российская национальная служба экономической безопасности», инициатором создания которой и единственным президентом до конца своей жизни был Леонид Владимирович».

Вот еще несколько «записей для себя»: «Весьма примечательно отношение Леонида Владимировича к белорусской проблеме. Он всегда ею интересовался, полагая, что формирование Союзного государства Россия — Белоруссия органично вписывается в мировую тенденцию интеграционных процессов. Сегодняшняя однополярность мира, угроза попасть в полную зависимость от Запада, прежде всего от США, диктует многим странам необходимость объединения в целях защиты своего государственного суверенитета, и надо отдать должное геополитическому мышлению президента Белоруссии — Александра Григорьевича Лукашенко, ставшего активным инициатором возрождения Союзного государства — в деле собирания славянских народов.

Мировому капиталу удалось поставить Россию в состояние существенной финансово-экономической, технологической, продовольственной и информационной зависимости. Создание союзного государства Россия — Белоруссия, а затем и присоединение к нему Украины — это процесс исторически неизбежный, оправданный. Дело — во времени».

Упоминал я в своих дневниках и рассуждения Шебаршина о вере в Бога.

«В состоянии морального, духовного одиночества, с потерей своей востребованности, в тяжелых условиях жизни, при проблемах со здоровьем человек может обращаться к Богу. Человек слаб. Он может уповать на Божью помощь. Больше народа стало верить в Бога, прежде всего, потому, что люди стали меньше верить власти. Сегодняшней власти православие нужно для прикрытия своей либеральной антинародной политики. Но если государство сумеет гарантировать гражданам безопасность и создать нормальные человеческие условия жизни, если народу будут доступны научные знания и обеспечен рост его образованности, то стремление к религиозности, к вере в то, что все зависит от Бога, естественным образом будет угасать. Угасать будет и чувство страха перед будущим».

Честно говоря, здесь есть по поводу чего можно попикироваться, поспорить, но позиция Леонида Владимировича ясна.

Двадцать с лишним лет мы находились рядом, виделись почти каждый день, имели общих друзей, часто, не сходясь в каком-то вопросе, спорили, иногда, заканчивая спор, не приходили к единому мнению, и это, в конце концов, тоже было вполне естественно, ведь оба относились друг к другу с уважением и разница во взглядах не мешала нам работать исключительно дружно.

В связи с неустроенностью в России взгляды Шебаршина постепенно трансформировались, год от года он отходил от прежних внутренних установок и привязанностей и становился потускневшим и даже мрачным. Угнетало Шебаршина прежде всего и то, что не сумела Россия создать ни цветущего полноценного общества, ни встать на сильные экономические ноги, ни выпестовать боеспособную армию — ничего этого не получилось. Видя это, он очень переживал, стал заметно стареть, сдавать прямо на глазах».

А вот записи, сделанные на память уже после смерти Шебаршина.

«Думаю, что именно 1991-й год сломал судьбу Леонида Владимировича, а затем и его жизнь, в разговорах мы много раз возвращались к той поре, и он, и я в наших спорах иногда допускали однобокие суждения, по-своему излагали трактовку некоторых фактов, по-разному относились к некоторым личностям, но это, я считаю, не для печати. История, время, дальнейшие события рассудят, кто прав, и все расставят по своим местам. Это неизбежно».

«Записи эти я сделал только для того, чтобы расширить знание об этой личности, об этом самородке, подробнее раскрыть его внутренний мир, его жизненную философию, показать, что происходило в нем самом, в его душе, как развивалась трагедия внутри его, подчеркнуть его неординарность, простоту и одновременно сложность его натуры… Как, собственно, и у всякого талантливого человека.

Как мне кажется, жизненная позиция Леонида Владимировича была выражена в его печальном высказывании: «Мы не в силах изменить мир, в котором живем». Поэтому он никогда не вмешивался в политику, отказался войти в состав Центрального комитета КПСС, хотя его просил об этом Крючков, а разведка при нем в начале 1991 года была выведена из-под партийного надзора. Шебаршин совместно с Леоновым поставили перед Крючковым вопрос о департизации Комитета госбезопасности, а после создания Российской национальной службы экономической безопасности был издан приказ, запрещающий ее сотрудникам заниматься политикой.

Будучи в душе демократом, он изначально приветствовал либеральные изменения, для него демократизация была желанным процессом, ибо он искренне верил в то, что в стране произойдут положительные сдвиги и мы наконец-то станем жить так же, как живут люди во всем цивилизованном мире. Очевидно, именно поэтому он согласился после провала ГКЧП возглавить госбезопасность страны. Но прозрение пришло потом и не сразу.

Когда Горбачев по настоянию Ельцина отверг кандидатуру Шебаршина на должность председателя КГБ СССР, то он, кажется, сник: слишком силен был удар… Это был удар со стороны Ельцина — того человека, которого Леонид Владимирович в августе поддержал. Председателем КГБ был назначен Бакатин.

Работать с Бакатиным Шебаршин не то чтобы не захотел, он просто не мог служить людям, относящимся к своей Родине, как к чужой земле, он быстрее многих понял, что Бакатин — это могильщик КГБ.

Выйдя в отставку, Леонид Владимирович в какой-то степени утратил оптимизм, хотя постоянно говорил, что все еще изменится, все встанет на свои места, Россия возродится.

Но, как было видно по его поведению и рассуждениям, быстрее многих постиг глубину обмана демократической власти, глобальное предательство, в том числе профессионального дела, которому он отдал лучшие годы своей жизни. Перед новой властью он не преклонялся, поскольку патологически не переносил лжи, обмана, корысти, наглого приспособленчества.

До боли в сердце, до душевного озноба переживал процесс деградации страны, общества, власти, а в отношении проводящихся в стране «реформ» стал высказываться резко отрицательно, как не отвечающих интересам народа.

Быть в состоянии подавленности и ухудшающегося здоровья в течение ряда лет любому человеку очень трудно. Не каждый это выдержит. Надо иметь огромную силу воли. Он ее имел и мужественно боролся со своими душевными и физическими недугами, старался внешне не подавать вида и все держал в себе.

Но всему есть предел. Человек слаб.

У меня в последние месяцы было необъяснимое предчувствие того, что в душе Леонида Владимировича творится что-то сложное, идет какая-то душевная ломка — чувство невостребованности, равнодушие ко всему происходящему, потухший взор, слезящиеся глаза, постоянное курение, неимоверная усталость, шаркающая походка, сильная отдышка при ходьбе… На мои предложения лечь на профилактику в госпиталь, съездить на пару недель куда-нибудь отдохнуть он очень тихо и как-то застенчиво улыбался.

Он сам говорил не раз, что просто устал от жизни, и я старался его понять, ведь всякий человек имеет свой душевный, психологический, эмоциональный, энергетический предел, а вся его многотрудная жизнь разведчика состояла из постоянных стрессов и переживаний».

«Интересна и такая деталь. Леонид Владимирович весьма критично относился к современным СМИ. Он откровенно высказывал недовольство их работой, принципиально не слушал радио, не смотрел телевизионные передачи. Он справедливо считал, что современные СМИ не выполняют свою главную задачу — работать в интересах народа.

Объективной информации о положении дел в стране нет, есть только дезинформация, циничная ложь, правдивостью и не пахнет.

Еще в 2007 году в одном из своих интервью он говорил о том, что деградация общества явно поощряется, разрушение духовности, морали и нравственности, особенно среди молодежи, ведется продуманно и планомерно, телевидение, радио, массовая культура приводит к дебилизации не только молодежи, но и всего населения.

Он очень хорошо знал, о чем говорил. Вот его оценка сегодняшних СМИ: «СМИ — это вонючая портянка власти». Вполне правильно и объективно.

Игнорирование СМИ он компенсировал встречами с бывшими коллегами по работе, с журналистами, писателями, друзьями. Практически не было ни одного дня, чтобы с утра к нему кто-нибудь не приходил. А посетителей была масса. За последние годы в его личном ящике накопилось более двух тысяч визиток самых разных людей.

Вместе с тем было видно, что все эти встречи не очень поднимали его дух. Уходя на обед, он нередко говорил: «Устаю очень, Виталий Михайлович, в последнее время меня что-то грызет, ничего не хочется делать, приду домой — заняться нечем, много читать нельзя, — устаю, да и зрение становится все хуже». От приглашений на собрания, банкеты, клубы он, как правило, тактично отказывался.

Несколько слов о стиле руководства Леонида Владимировича нашей структурой, которую многие называют «фирмой Шебаршина». Он ею руководил очень грамотно, спокойно, создавал дружную, спокойную, здоровую обстановку. Умело подбирал кадры, подчиненным никогда не мешал работать, не отдавал категорических приказов, не читал морали. В общем, был удивительно цельным руководителем с огромным обаянием и широкой душой.

Так было до последнего дня жизни Шебаршина. В результате стечения, совокупности ситуаций состояния здоровья, ослепший на оба глаза, чтобы не стать ни для кого обузой, Леонид Владимирович добровольно, по-офицерски покинул земной мир. Выстрел в висок из «стечкина» и — оборвалась жизнь еще одного патриота, почетного чекиста, гражданина России».

В служебном кабинете мы сидели вместе: наши столы были расположены друг против друга. Но вот не стало Шебаршина, и я начал невольно ловить себя на том, что у меня появилась тоска от пустоты пространства, от того, что рядом нет человека, к которому так привык, с которым можно было поспорить и поговорить о чем-то сокровенном, вспомнить прошлое и обсудить будущее. Когда уходят такие люди из жизни, то в коллективах, вообще в пространстве, образуются большие дыры, которые заполнить бывает очень трудно. Память о таких людях, как Шебаршин, хранится долго.


Виталий Прилуков,

генерал-лейтенант госбезопасности

Три неистребимых вещи

Три вещи неистребимы, их опасаться надлежит:

1) мужская глупость;

2) женская болтливость;

3) детская непосредственность.

Первая неистребимая вещь

В резидентуре важен и нужен каждый боец. Имеется, однако, такая должность, на которую, по моему глубокому убеждению, людей подбирать надо особенных, самую элиту — серьезных, порядочных, тактичных. И главное, умных. Для посольства такой офицер безопасности — счастье, для резидентуры — надежный, опытный вратарь и ударный резерв. Такие люди и после отъезда вклад в копилку резидентуры вносят: остается доброе отношение к нам их контактов, действуют подработанные ими и переданные оперработникам объекты, в колонии сохраняется заложенная такими офицерами безопасности здоровая атмосфера. Иными словами, долго еще стоит и глаз радует добротная постройка, сколоченная надежными руками умных мужиков.

Но случается и наоборот. Это если офицер безопасности банально и неизлечимо глуп.

Офицерил у нас в резидентуре мужик один, Гавриил Александрович. Так всем одного только хотелось: кадровика того увидеть, который к нам его направил. Ну что ни решение — хоть стой, хоть падай.

Заходим как-то с резидентом в библиотеку посольства, а там — вакханалия: три коменданта книги, брошюры и журналы рвут, в газеты заворачивают, шнуром перевязывают.

— Что это у вас, кружок «юный друг инквизитора»?

— Да вот, списанную литературу закапывать собираемся, яму на хоздворе вырыли уже…

— Зачем?

— Так Гавриил Александрович распорядился…

Выходим. Я говорю:

— Чего проще: отдать Амину, он и вывезет, и на рынке толкнет, пакеты для орехов и чеснока клеить…

— О чем вы? — убито говорит резидент. — Уже вся колония, небось, похохатывает, думает, будто я, идиот, ему такое указание дал…

В другой раз прибегает в консульский отдел испуганный и грязный водитель из местных:

— Сааб, сааб! Бегом, полис истейшен, давай!

Прилетаем в участок, а там — трое наших в кутузке: завклубом и два коменданта. Около дороги из города в аэропорт гору кинопленки запалили, дым, вонищу развели — полгорода продохнуть не может. Ну, потолковали с полицией, виски, сигареты всучили — вытащили своих. Едем назад, спрашиваю:

— Идея чья?

— Так Гавриил Александрович распорядился списанные фильмы сжечь. «Вот, говорит, у перекрестка, в самый раз место, деревьев нет»… Только дым пошел — полиция набежала, хорошо Халим сбежать успел…

То, что Халим — проныра, это хорошо. То, что полиция «бакшиш» любит — еще лучше, иначе и морду набить могли, и дипломатический скандал устроить. Одно плохо — офицер безопасности, видимо, все-таки дурак.

— …Ну, в вашем-то возрасте, Гавриил Александрович, такие глупости совершать — это же просто неприлично! — в отчаянии кричит полковнику КГБ молодой «отешник». — В кои веки раз выпал вам шанс перед Центром работу своей банды показать — и ведь одно только требовалось: ничего не делать!

Молчит, как всегда молчит Гавриил Александрович, усы только топорщит и глаза с татарским разрезом прищуривает.

Выясняется: нашли коменданты взрывпакет на газоне в посольстве, вызвали нашего сотрудника по линии «ОТ», толкового работника, между прочим, и талантливого инженера. Торопился, спешил парень, телеграмму уже в мозгу прокручивал: «Принятыми мерами… обезврежен… с соблюдением требований…».

Спешил, да не успел. Расставил тем временем Гавриил Александрович бойцов своих за пальмами, дал команду — и закидали, забили камнями несчастный взрывпакет гвардейцы-пограничники…

— Ну лучше бы вообще не знали вы о нем! — сокрушается инженер.

Что поделаешь? Не приходилось слышать, чтобы за глупость наказывали или отзывали, нет такой формулировки…

Сижу как-то дома, вдруг звонок:

— Максим Максимович, это дежурный. Гавриил Александрович подойти вас просит.

Грустно, но идти надо. Вспоминается популярный штамп комсомольской юности: «Где трудно — там Иванов!». У нас, увы, наоборот: «Где Гавриил Александрович — там трудно»…

— Тут совгражданка какая-то откуда-то из провинции звонит… Там якобы какая-то угроза для ее жизни… Понять не могу… И причем здесь мы?..

Знаю, вопросы задавать бессмысленно, лучше самому разбираться.

— Здравствуйте, это вице-консул. Коротко, в чем у вас проблема? — и, прикрыв ладонью трубку, в облегченно вздохнувшую, удаляющуюся спину: — Гавриил Александрович, а вы куда?

— А разве я еще нужен?

— Еще как! — и далее в трубку: — Муж дома? Дайте его…

Выясняется, что дом, куда прибыл в отпуск из Союза местный гражданин с советской женой и тремя детьми, блокирован агрессивно настроенной толпой, которая выкрикивает угрозы и швыряет камни. Накануне удалось обратиться за помощью в полицейский участок, заявление там приняли, но в помощи отказали. Мол, выражение народного гнева в отношении неверных нас не касается. Резать будут — тогда обращайтесь.

— У детей советское гражданство? Адрес полицейского участка? Фамилия и звание начальника? Телефон? Регистрационный номер заявления? Копия у вас имеется? В доме еще есть взрослые? Ваши братья и отец? Хорошо. Держитесь, принимаем меры… Какие-какие… Вертолет с пулеметами… Или, там, бронепоезд с Чапаевым на трубе… Придумаем что-нибудь, ждите.

Щурятся на меня глаза с татарским разрезом:

— Я еще нужен?

— А как же! Вертолет поведете… А я — за стрелка-радиста… Ждите здесь.

Дежурный хрюкает, смех подавляя. Гавриил Александрович молчит, усы топорщит.

Набиваю текст письма, по ходу размышляя, кому адресовать-то его? По правилам надо в местный МИД, но с их неповоротливостью блокированному семейству недели две в осаде сидеть придется. В управление полиции? Не будут они своего начальника участка «сдавать», заявление принял — и хвала Аллаху, чего еще надо вам, все живы ведь пока… Да и вообще, в МИД пишите…

Хорошо, когда имеешь пару-тройку местных приятелей, отношения с которыми не замутнены оперативными условностями и на советы которых можешь положиться. Набираю номер:

— Нур, привет. Если на тебя «наехали», а полиция с ними в доле — кому поклонишься?

Выпускник Актюбинского училища, а теперь фирмач, не утратил еще навыков опытного истребителя: думает, как летал, быстро — говорит, как стрелял, точно:

— СБ.

— Кто там командует?

— Бригадный генерал Махмуд.

— Спасибо. До связи.

— Пока.

Да, пожалуй, Нурали прав. СБ — Special Branch — контора серьезная, эти волки могут все. Если захотят. Впрочем, если они не захотят, никто не захочет. Добавляю к письму адрес, расцвечиваю текст несколькими фразами в ракурсе «А не слабо ли вашему СБ…» — пижонам это нравится. Раскрашиваю конверт всеми возможными формулами, которые тоже льстят получателю: «Лично в руки!», «Строго конфиденциально!», «Весьма срочно!», «Через специального посланника!».

Входит Гавриил Александрович:

— Может, Дмитрия Андреевича из города вызвать? — резидента, значит.

— Зачем?

— Посоветоваться…

— А может, торгпреда пригласить, военного атташе вызвать, возвращения посла дождаться? Нет времени на конференции. Это ваша, только ваша работа, вам ее и делать. Возьмете письмо, поедете в СБ, пробьетесь непосредственно к начальнику. Пакет отдавать только лично.

— Я адреса не знаю…

— Знаете! Каждую неделю у здания паркуетесь, когда за мясом ездите.

— А может, лучше вам…

— Не может. Это ваша работа.

— Я не вправе самостоятельно на такой уровень выходить.

— Вправе! И обязаны: безопасность соотечественников — ваш хлеб.

— Все же лучше послу доложить…

— Посол будет нескоро, вернетесь — и доложите. Да вам что — контакты в СБ не нужны? Не понимаете, какой материал вам в руки идет, сколько перца в нем? С этим письмом вы ногами двери и стены пробивать можете: подумать только, угроза жизни сограждан! Вам же козырного туза дают! Люди месяцами о такой «подаче» мечтают!..

— А может, вместе…

— Не может! Мне там контакты без надобности, вредны даже: не забыли, с какой я линии? Это ваш объект, и мешать вам я не намерен. Потолкуйте, лицом поторгуйте, про балет наш расскажите, Ближний Восток, наконец, обсудите, информацию попроще получите. И поактивнее, понахальнее!

— А просить-то что?

— Не просить, а требовать! Бронепоезд, ясное дело! Все, что могут! Вперед, полковник! На вас сейчас не только эта подруга и трое ее засранцев надеются, на вас все посольство, весь Комитет смотрят!

Гляжу: завелся, слава богу, Гавриил Александрович, загуляли, загудели по жилам бойцовские соки далеких предков. Рука уверенно легла на пакет, как десница Пересвета на копье перед поединком, глаза сверкнули, как у Челубея, противника оценивающего… Преобразился офицер безопасности, просто не первый секретарь сероватого оттенка, а Перебей Челусветович какой-то. Кольчуги, жаль, не хватает.

— Поехал! — решительно сказал он. — Вот только рубаху белую надену…

Конечно, думаю, на многое рассчитывать не приходится. Да многого и не требуется, ведь даже простого телефонного звонка из СБ тому лентяю на полицейской станции должно бы хватить с избытком: не захочет, испугается с этими эсэсовцами дело иметь, вынужден будет вмешаться и порядок навести. А пока — ноту в МИД сочинить надо, вот ее-то посол и подпишет, когда вернется…

Сияющий Гавриил Александрович возвратился в посольство часа через два. Как ни спешил он к резиденту, как ни хотелось ему побыстрее доклад свой представить… Кстати, прибывший посол воспринял мою предварительную информацию с довольным кивком, что понятно: сложится — похвалят нас, не сложится — накажем их. Резидент тоже одобрительно кивнул, но добавил ироничное «ну-ну», узнав, кто направился в СБ… Так вот, как ни спешил офицер безопасности, а тормознулся возле меня, шепнул:

— Знаете, меня там так хорошо приняли… Даже просить ничего не пришлось, обещали все сделать. Я все обсудил, теперь у нас там такие позиции! А скоро еще сильнее будут, я обо всем договорился… Ваше участие я тоже отмечу, спасибо…

Я усмехнулся: какое, если честно, участие — эка невидаль, письмо написать! Да таких писем можно и сотню сочинить — не вопрос, дело же не в нем, а в том, как на месте оно и сама жареная ситуация обыграны были. И вот если он действительно «нарыл» что-то, то молодец, спору нет, позиции в СБ всегда пригодятся.

Через час позвонил дежурный:

— Та же гражданка дозвонилась, вас просит… Нет, ничего срочного, благодарит, говорит, что толпу разогнали.

Несколько дней спустя прибыл глава осажденного семейства, нагруженный бутылками виски («для сааба»), цветами («для мемсааб»), фруктами и шоколадом («для бэби-саабов»). Его рассказ, весьма меня поначалу удививший, сводился к следующему.

Через пару часов после нашего с ним разговора, когда толпа окончательно распарилась, накурилась, оборалась и начала ломать забор, а от камней полетели стекла, на майдане селения приземлились два вертолета («Нате вам! — мелькнуло у меня, — накаркал!»). Из них выскочили две дюжины парней в камуфляже и шлемах. Пока остальные, выстрелами в воздух обозначив серьезность своих планов, мутузили прикладами граждан, отставших от прыснувшей в стороны толпы, и кувыркали в пыли самых нерасторопных, двое деловито проследовали в полицейский участок. По словам кемарившего в это время у ксерокса дежурного, они, не обращая внимания на десяток утомленных бездельем и жарой полицейских, прошли в кабинет сааба-лейтенанта, со звоном вышибли из рук банку пива, ладно и организованно выколотили из начальника участка остатки офицерского и человеческого достоинства. Тем временем дежурный, выполняя пролаянный ими приказ, снимал копию заявления пострадавшего и печатал короткую записку: «Я, лейтенант имярек, грязная свинья и позор полиции…» — и далее в том же духе. После того как лейтенант, всхлипывая, покорно подписал бумагу, двое под испуганный шепоток полицейских: «СБ, СБ» — вышли, удовлетворенно посмотрели на результаты работы своих людей. Один зашел к осажденным, на предъявленной ими копии заявления расписался небрежно, поставил дату, время и, добавив номер телефона, равнодушно обронил: «Если этот возникнет…». Его боевой товарищ тем временем через мегафон прорычал в пыльное, затаившее дыхание пространство: «Возблагодарите Аллаха, братья, что не имею времени продолжить! — и далее, срываясь на вопль, уверенно и страшно: — Но если мой генерал позволит мне нанести повторный визит, даже всевышний вряд ли поможет вам!» — и команда организованно испарилась в знойном небе. С собой она увезла рапорт лейтенанта и копию заявления, на котором красовались написанные пострадавшим под диктовку офицера слова: «Команда прибыла в 15.47. Убыла в 16.04. Претензий по качеству работы не имею». А на майдане остались лишь не оседающие, в отличие от облака пыли, ощущение ужаса и чувство признательности Аллаху, что визит оказался непродолжительным.

— Я там теперь самый уважаемый человек, — радовался потерпевший. — Вечно ваш слуга, только прикажите…

Ну что ж… Сам-то, наверное, бесполезен будет в деревне своей, а вот связи в столице посмотреть не мешает, не мешает…

Объяснения неожиданной активности СБ были через некоторое время получены по оперативным каналам. Оказалось, что наше письмо легло точно в масть: генерал Махмуд давно уже размышлял, как бы заставить коррумпированного умника из полицейского управления делиться подношениями. И для завершения картины, создаваемой этим мастером шантажа, не хватало как раз заключительного штриха, какого-нибудь скандальчика с международно-коммуналистским душком: борьба за придание человеческого обличья местному режиму входила в особую моду в этом сезоне. И как раз в момент самых напряженных размышлений генерала из слоев знойного воздуха материализовался весь в белом, как тезка-пророк, наш Джабраил ибн Искандер с моим божественно-дьявольским посланием.

От ощущения, близкого к оргазму, генерал аж застонал: — Сделайте им больно, мальчики! — а уж этому его бульдоги, как мы видели, были обучены неплохо…

Прошло время, состоялся один визит, после которого посол пригласил на прием в числе прочих и руководителей местных спецслужб, работавших на визите в контакте с нашей «девяткой». По знаку посла подхожу к нему — и представляет меня посол мощному мужику с веселым лицом и крепким рукопожатием.

— Я полагал, вы старше, — говорит бригадный генерал Махмуд. — Все-таки первый секретарь пакеты ваши доставляет.

— Мы оба лишь выполняли указания его превосходительства, сэр, — поклон в сторону посла…

Доволен посол: приятно, когда самолюбие щекочут. Доволен генерал: воспоминания о том, как соседа из полицейского управления сделал, греют.

— Всегда, ваше превосходительство, к вашим услугам, — это послу. — А вы, господин вице-консул, если что — не стесняйтесь, ваша визитная карточка будет под стеклом на столе моего адъютанта, требуемые указания он получит.

— Так, наверное, сэр, — говорю, — господину Джабраилу более с руки это, да и по чину… — может, и приятно генералов в приятелях иметь, да только не в тему мне это, да и на резидентуру неплохо бы поработать, не на себя.

Поклонился генерал послу, взял меня под локоть, в сторону отвел:

— Знаете, я себя дураком не считаю, многое понять могу. А вот господина Джабраила — извините, не понял. Ну пакет ваш, спасение сограждан — понятно. Ну начал меня убеждать, что ваш балет — хорошо, а внешняя политика Израиля — плохо, тоже ладно, хотя плевал я и на то, и на другое…

От острого чувства досады я похолодел: боже, как же я при инструктаже не учел особенности мыслительного аппарата Гавриила Александровича? Неужели он и дальше шел по обозначенным рельсам и бронепоезд просить стал?!

— …Ну, стал он меня просить («Ну?!») рассказать («Уф, уже хорошо…») о системе боевой подготовки взвода («Да, рановато передохнул…») моей службы — ладно, вызвал я лейтенанта какого-то, прочитал он ему лекцию… Но почему он решил, что мой адъютант — между прочим, сын моей сестры — никудышный офицер, ведь он его видел не больше минуты? И откуда он взял, что я должен при первом его явлении внять его проповедям и предсказаниям и заменить своего адъютанта на какого-то болвана, которого господин Джабраил готов мне порекомендовать?

Уверяю вас, пророков в этой стране я и сам найти могу, Джабраил Второй мне пока не нужен. Как мой брат говорит: «To get a profit never try to trouble a prophet. Just deal with professionals». (Сноска: «Для получения прибыли не тревожь пророка. Просто имей дело с профессионалами».)

— Так что, — заключил генерал, — если что — уж вы, пожалуйста, сами…

Вторая неистребимая вещь

Сидел я как-то раз за рулем при выезде из посольства, наблюдая, как медленно раздвигаются ворота, а по небу с фантастической скоростью и яркостью летают молнии — восхитительная по красоте прелюдия приближающейся тропической грозы. Дело свое эти молнии уже сотворили: подача электричества из города прекратилась, надрывался дизель автономного энергоснабжения — как раз из-за них, молний этих, и направлялся я, на грозу глядя, в город, свет из местных муниципальных властей для посольства выбивать.

И тут до меня донесся звонкий и красивый девичий голос, перекрывший и грохот дизеля, и раскаты грома:

— Максим Максимови-и-ич!..

Вижу: стучит каблучками, летит к машине по-спортивному подтянутая, легкая супруга военного атташе, мчится невесомо, развевается на ветру не по возрасту и положению веселая девчоночья стрижка…

— Максим Максимови-и-ич!

Да слышу, слышу… И не только вас, мадам, но и некий метроном внутри себя, который уже отбивать начал первые такты мелодии из «Крестного отца»: «Там-там, парам-парам-парам, там-там, парам…».

Свойство такое у организма моего есть: когда обстоятельства еще не стеклись и не породили случай, но что-то вот-вот случится, а центральная нервная система только настраивается на новую волну — в такие моменты неопределенности включается этот мой метроном, спокойный ритм приятной мелодии отбивает. Очень, знаете, сбалансированности психического состояния способствует. А сейчас мне, видимо, такая сбалансированность потребуется: не знаком я близко с Анной Сергеевной, но по рассказам и наблюдениям знаю, что своей неординарностью эта дама не одного уже мужика, меня покруче, в тупиковое положение ставила…

— Здравствуйте, Максим Максимович! — подлетела в свете молний к машине Анна Сергеевна, и все за открывшимися воротами: и постовые, и сапожник с овощником, хозяйство свое перед грозой сворачивавшие, и прочие в штатском, для которых и гроза нипочем, — обернулись на ее звучный голос. Да и грех не обернуться: с таким голосом не по обломкам Британской империи с мужем кантоваться, а оперные партии в Большом исполнять.

— Добрый вечер…

— Максим Максимович, вы как, просто так едете или, как Жора, по секретному делу?!

«Там-там, парам…» — выпадают сигареты у прочих в штатском за воротами…

— Да я так, прогуляться-проветриться, машину под дождичком сполоснуть…

— Ах, как хорошо! Может, домой меня отвезете? А то, знаете, Жора по делам поехал, а меня здесь оставил, а сам сказал, что Олег отвезет, а он со Славой тоже…

— Стоп! — не очень вежливо прерываю я поток слов. — Садитесь! — что делать, надо удар на себя принимать, не то она так всех «соседей» и их боевое расписание раззвонит.

— Фу, какой вы решительный! — радостно говорит Анна Сергеевна, гибко, как гепард, прыгая на сиденье рядом. — Тут недалеко, минут пятнадцать («Там-там, парам…»), ой, какой у вас кондиционер хороший! А Жоре такой плохой поставили, вы знаете, потею постоянно, и он всегда весь распаренный приезжает, да, здесь направо, и вообще, я слышала, вам на машины денег больше дают, чем нам или посольским — вот ведь несправедливо как, правда? И машин у вас больше — вот вчера и видела вас на совсем другой машине, а почему, так было надо, да?

— Вы спутали. Это самокат был.

— Да нет же, я же посчитала, там четыре колеса было, фу, какой же вы шутник, что я, самокатов не видела? У моего брата тоже, между прочим, самокат был, я же помню, впрочем, неважно… А вы почему один едете, правда, что просто так, от нечего делать катаетесь?

— Правда.

— Ну могли бы и иначе как-нибудь ответить, все-таки меня везете, да-да, сюда, к нам дорогу так трудно найти, очень странный район, переулки, переулки, темно, ужас! Вот когда мы в Иране работали — вы работали в Иране?

— Нет, — «там-там, парам…».

— А где вы работали?

— В Ин…

— Фу, какой вы скрытный! Ну не хотите говорить — не надо, а вам нравится здесь? Мне совсем не нравится, особенно сейчас, разъехались все, а нам отпуска не дают, говорят, Славу скоро без замены отзовут, а Олег два года в отпуске не был. Рустам приехал недавно, Федору Сергеевичу замену найти не могут, а Булычов — слышали, наверное, — он теперь на кадрах сидит вместо Голубничего, впрочем, неважно — не мычит — не телится, ему что? — звание на подходе, жена — дочь замнача Генштаба, дети устроены, а мы вот сидим и сидим тут… Вот сегодня в городке полдня провела, а видела только Ксюшу, Вику, Любу, Светку и Татьяну, ну еще у Семеновых посидела, да там же скучно, сами знаете, правда?

— Нет.

— Да ну что вы! Это же все знают!

Плывет машина, сверкают молнии, мелькает позади «наружка»: не поверили, что я просто катаюсь… Все тише стучит мой метроном, выдыхается: «Там-там…». А соседка моя, как тезка-пулеметчица, без остановки очередь за очередью шарашит. Только ведь той-то Анке боепитание с убогих дивизионных цейхгаузов доставлялось, а у этой — будто прямые поставки из бездонных закромов Антанты… И ствол ведь не перегревается!

— …Мне Жора сказал, что позднее освободится, часа через три, за городом с китайцем каким-то встречается («А полковник-то — гусар, в этой стране да с китайцем… если не наврал»), противный, мог бы и меня с собой взять, подумаешь, дело какое, меня вон отец тоже возил кое-куда… Бросил в городке, а Олег со Славой тоже куда-то уехали, да еще с чемоданом, оделись, как шпана какая-то, я думала, они меня отвезут, а Рустам Захире сказал, что пока визит не пройдет, чтобы вообще на него не рассчитывала, каждый вечер занят будет, представляете, кошмар, это же еще недели две в город не выберешься… Как выкручиваться буду — ума не приложу, ведь если с делегацией Булычов приедет, бутербродами не обойдешься, такой привередливый! Самой придется готовить все, дура Фаридка вообще не умеет ничего… Да и Галке Булычовской что-то доставать придется, а как без машины, если все они заняты?.. Вам-то хорошо, вас вон сколько, да и визит не ваш, а от него столько зависит, столько зависит! Говорят, после визита Сергеева наз…

— Анна Сергеевна, смотрите! Молния-то какая! — прекрасная, право, молния: и тех, кто сзади идет, фары (пижоны!) погасив, рассмотреть можно, и пассажирку с темы сбить, пусть лучше на всякий случай о другом мелет…

— Ух, красиво! Правильно, направо, а вы что, дорогу к нашей вилле знаете, а откуда, фу, какой вы скрытный… Вот и Жора мне ничего не рассказывает, самой все узнавать приходится, а правда, что посла скоро отзовут, не знаете? Да что вы, это же все знают, у него же с замминистра отношения не того, вот как пришлют на замену дурака какого-нибудь, представляете? Знаете, у нас в Иране такой посол был — ужас! — ведь это он Валерию Николаевичу все испортил, пошел к Булычо…

— Анна Сергеевна, смотрите — какая молния!!!

— Ух ты, во красотища-то! — а ничего, очень даже ничего соседка у меня, особенно когда хохотом заливается и ладошками всплескивает, как девчонка. Многие, наверное, не отказались бы наедине пообщаться с нею. Но, думаю, полковник может быть спокоен: общение-то диалог подразумевает, а для Анны Сергеевны этого понятия не существует…

— …А вы заметили, какое платье красивое было позавчера на Тамаре Васильевне, длинновато, правда, да и рукава я бы укоротила, а так — очень ничего смотрится… Она ведь уже вторая жена у вашего шефа, надо же, у вас и после развода выпускают, у нас с этим строго, хотя, между прочим, сам Булы…

— Анна Сергеевна, смотрите, как пальмы ломает!

— Ага, здорово! У турка на приеме — представляете! — кокос от ветра упал прямо на середину стола, знаете, как смешно, я так хохотала!..

Да, с ней не соскучишься. Врут, наверное, что тогда-еще-не-полковник Жора только из-за увешанного лампасами папы женился на ней, вон темперамента сколько!

— …А Жора почему-то сказал, что на приемы меня больше брать не будет, дурной, ну подумаешь, пусть не очень хорошо, но говорю ведь я на английском, понимают же меня и слушать любят. А он говорит — молчи, а один раз вообще надулся, а что я такого — не такого сказала: «Baby born — very fat, tennis play — slim again» (Сноска: видимо, Анна Сергеевна хотела сказать, что после родов растолстела, а начав играть в теннис, восстановила форму) — все ведь ясно, хоть, может быть, и примитивно, не всем же так на языке говорить, как жена вашего шефа умеет, правда?

— Правда.

— Вот видите, а он не понимает, что должна же я знать, что подают, может, мне осьминожьи щупальца подсовывают, вот и спросила, а потом — черт те что…

— А как спросили?

— «Octopus testicles? Yes?» (Сноска: подумаешь, перепутала с «tentacles»! А получилось: «Яйца осьминога»…) А официант вдруг миску с супом уронил, растяпа…

— Ох, Анна Сергеевна!.. — давно не стучит мой метроном, не приводит к должному балансу психику, другое в голове вертится: вот если те, кто «на ушах сидит», слышат это, они же встанут на эти самые уши! Ладно, для них это работа, но я-то за что страдаю? Слава богу, на финишную прямую выходим, вот уж и «НН» отстала, убедились, что не по «секретному делу» я. Теперь-то уже не врежемся, в арык не упадем, что бы она ни сказала напоследок. Даже миску не уроним, как тот официант у турка, бедолага…

— …А тут еще у гинеколога недавно…

— А-а-нна Сергеевна!

— Да нет, ничего особенного, вы послушайте, здесь — прямо, всего-то про грибок спросила — а врач захохотал. Чего смешного?

— А спросили-то как? — ну, Аннушка Сергеевна, врежьте мне напоследок, теперь можно, добивайте…

— «Any mushrooms there?» (Сноска: «Там есть грибы?»)

Господи, твоя воля! Ай да полковница! Ай да полковник! Где же метроном-то мой? Нет, не слышу, расстрелян, разнесен в куски очередями моей пассажирки-пулеметчицы…

В свете молний показался дом военного атташе, машина за воротами и фигура полковника Георгия Константиновича. Тезка великого маршала, с наслаждением подставив чеканное лицо под струи тропического ветра, удовлетворенно, с приятным хрустом в плечах, разводил мощными руками, представляя, видимо, с каким удовольствием он достанет сейчас баночку холодного «Холстена», вытянет ноги и в тихом полумраке пустого дома будет неторопливо и аккуратно, как новую нитку в сложную вышивку, мысленно вносить полученные только что сведения в рисунок ковра, который тщательно готовится резидентурой ГРУ к важному визиту министра… А еще предвкушать, какие еще «нитки» разлетевшиеся по городу «птенчики» в клювиках и чемоданах притащат… И вдруг полковник заметил мою машину и ее пассажирку.

— Ой, Максим Максимович, спасибо вам огромное, мне так понравилось беседовать с вами! Надеюсь, не в последний раз подвозите, поболтаем еще!

— Упаси бог! — тьфу, вырвалось…

— Ну, зачем так прямо, можно же и иначе сказать, не поверю, чтобы вам со мной ну ни капельки не понравилось, фу, какой вы строгий! Ой, и Жорка уже дома, хорошо-то как, зайдете, может? Нет? Жаль… Привет, Жорка! Как слетал, все в порядке? А твоих никого нет, в городе все, вот Максим Максимович… — полетел по ветру певучий голос неунывающей Анны Сергеевны.

Мы с полковником обменялись приветственными кивками: он — из-за невысоких ворот, я — не выходя из машины. Взгляды наши встретились и на минуту задержались.

«Что же ты, братан? — казалось, хочет сказать Георгий Константинович. — Где теперь то пиво, тишина и минуты творчества, так необходимые перед звездным часом резидентуры?». Думаю, мой взгляд он тоже понял правильно «Извиняй, полковник! Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя твоей жены…»

Третья неистребимая вещь

В первой ДЗК судьба свела меня с очень интересным человеком — Борисом Сергеевичем. Не пожалели природа и наставники сил и красок на эту личность: ум, знания, порядочность, чувство юмора и легкое перо, тактичность, опыт и опытность. Да, с таким человеком рядом работать — это не только везение, но и хорошая жизненная и житейская школа.

В резидентуре Бориса Сергеевича уважали, можно сказать любили. Да и гордились им уже хотя бы за то, что никто, как он, не умел в случающихся межведомственных коллизиях легко, твердо, элегантно и безоговорочно отстоять интересы резидентуры и ее работников, твердо выстраивая свою позицию на нерушимом фундаменте здравого смысла, который, надо признать, в загранколлективах торжествует, к сожалению, не всегда.

И эта любовь резидентуры к своему «дядьке» не могла не быть каким-либо образом оформлена. И оформлена она оказалась самым простым и естественным путем — Борис Сергеевич получил прозвище.

Кстати, о прозвищах и кличках в резидентуре. Большинство этой чести — прозвище получить — не удостаивается: оперативные псевдонимы зачастую становятся и фамилией работника, и именем, и прозвищем. Отдельную кличку, как особую метку, получают лишь те, кто зримо выделяется либо в одну, либо в другую сторону. Так что, если получил в резидентуре прозвище — а они обычно бывают точные и смачные, — не обижайся, а гордись, значит, нарисовался в коллективе, оценили тебя. Другое дело, какую цену при этом дали и можно ли гордиться этим…

Чтобы завершить портрет Бориса Сергеевича, отмечу, что все сказанное относилось к грузному крупному человеку с мягкой кошачьей походкой, мурлыкающим голосом, абсолютно рыжим, густым и щедрым волосяным покровом и зеленоватого оттенка хитрыми глазами. Да еще к страстному охотнику. А если вспомнить имя нашего героя и упомянуть оперативный псевдоним — Борзов, — становится ясно, что прозвище он мог одно только получить — Барсик.

Думаю, все-таки знал Борис Сергеевич, что все, вплоть до резидента, за глаза Барсиком его называют. Но даже если и знал — иллюзию «заглазности» не разрушал: не дурак же он, в самом деле, обижаться и доказывать: «Да не Барсик я, не Барсик…».

Вот с этим-то Борисом Сергеевичем и делили мы одну обязанность — жен наших с работы к дому доставлять, трудились они вместе. И здесь Борис Сергеевич строг был, старательно расписание держал, весом своим в ущерб мне не пользовался: «Не привык, — говорил, — выезжать за счет людей, у которых за плечами вдвое меньше лет, а на плечах — вдвое меньше звезд».

Ну, тут он ошибся: звезд-то одинаковое количество было, калибром, правда, отличались.

Поездки рядом с Борисом Сергеевичем очень нравились моей дочери, которая нередко мать на месте работы ожидала: пока мадам с Марксеной Ричардовной о вечном позади судачат, дядя Боря и байку расскажет, и жизни поучит, причем сделает это с глубиной, мудростью и пониманием, свойственным людям, которые имеют нереализованный потенциал «любимого дедушки» — внуки-то их в Союзе проживали, далеко, а тут под боком — внимательное серьезное существо семи лет, готовое каждое слово на лету ловить и важные вопросы старательно формулировать. Так вот и заработал мой ребенок глубокую симпатию Бориса Сергеевича и Марксены Ричардовны, а с нею вместе — и ласковое обращение «Котеночек».

Очередность поездок мы старались соблюдать, однако, понятно, случались накладки. А значит, имели место и мои разговоры-договоренности с женой: «Сегодня Барсик занят, приеду я». Или наоборот: «Вас Барсик везет, я в городе».

И вот везу я как-то раз женщин домой, они сзади болтают, я с дочерью беседую. Подъезжаем к дому Бориса Сергеевича, Марксена Ричардовна прощается:

— Спасибо, до свидания, — и обернувшемуся к ней ребенку: — Счастливо, Котеночек мой…

— До свидания, Марксена Ричардовна, — старательно произносит сложные имя-отчество моя дочь. И вдруг: — А как котик ваш поживает, можно я его поглажу?

Вот вам! Мы с мадам мгновенно, что называется, заторчали… Мелькнул стоп-кадр: ладошка моего ребенка Барсика гладит… Хм… А он щурится и мурлыкает…

— Какого котика, деточка, у меня нет никакого котика, собачка у меня, Тойка…

— Да как же так? — надувает губы ребенок. — А Бар…

— Ты перепутала, перепутала, — бросается спасать ситуацию мадам. — Это у тети Иры, у тети Иры, у Марксены Ричардовны пуделек только, ты же видела.

— Да нет же! — мой честный ребенок тоже не лох какой-то, позицию до конца держит: — Ты же сама говорила папе, что Бар…

— Да нет, ошиблась ты, — убедительно говорю я, смех подавляя. — Неужели ты думаешь, что тетя Марксена не показала тебе котика, если бы он был?

Для ребенка аргумент показался убедительным: свое место в жизни Марксены Ричардовны на этом этапе моя дочь оценивала правильно. Замолчала, слава те господи…

Со временем эпизод этот из памяти стерся — десять лет прошло, разметала судьба нас с Борисом Сергеевичем. А потом опять свела: в одном подразделении оказались, да еще и жили недалеко друг от друга. И перед каким-то юбилеем Бориса Сергеевича поручили мне сувенир для него приобрести — нож охотничий.

Купил я красивый нож, дома жене и дочери, студентке уже, показал. Похвалили, полюбовались:

— Да, наверное, Барсику понравится, — вспомнили старую кличку, теперь уже известную ребенку.

А через пару дней звонит Борис Сергеевич и приглашает меня с мадам и «Котеночком» «заглянуть по-простому, по-соседски…». Жена пойти не смогла, аллергия замучила, а дочь — как пионер — всегда готова. Понятно, и на людей приятных через столько лет посмотреть, прошлое вспомнить, да и себя, видимо, показать, взрослостью похвастаться…

Пришли, посидели, поговорили. Марксена Ричардовна умиленно с «Котеночком» мурлыкает, дочь моя от внимания хозяйки и мужа ее тает: мастер, что и говорить, Борис Сергеевич, тонко партнера чувствует. Тут уже не детские байки бесконечным ручейком звенят, а рискованные, с балансировкой на острие ножа, тексты опытного ловеласа, женское самолюбие дразнящие, выдаются… Что ж, возрастная дистанция допускает это, тем более легко и красиво рисуется, да и — что греха таить — мое-то честолюбие отцовское тоже играет…

И вдруг мой расслабившийся, разогревшийся и раскрасневшийся ребенок бахает:

— Барсик Сергеевич, а как вам ножичек понравился?

Взрывается хохотом Марксена Ричардовна — точно знала, какое у мужа прозвище, покорно торчу я: вот она, доля-то отцовская! Хлопает ресницами, прикрыв ладошкой рот, неразумное дитя мое: чего уж тут, «квакнуто», так «квакнуто»

А Борис Сергеевич, как ни в чем ни бывало, интересуется:

— Какой ножичек, детка?

— А который вам подарили… — откуда знать ей, что завтра только дарить будут?

— Вот спасибо, а я-то гадал, что подарят, — смеется Борис Сергеевич, глядя на растерянное лицо моей дочери. — Если охотничий, да еще из новгородской стали — заранее говорю: понравится!

И тут до меня доходит: да просто не слышал Борис Сергеевич, как обратились к нему, мало ли как за долгую оперативную жизнь называли его и свои, и иностранцы — и «мистер Борис», и «мсье», и «сеньор», и какой-нибудь Порис, Полиз, Боб, Бор, товарищ Борзов… И не упомнишь всего… А нож — это вещь, вот мысль охотника и уцепилась, сконцентрировалась на нем. А слово «Барсик» вроде как и не звучало.

А назавтра стоял серьезный Борис Сергеевич рядом с высоким начальством, глазами в пол уставившись и головой кивая, слушал традиционный набор юбилейных слов: «На каждом участке… известны товарищам… добивались…». А потом слово взял начальник управления и в свойственной ему манере, раскатывая звук «Р», начал:

— Дар-р-рагой Бар-р-р…

«Неужели и он?!» — мелькнуло…

— …р-р-рис Сер-р-ргеевич, все мы знаем вас…

Да нет, давно уже вышел из детского возраста начальник управления, все правильно сказал, как надо. Да, может, он и вообще не знает, что обращается к человеку со славным именем «Барсик»?

Хотя вот это уж навряд ли…


Леонид Шебаршин

Поединок

Те мартовские дни были тяжелыми — то мороз начинал звенеть такой, что у людей, отвыкших от холодов, только косточки трещали, то температура вдруг прыгала на плюс и тогда здорово страдали сердечники, инсультники, люди с заболеваниями сосудов, снег на улице раскисал, делался опасным — под слоем холодной каши скрывался лед, у пешеходов разъезжались ноги, удержаться было трудно, в больницах было полно народу с ушибами и переломами, на дорогах возникали чудовищные пробки, машины колотились друг о друга нещадно, словно в жизнь дорог вмешалась нечистая сила. Плохой был месяц март.

Но у Шебаршина в марте был день рождения, а мы дни рождения свои, как и родственников, известно всем, не выбираем: что нам отводят Господь Бог, судьба и природа, тем и пользуемся.

Двадцать четвертого марта 2012 года Шебаршин отмечал свое семидесятисемилетие. Собрались в его просторной квартире недалеко от Белорусского вокзала, как обычно, пошутили, вспомнили прошлое, поговорили о будущем и разошлись. Настроение у всех было отменное, в том числе и у Леонида Владимировича: несмотря на то что его постоянно допекала одышка и было заметно, что сдает сердце и вообще что-то происходит внутри, Шебаршин был рад празднику, он вообще всегда был рад гостям, и гости очень охотно шли к нему… Так и в этот раз.

Ничто не предвещало беды и последующих черных дней — наоборот, и день тот, и вечер были наполнены светом, надеждой, добрыми помыслами, еще чем-то, что позволяет человеку уверенно стоять на ногах и противиться невзгодам, хворям, разным бытовым напастям.

Через пару дней Шебаршин пошел в поликлинику, к глазному врачу: глаза начали серьезно беспокоить Леонида Владимировича, случалось, что пространство делалось рябым, предметы начинали расплываться, потом все это проходило и он видел нормально, а затем неожиданно вновь появлялась рябь.

Что-то происходило с глазами, причем происходила штука серьезная, и причиной всему был все-таки не возраст, а что-то другое.

Ситуация эта угнетала Шебаршина, одышка делалась сильнее, сердце иногда исчезало совершенно: Шебаршин не мог его ни нащупать, ни услышать — сердце пропадало. Но главное — глаза.

Врач осмотрел Шебаршина, особых изменений не нашел, подтвердил, как обычно, прежний диагноз, на том они и расстались. Шебаршин вернулся домой, перекусил наскоро, потом отправился на работу. Он ожидал, что врач-глазник вынесет ему какой-нибудь неприятный приговор, но тот не вынес, и в конце тоннеля появился свет — от этого у Леонида Владимировича улучшилось настроение. Собственно, у любого человека, страдающего каким-либо недомоганием, настроение поднимется обязательно, если врач подает ему своим заключением надежду.

Передвигался он, конечно, медленно, а по скользким тротуарам вдвойне медленно, через каждые тридцать метров останавливался, чтобы отдышаться, осмотреться — подводило уставшее, почти износившееся сердце. Впрочем, работа у него была такая горячая, что износилось не только сердце — на грани износа в организме находилось многое, и это Шебаршин понимал.

Прошел один день, другой.

Утром к Шебаршину иногда приезжала Татьяна Александровна Пушкина, привозила судки с едой, если Леонида Владимировича не было, оставляла у консьержки, очень доброжелательной общительной женщины, таким же «почтовым макаром» Шебаршин переправлял суповые судки обратно. Как правило, делал это вечером.

Двадцать восьмого марта он позвонил Татьяне Александровне, сообщил, что был у окулиста.

— Что хорошего сказал окулист?

— Да ничего, собственно. Но ничего плохого тоже не сказал. Это уже достижение.

Далее в разговоре они переключились на другие темы, немного поспорили, на чем-то не сошлись — то ли во взглядах на социальный состав Государственной Думы, то ли на качестве высшего образования в России, — и Шебаршин повысил голос:

— Между прочим, у меня глаукома, я могу ослепнуть в двадцать четыре часа!

Шебаршин любил иногда повышать голос и переводить разговор на другие рельсы либо вообще закруглять беседу, заявляя:

— У тебя осталось две минуты. Через две минуты я ложусь спать.

Правда, такие словесные фокусы Шебаршин допускал только по отношению к очень близким людям, в основном по отношению к своим родным. Но и, будучи чутким ко всяким изменениям в настроении человека, он не допускал этого и по отношению к близким людям, если видел, что те не в духе…

Незаконченный разговор с Шебаршиным родил у Татьяны Александровны ощущение тревоги, чего-то неясного, способного принести беду, и это ощущение не проходило долго, очень долго.

Утром двадцать девятого Пушкина забежала в дом к Шебаршину, оставила в подъезде у консьержки еду для Леонида Владимировича и помчалась на работу.

День тот был обычный, слякотный и одновременно холодный, словно бы оправдывал поговорку: «Наступил марток — надевай трое порток», даже вороны куда-то попрятались, не пасли, как дворники свои территории, обычно они расхаживали важно по облюбованным дворикам, а тут исчезли одновременно, будто отправились на всемосковский съезд пернатых, — были вороны, и не стало их.

Вечером, уже после работы, Шебаршин позвонил Татьяне Александровне, проговорил тихо и горько:

— Я сегодня ослеп на один глаз.

До Пушкиной не сразу дошло сказанное, она спросила машинально:

— Когда это произошло?

— В половине шестого вечера.

— Глаз совсем ослеп?

— Да.

— Совсем-совсем?

— Да.

У Пушкиной была подруга, близкая, как принято говорить в таких случаях, к медицинским кругам. У подруги в это время находился один очень опытный врач. Подруга передала ему телефонную трубку.

Пушкина рассказала врачу о ситуации, в которой очутился Шебаршин, о «глазной проблеме», тот все внимательно выслушал и произнес убежденно:

— Это сосуды! Завтра срочно к врачу! Не медля ни секунды! — в голосе врача прозвучали встревоженные нотки.

Татьяна Александровна позвонила Сергею Насупкину, внуку Шебаршина:

— Сережа, у деда плохо с глазами, завтра утром его обязательно надо отвезти к врачу. Чем раньше — тем лучше.

Сергей, бесконечно любивший деда, тоже встревожился и в восемь утра позвонил Шебаршину по городскому телефону. В ответ — длинные, уходящие в бесконечность гудки. Позвонил по номеру мобильного телефона деда. Мобильник был выключен: обычное состояние — дед, находясь дома, мобильный телефон обязательно вырубал. Исключений не было.

Насупкин посмотрел на часы: дед мог находиться в ванной, принимать душ и из-за шума воды не слышать всполошенного трезвона городского телефона. Решил через некоторое время повторить телефонные звонки. Глянул на календарь: какое сегодня число?

Тридцатое. Месяц — март. Год — 2012-й. За окном погода такая, что, если бы не надо было идти на работу, из квартиры даже выбираться бы не стал, обошелся тем запасом продуктов, что есть в холодильнике. В десять часов утра новая серия телефонных звонков также ничего не дала — дед на них не отозвался.

Что делать? Ехать к деду, проверять его, но раньше времени не хотелось поднимать тревогу. Вдруг он просто-напросто работает, пишет что-нибудь и не берет телефонную трубку? Многое бы сейчас отдал Сергей Насупкин, чтобы это было так. Нельзя сказать, что он растерялся окончательно, но чувство растерянности было: он не мог понять, что происходит с дедом. О беде, как о чем-то самом крайнем, старался не думать, беды быть просто не должно.

В это время у него самого затрещал мобильный телефон: звонила Татьяна Александровна, голос ее был далеким, словно бы она звонила из другого города, и спокойным, а может, Сергею Насупкину это только показалось, что голос Пушкиной был спокойный:

— Ну что, Сергей?

— Все то же, не отвечает.

Договорились еще немного подождать. Вдруг Шебаршин самостоятельно отправился в поликлинику и там сейчас присутствует на сеансе лечения?

Без малого полдня было проведено в телефонных разговорах, разговоры эти ясности не вносили, но тревогу в душу нагнетали здорово, ее становилось все больше и больше. Надо было что-то предпринимать.

Когда прошло полтора часа после последнего разговора с Сережей, Татьяна Александровна позвонила в квартиру Леонова Николая Сергеевича. Самого генерала дома не было, трубку подняла его жена Евгения Николаевна.

Поскольку Леоновы и Шебаршины дружили, Пушкина спросила, стараясь сделать это как можно аккуратнее, не объявлялся ли сегодня Леонид Владимирович? Может быть, звонил откуда-нибудь? Оказалось, нет, не объявлялся, не звонил. Это добавило еще больше тревоги, вполне понятного беспокойства, тревога, казалось, висит в воздухе, ею наполнено пространство.

Пушкина попросила у Евгении Николаевны телефон поликлиники, к которой был прикреплен Шебаршин, позвонила туда — в регистратуру.

Народ в таких поликлиниках работает вежливый, ответы дает исчерпывающие. Пушкина спросила:

— Был ли у вас сегодня Леонид Владимирович Шебаршин?

Регистраторша подняла карточку.

— Нет, не был.

Татьяна Александровна повесила трубку, некоторое время размышляла о том, что могло произойти. Может, он вышел из дома на улицу в эту премерзкую погоду, поскользнулся на льду и упал… Естественно, прохожие вызвали «скорую помощь» и Шебаршин находится сейчас где-нибудь в больнице или в институте Склифосовского. С другой стороны, может, он неторопливо движется на Чистые пруды, на работу. Мобильный телефон не отзывается, потому что Шебаршин еще не добрался до офиса — обычно он его включает, только садясь за свой служебный стол. А пока до стола не добрался, потому и молчит телефон — молчит Леонид Владимирович… Такое могло быть? Очень даже могло.

Очередной телефонный звонок Пушкина вновь сделала Насупкину:

— Сережа, надо, пожалуй, поехать к Леониду Владимировичу домой, спросить у консьержки, выходил он сегодня из квартиры или нет?

— Хорошая мысль, — сказал Сережа, — поехали, я присоединяюсь к вам!

Дом, в котором жил Шебаршин — добротный, возведен был по последнему слову советской строительной техники, элитный, в соседнем подъезде, например, находится квартира Зюганова Геннадия Андреевича, в этом же доме жил Ельцин — расположен на тихой улице, «номерной» Тверской — Ямской…

У Татьяны Александровны имелись ключи от квартиры Шебаршина: несколько лет назад тот дал их ей, сказав с неожиданно грустной улыбкой:

— Пусть хранятся. На всякий случай. Мало ли что!

Случая «мало ли что!» не было, и, слава Богу, пользоваться ключами Татьяне Александровне пока не приходилось. На этот раз — увы! Пушкина достала ключи из дальнего ящика стола вместе с Сережей поехала к Шебаршину.

Добрались на метро до «Маяковской», оттуда пешком… Консьержка сообщила, что Леонид Владимирович из дома не выходил — это раз, и два — из почтового ящика не были вынуты свежие газеты. Значит, Шебаршин дома. Тогда почему он не поднимает телефонную трубку? Вот вопрос.

С другой стороны, может быть, он действительно вышел из дома и консьержка, занятая чем-нибудь, не заметила его, не засекла этого момента, а газеты он решил забрать на обратном пути… Такое тоже могло быть.

Посмотрели на часы. Времени было уже много, не заметили, как оно пролетело — шестнадцать сорок.

— Ну что, поднимаемся в квартиру? Другого выхода нет.

— Поднимаемся.

Но имелась одна загвоздка — охранная сигнализация квартиры. Если Шебаршин вышел из дома, то квартиру обязательно поставил на охрану, поэтому, как только они откроют дверь, на пульте у дежурного милиционера обязательно зажигается тревожная лампочка. Значит, надо звать участкового и квартиру открывать только в его присутствии. Иначе повяжут.

Номер телефона участкового у консьержки имелся — бумажка находилась на видном месте, на столе.

— Участковый сейчас должен быть на опорном пункте, — сообщила участливая женщина и набрала номер.

Опорный пункт отозвался сразу, но участкового там не было — недавно ушел.

— Куда ушел, не знаете?

— Нет. Скорее всего, в отделение…

Отделения милиции ныне чужеродно зовутся отделениями полиции (слово «полиция» в России заряжено отрицательным магнетизмом, и дай бог, чтобы «флер» этот с подозрительным запахом когда-нибудь испарился), Пушкина начала звонить в отделение дежурному.

Связь была хорошей, слышимость такой, будто дежурный сидел рядом с консьержкой.

— Участковый у нас пока не появился, — сообщил он.

Досадная штука.

— А где он может быть?

— Не знаю, у участкового свой план работы, нам он не докладывает, куда идет. Возможно, какую-нибудь трудную семью посещает, возможно, обход подвалов делает — не знаю. А что, вы, собственно, хотите?

— Да вот, — Татьяна Александровна почувствовала себя неловко, — замялась, — собираемся тут открыть чужую квартиру.

— Ка-ак? Вы собираетесь открыть ее? — настороженно поинтересовался дежурный.

— У меня есть ключи, — ответила Пушкина.

— Где взяли?

— Хозяин дал. Лично вручил.

— А-а, — дежурный, похоже, мигом потерял интерес к этой истории.

Консьержка, прекрасно понимая, в каком положении находятся Пушкина и Сергей Насупкин, предложила:

— Хотите, я пойду с вами?

Все-таки консьержка, приставленная ко всякому подъезду, в некотором роде официальное лицо, ей доверяют здешние жильцы, да и участкового своего она знает хорошо — и не только своего, ежели что, поможет объясниться. Пушкина благодарно наклонила голову. Втроем поднялись на пятый этаж.

Дверь в квартире Шебаршина имела два замка, закрытой она оказалась только на верхний замок… Сигнализация не была включена. Аккуратно, стараясь не шуметь, вошли в прихожую.

В прихожей на вешалке висело пальто Шебаршина, внизу стояли ботинки.

Выходит, Леонид Владимирович дома, тогда почему же он не отзывается на телефонные звонки? Татьяна Александровна огляделась, отметила, что дверь на кухню открыта.

На кухню не пошли, решили вначале обследовать жилые комнаты — что там? А кухня — это потом.

Татьяна Александровна первой открыла дверь в комнату, где Шебаршин обычно спал. В комнате — порядок, все вещи стоят на своих местах, на письменном столе горит лампа. Хозяина нет. Правда, возникло такое ощущение, будто он здесь был совсем недавно, ну словно бы дух его остался, как иногда остается от человека, который только что побрился и побрызгался хорошей туалетной водой. Но нет, это было наваждение, какой-то странный обман, Леонид Владимирович, конечно, был в этой комнате, но не сейчас, не только что.

Кровать застелена. Значит, он не ложился спать… Татьяна Александровна метнулась во вторую комнату, большую — в ту самую, в которой Шебаршин любил принимать гостей, здесь часто бывало людно. Господи, какие только великолепные тосты тут не произносились! В комнате было много книг, и само здешнее пространство тоже, кажется, пахло книгами. Тихо тут, очень тихо, Шебаршина нет.

Может, он находился в ванной? Пушкина щелкнула выключателем. Леонида Владимировича не было и в ванной. Где же он тогда, где? На балконе?

Пушкина прошла на кухню. Стол, холодильник, небольшой диван.

…Леонид Владимирович сидел на диване, откинув голову назад, на спинку дивана. Через шею перекинуто полотенце, рот полуоткрыт. И было сокрыто в его позе нечто такое, что может заставить человека закричать либо сдавить горло, так сдавить, что свет померкнет.

Полотенце набухло кровью, края заскорузли, потемнели. Пушкина сделала шаг вперед к сидящему Шебаршину — вдруг ему нужна помощь? — в следующее мгновение остановилась, словно бы уткнулась в некое невидимое препятствие: поняла — помощь Леониду Владимировичу не нужна. Она вообще больше не понадобится.

На полу лежал пистолет. Наградной «стечкин», она видела его у Леонида Владимировича раньше. Здесь же находились и документы на оружие.

В этот момент она услышала голос Сережи Насупкина, он словно бы прорезался из небытия, а сам Сережа очнулся от некого оцепенения (тут, впрочем, любой из нас пришел бы в оцепенение):

— Ничего не трогайте, пожалуйста, тетя Таня, Ни-че-го!

Он знал, как вести себя в таких случаях, лицо у него было бледное, напряженное.

Квартиру закрыли на ключ. Спустились вниз к столу консьержки. Вновь стали звонить в отделение полиции. Занято. Позвонили еще раз — в ответ в трубке запищали знакомые частые гудки. Дозвонились только через общую дежурную службу, наконец отделение отозвалось:

— Але!

— Приезжайте срочно! Человек застрелился.

— А «скорую» вызывали? — прозвучал совершенно неожиданный, во всяком случае для Татьяны Александровны неожиданный, вопрос, она приготовилась услышать какие-то другие слова, совсем другие.

— Это уже неактуально, — довольно резко ответила она. — Записывайте адрес.

Ожидали полицейских у Леонида Владимировича дома — поднялись в квартиру 166, на пятый этаж. Вначале приехали двое полицейских, потом целая бригада, затем Колокольцев Владимир Александрович, генерал-лейтенант, начальник московской полиции, нынешний министр внутренних дел России.

Осмотрел квартиру, спросил:

— Вещи так лежали?

В это время Сережа Насупкин прокричал:

— Тетя Таня, тетя Таня, пройдите-ка сюда!

Он нашел записку Леонида Владимировича, точнее, это была не записка, не отдельный листок бумаги, а целый блокнот, правда небольшой. Наверху ровным почерком было написано: «Дежурный по СВР» — Службе внешней разведки, — телефон, а чуть ниже запись, сделанная ровным спокойным почерком, видно было, что Шебаршин жестко держал себя в руках, несмотря на беду, не паниковал. «17.15 — отказал левый глаз». Еще ниже следовала вторая, сделанная простым карандашом запись, от которой невольно по коже побежит дрожь, а пол под ногами закачается у любого человека:

«19.00 — полностью ослеп».

Несмотря на то что мир погрузился во тьму — ничего в ней не понять, не видно ни зги, — а потому сдавливали слезы и боль, Шебаршин сумел сделать эту запись, наверное, помогла память руки, способность все замечать, и способность эта у него, как у всякого разведчика, была вживлена в кровь… А вот дальше — хуже. Дальше он также пытался сделать какую-то запись, но смог написать только одно слово и бросил карандаш — слово это непонятное — так и не удалось расшифровать до сих пор (запись эту он также попробовал сделать карандашом).

Жизнь для него потеряла смысл. Он, конечно же, вспомнил жену — деятельную, живую, энергичную, милую, которая всегда находила себе работу, не сидела без дела. Вспомнил и то, какой она стала после болезни… Это было обычное полумертвое тело, за которым надо было кропотливо ухаживать.

А теперь и он, похоже, сделается таким же, полумертвым, за ним тоже надо будет ухаживать. Кто станет это делать?

Не было у Шебаршина на это ответа: и дети, и внуки были заняты серьезной работой, а правнуки еще не подросли.

Можно, конечно, нанять на стороне участливого заботливого человека, но это будет чужой человек, вот ведь как. Чужого человека Шебаршин откровенно стеснялся. Да и вообще, генералу, награжденному самыми престижными боевыми орденами страны (к несчастью, уже ушедшей), совершенно не пристало находиться в беспомощном состоянии… Никто не знает, о чем думал в те страшные горькие минуты Леонид Владимирович Шебаршин и никогда, увы, не узнает. Не дано.

Последнее слово, которое он оставил в своей предсмертной записке, так, повторяю, и не было расшифровано — видно было, что написано оно внезапно ослепшим человеком, начиналось то ли с буквы «к», то ли с «н», то ли с «п» — не понять, выглядело смятым, сломанным, как будто попало под каток. И вообще, похоже, он не закончил это слово, остановился, как остановилась для него и жизнь. Все остановилось. Все!

Может, это было слово «прощайте»? По логике вроде бы подходит, но на это ответа нет. Да и не это, если честно, главное.

Позже стало известно, что у Леонида Владимировича в тот предсмертный вечер было еще два телефонных разговора. Как минимум два.

Один — со Светланой Гургеновной, Пушкина, к сожалению, не знает ее фамилию, мне узнать тоже не удалось, скорее всего, потому, что эта фамилия просто закрыта для широкой публики. Как в свое время была закрыта фамилия и самого Шебаршина.

Муж Светланы Гургеновны был сослуживцем Леонида Владимировича — хорошим специалистом и хорошим человеком, хорошим семьянином — в общем, настоящим мужиком, достойным носить офицерские погоны. Его не стало.

Несколько лет назад у Светланы Гургеновны стряслась беда — сгорела дача, вместе с дачей много разных ценных бумаг и книг, утвари, мебели. Помочь ей никто не мог: ни служба мужа, которая претерпевала не лучшие времена, ни друзья, которые также находились в стеснительных условиях, ни родственники… Так уж получилось.

Помог только один человек — Шебаршин. Помог деньгами. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы Светлана Гургеновна пережила ту, как мнилось, непоправимую беду.

Когда не стало мужа, Светлана Гургеновна, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, устроилась сразу на три работы, день у нее был расписан плотно, лишний раз к телефону не отлучишься, поэтому звонила она Леониду Владимировичу поздно, около десяти часов вечера.

Шебаршин сказал ей как-то, что спать ложится в десять часов вечера, и тогда телефонную трубку он уже не поднимает, а до десяти ему можно звонить свободно — будет рад. Светлана Гургеновна позвонила Шебаршину двадцать девятого марта примерно без двадцати минут десять, причем звонила долго, настойчиво, Шебаршин все не отзывался, а она хотела уже давать отбой, когда Леонид Владимирович поднял трубку. Наконец-то! В голосе его не было ничего такого, что насторожило бы Светлану Гургеновну, кроме, может быть, усталости, еще чего-то, что явно было связано с усталостью.

Светлане Гургеновне было хорошо известно, что это такое, поэтому она и не придала усталому голосу Шебаршина особого значения.

Ее беспокоило другое: двадцать четвертого марта у Шебаршина был день рождения, она приобрела ему в подарок толстые шерстяные носки деревенской вязки, которые хороши будут и за городом, и в городе, и особенно хороши в слякотную мартовскую пору… Сегодня уже двадцать девятое число — подарок пора бы вручить.

— Когда это лучше сделать, Леонид Владимирович? — спросила она. — Я готова подъехать к вашему дому, чтобы вам было не хлопотно… Но когда?

Шебаршин некоторое время молчал, что-то соображал, потом проговорил негромко:

— Не сегодня и не завтра, это понятно, как божий день…

— Когда?

— Давайте через неделю.

На том, собственно, разговор и закончился. У Светланы Гургеновны не возникло ощущения, что с Шебаршиным что-то происходит, что он находился в беде, ослеп, требует немедленной помощи либо чего-то еще: Шебаршин умел держать себя в руках.

Это умение сработало и на этот раз. Скорее всего, это было именно так.

Был у Шебаршина в тот тяжелый вечер еще один разговор — с Мариам Салганик, с которой он когда-то учился в институте.

Я знаю Салганик как сотрудницу Иностранной комиссии Союза писателей СССР. Была такая комиссия при писательском ведомстве, очень представительная, через которую осуществлялись контакты практически со всем литературным миром планеты — тогда ведь много ездили, общались, переводили друг друга, наши читатели были знакомы с книгами иностранных авторов во многом благодаря Иностранной комиссии СП СССР. Лучшие образцы мировой литературы издавались у нас многотысячными тиражами.

Мариам Салганик в советскую пору считалась одним из крупнейших специалистов по индийской и пакистанской литературам. Переводила книги и в Иностранной комиссии возглавляла именно это направление.

Институт она закончила чуть раньше Шебаршина и, как это бывает в институтскую пору едва ли не у каждого из нас, считала всех, кто учится на два-три курса ниже, «малявками», а тех, кто идет еще ниже, обычной мелюзгой, на которую не следует обращать царственный взор. Шебаршин входил в число «малявок».

Когда же родного «восточного» института не стало — он влился в институт международных отношений (правда, взяли не всех, взяли только половину, вторая половина была переведена в другие вузы, надо полагать, гуманитарные, а в МГИМО места оказалось так мало и так остро не хватало помещений, что учиться приходилось в две смены), — то образовалось некое востоковедческое братство, где все были равны… Независимо от курса, а позже, поскольку это братство существует и ныне, независимо от чинов и званий, количества орденов на груди и возраста.

Именно здесь Шебаршин и познакомился с Мариам Салганик. Впрочем, сама Салганик говорит, что помнит Шебаршина еще по институту, несмотря на то что тот был «малявкой», Шебаршин же это дело всегда отрицал: не верил, что старшеклассники могли обратить на младших своих последователей внимание.

Появлялся всегда Шебаршин внезапно, но ощущения такого, что он куда-то исчезал, не было, и психологически это было объяснимо.

Все дело в том, что востоковеды хорошо знали друг друга, много общих знакомых, и если кто-то с кем-то встречался, особенно за границей, то потом, вернувшись в Москву, об этих встречах обязательно рассказывал. Вот и возникало ощущение, что Шебаршин никуда не пропадал. А он находился за границей едва ли не все время, вот ведь как.

Салганик — человек ума острого, насмешливая, умеет вести разговор, что называется, на грани фола, не всегда поймешь, где звучит подначка, а где высказывается что-то очень серьезное, — в Шебаршине почувствовала некую родственную душу: этот человек также умел быть остроумным, насмешливым, умел подначивать, но при всем том всегда был очень надежным (качество человеческое, которое ныне встречается все реже и реже — надежность)…

Как-то Шебаршин возник в очередной раз, как обычно, с восточными угощениями — кажется, он приехал из Пакистана, — сразу стал своим, каким-то близким для всех, хотя присутствовало много новых людей, за стол его посадили рядом с Мариам.

Естественно, как всегда бывает в таких случаях, разговорились. Почти все, кто входил в востоковедческое братство, были друг с другом на «ты», были на «ты» и Салганик с Шебаршиным.

Он неожиданно сказал Мариам Львовне:

— Есть три темы, на которые наложено полное табу, я не могу о них говорить, имей в виду…

— Что за темы?

— Первая — это моя служба…

— А я и раньше о твоей службе ничего не спрашивала, чего же спрашивать сейчас?

— Вторая тема — мои женщины…

— Это естественно. Мои увлечения, мои мужчины — тоже закрытая тема.

— Третья тема — мои взаимоотношения с Богом.

— Это дело очень личное.

Условие это, три табу, прошло через всю жизнь и Салганик, и Шебаршина, они были друзьями, и когда Шебаршин после иранского провала с Кузичкиным окончательно переехал в Москву, то часто звонил Мариам Салганик. Это стало неким обязательным ритуалом, который не подвергался сомнению и не нарушался много-много лет. Каждый вечер, традиционно, в двадцать тридцать на квартире Салганик звонил телефон — звонил Шебаршин.

Салганик поднимала трубку, Шебаршин, как обычно, начинал разговор в шутливом или в полушутливом тоне.

— Мариам, я звоню, чтобы сказать, что я еще жив!

— Я этому очень рада…

Дальше следовало продолжение, почти всегда шутливое, а концовка была, как правило, серьезная — так выстраивалась «сюжетная линия» тех «ритуальных» бесед. Темы затрагивались самые разные, могли говорить обо всем. Иногда Салганик звонила первой. Как-то телефон Шебаршина переводили на новый индекс, это дело затянули, и он на два дня пропал. Салганик охватила тревога, жесткая, неотвязчивая, ну буквально за горло взяла. А вдруг с Шебаршиным что-то случилось? Ведь он один в просторной, гулкой от того, что больше никого в тех стенах нет, квартире… Ему нужна помощь, но никто помочь не сумеет — нет же никого.

Тревога прошла, лишь когда Шебаршин позвонил, объявил, что «он еще не умер», и рассказал о причине столь долгого молчания, а два дня оказались действительно долгими…

С тех пор пропусков в «ритуальных» телефонных звонках не было — может быть, за исключением тех случаев, когда Шебаршин куда-нибудь уезжал.

Если же Салганик улетала куда-нибудь сама, то обязательно звонила ему, произносила что-нибудь шутливое, иногда загадочное, иногда ерническое, иногда стихотворное, все зависело от обстоятельств, и по законам востоковедческого братства спрашивала, что Шебаршину привезти.

Иногда он просил привезти чаю, — при этом специально подчеркивал: «Только хорошего», хотя мог бы и не подчеркивать, Салганик знала толк в чае и плохого не привозила, — иногда пластинку, иногда книгу…

В тот январский холодный день Мариам Салганик улетала в Индию и, перед тем как отправиться в аэропорт, позвонила Шебаршину.

Ерничать не стала, что-то остановило ее, Бог уберег, сказала только, что будет в Дели, спросила:

— Чего тебе и Нине привезти?

В ответ прозвучали какие-то странные звуки, потом в трубке повисло молчание, и лишь затем незнакомый голос — но это был шебаршинский голос, его — произнес:

— У нас умерла Таня.

Салганик ахнула:

— Ка-ак умерла?

— От приступа бронхиальной астмы. «Скорая помощь» опоздала на пять минут. Все!

Если Шебаршин говорил «Все!», значит, все, продолжать с ним разговаривать было бесполезно, он ничего не будет ни объяснять, ни рассказывать, ни тем более плакаться.

Надо было бы поддержать Шебаршина, поддержать Нину Васильевну, сказать какие-то слова, найти для этого нужный тон, хотя тон и слова в таких ситуациях совершенно ничего не значат, но Мариам Салганик не смогла этого сделать — самолет ведь не ждет, он даже министра ждать не будет…

Когда Салганик вернулась из командировки и позвонила Шебаршину, тот сказал, что за гостинцем заедет сам, многое объяснит. Приехал вечером после работы, усталый, немного бледный, позвонил в дверь. Салганик открыла, Шебаршин увидел ее вопросительное горькое лицо и произнес негромко:

— Цыц!

Больше Шебаршин не заговаривал с ней о болезненном прошлом, о покойной дочери, о том, как все случилось, ни разу, никогда. Слово «цыц» было более жестким, чем слово «все» — это был полный, стопроцентный запрет на тему в общении. В общении с кем бы то ни было, даже с очень близкими людьми.

Одиночество — страшная вещь, съедает иногда очень сильные натуры, есть люди, которых даже на двадцать минут нельзя оставить одних. Шебаршин был очень сильной натурой.

Семь с лишним лет он провел в одной комнате с больной Ниной Васильевной, спал мало и чутко, если что, мгновенно вскакивал и хватался за лекарства для жены, давал ей свежей воды, микстуры, делал еще что-то, потом снова забывался — до следующего вскрика больной.

Когда Нины Васильевны не стало, сделалось еще труднее, Шебаршин просто не знал, куда деть себя в большой, напрочь опустевшей квартире.

Друзья могут прийти вечером, после работы, побыть некоторое время, поговорить, выпить по стопке и все — дальше они должны ехать домой, друзья уезжали, и Шебаршин вновь оставался один.

Один в звонкой угнетающей тиши, где каждый звук обретает особую силу, а иногда и смысл, способен обрушиться на человека, придавить его, выдержать эту тишину очень тяжело, и так изо дня в день, из вечера в вечер, из ночи в ночь.

Единственная отдушина — домашние животные.

Последнего своего кота, всегда ожидавшего своего хозяина с работы, — когда же он приходил, то кот готов был в зубах нести ему мягкие тапочки, — Шебаршин звал Чучелом Полосатым. Кот был славный, добрый, преданный, но вот какая штука — царапался, зараза. Выпускал когти и сам себя не контролировал — такой был кот.

Шебаршин ругался:

— Хожу, как чучело полосатое, все руки исцарапаны! — прозвище кота родилось именно из этих слов.

Салганик как-то заметила:

— Да чего ты все «чучело да чучело», хороший же кот!

— Это я зову его с любовью. А вообще-то он Чучик.

С тех пор кот стал Чучиком. Очень славное, очень подходящее для кота имя — Чучик.

Он был вообще мастером всяких «шебаршизмов», Леонид Владимирович Шебаршин, с ним было всякому человеку, независимо от того, кто он и что он, очень интересно. Даже если человек этот в жизни ничем, кроме сна, еды и хороших сигарет, не интересовался.

Но, пока была жива Нина Васильевна, Шебаршин не мог себе позволить ни вечерних встреч с друзьями, ни походов на какую-нибудь «массовку» востоковедческого братства, ни посещений театра, хотя театр, честно говоря, он не очень любил.

Как-то Салганик, стремясь отвлечь его от тягостных дум, уговорила пойти на хороший концерт в зал имени Чайковского.

Шебаршин с большим удовольствием прослушал первое отделение — у него даже лицо светлым, очищенным сделалось, — а в перерыв посмотрел на часы и произнес виноватым голосом:

— Ты знаешь, Мариам, Нина дома одна, мне надо идти.

И ушел.

Все вечера он проводил с больной женой. А потом Нины Васильевны не стало. Шебаршин оказался совсем один. Хотя и тяжело быть одиноким, Шебаршин все-таки привык к одиночеству, адаптировался.

Последний разговор, который состоялся у Шебаршина в слякотный вечер двадцать девятого марта, был с Мариам Салганик. Других разговоров не было, не нашли ни Виталий Михайлович Прилуков, ни сотрудники Шебаршина, ни его родственники, ни я, хотя искали много.

Позвонил Шебаршин в тот день не в двадцать тридцать, как было всегда во все последние годы, а где-то без пяти минут восемь вечера — в девятнадцать часов пятьдесят пять минут.

Голос у Шебаршина был какой-то чужой, обычно чуть глуховатый, он на этот раз был просто глухим, совершенно лишенным звонких живых ноток.

Салганик встревожилась:

— У тебя ничего не случилось?

— Нет, — сказал Шебаршин, — просто сильно болит нога.

— Что, ушиб?

— Совсем нет. Но очень сильно болит нога. Я, пожалуй, лягу, может, отпустит?

Разговор не получался. Голос у Шебаршина стал, кажется, еще глуше и еще более незнакомым, совсем чужим — что-то с этим человеком происходило, что, естественно, не могло не встревожить Мариам Салганик.

Часа через полтора она решила позвонить Шебаршину и уже действительно взялась за телефонную трубку, но остановила себя: а если Шебаршину стало легче и он действительно заснул? Она же разбудит его.

Да и время уже было позднее, в окне мерцала черная ночь, окрашенная фонарями в нездоровый цвет, улица была угрюма, пустынна — ни одного человека: погода совсем не располагала к поздним прогулкам.

С другой стороны, сознание успокаивала одна мысль: если Шебаршину стало плохо, то он обязательно бы позвонил, попросил помощи — это же обычная вещь, так принято…

Но звонка от него не последовало. А раз не заверещал телефон, не объявил тревогу, значит, все в порядке.

Утром Салганик звонить также не стала, всякое утро — это пора суматошная, люди обычно торопятся на работу и, стоя в одном ботинке, спешно допивают кофе, в общем, утром бывает не до разговоров.

Салганик решила позвонить после работы, где-нибудь часа в четыре, в пять — в это время Шебаршины обычно приезжал домой и после обеда находился в благодушном настроении. На неурочный звонок мог среагировать отрицательно, даже резко, поэтому не хотелось нарываться на колючесть умного человека.

Не знала Салганик, что после вчерашнего телефонного разговора у Шебаршина были еще два телефонных разговора — с Татьяной Александровной Пушкиной и Светланой Гургеновной — последний разговор, насколько мы знаем, был уже совсем поздний.

Салганик набрала номер квартиры Шебаршина где-то часа в четыре дня, может на несколько минут позже, приготовилась к долгим гудкам, поскольку Шебаршин обычно брал трубку не сразу, на этот раз трубка была поднята на удивление быстро.

Поднял трубку Сережа, внук Шебаршина. Речь отрывистая, не очень понятная, Сережа стал говорить, что у деда с глазами было плохо, еще что-то… Салганик не выдержала:

— Причем тут глаза, Сережа? Дед совсем недавно был у врача, и ничего плохого обнаружено не было.

— Дед застрелился, — сказал Сережа.

Новость как обухом ударила по голове: когда уходят такие люди, как Шебаршин, мир становится пустым, холодным, а жизнь — невыносимой. Неужели все так плохо?

Плохо настолько, что хуже просто быть не может.

Сережа еще что-то объяснял, но Салганик не слушала его: то ли спазмы какие-то начались, то ли еще что-то происходило. Было больно, очень больно.

Уже позже, через несколько месяцев после того дня, когда мы разговаривали с Мариам Львовной, она, проанализировав все спокойно и взвешенно, сказала, что для ослепшего Шебаршина смерть была, пожалуй, единственным выходом. Жизнь без зрения, без света, без возможности видеть, без привычных книг, людей была бы для него невыносимой мукой, он не смирился бы с нею и обязательно сделал то, что сделал.

Семь с половиной лет на его руках находилась хворая Нина Васильевна, он видел, что с ней происходит, ее боль сделалась его болью, и если с ее беспомощностью он справлялся, то с собственной беспомощностью справиться бы не смог. Любой из нас не смог бы, не только он.

Выход, как ему казалось, был один, только один, и он предпочел его всему остальному.

Он не смог бы после того, что было, после прежней своей жизни жить в темноте, слепо передвигаться по квартире, натыкаясь на углы и лихорадочно соображая, что же за угол это мог быть, он не смог бы даже кота завести: кота надо поить, кормить, ежедневно убирать лоток, а он ничего этого не смог бы делать.

Можно было бы нанять домработницу, но Шебаршин принадлежал к той породе людей, которые для себя лично, для собственных нужд не позволяли себе такого делать, всегда обхаживали себя сами. Кстати, об этом при встрече очень подробно говорил Игорь Сабиров: когда все посольские семьи выехали из Ирана и мужья остались без жен, на Шебаршина было любо-дорого посмотреть, он всегда был очень тщательно, чисто и со вкусом одет. В то время как многие другие сотрудники посольства — не все конечно, но многие — позволяли себе одеваться абы как, ходили неухоженные, иногда неумытые, плохо побритые, в неглаженых костюмах и рубашках…

Шебаршин не мог себе позволить этого, он всегда ходил в тщательно отглаженном костюме и сияющих накрахмаленных чистых сорочках. Шебаршин везде во всех условиях был Шебаршиным. Он умел им быть.

Оставшись без глаз, он не смог бы быть прежним, ведомым всем Шебаршиным, и это, если откровенно, пугало его.

Были, конечно, и другие причины для ухода из жизни, и о них тоже надо говорить, но говорить особо и очень осторожно, тихо: а вдруг это не так?

Это во-первых, а во-вторых, сейчас развелось очень много политических жучков, которые готовы делать себе капитал на чем угодно, начиная с безобидных вещей, вроде заключения долгосрочных договоров о регулярных поставках навоза на Марс, кончая штуками обидными и опасными, способными пролить человеческую кровь. В том числе немало существует людей, готовых на чужой смерти просто погреть руки. Есть еще и в-третьих, и в-четвертых, и в-пятых… Аспектов этих много и ни один из них нельзя выпускать из вида.

Только вот Леонида Владимировича Шебаршина не вернуть. Увы! Мир без таких людей делается серым, неприглядным, тусклым — в общем, никаким. А это очень плохо. Для всех нас плохо.

Хотя официально считается, что Леонида Владимировича не стало двадцать девятого марта 2012 года, экспертиза сделала заключение, что смерть наступила все-таки тридцатого марта, глубокой ночью, где-то часа в четыре… А до этого он находился в кромешной, страшной темноте, совершенно один, в состоянии поединка самим с собой, оглушенный тревогой, болью, онемением, чернотой, внезапно навалившейся на него.

К сожалению, смерть в этом поединке взяла верх.


Валерий Поволяев, прозаик

Вместо эпилога

У автора эпилога к сборнику воспоминаний о безвременно ушедшем из жизни старшем товарище и искренне любимом командире — задача архитрудная, почти непосильная: не скатиться к некрологу, но и не гнушаться эпитафией. Лучшей эпитафией, несомненно, будут строки самого Леонида Владимировича, начертанные на памятнике ему на Троекуровском кладбище, с которыми познакомятся все, кто придет поклониться памяти этого Великого патриота Отечества.

Прав был тот поэт, который заметил, что «лицом к лицу лица не увидать — большое видится на расстоянии». Несомненно, сходом истории ярче высветится и роль генерала Шебаршина, разведчика-интеллектуала, разведчика-энциклопедиста, блестящего востоковеда и лингвиста, безумно любившего книгу. На фоне этой любви звонкой пощечиной в адрес «ящика для дураков» звучит его определение содержания сегодняшних ТВ-программ, которые являются «не только трижды пережеванными, но вдобавок ко всему и переваренными». Его тошнило от пошлости и пошлятины.

Свою главную, поистине историческую роль Л. В. Шебаршин сыграл за единственные сутки, когда волею обстоятельств в течение 24 часов возглавлял КГБ тогда еще существовавшего Советского государства. Именно его выдержка и понимание хода истории не допустили развернувшуюся в тот вечер на Лубянке вакханалию над памятником Ф. Э. Дзержинскому превратиться в кровавое побоище в центре Москвы с неизвестными последствиями для остальной части России. Он не допустил кровавой гражданской войны, ставя во главу угла мирную жизнь миллионов сограждан и будущее страны, которую он всегда считал способной к самоочищению и возрождению.

Как военачальник и как воспитатель-наставник, Леонид Владимирович был чрезвычайно требовательным к подчиненным. И он имел на это исключительное право, поскольку к себе он предъявлял десятикратную требовательность, чему его научила жизнь, в том числе жизнь разведчика, в которой редко подают бутерброды с икрой к кофе со сливками, зато не жалеют сухой корки с глотком воды. Шебаршин достойно прошел это испытание «зеброй» из светлых и черных полос службы и жизни, что, собственно, для него было одним и тем же.

А потому закончу я эпилог выдержками — эпитафией из стихов Иосифа Уткина:

Нам всем дана отчизна
И право жить и петь,
И кроме права жизни —
И право умереть.
Но отданные силой
Нагану и петле, —
Храним мы верность милой,
Оставленной земле.
Кипит, цветет отчизна,
Но ты не можешь петь!
А кроме права жизни,
Есть право умереть.

Вячеслав Трубников, генерал армии,

чрезвычайный и полномочный посол РФ, Герой России


Оглавление

  • Предисловие
  • Русский Джеймс Бонд
  • Человек со знаком качества
  • Шеф
  • Честь разведчика
  • Друзья остаются с нами
  • Разбирая архив
  • Офицерские жены
  • КГБ и МГБ
  • Дни с Шебаршиным и без него
  • Три неистребимых вещи
  • Поединок
  • Вместо эпилога

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно