Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Одри Хепберн
Жизнь, рассказанная ею самой

Три месяца и целая жизнь

– Сколько мне осталось?

Я постаралась, чтобы голос звучал как можно спокойней, в конце концов, врач ни в чем не виноват, истерика бессмысленна, эту битву я проиграла.

– Не более трех месяцев. Сожалею, мы ничего не можем поделать… Четвертая стадия… Никто не может.

– Три месяца? Не слишком щедро, нужно поторопиться, чтобы успеть.

– Что успеть, мадам?

– Вспомнить всю свою жизнь, доктор. У меня была замечательная жизнь, я встречалась со столькими талантливыми людьми. Трех месяцев, чтобы с благодарностью подумать о каждом, пожалуй, маловато… Но если вы обещаете только три… не буду терять время.

Я от души улыбнулась. Ответная улыбка была кислой.

Мне действительно нужно многое вспомнить и многих мысленно поблагодарить.

Разве можно в последние часы не думать о своих сыновьях, о Робе, о друзьях, обо всех, ради кого много лет ездила по миру…

Я была счастлива и, прежде чем уйти, хочу еще раз мысленно прожить столько чудесных мгновений. Я успею это сделать, хотя три месяца для целой жизни ничтожно мало…

Операция оказалась бесполезной, она лишь ненадолго продлила мою жизнь, подарила немного времени, может, для того, чтобы я успела отдать дань всем, кто жил и любил меня, и всем, кто еще будет жить после моего ухода, надеюсь, здорово и счастливо.

У всех есть детство
Только не у всех одинаковое…

Какие праздники люди любят больше всего? Дети, конечно, Рождество и свой день рождения. Я тоже. Став мамой, полюбила дни рождения своих обожаемых мальчиков.

Это был самый грустный день рождения в моей жизни.

Мама с отцом уехали, кажется, в Мюнхен, и я очень переживала, вернутся ли вовремя. Когда стало ясно, что нет, няня попыталась успокоить (лучше бы она этого не делала!):

– Просто их задержали важные дела. Взрослых часто задерживают дела. Они непременно пришлют тебе поздравление и подарок!

Я схватилась за эту спасительную мысль: конечно, конечно, их задержали дела, но родители обязательно пришлют мне весточку, ведь они меня любят, я знаю!

Утром никакого сообщения не было, няня снова успокоила:

– Одри, почтальон еще не приходил.

Кажется, я весь день просидела у окна в ожидании почты. Когда показалось, что почтальон идет, со всех ног бросилась к двери, чтобы открыть сразу, как только раздастся стук в нее, но…

– Он… прошел мимо?..

Няня уже осознала свою ошибку и теперь пыталась что-то исправить.

– Одри, может быть, письмо случайно положили не в тот ящик… может, просто что-то напутали на почте…

Я бросилась обуваться.

– Надо идти!

– Куда?

– На почту! Там должны разобраться.

– Имей терпение. Если письмо задержалось, его просто нужно дождаться, у почты много других писем. Ты же помнишь, что всегда говорит твоя мама: нужно думать прежде всего не о себе, а о других.

Это была правда, мама учила меня думать сначала о других. Я со вздохом согласилась:

– Да, наверное, у почты слишком много других, более важных писем…

О подарке речь уже не шла.

Письма так и не было, из-за дел в Мюнхене родители просто забыли о моем дне рождения, но я предпочитала думать, что письмо затерялось.

Всю ночь я пролежала без сна, пытаясь понять, чем я могла их так рассердить, что они забыли о своей дочери. Я уже не лазила по деревьям вместе с братьями (просто потому, что они уехали учиться), не таскала из колясок чужих младенцев, чтобы покачать их на руках, не тащила в дом каждого встречного котенка или щенка, не приставала к собакам в попытке погладить, не тискала до бессознательного состояния своего кролика, таким образом выражая ему свою любовь… Я уже была хорошей, послушной девочкой, но что-то все равно не так, если я маме с папой не нужна.

Стало страшно, очень страшно: а что, если я не нужна совсем?!

– А вдруг родители не вернутся?

– Что ты говоришь? Как они могут не вернуться?

– Что, если они не захотят возвращаться к непослушной девочке?

– Одри, я завтра же отправлю им письмо с сообщением, что ты стала очень послушной.

– Напиши, пожалуйста! Напиши!

Едва разлепив глаза на следующее утро, пристала к няне:

– Написала?

Родители приехали, но даже упоминания о забытом поздравлении не было, я сразу поняла, что что-то не так, они почти не разговаривали друг с другом. И что случилось, тоже не рассказывали.

Когда отец вдруг ушел, мне было всего шесть. Это случилось довольно скоро после того самого несчастливого дня рождения.

Конечно, я понятия не имела, куда и зачем родители ездили, политические игры не для шестилетних девочек, я знала одно: мама и папа забыли о моем дне рождения, а еще, что после возвращения ссоры в нашем доме стали постоянными. Теперь я уже не сидела под обеденным столом во время скандалов, как раньше, потому что слышать крики родителей была не в состоянии, я стала убегать и прятаться, закрыв уши.

Делать это пришлось недолго. Однажды папа ушел. Он кричал, что так жить не может, мама отвечала тем же. Я не понимала слов «альфонс» и «подлец», но понимала, что это очень плохо, и знала только одно: мама тоже не хотела, чтобы он уходил, ругала папу, но не хотела!

– Папа, не уходи! Папа, я люблю тебя!

Он даже не оглянулся, ему было все равно.

Мама коротко приказала:

– Прекрати унижаться!

Я замолчала, хотя слезы все равно текли ручьем.

– Я… я просто не хотела, чтобы он уходил. Я хочу, чтобы он любил нас.

– Любовь нельзя вымаливать, она либо есть, либо нет.

И я, шестилетняя, поняла и навсегда запомнила – любовь не выпрашивают, это подарок небес, которого может и не случиться.

Через много лет я поняла и то, почему родители ссорились, и куда ездили, и в чем мама обвиняла отца. Однажды во время оккупации она резко бросила в сторону колонны оккупационных войск, марширующих по городу:

– Вот с кем дружит твой отец!

Сказала и забыла, а я никак не могла поверить: папа и фашисты?! Нет, этого не могло быть!

Ты скрывала все много лет, в том числе и собственное сотрудничество с Британским союзом фашистов – организацией Освальда Мосли, хотя быстро сумела с ними порвать. Это «дно» ты имела в виду, мама? Именно туда попал в конце концов отец? Когда я задала ему такой вопрос после войны в Дублине, он не ответил. Ты научила меня скрывать прошлое, хотя в моем не было ничего предосудительного, разве я виновата, что, когда мне было шесть, родители ездили в Мюнхен, чтобы пообедать с Гитлером? Не наедине, в числе большой компании сторонников Британского союза фашистов, но ведь с Гитлером!

Ты права, одно лишь подозрение, что родители могли в таком союзе состоять, испортило бы мою жизнь.

Я не осуждаю, наверное, для вас нашлось что-то притягательное в идеях Мосли и союза, я знаю другое: во время оккупации ты активно помогала Сопротивлению.

Но тогда, в 1935 году, мне было все равно, кому вы сочувствуете, я страдала. Папа уехал и не обещал вернуться, как делал раньше, а ты много плакала, скрывая свои слезы от всех. Как мне хотелось стать такой же сильной, научиться делать вид, что неприятностей просто не существует, но у меня не получалось.

Я уже знала, что отец ушел не из-за меня, но переживала, что не могла его удержать.

– Папа, не уходи!

Но он ушел. И вот тогда я испугалась, что уйти можешь и ты тоже, а я останусь совсем одна в этой жизни!

Это немыслимо страшно для шести лет – испугаться, что останешься одна! Надо мной смеялись, говорили, что я к тебе приклеена. Это действительно было так, но на сей раз ты не сердилась и даже не возражала. Мы жили, словно чувствуя свою вину друг перед дружкой. Я боялась хоть в чем-то перед тобой провиниться, а ты старалась научить меня как можно большему, а еще воспитать устойчивость к любым жизненным ситуациям.

Мама научила меня всему – рисовать и читать, любить книги и быть старательной, сдерживать эмоции и думать прежде о других, а потом о себе, научила быть доброжелательной даже тогда, когда хочется выть волком, научила трудиться, а еще – не сдаваться и не опускать руки.

Сейчас я понимаю, что самым тяжелым для нее было уберечь меня от разочарования в отце. Мама не хотела, чтобы я считала себя дочерью фашиста или никчемного человека, а потому предпочитала казаться жестокой и несправедливой в моих глазах, только чтобы не допустить меня к тесному общению с отцом. Она догадывалась, что я ему не нужна, что получу страшную травму, если попытаюсь его разыскать?

– Я хочу найти в Англии отца…

– Зачем?

– Но ведь он мой папа…

– Одри, у Джозефа может уже быть другая семья, и им не понравится появление его дочери.

Это горько, очень горько – сознавать, что отец мог забыть обо мне только потому, что у него новая семья. Они еще не были разведены, но я знала, что вторые семьи бывают и у женатых мужчин.

– Я не буду мешать этой семье, я не приду к ним в дом. Я просто хочу, чтобы папа навещал меня.

– Не думаю, что это хорошая мысль.

Мне казалось, она так говорит из ревности, а мама просто старалась оградить меня от еще большего разочарования, если отец не станет видеться со мной часто. Так и произошло, но я все равно разыскала его, и от огорчения уберечь меня не удалось.

Перед самым началом Второй мировой войны мама вдруг забрала меня из пансиона, вернула домой моих братьев Александра и Яна и перевезла всех в Голландию, в Арнем, неподалеку от которого было имение дедушки – Вельпе. Этот переезд, пожалуй, определил наши судьбы. Иногда я думала, что было бы, переберись мы все вместе в Англию. Но тогда казалось, что Англия – главная цель для Германии, ей достанется больше всего. Нейтральной Голландии, находившейся под боком у воинственной Германии, но тесно связанной с ней тысячами кровных уз, множеством работавших там людей, бояться нечего.

Я никогда, и став совсем взрослой, даже мысленно не обвиняла маму в этом переезде. Во-первых, никто не мог знать, что немцы захватят нейтральную Голландию, во-вторых, ожидать, что она падет через пять дней. Но главное, кто в 1940 году мог ожидать ужас голода 1944 года? Германия жила хорошо, никто не думал, что оккупанты превратят нашу жизнь в настоящий ужас.

Книга Трумена Капоте «Завтрак у Тиффани» начинается с фразы «Меня всегда тянет к тем местам, где я когда-то жил, к домам, к улицам».

А меня тянет? Пожалуй, да.

Но есть места особенно дорогие – те, где мы боролись не только за радость и благополучие, а и за саму жизнь.

В Арнеме мне очень понравилось. Я помнила мамины рассказы о большом родительском доме, о красоте самого города, о том, какие там замечательные парки и фонтаны… Меня больше привлекали театры и концертные залы, к тому же было обещано, что я буду учиться танцу в Арнемской консерватории. Дом действительно оказался большим и красивым, а родственники добрыми. Особенно я любила дядю Уильяма, добрейшей души человека. За те недолгие месяцы, которые прожила с ним рядом, дядя на всю жизнь привил мне ненависть не просто к войне, а к насилию.

В тишине и спокойствии прошли полгода, и только в мае стало ясно, что война не где-то там, а прямо в Арнеме.

Детство закончилось вдруг под грохот танков на тихих улицах Арнема.

Война научила меня многому, хотя куда лучше было бы учиться в мирной жизни.

Немцы очень быстро смогли справиться с Голландией, меньше пяти дней длились военные действия, после того как был разбомблен и сожжен Роттердам, Голландия капитулировала, а королева и правительство улетели в Англию. Они улетели, а мы остались…

Мама пришла в мою комнату рано утром, резким движением отдернула шторы и почти приказала:

– Вставай! Началась война!

Я хотела спросить: «А разве она уже не идет?», но услышала металлический лязг с улицы и поняла, что теперь война пришла на улицы города.

Но ребенку в одиннадцать лет трудно до конца осознать, что несет появление на улицах города солдат в чужой форме и с оружием. Кажется, даже страшно в первые дни не было, скорее любопытно.

Довольно скоро любопытство сменилось опасением. Нас выселили из своих комнат в пристройку для прислуги, мама сказала, что это еще хорошо, могли бы оставить просто на улице. С этих слов началась моя учеба, странная учеба – я училась новой жизни, вернее, училась выживать в любых условиях, училась тому, что в мире есть несправедливость куда страшней ухода отца из дома. Эта несправедливость касалась самой возможности жить, потому что очень скоро стало ясно, что за любое сопротивление следует жестокое наказание. Пока ты подчиняешься и принимаешь все с покорно опущенной головой, у тебя есть шанс уцелеть, если, конечно, не попадешь в облаву или заложники, которые своими жизнями расплачиваются за какой-то акт возмездия.

Когда я осознала, что выжить можно, только притаившись, как мышка в норке, стало страшно – а вдруг это на всю жизнь? Помнишь, я задала тебе такой вопрос, мол, как надолго немцы в городе? Ты заволновалась, попросила не только не спрашивать, но и не думать об этом, чтобы случайно не проболтаться.

Вот тогда я испугалась по-настоящему. Даже потом, когда относила передачу английскому летчику, что прятался в лесу, и попалась немецкому патрулю, так не боялась. Может, просто не успела испугаться, присела перед немцами, словно изображая балетный поклон, протянула собранные в лесу цветы и пошла дальше на негнущихся ногах…

А после такой просьбы стало страшно, потому что даже мама, такая решительная, всегда презиравшая неприятности, теперь не могла их не замечать. Это означало, что неприятности слишком велики и надолго. Кажется, я подумала: «Только бы не навсегда!» Никто не мог ответить, так это или нет.

К жизни в униженном положении привыкнуть нельзя, пока ты человек, ты будешь сопротивляться, если только привыкнешь, превратишься в животное. Но даже гордое животное не позволит себя унижать. И привыкнуть к тому, что нужно время от времени сдавать отпечатки пальцев, что тебя, как преступницу, фотографируют в фас и в профиль, что нужно то и дело менять удостоверения личности, получать карточки на питание… невозможно. Мы хотели жить свободно, спокойно ходить по улицам, не боясь окрика военных или полиции, покупать продукты, на какие хватит заработанных денег, не бояться пригласить гостей в дом и не занавешивать как можно плотней окна, чтобы свет не пробивался на улицу.

А многие хотели просто жить, но у них отняли и эту возможность.

Мама не виновата, что мне пришлось пройти вот такую школу, она сама проходила эту страшную школу вместе со мной.

Зато после войны могли смело смотреть в глаза остальным, потому что помогали Сопротивлению, потому что были как все.

Для меня самой трудной в первые месяцы оккупации, пока еще не стало совсем уж голодно и я еще могла брать уроки танцев, оказалась необходимость скрывать, что я имею английские документы, что у меня английское имя и отец в Англии. Тогда я стала вместо Одри Эддой и вынуждена разговаривать только по-нидерландски.

Это неправильно, когда человек, не сделавший ничего плохого и ни в чем не виноватый, должен скрывать свое происхождение, свое имя, свое прошлое. В Арнеме я должна была скрывать от немцев, что у меня отец англичанин, после войны – что отец состоял в Союзе фашистов, что он был из-за этого в тюрьме… Разве я в этом виновата?

Почему люди так несправедливы друг к другу? Я знала стольких хороших людей в Арнеме, вся вина которых состояла только в том, что они евреи. В нашем классе девочка-еврейка вместе с родителями попала в концлагерь. Мой дядя Уильям погиб, потому что оказался в числе заложников, которых расстреляли за убийство нескольких военных немцев. Брат попал в концлагерь, потому что угодил под облаву и попробовал бежать…

Но в то же время отец сидел в лагере в Англии только за сочувствие идеям нацистов, он ничего не сделал, но поддерживал Союз фашистов.

Останься я в Англии с отцом или мама вместе с Яном и Александром с нами, наверняка мы бы все также сидели в лагере. И хотя брат говорил, что лучше сидеть в английском лагере, чем в немецком, я думаю, что нигде не лучше.

Это после войны стало ясно, кто враг, а кто герой, а в самом начале войны Европа просто запуталась, с кем воевать – с Гитлером или со Сталиным. Но труднее всего оказалось детям, не виноватым во взрослых играх в политику. Через много лет я еще раз убедилась, что, когда взрослые воюют, страдают больше не они, даже не те, кто ранен, а именно дети.

Но даже во время оккупации мы оставались детьми, нам хотелось жить и радоваться жизни.

Чтобы случайно не выдать свой английский, я старалась как можно меньше разговаривать, зато как можно больше танцевать. Первые годы это получалось, пока на танцы хватало сил.

День за днем, месяц за месяцем мы выживали. Усиливалось сопротивление фашистам, в ответ усиливались репрессии, участились расстрелы, все меньше продуктов выдавали по карточкам, все больше становилось запретов. Мы, дети, не всегда серьезно воспринимали опасность, смертельную опасность. Не помню, чтобы было очень страшно, когда под стельку моей туфельки вкладывали записку с сообщением, а я часами играла на улице, дожидаясь, когда ее заберет связной. Игра, не больше. Но позже, уже имея собственных мальчиков, я задумалась, каково же было маме, прекрасно понимавшей, какой она подвергает опасности меня! Каково это матери, знающей, что один сын пропал без вести, уйдя на войну (потом брат вернулся, побывав в плену), второй чудом избежал расстрела, но увезен на работу в Германию, а дочь носится по Арнему с записками для бойцов Сопротивления или разыскивает в лесу сбитого английского летчика, рискуя жизнью!

Для нас, детей, участие в Сопротивлении было скорее своеобразной игрой, конечно, мы понимали, что это опасно, но вряд ли осознавали всю серьезность этой «игры». Просто по Арнему носилась компания подростков, выполняющая роль связных. Главным было не раздражать немцев и не казаться взрослее, чтобы не отправили на работы или в лагерь. Так попался при облаве мой брат и чудом выжил на принудительной работе в Германии.

Страшно стало, когда стали расстреливать участников Сопротивления за пущенные под откос поезда, а в городе начались облавы.

Потом ко всему добавился голод, фашисты, разозлившись на забастовки железнодорожников, запретили подвоз продовольствия гражданским лицам. Конечно, мы ходили за продуктами в соседние деревни, меняя вещи на еду, но, во-первых, это было очень опасно, во-вторых, вещей тоже почти не осталось, менять оказалось просто нечего. Я помню свои распухшие от недоедания и малокровия ноги… На таких колодах не потанцуешь, а ведь именно приработок обучением танцам был нашим единственным источником дохода.

Голод зимы 1944 года в Голландии вошел во все учебники по истории, но нам пришлось изучать этот ужас на собственном опыте. Моя худоба оттуда – из голодного 1944-го. Кушать один раз в день похлебку, сваренную из луковиц тюльпанов, а чтобы заглушить чувство голода, лучше побольше спать… Но я нашла еще один способ: приучила себя к мысли, что еда – это что-то не слишком приятное, потому ее нужно совсем немного, буквально чуть-чуть, только чтобы не умереть. У меня получилось, мне и по сей день еды нужно чуть-чуть… только чтобы не умереть…

А сейчас не нужно вовсе, потому что после операции у меня просто нет кишечника и жизнь сохраняют лишь инъекции. Представляете человека, которому совсем не нужно садиться за стол, брать в руки вилку или ложку, жевать, глотать?..

Но тогда мой организм настойчиво требовал еды, потому что мне было четырнадцать и я росла. Представляю, какие чувства испытывала мама и тысячи таких же матерей, которые не могли дать своим растущим детям ни крошки, ни ложки супа, ни глотка молока! Тяжело, когда нечего есть самим, но куда страшнее, если нечем накормить детей.

Мама выдержала все, хотя седых волос на ее голове за время оккупации прибавилось. Невозможно не поседеть, когда у тебя на глазах расстреливают брата, кузена и еще знакомых, а сына увозят в Германию. Невозможно не переживать, если ушедшая за продуктами дочь не возвращается длительное время, и это тогда, когда с неба сыплются снаряды, потому что тихий, спокойный до войны Арнем стал местом проведения операции союзников, а немцы оказали сильнейшее сопротивление.

Это действительно был ужасный поход. Посреди зимы нас просто выкинули уже не из домов, а из самого города, немцев мало заботило, куда денутся женщины с детьми без еды и крыши над головой. Наша семья ушла в Вельпе, где стоял большой дедушкин дом. Крыша над головой нашлась, но под этой крышей было холодно и совсем нечего есть. Вот тогда и родилась мысль сходить в безлюдный Арнем за едой.

В нашем арнемском доме остался мешочек с сухариками, который держали на самый крайний случай и в спешке ночных сборов, когда немцы приказали всем горожанам покинуть Арнем немедленно, дав на сборы несколько часов, забыли. Мы запихивали в рюкзаки и чемоданы все, что только могли унести, но довольно быстро поняли, что почти ничего не сможем, потому что все едва держались на ногах от недоедания.

Когда в Вельпе было съедено все, вплоть до луковиц тюльпанов, оставленных зимовать в подвале, мы вдруг вспомнили о тех сухариках, и я уговорила отпустить меня в Арнем. Казалось, ну что опасного в том, что я схожу в пустой город?

Конечно, опасно, очень опасно, даже не только из-за немцев, но и просто из-за одичавших собак и голодных людей. Но хуже всего, что можно было попасть на строительство укреплений, куда немцы сгоняли всех, попавшихся патрулям. Едва ли я выдержала бы работы лопатой… Но главное – я должна принести родным немного еды, которую удалось разыскать!

Банки с сухарями не было, я не знала, кто и когда забрал ее, но в разбитой булочной мне удалось обнаружить две большие, хотя и совершенно засохшие булочки и несколько яблок. А вот вернуться в Вельпе удалось не сразу. К счастью, я заметила патруль раньше, чем они меня, и юркнула в подъезд, вернее, то, что от него осталось, потому что сам дом был разрушен.

Я была настолько худой, что, наверное, могла бы спрятаться просто в щель, толстыми и распухшими оставались только ноги, они временами просто не желали подчиняться. И все же патруль мог обнаружить меня, пришлось спуститься в подвал. Это был удачный и неудачный ход, потому что немцы Арнем совсем не покинули, и в соседнем доме расположился какой-то их отряд. Я затаилась надолго…

Откуда желтуха? Это крысы, им тоже хотелось есть, но я не могла отдать свое сокровище, и мы не поладили. Крысы вблизи вовсе не такие уж страшные, правда, пока не покажут зубы… С тех пор я не могу в цирке смотреть номера с мышами или крысами, кажется, что они вот-вот бросятся на дрессировщицу и вцепятся ей в руку.

Крысы заставили меня покинуть убежище, и это хорошо, потому что сидеть там слишком долго тоже опасно, я просто теряла силы и могла не осилить обратный путь.

Помню ужас в маминых глазах, но мне уже было все равно, и только увидев ее руку рядом со своей, поняла, что стала желтой… Наверное, я довольно долго сидела в этом подвале, если даже успела пожелтеть после укуса настырной крысы. Но булочки и яблоки им не отдала, чем очень гордилась.

Вряд ли они спасли нашу семью, но тут союзники начали сбрасывать продовольствие с самолетов, чтобы оставшиеся в живых не умерли с голоду, к тому же наступила весна. А потом пришли англичане…

У меня освобождение связано со вкусом сгущенного молока, которое можно было есть ложками! Наверное, не одной мне банки с молоком казались сказкой…

В 1959 году, когда я снималась в «Войне и мире», вдруг позвонил Джордж Стивенс. Его предложение меня откровенно… испугало. Казалось бы, чего бояться, если я уже имела «Оскара», известность и, как я считала тогда, крепкий тыл?

Стивенс имел двух «Оскаров» за режиссуру, но испугалась я не его звездности. Джордж предложил мне сыграть… Анну Франк! Моя реакция была мгновенной:

– Нет!

– Почему? Вам же многое так хорошо знакомо и даже близко…

– Именно поэтому.

Но Стивенс настаивал, и позже тоже, словно поклялся сам себе или кому-то заполучить меня на эту роль. Я отказывалась…

Анну Франк в фильме прекрасно сыграла Милли Перкинс.

Я надеюсь, что Джордж Стивенс не обиделся на меня, хотя больше мне ничего не предлагал. Но я действительно не могла играть Анну Франк, потому что это значило бы снова вернуться в страшные годы оккупации, которые я так старалась забыть.

Я читала этот дневник, когда тот книгой еще не был. В 1945 году нам его принес в виде отдельных печатных листов мамин друг Пауль Рюкенс. От него я впервые узнала об Анне Франк.

Пауль Рюкенс удивительный человек, стойкий, мужественный, добрый… Он сумел победить полиомиелит и всегда говорил мне, что либо ты одолеешь болезнь, либо она тебя. Сейчас, когда мне становится совсем плохо, я со вздохом говорю себе, что моя болезнь одолевает меня. Но пока я не сдалась, я жива и даже способна вспоминать…

Пауль Рюкенс стал нашим с мамой покровителем после войны, без него мы едва ли смогли бы выкарабкаться из нищеты и болезней сначала в Амстердаме, а потом в Лондоне. Этот человек фактически заменил мне отца, я благодарна ему за помощь и поддержку, а также за пример мужества.

Анна Франк – еврейская девочка, которой пришлось вместе с родственниками долго скрываться на чердаке, который они называли Убежищем, чтобы не попасть в концлагерь. И все же их выдали… Дневник Анны Франк, потрясающее свидетельство тринадцатилетней девочки, описывающей не ужасы войны или бомбардировок, а мучения людей, запертых в небольшом пространстве и не ведающих, как это надолго. Яркий пример того, что голод и холод не самые страшные мучения, куда тяжелее безысходность и отсутствие хоть какой-то перспективы.

Мне во время войны было столько же, сколько Анне Франк, я тоже жила в Голландии, только не сидела взаперти, но многое могла прочувствовать сама. Именно потому отказалась играть это на съемочной площадке, невозможно окунуться еще раз в ужас 1944 года. Стивенс был настойчив, он даже привез ко мне отца Анны Франк – единственного чудом выжившего в концлагере из их большой семьи, прятавшейся в Убежище. И все равно я не смогла.

Как же хотелось освободиться от груза тех страшных лет! Но стать балериной мне было не суждено, хотя мы с мамой сделали для этого все возможное. Мне помогали многие добрые люди. В Амстердаме, куда мы вынуждены переехать после войны, потому что дома в Арнеме больше не существовало, я училась танцевать (как только силы позволили делать это) у Сони Гаскелл, замечательной балерины и преподавательницы танцев. Она хвалила мое упорство, отдавала должное моим стараниям, хотя никогда не обещала, что я стану великой балериной. А мне так хотелось танцевать, как Мари Фонтен, которую я видела перед самым началом войны.

Однако жить в Амстердаме было трудно, и Гаскелл решила перебраться в Париж. Мы поехать туда просто не смогли бы, выжить в послевоенной Европе вообще трудно, а без помощи родственников и знакомых почти невозможно. Выход нашелся на удивление простой: Соня Гаскелл рекомендовала меня своей приятельнице мадам Рамбер, у которой была знаменитая школа танца в Лондоне. В Лондоне у Пауля Рюкенса была квартира, то есть крыша над головой, в Лондоне были знакомые, мы решили ехать туда.

Мадам Рамбер приняла меня исключительно по просьбе Сони Гаскелл, она не скрывала своего мнения: слишком высокая, слишком тощая, слишком неразвита для таких лет. Я обещала заниматься с утра до вечера, чтобы догнать остальных, и действительно делала это, но природу не изменишь. Мадам Рамбер была резка и откровенна, за что я ей благодарна, потому что, пожалей она меня тогда, я стала бы заштатной балериной, но точно не стала бы актрисой.

– Не стоит продолжать занятия, из тебя не получится Мари Фонтен, не дано. Мешают не только высокий рост и худоба, нет данных.

– Но я так люблю танцевать…

– Разве я сказала, что нельзя танцевать? Отнюдь, ты хорошая танцовщица, но не балерина. Танцевать ты будешь и уже можешь, но в кордебалете, а я артистов кордебалета не обучаю, не хочу тратить время. Для кабаре того, что ты умеешь, достаточно. Примой тебе не стать никогда.

Жестко и честно, но балет не то искусство, в котором можно надеяться, что со временем что-то получится. Балет не терпит потери времени, если не получилось до шестнадцати, лучше действительно не тратить время. Поздно… слишком высока (у меня был рост 170 см)… С мечтой о балетных премьерах пришлось распрощаться, но танцевать я действительно продолжила. Во-первых, не умела ничего другого, во-вторых, надо на что-то жить, не могли же мы с мамой вечно сидеть на шее у Пауля Рюкенса. Нет, мама работала, со временем она даже нашла весьма стоящее занятие – разрабатывала интерьеры для ресторанов, рекламных буклетов, даже квартир. Я тоже старалась подрабатывать, фотографируясь в рекламе шляпок, переводя документы для туристической фирмы, берясь за любую доступную работу.

И все же я очень хотела танцевать, а потому пошла в кордебалет мюзикла. Именно там мы встретились с Кей Кендалл, броской, очень энергичной и временами просто сумасшедшей девушкой. Именно Кей я вспоминала, играя Холи Голайтли в «Завтраке у Тиффани». Казалось, Трумен Капоте списал свою героиню именно с Кендалл (я даже однажды поинтересовалась у Капоте, не знаком ли он с Кей). Мы танцевали и танцевали, пока я не дотанцевалась до крошечных ролей в кино.

Так, не начавшись, закончилась моя карьера примы-балерины и началась артистическая, приведшая на экран. Конечно, никто не предлагал мне ролей с Кларком Гейблом или Генри Купером, но оказалось, что это пока. Пока не предлагал… Я бралась за любые роли, любую работу, только чтобы она не была связана с раздеванием или чем-то подобным. Сейчас мне смешно, потому что никому не могло прийти в голову предлагать раздеться сущему скелету, а для ролей узников Освенцима кандидаток хватало и без меня.

Но надежней худобы от грязных предложений меня спасало мамино строгое воспитание. Баронесса Элла ван Хеемстра точно знала, что можно и чего нельзя воспитанной леди. Я так благодарна маме за свое воспитание, пусть оно и было иногда слишком строгим и даже суровым. Рассказывая Робу о своих детстве и юности, я говорила, что меня воспитали мама и война, и еще неизвестно, кто строже.

Удивительно устроена человеческая память, она очень избирательна. И дело не в том, что она старается хранить только хорошее, моя вообще хранит все выборочно.

Перечитав написанное, удивилась – неужели я так хорошо помню каждую фразу из давным-давно произнесенного или услышанного, ведь это не заученный текст роли.

Конечно, нет, скорее в памяти отложились эмоции, а сознание подсказывает нужные по тексту фразы. Я актриса, и то, что не могу сейчас выразить лицом, взглядом, выливается в слова. Ловлю себя на том, что невольно проигрываю сцены собственной жизни. Знаете, это почти забавно – играть свою жизнь перед собой.

Бродвей и Голливуд…
Сказка наяву

– О, не-е-ет!

В ответ на мой возглас глаза Колетт стали в два раза больше, а у Гудекета и вовсе вылезли на лоб. Произнести «нет» в ответ на предложение самой божественной Колетт сыграть заглавную роль в готовящейся постановке ее «Жижи» на Бродвее не рискнула бы даже настоящая звезда!

Но я взвыла:

– Я не актриса! Я просто балерина, к тому же не самая хорошая. Я лишь танцую, на сцене не произнесла и слова, а перед камерой не больше десяти: «Не желаете ли сигарет?» Я… я… я опозорюсь и подведу вас!

Подведенные черным брови Колетт в изумлении приподнялись домиком, несколько мгновений стояла оглушительная тишина. А потом… она расхохоталась! Сидони смеялась так заразительно, что ее поддержал и Гудекет. На нас оглядывались, улыбались, кое-кто начал посмеиваться. Улыбалась мама…

Я растерянно смотрела на это пиршество смеха и, не выдержав, расхохоталась тоже. Это действительно нелепо: вместо благодарности за такое сумасшедшее предложение я почти уговаривала великую писательницу не делать его!

Рука Колетт легла на мою руку:

– Дитя мое, если у меня и были какие-то сомнения, то столь эмоциональным отказом вы их полностью рассеяли. Вы будете прекрасной Жижи! – Она жестом остановила мои не успевшие излиться возражения. – Балерины очень трудолюбивы, а вы наверняка талантливы, у вас все получится. На Бродвее прекрасные режиссеры и актеры, вам помогут. Вам нравится местная кухня?

– Что?

– Я спросила, нравятся ли вам эти булочки?

Я растерялась окончательно. Какие булочки, при чем здесь булочки?! Глаза умоляюще уставились теперь уже на маму, чтобы защитила, если Колетт заставит есть мучное.

– Я не ем булочки… Это чтобы не растолстеть, я ведь балерина…

Господи, что я говорю! Сама Колетт довольно полная, но это от сидения в инвалидном кресле, вдруг она обидится на мое замечание о полноте? Мне вовсе не хотелось обижать писательницу.

– А салат вы любите? Попробуйте вот этот, вам понравится. Вы читали мою «Жижи»?

Она разговаривала со мной так, словно я ровня. Блестящий урок поведения с людьми! Кто я по сравнению с ней? Несостоявшаяся балерина, которой пришлось уйти в танцевальные шоу, потому что в примы не выбиться никогда? Актриса, все роли которой состояли в предложении сигарет или помахивании платочком на прощанье? Меня даже не всегда указывали в титрах, а уж упоминать в критике вообще не находили нужным.

Но передо мной сидела одна из самых видных писательниц и разговаривала запросто, как бабушка с внучкой. Правда, бабушкой она мне вовсе не показалась. Колетт при всех ее болезнях и немалом возрасте сам возраст, кажется, не касался. Сколько ей лет? Наверное, довольно много, а в глазах мелькали чертики, и выкинуть какую-нибудь штуку вроде колеса или сальто прямо посреди ресторана мешала только ограниченная подвижность.

Мне стало легко и весело, речь о роли уже не шла, мы просто болтали.

– Вы бывали в Америке? Нет? Вам понравится на Бродвее. Каждая стоящая актриса должна попробовать себя на Бродвее.

Я снова пыталась возразить, но Колетт остановила меня жестом и также жестом попросила Гудекета подать ей фотографию. То, что она написала, все же заставило меня заплакать:

«Одри Хепберн – подлинному сокровищу, которое я нашла на пляже».

У мамы на глазах тоже были слезы. Ее дочери предлагали заглавную роль в спектакле на Бродвее, и кто предлагал – сама Колетт!

В номере у меня началась почти истерика:

– Мама, я не смогу! То, что я играла до сих пор, не годится никуда. Я не умею играть, я умею только танцевать! Я вообще не понимаю, почему меня называют симпатичной и фотогеничной!

Удивительно, но от столь лестного предложения меня захлестывало отчаянье. Это не было капризом или желанием набить себе цену, я действительно боялась не справиться и подвести великую Колетт.

Пока мы беседовали в ресторане, все казалось легким и простым, к тому же разговор больше не шел о роли, Колетт решила, что играть буду я, и менять свое решение не собиралась. Но стоило остаться наедине с мамой, сомнения захлестнули снова.

А ведь был еще Джимми! Как я могла уехать работать за океан, пусть даже совсем ненадолго, если мы уже решили пожениться?! Похоже, мама размышляла над этим тоже. Джеймс Хенсон слишком сладкий приз для баронессы ван Хеемстра, чтобы отказаться от такого зятя. Мама промолчала, но на ее столике я увидела «Жижи», означало ли это, что выбор сделан?

– Мама, я возьму почитать?

– Да, конечно.

Слишком спокойно, из этого следовало, что мама уже прочитала сама и не нашла в тексте ничего предосудительного для своей дочери. А также она знала, о чем пойдет речь в ресторане. Значит, Колетт или ее сопровождающий успели поговорить с мамой? Но так нечестно, могла бы и меня предупредить! И я бы не выглядела полной дурой, умоляющей не облагодетельствовать себя.

Как случилось, что я до сих пор не прочитала эту книгу?! Где были мамины и мои глаза?! «Жижи» опубликована в 1945 году, конечно, нам обеим несколько не до творчества Колетт, хотя я много о повести слышала.

Боже мой! Уже после второй страницы я едва сдержалась, чтобы не помчаться в Отель де Пари, где остановилась писательница, чтобы встать перед ней на колени и рыдать, уткнувшись в них. Половина интонаций книги я слышала сама из уст родственниц. Конечно, мама никогда не мечтала сделать из меня содержанку, но прививала хорошие манеры очень похожим на госпожу Альварес тоном.

В пьесе юную Жильберту (Жижи) воспитывают мать, бабушка и сестра бабушки, надеясь сделать ее содержанкой состоятельного человека. Мать Жижи, несостоявшаяся актриса, играющая мелкие роли в местном театре, не верит в семейное счастье, а для дочери желает только возможности удачно пристроиться.

Но у Жижи никак не получается быть такой, как от нее требуется, она слишком живая и непосредственная.

Когда один из дальних и богатых родственников вдруг остается один, потому что любовница его бросила, три взрослые женщины немедленно решают, что пришла пора их подопечной. Вот уж чего не ожидали бабушка, тетушка и мать, так это того, что между молодыми людьми вспыхнет настоящее чувство. По мнению бабушки и матери, Жижи совершает величайшую глупость – она влюбляется в того, кого ей прочат в любовники. Поддерживает Жижи только сестра ее бабушки.

Финал прекрасен – молодой человек делает Жижи предложение, но стать не его любовницей, а его женой! Искрометный юмор божественной Колетт делал произведение настоящей жемчужиной. Если все ее реплики счастливо сохранят в сценическом варианте, получится прекрасная пьеса. О том, чтобы сыграть Жижи на бродвейской сцене, страшно даже думать.

Все дни, что оставались до конца съемок фильма «Ребенок из Монте-Карло», которые шли в это время, я каждую свободную минуту общалась с Колетт. Теперь уже не в ресторане, в своем номере великая писательница читала мне «Жижи» вслух. Даже если бы ничего не состоялось, если бы мне вообще не удалось сыграть эту роль, уже за одно знакомство с этой замечательнейшей женщиной я была благодарна судьбе! Сколько в ней душевной энергии и теплоты, сколько озорства!

Как только не называли Колетт те, кого она не желала замечать или признавать! Строптивой старухой, ворчливой, даже злой… Это добрейшая женщина, веселая, немного лукавая, о старости которой говорить просто неприлично, ограниченная в движении, запертая в своем инвалидном кресле, она производила впечатление необычайной подвижности. Свобода духа взяла верх над скованностью тела.

К сожалению, Колетт прожила после нашего знакомства очень недолго, она умерла в 1954 году, но увидеть отзывы о моем выступлении на Бродвее успела.

Теперь, когда болезнь заставила меня саму познать, что такое инвалидное кресло, я часто вспоминаю Колетт. К сожалению, у меня просто нет сил, чтобы быть столь же живой, но бодрости духа стараюсь не терять, у меня перед глазами был замечательный пример того, как человек может если не победить болезнь, иногда это невозможно, то все же не сдаваться ей до последнего часа.

Я настолько увлеклась Жижи, что чуть не провалила свою, хотя и весьма пустую роль забавной няни, вечно попадающей в дурацкие ситуации, в «Ребенке из Монте-Карло». И все равно страшно боялась театральных подмостков. Одно дело выходить на сцену кабаре в толпе из пары десятков танцовщиц, играть в кино, делая дубль за дублем в случае неудачи, и совсем другое на Бродвее играть в необыкновенной роли, когда исправить ничего нельзя, и если на премьере не сможешь покорить зрителя, то хорошего ждать нечего.

Тогда я осознала разницу между театром и кино. В кино можно переснимать и переснимать, пока пленка не закончится, в театре каждый раз единственный. Но в этом есть свой плюс, если фильм снят, исправить уже ничего нельзя, а на сцене можно завтра сыграть чуть иначе.

А еще в кино образ создается кусочками, иногда даже трудно понять, что же, в конце концов, получилось. В театре единство роли на протяжении всего спектакля…

Но я все равно чувствовала, что я не театральная актриса.

К тому же существовал контракт с киностудией…

Я сомневалась и сомневалась. Моя мудрая мама была готова поддержать любое решение, но на меня не давила совершенно. Подозреваю, что, прекрасно зная собственную дочь, она предвидела мое решение. Честолюбие обязательно должно было пересилить любые страхи.

А честолюбия у меня хватало! Но кто, скажите, из молодых актеров, неважно, танцует он или поет, играет трагические роли или занимается пантомимой, не подвержен этому «недостатку»? Да и недостаток ли честолюбие? Без него не мог состояться ни один мало-мальски знаменитый и даже просто талантливый актер или актриса. Если в вас совершенно нет честолюбия – играйте перед зеркалом в своей квартире, там возможны любые роли и любое качество игры. Но если человек выходит на сцену, значит, желает, чтобы его заметили, даже третьей слева во втором ряду.

На помощь пришел еще один удивительный человек – Марсель Далио. Всю жизнь меня окружали замечательные люди, я просто купалась в их любви и помощи, без их поддержки ни за что не смогла бы состояться!

Марселя так и не оценили по достоинству, предлагая роли второго плана, а как человек он вообще бесценен. Далио дал мне совет, который пригодился на всю оставшуюся жизнь:

– Слушай свое сердце. Если ты почувствуешь, что поступаешь правильно, значит, ты действительно поступаешь правильно.

Колетт сказала свое веское слово (она имела право выбирать исполнительницу заглавной роли), и по возвращении в Лондон я отправилась на встречу с Джильбертом Миллером, купившим права на сценическую версию книги, писательницей Анитой Лоос, создавшей эту самую версию, и Полетт Годар, актрисой, бывшей женой великого Чарли Чаплина. Эта великолепная троица должна была утвердить или отвергнуть выбор Колетт.

В отель «Савой», где состоялась встреча, меня отвез Джимми Хенсон.

Еще в Монте-Карло я очень переживала, как он отнесется к такому предложению. Но мама оказалась права, для начала в телефонном разговоре попросив Джимми прочитать книгу. Замечательный финал понравился моему жениху, и он согласился с необходимостью принять предложение Колетт. И правда, финал «Жижи» мог подсказать и мой ответ Джеймсу Хенсону.

Потрясение бедный Джеймс испытал, увидев, как меня нарядили для важной беседы: вместо элегантной блузки мужская рубашка на размер больше моего, скромные носочки и туфли без каблука. Ни дать ни взять девчонка лет тринадцати-четырнадцати.

– Меня арестуют за совращение несовершеннолетней, и спасти сможешь только ты, подтвердив, что я твой жених.

Пришлось пообещать бедному Джеймсу не оставлять его надолго в тюремных застенках.

– Одри, ты едешь соглашаться?

– Я не знаю, Джимми, я боюсь.

– Ты замечательная, у тебя все получится. И я никогда не буду мешать тебе делать то, что захочется.

Похоже, Джильберт Миллер, когда я вошла в его номер в отеле, испытал такой же шок. Его бровь откровенно приподнялась:

– Мадемуазель, сколько вам лет в действительности?

– Я родилась в мае 1929 года. Но, думаю, пять лет оккупации можно отнять, потому и выгляжу несколько моложе…

Миллер несколько мгновений размышлял, потом решительно затряс головой:

– Все равно мало! Пойдемте.

Моя демонстрация способностей перед Анитой Лоос и Полетт Годар позорно провалилась, я без конца запиналась, а мой голос не услышали бы даже за три шага. Почему эти доброжелательные дамы не выгнали меня прочь, не понимаю. Мало того, Лоос обещала, что в труппе найдется кому заняться моим голосом и, конечно, актерскими навыками.

Они согласились с предложением Колетт и утвердили меня на роль Жижи! Уладить дела с киностудией взялся сам Джильберт Миллер. Я ужаснулась, узнав, что ему придется заплатить студии несколько тысяч фунтов стерлингов!

Мне показалось, что прямо к ступенькам «Савоя» подплыло облако, чтобы унести меня в небесную высь! Заглавная роль в спектакле на Бродвее, да еще и в столь ожидаемой постановке… Пришлось даже украдкой ущипнуть себя, чтобы убедиться, что не сплю.

Джимми, терпеливо ожидавший меня в машине, молча открыл дверцу, помог сесть. Я держалась так, словно боялась расплескать внутри себя что-то сверхценное.

Наконец Джимми не выдержал и расхохотался:

– По твоему ошарашенному виду понятно, что пробы прошли великолепно.

Я замотала головой:

– Я позорно провалила все: читку текста, голосовые упражнения…

– И?

– Но они все равно взяли меня на роль.

– Ты отправляешься за океан?

Но меня волновало другое:

– Джимми, Миллер должен заплатить за меня несколько тысяч фунтов студии. А если я не справлюсь, он не потребует вернуть эти деньги?

Видимо, в моем голосе был такой ужас, что Джимми снова рассмеялся:

– Одри, ты чудо! Если нужно, я сам заплачу эти деньги даже сейчас. Я очень хочу, чтобы тебе все удалось и ты стала моей женой.

– Джи-им…

Я все-таки заплакала, потому что понимала: согласие Колетт и Миллера еще не все, я никакая не актриса и учиться этому мастерству мне придется прямо на сцене. Что может быть ужасней самозванки, которая и актрисой-то не является, учащейся прямо на сцене Бродвея, да еще и в заглавной роли?! Я боялась, что провал навсегда закроет передо мной двери всех театров и киностудий, вот тогда уж точно ролей больше двух фраз с предложением купить сигареты ни в одном фильме не получить.

Но это оказались не все подарки судьбы, облако было достаточно большим, чтобы не растаять под моими ногами еще очень и очень долго.

«Ассошиэйтед Бритиш» переуступила меня Миллеру почти с удовольствием, потому что особой ценности в Одри Хепберн не видела. Но как только был заключен договор, из Голливуда поступил запрос на актрису на роль сбежавшей принцессы в фильме «Римские каникулы».

Об этом фильме, сыгравшем такую большую роль в моей жизни и карьере, обязательно нужно сказать отдельно, во время съемок я познакомилась со столь многими замечательными людьми, что смешивать его не стоит ни с чем, даже с великолепной «Жижи».

В общем, в Америку я плыла уже с двумя предложениями – от театра Фултона на Бродвее и от Голливуда! Сказка продолжалась, хотя каждый вечер, засыпая, я боялась, что проснусь снова в Арнеме или Вельпе под свист падающих снарядов.

Отправилась я за океан одна. Мама получила большой заказ на дизайн интерьеров и не могла отказаться от него в расчете на мои будущие заработки. Никто не мог знать, что получится из выступления на Бродвее. А «Римские каникулы» должны снимать только через год, конечно, в Риме. Мама обещала закончить работу поскорей, а даже если не успеет, то что-то придумать и приехать на премьеру «Жижи» вместе с Джимми.

За время плавания от нечего делать я выучила текст «Жижи» наизусть, но помогло мало. Помнить каждое слово не значит произносить его с нужной интонацией. Но это не все, в маленькой каюте (не могла же я позволить себе апартаменты!) заниматься ежедневными упражнениями оказалось негде, в ресторане вкусно кормили, к тому же, страшно нервничая из-за всего – опасений с треском провалиться, не понравиться режиссеру, партнерам по сцене, наконец, просто заблудиться в огромном Нью-Йорке, о котором столько наслышана, а еще от одиночества, – я принялась… кушать. И кушала то, чего не употребляла давным-давно, – булочки!

О… теперь-то я знаю, как вкусные булочки умеют откладываться на боках! Все, что съела за время путешествия, словно обволокло мою фигуру и щеки. Глаза бедного Джильберта Миллера просто покинули пределы его век – вместо виденного в Лондоне подростка-худышки перед ним стоял настоящий пончик!

– Что это?!

Я уже понимала, в чем дело, прибавка в весе составляла целых восемь килограммов, это при моих сорока пяти!

– Я похудею, похудею!

– Конечно, – проворчал Миллер.

Почему он не выставил меня за дверь? И снова мне повезло, потому что за мой вес взялся Мортон Готлиб. Критически окинув взглядом упитанную мордашку, он скривился и объявил:

– Без моего ведома ничего не есть и не пить!

Если бы я сама не чувствовала, что мне нужно худеть, это был бы мой последний день работы на Бродвее, но в тот раз я подчинилась. Я всегда подчинялась, если не знала сама, как нужно делать, или когда точно знала, что требования справедливы.

Готлиб показал мне отменный ресторан, где кормили дешево и вкусно, – «Динти Мур». Но главное, как он представил там меня саму:

– Вот этой даме не подавать ничего, кроме мяса-тартар! Даже если она будет на коленях умолять о булочке.

Не удержавшись, я прыснула от смеха:

– Клянусь, мистер Готлиб, я не съем больше ни одной булочки! Это просто из-за нервов.

– Нервничать, милая леди, вам придется все время, сцена не терпит спокойствия, а аппетит нужно усмирять. Без меня никуда не ходить и ничего не есть, у вас лишние фунты откладываются на щеках.

Я быстро похудела, чем мистер Готлиб очень гордился. Я не стала говорить, что не меньше жестокой диеты мне помогли и ежедневные занятия, теперь каждую свободную минуту я старалась давать себе нагрузку.

Меня всегда и везде окружали только хорошие люди.

Когда сразу после приезда понадобилось устроиться в гостинице, я по рекомендации отправилась на 58-ю улицу в отель «Блэкстон». Предложенный номер был очарователен – в окна весело заглядывало солнце, что редко бывает в Нью-Йорке с его высокими зданиями, немного уютной мебели, и достаточно места для занятий балетными упражнениями.

Но стоило выразить настоящее восхищение, как оно тут же сменилось разочарованием – стоил номер невозможно дорого для меня, практически в полтора раза больше, чем я могла платить. Видно, на моем лице отразилось все, но менеджер развел руками, он не имел права изменять условия оплаты.

Я искренне вздохнула:

– Жаль… Может, вы посоветуете, куда мне еще пойти? Приглашена для участия в постановке на Бродвее, а денег, как видите, кот наплакал.

Кажется, он не слишком поверил.

– Правда, правда. Я буду играть Жижи в спектакле по пьесе Колетт. Если, конечно, все пойдет хорошо. Знаете, кто меня предложил на эту роль? Не поверите, сама Колетт! Смешно?

Я болтала еще о чем-то, извинялась за свою болтливость, объясняя, что за время плавания почти разучилась разговаривать, потому что рядом оказались только строгие, чопорные пожилые пары…

– Сколько вы можете платить за номер?

Я решила, что менеджер спрашивает, потому что намерен посоветовать нечто подходящее моему бюджету, а потому вздохнула:

– Не больше девяти долларов в день.

– Хорошо, будете платить за него девять долларов в день. Располагайтесь, и надеюсь увидеть вас в роли «Жижи», этот спектакль очень ждут в Нью-Йорке.

Неизвестно, от чего я испытала большее потрясение – от снижения цены или сообщения, что спектакль ждут.

– Как ждут?!

– Конечно, вон сколько рекламы. Вам дурно?

– Я… боюсь. Я просто боюсь, что опозорюсь.

– Вы?! Ни за что!

Но переубедить меня гостиничный работник не смог, тем более начались читки текста и репетиции. До премьеры оставалось совсем немного времени, а я выглядела по сравнению со своими партнерами просто бездарью! Партнеры по сцене у меня были великолепные, но все много старше меня самой, неудивительно, если вспомнить, что главные роли – бабушка, тетушка, мать…

От «Жижи» с Одри Хепберн»
до «Одри Хепберн в «Жижи»

Вывеска над театром Фултона объявляла о премьере «Жижи», крупными буквами перечислены актеры. Увидеть свое имя на Бродвее, да еще и так крупно… и в газетах тоже: «Жижи» с Одри Хепберн в заглавной роли…», когда у тебя никакого опыта игры в театре, поверьте, это очень страшно, не волнующе, а именно страшно. Опозориться на Бродвее значит опозориться на весь мир.

Главным ангелом-хранителем в театре Фултона для меня стала Кэтлин Несбитт. Это моя театральная мама, без нее я бы так и осталась девушкой, продающей сигареты или выплясывающей третьей слева во втором ряду.

– Чего ты боишься? Нет, не стоит так кричать, нужно просто произносить каждое слово четко и громко, чтобы звук не завяз в зубах, а долетел до последнего ряда. Фраза, фраза, Одри! Это не набор слов и не шепот в камеру, нужно уметь выделить главное слово и на него опираться.

Я училась, и Кэтлин Несбитт терпеливо, слово за словом, фразу за фразой роли, каждую по несколько десятков раз повторяла и повторяла со мной. Она не требовала, чтобы я заучивала интонацию, напротив, поощряла творчество, но всегда просила, чтобы я понимала, что именно говорю и почему произношу эти слова, а не другие.

Постепенно во время репетиций Кэтлин в зале садилась все дальше и дальше, а я привыкала не бормотать себе под нос.

Если публика на представлениях и понимала то, что я произносила, то великая заслуга в этом Кэтлин Несбитт. Сама Кэтлин играла тетушку главной героини Алисию, даму с богатым прошлым и весьма строгую в обращении с внучатой племянницей. За пределами роли она была сама доброта, даже согласившись помочь мне в пробах на роль в «Римских каникулах».

С утра до вечера Кэтлин репетировала со мной и добилась того, чтобы я понимала, что именно играю, вернее, проживаю на сцене. Я так и не научилась играть, зато я научилась разбираться в роли и жить ею на сцене. Наверное, это очень плохо для актрисы – не уметь играть, но, как бы я ни старалась, никак не получалось изображать что-то, мне проще прожить.

Иногда это даже вызывало смех, например, на предварительных читках и самых первых репетициях, когда просто разрабатываются мизансцены, определяется, кто и как будет двигаться, кто и что говорить или ждать реплики партнеров. Я не умела, пытаясь играть с первой минуты репетиций. Опытные актеры прятали улыбки, а некоторые все же смеялись над моей излишней старательностью.

Мы подружились с Кэтлин Несбитт на всю жизнь, она годилась мне в матери, даже почти в бабушки, потому что была почти на сорок три года старше, и относилась так же – тепло и ласково, однако требовала очень строго. Я рассказывала Несбитт обо всем, кроме папы, и очень боялась, что она обидится на такую недомолвку, но Кэтлин – душевный человек, она поняла, что есть запретная тема, и никогда не задавала лишних вопросов.

У нее тоже была запретная тема, о которой знали все, – пьянство мужа, об этом мы тоже не говорили.

День премьеры неумолимо приближался. Это произошло в субботу 21 ноября 1951 года.

Если бы не поддержка со всех сторон, мои дрожащие ноги не смогли бы вообще вынести меня на сцену, а руки, наверное, не удалось бы оторвать от занавеса, в который я вцепилась мертвой хваткой. От ужаса перед предстоящим я плохо соображала, что делаю.

И вдруг совершенно спокойный голос:

– Жижи, я жду тебя на сцене…

Я даже не помню, кто именно это произнес, но сказано было удивительно верно, я вдруг почувствовала, что трясущаяся от страха Одри перестала существовать и появилась Жижи, которая вон там, на ярко освещенном кусочке мира, должна прожить часть своей жизни. А что при этом на нее посмотрят, так ничего, для этого все и затеяно.

Я окунулась в жизнь Жижи, перестала думать о зале, даже об ответственности, не вспоминала интонацию, с которой должна произнести что-то, я просто жила и даже пожалела, когда все закончилось.

Но потом был ужасный момент, всего миг, за который я решила, что кино в тысячу раз легче театра, потому что можно не ходить в кинозалы и не читать рецензий, а на сцене сразу слышно, приняли спектакль или нет.

Занавес опустился, и… тишина! Позже мне твердили, что аплодисменты прозвучали сразу, но тогда показалось, что прошло как минимум полчаса, я даже чуть не расплакалась. Взвинченные до предела нервы не могли выдержать и секундной задержки. Я с ужасом перевела взгляд на Кэтлин, мелькнула мысль: неужели провал?! Глаза Кэтлин улыбались, и тут из зала докатились звуки аплодисментов.

Крепко держа меня за руку во время поклона, Кэтлин с удовольствием сказала:

– Молодец, девочка!

Режиссер спектакля Раймон Руло хмыкнул:

– Посмотрим, что скажут господа журналисты…

Журналисты сказали то, что меня сильно расстроило. Газеты очень сдержанно отнеслись к самому спектаклю, почти не заметили прекрасную игру Кэтлин, зато почему-то хвалили меня саму!

Гримерная завалена букетами.

– Откуда это?!

Готлиб хохотал:

– Из цветочных магазинов.

– Но почему все принесли ко мне?!

– Потому что их передали тебе.

Я не могла понять:

– Так нечестно, я играла много хуже всех, я просто бездарь и неумеха!

– Публика дарит цветы тем, кто ей понравился больше всего.

Мы пили шампанское, а я все пыталась извиниться перед остальными.

– Да за что, Одри?!

– Я играю хуже всех, я самая неумелая, а превозносят меня.

Кэтлин Несбитт рассмеялась:

– Это хорошо, что ты понимаешь, что умеешь не все, но не стоит судить так строго, ты сыграла прекрасно.

– Нет, нет, я деревянная кукла, у которой от страха даже ноги не гнулись!

А Миллер фыркнул:

– Ты хоть не скажи это журналистам.

– К…каким журналистам?!

– Целая толпа ждет возможности взять интервью у новой звезды.

Со мной едва не случилась истерика, я по-настоящему испугалась:

– Нет, только не это! Я не звезда и ничего не умею!

И снова на помощь пришла Несбитт:

– Одри, просто будь сама собой, для тебя этого достаточно.

Этот совет, как и совет Марселя Далио, я запомнила на всю жизнь и готова повторить всем, независимо от того, чем они занимаются, молоды или уже опытны: будьте самими собой и слушайте свое сердце!

Я всегда играла только на сцене или перед камерой, в остальное время оставаясь собой. Я жила ролью, но не играла в жизни, никогда не путая одно с другим. И видела, как тяжело тем, кто путал. Конечно, популярному, публичному человеку трудно оставаться незаметным за пределами съемочной площадки, но и позволять следить за каждым своим шагом нельзя, должна быть грань между общим и твоим личным. А уж позволять раздувать сенсации из-за любой мелочи или превращать в скандал каждое слово…

На следующий день легче не стало, напротив, теперь из зала раздавались аплодисменты в ответ на какую-то удачную реплику, это заставляло задерживать следующую, приходилось дополнительно напрягаться.

Мало того, у служебного входа ко мне почти с визгом бросились несколько девушек, протягивавших мои же фото или афиши:

– Подпишите!

– Я?!

Кэтлин снова смеялась:

– Одри, я не все учла в твоем обучении, надо было научить тебя еще и вести себя, как звезда.

– Я не звезда.

– Ты звезда, только пока этого не поняла. А зрители увидели это раньше тебя самой.

Разговор происходил после весьма знаменательного для меня события. Я увидела, что монтажники что-то делают со световой афишей над главным входом в театр. Неужели убирают рекламу?! Как жаль, ведь это означало, что спектакль закрывают.

Мне действительно было жаль, потому что с каждым разом игра получалась все лучше, голос уже не дрожал, я не металась по сцене, стала понимать, что делают остальные, замечать даже зрителей в первых рядах. Мелькнула мысль, что сказка кончилась.

Но тут я поняла, что рабочие просто переставляют буквы. Теперь надпись выглядела иначе: «Одри Хепберн в спектакле «Жижи»!

– А остальные?!

Джильберт Миллер спокойно пожал плечами:

– Чуть пониже и мелкими буквами. И не надо объяснять мне, что это нечестно! Зрители желают видеть Одри Хепберн и во главе афиши тоже. Кстати, зажечь новую рекламу придется вам самой и в присутствии журналистов.

Зажечь действительно пришлось, от фотовспышек рябило в глазах даже у меня, в общем-то, привыкшей к софитам и камере. Я тряслась от страха…

– Чего ты боишься?

Я ответила Кэтлин Несбитт честно:

– Полуночи.

Она без объяснений поняла, улыбнулась:

– Одри, твоя карета не превратится в полночь в тыкву, она настоящая. Ты заслужила такую сказку.

Я рыдала, уткнувшись в колени своей наставницы:

– Чем?!

– Хотя бы вот этими слезами, девочка.

А мне понятно одно: это аванс, который отрабатывать придется всю жизнь, отрабатывать, забывая о самой себе. Меня любили, обожали, не подозревая, что я этого совершенно не заслуживаю, значит, предстояло заслужить. Это огромный груз, и мне просто повезло, что рядом оказались люди, которые помогли его вынести и не сломаться, не заболеть звездной болезнью.

Мама не смогла приехать на премьеру, она добралась до Нью-Йорка только через месяц, когда моя известность стала уже почти привычной, а число желающих взять автограф с каждым днем увеличивалось. Ей очень не понравился отель за девять долларов в сутки и то, что мне не выделили машину.

– Я вовсе не звезда. Спектакли на Бродвее не идут подолгу, а будет ли следующий, неизвестно.

– Ты должна потребовать увеличения оплаты!

– Я должна сначала научиться хорошо играть, мама.

Как объяснить, что за каждую фразу шла борьба, что вот уже месяц я перед каждым выходом на сцену трясусь как в лихорадке, даже зубы стучат. И только понимание, что не имею права подвести остальных, заставляет делать первый шаг из-за кулис. Лишь потом, погрузившись в роль, я забываю свой страх.

В первый же вечер мама пришла на спектакль, хорошо, что я этого не знала. Знала Кэтлин, но она благоразумно ничего не сказала. В этом тоже был риск: увидев маму прямо в зале, я могла сорвать спектакль. Не случилось, все прошло хорошо, мы несколько раз выходили на поклоны, а за кулисами я привычно бросилась на шею Кэтлин. Та улыбнулась:

– Молодец!

– Спасибо!

И тут я увидела стоящую чуть в стороне маму.

– Мама, тебе понравилось?

Баронесса Элла ван Хеемстра не могла обниматься с дочерью, как актриса Кэтлин Несбитт, она спокойно и с достоинством произнесла:

– Ты играла очень хорошо, дорогая, учитывая полное отсутствие опыта.

Но тут налетели журналисты, узнавшие, что к новой звезде приехала мать. Упустить возможность сделать такую фотографию просто грешно! Мама позировать перед фотокамерами умела всегда, ее достоинству могли позавидовать королевы. И ее мало впечатлил ажиотаж вокруг меня.

Но что-то было не так, и меня это мучило. Много позже я поняла, что именно. В каждом письме, каждом телефонном разговоре, и когда мама уже приехала в Нью-Йорк, я без конца твердила о помощи Кэтлин Несбитт. Это была правда, я без Кэтлин никуда, но так хотелось, чтобы и мама поняла, как помогла мне Несбитт, прониклась благодарностью к ней. А получилось все наоборот.

За много лет мама привыкла, что всем, чего я достигаю, я обязана ей, именно ее помощь и поддержка давали мне возможность учиться балету, потом играть пусть и маленькие роли в кино. А теперь у меня был большой успех, и помогла мне не она, а чужая женщина, которой я столь благодарна. Мама оказалась к моему успеху непричастна, и, думаю, это было главным сдерживающим фактором для нее.

Конечно, баронесса Элла ван Хеемстра сдерживала эмоции в любой ситуации, но наедине со мной могла бы похвалить или сказать, что в восторге от меня не меньше, чем публика. Не сказала…

И я инстинктивно отшатнулась к Кэтлин, которая, наоборот, хвалила за малейший успех, а если и требовала, то не потому, что «дамы нашего круга должны вести себя иначе», а объясняя, что так будет лучше. У меня появилась вторая мама – сценическая, та, благодаря которой я стала актрисой. И моя настоящая мама обиделась, нет, она ничего не говорила, но я же видела…

Кэтлин Несбитт я действительно обязана своей игрой, мы остались подругами до конца ее жизни – до 1982 года. Кэтлин умерла в девяносто три года, хотя энергии и доброты у этой женщины хватило бы еще лет на сто. Я так счастлива, что часть ее души принадлежала и мне!

Кэтлин я обожала, в том числе за ее умение не быть высокомерной. Очень успешная актриса, она принадлежала куда больше театру, киношники не сумели разглядеть ни ее, ни Марселя Далио, эти два чудеснейших человека вечно играли роли второго плана. Кажется, Кэтлин всю жизнь играла бабушек, зато какова бабушка в «Незабываемом романе»! И снималась она всю жизнь – если я не путаю, последний ее фильм, «Семейный заговор» Хичкока, снят в 1975 году. В нем все та же очаровательная, неутомимая Кэтлин, у которой каждая фраза, каждое слово весомы, значимы, несут смысловую нагрузку. Она учила меня этому всю жизнь, но сначала на Бродвее.

А замечательные мемуары Кэтлин? Словно и не было в ее жизни трудностей, вернее, они были, но лишь в виде досадных помех счастью. Одно название чего стоит: «Маленькая любовь и большая компания»! Любовь ко всем у Кэтлин не была маленькой, наоборот, была поистине всеобъемлющей. Представляете, как мне повезло иметь такую наставницу!

Разве я могла не быть благодарной за ее учебу? Можно быть леди, уметь вести себя с достоинством, можно следить за каждым словом и не давать воли собственным эмоциям в жизни, как наставляла мама. Но только в жизни, на сцене этого делать нельзя, зритель должен видеть переживания актрисы, иначе получится просто ледышка.

Думаю, в этом и заключался конфликт между мамой и Кэтлин. Нет, самого конфликта не было, но они учили меня прямо противоположному: мама – быть сдержанной, не выражать эмоций, что бы там ни чувствовала, а Кэтлин напротив – все выражать и лицом, и голосом.

Научили обе: перед камерой я кривляка, а вот вне площадки сама скрытность, но скрытность доброжелательная. Это тоже урок моих дорогих мамочек, обе они внушали, что нужно сначала думать о других, а потом о себе, относиться доброжелательно ко всем, даже к тем, кто тебе не слишком приятен. К счастью, таких людей в моей жизни (не слишком приятных) было очень мало, и надеюсь, они не почувствовали моего внутреннего напряжения в своем присутствии. Я старалась не подвести дорогих наставниц, очень старалась.

Думаю, они не могли подружиться, но не потому, что боролись за меня, а потому, что учили разному. Мама ревновала меня к Кэтлин, хотя никогда не подавала виду, баронесса ван Хеемстра умела держать себя в руках. А Кэтлин не ревновала, понимая, что мама все равно дороже, но всегда старалась помочь мне в профессии.

Как бы то ни было, «Жижи» шла успешно, Колетт писала слова благодарности мне, а я ей, спектакль шел гораздо дольше, чем предполагалось, а потому на следующее облако под названием «Римские каникулы» я шагнула только следующей весной.

И все равно «Жижи» на время убрали из репертуара только потому, что Одри Хепберн должна сниматься в «Римских каникулах».

«Римские каникулы»

«Римские каникулы» были праздником с первого дня, таковыми и остаются.

Сейчас, когда мне очень плохо после химиотерапии и приема обезболивающих, я часто вспоминаю кадры из этого счастливого фильма. Не потому, что он принес мне «Оскара», а потому, что подарил знакомство и дружбу со столькими прекрасными людьми.

По сценарию я должна играть принцессу Анну, прибывшую с официальным визитом в Рим. Несчастная принцесса настолько замучена строгими правилами, по которым обязана вести себя не только во время официальных приемов, без конца улыбаясь, выслушивая и делая дежурные комплименты, но и в свободное время, что мечтает об одном – вырваться на свободу хоть на часок. Совершенно нечаянно ей это удается, и Анна, никем не узнанная, сутки разгуливает по Риму в обществе американского журналиста в исполнении Грегори Пека! Боже мой, я должна играть в паре с… с… я даже словами не могла выразить свое восхищение красивым, мужественным Пеком!

Но теперь я уже знала, что в жизни ничего невозможного нет. Если меня, вчерашнюю танцовщицу кордебалета, фотографируют для обложек знаменитых журналов толпы журналистов, а на спектакль «Жижи» на Бродвее нет непроданных билетов, то почему бы не сыграть с Пеком? Вот наглость, правда? Но я так радовалась жизни, что съемки даже в этом звездном содружестве казались еще одной шалостью. Главное, он сам, посмотрев мои пробы, дал согласие.

Пробы были провальными, я это знала точно.

Идя на первую встречу с Уильямом Уайлером, я, к своему позору, ничего о нем не знала, не видела ни одного фильма гениального режиссера. Сказали только, что у него два собственных «Оскара», четырнадцать снимавшихся у него актеров также получили эту награду, а тридцать шесть номинировались на нее, любой мог только мечтать сняться у Уайлера хотя бы в эпизоде. Разве я могла тогда подумать, что стану пятнадцатой?

Может, я и растеряла бы свой чуть ребяческий пыл и выглядела перепуганной девчонкой, но первое, с чем я столкнулась, было предложение… сменить фамилию, потому что актриса с таким именем уже есть – Кэтрин Хепберн, замечательная, божественная Кэтрин Хепберн, тягаться с которой было просто глупо. Знаете, что ответила внезапно обласканная судьбой нахалка? Я заявила:

– Если вы хотите получить меня, то вам придется сделать это вместе с моим именем!

Наверное, в Голливуде потеряли дар речи от такой наглости, а когда пришли в себя, попросили срочно провести пробы.

Я понятия не имела, чего же от меня ждут. Отвратительно сыграла сценку из «Римских каникул», но Торольд Дикинсон, у которого я уже снималась в «Секретных людях», не стал выключать камеру, принявшись болтать о том о сем. Обмануть меня не удалось, я заметила, что камера работает, но почему-то стало очень смешно, и я не выдержала – расхохоталась. Просто корчилась от смеха, прекрасно понимая, что следующей пробы в моей судьбе может уже и не быть, но все равно было весело! Мы пошутили, вспоминая забавные случаи на съемках, которые всегда бывают, поговорили…

Мысленно махнув рукой, я вернулась к своим делам. Но эти импровизации почему-то понравились режиссеру, он не заметил плохой игры в сценке, зато увидел мою лукавую улыбку.

Во время репетиций и первых месяцев на сцене в спектакле «Жижи» я была настолько занята, что почти забыла о фильме. Сценарий все еще переписывался, в Риме шли переговоры по разным вопросам ради получения разрешений на съемки на улицах в разгар туристического сезона, и меня не трогали.

Но в феврале из Калифорнии в Нью-Йорк прилетела Эдит Хед – законодательница мод в Голливуде, чьи костюмы уже в двух фильмах были оценены на «Оскара»! Вообще, Эдит Хед получила целых восемь «Оскаров», два из них за фильмы с моим участием, и тридцать пять раз была на «Оскаров» за костюмы номинирована. Если не ошибаюсь, столько премий больше не получал никто из женщин.

И снова я тряслась от страха. Мне так много наговорили об Эдит! Она строгая, сухая, синий чулок в извечных черных очках, голос скрипучий, словно несмазанная дверь, совершенно не принимает возражений и даже не переносит их…

Ну уж нет! В костюмах играть мне, и, если художница предложит то, что категорически не подойдет, я не посмотрю, что у нее «Оскары»! Моей решимости, пока я одевалась, чтобы отправиться на встречу к Эдит, мог бы позавидовать любой идущий на приступ вражеской крепости солдат. Стараясь выглядеть строже, я выбрала темный костюм, украшенный белым воротничком и манжетами, взяла белые перчатки… На углу продавали ландыши – совсем крошечные букетики, но как цветы удачно вписались в мой образ!

Так и предстала перед законодательницей костюмного Голливуда.

Никакой вражеской крепости не обнаружилось. Не понимаю, куда временами смотрят люди, рассказывающие страшилки? Да, было все: сухая, строгая, совершенно крошечная фигура, мне чуть выше плеча, черные очки и черная челка… но стоило немного скрипучему голосу поинтересоваться: «Какой у вас объем талии, мисс Хепберн?» – и я поняла, что совершенно не страшно и вовсе не хочется воевать с этой женщиной.

Диета Готлиба и усиленные физические упражнения давно дали свой результат, пончик превратился в худышку, а потому я горделиво улыбнулась:

– Пятьдесят сантиметров.

– Пройдитесь…

Вот уж это пожалуйста!

– Прекрасно. Давайте посмотрим эскизы костюмов для принцессы Анны.

Платья для первого парадного выхода и для заключительной пресс-конференции принцессы мне понравились, но выбранные ткани…

– Мисс Эдит, но едва ли я буду чувствовать себя удобно в тяжелой тафте и всем этом…

Она рассмеялась своим чуть скрипучим смехом:

– В том и суть! Конечно, принцессе неудобно, иначе почему она сбежала? Очаровательное создание, закованное во все это: платье, регалии, правила этикета, требования протокола, когда определено даже то, что пить на ночь и в чем спать… Поневоле захочется вырваться на свободу.

Сухая, почти чопорная дама вдруг оказалась такой душевной и милой! Я едва не расцеловала модельера, потому что рисунок роли во многом был наглядно объяснен этими ее словами. Она вовсе не оказалась старой врединой, напротив, по моей просьбе Эдит поменяла форму вырезов платьев и согласилась, что рядом с рослым Грегори Пеком я могу себе позволить надеть туфли на каблуке.

Я не могла отвести глаз от ее черной челки – идеально ровной, лежащей волосок к волоску. Мне ни за что не удалось бы содержать волосы вот в таком абсолютном порядке! Она заметила, чуть усмехнулась, тряхнув головой, при этом челка послушно улеглась на свое место:

– Хотите такую же?

– Нет, что вы!

– Правильно, это не для вас. Ваша челка должны быть растрепанной. Почему вы носите полудлинные волосы, вам пойдет короткая стрижка.

– Не знаю… я балерина, бывшая, конечно, нам нельзя иметь короткие волосы, чтобы не мешали.

– Теперь вы актриса и, смею надеяться, скоро станете законодательницей мод для многих. Поэтому привыкайте одеваться и держать себя подобающе.

Я невольно рассмеялась:

– Ну какая же я законодательница, мисс Эдит! Разве кто-то станет носить на улицах наряды Жижи?

– Вот этот фильм, – она кивнула на стопку эскизов, – сделает вас знаменитой и законодательницей мод тоже. А мы постараемся, чтобы наряды из него носили на улицах, – Эдит вдруг подмигнула мне. Очки темные, но достаточно прозрачные, чтобы заметить это лукавство.

Я благодарна Эдит Хед, она сделала все, чтобы мои платья не затмили меня саму, а ведь такое частенько бывало в фильмах. Костюмы явились только обрамлением принцессы, но каким обрамлением! Куда уж лучше для первой столь важной роли.

Кажется, мы расстались вполне довольными друг дружкой, она просила только об одном: не поправиться. Тут я могла обещать с чистой совестью:

– Никогда!

Удивительная женщина. Знаете ее знаменитые слова: «Платье должно быть достаточно облегающим, чтобы показать, что вы женщина, но достаточно свободным, чтобы вы выглядели леди»? Точней не скажешь…

После Эдит Хед эстафету приняли гримеры.

Меня никогда в жизни столько не разглядывали при самом различном освещении. Секретарь едва успевала записывать то, что ей диктовала беззастенчиво поворачивавшая мое лицо за подбородок из стороны в сторону Уолли Вестмор. Перечитав записи, гример фыркнула, точно кошка, несколько секунд скептически изучала мое лицо и вдруг заявила:

– Не пойдет!

Сказано это было так, словно я обязана немедленно сменить это самое лицо на какое-то другое.

– Но у меня нет другого лица.

Попытка пошутить была воспринята серьезно:

– Будем работать с этим.

Следующие два часа она колдовала над моим внешним видом, периодически чуть отступая, снова почти бросаясь ко мне, задумывалась, хмыкала, что-то подправляла и перекрашивала…

Когда она наконец закончила, я не поверила своим глазам – из зеркала смотрела такая красавица, какой я отродясь не бывала!

Рука Уолли ткнула кисточкой в мою сторону:

– Так! Запомнили?

– Нет, – честно созналась я.

– Я не вам. Записывайте…

Секретарь исписала еще пару листов, Уолли проверила, что-то подправила и вдруг махнула рукой:

– Этот чертов Росси все равно сделает все по-своему. Обидно, что у него получится еще лучше. Но материалы мы все равно пошлем. И инструкцию тоже!

Гримировал меня в фильме действительно Альберто де Росси, а его жена Грация была парикмахером. Какой восторг работать с такими мастерами! Я совершенно не чувствовала на себе тонны грима, как часто бывает у актрис, а душевное тепло смягчало все остальные неудобства. Хотя язык не поворачивается назвать неудобством возможность поболтать с Альберто или Грацией, пока они делают тебя настоящей красавицей.

Уолли Вестмор свой сеанс закончила заявлением:

– Вы будете любимицей публики, или я ничего не смыслю в этой жизни!

– Спасибо.

– Мне? Благодарите маму с папой. А еще Господа Бога.

С Альберто де Росси мы работали вместе еще в пяти фильмах, а с Грацией в четырех. Я же говорю, что мне сказочно везло на прекрасных людей и настоящих мастеров своего дела!

С Грегори Пеком мы встретились в отеле «Эксельсиор». Как же он хорош! Я не говорю «был», потому что Грегори таковым остается. Тогда ему едва исполнилось тридцать шесть лет – прекрасный возраст для мужчины. Рослый, сильный, мужественный, рядом с таким человеком чувствуешь себя защищенной от всех бед, его глаза всегда излучают доброту, он доброжелателен… Я могла бы еще тридцать две страницы исписать восторженными панегириками Грегори Пеку, но и того было бы мало!

Я протянула ему руку, и кисть просто утонула в его большущей ладони. И вдруг…

– Ваше высочество…

Не улыбнуться в ответ просто невозможно.

– Постараюсь не подвести вас.

– Это невозможно, вам достаточно только улыбнуться, чтобы зрители влюбились.

Как же рядом с ним было хорошо работать! Пек старался рассмешить меня перед началом съемок, чтобы перестала трястись от страха, Грегори, видно, сразу понял, что я очень-очень боюсь, хотя не понять это было трудно, кажется, стук моих зубов заглушал даже команду «Мотор!».

Он же сказал, что, на наше счастье, у Уайлера ограничено количество дублей, иначе режиссер всех просто замучил бы повторами. Подозреваю, что Пек сказал это для меня, я органически неспособна к повторениям, лучший дубль всегда первый. Не могу с одинаковыми эмоциями проживать десять раз подряд одно и то же.

Но тут Грегори, похоже, был не прав. Уайлер делал до пятидесяти дублей! И когда все начинали уже тихо ненавидеть текст и вообще съемку, вдруг следовало: «Стоп! Снято!» – и наш дорогой режиссер задумчиво вздыхал:

– В общем, неплохо, но, похоже, мы потеряли непосредственность.

В глазах Эдди Альберта, игравшего в фильме фотографа, я видела желание убить Уайлера немедленно, пока тот не потребовал пятьдесят первый дубль.

Грегори Пек и Эдди Альберт постоянно шутили надо мной. По сценарию фотограф следит за принцессой и журналистом, чтобы сделать компрометирующие снимки для будущего скандального репортажа журналиста. Но к вечеру Анна и Джо Брэдли уже влюблены друг в друга, и у журналиста не поднимается рука написать такой репортаж, а его друг фотограф не решается использовать скандальные снимки. Порядочность и чувства берут верх над желанием заработать.

У самой Анны верх берет ответственность, она просто возвращается во дворец, хотя больше всего на свете желает остаться в мансарде Джо, а не участвовать в официальных приемах. Получалась Золушка наоборот, принцесса, спустившаяся с заоблачных высей, чтобы побыть простой девчонкой, но в полночь вернувшаяся обратно… Последняя встреча принцессы и двух репортеров состоялась на пресс-конференции, где правила придворного этикета встали между ними непробиваемой стеной.

Но до такого грустного расставания в фильме множество веселых и забавных приключений, во время которых принцесса познает отличную от дворцовой жизнь, учится быть простой девушкой, ходить, как все, есть, как все, болтать, как все… Для живой, непосредственной принцессы эти сутки на воле поистине подарок судьбы. Она с удовольствием познавала новый мир за пределами дворца.

Я тоже с удовольствием познавала новый мир – киносъемок, и настоящим проводником в нем оказался Грегори Пек. Можно ли мечтать о лучшем наставнике?

Когда мы снимали сцену с «Устами истины», Грегори Пек, перед тем как засунуть свою руку в «Уста», якобы наказывающие лжеца, вдруг задумчиво произнес:

– Черт возьми, забыл уточнить, поставили они капкан действительно или все-таки передумали.

Я испугалась по-настоящему:

– А что, могли поставить?

– Угу, для естественности.

Я закричала вполне натурально, потому что, вытаскивая свою руку, Пек успел прошипеть сквозь зубы незаметно для камеры:

– Забыли отпустить пружину…

Потом, не выдержав, я несколько секунд просто лупцевала его кулаками по груди, а Грегори хохотал от удовольствия:

– Зато как естественно!

Во время следующего дубля кто-то из ассистентов по его просьбе лишь слегка коснулся моих собственных пальцев, вложенных в «Уста», ножницами, от прикосновения к холодному металлу мой визг снова был вполне правдоподобным. Я раскусила хитрость Грегори – он постарался держать меня в настоящем напряжении, я просто не знала, что еще придумали, а потому действительно боялась прикоснуться к этим самым «Устам».

Грегори обещал прилететь на это Рождество, я буду очень его ждать.

Когда-то он сказал, что многое бы отдал, чтобы снова оказаться в Риме на тех съемках. Я тоже, потому что такого счастья не испытывала, даже когда снималась в «Забавной мордашке» с удивительным Фредом Астером. Возможно, потому, что Анна – первая большая роль. А возможно, из-за Грегори Пека, такого опекуна у меня больше не было, только Кэтлин в «Жижи». Как же мне повезло – с первых шагов в кино и театре получить ТАКИХ наставников!

Если Грегори прилетит, надо попросить его вспомнить хотя бы несколько сцен, у него великолепная память, Пек тут же в лицах изобразит множество забавных случаев и нелепостей, каких всегда много на съемках. Представляю, как мы будем хохотать…

Я жду это Рождество не потому, что оно последнее в моей жизни, а потому, что на него обещали собраться мои любимые… Обидно, что даю столь печальный повод для сбора. Пока мы живы и не при смерти, мы всегда заняты, и только понимание, что кого-то больше не увидишь, заставляет примчаться к человеку, бросив все дела.

Грегори Пек обещал бросить…

Но не стоит о грустном. В нашем с Пеком общении было много веселого, и прежде всего в «Римских каникулах».

Вообще-то играть в «Римских каникулах» мне практически не пришлось, я чувствовала себя той самой принцессой Анной. Все вокруг обходились со мной словно с настоящей королевской особой. Мама наставляла меня не менее строго, чем графиня принцессу в фильме, а мне постоянно хотелось удрать от строгих правил поведения и просто пошалить. При этом я никогда не забывала, что должна «вести себя прилично, согласно своему статусу».

Вот и получилась принцесса Анна.

А не влюбиться в блистательного Грегори Пека просто невозможно. Какой же он надежный! Когда есть такой наставник, сыграть плохо просто не получится. Это заслуга Пека, что мне удалась роль. А еще дотошного Уайлера, Эдди Альберта, игравшего его приятеля фотографа, дорогой Грации, причесывавшей меня, Альберта де Росси, каким-то непостижимым образом сумевшего замаскировать гримом все недостатки моей мордашки, и… кажется, я могу перечислить всю съемочную группу «Римских каникул», от Уайлера и Пека до осветителей и водителей. Они были так внимательны и добры, так предупредительны, так хотели помочь бестолковой принцессе, что сыграть плохо просто не получилось бы.

Говорят, короля играет свита, моя «свита» увлеченно «играла» принцессу Анну, мне оставалось только визжать, когда надо мной шутили Пек и Альберт, восторгаться гримом и прическами, вздыхать, когда режиссер требовал «еще пару дублей», хотя на хлопушке уже стоял номер 38, и в перерывах заниматься клоунадой, чтобы хоть как-то отплатить за заботу и ласку окружающих.

Я буквально купалась во всеобщей любви и обожании, это ни с чем не сравнимое ощущение – счастья, потому что тебя любят все вокруг. До сих пор, стоит вспомнить, как мне помогали все и во всем, на глаза наворачиваются слезы. Перед каждым дублем я чуть отходила в сторону, чтобы сосредоточиться, мне нужно уйти от окружающей суеты, побыть одной, в такие минуты меня никто не трогал, даже старательно заслоняли от любопытных взглядов. Было ощущение, что съемочная группа вносила меня на площадку и уносила после выключения камеры.

Все, весь Рим, весь мир существовал ради Анны! И когда я играла сцену возвращения ее во дворец и беседы с наставниками, я говорила не о принцессе, а о себе: «…Если бы я не понимала в полной мере ответственности…» Я понимала, но в этот раз ответственности не боялась, хотя колени все равно тряслись перед каждой командой «Мотор!».

А какие придумки были у режиссера… Одна сцена с потерянной туфелькой чего стоит. Эта сцена задает тон всему фильму: уставшая от официальных мероприятий принцесса, пытаясь хоть чуть облегчить жизнь, тайком снимает туфельку с правой ноги, чтобы размять пальцы, и… теряет ее. Нет, не совсем, туфелька просто падает набок, и нащупать ее ступней никак не удается.

Смешная ситуация грозит обернуться почти позором, потому что Анне предстоит открывать бал, танцуя в первой паре. К счастью, непокорную туфельку все же удается вернуть на ногу, и весь вечер Анна терпеливо сносит неудобства, больше не рискуя облегчать себе существование.

У кого в подобной ситуации не возникнет желания просто сбежать?

Благодаря нескольким вот таким находкам побег принцессы из дворца не выглядит сумасбродной выходкой, зрители начинают сочувствовать бедной девушке еще в первой сцене, причем сочувствовать по-доброму.

Во время съемок в Риме стояла жуткая жара, но, когда мы с Пеком якобы после купания в Тибре совершенно мокрыми изображали дрожь от холода, одна из ассистенток позади камеры стояла с… одеялом. На вопрос: «Зачем?» – объяснила:

– Но они же замерзли…

И снова все смеялись, потому что из-за жаркой погоды группа откровенно завидовала нам, облитым из шланга. Но чувствовать, что о тебе, даже экранной, вот так заботятся, очень приятно.

А однажды Грегори накормил меня мороженым. Нет, не в кадре, а за кадром. Просто после съемки утащил куда-то на небольшую улочку в кафе и заставил весь стол вазочками! Я ахнула:

– Мне нельзя! Запрещено!

Пек лукаво подмигнул:

– А мы никому не скажем. Это будет наша тайна. Вы когда-нибудь воровали яблоки в чужом саду? Они куда вкусней тех, которые куплены.

– Но мне и правда нельзя, не потому, что запрещают, я сама не могу.

– По ложечке каждого, чтобы понять разницу вкусов.

Оно было действительно разным и безумно вкусным, а то, что скрыли от всех такое «преступление», сделало мороженое просто божественным.

Я не запомнила кафе, но какая разница, наверное, если бы это был просто хлеб, сама обстановка и атмосфера небольшого хулиганства придали ему особенную прелесть. Чем не принцесса, сбежавшая из дворца?

На следующий день снимали сцену с мороженым. Грегори лукаво подмигнул:

– Это наша тайна.

И стало весело, словно я ела не мороженое, а стащенное в соседском саду яблоко.

Сцену с проездом на мотороллере снимали целых шесть дней, нужно было не просто ездить, но и не покалечить никого, а главное, даже в сороковом дубле снова и снова испытывать восторг от возможности порулить под руководством Грегори Пека. Конечно, часть сцены снималась в павильоне, но мы ухитрились поездить по улицам, чтобы запомнить ощущение. Кажется, получилось; глядя на кадры с восторженной Анной, управляющей мотороллером, я не понимаю, какой именно дубль использовал Уайлер – первый или сорок восьмой.

Однако работы римской полиции мы задали немало, карабинерам пришлось охранять Рим от нас и нас от Рима. Грегори Пека узнавали на улицах, немедленно собиралась толпа туристок, страстно желающих получить автограф, это мешало, единственной возможностью оставалось проводить съемки на рассвете, тогда и естественный свет лучше, и народу на улицах меньше.

Не меньше, чем Грегори Пек, над моим скромным умением что-то изображать потрудился и Уильям Уайлер, которого все называли Вилли (в отличие от Билли Уайлдера). Еще Уайлера называли «невидимым режиссером», сняться у которого мечтали все. Мне повезло.

На площадке во время съемок актеры Уайлера разве что не ненавидели за десятки дублей, но постепенно к такой работе привыкали и после окончания «невыносимых» съемок мечтали попасть в его фильм снова и снова. Божественная Бэтт Дэвис во время работы сначала кляла Уайлера на чем свет стоит, а потом сознавалась, что больше всего боялась, что больше не придется у него играть. Мне пришлось, у гениального Уайлера я сыграла еще в замечательнейшей комедии «Как украсть миллион»! Даже если бы не было никаких других фильмов, хотя я обожаю многие из тех, в которых снималась, я все равно считала бы свою актерскую судьбу состоявшейся.

Уильяма Уайлера считали «актерским» режиссером, а еще ходили легенды о его любви к деталям и неимоверном количестве снимаемых дублей. Все это правда, хотя, если посмотреть со стороны, съемки зачастую выглядели просто странно. Уайлер наблюдал за игрой актеров словно со стороны, потом коротко бросал:

– Снова!

И делался еще один дубль, потом еще один… и еще… и еще… При этом режиссер ничего не объяснял, а на вопросы актеров, что не так, отвечал коротко (даже божественному Лоуренсу Оливье):

– Паршиво. Я хочу, чтобы вы играли лучше.

Но как именно «лучше», что не устраивает в той игре, что есть, и чего хочет сам Уайлер, он никогда не объяснял. Говорят, Бэтт Дэвис однажды разозлилась:

– Вы сами не знаете, чего хотите!

Знаете, что ответил режиссер?

– Да, не знаю, но когда я это увижу, то сразу пойму, что это хорошо.

Дэвис говорила, что у Уайлера дьявольский глаз, он видел все недостатки, хотя никогда не мог внятно объяснить, что же не так, не считая, конечно, замечаний вроде:

– Бэтти, не вертите задом!

Обидеться на него было просто невозможно, потому что, вдумавшись, понимаешь, что именно вихляние бедрами портит весь образ.

Каким-то чудом Уайлер видел в любом актере его потенциал именно в той роли и умудрялся вытаскивать все, хотя и при помощи нескольких десятков дублей. У Вилли было прозвище «Уайлер – 90 дублей». В конце концов те, кто у него снимался, прощали эти самые 90 дублей, хотя и помнили о них, но, как и Бэтт Дэвис, прекрасно понимали, что таким способом режиссер добивался совершенства.

Иногда казалось, что это самое совершенство дается ему играючи. Грегори Пек рассказывал мне, что однажды Уайлеру понадобились кадры для рекламы нового фильма, а времени, как всегда, не хватало. И Уайлер, склонный неделями репетировать каждую сцену, выверять каждую деталь, сделал просто – перед входом в салун посадил собаку. Первый из выходивших ковбоев ее гладил (положительный герой), другой пинал ногой (отрицательный). Больше ничего объяснять не понадобилось.

Удивительно, но Уайлер до всего доходил сам, потому что никакому режиссерскому искусству не учился. Просто сначала задиристого, беспокойного мальчишку, выгнанного последовательно из нескольких школ за проказы, родственник матери взял с собой в Америку со словами «горе ты наше!». Дядей был Карл Леммле, один из тех, кто создал кино в Америке, но племянника он взял с собой вовсе не ради актерской карьеры, такое никому и в голову бы не пришло, стоило посмотреть на щуплого, невысокого, неказистого мальчишку.

Девушки неказистость Вилли вовсе не замечали, ему было достаточно улыбнуться своей щербатой улыбкой, и все сердца оказывались покорены. За камеру Вилли взялся почти случайно – у режиссера, которому он помогал, просто заболели зубы. Результат получился столь очевидным, что дальше Уайлер снимал уже самостоятельно. Все законы режиссуры он постигал на собственном опыте, а потому часто творил то, чего еще просто не бывало, очевидно, не зная, что так нельзя.

Видимо, так они с оператором Грегом Толлендом освоили технику съемки длинных дублей, это давало возможность играть словно на сцене – большими отрывками. Актерам, воспитанным только на площадке, это бывало неудобно, они привыкли эмоционально выкладываться на пару минут, а потом давать себе отдых. Мне наоборот, я была воспитана в «Жижи», еще не успела отвыкнуть от требований Кэтлин Несбитт и потому чувствовала себя как рыба в воде. Наверное, это тоже помогло освоиться на съемочной площадке. Принцесса Анна была не первой моей ролью, но разве можно сравнить появление в кадре на шесть секунд с одной-единственной фразой «Не желаете купить сигареты?» с целой большой ролью? И бесконечные дубли меня тоже не слишком ужасали, потому что повторение каждой сцены десятки раз привычно для театра.

В общем, все настолько счастливо сложилось, что я не устала от требований Уайлера, поверила в себя и в то, что смогу стать настоящей актрисой.

Уайлер божественный, все, что он ни делал, достойно только удивления. У Вилли я снялась в двух искрометных комедиях – «Римские каникулы» и «Как украсть миллион». Но ведь он снимал и совсем иные фильмы. В следующем после «Каникул» году Уайлер сделал роскошного «Бен Гура», и фильм получил немыслимое количество «Оскаров». А первую статуэтку Вилли получил за «Миссис Минивер» – экранизацию одноименного романа Джеймса Хилтона. Этот фильм о жизни простой английской семьи во время войны был снят очень вовремя – в 1942 году. Он получился настолько реальным и действенным, что даже Геббельс назвал «Миссис Минивер» лучшим образцом пропаганды.

В фильме есть сцена проповеди священника на развалинах храма, оставшихся после бомбардировки. Текст проповеди написал сам Уайлер, он оказался настолько впечатляющим, что по указанию Черчилля его напечатали во многих журналах и даже в виде листовок распространяли на оккупированных территориях. Представляете мое изумление, когда я осознала, что изумительный текст, который я читала еще девочкой в оккупированном Арнеме, создан вот этим человеком, который снимает озорной фильм о сбежавшей из дворца принцессе! Я чуть не сорвала следующую сцену, никак не удавалось переключиться с мыслей об Арнеме и строгих словах проповеди на веселье Анны. Сам Уайлер, узнав причину моего столь странного поведения, явно смутился, но ничего объяснять не стал. Ну, сделал и сделал…

А еще одного «Оскара» Уайлер получил за документальный фильм «Мемфисская красотка» об американских бомбардировщиках Второй мировой войны. И снова работа Уайлера была столь своевременной, что по распоряжению президента Рузвельта фильм бесплатно демонстрировали в большинстве кинотеатров США. Кстати, Вилли летал на настоящие бомбардировки, его товарищ по съемкам был убит, а часть самолетов сбита фашистами… У Уайлера был даже орден Почетного легиона!

Он вообще все делал по-настоящему, что мне очень нравилось. В фильм «Лучшие годы нашей жизни» Уайлер взял на главную роль непрофессионального актера – Хэролда Рассела, инвалида, потерявшего обе руки во время войны! И актерам пришлось играть так, чтобы соответствовать настоящему солдату: разве можно схалтурить, если в одной из сцен герой Рассела показывает приятелям, как научился играть на рояле крючками, заменяющими ему руки?! Фильм получил семь «Оскаров», один из них был вручен Хэролду Расселу. Когда солдат принимал его своими крюками, зал плакал, стоя. Аплодисменты зазвучали только через несколько мгновений, но продолжались очень долго.

Ужасно, но я ничего этого не знала, когда соглашалась сниматься у Вилли Уайлера! О его требовании настоящей игры я вспомнила, когда позже снималась в «Истории монахини», Циннеман научил меня такой игре, но первый опыт я получила, общаясь с Вилли Уайлером.

Уайлер ненавидел студийные закоулки и обожал съемки на натуре, потому для него возможность расположиться со своей камерой прямо на улицах Рима была настоящим подарком, для меня тоже. Я не слишком люблю искусственный лес или нарисованные здания, хотя сниматься в павильоне, конечно, удобней.

Посудите сами, насколько мне повезло – в первой же большой роли попасть в такое окружение – стать партнершей божественного Грегори Пека, сниматься у Вилли Уайлера, попасть в руки Альберто и Грации де Росси, быть одетой гранд-костюмером Эдит Хед и быть опекаемой всей съемочной группой. Разве я могла не сыграть отлично? Просто не имела права не сделать этого.

Но я все равно еще не была актрисой, научиться этой профессии за полгода просто невозможно. Конечно, я знала, что такое мизансцена или дубль, понимала, что означают те или иные команды на площадке, но категорически не умела плакать перед камерой. Я страдала, мучилась, по-настоящему переживала, только вот слезы из глаз течь не желали. Сказалось мамино воспитание: «Леди не могут позволить себе слез на людях!»

Мне нужно рыдать, прощаясь с Грегори Пеком, глицерин выглядел неестественно, а своих слез не было, хоть убейте.

Я помню гнев Уайлера после очередного испорченного дубля. Он был вне себя:

– Сколько мы будем ждать твои эмоции?! Ты будешь плакать, черт возьми?! До сих пор не научилась играть!

По-моему, его крик слышал весь Рим, вокруг притихли, а у меня из глаз просто брызнули слезы. Дубль сняли быстро, Уайлер обнял меня, всю зареванную, и быстрым шагом удалился с площадки. С тех пор, если мне нужно заплакать, я вспоминала крик режиссера.

Дельный совет подала Грация:

– Когда нужно заплакать, достаточно вспомнить, что съемки не вечны и довольно скоро закончатся.

Удивительно, но это был стоящий повод для слез. В следующем фильме «Сабрина» я не могла дождаться окончания съемок, а в то лето с грустью считала дни, остающиеся до конца сентября – окончания съемок по графику. Счастье имеет свойство быть таким коротким… или продолжаться всю жизнь!

Во время съемок мы все потратили немало нервов, но я все равно всегда считала «Римские каникулы» 1952 года самым замечательным временем. Столь душевных съемок больше не было, даже когда мы снимали великолепный «Завтрак у Тиффани» или «Забавную мордашку». Может, сказывалась молодость и неопытность, но скорее всего партнеры. Такой дружбы, как с Грегори Пеком, у меня не случилось ни с кем. Он не просто наставник, он настоящий друг, готовый принять и простить любой промах, помочь его исправить, готовый защитить, подставить плечо, закрыть от чужих глаз, когда хочется реветь вовсе не по сценарию, а оттого, что не получается, как надо.

Нам с Грегори приписали любовные отношения. Это была глупость, я смотрела на него, как на бога, а он на меня, как на настоящую принцессу, случайно затесавшуюся в киношный мир. Я очень рада, что Грегори воспринял-таки меня серьезно, и дружба сохранилась на десятилетия.

Виноватой в журналистской болтовне оказалась я сама. На вопрос, влюблена ли я в своего партнера, как Анна в Джо Брэдли, я с удовольствием ответила, что да, разве можно не любить такого партнера! По легкому волнению среди журналистов поняла, что сказала что-то не то, быстро добавила, мол, если партнеры играют влюбленность, это очень трудно делать с тем, кого не переносишь на дух… Я говорила что-то в этом роде, невольное признание подхватили, раздули и превратили в упорный слух о нашем романе.

Не было никакого романа, была просто наставническая дружба опытного, талантливого актера и начинающей глупышки. Правда, и сам Грегори подлил масла в огонь, он высказался в том же духе, мол, меня было очень легко любить. Журналистов хлебом не корми, дай обсудить такие заявления! И ничего, что сам Пек был страстно влюблен в Вероник Пассани, ставшую потом его второй женой.

Конечно, мы были влюблены на площадке и рядом с ней, ведь там мы были Анной и Джо. Сам Грегори относился к сплетням спокойно, это научило и меня смотреть на болтовню сквозь пальцы, но я все же стала осторожней в высказываниях. Вот когда пригодились уроки мамы: «Леди должна быть сдержанна и ни в коем случае не болтать лишнего».

Сплетни повлияли на наши отношения с Джимми Хенсоном.

Но хватит о грустном… В «Римских каникулах» куда больше веселья, даже притом, что финал печальный. Зато реалистичный. Американского зрителя такой финал просто обидел: как это, американский репортер, да еще и такой красавец, как Грегори Пек, не получает свою девчонку в качестве приза?! Ишь, принцесса выискалась! Вечно в этой Европе кичатся своим происхождением!

Удивительно, что Америка простила мне вот такой «страшный», по мнению зрителей, проступок. Они решили, что принцесса вернулась в неволю от столь замечательного парня, как Джо Брэдли в исполнении Пека, не по своему желанию. Бедная крошка, ей надо бы жить в Америке, а не в Европе, американцам наплевать на всякие королевские заморочки…

Грегори Пек удивительный, божественный не только актер, но прежде всего человек. Так считаю не только я, недаром он несколько лет был президентом Американской киноакадемии и его удостоили почетного «Оскара» за вклад в киноискусство и гуманитарную деятельность и наградили медалью Свободы – высшей наградой, которой удостаиваются гражданские лица в США. Сам Грегори говорил, что он вовсе не добрый дядюшка, а просто принимает участие в том, во что верит. Он всегда был против войны и насилия, я не умела вот так, как Пек, но его сила даже на расстоянии помогала мне вынести многое, через что я прошла, будучи послом доброй воли ЮНИСЕФ. Это было много позже съемок «Римских каникул», а тогда я еще была начинающей актрисой, как и сбежавшая принцесса Анна, познающей прекрасный мир вокруг…

Кстати, у Грегори я научилась еще одному: он очень не любил, когда «черновую» работу делали дублеры, а потому практически все трюки выполнял на съемках сам. Иногда из-за этого сильно доставалось его партнерам. Некрасиво было бы выставлять против Пека вместо себя дублера, потому и остальные актеры дрались сами, а заодно получали от физически сильного Грегори по зубам сполна, он не признавал ничего половинчатого! Я тоже старалась делать работу сама, в съемках «Непрощенной» это привело к падению со вставшего на дыбы коня Дьявола, а в результате повреждению двух позвонков, перелому четырех ребер и в конце концов рождению мертвого ребенка. Не всегда следование примеру более сильных доводит до добра.

А еще Пек, не желая каких-то осложнений на площадке из-за несогласия с режиссером или партнерами, умел необидно отказываться от роли. Да, это лучше, чем играть, сцепив зубы и глядя в сторону. Грегори почему-то не хотел играть с Мэрилин Монро, его заменил Ив Монтан и стал известным… Но Пеку известности хватало и без того.

Грегори Пек божественный! Со мной согласятся все, кто хоть раз видел его на экране, а особенно те, кому посчастливилось встречаться с ним в жизни.

Мы чувствовали, что фильм удался. Предстояли еще озвучание и монтаж, но «Парамаунт» уже запустила рекламную кампанию. Газеты пестрели кадрами из фильма и нашими портретами.

Грегори твердит, что это он предложил поставить в титрах и рекламе мое имя рядом со своим, мол, я сыграла не меньше как на «Оскара». Уайлер заявляет свое авторство. Как бы то ни было, в афишах действительно стояли наши имена отдельно от остальных. Правда, теперь я уже не возмущалась, как с «Жижи», понимая, что фильм и роль удались.

Грегори оказался прав: за роль Анны в фильме «Римские каникулы» я получила «Оскара»! А еще золотую статуэтку получила Эдит Хед за замечательные платья для принцессы Анны… Сам Грегори Пек получил «Оскара» за роль Аттикуса Финча в фильме «Убить пересмешника». Удивительнейший фильм и божественно сыгранная роль моим большим другом!

Роль сбежавшей принцессы принесла мне «Золотой Глобус» и множество других наград. Зато расторгла помолвку. Конечно, виновата не роль, а мы с Хенсоном, но факт остается – в Америку снова играть Жижи я вернулась уже свободной.

Джеймс Хенсон
Несостоявшийся брак с принцем на белом коне

Еще в самом начале 1951 года проходили съемки «Секретных людей», где я играла роль юной Норы Бретано. Взрослую Нору играла Валентина Кортезе, ее любовника – Серджио Реджани. Это был мой первый киношный опыт игры с великими актерами, мне еще предстояла встреча с Грегори Пеком, но пока об этом было известно только на небесах.

Тогда я значилась как третья девушка слева во втором ряду и похвастать чем-то серьезней ролей продавщиц сигарет не могла. На Нору меня взяли только за способность изображать несостоявшуюся балерину.

Для меня самым бесценным стал именно опыт игры Кортезе и Реджани. Я не снималась с ними ни в каких эпизодах, но на площадке бывала рядом и видела их стиль общения вне круга, очерченного софитами. И Валентина, и Серджио не допускали вторжения журналистов в свою личную и семейную жизнь.

Кортезе сокрушалась, что актерам Голливуда редко позволяют жить собственной жизнью вне экрана, актеры становятся рабами публики и должны делать все, что та ни потребует, и в личной жизни тоже. Мне она посоветовала не заключать долгосрочных контрактов, потому что свобода в жизни ценней всего.

Я впитывала слова примы, как губка воду, вот только о долгосрочных контрактах тогда речь не шла. Я не догадывалась, что мое небесное облако уже вплотную подплыло к тому месту, где я стою. Весной 1951 года началась полоса моего везения длиною в целую жизнь.

Наверное, я не права, мне везло всегда и во всем, ведь не погибла же я при бомбежках, не попала в концлагерь, не была арестована во время походов с заданиями, не умерла от голода… Не стала балериной? Но это значило только то, что я должна стать актрисой. Только вот выяснилось это позже.

С весны 1951 года в моей жизни действительно начало происходить что-то невообразимое, приведшее меня на Бродвей и съемочную площадку «Римских каникул», чтобы вести дальше.

Однако первым небеса доставили мне потрясение в личной жизни – я встретила Джеймса Хенсона. Или он меня.

Это случилось на коктейле по поводу «Секретных людей». Устраивая разные встречи и вечеринки, руководство студии просто привлекало к актерам и будущим фильмам внимание публики, причем часто публики состоятельной. Конечно, я понятия не имела, что это за рослый светловолосый красавец в элегантном костюме и с ослепительнейшей улыбкой.

Красавец оказался еще и весьма галантным, он мгновенно вскружил мне голову, хотя сам Джимми утверждал, что это я ему вскружила. Согласна, вскружили взаимно. Джеймс был настоящим принцем на белом коне, но сначала я вовсе не рассматривала его как потенциального супруга, слишком велика разница в финансовом положении, дело в том, что Хенсоны были до неприличия богаты. Семейный бизнес, начавшийся производством грузовиков, успешно перерос в перевозки по всему свету.

Миллионер Джеймс имел славное прошлое – во время войны был офицером, активно занимался спортом и… слыл завзятым ловеласом, в списке побед которого числились Ава Гарднер и Джин Симонс. Честно говоря, мне было почти наплевать и на его миллионы, и на его любовные победы, мне понравился сам парень. Вернее, Джимми было уже тридцать, и его семья считала, что вполне пора остепениться. Сам Хенсон пока так не считал.

Позже я не раз вспомнила совет Кортезе: не заключать никаких долгосрочных сделок. Но моя уже была заключена, мне надо было на что-то жить, оплачивать счета, а потому я просто обязана работать. В балет не взяли, танцевать в кабаре бесперспективно, пришлось сниматься, хотя за время съемок «Секретных людей» мои розовые очки заметно потускнели, я поняла, что кино тяжелый, изнурительный и часто неблагодарный труд.

Джеймса мой контракт с киностудией не испугал, пока он не собирался делать меня миссис Хенсон, значит, я могла танцевать на съемочной площадке сколько угодно. Я ожидала, что меня ждут именно такие роли – танцевальные, и не надеялась ни на что другое.

Мама от появления в моей жизни аристократа-миллионера Джеймса Хенсона была в восторге. Я понимала ее: лучше стать миссис Хенсон, чем всю жизнь изображать прислугу или мебель в третьесортных фильмах. Она никогда не верила, что у меня есть актерский талант, вернее, речи об актерстве просто не шло, а путь в балет был закрыт.

Что-то у меня получается невеселое повествование. Но в те годы жизнь и правда была не слишком легкой, мама осталась без работы, и я хваталась за все подряд, любые роли, только чтобы иметь возможность оплачивать счета.

А повествование невеселое еще и потому, что сегодня мне хуже обычного… Не хочется просить увеличивать дозу обезболивающего, я понимаю, что время заставит сделать это, и чтобы не стать совсем зависимой от лекарств и не превратиться в бессловесное растение, я предпочитаю терпеть боль.

Джеймс был очарователен, ухаживал просто замечательно, довольно быстро объяснился в любви и попросил моей руки. Я до сих пор гадаю, что заставило маму сказать:

– Только не назначай пока день свадьбы.

Что она чувствовала? Сама мама говорила, что ничего особенного, просто хотелось понять, что намерения Джимми серьезны, удостовериться, что он уже остепенился, как того страстно желало все семейство Хенсонов. Мне было двадцать два, ему тридцать, самое время пожениться, но я послушала маму. Мы решили повременить с помолвкой.

Это оказалась судьба.

Согласно контракту я поехала в Монте-Карло играть роль безалаберной няньки, отдавшей младенца «не тому» и теперь выпутывающейся из дурацкой ситуации. Мама отправилась со мной, Джимми остался в Лондоне. Он то и дело звонил, напоминая о своей любви и моей верности, я клялась, что ничегошеньки, кроме роли, не вижу и никого, кроме противных партнеров, не замечаю. Партнеры вовсе не были противными, но Джимми так спокойней.

А потом была та самая нечаянно счастливая встреча с Колетт и предложение играть Жижи на Бродвее. Джимми не противился, у него был бизнес в Торонто, который заставлял проводить много времени в Канаде, мое проживание в Нью-Йорке жениха вполне устраивало.

Он примчался в Нью-Йорк следом за мной и едва не сорвал все репетиции «Жижи», мы напропалую гуляли ночами в принадлежавшем их семейству ресторане, после чего я появлялась на утренних репетициях в театре с мешками под глазами и страстным желанием не слушать реплики партнеров, а просто спать! Если бы не Джильберт Миллер, устроивший мне громкую выволочку и почти посадивший под домашний арест, я провалила бы роль, зато наверняка стала бы миссис Хенсон.

Принесло бы мне это счастье? Не знаю. «Жижи» состоялась, миссис Хенсон я так и не стала.

После первого успеха «Жижи» я отправилась в Рим, покорять киношный олимп, то есть сниматься в «Римских каникулах». Джеймс, хоть и был недоволен, скрепя сердце согласился. И то после того, как я согласилась на публикацию объявления о нашей помолвке.

– Мы должны пожениться этим летом!

– Осенью, Джимми, летом я снимаюсь в Риме.

– А осенью ты поедешь с «Жижи» в тур по Америке.

– Но между съемками и туром как раз будет время!

Сейчас я пытаюсь вспомнить, действительно ли верила, что между съемками и турне со спектаклем у меня будет время, чтобы осчастливить семейство Хенсонов вхождением в него, или я кривила душой. Боюсь, что второе. Я-то уже знала, что съемки никогда не идут по графику, а после того, как от аплодисментов заключительного спектакля «Жижи» в театре Фултона до самолета в Париж у меня осталась всего пара часов, могла бы сообразить, что не больше мне дадут и на обратный путь.

Сниматься в Рим я улетела в статусе невесты мистера Джеймса Хенсона, что дало право мистеру Хенсону вмешиваться в график съемок. Это было ужасно! Я никак не могла объяснить Джимми, что на площадке вовсе не звезда, а почти беспомощная девчонка, что ни о каких требованиях не может быть и речи, что я ловлю каждое слово режиссера и партнеров и думаю вовсе не о сроках окончания съемок, а о том, чтобы сыграть как можно лучше. Джеймс, который много времени проводил в Риме и серьезно мешал моему настрою, однажды даже вспылил:

– Ты думаешь обо всем и обо всех, кроме меня! Тебе дороже студия, режиссер, твой Грегори Пек! Одри, тебе придется выбирать между мной и ими.

Я понимала, что рано или поздно это будет произнесено. Если бы Джеймс заставил меня выбирать во время съемок «Секретных людей», я бы с удовольствием выбрала его и, закончив последний дубль, поставила крест на актерской карьере. Но теперь у меня были Жижи и «Каникулы», у меня были Кэтлин Несбитт и Грегори Пек, и я боялась, что выбор будет не в пользу Хенсона.

Видимо, он тоже это понял, но продолжал настаивать, Джеймс не мог отдать свою добычу «этим акулам Голливуда». Ему категорически не нравился хаос, царящий на площадке, не нравилась резкость, с которой порой, совершенно этого не замечая, разговаривают участники съемок, просто, когда делается общее дело, не всегда и не у всех достает сдержанности, чтобы быть вежливыми.

– Как ты можешь позволять на себя кричать?!

– А как еще Уайлер мог заставить меня заплакать?

Нет, Джеймс не произнес: «Это твой последний фильм», но в его глазах и том, как Хенсон выпятил волевой подбородок, читался именно такой вердикт. Я понимала, что Джеймс просто оплатит неустойку киностудии, если я откажусь сниматься в следующем фильме, который для меня подберет «Парамаунт».

Господи, куда делся терпеливый, вежливый Джеймс, готовый на все, только чтобы не мешать мне заниматься любимым делом?

– Какое дело, Одри? Я никогда не наблюдал за съемками, но теперь, увидев, что творится на площадке, категорически против того, чтобы тебя так эксплуатировали на съемочной площадке.

– Но, Джеймс, я связана контрактом…

– Съемки можно закончить к началу сентября, если только твой Уайлер не будет делать по двести пятьдесят дублей.

– Я не могу контролировать съемочный процесс.

– Зато я могу!

Я умоляла его не вмешиваться. Мы часто и подолгу спорили, а потом утром, когда я приходила на съемочную площадку, Грегори Пек, понимая, что со мной что-то не так, смешил, и начиналась работа, во время которой я напрочь забывала о требованиях Джеймса и слышала только требования Уайлера:

– Еще дубль!

Конечно, мы не успевали, съемки затягивались, Джеймс нервничал, требовал сократить, закончить к середине сентября, чтобы мы смогли вылететь в Лондон на свое бракосочетание. Я тоже нервничала и злилась, тем не менее стараясь сохранять хотя бы внешнее безмятежное спокойствие.

Эта безмятежность злила Джеймса еще сильнее:

– Кажется, эта свадьба нужна только мне и тебя не касается? Не слишком ли ты вжилась в роль принцессы?

Хотелось крикнуть:

– Джеймс, пощади! Чем больше ты теребишь меня, тем труднее сниматься, а я нужна в каждой сцене, если я не в форме, остальные тоже ничего не смогут сделать.

Сам того не сознавая, Джимми вместо сокращения, наоборот, затягивал съемочный процесс. А мне самой с каждым днем все меньше хотелось, чтобы работа закончилась, настолько отличалась суматошная, сумасшедшая, но счастливая обстановка на съемках от дома.

В конце концов Хенсон получил заверения, что все закончится 25 августа. Он тут же выпустил пресс-релиз о нашей предстоящей свадьбе 30 августа в Йоркшире.

Но никому и никогда еще не удавалось соблюсти график съемок, тем более на натуре. Никакого 25 августа, конечно, не получалось, находилась масса причин, по которым все затягивалось день за днем, последним днем по графику названо 30 сентября! Согласно контракту я должна приступить к репетициям возобновленной «Жижи» 1 октября. Нечего сказать, веселенькая складывалась ситуация, у меня не получалось не то что медового месяца, но и медовой ночи.

Я пыталась обратить все в шутку, но Джимми разозлился уже по-настоящему. Масла в огонь подлила мама, видно, желая подтолкнуть меня к решительным действиям и прекращению съемок. Она прислала пару лондонских газет, на фотографиях в которых Джимми был запечатлен в компании красивых девушек – актрис и просто светских знакомых.

Что она хотела этим сказать? Что я могу потерять жениха, пока работаю? Надеялась, что я брошу сниматься и помчусь к Хенсону в объятья? Добилась только противоположного. Когда Джимми в очередной раз нанес визит съемочной группе, я положила перед ним эти газеты. Джеймс просто пожал плечами:

– А что я должен делать, пока ты снимаешься, сидеть рядом с твоим Уайлером на стуле и наблюдать, как вы с Пеком целуетесь? Уволь. С меня достаточно сплетен о вашем с ним романе не только на площадке. Ты предпочитаешь, чтобы я не жил с тобой вместе в Риме, я развлекаюсь в Лондоне, как могу.

– Джимми, если мы будем жить в Риме вместе, то я не смогу сниматься и все затянется еще на полгода. С Грегори я целуюсь только потому, что это нужно по роли, он влюблен в другую. Я не могу ни прекратить съемки, ни отложить их сейчас, когда снято уже почти все.

Я говорила еще что-то, уже не помню что, пыталась убедить, что эта работа важна для меня, что я стала пусть не настоящей актрисой, но чему-то научилась, я могу играть и счастлива этим…

– А потом будет турне со спектаклем… а потом еще какой-нибудь потрясающий фильм… и снова спектакль, в котором не играть ты не сможешь…

– Но ты же знаешь, как принимают «Жижи»!

Несколько секунд он молча смотрел на меня, а потом вдруг хлопнул по коленке со словами:

– Или 30 сентября, или никогда!

По настоянию Джимми в Риме мне сшили свадебное платье, хотя руководство «Парамаунта» объявило, что все наряды принцессы Анны из «Римских каникул» остаются у меня в качестве свадебного подарка, и я могла бы венчаться в роскошном парадном платье из фильма.

Положение было ужасным. Назначен день свадьбы, приглашены две сотни гостей, и еще ожидалось не меньше любопытствующих и репортеров, в Хадерсфилд в Йоркшире начали привозить подарки, моей подружкой согласилась стать дочь американского посла Шарон Дуглас… А у меня продолжались «Римские каникулы», и я никак не могла показать на площадке свое истинное состояние, когда хотелось просто биться головой о стену.

Но в конце концов я вдруг… успокоилась. Что ни делается, все к лучшему! Если я не успею на собственное венчание, значит, не судьба мне быть миссис Хенсон! Честное слово, от этого решения стало вдруг так легко и хорошо, что я играла дубль за дублем, даже не задумываясь о том, двадцать пятый он или уже пятьдесят восьмой. Все верно, обвенчаться можно в любой день и в любой церкви, а «Римские каникулы» случаются раз в жизни даже у принцесс, не говоря уж о начинающих актрисах!

Когда все закончилось, времени у меня было ровно столько, чтобы добраться до Лондона и пересесть на другой самолет, отправляющийся за океан, чтобы начать спешные репетиции восстановленной «Жижи», там тоже ждала труппа и был строгий график гастролей. Не до собственной свадьбы!

Честное слово, я понимала жуткое состояние Джимми, ему предстояло объясняться с толпой приглашенных и репортеров, возвращать непринятые подарки, как-то оправдываться перед семьей… Но что я могла поделать? Я – актриса, хотя еще и не слишком уверенная в себе, с этим приходилось считаться. Уайлер на прощание сказал, что я могу стать одной из величайших кинозвезд мира. Конечно, я понимала, что главное в этой фразе «могу», это не значило, что обязательно стану, но разве можно отказаться от такой возможности?

У нас не состоялось венчание ни 30 сентября, ни позже. Мы попытались сделать хорошую мину при плохой игре, объявили всем, что пока не имеем времени на венчание, решили пожениться в течение трех последующих месяцев, потому что не хотим, чтобы медовый месяц проходил в гостиницах на моих гастролях.

И оба понимали, что ничего этого не будет. Джеймс требовал, чтобы я предпочла семью работе, еще год назад я бы так и сделала, но тогда, уже попробовав на вкус успех в «Жижи» и на съемочной площадке, осознав, что я могу больше, я была не способна отказаться от актерской стези.

В Нью-Йорке Джильберт Миллер прямо из аэропорта отвез меня на репетицию «Жижи», нам пора было уезжать на гастроли.

Моя дорогая Кэтлин Несбитт все поняла с первого взгляда:

– Выбрала работу?

Я вздохнула:

– Кэтлин, кажется, я потеряла Джеймса Хенсона…

– Зато ты нашла себя. Не думаю, чтобы вы очень любили друг друга.

– Почему?

– Если бы любили, то обвенчались бы прямо здесь, а не выбирали день и не ждали толпу гостей с подарками. Тебе нужны их подарки?

– Нет!

– Тогда мысленно махни на все рукой и лучше расскажи о работе с Уайлером и Пеком. Говорят, вы хорошо сыгрались?

– О… это был полный восторг!

Конечно, я не могла просто так махнуть рукой, но, подумав, решила, что Кэтлин права, если бы мы действительно любили друг друга, то никакие свадебные торжества были бы не нужны. А может, и хорошо, что так получилось?

Теперь-то я знаю, что хорошо…

Джеймс Хенсон прекрасный человек, он красив, элегантен, безумно богат, но я бы не смогла быть просто миссис Хенсон, зная, что могу быть актрисой Одри Хепберн, думаю, что, произойди наше венчание в сентябре 1952 года, мы бы все равно разошлись. А так разошлись невенчанными, Джеймс стал очень успешным бизнесменом, приумножив фамильные миллионы, а я… я получила за «Римские каникулы» «Оскара»! Каждому свое.

Я так подробно вспоминаю свои отношения с Джеймсом, потому что они ярко высвечивают семейные проблемы актеров. Не одна я оказалась в таком положении. Грейс Келли отказалась от карьеры, хотя могла быть завалена «Оскарами», потому что красавица и играла прекрасно, зато она нашла счастье в семье и стала образцом для многих дам.

Жена-актриса, да еще и снимающаяся в фильмах по всему свету… такое не каждый выдержит, вернее, точно могу сказать, что не выдержит ни один мужчина, который к кино не имеет никакого отношения. Актерский труд очень тяжел, а на съемках тем более. Если не отдавать роли все душевные силы, ничего путного из такой игры не выйдет. Если отдавать, то опустошение столь велико, что их на семью остается мало. При этом должна быть настоящая поддержка со стороны семьи, в первую очередь мужа. Разрываться между домом и такой работой очень тяжело.

Я никогда не стала бы актрисой, стань миссис Хенсон, даже если бы Джеймс не мешал мне играть, как обещал в самом начале, просто на обе роли меня не хватило бы. Получается, актрисы должны выходить замуж только за актеров или людей, близких к кино? Но второе замужество с Мелом Феррером показало, что и тут не все просто… Может, это мне не повезло или я не сумела стать хорошей женой?

«Оскар», «Тони» и… множество проблем
Подарок судьбы или наказание?

Пересмотрела фотографии, сделанные во время получения «Оскара», и ужаснулась. В те дни я выглядела немногим лучше, чем сейчас. Но сейчас у меня последняя стадия рака и жить осталось совсем чуть, а тогда я была молодой и должна быть цветущей женщиной. Но на изображениях тощая, вымотанная, взъерошенная особа.

Да уж, к февралю 1954 года я явно не была в хорошей физической форме. Впрочем, это неудивительно…

Если кто-то думает, что премии вроде «Оскара» или театральной «Тони» – это манна небесная, то очень ошибается. Чтобы их получить, нужен большой труд, но куда более тяжкий труд предстоит после получения.

Наверное, если бы такое признание пришло, когда я имела опыт множества сыгранных ролей, работы с разными режиссерами и партнерами на площадке и сцене, было бы легче. Но я еще не стала актрисой, зато понимала, что стала звездой. Теперь от меня в каждой роли, каждом выходе на сцену ожидали не меньшего успеха. И не оправдать ожидания нельзя.

Знаете, это словно тебе нарисовали на стене черту и велели непременно вырасти до нее за лето, а как это сделать, ты не знаешь, остается вставать на цыпочки. Но ведь все время стоять на носочках тяжело даже балерине… Да, я уже перебирала сценарии, не соглашаясь играть все подряд, например, японку. Сам сценарий был великолепен, но какая из меня японка? Смешно…

Если бы мне снова встретился Грегори Пек даже вместе с пятьюдесятью дублями Уайлера, я бы справилась легко, но у меня был требовательнейший Мел Феррер с «Ундиной», и следующим фильмом стала тяжелейшая «Сабрина». Тяжелой была не роль, и режиссер Билли Уайлдер замечательный, он не делал дубли сотнями, как Уильям Уайлер, но съемки эмоционально выдались очень тяжелыми.

Но сначала был все-таки национальный тур с «Жижи» и успех «Римских каникул»!

Нам рукоплескала вся Америка.

В Чикаго из Торонто приехал Джимми Хенсон. Его ярость из-за сорванного венчания поостыла, и мы смогли поговорить спокойно. Наше положение публичных людей требовало объяснить причину несостоявшейся свадьбы. Объяснение вышло сухим, но позже я поняла, что именно таким оно и должно быть: наша работа требует… мы решили пока пожить врозь… возможно, позже… решим и обязательно сообщим…

Мама, как обычно, была права, советуя не назначать день свадьбы. Этим шумом я привлекла к себе столько ненужного внимания! Ах, сорванная свадьба! И с кем, с Джимми Хенсоном – женихом, о котором может только мечтать любая (ну, почти любая) девушка. Молод, красив, безумно богат, не зануда – и вдруг такой разрыв. Поползли слухи, что Хенсон не раз устраивал скандалы на съемках…

Вывод напрашивался сам собой: у Одри роман, безумная страсть, и нечего валить все на загруженность на сцене и съемочной площадке. С кем роман? С кем еще он может быть, если Хепберн снималась с Пеком, а тот разводится с женой, к тому же мы оба признались, что на площадке относились друг к другу с большой теплотой. Знаем мы эту теплоту…

От вселенского скандала меня спасло только одно: я еще не была известной, а у Грегори Пека такая репутация, что испортить ее просто невозможно.

Зато урок получила прекрасный, усвоила и отныне постаралась закрыть свою личную жизнь от репортеров. Я понимаю, им нужны заработки, но нам тоже хочется жить, причем спокойно. В те времена актеры и актрисы не выставляли свои семейные скандалы на всеобщее обозрение, не выносили мусор к соседям, напротив, старались скрыть личные неурядицы, достаточно и рабочих.

С кого началась мода жить на виду? Пожалуй, с Мэрилин Монро и тех, кто работал с ней. Представляю, как ей тяжело: каждый шаг под прицелом множества камер, каждое слово записывается. Нет, я спокойней, для меня съемочная площадка и моя жизнь не одно и то же. Наверное, хорошо, что у меня первые же божественные партнеры в фильмах и спектаклях оказались такими сильными, что приходилось изо всех сил вставать на цыпочки, чтобы до них дотянуться, поэтому мне было не до звездности.

Кроме того, хорошую прививку против звездной болезни я получила от мамы. Ее строгая оценка иногда выбивала из колеи, зато не позволяла улететь в облака. Говорят, падать оттуда слишком больно. Я даже сейчас, сыграв в стольких фильмах, получив столько наград и, главное, будучи оценена столькими божественными партнерами по съемкам, все же не считаю себя настоящей актрисой. Мои партнеры, режиссеры, все, кто помогал сниматься, научили играть, но до совершенства немыслимо далеко. К сожалению, моя жизнь коротка и не во всем удачна, я уже не успею ничего исправить. Но если бы каждый мог исправлять что-то в своей жизни, переигрывая ее набело, она стала бы неинтересной. Нет, моя жизнь – это моя жизнь, такая, как есть, со всеми ее ошибками и недочетами, удачами и находками, но главное, с моими любимыми, моими друзьями, моей работой.

Однажды дотошные журналисты спросили Питера О’Тула, не кажется ли ему, что карьера не совсем удалась. Питер ответил: «Зато удалась жизнь». Он прав, жизнь важнее.

Тогда я не задумывалась над этими вопросами совершенно, было некогда. Мы репетировали и репетировали сначала «Жижи», потом уже с Мелом Феррером «Ундину» – тяжелейший для меня спектакль, после которого я заявила, что никогда больше играть в театре не буду! Трудно было не играть, а разрываться между указаниями режиссера и моего Мела. Утром на репетиции от режиссера и партнеров я слышала одно, вечером от Феррера другое. Ссориться не хотелось, я пыталась всех примирить, из-за этого выходило только хуже.

Продолжалась и работа в кино, на студии «Парамаунт» решили, что упускать мою растущую популярность просто грешно.

В это время у меня проходила одна из труднейших съемок в жизни – в «Сабрине». Прочитав пьесу, я сама напросилась играть, в «Парамаунте» сочли роль идеальной для меня, купили право на экранизацию, и закипела работа. Она кипела до самого последнего мгновения, но что это было за зелье! Работа никому из участников не принесла ни радости, ни простого удовлетворения. Не будь жестких контрактов, наверное, каждый с удовольствием прервал бы работу.

Еще до съемок мне разрешили съездить в Париж, чтобы посмотреть, что же носят в Европе, и подобрать гардероб для «Сабрины» самой у кого-нибудь из парижских модельеров. Это был весьма рискованный шаг, если вспомнить, что костюмы полагалось создавать все той же Эдит Хед! Мне очень хотелось в Париж, и не просто Париж, а к определенному модельеру. Все, что я видела из работ молодого Юбера Живанши, приводило в восторг, он создавал свои костюмы и платья именно в том стиле, который так нравился и так шел мне!

Но как уговорить Эдит? Ссориться с ней совершенно ни к чему…

Я пошла на небольшую хитрость: приехав в Сан-Франциско, как кошечка, подластилась к ней, умоляя показать местные магазины и посоветовать, что именно купить для себя. Конечно, умная Эдит почувствовала подвох, но не устояла. Мы перемерили все, что только было возможно, от шуб до купальников. Вернее, мерила я, а Эдит давала советы, время от времени я интересовалась:

– А это пошло бы для Сабрины?

В конце концов она и сама пришла к мысли, что у меня неплохая фигура и можно просто купить готовую одежду, а не шить специально, студия будет только благодарна за экономию средств. У меня загорелись глаза:

– В Париже! – Видя, как поскучнела моя собеседница, умоляюще сложила руки: – Но ведь она приезжает из Парижа…

Следом вздохнула и Эдит:

– У кого вы будете там шить?

– У Юбера Живанши.

– Но ведь костюмер я.

– Я подберу одежду и приеду в ней, а вы здесь посмотрите – если что-то подойдет, то оставим, если нет – подскажете, чем заменить. Или сшить другое…

После магазинов мы отправились в кофейню и к концу посиделок уже окончательно подружились.

– Почему вы так привязаны к Живанши? Он, кажется, работает у Скьяпарелли?

– Нет, у него уже свой Дом. Только что открыл. Я видела его модели, они точь-в-точь такие, как я ношу сама.

С согласия Эдит Хед меня отправили в Париж покупать готовые платья для фильма. Было решено, что я приобрету их, как одежду для себя, а студия потом мне все оплатит.

Поездка совпадала с лондонской премьерой «Римских каникул», потому я торопилась сначала к маме, которая так и не решилась переехать в Америку, в Лондоне ей нравилось куда больше.

Вот тогда у меня и произошли две знаменательные встречи – с Мелом Феррером и с Юбером Живанши. Обе судьбоносные, потому что за Мела я в конце концов вышла замуж, а с Юбером подружилась на всю жизнь.

Это настоящий друг, готовый подставить плечо в трудную минуту, утешить, успокоить, защитить. Он такой же, как Грегори Пек, только моложе.

Когда я появилась в его ателье на рю Альфред де Виньи, Юбер решил, что пришла Кэтрин Хепберн, бывшая уже известной актрисой. Кстати, еще когда я только заключала договор на съемки в «Римских каникулах», руководство «Парамаунта» предложило сменить фамилию, чтобы не было путаницы, но я уперлась:

– Если им нужна я сама, то возьмут и с такой фамилией.

Казалось преступным отказываться от фамилии, под которой прожила столько лет, словно это означало отказ от отца. Думаю, мама была согласна, чтобы я стала Хеемстра.

Увидев меня, Юбер немало удивился, но улыбнулся так открыто и доброжелательно, что у меня отлегло от сердца. Он предложил посмотреть сначала готовую коллекцию, я выбрала белое платье, в котором Сабрина приходит на семейный вечер в день возвращения из Парижа, черное платье для коктейля с бантиками на плечах и костюм, в котором она приезжает. Ничего не пришлось подгонять, почти весь гардероб героини был готов!

Но на этом приятные минуты съемок закончились…

Это очередная красивая сказка про Золушку, но я такие всегда любила. Сабрина, дочь шофера, служащего у богатого американского семейства, влюблена в младшего из братьев этого семейства, довольно беспутного малого, любителя безделья, женщин и выпивки. Чтобы девушка не наделала глупостей, ее на два года отправляют учиться в Париж, откуда гадкий утенок возвращается прекрасным лебедем. И теперь уж тот самый беспутный малый влюблен в Сабрину, которую раньше совсем не замечал.

Семейство в ужасе, потому что Дэвид влюблен не на шутку и намерен разорвать помолвку с богатой наследницей, чтобы жениться на дочери шофера! И тогда на семейном совете решено, что отвлечь Сабрину от Дэвида должен старший брат Лайнус – бизнесмен, считающий, что любовь и подобные глупости не стоят того, чтобы на них тратить время. По сказочным законам оказывается, что Лайнус не такой уж сухарь и вполне достоин той самой любви, которая и вспыхивает между ним и Сабриной…

«Сабрина» могла бы стать настоящим подарком, искрометный юмор комедии Самюэля Тэйлора предполагал такую же игру, но все с первой минуты пошло наперекосяк. Для меня осталось загадкой, почему Билли Уайлдер, которому поручили снимать фильм, вдруг принялся кромсать текст. Сам Тэйлор, убедившись, что от его комедии остаются жалкие крохи, от работы над сценарием отказался, тогда ее поручили и без того очень занятому Эрнесту Леману. В результате большую часть текста писал сам Уайлдер, Леман правил, и все это уже во время съемок и по ночам, чтобы на рассвете в студийной машине сунуть отпечатанные листки с текстом в руки и попросить выучить немедленно.

Чаще всего мы не знали, что именно будем снимать завтра, учили текст на ходу, нервничали и злились.

Но даже не эта неорганизованность была самой тяжелой в нашей работе. Все никогда не бывает готово полностью, любые съемки – это множество нестыковок и проблем, бесконечные импровизации. Одно дело, если все происходит в обстановке взаимной симпатии и желания помочь друг другу, совсем другое, если с первого дня отношения на площадке искрят не от слишком сильной любви, а от вражды и почти ненависти.

Для меня, уже привыкшей к заботе и обожанию в «Жижи» и «Римских каникулах», плохие взаимоотношения на съемках «Сабрины» стали просто кошмаром. Уайлдер относился ко всем одинаково, о нем верно говорили, что у этого режиссера на площадке всегда одна звезда – он сам. Это не мешало, даже наоборот, но вот остальные…

На роль Лайнуса сначала пригласили Кэрри Гранта, а на роль его брата Дэвида – Уильяма Холдена. Для меня было ударом, когда Кэрри отказался, почему-то испугавшись играть со мной, мотивируя это моей излишней молодостью. Но уже на следующий год он сыграл со столь же молодой Грейс Келли. А позже мы играли с ним в «Шараде», разница в возрасте, понятно, не изменилась. Отказ просто означал неверие в мои способности. «Римские каникулы» еще только монтировались, я была мало кому известной «темной лошадкой».

Я получила хороший урок недоверия, было очень больно, но стерпела, свое актерское мастерство предстояло еще доказывать.

И тогда Уайлдер сделал, мне кажется, худшее, что только мог, навредив прежде всего самому себе, – он пригласил на роль Лайнуса Хэмфри Богарта. Хэмфри Богарт – талантливейший актер, но к тому времени уже явно был не в форме. Из-за болезни и дурных привычек он выглядел много старше своих пятидесяти восьми лет, а чувствовал себя, наверное, еще старше и хуже. Сильно осложняла съемки убежденность Богарта, что все настроены против него. Если началось с почти безобидных перепалок между ним и Уильямом Холденом, то закончилось, увы, настоящей ненавистью на площадке, только уже ко всем троим – Холдену, Уайлдеру и мне.

Осознав, что режиссер не намерен носиться с ним, как со звездой, Богарт принялся искать жертву для своих нападок. Я не могла поверить своим глазам: идеально честный, романтичный, талантливый, всегда готовый прийти на помощь в своих экранных ролях, Богарт не имел ни единой этой черты в жизни! Или спрятал их так глубоко, что никто не замечал. Он столь откровенно демонстрировал свое презрение к более молодым актерам, что я приходила в отчаянье, показывать которое никак не смела, напротив, собрав все силы, старалась оставаться приветливой и доброжелательной, твердя себе: он болен, потому так раздражен, не стоит на это обращать внимание.

Богарт передразнивал меня, как только мог, цеплялся к интонации, к малейшей запинке, сам совершая их на каждом шагу. А ведь мне приходилось изображать влюбленность в героя Богарта, и делать это с каждым днем становилось трудней. Игравшая Элизабет, невесту Дэвида, очаровательная Марта Хайер однажды даже тихонько поинтересовалась:

– Почему вы не влепите ему пощечину?

Только я знаю, чего это мне стоило, но я ни разу даже не нахамила Богарту в ответ. Именно это выводило его из себя сильней всего. Не выдержал Уайлдер, попросту обругав знаменитость. Билли дал повод, и теперь вся ненависть стала изливаться уже на режиссера. Это было какой-то паранойей, я никогда не думала, что знаменитый актер может быть таким гадким! Обозвать Уайлдера, у которого в Освенциме погибли родители и еще немало родственников и близких, нацистским выкормышем только за то, что тот родился в Вене!.. Кем же была для него я, родившаяся в Брюсселе и пережившая оккупацию в Арнеме? А если бы он узнал о моем отце?

У меня не было причин любить Богарта, потому любить его экранного героя оказалось куда трудней, чем героя Холдена, как и самого Холдена тоже. С Уильямом у нас случился довольно страстный роман, мы могли бы и пожениться, но оказалось, что он сознательно лишил себя возможности… иметь детей! А я так хотела семью со многими малышами! Не сложилось.

Это ужасно, когда на площадке идут настоящие бои, труппа поделена на две части, воюющие части! Мало того, и Холден, и особенно Богарт много пили, причем Богарт делал это прямо во время съемок. Отвратительно целоваться с человеком, от которого пахнет виски! Но кто меня спрашивал, уж не Богарт, это точно! Они с Холденом частенько дрались по-настоящему, добавляя работы гримерам, которым приходилось каждое утро замазывать синяки с отеками под глазами у двух «героев», а также полученные в драках ссадины.

Терзался сценарист Эрнест Леман, потому что писать приходилось по ночам или вообще на ходу; мучился оператор Чарльз Ланг, потому что должен ставить свет и камеру так, чтобы с одной стороны не бросались в глаза мои излишне худые плечи, с другой – следы ночных пьянок Богарта и Холдена; без конца скандалили актеры, издевался над всеми Богарт…

Особенно трудно стало, когда он всерьез принялся за Уайлдера, швыряя текст тому в лицо и заявляя, что подобную глупость могла написать только его семилетняя дочь, что нужен переводчик, чтобы можно было понять дикий немецкий акцент режиссера, мол, обидно, в конце своей блистательной карьеры приходится сниматься у бездарного нацистского сукиного сына.

Я не понимаю, почему Уайлдер сдержался, но с площадки он ушел тут же; на счастье Богарта, в тот день не было Уильяма Холдена, иначе никакие гримеры не смогли бы замазать наставленные синяки. За «бездарного нацистского сукиного сына» Холден Богарта наверняка убил бы. Марта Хайер только усмехнулась:

– Привыкайте, это обычное состояние «ненависти на Голливуде».

Я была в ужасе:

– Неправда, мы очень счастливо снимали «Римские каникулы»!

– Значит, вам повезло…

Мне действительно повезло и везло дальше, больше таких кошмаров на площадке никогда не было.

На следующий после такого оскорбления день Билли Уайлдер пришел с утра без текста, это означало новый скандал с Богартом. Режиссер подошел ко мне:

– Одри, вчерашнюю сцену с Богартом надо переписывать полностью, но мы не успеваем. Сейчас снова будут крики и оскорбления.

– Почему вы не прекратите съемки?

Он обвел взглядом съемочную площадку:

– Как? Все эти люди не виноваты в наших отношениях.

Я решительно поднялась и направилась к помощнику режиссера. Вовсе не хотелось допускать новой стычки.

– У меня страшно разболелась голова. Нельзя ли хоть ненадолго прервать съемки, чтобы отдохнуть?

Ассистент была изумлена, никогда раньше я ничего не просила, но, видно, что-то поняла, в свою очередь, подошла к Билли и громко попросила не начинать съемку, чтобы Одри могла передохнуть.

Конечно, я ожидала взрыва негодования со стороны Богарта, но мысленно уже приготовилась дать отпор и высказать ему все в лицо, чего бы мне это ни стоило. И плевать на все правила хорошего тона и мамино воспитание! Доброжелательность тоже имеет свои границы, а вежливость не предполагает необходимость молча сносить оскорбления.

Мои глаза встретились с насмешливыми глазами Богарта, еще мгновение, и он наверняка обрушил бы на «английскую дилетантку, воображающую себя актрисой», как он меня называл, свой гнев. Но взгляд «дилетантки» даже через всю съемочную площадку пригвоздил знаменитого актера к месту. Я была готова закатить Богарту скандал покруче холденовского, еще немного – и надавала бы пощечин, правда, потом извиняясь. Не случилось, он не рискнул возмущаться. Труппа притихла, Уайлдер и Леман суматошно переписывали текст, а я разыгрывала из себя капризную звезду. Интересно, что не возмутился вообще никто, мне позволили изображать мигрень полдня!

Когда режиссер и сценарист наконец выползли из своего вагончика и объявили, что снимать будут сцену Богарта, а якобы страдавшая головной болью Одри спокойно откланялась, окружающие поняли все. Но для Хэмфри Богарта это был хороший урок, кажется, он осознал, что труппа настроена против него, а нападать на меня вообще рискованно. Во всяком случае, с того дня Богарт взял себя в руки, нет, он продолжал говорить гадости и давал понять, что он единственная звезда среди толпы бездарей и дилетантов, но делал это куда скромней, чем раньше.

Однажды Уайлдера спросили, почему он терпит выходки актеров. Режиссер вздохнул:

– Режиссер должен быть полицейским, акушеркой, психоаналитиком, подхалимом, ублюдком… и все это в одном лице.

А еще он сказал:

– У меня есть удивительно пунктуальная и ответственная тетушка, по ней можно сверять часы, и ей можно доверять. Тетя никогда не задержит и не сорвет съемку, если ей будет поручено, все выполнит вовремя и как надо. Но едва ли зрители будут платить деньги, чтобы смотреть на мою тетушку…

Но я считала, что это все равно не оправдывает звездных выходок актеров. Любая звезда должна быть прежде всего человеком, а на съемочной площадке тем более.

Зато я приобрела прекрасный урок отношения труппы и актера, заболевшего звездной болезнью, иногда очень полезно посмотреть на все со стороны, получилось нечто вроде хорошей и своевременной прививки. Не думаю, что я и без этого слишком зазналась бы, мама воспитывала меня иначе, все время твердя, что думать нужно сначала о других, а уже потом о себе, и что относиться к себе нужно во много раз строже, чем к остальным.

Наконец съемки «Сабрины» были закончены. Точно так же, как я не хотела окончания съемок «Римских каникул», несмотря на предстоящую собственную свадьбу, правда, не состоявшуюся, так теперь радовалась возможности завтра не тащить себя за шиворот на площадку и не слышать пререканий и оскорблений.

Словно в ознаменование окончания неприятностей последний день съемок принес мне новое дорогое знакомство. Едва переступив порог своей квартирки, услышала телефонный звонок. Сил не было ни на что, не то что разговаривать, но и думать не хотелось, желание осталось одно: залезть в ванну и не вылезать оттуда до завтра.

Еще тошней стало, когда приятный женский голос сообщил, что это Джин Симмонс – актриса, которая должна была играть принцессу Анну, и только отказ ее студии позволил мне сняться в этой роли!

Но то, что она сказала, возродило меня к жизни. Симмонс сообщила, что посмотрела «Римские каникулы» и считает, что я сыграла превосходно. Я не помню, что она говорила еще, но хорошо помню, что потом действительно валялась в ванне и ревела.

Джин и ее муж Стюарт стали моими настоящими друзьями, для Голливуда это такая редкость… Голливуд хорош, Голливуд прекрасен, но это все равно собрание звезд, а звезды, как известно, светом могут затмевать друг друга, потому не слишком переносят близкое соседство и даже в космосе живут далеко-далеко, чем дальше, тем лучше, особенно крупные.

Я хорошо усвоила это на примере талантливого Хэмфри Богарта, не терпевшего рядом никого, кто мог бы хоть в эпизоде сыграть не хуже его самого. Возможно, такая черта характера проявилась только в конце его жизни, ведь Богарт снимался уже очень и очень больным, но нам от этого легче не было…

Еще одна неприятность случилась на предварительном просмотре. Я пригласила в Голливуд Юбера Живанши, кому, как не ему, одним из первых посмотреть, как выглядят его потрясающие наряды на экране, к тому же увидеть свое имя в титрах уже разрекламированной картины…

Я вышла из зала просто в слезах, потому что в титрах значилось: «Костюмы Эдит Хед».

– Юбер, это случайность, опечатка. Я попрошу, чтобы все исправили.

Конечно, никто ничего исправлять не стал, потому что в контракте автором нарядов значилась Эдит, мне было не только обидно за Юбера, но и очень стыдно перед ним. Мы остались большими друзьями, хотя первый опыт работы мог вообще рассорить на всю жизнь.

«Сабрина» была выдвинута на «Оскара» по шести номинациям, но получила только одну статуэтку – за… костюмы! Я с замиранием сердца ждала, что Эдит, благодаря за награду, обязательно скажет о роли Юбера в создании нарядов Сабрины, но этого не произошло! Не хочется думать, что Эдит так мстила за мой выбор модельера, просто она всегда считала только себя достойной и никогда не упоминала своих помощников, тех, кто в действительности превращал ее рисунки в шикарные съемочные наряды…

Но такова уж талантливая Эдит Хед…

Премьера «Сабрины» состоялась в сентябре 1954 года, Уайлдер сумел смонтировать фильм так, что на экране не заметно ни напряжения при съемках, ни синяков и отеков двух главных актеров, ни моего отвращения к Богарту. Фильм получил только одного «Оскара», а я бездну опыта, большей частью негативного. Но что ни делается, все к лучшему?

1954 год для меня все равно был счастливым. К Рождеству 1953 года объявили, что согласно ежегодному опросу кинокритиков лучшими актерами года были признаны Хосе Феррер и Одри Хепберн! Вот вам, гениальный мистер Богарт!

Но это было не все. 25 февраля я получила статуэтку «Оскара» за лучшую женскую роль в фильме «Римские каникулы»! Кроме того, роль принцессы Анны принесла мне такую же премию от Британской академии кино– и телевизионных искусств, «Золотой Глобус» и много разных наград.

Когда проходило вручение, я была в Нью-Йорке и получила копию «Оскара» из рук Джина Хершельда, умудрившись при этом едва не опозориться на весь белый свет. К тому времени уже прошла премьера «Ундины», спектакля, в котором мы играли с Мелом Феррером, спектакля для меня очень тяжелого, на репетициях которого я часто испытывала настоящее отчаянье, но не из-за сложности самой роли, а из-за поведения Мела (неадекватным умел быть не только Богарт, но и мой дорогой Мел).

Едва переодевшись после спектакля, взъерошенная и страшно уставшая, я сидела рядом с мамой и с замиранием сердца слушала, как перечисляют номинации, на которые выдвинуты «Римские каникулы». Одна из них – за лучшую женскую роль. Стать в первой же серьезной картине номинанткой на «Оскара» уже само по себе величайший успех, но когда сквозь аплодисменты до меня дошло: «Мисс Одри Хепберн», я уже плохо понимала, что делаю.

Шла по проходу в зале, поднималась на сцену словно в тумане, потому отправилась не к ожидающему меня с копией статуэтки Джину Хершельду, а… в обратную сторону – за кулисы! Хорошо, что быстро исправилась, но тихонько усмехнулась: «Запуталась…» В зале услышали, рассмеялись. Но это был не злой смех, меня поддерживали по-настоящему.

Я плохо помню, как взволнованно подбирала слова благодарности всем, кто помогал достичь такого успеха, как приказывала себе не плакать у всего мира на виду… как возвращалась обратно.

Мел гордился моими наградами, а мама почему-то не очень. Я не понимала, ведь получила самую высокую для киноактрисы награду, через три дня должна получить еще и театрального «Оскара» – «Тони», а она словно не рада. Почему? Конечно, сдержанность – это хорошо, но не до такой же степени. Неужели потому, что я вышла из-под ее влияния и стала добиваться своих побед сама?

Потом были банкеты, поздравления, вспышки фотокамер, множество автографов, вопросов, интервью… Все вдруг проснулись и заметили Одри Хепберн. Одна я находилась словно во сне. За две премьеры – театральную и кинематографическую – я получила две высшие награды, но ощущения триумфа почему-то не было.

Почему? Чувствовала, что могу больше, или просто не осознавала успех? Не знаю, но больше «Оскаров» мне не дали и «Тони» тоже.

Меня от души поздравляли те, с кем я играла в Риме, с кем ездила по Америке с «Жижи», с кем билась над «Ундиной» и «Сабриной». Праздник «Римских каникул» продолжался, а я мучилась, словно не заслужила его. Было чувство, что вот-вот все разглядят, что ошиблись, или что в следующей работе я не сумею сыграть так же хорошо, не оправдаю доверия, не оправдаю чьих-то надежд. Это очень сильное чувство – боязнь не оправдать надежд таких друзей, какие появились у меня благодаря «Жижи» и «Римским каникулам».

Мои нервы не выдержали такой нагрузки и ответственности, я едва не получила нервный срыв.

Мел Феррер
Трудности актерской судьбы

Мелу в жизни не хватало двух вещей – времени и простора. И того и другого только ради воплощения своих замыслов. Если бы в сутках было 48 часов, Мел все равно нашел бы, чем их заполнить, он постоянно искал новые точки приложения сил, вкладывая их в любое дело в три раза больше, чем оно того требовало. Дело от этого просто разваливалось. Если забивать маленький гвоздь огромной кувалдой, можно развалить стену.

Я очень любила Мела, как и он меня, это родилось мгновенно, с первого взгляда, но не привело ни к чему хорошему, кроме рождения моего обожаемого Шона. Но когда мы встретились, до рождения Шона было еще далеко…

Познакомил нас Грегори Пек на вечеринке, посвященной благословенным «Римским каникулам». Мы влюбились друг в друга с первого взгляда, но это была отнюдь не платоническая любовь. Я уже видела Мела в только что снятой «Лили», где он играл кукольника, и просто обожала его экранный образ. Спокойный, красивый, он казался мне вторым Грегори Пеком. К тому же Пек и Феррер были друзьями!

Мел был женат уже в третий раз, причем первый и третий на одной и той же женщине. Он тут же затеял новый развод, хотя я вовсе не торопилась выходить замуж даже за того, кого обожала. Что-то подсказывало, что жизнь с Мелом не будет усыпана розами, а если и будет, то у них окажется слишком много шипов. К сожалению, так и вышло… Даже сильная любовь не всегда делает брак счастливым и долговечным.

Я для Мела Феррера была исключительно точкой приложения его сумасшедшей энергии. Если Джеймс Хенсон и обладал похожей энергетикой, то хотя бы не вся она была направлена на меня, отвлекал бизнес. У Мела его бизнес, все дело его жизни стало заключаться во мне. Первое, что он затеял, – постановка «Ундины» на Бродвее, где он сам играл рыцаря Ганса, в которого влюбилась нимфа воды Ундина. Ундиной была я. Романтическая история любви заканчивалась трагически – рыцарь умирал, а русалка отправлялась обратно в свое царство к подругам.

Режиссером спектакля стал знаменитый Альфред Лант, а его жена Линн Фонтанн стала для меня второй Кэтлин Несбитт.

Мел, предложивший мне пьесу и саму роль, был… весьма недоволен. Я не хотела играть на сцене. Чтобы заполучить меня на Бродвей, Мелу предложили роль Ганса, совсем этого не скрывая, но переписать текст, увеличив эту роль, отказались. Начались его стычки с Линн, потом с режиссером, я, как могла, сглаживала углы, но Мел словно нарочно назавтра разрушал все, чего вчера удавалось достичь.

Он сам признавался, что имеет непростой и даже скверный характер, но оказалось, что первой от этого характера должна страдать я. Режиссер советовал одно, Мел требовал совсем другое, я, не желая ссориться ни с одним, ни со вторым, делала вид, что прислушиваюсь, репетиции шли очень тяжело. После трудных и нервных съемок «Сабрины» мне очень хотелось отдохнуть и почувствовать теплоту добрых отношений, но ничего не получалось.

Еще хуже стало, когда мной в роли Ундины начали откровенно восхищаться. Не знаю, действительно ли играла так хорошо, но я очень старалась, словно своей игрой могла компенсировать Альфреду Ланту скандалы с Мелом. Феррер угрожал режиссеру уйти из спектакля и увести меня за собой. Я больше не могла терпеть и заявила, что действительно уйду, но только и от него тоже.

Премьера на Бродвее состоялась в феврале 1954 года, спектакль был встречен восторженно, хвалили всех, кроме… Мела Феррера. Мне было очень жаль, что он не сумел показать все свое обаяние, но мне тоже казалось, что роль романтичного рыцаря не для Феррера. За «Ундину» Альфред Лант получил награду как лучший режиссер сезона.

Удивительно ли, что к концу марта, когда вручались статуэтки «Оскара», я уже едва держалась на ногах? Мне была очень нужна мамина помощь, но этой помощи снова не нашлось. Маме не нравился Мел, это понятно, у него не было миллионов, как у Хенсона, не было надежного положения, а актерская стезя тяжела и доход неровен… Она приехала в Нью-Йорк, но моей игрой была довольна еще меньше Мела, а полученные высшие награды ее не впечатлили вовсе.

Нервы, нервы, нервы… Я едва держалась на ногах, грызла ногти (дурная привычка, от которой никак не удавалось избавиться), курила одну сигарету за другой, день ото дня худела и хотела одного – отдохнуть. После окончания театрального сезона мы уехали в Швейцарию. Мел настаивал на свадьбе, пусть и самой скромной. Мама, Кэтлин, Анита Лоос, Линн Фонтанн… все были против нашего с Феррером брака. Но если Мел чего-то хотел, он добивался этого обязательно, даже ценой разрушений.

В одном они с мамой сходились во мнении: лучшее средство от любой депрессии – работа! Мама прописала мне строгий режим и прогулки по утрам, а Мел заваливал все новыми и новыми сценариями. Почему-то даже они не понимали, что мне нужен отдых, слишком многое навалилось на меня за последние два года, я вымотана. Мама не понимала, что такое съемки и восемь спектаклей в неделю, а также сумасшедшее количество разных интервью или фотосессий. Но Мел-то знал!

Но даже желание заставить меня работать и соблюдать режим не примирило баронессу ван Хеемстра и Мела Феррера. Он звал меня замуж, мама была против, я была совершенно измотана, потому очень кстати оказался совет врачей подлечить мою астму горным воздухом Швейцарии. Не хотелось никого видеть, надоели постоянные стычки между мамой и Мелом, и я отправилась в Гштаад одна. Мама обиделась, мы почти поссорились. Мел оказался хитрей, он организовал себе съемки в Италии и был от меня недалеко.

Улетая из Нью-Йорка, я заявила журналистам, что хочу наслаждаться жизнью, а не превращаться в развалину. Какая наивность думать, что тебя оставят в покое в горах Швейцарии! «Римские каникулы» с успехом шли в Европе и со дня моего приезда стали ежедневно демонстрироваться в местном кинотеатре. Это превратилось в развлечение: посмотреть кино, а потом отправиться разглядывать исполнительницу главной роли, качая головами, мол, какая же она худая и бледная!

Я не могла и шага сделать из отеля, из витрин магазинов на меня смотрели собственные портреты, помещенные в рамки, обязательно находился десяток желающих получить автограф «про запас»:

– Подпишите еще моей подруге Хелен… а это моему зятю Альберту и еще невестке Валентине… Нет, невестке, пожалуй, не стоит, лучше напишите еще одну мне самой, пусть она умрет от зависти!

– Можно с вами сфотографироваться?

Я сбежала в свой номер и не показывалась оттуда несколько дней. Быстро пришлось убедиться, что напротив моих окон почти постоянно дежурят несколько любопытных.

Шторы задернуты, в комнате полумрак, скучно, тоскливо… горный воздух только через приоткрытое окно… Я сидела в глубоком кресле, обхватив подтянутые к подбородку колени, и страдала. Отдыха не получалось, то и дело звонил телефон, после требования к портье соединять меня только с другими городами легче не стало, никакого отдыха не получилось, только хуже.

Отвратительному настроению весьма способствовали и денежные проблемы. Несмотря на очень успешные проекты, денег катастрофически не хватало. Вызывающая визгливый восторг актриса жила крайне стесненно. И за «Римские каникулы», и за «Сабрину» я получила во много раз меньше, чем мои партнеры, театральные заработки и вовсе были малы, а жизнь в Нью-Йорке дорогая.

Сидела, слушая шелест дождя за окном, и грустила, вспоминая уютную виллу Джин Симмонс с бассейном, прекрасным садом и возможностью вдоволь понежиться на солнышке… Почему я, тратя столько сил на съемках и репетициях, не могу позволить себе хотя бы крошечный домик в здешних горах, только обязательно скрытый от любопытных глаз? Чтобы насладиться покоем, уютом, отдохнуть от суматохи Голливуда…

Может, Мел прав и меня недостаточно ценят в «Парамаунте»? Может, нужно требовать большие гонорары, которые давали бы возможность не кидаться от одной роли к другой в целях заработка, а сниматься изредка, но дорого? Но мои контракты заключались с еще неизвестной актрисой, тогда важнее была сама возможность играть у таких режиссеров и с такими партнерами. Однако пришло время задуматься. В тишине простенького номера, поневоле запертая в четырех не слишком просторных стенах, я тосковала. Если весь мой отдых будет вот таким, то зачем и уезжать?

Хотелось плакать, а еще взвыть:

«Ме-ел… где ты?»

Я спешно написала ему письмо с просьбой вытащить отсюда и помочь устроиться где-нибудь, где под окнами не будет любопытных, а на улицах желающих взять автограф.

Феррер примчался тут же. Именно он перевез меня в Бюргеншток на озере Люцерн. Более красивого места я не видела в жизни! Его порекомендовал Мелу, у которого, казалось, знакомыми были все и везде, Карло Понти. Знаменитый продюсер часто работал на студии «Чинечитто», где мы снимали «Римские каникулы», но у меня встречи с ним не случилось, а вот Мел был знаком.

Небольшой отель из нескольких раскиданных между деревьями шале, с хорошим рестораном и прекрасным обслуживанием, так же хорошо охранялся. Там не было глухого высокого забора, но и любопытные репортеры не появлялись тоже. По просьбе Мела хозяин Фриц Фрей отключил мой телефон и вызывал к общему, только если звонили Мел или мама. Строгая питательная диета, прогулки, продолжительный сон, режим дня, прекрасный воздух и заботливое отношение быстро сделали свое дело, я пришла в себя.

Мел не напоминал о своем предложении, но я невольно о нем размышляла. Вид озера Люцерн и гор вокруг него очень располагает к размышлениям. Постепенно я стала думать о своей карьере несколько иначе. Возможно, сказался пример Карло Понти и Софи Лорен. Вот какой наставник и защитник нужен актрисе, тем более начинающей и не слишком опытной, какой тогда была красавица Софи! Сердце екнуло: а разве у меня нет такого защитника? К тому же Мел так красив, он всегда сможет отстоять мои интересы и помочь сделать разумную карьеру, которая не выкрутит меня, словно губку, и не бросит умирать на обочине дороги.

Сама я говорила журналистам, что хочу сделать карьеру, но не хочу при этом стать карьеристкой. Если бы меня попросили объяснить толком, не смогла бы, но казалось, и так все ясно – я хочу стать звездой, но не потерять при этом хоть подобие нормальной жизни.

Мел был очень рад моему возвращению в нормальное состояние:

– Наконец у тебя заблестели глаза.

Он приезжал из Италии при любой возможности, но разве у актеров часто бывает таковая? Приближался его двадцать седьмой день рождения, и я отправила Ферреру в подарок платиновые часы с выгравированной строчкой из песни Кауэрда «Схожу с ума по парню». Я действительно сильно тосковала по Мелу, в последний год мы были почти все время вместе и по-настоящему любили друг друга.

Студия пошла актеру навстречу, изменив график съемок, он примчался в Швейцарию, и в мэрии городка Буош состоялось наше с ним бракосочетание. На следующий день, 25 сентября 1954 года, нас обвенчали. Шел проливной дождь, наша церемония была скромной, присутствовали только самые близкие, мама все время плакала…

Мы не желали освещать свое семейное счастье тысячами вспышек фотокамер, не желали видеть свои фотографии во всех газетах, мы желали быть вместе и быть счастливыми. Но репортеры желали заработать, а публика знать, во что именно одета невеста, какой подарок преподнес ей жених, почему плакала теща и куда же запропастились братья молодой супруги. А как отнеслись к новой жене своего папы дети от предыдущего брака Феррера? Сколь долгим будет медовый месяц? Что приготовит или закажет на завтрак миссис Феррер?

Нас преследовали неприлично назойливо, не помог ни тайный отъезд в Рим, ни хитрость уже в Италии, когда наша машина на полной скорости въехала в главные ворота студии и, промчавшись насквозь, выехала из задних, ни сумасшедшие гонки в попытке добраться до виллы в Виньо Сан-Антонио, чтобы укрыться от вездесущих фотографов.

Итальянские репортеры могли дать сто очков вперед даже американским! Они умудрились добраться до виллы раньше нас и засели во всех кустах. Осада была столь наглой и настойчивой, что мы вышли, чтобы позировать перед камерами. Казалось, вопрос разрешен, десяти минут вполне хватило, чтобы истратить километры пленки, но…

Когда уже перед сном я вышла на крыльцо, чтобы подышать чистым прохладным воздухом, то в ужасе метнулась обратно: на деревьях, в кустах, на заборе гроздьями висели все те же репортеры! Может, и не те, а другие, которые не успели к нашей невольной фотосессии. Лужайка перед домом осветилась десятками фотовспышек снова.

Пришлось вызывать полицию…

Я долго рыдала на груди у Мела:

– Огради меня от всего этого. Я не хочу такой славы…

– А чего ты хочешь?

– Детей…

Подозреваю, что сильно разочаровала Мела своим заявлением, он рассчитывал несколько на другое. Ярким примером для Феррера были Карло Понти и Дино де Лаурентис, которые делали карьеры своих жен – Понти для гражданской супруги Софии Лорен, а Лаурентис для Сильваны Монгано. Феррер решил заботиться обо мне так же.

Думаю, из Мела вышел бы прекрасный импресарио или продюсер, но он пытался играть сам и ставить фильмы как режиссер. Великолепный организатор и блестящий умелец уговаривать или убеждать, Мел совершенно не желал по-настоящему страдать или радоваться в кадре, а потому успеха как актер после роли кукольника в «Лили» не имел.

Но мне было совершенно все равно, успешен ли он как актер, я любила Мела, а он меня. К тому же он действительно защищал меня от всего и организовывал мою жизнь, зарабатывая за нас обоих, потому что я оказалась беременна и сниматься не могла.

Мел познакомил меня с Куртом Фрингсом, ставшим моим агентом. О-о… этого человека боялись все. Курта невозможно убедить в чем-то, что шло вразрез с интересами его клиентов, а уж гонорары он умел требовать совершенно непреклонно. Именно благодаря Фрингсу я стала высокооплачиваемой актрисой.

Но сначала не желала вовсе никаких гонораров, я желала стать образцовой хозяйкой и матерью! Училась готовить блюда итальянской кухни, печь деревенский хлеб, полюбила спагетти… с удовольствием возилась с нашими двумя собаками, множеством кошек и очаровательным осликом… просто жила…

Иногда в гости приезжали две занимательные пары – Карло Понти со своей прекрасной возлюбленной Софией Лорен и Дино де Лаурентис с божественной супругой Сильвано Монгано. С их появлением шум поднимался невообразимый, итальянцы есть итальянцы, мне начинало казаться, что даже воздух вокруг бурлит от их страстей.

Представьте себе: две роскошные красавицы-итальянки, рослые, длинноногие, с осиной талией и крепкой грудью, большеглазые и безумно эффектные, а рядом лысоватые, полноватые возлюбленные, каждый из которых на полголовы ниже. Но в глазах красавиц откровенное восхищение и любовь, и энергия у всех четверых через край.

В сентябре Софии исполнилось двадцать, в тот же день закончились их съемки в «Золоте Неаполя», и Карло Понти сделал своей протеже роскошный подарок – кольцо с бриллиантом. Это означало бы предложение руки и сердца, не будь Понти… женат! В первый же приезд София осторожно поинтересовалась у меня:

– Вы с Мелом обвенчаны?

– Да.

– В католической церкви?!

– Нет, протестантской.

– Молодцы. А мой Карло венчан в католической, потому развестись не сможет… – В ее огромных прекрасных глазах появилась настоящая грусть, которая тут же сменилась почти лукавством. – Но я буду жить с ним и так! Лучше невенчанный муж, чем никакого. – И неожиданно серьезно вздохнула: – Просто я его люблю.

Вот этого могла бы не говорить. Удивительно, но красавица София действительно обожала своего не такого уж красивого Понти. Вообще, эта удивительная, никогда не унывающая женщина словно одаривала своей красотой всех вокруг, как солнце лучами. Вот у кого поучиться вести себя с журналистами и поклонниками! До сих пор поражаюсь, как ей удается казаться очень доступной и одновременно недосягаемой.

Понти и Лаурентиса считали настоящими акулами киноиндустрии Италии. Наверное, так и было, но тогда я еще не имела с ними дел как с продюсерами, на виллу приезжали два шумных, веселых человека со своими обожаемыми женщинами, поднимался невообразимый гвалт, звучал заразительный смех, громкая речь, а я пыталась продраться через жуткий акцент еще не слишком хорошо говорившей по-французски Софии.

Их любовь с Понти оказалась навсегда, она разрушила все преграды, даже сопротивление Ватикана. София с огромными трудностями родила двух сыновей и прекрасно их воспитала. Удивительно, но актриса, немало игравшая взбалмошных красоток, больше всего мечтала стать просто матерью. Это сближало нас, я ведь тоже хотела быть хорошей мамой.

Мы имели слишком разный темперамент. София по-итальянски энергична, она таковой и осталась, но со временем научилась не изливать свою энергию на всех и стала чуть потише.

Я, воспитанная строгой мамой в традициях семейства ван Хеемстра («женщины нашего круга не позволяют себе излишних эмоций, а уж демонстрировать их вообще недопустимо!»), могла изливать темперамент только в танце.

Подругами мы с Софией стали позже, когда наша с Мелом и их с Карло виллы в Швейцарии оказались по соседству. У меня уже был толстячок Шон, а София никак не могла родить. Я тоже родила не с первой попытки, были выкидыши и рождение мертвого ребенка, но Шон родился крепким и здоровеньким. Когда Карло Понти уезжал по своим делам, а Мел по своим, София приезжала ко мне, мы укладывали Шона спать, отправлялись на кухню, я варила макароны по-итальянски, и мы подолгу болтали или просто молчали, как обыкновенные женщины, ждущие возвращения своих необыкновенных мужчин.

София уже научилась при мне несколько сдерживать свой темперамент, видно, понимая, что голландке трудно воспринимать бурные итальянские страсти, в жизни она оказалась простой и доброжелательной. С каждым годом расцветая, София ничуть не боялась играть роли, отнюдь не подчеркивающие ее красоту, а словно стремившиеся скрыть, зато какова игра! Когда нас одновременно номинировали на «Оскара» – меня за роль Холи Голайтли в «Завтраке у Тиффани», а Софию Лорен за Чезарию в «Чочаре» («Двух женщинах») и статуэтка досталась Софии, я не расстроилась, слишком сильной была ее игра в этом фильме.

У этой женщины не тысячи, а миллион ипостасей, и все София исполняет отлично. Воспитанная в кварталах для бедных, она умеет выглядеть настоящей королевой, красавица, к ногам которой готовы упасть все мужчины мира, по-настоящему любит своего Карло, светская львица, величественная на официальных приемах, изумительно проста в общении, она все-таки сумела родить двоих детей и стать прекрасной матерью. Королева, играющая простых сельских женщин или с аппетитом уплетающая спагетти, повелительница, с тоской, по-бабьи подпершая рукой красивый подбородок, взирающая на сладко спящего Шона, умудрявшаяся одновременно быть и выглядеть сексапильной красоткой и озорной девчонкой…

О Софии можно писать долго и восторженно, но все вокруг не хуже меня знают перипетии ее судьбы и ее умопомрачительную красоту, как внешнюю, так и внутреннюю. Она настоящая всегда, везде и во всем.

Но тогда наша дружба только начиналась, нам не удалось стать неразлучными подругами, потому что жизнь постоянно разводила по разным странам и даже континентам, но за те счастливые часы, что я просидела на кухне вместе с Софией Лорен, я благодарна судьбе.

Теперь всеми контактами с «Парамаунтом» ведал Курт Фрингс, что сильно облегчило мне существование. Я могла предаваться радостям жизни. Выезжала куда-либо не часто, однажды я рискнула сделать это без Мела и пожалела.

Это была благотворительная поездка в Амстердам, чтобы помочь собрать средства в помощь ветеранам войны. Сначала все шло хорошо, но, когда в газетах появилось сообщение, что в Амстердам приехала исполнительница главной роли в «Римских каникулах», покоя не стало не от репортеров, а просто от желающих получить автограф, сфотографироваться или хотя бы прикоснуться ко мне. Когда в одном из больших магазинов толпа едва не разнесла отдел, в котором я оказалась, стало понятно, что без охраны, причем немалой, никуда ни выходить, ни выезжать нельзя.

Я извинялась перед администрацией магазина за то, что по моей вине едва не случился погром, а они передо мной, что не обеспечили звезде достойную охрану. С тех пор я никуда не выбиралась, предварительно не удостоверившись, что эта охрана обеспечена. Это не каприз звезды, а понимание, что из-за поведения толпы могут пострадать невинные люди.

Мел вел тяжелые переговоры о съемках «Ундины», но они шли неудачно. Продюсеры не желали просто переносить на экран созданную версию спектакля, потому что вдова автора пьесы Жироду запросила слишком большую сумму за право экранизации, а Мел не желал участвовать в сказке, когда-то написанной де Ла Мотт Фуко, на основании которой Жироду создал пьесу. Мел понимал, что там его роль будет сокращена до неузнаваемости. Однако у нас просто заканчивались деньги, стало ясно, что совсем скоро предстоит сниматься где угодно и в какой угодно роли, чтобы просто жить.

Но хуже всего, что я не смогла доносить ребенка! Выкидыш вызвал новый приступ страшной депрессии. Жить просто не хотелось. Неужели я измотана настолько, что не смогу стать матерью?

Мама и Мел всегда считали, что лучшее средство от депрессии – работа, и чем больше этой работы, тем скорее человек приходит в себя. Весной мы дали согласие на съемки в «Войне и мире» – Мел в роли князя Андрея, а я в роли Наташи Ростовой. Курт получил задание выжать из продюсеров как можно больше, мы не желали экономить каждый цент, хотя и не намеревались покупать огромные виллы или яхты.

Все время шли разговоры о том, что Мел на меня давит, полностью подчинил своей воле, принимает за меня решения, что я люблю его больше, чем он меня… Тогда я категорически это опровергала, а теперь понимаю, что так и было. Любил ли Мел меня? Безусловно, иначе я никогда бы не связала жизнь с таким человеком. Он любил и защищал, иногда излишне рьяно. Разница между нами была в том, что при всей своей любви к игре я предпочла бы быть женой и матерью, не гналась за славой, уже познакомившись с ее оборотной стороной, не хотела выкладываться на сцене или площадке до полного изнеможения. Мел, напротив, был крайне честолюбив, для него слава и ее мишурный блеск значили слишком много. Славы муж хотел и для меня, и для себя. Это не всегда получалось.

Муж пригласил поработать со мной журналиста Генри Роджерса, который готовил интервью, фотосессии и планировал предстоящие встречи. Но при одной мысли о необходимости снова и снова улыбаться перед объективом у меня портилось настроение. Сама себе я все больше напоминала принцессу Анну, которой удалось скинуть жмущую туфельку, но совершенно не хочется надевать ее обратно. Мел никак не мог этого понять:

– Неужели всего за несколько месяцев тебе успела так надоесть слава? Одри, ведь ты актриса, ты должна уметь и любить сниматься.

– Я хочу быть женой.

Но я понимала другое: он прав, сниматься нужно, иначе нам просто не на что будет жить. Сейчас я могу признать: да, Мел давил на меня, но у меня было сильно желание спрятаться за его спину, не заниматься ничем, кроме самих съемок, не решать никакие финансовые и деловые вопросы. Если уж выезжать из своего убежища в Альпах, то только ради самих съемок, ни позировать перед фотографами, ни спорить с продюсерами мне не хотелось. Мел был широкой спиной, за которой я предпочитала прятаться.

К сожалению, эта готовность подчиняться переросла в нечто большее – Мел стал просто распоряжаться моей жизнью. Если бы при этом он запер меня на вилле «Бетания», которую мы сняли, я не была бы против, но он постепенно стал диктовать мне все: что играть, что носить, что говорить, как себя вести.

А я хотела одного: ребенка!

«Война и мир»
На съемках и в жизни

У Дино де Лаурентиса имелась причина для визитов в наш дом в Бюргенштоке, он затевал огромный проект – фильм по роману русского писателя Льва Толстого «Война и мир» – и предложил Мелу роль князя Андрея. В первый же день Мел предупредил меня, чтобы не вела никаких переговоров и не поддавалась ни на какие хитрости Лаурентиса:

– Одри, он явно хочет видеть тебя Наташей Ростовой.

– Нет, я же ношу ребенка!

– Потому и говорю, чтобы лучше помалкивала.

Карло Понти и Дино де Лаурентис все делали с размахом: если жениться, так на самых красивых актрисах Италии, если снимать, так громадные эпопеи с сумасшедшим ценником. Курт говорил, что таких не грех и немного обобрать. Не знаю, как про «обобрать», но гонорар у меня был просто сказочный, он в тридцать раз превышал оплату съемок в «Сабрине», а о «Римских каникулах» и говорить нечего. У Мела было много скромней, но, когда я попыталась сопротивляться, они с Куртом просто заставили меня замолчать!

Весь фильм был немыслимо дорогой, масштабный, сложный и… настолько же неподготовленный. Понти и Лаурентис почему-то очень спешили, назначив начало съемок на 1 июля. Замечательный режиссер Кинг Видор метался, спешно подбирая полсотни актеров на роли со словами; костюмеры шили больше двадцати тысяч костюмов, просто купить которые, как для «Сабрины», было невозможно; со всей Европы свозили лошадей, которых требовалось около десятка тысяч; для съемок русской зимы посреди итальянского жаркого лета грузовики везли сотни тонн искусственного снега; военные музеи скрепя сердце поставляли из своих запасников старинные пушки…

Все крутилось и вертелось, шли примерки, готовились декорации дворцов и деревень, не было только одного – сценария!

Продюсеры сделали страшное: получив перевод огромного романа, они разбили его на части и отдали каждую своей группе сценаристов, нимало не заботясь, что разные люди напишут в разном стиле. Работа проведена спешно – за три недели, – и результат получился соответственный. Кинг Видор рассказывал, что схватился за голову, увидев сценарий в полтысячи страниц, каждая часть которого существовала самостоятельно.

Тогда спешно пригласили нескольких писателей, чтобы выправить ситуацию. Все равно фильм был очень длинным, и смотреть его тяжело.

Ставку делали на красивые виды, масштабность съемок и тонкую игру актеров. Но играть тоже оказалось нелегко. Наташа Ростова не Сабрина, а «Война и мир» не комедия, характеры героев должны быть в развитии, но его не было, как не всегда бывала единая линия поведения героев в разных частях сценария.

Роль князя Андрея Болконского сразу предложили Мелу, позже мы все поняли, какой ошибкой было соединить нас в любовной истории, пусть и столь целомудренной. Мы с Феррером просто не могли играть перед камерой ни бурную страсть, ни даже влюбленность, это наше и только наше, выносить свои ощущения на зрителя ни я, ни он не способны.

К сожалению, к моему величайшему сожалению, мы снимали грандиозную не только по масштабности, но и по духу эпопею просто как большой красивый фильм с множеством сцен, временами даже не слишком связанных между собой… Позже, когда мне пришлось играть сестру Люк в «Истории монахини», я поразилась тщательности подготовки к съемкам. Режиссер «Истории» Фред Циннеман не просто изучил натуру, на которой нужно снимать, он привлекал к поездкам нас с автором сценария Андерсоном, чтобы мы могли на собственном опыте почувствовать атмосферу монастырей. Мы, актрисы, игравшие монахинь, жили в этих обителях, молились вместе с сестрами, учились ходить, как они, стоять, как они, ели и спали в обители. Но главным было даже не подчинение распорядку дня, актеры – народ привычный ко всему, а необходимость, например, по-настоящему молчать целый день, потому что говорить не положено. Или присутствовать на операции, во время которой только что родившийся ребенок погиб! Мы провели несколько дней в лечебнице для прокаженных, помогая облегчать боль этим людям.

Потому, когда приступали к съемкам фильма Циннемана, не просто знали текст или мизансцены, а знали, как проживать каждую сцену. Нельзя играть что-то, не прочувствовав это на себе! Во время съемок «Римских каникул» я действительно открывала для себя прелесть Рима и радовалась общению с Грегори Пеком, в «Забавной мордашке» восторгалась возможностью потанцевать с Фредом Астером, в «Завтраке у Тиффани» «помогала» Холи Голайтли разобраться со своими чувствами…

А в «Войне и мире» всего лишь изображала прелесть Наташи Ростовой. Но ведь у Толстого она растет, взрослеет духовно, превращаясь из непоседливой восхищенной девочки в очаровательную, но посерьезневшую женщину. А в фильме этого не происходило, Наташа оставалась хлопающим глазами очарованием, которое непонятно почему выходило замуж за Пьера Безухова.

Я твердила, что Пьера должен играть Питер Устинов, но Лаурентис решил иначе. Почему они стремились, чтобы Пьер на экране не получился слишком интеллигентным, непонятно, ведь в романе он именно таков. Лаурентис, в свою очередь, предложил Грегори Пека. Конечно, играть с Грегори я готова хоть десять ролей, но каково будет Мелу? К тому же Пек отнюдь не увалень, каким Безухов описан у Толстого. Я удивлялась: зачем отходить от авторского текста, если у самого писателя, кажется, даже насморк героев описан с точностью до одного чихания!

Мел снисходительно улыбался, позволяя Лаурентису самому объяснять глупышке разницу между романом и кино. Да, в книге автор мог позволить героям многое, что невозможно не только показать, но и допустить на экране. Зрители не простят Наташе Ростовой смены красивого, мужественного князя Андрея на увальня Пьера Безухова, неважно, что эта замена происходит после смерти князя Андрея. Хорошая героиня должна страдать до конца жизни, а если уж влюбляться в другого, то только в супергероя.

Конечно, на роль супергероя Грегори подходил безусловно, но я боялась, что он совсем заслонит собой Мела и ничего хорошего не получится. Феррера не заслонили, но ничего хорошего все равно не получилось.

После нескольких проб разных актеров на роль Пьера Безухова утвердили Генри Фонду. Генри – прекрасный актер, но Пьер слишком сложная роль, чтобы ее играть, Пьером надо быть и жить. И уж конечно, должно быть не четыре месяца сумасшедших съемок, а год подготовки. Но мы снимали всего два летних месяца и два осенних. Это слишком мало для фильма такого объема и такой глубины.

Позже его сняли сами русские, и как сняли! Серж Бондарчук не торопился и не втискивал огромный сложный роман в три часа экранного времени, не заставлял бегом снимать самые важные сцены, а Пьера Безухова сыграл сам, и верно сделал. Они получили «Оскара», и получили справедливо.

Мы получили только сдержанные отзывы критики по поводу масштабности проекта, красивых сцен и хорошенькой Наташи Ростовой, у которой, правда, слишком тощие ключицы. Генри в роли Пьера ругали за угрюмость и подавленность, а Мела в роли князя Андрея – за совершенную бесстрастность. Феррер играл очень умело, но действительно отстраненно, он просто выполнял свою роль, произнося слова и делая нужные движения. Сомневаюсь, что восторженная Наташа Ростова могла влюбиться в такого холодного князя Андрея.

Я пыталась что-то говорить Мелу, но он в ответ злился:

– Я знаю свою роль и знаю, как надо играть. Думай о своей.

Между нами пробежал первый холодок, было заметно, что Мел злится из-за моих попыток вмешиваться в его игру, ведь до сих пор таким правом обладал только он. Муж, видно, решил, что я начала зазнаваться и завышать себе цену. А я пыталась объяснить:

– Мел, чтобы получилось по-настоящему, нужно по-настоящему чувствовать…

Он фыркал:

– Так может говорить только неопытная статистка. Если чувствовать все, что играешь, превратишься, как ты после «Ундины», в сущий скелет на грани душевного срыва. Актеры должны уметь играть, понимаешь, играть страсть, а не поддаваться ей.

– Но ведь тогда получается фальшиво…

Я обожала своего Мела, но не могла не признать, что у него получалось пусть не фальшиво, но совершенно холодно, это заметно испортило роль князя Андрея. Актер в русском фильме тоже был сдержан и почти холоден, но лишь внешне, в его глазах читались внутренние переживания, и наружная холодность при этом только придавала внутренней игре вес. Почему это не удалось Мелу? Наверное, потому, что он не желал переживать и внутренне, он лишь играл чувства.

Работа была тяжелой не из-за мучений в теплой одежде во время летней жары в Италии, не из-за множества физически трудных сцен, не из-за необходимости ездить на лошади, чего я раньше не умела, не из-за бесконечных и весьма спешных дублей масштабных сцен, а из-за какой-то пустоты… Не было жизни в картине, были только съемки и следование сюжету. Рядом со мной бесстрастно изображал любовь Мел и хмурился Генри, и попытки оживить их с помощью восторгов Наташи делали ее образ несколько глуповатым.

Мне очень нравится русская литература, при этом я прекрасно понимаю, что читать, например, лучшие произведения Тургенева нужно на русском, Толстого тоже. При переводах теряется очень многое. Когда слушаешь, как читают произведения на русском те, кто владеет языком свободно, кажется, что они поют. Русский язык очень сложный, я пыталась брать уроки, но для этого нужно слишком много времени. Это то, чего я так и не успела в жизни, а жаль…

Я смотрела русский вариант «Войны и мира» и чуть не плакала, там было все: музыка речи, музыка чувств, музыка души… Приятно, что актриса, играющая Наташу Ростову, похожа на меня, значит, даже русские решили, что Наташа должна быть именно такой. Но она действительно менялась в фильме, а я оставалась такой же.

У меня были два фильма, в которых я могла выполнить работу на «Оскара», но не сделала ее: «Война и мир» и «Моя прекрасная леди». Когда мне пытались выразить сочувствие по поводу предвзятости чиновников, я только пожимала плечами: их вины тут нет, просто я сыграла недостаточно хорошо. А ведь какие роли… Это называется упущенными возможностями.

У моей приятельницы Дорис Клайнер был муж Юл Бриннер. Прожили они вместе не так долго, но я многое подметила. Собственно, в немалой степени под их влиянием мы попытались найти место для жизни в Швейцарии, а не в Англии или США. У Юла было роскошное поместье недалеко от Женевы. Поженились Дорис и Юл прямо на съемочной площадке «Великолепной семерки», той самой, что превратила уже популярного после фильма «Король и я» Бриннера в настоящую икону вестернов, одного из самых обожаемых актеров Америки.

У Юла весьма своеобразная (к сожалению, была, его уже нет на свете) внешность. В пьесе и фильме «Король и я» он играл сиамского короля в парике из длинных черных волос, в противовес этому в новом фильме его любовница Марлен Дитрих убедила побриться наголо, в результате получилась та самая внешность, которую знает вся Америка – ковбоя Криса, главного из «Великолепной семерки». Но не бритый череп и даже не прекрасные физические данные привлекали к нему поклонников. Каждый, кто оказывался рядом, неизменно попадал под обаяние пронзительных глаз и завораживающего голоса.

Я сама много раз слушала его пластинку «Мы цыгане», которую Бриннер выпустил вместе с другом Алешей. Что-то было во всем его облике, в голосе, в исходившей от него силе такое, что говорило о мятущейся душе. Юлу удавалось все, чем бы он ни занимался: его сиамский король оказался оскароносным; любая роль, которую играл Бриннер, принималась с восторгом, даже если фильм был откровенно слабым; у Юла были любовницами самые красивые актрисы – Марлен Дитрих и Ингрид Бергман; женился он несколько раз, имел все, чего только мог пожелать мужчина. А вот спокойствия в душе не было.

Почему? Объяснила София:

– Юл – русский, а у них не бывает спокойных душ, всегда нужно что-то еще.

Постепенно я поняла, что это «что-то» не в материальном, душа Бриннера страдала от невостребованности. Снимаясь в роли Мити в «Братьях Карамазовых», он криком кричал на площадке, требуя сменить актрису, игравшую его любимую. Бриннер просто не мог выносить половинчатой игры, он выкладывался полностью. К сожалению, ни в Голливуде, ни в Европе такой накал оказался не нужен, он не добавлял фильмам кассовости.

О Бриннере я не раз вспоминала на съемках «Войны и мира». Для Юла там не было роли, но сам подход к делу, горение и полная отдача очень пригодились бы. Но их не было. «Война и мир» фильм красочный, масштабный, он благосклонно был принят зрителями Америки и Европы, но не более. Когда вышел русский вариант, глядя на игру их актеров, я видела Бриннера даже в спокойном князе Андрее, в странноватом Пьере Безухове, в юной Наташе была та же мятущаяся душа. Нам никогда не постичь этого.

Уже на премьере было понятно, что ни звездный состав, ни масштабность съемок, ни огромные затраченные средства фильм не спасли, наспех сделанная эпопея понравиться ни зрителям, ни кинокритикам не могла, с этим приходилось согласиться. Наша троица – Генри, Мел и я – на афишах людей в кинотеатры не привлекла и переживать из-за сложности любви русских во время нашествия Наполеона не заставила. Загадочные русские так и остались загадочными. Фильм не стал ни кассовым, ни даже просто популярным, как только закончилась грандиозная рекламная кампания киностудии, о нем благополучно забыли.

Наши с Мелом отношения эта работа несколько охладила. Я была в отчаянье: неужели съемки способны помешать нашему счастью? Если дело обстоит так, то я вполне согласна принести в жертву семейному счастью славу и успех, семья важнее. Мел так не думал, я для него существовала не только как жена, но и как партнер по съемочной площадке, а главное, как точка приложения его неуемной энергии. Меня всегда поражало, почему у Феррера, буквально бурлившего идеями, сгоравшего от желания осуществить множество безумных проектов, эта же энергия не выходит в ролях. Куда она девается? Почему, когда надо страдать или восторгаться перед камерой или на сцене, Феррер становится ледышкой, от которой замерзают все, от партнеров до зрителей? Неужели энергия сгорает, не успев примениться?

Мел с увлечением и охотой брался за какой-то очередной проект, вкладывал в него безумное количество сил, но словно остывал, не успев осуществить. Сколько раз я наблюдала, как блестящая задумка превращалась ни во что именно из-за душевной усталости Феррера, он загорался новым проектом, а старый завершал кое-как. В результате ни единой успешной роли, кроме разве кукольника в «Лили», в которой я его и увидела, ни единого фильма, ни единого проекта.

Самому Мелу почему-то нравилась такая жизнь, он и по сей день придумывает, начинает и доделывает спустя рукава, будучи полностью захвачен следующей идеей. В результате тускло, бездушно, неинтересно. Наверное, Феррер получает удовольствие от самих грандиозных планов, а не от их воплощения. Если так, то надо останавливаться на стадии планирования, просто продавать разработанные планы другим, они хоть воплотят талантливо, а не скомкают на полпути.

Но это дело Феррера, а не мое, он никогда не любил, чтобы я вмешивалась в его дела, даже советовать не позволял, в то же время сам просто диктовал мне все в моей жизни.

«Забавная мордашка»
Как станцевать с Фредом Астером

Это было то, чего мне не хватало, – мюзикл! Снова сказка о Золушке, которой после мрачноватого книжного магазина, забитого книгами по философии, выпало вдруг стать лицом известнейшего журнала мод. Джо Стоктон и не помышляла о такой работе, считая модные журналы вредными для интеллектуального развития умов, когда магазин неожиданно стал декорацией съемок экстравагантных моделей, а она сама попала на глаза фотографу Дику Эйвери.

Необычная «забавная мордашка» героини показалась Дику подходящей для нового лица, он сумел убедить в этом владелицу журнала, и Джо отправилась вместе со съемочной группой в Париж. Продавщицу заумных трактатов в Париж манила возможность посетить лекцию обожаемого ею профессора философии.

Благодаря роскошным нарядам и макияжу Джо мгновенно превратилась просто в красавицу, у них с Диком вспыхнуло взаимное чувство, а профессор философии, попасть на лекцию которого Джо мечтала несколько лет, оказался заурядным любителем хорошеньких женщин. Показ коллекции в исполнении Джо, конечно, прошел исключительно успешно, и они с Диком поняли, что бороться со своими чувствами ни к чему.

Обычная голливудская сказка со счастливым концом, но в этом фильме главной была возможность играть и танцевать с Фредом Астером, а еще демонстрировать модели моего обожаемого Юбера Живанши. Красиво, музыкально, счастливо… Как раз то, чего уже давно жаждало мое сердце.

Кто из женщин не мечтал станцевать с великолепным Фредом Астером? Наверное, только те, кто вообще не знает, кто это такой. А демонстрировать наряды Юбера Живанши? Те, кто пока в пеленках, а модели пеленок Юбер не создает.

Продюсеры немного обманули нас с Фредом, мне сказали, что Астер уже дал согласие на участие в съемках, надеясь, что я тут же соглашусь тоже. А самому Фреду это же сказали обо мне. Оказывается, Фред давно хотел сняться со мной, и это сыграло свою роль. Мой агент Курт Фрингс объявил, что сценарий пустой и фильм будет таким же, а я согласилась.

Современная сказка, Фред Астер в качестве влюбленного в меня фотографа, наряды Живанши, музыка Гершвина, натурные съемки в Париже… Что могло быть прекрасней? Но в каждой бочке меда есть своя ложка дегтя. В «Забавной мордашке» их оказалось несколько. В Голливуд я отправилась одна, у Мела в Париже шли съемки фильма с Ингрид Бергман. Я так привыкла быть рядом с мужем каждую минуту, что первое время невыносимо скучала, тем более что работа над «Забавной мордашкой» началась только через месяц.

Мы с Фредом Астером очень хотели сняться вместе, а когда это произошло, так старались угодить друг дружке, что чуть все не испортили. Я очень боялась не соответствовать гениальному Астеру, а он боялся не соответствовать… моей молодости. Астер настолько пластичен и заразителен, что мог бы станцевать, кажется, даже на самой верхушке Эйфелевой башни, ведь танцевал же он на стенах и потолке в великолепном фильме «Королевская свадьба», который, как и «Забавную мордашку», снимал Стэнли Донен.

Конечно, коронными кадрами должны стать танцы с Фредом, но все почему-то сосредотачивалось на Золушке из книжного магазина. Во время съемок Астеру исполнилось пятьдесят семь лет (если я не путаю), он на тридцать лет старше меня, хотя вовсе не выглядел таковым, это не Богарт. Фред доброжелателен, интеллигентен и просто заряжен сумасшедшей энергией, не выплескивающейся, однако, как у Софии Лорен, через край, но разливающейся вокруг добрым светом.

Но Астеру очень мешала боязнь выглядеть старым, много старше меня. Это заставляло его быть со всеми, в том числе и со мной, резковатым, иногда до некоторой грубости. Вся съемочная группа обожала Фреда и его возраст не замечала вовсе, мы даже не догадывались, что именно его мучает, наоборот, казалось, все недовольство великого актера из-за недостаточно хорошей игры партнеров. Надо ли говорить, как переживала я…

Режиссер Стэнли Донен почти не делал мне замечаний, просто объяснял, что именно должна чувствовать героиня в момент съемки, и пускал остальное на самотек, доверяя моему состоянию. А вот Астер не раз раздраженно останавливал съемку, когда ему казалось, что я фальшивлю. Я страшно боялась и от этого фальшивила еще сильней, в тысячный раз вспоминая Грегори Пека, который в случае неудачи смеялся:

– Не бойся, у Уайлера в запасе еще десяток дублей.

Но тогда я была никем, начинающая актриса, у которой ни одного известного фильма за плечами, теперь я имела «Оскара» и опыт работы в известных картинах у известных режиссеров, это накладывало определенные обязательства. Считалось, что я должна сыграть с первого дубля совершенно точно и правдиво и повторять так все двадцать раз подряд. Это не всегда удавалось. Кэй Томпсон, по роли главный редактор журнала, из-за идей которой все в фильме и заварилось, успокаивала меня:

– Одри, он просто очень хочет тебе понравиться.

– Кто?!

– Фред. Разве ты не видишь, что он переживает из-за своего возраста, боясь показаться папашей рядом с хорошенькой молодой дочкой?

Может, так и было, но я невольно пожаловалась, что мне трудно играть с гениальным Астером. Вообще-то жаловаться совсем не хотелось, я во всем винила себя, считая, что это я неумеха и плохо справляюсь с ролью. Астер держался от труппы чуть на расстоянии, иногда, поджидая начала съемок, мы сидели, пили кофе, рассказывали забавные истории, просто болтали, но стоило появиться Фреду, как веселье стихало, по утрам он бывал раздражен. Мне казалось, что это из-за меня, очень хотелось подойти и просто попросить прощения.

Зато как я отводила душу в тех сценах, где мне не нужно выдерживать строгий взгляд великого Астера! Особенно в сценах с танцами. Мы поставили грандиозный танцевальный номер в парижском кафе. Конечно, снимали не в Париже, а на студии, но мне очень нравилось выплясывать бог весть что, будучи одетой в облегающий черный свитер и черные лосины. Казалось, черный силуэт как нельзя лучше передаст остроту движений.

Номер отменно отрепетировали, я радовалась, потому что танцы давались легко, сказывалась балетная подготовка. Но когда пришлось сниматься, вдруг возник спор со Стэнли Доненом. Режиссер потребовал, чтобы я к черному свитеру, черным лосинам и черным балетным тапочкам надела… белые носки! Я возмутилась:

– Ни за что! Я так стараюсь подчеркнуть достоинства черного силуэта, а вы… К тому же это зрительно укоротит мои ноги.

Донен спокойно пожал плечами:

– Ваши ноги достаточно длинны, чтобы этого не бояться, а без белых носков вы просто сольетесь с фоном, и никто ничего не увидит.

Я пыталась настаивать, Стэнли все так же спокойно заметил:

– Здесь режиссер я.

Это показалось очень обидным, я разревелась и бросилась в свою гримерку. Но, чуть успокоившись, подумала, что режиссер действительно он, к тому же его право снять сцену с белыми носками, а когда не получится, мы переснимем по-моему. По-моему не вышло, Донен оказался прав, без белых носков мои ноги просто потерялись бы на темном фоне кафе, а так глаза вынужденно следили за движением белых пятен на экране, привлекая внимание к ногам и вовсе отвлекая его от моей костлявой фигуры. Было очень стыдно за свое упорство и несдержанность, пришлось отправить Стэнли Донену записку с извинениями и признанием его правоты.

Режиссер даже не вспомнил о моей строптивости. Он прав: когда точно знаешь, как лучше, актера нужно просто заставить выполнить требование и показать результат. К сожалению, не у всех режиссеров достает терпения учить строптивых актрис именно таким способом.

К сожалению, нас не баловала погода. Дождь в Париже, конечно, не редкость, но не каждый же день, к тому же мелкий и нудный. Мы просто сидели и ждали, когда наконец тучи хоть чуть-чуть разойдутся, чтобы можно было выйти в парк Тюильри на совершенно мокрую траву и делать вид, что тепло и сухо.

Дождь… дождь… дождь… Астер ненавидел его, а потому настроение актера портилось, он мрачнел, хмурились и все вокруг. Зонтики в сцене съемок с воздушными шариками вовсе не дань режиссерской выдумке, а суровая необходимость, как и наши бесконечные плащи во время прогулок по улицам Парижа. Я невольно вспоминала страшную жару в Риме во время «Каникул» или то, как мы умирали от духоты в шубах на съемках «Войны и мира» летом предыдущего года.

Такова актерская судьба – играть лето в разгар морозов и зиму в жару, не покрываться пупырышками на ледяном ветру, делая вид, что млеешь на жарком солнышке, и не потеть под горячими софитами в студийной июльской духоте.

В Париж на съемки приехала мама, ей очень хотелось посмотреть, что такое киносъемки. Маме не понравилось, хотя она подружилась с Леонардом Гершем – автором «Мордашки». Тот с удовольствием общался с баронессой ван Хеемстра, показывал ей город таким, как видел его сам, не позволял скучать. Но по поводу съемочной площадки мама сказала, что большего бедлама никогда не видела и просто не понимает, как из этого беспорядка вообще может родиться что-то путное.

Мама дала интервью, выглядела при этом важно и много философствовала. Ей явно понравилось быть матерью известной личности, мама предпочла общение с журналистами и поездки по Парижу вместе с Гершем пребыванию на съемочной площадке. Я только радовалась, потому что чувствовать еще и критический взгляд своей мамы, когда и без того страшно переживаешь из-за собственного несоответствия уровню Фреда Астера, слишком большая нагрузка.

В фильме есть сцена, когда я в красном платье с воздушным шарфом в руках бегу по лестнице, раскидывая руки, словно Ника – богиня победы. Это был нелегкий момент, потому что бежать приходилось не глядя, выражая восторг, и я очень боялась упасть и попросту свернуть шею. Нет, бегать я умею, вернее, умела, теперь уже нет – из-за болезни. Но не стоит о грустном, тогда я бежала дубль за дублем…

Проблема заключалась не только в невозможности смотреть под ноги, но и в том, что я была обута в туфли на высоком каблуке. Просто балетки к такому платью не подходили совсем, пришлось заказывать Феррагамо высокий каблук.

О Сальваторе Феррагамо, обувавшем все наши ножки в Голливуде и не только, нужно сказать отдельно. Это лучший мастер не только по моему мнению, но по всеобщему. Обувать стольких звезд и при этом угодить каждой… У него существовали деревянные колодки под каждую ножку клиенток, потому можно было не беспокоиться о примерках, любая обувь садилась по ноге как влитая, нигде не жало, не давило, не терло.

Знаете, как сам Феррагамо определял своих клиенток? Золушки, Венеры и Аристократки! Причем делил нас согласно… размеру стопы, совершенно серьезно утверждая, что именно она показатель натуры женщины, мол, как бы ни пряталась актриса за своим экранным образом, только увидев ее ножку, он сразу расскажет о ее предпочтениях. По-моему, еще никто не догадывался делить женщин именно по такому признаку.

Сальваторе говорил, что Золушки – это те, у кого ножка маленькая, они очень женственны и большие любительницы мехов и драгоценностей. Потому для Золушек в оформлении их туфелек применимы стразы, перышки и всякая дорогая всячина. Венеры – женщины со стопой средней длины, такие красивы, очень взыскательны, обаятельны, но противоречивы, им лучше создавать модели изящные, но простые, без особой вычурности. И третий тип – Аристократки – женщины с большой стопой. Аристократки чувствительны и благородны.

Можете проверить правильность оценки Феррагамо. К Золушкам относились Ава Гарднер, Мэри Пикфорд, Эвита Перрон, Джина Лоллобриджида… К Венерам – королева Елизавета, Анна Павлова, Ева Браун… К Аристократкам – Ингрид Бергман, Грета Гарбо, мы с Кэтрин Хепберн…

Сальваторе Феррагамо – обувщик от Бога, так же как Юбер Живанши от Бога модельер. Бежать по лестнице я должна в платье от Живанши и в туфельках от Феррагамо! Да еще и перед фотоаппаратом, который был в руках у Фреда Астера. Вообще-то фотографии делал Ричард Эйвдон, замечательный фотограф, прообраз героя, которого играл Астер. Туфельки Феррагамо с моих ног не свалились, а умница Эйвдон сумел сделать удачный кадр с первой попытки.

Вообще, в фильме было много минут, когда мы откровенно боялись, что ничего не выйдет. Танцевать под дождем, который просто преследовал нас в Париже, и одновременно петь – невозможно, конечно, все песни записывались отдельно, но в кадре нужно было четко попадать движением губ в запись. Я научилась не сразу. Мало того, певица из меня не слишком хорошая, голос не сильный, да и фальшивила частенько. Пока фальшивила одна, еще куда ни шло, но когда начались записи с оркестром, а потом и втроем с Фредом Астером и Кэй Томпсон, от волнения я исполняла еще хуже.

Конечно, сначала шли репетиции, репетиции и еще раз репетиции. Все прорабатывалось по отдельности, оттачивалось, отшлифовывалось, потом соединялось вместе, снова отрабатывалось и отшлифовывалось… Фред не только танцевал, он и пел великолепно, а вот я то и дело пропускала ноту, а волнуясь, делала только хуже. Однажды Астер схитрил, он не прервал пение, хотя прекрасно расслышал мое вранье, но через пару тактов совершенно намеренно взял неверную ноту и остановился:

– Извини, Одри, я промазал.

Все всё слышали и поняли, но я вдруг почувствовала защиту, словно играла со своим любимым Грегори Пеком. Фред Астер тоже умел прощать неопытность. Стало легко, напряжение спало, и, успокоившись, я больше не фальшивила.

Безобразно портила съемки погода, нудный каждодневный дождь мог вывести из себя кого угодно, а нам приходилось делать вид, что все прекрасно, счастливо и весело. Позже нас спрашивали, зачем мы показали Париж в дожде. Да не было у нас тогда другого Парижа! Мы и сами очень хотели бы солнышка, особенно в парке Тюильри. Я вздыхала:

– Двадцать лет мечтать станцевать с Фредом Астером и делать это в луже грязи!

Действительно, мы пользовались малейшим просветом в облаках, чтобы начинать съемки. Трава была мокрой, ноги бесконечно за что-то цеплялись, из-за угрозы поскользнуться и растянуться во весь рост мы становились неуклюжими. Мел решил бы этот вопрос просто: построил Тюильри в павильоне и позволил танцевать вообще где-нибудь на площадке для танцев. Но Стэнли Донен сторонник натурных съемок.

Позже мы с Феррером снимали в павильоне даже девственные джунгли Амазонки, правда, они и выглядели искусственными, искусственный фильм и искусственная жизнь на экране. Нет, Стэнли прав, он, как и я, считает, что все должно быть настоящим, и дождь тоже. Хотя однажды ему пришлось посреди совершенно мокрого Парижа приказать рабочим… поливать нас из шланга! Смешно, но нам нужно было доснять вчерашнюю сцену с весьма дождливой погодой, а в тот день, как назло, было ветрено и сыро, но дождь не шел. И мы, столько страдавшие от ежедневных осадков и получившие коротенький перерыв в потоках с неба, оказались вынуждены стоять под искусственным дождем. Чего только не бывает на съемочной площадке…

Выражению лица у Стэнли Донена, когда он наблюдал, как нас в единственный почти сухой день поливали из шланга, мог бы позавидовать Хичкок, такого мрачного садистского удовлетворения я никогда не видела. Конечно, стоило режиссеру произнести: «Стоп! Снято!», осветителям выключить софиты, а рабочим свернуть шланги, как дождь пошел сам по себе. Один из рабочих усмехнулся:

– И чего поливали, подождали бы часа три, вон он сам пошел…

Как ему объяснить, что три часа для съемок в очень людном месте Парижа удовольствие слишком дорогостоящее. График съемок расписан по минутам, потому что закрыть, например, Эйфелеву башню, чтобы мы могли беспрепятственно потанцевать на ее площадке, требует, кроме денег, и тысячу согласований. Натурные съемки, особенно в популярных у туристов местах, всегда сложны и очень коротки. Сейчас научились все делать на фоне картинки на экране позади или в студийных декорациях. Там фильтр, там немного тумана, там подкрасить, там подправить, и получится нечто похожее на Эйфелеву башню, на сад Тюильри, на Париж, Лондон, Нью-Йорк, даже дикие джунгли. Или вообще снимают на белом фоне, а картинку добавляют уже при монтаже.

Но в те времена еще снимали на натуре, и Эйфелева башня была настоящей. Как настоящей была лодка, в которой мы плыли по реке в Конго, полной бегемотов, настоящими – рынок, вокзал, люди в массовке, когда мы снимали «Историю монахини». Я бы не смогла играть наездницу, сидя на деревянной лошадке (настоящую подрисуют), не смогла бы изображать восторг от нарисованного на полотне Рима, как радовалась настоящему. Наверное, я устарела для современного кино. Но мне все равно нравится то прежнее, настоящее, со вкусом мороженого в маленьком рожке, с визгом шарахавшихся от мотороллеров прохожих, даже с огромными пауками в Конго. Там можно жить ролью, а не изображать жизнь.

Фильм удался, он получился веселым, в меру легким, неглупым и имел успех. Конечно, за такие фильмы не дают «Оскаров», но их очень любят зрители. Мне не удалось стать примой в балете, но я станцевала у подножия Эйфелевой башни и на площадях Парижа с Фредом Астером! Ради одного этого стоило учиться танцу в оккупированном Арнеме или мучиться от собственного несовершенства у мадам Рамбер в Лондоне.

Интересно, видела ли мадам этот фильм? А если видела, поняла ли, кто именно танцует? И что бы она сказала из-за несовершенства движений? Боюсь, замечания были бы не слишком лестными для меня, мадам всегда отличалась строгостью и нелицеприятными выражениями.

Очень хочется подвигаться так же легко, как в фильме, но я уже ничего не могу, мое время ушло. Сегодня подумала, что, не пройди я тяжелейшую школу сначала в Арнеме, а потом в местах бедствий, куда пять лет ездила вместе с Робом в качестве посла доброй воли ЮНИСЕФ, я не смогла бы вот так спокойно принимать конец собственной жизни. Когда видишь столько мучительных смертей других людей и их удивительное мужество, начинаешь понимать, что собственные проблемы не так уж велики.

А еще, конечно, роль сестры Люк в «Истории монахини» и общение с такими замечательными, божественными женщинами, как Кэти Халм и Мария Луиза Хабетс, а также Фред Циннеман, его супруга Рене и все-все, с кем мы создавали удивительный фильм – «Историю монахини».

«История монахини»
Мое собственное перерождение

Этот фильм не похож ни на какой другой из тех, в которых я снималась, а роль сестры Люк ни на какую мою роль, кроме самой последней, той, которую я играла последние (теперь я уже это знаю) пять лет моей жизни, будучи послом доброй воли ЮНИСЕФ.

Я так и не поняла, почему Ингрид Бергман пришло в голову предложить сыграть роль монахини мне с моей «Забавной мордашкой» после того, как я с увлечением танцевала с Фредом Астером и распевала «Бонжур, Париж!»… Режиссер фильма Фред Циннеман сказал, что он видел во всех моих ролях прежде всего глаза.

Конечно, я слышала о романе Кэтрин Халм «История монахини», но не удосужилась его прочесть. Когда Курт Фрингс сообщил о ни на что не похожем предложении, попросила прислать книгу. В это время мы с Мелом были в Мехико, где он ради заработка снимался в очередной пустышке. После провала телевизионного фильма «Майерлинг», в котором мы совершенно бесстрастно изображали горячую любовь друг к другу, было решено больше не играть вместе, потому я маялась от безделья, пока Мел работал.

Многочисленные предложения ролей и просьбы об интервью были, но мой агент по связи с общественностью Генри Роджерс получил твердые указания вежливо отказываться от любых интервью, а Курт Фрингс – от ролей разного рода нимф, очаровывающих взрослых мужчин. Надоело изображать Золушек, хотелось серьезной работы. И вот ее предложили.

В основу романа Кэтрин Халм легла подлинная история Марии Луизы Хабетс, пронзительная история духовных поисков и стремления быть полезной людям. Дочь знаменитого хирурга, Мария вступила в религиозный орден и приняла постриг под именем сестры Люк, чтобы работать в лечебнице. Ей очень хотелось отправиться помогать людям в Конго, но сначала пришлось работать в психиатрической лечебнице ордена. Только после такого послушания она была направлена в африканскую колонию Бельгии. В Бельгийском Конго сестра Люк провела почти девять лет, помогая детям и больным проказой.

После стольких лет служения людям независимо от их статуса и характера сестре Люк, казалось бы, ничего не страшно, но жизнь предлагает человеку такие загадки, разрешить которые иногда очень трудно. Вернувшись в Бельгию, во время Второй мировой войны сестра Люк активно сотрудничала с бельгийским Сопротивлением, только вот помогать раненым фашистам, как полагалось монахине, не смогла. Для сестры Люк это оказалось не под силу, и она приняла решение снять монашеский сан, предпочитая просто работать медсестрой.

Прочитав роман, я поняла, что Курт нашел именно то, что мне нужно, – фильм о духовном поиске. Сценарий по книге Кэйт Халм писал Роберт Андерсон, который работал и над «Ундиной». О Роберте надо сказать отдельно, но не потому, что у нас разгорелся настоящий роман, а потому, что его судьба весьма поучительна.

Андерсон весьма успешный драматург и сценарист, как театральный, так и кинематографический, но его сильно подкосила смерть от рака обожаемой жены Филлис Штоль, которая была заметно старше самого Роберта, лет на десять, кажется. Три года борьбы с проклятой болезнью привели к печальному исходу. Похоронив любимую Филлис, Роберт едва сам не слег в могилу, спасла его великолепная Ингрид Бергман. Как часто женщины сильней мужчин! У Ингрид своих проблем было просто по горло – разорившийся супруг (Роберто Росселини), который к тому же вознамерился жениться на другой, трое детей, которых надо было ставить на ноги, собственные болезни и возраст, который уже позволял играть кого угодно.

Но, узнав от своего агента Кэй Браун, которая была и агентом Андерсона, о его плачевном состоянии, Ингрид буквально вытребовала Роберта в Париж, где сама играла в его пьесе «Чай и симпатии», окружила заботой и заставила вспомнить, что он еще жив. Мог ли Роберт не влюбиться в красавицу Ингрид, поистине ставшую для него спасательным кругом? Но когда все та же Кэй Браун предложила Андерсону написать сценарий по роману Кэти Халм «История монахини», чтобы Ингрид сыграла главную роль, Бергман отказалась, понимая, что будет выглядеть несколько тяжеловато в роли юной девушки, и предложила на роль меня.

А с Робертом поступила вполне решительно, выставив его в Америку со словами, что дальше он должен справляться сам. Роберт рассказывал, что получил от нее такое письмо:

«…Я хочу, чтобы ты научился жить один. В Париже со мной ты просто сбежишь от себя…»

Умнейшая женщина и великолепная актриса, она действительно возродила Роберта Андерсона к жизни и вытолкнула в свободное плаванье.

Роберт рассказывал о том, что ему почти не пришлось переделывать саму книгу, только заменять описательные абзацы на реплики, потому что книга великолепна, и что-то переделывать – значит безнадежно все портить.

Отношения с Мелом у нас к тому времени стали просто холодными, и я очень нуждалась в понимании и обыкновенной мужской любви. Мне предложили приехать в Голливуд, чтобы встретиться с Андерсоном, Циннеманом, продюсером фильма Бланком и автором самой книги Кэйт Халм. Кроме того, оказалось, что в Лос-Анджелесе вместе с Кэйт жила и Мария Луиза Хабетс – прообраз самой сестры Люк! Встречаться с ней я почему-то боялась.

Роберт встретил меня в аэропорту, у нас действительно состоялся настоящий роман, во время которого были забыты все правила приличия и Мел Феррер. Андерсон откровенно рассказал обо всем в романе «После», чем я была очень недовольна. Я сама быстро поняла, что вся его страсть – скорее порождение одиночества, чем настоящая любовь ко мне. Да, мы любили друг друга, но не настолько, чтобы бросить все и укрыться от людей, например, в дебрях Конго. Наверное, будь у нас с Мелом ребенок, я никогда не решилась бы на такой роман, но Шона тогда еще не было… А Феррер был далеко, он в дебрях Амазонки выбирал натуру для съемок «Зеленых предместий», в которых должен был как режиссер снимать меня в главной роли.

Я очень боялась встречаться с Марией Луизой, Лу, как ее называли друзья. Казалось, вся история настолько личная, что своими расспросами, рассуждениями я вторгнусь в запретное пространство, тем более речь шла о труднейшем выборе человека – сначала постриг в монахини, а потом отречение от сана. Я просто не понимала, о чем можно спрашивать такую женщину, все выглядело бы надуманно и фальшиво.

Кэйт и Лу разговорили меня сами, они принялись расспрашивать о Бельгии, об оккупации, о том, что для меня интересней всего в работе… Постепенно лед растаял, и мы по-настоящему подружились. Почему-то я думала, что монахини, даже бывшие, это почти статуи. Лу доказала мне, что монашеское одеяние и даже следование обету вовсе не превращает людей в марионеток, способных лишь следовать установленным правилам, оно лишь отсекает суетное, чтобы главным стало духовное.

Я прекрасно понимала, что сама ни за что не смогла бы принять постриг, а вот работать, помогая страждущим, могла бы, даже в очень трудных условиях. Лу сказала, что вот это понимание – главное в моей игре. Не нужно всем принимать постриг, но готовность служить людям мне еще пригодится.

Как она была права! Через много лет, снова оказавшись в Африке в качестве посла доброй воли ЮНИСЕФ, я не раз вспоминала свою наставницу по фильму «История монахини».

Мы подружились на всю жизнь, образовав, как нас называли, «союз 3Х» – Халм, Хабетс, Хепберн. Эта душевная дружба даже за многие сотни километров по другую сторону океана не раз помогала мне переживать трудные моменты жизни, я знала, что Кэти и Лу душой всегда со мной.

К съемкам этого фильма мы готовились так, как я не готовилась ни к чему и никогда. Фред Циннеман вообще славился тщательностью подготовки своих фильмов, чтобы потом на площадке не искать мучительно нужную интонацию или построение сцены. Если бы так же были подготовлены съемки «Войны и мира», фильм получился бы на века.

Циннеман категорически не желал торопиться в период подготовки и все делал необычайно тщательно. Он лично поговорил с несколькими сотнями женщин, чтобы найти тех, кто будет играть в массовке. Очень многих Фред нашел среди римской аристократии. Когда шли съемки в студийном комплексе Чиннечито, вокруг можно было наблюдать интересную картину. Одна за другой, словно во время какого-то важного дипломатического приема, к воротам подъезжали роскошные машины, из них выходили дамы и торопились в гримерные, чтобы переодеться в монашеские одеяния. Это княгини, графини, самые знаменитые светские львицы прибывали играть монахинь в фильме Циннемана! Между ними и настоящими монахинями, бывшими консультантками и наставницами на съемках, завязалась настоящая дружба.

Кроме того, он пригласил двадцать балерин из Римской оперы.

А основной состав съемочной группы режиссер просто отправил пожить в монастыри! Молитва в половине шестого утра, весьма скромный завтрак, целый день послушание и… молчание, потому что разговаривать до вечерней молитвы не полагалось. Да и после нее тоже… Стоял январь, и было сыро и промозгло, монастырские кельи практически не отапливались, а мы сами отказались от каких-то поблажек, потому просто синели от холода. Изо рта даже в кельях вырывался пар, но дрожь показать нельзя, может, потому на лице оставались одни глаза?

Вообще, когда попадаешь в монастырь, с тобой невольно начинает что-то происходить, что-то меняться внутри. Вот это «внутреннее спокойствие», к которому в самом начале фильма призывают всех новых послушниц, приводит к какой-то особенной сосредоточенности. Когда закрываются монастырские двери, даже понимая, что это не навсегда, поневоле отсекаешь от себя внешний суетный мир и начинаешь прислушиваться к внутреннему. Вот тут и зарождается это самое «внутреннее спокойствие». Не меньше добавляет и молчание.

После этого фильма я очень изменилась не только из-за переживаний, положенных по роли, но и научившись углубляться в себя. Однажды я сказала своей подруге Софии Лорен:

– У меня такое ощущение, что роль вычистила внутри меня многолетние завалы из мусора.

Она подтвердила:

– Одри, такое бывает, когда играешь духовные, а не развлекательные роли.

Если честно, то я совсем иначе стала смотреть и на старания Мела выразить что-то, не переживая ничего. Но я все равно любила мужа и хотела детей. А вот все остальное стало казаться таким мелким и недостойным переживаний! Я и раньше стремилась к душевному равновесию и спокойствию, но после фильма стала ценить это равновесие особенно.

Именно во время съемок «Монахини» я поняла, что погоня за шумным успехом вовсе не главное в жизни. Если ты по-настоящему хорошо делаешь свое дело, успех придет сам, зато даст тебе такое счастье, какого не получить в погоне за славой. Нам хотелось одного: создать фильм, достойный прекрасного романа Кэтрин Халм и судьбы Марии Луизы Хабетс, а еще, чтобы зрители правильно поняли нашу задумку.

Это был один из лучших периодов моей жизни, физически и даже эмоционально очень трудный, но прекрасный. О роли сестры Люк можно только мечтать; несмотря на успех других моих ролей, именно ее я и все, кто меня знает близко, считаем лучшей из сыгранных. Циннеман как режиссер великолепен, пусть он не снимал грандиозных проектов с многомиллионными бюджетами, зато делал духовно высокое кино. Фред и Рене Циннеман стали моими друзьями и наставниками на всю жизнь, у Фреда замечательная жена, без ее помощи и поддержки, прежде всего моральной, он ни за что не снял бы такие фильмы! Мы все в группе чувствовали заботу Рене.

Если в монастырских кельях в январе 1958 года приходилось стучать зубами, то в Конго стояла удушающая жара. Несмотря на множество сделанных нам прививок, приходилось опасаться самых разных болезней, на площадку то и дело заползали пауки каких-то немыслимых размеров или обнаруживались ядовитые змеи, какие-то жуки… Мы никогда не знали, нужно ли с визгом бросаться врассыпную от ящерицы или достаточно лишь посторониться, было ли пятнышко простым раздражением кожи из-за удушающей жары или это укус зловредного москита.

Но это оказалось не самым страшным. Куда тяжелее было работать в колонии прокаженных. Чтобы заставить себя войти на эту территорию и взять за руку того, кто обречен, с опасностью заразиться самой, нужно было свято поверить в защиту Господа и не играть роль сестры Люк, а хотя бы на время стать ею. Я вспоминала Мела, как он держался бы в подобных условиях? Разве можно играть, присутствуя на настоящей операции по удалению раковой опухоли или кесаревом сечении, когда на твоих глазах едва родившийся человечек умирает, а ты не можешь помочь?

А помощь самим прокаженным? Мы могли надеть защитные перчатки, но как брать рукой в перчатке руку больного человека, если всем понятно, что перчаткой не его ты защищаешь, а себя? Я отказывалась от такой защиты. Если я боюсь протянуть руку помощи, потому что боюсь заразиться, то как же смогу играть ту, которая не боится? Это не «Уста истины» в «Римских каникулах», в Конго была настоящая жизнь, настоящая трагедия, а потому страшная.

Очень помогла мне в этих съемках… мама. Нет, баронессе ван Хеемстра не пришло в голову отправиться вслед за дочерью в Африку, да ее бы и не взяли. Но я на каждом шагу вспоминала то, что мама внушала мне с детства: человек должен думать прежде всего о других, а потом о себе, о своих нуждах, своем удобстве или неудобстве. Как это перекликалось с тем, что мы услышали в монастырях! Человек должен дарить любовь, все время дарить, это куда важнее и нужнее, чем получать ее. Нужно быть полезным каждую минуту своей жизни.

Мама не была набожной и не приучала нас к этому, но как же она была права, духовно права!

На самих съемках царило настоящее взаимопонимание, оно было совсем иным, чем на «Римских каникулах», но куда более важным. Мы заботились друг о друге так, словно и впрямь были единым целым. Если я просила выключить пластинку со звуками джаза, это немедленно выполняли, не потому что стремились угодить звезде, а потому что понимали – такие звуки разрушают наш настрой на роль. Исполнительницы главных ролей поистине жили, как монахини, часто ограничивая сами себя во многом, чтобы не растерять внутреннего ощущения, и вся съемочная группа также вела себя строго.

Тем смешней читать, что мы потребовали установить биде в номер! Какое биде, если каждый глоток чистой воды на вес золота?! Я боялась только одного: болезней, но не тех, которыми страдали люди в лечебницах, а тех, которые можно подцепить из-за грязной воды или укуса насекомого, а также из-за непривычной пищи. Возможно, где-то в требованиях, которые мы подписывали не глядя, и были перечислены те самые биде, но никому не пришло в голову их устанавливать. Знаете, когда видишь, как мучаются гниющие заживо люди в лечебницах для прокаженных, становится не до биде и других глупостей.

Правда, я не бросила курить, приводя в настоящее изумление местное население – монахинь с сигаретами в длинных мундштуках они никогда не видели. Циннеман доходчиво объяснил, что я американская монахиня. Кажется, с тех пор половина Конго была убеждена, что американским монахиням положено курить по уставу.

И все же я чуть не сорвала съемки, правда, не по собственной воле. Когда мы вернулись в Рим, у меня вдруг начались почечные колики. Приступ был ужасным, но я терпеливо сносила боль, разве я могла на что-то жаловаться после того, что увидела в Конго? Врачи были непреклонны: операция по удалению камней! Циннеман и остальные участники съемок в ужасе: ведь отснята только часть материала, а я почти в каждом кадре. Мои молитвы были услышаны, в чем я увидела одобрение своей игры, – камни вышли без операции, но на больничной постели все же пришлось провести некоторое время.

Пока лежала в полусне, пыталась разобраться в себе и своих ощущениях, но на сей раз это не было связано с игрой в фильме. Одна из монахинь, с которыми мы встретились в Конго, сказала:

– Если ты живешь в миру и не дала обет, нужно обязательно родить ребенка.

– Но Бог не дает мне детей, у меня был выкидыш, и больше пока никого нет.

Эта мысль засела в голове, я всегда, с детства хотела иметь детей, много детей. Ставила маму в неловкое положение, вытаскивая из колясок чужих детей, чтобы их потетешкать, обожала возиться с малышами, если бы не балет, наверняка стала бы воспитательницей детского сада. Но своих не было, видно, сказывались военные годы, когда ослабленный организм только формировался.

Была еще одна причина для расстройства – Мел не слишком жаждал, чтобы я родила. У него самого уже были дети от предыдущих браков, целых четверо, хотя сомневаюсь, чтобы Мел так уж горел отцовскими чувствами, когда они были совсем маленькими, Феррер всегда занят по горло. Я могла бы развестись, но оба моих романа на стороне закончились одним и тем же – сообщением сначала Холдена, а теперь вот Андерсона, что у них не может быть детей!

Семья без детей мне не нужна, это не семья, и я решила, что обязательно должна родить от Мела, надеясь, что ребенок поправит и наши собственные отношения. Но Мел был в Америке, причем Южной, а я в Риме, и если бы камни не вышли, врачи просто запретили бы мне рожать вообще.

Поэтому, когда стало понятно, что операция не понадобится, первое, о чем я спросила врача:

– А мне можно рожать?

Кажется, он перепугался:

– А вы в положении? Мы делали вам уколы морфия…

– Нет, я не беременна, но очень хочу.

Глаза врача засветились улыбкой:

– Не сразу, но немного погодя можно.

Врачи всегда больше любят тех, кто хочет стать мамой, чем тех, кто предпочитает от этого избавляться.

Съемки продолжились.

И вдруг…

От Мела пришло письмо, он сообщал, что его приятель (у Мела везде приятели) выполнил мою просьбу и… нашел моего отца! Мы совсем не хотели разглашать это, и все осталось тайной, но теперь я знала, что отец живет в Дублине.

В фильме отец при прощании говорит Габриэль, которая намерена уйти в монастырь:

– Я не хочу тобой гордиться, я хочу, чтобы ты была счастлива.

Она отвечает:

– Я счастлива, отец.

В конце фильма, когда ей приносят записку с сообщением, что отец застрелен нацистами, когда оказывал помощь раненым, ведь он врач, это страшное известие подталкивает сестру Люк отказаться от монашеского обета и покинуть монастырь, чтобы участвовать в Сопротивлении.

Когда-то я видела, как расстреляли маминого брата, моего любимого дядю Уильяма, и еще нескольких родственников и знакомых. Они были убиты за взрыв немецкого эшелона. После этого я стала связной подполья, носила нужные записки в своих туфельках. Это так перекликалось с тем, что я играла в фильме… Я попыталась представить на месте дяди Уильяма своего экранного отца и рыдала в монашеской келье:

– Отец! Отец!

Нам всем казалось, что ничего более серьезного и лучшего никто из нас не снимал и не играл, все в фильме было настоящим: наши чувства, переживания, слезы… Руководство студии «Уорнер Бразерс», на которой снимался фильм, думало иначе. Там явно считали, что деньги пропали, чиновникам фильм показался мрачным, скучным, перенасыщенным реальными деталями…

Мы все были расстроены, особенно Циннеман. Но дело сделано, оставалось только ждать премьеры. Финансовые условия у меня были очень неплохими – 200 000 долларов гонорар и 10 % от проката после того, как оправдается сам гонорар. Но после таких съемок меня меньше всего волновали финансовые вопросы.

В день премьеры мне казалось, что наступил момент окончания первого спектакля «Жижи» – занавес уже опустился, и стоит тишина. Мы нервничали, как никогда. Неужели зрители не поймут, неужели тоже решат, что история преображения Габриэль в сестру Люк и ее последующего перерождения к новой жизни скучна?

Премьера состоялась в Нью-Йорке в огромном зале «Рейдио-сити-мюзик-холла». На следующий день мы стояли в ожидании начала с бокалами шампанского в руках и пытались изображать спокойствие. Честное слово, это давалось куда труднее игры в самом фильме.

– Хорошо хоть ни Кэти Халм, ни Лу здесь нет! Как бы я смотрела им в глаза?

Циннеман покачал головой:

– Ты будь спокойна, ты все сделала прекрасно, и, если кто-то не поймет, не твоя вина.

И вдруг от окна голос Питера Финча, игравшего в фильме доктора Фортунатти:

– Вы только посмотрите!

Мы подскочили к окнам, с души, как говорится, свалился камень – огромная очередь за билетами росла на глазах, уже загибаясь за угол. Зрители все поняли, и им не показалось скучным, «История монахини» стала одним из самых кассовых фильмов вообще и самым доходным из тех, в которых снималась я лично. Но нас радовали не деньги, хотя проценты приносили мне примерно по миллиону в год, мы были счастливы оттого, что работа оценена!

Правда, оценили не все, фильм был номинирован на «Оскара», однако ничего не получил, его по всем пунктам обошел красочный «Бен Гур» – типично голливудская работа, сделанная красиво и с размахом. До монахинь ли с их строгими правилами и заботой о прокаженных?!

Но мы все равно радовались, премьера состоялась 18 июня 1959 года, и весь месяц, пока фильм шел только в «Мюзик-холле», очереди не только не уменьшались, а росли точно на дрожжах, за билетами приходилось стоять по пять часов! Когда через месяц картина вышла в прокат по всей стране, ей даже не понадобилась реклама, Америка и так знала, что нужно смотреть «Историю монахини»!

Это серьезно поддержало лично меня, потому что за полгода до этого состоялась другая премьера – «Зеленых предместий», фильма, после которого я поклялась никогда больше не только не играть рядом с Мелом, но и не сниматься у него. В этом фильме, снятом сразу после «Истории…», неудачным было все: сценарий, отсутствие драматизма в тексте, живости в репликах, наша с Энтони Перкинсом скучная игра, искусственные джунгли в павильоне… После такой настоящей «Истории монахини» мне хотелось плакать, я понимала, что фильм с треском провалится, но Мел упорно снимал.

Огромные деньги – 3 000 000 долларов, потраченные студией «МГМ», вылетели в трубу. О фильме нечего и рассказывать. Политический беженец Абель в джунглях Южной Америки встречает загадочную девушку Райму, живущую якобы по законам природы, конечно, влюбляется в нее, Райма отвечает взаимностью, но в конце фильма погибает. «Ундина» навыворот. К чему Мелу понадобилось ввязываться в столь провальный вариант, я не понимала, но после сестры Люк у меня было состояние непротивления, очень хотелось помочь мужу показать свои режиссерские способности.

Я честно играла все, что можно было сыграть в совершенно пустом тексте, даже пытаясь оживить любовные сцены с Перкинсом, но Энтони явно не был влюблен ни в Райму, ни в меня, он не только не чувствовал страсть, но и не желал играть ее! Это еще хуже невозмутимого Мела, Феррер хоть изображал любовь, а Перкинс не делал и того.

В результате было все: экзотические животные, помещенные в искусственные джунгли, астрономические счета на их корм, потому что одним были нужны только креветки, другим требовалась свежая конина, третьи не ели ничего, кроме ростков пшеницы… «Дикая, первобытная» музыка, такие же танцы и даже маленькая гитара для Перкинса. Не было только самого фильма. Искусственные джунгли, как ни старались осветители, так и выглядели искусственными, музыка резала уши, танцы смотрелись дерганьем невпопад, а наша игра с Энтони не годилась вообще никуда!

Провал был полным, хорошей признали только игру крошечного олененка – Маленького Ипа. Вот его фотографировали для рекламных роликов и просто так с превеликим удовольствием, причем обычно без меня.

Я предпочла бы вообще забыть о существовании такого фильма и заплатить студии сама, чтобы они не выпускали этот позор на экраны, но был еще Мел, для которого возможный успех много значил. Успеха не было…

Шон и Лука
«Дар божий»

Курт Фрингс, прекрасно понимая, что грядет провал, и не полагаясь только на успех «Истории монахини», добыл для меня роли на сей раз в вестерне у Хьюстона с большим количеством сцен верховой езды – «Непрощенная» – и в фильме Альфреда Хичкока с рабочим названием «Без залога за судью». Я очень давно хотела сняться у Хичкока, а потому согласилась, даже не взглянув на сценарий, о чем потом сильно пожалела.

Очень трудно переключаться со съемок «Истории монахини» на «Зеленые предместья» и следом на вестерн. Все казалось до безобразия фальшивым, не только искусственные джунгли или страдания индейской девушки, воспитанной белыми, но и само участие в каких-то проектах, кроме посвященных помощи людям и духовным исканиям. Но сделать это пришлось…

Об этих проектах можно бы и не вспоминать, но с ними связаны боль и горе, а потом радость.

На площадке я привыкла все делать сама, к тому же за время съемок «Войны и мира» научилась вполне прилично ездить верхом, а потому от дублерши отказалась. Это было роковое решение. Дело в том, что я была беременна, Хичкок с огромным неудовольствием согласился отложить съемки своего фильма до лета следующего года, а Хьюстон в «Непрощенной» спешил снять мои сцены поскорее.

Почему мне для съемок дали жеребца по имени Дьявол, да еще и без седла, непонятно, но норовистое животное просто сбросило меня, поднявшись на дыбы. Думаю, тут и каскадер не удержался бы, разве что упал бы профессионально. Я упала очень неудачно, повредив себе четыре ребра и два позвонка. Но главный вопрос был: что с ребенком? На него не мог ответить никто…

Помощь оказывать оказалось просто некому, больница далеко, и меня со сломанной спиной повезли туда на голых досках грузовика, который страшно трясло по бездорожью. Если что-то и оставалось целым, то его просто доломали в таких условиях. Мел примчался мгновенно, заказав специальный самолет, и забрал меня в Беверли-Хиллз.

Я лежала в своей растяжке, мучаясь от невыносимой боли, и пыталась уговорить сама себя, что ребенок не пострадал, прекрасно понимая, что это не так. Не знаю, как выдержала бы эту душевную боль, если бы в моей палате не появилась вдруг… Мария Луиза Хабетс! Та, которую я совсем недавно играла в фильме, пришла на помощь мне настоящей в такую трудную минуту. Лу читала мне, что-то рассказывала, просто отвлекала разговорами… Она не могла облегчить физические страдания, но облегчала душевные. Вот когда я поняла истинное назначение служения монахинь сестрами милосердия: они действительно не всегда могут снять боль, но могут успокоить. Как же это важно!

Я получила прекрасный урок важности простой человеческой поддержки. Лу посетовала, что не надела свое монашеское облачение, чтобы прогонять от палаты любопытных. Не выдержав, я даже рассмеялась, хотя смеяться было очень больно. Однажды она сказала мне, что если я действительно очень хочу детей, то Господь обязательно их даст. В таком Бог не отказывает.

– И Софии? – я вспомнила страстное желание своей подруги тоже родить дитя.

– И ей.

– Но они с Карло Понти живут во грехе, ведь его никак не разведут…

– Они живут в любви, а любовь грехом быть не может.

Я вернулась к съемкам, хотя продолжала испытывать сильные боли, и даже села на того самого Дьявола, на сей раз конь не посмел скинуть меня. Но фильм все равно не получился, Америка больше не желала смотреть истории про индейских девушек.

У меня уже был хорошо заметен животик, и мы с Мелом уехали в Швейцарию в арендованный у Фрица Фрея дом в Бюргенштоке. Врачи не находили в моем состоянии ничего пугающего, умоляя только больше не садиться без седла на сумасшедших лошадей и не падать с них, я начала вязать крошечные пинетки и кофточки, на всякий случай розовые и голубые… Жизнь налаживалась.

Когда в мае меня вдруг скрутила сильная боль, я и без врачей поняла, что это беда. В клинике не смогли помочь, я не доносила ребенка.

И снова я лежала уничтоженная, подавленная, только рядом не было Лу, а Мел так уговаривать, как она, не умел. За что, почему, чем я прогневала Господа, что он не дает мне ребенка? В те дни я поклялась сама себе, что если еще раз забеременею, то не соглашусь ни на какую работу, брошу все и буду крайне осторожной, пока не рожу. Никаких лошадей, съемок и прочей чепухи, ребенок и только ребенок!

Но еще хуже стало, когда я от безделья прочитала сценарий, наконец присланный Хичкоком. Прочитала и пришла в настоящий ужас. Описывая мне будущую картину и мою роль, режиссер ничего не сказал о сцене насилия над героиней. Пережив потерю ребенка, играть изнасилованную?! Ну уж нет! Но Хичкок не из тех режиссеров, что идут на поводу у актеров и тем более актрис. Известный женоненавистник предвкушал, сколь ужасными будут именно эти сцены.

Спасла меня снова Лу, только теперь в образе сестры Люк. В июне состоялась та самая блестящая премьера «Истории монахини», во время которой я утвердилась в своем решении ни за что не играть кошмар Хичкока. Но контракт подписан, и режиссер своего не упустит, тем более из-за успешной премьеры нашего фильма ему пришлось отложить премьеру собственного «Север северо-запад», которая должна проходить в том же зале «Мюзик-холла». Хичкок просто млел от желания сломать меня и даже не скрывал этого, категорически отказавшись не только менять сценарий, но и переносить сроки съемок:

– Если есть силы приходить на премьеру, значит, хватит и на съемки!

Был только один способ сорвать намерения Хичкока, и я им воспользовалась. Женоненавистник ничего не мог сделать с женской натурой актрисы: я снова оказалась беременна! Говорят, узнав об этом, Хичкок в ярости разорвал контракт на мелкие клочки. Но мне было наплевать, ребенок дороже. Теперь я берегла себя, как хрустальный сосуд. Но я и была хрустальным сосудом, во мне зародилась новая жизнь, и никакие съемки, никакое кино не стоило того, чтобы ее оборвать!

Единственное, что позволила себе, – поездку на лондонскую премьеру «Истории монахини» и поездку в Дублин. Мне очень хотелось посмотреть, какое впечатление произведет столь серьезная работа на маму, ведь это не танцевальная картинка, а настоящая серьезная роль, о какой могли только мечтать многие актрисы. А в Дублине мы с Феррером должны встретиться с моим отцом. Мне было чем похвастать перед родителями. Если полученный за «Римские каникулы» «Оскар» можно было объявить случайным, то уж роль сестры Люк случайной не назовешь, неважно, дадут ей статуэтку или нет.

Мама осталась вежливо холодна. Через много лет Роберт пытался объяснить мне, что баронесса ван Хеемстра просто не умеет выражать свою любовь к дочери, мол, она очень-очень любит, только не знает, как сказать об этом. Я даже расплакалась:

– Пусть так и скажет! Я пойму.

Этот разговор состоялся, когда мама была тяжелобольна и лежала на нашей вилле «Ла Пасибль» после инфаркта. Но она так и не сказала…

И после премьеры «Истории…» ничего не сказала тоже.

Не лучше и с отцом.

Джозеф Растон отбросил фамилию Хепберн и жил теперь со своей молодой женой Фидельмой в Дублине. В самом начале войны он, как член Британского союза фашистов, был арестован и все военное время провел в лагерях, не слишком, однако, бедствуя. После войны осел в Ирландии.

Мы с Растонами встретились в отеле «Шелборн». Я смотрела на постаревшего, но все равно красивого отца и пыталась понять, что к нему чувствую. Столько раз, представляя нашу с ним встречу, я мечтала, как расскажу об успехах, как он удивится, обрадуется, скажет, что всегда хотел увидеть фотографии своей дочери в газетах…

Ничего этого не произошло. Не мечтал. Знал ли он о моем успехе? Знал, но Джозефу Растону было все равно. Я зря надеялась, что после сообщения об «Оскаре» обрадую его по-настоящему серьезной работой в «Истории монахини», расскажу о том, какой замечательный Циннеман, о знакомстве с Кэти Халм, с Марией Луизой Хабетс, посмеюсь над проделками Грегори Пека, расскажу, как танцевала с самим Фредом Астером, о Колетт и Кэтрин Несбитт, о знакомстве с Карло Понти и замечательной красавицей Софией Лорен, о… Ох, мне столько нужно рассказать отцу!

Но главное, по секрету сообщить, что он скоро станет дедом! На сей раз я была уверена, что выношу ребенка, даже если для этого мне придется отлежать бока в постели.

Рассказывать не пришлось, ему было все равно! Ни моя работа, ни я сама, ни будущий внук Растона не интересовали. Мне хотелось крикнуть: «Очнись, папа! Папа, папочка, это я, твоя Манки-Пазл!»

Отец в детстве звал меня Манки-Пазл – обезьянка-загадка. Не вспомнил, не очнулся, а я, видя равнодушие в его глазах, не крикнула.

Предвидела ли это мама? Возможно. Может, поэтому она всегда была против моих поисков отца. Мама, как всегда, оказалась права, но мне-то от этого не легче. И все равно я радовалась, что нашла, теперь я знала, что он жив, относительно здоров, знала, куда посылать ему помощь. Я действительно посылала до самой его смерти в 1981 году и даже приезжала еще раз, поздравляла с праздниками, рассказывала о себе, но всегда чувствовала, что ему все равно. Почему?! Для меня это так и осталось загадкой…

Итак, ситуация прояснилась. Родители к моему успеху равнодушны, зато наладились отношения с Мелом, он был очень заботлив. Наш дорогой фильм принят с восторгом, я развязалась с Хичкоком, но главное – я была беременна.

– Теперь только домой!

Следом за нами в Бюргеншток приехали мои обожаемые Циннеманы, Рене окружила меня такой заботой, что я забыла обо всех неурядицах с родителями, теперь моей задачей стало сохранить дитя. Не проходило и минуты, чтобы я не касалась своего растущего живота и не думала о малыше. Живот был по сравнению со мной самой просто большущим. Я смеялась:

– Там слоник… Нет, там Винни-Пух.

Это прозвище сын получил, еще не родившись…

Почувствовав, что вот-вот что-то случится, я страшно перепугалась, ведь рожать было рановато. Неужели?.. Господи, за что?!

Но врач успокоил:

– Похоже, ему просто надоело ждать встречи с этим миром, он просится на волю. Ребенок очень большой, вы бы не доносили все равно. С вами все будет в порядке.

– А с ним?!

В субботу над Люцерном разразилась настоящая буря, было страшно, но я старалась не думать ни о чем, кроме своего ребенка… На следующий день, в воскресенье, светило яркое солнце, все вокруг словно умыто, такой яркой и красивой погоды давно не бывало даже в Люцерне. Или мне показалось? Я радостно вздохнула:

– Вот теперь пусть рождается.

Словно почувствовав мой призыв, ребенок заторопился, и в муниципальной клинике Люцерна на свет появился толстячок Шон – Дар Божий. Я была почти в панике, не веря своим глазам: у меня родился сын, и его даже можно взять в руки! Говорят, я требовала:

– Дайте мне на него посмотреть! Немедленно дайте посмотреть! С ним все в порядке? Скажите, с ним все в порядке?

Мел смеялся:

– Сына замучаешь!

С Шоном было все в порядке, крепенький, толстенький, он действительно выглядел Пухом и был для такой тощей мамы, как я, просто великаном – 4,5 кг!

Поздравления прислали все друзья, а Юбер Живанши – крестильное платье для малыша. София Лорен рыдала в трубку:

– Одри, какая же ты счастливая! Как я тебе завидую, но по-хорошему!

Кэйт и Лу прислали телеграмму: «Отправили семь тысяч добрых фей к колыбельке Шона…» Я была завалена поздравлениями, подарками, цветами… У меня начиналась новая жизнь, я словно переродилась. Я стала мамой, теперь у меня была настоящая семья.

Когда я теперь говорила Грегори Пеку, что занята, потому что у меня семья, он смеялся:

– Ты так гордишься этой ролью, что вот-вот лопнешь.

Я очень гордилась своей ролью мамы и старалась выполнять ее как можно лучше. Мамой мне удалось стать дважды, через десять лет родив еще Луку, все остальные попытки были провальными. После каждого выкидыша я впадала в депрессию и подолгу рыдала. Мне хотелось много, как можно больше детей, но Бог решил иначе.

– Шон мне награда за роль сестры Люк…

Рене Циннеман понимающе улыбнулась:

– Да, Одри…

Шона крестили в той же церкви, где венчали нас с Мелом. Дар Божий вступал в свою жизнь…

Ему дали двойное гражданство – швейцарско-американское, причем посол Соединенных Штатов, присутствовавший на крестинах, торжественно вручил мне для крохи паспорт, а ему самому вложил в кулачок американский флажок. Шон так ухватился за флажок, что вытащить удалось не скоро. Посол радовался: дитя с удовольствием размахивало американским флагом в миниатюре, словно подтверждая готовность стать гражданином страны.

Я была счастлива, куда счастливей, чем от получения «Оскара», все же главное в жизни – дети. У меня были выкидыши и до Шона, и после, потому, когда родился второй сын – Лука, счастью моему снова не было границ. Мои мальчики – лучшее, что я сделала в жизни.

Для маленького Шона была только одна угроза здоровью – сумасшедшая мама запросто могла затискать, задушить ребенка в своих объятиях! Но он мальчик крепкий, выдержал и такое испытание. Став постарше, Шон очень смущался моей нежности и обрадовался, когда родился Лука, потому что теперь тискать полагалось младшего брата. Шон на десять лет старше и носился с Лукой, как с живой игрушкой, в старшем сыне явно проявлялись мои замашки – присваивать себе все маленькое живое вокруг. Самым забавным теперь был Лука, и потому ему доставалось от наших с Шоном ласк больше всего. Но Лука не обижался, быть в центре внимания всей семьи ему явно нравилось.

У Софии муж – всесильный продюсер, у меня режиссер, что для актрис считалось залогом успеха, уже были «Оскары», но мы обе считали, что главные роли – мам – не сыграны. Но если я сумела родить Шона, то София пока не могла позволить себе рождение ребенка, и вовсе не из профессиональных соображений. Их брак с Карло, заключенный в Мексике, не был признан Ватиканом, травля только разворачивалась, а потому ребенок считался бы незаконнорожденным. Этого моей подруге-красавице вовсе не хотелось. Но с какой доброй завистью, с каким обожанием София смотрела на Шона, как ей хотелось прижать к роскошной груди своего малыша!

Сколько было недобрых слухов и сплетен по поводу их пары! Завистники всех мастей пытались доказать, что их союз всего лишь рекламный трюк, что София для Понти просто способ привлечь зрителей на свои фильмы, а сам Карло для Лорен лишь возможность пробиться на экран.

Чего желала умопомрачительная, божественная красавица, высокая, стройная, с осиной талией, крепкими бедрами, длинными ногами, лебединой шеей, огромными выразительными глазами и губами, от которых сходили с ума все мужчины, от коренастого, лысоватого мужчины, который на двадцать сантиметров ниже ее и на столько же старше, да еще и женат, что в Италии равносильно пожизненному заключению? Конечно же, денег и карьеры! У ее ног вскоре были самые красивые мужчины Голливуда (даже Кэрри Грант не устоял!), а она выбрала Карло Понти…

Могло ли кому-то прийти в голову, что это любовь? Конечно, нет! Такое бывает только в кино, в жизни красавицы не любят пожилых, обремененных семьей и множеством проблем принцев, а принцы не бросают свои семьи ради роковых красавиц. Но вот случилось. Те, кто видел эту пару воочию, не на съемочной площадке, не перед объективами фото– и кинокамер, когда они могли играть, а просто за ужином, дома на кухне, в веселой компании, никогда бы не обвинили их в расчете или игре! Эта пара по-настоящему любила друг друга. Причем иногда мне казалось, что София полюбила первой. Карло просто разглядел в ней красотку и талант, попытался заполучить себе, а она приняла его чуть позже, но всем сердцем.

Это навсегда, даже там, на нашей вилле «Бетания», когда они еще не были официально женаты, я знала, что это навсегда. Достаточно было увидеть, как эти двое смотрели друг на друга! Господь просто не мог не вознаградить такую пару детьми. Каков же был ужас Софии и Карло, когда первые две беременности, несмотря на все усилия и практически постельный режим, установленный для Софии, закончились выкидышами. Если мои беды были связаны с несоблюдением не только режима, но и вообще нормальных условий жизни, падением с лошади, то София делала все, что ей предписывал личный врач, однако двоих детей выносить не смогла.

Здоровая, сильная женщина, которая могла иметь детей, не могла их выносить! Карло стал думать, что это проклятье Ватикана. София думала иначе. После того, как ей не помогли во время второй беременности, положившись на волю Господа, она сменила личного врача. Доктор Ваттевиль тоже решил, что Божьей воле не мешало бы помочь, отменил все назначения прежнего врача, организовал полное обследование Софии, выяснил, что она здорова, но имеет повышенный уровень эстрогена (неужели нельзя было выяснить это раньше?!), и обнадежил мою подругу.

И у нее все получилось! Пусть София провела эти месяцы в постели, пусть ее вены взбухли от огромного количества уколов, она вытерпела муки кесарева сечения, притом что наркоз не вполне подействовал, но у нее был Карло-младший, Чипи, как прозвали его дома! Это может оценить только женщина, страстно мечтающая стать мамой и не имеющая такой возможности.

Я так подробно пишу о Софии Лорен и о себе, потому что хочу, чтобы женщины знали: если вы считаете главной ролью в жизни роль мамы, вам удастся это, обязательно удастся! И дети вырастут прекрасными. Только нужно очень хотеть. Мы с Софией хотели, у нас по двое замечательнейших, божественных сыновей! А «Оскары»… это, конечно, хорошо, но сыновья лучше.

Я помню звонок Софии, когда в 1969 году у нее родился первенец – Карло-младший. Трубка пару мгновений молчала, а потом оттуда раздался шепот Софии:

– Одри… я справилась… У меня сын!!!

Как вы понимаете, шепот перешел в крик. София еще более сумасшедшая мать, чем я. После рождения Карло-младшего ее из клиники смогли выставить только через пятьдесят дней после родов буквально силой, до того София боялась, что малыш еще не окреп и в жизни за пределами клиники с ним что-то случится!

Развод Понти с первой женой и их с Софией брак в Мексике Ватикан не признал, обрушив на Карло всю мощь своего гнева и своей пропаганды. С 1957 года их буквально травили, даже в церквях призывая бойкотировать фильмы двоеженца и не смотреть на распутницу, которая живет с женатым мужчиной. Как же нужно любить друг друга, чтобы вынести вот такое!

Они любили, вытерпели все и смогли пожениться вторично на законных основаниях только в апреле 1966 года. А через три года София родила. Для того чтобы это случилось, узнав о беременности, она не просто на время ушла из кино, она буквально улеглась в постель на все месяцы беременности, выбросила телевизор, отключила телефон, оставив только хорошую музыку и добрые книги.

И вот теперь ей удалось. Я была так рада за подругу!

Когда позже мой второй брак с Андреа Дотти трещал по всем швам и стало ясно, что надо что-то делать, совет Софии был на удивление прост:

– Рожай!

– Как рожать, я говорю о том, что у нас не все в порядке, что я, возможно, ошиблась, поторопившись выйти за Андреа, у меня Шон без отца, мне сорок лет, а ты советуешь рожать второго ребенка.

– Вот поэтому и рожай. Потом будет поздно, а сначала беременность, а потом ребенок заставят тебя прекратить суетиться и пожить спокойно. К тому же тебе будет просто некогда страдать. Двое детей – это не один. Я вот тоже подумываю о втором.

– Но ведь врачи запретили тебе?

– Ты когда-нибудь слышала, чтобы врачи разрешали то, чего очень хочется? Карло прекрасный отец, если я умру, он сумеет воспитать детей, а отказавшись от такой возможности, я себя никогда не прощу.

Я поняла, что она будет рожать. Так и случилось, только сначала я последовала ее совету и родила Луку, а потом София – Эдуардо, отмахнувшись от всех запретов врачей. Ну разве можно не быть многодетной матерью, имея такую подругу? Я пыталась, но пять раз все заканчивалось выкидышами и только дважды рождением обожаемых сыновей. Это мои Дары Бога, за которые я благодарна больше, чем за все награды кинематографа и театра, вместе взятые.

Я очень старалась, чтобы жизнь сначала Шона, а потом и Луки не отличалась от жизни остальных мальчишек. Звездность их матери не должна испортить их собственную жизнь ни в коем случае! Рене Циннеман говорила, что у меня железная рука в бархатной перчатке. Но разве это плохо? Я помнила, как меня воспитывала мама, и постаралась учесть все, что происходило лично со мной.

Мама часто бывала со мной излишне строгой и временами придирчивой, не любила хвалить даже за очевидные успехи, а если и делала это, то так, словно выдавала аванс, который еще предстояло отработать. Но иногда я думаю, что, не будь она столь требовательна ко мне, вряд ли из меня что-то вышло.

Строгим и требовательным был и Мел. Рядом с ним я все время чувствовала себя словно на экзамене, даже похвалы мужа звучали так, словно он говорил:

– Ты молодец, но до идеала еще далеко. Стремись, возможно, чего-то и достигнешь.

Получив «Оскара» за «Римские каникулы», многие награды и похвалы за фильмы, даже за роль Наташи Ростовой, я все равно оставалась в уверенности, что всего лишь ученица, потому что Феррер мной не совсем доволен. Но после «Истории монахини» я действительно сильно изменилась, сыграв такую роль, словно на голову выросла сама над собой, почувствовала свою силу, причем не только как актриса, но и силу духа. И эта роль не произвела впечатления на двух самых близких людей – маму и мужа! Не думаю, что они не поняли, скорее поняли, что выросла и больше не подчиняюсь им, как маленькая девочка, а если и делаю что-то по их воле, то только из желания уступить.

Я сразу решила, что с моими детьми, сколько бы их ни было, такого не произойдет: обоснованные требования не исключают похвалы за каждый успех. Просто человек должен понимать, чего от него требуют и за что хвалят. Потому и получалась стальная рука в бархатной перчатке. Есть разумные требования взрослых, которые детям даже объяснять не надо, они должны твердо усвоить, что умываться или чистить зубы не только полезно, но и совершенно обязательно для приличного человека. И мешать отдыхать другому нельзя. И надо заботиться сначала о других, а потом о себе. Быть доброжелательным со всеми, даже с теми, кто тебе не слишком приятен. Честно относиться к любой работе, которую выполняешь. А еще уважать чужой труд, если хочешь, чтобы уважали твой собственный…

Это же понятно для любого человека. Но также любому, особенно маленькому, очень приятно, когда его хвалят за очевидные достижения, даже за посредственную оценку, если она далась с трудом, таковая бывает важней отличной. А уж за стремление добиваться отличных результатов во всем хвалить надо обязательно.

Я вовсе не считаю себя великим педагогом, но однажды мои сыновья на вопрос, какая у них мама, ответили:

– Самая лучшая!

Интересно, смогла бы так же ответить на вопрос, какая я дочь, моя мама? Едва ли…

Мои мальчики – мое счастье, моя гордость, они не стали заносчивыми, не кичатся материальным достатком перед своими менее состоятельными друзьями, они доброжелательны, с ними рядом тепло и уютно не только мне.

«Завтрак у Тиффани»
Визитная карточка

Я не хотела сниматься, я хотела быть просто мамой и женой. У меня был дом, была семья, и не хотелось ничего другого. Казалось, теперь наше счастье с Мелом просто обеспечено, ведь Феррер тоже так радовался Шону!

Но обязательства перед «Парамаунтом» никуда не делись, я была должна студии еще три фильма. Отвергая один сценарий за другим, честно говоря, надеялась, что чиновникам надоест и они оставят меня в покое хотя бы на время. Но не тут-то было! Имя Одри Хепберн еще было у всех на устах, к тому же коммерческий успех «Истории монахини» подкрепили репортажи о моем героическом материнстве – газеты на все лады расхваливали тоненькую маму, сумевшую выносить и родить такого богатыря! Упускать полезную и ничего не стоившую рекламу и мою популярность студия не собиралась, резонно полагая, что за пару лет, что я желала побыть мамой, Одри Хепберн могут и подзабыть.

Очередной предложенный Куртом Фрингсом сценарий отклонить было просто невозможно. За 750 000 долларов мне предлагалось сыграть главную героиню фильма по повести Трумена Капоте «Завтрак у Тиффани» – Холи Голайтли.

«Завтрак у Тиффани» был в Америке тех лет одним из популярнейших произведений, а его автор Трумен Капоте – популярнейшим писателем. Роль в таком фильме означала непременный успех, а для меня – постепенный переход от ролей принцесс и святых к новым образам, которые все чаще мелькали на экранах Америки и отнюдь не были похожи на чистых и наивных девочек, которых я играла до сих пор. Я понимала, что это необходимо, но мне так не хотелось лететь в Лос-Анджелес, оставив Шона на чье-то попечение!

Но у Мела тоже нашлись дела в Америке, и мы решили отправиться туда все вместе, а Шону с собой пригласить няню, которая будет заниматься малышом, пока его мамаша станет дефилировать в образе проститутки. Правда, Эдвардс обещал, что роль будет очищена самим стилем фильма. Оставалось спросить, согласен ли с этим Капоте, явно ведь нет.

Этими съемками решалось сразу несколько вопросов – деньги, новая, не вполне привычная роль, один из трех фильмов, которые я должна, возможность поработать с теми, кто очень популярен в Америке. Но я все тянула с согласием.

Мел не понимал, почему я не спешу соглашаться играть Холи Голайтли, тем более автор книги Трумен Капоте будет участвовать в съемках и книга мне понравилась. Правда, Трумен считал, что Холи должна играть его обожаемая Мэрилин Монро. Плохо, когда автор произведения видит в твоей роли кого-то другого, но я не торопилась соглашаться не поэтому. Сомневалась, вспоминая самого Трумена Капоте. Гениальный, неповторимый, с необычной внешностью, широко посаженными голубыми глазами, он был своеобразным дьяволом-искусителем. Нет, я ни на мгновение не боялась поддаться его чарам, как изумительная Бейб Палей или Мэрилин Монро, я не входила в список его «лебедушек», как Капоте называл покоренных им женщин. С этим непостижимым человеком нас связывали просто хорошие отношения, но не более.

Для тех, кто незнаком с Труменом Капоте: даже в зрелом возрасте он выглядел совершенным ребенком и, кажется, состоял из одних контрастов. Ниже меня на полголовы, раньше по-мальчишечьи щуплый, Капоте уже начал полнеть, но при первой встрече всех поражал не его маленький рост, а контраст широко посаженных голубых глаз и тонкого голоса с тем, что этот голос произносил и что эти глаза выражали. Блестящий психолог, он говорил всегда то, что люди хотели услышать, особенно это впечатляло женщин. Однако, как и ум, его речь была весьма едкой, хотя и подслащенной сладкой пилюлей сочувствия.

Вкупе с тонким детским голоском и голубыми глазами создавалось впечатление, что перед тобой умудренный жизнью старик с внешностью ребенка. Думаю, так и было. Дам такое сочетание покоряло мгновенно, тем более что Трумен прекрасный собеседник, умеющий слушать, что само по себе редкость.

Тогда Капоте еще не пил много и не вел себя как стареющая кинодива, а его гомосексуальные скандалы после знакомства с прекрасной Бейб Палей стихли. Само по себе внимание американской иконы стиля к столь занятному человеку невиданно подняло его авторитет, Бейб не могла выбрать плохое! Палей действительно была красавица, обладающая просто идеальным вкусом во всем. К сожалению, вынуждена написать «была», потому что она погибла от рака легких в расцвете лет и красоты. Сам Трумен готов был спать у ее ног на коврике, свернувшись калачиком, Бейб того стоила. Монро метко сказала, что рядом с ней чувствует себя просто халдой. Я согласна, эта женщина словно создана для того, чтобы показать остальным их несовершенство.

Их дружба закончилась очень некрасиво незадолго до болезни Бейб, когда Капоте разом испортил отношения со всеми, выпустив роман, в котором изложил все услышанные от «лебедушек» секреты, в том числе рассказав об измене мужа Бейб, о чем та поведала писателю, как близкому другу семьи.

Но когда режиссер Бегейк Эдвардс вознамерился ставить «Завтрак у Тиффани», отношения Трумена с «лебедушками» еще были в самом расцвете, его обожали, он указывал, как жить, и купался во всеобщей славе и аплодисментах.

Что же напугало меня?

Прошло немало лет, прежде чем я осознала то, что тогда почувствовала интуитивно. Нет, я не боялась соперничества с Мэрилин Монро, мы слишком разные, не боялась недоверия Трумена Капоте, в конце концов, сценарий относительно самого романа довольно существенно изменен, я интуитивно боялась чего-то другого. «Завтрак у Тиффани» был снят, прошел весьма успешно, стал моей визитной карточкой, хотя я предпочла бы другую, и через много лет, став уже старше и мудрее, я поняла, что именно пугало.

А ведь могла бы понять раньше, ведь еще в начале съемок на насмешливый вопрос Капоте, что я думаю о своей героине, я ответила так, чтобы слышал только сам Трумен:

– Вы писали ее с себя…

Ответный взгляд Капоте был странным, в нем мгновенное бешенство явно сменилось интересом, но я поспешила отойти, я была счастливой матерью, и мне ни к чему груз чужих душевных метаний.

После этого Трумен перестал делать мне замечания на площадке, а если и делал, то так, что я их не слышала. Капоте потратил очень много слов, чтобы объяснить всему миру, как я «испортила» его Холи Голайтли, как «не увидела главного в книге», ведь героиня «настоящая, у нее сильный характер, совсем не похожий на Одри Хепберн».

Гениальный Капоте не понял: я не портила его Холи Голайтли, я играла свою, у моей Холи хищническая натура не больше чем маска, средство защиты от окружающей жизни, и Капоте ничего с этим поделать не мог! Интуитивно осознав, что, ввязавшись в спор с автором, попаду в зависимость от его больной, мятущейся души, я так же инстинктивно стала играть свое. К сожалению, душа у Трумена оказалась действительно больна, перессорившись со всеми, он в конце концов принял смертельную дозу барбитуратов…

По книге Холи Голайтли – дамочка без малейших предрассудков, хищница под оболочкой ласковой кошечки, свободная от любых обязательств, попросту обдирающая своих поклонников и имеющая покровителем гангстера, сидящего в тюрьме. Ей наплевать на любые правила и мнения, а ее единственный друг – рыжий кот, подобранный на улице и не имеющий даже имени.

Но за шумным, вызывающим фасадом прячется неуверенная в себе девушка, хотя Трумен Капоте называл ее сильной. Я увидела в ней не силу, а растерянность, которую она всеми силами старается спрятать не только от окружающих, но и от самой себя. Холи не остается ничего, кроме как притворяться сильной, а еще хищной. Ведь ее требование списка пятидесяти богатейших людей Бразилии просто наивно, девушка, у которой денег всего-то на булочку и кофе из пластикового стаканчика, намерена покорить очередного миллионера и выйти за него замуж. И эта наивность оправдывает саму Холи.

Капоте так не считал, по его мнению, Холи сильная натура, которая временно согнулась под грузом проблем. В конце книги Холи улетает в Бразилию искать нового жениха взамен бросившего ее миллионера из Рио, чувствуется, что это никогда не закончится, что у нее до конца жизни будут вот такие разочарования и все новые и новые попытки подцепить богатого мужа.

В фильме Холи находит свое счастье с влюбившимся в нее писателем, от имени которого в книге велся рассказ. Капоте был против, но сценарист Джордж Аксельрод и режиссер Эдвардс настояли на своем, считая, что для экрана такой вариант лучше. И слава богу!

В «моей» Холи Голайтли проявилась моя собственная внутренняя неуверенность. Казалось бы, в чем мне быть неуверенной? Но я не считала и не считаю себя настоящей актрисой, я – балерина, и то несостоявшаяся, меня просто гениальные партнеры каждый по-своему научили играть. Вернее, пытались научить, я все равно старалась проживать свою роль, потому мне легче давались первые несколько дублей и совсем тяжело десятые, я просто теряла естественность.

Капоте был очень недоволен тем, что исчезла горечь, которая так нравилась ему в образе Холи Голайтли, он ворчал, что получилась глупая сентиментальная «валентинка Нью-Йорку». А мне нравилось…

То, как я ела булочку на съемках первых кадров фильма, стало притчей во языцех, причем в зависимости от отношения ко мне самой случай пересказывали в разных тонах – от сочувствия, мол, заставлять Одри есть булочку просто бесчеловечно, до откровенного осуждения: ишь, звезда нашлась, булочку съесть не может! Я действительно не могла, с детства запретив себе есть булочки, потому что папа их осуждал, даже взять в рот кусочек маслянистой слоистой булки была неспособна.

– Бегейк, давайте заменим булочку мороженым?

– Нельзя! Одри, у нас очень мало времени.

Оглянувшись вокруг, я все поняла. На улице, несмотря на столь ранний час, привлеченная происходящим, уже собралась толпа. Съемки нужно закончить до половины восьмого, потому что в восемь пойдут на работу первые служащие, к тому же в этот день в Нью-Йорк с визитом приезжал русский руководитель, и служба безопасности страшно нервничала.

Капоте сидел, насмешливо поглядывая на меня, мол, я же говорил, что ты не справишься. Я подошла к оператору Францу Планеру, своему другу и очень хорошему человеку:

– Франц, ты сможешь все снять за один дубль? Я съем эту чертову булочку!

Франц рассмеялся:

– Я смогу, Одри, можешь не есть ее полностью, только откуси, этого хватит.

Я откусила почти со злорадным удовольствием, словно доказывая Трумену Капоте, что ради роли могу съесть и живого крокодила!

Вообще, эта сцена мне казалась довольно нелепой: рано утром на пустынной улице в центре Нью-Йорка из такси выходит девица в черном вечернем платье с броской прической, дефилирует к витрине ювелирного магазина «Тиффани», достает из пакета пластиковый стаканчик с кофе и ту самую булочку и начинает завтракать, разглядывая бриллианты в витрине. Все в ней было неправдоподобно: вечернее платье на рассвете, нетронутость прически после бурной ночи, какой-то студенческий завтрак у разодетой красотки и бриллианты в витрине, оставленные на ночь. Но жизнь показала, что расчет режиссера Бегейка Эдвардса был точен, этот проход стал едва ли не визитной карточкой фильма и моей тоже.

Кстати, я спрашивала:

– Почему Тиффани?

Капоте не отвечал, а Бегейк посмеялся:

– Помнишь анекдот, в котором моряк мечтает позавтракать у Тиффани, потому что много раз слышал это имя, но не подозревает, что это ювелирная фирма.

Доходы у Тиффани после фильма значительно выросли, они даже предложили мне демонстрировать их украшения за очень высокие гонорары, но я отказалась, не хотелось становиться «Мисс Бриллиант», это не для меня, после «Истории монахини» это не для меня.

Особую благодарность я должна выразить Генри Манчини, он сделал для меня лучшее, что было в этом фильме, – песню «Лунная река». Кому-то нравится сцена сумасшедшей вечеринки, кому-то тот самый утренний проход вдоль пустой улицы, кому-то сцена с поисками кота… я люблю одну – песню! Мелодия Манчини не была сложной, он постарался, чтобы моим вокальным данным она оказалась под силу, пара недель уроков игры на гитаре и занятий вокалом позволили мне относительно прилично исполнить создание композитора. Сама мелодия сопровождает мой образ весь фильм.

Это казалось так здорово и органично, что, услышав после предварительного просмотра фильма на студии из уст главы «Парамаунта» Мартина Рэкина безапелляционное: «Эту чертову песню надо выкинуть!», я не сдержалась:

– Только через мой труп!

Песня осталась и стала очень популярной. Трумен тоже не был доволен нашим вокальным изыском:

– Холи просто не могла бы сидеть вот так спокойно и петь!

– Зато я могу!

Нет, дружба с Капоте не сложилась, он не простил мне подмены Холи. А вот зрители простили, радуясь, что на фильм не стыдно сходить всей семьей.

Трумен твердил, что мы прячем главную идею книги: в ней все живут за чужой счет, а моя игра заставляет Холи выглядеть пусть и испорченной, но наивной девушкой, которую хочется не осуждать за ее неразборчивость в достижении жизненных целей, а пожалеть. Пусть так, но я с бо?льшим удовольствием играла особу, потерявшую опору в жизни, но продолжающую притворяться уверенной, скрывая свою растерянность, чем хищницу, прикидывающуюся ласковой кошечкой. Капоте это видел, но поделать ничего не мог, оставалось давать интервью, объясняя, что он вовсе не то имел в виду, когда писал свой роман. Удивительно, но фильм роману не помешал, популярны и тот и другой.

В фильме финальная сцена объяснения в любви между Полом и Холи была столь созвучна моим собственным мыслям, что я ее не просто играла, а проживала дубль за дублем. Пол говорит Холи, что любит ее и хочет, чтобы девушка принадлежала ему.

– Нет, одни люди не могут принадлежать другим! Я не хочу, чтобы меня посадили в клетку!

– Я не намерен сажать тебя в клетку, я хочу любить тебя!

– Это одно и то же.

Я говорила в этой сцене о себе и Меле, я не хотела, чтобы меня сажали в клетку, наверное, это выглядело странно, ведь я мечтала о доме, о том, чтобы сидеть дома, растить сына… Чем не клетка? Но для меня клетка была в другом – в необходимости подчиняться чужой воле, я столько лет это делала, старалась соответствовать сначала маминым требованиям, теперь идеалам Мела. А я хотела своего, хотела просто побыть мамой…

Но у нас не было дома, после съемок «Завтрака у Тиффани» и его премьеры мы вернулись на съемную виллу «Бетания» в Бюргенштоке. В это же время в Швейцарию, окончательно «поссорившись» с Италией, переехали Карло Понти и София Лорен. София отчаянно, но по-хорошему завидовала моему материнству, ей самой никак не удавалось родить. Вот тогда она и приходила ко мне на кухню, чтобы, уложив спать Шона, посидеть, по-женски жалуясь на судьбу.

У нас был один повод для споров: мой обожаемый Живанши «не подходил» Софии, она предпочитала Кристиана Диора, в Доме моделей которого одевалась в Париже даже после его смерти. Карло Понти мог позволить своей любимой все, что угодно, но она и сама была вполне обеспеченной. София успешно снималась, и что это были за фильмы!

Одновременно с моими съемками в «Завтраке…» она снялась в «Чочаре», в английском прокате этот фильм вышел под названием «Две женщины». Фильм потрясающий, о военных годах и трагедии двух женщин – матери и дочери. Светская дама София Лорен, обожающая драгоценности и наряды от Диора, играла простую итальянскую лавочницу, ее не смущала грязь на платье и на лице, растрепанные волосы, она и в таком виде была великолепна!

За роль Чезарии София была номинирована на «Оскара», как и я за Холи Голайтли. Статуэтку отдали Софии, хотя фильм был не на английском языке. Я от души радовалась за подругу, ее настоящая, прочувствованная работа не шла ни в какое сравнение с моей, куда менее весомой. И дело не в растрепанных волосах, София права, проживая свои роли, а не играя их.

Об этой системе во время съемок «Завтрака» мне все время твердил Джордж Пеппард, игравший писателя Пола, он говорил, что это метод Станиславского. Я читала Станиславского и понимала, что это правильно, Феррер твердил другое: только неопытный, с плохой техникой актер проживает все на экране, умелый играет. Жизнь показала, что правы Станиславский и София Лорен, а не Мел Феррер. Фильмы с участием Мела забывали на следующий день после премьеры, а Софию будут помнить, потому что она жила своими ролями, потому что она настоящая.

И мои роли, в которых я не играла, а жила, тоже будут помнить.

Но я все еще находилась под влиянием мужа, хотя все сильнее из-под него выходила. «Зеленые предместья» с треском провалились, о «Войне и мире» никто не вспоминал, а «История монахини» собирала полные залы, «Римские каникулы», «Сабрина», «Забавная мордашка» и теперь «Завтрак у Тиффани» с успехом шли на экранах, причем каждый следующий фильм вызывал всплеск интереса к предыдущим. Жена получалась успешней мужа.

К чести Мела Феррера, надо сказать, что он признавал это первенство, честно говорил, что «Зеленые предместья» не удались и ни на что не годны, что у него самого нет ярких ролей. Но отличие Мела от остальных в том, что он всегда живет будущими проектами, которые обязательно должны стать успешными и принести ему всемирную славу актера, режиссера, продюсера. Думаю, что именно продюсером ему и надо было быть, ведь не снимал же Понти сам фильмы с участием Софии, он их организовывал. Организатор Феррер великолепный, заразить своей идеей, увлечь, заставить поверить в успех, вложить деньги – это у Мела получалось отлично, но он почему-то предпочитал сниматься сам и ставить фильмы как режиссер.

Позже я все же снялась у Феррера в «Подожди до темноты», сыграв слепую девушку, но Мел, на мое счастье, был не режиссером, а именно продюсером, и фильм получился вполне удачным.

А тогда его неудачи на фоне моих успехов казались просто катастрофическими, но Мел не сдавался, он снова и снова брался за разные проекты и все больше отдалялся от меня. Или я от него. Если в первые годы нас сильно тянуло друг к другу, то теперь с такой же силой прочь. Вернее, я хотела быть дома, тетешкать нашего Шона, стать заботливой мамой, хозяйкой, ждать супруга с работы… Денег хватало, прокат «Истории монахини» приносил мне по миллиону в год, кроме того, и остальные фильмы «не обижали». Получив 750 000 долларов за «Завтрак», я, конечно, много заплатила налогов, но существенная сумма оставалась, о средствах на жизнь можно было не беспокоиться, это не те времена, когда Мелу приходилось сниматься в чем угодно, только чтобы кормить меня. Мне казалось разумным, что теперь нас троих будут кормить мои прежние работы, а Мел сможет спокойно выбирать работу… Но не получилось, Феррер не годился на роль не вполне успешного мужа успешной жены, он должен был добиться чего-то сам. Я это понимала, но считала, что он добивается не так. Однако в нашей паре сильной стороной считал себя Феррер, потому прислушиваться к моим советам не находил нужным, продолжая идти своим, не слишком успешным путем.

Наши дороги стремительно расходились в разные стороны, и от распада семью удерживал только Шон.

Удачи и неудачи
«Париж», «Шарада» и другие

Я была должна еще один фильм «Парамаунту», в такой же ситуации оказался и Билли Холден, с которым мы снимались в «Сабрине» и за которого я едва не собралась замуж, к счастью, вовремя узнав о его нежелании иметь детей (как бы я жила, не будь Шона и Луки?!). На студии решили использовать такую возможность и объединить нас в легком, почти комедийном фильме, съемки которого должны проходить в Париже.

Париж, наряды от Живанши, хорошие условия оплаты, веселый Холден (это не Богарт!), сценарий Джорджа Аксельрода, который написал и сценарий «Завтрака», режиссер Ричард Куайн, у которого прекрасные комедии… что еще нужно, чтобы согласиться? Я согласилась, но ни легкости, ни веселья не получилось.

Сюжет несложен и для игры даже приятен. Американский писатель, беззаботно живущий в Париже, соглашается написать сценарий для фильма, тоже легкого и романтичного, получает аванс, но садиться за работу не спешит, его отвлекают более веселые дела. И только когда до сдачи работы остается пара дней, наконец понимает, что может поплатиться за свою безответственность. Чтобы выправить положение, он приглашает машинистку, надеясь сразу надиктовать сценарий, и вместе с ней начинает на ходу придумывать не только фразы, но и сам сюжет.

Постепенно грань между выдумкой и реальностью стирается, и парочка просто ввязывается в настоящие романтические отношения.

Холден играл писателя, я – его помощницу-машинистку. Остроумные реплики Аксельрода позволяли сделать блестящую комедию, но…

Стоило начаться съемкам, как мне сообщили, что обокрали нашу виллу «Бетания», причем вместе с драгоценностями похитили и моего «Оскара»! Я была в ужасе, а Холден хохотал:

– Одри, придется тебе зарабатывать нового!

Но почти сразу сообщили, что статуэтку грабители выбросили неподалеку от виллы, понимая, что сбыть ее просто невозможно. Мне было не столько жаль похищенного и даже «Оскара», ведь его вернули, сколько поразила беззащитность. Получалось, что, пока нас нет дома, кто-то может забраться в нашу спальню и творить там что угодно?! Я поняла, что «Оскара» нужно хранить где-то в сейфе банка. Настроение это не поднимало.

Сами съемки омрачились другим – к этому времени легкое увлечение Холдена выпивкой переросло в тяжелое. Билли пил с утра до вечера, часто он просто не понимал, что говорит, что делает, однажды всех отпустили по домам, потому что Холдена снимать невозможно. Если целоваться в кадре с Богартом, выпившим за время съемки почти стакан виски, было не слишком приятно, то обниматься с постоянно пьяным или после тяжелой попойки Холденом – невыносимо. Но я держалась, как могла.

И тут моя подчеркнутая доброжелательность сыграла злую шутку. Холден вспомнил наш роман многолетней давности и решил, что я не прочь его возобновить! Никакие напоминания, что я замужем и у меня ребенок, не помогали. После того как пьяного Холдена сняли с водосточной трубы, по которой он пытался забраться на третий этаж в мою гримерку, Куайн убедил Холдена лечь в клинику.

Это катастрофа для студии, ведь простой означал потерю денег. Спешно пригласили на нарочно придуманную роль молодого, амбициозного и распутного актера, божественного Тони Кертиса, на роль босса писателя – Ноэля Кауарда… Мы старательно «латали дыры» из-за вынужденного отсутствия главного героя, прибыл мой обожаемый оператор Чарльз Ланг, снимались крупные планы…

Наконец Холден появился на площадке. Лечение явно пошло впрок, он был молод, красив, обаятелен, просто великолепен! Все наладилось, к сожалению, ненадолго. Когда Холден запил в очередной раз, бедный Куайн схватился за голову:

– Я разорюсь из-за этого чертова пьяницы!

Билли снова отправили в клинику, а мы снова простаивали. Это сильно ударило по бюджету и действительно поставило фильм на грань краха. Почувствовав, что не все так просто, журналисты начали атаки, критики заранее закрутили носами… А зря, потому что «Париж, когда там жара», несмотря на все сложности и неприятности, все равно получился более тонким, чем тот же «Завтрак…». Но руководство студии почему-то решило не выпускать фильм на экраны срочно, что тоже вовсе не пошло ему на пользу. В общем, нашу мученическую работу почти не заметили.

За время съемок наши отношения с Билли Холденом разладились совсем.

Но в то время, как Билли в очередной раз лежал в клинике, я прочитала сценарий, присланный Стэнли Доненом. У Донена я снималась в «Забавной мордашке». Уже из-за одного этого стоило принять предложение сыграть в «Шараде» – совершенно немыслимом, остроумном и запутанном триллере. Но Стэнли нашел еще несколько доводов – снова Париж, снова Чарльз Ланг и замечательный Кэрри Грант в качестве партнера!

После мучений на площадке «Парижа…» работать с Грантом в «Шараде» казалось божественно легко. Но состоялось наше знакомство несколько… позорно для меня.

Донен, знавший о том, что мы изрядно смущены предстоящим знакомством друг с другом, решил устроить его как можно непринужденней: он заказал столик в итальянском ресторане, чтобы можно было просто посидеть и поболтать. Это вылилось черт-те во что. Мы со Стэнли пришли первыми и, когда подошел Грант, встали, приветствуя его. Кэрри сразу заметил, что я сильно волнуюсь, оказалось, что он сам волновался не меньше, но старался не подавать вида, напротив, принялся убеждать меня, что знает великолепное средство от волнения:

– Сядьте прямо, положите руки на стол, закройте глаза и опустите голову. Сделайте несколько глубоких вдохов, и все пройдет. Ну же!

Я села и вытянула руки, закрыв глаза. В результате бутылка красного вина оказалась опрокинутой на… пиджак самого Гранта! На мой вопль обернулся весь ресторан. Пиджак Кэрри пришлось отправить в химчистку, но он весь вечер вел себя так, словно ничего не случилось, и умолял меня прекратить извиняться. Я чувствовала себя ужасно, а получив на следующий день от обиженного мной Гранта в качестве утешения икру, и вовсе расплакалась.

Мы с Грантом оказались весьма схожи в неуверенности в себе. Я не считала и не считаю себя настоящей актрисой, не устаю это повторять. Божественные партнеры научили меня быть приемлемой на площадке, уникальные режиссеры – делать то, что нужно, все мои замечательные кадры – результат работы гениальных операторов, гримеров, парикмахеров, осветителей… Прекрасные фотографии – талант гениальных фотографов и снова гримеров и парикмахеров. Изумительные наряды чаще всего работа божественного Юбера Живанши, хотя со мной работали многие талантливые костюмеры. Мое хорошее настроение – результат заботы многих людей на площадке и вокруг нее. Мой экранный образ создавался всеми, кто окружал меня на съемках, я только старалась не испортить их работу и оправдать их надежды. Без таких помощников я никакая не звезда.

Мне не раз говорили, что слишком строго отношусь к своим способностям и своей игре, но я же знаю, чего стою и что могу. Да, бывало, когда не все оказывалось раскрыто, как в «Моей прекрасной леди», но чаще мне приходилось тянуться за партнерами и требованиями режиссеров, играя буквально «на цыпочках», и если получалось, то это замечательно.

Оказалось, что божественный Кэрри Грант не меньше неуверен в себе. Вот уж никогда бы не подумала! Казалось бы, Грант звезда, любое его движение, любой вздох зрители ловят, затаив дыхание, но он относился к себе очень и очень требовательно. Однажды Кэрри сказал мне:

– Ты должна научиться больше любить себя.

Кэрри Грант совершенно уникальный, вообще, мне везло на уникальных, просто божественных партнеров, но о таком стоит сказать отдельно.

Вообще-то его звали Арчибальд Лич. Кэрри повезло, он вовремя подвернулся «Парамаунту», когда там оказалась свободна роль звезды романтической комедии. На пустующий трон решили посадить нового красавца – Арчи Лича, сделав его Кэрри Грантом.

В Голливуде же придумали для Кэрри Гранта и все остальное – стиль одежды, поведения, жизни… Это одно из условий Голливуда: если актер не имеет собственного уже определившегося стиля либо этот стиль не очень подходит предлагаемому ему амплуа, актер должен поменять все.

Иногда экранный образ создается на основе собственного характера актера, иногда совсем с ним не совпадает, тогда актеру приходится особенно тяжело. Играть определенную роль не только на съемочной площадке или под фотовспышками камер, но и в жизни очень тяжело. У кого-то происходит раздвоение личности, кто-то напрочь срастается с собственной ролью. У Кэрри Гранта этот процесс шел до самого конца жизни, недаром он однажды сказал о себе:

– Все хотят быть Кэрри Грантом, даже я.

Арчи Лич стал Кэрри Грантом только с возрастом. О нем замечательно рассказывала Кэтрин Хепберн, снявшаяся с Грантом в нескольких фильмах. Она говорила, что на съемках Кэрри просто сгусток энергии, способный заразить всех своим мальчишечьим смехом.

Он умудрялся не выглядеть глупым, отпуская на экране иногда весьма плоские шуточки, не выглядеть подлецом, разбивая дамские сердца, покорять экранных красоток, не вызывая ревности у мужской половины зрителей… Кэрри Гранту прощалось многое, если не все, обожавшие его зрительницы ни за что бы не поверили, напиши журналисты нечто не слишком приятное об их любимце, потому репортеры просто оставили актера в покое, так популярность экранного образа позволила Гранту жить своей жизнью.

Но мне кажется, она же ему эту жизнь и ограничила. Настоящий Арчи Лич был далек от Кэрри Гранта, и актеру пришлось столько работать на свой образ, что он сросся с ним. Подозреваю, что для самого Кэрри это было иногда мучительно. Я снималась с Кэрри в одном из его последних фильмов, через пару лет он просто ушел на покой, отказавшись играть еще что-нибудь, но остался в обществе, активно посещая разные мероприятия. Для меня явилось подарком, что Грант сказал, мол, очень хотел бы сняться еще в одном фильме с Одри Хепберн. К сожалению, не случилось…

Общение с ним вне площадки лично для меня оказалось очень легким, я действительно устояла перед чарами Кэрри, и мы стали друзьями, конечно, не такими, как Ингрид Бергман или божественная Грейс Келли, но все же. Я знаю, что когда в 1982 году умерла прекрасная Ингрид, Грант приехал на ее похороны в Швецию и рыдал там, совершенно не заботясь о сохранении своего имиджа. Но это только добавило ему всеобщего обожания.

Не обожать Гранта невозможно, его любили даже бывшие жены. Бывшая супруга Гранта Барбара Хаттон – одна из богатейших женщин того времени – откровенно ревновала Кэрри к своему сыну от первого брака. Грант смеялся:

– Это из-за того, что я вместо развлечения ее душных гостей играл с пасынком в футбол. Но я просто не мог вынести тех, кто обирал Барбару, казалось, еще один титулованный идиот, и я либо задохнусь, либо убью кого-нибудь. С мальчишкой куда интересней.

Кэрри удивительный, он умел быть настолько разным, что никогда не надоедал. Его образ – обаятельнейшего бонвивана, с чувством юмора, ничего и никого не принимающего всерьез, всегда элегантного и явно мечтающего о встрече со своей единственной, но никак ее не находившего, – был просто женским идеалом. Каждой казалось, что она и есть та самая единственная… Бедный Грант, сколько раз ему приходилось убеждаться, что его возлюбленные принимали за чистую монету созданный на экране образ! Взаимное разочарование было трудным, и все же, даже будучи битыми несдержанным в повседневной жизни Кэрри, они готовы были вернуться, если бы он позвал назад. Только его четвертая жена, родившая Гранту обожаемую им дочку Дженнифер, о которой актер мог рассказывать часами, категорически не собиралась дружить с бывшим супругом. Ну и, конечно, София, замуж за Кэрри не вышедшая и советовавшая мне не попасть под его мужское обаяние.

Услышав, что мне предстоит играть с Кэрри, София Лорен смеялась в трубку:

– Только не влюбись! Кэрри весьма тяжел на руку и безумно ревнив.

У Лорен с Грантом был роман, хотя сам Кэрри не любил об этом вспоминать, считая, что София просто использовала его, чтобы вынудить Карло Понти все же бросить жену и детей. Вполне возможно, ведь именно когда Грант объявил, что готов на все, чтобы удержать красавицу Софию, Понти решился на развод, который удался не сразу. Но Софию тоже можно понять, она боролась за свое счастье и счастье будущих детей. Они оба замечательные, к сожалению, у двух замечательных людей не всегда складываются отношения. Через пару лет после «Шарады» Стэнли Донен предложил Гранту роль в «Арабеске», но, узнав, что партнершей будет София, тот категорически отказался. Теперь уже я смеялась:

– София, не влюбись. Грегори Пек великолепен.

К Пеку у меня совершенно особое отношение, может, потому, что это мой первый настоящий звездный наставник на съемочной площадке? А ведь им мог стать Кэрри Грант, именно ему первому предлагал роль американского журналиста, показывающего сбежавшей принцессе Рим, Уайлер, но тогда Грант решил, что такая роль не для него. Кэрри божественен, но, думаю, так бережно вести меня по роли, как делал это Грегори Пек, он не стал бы.

Я быстро поняла одно: в Гранта не стоит влюбляться, с ним надо просто дружить, а друг Кэрри великолепный!

Мы немало общались вне площадки, а то и просто беседовали в перерывах. Мою дружбу с Софией или антипатию с обиженным на меня Хичкоком, у которого Грант активно снимался, мы старались просто не задевать, зато я получила немало толковых советов и наставлений от опытного Кэрри:

– Кто твой агент?

– Курт Фрингс.

– О!..

Как я поняла, это «О!» было вполне одобрительным. Так и есть:

– Не упускай. Фрингс способен выбить деньги из продюсеров и роли из режиссеров, как выбивал зубы, будучи боксером. Надеюсь, ты получаешь постоянные дивиденды от сыгранных ролей, не ограничиваясь просто гонораром.

– С тех пор, как работаю с Куртом, да.

– Я наслышан о твоих грошовых заработках за «Римские каникулы» и «Сабрину». Ты потеряла миллионы. Неужели красавчик Пек не мог подсказать?

Стало смешно, это явная ревность к Грегори Пеку.

– Я подписала договор раньше, чем познакомилась с красавчиком Пеком.

– А «Сабрина»?

– Договор был на несколько фильмов сразу.

– Акулы Голливуда!

Грант не стал уточнять, что именно эти акулы и создали его самого. А вообще-то он был прав, я действительно получила и за оскароносные «Каникулы», и за так хорошо принятую «Сабрину» просто гроши, но тогда для меня главной была учеба, я пришла в Голливуд никем, прямо на фильмах научилась сносно играть, а потому не могла не быть благодарной студии «Парамаунт», давшей мне путь в Большое кино.

Самому Гранту было чему поучить молодых актеров в отношении финансов, именно он первым догадался включить в договор пункт о процентах с проката. Кэрри не стал подписывать эксклюзивный договор со студией, выговорив себе право сниматься и на других, получил право утверждать сценарии и выбирать для себя проекты, к тому же получал право на часть прибыли на фильмы со своим участием на целых семь лет после их выхода. Это миллионы и миллионы…

После ухода из кино Грант хорошо распорядился заработанными на съемочной площадке деньгами, вложив их в бизнес, и жил очень неплохо, по-прежнему оставаясь кумиром многих женщин.

Ко времени съемок в «Шараде» у Кэрри был не просто огромный опыт комедийных ролей, но и несколько отрицательных персонажей, которые все равно получались настолько обаятельными, что зрители, особенно зрительницы, были готовы простить им все, вплоть до убийств собственных мужей (при условии, что Грант их заменит). Это помогло Кэрри играть и в «Шараде» тоже, из-за его изумительной игры я сама порой не понимала, отрицательный он герой или положительный…

У Гранта было пять браков, во время наших съемок уже развалился третий, после этого Кэрри женился в четвертый раз, и Диана Кэннон родила ему дочку Дженнифер, которую он просто обожал. Однако именно развод с Дианой был самым болезненным и трудным. А потом была его встреча с Барбарой Харрис, которая много моложе Кэрри, но все же сделала его счастливым. С Барбарой Кэрри жил уединенно, практически как мы с Робом.

Удивительно, но именно к Гранту, столько раз женившемуся и разводившемуся, откровенно распускавшему по отношению к женам руки и довольно несдержанному в словах, никакие сплетни и скандальные слухи не прилипали. От него все отлетало, как мячик от стенки. Кому еще поклонницы и журналисты могли бы простить «концлагерь на дому», как называла свою жизнь с актером его четвертая жена Диана Кэннон? Но у Кэрри было столько обаяния, что никто житейских страстей и не заметил! Поклонницы слишком любили Кэрри Гранта, чтобы верить Диане.

Кэрри номинировали на «Оскара», но каждый раз статуэтка уплывала кому-то другому. Думаю, это потому, что он не был привязан ни к одной кинокомпании и никто не рисковал по-настоящему лоббировать его кандидатуру. Гранту вполне хватало зрительской любви, к которой он относился очень серьезно. Тут у нас с Кэрри возникло редкостное единодушие. Как и он, я не слишком доверяю случайным фотографиям, а потому не люблю их. Сделать неудачный снимок можно даже самой большой красавицы – не тот ракурс, не тот свет, не то настроение у человека… К чему подлавливать актера или актрису и щелкать затвором камеры, приводя их в замешательство?

Я всегда требовала, чтобы мне показывали снимки, которые собирались опубликовать, и считаю, что правильно делала. Не все со мной согласны, но мое мнение твердо, я имею право на собственную жизнь, имею право в какие-то минуты быть просто некрасивой или чем-то недовольной, но тот, кто увидит фотографию, сделанную в такой момент, может не узнать, почему именно я скорчила гримасу, не станешь же каждому объяснять про камешек, попавший в туфлю, или о том, что болят глаза от софитов…

Грант оказался таким же, он строго следил за снимками, сам отбирал или забраковывал часть из них, чего требовал и от меня тоже. Я соглашалась.

Съемки шли довольно легко, затруднения в общении мы не испытывали, никто не напивался и ничего не срывал, весело, гладко, дурашливо. Такое счастье у меня еще будет в фильме «Как украсть миллион». Может, Грегори Пек прав, и мне стоило всю жизнь играть такие легкие комедии? А как же тогда «История монахини»?

Но во время съемок я узнала потрясающую новость: Уорнер все-таки купил права на экранизацию мюзикла «Моя прекрасная леди», заплатив немыслимую по тем временам сумму – 5,5 миллиона долларов! Это означало, что начинается подбор актеров на роли. Сам мюзикл имел невообразимую популярность на Бродвее, теперь Уорнер надеялся перебить ее популярностью всемирной.

Я мечтала о роли Элизы Дулиттл с первой минуты, как увидела мюзикл на сцене. Божественная роль, остроумная, легкая, лукавая… Но очень трудная в вокальном исполнении, там много сложных песен и нужен хороший, сильный голос. У меня такого нет и никогда не было, но успех в «Забавной мордашке», когда после долгих репетиций и занятий с преподавателем вокала мне удалось весьма прилично спеть, позволял надеяться, что получится и в «Леди».

Курту полетела телеграмма с просьбой сделать все, чтобы заполучить эту роль для меня. Фрингс принялся за дело.

Мое беспокойство усугубило сообщение, что Кэрри Гранту предложено сыграть профессора Хиггинса, правда, он отказался, считая, что лучше Рекса Харрисона, который играл и на Бродвее, никто этого не сделает. На что надеялась я? На свою известность и на то, что внешне вполне подхожу для такой роли.

Курт Фрингс – один из лучших агентов, помогла и моя популярность в Европе, ведь студия надеялась за громадные деньги снять бестселлер не только для Америки, но и для Европы, а Джулия Эндрюс тогда была в Европе мало известна. Все сложилось в мою пользу, и немного погодя я могла радоваться – роль Элизы Дулиттл была предложена мне!

Обрадовавшись, я не придала большого значения главным моментам, сыгравшим роковую роль лично для меня. Фильм получился божественный, собрал невиданный «урожай» «Оскаров» – 12 номинаций, из них восемь самих статуэток! Такого не помнил никто. Но ни среди награжденных, ни даже среди номинированных не оказалось исполнительницы главной роли – Одри Хепберн.

И все равно, даже знай я, что не получу ничего, рвалась бы играть эту роль. Я мечтала о ней еще с того времени, как увидела впервые на бродвейской сцене. В спектакле, где роль Элизы Дулиттл исполняла Джулия Эндрюс, была занята и моя обожаемая Кэтлин Несбитт. Приехав посмотреть ее, я ходила на спектакль несколько раз, мысленно играя вместе с Джулией каждую сцену.

Узнав, что на студии принято решение отдать роль мне, я переживала, что Джулия обидится, но она отнеслась спокойно. И тогда я допустила ошибку, стоившую очень дорого…

Но о «Моей прекрасной леди» нужно говорить отдельно, настолько она прекрасна.

«Моя прекрасная леди»
Дорогая цена самоуверенности

Даже сейчас, через столько лет после съемок, у меня мороз по коже от одного воспоминания о фильме. «Римские каникулы», «Забавная мордашка», «Как украсть миллион», «Шарада», «Завтрак у Тиффани» были праздниками, «История монахини» трудной душевной работой. «Моя прекрасная леди» сочетала в себе все – тяжелый труд, упорство, с которым я училась петь, и праздник из-за божественных партнеров, работы всей съемочной группы, костюмов, самого текста и прочего, прочего, прочего…

Я получила эту возможность – сыграть Элизу Дулиттл! Уже одно это было праздником.

Сам мюзикл создан на основе пьесы Бернарда Шоу «Пигмалион». По сюжету сухой, довольно занудный профессор Генри Хиггинс заключает пари со своим другом, что может обучить хорошим манерам и произношению любую замарашку так, что светское общество ни за что не догадается, кто она. Как раз в тот момент приятелям подворачивается действительно замарашка – продавщица цветов, у которой жуткий выговор «кокни» – лондонских низов – и ни малейшего представления о правилах приличного поведения. Пари заключено, работа началась.

Генри Хиггинс действительно перевоспитал Элизу Дулиттл, и ее приняли за заезжую принцессу. Кто же тогда мог подумать, что между сухарем-учителем и строптивой ученицей вспыхнет настоящее чувство?

Я мечтала об этой роли, как только появилась на Бродвее. Это, конечно, было заоблачной высью, потому что у роли есть много сложных вокальных номеров. У меня таких данных просто не было, о нескольких простых нотах и гитарном сопровождении речи идти просто не могло, но я так хотела эту роль…

В бродвейском спектакле Элизу Дулиттл играла Джулия Эндрюс, вокальные данные которой были просто великолепны! Молодая, красивая, задорная, она и пела, и двигалась прекрасно, чем обеспечила обожание зрителей. Мюзикл на Бродвее выдержал 2717 представлений, билеты раскупались на полгода вперед, сам спектакль сняли, кажется, просто потому, что он надоел самим исполнителям. Профессора Хиггинса на театральной сцене играл Рекс Харрисон, который работал в паре с Джулией Эндрюс с удовольствием и полным взаимопониманием.

Вдохновленный сценическим успехом «Моей прекрасной леди», Джек Уорнер заплатил за право экранизировать мюзикл сумасшедшую по тем временам сумму – 5,5 миллиона долларов! Бюджет картины грозил превысить 17 миллионов, сделав ее самой дорогой на то время. Все обещало немыслимый блеск. Снимать фильм предстояло Джорджу Кьюкору, костюмы создавать божественному Сесилу Битону… Конечно, я предпочла бы своего обожаемого Юбера, но тот не участвовал в создании исторических костюмов. Художники трудились над декорациями, шились роскошные костюмы, изучалось все, что имело отношение к началу двадцатого века, потому что действие фильма происходит в 1912 году.

Мне снова предстояло погрузиться в мир костюмных съемок и даже для начала сыграть замарашку, но беспокоило не это. Я прекрасно понимала, что не обладаю достаточными вокальными данными для блестящего исполнения своих партий, а потому решила усердно трудиться над постановкой голоса все время подготовки к съемкам, чтобы к началу записей спеть достаточно хорошо. Кьюкор и Уорнер обещали мне это.

В составе «Моей прекрасной леди» я была «пришлой», «чужой», причем не слишком желанной чужой. Дело в том, что в бродвейском спектакле профессора Хиггинса тоже играл Рекс Харрисон, оформлял его Сесил Битон, даже Альфреда Дулиттла, отца Элизы, играл тот же Стэнли Холлоуэй, что и в спектакле. Не хватало только замечательной Джулии Эндрюс, которую я и заменила. Заменила против воли всех участников!

Харрисон желал видеть в этой роли свою партнершу по сцене, остальные тоже, не говоря уже о зрителях и даже критике. Мюзикл обожали, Джулию в роли Элизы тоже, иногда казалось, что мне не могут простить такого «захвата» роли, тем более сама Эндрюс очень хотела сыграть и в кино. Не стоит говорить, что меня страшно нервировало такое положение дел. Может, Кэрри Грант, которому предлагалась роль профессора Хиггинса, прав, отказываясь в пользу Рекса Харрисона? Правда, вежливый, когда нужно, Грант облек свой отказ в мягкую, почти ироничную форму, заявив, что его английский куда хуже моего и больше похож на язык Элизы Дулиттл, чем ее учителя.

Преодолевать такое пусть не сопротивление, но неприятие трудно, я не знала, что все еще впереди. С Харрисоном мы подружились на съемках, с остальными тоже, а вот переубедить зрителей и критику, что я играю не хуже, чем исполнительница в бродвейском спектакле, в Америке не удалось. Европа, не видевшая Джулию Эндрюс на Бродвее, приняла меня хорошо, Америка нет. Свою роль в этом сыграл еще один не слишком приятный факт, но о нем чуть позже.

Это было время, когда я почти забыла о существовании Мела Феррера, со мной в Америку отправился Шон и его няня-итальянка, у меня была масса работы и не меньше беспокойства по поводу собственного предстоящего исполнения. Феррер снимался во всякой ерунде, чтобы не оставаться без дела. Думаю, он сам сбился со счета, в каком количестве откровенной халтуры сыграл, но Мела это устраивало, он считал, что актер не должен простаивать и дня. Я так не считала, но переубеждать мужа было просто бесполезно. Наш брак трещал по швам, но этот треск я просто не слышала из-за голоска своего обожаемого двухлетнего сынишки и собственных вокальных упражнений.

Ежедневные занятия вокалом и репетиции со специалистом по дикции, исправляющим мое классически правильное произношение на характерное для кокни, дали свои результаты, я стала вполне прилично петь и говорила так, словно полжизни провела в лондонских трущобах. Особенно меня беспокоил вокал, словно что-то предчувствуя, я несколько раз переспрашивала Уорнера:

– Я сама буду петь?

Уорнер подтвердил:

– Да, голос достаточно окреп, чтобы справиться почти со всеми вокальными трудностями, там, где не получится, несколько нот заменим другим голосом.

Мне бы насторожиться, но я решила, что еще успею доработать и все будет в порядке.

Когда я только начинала репетировать, однажды мне показалось, что в зале в углу в сторонке сидит Джулия Эндрюс. Но позже, внимательно приглядевшись, я никого не увидела. Неприятное чувство, что за тобой следят. Я понимала досаду Джулии: столько лет с блеском играть эту роль, а потом узнать, что почти всех актеров спектакля оставляют в экранизации, а тебя лишают возможности играть только потому, что твое имя мало известно по другую сторону океана. Но ведь и мне оказалось не легче! У Эндрюс блестяще сочетались актерские и вокальные данные, то, на что мне потребовались недели репетиций и немало усилий, она исполняла легко, словно играючи.

Через пару дней, получив от Джулии письмо с замечанием обратить внимание на песню «Подожди, Генри Хиггинс!», в исполнении которой должно быть больше силы, я поняла, что она действительно сидела в углу и слушала. Кроме того, Эндрюс напомнила, чтобы я была осторожней в «Я могла бы танцевать всю ночь», может, там стоило бы часть вокала записать с чужим голосом, чтобы не сорвать собственный?

Это были дельные советы. Понимая, что она совершенно права, я не вытягиваю партию как надо, я все же решила не сдаваться. Оказывается, Джулия надеялась, что если уж не играть роль Элизы, то хотя бы петь ей позволят, тем более у нас похожи голоса, только ее поставлен и много сильнее. Но, желая избежать даже такой конкуренции, Уорнер отказал ей в этом.

На счастье Эндрюс, в это время ее пригласили на студию Диснея сниматься в уникальном проекте в роли Мэри Поппинс. Удивительная идея сочетать мультяшных героев с настоящими дала блестящий результат, а вокал Джулии Эндрюс пришелся там как нельзя кстати, за эту забавную и великолепно сыгранную роль она получила «Оскара»!

Я настаивала на собственном исполнении всех песен, хотя по договору студия имела право привлечь другую исполнительницу вокальных партий. Меня поддерживали и Кьюкор, и Уорнер, вселяя и вселяя надежду услышать собственный голос с экрана не только в диалогах, но и в вокале. Все партии должны быть записаны отдельно, а потом просто «подставляться», с этим я знакома по съемкам «Забавной мордашки», когда в Париже мы с Астером только открывали рты под собственную фонограмму, поэтому особенно не беспокоилась.

Кьюкор куда больше занимался моей игрой, причем его меньше волновало то, что будет, когда цветочница Элиза превратится в леди Элизу, и гораздо больше, как выглядит и ведет себя замарашка. Постепенно я поняла почему – именно это могло стать в моей игре провальным, и едва не стало. У Кьюкора с Битоном даже начались трения. А у меня с гримерами. Мне вовсе не хотелось, чтобы грязь под ногтями и на лице портила меня совсем, но режиссер был непреклонен: грязь должна быть настоящей! Черные полоски под ногтями, настоящая пыль на искусственных булыжниках под ногами, потрепанная одежда, почти лохмотья, грязь на лице… Но я все равно услышала чье-то замечание:

– Нет, на замарашку не похожа…

– Да, это не Эндрюс…

Это было то, чего я меньше всего желала. Если еще и во время пения произнесут такое, ничего хорошего не получится.

Сложности добавлял категорический отказ Рекса Харрисона записывать вокал заранее:

– Я не просто пою, я обыгрываю каждую фразу! Это не пластинка, а действие.

Ему хорошо, по роли профессору Хиггинсу позволялось даже не петь, а скорее говорить речитативом, я же должна в каждой песне показывать все, на что способна и чему научилась.

Но я боролась. Недаром Джордж Кьюкор говорил: «Если падаешь, всегда можно приземлиться на ноги. Нужно только точно знать, где эта земля».

Кьюкор знал, недаром он открыл столько дарований и снял столько совершенно разных по жанрам, но одинаково гениальных фильмов. С Джорджем с удовольствием работали и Грета Гарбо, и Кэтрин Хепберн, и Мэрилин Монро… он «открыл» Кэрри Гранта, Энтони Перкинса… да много кого. Правда, водился за Кьюкором грешок – особое внимание к актрисам, приведшее даже к увольнению из двух роскошных проектов – «Волшебника из страны Оз» и «Унесенных ветром». Но Джордж не расстроился, он просто принялся снимать другие фильмы с другими актрисами, одна «Филадельфийская история» чего стоила.

Получив возможность снимать «Мою прекрасную леди», Кьюкор откровенно заявил журналистам, что это для него никакой не мюзикл, а просто пьеса с музыкой. Я была с ним согласна и считала, что это сильно облегчит работу на площадке. Ошиблась. Нет, работать с Кьюкором оказалось легко, трудности нашлись в другом.

Замарашка… оборвыш… и это все, когда статистки, изображающие дефилирующее мимо высшее общество, носят потрясающие наряды Сесила Битона!

Однажды я просто не выдержала и принялась прямо в гримерке наряжаться в одно платье за другим, надевать шляпы, набрасывать на плечи боа… Какой же это был восторг! Ободренная восторженными восклицаниями, я устроила настоящее дефиле, как в фильме «Забавная мордашка». Закончился невольный показ тем, что Уорнер просто разрешил мне устроить фотосессию в особенно понравившихся нарядах. Она удалась еще больше, чем само дефиле.

В порыве эмоций я почти сокрушенно заявила Сесилу Битону, что зря согласилась на роль Элизы Дулиттл, у нее так мало красивых платьев! Битон был того же мнения, он считал, что роль замарашки, даже превращавшейся в леди, не для меня, потому что я уже леди. В каком-то интервью он даже сказал, что именно из-за моей светскости не очень удалась главная сцена фильма – первый бал цветочницы, потому что Элиза должна чувствовать себя не слишком уверенно, ведь, несмотря на все обучение, это не ее место, и девушка прекрасно это понимает. А у меня, мол, сразу чувствуется, что мое место на балу в роскошном платье, а не на мостовой в тряпье.

Наверное, он прав, я действительно мучилась, пока мы не отсняли сцены до переезда в дом Хиггинса, но и там играть бывшую замарашку было тяжело. Это не моя роль, не мой характер. Борясь за нее, я представляла только одно: победу Элизы над Хиггинсом и ее триумф на балу, забывая, что абсолютно большая часть фильма посвящена происходившему до этого. Но тогда я этого не понимала, а все вокруг уверяли, что я играю прекрасно, пою хорошо, все идет отлично.

Кьюкор – не Уайлер, он добровольно по тридцать дублей не делал, зато делал под нажимом Рекса Харрисона. Рекс, словно оправдываясь перед всеми, кто видел его на Бродвее, старался превзойти самого себя, без конца совершенствуя и совершенствуя свою игру, борясь за каждую фразу, каждый жест. Это прекрасно, но очень трудно для меня.

Страшно раздражал грим и вообще все, что касалось цветочницы Элизы, терпеть не могу растрепанные волосы, неопрятность, а здесь нужно делать вид, что для меня это привычно. К тому же Кьюкор решил действовать наверняка и каждую свою придумку тут же снимал, делая десятки дублей в разных вариантах. Одну и ту же сцену мы проигрывали несколько раз, играя чуть иначе, и несколько раз снимали.

Рекс Харрисон оказался очень похож на собственного героя, он держал себя со мной так, словно и был тем самым профессором-воспитателем, то есть совсем не дружелюбно. Особенно ему удавалось это, когда требовалось показать раздражение Хиггинса на непонятливую или не желавшую подчиняться Элизу. Нет, Рекс не грубил, он просто отказывался помогать мне и идти навстречу. Совсем недавно купавшаяся в обожании Кэрри Гранта и окружающих, я чувствовала себя почти несчастной, страшно нервничала из-за вокала, а еще из-за новых планов Мела.

Мой супруг носился с очередной утопической идеей, намереваясь снимать очень дорогого «Питера Пена», где роль Питера отводил мне. Возникли разногласия со студией Диснея, у которого были все права на экранизацию этой книги, Феррер злился, злил меня, я нервничала и однажды даже сорвалась, накричав на ни в чем не повинного фотографа. Пришлось извиняться.

Настроение на некоторое время поднял переход к сценам, в которых Элиза появляется на балу уже в наряде леди. Наконец-то я получила возможность играть то, ради чего напросилась на эту роль! Вот тогда все увидели настоящую Одри Хепберн. Я помню изумленное восхищение труппы, когда я впервые вышла в белом бальном платье Элизы. Хотелось громко сказать:

– Вот так-то!

Но почти сразу последовал страшный удар: мне наконец объявили, что, как бы я ни старалась, песни не звучат достаточно хорошо, а потому в фильме будет голос Марни Никсон! Я не могла поверить своим ушам. Столько усилий, столько надежд, и все прахом?!

– Почему?!

– Одри, мы не можем рисковать, твое исполнение недостаточно хорошо.

– Позвольте мне перезаписать, у меня все получится!

– В смете не заложены деньги на перезапись, к тому же все готово.

Это был просто крах!

– Вы отняли у меня половину роли!

– Одри, свой миллион вы получите все равно. У нас не может быть никаких личных пристрастий, все ради дела.

Что было делать: плакать, умолять? Но если песни в исполнении Марни Никсон уже записаны, значит, все было заранее известно, а меня просто дурачили похвалами?! Аплодировали, как маленькой девочке, чтобы не надула губки в обиде? Я знала, что в похожей ситуации Мэрилин Монро закатила сцену и вытребовала, чтобы все песни, исполненные ею, вошли в фильм. Я не Мэрилин и так сделать не смогла.

Попросилась домой пораньше, весь вечер проплакала, прячась от остальных, не хотелось, чтобы кто-то видел мои слезы и мое отчаянье. Едва ли я согласилась бы, зная, что петь будет кто-то другой. Но еще хуже, что меня почти до конца держали в неведении, хвалили, обнадеживали… Кроме того, я не была уверена, что теперь совпадут движение губ и звук, ведь, когда мы снимали «Забавную мордашку», столько сил было потрачено, чтобы жестикуляция совпадала со звуком! А интонации? Я уже чувствовала, что все будет звучать вразнобой.

Вдруг меня взяло зло на саму Марни. Если она записывалась, значит, точно знала, что будет звучать ее голос? Знала, но от меня скрыла! Мы не были дружны, но такой поступок граничил с подлостью. Когда я все же получила возможность высказать Марни свое отношение к такому поведению, та пожала плечами:

– Ты делала свое дело, я свое. А претензии к режиссеру и к Уорнеру.

А еще меня пронзило понимание, что знала не только Марни, но и Джулия Эндрюс, возможно, она, послушав тогда мое исполнение, сказала свое веское слово, перевесившее чашу весов не в мою пользу? Не знаю… А Харрисон, неужели он тоже знал? Типично голливудский способ решать дела – выгода и только выгода, на остальное наплевать.

Только я знаю, чего стоило довести дело до конца и не подать вида, насколько я удручена и обижена. Пригодилось мамино воспитание. Леди не плачут и не взрываются. Я терпела, но боль внутри скрутила такая, что не хотелось не то что играть, но и никого видеть. Я понимала, что лично для меня это провал. Я так давно мечтала об этой роли, с таким трудом добилась ее, так старалась научиться петь, но даже если запомнят меня как Элизу Дулиттл, то обязательно вспомнят, что пела не я.

Мама только пожала плечами:

– Как можно на что-то надеяться в Голливуде? Значит, ты недостаточно хорошо спела…

По всеобщему признанию, фильм удался, он был номинирован на «Оскара» по двенадцати(!) позициям и восемь статуэток получил: как лучший фильм, за режиссуру, лучшую мужскую роль, за работу художников, оператора, за лучшие костюмы, музыку и звук. Четыре номинации остались без награды: актер и актриса второго плана, за монтаж и за сценарий.

Фильм был номинирован по всем возможным позициям, кроме одной – за лучшую женскую роль!

Журналисты выдвигали несколько разных соображений: от ссоры внутри студии до соображений, что выдвигать на «Оскара» актрису, не спевшую в мюзикле ни одной песни, нелепо. Они правы, исполнение песен другой актрисой навсегда лишило меня ощущения принадлежности роли Элизы Дулиттл. Писали, что актеры Американской академии киноискусства отвергли меня в отместку за то, что Уорнер не взял на роль Эндрюс. Но это нелепо, сам Уорнер-то получил статуэтку за фильм.

Когда меня саму спрашивали, почему это произошло, я только пожимала плечами:

– Я недостаточно хорошо сыграла эту роль.

Мама права, нужно было петь лучше, не было бы Марни Никсон. Была ли обида? Конечно, но я сумела с ней справиться. Но одно знала точно: я больше никогда не буду сниматься у Джорджа Кьюкора и на студии Уорнера. Хотя в то время я вообще сомневалась, что когда-либо смогу сниматься снова, слишком трудно получить роль, о которой мечтала столько лет, и быть так грубо обманутой в своих лучших стремлениях. Если бы мне сразу сказали, что мое исполнение песен не подходит, я уступила бы роль другой…

Джулия Эндрюс, которой из-за меня не досталась роль Элизы Дулиттл, получила «Оскара» за роль Мэри Поппинс у Диснея. При вручении она сначала поблагодарила Уорнера, и все поняли за что – своим отказом взять ее в фильм он обеспечил ей участие в других, более успешных проектах. Мне пришлось вручать «Оскара» Харрисону за лучшую мужскую роль, и тот не нашел ничего лучше, как поблагодарить нас с Эндрюс обеих, сказав, что ему приятно стоять между двумя «прекрасными леди», которые играли с ним на сцене и в кино.

Я поздравила Джулию Эндрюс от души, она не виновата в моих неприятностях и просчетах, действительно, не стоило верить фальшивым словам Уорнера и Кьюкора, никто не виноват, что я возомнила себя певицей. Мне самой прислала телеграмму Кэтрин Хепберн, получавшая заветную статуэтку много раз:

«Не расстраивайся, ты еще получишь второго «Оскара» за какую-нибудь роль, которая того не будет стоить». Я понимала, что она права и не права одновременно. За сестру Люк в «Истории монахини» или за Холи Голайтли в «Завтраке у Тиффани» я тоже «Оскара» не получила, но эти роли мне дороги не меньше, чем замечательная роль сбежавшей из дворца Анны. Кто знает, по какому принципу судьба распределяет награды? Или их просто не нужно ждать совсем, получая как подарок? Наверное. Но я не ради награды хотела играть Элизу Дулиттл, я не меньше хотела спеть ее. Жаль, что не вышло…

Так состоялась (или не состоялась) «Моя прекрасная леди», о которой я столько мечтала и которая получилась столь неудачной лично для меня. Я никогда не говорила о неудаче, в конце концов, в фильме не только песни, но и актерская игра. Элиза Дулиттл не моя Наташа Ростова, застывшая на одной ноте на целый фильм, цветочница все же доросла до сильных эмоций последних сцен, но неприятный осадок, безусловно, остался. И вовсе не из-за «Оскара», а из-за обмана.

Моя приятельница Дорис Клайнер была замужем за удивительным и странным актером Юлом Бриннером, странным во всем. Юл долго разыгрывал из себя монгольского принца и носил, как в знаменитой роли сиамского короля в фильме «Король и я», длинные черные волосы, а потом по совету Марлен Дитрих обрился наголо и настолько свыкся с этим обликом, что остался таким на всю жизнь. Бриннер был по крайней мере наполовину русским, имел ту самую загадочную русскую душу, изводил всех своих жен и любовниц, ожидая и от них каких-то душевных устремлений, в 1956 году, получив «Оскара» за «Король и я», сказал свое знаменитое:

– Я надеюсь, вы не ошиблись, вручая его мне, потому что обратно я не отдам.

Дорис вышла замуж за Юла прямо на съемочной площадке вестерна «Великолепная семерка», где Бриннер играл роль главного парня из семи – Криса, принесшую ему пусть не второго «Оскара», но славу и безумную любовь зрителей. Если после игры в «Король и я» никто уже не представлял, что на голове у Юла могут расти волосы, то после «Семерки» – что он может быть еще кем-то, кроме ковбоя. Бриннера воспринимали теперь только так: с бритым черепом, в ковбойском наряде и на лошади.

Сам Юл возненавидел эту роль, потому что играть пусть и симпатичного, но глуповатого ковбоя долго невозможно, а уж многие годы тем более. Однажды они с Френком Синатрой устроили в Лас-Вегасе… похороны куклы, изображающей Криса из «Великолепной семерки»! Похороны были организованы пышно, за катафалком с куклой шла огромная толпа, умолявшая:

– Юл, воскреси его! Оживи его, Юл! Мы любим Криса!

Но Бриннер в одеянии священника гнусавым голосом тянул отходную молитву (по-русски!) и грозил собравшимся кулаком. На площади поставили столы и желающих угощали русской водкой, блинами и еще чем-то. Сам Юл пил водку прямо из горлышка бутылки и танцевал на столе что-то невообразимое, приседая и выбрасывая вперед ноги.

Куклу похоронили, но от необходимости играть подобные роли это Бриннера не избавило. Кстати, с Дорис они довольно быстро разошлись, несчастная женщина сильно страдала, не понимая, чем же не угодила странному русскому мужу. Бриннер женился еще несколько раз, продолжая изумлять всех: на его вилле у Женевского озера жила целая стая… пингвинов!

Но я вспомнила Юла Бриннера не из-за Дорис, пингвинов или танцев вприсядку. Он ненавидел роль Криса, а еще мечтал, чтобы копии фильма с ним в роли Мити Карамазова сгорели все разом. Фильм действительно получился роскошный, как наша «Война и мир», но совершенно пустой, публика не могла понять, что же такое есть в этих русских, что никак не удается постичь остальным.

Я ловила себя на том, что иногда также хотела бы уничтожить пленки с «Войной и миром», не потому, что мы сыграли плохо, а потому, что сыграно безлико. Хотелось, как и Юлу, просто забыть о существовании этого фильма. Желание почти исполнилось, мне редко о нем напоминали. Но «Мою прекрасную леди» никто забывать не собирался, фильм вышел великолепным и достойно собрал целый букет «Оскаров». Если статуэтки не досталось мне, то себя и надо винить.

Мама ничего не говорила, но я точно знала, что именно она думает. Если бы с самого начала я не возомнила себя певицей и согласилась на дубляж, мы могли бы спеться даже не с Марни Никсон, а с Джулией Эндрюс получился бы великолепный тандем! У Джулии голос хорош и на мой похож, можно было бы отрепетировать каждую музыкальную фразу, каждое движение, чтобы все совпадало не только по времени, но и по духу. Никсон записывалась тайно от меня (я ее не виню, хотя тогда была очень обижена за, как считала, предательство), а потому совсем не по роли, у нее просто красивое, правильное, сильное исполнение, но на Элизу Дулиттл в моей игре не похоже. Получается, что в фильме две Элизы – одна движется и говорит, а вторая поет. Разве такой разлад мог получиться удачным?

От понимания, что, даже не имея возможности действительно спеть достойно, я все же могла бы пойти на компромисс и согласиться с дубляжом, тем самым улучшив роль, но не сделала этого, становилось особенно не по себе. Мама права, моя самоуверенность погубила роль моей мечты. Тогда я этого не понимала, ни с кем не желала обсуждать «Мою прекрасную леди», все считали, что я просто обижена из-за «Оскара», кто-то сочувствовал, кто-то тихонько злорадствовал… Я пыталась объяснить, что считаю такое положение вполне заслуженным, но чем больше объясняла, что понимаю недостатки игры и вполне согласна с оценкой моей работы, тем хуже получалось, покаяние воспринимали как хорошую мину при плохой игре. Очень неприятное ощущение.

Самым разумным было просто перестать оправдываться и на все обращать внимание, что я и сделала. В конце концов, жизнь ролью Элизы Дулиттл не ограничивается, у меня есть другие роли, есть Шон, есть семья.

Я попыталась наладить семейные отношения, весьма пострадавшие из-за съемок, помогала Мелу в его бесконечных начинаниях, потом мы купили свой дом в Испании якобы для того, чтобы отдыхать там, хотя прекрасно понимали, что он будет пустовать. Делали вид, что все еще может наладиться, но в глубине души знали, что наш брак уже не склеить. По моему настоянию был куплен дом, ставший моим настоящим домом, которого я не имела с детства, – в Толошеназе. Я назвала эту небольшую виллу «Ла Пасибль» – «Безмятежная», «Спокойная», «Умиротворенная»… Мне так необходимо было это самое умиротворение!

Джордж Кьюкор прислал предложение сняться в мюзикле(!) «Оливер». Как можно после такого провала с пением снова звать меня в мюзикл? На что рассчитывал Джордж – что я соглашусь открывать рот под чужую фонограмму? Или что с горя вдруг запою, как Марни Никсон?

Пришлось вежливо отказать.

Одновременно с этим Мел узнал, что Уорнер готовит экранизацию «Подожди до темноты» Фредерика Нота, пьесы о слепой девушке, в доме которой преступники ищут наркотики, о чем она сама не подозревает, а потому ей угрожает гибель. Я не имела ни малейшего желания снова связываться с Уорнером, даже думать об этом неприятно, но продюсером фильма предполагался Феррер. Уорнер просто знал, чем меня взять.

У меня было жуткое ощущение, что попала в какие-то сети, замкнутый круг, из которого не выбраться. Не хотелось даже слышать о Кьюкоре, Уорнере, Голливуде и «Оскарах», вместе взятых. Нервы не годились никуда, хотелось просто спрятаться от всех и заниматься только Шоном.

Спасло меня… ограбление! Но что это было за ограбление!..

Самое замечательное ограбление
«Как украсть миллион»

Я больше не была ничего должна «Парамаунту», а потому могла сниматься на любой другой студии. Я многое пережила и многое поняла, стала совсем иной, чем была во время съемок благословенных «Римских каникул», поняла, что могу играть серьезные роли, но также поняла, что слишком многого не могу. Так и не стала трагической актрисой, а потому с восторгом приняла предложение сыграть в комедии.

Курт Фрингс прислал мне сценарий Гарри Курница с уверениями, что съемки в Париже, режиссером будет обожаемый мной Уайлер, костюмы создаст Живанши и никаких сцен с замарашками не предвидится. Это бальзам на душу. Легкая комедия, для съемок которой на студии «ХХ век Фокс» Курту удалось привлечь мою любимую команду – оператора Чарльза Ланга и пару де Росси – Альберто и Грацию. Когда мы начали работу, Грация вздохнула:

– Сюда бы еще Грегори Пека…

Я была с ней абсолютно согласна, но Грегори играть роль молодого, озорного детектива, притворяющегося грабителем, просто не мог, правда, мой партнер Питер О’Тул был не хуже. Комедия получилась по-настоящему искрометной и легкой.

По сюжету дочь талантливого художника, который вместо того, чтобы писать собственные картины, занимается подделкой импрессионистов и успешно продает свои «творения», вынуждена выручать папашу. Выставленная в музее великолепная статуэтка обязана быть застрахованной, но для этого она должна пройти специальную экспертизу, которая, конечно же, выявит, что мрамор не старый, тогда художнику крах, его ждет тюрьма, несмотря на то что его работы ничуть не хуже тех, которые он копировал.

Дочь не может допустить ареста отца, а потому нанимает детектива, прикинувшегося грабителем, чтобы украсть статуэтку из музея.

Смешные перипетии похищения, искрометный юмор диалогов между участниками комедии, возможность снова сниматься у обожаемого Уайлера, покрасоваться в нарядах Живанши, почувствовать прикосновение рук семейной пары де Росси – это словно вернуться на много лет назад в счастливые времена «Римских каникул»! Мне и в голову бы не пришло отказаться, напротив, я почти застонала:

– О-о-о… согласна!

Юбер, узнав, что предстоит одевать меня в таком фильме, обрадовался:

– Одри, у меня прекрасные идеи. Ты будешь одета, как стиляга.

– Как кто?!

– Так сейчас называет себя та молодежь, что не ходит в драных брюках и рубашках, а старается выглядеть модно.

– Ну какая же я молодежь, Юбер!

– Ты ведь играешь не светскую леди средних лет, не замарашку, перевоспитанную в образец стиля начала века, не ночную бабочку и даже не сбежавшую принцессу. Ты играешь современную молодую девушку со средствами, а потому должна подать пример, как одеваться. Я сделаю тебе такие костюмы, которые будут копировать на улицах тысячами. Согласна? Ты продемонстрируешь мою будущую коллекцию, по крайней мере, часть ее!

Я абсолютно доверяла Живанши, ведь все, что он делал для меня до сих пор, вызывало только восторг, но стать иконой молодежного стиля в моем возрасте…

– Конечно, я выгляжу моложе своих лет, достаточно стройна, даже слишком стройна, но мне тридцать шесть и подавать пример молодежи…

– Успокойся. Приезжай, я покажу тебе рисунки.

Это было что-то невозможное! Я поняла, что, даже если съемки фильма сорвутся, закажу всю прелесть у Живанши для себя лично. М-м-м… это действительно стиль, да еще какой!

– Юбер, я тебя обожаю! А еще твою коллекцию.

– Только эту?

– Все! Бывшие и будущие.

Он не ошибся, копировали и впрямь – от костюмов до ночной сорочки и шляпы в форме каски с большими очками. Комедия получилась просто великолепная, гротескная, легкая, но, кажется, нашлись те, кто ходил на фильм второй и третий раз, чтобы хорошенько разглядеть именно творения Живанши.

Так хорошо мне не работалось со времен «Римских каникул»! Наша развеселая компания только и делала что смеялась. Не понимаю, как мы успели при этом еще и снять фильм? Постоянный смех – единственное, что заставляло делать дополнительные дубли, ну как можно спокойно смотреть на вращающего глазами моего экранного папашу, которого играл Хью Гриффит? Все в этом фильме утрировано, но не настолько, чтобы выглядеть просто сказочным или превратиться в глупость. Когда Хью, делая страшные глаза, произносил свое знаменитое «О!», я с трудом сдерживалась, чтобы не схватиться за живот, краем глаза замечая, что ассистенты, осветители и все, кому в кадре быть не полагалось, с удовольствием хохочут. Казалось, следующим жестом он картинно схватится за голову, но Гриффит продолжал реплику как ни в чем не бывало, и все понимали, что вот это «О!» обычно для его персонажа.

Густые брови, торчащие усы и страшные округленные глаза вкупе с утрированной манерой ужасаться или восторгаться делали персонаж Гриффита невозможно смешным.

До желудочных колик меня смешил Питер О’Тул, Уайлер даже грозил, что, если из-за его выходок будут сорваны съемки, вычтет неустойку из его гонорара. Грозил, но сам хохотал вместе со мной. С таким «преступником» я согласна отправиться красть даже Джоконду! А если бы нас еще и посадили потом в одну тюрьму… Нет, не согласна только из-за одного: рядом не было бы Шона, расставаться со своим мальчиком лет на двадцать, только чтобы похохотать с Питером, я не могла.

Комедия веселая, искрометная, что ни фраза – подарок, перипетии очаровательны. Герой Питера, которого она приняла за грабителя-домушника, в действительности оказывается детективом, занимающимся разоблачением подделок живописи. Но ему приходится стать грабителем, чтобы вместе с моей героиней украсть то, что принадлежит ее отцу, – статуэтку Венеры. Украсть и… вернуть непутевому папаше, это поможет избежать экспертизы. Статуэтку изваял, конечно, не Челлини, а дедушка моей героини с ее бабушки, как заметил папаша, еще тогда, когда бабушка не стала злоупотреблять мучным на ночь… Вот такие реплики приводили в восторг сначала нас, а потом и публику.

Одна реплика, заставившая меня воскликнуть «О-о-о-о!» даже во время съемки, принадлежала не сценаристу, а самому О’Тулу. Надевая на меня халат уборщицы музея, на вопрос «зачем?» он усмехнулся:

– Живанши тоже нужен отдых.

Сказано это было так серьезно, что я едва не засмеялась прямо в кадре.

Много смешного было в мелочах, Уайлер мастер организовывать такие мелочи, а Ланг подмечать и схватывать на лету. Чего стоит Мусташ в роли охранника, то и дело прикладывающегося к бутылке, спрятанной в пожарном ведерке, усы которого то закручены вверх, то повисают вниз – в зависимости от ситуации.

Восторг, восторг и еще раз восторг! И это несмотря на то, что я была старше своего партнера по фильму. Да, пришло время играть не с намного более опытными и взрослыми актерами, а со своими ровесниками и даже, вот как Питер, моложе меня. Благодаря счастливому характеру О’Тула это удалось вполне. Питер подчеркивал свое экранное увлечение мной, можно было поверить, что так и есть, но вне площадки между нами царили дружеские отношения.

Я давно так радостно не играла, ведь во время большинства съемок находилась хоть пара людей, относящихся друг к другу прохладно, а иногда и вовсе устраивавшая бои, как Богарт и Холден на съемках «Сабрины». Такое всеобщее обожание всех всеми было только на «Римских каникулах».

Грация де Росси создала мне новую прическу, которая была более женственной, но не только не делала меня старше моих тридцати шести лет, но и помогала «сбросить» лет двенадцать. А обводка век черным, которую применил Альберто де Росси, мгновенно стала модной. Черные стрелки делали и до фильма, но не так.

Это забавно – видеть на улицах множество копий своей героини, значит, все удалось: и наряды Живанши, и прическа Грации, и макияж Альберто, и работа моего обожаемого оператора Чарльза Ланга, и задумки Уайлера, и реплики, придуманные Гарри Курницем, и наша с Гриффитом и О’Тулом игра. Приятно сознавать удачу. Такие фильмы не получают «Оскаров», но становятся любимыми на долгие годы. И мои сыновья через много лет вместе со своими друзьями с удовольствием смотрели, как их мама ворует экспонат стоимостью в миллион!

Я не могу припомнить ни одной трудности, ни одного конфликта, ничего, что мешало бы нам резвиться на площадке, все было нереально хорошо, даже график не срывался, а если что-то и происходило, то мы просто не заметили. Этакий праздник для души…

В съемках и самом фильме отрицательным оказалось только одно: охране прибавилось работы, потому что нашлось немало глупцов, поверивших, что украсть шедевры так просто. Забавно, но люди не всегда отличают почти гротескную комедию от реальности. Мне рассказывали, что несколько музеев были вынуждены даже повесить объявления о том, что ограбления вроде нашего просто невозможны! Но сами музейные работники на нас зла не держали, напротив, с удовольствием смотрели фильм и смеялись над забавными грабителями.

Был еще один минус – как все хорошее, съемки слишком быстро закончились, и хотя я все время очень скучала по Шону и спешила к нему домой, о том, что такая легкая и прекрасная работа завершилась, даже жалела. Это был самый легкий фильм в моей карьере, ведь, работая с Грегори Пеком, я еще училась и чувствовала себя неумехой по сравнению с остальными, а теперь многое умела и знала и играла свободно. Грегори Пек после «Каникул» сказал, что мне надо почаще играть в комедиях. Он прав, именно такие фильмы давались легче всего и зрителям запомнились тоже. «История монахини» не в счет, она стоит особняком.

Игра с Питером О’Тулом не просто приятна, она вернула меня к жизни. Голубоглазый ирландец был неугомонным, он с удовольствием шутил, подстраивал мелкие каверзы и даже не устроил за все время съемок ни одного скандала в полицейском участке, на что обычно был горазд. Для журналистов Питер просто находка, если не о чем писать, можно просто разузнать, где в данный момент находится О’Тул, отправиться туда и назавтра настрочить очередную статейку о его похождениях. Лукавые голубые глаза Питера обещали непременные приключения.

Вот кто жил по своим законам! Он настоящий ирландец – все сверх меры. Английская поговорка говорит, что каждый ирландец сумасшедший. Мне кажется, они сами считают наоборот, у Питера одна из любимых фраз: «Я – не сумасшедший, а вот все остальные, по-моему, да». Но, как настоящий ирландец, он неистов: вспыльчив, упрям, если пьян – то до беспамятства, если весел – так, что танцуют все вокруг, если грустен – до полной депрессии.

К счастью, во время съемок «Миллиона» никакой депрессии не было, Тул просто хулиганил, смешил всех на площадке, делал вид, что у нас тайный роман, но все это так, что даже самый глупый мог сразу понять, что ничего нет. На мой вопрос, зачем он это делает, Питер спокойно ответил:

– Все равно же придумают. Надо утрировать так, чтобы подозрения стали просто нелепы.

Он просил Уайлера сделать декорации каморки под лестницей поменьше («Одри такая щуплая, что в нормальных условиях слишком просторно, чтобы я мог к ней прижаться, мотивируя это нехваткой места»), просил почаще устраивать перерывы и сделать как можно больше дублей в сцене, когда мы выходили из каморки, а покидая этот «пост», двусмысленно облизывал губы, словно намекая на то, чем мы там занимались. Съемочная группа от души смеялась, потому что стенки у этой «каморки» просто не было, и целоваться на виду у всех не стал бы даже самый отъявленный циник.

Но мелкие выходки Питера поднимали настроение всем, делая работу над веселым фильмом веселой и приятной. Ограбление удалось, доставив большое удовольствие и нам, и зрителям.

Сам Питер позже сумел справиться даже с раком желудка. Где-то пятнадцать лет назад, обратившись из-за легкой боли к врачу, О’Тул услышал страшный диагноз: рак! Он лег на операцию вовремя, потом прошел нужное лечение и выкарабкался. Пережив такое, Питер бросил пить, но теперь откровенно говорит, что ему неинтересно сниматься и лучшее, что можно сделать, – поселиться на ирландском ранчо вместе с сыном и жить там спокойно.

Я пытаюсь жить так же – поселилась на вилле в Толошеназе и не хочу выходить на съемочную площадку совсем. А теперь вот не только не хочу, но и не могу. Правда, жить, не выезжая, не получилось, совесть позвала меня по всему миру помогать детям.

А тогда с божественным О’Тулом мы крали статуэтку божественной Венеры в фильме божественного Вилли Уайлера. Питер предлагал заменить статуэтку Венеры на «Оскара», мол, тогда Одри будет красть ее с особенным удовольствием. Или требовал, чтобы после съемок саму фигурку непременно отдали мне:

– В пару к позолоченному дядьке.

Однажды он долго вглядывался в лицо статуэтки и сокрушенно покачал головой:

– Сценарий врет, она нисколько не похожа на тебя. А жаль, мы бы назвали ее «Одри» и вручали лучшим музейным грабителям.

Кстати, Питер рассказывал, что Оскаром статуэтку назвала Бэтт Дэвис, потому что обликом «Оскар» походит на ее первого мужа. Однажды Питер некоторое время осторожно разглядывал Уайлера, то и дело подглядывая в какой-то журнал, потом поманил меня пальцем, показал в журнале фотографию «Оскара», кивнул на Вилли и объявил:

– Бэтт права, что предпочла нашего Вилли своему мужу. Если ее Оскар таков, как этот парень, – О’Тул показал на статуэтку, – неудивительно.

Хорошо, что Уайлер не слышал таких вольностей. Но я прекрасно знала, что он не пожелал разводиться с женой Маргарет Таличет даже ради божественной Бэтт Дэвис. И вообще, кажется, для Уайлера существовали только его фильмы, в которых Вилли контролировал все – от сценария до работы водителей. Это был настоящий тиран на площадке, та же Бэтт Дэвис ссорилась с Вилли каждый день, но любой актер, прошедший его тиранию, был готов терпеть ее еще и еще раз… Оказывается, и в условиях тирании можно отдыхать душой, если эта тирания ради достижения высшего результата.

Но я недолго отдыхала, прямо в Париж на съемки Мел привез все же заключенный с «Уорнер» контракт на съемки «Подожди до темноты» по пьесе Нота, где я должна играть роль слепой девушки, в доме которой грабители ищут героин, а ее саму намерены убить. Мне даже слышать не хотелось о такой роли во время съемок счастливого «Миллиона»! Но я не могла не помочь мужу, даже понимая, что он провалит очередной фильм.

Мел понял мое нежелание, а потому сразу заявил, что режиссера определят только с моего согласия. Это означало, что режиссером не обязательно будет он сам. Не знаю, чего ждал от меня Феррер, но я не хотела сниматься в очередном его провальном проекте, а потому в ответ воскликнула:

– Теренс Янг!

Если Мел и ожидал свое имя в ответ, то, к его чести, сумел скрыть разочарование. И все равно я не хотела играть слепую несчастную девушку!

Однако главным стало не это, вскоре я обнаружила, что снова беременна. Это было счастье, добавившее блеска в глазах моей героини-грабительницы. Феррер не стал в Париже дожидаться окончания съемок, ему явно не слишком нравилось наше веселье. Если честно, то и я с облегчением вздохнула, когда муж уехал. Однако это означало откровенную трещину в нашем браке, мы слишком явно тяготились друг другом. Но ведь был еще Шон!

Я хорошо помнила себя в момент развода родителей, мне казалось, что мир рухнул и никогда больше не восстановится. «Папа, папочка, не уходи!» – этот собственный крик всю жизнь стоит у меня в ушах. Нет, мой сын не должен расти без отца, я все сделаю, чтобы этого не случилось. Я буду играть слепых, глухих, глупых в провальных фильмах с декорациями джунглей и дикими звуками, изображающими дикую музыку, хоть роль Эйфелевой башни, если это поможет моему мужу и поможет мне сохранить семью!

Именно потому, поняв, что беременна, я была несказанно рада, двое детей – это же такое счастье, у Шона будет братик или сестричка, а потом, может, и еще… Дети свяжут нас с Мелом, он поймет, что для меня семья важней, тоже почувствует вкус к жизни дома, к семейному уюту, будет стремиться к нам с детьми, зная, что мы его очень ждем дома, перестанет порхать по всему миру в погоне за призрачным счастьем создать что-то, что потрясет основы кинематографа.

Я надеялась удержать мужа дома, родив второго ребенка, совершенно забыв о том, что до меня это уже пытались сделать две женщины. Старалась не думать о прежних семьях, казалось, у нас будет все хорошо, тем более мы купили новый дом, свой дом в Толошеназе, очень тихой деревушке. Это был наш дом. Собственный, не съемный.

Но родить ребенка не удалось, снова проклятый выкидыш сразу после первого Рождества в новом доме. И семью сохранить тоже не удалось. А вот дом остался и действительно стал моей мирной гаванью на долгие годы. Моей и моих детей, они знают, что, где бы ни были, где бы ни жили, их всегда ждет наша небольшая вилла «Ла Пасибль» в Толошеназе.

Мой дом
Место для счастья

Обвела взглядом свое гнездышко и поняла, что нужно обязательно о нем написать. Здесь я прожила много счастливых и трудных минут, здесь выросли дети, сюда приезжали и приезжают друзья, здесь все мое – от обстановки и разных мелочей до цветов в саду, но главное, здесь мой дух. Надеюсь, каждый, кто переступает порог этого дома, сразу этот дух чувствует.

Отсюда я уйду в другой мир, уйду спокойно и светло, несмотря ни на что, я в это верю, я это знаю.

Я всегда хотела иметь свой дом, в котором было бы уютно моим детям, даже тогда, когда детей еще не было. В этом мы совершенно не совпадали с Мелом, для Феррера дом там, где он сам, его вполне устраивали удобные гостиничные номера, не волновала казенная, пусть и роскошная обстановка, кровати, на которых раньше кто-то спал, накидки, на которых сидели тысячи людей, похожесть нашего номера на соседний…

Жизнь, которая отличается только номером на двери… Меня она не устраивала, хотелось если уж не собственной виллы, то хотя бы собственной обстановки в гостинице. Мел считал меня немного сумасшедшей, но я действительно возила из города в город любимую мебель, вазы, статуэтки, всякие накидки, подушки… Каждая вещь, оставляемая на складе на хранение, имела свой номер в длинном списке моих вещей, при переезде я просто сообщала, что именно мне нужно прислать, и мебель привозили. Конечно, ее не везли через океан, в Европе и в Америке у нас бывали разные наборы, но, если приходилось сниматься месяцами, я непременно обставляла свое гнездышко по своему вкусу. Феррер досадливо морщился, но терпел.

Но как бы ни были хороши и удобны предоставляемые нам гостиницы, как бы ни оказывались уютны снятые внаем виллы, мне очень хотелось иметь свой дом. София Лорен и Карло Понти «осели» на вилле у озера Люцерн, другая моя подруга, Дорис Бриннер, построила себе виллу в Лулли, мне эти места тоже безумно нравились.

Много лет мы жили у озера Люцерн на арендованной вилле «Бетания», но, когда пришла пора выбирать свое собственное жилье, я просила, чтобы оно располагалось во французской Швейцарии. Бюргеншток великолепен, озеро Люцерн – одно из красивейших в мире, но я очень хотела, чтобы Шон ходил в школу на французском языке. И мы с Мелом решили подобрать виллу ближе к Женеве, учитывая и то, что приходилось часто летать, во всяком случае, Мелу. Большая вилла нам была просто не по карману, несмотря на мои финансово вполне успешные съемки в последние годы. Да и ни к чему иметь дворец, для содержания которого нужно приглашать прислугу. Нет уж, мой дом – это мой дом, все, что смогу, я буду делать в нем сама!

Наконец в деревне Толошеназ подле Морж, почти на берегу Женевского озера мы купили совсем небольшую виллу, достаточно просторную, чтобы спокойно жить самим и принимать небольшое количество гостей, но не настолько, чтобы искать друг дружку, запутавшись в коридорах. Главное условие – прекрасный вид, свежий воздух и удобство для Шона. Луки тогда еще не было… Виллу назвали «Ла Пасибль» («Спокойная»).

Там было удобно, спокойно, несмотря на довольно близко проходящее шоссе, а уют я постаралась создать сразу. Стены нашего гнездышка нежного персикового цвета, на котором яркими пятнышками смотрелись голубые ставни окошек. А каков сад!.. Он тянется за домом на юг насколько хватает глаз. Нет, конечно, хватает ненамного, но сад хорош, особенно весной, когда яблони в нем стоят в цвету. Белый яблоневый цвет превращает его в мечту. Очень жаль, что в этом году я не увижу цветущих яблонь…

Я посадила множество цветов, тоже белых, мне кажется, это самые лучшие цвета для растений – зеленый и белый.

Заняли свое место диваны, ковры, статуэтки и вазы, стало по-настоящему уютно. Перед домом построили детскую площадку для Шона и его друзей. Все располагало к отдыху, но Мела тянуло прочь! Мой муж просто не умел жить в семейном гнездышке, а еще он не умел отдыхать, у Феррера внутри бурлила энергия, требовавшая выхода. Он был везде и нигде, всюду у Мела находились знакомые, его записная книжка была чуть тоньше телефонного справочника Нью-Йорка, сам телефон просто раскалялся от звонков, а уши Мела становились красными от трубки.

И все по делу, а не простая болтовня. У Феррера в запасе всегда десяток идей, которые нужно спешно реализовать, еще десяток в стадии обдумывания и пара десятков витает вокруг его головы в воздухе. Разве тут до катальных горок для Шона или моих цветов?

Как только у меня появилась возможность не ездить за Мелом, я не стала этого делать, спокойствие Шона было дороже бурлящих идей его отца. Вот в такой период и приходила ко мне пожаловаться на свою бездетную долю София Лорен. Красавица София страстно желала иметь своего маленького Пуха, как я называла Шона. И не одного, несмотря на то что Ватикан не признавал развода ее Понти и соответственно нового брака. Но София знала одно: она любит Карло, Понти любит ее и они страстно хотят детей. Карло страшно переживал из-за выкидышей Софии, считая, что это проклятье Ватикана. Красавица София просто по-женски страдала.

У Мела была другая идея – его вдруг страстно потянуло в Испанию. На каком-то из приемов он увидел танцующую фламенко очаровательную Марисоль и решил, что настало его время взращивать звезд. Шестнадцатилетняя испанка была хороша, но я сомневалась, что у Мела хватит собственного темперамента, чтобы поставить фильм с ней столь же яркий, как сама девушка. И все же мы сочинили сценарий о девочке-тряпичнице. Новый вариант бессмертной Золушки, которым Феррер собирался покорить весь мир. Обо мне речь не шла, Мел больше не собирался снимать меня или играть вместе в фильме. Я не была против, потому что ни одна из попыток, кроме самой первой – «Ундины», приведшей меня на грань нервного срыва, не была удачной.

Позже мы купили еще один дом – в испанской Марбелле, с видом на прекрасный песчаный пляж среди зелени, где можно было бы хорошо отдыхать летом, если бы Мел умел отдыхать. Я своим домом продолжала считать Толошеназ, который назвала мирным местом.

В этом мирном месте я пряталась с детьми в беспокойные годы уличных волнений, сюда приезжали и приезжают мои друзья, здесь собираются дорогие мне люди… Когда мы разводились с Мелом, я больше всего боялась потерять своего Шона и возможность жить с сыном в Толошеназе. К счастью, Феррер не лишил меня такой возможности. Вилла «Ла Пасибль» осталась моим домом до конца моих дней. Мне не нужно другого, я спокойно обхожусь без бассейна, потому что не очень люблю плавать, мне не нужно поле для гольфа или теннисный корт под окнами, куда важнее большой сад в яблоневом цвету, возможность выращивать любимые ландыши – цветы, которые для меня символизируют невинность и незамутненность, возможность принимать дорогих гостей не в виде торжественного приема со множеством слуг, а запросто, беседовать с ними, сидя с ногами на диване…

Ферреру не был нужен дом, у него дом там, где он сам, а мне нужен. Я никогда не пускала в «Ла Пасибль» репортеров, это совершенное табу. Дом не то место, которое нужно выворачивать наизнанку в угоду публике, извините, но это мое. Каждый человек имеет право на место, куда он может пускать только тех, кого захочет. Мои друзья это знали, потому особенно дорожили возможностью бывать в Толошеназе, а уж посидеть на кухне, как мы делали с Софией Лорен, тем более.

Я всегда старалась готовить еду сама, только когда гостей набиралось много, приглашала помощницу из деревни. И еду покупала тоже сама. Это мамино воспитание, баронесса ван Хеемстра не чуралась никакой работы по дому и ходить на рынок за едой тоже не стеснялась. Это очень помогло, когда пришлось зарабатывать на жизнь в Лондоне простой консьержкой.

У меня проблема: после аварии 1958 года, когда я, желая уйти от столкновения с обгоняющей меня машиной, врезалась в едущую впереди машину Джоан Лора. Адвокат актрисы объявил, что я нанесла ей почти увечья, которых, правда, потом не нашлось, но был суд, а это крайне неприятно. Я сочувствовала Джоан, хотела бы оплатить неустойку за свой проступок, но молодая актриса не желала даже разговаривать. Подозреваю, что ей куда больше был нужен скандал с Одри Хепберн, чем действительная компенсация. Обошлось, но больше я за руль не садилась.

Поэтому возить меня на рынок приходилось кому-то другому, а за неимением водителя я просто ходила пешком, местные жители к этому привыкли и не обращали внимания. Они молодцы, я очень благодарна за возможность жить, как все, без оглядки на свою славу, такая возможность дорогого стоит. Когда я вспоминаю фотографов, гроздьями висевших на деревьях во дворе нашей виллы в Гштааде сразу после венчания с Феррером, становится смешно и грустно одновременно. Любая звезда имеет право на некоторую защищенность, на личную жизнь. В Америке это право оговаривается, но совершенно не соблюдается, хотя любой человек может потребовать удаления репортеров или любопытствующих, на деле ничего подобного не происходит, там превыше право подглядеть за звездой в замочную скважину.

В этом мы с Софией Лорен похожи, она тоже прячется от любопытных и тоже четко разделяет свою жизнь на публичную и личную. У Софии и Карло божественная вилла, настоящий старинный особняк с бассейном, роскошными интерьерами, прекрасным садом, но главное ее украшение – сама София.

У Юла Бриннера не менее роскошное поместье, в котором запросто могла бы разместиться целая королевская семья, прекрасные коллекции картин и фарфора, даже домики для его любимых пингвинов. Я бывала там, когда они еще были женаты с Дорис Клайнер, пингвинов еще не было, но особняк уже поражал воображение. Не представляю, зачем Бриннеру понадобились дома пингвины? Все та же загадочная русская душа…

В Швейцарии большие поместья у многих моих друзей. У меня такого нет, дом в Толошеназе невелик и весьма скромен, хорош только сад, в нем яблони и большое количество цветов – белых цветов. И мне этого вполне достаточно.

Я не слишком люблю плавать (теперь уже можно писать «любила», никто в воду меня больше не пустит), потому что однажды, еще в детстве, запуталась в водорослях и едва не утонула, с тех пор боялась погружаться в воду или терять почву под ногами. Страшное ощущение, когда ты не можешь выпутаться, а дыхания уже не хватает… Потому я больше люблю полежать на солнышке, но неярком, для меня лучше климат Швейцарии, чем жаркой Испании.

Великолепные окрестности Люцернского или Женевского озер, горные вершины, лес, цветущие яблони для меня много приятней пляжных видов. Что ж, каждому свое…

В «Ла Пасибле» я счастлива, даже сейчас, когда мне осталось совсем немного. Здесь счастливы мои дети, мои любимые мужчины – Шон, Лука и Роб. Это главное.

Юбер Живанши
Друг навсегда

Общеизвестно, что мы с Юбером встретились впервые, когда я, уговорив Эдит Хед согласиться на покупку готовой одежды для роли Сабрины, отправилась ради этого в Париж. Я хорошо знала, к какому именно модельеру еду – Живанши, и только к нему. Супруге главы европейского представительства «Парамаунта» нравился Баленсиага, но, на мое счастье, он оказался занят новой коллекцией.

Юбер был тоже занят, к тому же не пришел в восторг от заявления ассистентки, что явилась мисс Хепберн, полагая, что это Кэтрин Хепберн. Кэтрин прекрасная актриса, красавица с хорошей фигурой, но ее стиль настолько далек от стиля самого Живанши, что Юберу вовсе не хотелось заниматься нарядами Кэтрин. Как и Кэтрин носить его костюмы…

Позже он говорил всем, да и мне самой, что был поражен, когда в комнату вошла тоненькая девушка с фигурой манекенщицы в простых клетчатых брючках и футболке. Но у модельера все равно не нашлось для меня времени, он готовил к показу новую, первую личную коллекцию. Живанши просто предложил посмотреть предыдущую, имея в виду, что я просто выберу что-то подходящее из готового.

Я выбрала. Роскошное белое, вышитое черным шелком платье со съемным шлейфом стало визитной карточкой «Сабрины». Наряды, привезенные мной из ателье Юбера, получили «Оскара», правда, вручили его Эдит Хед, которая по контракту числилась костюмером фильма. И хотя Эдит создала всего одно платье для роли, то самое скромное и мрачное, в котором Сабрина появляется на экране в первых кадрах, получая статуэтку, она даже не упомянула об участии Живанши в работе над фильмом. И в титрах Юбера тоже не было.

Конечно, он расстроился, хотя старательно не подавал вида. Зато я всегда и везде старалась напомнить, что изумительные наряды – его рук дело, а когда получила право выбирать себе костюмера в фильмах, настаивала именно на кандидатуре Живанши. Он отказался только в случае съемок «Войны и мира», и был прав, все же фильм костюмированный. И в «Зеленых предместьях» Юбер тоже не участвовал. Правильно сделал, потому что наш с Мелом фильм позорно провалился.

Зато каковы наряды в «Завтраке у Тиффани»! А в «Как украсть миллион»?!

Я носила его одежду, подчеркивая, что это созданный им стиль, созданные им модели. Старалась обязательно побывать на показах новых коллекций, фотографировалась в моделях для рекламы… А Юбер создал для меня духи. Когда в ресторане в январе 1957 года Юбер протянул мне небольшую коробочку, я даже вздрогнула. Что это? Мел тоже напрягся…

Но в коробочке лежал небольшой флакон духов со столь изумительным, просто божественным запахом, что я ахнула:

– Это невозможно!

Живанши улыбнулся:

– Эти духи для тебя, Одри. Мы их так и назовем «L’interdit». Пока они будут только у тебя, если тебе, конечно, нравится. В продажу поступят только в декабре.

Если мне понравится?! Юбер точно знал, как должна пахнуть женщина, носящая его одежду! Духи просто божественны, их запах стал моей визитной карточкой. Даже будучи наряженной в потрепанные юбки и грязную блузку Элизы Дулиттл в «Моей прекрасной леди», я все равно благоухала духами Живанши. Камера ведь не передает запах, никто из зрителей не узнает, что цветочница, подбирающая монеты в пыли булыжной мостовой, в действительности пахнет духами от парижского кутюрье. Правда, Кьюкор ворчал, что запах явно сбивает меня с роли…

Юбер столько для меня сделал!.. Если я и получала несколько раз звание иконы стиля и бывала избрана в Зал славы моды, то это благодаря Юберу Живанши. Конечно, я надевала и работы других кутюрье, например, той же божественной Коко Шанель, но мой стиль – это Живанши, Живанши и еще раз Живанши! Причем он не просто человек, создающий мой образ, он человек, создающий меня саму. Юбер Друг с большой буквы, он всегда поймет и поддержит, что-то посоветует, чем-то поможет.

Когда, будучи замужем за Андреа Дотти, я почти перестала ездить на показы Живанши в Париж, в жизни образовалась такая пустота, заполнить которую не смогли бы все магазины одежды Рима, вместе взятые. И дело не в моде или нарядах, дело в общении с умным, тактичным, гениальным, божественным другом – моим Юбером.

Когда после второй неудачной операции в Америке я поняла, что надо возвращаться в Толошеназ в свой дом, но врачи заявили, что перелет невозможен, Живанши нанял частный самолет и сумел перевезти меня сюда, он прекрасно понимал, что я не смогу быть спокойной нигде. Юбер любит наш «Ла Пасибль» не меньше, чем мы сами. Юбер любит всех моих любимых – моих мальчиков, Роба, он хорошо принимал моих мужей, понимая, что право выбора мужчины всегда за мной.

Юбер друг с той самой минуты, когда я, выбирая наряды для «Сабрины», вошла в его ателье. Эта дружба никогда не подвергалась сомнению, мне достаточно было сказать, что костюмы для фильма будет создавать Живанши, и я дала бы согласие, даже не открыв сценария.

И вдруг…

Честно говоря, это была та самая последняя капля, которая испортила наши с Мелом отношения уже безвозвратно.

Мел и Генри Роджерс, ответственный за мои связи с прессой, решили, что я слишком много рекламирую Живанши, ничего не получая от этого. Даже созданные для меня духи покупаю за свой счет. И такая мысль пришла в голову моему мужу после получения мной гонорара в миллион долларов за роль Элизы Дулиттл в «Моей прекрасной леди»! Мел посоветовал Генри поговорить с братом Юбера Клодом Живанши, который занимался в его фирме финансовыми делами.

Боже, мне до сих пор стыдно перед столько сделавшим для меня Юбером за поведение моего агента и моего мужа! Роджерс поговорил. Клод согласился, мол, я имею право на вознаграждение, они обо всем предварительно договорились. Почти сразу мне позвонил сам Юбер, он ничего не выговаривал, только заверил, что непременно выплатит все, что должен, и готов заключить договор на рекламу своих моделей мной. Я не могла понять, о чем идет речь:

– Юбер, но ведь я и так рекламирую все, что только могу! О каком договоре ты твердишь, о каких выплатах?!

Услышав, в чем дело, я просто разрыдалась. Кажется, Живанши понял, в чем дело, он вкратце объяснил, почему вынужден разговаривать со мной на эту тему. Я лепетала, что ничего об этом не знала, что никого о таком не просила, что вообще не желаю разговаривать на тему денежных отношений между нами, просила оставаться моим другом, и только другом…

Разговор закончился тем, что уже Юбер успокаивал меня и умолял не принимать близко к сердцу такую заботу моего агента:

– Одри, он заботился о твоих интересах, это вполне естественно.

После разговора я тут же написала Роджерсу письмо с просьбой срочно приехать в Бюргеншток. Мел, как обычно, был в разъездах, но мне хотелось поговорить с Генри наедине. Звонить и разговаривать с ним по телефону я не могла, боялась расплакаться от обиды. В мою жизнь не просто грубо вмешивались, но и норовили рассорить с одним из самых больших и верных друзей.

В разговоре с Генри Роджерсом я не удержалась, все же расплакалась:

– Почему вы встали между мной и моим другом? Кто вам позволил говорить о финансовых делах с Живанши?

Он объяснил, что это по распоряжению Мела. Так получалось еще хуже. Мел, сам сильно отдалившийся и живущий своей жизнью, норовил превратить в финансовую сделку и мои хорошие отношения с Юбером! По обоюдному согласию Генри Роджерс со мной больше не работал… Хорошо, что Юбер все понял правильно и о том коммерческом предложении мы никогда не вспоминали. За одно счастье иметь такого друга я готова часами ходить по Парижу, демонстрируя его модели, правда, не сейчас, сейчас я уже мало на что годна, но ведь бывали и лучшие времена!

Что и как бы я ни писала о Юбере Живанши, замечательном, божественном, неповторимом, безумно талантливом, прекрасном человеке, все будет мало. Их с Грегори Пеком можно хвалить от одного Рождества до другого, не переставая, к сожалению, такого времени у меня нет. Потому могу сказать одно: они божественные и еще настоящие друзья! Если ТАМ мне дадут право голоса, я обязательно замолвлю о них словечко, хотя вряд ли дадут, потому что тогда ангелам придется целую вечность слушать то, что я не успеваю сказать (или написать) о прекрасных людях на Земле.

Мне очень повезло на встречи со многими гениальными, замечательными людьми. Если я оставила в их сердцах хотя бы какой-то след, то это лучшее (кроме Шона и Луки), что я сделала в жизни.

Развод, замужество и снова развод…
Поиски невозможного счастья

Просмотрела написанное и поймала себя на том, что всячески затягиваю описание краха своих семей, который пережила дважды.

Мы с Мелом Феррером любили друг друга, это несомненно, делали все, что могли, чтобы стать идеальной парой и сохранить брак, когда тот дал трещину и начал разваливаться. Казалось, рождение Шона и жизнь в новом уютном доме должны бы заставить забыть все неурядицы, но этого не произошло.

Почему два любящих человека, чувства которых проверены временем, не могут сохранить брак? Я много думала над этим, когда осталась одна, пыталась честно определить собственную вину в развале и многое поняла. Наш союз с Феррером был обречен изначально, возможно, это видели или хотя бы чувствовали мама и Кэтлин Несбитт, когда противились этой свадьбе, но, думаю, я сама должна была во всем убедиться даже такой ценой.

Самое страшное в рухнувшем браке – моя вина перед Шоном. Мы не ссорились с Мелом так, как это делали мои собственные родители, – с криками и оскорблениями, но Шон все равно остался без отца, а на развод подала я сама. Надеюсь, Шон когда-нибудь простит меня за это.

Почему же у нас не получилось с Мелом? Феррер замечательный, он умный, начитанный, энергичный, он всегда устремлен в будущее и вынашивает множество планов, чаще всего они неосуществимы либо заведомо провальны, но это не мешает Мелу бурлить от идей. Я не против, но невольно оказалась самым грандиозным его планом. Встретив меня, пусть уже и успешно начавшую карьеру на Бродвее и в Голливуде, Феррер решил, что сумеет воспитать из меня настоящую звезду. Если честно, я вовсе не хотела, чтобы меня воспитывали, этим достаточно долго и упорно уже занималась мама, второго строгого судью каждого моего слова, взгляда, вздоха иметь рядом вовсе не хотелось. Но, во-первых, я влюбилась, во-вторых, разом отказавшись от жесткого присмотра мамы и уехав в Европу, сразу оказалась в одиночестве. Позвав на помощь Феррера, я словно отдала себя в его руки.

Дальше все было определено: Мел стал моим наставником во всем. Он не давил на меня, как мама, руководил каждым мгновением моей жизни, доведя сначала до полного истощения в «Ундине», а потом до скрытого сопротивления вообще. Феррер был старше, опытней, энергичней, напористей, он легко подчинил меня своей воле, но ненадолго. Чувствуя, что, находясь далеко и играя в фильмах без него, я выйду из-под этого влияния, Мел с первого дня добивался, чтобы мы снимались вместе либо я снималась в его фильмах. К сожалению, это в немалой степени способствовало развалу нашего брака.

Не знаю и даже не хочу задумываться, почему фильмы Феррера столь неудачны, вернее, знаю – причина в его бесстрастности. Кино не терпит холодности, в нем все должно бушевать, сидеть перед экраном и замерзать от скуки никто не желает. Я едва выжила из-за нервного срыва после «Ундины», когда пыталась найти компромисс между требованиями режиссера и Феррера, мы провалили «Войну и мир», провалили «Майерлинг», загубили «Зеленые предместья», и даже «Подожди до темноты» удался скорее вопреки Мелу, чем благодаря ему.

Мелу было трудно смириться с тем, что его проекты не бывают успешны, я это понимала. Но в чем же моя вина? Месяц за месяцем, день за днем все двенадцать лет нашей жизни я наблюдала за тем, как успех ускользает от моего мужа. Пыталась подчиниться его требованиям, помочь, просто не мешать, но мои роли, пусть и не все, были удачны, у Мела нет. И все, где мы работали вместе, оказывалось провальным. Это очень больно, невольно все сравнивали мужа и жену. Быть просто супругом Одри Хепберн Феррер не способен, для этого он слишком честолюбив, но встать вровень тоже не мог.

Первые годы он воспитывал и наставлял меня, как более опытный, старший, в конце концов, более сильный характером человек, но постепенно, получая собственный опыт, я все больше выходила из этого подчинения и, выходя, играла только лучше. Без Мела на съемочной площадке мне легче, много легче. Феррер талантлив, но он не желает тратить душевные силы, предпочитая быть просто ремесленником, а в кино так нельзя. Да и не только в кино.

Мел всегда честно признавал свои неудачи, никогда не делал вид, что он тоже звезда, никогда ни в чем не укорял, но каждое слово, каждое обсуждение очередного заведомо провального плана кричало о его внутренней неудовлетворенности. Мне очень хотелось посоветовать выплеснуть эту неудовлетворенность наружу и показать ее даже в фильме, он мог бы сделать блестящий фильм о каком-нибудь неудачнике, мог бы, но никогда бы не сделал. Ставить такой фильм означало бы признать неудачником самого себя, а Феррер никогда этого не признавал, мог признавать неудачу фильма, роли, но только не общего подхода к делу.

Мел, как мама, никогда не показывал то, что действительно чувствует, считая это недостойным. Возможно, это недостойно леди, но только не актера! В последние годы нашей с Феррером жизни он стал говорить, что всегда больше тяготел к сцене, хотел играть в театре, а не в кино, и снимался только ради меня. Поняв его, я испытала сильную боль. Мы играли в «Ундине», и там было не лучше, чем в «Войне и мире», – холодный, бесстрастный Мел, не слушающий указаний режиссеров, играющий, как кукла. Я тогда была доведена до нервного истощения и поклялась не ступать на сцену в спектаклях.

Желание Мела вернуться могло означать только одно: мы должны бросить мой обожаемый Толошеназ и переехать в Нью-Йорк, потому что играть где-либо, кроме Бродвея, Феррер не согласен. Я твердо сказала: нет! Вернее, откровенного разговора не было, я дала понять, что могу какое-то время жить в Испании, могу уезжать на съемки свои и Мела, но не больше. Получалась не слишком красивая ситуация: Мел готов пожертвовать ради меня своей карьерой.

Считая, что мешаю мужу, я предпочла бы вовсе уйти из кино и стать просто женой и мамой, тем более родив Шона, но Феррер считал иначе. В его планах я все же была звездой, а звездам не положено простаивать. Снова фильм за фильмом, удачные и не очень, легкие в съемках или, наоборот, очень трудные, я актриса, и муж хотел, чтобы я играла и блистала.

А чего хотела я сама? Мне казалось – только быть мамой, женой, хозяйкой дома, что могло быть лучше, тем более это дало бы возможность не составлять конкуренцию Ферреру. Но он умен и не желал запирать меня в четырех стенах и воспоминаниях. Наступил момент, когда мы уже больше не могли оставаться рядом. Стоило ли изображать счастливую семью перед всеми, не желая, чтобы Шон рос в неполной семье, не обрекали ли мы его на иное – чувствовать постоянный родительский разлад? Задумавшись однажды об этом, я поняла, что лучше развестись. Дети чувствуют все сердцем, их не обманут бодрые заявления и дежурные улыбки, если все разладилось и наладить возможности нет, ни к чему обманывать самих себя и сына.

Оставалась надежда на рождение второго ребенка, но когда случился и этот выкидыш, я поняла, что это судьба, и подала на развод. Мы просто поделили все пополам, хотя кое-кто из моих подруг ругал меня за явное попустительство:

– Твоих денег в семейном бюджете в десять раз больше!

Возможно, но, только представив себе, что Шон может быть втянут во все эти дрязги с дележом, я согласилась на любые условия. С моей стороны условие было одно: Шон останется жить со мной, а еще я хотела «Ла Пасибль». Феррер согласился, он не смог бы воспитывать сына, постоянно разъезжая по миру, и не испытывал особых чувств к Толошеназу.

Я добилась того, чего хотела, – жила в тихой спокойной местности, в собственном доме и с обожаемым сыном. У меня были деньги, внимательная прислуга, не было надоедливых репортеров, и было спокойствие. И вдруг оказалось, что это совершенно невыносимая для одинокой, еще не старой женщины жизнь! Через много лет я все же стала жить именно так: размеренно и спокойно, но я уже была не одна, а с Робертом. Вместе с Робом можно гулять по окрестностям, читать, слушать музыку, болтать ни о чем или даже просто молчать. С Робом – да, но не одной.

Прошло совсем немного времени, а я уже готова была взвыть от одиночества и скуки. Забота о Шоне не была круглосуточной, он уже вырос и вовсе не желал, чтобы мама излишне опекала девятилетнего сына. Тискать его тоже не позволялось, друзья сына если и приходили к нам в дом, то у них были свои занятия и разговоры. Большую часть суток я оставалась одна, телефон молчал, а если кто-то и звонил, то лишь на пару слов, узнать, жива ли еще.

Многочисленные разбросанные по миру подруги и приятельницы либо были заняты своими семьями и делами, либо развлекались, либо, как София, вынашивали собственных детей. Жизнь селянки с мирными, но уж очень однообразными заботами оказалась не так интересна. Вернуться в кино я просто боялась, это сорвало бы занятия Шона в школе и превратило жизнь моего сына в кошмар. Именно ради его спокойствия я покупала и обустраивала «Ла Пасибль».

Была еще одна причина: из кино просто исчезали те фильмы, в которых я могла бы сыграть. Теперь требовались героини напористые, энергичные, способные показать не только лицо, но и тело, показать страсть в кадре. Все это не для меня. Когда-то я удивлялась, как совсем молодая София может играть мамаш. Я вот так не могла, ни в одном фильме у меня нет детей, роль мамы так и осталась только домашней ролью. Но с возрастом ушли и роли вроде Холи Голайтли тоже. Я прекрасно понимала, что роль вроде той, что была в «Как украсть миллион», тоже больше не предложат.

Наступило время, когда я не видела себя в кино, а режиссеры не видели меня. Но просто сидеть дома тоже оказалось невыносимо скучно. На время каникул Шона мы уезжали в Рим, где у меня было много приятельниц. Они вовсю старались познакомить меня с интересными мужчинами. Но мне не был нужен просто интересный мужчина! У меня был Шон, все мерилось прежде всего отношением к нему. Кроме того, у меня была слава, с которой приходилось считаться. Стоило понять, что я привлекаю человека только своим именем, как он становился неинтересен. Человеку должна быть интересна я сама, а мое имя пусть останется просто именем.

И все же я умудрилась влюбиться именно в такого. Возможно, сказалось то, что Андреа Дотти психиатр, для него любая душа, особенно женская, вовсе не потемки, а открытая книга. Красивый, молодой, на девять лет моложе меня самой, умный, он любил светскую жизнь, был жизнерадостен и энергичен. Они с Шоном вполне понравились друг другу и подружились.

Оказалось, что сам Андреа влюблен в меня еще со времени «Римских каникул», увидев меня на экране, забыть не мог. Мне бы насторожиться, ведь экранный образ, как бы ни был хорош, это не жизнь, к тому же после «Каникул» прошло столько времени, столько всего испытано и пережито… Но Андреа заполнил то, чего мне так не хватало, он просто закружил меня сначала в Риме, а потом и в Толошеназе, окружил вниманием, подружился с сыном, говорил о том, что мечтает иметь своих детей…

Сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, что Андреа Дотти в тот момент оказался для меня тем, чем был Феррер сразу после съемок «Римских каникул», – он просто взял на себя организацию моей жизни, ответственность за меня, за принятие решений. И я послушно поддалась. Я повторяла поведение с Мелом, не осознавая этого. Но моему сыну было хорошо, мне комфортно, и я решилась. Родственники Андреа были рады нашей помолвке, несмотря на то что я всего на четырнадцать лет моложе его мамы. Моя мама недовольна, она предостерегала от поспешного замужества.

Юбер Живанши тоже был против такого поспешного решения, но он знал меня слишком хорошо, чтобы отговаривать, тихого упрямства мне не занимать. И все же заявление друга привело меня в шок:

– Я не буду делать тебе свадебное платье.

Я не собиралась наряжаться в шикарное платье вроде бального, но от слов Живанши слезы едва не брызнули из глаз. А тот спокойно продолжил:

– Нелепо будет выходить замуж во второй раз в фате и со шлейфом. Мы сделаем тебе наряд, о котором будут долго говорить.

В результате заботы гениального Юбера я вышла из мэрии под ручку с Андреа в коротком платье из розового джерси и… платочке, подвязанном под подбородком. Этот наряд привел всех в такой восторг, что какое-то время шляпники просто остались без работы, невесты всей Европы вместо фаты бросились покупать платочки. Вот что значит Живанши!

Выйдя замуж за Дотти, я, кажется, обрела то, о чем мечтала: по-итальянски большую и шумную семью, свой дом, обязательные воскресные обеды и посещение церкви всей семьей по праздникам, заботы о новом жилье – мы заново отделывали большую квартиру, – походы вместе с мужем в ночные клубы, всеобщую заботу. Я была счастлива!

Сеньора Бандина с присущей истинной итальянке энергией пообещала мне научить готовить итальянские блюда, хотя прекрасно понимала, что заниматься этим у меня необходимости не будет, пришла в восторг от моих умений, а еще больше от того, что они получены у Софии Лорен, восхитилась нашей с Софией дружбой, объявила, что о лучшей жене для своего сына и не мечтала, сказала, что хочет много-много внуков и что мы обязательно должны жить в ее особняке на втором этаже.

– Такому прелестному мальчику, как Шон, очень понравится у нас и в Риме вообще.

Шону понравилось, у него была няня-итальянка Джина, потому итальянским он владел свободно, это мне пришлось учить язык. Я с восторгом ходила по тем самым улицам, по которым мы гуляли с Пеком, вспоминала, как ездила на мотороллере, как ела мороженое, как была счастлива во время работы над «Римскими каникулами». Казалось, то счастливое время вернулось. Мы с Андреа часто бывали в ночных клубах и ресторанах, он прекрасно танцевал, давая и мне возможность почувствовать себя моложе.

Но еще большим счастьем стало понимание, что я снова беременна! Второй ребенок… большая семья… дом… что может быть лучше! При чем здесь кино? Оно осталось в прошлом. Фильмы, которые я смотрела, вызывали большей частью отторжение, кинематограф, особенно Голливуд, словно сошел с ума, перетащив из жизни на экран насилие и грязь. Светлые, легкие фильмы вроде «Римских каникул» или «Как украсть миллион» или даже серьезные, как моя «История монахини», оказывались не нужны. Но тогда не нужна и я сама.

Я радовалась: как хорошо, что в моей жизни появился Дотти, это мой якорь, моя защита, иначе я наверняка потерялась бы в нынешней жизни.

Однако все оказалось не так просто. Радовалась своему уходу из кино я, но не мой муж. Для Андреа я все же была кинозвездой и обязана продолжать таковой оставаться. Ему нравилась популярность, внимание журналистов, мой муж начал… давать интервью, обещая мое возвращение на экран! Репортеры осаждали наш дом, встречали Шона у школы, не давали прохода самому Дотти. Мне очень не нравилось излишнее внимание к ребенку, о себе же на все вопросы отвечала спокойно:

– Я живу так, как должна жить женщина. Я устала работать на съемочной площадке сутками, думать только о ролях и теперь намерена посвятить свою жизнь детям и мужу.

– Но вы же не будете так делать всегда?

– Ну почему же?

В то время меня вся эта суета беспокоила меньше всего, я перешагнула сорокалетний рубеж, ждала ребенка и твердо знала одно: я должна его выносить. Поэтому все лето провела на вилле Дотти на небольшом островке, предпочитая покой и отказываясь от развлечений, а осенью уехала в Толошеназ. Я выдержала все, и в феврале 1970 года в клинике Лозанны родилось второе мое сокровище – Лука.

София, у которой уже был Карло-младший, страстно мечтала о еще одном ребенке и кричала мне в трубку:

– Одри, ты умница! Не стоит думать о работе, когда у тебя есть два прекрасных маленьких ангелочка! Я снова тебе завидую и снова по-хорошему!

Шон к этому времени маленьким ангелочком уже не был, он вырос, и я очень беспокоилась, как старший сын отнесется к маленькому. Зря переживала. Шон умница, он носился с малышом не меньше, чем я, стараясь каждую свободную минуту поиграть с Лукой. Десять лет разницы не помешали братьям стать очень дружными, хотя часто бывает иначе.

Я была счастлива. Что может быть лучше двоих сыновей? Только трое или сестричка для них. Вставала привычно рано, готовила завтрак для всей семьи, провожала Андреа на работу, отвозила Шона в школу, занималась Лукой… Иногда мы с Лукой даже ходили в клинику к Дотти и носили ему ужин, если он оставался на дежурство. Мои дети были счастливы, муж гордился появлением в семье еще одного мужчины, к моему удовольствию, он не делал различия между сыновьями, что еще нужно для моего счастья? Конечно, я предпочла бы жить в Толошеназе, но у Андреа была работа, и с этим приходилось мириться.

Но все хорошее так быстро заканчивается!

Я не заметила первых признаков разлада, мне оказалось не до того, все внимание отвлекали дети. Дотти женился на звезде и наивно полагал, что вне площадки я должна блистать так же, как на ней. Ему понадобилось время, чтобы осознать, что я не принцесса из «Римских каникул», а просто женщина, и хочу быть именно таковой. Он не мог понять, как можно не желать славы, известности, не радоваться интересу к себе, не любить фотографов, интервью, не любить славу. Никакие попытки объяснить, что кино – это не только слава, прежде всего это огромный, тяжелый, часто удручающий труд, не дающий поблажек, времени на отдых физический и душевный, что кинематограф не оставляет времени на собственную жизнь…

– Но ведь ты так легко играла в стольких фильмах! Совсем ни к чему выбирать роли, как в «Истории монахини», играй в «Как украсть миллион».

Я едва не застонала. Мел хотя бы понимал, чего стоит любая игра и насколько актерский труд лишает человека личной жизни. Мой образ в глазах Андреа явно тускнел, к тому же Голливуд переживал тяжелый финансовый спад, в Лондоне и Риме фильмов тоже снималось все меньше, да и качество их оставляло желать лучшего. Я не говорю о качестве игры прекрасных актеров или качестве режиссуры, но общая интонация, когда экраны захлестнуло насилие, меня совсем не устраивала. Понимаю, что нельзя вечно играть сбежавших принцесс, танцевать на вечеринках у Холи Голайтли или воровать предметы искусства с Питером О’Тулом, но при всем уважении и любви к Шону Коннери меня коробило то, как его герой убивает – легко, с саркастической улыбкой на губах. Разве можно приучать людей к мысли о легкости и безнаказанности убийства?! Если мир таков, то жить в нем страшно.

Я оказалась права, мир таков, и жить в нем стало страшно, в том числе в Риме. Террористические «Красные бригады» превратили каждый день в нервное ожидание неприятностей. Начались телефонные угрозы похищения детей. Это было для меня самым страшным – с моими детьми могло случиться что-то нехорошее. Когда попытались с целью выкупа захватить и самого Дотти (на него напали при выходе из клиники, но Андреа успел позвать карабинеров, и похищение не состоялось), мои нервы сдали. София Лорен и Карло Понти уже отвезли своих малышей в Париж, я повезла своих в Толошеназ.

Даже знай я, что за этим последует, все равно предпочла бы безопасность мальчиков. Андреа не мог бросить клинику в Риме, но первое время приезжал к нам часто. Однако от воскресенья до воскресенья целых шесть дней, и молодой, активный человек не мог сидеть эти дни дома с мыслями о семье в Толошеназе. Это я понимала. Но все же появлявшиеся в прессе фотографии Дотти с многочисленными поклонницами его умения танцевать не приносили радости. Андреа развлекался, я воспитывала детей, время шло…

Мне присылали сценарии, но все они меня не устраивали, сниматься в сценах убийств или насилия не хотелось, кроме того, я не могла оставить детей. Но однажды в Толошеназ приехал Ричард Лестер, который намеревался снимать «Возвращение Робин Гуда» и предлагал мне роль подруги постаревшего Робина – аббатисы Марион. Самого Робин Гуда играл мой обожаемый Шон Коннери, в фильме он не должен никого убивать, усмехаясь. Меня устраивало все, даже сроки съемки. Лестер обещал справиться за время летних каникул, чтобы я могла взять детей в Испанию и не нарушать их учебный ритм. К тому же меня ждал немалый гонорар – 760 000 долларов за шесть недель съемок.

Совпало все, и я согласилась сниматься. Фильм тут же переименовали в «Робин Гуд и Марион», по-моему, совершенно зря. Я холодела от ужаса при одной мысли, что мне придется вернуться в свет софитов, за восемь лет совершенно отвыкла от съемочной суеты. Лестер действительно снимал быстро, сама манера мне была совершенно непривычна. После долгих предварительных разговоров о построении сцены, репетиций и десятков дублей, к которым я привыкла у Уайлера, съемки в один-два дубля были чем-то совершенно непривычным.

– Как снято?! Но мы же сделали всего два дубля?

– Достаточно.

– А крупный план?

Я привыкла, что оператор сначала снимает общий, потом решает, кого ему выделить для крупного плана, снимает отдельно почти каждого из актеров, выбирая для каждого свой ракурс, и только потом решается, что именно оставить. Когда-то для меня множество дублей было мучением, я играла лучше всего в первом, но постепенно привыкла и старалась даже тридцатый представлять себе единственным. Зато теперь, столкнувшись с необходимостью играть сразу «набело», почти запаниковала. Лестер ставил несколько камер, которые делали сразу все: общий план, средний и крупный, будучи нацеленными на разных актеров. Быстро, но непривычно. Я любила все отрепетировать, четко осознать каждое предстоящее движение и только тогда выходить на площадку. Шон Коннери, напротив, с легкостью играл сразу все, что угодно. Но все шли мне навстречу, помогая и помогая, словно я все та же девчонка на съемках «Римских каникул».

Забавно, но я каждый свой фильм, каждую роль сравнивала с «Римскими каникулами» вовсе не потому, что получила за них «Оскара», а потому, что это действительно эталон жизни на съемочной площадке. Режиссеров сравнивала с Уайлером, актеров с Грегори Пеком, а операторов с Янгом. А себя с кем?

Я радовалась и ужасалась скорости съемок, ведь иногда даже происшествия превращались в кадры из фильма, так было, когда повозка, в которой мы переправлялись через реку, опрокинулась и мы оказались по колено в воде. Операторы не остановили съемку, Лестер уверял, что кадры получились замечательные.

Моим мальчикам совсем не понравилась их мама в грубом монашеском одеянии, зато очень понравилось оружие Робин Гуда и возможность почувствовать себя в окружении настоящих средневековых разбойников.

Сам фильм шедевром не стал, ведь главные герои немолоды и не слишком счастливы, современного зрителя мало интересовали личные переживания людей в возрасте, решивших начать жизнь сначала и попробовать «вспомнить» свою любовь.

Казалось, Андреа должен быть доволен – его жена вернулась на съемочную площадку, у нас снова берут интервью, мы поехали в Америку для рекламной кампании фильма, где Дотти вдоволь мог общаться с представителями киноиндустрии, беседовать с журналистами, улыбаться и чувствовать себя звездой. Так же было и на вручении «Оскаров» в 1976 году в Лос-Анджелесе. Дотти радовался всему куда больше меня самой, я, наоборот, страшно нервничала.

Наша семейная жизнь быстро шла ко дну, как дырявая лодка, и мне вовсе не хотелось, чтобы это заметили досужие журналисты. Выходя замуж за итальянца, я должна была понять, что они редко бывают верны женам. В том обществе, где мы с Андреа вращались, мужчина без любовницы выглядел весьма странно, его жалели бы. Наличие связей на стороне не только не считалось грехом, но и поощрялось. Но я отношений «твой муж – это мой муж, и наоборот» не понимала, мне нужна верность. Глупо? Возможно, мы с Мелом не были верны друг другу, но это было обоюдное решение, к тому же романы обычно начинались (и заканчивались) на съемках, трудно не любить партнера по фильму.

Да, у меня были романы с Холденом, с Робертом Андерсоном… а роман с Финни едва не привел к скандальному разрыву с Мелом. Но у Дотти нечто совсем иное: молодой, привлекательный мужчина, к тому же прекрасно разбирающийся в женской психологии, он легко очаровывал и легко очаровывался сам, изменял, приезжал ко мне с цветами и даже не каялся. Если бы он при этом не делал свои измены достоянием гласности!

Сильнее оскорбить женщину, чем публично продемонстрировав неверность ей, трудно. Журналистам стало известно, что мой супруг водит своих любовниц прямо в нашу квартиру! Мне казалось, что все просто показывают на меня пальцем, ведь я старше Дотти, да и выглядела уже не лучшим образом. Я еще пыталась сниматься в фильмах, но все они больше не приносили ни славы, ни даже удовлетворения. Теперь я пыталась помочь Шону, ведь на фильм «Они все смеялись» его пригласили помощником режиссера и дали небольшую роль!

Мои сыновья повзрослели, Шон уже работал, Лука пока еще учился… В Толошеназе со мной теперь жила мама, она была серьезно больна, перенесла инфаркт, а потому продала свой дом в Сан-Франциско и перебралась к нам. Только вот Андреа со мной не было, мы уже жили врозь, больше не имело смысла делать вид, что у нас хорошая семья, только вынужденная жить отдельно из-за внешних обстоятельств.

Мой второй брак рухнул, я снова осталась одна, но как раз в это время я встретила человека, которого должна была встретить давным-давно, человека, которому оказалась нужна я сама, а не моя слава и звездность. Это Роберт Уолдерс.

Размышляя над своими неудавшимися браками и романами с мужчинами, я вдруг поняла страшную вещь: никто из них меня не любил по-настоящему, то есть не любил меня саму. Мелу Ферреру я была нужна только в воспитательных целях, даже если при том он испытывал ко мне страсть. Андреа Дотти только как звезда. Уильяму Холдену лишь как любовница. Роберт Андерсон находил в моих объятьях утешение после смерти обожаемой жены и разлуки с Ингрид Бергман. Финни не пошевелил пальцем, чтобы удержать меня подле себя, когда возникли затруднения… А мне был нужен тот, для кого не важна моя известность, кто понял бы мою тягу к семье, детям, дому, кто поддержал бы меня просто потому, что это я.

Бог подарил мне встречу с таким человеком, и я счастлива…

Тени из прошлого
Что можно и чего не стоит забывать…

Папа ушел от нас, когда мне было всего шесть. Конечно, я долго не могла избавиться от мысли о своей виновности в его уходе, все казалось, что он был чем-то недоволен, вот если бы я была послушней, успешней, если бы он мог мной гордиться… Мама никогда не развивала во мне таких опасений, но часто говорила, что он подлец, потому что оставил семью с тремя детьми. Из троих детей его была только я, но я не отделяла себя от братьев.

Думаю, отцу было все равно, сколько у него детей и какие они. Отцу все было все равно. Я так и не поняла, что же его вообще интересовало в жизни.

Мне очень хотелось, чтобы он узнал о моих успехах, чтобы навещал в Англии, но этого не случилось. В 1954 году его нашли через Красный Крест. Дело в том, что, когда я стала достаточно известной, журналисты попытались раскопать мое прошлое (словно я могла быть виновной в поведении своего отца, если оно не было достойным). Некоторое время удавалось уходить от прямых ответов о родителях, везде появляясь с мамой.

Я никому не рассказывала об одном серьезном разговоре, состоявшемся с руководством «Парамаунта» сразу после съемок «Римских каникул». Газетчики, конечно, заинтересовались нашей семьей, но пока им было достаточно только упоминания о том, что отец ушел из семьи, когда я была совсем маленькой. Однако нашлись и те, кто попытался разузнать о Растоне больше. Это могло стать причиной краха моей карьеры. Репортер Филлис Баттель раскопала сведения об участии моего отца в организации Мосли.

Когда меня пригласили для беседы к руководству студии, я решила, что это для заключения контракта. Я не знала, как быть, потому что была связана контрактом в Лондоне, а потому твердо решила попросить время на обдумывание. Хорошо, что ни с кем не успела посоветоваться.

Передо мной положили на стол газету с подчеркнутыми фразами:

– Мисс Хепберн, прочитайте. Это соответствует действительности?

Я почувствовала, как сердце упало на пол и возвращаться на место не собирается. Если мне вот так показывают текст, значит, там что-то важное. Строчки прыгали перед глазами, их удалось остановить только усилием воли. Репортер международной службы новостей между прочим сообщала, что отец восходящей звезды Голливуда Хепберн-Растон был связан с чернорубашечниками Мосли и всю войну провел в лагерях сначала в Англии, потом в Ирландии как участник пятой колонны. Больше ничего, я не понимала, что страшного в этом сообщении.

– Я не видела отца с начала войны. А из дома он ушел, когда мне было шесть лет, мы не имели с ним связи.

– Где мистер Хепберн-Растон сейчас?

– Я… я не знаю. Правда, не знаю.

Потом мне объяснили, что никому не рекомендуется ни быть рожденным на территории Германии, ни иметь там родственников, ни тем более каким-то образом оказаться связанным с нацистами.

– Но чем же я виновата?! Я была маленькой девочкой. А мама участвовала в работе Сопротивления. Маминого брата и еще родственников расстреляли за акции неповиновения. Мой брат воевал, второй был угнан в Германию. Почему мы все должны отвечать за довоенные политические взгляды отца?

– Никто не заставит вас отвечать, но общество настолько настроено против, что любое упоминание ни к чему. Вы не пытались найти отца?

– Я не знаю, где его искать. Только вот сейчас узнала, что он сидел в лагере.

– Возможно, поэтому мистер Растон разумно не пытается найти вас. Это хорошо. Мисс Хепберн, ни вы, ни ваши мать или братья не должны иметь никаких связей с вашим отцом. Это не в ваших интересах.

– Мои братья не имеют к моему отцу никакого отношения.

– Это хорошо…

В результате мне было обещано, что отца найдут, если это вообще возможно, я в ответ обещала, что ни я, ни мама и словом о нем не обмолвимся.

Еще мне рекомендовалось по возможности не упоминать Брюссель, а больше говорить об Арнеме и Сопротивлении. А лучше вообще не касаться всех этих тем. Было обещано, что любые публикации о моем отце будут из печати просто изыматься. Тогда я не поверила, что такое возможно, чем вызвала легкую улыбку на устах серьезных людей.

Мама с выводами руководства «Парамаунта» согласилась, слишком придирчиво относились к возможным компрометирующим связям в те годы. Лучше не давать повода для слухов, чем их потом опровергать.

Это действительно так. Билли Уайлдер, работавший до 1933 года на киностудиях в Берлине, не раз был вынужден, сцепив зубы, выслушивать напоминания о своем рождении и жизни в Германии, несмотря на то что его родные – мать, отчим, дед – погибли в Освенциме, а он сам в 1933 году переехал в Америку. Таких примеров много, американцам казалось, что любой, кто хоть территориально оказывался рядом с фашистской Германией, мог быть «заражен» фашизмом.

Нам удалось скрыть, в результате у всех сложилось впечатление, что уход отца из семьи явился для меня столь тяжелым ударом, что даже через много лет я не в состоянии говорить о нем. Зато наше участие в работе подполья расписывалось с восторгом. Бывало просто стыдно читать о записках в моих туфлях, словно я ежедневно ходила в лес спасать английских летчиков, о том, как мы голодали с первых дней оккупации, о том, как я была связной для подполья…

Клянусь, я не делала ничего особенного, не больше, чем другие, а часто и много меньше. Я не взрывала мостов, не пускала под откос поезда, не разбрасывала листовки… Да, я носила в туфлях записки и даже однажды ходила в лес, чтобы передать нужную информацию английскому летчику, но так поступали многие, недаром фашисты так рьяно расправлялись с Сопротивлением в Нидерландах. Конечно, это было опасно. Попадись я, никто не пожалел бы девчонку, но так вели себя все, казалось постыдным не участвовать в общем деле. Поэтому героиней я себя никогда не считала.

И вот теперь мне обещали найти отца. Нашли. Прочитав письмо с адресом, я почувствовала, как перехватило дыхание от возбуждения.

Мне сообщили, что у отца новая семья, вернее, жена, которая много моложе его, что он отбросил часть фамилии и снова стал просто Растоном, что понимает, насколько может осложнить жизнь дочери, потому не претендует на восстановление отношений и даже на встречу. Жил Растон в Дублине.

Я решила все же встретиться. Это была одна из трех наших встреч после войны, позже они с Фидельмой, как звали жену отца, приезжали к нам в Толошеназ инкогнито (даже журналисты не смогли пронюхать!), а в последний раз я видела отца незадолго до его смерти снова в Дублине. Переписывались мы постоянно, но, честно говоря, не с ним, а с Фидельмой.

Тогда Мел заявил коротко:

– Едем вместе!

Я не знала, радоваться этому или опасаться.

Хорошо или плохо, что съездили? Не знаю. Отец остался совершенно равнодушным ко всем моим успехам и ко мне самой, словно я и не была его дочерью. Натянутая беседа чужих людей, которые к тому же боятся затронуть что-нибудь из прошлого. Мне так хотелось крикнуть: «Папа! Папочка, очнись! Это же я, твоя дочь, твоя Одри!»

Не очнулся, остался спящим красавцем. Он действительно был красив и в старости тоже, красивей мамы. Но если она просто сдержанна на эмоции, то отец холоден, как лед. А мне всю жизнь так не хватало их любви и горячей поддержки!

Кажется, я испытала облегчение, когда пришло время расставаться. Все же писать легче, чем видеть равнодушные глаза человека, о встрече с которым столько лет мечтала и ждала.

Но до конца его жизни я писала, поздравляла с праздниками, присылала деньги и подарки. Если бы он захотел, то наплевала бы на все слухи и домыслы журналистов и забрала к себе, но отец не захотел. Больно сознавать, но я не заметила ни малейшего интереса с его стороны. А может, Растон тоже хороший актер и играл равнодушие, чтобы мне было легче отстраниться от него и пережить разлуку?

Мне очень хотелось на это надеяться, но недавно перебирала фотографии, которые раньше хранились у мамы, и обратила внимание, что даже на давних снимках, которых осталось очень немного, отец, держа меня за руку, смотрит в сторону. А ведь всегда считалось, что я любимая папина дочка. Неужели это не так, неужели папа был равнодушен всегда и ко всем?

Тогда понятны старания мамы испортить воспоминания о нем.

На мои письма чаще отвечала Фидельма, мы с ней вполне подружились, приятная женщина, немного старше меня самой, она тоже явно страдала от равнодушия отца, но как-то с этим мирилась. Когда мы расставались после своего первого визита, она тихонько шепнула мне:

– Он о тебе помнит, но он вообще такой… равнодушный.

С Фидельмой мы переписывались и после смерти отца.

Папа умер в 1981 году, за две недели до его смерти мы с Робом ездили в Дублин, но помочь ничем не могли, к тому же дома в Толошеназе лежала после очередного инфаркта мама. Она более цепкая и сильная, она пережила отца на три года.

Мама была со мной всегда, даже слишком всегда.

После того как из семьи ушел отец, я страшно боялась, что меня бросит и мама тоже, а потому буквально не отходила от нее ни на шаг. Баронесса Элла ван Хеемстра не могла допустить, чтобы ее дочь выросла слабой и безвольной, у нее самой воли хватило бы на всю Голландию. Решив воспитать во мне самостоятельность, мама отправила учиться в пансион. Самостоятельность воспитала, к тому же я серьезно занялась там танцами.

Мое увлечение балетом мама всячески поддерживала, считая, что это не только поможет развиться физически, но и разовьет работоспособность, терпение, ответственность, самодисциплину. Великолепный набор качеств, надеюсь, что они у меня развились. Меня действительно хвалили за эти качества, значит, помогло.

И даже когда все перечеркнула война и казалось, уже никогда не будет балета и музыки, мама сначала умудрялась устраивать мне выступления на дому, а потом поехала со мной в Лондон. Конечно, если бы не она, я никогда никем не стала бы!

Мамины наставления формировали мой характер не меньше занятий балетом, а часто и больше. Сначала думай о других, потом о себе. Леди не имеют права показывать свои огорчения другим, нельзя обременять окружающих своими бедами или плохим настроением. Леди всегда должна быть доброжелательной, даже с теми, кого ненавидишь. Нельзя демонстрировать свою неприязнь к кому-либо (к фашистам это не относится). Вообще, показывать эмоции не стоит. Всегда надо стремиться к большему и строго оценивать свои собственные достижения, ведь ты же знаешь, что можно сделать хоть чуть-чуть больше, чем сделала.

Так же строго, как она оценивала себя, мама относилась и ко мне. Она полагала, что самое лучшее – указать на недостатки, чтобы я смогла исправить.

Исправлять недостатки, конечно, полезно, но мы с мамой слеплены из разного теста. Мама стальная, сильная, ей достаточно собственного сознания правоты. Я немного другая, менее уверенная, мне нужно внешнее одобрение. При этом оно не должно быть таким, как в «Моей прекрасной леди», когда хвалили просто ради успокоения. Я поверила и провалилась. Нет, мне нужно просто показывать, что меня любят, я родилась с огромным потенциалом любви и огромным желанием дарить и получать в ответ любовь.

Еще в детстве я пыталась тискать всех, кто оказывался меньше меня, таким образом выражая свою любовь и намерение защитить. Иногда это ставило маму в неловкое положение, потому что я умудрялась даже вытаскивать младенцев из чужих колясок, чтобы покачать их! Все попавшие на улице на глаза щенки или котята немедленно приносились в дом, даже если они имели собственных хозяев. Бедный кролик, которого мне подарили, кажется, вздрагивал при одном моем приближении, он был такой хорошенький, что не тискать несчастное животное я просто не могла.

Эта любовь ко всему живому сохранилась до сих пор. У меня всегда жили собаки, и, уж конечно, я обожаю детей. Всех детей, не только собственных. При виде ребенка у меня появляется желание обнять его, во мне столько нерастраченной любви, что ее хватило бы еще на половину мира. Временами я думаю, что слишком много времени потратила не на то, нужно было давным-давно заняться чем-то с детьми, им любовь нужней всего.

Я точно знаю, что мама меня любила, и любила сильно, но она считала неприемлемым показывать свою любовь открыто, а мне так не хватало именно этого – похвалы, слов поддержки, простого взгляда! Иногда мамина сдержанность повергала меня в уныние, иногда вызывала досаду, даже раздражение, но такова мама, ее не исправить.

Зато она вложила в меня всю душу, работала кем угодно, даже консьержкой, чтобы я имела возможность учиться любимому балету, выпрашивала сигареты у английского приятеля, а потом торговала ими на черном рынке, чтобы купить пенициллин, без которого я умерла бы, она сохранила мне жизнь и поставила на ноги. Но когда я добилась успеха, почему-то именно мама меньше всего поддержала меня. Она не любила моих мужей, протестовала против брака с Феррером, что на время рассорило нас с ней, осуждала мое замужество с Андреа Дотти, и только Роберт Уолдерс пришелся моей строгой маме по вкусу.

Может, она была права, сердцем чувствуя, что я не буду счастлива ни с Феррером, ни с Дотти? Но мамино отрицание снова было из разряда указания на недостатки. В таком случае невольно хочется сделать наоборот. Возможно, объясни она мне спокойно, я поняла бы.

Только живя у меня после инфаркта и будучи совсем больной, мама однажды вдруг покаялась, что слишком мало показывала мне свою любовь, слишком редко хвалила и все больше требовала. Я благодарна маме за строгое воспитание, она привила столько нужных качеств, научила быть сдержанной, доброжелательной, радоваться каждому прожитому дню, думать о других, научила держать эмоции под контролем. Без моей замечательной мамы не было бы меня. А что у нас не всегда складывались теплые отношения… ну что ж, такова жизнь…

В своих отношениях к сыновьям я постаралась учесть все, чего не хватало лично мне, почаще хвалить, когда есть за что, и постоянно показывать, что их любят, ведь именно этого так недоставало мне самой!

Любите родных, друзей, всех, с кем вам доводится встречаться. Но не просто любите – обязательно показывайте, что вы их любите, говорите об этом, не бойтесь выражения любви, она очищает душу не меньше покаяния. Конечно, не стоит таскать чужих детей из колясок или терзать в объятиях щенков и кроликов, просто почаще улыбайтесь, говорите приветливые слова, люди это оценят.

С каждым днем сил остается все меньше, писать все тяжелее. Наверное, поэтому тон моих записей все мрачней. Даже фотографии «Римских каникул» не помогают поднять настроение. Я пытаюсь улыбаться, а когда боль становится невыносимой, опускаю или совсем закрываю глаза, чтобы никто не заметил невольно выступающих слез и не понял, насколько же больно. Ни к чему мучить тех, кому ты дорога, помочь они не могут.

Трех месяцев, пожалуй, не получится… Я попросила своих близких только об одном: отпустить меня с миром, не продлевать мучения, когда в этом не будет необходимости. Не хочется превратиться просто в подпитываемое лекарствами бревно, я хочу быть в сознании и в сознании умереть. Я хочу попрощаться со всеми. Надеюсь, мне дадут такую возможность.

Папа умер в 1981 году, мама через три года после него от остановки сердца. Если бы не Роберт и мои мальчики, мне было бы слишком тяжело, но мои мужчины поддержали меня.

Вообще, за последние десять лет из жизни ушло столько замечательных людей, с которыми мне посчастливилось дружить, что сердце сжимается при одной мысли, что их нет на свете. Конечно, большинство из них были пожилыми и даже очень пожилыми людьми, но все равно тяжело.

Больше нет Кэтлин Несбитт, Кэти Халм, Марии Луизы Хабетс, Вилли Уайлера, Хэмфри Богарта, Фреда Астера, Кэрри Гранта, Джорджа Кьюкора, Кинга Видора, Генри Фонды… Скорбный список слишком длинен. Встретимся ли мы за чертой, смогу ли я еще раз увидеть тех, кого обожала в этом мире?

Газетчики
Наказание Господне

Моя болезнь немыслимо подхлестнула интерес ко мне, причем не всегда добрый.

Однажды меня спросили, существуют ли люди, с которыми мне не хотелось бы общаться. Только принципы, внушенные с детства мамой, помогли мне сдержаться и не ответить резко: «Да, газетчики!»

Передо мной сидела симпатичная девушка-репортер, которой очень-очень хотелось раздобыть какую-то сверхинтересную информацию об Одри Хепберн. Я ответила уклончиво:

– Не очень комфортно общаться с теми, кто старается проникнуть на мою личную территорию глубже, чем я хотела бы допустить сама…

Девушка поскучнела, старательно пряча предательски блеснувшую в глазах влагу. Ах, как нехорошо вышло! Получилось, что звезда поставила на место неугодившую репортершу.

Я заговорщически улыбнулась:

– Хотите, расскажу, как я влюбилась впервые? Это было в пять лет, а предмет моей страсти был совсем взрослым… Мне всегда нравились мужчины постарше…

Девушка оживилась, принялась делать какие-то пометки в блокноте, вероятно, чтобы не забыть, что в пять лет можно влюбиться в двадцатилетнего. А я просто рассказывала ей одну из тысяч голливудских историй.

Этот репортаж, кажется, так и не появился, девушку-репортера я тоже больше не встречала. Боюсь, ее просто высмеяли в редакции, а я даже не запомнила, что это было за издание, чтобы позже разыскать и извиниться. Мне до сих пор стыдно, но тогда я честно хотела помочь и вовсе не собиралась смеяться.

– Сколько вы получили за роль принцессы Анны в «Римских каникулах»?

– Немного, но я больше ценила приобретенный опыт, чем денежное выражение своей работы.

– Если бы вы сейчас снимались в этой роли, какой гонорар бы потребовали?

Глупости, если бы сейчас мне позволили снова играть принцессу Анну, я готова была бы доплатить сама! Но откровенно ответить нельзя, завтра же перевернут сказанное и напишут, что я готова платить, чтобы меня приглашали сниматься.

– В прошлое вернуться нельзя, да и стоит ли, оно хорошо тем, что случилось.

Меня называли мастерицей давать обдуманные, часто обтекаемые ответы. Но ведь сами же приучили. Не хочешь увидеть неприятное для себя, отвечай так, чтобы перевернуть было невозможно. Постепенно я приучила не задавать вопросы о моем происхождении, отце и детстве. Это мое личное дело, я вовсе не хочу, чтобы репортеры висели на деревьях или прятались в кустах и возле дома моих родственников.

Иногда журналисты задавали вопросы вовсе не ради того, чтобы что-то узнать, а чтобы подловить на неловком ответе. Слушали, кивали, записывали, а потом переворачивали с ног на голову или просто добавляли свое.

Сколько раз меня выдавали замуж за кого угодно! Складывалось впечатление, что я венчаюсь просто по расписанию.

– Вы влюблены?

– О, да…

В ответ блеск глаз: сейчас Одри Хепберн откроет тайну, кого же она любит.

– …в жизнь! Знаете, какая это интересная штука?

Журналистский наскок прямо в аэропорту Рима, когда я в буквальном смысле с последнего спектакля «Жижи», только успев переодеться в отеле, прилетела на съемки «Римских каникул», был безобразным.

– Почему вы до сих пор не замужем?

– Почему вы откладываете брак с синьором Хенсоном?

– Неужели вы недостаточно любите друг друга?

Потребовалось немалое усилие воли, чтобы не ответить: «Какое вам дело?!» Бродвейские журналисты были неимоверно настойчивы, но их вопросы касались моей игры, «звездности» и планов на великое будущее. В Америке я только успевала отбиваться от приклеенных ярлыков вроде «девушки с глазами испуганного олененка» (где, интересно, они видели глаза испуганных оленят?), а здесь вынуждена отвечать на вопросы, которые просто неприятны.

Позже я поняла, что дело не в итальянских репортерах, просто я перешла из разряда новеньких в разряд звезд. Пока ты новенькая, все пытаются понять, стоишь ли ты чего-то. Но как только имя становится известным, всех начинает интересовать твоя личная жизнь.

Как же это оказалось трудно – провести четкую границу между «всеобщим» и «моим»! Пожалуй, труднее, чем поверить, что я могу играть на равных с настоящими актерами.

Именно на той пресс-конференции в аэропорту я, кажется, поняла, что если хочу славы, то моя личная жизнь будет просто под увеличительным стеклом и ярко освещена софитами. Кэтлин Несбитт написала мне: «Будь осторожна, никогда не забывай, что вокруг слишком много желающих подглядеть и тем самым погубить тебя». Сначала было просто отчаянье, цена славы мне показалась слишком высокой. Я не могла позволить себе сделать и шага без внимания журналистов.

Я быстро убедилась, насколько осторожной нужно быть с каждым произнесенным словом, особенно если оно касается не только тебя.

– Как вы относитесь к своему партнеру по фильму Грегори Пеку?

Господи, какие глупости! Что я могу чувствовать к Грегори, великолепному, замечательному, талантливейшему Грегори, кроме обожания и благодарности?!

Но, оказывается, нужно обязательно уточнить, что это обожание и благодарность касаются только наших рабочих отношений, что благодарна я за учебу, а не за поцелуи в кадре (и за кадром, как тут же заподозрили), а обожание никоим образом не повинно в развале его семьи. Причем сказать надо так, чтобы из фразы нельзя было выкинуть и слова, а сама она не могла быть перевернута.

Получив очередной урок журналистских сплетен, я заявила Кэтлин Несбитт:

– Как хорошо быть в возрасте!

– Это еще почему?

– Потому что тогда никому не придет в голову придумывать за тебя романы.

– Одно из двух: либо не давай повода, либо умей отражать атаки.

Я предпочла первое. Убедившись, что на мне скандалами много не заработаешь, журналисты почти оставили меня в покое. Неинтересно писать о спокойно живущей звезде, у которой из развлечений лишь прогулки и встречи с друзьями. Читатели любят что-нибудь погорячей, для таблоидов подавай скандалы, пьянки, драки или хотя бы громкие разводы. Разводы у меня были, но я их так переживала, что даже у журналистов не повернулась рука написать слишком много гадостей.

Пара романов, которые мы постарались скрыть, несколько глупых сплетен, и все! Это не звездный статус, не современной звезды. Сейчас модно выставлять любовь напоказ, уводить мужей, жен, любовниц и любовников друг у дружки, о своей беременности объявлять на второй день и заставлять всех гадать, кто отец. Это не для меня, я из когорты «старого доброго Голливуда», когда свои страсти полагалось выплескивать в игре на экране, а не перед журналистами.

Иногда я думаю, что скандалы устраивают из-за невозможности хорошо играть на сцене или съемочной площадке. Если так, то плохо, это означает падение уровня не только кинематографа, но и всего человечества. Потому что кино предлагает прежде всего то, что хочет видеть зритель. Неужели зрителю интересней актерские скандалы?

Что-то я разворчалась. Это потому, что сегодня пришлось долго терпеть от одной дозы обезболивающего до другой. Боли становятся все сильнее, я уже с большим трудом хожу, приходится просить вынести кресло в сад, чтобы просто посидеть и подышать воздухом.

Зато сегодня заметила признак повышенного интереса к собственной персоне со стороны репортеров – над Толошеназом завис вертолет с журналистской братией. Плакать или смеяться? Пусть смотрят, мне все равно. Когда стоишь одной ногой в вечности, подобное кажется такой нелепой мелочью… Я даже попросила Роберта не разгонять журналистов. Если это сделать, они решат, что есть чем поживиться, и станут только настойчивей.

Я хочу прожить последние дни спокойно, не отвлекаясь на пререкания с любопытными. У меня много других дел и воспоминаний.

Мой дорогой Роб
Счастье не зависит от возраста

Без этого человека не было бы меня. Вернее, я не была бы такой, какой стала в конце жизни. Можно много лет и даже десятилетий искать счастье, а потом найти его неожиданно и… так поздно!

После стольких разочарований, стольких мучений, попыток сохранить сначала одну, потом вторую семью, настоящего отчаянья я вдруг познакомилась с тем, кто возродил меня к жизни и помог стать такой, какая я в действительности.

К моменту встречи с Робертом после Рождества 1979 года я была несколько больна звездной болезнью, требовала на съемках себе только лучшее, ходила с охранником, относилась к членам съемочной группы вежливо, но отстраненно. И дело не в том, что они моложе и не всегда знали, кто я такая. Само возмущение, что кто-то не подозревает о моем звездном статусе, выдавало эту самую звездную болезнь. Конечно, я не делала обстановку вокруг себя невыносимой, но и не была похожа ни на ту Одри, что снималась в «Истории монахини», ни на ту, что каталась по Риму с Грегори Пеком.

Просто когда тебе пару десятилетий твердят о твоей уникальности и твоем несомненном таланте, когда за минуты пребывания перед камерой предлагают огромные деньги только за само имя (я получила огромную сумму за рекламу париков на телевидении и миллион долларов за никчемный фильм «Они все смеялись»!), невольно начинаешь считать себя большой ценностью. Давным-давно прошли времена, когда я бралась за любую работу ради того, чтобы хоть как-то оплачивать свои счета, теперь я перебирала, и мне роскошно платили.

Но вокруг меня образовалась пустота, и это было самым страшным!

Шел обычный прием, каких в моей жизни были сотни, просто обед, на который мы пришли с Уайлдером. Меня посадили рядом с высоким, симпатичным мужчиной с глубоко посаженными умными глазами, в которых затаилась грусть. Короткая бородка делала его старше, потому сначала я приняла Роберта за своего ровесника, но оказалось, что он на семь лет моложе.

Роберт Уолдерс совсем недавно овдовел, причем его супруга, актриса Мерль Оберон, была старше его на двадцать пять лет, но их взаимная любовь не вызывала никаких ни сомнений, ни насмешек окружающих. Роберт сильно переживал смерть любимой, до этого он долго ухаживал за Мерль, перенесшей тяжелую операцию на сердце. Узнав обо всем этом, я даже вздохнула: бывают же такие мужчины…

Но для меня Роберт оказался еще одним подарком: он был голландцем, хотя и снимавшимся в Америке. Возможность поговорить с кем-то на языке детства привела меня в восторг, а ему это помогало хоть на время забыть свою боль. Мы вспоминали и вспоминали свое детство, проведенное в Голландии. Для всех людей детство, каким бы тяжелым оно ни было, один из самых приятных поводов для воспоминаний. Хотя иногда мне кажется, что для тех детей, которых я позже встретила в районах бедствий, их детство таковым не будет.

Завязалась наша дружба с первого взгляда, рядом с Робом мне было спокойно и даже уютно, не нужно помнить, что ты звезда, не нужно следить за каждым словом, каждым взглядом. Не было и намека на романтические отношения, потому можно не бояться пристального внимания со стороны, что для нас обоих было очень важно, потому что Роберт страдал из-за потери близкой женщины, а я мучилась из-за развала уже второй семьи.

У меня начался бракоразводный процесс с Дотти. Поженились мы легко и просто в Швейцарии, а вот разводиться предстояло в Италии, что неимоверно осложняло эту процедуру. Андреа не Мел, он не проявил благородства и попытался отстоять свое опекунство над Лукой. Мне стоило неимоверных трудов, доброй половины нервных клеток и много денег, чтобы мои адвокаты сумели добиться проживания сына со мной.

Ко мне переехала очень больная мама, у меня были трудные взаимоотношения с Андреа Дотти, и мне, как никогда, была нужна поддержка. Роберт все понял и приехал в Толошеназ. Мы не оформили свои отношения с Уолдерсом официально, не считая это главным. Он вполне состоятелен. Мерль в благодарность за заботы и ласку оставила ему виллу в Малибу и большую коллекцию драгоценностей. Вопреки подозрениям любопытных денег у Роба хватало, ведь он не игрок, не кутила и не любитель женщин.

Мы живем гражданским браком, если это кого-то интересует. Но именно Роб единственный из моих мужей, который понравился моей маме. Баронесса ван Хеемстра вздохнула:

– Ну, наконец-то ты нашла приличного человека!

«Приличный человек» скупо улыбнулся…

Жизнь в Толошеназе, по мнению некоторых моих знакомых, похожа на болото, но друзья сразу поняли, что я обрела то, чего так страстно желала. Поддержала меня София Лорен, она соглашалась:

– Правильно! Главное – дети, любимый мужчина и спокойствие, остальное че-пу-ха!

София так и произнесла по слогам, подчеркивая свое отношение к славе и деньгам. Конечно, можно возразить, что и того и другого у моей подруги-красавицы вдоволь, но она все заслужила. Двоих детей родила с немыслимыми трудностями и риском для жизни, мужа обожает всю жизнь, а спокойствию у мадам можно только поучиться.

Я жила, как и София, – мы много гуляли, ухаживали за садом, читали, слушали хорошую музыку. Когда-то я пыталась делать это и одна, но всегда чувствовала пустоту, мне нужен рядом близкий по духу человек. Роберт Уолдерс чем-то похож на Феррера внешне, но совершенно не похож на него характером. Роба не интересует карьерная суета, он не желает таковой ни для себя, ни для меня, нет безумных далеко идущих планов, ради которых стоило бы мотаться по свету, но главное, он не имеет желания меня перевоспитывать, он стремится только поддерживать. Роберт не жаждет славы и внимания журналистов, как Андреа, не напоминает на каждом шагу, что его супруга звезда, не бегает за каждой юбкой и не кичится своими любовными успехами.

Роберт дарован мне Богом для поддержки в самый трудный период моей жизни. Эти годы трудны не потому, что я должна уйти из жизни с достоинством, а сделать это непросто, а потому, что мы увидели столько боли и страданий, что без умной поддержки Роба я не смогла бы вынести все это.

Роберт рядом со мной больше десяти лет, из них самые важные – последние пять. До этого мы спокойно и размеренно жили в «Ла Пасибле», гуляли по утрам с собаками, читали, слушали музыку, иногда посещали какие-то светские мероприятия, убеждались, что в кино нам больше делать нечего, снова гуляли… И были счастливы.

Но в 1988 году впервые отправились с миссией ЮНЕСКО в Эфиопию…

Следующие пять лет Роберт был со мной рядом не только на светских раутах, но и в военных вертолетах, в кузовах машин, среди взрослых и детей, которым нужна помощь, перед боевиками, которых надо уговорить эту помощь пропустить, в аэропортах, поездах, в организациях, на встречах и благотворительных мероприятиях, в центрах распределения питания среди голодающих и на приеме у президента США…

Я посмотрела фотографии последних лет, хотя их от меня старательно прячут, чтобы не переживала, и заметила любопытную деталь – Роберт всегда на полшага позади меня, он никогда не старался попасть в кадр, не привлекал к себе внимание. Для моего Роба главное – поддерживать меня. Мама права, Роб просто замечательный!

Сколько времени он проводил за телефонными переговорами, убеждая авиационные компании выделить билеты первого класса по цене второго, потому что мы сделаем компании рекламу, объявив, что Одри Хепберн летит их самолетом! Сколько обсуждал графики поездок, распорядок дня, готовился к самым разным мероприятиям! Я могла спрятаться за спину Роба и полностью посвятить себя работе, зная, что он все сделает, как надо, все организует, обо всем договорится, все предусмотрит и ничего не забудет.

Между нами, возможно, нет той страсти, которую так ценят в кино, у нас любовь, больше похожая на дружбу, и оттого более сильная и крепкая. Роберт и мои мальчики – самые дорогие мне мужчины, еще, конечно, Грегори и Юбер. Это те, без кого моя жизнь была бы невозможна, а уж нынешняя тем более.

Моя известность никогда не тяготила Роберта, а если он ею и пользовался, то только в целях помощи ЮНИСЕФ.

Судьба наградила меня сыновьями и Робертом. Даже мама перед смертью сказала, что не боится оставлять меня, потому что знает, что Роб за мной присмотрит. Смешно и грустно…

– Роб, а кто будет присматривать за вами, когда я уйду?

Мы говорим о приближающемся конце моей земной жизни совершенно спокойно, его не избежать, так к чему истерика?

– Но ты же не бросишь нас после того? Ангелам тоже нужно чем-то заниматься.

– Ты думаешь, меня примут в ангелы?

Шутка натянутая, но он улыбается:

– Кого, как не тебя, Одри? Думаешь, у них так много подходящих кандидатур?

Я просто не успеваю написать слова благодарности слишком многим, тем, кто был ко мне добр, поддерживал меня, кто помогал и воспитывал, даже ругал (если за дело) или придумывал небылицы, тем самым заставляя меня быть более внимательной, всем, всем, всем! Я просто не в состоянии, простите меня за эту слабость.

Со слов благодарности надо было начинать, а не писать о своих достижениях или провалах. Но теперь уже не исправить. Простите меня, мои любимые, мои друзья и недруги (хотя таких я и не помню). Простите все, кого я обидела, к кому оказалась невнимательна, грубила или не замечала.

Мучениями последних месяцев я искупила многие земные грехи, но искупить грех недостатка любви нельзя. Я старалась любить всех, может, это не всегда получалось.

Не успеваю рассказать обо всех своих замечательных подругах. Дорис, мы договорились уйти из жизни вместе. Не смей выполнять этот дурацкий договор, слышишь, забудь! Я его расторгла!

Надеюсь, мои приветы долетят ко всем и без написанных строчек. Поверьте, я вас всех помню и люблю, просто физическая слабость мешает написать о каждом.

Просто у меня есть еще одна тема, не коснуться которой отдельно я не могу. Она важнее всего, важнее меня самой. Последние силы будут отданы ей…

Как сыграть ангела
Не будьте равнодушными. Это лучшее, что вы можете сделать в жизни

Я не могу не написать этих страниц, иначе все, о чем бы ни говорила, будет незаконченным… Даже если не успею о ком-то или о чем-то другом, все равно последние силы и время должны быть отданы главному, что поняла, в надежде, что это поможет понять еще кому-то…

Я прожила не такую уж долгую, но очень наполненную жизнь, видела в ней все: радость и боль, смех и печаль, счастье и горе, большой труд и большой успех. Я счастливый человек, счастливая мать, счастливая дочь, женщина, друг, актриса. У меня были замечательные партнеры и замечательные роли, у меня было и есть многие и многое.

Но все, что происходило раньше, лишь прелюдия событий последних пяти лет. Моя жизнь, мои роли, встречи с людьми и познание самой себя были, теперь я точно в этом уверена, только подготовкой к пониманию последних лет, чтобы не прошла мимо, чтобы захотела помочь, поставила славу и известность на службу делу, поглотившему нас с Робертом целиком.

Конечно, я пишу о работе с ЮНИСЕФ в качестве посла доброй воли.

Я давно участвовала в сборе средств для ЮНИСЕФ, но только с осени 1987 года стала сотрудничать с этой организацией по-настоящему. Как же это поздно!

Осенью того года нас с Робом пригласили сначала в Макао в качестве почетных гостей на Международный музыкальный фестиваль, один из концертов которого проходил в пользу Детского фонда ООН. Я смеялась:

– Роб, если приглашают почетными гостями к детям, значит, пришла старость.

После фестиваля в Макао мы поехали в Токио участвовать в концерте Всемирного филармонического оркестра, где также собирались средства для ЮНИСЕФ. Там нас встретила замечательнейшая женщина, умный, бесконечно добрый человек – Криста Рот. На мое счастье, мы подружились на всю жизнь, мою такую короткую жизнь. Я очень жалею, что это произошло только в 1987 году, потому что знакомство с Кристой открыло для меня новую страницу, пожалуй, самую полезную, только она оказалась совсем недолгой.

Криста координирует многие программы ЮНИСЕФ, а в Токио организовала все наше пребывание. Первая же конференция показала, что меня еще помнят, и поэтому я могу многим помочь ЮНИСЕФ. Мы собрали немало средств, но еще больше сами узнали о работе Детского фонда, о его заботах и нуждах. Как можно было жить, не ведая о том, что такой организации нужна действенная помощь?!

Дома мы с Робертом не могли найти себе места, казалось, что, зная о бедствиях детей, счастливо и безмятежно жить в «Ла Пасибле» просто преступление.

– Роб, мы должны помочь.

– Я всегда с тобой, Одри.

Вот уж в этом я не сомневалась, Роб – мое счастье и спасение.

Криста была очень рада такому решению – использовать мою известность для пропаганды помощи ЮНИСЕФ, сбора благотворительных пожертвований, стать медиасимволом организации… Полгода я этим и занималась, но чувствовала, что чего-то не хватает. Рассказывать журналистам о нуждах голодающих детей, конечно, полезно, но я вдруг поняла, что должна все увидеть собственными глазами.

Яркий пример для меня – Дэнни Кэй, знаменитый американский актер, он стал первым послом доброй воли ЮНИСЕФ. Дэнни ездил по всему миру, но не только ради пресс-конференций или выступлений, он бывал в районах бедствий. К сожалению, Кэй весной того же года умер от сердечного приступа.

Задумавшись, я поняла, что именно так и должна работать на ЮНИСЕФ – не рассказывать с чужих слов о детских страданиях, не показывать чужие фотографии, а все увидеть своими глазами. Роберт поддержал мое решение. 1 марта 1988 года я подала заявление с просьбой назначить меня послом доброй воли и разрешить поездки в районы бедствий. Я объясняла, что многое испытала на себе во время оккупации, что бывала в Африке, конечно, в хороших условиях, но понимаю, что далеко не все там живут так же, что прошу позволить самой увидеть положение и попытаться помочь, но не потому, что не доверяю работникам ЮНИСЕФ, а потому, что увиденное своими глазами сумею передать другим более эмоционально.

Условие было только одно: со мной везде должен ездить Роб.

Сначала чиновники, согласившись сделать меня послом доброй воли, все же пришли в ужас: звезде, да еще и женщине, нужно создавать особые условия, а иногда это просто невозможно. Пришлось с ними поспорить:

– Мне не нужны никакие особые условия, я буду как все ваши работники.

– Но они экономят буквально на всем, ведь для организации дорог каждый доллар.

– Я не транжира, могу ездить вообще за свой счет.

– Нет, расходы по поездке оплачивает организация, просто кондиционеров или биде в номерах не будет.

– Каких биде?

Вот тогда я услышала о журналистской «утке» по поводу установки в моем номере в Конго биде, когда снимали «Историю монахини». Пришлось рассказать, в каких условиях мы жили и как перед этим мерзли в кельях настоящих монахинь, а также о том, как сидела в подвале с крысами и пухла от голода в Арнеме.

– Но тогда была война!

Чиновник вздохнул:

– Война идет и сейчас, мадам. И дети пухнут тоже. Вернее, превращаются в скелеты.

– Тем более!

Моя настойчивость была вознаграждена. Уже через неделю, сделав массу прививок от всего подряд, мы с Робом летели в Эфиопию. В аэропорту Аддис-Абебы закончилась моя прежняя жизнь и началась совершенно новая. Это же сказал и Роб о своей.

Дальше были военные самолеты с мешками риса вместо кресел, чтобы сэкономить лишние килограммы и место. Я смеялась, что являюсь выгодным послом, потому что сама вешу немного и места занимаю тоже. Но довольно скоро смех застрял у нас в горле. То, что мы увидели в Эфиопии, потом повторялось во многих странах – Судане и Эквадоре, Вьетнаме и Бангладеш, Гватемале, Кении, Гондурасе, Сальвадоре и, конечно, Сомали… Таких мест на планете тысячи, побывать во всех невозможно, в Африке была страшная засуха, а в Бангладеш много людей погибло из-за наводнений, в Мексике эпидемия, а во Вьетнаме тысячи больных детей… Но везде одно и то же – детские глаза!

Это то, что мне снилось ночами, – детские глаза, полные боли и страданий, которые не знали, что такое счастье и беззаботный смех. Зато каким же счастьем для нас самих было, когда удавалось вызвать их ответную улыбку! Дети, которым просто неизвестно, что можно вдоволь есть и… пить. Дети, больше похожие на пособие по анатомии, чем на живых… Боль и страх в детских глазах! Шанс выжить появлялся только у тех, кто попадал под опеку ЮНИСЕФ, но нигде и никогда я не видела надписи: «Это программа ЮНИСЕФ». Его работники все делают, не афишируя свою труднейшую и эмоционально тяжелейшую работу.

Я не могла есть, потому что знала, что там тысячи и тысячи голодных детей. Но хуже всего – я не могла пить! Открывая кран у себя в «Ла Пасибле», мгновенно вспоминала, что тысячам детей во многих странах недостает чистой питьевой воды, они вынуждены пить воду сточных канав, а тысячи детей в странах Африканского Рога не имеют и такой! Обезвоженные, высохшие тела подростков, выглядевших пятилетними детьми, крошечные ручки обессиленных малышей, которые даже помощь не принимают, потому что разучились кушать совсем, ручка ребенка толщиной с мой большой палец… и глаза… Огромные, черные, полные боли глаза – это все, что от них оставалось.

Когда идут войны, больше всего страдают не те, кто воюет на фронте, даже если их ранят, не те, кто оказывает сопротивление на оккупированных территориях, а дети. Из-за войн взрослых детям достается больше всего! Спасите детей, без них у человечества нет будущего!

Мы правильно сделали, что отправились в районы бедствий сами. Стран и бедствий оказалось так много, ездить в них не физически, а эмоционально так тяжело, что без помощи Роба я бы не справилась. Он поддерживал меня каждую минуту и на выжженных просторах Африки, и в залитых дождями лесах Вьетнама, и в Мексике, и в Турции… всюду, и даже на встречах с журналистами и благотворительных мероприятиях. И еще неизвестно, где бывало труднее.

Удивительно, но бороться за души жертвователей оказалось не легче, чем смотреть в глаза несчастных детей. Сейчас, после почти пяти лет непрерывных разъездов и столь же непрерывных встреч, конференций, участия в телевизионных программах, бесед с видными деятелями и прочего, прочего, прочего… я могу сказать, что дело сдвинулось с мертвой точки. Я ни в коем случае не думаю, что это лично наша с Робом заслуга, в группе послов доброй воли тогда были Питер Устинов, Роджер Мур, Ричард Аттеннбоо и многие другие. Но больше всего делали «незаметные» работники ЮНИСЕФ, такие, как Криста Рот, на их плечах лежит основная тяжесть. Мне не перечислить всех, кто помогал, всех, кто работал и работает в ЮНИСЕФ. Я так гордилась своим красным паспортом посла доброй воли, это самый дорогой документ!

После моей первой поездки Юбер сказал удивительную страшную фразу:

– Одри, ты можешь ввести моду на благотворительность.

Я ужаснулась:

– Юбер, как ты можешь такое говорить?! Какая мода на благотворительность?!

Он возразил очень разумно:

– Одри, по всему миру люди стремятся подражать своим любимцам, если твоя популярность будет способствовать притоку средств на счета ЮНИСЕФ, замечательно. Но если вслед за тобой, пожертвовав, люди еще и задумаются над этими проблемами и почувствуют внутреннюю необходимость помочь – это будет лучшее, что ты можешь сделать.

Как же он был прав! Мы с Робом начали бесконечную череду встреч, интервью, заявлений, телепередач… все с целью пробудить у людей желание помочь. Можно встретиться с высокопоставленными чиновниками и, уповая на их совесть, убедить выделить дополнительные средства на какой-то проект, но куда нужнее заставить многих простых людей в Америке, Европе, Японии, в обеспеченных странах вспомнить, что не всем и не везде живется легко, и если взрослые часто виноваты в этом сами, то вины детей в их несчастьях и бедствиях нет никакой.

Иногда во время встреч нас охватывало настоящее отчаянье, но мы старались не подавать вида, убеждали и убеждали. Простые слова чаще дают куда лучший результат, чем громкие, эффектные заявления. Я научилась говорить четко и почти афористично перед камерами и просто, по-женски, на благотворительных встречах. София Лорен советовала:

– Покажи людям, что ты действительно чувствуешь, это подействует на них куда сильней хлестких фраз…

София умница.

Простой рассказ с показом кадров, на которых мы в разных лагерях беженцев и среди жертв бедствий, воздействовал на людей куда сильней самых подготовленных выступлений.

– К чему рожать детей, если их нечем кормить?

Резон в этом вопросе был. Если знаешь, что не сможешь прокормить дитя и оно погибнет в мучениях, может, лучше не давать ему жизнь?

Но я вспомнила слова Рабиндраната Тагора, что каждый рожденный ребенок – свидетельство того, что Бог не совсем разочаровался в человечестве. Он дарит нам эти свидетельства. Но лишь потому, что дети родились не в обеспеченной Европе, мы обрекаем их на смерть!

– Но ведь их можем прокормить мы, мадам. Разве у вас не найдется всего лишь щепотки риса в день для такого ребенка?

Она явно смутилась, отошла ворча:

– Они будут рожать, а мы кормить…

Но почти сразу отправилась к подносу и положила на него снятое с пальца кольцо с бриллиантом. Положила, украдкой оглянулась, словно стесняясь столь щедрого дара, и поторопилась затеряться в толпе. Над моим ухом раздался голос Роба:

– Люди не умеют жертвовать…

– Это пока. Они научатся.

– Хорошо бы.

Для большинства несложно и не жалко отдать деньги на благотворительность, люди готовы жертвовать, но… Куда сложнее не откладывать это на завтра или вообще на конец недели, а подняться и сходить в ближайшее представительство или банк. Вот если бы пришли сами…

Кроме того, жертвовать куда легче, когда это делаешь не один. Могу посоветовать: участвуйте в благотворительных акциях, причем не просто отправляйте деньги по электронной системе, а приходите на встречи, концерты, праздники. Вашей душе очень понравится то, как вы там себя будете вести.

Не раз замечала: после таких акций и пожертвований люди выходят из зала просветленными, словно очистились от каких-то грехов. Помощь вообще оказывать легко, а от души тем более! Не забывайте, что у вас для этого две руки: одна – чтобы помогать себе самому, а другая – чтобы помогать людям. Вторая должна быть куда более щедрой.

– Можно ли быть уверенной, что деньги не пропадут втуне? Столько мошенников развелось…

По моей просьбе на экране снова появляется кадр с Джейн среди живых скелетов.

– Переводите средства сразу на счета ЮНИСЕФ, за этих людей я ручаюсь. Те, кто видел такое, не смогут взять и пенса из предназначенного детям.

На глазах у многих дам слезы, мужчины, хмурясь, делают вид, что им срочно нужно позвонить или что-то посмотреть в записной книжке.

После окончания показа к банкоматам в вестибюле очередь…

Ну почему только вот такая демонстрация заставляет людей быть щедрыми?

Одна дама тихонько говорит другой:

– Боюсь, что не смогу сегодня принять душ, понимая, что этой водой можно было бы напоить сотню малышей…

А я боюсь, что это только сегодня. Через неделю она, может, и не забудет страшные кадры, но душ будет принимать спокойно. Я не осуждаю и не призываю нарушать правила гигиены только потому, что у других нет возможности их соблюдать. Я пытаюсь понять, как сделать так, чтобы людское милосердие не проявлялось лишь временами, чтобы к нему не приходилось взывать, чтобы мы не могли быть спокойны, пока на Земле несчастен хоть один ребенок.

Как пробудить людей от их нравственной спячки? Я никого не хочу заставлять, просто хочу, чтобы люди помнили, что они люди, все время, а не только когда их к этому призывают.

Намеренно не называю страны, потому что везде, где бы ни побывала, повторялось одно и то же: неважно, засуха или проливные дожди, зной или холод, везде жертвами были дети. Жертвами не бомб или снарядов, хотя и такое бывало, а голода и эпидемий!

В конце XX века человечество позволяет миллионам детей голодать, не просто недоедать, а превращаться в неспособные двигаться скелеты!

Ужасней всего в Африке, что там свое страшное слово говорит засуха.

– Где и нашли такие скелетики, чтобы сфотографировать?

Когда люди видят репортажи о лагерях беженцев, газетные статьи со страшными фотографиями, большая часть информации воспринимается как журналистская подтасовка.

У меня слезы брызжут из глаз, а голос становится металлическим:

– Уверяю вас, что журналисты щадят ваши нервы и снимают только то, что можно вынести без истерики. На фотографиях далеко не самые страшные случаи, реальность еще страшнее.

Вижу сомневающиеся лица и прошу показать то, чего мы не намеревались демонстрировать, чтоб не шокировать публику совсем.

На экране кадр со стервятником, ждущим смерти ребенка. Из зала голос:

– Неужели нельзя было помочь?

– Кому, стервятнику?

Возмущенный ропот, но меня уже не перекричать:

– Этот ребенок обречен, но он не одинок. Кому помогать сначала, если вокруг тысячи, понимаете, тысячи таких детей! Им нечего есть, им нечего пить! Они даже в три года не умеют ходить, потому что нет сил подняться на ножки! Они в десять выглядят на пять, а в пять лет младенцами!

Когда меня спросили, в чем же больше всего нуждаются районы бедствий, я ответила:

– В мире. Потому что только тогда наши грузы помощи могут дойти до тех, кому они предназначены. Только тогда можно вовремя привезти рис и питьевую воду, сделать прививки и спасти жизни миллионов малышей.

Это правда, иногда самым трудным было уговорить старейшин воюющих племен пропустить караван с грузом гуманитарной помощи. В Америке и Европе я известна и мое слово что-то значит, а в пустыне Сомали воюющим сторонам все равно, успешно или не очень я сыграла в каком-то фильме, где-то станцевала, получила «Оскара», там можно брать только личным обаянием.

– Я вас знаю…

Старейшина не успевает удивиться – откуда, как я продолжаю «атаку»:

– У вас лицо хорошего человека и заботливого отца. Мне знакомы такие лица. Вам ведь дороги жизни детей?

Его опаленное солнцем и изборожденное морщинами лицо уже тронула улыбка, он соглашается. Этим надо воспользоваться.

– Дети не виноваты в том, что творится на Земле. Позвольте нам привезти детям еду и воду. Ваши люди могут проверить любой из мешков и любую из канистр, там нет ничего, что могло бы помочь вашим противникам.

Но он еще не верит:

– Еда и вода нужна и нашим врагам тоже. Вы обещаете, что повезете детям, но можете не делать этого.

Я решаюсь на крайний шаг, от которого сопровождающие меня сотрудники безопасности просто хватаются за голову:

– Если вы не верите, то ваш сын может поехать с караваном, а я остаться здесь в качестве заложницы.

К счастью, он верит, и караван из нескольких машин, доверху набитых мешками с рисом и канистрами с питьевой водой, пропускают. Офицер безопасности качает головой:

– Мадам, прошу вас больше не делать таких заявлений…

Я понимаю, что едва не поставила его в очень трудное положение, и обещаю быть осторожней. Но дипломатические уловки применять не перестаю. За все время, что мы там работали, ни один караван не был разграблен и не попал не по назначению. Иногда помогала довольно простая просьба – нам пришло в голову просить защиты у самих воюющих, обращались сразу к обеим сторонам, говоря:

– Вот караван с едой и водой для детей и женщин. Половина одной стороне, половина другой, только не мешайте нам все доставить по назначению.

Но я поняла главное: можно сколько угодно снаряжать караваны, привозить и уговаривать их пропустить, можно выделять и собирать сколько угодно средств в помощь детям, но пока в этих районах не прекратятся военные действия, пока правительства воюющих стран или стран, подверженных стихийным бедствиям, не поймут, что должны заняться не собственными амбициями, а судьбами детей, ничего не изменится.

Вот это я пыталась донести до всех, с кем встречалась, перед кем выступала, к кому обращалась в своих репортажах: детям во многих районах Земли нужна помощь тех, кто живет более обеспеченно, но еще важнее для них мир! Хотелось крикнуть во весь голос:

– Люди, не губите свидетельства доверия к вам Бога!

Думаю, крикни я это, мой слабый от природы голос был бы слышен на всю планету. Но я уже не успею… Мой час почти пришел, может, хоть эти записи прокричат за меня?

Я была счастлива в этой жизни, может, поэтому Стивен Спилберг предложил мне сыграть ангела по имени Одри Хепберн в своем фильме «Встреча»? Играть ангела с собственным именем… такое, кажется, не удавалось никому. Мне удалось. Очень хочется верить, что эта последняя моя актерская роль в земной жизни не прервется в последующей. Когда люди умирают, они же куда-то деваются? Вдруг и впрямь будет ангел по имени Одри Хепберн?

Размечталась…

Совсем скоро Рождество, последнее в моей земной жизни. На него обещали собраться мои близкие и друзья, я приготовила подарки, поздравления… Это будет самое счастливое Рождество в моей жизни.

Я счастлива, хотя знаю, что совсем скоро уйду, я все равно счастлива, просто потому, что я была в этой жизни…

Не хочу прощаться в записях ни с кем, сделаю это наяву. Но хочу попросить прощения у всех, с кем у меня что-то не сложилось – работа, теплые отношения, дружба… Если я кого-то обидела, не оправдала надежд, то невольно, мне никогда и никого не хотелось обижать или осуждать. Я родилась и жила с огромной потребностью дарить любовь, к сожалению, это не всегда получалось.

Меня называли идеалисткой и романтиком. Пусть так, но я убеждена: дарить любовь всегда легче, делайте это, не задумываясь. Говорят, любовь – самый выгодный вклад, чем больше отдаешь, тем больше получаешь в ответ. Не в том дело: любовь самый уникальный вклад – чем больше ее даришь, тем больше рождается в вас самих. Если бы все это понимали, насколько легче было бы жить!

Любовь не всегда порождает ответную любовь, а вот на ненависть и злобу чаще отвечают тем же. Очень трудно любить тех, кто тебя ненавидит, в лучшем случае удается вежливо держать дистанцию и не отвечать на выпады. Будьте терпимы, и чужая ненависть утихнет.

Я не со всеми была одинаково сдержанна, но я старалась. У людей были тысячи причин меня не любить или на меня злиться, невозможно быть одинаково любимой всеми. Я хочу попросить прощения у тех, кому сама недодала внимания и любви. Теперь уже ничего не исправить, остается только каяться.

Я не мать Тереза, чтобы наставлять людей в их жизни, у меня самой немало грехов, но, когда стоишь одной ногой в вечности, многое видится иначе, суета отходит на задний план и непонятное становится таким простым и ясным. Жаль, что это понимание в конце жизни, а не в ее начале… Наверное, его нужно заслужить, приобрести жизненный опыт, чтобы это понимание возникло. Пути Господни неисповедимы, но как же они справедливы!

Пожалуй, вот это самое трудное – быть благодарной за все, что случилось в жизни, даже за обиды и потери. Не будь у меня пяти выкидышей, вдруг я меньше ценила бы Шона и Луку? Борясь за возможность иметь своих детей, научилась дорожить жизнями чужих. Пережив крах двух семей, по-настоящему оценила внимание Роберта. Страстно желая хоть малейшего одобрения и страдая от его нехватки в детстве, научилась быть приветливой с другими и терпимой к любым проявлениям нелюбви и раздражения.

Жаждала любви и научилась дарить ее всем, желала заботы, потому заботилась сама, ждала помощи и потому помогала…

Я всегда считала, что главное в жизни – любовь, не только между мужчиной и женщиной, матерью и детьми, любовь ко всем и всему, даже к тому, что не слишком приятно. Мама привила мне прекрасные нравственные принципы: думать прежде о других, потом о себе, быть приветливой, терпимой, сдержанной. Помню, однажды я сказала об этих принципах Софии, та согласилась и тут же возмутилась:

– Нельзя быть всегда сдержанной! Как можно быть сдержанной в проявлениях любви?!

Итальянская натура моей подруги подсказала ей верный вывод: в проявлениях любви сдержанными быть не стоит.

Если спросить меня, что было главным в моей жизни, я отвечу: дети и полученный опыт. Только потом работа, она, конечно, хороша, дала мне счастье общения с прекраснейшими людьми, дружбу со многими, но все же главное – она дала мне душевный и духовный опыт. Все мои друзья меня чему-то научили: быть сдержанной, как мама, одеваться, как Живанши, танцевать, как Астер, быть душевно щедрой, как Пек, передавать свои чувства в роли, как Несбитт, думать, как Циннеман, не стесняться своих чувств, как София, отдавать душу тем, кому очень нужна помощь, как Кристина Рот… Так можно продолжать до бесконечности. То, что я сейчас есть, – результат влияния моих друзей по всему миру, каждый из них слепил свою частичку Одри Хепберн, и если результаты вам нравятся, аплодируйте моим друзьям, это их заслуга, я просто училась.

Если бы каждого в жизни окружали такие люди, жизнь была бы прекрасной у всех.

Жалею ли я о чем-то? Да, очень жалею! Жалею, что поздно пришла в ЮНИСЕФ, поздно начала ездить в нуждающиеся страны сама. Столько лет прошло в спокойной безмятежности «Ла Пасибля». Мы с Робертом давным-давно могли бы поставить мою известность на службу помощи детям! Если у вас есть такая возможность, не тяните, не сидите спокойно в своих уютных домах, помогайте!

Я больше не могу писать, совсем не могу… Я никогда не ела много, но теперь не способна делать это совсем, у меня просто нет кишечника. От меня старательно скрывают, что повторная операция не удалась, что осталось совсем немного. Бедные мои мальчики – Роберт, Шон и Лука! Они думают, что умирать страшно. Нет, мне только жаль, что я не смогу быть рядом с ними наяву, но почему-то совершенно уверена, что смогу приходить на помощь оттуда… Сыграв единожды ангела, я убеждена, что таковым можно стать хотя бы для своих детей и любимых.

Я вернусь, я к вам обязательно вернусь и буду дарить любовь всю вашу жизнь. А еще всем, кто был мне дорог в этой земной жизни.

Прошу только об одном: не будьте равнодушными – это главное, что вы можете сделать в жизни.

Об Одри Хепберн
Она не играла ангела, она им была в жизни

Одри Хепберн (Одри Кэтлин Растон) родилась в Брюсселе 4 мая 1929 года.

Скончалась от рака кишечника 20 января 1993 года в своем доме в Толошеназе.

Последними словами Одри были:

– Они ждут меня… ангелы… чтобы работать на земле…

Главными ролями своей жизни она считала роль мамы и роль посла доброй воли. С обеими Одри Хепберн справилась отлично, сыновья выросли прекрасными людьми, за которых их маме не было бы стыдно, а благотворительность стала куда более привычным делом, чем в годы ее работы в ЮНИСЕФ. Юбер Живанши оказался прав: сначала просто последовав за своим кумиром, люди впоследствии многое поняли сами. И это лучшее, что сделала в своей жизни Одри Хепберн.

Только одна ее мечта не исполнилась – мира на Земле так и нет, снова в разных странах идут войны и страдают от них больше всего дети.

Поэтому у ангела по имени Одри Хепберн еще очень много работы…

«Цифры говорят, что Одри умерла молодой. Чего цифры не говорят – это того, что Одри умерла бы молодой в любом возрасте».

Питер Устинов

«У Господа Бога появился еще один прекрасный ангел, который знает, чем ему заняться на небесах».

Элизабет Тейлор

Коко Шанель
Жизнь, рассказанная ею самой

Шанель № 1

– Герцогинь много, а Шанель одна! – Такого ответа на предложение стать его супругой герцог Вестминстерский от меня явно не ожидал.

У него было все, и даже больше. Герцог и сам не ведал, сколько стоят его яхты, дворцы, замки, оранжереи, охотничьи угодья, лошади, бриллианты… Он не был снобом – обожал удобную одежду, плевал на множество правил и запретов и носил страшно стоптанные туфли, потому что ими не натрешь ноги. У нас нашлось много общего, даже прозвища: у меня Коко из-за песенки про петуха, у него Вендор по кличке любимой кобылы деда. А еще герцог дружил с Уинстоном Черчиллем, которого «странности» Вендора не шокировали и который звал его запросто: «Бенни».

Безумно богатый, прекрасный любовник и интересный человек, не испугавшийся моего происхождения, готов сделать меня, вчерашнюю швею, пусть и заработавшую целое состояние (но ведь заработавшую, а не получившую по наследству), герцогиней.

И вдруг отказ…

Когда-то первый герцог Вестминстерский, дед моего Вендора, в ответ на предложение американского миллиардера продать знаменитую лошадь, в честь которой назван внук, заявил:

– Всех денег Америки не хватит, чтобы купить это сокровище.

Я могла бы ответить похоже:

– Всех денег мира не хватит, чтобы купить Коко Шанель.

Оставить свое дело ради призрачного счастья зваться герцогиней?

Мне всегда приходилось выбирать между мужчинами и моей работой.

И я всегда выбирала работу, потому что без нее я просто Габриэль, а с ней – КОКО ШАНЕЛЬ, единственная и неповторимая.

Обазин

Детские обиды самые сильные и помнятся дольше других, потому что дети обижаются сердцем, а взрослые разумом. Разум способен победить обиду, сердце – нет, на нем остаются шрамы, которые не расправишь, как складки на ткани.

Наверное, надо по порядку? Попробую…

Из детства я хорошо помню отца и плохо мать. Не помню или не хочу помнить? Скорее второе.

Она часто кашляла и задыхалась. Позже мне стало казаться, что это была чахотка, наверняка это была чахотка. Мать – это бедность, страдания и ожидание. «Вот вернется отец…» Из ее рассказов получалось, что отец вернется из своих бесконечных вояжей по ярмаркам, и мы все уедем в какую-то лучшую жизнь, где нет холода, где всегда светло, тепло и сытно. А еще весело. Отец ассоциировался с этой жизнью и с надеждой.

Постепенно мне стало казаться, что именно мать виновата, что он не живет с нами, как другие отцы. Наверное, ему надоели болезни и нытье жены.

Однажды я поинтересовалась, почему же папа не забирает и нас в это прекрасное далёко? Может, у него там другая семья? Мать рассердилась и стала уезжать тоже. Она ездила за мужем следом и рожала детей. А потом умерла.

Пятерых детей надо куда-то девать, ведь отец так и не нашел благословенных земель. Однако родственники от нас отказались, у них не было возможности приютить сирот.

Сирота. Ненавижу это слово! Сирота – это когда ты никому не нужна, причем любой может ткнуть в тебя пальцем и объявить об этом во всеуслышание. Вы хотели бы вспоминать такое детство?

Казалось, мы с сестрами достаточно взрослые, чтобы искать эту самую красивую жизнь вместе с отцом, ведь колесила же с ним по дорогам мать. Но он считал иначе и отвез нас в приют в Обазине. «Я вернусь, я обязательно приеду за вами…»

– Когда найдешь красивую жизнь?

– Да, обязательно.

Я смотрела вслед отцу и понимала, что не вернется, что сиротство навсегда. Но разве можно поверить в ненужность, когда тебе двенадцатый год? На сердце уже был шрам, но оно еще предпочитало надеяться. Он так же обещал матери, и она так же ждала.

Я тоже ждала вопреки всему: здравому смыслу, оскорблениям, проходящим годам. До сих пор жду, вдруг он все же вернется?

Обазин… Обазин… Обазин…

Дался им этот Обазин! Ездят, копают, вынюхивают… Словно в моей жизни ничего более значительного и интересного, чем монастырский приют, не было.

Мне самой иногда кажется, что я родилась ПОСЛЕ Обазина. Какая разница, в каком возрасте меня туда определили и в каком выпустили?

– Я не нищая!

– А кто же ты, если за тебя не платят? Вы с сестрами самые что ни на есть нищие сироты.

– Неправда! Наш отец просто уехал!

– Куда?

– В… в Америку! Вот он вернется и заберет нас туда!

Я слышала разговоры о том, что в Америке люди живут очень богато, и тогда думала, что это где-то около Парижа, просто потому, что Париж для всех был чем-то совершенно роскошным.

– Он прислал мне платье для первого причастия!

Отец и правда прислал белое платье с оборками, кружевами, пояском, на котором висела сумочка, и, наконец, венком из искусственных розочек. Мне казалось, что ничего красивей быть просто не может, потому что платье выбрал отец! Позже поняла, что оно удивительно безвкусное именно из-за обилия отделки, аляповатой и дешевой. Но тогда оборки выглядели верхом совершенства, ведь это подарок отца, отец не забыл, значит, он вернется!

Я не могла написать слов благодарности, потому что у отца не имелось постоянного адреса, но сколько раз мысленно сочиняла письма! Рассказывала ему обо всем, о том, что была самой красивой во время первого причастия, ведь остальные девочки надели чепчики, а у меня на голове венок. Это очень важно, вынужденная носить одинаковое со всеми, но куда более потрепанное форменное платье, я мечтала хоть чем-то отличаться.

Что я часто мою голову желтым мылом, помня, как он не любит запаха грязных волос, что я вообще моюсь при любой возможности. «Папа, от меня пахнет только чистотой!» Запах чистоты навсегда остался для меня самым желанным и важным.

Но главное, я рассказывала, как жду его и обязательно дождусь. Обязательно!

Как заклинание:

– Только вернись, только не обмани.

Я жаловалась, но не на обиды от девочек из состоятельных семей, дразнивших нас нищими сиротами, а на то, что мне не всегда удается хорошо выполнить работу, порученную сестрами обители, не хватает усидчивости и терпения. «Но я справлюсь, верь, папа, я справлюсь».

Казалось, стоит только мне стать самой старательной, самой искусной, самой усидчивой, и отец обязательно приедет. Конечно, он издалека почувствует, что монахиням есть за что похвалить его девочку, сказать, что у нее золотые руки, что она умница. Ему будет приятно слышать такое.

Только о покорности и готовности подчиняться правилам мыслей не было. Но я нутром чувствовала, что отец этого от меня не потребовал бы, он сам не подчинялся.

У меня красивый отец, очень красивый, все, что есть хорошего в моей внешности, – от него. Да, конечно, мои ровные белые зубы точно такие же, он всегда улыбался белозубой ровной улыбкой. И волосы густые тоже в него, и цвет глаз с искорками. А еще гордость, он никогда не плакал и нам не позволял.

– Эй, только не реветь! Гордые люди не плачут.

Я была гордой, стала усидчивой и искусной, меня было за что хвалить (кроме разве нежелания подчиняться общим правилам).

Я стала… Но отец не вернулся. Ни тогда, ни позже.

Но я все равно ждала его и любила.

В Обазине была лестница. Каменная, без перил, то есть с одной стороны она прилегала к стене, а другая словно повисала над пропастью. Причем получалось так, что спускаться можно безопасно вдоль стены, а подниматься приходилось осторожно. Обычно мы так и ходили: быстрее вниз и медленно вверх. Почему-то мне это казалось несправедливым, и когда никто не видел, я взлетала по лестнице наверх через ступеньку.

Однажды беготню случайно увидела противная Луиза, из тех, за которых платили, потому что они были «из хороших семей». Я поняла, что она обязательно донесет настоятельнице, а потому пообещала:

– Скажешь кому хоть слово, я тебе… брови выщиплю!

Угроза глупая, потому что брови выщипывали многие, конечно, не воспитанницы приюта. Но я точно знала, что это больно, потому что пыталась сузить свои излишне густые черные брови. Почему-то Луиза испугалась угрозы (может, тоже пробовала выщипывать?), она прошипела:

– По тебе исправительный дом плачет.

– Ага, – согласилась я, прыгая через ступеньку.

Пусть жалуется!

Не донесла, испугалась за свои белесые полосочки над глазами.

Потом на своей вилле «Ла Пауза» я сделала такую же лестницу, нарочно отправив архитектора в Обазин, чтобы скопировал. У меня она называлась «Лестница монашек». И никто не мог понять, откуда столь странная прихоть. А это было всего лишь воспоминание о строгом детстве в обители.

На каникулы нас увозили к тете Луизе в Варенн, не потому что хотели видеть, а просто за компанию с ее дочерью Мартой. Сироток не слишком любили родственники, но я все равно ждала эти каникулы, просто на чердаке дома нашлось настоящее сокровище – дешевые слащавые романы. Их когда-то собрали по кусочкам из газет и сшили толстой нитью. Читать приходилось осторожно, пожелтевшие листы легко рвались, но какое я получала удовольствие! В романах совершенно другая жизнь, где героини, даже если оказывались бедны, как монастырские крысы, не ходили в одинаковых платьях и за обедом не брали ложки в руки по команде дежурной сестры, зато переживали неистовые страсти.

Ничто не могло оторвать меня от рассказов о внешности и страданиях романтических героинь, от сопереживания благородным разбойникам, которым непременно надо победить врагов и спасти очаровательную девушку, чтобы потом на ней жениться.

Никто не смог бы убедить меня, что описание накидок, манто или лиловых платьев страстных красавиц, падающих в обморок по любому поводу, но обязательно на руки своих спасителей; мускулистых торсов героев, видных сквозь порванные в жестоких боях рубашки (при этом тела героев оставались без единой царапины, а раны мгновенно превращались в красивые шрамы), и подобной сентиментальной чуши не есть настоящая литература.

Героини с томным вздохом лишались чувств, а открыв глаза, обязательно обнаруживали перед собой красивое, мужественное лицо спасителя и тут же понимали, что это любовь…

Благородные разбойники или бедные красавицы, которых они спасали (а часто и те, и другие), потом оказывались вовсе не бедными, но действительно благородными, из-за козней родственников вынужденные вести разбойную жизнь или с детства скитаться по приютам. Справедливость всегда торжествовала, мерзкие родственники бывали наказаны, а герои и героини возвращались в свои замки и жили с тех пор счастливо, купаясь в роскоши. Надо ли говорить, что такое чтиво к собственным родственникам любви не прибавляло…

Как бы ни было ужасно, но пристрастие к подобному мусору у меня сохранилось навсегда, а вот лиловый цвет я с тех пор ненавижу.

Конечно, встречалось и то, что стоило прочитать, даже обладая не стопками газетных вырезок, а большой библиотекой. Среди романчиков, годных только для растопки камина, нашлись книги Шарлотты Бронте. Сходство с ее героинями для меня было несомненным. «Грозовой перевал» – одна из любимых книг до сих пор, а тогда я ее просто обожала.

Взять романы с собой в монастырь я, конечно, не могла, но за каникулы прочитывала столько, что до следующих едва успевала переварить.

Может, мой отец тоже воюет с врагами, чтобы освободить прекрасную незнакомку? При мысли о незнакомке становилось не по себе. Ради какой-то чужой женщины забыть о дочерях?! Никакая самая замечательная красавица в роскошном наряде такого не стоила! Я стала приглядываться к женщинам: какая из них могла бы заставить отца поступить так, эта? Или вот эта? А может, та в роскошном лиловом платье и шляпе с большущими перьями? Ненавижу яркий розовый цвет!

Мы редко покидали стены обители, так что глазеть приходилось на каникулах. Но и тогда у меня имелось не слишком много возможностей, по Варенну не гуляли незнакомки в немыслимых нарядах, и благородные разбойники не водились тоже. Если и были, то совершенно неблагородные, грубые, дурно пахнущие и не в красивых кафтанах с позументом, а в лохмотьях, сквозь которые проглядывали вовсе не мускулистые торсы. А женщины ходили в выцветших от долгой носки шляпках с идиотскими букетами искусственных цветов, тоже блеклых и пыльных.

Только тетя Луиза, которую мы почему-то переименовали в Жюлию, умела переделывать свои шляпки так, чтобы они оказывались ни на чьи не похожи. В Варенне подобный поступок выглядел дерзостью, но мы были счастливы, когда и нас привлекали к столь увлекательному занятию.

Творить… Неужели я научилась этому у тетки? Но все равно не любила ее, потому что после каникул приходилось возвращаться в приют, где нас снова звали сиротками!

Зато когда дед решал взять меня в Мулен, восторгам не было предела. Там совершенно другая жизнь, Мулен не Варенн, попить целебной водички летом съезжалось множество желающих, от созерцания которых пойти кругом голова могла у кого угодно, не только у меня. Послушать оркестр, играющий в парке мелодии из модных оперетт, полюбоваться необычными и элегантными нарядами дам, внимать иностранной речи… Когда не понимаешь, о чем говорят красиво одетые люди (тогда я думала, что они одеты красиво), кажется, попала в заколдованный мир.

Моим сестрам это не нужно, ни Жюлия, ни Антуанетта в Мулен не рвались. Но я не переживала, потому что со мной была Адриенна – тетя, младшая дочь моих деда и бабки, моя ровесница, ставшая подругой на всю жизнь. У бабушки с дедом родились девятнадцать детей, почти все они выжили и имели свои семьи, некоторые мотались по свету, как мой отец, но большинство сидели на месте. И ни у кого не нашлось в доме местечка для племянниц, нас брала к себе только Луиза и только на каникулы. Она на девятнадцать лет старше Адриенны, а потому Адриенна вместе со мной звала свою сестру тетей. А меня сестрой. Вот такие дела.

Конечно, нас никто не пускал в центр города, наверное, боялись, чтобы чем-то не соблазнились. Как жили на окраине, так и прогуливались там, но после Обазина и окраина маленького Мулена казалась почти Парижем.

Я пересказывала Адриенне прочитанные на чердаке книги, мы их горячо обсуждали и прикидывали, какая из увиденных женщин годилась бы на роль очередной героини. Это так занимательно…

Адриенна очень красивая, она осталась такой и сейчас. Моя тетя вполне могла бы стать таинственной незнакомкой из романов, но ее одевали немногим лучше нас, дед не слишком стремился тратить деньги на украшение своих женщин, считая, что красоту ни к чему выставлять напоказ, это до хорошего не доведет.

Там же я увидела нечто необычное. У бабушки были роскошные волосы, когда она их распускала, волосы покрывали густой волной всю спину. Дед до старости ревновал жену и терпеть не мог вида распущенных волос, все казалось, что пытается кого-то соблазнить. Однажды после безобразного выговора (далеко не кроткий нрав у меня от деда, он резок и несдержан на язык) бабушка отрезала свою косу и с тех пор постоянно ходила в чепчике.

Это был протест, бабушка очень обиделась на мужа. Через много лет я поступила так же, только чепчик надевать не стала, правда, очень часто, даже дома ходила в головных уборах. Как бабушка? Неужели мои родственники столь сильно повлияли на мою жизнь, сами того не желая? Глупо, лучше бы влияли в другом.

На вопрос, когда же вернется отец, дедушка только пожимал плечами, а бабушка отводила в сторону глаза. Я понимала, что они знают, где их сын, но предпочитала верить, что не знают. Правильно, что отводили; надеяться, что отец может хоть когда-нибудь вернуться, все же легче, чем точно знать, что тебя бросили.

Но дедушка с бабушкой и сами не сидели на месте, они тоже были рыночными торговцами и разъезжали по ярмаркам. Как при этом бабушка сумела родить и вырастить стольких детей, не представляю. Может, потому она презирала мою мать – слабую и никчемную, только и способную виснуть без толку у мужа на шее? Наверное, на мое отношение к памяти матери повлияло отношение бабушки.

Кстати, шляпка на голове дома – хороший способ намекнуть тем, с кем не слишком жаждешь общаться, что тебе некогда. Если в доме появляются нежеланные гости, я начинаю искать перчатки и сумку; выглядит так, словно собираюсь уходить. Друзья знают, что это блеф, но намек понимают все.

Мы с Адриенной стали настоящими сестрами и задушевными подругами, пронеся дружбу через всю жизнь. Хотя бывали годы, когда она предпочитала мне своего Мориса де Нексона. Вот до чего доводит любовь к мужчинам! Правда, когда Мориса не стало, Адриенна вернулась ко мне.

Тогда казалось, ничто не сможет разлучить нас. И вдруг…

Красавица Адриенна рыдала, уткнувшись в свою подушку.

– Что случилось? Кто тебя обидел?

Адриенна показала письмо:

– Отец. Смотри, что он пишет…

Я едва не закричала, на мгновение показалось, что это письмо МОЕГО отца! Но нет, писал дед – отец Адриенны. Сообщал, что ей подыскали жениха, а потому этот год обучения в Обазине последний.

До меня не сразу дошло содержание, главное – само письмо. Адриенне писал отец… Как бы я хотела получить хоть коротенькую записочку от своего! О чем угодно, только получить, чтобы знать, что он есть, что он помнит.

Но рыдания бедной Адриенны быстро привели в чувство.

– Почему ты плачешь, не хочешь замуж?

Я точно знала, что Адриенна хочет, она мечтала о хорошей, крепкой семье, детях, добром и обеспеченном муже.

– За Поля не хочу…

– Почему?

– Он старый и… плюгавый. – Несчастная Адриенна протянула карточку предполагаемого жениха.

Я согласилась с презрительным вердиктом. Конечно, старым Поль мог быть только с нашей точки зрения, но внешностью благородного разбойника жених Адриенны действительно не отличался, скорее наоборот.

– Мне уже сказали, что на следующей неделе нужно уезжать домой, чтобы выйти замуж…

Слезы снова полились ручьем.

– А ты?

– Я согласилась, что я могу?

– То есть тебя прямо отсюда и под венец?

– Да. Я лучше монахиней стану, чем за Поля.

– Вот еще! По-моему, лучше сбежать.

– Куда?

– Не знаю, мы же смогли заработать, продавая сладости, сможем и еще.

На каникулах нам действительно повезло, на несколько дней удалось заменить продавщицу сладостей с лотка и немного подзаработать. Эти деньги до сих пор лежали в кубышке, и о них никто не знал.

Мы сбежали. Более нелепый побег придумать невозможно. Кому нужны две мечтательницы-недотроги? Где работать и жить? Куда мы вообще бежали? Неважно, главное – из неволи!

Ума хватило только на то, чтобы согласно поведению героинь романов выбросить кое-какую одежду, свернутую в узел, в окошко, чтобы не шествовать с этими узлами у всех на виду. Дальше начался спор. Денег немного, на поезд купили билеты во второй класс, но я уперлась:

– Поедем первым!

Где еще мы могли встретить принца на белом коне? Неважно, что лошади, даже белые, в поездах не ездят, главное, первым классом ездят принцы, это я знала точно. Адриенна пыталась меня увещевать, но то ли делала это не слишком решительно, то ли мой напор оказался куда сильней, поехали мы с шиком (обшарпанный вагон первого класса тогда казался шиком, как же, в нем были диваны, обитые потертым бархатом, расцветка которого от ветхости не поддавалась определению!).

К нашему сожалению, ни принцев, ни даже их лошадей в вагоне, конечно, не обнаружилось, зато быстро появился строгий контролер, разжалобить которого не удалось. Плакали наши денежки, потому что, кроме доплаты от второго до первого класса, пришлось заплатить немалый штраф. На жизнь не осталось ничего, ни романтические герои, ни благородные разбойники выручать двух наивных дурочек не собирались. А неромантические, оглядывавшие нас маслеными глазками и отпускавшие гадкие шуточки, явно не подходили.

Пришлось возвращаться. Только куда, не в Обазин же?

Тетю Луизу в Варенне едва не хватил удар, когда она поняла, что мы натворили.

– Как вы будете смотреть в глаза своим воспитательницам?!

Очень хотелось ответить, что спокойно, но смотреть не пришлось. Нас категорически отказались принять в Обазине. Кому нужны столь непутевые воспитанницы? Если честно, то я никаких угрызений совести не испытывала. Разве может страдать пойманный узник при воспоминании о своей тюрьме?

Но нас ждала другая тюрьма. Забота и милосердие сестер не оставляют тех, кто попал в их сети. Так заботливый хозяин, погладив пса, обязательно проверит, крепка ли цепь, чтобы тот случайно не оборвал привязь, держащую его в принудительном раю. И хозяина мало беспокоит, что псу хотелось бы побегать на воле, пусть даже впроголодь. Он создал все условия, пес должен быть благодарен.

Нас не вернули в Обазин, а поместили в пансион института Богоматери в Мулене. Снова бесплатно, снова в качестве обузы и приживалок. Ну и что, что это Мулен, а не Обазин? На два года тюрьма, потому что выходить за ограду нельзя, ничего нельзя. Можно только молиться и учиться шить – должна же быть у нас какая-то профессия, которая поможет заработать на пропитание.

Когда однажды через много лет мне пригрозили тюрьмой, я ответила, что свое уже отсидела. Тот, кто спрашивал, не понял, о чем я, широко раскрылись глаза:

– Вы, мадемуазель? За что?!

– За инакомыслие.

Разве тюрьма – только где решетки на окнах? Нет, это там, где зарешечены возможности.

Мулен. Свобода! Свобода?

Что такое свобода? Это возможность не делать то, что тебя заставляют делать, или возможность делать то, чего хочется самому? А если человеку дать выбор между этими двумя возможностями, что он предпочтет? Я – второе, заставить меня поступать против моей воли так и не удавалось никому.

Закончилось и это перевоспитание, через два года нас устроили портнихами к чете Грампер в их роскошный, по нашему представлению, магазин «Святая Мария», торговавший всякой всячиной, начиная от приданого для невест и заканчивая крючками и пуговицами. Нашей задачей стал мелкий ремонт одежды и привлечение покупательниц приятным обхождением.

Сначала восторг вызывали два факта. Во-первых, двух беспокойных мечтательниц поселили в крошечной комнатушке под самой крышей вдвоем. Теперь мы жили вместе и могли не разлучаться совсем. Это существенно, если вы инакомыслящие.

Вторым приятным сюрпризом было то, что магазин находился почти в центре Мулена, где всегда бурлила жизнь. Позже мы поняли, что не так уж бурлила и что это за жизнь, но после Обазина и застенков пансиона все казалось восхитительным.

Однако и здесь наше собственное существование не слишком отличалось от прошлого монастырского, монахини знали, куда устраивать на работу своих выпускниц! Жесткий надзор в обители сменился пусть менее жестким, но все же надзором четы Грампер. Обязались они, что ли, за нами следить?

Я мучилась, как я тогда мучилась от понимания, что жизнь надо как-то менять, и от невозможности это сделать! Мысли Адриенны были куда приземленней, ей всегда хотелось замуж, хотелось иметь прочное, обеспеченное будущее. Я не считала это мечтой, это просто желание, мне тоже хотелось обеспеченного будущего, но какого-то не такого, как Адриенне. И я мечтала за двоих.

О чем? Не знаю, даже не помню, просто хотелось перемен. Разве для того мы выбрались из Обазина и строгого надзора его монахинь, чтобы и в Мулене целыми днями работать в магазине под присмотром хозяев «Святой Марии», а потом до поздней ночи корпеть над чужими нарядами?

До сих пор удивляюсь, как вот эти «посиделки» с иглой в руках над платьями клиенток не отвратили меня от шитья вообще. Наверное, только потому, что, переделывая каждое платье (на мой взгляд, обычно нелепое и перегруженное деталями), я представляла в нем себя или, наоборот, представляла, каким бы сделала его для себя или женщины, себе подобной.

Первым бунтарским поступком стал съём отдельной комнаты вместо отведенного нам уголка в мансарде у хозяев, чтобы хоть по вечерам не быть подотчетной владельцам «Святой Марии». Адриенна пришла в ужас:

– Габриэль, ты не умеешь тратить деньги! На что ты будешь жить?

У нас был общий кошелек, и тратила действительно она, у меня всю жизнь деньги утекали как вода сквозь пальцы.

– А разве ты не со мной?

Она боялась, что родные будут против нашего проживания в съемной комнате, что нам не на что станет жить, что хозяева прогонят нас из магазина, узнав о приработке по ночам… Адриенна боялась всего, я – ничего. Все должно само собой образоваться, я ничуть не сомневалась в успехе. К тому же так хотелось прогуливаться по парку или просто по улицам, хотя бы изредка бывать в кондитерской. Если уж невозможно жить другой жизнью, то смотреть на нее не возбраняется?

«Глазеть!» – сказала Адриенна. Пусть так, если нет другого. Но моя дорогая тетка-сестра прекрасно понимала, что, если я начну глазеть, меня уже не остановишь. Конечно, она права, простое разглядывание даже кокоток, подъезжавших к кафе в роскошных экипажах, обдающих нас запахом духов, шуршащих шелками своих подолов и прятавших лица за полями огромных шляп, привело к желанию изменить что-то и в себе.

Удивительно, но я никогда, ни тогда, ни позже, не считала этих совершенно безвкусно одетых и дурно пахнущих (разве можно считать хорошим убийственный запах целой клумбы цветов?) женщин ничтожествами. Размеры их шляп были немыслимыми, часто шире собственных плеч, платья украшены огромными турнюрами, на всем обилие искусственных цветов и модного тогда жемчуга. И все же они казались мне великолепными.

Мы переехали в крошечную, обставленную убогой мебелью комнатку вдвоем. Нет, не так, сначала переехала я, а потом ко мне присоединилась Адриенна. Конечно, наше жилье располагалось не в центре города, мы поселились на улочке Пон-Гинге, где сильно пахло сыростью от реки, а сама улица в дождь превращалась в грязное месиво, зато самостоятельно! Простая возможность хотя бы вечером жить своей жизнью, не зависеть от времени ужина хозяев, не отходить ко сну в положенный час быстро сказалась и на нас. Бывало, мы не ужинали вовсе, бывало, сидели едва не до рассвета, чтобы успеть выполнить какую-то срочную работу заказчицы, но в остальном стали свободны! Это может оценить только тот, кто много лет жил под ежеминутным надзором.

Я упивалась этой свободой, а Адриенна… она просто вынуждена радоваться со мной. В нашей паре ведущей всегда была я, а моя тетушка-сестра повторяла. Даже позже, когда Адриенна уже пошла своей дорогой, все равно прислушивалась ко мне.

Помню наш первый поход в «Гран-кафе». Скопив работой по вечерам немного денег, я храбро заявила, что пора погулять. Конечно, Адриенна ужаснулась:

– Габриэль, что будет, если нас увидят родственники?!

– Кто? Кто из наших родственников ходит в «Гран-кафе»?

Конечно, не ходили, мало того, не подозревали, что это такое. Главное, чего мы боялись, – что у нас не хватит денег, чтобы расплатиться за заказ, а потому взяли с собой все содержимое кошелька. Адриенна тихо стонала от мысли, что мы потратим и останемся без средств на целую неделю:

– Габриэль, на что мы будем есть?

Я махнула рукой:

– Будем голодать!

Едва ли такое бодрое заявление добавило несчастной Адриенне спокойствия. Она не получила никакого удовольствия от чая, который мы выпили в кафе. В Обазине не было принято чаепитие, у тетушки Жюлии тоже, я же впервые увидела, как богачи пьют чай, когда ездила к одной из заказчиц в замок.

Не буду говорить, чей это замок, потому что госпожа N еще благоденствует, но тогда мне все показалось замечательным. Ей понадобилось переделать несколько платьев, обновить, кое-где подшить новые кружева, где-то прикрыть вышивкой пятна, где-то расставить. Мы с Адриенной не шили одежду от начала до конца, а скорее переделывали ее для заказчиц, и все были довольны.

Адриенна была больна, и я поехала одна. В тот день мы не работали в магазине, потому отправилась с утра. Я добралась до замка где-то в полдень, но заказчицу застала в постели, та еще не вставала. На столике рядом с большущей кроватью стояла чашка с кофе, в пепельнице лежали несколько окурков дорогих тонких сигарет, сама дама в роскошном пеньюаре показалась мне просто королевой…

На неискушенную девушку, не видевшую в жизни роскоши вообще, вокруг которой всегда были только простые беленые стены и такая же простая мебель, позолота на спинке кровати и множество резных украшений произвели громадное впечатление. Вот как живут те, кто приезжает в магазин в собственных экипажах, у кого достаточно денег, чтобы содержать замок!

Одно из платьев не требовало большой переделки, а нужно оказалось срочно, потому было решено, что я останусь и все сделаю прямо на месте. Так я провела в замке целый день и видела пятичасовое чаепитие (мода, вынесенная хозяйкой из Англии). От меня не укрылось, что ванная на огромный замок всего одна, что волосы у мадам не мешало бы вымыть, что на большинстве платьев под мышками пятна от пота… Но это мелочи, я могла сколько угодно презирать мадам за недостаточное внимание к гигиене, но при этом отчаянно завидовала ее светским манерам (это позже я поняла, что не все так благополучно), ее уверенности, принадлежности к другому миру, за которым я имела возможность только подглядывать в щелочку.

Хотелось ли мне попасть в этот мир? Если вы слышите из-за двери кинозала звуки идущего фильма, смех или рыдания зрителей, а через чуть приоткрытую дверь видите узкую полоску экрана, разве вам не хочется войти внутрь и тоже посмотреть волшебное действие? Мне хотелось, а потому, как только Адриенна выздоровела, мы отправились в «Искушение» пить чай!

Никаких особенных трат не потребовалось, скопленных денег без ущерба для недельного бюджета хватило на чай с пирожными. Пирожные Адриенне понравились, а вот чай нет. Мне чай пришелся по вкусу, но я страстно хотела попробовать настоящий кофе, такой, как был в чашке на столике у кровати мадам.

Так и текла наша жизнь: всю неделю мы усердно работали, иногда прихватывая и воскресенье, а потом отправлялись прогуливаться по улицам, чтобы в конце концов зайти в кондитерскую и выпить чаю или кофе с пирожными, полакомиться фруктовым мороженым и поглазеть на публику побогаче. Откуда в захолустном Мулене богатая публика? О… это отдельный разговор под названием «10-й егерский полк»!

В этом полку, расквартированном рядом с Муленом по ту сторону реки Алье, не служил кто попало, там был, по нашему мнению, цвет общества.

Люблю ли я военных? 10-й егерский любила точно, если бы не они, я так и осталась бы тихой швеей на улице Пон-Гинге и в магазине «Святой Марии».

Кавалеристы были очаровательны. Более нелепые наряды придумать трудно, но тогда мы откровенно восхищались их удалью, ярко-красными шароварами и дурацкими кепи с огромными козырьками. Кисточки их бранденбуров на венгерках так задорно «выплясывали» при каждом движении… Единственное, что из их формы не претит мне и сегодня, – галуны, вышивка, если ее не слишком много, всегда хороша, и галуны тоже. С тех пор я часто использовала именно галуны и тесьму, на них похожую, в отделке своих моделей.

Не менее пронзительно-голубых венгерок с «золотыми» бранденбурами мне понравились сами усачи. Они были из лучших семей, но если и кичились своим происхождением, то не в Мулене, напротив, там чувствовали себя весьма раскованно. А еще меня восхищала возможность посмотреть на их родственниц, время от времени навещавших «своих обожаемых мальчиков».

Обожаемые мальчики частенько заходили днем в кондитерские или кафе, а вечера проводили в кафешантане «Ротонда». Мы с Адриенной быстро поняли разницу между двумя кафешантанами, во втором – «Ле Бодаре» – просиживали в основном мелкие чины, а потому он считался просто кабаком. Но сами мы попасть вечером ни в одно из кафе не могли, это было слишком неприлично. Оставалось ждать, когда нас заметит кто-нибудь из красавцев в голубых венгерках и красных шароварах и пригласит туда.

Адриенна только отмахивалась:

– Нет, нет, что ты! Что о нас подумают?!

– Кто подумает, родственники? Поверь, им совершенно все равно, где мы и что с нами, только бы не принесли в подоле своих детей на воспитание.

Как ни обидно, но это было так. Правда, сестра Антуанетта, все еще жившая в обители, постоянно писала противные назидательные письма, умоляя не натворить глупостей и помнить о необходимости вести себя достойно. Мы вели…

Даже попав вместе с сопровождающими в «Альказар» и выплясывая там, держались недотрогами. Удивительно, но к нам так и относились. Было весело, очень весело, мы с удовольствием танцевали в конце недели в том или ином кафе, слушали патриотические куплеты в «Ротонде», но никто не мог упрекнуть нас в излишне легком поведении.

И все же я не люблю вспоминать «Ротонду». Не потому, что там было плохо или что-то не так, как раз в «Ротонде» я имела большой успех, а потому, что за ней последовало.

Но для начала мы попали в саму «Ротонду» уже не как посетительницы, а как… артистки.

К этому времени обе были совершеннолетними, но женихов не имели, и уходившие год за годом оставляли все меньше надежды чего-то добиться. Выйти замуж? Но за кого? Кавалеристы могли водить нас в кафе, угощать мороженым и лимонадом, могли даже сделать любовницами, но только не женами. Аристократы не женятся на швеях, даже очень красивых и необычных. Выходить замуж за тех, кто ровня нам самим, означало на веки вечные поселиться в грошовых комнатах, ночами корпеть над заказами, нянчить выводок детей и пытаться вырваться из бедности, оставив детям только залатанные платья и старую мебель.

Но если не замуж, то что? Становиться кокотками? Красивые, роскошные женщины, всегда веселые, которых сопровождали мужчины с маслеными взглядами, хоть и нравились, но я прекрасно понимала, что стать такой мне не грозит. И дело не в отсутствии красивых форм тела, ведь мне то и дело советовали побольше есть, чтобы хоть как-то выглядеть, дело в моей независимости. Жить на чьи-то деньги, прекрасно понимая, что ты игрушка, которую купили на время, не для меня. Даже позже, когда все-таки именно так жила с Бальсаном, я стремилась к денежной независимости.

Адриенне, которая выглядела совершенно несовременной женщиной, казалось, вообще не грозило стать содержанкой. Но и тут я ошиблась, Адриенна ею стала, правда, в конце концов выйдя замуж за барона Нексона. Тогда такой вопрос перед нами не стоял, мы не годились в роскошные женщины, плечи которых окутывали меха, а запястья украшали золотые браслеты… мы этого не стоили.

Оставалось одно: становиться актрисами. Мне казалось, что только актрисы могли быть не зависимы от мужчин. Мысль открыть свое дело в голову, конечно, не приходила, разве потихоньку что-то перешивать, ни на что большее две девушки без средств рассчитывать не могли не только в Мулене, но и городе побольше.

В отличие от Адриенны, мечтавшей о доме и семье, я мечтала о славе, будучи абсолютно уверена, что если неплохо пела церковные гимны в монастыре, то уж с опереточными песенками справлюсь в два счета. К столь радикальному выводу меня подвигло и то, что я видела, а главное, слышала в «Ротонде». Там не выступали певицы мировой величины, местные звезды давились песенками ничуть не лучше нас с Адриенной.

«Ротонда» была любимым местом проведения воскресных вечеров егерей, где же еще развлекаться, как не там! К нам привыкли, нашего прихода ждали, встречали с восторгом, приветствовали. Мы стали приятельницами многих кавалеристов, оставаясь при этом «ничьими», это выгодно; не желая ссориться между собой, они не претендовали на близость с нами, при этом охотно оплачивая разные мелочи. Но это не могло продолжаться бесконечно.

Часто по вечерам, глядя на то, как уверенно держатся на сцене одни певицы и совсем неуверенно другие, я кипела: я бы на их месте…

Казалось, стоит выйти на сцену, и во мне откроются такие таланты, что «Ротонда» будет сражена наповал. Однажды я вдруг заявила Адриенне:

– Мы должны здесь выступать!

– Что делать?

– Выступать.

– Где?

– Здесь! И не говори, что у нас нет голосов или умения двигаться, все есть!

Сестра с ужасом округлила глаза:

– Но, Габриэль, кто нас возьмет?!

Почему-то именно это сомнение решило все, я уперлась и стояла на своем: мы будем здесь выступать! Позже Бой не раз говорил, что я упряма, как осел. Возможно, но пела-то я куда лучше любого осла!

Возможно, спор с Адриенной проходил и не в таких выражениях, но помню одно: она сомневалась, я упиралась. Победила я, и на следующий день, разодевшись в пух и прах (хотя особого выбора у нас не было), мы отправились к директору «Ротонды». Я не помню его имени, хотя, думаю, он меня запомнил.

Несмотря на все свое бахвальство, я страшно трусила, а потому вела себя откровенно нахально. Немного позже вообще поняла, что лучшее средство заткнуть всем рты – это наглость, и частенько таким средством пользовалась.

Едва переступив порог директорского кабинета, я с ходу заявила, что мы готовы подписать контракт на год, с тем чтобы выступать по вечерам с парой песен. Директор потерял дар речи, успев предварительно уточнить:

– Кто?

– Мы! – отступать некуда, или нас возьмут, или в «Ротонде» отныне лучше не появляться.

Когда к директору наконец вернулась способность что-то произносить, он почти прохрипел:

– Петь?

– Да, у нас хорошие голоса.

Если бы он еще немного посомневался, все рухнуло бы, Адриенна была готова с рыданиями броситься прочь, почти наверняка я позорно сбежала бы за ней. Но последовала просьба:

– Спойте что-нибудь. Мадемуазель, где вы пели?

Сказать ему, что пели в церковном хоре? Или спеть то, что и так каждый вечер звучит в «Ротонде»? Это означало безусловный отказ. И я, уперев руку в бок, неожиданно для самой себя залихватски пропела те самые куплеты с петушиным криком! Знать бы тогда, как пристанет ко мне это «Ко-ко»! Но даже если бы знала, не отступила.

Директор молча кивнул и знаком предложил присесть, видимо, все еще приходя в себя от моего напора. Адриенна петь категорически отказалась, но я, почувствовав интерес с его стороны, заявила, что у сестры голос еще лучше, только репертуар пока неподходящий. Уточнять, где же мы все-таки пели, он не стал.

Потом я поняла, сколь необычно это выглядело: две девушки с внешностью скромных швей вели себя с наглостью завзятых певичек кафешантана. Вернее, вела я, Адриенна скромно сидела на краешке стула. А у меня к скромному одеянию добавлялись еще худоба и откровенно детский вид, я всегда выглядела много моложе своих лет, в те годы совсем по-детски. Но тем нахальней держалась.

Из кабинета мы вышли с подписанным договором на целый год. Конечно, директор не мог рисковать, он не определил нам какой-то платы, но разрешил собирать деньги в свою пользу после каждого выступления. Тогда в Мулене это практиковалось, думаю, сейчас никому и в голову бы не пришло допустить толпу ничтожеств болтаться по сцене позади солисток и заполнять собой паузы между номерами на свой страх и риск.

В этом и состоял договор: нас допускали присутствовать на сцене и что-то изображать тогда, когда основной состав отдыхал. Можно было спеть, станцевать, а потом пройтись со шляпой по кругу в надежде, что кто-то опустит монетку в качестве поощрительного приза. За сезон таких певичек у задника сцены через кафешантан проходило великое множество, достаточно, чтобы неудачницу пару раз освистали, и хозяин, пожав плечами, договор разрывал и брал новую мечтательницу покорять артистический Олимп.

Почему я решила, что отличаюсь от всех, кто бестолково топтался и противно ныл, изображая пение, не знаю, но я твердо верила, что уж меня-то не освищут ни за что. Теперь я понимаю, что уверенность основывалась на непременном присутствии наших приятелей-егерей в зале. Попробовал бы кто-нибудь хоть раз свистнуть, это могло оказаться его последним днем. Зато весьма громкая поддержка нам была обеспечена!

Так и произошло, только услышав, что завтра мы поем в «Ротонде», приятели заполнили ее настолько, что яблоку негде было упасть, выкрики, поддерживающие меня, легко заглушили само выступление. Аншлаг в масштабах «Ротонды» был полный, и это повторялось каждый вечер.

Но тогда успех был еще впереди, а пока мы возвращались к себе в комнатку, Адриенна всю дорогу ворчала:

– Это ты считаешь достойной работой?! Мы были пусть не богатыми, но честными швеями, а что теперь?

Я разозлилась:

– Ты можешь оставаться швеей! Или быть честной и здесь.

Адриенна помолчала, а потом поинтересовалась:

– А что ты будешь петь?

Хороший вопрос, потому что, кроме этих петушиных куплетов, я не знала почти ничего. Повторять репертуар певиц-солисток чревато неприятностями.

– А ты?

– Я? Я не собираюсь петь, что ты! – испугалась Адриенна.

После раздумий было решено, что я попробую спеть «Кто видел Коко у Трокадеро?», а сама Адриенна станет собирать деньги, обходя публику с изящной шляпкой.

Шляпку мы соорудили, а вот остальное было кошмаром. Внутренности «Ротонды» совершенно не соответствовали моим понятиям о жизни звезд кафешантана. Крохотная гримерка на двоих, размером чуть больше примерочной кабинки в магазине, воду нужно приносить с собой, убирать ее тоже, везде пахло пылью и затхлостью, гуляли сквозняки, в зале запах пищи и пива, выкрики, визг и расстроенное пианино…

Я видела все это, но с другой стороны рампы, если край крошечной сцены можно таковым назвать. Вернее, видела только то, что творилось в зале, а за сценой… Конечно, в первый же день Адриенна ужаснулась:

– Может, не стоило сюда приходить?

И снова ее сомнения лишь придали мне уверенности.

– Ничего, мы здесь временно. Когда-нибудь мы будем вспоминать «Ротонду» со смехом, а те, кто нас будет слушать, будут рассказывать о нас внукам.

Даже сейчас я вспоминаю «Ротонду» с неприязнью, потому что не желала переодеваться у всех на виду, считала остальных бездарями и не скрывала этого, в конце концов, аплодировали мне, пусть не столько за пение, сколько за выходки и ужимки, а деньги собирали на всех! Эти бездарности живились за мой счет и про меня же говорили гадости! Я не желала спать с теми, кто мне это без конца предлагал, несмотря на мою худобу, из-за чего нам с Адриенной под дверь без конца подсовывали какие-то гадкие записки.

Помню, почти каждый вечер, когда мы возвращались из убогой гримерки «Ротонды» в нашу не менее убогую, но хотя бы чистую комнатку, я подолгу перемывала косточки всем своим товаркам. Эти никчемные девицы, полумертвые от страха, были просто мебелью на сцене, нужной лишь для подчеркивания солисток. Даже если кто-то из них и имел голос, то показать его никак не мог, потому что дрожащие голоса никогда не бывают хороши. Дрожали они от страха, именно из-за него отказалась петь Адриенна.

Наши подруги-соперницы (второе куда больше, чем первое), стоило уйти со сцены солистке, одна за другой судорожно набирали воздуха в легкие и сдавленными голосами выводили черт-те что! Некому было подсказать, что брать слишком высоко опасно, голос обязательно «даст петуха», а если этого и не произойдет, то откровенный визг и писк тоже не украсят певичку.

Но это бы полбеды, я могла вообще не петь, а лишь выделывать свои па на сцене, но мне бы аплодировали! А эти ничтожества и двигались, как куклы, которых дергают за нитки, они были неуклюжи, страшно скованны, нелепы.

Зато когда приходил мой черед… Соперницы ехидничали, что аплодировали не моему пению, просто меня приветствовали мои приятели. Однажды я посоветовала завести и себе таких друзей. Мало того, выкрикнула это громко, чтобы слышали все. Зал взорвался криками восторга, меня готовы были нести на руках, но я гордо этого не позволила.

Сейчас я прекрасно понимаю, что «Ротонда» была просто жалким подражанием кабаре, что публика там собиралась хоть и лучше, чем в других местах Мулена, но не слишком взыскательная, что меня и впрямь приветствовали больше по-приятельски, чем из-за певческого таланта. Но тогда, выходя на сцену и слушая крики восторга, чувствовала себя настоящей звездой мюзик-холла. Я пела и чудила с удовольствием, а мне просто завидовали! Завидовали и делали гадости.

Зависть надоела, а успех вскружил голову настолько, что я решила: на лето нужно выехать попеть в Виши. Виши курорт, там совсем другая публика, там можно попасть на глаза не только егерям полка, расположенного рядом, но и еще много кому из тех, кто правит бал в мюзик-холлах и еще лучше – оперетте.

Адриенна привычно была в ужасе, и не она одна.

Жюлия, наша старшая сестра, жившая у тетушки Жюлии из простой милости, пошла по стопам матери, она связалась с бродячим торговцем и родила от него сына. При этом торговец не желал на ней жениться, хотя ребенка признал. Представляю, как ехидничали родственники по поводу моей сестры. Вот оно, отродье Жанны, чего ждать от дочерей той, что силой заставила бедолагу Альберта жениться на себе, а потом моталась за мужем, не оставляя ни на минуту и то и дело рожая новых отпрысков?

От Антуанетты из пансиона приходили страшные письма, она заклинала нас всеми святыми не поступать так же, не допускать до себя мужчин, пока те не женятся, беречь девичью честь. Я так и забыла спросить, сама ли сестра писала эти глупости или ей диктовали монахини. Скорее второе…

Представляю, какие потоки грязи вылились бы на нас с Адриенной, узнай ханжи-родственницы о криках восторга кавалеристов после наших выступлений в «Ротонде»! Слава богу, этого не случилось. Только тетка открыто заявила, что поскольку мы живем отдельно, то и «в случае чего» на их помощь можем не рассчитывать. Адриенна, у которой разорвались отношения с Робером де Гандри (мать запретила ему жениться на бедной девушке), сильно страдала. Робер был прекрасным молодым человеком, хотя я не понимала, как можно мечтать выйти за него замуж? Адриенна мечтала. Она всегда хотела иметь дом, семью, достаток, прочное положение и уважение соседей. Конечно, танцуя и распевая в «Ротонде», этого не добиться никогда.

А чего хотела я? Я тоже хотела иметь семью и прочное будущее, но боялась этого, вернее, боялась обмана, боялась остаться с детьми покинутой мужем. Конечно, мы были совсем взрослыми девушками, которым давным-давно положено иметь мужа и детей, но не выходить же замуж в Варенне! И в Мулене было категорически не за кого. Кавалеристы могли сделать своей любовницей, одной из… и на время… А что потом? К тому же они были все похожи, а когда все одинаковы, тогда скучно, несмотря на вечернее веселье.

Так чего хотела я? Успеха! Большого успеха! Огромного, причем не в Мулене, не в Виши, а в Париже. Подняться в Париж… что могло быть более заманчивым? И если для этого нужно сезон провести в Виши, то пожалуйста.

Все друзья-кавалеристы, хотя и изображали страдания из-за нашего отъезда, прочили мне огромную удачу в Виши. Нашелся всего один человек, который ни на мгновение не поверил в мой будущий успех на сцене, – Этьен Бальсан. И именно этот человек так разительно отличался от остальных! Бальсан сыграл в моей жизни огромнейшую роль, без него я в конце концов вышла бы замуж за какого-нибудь глупца из кавалерийского полка, родила детишек и все оставшиеся мне годы проклинала эту жизнь.

Когда наши глаза впервые встретились, я сразу поняла, что этот человек рядом со мной не просто так. Он особенный, и это чувствовалось с первых минут общения. Бальсан не отличался красотой и даже статью, он был богат, но вел себя странно. Богач, не желающий жить как все богачи, пехотинец, влюбленный в лошадей, он был из другой жизни, в которую мне ни за что не попасть. Со мной держался дружески, в любовники особенно не рвался, я не в его вкусе. В его вкусе красавица Эмильенна д’Алансон, между ней и мной, как говорил сам Этьен, настоящая пропасть. По его тону я понимала, что пропасть не в мою пользу.

Эмильенна красавица, имевшая многочисленных богатых поклонников и умевшая делать на этом деньги, вернее, получать от них подарки, достойные лучших ювелирных салонов. Бальсан был ею не на шутку увлечен, но сумел вырваться из любовных пут, не растратив на красавицу свое состояние и фамильные драгоценности. Это поднимало его как в глазах родственников, так, видно, и своих собственных.

Я действительно казалась безнадежно далека от этого «идеала», но не столько потому, что не имела пышных форм и умения обирать поклонников, сколько из-за ее манеры одеваться и держать себя. Всегда терпеть не могла дам, закованных в корсеты и ходивших на высоких каблуках. Определенно нет ничего более неудобного, чем каблук под пяткой, тугие, неимоверно стискивающие талию (словно хотели переломить туловище надвое) и создающие выпяченный зад корсеты, множество всяких перьев и цветов на шляпках, длиннющие шлейфы платьев, которые я звала хвостами, турнюры, увеличивающие зады в несколько раз.

Но если кокоткам я такое прощала, даже считая красивыми в их огромных шляпах с полями шире собственных плеч, с накрашенными лицами, то светским дамам простить не могла. А еще они все мне казались… грязными! Еще когда обшивала заказчиц из замков вокруг Варенна, бывала в ужасе от понимания, что они слишком редко принимают ванну. Кокотки и те мылись чаще. Состоятельные дамы, для которых это просто не могло быть трудом, крайне редко мыли волосы, потому от них иногда пахло потом и еще много чем.

Эмильенна пахла чистотой, но была старой и одевалась, как все. Бальсан любил женщин старше себя! Мы с ним почти ровесники, и ко мне Этьен относился вполне по-дружески.

Только в одном оказался непреклонен:

– Из тебя никогда не получится певица ни в оперетте, ни в мюзик-холле, ни вообще где-либо.

И все же именно Бальсан дал денег на Виши. Не слишком много, но ничего не требуя взамен, попросил только сообщить свой адрес, когда снимем комнату, чтобы он мог приехать и лично убедиться, что мы не на помойке.

Зачем он это сделал? Чтобы смогла понять, что как певица я бездарь, и, наконец, оставить свои мечты покорить Париж, солируя в «Мулен Руж». Иногда я размышляю, что было бы, не ссуди он меня деньгами? В Мулене я продолжала бы мечтать об артистической карьере, будучи в полной уверенности, что аплодисменты моих приятелей-кавалеристов и их восторженные выкрики вполне отражают мои способности.

Бальсан оказался умней, он понял, что переупрямить меня невозможно, я сама должна убедиться, что ничего на этом поприще не стою.

Жестоко? Да, но необходимо.

Виши был провалом. Полным и абсолютным.

В разгар сезона две невесть откуда взявшиеся певички были никому не нужны. Импресарио и директора лишь окидывали нас почти презрительными взглядами и отмахивались, не удосужившись даже прослушать. Адриенна не подходила им своей строгой красотой, а я отсутствием пышных форм.

Да, конечно, мне говорили, что голос слишком слаб, что меня не услышат даже за третьим от сцены столиком, но это глупости, просто голос не поставлен! По моему мнению, это означало только то, что его нужно поставить, разучить новый репертуар, и все. Это требовало много денег, а они таяли, как снежинки на теплой ладони…

Адриенна не выдержала и, горько поплакав, но не потому, что страстно желала карьеры певицы кабаре, а потому, что бросала меня одну, вернулась в Мулен. Я пыталась доказать, что это временно, что к началу сезона мы сумеем поставить себе голоса, сшить подходящие для показа импресарио наряды, научимся двигаться, как это делают солистки… но Адриенна не верила.

Проводив ее на вокзал, я вернулась домой и долго лежала, глядя в темноту и пытаясь убедить сама себя в том, в чем еще утром убеждала сестру. Что делать? В Виши у меня не было клиенток, на заказы которых я могла жить. Поддержки со стороны приятелей, как в Мулене, тоже не было, надеяться оставалось только на себя.

И все-таки я была готова голодать, но не сдаваться! Упорно репетировала и репетировала несколько месяцев, но тщетно. Надежда рухнула, когда стали набирать артисток для нового сезона. Ни на одном прослушивании я не прошла! Директора не увидели во мне актерской жилки.

Желания стать певицей, даже такого сильного, как у меня, оказалось мало, требовался голос. Никакие репетиции до изнеможения, никакие старания не помогли, меня не взяли ни на одну сцену! Сезон начался, а я осталась не у дел. Это было крушение не просто надежды, рушилась вся будущая жизнь. Что делать?

Весь сезон я проработала в Виши… разливая воду курортникам. Но сезон закончился, отдыхающие разъехались, жить стало просто не на что. Я прекрасно понимала, что ни в какое кафе меня не возьмут и петь я не буду. В Виши делать было просто нечего, придется возвращаться.

Назад в Мулен или вперед к новой жизни?

Певицы из меня не получилось, но, может, получится что-то другое? Мысль была достаточно бодрой, если вспомнить мое тогдашнее положение.

Мулен принял меня равнодушно, то есть совершенно равнодушно, словно и не было веселой певицы Коко в «Ротонде». Бальсан пожал плечами:

– Я тебе говорил, что ничего не получится.

Что я могла ответить, «спасибо за поддержку»? Но почему он должен меня поддерживать?

И снова были дни и ночи с иголкой в руках, но теперь уже без Адриенны, которая жила у Мод Мазюэль за городом. Мод была весьма странной особой, огромная, безмятежно величавая, она не ходила, а словно плыла по жизни. Увидев такую, любой мгновенно верил, что у нее все в руках и все под контролем. Несмотря на гладкое, без единой морщинки лицо Мод, никому в голову не приходило, что она молода, Мод звали мамашей все – от сопливых мальчишек до пожилых ловеласов. Под ее крылышко стремились спрятаться многие девушки, ей почти ежедневно кто-то плакался в пухлое плечо, будучи твердо уверенным, что уж Мод заставит негодника жениться или хотя бы признаться в любви.

Ей бы содержать бордель, но она решила иначе: бордель – это грубо, можно же куда изящней. Изящней оказалась вилла в Совиньи рядом с Муленом. Там почти ежевечерне собирались веселые компании, ели, пили, шутили, занимались любовью… Но у Мод нельзя снять девочку на ночь, уединяться полагалось только тогда, когда отношения определены, а до этого сладостного момента нужно красиво ухаживать за объектом страсти, дарить подарки избраннице, а заодно и самой Мод.

Если пара вообще складывалась, Мод получала нечто вроде комиссионных за сводничество. Кем она была? Свахой, сводницей, но не развратницей. Она не поощряла «измен», когда сегодня девушка принимает ухаживания одного, а завтра другого. Такие вертихвостки изгонялись с напутствием:

– Выберешь одного – приходи.

Адриенна была ее любимицей, она не спешила ни с кем в постель, зато за внимание самой Адриенны боролись сразу трое – граф, маркиз и еще кто-то, стараясь один другого переплюнуть в щедрости. Денег было немного у всех троих, что не мешало ухажерам поставлять на вечеринки самые изысканные сладости и вина, а самим дамам (Адриенне и Мод) без конца делать мелкие подарки. Подарки были грошовые, но когда нет белого хлеба, едят черный, все лучше, чем ничего.

Сама Адриенна немного погодя влюбилась, причем взаимно, в барона де Нексона, которому жениться на бесприданнице равносильно отказу от наследства – непозволительная роскошь для человека, живущего только на средства родных. Они очень долго были верны друг дружке и, дождавшись смерти отца барона, все же обвенчались. Через много лет моя Адриенна стала баронессой Нексон, а я так и осталась Мадемуазель Шанель, правда, с добавкой «Великая».

Однако попытка бегства в красивую жизнь не прошла бесследно. Поняв, что привезла оттуда, кроме разочарования, нечто куда более серьезное, я ужаснулась. Беременность в моем положении равносильна смерти!

Что было бы, роди я? Презрение родных? Это самое легкое. Чего ожидать от дочерей безумной Жанны Деволь, яблоко от яблони… Старшая родила, теперь вот средняя… Если они станут каждый год приносить по младенцу, впору открывать отдельный приют для этого семейства.

Дать жизнь ребенку, которому никто не будет рад, на котором всегда будет позор незаконнорожденного? Выйти замуж за какого-нибудь вдовца с шестью детьми и всю жизнь выслушивать от него упреки в распутстве? Или жить у родственников вместе с ребенком, понимая, что тебя держат только из милости? Клеймо матери грозило стать и моим.

Нет! Я пошла к акушерке. Лучше взять на себя грех перед неродившимся ребенком, чем всю жизнь стыдливо отводить глаза перед рожденным вместо ответа на вопрос об отце.

Женщина была пожилой и много повидавшей на своем веку.

– Нет, мадемуазель, я не стану вам делать аборт. Это ваша первая беременность, если ее лишиться, можно совсем не иметь детей.

Послушать акушерку и оставить ребенка? Временами мне кажется, что свой главный выбор я сделала именно тогда, ведь не будь аборта, дальше Варенна мне ничего не видеть.

Я сидела на стуле, прижимая к груди сверток с запасным бельем и простыней, и молча плакала. Плакала сухими глазами!

И вдруг начала говорить. Я рассказывала о матери, которая любила отца больше жизни, родила от него сначала Жюлию, потом меня, а потом еще четверых. Когда стало видно живот в первый раз, родители выгнали ее из дома, пришлось разыскивать нашего отца и пытаться заставить его если не жениться, то хотя бы признать ребенка. Он признал. Но не женился. И даже после моего рождения не женился тоже. Только Антуанетта родилась «законной», нас с Жюлией оформили потом.

У нас не было своего дома, жили у родственников. Всегда как приживалы, всегда на птичьих правах. Но мать все так же неистово любила отца и забывала про нас, его детей. Боясь, что однажды он просто не вернется, стала ездить следом. Заводила очередного ребенка и уезжала снова.

Отцу она со своей любовью была в тягость, это я уже понимала. Мужчину нельзя заставлять жениться или любить себя, если это делать, он обязательно уйдет. Теперь я понимаю, что отец разъезжал и из чувства протеста тоже, когда тебя держат в клетке, обязательно хочется на свободу. Не всем, конечно, но нам с отцом хотелось.

А детей навязывать их папаше нельзя тем более…

Я говорила и говорила, в глазах появились слезы, они текли по щекам, но я не вытирала. Впервые с тех пор, как за отцом захлопнулась дверь приюта в Обазине, я откровенно рассказывала о себе. А чужая женщина слушала.

– Снимай свою юбку и ложись на кровать. Придет время, когда ты пожалеешь о сегодняшнем решении. Но я знаю, что если не я, то это сделает кто-то другой, ты сумасшедшая.

Потом были несколько часов боли и несколько дней откровенного страха. Все обошлось, заражения не случилось, но она права, наступил день, когда я горько пожалела об аборте, потому что ребенка от Боя выносить не смогла, и детей у меня не было.

И все-таки, если бы я не поступила так, не было бы и меня самой, не было бы Коко Шанель.

Там, на чистенькой кровати у акушерки, я перешагнула невидимую сдерживающую черту. Нет, я не стала ни шлюхой, ни распутной, но поняла, что никто ни от чего меня не защитит, а еще поняла, что хочу жить другой, обеспеченной жизнью, хочу свободы выбора, хочу денег!

У меня не будет выводка детей, как у моей матери, я не стану страдать из-за мужчин и бегать за кем-то. А еще добьюсь высокого положения, достаточно высокого, чтобы не беспокоиться о куске хлеба, чтобы чувствовать себя независимой ни от родственников, ни от кого-то другого. Я смогу сама выбирать мужчин, и они будут счастливы этим выбором!

В своем желании стать независимой, причем богатой, я была не оригинальна. Тем нелепей оно звучало.

Я и богатство… Откуда?! Клады в нашем садике никто не зарывал, чтобы можно откопать кубышку с золотыми пиастрами. Наследства в миллионы не предвиделось, дольше врать самой себе глупо – отец все так же ездил по ярмаркам и торговал мелочью. Случайно я увидела его, но сама себя убедила, что ошиблась.

С памятью об отце следовало что-то делать. Если мать просто умерла на моих глазах, то ждать возвращения отца больше не стоило, это мешало жить. И тогда усилием воли я отправила его в Америку окончательно. Он там, богатый или почти богатый, с толстенной сигарой во рту, в пиджаке и жилетке с цепочкой из кармана для часов, он приедет… когда-нибудь… потом… А пока надо жить самой.

Мир поделился на мужчин и женщин.

Первых нужно было завоевать. Всех. Даже если они мне не нужны. Я не собиралась становиться любовницей каждого, кто ходил в брюках, но я желала нравиться.

Так и было всю оставшуюся жизнь. Ни один мужчина не мог устоять перед моим шармом, если я этого желала, так есть и сейчас, когда мне уже много лет, я выбирала сама и чувствовала свою власть.

Но тогда для этого не было никаких предпосылок. Стать безумно привлекательной, когда ты плоская, как доска, с мальчишеской фигурой, маленькой грудью и узкими бедрами, притом что в моде роскошные телом красавицы… Оставалось одно: изменить моду! Это не так просто.

Вторых (женщин) мне было жалко. Чтобы понять почему, достаточно посмотреть, как одевалась или раздевалась дама. То, что выглядело красиво, когда умопомрачительная женщина проплывала мимо, шурша шелками и покачивая перьями на огромной шляпе, в действительности было ужасным. Снять все это самой невозможно, надеть – тем более.

Корсеты затягивались горничными, иногда даже вдвоем, все зашнуровывалось, завязывалось, укреплялось, закалывалось, завивалось, подкладывалось, подшивалось… Только чтобы женщина могла медленно пройтись, демонстрируя себя. Что она показывала? Тело, стиснутое китовым усом и множеством застежек? Волосы, уложенные с безумным количеством помады и украшений, да еще и прикрытые огромной шляпой с перьями? Каждый день заново укладывать всю эту роскошь не будешь, а потому от них пахло грязными волосами.

Турнюры возвышались над задами, превращая женщин в подобие гусынь. Длинные подолы сметали с улиц грязь. Запах пота заглушался духами, которые использовались целыми флаконами. Редко от кого пахло чистотой, обычно был запах грязи. У меня очень хорошее обоняние, а потому особенно трудно.

И в этом мире мне предстояло навести свой порядок. Конечно, не мне одной, но тогда я думала только о себе. А что еще оставалось? Никто другой обо мне думать не собирался.

Почему нужно подчиняться общим правилам, если они меня не устраивают? Почему нужно быть благовоспитанной, выйти замуж, нарожать детей и всю жизнь тянуть свою лямку, эту же жизнь проклиная? Почему нужно зависеть от мужчин, от всеобщего мнения, много от чего? Почему нужно быть как все?

Но чтобы не подчиняться правилам, а самой их диктовать, нужны деньги, это я уже понимала. Деньги были у мужчин и крайне редко у женщин, ни те ни другие просто так делиться не собирались. Заработать самой, но как? Мы могли день и ночь напролет шить и не вылезать из нищеты.

Адриенна сделала выбор, она поселилась у Мод и стала, по сути, содержанкой. На ней не женились, но ее любили и оплачивали. Позже Адриенна все же добилась своего – вышла замуж за барона, удачно, счастливо, по любви. Я была рада за нее, мне такого не удалось. Просто Адриенна влюбилась в того, кто мог долгие годы в ответ любить только ее и кому не нужно поддерживать свой имидж женитьбой.

Я решила иначе. О любви речи не шло, значит, мужчин можно только использовать. Я тоже стала содержанкой, только необычной.

Не судите да не судимы будете… Как это верно, человек обязательно получает от судьбы то, за что осуждает других. Можно упрекнуть меня, что постоянно ворчу и всеми недовольна. Я не осуждаю, а критикую, это не одно и то же!

Содержанки недостойны уважения? А кем я стала для Бальсана? Не совсем содержанкой, конечно, и все же…

Этьен Бальсан

Когда человек перестает уважать сам себя? Когда делает то, за что осуждает других, или не делает то, что, по его мнению, должен делать. Как вернуть уважение? Нужно убедить себя, что ваше поведение обоснованно. Если не можете, поступайте как должно или не осуждайте.

Закончилась эпопея с попытками стать великой актрисой (все равно через много лет я буду брать уроки вокала, но, если честно, просто от безделья). Это был не просто щелчок по носу, жизнь заставила меня понять, что, просто пожелав что-то, вряд ли его получишь. За все надо платить, а саму жизнь воспринимать такой, какая она есть, а не какой ее описывают в слащавых романах. Благородные разбойники бывают только в книгах, в жизни они вовсе не такие. И спасать себя надо самой.

Но теперь знала одно: я должна добиться независимости, а независимость – это деньги. Однако таких денег, как предлагала своим приятельницам Мод, я тоже не хотела.

Мод Мазюэль жила на вилле в Совиньи и держала нечто вроде салона. Это не был дом терпимости, упаси боже, иначе я утащила бы оттуда Адриенну за волосы! Но это дом для свиданий влюбленных парочек. Там устраивались замечательные вечера, куда можно прийти со своим другом или подружкой. Однако допускались не все, только личные знакомые самой Мод, она действительно не желала превращать свою виллу в бордель.

Адриенна жила на вилле постоянно, и к ней тоже приходил возлюбленный. Это личное дело моей дорогой Адриенны, потому рассказывать не буду.

Я бывала у Мод очень редко, во-первых, не с кем встречаться, во-вторых, я стала много осторожней, одного похода к акушерке вполне хватило. Иногда Мод водила нас с Адриенной на скачки – модное развлечение богатых. Наверное, наша троица выглядела уморительно – посередине мощная, словно тумба для афиш, Мод, а по бокам мы с Адриенной, обе как раз по половине ширины мадемуазель Мазюэль.

Чтобы не смотреть на трибуны, где сидели те, у кого кроме денег имелось еще и имя, я старалась подойти ближе к ограждению. Туда не слишком стремились остальные – из-под копыт летели комья земли. Зато туда часто подходил Этьен Бальсан, для которого лошади были самым дорогим в жизни.

У Этьена заканчивался срок службы, и он купил в Руайо поместье, где можно организовать конный завод. Полученное наследство помогло осуществить эту идею. Бальсан ни словом не вспомнил мой долг и неудачную карьеру, не потому, что столь уж благороден, просто его интересовали лошади и женщины совсем другого склада, чем я. А выделенная на мой эксперимент сумма вовсе не казалась значительной. Этьен не требовал благодарности.

Встречая меня на скачках, он старался объяснять достоинства той или иной лошади, указывать на недостатки, что-то прогнозировать… Я даже не помню, сбывались ли его прогнозы, важнее, что красота этих животных увлекла, а азарта мне и без объяснений Бальсана не занимать. Я редко делала ставки, не имела свободных денег, но мысленно всегда указывала победителя. Больше всего мне нравился номер пять, не определенная лошадь, а сам номер. Кто мог тогда знать, что этот номер станет счастливым на всю жизнь.

Днем и по вечерам работа за швейной машиной (хотя мне все больше и больше нравились ножницы), в выходные чай или кофе с пирожными с приятелями в салоне, скачки или вилла Мод…

Весело? Черта с два! Я дохла со скуки. Но хотелось не выть на луну, а кого-нибудь искусать, хотя на фотографиях того периода у меня вполне мирный и благостный вид. Разглядывая эти снимки, я иногда не верю своим глазам. Как можно так безмятежно улыбаться, когда на душе не то что кошки – целые тигры скребли? Кого я пыталась обмануть, окружающих или все же себя?

Бальсана не обманула, он понял, что мне тошно.

Мне двадцать четыре года, и хотя выглядела на восемнадцать, положения это не меняло.

И вдруг…

– Ухожу в отставку, уже написал рапорт.

– И… и что?

– Ничего. Поеду в имение, там почти отремонтировали дом. Буду разводить лошадей и готовить их к скачкам.

Я знала, что Этьен давно мечтал заниматься только лошадьми, и о наследстве знала, и о ремонте купленного имения в Руайо, все знала и все понимала, кроме одного.

– А я?

Под его недоуменным взглядом вся сжалась, потом судорожно глотнула и словно бросилась в холодную воду:

– Этьен, тебе не нужна ученица?

Еще несколько мгновений, которые показались вечностью, он разглядывал меня, как диковинку, потом с удовольствием хмыкнул:

– Маленькая Коко хочет поехать со мной? Поехали!

Потом Бальсан заверял всех, что спать с той, которую не любишь и которая не любит тебя, даже удобней, по крайней мере, всегда знаешь, чего ждать. Он ошибся, думая, что знает, чего от меня ждать. Как и по поводу «не любишь». Но это было позже, а тогда я с визгом бросилась на шею Этьену.

Если честно, то зачем он взял меня с собой, не понимал никто, думаю, и он сам. Может, просто к слову пришлось?

Мод не поняла тоже:

– Он никогда не женится на тебе.

– Никто не собирается за него замуж.

– Тебе не восемнадцать лет. Чего ты хочешь?

– Независимости.

Толстуха оценивающе оглядела меня еще раз, впечатление, видно, не изменилось.

– Независимость дают только деньги. Ты не в его вкусе.

Могла бы и не напоминать, в его вкусе Эмильенна д’Алансон, но даже ей Бальсан не слишком много подарил. Не потому, что прижимистый, наш друг не отличался жадностью, а просто не желал тратить на женщин деньги.

Я прекрасно понимала все про деньги и свободу, которую они дают, как и то, что от Бальсана их не получу, но Этьен открывал мне хотя бы возможность побывать в Париже. Уже ради одного этого следовало поехать с ним в Руайо.

– А в Париже что, снова устраиваться певицей?

Нет, вот уж об этом я не думала совсем, если не нашлось желающих предоставить мне сцену в Виши, то о «Мулен Руж» даже мечтать не стоило.

И все-таки я отправилась в Руайо.

И… просчиталась.

Нет, не в Бальсане, он оказался хорошим любовником, достаточно щедрым человеком, однако и самому Этьену, и тем, кто его окружал, я не была нужна. Все в Руайо жили своей жизнью и никто моей.

У меня было все: большая светлая комната, личная ванная («Здесь можно мыться каждый день?» – «Хоть десять раз на день, если тебе не лень раздеваться и одеваться»), прислуга, еда, питье, развлечения… Кроме одного – той самой независимости.

Но в ней я пока не так остро нуждалась.

Вы можете осуждать меня сколько угодно. Я действительно жила у Бальсана, на деньги Бальсана, ездила с ним в Париж, спала с ним, каталась на его лошадях, одевалась за его счет и при этом его самого не любила. А он не любил меня. Просто приятельница, просто запасная любовница… Иногда милая, чаще очень забавная, в непохожести на остальных есть своя прелесть.

Игрушка? Возможно, но мне так хотелось спокойствия хоть ненадолго, хоть на чуть-чуть. Побыть лентяйкой, которую балуют, которой не нужно думать о том, где взять деньги, если заказчицы уехали отдыхать, чем платить за комнату, как сэкономить, чтобы купить простенькую ткань на платье.

Я, вчерашняя воспитанница приюта, за которую не платили, теперь жила в замке XVII века с огромными окнами, с камином, таким огромным, что в нем, кажется, могла поместиться вся моя прежняя комнатка, с серебряными канделябрами, с потемневшими от времени портретами на стене вдоль лестницы… У этой лестницы были перила, по ней можно бегать и вниз, и вверх одинаково безопасно. Но желания побегать через ступеньку не возникало, когда можно, почему-то не хочется.

Сначала я отводила душу, валяясь в постели до полудня, заставляя столик у огромной кровати чашками с кофе, засыпая пеплом ковер и стопки дешевых романов, которые теперь читала в виде книг, а не сшитых газетных листков, расхаживая по своей комнате в шелковой пижаме самого Этьена. Бальсан смеялся:

– В жизни не встречал такой лентяйки! А еще говорили, что ты очень трудолюбива и прилежна.

– Тебе не повезло, ты встретил меня в момент, когда я отдыхаю за все предыдущие годы.

– И долго ты собираешься это делать?

Внутри все похолодело. Неужели он потребует выметаться вон?

Но глаза Этьена смеялись, он любил насмехаться.

– Кто-то хотел учиться ездить верхом?

Я сладко потянулась:

– Обязательно… вот только еще чуть поваляюсь…

И все-таки я не считала себя содержанкой. Я словно гостила в замке Этьена, как дорогая гостья, изредка занималась с ним любовью и ничего не требовала!

Вот что позволяло не чувствовать себя униженной – Бальсан мне ничего не дарил. Это было необычно, потому что все любовницы немедленно намекали на подарки, лучше драгоценные и фамильные.

Этьен Бальсан необычен даже для своего развеселого кружка. Необычной была вся его семья.

Мы покатывались от хохота, слушая рассказы о проделках Этьена.

Еще в детстве от него хватались за голову. Однажды в имение был спешно вызван ветеринар, потому что нескольких уток поразила неизвестная эпидемия: они, как сумасшедшие, ходили с открытыми клювами. Ветеринар долго не мог понять, в чем дело, ни в каких справочниках столь странное заболевание не числилось.

Но когда пару ошалевших птиц удалось изловить и осмотреть, оказалось, что Этьен просто умудрился заклеить им ноздри, бедным уткам приходилось дышать «ртом».

Когда таких выходок набралось слишком много, дядя Этьена, который воспитывал их со старшим братом Жаком после смерти отца, решил отправить беспокойного племянника в английский колледж. Собственно, Жака воспитывать было уже поздно, он старше Этьена и встал на ноги, хотя, по мнению родни, страстное увлечение воздухоплаваньем вместо семейного бизнеса по производству сукна едва ли можно назвать достойным приложением сил.

Этьен убрался в Фолкстон с превеликим удовольствием, он явно не собирался там перегружать себя занятиями. Лошади и собака Рекс, не считая, конечно, мелких любовных интрижек, – вот что интересовало молодого Бальсана. Любимых лошадей пришлось оставить дома в поместье, а вот Рекса Этьен забрал с собой.

Немного погодя из Фолкстона пришла телеграмма: «Мы с хозяином добрались благополучно. Рекс».

Исправить Бальсана невозможно, грызть гранит науки в колледже он не собирался, но согласился послужить в армии. И отличился тут же! Во-первых, тем, что заснул на посту, а разбуженный, обругал толстячка в панамке и пенсне, посмевшего нарушить сон часового. Толстячок оказался губернатором, покой которого и должен охранять Бальсан. Снять опалу помог случай. Этьену удалось вылечить копыта полковых лошадей, чего не смогли сделать опытные ветеринары.

А потом он придумал, что желает изучать редкое восточное наречие, чтобы стать переводчиком. Только во всей Франции якобы имелся лишь один человек, этим наречием владеющий, – в Мулене. Так пехотинец Бальсан оказался среди лошадников Мулена.

Лошади стали его страстью окончательно и бесповоротно, а скачки и подготовка к ним – основным времяпрепровождением.

Два брата, Жак и Этьен, окончательно забросили мысли о семейном бизнесе – производстве сукна, поручив его младшему брату Робберу. Жак продолжал заниматься полетами, приобретя славу одного из лучших авиаторов, а Этьен осел в Руайо, приведя в смятение всех знакомых семьи. Аристократ, добровольно удалившийся в деревню? Это странно, очень странно. Несомненно, ему есть что скрывать, он просто прячет свою прекрасную возлюбленную!

Сомневаюсь, чтобы вся эта камарилья могла отнести к числу прекрасных меня, тем загадочней было мое пребывание в Руайо. Обращал ли внимание сам Бальсан на эти ахи и вздохи кумушек? Сомневаюсь; человек, которому наплевать на мнение ближайшей родни, не мог считаться со старыми тетушками, помнившими времена Наполеона.

Вот к такому необычному человеку я попала в любовницы. Зачем? Для него просто так – мимолетное развлечение с забавной малышкой. Для меня возможность хоть ненадолго окунуться в беззаботную жизнь.

Было ли это падением? Смотря с какой точки зрения. Неужели лучше развлекаться на вилле у Мод, потому что там делают вид, что собираются пожениться? Бальсан никогда ничего не обещал, он просто позволил приехать к нему и пожить. Пока. Пока кому-то из нас не надоест. Конечно, я прекрасно понимала, что если наскучу ему, то буду выставлена за дверь в два счета, церемониться Этьен ни с кем не стал бы. Но об этом лучше не думать. Пока я наслаждалась относительной свободой ничегонеделания.

Но сколько можно бездельничать и разыгрывать из себя лентяйку? Довольно быстро выяснилось, что ничегонеделание – тяжелый труд, мне он не под силу.

Управлять хозяйством Этьен совершенно справедливо не доверял, да я и не стремилась. Оставалось примкнуть к его развеселой компании, увлеченной верховой ездой и то и дело перемещавшейся вслед за лошадьми Бальсана со скачек на скачки. Но как можно примкнуть, не умея ездить самой?

Этьен уже намекал, что, пока стоит хорошая погода, можно бы и поучиться… Он не знал главной моей проблемы: отсутствия одежды для верховой езды. Не садиться же в седло в единственном на все случаи жизни костюме или в шелковой пижаме самого Бальсана. Когда я представила себя в большой пижаме с широкими развевающимися на ветру штанинами, стало смешно. Но смех проблему не устранил.

Представляю, что сказала бы Эмильенна. Нет, она даже не поняла бы, что проблема существует. «Попроси у Бальсана! Должен же он одевать тебя». Я ничего не собиралась просить у Бальсана, пока у меня оставался хоть один собственный франк. Одно дело пить кофе или курить сигареты (по глупости из воспоминаний о своих прежних посещениях замков я научилась курить – привычка, которую изжить так и не удалось), ездить вместе с его командой, и совсем другое – просить денег на костюм. Я не только не протянула руку, но и отказалась, когда, видно, что-то сообразив, Бальсан сам предложил сшить амазонку.

Нет! Но во что-то одеваться нужно, пришлось искать другой выход. У меня еще не было такой сноровки, чтобы самой сшить амазонку, к тому же нутром чувствовала, что конкурировать с остальными в этом женском наряде не смогу.

Когда я что-то не могу, как все, делаю наоборот, обычно получается хорошо.

Если для посадки в дамское седло нужны амазонка и шляпа, которые мне самой не по карману и будут сидеть, как на козле бриллиантовое ожерелье, значит, надо учиться ездить в мужском седле.

Жокеи примерно моего роста и сложения, потому проблем с седлом не было, но для такой посадки потребовались брюки и сапоги. К моему ужасу, оказалось, что экипировка жокея мне тоже не по карману, купить роскошные кожаные сапоги без поддержки Бальсана я не смогу. Хоть возвращайся в Мулен, чтобы подработать!

Но об этом не могло быть и речи, я прекрасно понимала, что уехав, обратно не вернусь. Бальсан неизвестно зачем пригласил меня в имение, второй раз этой глупости не сделает. Нет, он не только не гнал, был даже рад моему обществу, находя забавной, но рассчитывать на его повторную настойчивость не стоило.

Выход нашелся неожиданный, я увидела на одном из конюхов брюки английского покроя и заказала себе подобные, немало удивив сельского портного. Получилось замечательно!

Увидев меня в такой экипировке впервые, Бальсан замер с открытым ртом и долго не мог высказаться, потом все же мотнул головой:

– Только никому не показывайся…

– Вот еще! Ты считаешь, что это хуже, чем нарядиться в дурацкий корсет, делающий женщин похожими на дородных гусынь, которых откармливают к празднику?

Снова замерев на несколько секунд, Этьен наконец махнул рукой:

– Ладно, садись в седло.

Легко сказать садись, а как это сделать, если стремя почти на уровне груди, а седло и того выше?

Началась нелегкая учеба. Сначала я училась просто из чувства протеста, потому что в первый день Этьен фыркнул:

– Оставь эту затею, верховая езда не для тебя.

Потом понравилось. Я подружилась с конюхами и жокеями, которые немало помогали советами. Немного погодя я ездила уже прекрасно, чем тронула сердце Бальсана и потрясла всю компанию. А через несколько месяцев была лучшей наездницей Руайо!

Я быстро стала своей в их компании, но все равно оставалась чужой, потому что была необычной. Надевать мужские брюки и рубашку Этьена можно, когда собираешься носиться по полям или Компьеньскому лесу, но никак не на вечеринку или когда выезжали на скачки. Моя прежняя одежда тоже слишком скромна. Неужели придется и себя утягивать в корсет или подкладывать дурацкий турнюр?

Однажды я все же попробовала так вырядиться.

У меня самой никогда не было ни полного корсета, ни турнюра, ни роскошного платья; то, что мы с Адриенной сооружали для себя, немилосердно экономя каждый сантиметр ткани, отличалось от нарядов приятельниц Бальсана, как черный хлеб от пирожных. Но даже по сравнению со скромницей Адриенной я была ничем. Кафешантанные наряды «Ротонды» и «Альказара» годились только для сцены.

Может, и мне пошли бы все эти кружева и перья? Но где их взять?

Эмильенна, приезжая к Бальсану в имение, иногда оставалась на несколько дней, а потому не таскала за собой огромные коробки с платьями и шляпами. Все это лежало и висело в шкафах в комнате, которую она занимала. Комнаты не закрывались, в имении Этьена все запросто.

Выбрав момент, когда гостей в поместье не было, Эмильенна должна приехать только завтра, а Бальсан – вернуться послезавтра, я осторожно заглянула в комнату соперницы. Чисто… вкусно пахло духами… за скрипучей дверцей шкафа несколько нарядов, аккуратно повешены, и два корсета. Вот чем мне всегда нравилась Эмильенна, так это своей чистоплотностью и аккуратностью.

И тут я решилась. Позвала горничную, с которой была в очень хороших отношениях:

– Мари, помоги мне.

Та в недоумении распахнула и без того не маленькие глаза:

– Что вы собираетесь делать, мадемуазель?

– Примерить одно из платьев мадемуазель д’Алансон. Думаю, не заказать ли мне такое же?

Вряд ли Мари поверила в мое желание заказать сумасшедший наряд с перьями и цветами, а главное, в финансовые возможности. Слуги всегда в курсе дел хозяев, думаю, слуги Бальсана знали, что я не беру у него денег, и именно потому смотрели на меня уважительно.

– Вряд ли вам пойдет этот наряд, но если хотите, мы можем попробовать.

Если вы думаете, что обрядиться в сумасшедшее количество всякой всячины, составляющей наряд светской дамы, легко, то сильно заблуждаетесь. Первой проблемой оказался корсет. Эмильенна имела весьма привлекательную фигуру благодаря искусству портних, создающих эти орудия пыток. Но у нее хоть было из чего фигуру формировать! Корсет утягивал тело так, чтобы все оказывалось либо над ним, либо под ним – получались грудь и бедра.

А у меня не нашлось что утягивать! Как ни шнуровала бедная Мари, как ни старалась, грудь так и не появилась, декольте упорно оставалось полупустым. Я попыталась прикрыть это безобразие боа из перьев, получилось еще хуже. С таким же успехом можно было обрядить в эту роскошь один из столбов ограждения.

Мне категорически не шли женственные наряды с рюшами, оборками, перьями и прочей чепухой, выглядела огородным пугалом. Кто не верит, может посмотреть фотографии периода Руайо.

Если тебе не подходит то, что носят все, разве это не повод, чтобы изменить моду?

Нет, не повод. Это причина! Не имея возможности ни сшить, ни носить дорогие платья с турнюрами и огромные шляпы с кинжально торчавшими перьями куропатки или здоровенными павлиньими, я попросту приучила остальных носить то, что шло мне!

Поистине, если гора не идет к Магомету…

Хорошо, что Бальсан не дарил мне нарядов, иначе я бы превратилась в чучело с перьями на голове.

Но тогда…

Мари почти с тоской предложила:

– Может, подложить что?

Стало смешно; хороша фигура, если вместо того, чтобы прилагать усилия по уменьшению объемов, как делают другие, мне нужно что-то подкладывать.

– Подушку, Мари!

Мы хохотали до слез, представляя, как я сначала подкладываю подушку вместо груди в декольте, а потом она совершенно не вовремя вываливается!

Зато когда я, все еще в наряде, взятом из шкафа Эмильенны, оглянулась, смех застрял в горле. Мари тоже смогла лишь ойкнуть – на пороге, с недоумением разглядывая веселую вакханалию, стояла хозяйка платья и корсета!

Кажется, она поняла, в чем дело. Но Эмильенна имела совершенно не стервозный нрав или просто не показывала его при мне. Никакой бури не последовало, посмеялась вместе с нами и посоветовала:

– Габриэль, вам нужен другой корсет. Что тут утягивать, если вы худы, как спичка?

– Как жердь!

– И в платье не стоит так открывать грудь, лучше сделать декольте повыше.

– Да не собираюсь я носить такое! Извините, что взяла ваши вещи, я приведу в порядок, а если хотите, выплачу вам их стоимость.

Сказала и с тоской подумала, что моих средств не хватит на этот наряд, придется просить у Этьена.

Эмильенна махнула рукой:

– Не стоит, платье все равно давно висит без дела. Я хотела спросить о другом. Ваша шляпка, в которой вы были вчера… Я нарочно приехала, чтобы попросить сделать мне такую же.

Честно говоря, я не слишком поверила этому объяснению, просто она не хочет вгонять меня в краску. Но разговор поддержала, в результате простая соломенная шляпка, которую я переделала по примеру манипуляций тети Луизы в Варенне, перешла в руки Эмильенны.

К моему удивлению, оказалось, что подруга Бальсана действительно решила носить усовершенствованный мной головной убор! Хотя изменения, которые потом внесла в его вид сама Эмильенна, на пользу не пошли, все равно шляпка разительно отличалась от того, что располагалось на головах остальных. Получить такую поддержку… Эмильенна д’Алансон, одна из «трех великих» – трех знаменитых кокоток того времени, дамы света проклинали их в гостиной, тайно копируя наряды. Можно сказать, что Эмильенна тогда была из тех, кто делал моду Парижа.

Мне и в голову не приходило, что совсем скоро я сама буду диктовать эту моду.

За Эмильенной последовали остальные, теперь в мои шляпки нарядились все посетительницы Руайо.

Меня поразило не только, что Эмильенна не стала протестовать из-за моего самовольного вторжения в ее комнату и в ее гардероб, – она назвала меня Габриэль, вместо Коко, как все привыкли.

Это прозвище однажды вспомнил Бальсан, называя меня так, вероятно, из желания подчеркнуть свое отношение. Оно мгновенно прилипло, подхватили даже те, кто никогда не был в «Ротонде» и не слышал моих петушиных куплетов.

Обижаться глупо, потому что приятели тут же обозвали самого Этьена «Рико», получилось «Коко-Рико» – петушиный крик. Правда, к самому Бальсану чаще всего обращались по фамилии, а ко мне по прозвищу. Забавная Коко, смешная Коко, дерзкая Коко, задиристая Коко… Все эпитеты хороши, как бы только не превратиться в клоунессу.

Я действительно частенько забавляла всю компанию, давая весьма едкие комментарии статьям в газетах, чьим-то нарядам, поведению, суждениям. Дамы развлекались тем, что интересовались моим мнением по поводу какой-нибудь особы. Прекрасно понимая, чего от меня ждут, я шла у них на поводу, высказывая что-нибудь весьма нелицеприятное.

Однажды задумавшись, почему приятельницам Бальсана нравятся мои едкие замечания, поняла: они всегда спрашивали об отсутствующих и с удовольствием смеялись над кем-то за глаза. Так же смеялись и надо мной?

Но дерзить мне понравилось, я не столь уж строго относилась к тем, кого порицала, говорила дерзости скорее из протеста. Дамы света и полусвета носили немыслимые наряды, в которых не то что двигаться, даже стоять неудобно! Их шляпы с трудом проходили в двери, хоть расширяй дверные проемы! Корсеты изгибали тело в виде буквы S! От каждой невыносимо пахло из-за вылитого на себя флакона едких духов!

А что им было носить, если другой одежды просто не придумали? Какие шляпы выбирать, когда других нет? Какие корсеты заказывать, если в моде оттопыренный зад и этот самый силуэт S?

И только одного я не могла оправдать – запаха немытых волос и пота из подмышек. К счастью, большинство кокоток любили чистоту.

Как мне хотелось сорвать с каждой нашлепки турнюров, расшнуровать корсеты, ощипать перья на пыльных шляпах! Но тогда мое время еще не пришло, позже я сумела заставить женщин носить удобную одежду. Элегантность без удобства невозможна! Если вы, конечно, не хотите быть просто малоподвижной куклой в витрине магазина, разряженной и глупой.

К сожалению, этим грешат многие кутюрье и сейчас. Когда по подиуму с сознанием большой значимости важно шествуют угловатые дылды в мешках из-под картошки, увешанных старыми консервными банками или обрывками газет, я задумываюсь: стал бы сам кутюрье надевать вот такое или нарядил бы в свой «шедевр» жену? Уверяю вас, НИКОГДА! Зачем же выдавать это за моду?

Мода – это то, что можно носить, что с подиумов выйдет на улицу, что станут копировать, чему будут подражать. А мешки из-под картошки – театральные костюмы. Господа, не смешивайте театр и жизнь, это не одно и то же.

Что я делала у Бальсана и кем там была?

Самое страшное для человека – попасть в колею. Жизненная колея лишает самой жизни, потому что следование «положенному» лишь слабое ей подражание.

Каким-то внутренним чутьем я всегда стремилась этой колеи избежать. Сначала получилось, потому что стала сиротой. Воспитывайся я в добропорядочной семье, едва ли избежала бы участи быть выданной замуж «как положено», нарожать детей и всю жизнь мечтать о свободе, считая таковой походы на ярмарку по воскресеньям или бунт в виде замены лентами цветочков на шляпке.

Второй раз меня вытащили «Ротонда» и Виши, пусть это был провал, но ведь была и попытка!

В третий раз помог Бальсан с его Руайо и лошадьми. Он вытащил меня (хоть и по моей просьбе) из этой колеи и… оставил на обочине!

Я не входила в планы Бальсана ни в каком виде, не вписывалась в его жизнь. Жизнь резво катилась мимо, а я просто стояла в стороне и смотрела. Чтобы понять, куда двигаться дальше, иногда нужно и постоять.

В Руайо я научилась ездить верхом, познакомилась с миром полусвета, привыкла быть раскрепощенной и… поняла, что это все не для меня. Не потому, что не имела внешних данных кокотки, а потому, что желала иной независимости. Я хотела иметь деньги, которые бы мне эту независимость обеспечили, но только не из чьих-то рук.

Значит, надо заработать самой! Чем? Как в Мулене, мелкой переделкой и починкой нарядов? Приятельницы Бальсана вполне могли обеспечить меня такой работой, но каким тогда было бы мое положение? Хуже не придумать. Обшивать и развлекать веселую компанию? Ну уж нет! Я даже шляпки приятельницам переделывала бесплатно, хотя тратилась на покупку лент и самих колпаков.

Все больше подружек Бальсана носили шляпки, которые выглядели весьма непривычно для тех времен. Это вызывало жгучий интерес на ипподромах, привлекало внимание к девушкам из нашей компании и даже приводило к вопросам: где вы купили такую необычную шляпу?

В какой день мне пришла идея открыть свой магазин? Не помню, хотя должна бы помнить, ведь это было судьбоносное решение.

Что, если заняться этим не в Руайо, а в Париже, чтобы мои шляпки смогли покупать все желающие? Я точно знала, что на этом можно сделать деньги.

– Бальсан, я не хочу сидеть на твоей шее.

Он расхохотался:

– Слезай!

Можно бы обидеться, но я взяла себя в руки:

– У тебя в Париже квартира, позволь использовать ее?

Выражение его лица стало презрительным.

– Хочешь принимать там клиентов?

Я прекрасно поняла, что он имел в виду, но спокойно пожала плечами:

– Не клиентов, а клиенток. Я буду делать шляпы там.

Убрать выражение гадливости Этьену удалось не сразу, хмыкнул:

– А в Руайо этого делать нельзя?

– Мне нужен Париж.

Вообще-то, я выбрала не вполне удачный момент для разговора. Один из его скакунов захромал, а кобыла, на которую Бальсан делал ставку, вдруг оказалась брюхатой. И теперь он не знал, кого сначала убивать – конюха или жокея, или обоих сразу. Бальсану было совсем не до моих авангардных шляпок.

Но я в очередной раз убедилась, что если не видишь выхода из положения, поступай нелогично и именно это окажется выходом.

– Я же не могу все время резвиться в Руайо. Что я буду делать дальше?

Бальсан отмахнулся от меня, как от назойливой мухи:

– Делай что хочешь!

Хорошее заявление, когда у меня нет денег. Но я не растерялась, несколько шляпных заготовок нашлось, ленты тоже, а квартирка Бальсана, расположенная в весьма престижном районе, вполне подошла для шляпной мастерской.

В Париже с Бальсаном я бывала уже не раз, но мы не жили в этой квартирке, останавливаясь в отелях. Просто из меня хозяйка никакая, а нанимать прислугу на несколько дней неудобно.

В отеле я научилась, смешно сказать, есть устриц! Думаете, это так просто, если взять устрицу в рот впервые доводится в двадцать пять лет? Первым желанием было немедленно выплюнуть этого слизняка обратно. Судорожно сделав глотательное движение, я запила моллюска полулитром вина и остальной вечер помнила уже плохо. Кажется, убеждала Бальсана, что съесть дюжину этой гадости не смогу, потому что столько вина в меня не поместится.

Бальсан хохотал, но посоветовал все же научиться:

– Устрицы любимое лакомство в приличном обществе.

Возражения вроде «этот слизняк воняет морем» или «они же скользкие!» вызывали только очередные приступы смеха.

На следующее утро, когда Бальсан уже ушел по делам, оставив меня очухиваться после эксперимента, я испытала новое потрясение. В номер принесли поднос с… еще дюжиной устриц. Этьен твердо решил воспитать из меня аристократку!

Пришлось собрать всю волю в кулак и начать экзекуцию. Первую я глотала с закрытыми глазами, убеждая себя, что так надо. Потом глаза решительно открыла, но дальше второй дело не пошло, мое нутро категорически не желало подчиняться предпочтениям аристократов.

Дело в том, что еще при жизни матери мы бывали на побережье. Я даже не помню точно, где это, запомнила только, что хозяин лачуги, в которой мы жили, приносил устриц в большом садке. Раковины были обвешаны водорослями, отвратительно пахли и никакого подъема аппетита не вызывали.

Еще хуже выглядел слизняк внутри. Глотать это?! Ну уж нет! Хозяин насмешливо поинтересовался:

– Как же ты будешь есть их, когда станешь богатой?

Я и богатство в те времена были столь несочетаемы, что слова вызвали смех. Но попытка проглотить скользкую устрицу привела к извержению содержимого желудка обратно.

Теперь же мне предстояло научиться глотать их, не морщась. Я могла изменить фасон шляпки, даже фасон платьев, но отменить любовь к устрицам не могла. Это одно из немногих, к чему все же пришлось приспосабливаться. Потом я привыкла и даже стала находить удовольствие в поглощении моллюсков, правда, не дюжинами, но парочку можно.

А тогда… Съесть дюжину означало заболеть животом на неделю. Попытка уговорить горничную присоединиться к трапезе, чтобы меньше осталось мне самой, не удалась. Бедная девушка не смогла скрыть своего отвращения к моллюскам, она в пищевых пристрастиях не слишком отличалась от меня (или я от нее?). И вот это понимание, что я, как горничная, не могу есть то, что с удовольствием едят аристократы, заставило не только проглотить без последствий всю дюжину, но и внушить себе мысль о приятности такой трапезы.

– Как же ты их ешь?

В моем голосе звучала насмешка. Я смогла победить даже собственное нутро!

Горничная удивилась:

– Нас никто не заставляет глотать устриц…

– А если тебя пригласят в ресторан?

– Кто?

Продолжать разговор не имело смысла. Он становился похожим на издевательство, но все равно происшествие доставило мне удовольствие. Я победила, почему-то показалось, что, одержав такую нелепую победу над собой, стала свободней. Словно вошла туда, куда ход до сих пор был закрыт, и теперь имела возможность уйти, если пожелаю. Маленькая победа на пути завоевания независимости.

Но устрицами Париж не ограничивался. Квартира Бальсана очень пригодилась, потому что именно там начался мой бизнес.

Кажется, я нащупала свою колею, отличную от других тем, что главной в ней была работа. Работа тоже бывает разной, можно с утра до вечера трудиться в мастерской, выполняя чей-то заказ, подчиняясь диктату капризной дамы с дурным вкусом или даже с хорошим, но вынужденным, в свою очередь, подчиняться общему. А можно творить свое, переделывая сам вкус.

Я всю жизнь, начиная с той маленькой квартирки Бальсана, переделываю вкус. Раньше творила только для себя и Адриенны, потом для подружек Бальсана, а потом стала для всего мира. И мир подчинился!

Выходит, не зря Бальсан вышвырнул меня из общей колеи на обочину?

Но с Бальсаном я только нащупала свое место, встать на ноги мне помог Бой Кейпел.

Это главное, за что я благодарна Бальсану, – с его помощью я встретила Боя.

Бой Кейпел

В том, что Пигмалион создал Галатею, заслуга не только Пигмалиона, но и самой Галатеи. Разве можно создать великолепную женщину без ее на то согласия?

До сих пор при этом имени у меня мороз по коже. Бой с первой минуты был именно такой любовью, а когда она стала терять яркость – ушел навсегда туда, откуда не возвращаются. Он ушел, чтобы наша любовь стала вечной.

Бой прав, так лучше. Хотя, когда это случилось, мир для меня перестал существовать.

Но сначала было столько лет счастья…

Артур Кейпел, прозванный друзьями Боем, вошел в мою жизнь сразу и навсегда.

Мы встретились в Испании во время очередной вылазки веселой компании лошадников. Этот красавец сразил мое сердце наповал. Он великолепен: брюнет с зелеными глазами, прекрасными манерами, но при этом очень простой в общении, умный, сдержанный, отменный наездник…. Я могла бы исписать восхищенными эпитетами несколько страниц.

Но так думала не одна я, Кейпела обожали все. Его одинаково хорошо принимали и в компаниях вроде нашей из Руайо, потому что он мог хохотать до упаду и шалить, и в высшем свете, потому что лордам и министрам было о чем побеседовать с человеком, пусть и имеющим тайну происхождения, но столь разумным, что сумел в тридцать лет приумножить полученное в наследство состояние, а не потратить его. Артура Кейпела одинаково хорошо принимали и англичане, и французы, его обожали везде, где бы ни появлялся.

Его прозвали Боем, но это Кейпела не смущало ничуть.

Такого я еще не видела. Богатый красавец, умевший не тратить, а зарабатывать, державшийся просто и уверенно… Принц прекрасно сидел на лошади, хотя она была не белой, а серой в яблоках.

Разве я могла устоять?

Удивительно, но первое, что я поняла: Бой воспринимает меня не как простую содержанку Бальсана, он видит во мне меня.

Кейпел мгновенно стал своим в нашей компании и частым гостем в Руайо. Ни для кого не секрет, ради чьих глаз он приезжал. Я сгорала от одного его взгляда, таяла, как мороженое на сковороде, и одновременно становилась… страшно колючей и цепкой.

Как это объяснить… Я была воском, из которого Бой мог лепить все, что ему вздумается, и была страшно прилипчивой, словно американская жевательная резинка. Знаете, есть такая гадость, которую жуют, жуют, а потом выбрасывают или прилепляют к чему угодно. Она прилипает, и оторвать очень трудно, а иногда невозможно, если попадет, например, на ткань или в волосы. В Америке даже в туалетах объявления: «Жевательную резинку к раковинам не прилеплять!» Это культура поведения.

Но мне не до культуры, я прилепилась к Бою крепче жевательной резинки к волосам. Оторвать можно, только выстригая прядь. Мое счастье, что он не отказывался, Кейпел тоже влюбился. Над нами посмеивались, но вполне добродушно.

Я до сих пор считаю, что именно Кейпел, вернее, его ко мне внимание заставило Бальсана посмотреть на меня не как на забавную игрушку, которая «смотрите, еще и разговаривает!», заметив, наконец, интересного человека.

Иногда я задумывалась, почему столько лет чувствовала себя маленькой девочкой, даже став уже довольно взрослой. У меня нормальный рост – метр шестьдесят пять сантиметров, а худая не только я. При этом на фотографиях вовсе не детский вид, так что дело не во внешности.

Просто в Обазине я была сироткой, а сиротка значит маленькая и несчастная. В Мулене «малышкой Коко», несмотря на то что совершеннолетняя. Для Бальсана и нашей компании тоже «забавная крошка Коко». Но и для Боя в Париже я первые годы была малышкой, которую нужно опекать, воспитывать, учить жизни, о которой нужно заботиться.

Знаете, каково это – после стольких лет сиротства, которое отчаянно не признаешь, вдруг обнаружить, что молодой красавец, в которого влюблена, готов играть еще и роль отца, старшего брата, воспитателя! Я купалась в волнах этой заботы и обожания, готова была стать такой, какой ему вздумается, – хорошей, плохой, даже полной дурой, только бы Кейпел смотрел на меня своими зелеными глазами и улыбался белоснежной улыбкой, только бы, просыпаясь утром, чувствовать его присутствие рядом.

Если бы Бой бросил меня тогда, только поманив новой жизнью, я бы умерла от отчаянья. Но он бросил позже, когда я уже могла выдержать любой удар, когда стала Коко Шанель, а не просто «малышкой Коко».

Он очень много сделал для меня, и главное не деньги, вложенные в открытие дела, я их сполна вернула, Кейпел сделал из меня меня! Сама я бы не справилась. Он учил, внушал, подталкивал, поддерживал…

В кинозале было темно, а потому я ничегошеньки не увидела. И приглядеться удалось не сразу. У меня всегда так, с глазами проблема.

– Почему ты щуришься?

– Подожди чуть-чуть, сейчас глаза перестанут ссориться между собой.

– Что делают твои глаза?!

– Бой, мне нужно привыкнуть, мои глаза не сразу начинают видеть хорошо.

– А как же ты работала иглой?!

– Наверное, поэтому они и устали.

На нас уже стали шикать зрители в кинотеатре, куда мы зашли посмотреть новинку. Обидно, но я действительно ни черта не видела, приходилось подолгу прищуриваться, чтобы собрать все в кучку. До Боя на это никто не обращал внимания.

А Кейпел на следующий же день повел меня за руку к своему окулисту. Тот был в ужасе:

– Как же вы живете, мадемуазель?! Очки и только очки!

Очки… это так ужасно… Но я сама понимала, что еще чуть, и останусь совсем слепой. Главным потрясением оказалась не сама необходимость надеть очки, а то, что я после этого увидела.

– Бой, я не буду их носить!

– Почему?

Наверное, он подумал, что слышит просто каприз строптивой Коко, однако я разревелась.

– В чем дело? Тебе идут очки, поверь. Твое лицо ничем не испортишь. Так даже оригинальней.

– Да я не поэтому.

– Тогда что?

– Люди уродливы, Бой. Они такие некрасивые, без очков я этого не видела.

Секунду он смотрел на меня, замерев, а потом расхохотался. Кейпел смеялся так, что не выдержала я сама.

– И я тоже урод?

Вообще-то, я вгляделась в лицо любовника с затаенным страхом, вдруг это правда? Но Бой был красив, что в очках, что без.

– Ты нет.

– Слава богу! Значит, их все же можно носить.

Я все равно не любила очки и носить постоянно стала только в… тьфу ты, чуть не написала «старости», нет, просто позже…

Было их у меня великое множество, даже карманы на своих костюмах я придумала под очки, не одна же я такая слепуха, многие женщины страдают плохим зрением, куда девать очки, не держать же все время в руках. Маленькие кармашки для этого очень удобны.

И в сумочках, сделанных позже по моим задумкам, тоже всегда были кармашки для очков, ключей и помады.

Бальсан сначала терпел нашу с Боем близость, а потом решил поговорить со мной откровенно. Был ли он в меня влюблен? Не думаю, но потерять явно не хотел. Так бывает, когда человек рядом, он вроде и не очень нужен, а когда уходит, вдруг понимаешь, что без него пусто. Это не любовь, не совсем любовь. Бальсан никогда не стал бы поддерживать меня, как Кейпел, и бороться со мной за меня тоже не стал бы. Хотя я ему очень благодарна за поддержку, без нее сгнила бы в Мулене.

– Габриэль, он не женится на тебе.

– А ты?

– Хочешь за меня замуж? Выходи.

– Нет, Этьен, не хочу.

– Кейпел на тебе не женится. Ему нужна жена с именем и положением.

– Посмотрим.

– Это из-за того, что он дал денег на магазин? Мужчина должен обеспечивать женщину деньгами на жизнь, а не на работу.

– Не поэтому, Бальсан. Я его люблю.

Не помню, действительно ли я сказала Этьену, что люблю Боя, но даже если и не сказала, все видно без слов. Важно, что он впервые за много месяцев назвал меня не Коко, а Габриэль и пытался отбить меня у другого, но теперь мне это оказалось не нужным.

– Ты всегда можешь вернуться в Руайо…

Я не вернулась в Руайо, даже когда Боя не стало, не вернулась. Я уже была сама собой, словно вылупившись из скорлупы, но с Бальсаном осталась в хороших отношениях. Он со злости уехал в Аргентину, только жить там не смог, а когда вернулся, привез мне лимоны в мешочках. Это было смешно, потому что лимоны не выдержали долгого пути и испортились. Однако видеть заботу со стороны Бальсана, тем более такую неуклюжую, очень трогательно.

Во время первой войны Руайо заняли немцы, и завод Бальсана перестал существовать. Жаль, там были такие прекрасные пастбища…

Но я уже жила другой жизнью. Переманив к себе на работу опытную шляпную модистку Люсьен, я принялась переодевать головы парижских модниц. Бедная Люсьен! Она первой испытала на себе нрав мадемуазель Шанель. Мы ссорились по любому поводу, нет, не из-за моделей, как раз их Люсьен воспринимала прекрасно. Ссорились из-за клиенток.

Мне казалось, что, создавая оригинальные шляпки и одежду, я совершенно не обязана еще и порхать вокруг заказчиц. Какого черта! Почему нужно учитывать их между собой дружбу и ненависть?! Какое мне дело до того, что супругу и любовницу какого-нибудь барона или герцога нельзя одновременно привечать в ателье? Пусть сами разбираются со своими отношениями.

Я не желала заглядывать в глаза клиенткам, полагая, что вполне достаточно просто работы, Люсьен заламывала в отчаянье руки:

– Мадемуазель, вы испортите отношения со всеми, кто приносит вам деньги.

– Тогда носитесь с вашими клиентками сами! Я не буду выходить на примерки!

Я действительно долго пряталась, уже став достаточно известной, предпочитала отправлять в салон помощниц.

Закончилось все тем, что Люсьен хлопнула дверью. Вернуть ее смог только Кейпел (разве можно отказать такому мужчине!). Мы помирились, но, думаю, ей было очень тяжело.

Говорят, со мной тяжело до сих пор. Оправдание одно, хотя с чего это мне оправдываться? Я требую с остальных ничуть не меньше, чем с себя. И если я, теперь уже Великая Мадемуазель, могу часами простаивать на коленях или топтаться с ножницами в руках вокруг манекенщицы, подгоняя и подгоняя модель, чтобы сидело идеально, то почему эта манекенщица не может пару часов постоять спокойно и не орать как резаная, когда булавка случайно задевает ее драгоценное тело? Я понимаю, что больно, но у меня уже руки не те, они дрожат и болят…

А мои швеи? Остаться вечером, чтобы переделать, потому что я поняла, как надо, не уговоришь. У них семьи…

Помню, у Дягилева был такой прием: когда у балета что-то категорически «не шло», а время репетиции уже заканчивалось и оркестранты начинали собирать ноты, к пюпитру бочком выходил Дягилев, из-под опущенных ресниц оглядывал оркестрантов и умоляюще спрашивал:

– Господа… вы же любите свою работу?

Господа с сокрушенными вздохами раскладывали ноты снова. Репетиция продолжалась до тех пор, пока сам Дяг не засыпал в партере от усталости…

Вот это работа! А если исправлять посадку рукава, думая при этом, что приготовить на ужин, рукав никогда не сядет хорошо. Может, я и стала Великой Мадемуазель, потому что мне некого кормить ужином?

Наверное, так и есть. Я заплатила за счастье работать счастьем иметь семью. Но доведись выбирать снова, я снова выбрала бы работу. Настоящее дело требует очень многого, поэтому, намереваясь заняться настоящим делом, будьте готовы забыть обо всем остальном, иначе не получится ни дела, ни этого остального.

Чековая книжка… У меня была чековая книжка! Стоило поставить подпись, вырвать листок, и готово – любой товар мог быть оплачен.

Бой хохотал надо мной, наблюдая, как я, высунув язык, тренирую и тренирую руку, чтобы подпись получалась красивая, одновременно уверенная и изящная.

Я осторожно поинтересовалась:

– А на счету много денег?

– Достаточно. Кстати, все доходы от продаж будут перечисляться именно на этот счет. Отвыкай расплачиваться наличными.

Я снова взвизгнула от восторга.

Как же мне нравилось расплачиваться чеком… В магазинах я с важным видом объявляла о том, что заплачу именно так, и лихо выписывала нужную сумму. Знаете, это совсем иное ощущение, чем доставать из кошелька бумажные деньги, даже если тех много. Пачка банкнот не производит такого впечатления, как лихая роспись в чековой книжке.

И на душе легче, потому что отдавать купюры просто жалко, я слишком хорошо знала цену труда, в них вложенного.

Однако идиллия продлилась недолго. Именно из-за книжки у нас состоялась первая (и последняя) ссора с Боем. Вернее, он меня успокаивал, а я…

Я не задумывалась, сколько денег на счету, а потому спокойно купила роскошные лакированные ширмы от Кормонделя. Бой промолчал, просто похвалив покупку, но на следующий день, когда мы направлялись в кафе, мягко посетовал, что ему звонили из банка по поводу превышения мной кредита.

– Тебе звонили по поводу моей чековой книжки?

– Дорогая, ничего страшного, просто, когда делаешь крупные покупки, предупреждай сначала меня…

Я даже дышать перестала от понимания реального положения дел. Ему звонили… Это могло означать только одно: деньги, что есть, вернее, были на счету, не мои, а его! Бой открыл мне кредит, и я тратила его деньги. ЕГО деньги!

Дальше была настоящая истерика, причины которой Кейпел никак не мог уяснить. Стараясь меня успокоить, он уверял, что переведет на мой счет столько, сколько понадобится, что у него достаточно средств не то что на лакированные ширмы, но и на весь лакированный Париж. Будет мало – заработает еще.

И тут меня прорвало:

– Я должна зарабатывать сама! Сама, понимаешь?!

– Зачем? Возись со своими моделями ради удовольствия.

И снова истерика:

– Я думала, ты принимаешь меня всерьез!

– Конечно, Габриэль. Я просто не хочу, чтобы ты слишком много времени тратила на работу.

– А я не хочу, чтобы меня кто-то содержал. Даже ты, пойми! Я не содержанка!

Ему пришлось успокаивать меня долго. Теперь я понимала, почему Бальсан противился моей самостоятельности в Париже, а Кейпел нет. Бой оказался хитрей. Этьен не мог позволить, чтобы я работала, а деньги я бы не брала. Кейпел тоже не желал этого, но он меня перехитрил, сделал вид, что зарабатываю сама.

Быть содержанкой и не догадываться об этом! Слезы снова полились ручьем.

Закончилось все обещанием:

– Я буду много работать и осторожно тратить.

– Со вторым согласен, с первым нет.

Но я не обращала внимания на возражения.

– Я все верну тебе, Бой, до франка верну.

Теперь возмутился он:

– С ума сошла?! Ты обижаешь меня.

– А ты меня. Я хочу быть самостоятельной и сама зарабатывать на жизнь. И тебе придется с этим желанием считаться!

Некоторое время Кейпел внимательно изучал мою физиономию, потом сокрушенно вздохнул:

– Упрямая, как осел.

Чтобы не рассмеяться сквозь непросохшие слезы, я попросила, предварительно звучно шмыгнув носом:

– Лучше посоветуй, как расширить мое дело.

– Поехали на курорт.

– Я спросила, как работать, а ты предлагаешь мне отдыхать.

– На курорте не все отдыхают, дорогая. Но отдыхающие с удовольствием тратят деньги. Тебе не кажется, что надо дать им эту возможность? К тому же в расслабленном состоянии эти деньги отдают легче.

Я даже ахнула:

– Бой, ты гениален!

Наверное, я сказала не так, но нечто похожее. Скорее всего, это было восклицание: «Черт, Бой, ты здорово соображаешь!» Кейпел поблагодарил за комплимент, но потребовал, чтобы ругательство исчезло из моего лексикона. Я поклялась. Только через много лет, когда я могла позволить себе говорить уже что угодно, оно снова вернулось, но никогда прилюдно и в адрес кого-то определенного.

Мы отправились в Довиль.

Сейчас существует много всяческих экономических школ, людей учат зарабатывать деньги, особенно это популярно в Америке, там делать деньги учат раньше, чем ходить или держать ложку в руках.

Моей школой был Довиль, а учителем Бой. Кейпелу я обязана всем, кроме своего характера. Упряма, как осел – это еще мягко сказано. Надо добавить: как самый упрямый осел. Я решила, что смогу зарабатывать сама, стану богатой и верну Кейпелу потраченные деньги, а еще у меня будет своя чековая книжка и большой счет в банке. Я уже знала, что это такое, и возможность его иметь очень нравилась. Но теперь меня не проведешь, я категорически отказывалась от денежной помощи Боя.

Публика в Довиле отчаянно скучала, старательно изображая веселье. Сначала я не понимала: неужели они никогда не скакали верхом, но не в дамском седле, а в мужском? Неужели не знают, что можно бегать, купаться, получать удовольствие от движения? Похоже, не знали.

Прогулки в автомобиле, когда главная забота не разглядывать окрестности, а удержать шляпу, чтобы ее не снесло ветром вместе с головой, медленное дефиле вдоль берега, укрывшись зонтиками от солнца, или прогулки под навесами вдоль магазинов…

Мужчины устраивали хоть какие-то соревнования, но дамы… дамы… Они являлись поглазеть на спортивные соревнования или даже простую игру в теннис разодетые, как на ристалищах XV века!

– Может, им предложить шляпки из соломки?

Бой кивнул:

– Предложи.

– Но где? Не торговать же шляпами прямо на пляже или вразнос на улице.

Кейпел долго думать не стал.

– Пойдем, я уже присмотрел.

На улице Гонто-Бирон, совсем рядом с шикарной «Нормандией» и казино, меня поджидало небольшое помещение, присмотренное Боем под магазинчик.

Я смотрела и не верила своим глазам. Это не квартирка Бальсана, на белых шторах, затеняющих окна от солнца, было черным по белому крупно написано: «Габриэль Шанель». Деньги у Кейпела, несмотря на все мои горячие заявления, взять пришлось. Он согласился:

– В долг. Или прими меня в дело.

Я не хотела принимать его в дело, я хотела сама. Но рисковала просто не справиться, в мастерской работали всего две девчушки, явно не имевшие понятия о ровных стежках. Пришлось спешно вызывать Адриенну и Антуанетту.

Хорошо помню, как остолбенели обе, увидев «Шанель» на шторе бутика.

– У тебя свой магазин?

– Почему шепотом? Не совсем у меня и не совсем свой, но владелица я.

Закипела работа.

Но просто ждать, когда в магазин, пусть и так удачно расположенный, толпами повалят клиентки, было невыносимо. К тому же я решила, что помимо шляп пора заниматься одеждой.

Красоту Адриенны следовало как-то использовать, да и Антуанетта была хорошенькой. В результате сестрички, как нас стали называть все, принялись прогуливаться по набережной или главной улице в моих шляпках, демонстративно заходя после этого в бутик.

Знаете, когда на улице жарко, а вы одеты в тесный корсет, множество всякой всячины и огромную шляпу, водруженную на подложку из волос, пот течет не только между лопатками, но и по лицу. Его приходится осторожно отирать, чтобы не лился в глаза. Вот когда дамы позавидовали нашим простым шляпкам безо всяких натюрмортов и чучел пернатых, без пыли и дополнительных шиньонов, шляпкам, которые можно быстро надеть и снять. Конечно, не как мужчины, которые могли запросто приподнять свои головные уборы и водрузить обратно, но хотя бы обойтись без специальной подставки со ступеньками, на которую с риском упасть и свернуть шею влезала несчастная горничная или куаферша, чтобы устроить и укрепить на волосах замученной дамы сооружение, по какому-то недоразумению именуемое шляпкой.

Зависть привела к подражанию, с каждым днем все больше дам расхаживали по Довилю «в полном безобразии», как выразился мой главный конкурент в те времена – знаменитый парижский кутюрье Поль Пуаре. Пуаре диктовал дамскую моду уже больше десятилетия, он знал, как сделать, чтобы женщина выглядела томной, хрупкой, требующей поддержки во всем, даже при ходьбе.

А я категорически не принимала такого подхода. Какого черта я должна быть беспомощной, если вполне могу не только ходить, но и бегать, не только вздыхать, но и ругаться? Приговор Пуаре был уничтожающим: «Ни на что не годна и долго не продержится!» Мне на его мнение совершенно наплевать, а возражать просто некогда, мастерская оказалась завалена работой. Скоро пришлось нанимать еще девушек и спешно обучать их, а также закупать основы для моих необычных шляпок.

– Габриэль, почему Бой так часто ездит в Париж и подолгу там бывает?

– У него дела…

Адриенна покачала головой:

– Я слышала другое. Прости, но у него там женщины.

– Наверное, Адриенна, но что я могу поделать?

– Ты так просто сдашься?

– Я не сдаюсь, но заставлять его на себе жениться не буду. Он бросил всех своих любовниц, чтобы быть со мной, но Бальсан прав – Кейпел никогда не женится на мне.

– Ты так спокойно говоришь об этом?

– Адриенна, я старательно прячу свое прошлое, Бою тоже приходится это делать. А я напоминание из этого прошлого.

– Но теперь ты другая. Вон какая… Может, ты зря взяла к себе Андре?

Андре – сын недавно умершей старшей нашей сестры Жюлии. Мы не могли оставить мальчика родственникам, и я забрала его к себе. Кейпел отдал Андре в колледж, в котором учился сам. Это было хорошо и плохо одновременно. Андре считал Кейпела своим приемным отцом, а вот меня никем, он как-то сразу отдалился, и сколько я ни пыталась завоевать доверие и любовь племянника, ничего не получалось. Словно я виновата в трагедии его матери. Боюсь, Жюлия что-то наговорила сыну обо мне, пока была жива.

У Андре благодаря мне будет все – образование, замок, деньги, должность… Я не смогла дать только семью, но этого не было и у меня самой.

В нашу жизнь вдруг вмешалась война.

Хотя Довиль от военных действий находился далеко, их начало мы сразу почувствовали. Многих знакомых призвали в армию. Многие поторопились вернуться в Париж. Один за другим закрывались бутики, заколачивали окна «Нормандии», прекратило работать казино, Довиль пустел.

Кейпел тоже собрался на фронт. Это было страшно, но он успокоил меня:

– Я обязательно вернусь, хотя бы ради того, чтобы посмотреть, как ты станешь великой.

А еще посоветовал:

– Не спеши закрываться.

– Но заказчиц нет, все в Париже.

– Война закончится не так скоро, как всем кажется, довильские пляжи наполнятся снова. Правда, думаю, не отдыхающими. Здесь тыл, сюда побегут многие.

Главное, что я запомнила из нашего прощания: совет пока не закрываться и обещание вернуться.

Мы скучали без дела в полупустом городе. Ветер гонял по пляжу обрывки афиш и газет, и я невольно вспомнила, как выглядел в конце сезона Виши. Там тоже заколачивали окна, закрывали ставни, снимали навесы… Грустно…

Но Кейпел оказался прав, он всегда бывал прав, кроме одного – когда предпочел мне другую! Война затянулась, тыловой Довиль превратился в лазарет и пристанище для многих аристократов из восточных имений. Война согнала их с насиженных мест, заставив перебраться подальше. Тут не до штата прислуги, самим бы успеть унести ноги.

Город снова был полон, однако публика совершенно другая.

– Габриэль, там в госпитале много раненых офицеров, может, там есть кто-то из Мулена? Пойдем, навестим их…

Я ужаснулась.

– Нет!

– Почему?

– Некогда! Столько работы, что хоть самой садись на всю ночь с иглой в руках, а ты предлагаешь разгуливать по госпиталям!

Антуанетта смотрела на меня с удивлением. Она не бывала в «Ротонде», а потому не понимала, что я до смерти боюсь увидеть именно кавалеристов из Мулена. Зачем, чтобы услышать восторженное: «О, Коко! Малышка Коко, спой нам про Трокадеро»?! Это было бы концом моего успеха в Довиле. Зато Адриенна поняла все, она поддержала:

– Не стоит ходить, разве что осторожно узнать, нет ли там наших…

Сестра перевела взгляд с меня на Адриенну и протянула:

– Поня-атно… Я узнаю.

Наших не оказалось, но я все равно запретила Антуанетте ходить в госпиталь, лучше пожертвовать туда деньги или отправить партию одежды для сестер милосердия.

Мой бутик оказался единственным открытым, Кейпел не ошибся. У него потрясающий нюх на заработки. Все дамы в Довиле вдруг стали моими клиентками. Как тут не развернуться? Пришлось нанять дополнительный персонал.

Но главное: клиенткам поневоле пришлось принять мои правила одежды! Наверное, мне помогла война, но в таком случае ужасная война помогла не только мне, но и всем женщинам вообще.

В госпиталь не отправишься в корсете с турнюром, громадной шляпе или с множеством оборок на блузе. Дамам, ставшим добровольными сестрами милосердия, срочно понадобились именно мои модели – простые и удобные! Каждое утро перед открытием магазина возле него выстраивалась очередь из желающих приобрести только что сшитую одежду. Однажды увидев эту почти толпу дам, переминавшихся с ноги на ногу, я распорядилась поставить скамеечки и столики. Это привело в ужас Адриенну:

– Ты хочешь открыть кафе?! Но мы и так не справляемся с работой.

– Никаких кафе, пусть просто сидят в ожидании, зато они будут мне благодарны и раскупят все с большим удовольствием.

– Ну ты и хитрая!

Деньги текли если не рекой, то вполне устойчивым ручьем, но я предпочитала не тратить, а вкладывать и вкладывать, как учил меня Кейпел. До осени, когда на фронте установилось относительное затишье, я уже имела солидный доход, но даже считать было некогда. Я не кривила душой, когда говорила Антуанетте, что завалена работой, однако клиентки возвращались в Париж, пора отправляться туда и мне. Нельзя допустить, чтобы завоеванные в Довиле позиции кто-то в Париже успел перехватить.

Пока время работало на меня, главный соперник Поль Пуаре по горло занят военными заказами, то есть успешно одевал французскую армию на свой манер, отчего она стала похожа больше на бутафорское, чем на настоящее войско, остальные еще не пришли в себя после внезапного перерыва в работе. Нужно этим воспользоваться.

Но в ателье на рю Камбон я не собиралась следовать «корсетной» моде, напротив, вынуждала клиенток и в Париже носить то, что они надевали в Довиле. Парижу военных лет было не до скандалов в дамской моде, а женщины за время работы в госпиталях успели оценить удобство предложенной мной одежды и возвращаться к прежней не желали. Теперь многие в Париже одевались у мадемуазель Шанель. Но до настоящего успеха, до марки «Коко Шанель» было еще далеко.

И снова мне помог Бой. Он служил офицером связи, а потом был включен в комиссию по поставкам угля во Францию, на чем заработал огромные деньги. Его английское наследство заключалось в угольных шахтах, и раньше занимаясь перевозками угля, теперь он стал делать это с утроенной энергией. Мы словно соревновались, но мне его не догнать…

Война затянулась настолько безобразно, что стало понятно: с этим как-то придется считаться. Довиль больше не был приятным курортом, те, у кого имелись деньги, принялись спешно искать ему замену. Гораздо спокойней на юге, ближе к нейтральной Испании. Вспомнили про Биарриц.

Кейпел все равно находил время для меня, хотя и не слишком часто. Я понимала: война…

Он вывез меня отдохнуть в Биарриц. Чем не Довиль? Даже лучше, Биарриц близко к Испании и далеко от войны. Прекрасная погода, красивые люди, спокойно, и казалось, войны не существует.

– Почему бы не открыть бутик здесь?

Бой дал денег для аренды виллы и закупки всего необходимого. Мои модистки с рю Камбон были счастливы перебраться на спокойный курорт подальше от госпиталей и угрозы бомбардировок. Вилла «Де Ларральд» стала моим триумфом! Шесть десятков нанятых работниц почти сразу перестали справляться с наплывом заказов. Испанские аристократки, наслышанные о парижской возмутительнице спокойствия, повалили на виллу за обновками. Одеваться так же авангардно, как в Париже, да еще и из первых рук – разве такое можно упустить, если у тебя есть деньги?

В Биаррице Кейпел испытал первый шок от моей хватки – ценники на моделях были сумасшедшими.

– Габриэль, почему так дорого?

– Ничуть! Иначе меня просто не воспримут всерьез. Я могу создавать модели, уступая требованиям удобства, но ставить на них цены, уступая чему-то, не намерена.

Впервые я дала урок Бою. Модели расхватывали почти на лету, а их немалая стоимость только добавляла шик. Иметь вещь от Шанель теперь считалось непреложным условием хорошего вкуса.

Отдых закончился, Бой уехал в Париж, я отправилась туда же, поручив дело Антуанетте. Конечно, сестричка запаниковала:

– Габриэль, я не справлюсь!

И тут Антуанетта, наверное, впервые увидела меня в гневе.

– Прекрати паниковать и набивать себе цену! Дело налажено, клиентки есть, остается только приглядывать.

Антуанетта явно перепугалась и быстро закивала головой. Попробовала бы отказаться! Я и без того была страшно сердита на Адриенну, которая так вцепилась в своего драгоценного Мориса де Нексона, служившего в действующей армии, что одно упоминание о разрешении увидеться с возлюбленным лишило ее способности соображать. «Она приедет, но позже»… Вы такое видели?! Когда нужно работать, есть возможность развернуть дело так, чтобы оно кормило всю семью, эта влюбленная клуша предпочитает вздыхать по своему Нексону!

Даже самая лучшая несушка на птичьем дворе все равно только курица – птица, забывшая, что можно летать! Хотите увидеть мир сверху – машите крыльями, родились без них – не мешайте расти.

Вот за что еще я обожала Боя: он не только не мешал мне почувствовать эти крылья, но и помогал им окрепнуть. Кейпел не держал меня на привязи и гордился успехами.

Адриенна попыталась слабо оправдываться:

– Но ты же тоже уезжаешь к Бою в Париж…

Во-первых, от этого никогда не страдало дело, я в Париже не бездельничала, а короткий отдых в Биаррице завершился открытием нового бутика. Во-вторых, я – это я и нечего на меня равняться!

Антуанетта справилась, тем более я приезжала довольно часто. Теперь у меня были бутики в Биаррице и Довиле и два ателье в Париже. Могла ли о таком мечтать Коко, выплясывающая в «Ротонде», или сиротка в Обазине, осваивающая основы шитья? Отныне шила не я, это делали три сотни моих работниц, но я придумывала, обеспечивала их работой, я хорошо платила, но строго требовала. Те, кто желал работать вполсилы или выполнял работу некачественно, изгонялись безжалостно. Одежда из ателье мадемуазель Шанель должна быть высшего качества! Постепенно это стало моей визитной карточкой не меньше, чем необычность самих моделей.

К необычности уже привыкли, удобство оценили, а то, что главный конкурент Поль Пуаре в это время терзал своими идеями французскую армию, давало мне возможность почти безраздельно властвовать в женской моде.

Когда мне говорили, что я своими идеями оставляю без работы тысячи мастериц, шьющих корсеты, я смеялась:

– Пусть приходят работать ко мне, я хорошо плачу!

Многие приходили. Выдерживали не все, но те, кто оставался, были ценны, их потом всячески переманивали к себе другие кутюрье. Мне не жалко, если работница от меня уходила, значит, она «не моя». «Мои» годами терпели все требования и мой нелегкий характер и были счастливы самой возможностью участвовать в создании не столько Большой моды, сколько очень качественной во всех отношениях одежды «от Шанель».

Однажды я вдруг вспомнила про счета. Теперь я точно знала, что даже если Кейпелу десять раз позвонят из банка, он скорее заложит все свое состояние, чем сообщит мне о превышении кредита. Бой вложил немало средств в открытие моих бутиков, как скоро я смогу вернуть ему хотя бы часть денег?

– Как у нас дела?

Бухгалтер с очень довольным видом сообщил:

– Прекрасно.

– Что в вашем понимании «прекрасно»? Что нас завтра не вышвырнут из арендованных помещений? Или что мы можем не задерживать зарплату работницам в этом месяце?

– Что вы, мадемуазель! Прекрасно – это значит прекрасно, помимо оплаты аренды, зарплаты и прочих расходов, у вас остаются…

Он принялся сыпать всякими цифрами и рассуждениями.

– Стоп! Скажите мне одно: какую сумму я могу снять со счета без риска для дела?

Когда он назвал свободную сумму, я просто обомлела! Мой свободный фонд превышал все, что дал за это время Бой, хватало даже накинуть проценты.

– Вы намерены купить что-то очень дорогое?

– Нет, вернуть долг. Посчитайте, сколько я получила от господина Кейпела, добавьте проценты и переведите эту сумму на его счет. Что вы на меня так смотрите, не хватит денег?

– Нет, мадемуазель, вполне хватит и еще останется. Но неужели господин Кейпел потребовал вернуть затраченное?

Я расхохоталась:

– Что вы! Просто я не хочу никому быть должной.

Несомненно, из рук в руки или даже на счет, будучи поставленным в известность, Бой деньги не взял бы, но их действительно перевели без его ведома.

Когда Кейпела о большом пополнении счета известил банк «Ллойд», думаю, он испытал удивление, смешанное с досадой. Во всяком случае, мне высказался в таком тоне:

– Я думал, что подарил тебе игрушку, а это оказалась свобода…

Я почувствовала, что я не курица, взлетела и вижу мир сверху. Не весь, конечно, но хотя бы окрестности двора.

– Ты мечтала о независимости… Она у тебя есть.

– Еще не совсем, конечно, но уже почти.

– Теперь я тебе не нужен?

– Теперь я связана с тобой только любовью. Поверь, эта связь куда крепче.

Неожиданно у меня появилась новая клиентка, да еще какая! В ателье пожаловала баронесса Диана де Ротшильд.

Вообще-то она одевалась у Пуаре, но, обладая огромнейшими деньгами и весьма капризным нравом, частенько ставила кутюрье в неловкое положение. Она не желала приходить в его салон на примерки и показы и требовала, чтобы модели присылали к ней домой с демонстрацией. Однажды, будучи в дурном настроении, баронесса позволила молодым людям, вечно околачивающимся подле нее в ожидании подачек, раскритиковать не только сами модели, но и девушек, их демонстрирующих. Это вывело Пуаре из себя, в следующий раз он просто выставил вон все же заглянувшую к нему Диану.

И этот человек считал, что имеет право диктовать всем женщинам, что им носить? Он не сумел справиться с одной-единственной!

Оскорбленная баронесса поинтересовалась, с кем из кутюрье особенно не дружит Пуаре. Конечно, ей назвали меня. Шанель, кто же еще!

– Решено, отныне я одеваюсь у Шанель.

Она так и заявила, явившись ко мне в ателье. Тогда я еще очень не любила выходить к клиенткам, предпочитая отправлять к ним кого-то из помощниц. Но на сей раз была в салоне и увернуться не удалось. Диана де Ротшильд окинула меня любопытным взглядом с ног до головы:

– Вы Габриэль Шанель?

Наши глаза встретились…

– Да, я Габриэль Шанель, владелица этого ателье.

– Я буду заказывать у вас одежду!

Однажды я слышала, как учили дрессировать большую собаку. Наставник внушал подопечному:

– Ты должен отдать приказ «Сидеть!» таким тоном, чтобы она поняла, что если не сядет, то ляжет, причем замертво.

Ученик хихикнул, а я возмутилась:

– Если вы отдадите приказ таким тоном, то собака вас возненавидит.

Наставник снисходительно усмехнулся:

– Типично женский подход.

Но я продолжала:

– Отдавать приказ нужно так, чтобы не мелькнуло мысли, что его можно не выполнить. – И тут же спокойно скомандовала: – Сидеть.

Пес, от которого никак не могли добиться послушания, тут же сел.

Я оставила двух мужчин ошарашенно смотреть мне вслед.

Запомните, если вам нужно, чтобы выполнили вашу волю, не стоит уговаривать или кричать, достаточно просто потребовать, но так, чтобы никто не подумал, что можно поступить иначе.

Мои глаза скомандовали баронессе «Сидеть!» без малейших сомнений, и она подчинилась.

– Согласна, но я провожу примерки только в своем салоне и шью только то, что предлагаю сама. – Ротшильд смотрела мне в рот. Не давая ей опомниться, я обернулась к сопровождавшей команде: – Ваши молодые люди могут пока выйти, у меня тесно.

Молодые люди потянулись прочь из ателье. Баронесса послушно села в кресло и стала выбирать из предложенных моделей.

– А… вот здесь не надо бы… – Она почти заискивающе показала себе на грудь, явно имея в виду необходимость украсить показанную блузку какой-нибудь гадостью.

Я строго сдвинула брови:

– Украшения у Пуаре!

Не знаю, что помогло, упоминание ненавистного ей Пуаре или мой тон, но Диана быстро согласилась:

– Нет, нет, это я так…

Демонстрация закончилась полным восторгом баронессы, заказом десятка платьев и обещанием привести к «столь замечательной кутюрье» всех своих подруг. Диана слово сдержала, добрая половина моих работниц теперь выполняла заказы баронессы и ее богатых родственниц и приятельниц. Женская часть семейства Ротшильдов отныне одевалась «у Шанель».

Пуаре сначала хихикал, мол, Ротшильд ей покажет свой норов, но довольно скоро понял, что потерял многих богатых клиенток. В Париже баронесса с приятельницами сделали меня известной за неделю. Ротшильд есть Ротшильд, вскоре моими клиентками стали не только Диана с подругами…

Иногда хотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что не сплю. За несколько лет я проделала путь от никому не известной портнихи из Мулена до ведущей кутюрье Парижа! Оказалось, Париж и даже весь мир можно покорить не только пением или танцами, а доказывая женщинам, что они должны одеваться для самих себя, а не в угоду всяким там Пуаре.

И вообще, по какому праву моду женщинам диктуют мужчины? Кто-нибудь из них пытался надеть на себя то, что изобретает, и проходить хоть полдня? Уверяю вас, случись такое, со следующего утра кутюрье выпускали бы на подиум манекенщиц исключительно в пижамах!

Все шло блестяще, как вдруг выяснилось, что из-за войны и перебоев в работе фабрик запасы текстильной продукции категорически подходят к концу. В начале 1916 года это стало почти преддверием катастрофы. А я не только не могла снижать темпы, но и собиралась увеличивать производство. Из чего, скажите, тогда шить?! Эти чертовы текстильщики, видите ли, не намерены рисковать и выпускать нужное количество хорошей ткани!

Родье, у которого я покупала трикотаж, только пожал плечами:

– Но, мадемуазель, из-за недостатка качественного сырья у меня нет запасов.

– А что у вас есть?

– В достаточных объемах только джерси.

– Это еще что?

Он почти грустно вздохнул:

– Пойдемте, покажу.

Рулонами ткани, предназначенной для мужского нижнего белья, был завален весь склад. Но даже производители кальсон отказались от этого материала.

Бежевый цвет… жестковата, но ведь я не панталоны из нее намерена шить… зато такого женщины еще не видели…

– Беру все! И мне нужна еще партия…

– Нет.

– Что значит нет?!

– Эту я вам продам, но новую партию выпускать не буду. Насколько я знаю, вы шьете дамскую одежду, а ткань капризная, тянется, топорщится, вы не сможете сделать из нее ничего приличного, и партия останется лежать на складе. Увольте.

У меня даже дыхание перехватило от возмущения.

– Я не смогу?! Это вы неспособны увидеть достоинства джерси, а я прекрасно вижу! Вы вообще ни на что не способны!

Родье на крик обиделся и заявил, что пока я не выпущу из этой гадости нечто необычное, что станет модным, он новую партию не произведет!

– Договорились, только цена будет половинной!

Похоже на пари, но не заключить его Родье просто не мог, это означало признать мою правоту.

– Согласен.

Ох и намучилась я с джерси сначала. Вообще-то, Родье был прав, ткань совершенно не желала ложиться складками, плавно следовать за линиями фигуры, а облегать талию оказалась вообще неспособна.

Если не получается как нужно, сделаем наоборот. Ну ее к черту, эту талию! Можно ходить и без нее, кстати, огромное число женщин мне еще и благодарны будут, потому что им нечего подчеркивать.

Но это оказались не все проблемы. Длинные до щиколоток платья из джерси совершенно неудобны, это не шелк, жесткая ткань не давала свободы движения. А отсутствие талии делало наряды и вовсе похожими на толстый карандаш. Не то… все не то…

Я смотрела на манекенщицу и думала, что не так. И вдруг…

– Мари, приподнимите-ка подол… выше…. Еще выше… Теперь опустите.

Дальше мои работницы с ужасом наблюдали, как я кромсаю ткань, укорачивая платье.

– Но, мадемуазель, это откроет некрасивые ноги…

– Кривые ноги не видно только под фижмами, просто под длинным платьем их не спрячешь.

– Но мужчины… – сделала последнюю попытку вразумить меня Жанна, работавшая портной.

– Вы полагаете, они не знают, что у женщин под платьем? Кто не догадывается, пусть посмотрит, остальные еще и благодарны будут, потому что не придется с грустью обнаруживать кривые ноги уже после венчания. Теперь их сразу видно.

Биарриц был потрясен: женщины получили нечто вроде рубашек с пояском в виде шарфа на бедрах. Но платье открывало не только щиколотку, оно позволяло увидеть икры ног.

Боже, какой поднялся крик! Мадемуазель Шанель пытается одеть женщин в рубашки для сна! Мадемуазель Шанель забыла стыд! Разве сможет уважающая себя женщина надеть эту гадость! Шанель создает модели под свою фигуру, не считаясь с желаниями заказчиц!

Смогли и надели. Женщинам очень понравились платья, в которых можно свободно двигаться, сидеть, даже лежать! И икры ног они тоже готовы показать, особенно в Биаррице. И талии прекратить утягивать и подчеркивать.

Но в одном возмущенные мужчины были правы: я действительно создавала модели прежде всего для собственной фигуры. У меня не было груди, которую стоило бы выставлять напоказ, не было бедер, и я не боялась открытых ног, потому что они были стройными. Они и сейчас такие.

Оказалось, большинство женщин, уже почувствовавших вкус к активной жизни, в которой уверенно заменяли мужчин во время войны, совершенно не желали возвращаться не только в корсеты, но и в наряды, предложенные моим соперником Пуаре. Поль Пуаре тоже отказался от талии, но он думал как мужчина, а потому вытянул платье и сузил его внизу, причем настолько, что женщины могли двигаться только мелкими шажками, рискуя при малейшем резком движении порвать подол.

Пуаре мужчина, его восхищали хрупкие дамы, вынужденные ходить, опираясь на руку мужа. Такое уже было, когда корсет превращал даму в гусыню, и каждый шаг давался с трудом. Но прошло несколько беспокойных лет, женщины осознали свою власть не только как томные обитательницы гаремов, а как равные мужчинам, они не хотели назад к корсетам. Мои модели приняли очень быстро, в том же году даже в американском «Харпер Базар» разрекламировали платье-шемизье. Я победила Пуаре!

Но я победила не только Пуаре, я одержала победу над пышнотелыми женщинами! Мадемуазель Шанель не подходила под модные наряды? Пришлось моде измениться под мадемуазель Шанель.

Бой смеялся:

– Умоляю, только не оголяй женщинам колени, иначе мужчины не смогут сдерживаться и примутся хватать их даже в ресторанах.

– Вот еще!

В тот вечер я долго стояла у зеркала, приподняв платье и пытаясь разглядеть коленки. Впереди они были красивыми, но сзади… Нет, женщинам решительно нельзя открывать ноги выше икр сзади!

Еще пару дней я заставляла раздетых манекенщиц поворачиваться ко мне спиной и подолгу смотрела на их ноги. Даже у красивых девушек, имевших прекрасные ножки и приятные коленки, подколенные чашечки смотрелись плохо. Это убедило меня в идеальной длине: чуть за колено. И точка!

Я никогда от этой длины не отказывалась, ни тогда, когда Диор снова удлинил платья, ни когда мир сошел с ума и укоротил их до полного безобразия. Женщины приняли длину мини, но они не знали один секрет: их видят не только впереди, но еще и сбоку, и сзади. Лишь у одной из ста ноги сзади на уровне колен не вызывают сожаления. Зачем это подчеркивать? Мужчина, привлеченный красивой мордашкой или полным достоинства лицом зрелой дамы, не заметит ее коленок, но обязательно оглянется, чтобы окинуть взором всю фигуру. И что он увидит? Вы уверены, что второй взгляд не испортит впечатления от первого?

Когда любовь уходит…

Никогда не клянитесь в вечной любви, она бывает только к ушедшим в мир иной. Между живущими такая невозможна, чувство все равно перерастает либо в уважение, либо в привычку, либо в ненависть. Но у каждого в жизни должна случиться сильная любовь. Хоть на несколько лет, на несколько часов, хоть на миг, но должна. Те, кто ее не испытал, – душевные импотенты.

Мы занимались делами, каждый своими, были успешны, но я с тоской замечала, что Бой все больше отдаляется от меня. Он и раньше просил выходить из ресторана врозь, разводил руками: «Прости, положение обязывает». Я не придавала этому особого значения, во мне еще жил Руайо.

В Руайо не полагалось спускаться вниз и вообще показывать нос, если приезжал кто-то из родственников или именитых гостей. Если своя веселая компания – пожалуйста, а перед остальными нет. Это очень обидно, но, понимая свое положение, я не протестовала. Тогда я была никем, просто забавная девушка с острым язычком, выше жокеев, но ниже любимых лошадей.

Теперь стала известной кутюрье, диктующей моду Парижу и половине мира, имеющей несколько магазинов и сотни работниц, богатейших заказчиц, у меня были деньги, слава, но Бой меня стеснялся, прятал нашу связь от знакомых. Советоваться с мадемуазель Шанель по поводу направления моды – это одно, а воспринять ее супругой Кейпела другое? Я не его круга, я родилась всего лишь где-то там… Знал бы он еще про Обазин и сиротство…

Или это потому, что я перестала от него зависеть? Мужчины очень любят, когда женщины зависимы, это поднимает их в собственных глазах. С зависящей от тебя женщиной легче разговаривать. Неужели я зря отдала Кейпелу деньги? Какая же я дура!

Однажды, промаявшись в таких думах полночи, я решила взять у Боя крупную сумму, сделав вид, что без его помощи никак, но не тратить, а положить в банк, пусть лежит. Но главное – я решила прекратить дело! Если оно мешает мне быть счастливой с Кейпелом, надо прекращать. С твердым намерением закрыть ателье, объявив Бою, что без него ничего не получается, отправилась на рю Камбон.

Много позже я поняла, что в то утро была в шаге от собственного краха, потому что удержать таким способом Кейпела все равно не удалось бы, а упасть в его глазах и своих собственных тоже – запросто. Открыться еще раз невозможно, клиентура разбежалась бы за неделю. А остаться без дела подобно смерти, деньги у меня были, но чем бы я занималась?

Войдя решительным шагом в салон, вдруг увидела, что подол готового платья подшит просто безобразно! Крик возвестил работницам о том, что я в салоне и все вижу. Через минуту Бой, деньги и намерение закрыть ателье оказались забыты. При чем здесь эти глупые мысли, когда у трех моделей подшивка низа никуда не годна?! Допустившая брак работница была уволена, а платья переделаны. Я бушевала не только из-за допущенного промаха, я вдруг поняла, что без вот этого всего погибну, неважно – с Боем или без.

Нет, я, Габриэль Шанель, буду одевать женщин хотя бы уже потому, что без меня всякие Пуаре навяжут им черт знает что!

А Бой? Он умный, он поймет, что без дела не будет и меня тоже. И остальные поймут, что мое происхождение ничего не говорит обо мне самой.

Я ошиблась. Все поняли, а Бой нет. Вернее, он понимал, но было нечто сильнее его. Бедный Кейпел рвался на части между желанием быть со мной и быть в своей среде.

Весной 1917 года Бой сиял от счастья – у него вышла долгожданная книга «Размышления о победе». Политика меня мало интересовала, но видя, как радуется автор, я даже попыталась почитать. Поняла только, что он предлагал объединиться англичанам и французам, чтобы дать отпор немцам. Может, было и не так, утверждать не стану, мне и сейчас это не слишком интересно. Я просто радовалась за Боя, который радовался тому, что его труд не прошел незамеченным.

Пресса взахлеб писала об Артуре Кейпеле, а он, став известной личностью не только в нашем веселом кругу и среди своих деловых партнеров, всерьез задумался о будущем.

– Ты хочешь заняться политикой?

Я постаралась, чтобы вопрос звучал как можно беззаботней. Глупышка времен Мулена уже уступила место взрослой женщине Довиля и Парижа. Я видела общество, в котором занимались политикой, там жили мужчины в отменных костюмах и всегда при галстуках, с моноклями, обязательной газетой в руке, чопорные, неприступные. Позже, познакомившись с Черчиллем, я поняла, что они могут быть вполне домашними и добродушными, а тогда казались злыми и въедливыми.

Но главное – рядом с ними были дамы, которых трудно представить в Руайо. Это могло означать, что Бой тоже постарается завести таких знакомых.

– Не совсем так, хотя могу…

Смех натянутый и несколько неловкий. Пока Бой заводил интрижки на стороне, я не чувствовала угрозы. Молодой красавец не может быть верным – это я внушала себе с первого дня. У меня нет никаких прав на него, мы всего лишь любовники, а любовники всегда расстаются. И изменяют друг дружке. Пусть изменяет, а я буду верной и буду терпеть.

Это самоуничижение доставляло мазохистское удовольствие. Он неверен, а я буду верной.

Вранье самой себе помогало мало. Я верна просто потому, что никто другой для меня не существовал. А он? Я, конечно, малообразованна, но не настолько глупа, чтобы эту самую необразованность не видеть. Я могла зарабатывать много денег, быть очень популярной модисткой в Париже и во всей Европе (в предыдущем году рисунок одной из моих моделей с похвальным отзывом опубликовал даже американский журнал мод «Харпер Базар»), но мне не было места в том замечательном мире, где дамы могут вести беседы не только о длине чьего-то боа, толщине кошелька нового любовника или скаковых лошадях…

Я оставалась в мире Этьена Бальсана, а Кейпел стремился в высший свет. Я видела герцогинь и баронесс только в примерочной, а он желал целовать им ручки, беседовать о той же политике или об искусстве, в котором я пока мало что смыслила. У меня были деньги, чтобы купить виллу, но ни за какие деньги не купишь внимание и уважение тех… других… Где-то внутри зрело понимание, что для этого надо самой стать кем-то.

Знаете, насколько становится легче, когда вдруг решаешь стать не чем-то, а кем-то в этой жизни.

Бой ездил в Лондон все чаще. Можно даже сказать иначе: он реже стал приезжать в Париж. И в Париже вести себя тоже стал иначе. В прежние времена Кейпел часто выводил куда-нибудь «свою малышку», но только туда, где бывала компания Бальсана, а никак не те, в чье общество стремился сам Бой.

У Кейпела тоже клеймо незаконнорожденного, я его понимала, я же не спешила рассказывать всем и каждому о своем происхождении (кстати, именно Бой приучил меня к этому). Чтобы смыть такое клеймо хоть для детей и стать своим в высшем обществе, ему нужно жениться на знатной особе. Внешние данные Боя, его состояние, его ум, образование позволяли это сделать.

Но это означало, что он должен покинуть меня, я мешала Бою! И чем больше он рвался в высший свет, тем сильнее я становилась грузом на ногах любимого человека. Бой перестал гордиться мной, напротив, все чаще стал прятать.

Я сама переросла общество кокоток и жокеев, но другого пока не имела. Коко Шанель оставалась пусть богатой, но все же портнихой.

Чего я ждала: что Бой представит меня не только приятелям-банкирам, когда они со своими любовницами, но и их женам и дочерям? Что он введет меня в тот круг, где каждое слово, каждый жест этикета оттачивался столетиями? Но он сам был в этом кругу всего лишь новичком. Его пустили за способность делать деньги, за воспитание, образование, ум, красоту, но дали понять, что помнят о происхождении. Бой не мог тащить за собой такой груз, как портниха с рю Камбон, сколь бы успешной эта портниха ни была.

Он рвался на части, но с каждым его приездом в Париж я с ужасом убеждалась, что моя часть становится все меньше. И приезжать стал реже. Даже если обещал… «Дела, дела, дорогая… Не скучай, я приеду».

Хорошо хоть не «вернусь».

Конечно, вокруг меня немало мужчин, я всегда выглядела моложе своих лет, к тому же умела отличаться от остальных. Но главного мужчины не было, он обещал приехать…

Бывало, что я ждала зря…

Так и в тот день…

Я опустила трубку телефона на рычаг и уставилась в зеркало. Симпатичное лицо, глаза с искорками в глубине, длинная шея… У меня очень длинная шея, много длинней, чем у большинства женщин. Врачи сказали, что это такая особенность, но мне нужно ее беречь. Я всю жизнь берегла.

А еще роскошные волосы, которые Бой так любил распущенными. Черные, густые, я носила их заплетенными в косы и уложенными вокруг головы. Волосы даже тянули саму голову назад. Бою нравились мои волосы… Только теперь не слишком нужны, у него другие интересы, другие мысли и… другие женщины?

Я могла простить увлечения, даже измены, но простить ему обмана не могла, я знала, что за дела задержали в очередной раз Кейпела в Лондоне – он вовсю старался очаровать какую-нибудь девушку из высшего общества. Но и отказаться от Боя не могла тоже.

Слезы в глазах и отчаянье в сердце. От меня отдалялся самый главный и нужный человек. На мгновение мелькнула малодушная мысль поехать в Лондон самой, как когда-то ездила за отцом мать. Ведь в конце концов мать вынудила отца жениться на ней. Бой мог не жениться, я не настаивала, но пусть бы не бросал.

И вдруг я словно увидела в зеркале себя в Обазине: «Папа, ты вернешься?» Отцу нравился запах чистых волос и вообще запах чистоты. Бою тоже нравился, он вообще любил мои длинные густые волосы.

Бабушка в Мулене отрезала волосы в знак протеста…

Рука сама потянулась к ножницам.

Горничная, увидев три косы, рядком лежавшие на столике в ванной, ахнула:

– Мадемуазель?!

А я, не отрываясь, смотрела на свое отражение.

Все! Сиротки Габриэль больше не было совсем. А женщина, которая отражалась в зеркале, не боялась уже ничего. И готова диктовать свои правила всему миру. По моим правилам, человек не должен стесняться своей возлюбленной потому, что она родилась не в замке или дворце, а в жалкой лачуге, не должен скрывать ее, потому что она воспитана в приюте. По моим правилам, важен сам человек, а не то, что стоит за ним.

И если, чтобы заставить мир жить по моим правилам, его надо завоевать, я завоюю этот мир. Он будет у моих ног. Вот тогда, Бой, ты пожалеешь, что потерял меня!

Вместе с длинными волосами было словно отрезано и все мое прошлое. Я больше не боялась ничего, даже одиночества.

Потом я поняла, что переоценила себя, я все же боялась – потерять Боя.

В тот вечер в театре половину спектакля пропустили. Нет, не актеры, а зрители, вернее, зрительницы. Ах, эта Шанель! Снова эта Шанель! Отрезать свои роскошные волосы… Вы только посмотрите!

Казалось, партер свернет шеи в сторону моей ложи. Я отрезала волосы в знак протеста против собственной судьбы, в очередной раз так жестоко расправлявшейся с бедной сироткой. Именно из желания даже себе доказать, что я не несчастная, несмотря ни на какие ее удары! А получилось – ввела новую моду, со скоростью лесного пожара распространившуюся по всему миру.

Через день из солидарности подстриглась Адриенна, а за ней и Марта Давелли – актриса, частая гостья в Руайо. Она примчалась ко мне, задыхаясь от волнения:

– Немедленно покажи, что ты сделала со своими волосами. Весь Париж гудит об этом!

Это было подобно эпидемии – волосы подстригли все, кто мог, даже дряхлые старухи. Нет, стриженые женщины бывали и раньше, но с них никто не брал пример, напротив, либо считали жертвами, либо откровенно сторонились.

Прочитав в газетах о повальном сумасшествии парижанок, виной которому снова непредсказуемая Шанель, Бой примчался немедленно.

– Черт возьми, а тебе очень идет такой беспорядок на голове!

Я не смогла отбросить его руку, взъерошившую мою прическу.

– Ты знаешь, об этом только и говорят. Конечно, англичанки не последовали…

Договорить не успел, я фыркнула, точно кошка при приближении пса:

– Мне плевать на англичанок!

Он проглотил мой выпад.

– Но у меня действительно не было времени… Столько дел…

– Охотно верю, играть в поло с одним политиком, бывать на уик-энде у другого…

Бой чуть натянуто рассмеялся:

– Ты права, эти светские обязанности столь утомительны. Но они нужны для дела…

Очень хотелось спросить, нашел ли он невесту, но вот тут язык мой прилип к горлу намертво, я была не в состоянии поинтересоваться, когда он бросит меня окончательно. Бой продолжал демонстрировать воодушевление:

– Как твои дела?

Кейпел снова уехал, и снова надолго.

А я познакомилась с Сертами, хотя настоящей подругой Мися Серт стала не сразу. Да и что это была за дружба…

Но она открыла мне двери во многие богемные дома Парижа и со многими познакомила. У Боя свое общество в Англии, у меня свое в Париже. Мне не было доступа в его, его без моего согласия не приняли бы в моем. Когда писали о тех, с кем общался Бой, сообщали о герцогах и герцогинях, которые пили чай там-то и сказали то-то. Когда писали о моих, рассказывали о спектаклях, выставках, акциях, о жизни богемы Парижа, среди которой я довольно быстро стала своей.

Бою Серты и богема не понравились, однако на сей раз (впервые) мне было наплевать!

Удивительная ситуация, но для тогдашнего общества Кейпела подошло бы то, что я так яростно отвергала и переделывала. Там продолжали носить корсеты и прикрывать лица не зонтиками из китайской соломки, а огромными шляпами. И вовсе не потому, что до Лондона мода доходила позже, а потому, что показать щиколотку или отказаться от затянутой талии все еще считалось неприличным.

Конечно, немного погодя и Англия переоделась и подстриглась, но в тот момент еще нет. И вот тут я почувствовала себя выше английских леди, вокруг которых увивался Кейпел.

– Какие они отсталые! Представляете, Мися, Париж уже месяц ходит с короткими волосами, а Лондон еще только раздумывает, стричь или нет!

Сама Мися даже не раздумывала, она долго ходила с узлом на затылке, но Мися Серт принадлежала к богеме Парижа и лондонских снобов не любила, а потому была моей моральной поддержкой против хищниц, положивших глаз на Боя по ту сторону Ла-Манша.

Довольная мелкой местью, я приободрилась. Вот так-то, Бой! Я делаю моду в Париже, а значит, по всему миру!

Но ни введенная мной мода на короткие стрижки, ни поддержка Миси не заставили Боя отказаться от мысли жениться на аристократке.

И как бы я ни страдала, помешать этому не могла. Вернее, был один-единственный способ, тот, к которому прибегла когда-то моя мать и к которому прибегают ежегодно, ежедневно тысячи других женщин: родить ребенка. Будь у меня ребенок, Кейпел не посмел бы меня бросить. Но ребенка не было, а Бой все больше отдалялся.

Любившие хотя бы единожды женщины меня поймут. Я могла сколько угодно убеждать себя, что рано или поздно это должно случиться, что Бой не будет со мной всегда, что пора бы самой положить конец этим отношениям, отпустить птичку на волю, не стоит за него цепляться, все, что могло быть хорошего, уже произошло…

Могла. И убеждала. Разумом все понимала, даже старалась вытащить из памяти случаи наших ссор, раздувала до гигантских размеров обиду за любую неудачно сказанную фразу, цеплялась к поступкам, словам, взглядам… Твердила себе, что он меня давно перестал любить и просто жалел, что в душе даже презирает. Выдумывала за него то, чего Бой никогда не говорил.

Я перепробовала все, но стоило увидеть эти зеленые глаза, как я тонула в них, не оказывая никакого сопротивления.

Кажется, и он тоже. Вдали от меня Кейпел сам себе казался уверенным и почти чужим, но всегда возвращался, с первым прикосновением и поцелуем забывая обо всех других женщинах, о своих друзьях-лордах, о политике и об осторожности. Рядом со мной Бой принадлежал только мне, и отказаться от этого обладания было выше наших с ним сил.

Бой создал меня, без него не было бы Коко Шанель, была бы только забавная Коко. Конечно, он ничего не смог бы сделать, не будь я сама к этому готова, не будь у меня строптивого характера и желания стать кем-то.

Он меня создал, но не смог пойти до конца – показать свою работу всему миру. Когда понадобилось выйти в свет софитов, он оставил меня за кулисами, побоявшись свиста осуждения. Кейпел стеснялся своего создания перед своими друзьями, он слишком амбициозен, чтобы связать свою судьбу с простой портнихой.

Иногда я задумывалась, зачем вообще нужна ему? Сначала он влюбился, вероятно, именно в мою непохожесть, к тому же Бою не нравились пухлые дамы, он, например, недолюбливал Мисю не только за ее привычку лезть в чужую жизнь, но и за полноту.

Я оказалась благодатным материалом для перевоспитания. Когда выяснилось, что просто содержанкой быть не желаю, Кейпел стал лепить из меня успешную женщину. Он мог вылепить что угодно, но я все равно не подходила ему в качестве жены именно потому, что была не его круга. Решительный в делах, в спорте, даже в политике, он не мог решиться на мезальянс.

Понимала ли я это? В глубине души да, но старательно прятала сама от себя такое понимание. Найдите женщину, которая не цепляется за малейшую надежду, что любимый человек на ней женится. Если даже не женится, то пусть остается холостым, только чтобы не доставался другой!

И вдруг… Нет, так сразу в это поверить просто невозможно, нужно подождать. Сколько? Месяц, лучше два, чтобы быть в полной уверенности.

Я решила пока не говорить о своей беременности. Не только ему, вообще никому. Хотелось спрятать свою счастливую тайну глубоко-глубоко. Пыталась представить радость Боя, когда скажу, что ношу под сердцем его ребенка, и даже закрывала глаза от счастья, чтобы оно не выплеснулось на весь мир. Нет, это мое счастье. Пока только мое, но скоро я поделюсь им с самым любимым человеком в мире. Бой будет первым после меня самой, кто узнает эту новость…

Я уже не сомневалась и готова сообщить.

Но не удалось. А потом оказалось поздно.

– Габриэль, я хочу поговорить с тобой…

Он не мог решиться, но еще до того, как Бой произнес следующее слово, я все поняла сердцем.

– Ты женишься?

Почувствовал ли он облегчение оттого, что я произнесла это сама? Конечно.

Я сумела сохранить достоинство, хотя хотелось закричать, наброситься на него с кулаками. Я так старательно пряталась от понимания, что рано или поздно это случится, закрывала уши, когда слышала о его изменах… убеждала себя, что это дела не пускают Боя в Париж… все сознавая разумом, старательно искала ему оправдание. Даже сейчас искала.

И почему-то не мелькнула мысль сказать о ребенке. Нельзя, ему и так слишком трудно, ситуация невыносимая, я должна Бою помочь.

Самый замечательный мужчина, сознавая, что поступает по отношению к любимой женщине подло, становится трусом. Кейпел как все, он воспользовался моим великодушием и поторопился уйти. Я не держала, боялась расплакаться, зареветь в полный голос, закричать, завыть от причиненной боли.

Интересно, почему Бой удрал, ведь уйти должна была бы я – это я жила в его квартире. Наверное, чтобы не объясняться со мной дальше, мой неверный любовник смылся, позволяя мне самой решить, как быть дальше. Знал бы он, что за выбор предстоит!

Позже я много раз думала, что было бы, признайся я первой. Даже не так: знай он о будущем ребенке на месяц, на полмесяца раньше. Может, Бой не сделал бы предложение Диане?

Нет, мужчину нельзя привязывать к себе таким способом, Кейпел, может, и не сделал бы предложение Диане Листер, но я его потеряла бы наверняка. Я не унизилась и ничего не сказала Кейпелу, совсем ничего. Доказывать, что это его ребенок? Я действительно решила все сама, по крайней мере, сначала, а потом за нас решила судьба.

Два дня ревела без остановки, страстно желая, чтобы Бой пришел и все это увидел, и одновременно боясь его появления. Но Кейпела не было, самый замечательный мужчина в мире боялся женских слез и объяснений. Он нанес удар и оставил меня с раной в сердце выживать. Хотя, если бы пытался утешать, было бы еще хуже.

Я лелеяла свое горе, упиваясь им в одиночестве, вспоминала каждый прожитый вместе с Боем день, каждую его фразу, его улыбку, его голос, его запах… Травила сама себя воспоминаниями, как иногда травят рану, чтобы до конца, чтобы взвыть от боли, когда та станет уже непереносимой. Я выжигала своим страданием все внутри, хотелось оставить только пепел, нет, и его развеять.

Но оказалось, что я НЕ МОГУ изгнать Боя из своего сердца, как бы ни старалась, и если он вдруг войдет в дверь, брошусь ему на шею. Я была согласна просто ждать его, ждать появления хоть на день, хоть на час… Только бы знать, что он обо мне помнит. Я согласна унижаться…

Возможно, мысль об унижении заставила меня встряхнуться: какого черта! «Гордые люди не плачут!»

– Мися, мне нужна другая квартира.

– Ты наконец-то уходишь от своего красавчика? Слава богу! Давно пора.

Я переехала, а через несколько дней начались бомбардировки Парижа. Снаряд попал в церковь Сен-Жерве, и обрушившаяся крыша погребла под собой более восьмидесяти человек, а еще две сотни остались калеками. Теперь никто и нигде не мог быть застрахован от внезапной гибели. Возможно, это заставило перестать лить слезы, начав работать.

Результат работы, который тоже вошел в моду, увидели скоро.

Вой сирен по вечерам заставлял женщин набрасывать на себя что попало и бежать в убежища или хотя бы спускаться на нижние этажи зданий, потому что снаряды пробивали только верхние. В чем, спрашивается, бегать, в ночных сорочках?

Я вспомнила пижаму Бальсана, в которой подолгу расхаживала по комнате по утрам. Вполне удобно, только шить нужно соответствующего размера и из дорогой ткани. Уже через неделю дамы во время воздушных тревог щеголяли в бордовых или белых атласных пижамах. Всем так понравилось… Ох, уж эта Шанель!

Однажды я обратила внимание на то, как вымокла клиентка, потому что ей пришлось идти под дождем.

– А где ваша машина?

– Механика мобилизовали сегодня утром, пришлось идти пешком.

Механик… дождь… Память услужливо восстановила прорезиненную ткань, не пропускающую воду. Через час я сама уже мчалась к поставщику:

– А другого цвета, кроме черного, ее сделать можно?

Тот усмехнулся:

– Хоть в лиловом. Мадемуазель намерена шить из этой резины вечерние платья?

– Только не лиловый! Розовый, голубой, белый…

Париж, а за ним и весь мир был поражен новизной идеи: сшить из прорезиненной ткани плащи для женщин. Прошло совсем немного времени, и дождевики с большими удобными карманами носила уже половина мира. «Удобно, черт возьми!» – этот возглас мужчины мне понравился больше всего. Наконец-то люди стали думать об удобстве одежды, а не только о ее вычурности.

Но чувствовала я себя хуже и хуже, если честно, болело все. Однажды Надин де Ротшильд, вдоволь налюбовавшись моим бледным видом, объявила, что нужно немедленно пройти курс восстановительного лечения. На сей раз я подчинилась Надин, заявившей, что она едет в Изёр в клинику Юриаж, чтобы поправить нервы, и требовала ехать с ней:

– Горы, воздух и никаких волнений. Временами нужно устраивать себе такой отдых.

Спросить бы, от чего устает Надин, но я не стала.

Отдыхать в Биаррице или Довиле не хотелось вовсе, это было слишком больно. Может, и правда поехать туда, где ничто не напоминает о Бое? К тому же мой животик уже заметен, а давать повод для сплетен и пересудов не хотелось.

Изёр действительно прекрасное место, там оказалось тихо, как-то очень чисто и свежо. Но мне вовсе не хотелось в больничную палату, мы сняли виллу с замечательным названием «Вилла садов», к нам присоединился Анри Бернштейн, а потом и его очаровательная супруга Антуанетта, с которой я была знакома по Довилю. Мы очень подружились, каким-то внутренним чутьем Антуанетта поняла, что спрашивать меня, где Кейпел, не стоит (а может, супругам на это намекнула Надин?).

И все-таки не помнить о нем я не могла, но осмотревший меня доктор Фор был очень недоволен:

– Лежать, лежать и лежать. Если и гулять, то только медленным шагом. Вы можете потерять ребенка.

И снова хотелось кричать от несправедливости. Как это «потерять»?! Это единственное, что у меня осталось после Боя. Нет, конечно, осталось еще основанное нами дело, но ребенок… Я гуляла медленным шагом в широченной пижаме.

И все равно… Акушерка ничем не могла помочь, доктор Фор тоже.

– Мадемуазель, вы делали когда-нибудь аборт?

– Да…

– Это был первый ребенок? Вас предупреждали, что это опасно?

«Придет время, и ты горько пожалеешь о своем решении…» Старая акушерка в Мулене была права, я пожалела. Горько. Только исправить уже ничего нельзя.

– У вас больше не будет детей, мадемуазель. Скорее всего, не будет.

Вот так мой тогдашний выбор догнал меня через много лет. Тогда я выбрала возможность стать кем-то, лишив себя возможности стать матерью.

Боя не было, ребенка от него тоже… никого не было и ничего. Конечно, рядом суетились так и не узнавшие, в чем дело, приятельницы, вовсю ухаживал Бернштейн, позже нам даже приписали из-за этого роман, гуляли отдыхающие, умопомрачительно пахли розы, было красиво и спокойно, а я не могла выбраться из состояния мрака. Тогда я еще не знала, что будет гораздо хуже.

Удивительно, но дружба с этой парой помогла мне понять, как вести себя с Боем. Мы с ним не могли не встретиться, Париж хоть и велик, но не безразмерен. Рано или поздно наши пути пересекутся, нельзя же вечно прятаться, что тогда?

Анри Бернштейн честно признавался, что наставляет жене рога, но делает это «из любви к искусству». Антуанетта от этой «любви» и этого «искусства» страшно страдала. Глядя на красавицу Антуанетту, муж которой ухлестывал за всеми подряд, я пыталась понять, что делала бы на ее месте. Вырвала ему остатки волос? Выцарапала глаза? Или просто ответила тем же? Но отвечать тем же можно, только если не любишь.

Антуанетта старалась не бывать там, где ее супруг мог встретиться с любовницей. Глядя на нее, я сознавала, насколько это глупо. Но понимала и другое: я никогда не смогу не только забыть, но и даже отказаться от Кейпела. Если он снова появится в моей жизни, даже будучи женатым, я приму. Любовь сильнее, можно сколько угодно злиться, страдать, можно загрузить себя работой, распланировать все, но только не взгляд зеленых глаз, в которых тонешь без сопротивления.

А еще я знала, что никогда не скажу о потере ребенка. Это мой секрет, моя тайна, в которую даже Бою нет доступа. Должно же быть и у меня что-то. Странно, но наличие этой тайны делало меня сильней.

Однако произошло то, чего я опасалась. Женившись, Кейпел довольно скоро вернулся в Париж и словно забыл о существовании супруги. И я приняла своего женатого любовника!

К этому времени ателье было не просто расширено, пришлось купить целый особняк на рю Камбон, неподалеку от предыдущего. Этот дом № 31 навсегда станет моим рабочим Домом. Я купила авто – роскошный «Роллс» с черными кожаными сиденьями, модницы тут же подхватили идею, и из обивки салонов авто быстро исчезли бархат, кружева и прочая дрянь, осталась только кожа, и желательно черная! Для повального подражания мне уже не требовались какие-то усилия, а для покупок кредиты или помощь Кейпела, я встала на ноги.

А еще арендовала виллу «Миланеза». Этого поступка не понял никто, потому что, работая в городе, было крайне неудобно каждый день приезжать на улицу рю Камбон с виллы. Только Мися безнадежно махнула рукой:

– Опять этот Кейпел!

Она была права, «Миланезу» я сняла по совету Боя. Ему очень хотелось видеться со мной, но позволить компрометировать себя в Париже Кейпел не мог, как-никак женатый человек.

Это был очень тяжелый год, невыносимо тяжелый для меня. Но если бы можно вернуть, то я согласна жить так тяжело всю жизнь, только бы Бой был рядом.

Кейпел приезжал на «Миланезу» и уезжал, а я ждала. Когда звук мотора его машины затихал вдали, бросалась в спальню и рыдала навзрыд. Злилась, ругала себя на чем свет стоит, клялась, что больше не пущу его на порог, твердила, что нельзя быть такой тряпкой, нельзя так унижаться, совсем не иметь гордости… В конце концов решала, что перееду в Париж и больше не буду видеться с Кейпелом!

Но не переезжала, тянула и тянула, прислушиваясь, не гудит ли мотор на дальней дорожке, а возвращаясь сама, с замиранием сердца ждала, когда покажется подъезд к дому – вдруг там стоит его «Даймлер»? Я боролась сама с собой очень долго, пока не осознала, что проигрываю эту борьбу, что не могу без Боя, просто не могу!

Я делала все, чтобы он этой борьбы не видел. Кейпел умен и чуток, конечно, он все прекрасно понимал, но ему тоже удобно, чтобы я не подавала вида, как тяжело. Даже самые сильные мужчины бывают совершенно беспомощны в сердечных делах. Он зарывался головой в песок, как страус, только бы ничего не решать.

– Твоя супруга носит вот это?

– Нет.

– А это?

– Нет.

– Почему? Хочешь, я сошью ей самый модный костюм? Негоже супруге Кейпела ходить в старомодных платьях.

– Она беременна.

Вот это удар! Но я его выдержала, почти радостно заявив:

– Отлично! У тебя скоро будет наследник? Хорошо, я сошью ей платье для беременной.

Диана родила в апреле, но не наследника, а девочку. Бой был разочарован, я бодро обнадежила:

– Ничего, вы еще молоды, попробуете еще раз, еще десять раз.

Но главное, чем я сознательно травила Боя, – воспоминаниями о наших счастливых днях и своим «жизнелюбием». Только я знала, чего мне это стоило, улыбчивая, почти озорная в присутствии Боя, на рю Камбон и даже без него в «Миланезе» я становилась ужасной. Любимое Мисино выражение:

– Ты похожа на собаку, готовую всех перекусать.

Она права, меня останавливала только невозможность сделать это. Сколько раз хотелось крикнуть:

– Бой, мне плохо без тебя, очень плохо! Не уезжай!

Но я понимала, что уедет, и травила душу ему и себе:

– А помнишь, мы в Руайо…

Он должен почувствовать, что потерял.

Бой почувствовал, их с Дианой отношения быстро разладились. Была ли я тому виной? Наверное, но не каюсь. Эта женщина забрала у меня положение супруги Кейпела, но она была не в силах забрать сердце Боя. Знала ли Диана о моем существовании еще до их свадьбы? Думаю, да, потому что Шанель – это уже имя. Я прекрасно видела, каково ему, но испытывала мстительное удовольствие при мысли, что Бой все равно принадлежит мне.

Я сходила с ума от боли, от тоски, от любви и ничего не могла поделать. Он тоже. Нет, Кейпел как раз мог, но не делал. Не делал или не хотел делать? Я так и не узнала ответ на этот вопрос.

В декабре 1919 года у машины, на которой любил гонять Кейпел, по дороге в Канны на полном ходу лопнула шина…

Зачем он ехал на побережье? Кто-то говорил, что ради свидания с женой, которая ждала его в Каннах. Кто-то, что он собирался с ней развестись. Я не задавала вопросов, что хотел сказать, Бой говорил сам. К чему заставлять человека лгать или прятать глаза?

Мне он обещал, отметив Рождество, вернуться до Нового года.

Обещал вернуться…

Я не видела погибшего Боя, видела только искореженную машину. «Он погиб сразу, не испытывая страданий…» Это хорошо.

То, что не поехала на похороны, позволило оставить в памяти живого Боя, а не бледный труп, вытянувшийся, словно на последнем посту. Бой остался жив… только он где-то там… он обещал вернуться…

Как это страшно, когда любимые тобой люди обещают вернуться и уходят навсегда!

Свет померк, жизнь закончилась. Это действительно было так. Не стало человека, надеждой на короткие встречи с которым я жила уже долгое время. Бой для меня больше, чем любовник, он заменил того самого отца, которого мне так не хватало, он был старшим братом, наставником, моей опорой и поддержкой. Я давно встала на ноги, могла сама поддержать кого угодно и много поддерживала, но мое сердце безраздельно принадлежало Бою.

Спальню в «Миланезе» обили черным крепом. Всю, даже потолок, если Боя больше нет, я решила похоронить себя тоже.

Но в первую же ночь, устроившись спать на черных простынях под черным пологом в окружении черных тканей на стенах и потолке, не выдержала, позвонила камердинеру:

– Жозеф, вытащите меня из этой могилы!

На следующий день обивку заменили на розовую, правда, совершенно зря, потому что жить там, где ждала Кейпела и мучилась, оказалось выше моих сил.

У меня осталась только работа, потому что сестры, каждая по-своему, устраивали семейную жизнь. Антуанетта вышла замуж еще летом (Бой даже был свидетелем на ее свадьбе), я устроила ей шикарную свадьбу и дала хорошее приданое. Замужество оказалось неудачным, семья ее канадского мужа сидела без гроша, саму Антуанетту совсем не воспринимали, им казалось эксцентричным то, что женщина смело одевается и предпочитает зарабатывать на жизнь.

Закончилось все бегством Антуанетты из Канады в Аргентину с ее новым увлечением. Но и это увлечение вышло боком, аргентинцу были нужны деньги, а не жена. Я поручила сестричке представлять фирму «Шанель» в Южной Америке, как раньше в Канаде, но Антуанетта не справилась ни там, ни там. Мы так и не узнали, от чего же действительно она умерла – от «испанки» или просто покончила с собой.

Больше всего я мысленно ругала Антуанетту за нежелание вернуться. Может, она и желала, но не могла?

Адриенна все никак не могла заставить своего Мориса де Нексона решиться на брак. Они жили вместе, как муж и жена, но, пока был жив отец Мориса, Адриенне стать баронессой не грозило.

Может, это проклятье нашей семьи – неудачные или вообще невозможные замужества? Я ненавижу свадебные наряды и никогда их не делаю, последним было платье Антуанетты.

Было очень странно услышать, что Артур Кейпел упомянул меня в своем завещании. Что это, неужели он догадывался о своей близкой смерти?! Ужаснувшись такой мысли, я не обратила внимания ни на сумму – 40 000 франков, ни даже на то, что такую же сумму получила еще одна женщина-итальянка. Какая теперь разница, если самого Боя больше не было?

Жить там, где все напоминало о нем, я не смогла, купила другую виллу – «Бель Респиро». Была ли на ней счастлива? Была, насколько может быть счастлив человек, потерявший единственную в жизни любовь.

Серты

Мы любим людей за то хорошее, что сами им сделали, а еще за их недостатки, которые не замечаем у себя. И наоборот, собственные минусы, если их не удается побороть, у других кажутся просто гипертрофированными.

Мне было за что любить Мисю, а ей меня.

В Мисе недостатки переплетены с достоинствами, словно клубок змей, и задеть хоть что-то без риска для жизни невозможно. Зато учить меня жить Серты могли долгие годы, не делать деньги, этому я научилась у Боя, а получать удовольствие от жизни. Серт был моей Сорбонной, где еще бывшая выпускница приюта в Обазине могла набраться знаний?

Когда ученица стала опережать учительницу, дружба превратилась в общение двух скорпионов в закрытой стеклянной банке. Но если бы нас попробовали разъединить, мы скорее покусали бы спасителя, чем согласились на это.

Наверное, наша дружба просто не могла не состояться.

В своих воспоминаниях Мися умудрилась написать глупости обо мне, получалось, что всем, чего добилась после Боя, я обязана именно Мисе. Пришлось потребовать выкинуть из книги любые упоминания моего имени!

Друзья говорили, что в ее книге есть все, кроме самой Миси. И правда, в ней подруга такая, какой сама хотела бы себя видеть. Но Миси и так слишком много и в моей жизни тоже, чтобы допускать ее еще и хозяйничать в воспоминаниях.

Я благодарна Сертам за то, что научили меня многому и со многими познакомили, но добилась я всего сама. Мне ничего не давалось в жизни просто так, за все приходилось платить. И только Бою любовью, остальным чаще всего деньгами. Судьбе за свой успех и право делать любимую работу я заплатила одиночеством.

Мы познакомились с Мисей у Сесиль Сорель.

В то время у Боя появилась новая игрушка – книга. Нет, я не ревновала Кейпела к его занятиям, старалась не ревновать. Просто, когда наступали такие времена, он забывал обо мне. Приходилось развлекать себя самой.

Ужин у Сорель не был ни замечательным, ни утонченным. Наслышанная о необыкновенной обстановке в ее доме, я ничего такого не увидела, напротив, то и дело натыкалась на то, что мне категорически хотелось бы изменить. Прежде всего сорвать со стола золотистую скатерть из тафты со следами прежних застолий и постелить вместо нее белоснежную полотняную. Снять потраченные молью леопардовые шкуры с окон, застелить составленный из осколков зеркал пол и просто вытереть застарелую пыль, лежащую толстым слоем на всем, чего не касались локти гостей.

Но ни пыль, ни дыры от моли, ни жирные пятна на золотой тафте саму Сесиль не смущали, как и моего соседа – огромного, черного, совершенно заросшего человека, который с первой минуты объявил, что у меня прекрасный голос и я обязательно скоро выйду замуж. Если бы он добавил, что за Кейпела, я бы его расцеловала. Не добавил.

Соседом по столу оказался Хосе-Мария Серт, художник и столь давний любовник Миси, что все считали их семейной парой.

Пара была потрясающая. Если у меня отрезанные волосы остались лежать на туалетном столике в ванной, то у Серта они явно решили покинуть голову добровольно, но, немного спустившись с привычного места, почему-то передумали. Теперь черными волосами оказался покрыт абсолютно весь Серт до кончиков пальцев, исключая темя и затылок. Но это черноволосое чудовище было неимоверно обаятельным.

Жуткий обжора, в один присест съедавший столько, сколько в меня не поместилось бы и за неделю, страшный сибарит, считающий и успешно внушавший остальным, что он гений, вечно не имевший денег, но живший в роскоши, Серт широко использовал главный свой талант – любить жизнь во всех ее проявлениях.

Не менее примечательной была и Мися, тогда еще Эдвардс по фамилии ее второго мужа, с которым, правда, красавица развелась.

Внешне она казалась полной противоположностью мне самой – пышная, мягкая, светловолосая, с царственной осанкой и манерой вести себя, страшно разговорчивая, подавляющая всех и все. Мися того времени для Парижа королева, благодаря второму замужеству с Эдвардсом она была когда-то богата, любила открывать таланты и обожала, когда ей выражали за это благодарность. Везде царить могла только Мися!

Кто еще рискнул бы заткнуть уши, слушая Карузо: «Ах, перестаньте, я уже устала от ваших неаполитанских песен!» Это не кокетство, Мися действительно могла устать и не постеснялась сообщить об этом гениальному певцу.

У Миси нашлось много общего со мной, но это общее оказалось таким различным. Она родилась в Санкт-Петербурге, куда мать приехала, пытаясь усовестить ее загулявшего отца! Усовестить не успела, родив Мисю, скончалась. Воспитывали девочку родственники, а потом она была, как и я, в монастырской школе. Но какая разница! Ее обитель находилась в Париже, и за Мисю щедро платили.

Первый брак состоялся с кузеном Тадом Натансоном. У Натансона ее сманил влюбившийся до беспамятства газетный магнат миллионер Альфред Эдвардс. По рассказам Миси, Эдвардс был совершенным чудовищем, правда, обеспечившим супругу деньгами, драгоценностями, мехами, яхтой и еще много чем, в том числе положением в свете, но взамен требовавшим абсолютной преданности. Жить в золотой клетке Мисе показалось скучно, на ее счастье, муж влюбился в актрису Женевьев Лантельм и дверцу Мисиной клетки открыл.

Красавица поспешила упорхнуть. Эдвардс поступил с ней вполне порядочно, предоставив солидную ренту, чтобы не поднимала шум. На эту ренту вполне прилично жили Мися с ее любовником Хосе-Марией Сертом. Ко времени нашего знакомства Хосе и Мися были вместе почти десять лет – срок достаточно долгий даже для брака. Но они действительно любили друг друга, позже обвенчались и жили вместе, разведясь, только когда Серт полюбил Русию.

У Миси длинный набор имен, она Мария София Ольга Зинаида Годебска, Мисей ее звали, как меня Коко, просто по-приятельски, но поскольку в приятелях ходил весь Париж, это имя стало основным. Поль Моран назвал Мисю «пожирательницей гениев, влюбленных в нее». И это правда, тигрица и пушистая кошечка одновременно, Мися была вероломна, капризна, просто опасна, но она царила.

В меня Мися вцепилась буквально с первой минуты, а поскольку считалось, что она нюхом чувствует гениальных людей, это добавило любопытства ко мне со стороны остальных.

Кейпелу ни Мися, ни Серт не понравились категорически, подозреваю, что здесь примешивалась ревность, он чувствовал, что под влиянием такой подруги я стану менее покладистой и терпимой. Это было время, когда сам Кейпел уже собрался жениться, но упускать меня не хотел.

По-настоящему мы с Сертами стали общаться уже после смерти Боя, они вытащили меня из небытия черных комнат, заставили увидеть, что даже со смертью Кейпела жизнь не закончилась. Мы подружились навсегда, хотя более разных людей, чем я и Мися, встретить трудно. Говорят, противоположности притягиваются. Наверное, так.

Мися не скрывала, что она содержанка, обожала деньги, но считала, что женщину обеспечивать ими должен мужчина. Работать самой? Ты с ума сошла?!

Для меня это абсолютно неприемлемо. Деньги я обожаю просто потому, что они дают свободу, свободу жить, как мне хочется, помогать тем, кому я хочу, чувствовать себя в безопасности.

Для Миси жизнь просто игра, в которой ей обязаны предоставить все, что она пожелает. Мися действительно все получала играючи. Я за все боролась и за все расплачивалась. Мися не считала зазорным принимать помощь и даже требовать ее, я старалась вернуть все полученное сторицей.

Серты вытащили меня из небытия, когда погиб Бой. Нашлись те, кто говорил, мол, Мися просто вампир, ее привлекает чужое горе из-за сильных эмоций. Потом я поняла, что так и есть. Мися очень любила, когда рядом страдали, она готова отдать буквально все, чтобы… страдали еще дольше.

У Сертов я услышала имена, которых раньше не знала, со многими познакомилась. Большинство разговоров шло о скором возвращении из Швейцарии Игоря Стравинского. Я помнила рассказы о скандале из-за его «Весны Священной». Мися произносила это имя с придыханием:

– Ах, Стравинский!… Дяг обещает, что они вместе сделают «Пульчинеллу», а оформлять спектакль будет Пикассо!

Дягом Мися звала своего близкого приятеля Сержа Дягилева, чьи «Русские сезоны» будоражили Париж уже который год. По ее словам выходило, что вот-вот, совсем скоро в Париже начнется нечто невообразимое, потому что столько гениев начнут творить сообща. И все под ее крылышком.

Я уже прониклась и чувствовала, что благодаря Мисе попаду в общество талантливейших людей. Так и было, именно она познакомила меня с Дягилевым и со всей труппой «Русского балета». Дягилев, Стравинский, Нижинский, Лифарь… Пикассо, Кокто, Бакст, Реверди… Достойная компания для той, что десяток лет назад считала «Ротонду» замечательным местом!

Но до этого мы еще совершили путешествие, возродившее у меня интерес к жизни.

Мися и Хосе-Мария решили оформить свои отношения, длившиеся уже двенадцать лет. Позже Мися сказала, что это было началом конца, мол, если бы не сделала этой глупости, Серт не встретил бы другую. Но, сказав это однажды, она никогда не повторила таких слов. Мися не любила признаваться в чем-то, что разрушало созданный ею самой образ самой себя.

Я не люблю свадьбы и постаралась сделать все, чтобы на нее не попасть, но от их свадебного путешествия отвертеться не удалось. Серты отправились в Италию и просто закинули меня в машину вместе с собой! Вообще-то, я терпеть не могу, когда со мной так поступают, позже мы с Мисей не раз ссорились именно из-за вмешательства в мою жизнь, но в те дни была слишком пассивна, чтобы сопротивляться.

И не пожалела. Потому что Серт – это Серт!

Я никогда не считала его собственную мазню гениальной. На огромных фресках (Серт обожал все монументальное) огромные люди поигрывали огромными мускулами. Почему-то сразу вспоминались фальшиво благородные разбойники. Неестественно бугристые торсы, руки, ноги лично меня отталкивали, кажется, и Мисю тоже, но она снисходительно шептала:

– Сделай вид, что тебе нравится. Мужчинам так приятно, когда их хвалят…

В своей книге, как и в разговорах «на людях», Мися тоже твердила, что Серт гениален. Возможно, не спорю, только мне куда больше нравилось другое его умение. Хосе-Мария Серт был гениальным экскурсоводом, я не уставала это повторять всегда. Никто лучше его не умел рассказывать о картинах, фресках, художниках, скульпторах… Создавалось впечатление, что Серт лично знаком с Рафаэлем, присутствовал, когда писал свои полотна Веронезе, а Тинторетто на ушко делился с ним секретом своего лака…

Уметь поведать обо всем так, чтобы картина стала живой и дорогой тебе лично, могут немногие. Серт умел. Столько, сколько я узнала за время путешествия, не всякому дано узнать за целую жизнь. Конечно, далеко не все запомнила, но Серт заложил основу, потом я много раз приезжала в Италию и смотрела уже сама. Это очень важно – показать человеку творения рук человеческих не как музейный экспонат, а как пример чьей-то гениальности, обращенный именно к нему, написанный, высеченный из камня, нарисованный на стене или куполе только для того, чтобы именно он увидел, понял, оценил… «Родство» с чьим-то творением мне кажется самым важным.

Мешало только одно: жутчайший акцент и шепелявость Серта. У него во рту была каша, и только длительное общение позволяло, привыкнув, хоть что-то понимать. Сначала я откровенно мучилась, едва не начав шепелявить вместе с Сертом, потом все же научилась разбирать слова, стало легче.

Но это были не все достоинства Серта. Он умел жить, то есть получать удовольствие от жизни в малейшем ее проявлении. Кажется, там я поняла, почему в него влюбилась Мися, и хотя сам волосатый гном как мужчина меня все равно ужасал, его характер я оценила сполна.

Хосе-Мария был обжорой, настоящим и безнадежным. Он ел даже не за троих, а за десятерых, но делал это с таким вкусом, что не присоединиться к трапезе просто невозможно.

– Как можно не восхититься вот этим омаром, мадемуазель?

Меня он настойчиво звал мадемуазель, а вот Мисю почему-то Тошей. Она его в ответ Жожо.

– Посмотрите, какой десерт! А вино? Вы обязательно должны попробовать это вино!

Или:

– Там есть место, где порции подают на виноградных листьях!

И мы тащились пешком по немыслимым камням в какую-то деревушку, куда машиной проехать невозможно, только для того, чтобы съесть уж не помню что именно, но на виноградных листьях.

Серт знал толк в еде несомненно.

Я ела очень мало и скромно, так и не научившись получать удовольствие от самых изысканных блюд, Мися тоже, что было странным при ее полноте. За нас обеих ел Хосе. У Серта было огромным все: огромные фрески, огромные букеты, на столах целые туши, фрукты горами, десерты десятками порций.

Конечно, я утрирую, но съесть три десерта в одиночку и при этом не чувствовать себя сытым…

В ресторанах Серт платил сам:

– Мадемуазель, разве можно позволять это делать дамам?

В остальном поездку оплачивала я: бензин, отели, гондолы… Это совершенно нормально, за удовольствие слушать в музеях Серта я готова была бы платить в десять раз больше. Он умел превращать любую экскурсию в увлекательнейшее занятие, иногда мы даже хохотали до колик в животах. Например, когда Хосе стал планировать, как организовать на развалинах Колизея целое шоу с аэростатами, прожекторами и, конечно, роскошным застольем. Естественно, Серту было мало уличных кафе и даже больших ресторанов, ему подавай Колизей!

Удивительно, что довольно часто он оставлял Мисю дома валяться в постели после бурной ночи, а в музей тащил меня одну:

– Она это уже видела, а ты нет. Мисины замечания могут испортить тебе первое впечатление.

Он прав, едкие Мисины замечания могли испортить что угодно.

Обожая Сертов, я все же не могла простить этой паре одного: они не любили мыться!

Я нарочно брала места в самых роскошных отелях, чтобы после дороги или долгих походов по музеям и улицам городов можно было погрузиться в ванну и вдоволь полежать. Но быстро выяснилось, что моюсь по вечерам только я, Сертам такое ни к чему. Огромный волосатый Серт, спавший в черной пижаме, а то и вовсе голым, и не стеснявшийся в таком же виде показываться мне на глаза, пах не лучшим образом. Когда он начинал рассуждать, сравнивая лаки и манеру письма Караче и Тинторетто, показывал мне роскошные римские здания, приучая видеть не пыль под ногами, а поэзию архитектуры, я о нежелании мыться забывала, но когда он оказывался рядом в ресторане или на террасе отеля, становилось не по себе…

И все же я была благодарна Сертам за то, что они вытащили меня из небытия после гибели Боя, что познакомили с совсем другой жизнью, что многому научили и многое показали. Раньше не понимала, почему Кейпел так противился моему с Мисей знакомству, а в Италии осознала: Серты давали мне то, что сам Бой дать не мог, деловому Кейпелу не до экскурсий по заброшенным монастырям или разглядывания развалин, да и не мог он знать столько, сколько помещалось в лысой голове Хосе.

Серты уводили меня в другую жизнь, в которой Кейпел не был хозяином, и экскурсоводом тоже быть не мог. Я полюбила Италию и особенно Венецию. Но если выбирать, все равно выбрала бы Боя, пусть даже женатого и без Венеции, но живого.

В Венеции Серты познакомили меня с Дягилевым. Вернее, познакомили – это слишком громко. Просто мы втроем в ресторане подсели за столик, где сидели русские – Великая княгиня Мария Павловна и Серж Дягилев, тот самый, от «Русских сезонов» которого Париж уже который год сходил с ума.

Я видела только один спектакль – «Шехерезаду», водил в театр Кейпел. Испытала потрясение, и впрямь сказки «Тысячи и одной ночи»! Нашумевшую «Весну Священную», во время премьеры которой едва не случилась всеобщая потасовка зрителей, к сожалению (или к счастью), не видела. Чтобы возбудить горячий интерес к новому знакомому, вполне хватило бы парижских слухов и Мисиных восторгов.

Но меня потрясли глаза Дяга, как называла его Мися. Всем известная совершенно седая прядь надо лбом, придающая лицу особое очарование, и умные, полные восторга и тоски глаза. Ни у кого, даже у русских, которым вообще свойственно несочетаемое, я больше таких глаз не видела. Он словно умолял и насмехался одновременно, смеялся и плакал, гнал и звал к себе.

При первой встрече Дягилев едва ли заметил меня вообще. Молчаливая женщина, сидевшая в уголке, не интересовала мэтра.

Красивый, вальяжный, Дягилев не интересовался женщинами вовсе, здесь оказалась ни при чем трагическая любовь или другие душевные переживания. Дяг любил молодых людей, и все об этом знали. Такая симпатия никого не смущала, а известна была только потому, что каждый следующий «протеже» Дяга становился солистом его «Балета». Как же страдал бедный Дяг, когда узнал, что обожаемый им Вацлав Нижинский женился, едва отправившись без наставника в турне в Южную Америку!

Жан Кокто тоже много лет любил и опекал Жана Маре, сделав из него настоящего успешного актера, но пара скромно жила в небольшой квартире, не привлекая внимания. Дягилев тоже не привлекал, он действительно страдал, когда Нижинский изменил, но потом привез Мясина, потом Кохно…

Разговор за столом ресторана, видно, уже привычно, зашел о финансовых делах. И так же привычно выяснилось, что они ни к черту! Дягилев возлагал надежды на приезд Стравинского и новый балет «Пульчинелла», а еще на возобновление «Весны Священной», но не хватало средств. Позже я поняла, что такая проблема для Дягилева обычна, он всегда был без денег, но тогда ужаснулась: как же столь гениальная труппа, как «Русский балет», может сидеть без средств?! Казалось, Мися должна сорваться с места и бежать, разыскивая деньги, но подруга спокойно потягивала вино, заказанное Сертом, и задумчиво перебирала одну кандидатуру за другой, отметая их все…

Тогда Дягилева тайно от Миси и Серта выручила я, но об этом отдельный разговор.

Мися приучила меня еще к одному, чему учиться не стоило бы и к чему давно привыкла сама. Я всегда гордилась тем, что сумела удержаться на грани, у меня сильный характер, а вот Мися с ее нравом не сумела. Речь идет о наркотиках. Мися показала мне, что после укола морфия прекрасно спится.

Но для меня так и остался один укол на ночь, не больше, как бы ни хотелось уколоть больше и забыться. Мися из-за этой гадости превратилась ни во что. Нет, она не стала бездомной или алкоголичкой, но зависела от уколов очень сильно.

Но куда более ненормальной Мисю нужно бы назвать из-за их «брака втроем» с Сертом и Русей. Нет, Хосе-Мария не спал одновременно с обеими женщинами, но они считали себя его женами!

На этом периоде жизни Миси надо остановиться подробней, потому что и я выглядела тогда странно, а наглядевшись на развал такой давней семейной привязанности, стала относиться к браку куда осторожней.

Русудан Мдивани, которую Мися по своей привычке запросто переименовала в Русю, появилась в жизни Сертов в 1925 году, когда Хосе серьезно занялся скульптурой. С того момента, как она позвонила в дверь виллы «Сегюр», где Серт ваял, он уже не мог жить без красавицы грузинки ни минуты. Ее отец, бывший губернатор в России, после революции бежал в Константинополь, а потом в Париж, как делали очень многие. Руся и ее обожаемый брат Алексей занимались скульптурой, и девушка обратилась к Серту за советами по аренде подходящей мастерской и еще в ваянии.

Хосе-Мария потом рассказывал, что просто обомлел, увидев на пороге виллы высокую светловолосую красавицу с большими серо-зелеными глазами. Она выглядела одновременно насмешливой и наивной. Серт влюбился как мальчишка, окончательно и бесповоротно. Русе были даны все советы и даже больше, она стала любимой моделью Хосе-Марии. Мися всегда спокойно относилась к шашням мужа с его моделями и, если намеревалась посетить мастерскую, то обязательно звонила, чтобы не застать слишком откровенную сцену.

Но на сей раз Серт был слишком увлечен «моделью». Мися сделала то, чего никогда не сделала бы я сама, – позвонила Русе и явилась к ней в мастерскую с подарком. На вопрос «зачем?» пожала плечами:

– Хотела посмотреть…

– Посмотрела?

Кажется, подруга была просто потрясена, чего за ней раньше не наблюдалось.

Мися плюхнулась в кресло, взволнованно помахала веером и заявила:

– Я влюбилась!

– В кого?!

– В Русю.

– Влюбилась в любовницу мужа?! Ты сошла с ума?

– Сошла. Она такая… она могла бы быть моей дочерью…

И тут я ляпнула то, что потом сбылось. Напророчила, называется:

– Но будет женой твоего Серта?

– Ты думаешь? Я его понимаю…

Если бы я не видела вот этого потрясения Миси, вполне согласилась бы со многими, считавшими, что Мися просто хитрит. Это действительно было похоже на женскую хитрость. Часто ли приходится встречать жену, которая с утра до вечера твердит мужу о достоинствах его любовницы? Мися твердила, она пригласила Русю к себе домой, теперь троица стала практически неразлучна. Немедленно поползли сплетни, что это брак втроем, что Серты так подогревают свою сексуальность, что троица не расстается и в постели.

Знакомые, видя такую ненормальную активность Миси, принялись биться об заклад, кому Мися пытается надоесть, Серту или Русе? Говорили, что это военная хитрость лукавой польки, мол, Серт, с утра до вечера слушающий о достоинствах и прелести Руси, должен довольно быстро девицу возненавидеть. И сама Руся, которую так старательно толкали в постель Хосе, тоже быстро бы к нему охладела. Наверное, в любом другом случае так и было, но только не с Сертами.

Наслушавшись всяких сплетен и осознав опасность, я позвонила Мисе:

– Остановись, ты играешь с огнем! Как бы потом не пожалеть.

Знаете, что ответила эта ненормальная?

– Мы с Сертом влюблены в одну и ту же женщину, только каждый по-своему. Это сближает духовно, так Серт будет любить меня еще крепче.

«А если не будет?»

Этот вопрос я не задала, потому что последовал поток хвалебных од Русе. Я просто не понимала, что творится.

– Ты разлюбила Серта?

– Нет, что ты! Я люблю его еще сильнее, чем прежде, я жить без него не могу!

Никакие попытки вразумить Мисю, объяснив, что любовь втроем Серту скоро надоест, и кто знает, кого он выберет тогда? Я подозревала, что не порядком надоевшую своим напором Мисю…

Но подругу, если ей что-то взбрело в голову, свернуть с пути невозможно. На сей раз она проводила операцию «Руся». Сначала я даже облегченно вздохнула, потому что Мисе стало немного не до меня. Но чуть позже сама оказалась в ту операцию втянута.

– Ах, Габриэль, я даже не знаю, кого из них люблю сильнее: Жожо или Русю.

От такого заявления хотелось просто упасть. А еще поинтересоваться: а кого больше любит Серт? Мися захлебывалась своим благородством по отношению к ним обоим, она возносила сама себя на пьедестал, удивляясь, почему этого не делают другие. Ну кто еще способен вот так, как она, холить и лелеять возлюбленную своего мужа? Даже если это неспособны оценить остальные вокруг, то уж Серт с Русей оценят непременно. Мися надеялась, что страсть Серта к прекрасной грузинке утихнет, как и ее к нему, зато их благодарность в ответ на столь достойное поведение супруги будет безмерной.

Сумасшедшая Мися просчиталась. Возможно, Серт и остыл бы к Русе, если бы… его страсть не подогревала сама супруга. Закончилось все плачевно.

– Габриэль, он хочет развестись со мной и жениться на Русе!

Я едва сдержалась, чтобы не съязвить: «Доигралась?»

– Это он сам тебе сказал?

– Нет, все гораздо хуже! Если бы сказал он, я смогла бы убедить, что нужно оставить все, как прежде. Но я нашла у него в кармане письмо, Жожо сообщал Русе о таких намерениях!

– И чем же это хуже?

– Он скрыл от меня, понимаешь? Скрыл от меня!

Я смотрела на подругу и не понимала, кто из нас ненормальный. Почему муж, который собрался разводиться и жениться на другой, должен просить разрешение на это у той же супруги?

Серты развелись, а через полгода состоялась свадьба Хосе и Руси. И снова никто не понимал Мисю, она готовила свою соперницу к свадьбе так, словно выдавала за Серта собственную дочь. Я создала подвенечный наряд новой жене Серта, а Мися носилась по магазинам и ателье, выбирая приданое Руси и даже кольца для их венчания. Интересно, какой благодарности она ждала? Надеялась, что останется третьей в их семье, что они с Русей просто поменялись местами и теперь молодая супруга Серта будет так же обожать прежнюю?

Не дождалась, правда, Серты позвали ее в путешествие по Греции и Турции, Мися даже умчалась из Итон-Холла, где мы с ней жили по приглашению герцога Вестминстерского. Но путешествие втроем вылилось в настоящее мучение для всех.

– Мися, я тебя умоляю, не совершай больше таких глупостей! Оставь Русю и Серта в покое, если уж дала им свободу, будь последовательной и отстань от них.

Мися выглядела растерянной, наверное, впервые в жизни. В книге Мися писала, что Руся поняла ее любовь к Серту, утешала и обещала всегда помнить, что именно ей любовники обязаны своим счастьем. А еще писала, что я не слишком хорошо приняла Русю, когда та приходила проведать больную благодетельницу, лежавшую в моей квартире почти без чувств.

Я до сих пор не верю в эту Русину любовь к Серту. Хосе не был красавцем, напротив, это было заросшее волосами лысое чудовище, не любящее мыться, зато обожающее застолья. Как бы ни был замечателен Серт в качестве экскурсовода, но ведь Русе нужно ложиться с ним в постель…

Я не знаю, правду ли написала Мися в своих воспоминаниях, рассказывая, что Серт попросил церковный развод, мотивируя невозможностью рождения наследников. Якобы он женился на Мисе только для этого. Я не вникала в такие разговоры; во-первых, было ощущение неимоверной грязи, потому что полоскать чужое белье прилюдно мне всегда казалось постыдным; во-вторых, я большую часть года проводила в Англии, на яхте Вендора, или занимаясь строительством своей виллы «Ла Пауза».

Мися осталась моей подругой на всю жизнь. Ее жизнь закончилась раньше моей, и мне пришлось обряжать подругу в последний путь. Как бы мы ни ссорились, как бы ни язвили по поводу друг друга, бывали минуты, когда единственным человеком, с которым я могла поговорить, пусть и не до конца откровенно, была Мися.

И я благодарна ей за это.

С Сертом мы тоже остались в приятельских отношениях, встречались, когда его Руся умерла от чахотки (Мися, кстати, ухаживала за ней), но очарование волосатого чудовища для меня рассеялось давным-давно. Просто со временем, особенно когда человека подолгу не видишь, он выглядит несколько по-другому. Находясь рядом, часто не замечаешь недостатков, видя только достоинства, а если замечаешь, то легко с ними миришься. Удаляясь от кого-то, недостатки начинаешь видеть отчетливо, потому сияние тускнеет.

Но Серты сделали для меня столь многое, что я готова простить им любые недостатки.

Русские

Если и через неделю вы помните лицо человека, с которым только раскланялись при случайной встрече, немедленно встречайтесь еще раз. Возможно, он гениален или это ваша судьба.

Меня много раз называли хищницей. Почему это плохо? Разве лучше быть смирной овцой, с которой каждый может стричь шерсть или вообще содрать шкуру? Я не агнец для заклания.

Хотя Мися все время твердила, что меня и так стригут и даже бреют все, кому не лень. Конечно, из-за моей денежной помощи. В оправдание могу сказать, что делала это добровольно и никогда не помогала ничтожествам. Если я сама заработала деньги, то мне и решать, на кого и сколько тратить.

Талантливых людей, совершенно не умеющих зарабатывать, вокруг меня было много, а вот благодарности за помощь я от них видела мало. Почему? Они словно стеснялись меня благодарить, принимая все как должное. Это из-за моей независимости, но если выбирать, то лучше потерять благодарность, черт с ней, чем эту самую независимость. Возможность выписывать чек дорогого стоит.

В этом я убедилась, когда Серты познакомили меня с Дягилевым.

Мися без Дягилева ничто, но и Дяг без нее тоже. Я вмешалась в эту дружбу не сразу, но, едва увидев белую прядь волос над умнейшими глазами, вечно полными тоски и восторга одновременно, поняла, что не заметить этого человека невозможно. Не потому, что он был внушителен и красив, а потому, что вокруг него была какая-то особая атмосфера.

Дягилев в своем роде сумасшедший, но это благородное сумасшествие. Некоторые думают, что главным делом его жизни были «Русские сезоны». Нет, главным делом его жизни было создать у нас господство русского духа, заставить полюбить все русское. И ничто не могло остановить его в этом стремлении, даже постоянное отсутствие денег.

Кажется, у всех, кто знал Дяга, его имя ассоциировалось с двумя словами: гениальность и безденежье. Гении, как и безденежье, бывают разными.

Можно быть гениальным, как Реверди, сидящий в монастыре и творящий сам для себя, как множество художников, чьи полотна заполняют выставочные залы, чьи книги стоят на полках, а можно быть гениальным, как Мися и Дягилев – умением эти самые таланты распознавать и вытаскивать на свет. А еще убеждать остальных, что очередная находка действительно чего-то стоит. И неизвестно, что важнее – умение создать один шедевр или раскопать и поддержать десятки гениев, которые сотни шедевров создадут. Мися и Дягилев умели, а потому не дружить не могли.

И безденежье тоже бывает разным. Бывает нищета, какой много в Оверне и вокруг него, бывают «временные трудности», как у Сертов, которые длятся всю жизнь, а бывает безденежье Дягилева. В этом они с Мисей не совпадали. Хосе Серт вечно нуждался, но при этом купался в роскоши, к чему приучил и меня (к роскоши, а не безденежью). Они с Мисей умели красиво тратить свои и чужие деньги. Дягилев тоже умел, еще как умел, но Серты тратили на себя (меценатствовать Мися норовила за чужой счет), а вот Дяг – на своих подопечных.

Это и правда удивительный человек, если Мисю звали пожирательницей гениев, то Дяг был их откапывателем и опекуном. Он хотел, чтобы мы полюбили все русское, – мы полюбили, он страстно желал, чтобы мы оценили гениальность русской балетной школы, – мы оценили, Дяг заставил Париж, а за Парижем и весь мир понять, что в России не одни грязные мужики в лаптях, что там кладезь гениев, которых нужно только заметить и вывезти в Европу.

Но у Дяга для этого, конечно, не было средств. Он потратил на свою идею все, что имел, кое-как перебивался доходами от новаторских постановок и помощью друзей. Однако наступали моменты, когда не было ничего!

Мися часто и с удовольствием вспоминала, как однажды надолго задержали начало генеральной репетиции спектакля, потому что были арестованы костюмы. Зал полон, дамы волнуются, а Дяг мечется, не зная, где раздобыть проклятые четыре тысячи франков… И тут он якобы замечает в ложе Мисю, бросается к ней с воплем о помощи, Мися мчится за деньгами и вызволяет костюмы! Американцы говорят: «Happy end!»

Я не понимала только одного: зачем при каждом удобном случае рассказывать об этом в деталях? Мне кажется, помощь должна быть молчаливой, если помогаешь, не требуй взамен благодарности, если хочешь, чтобы то и дело благодарили, лучше не помогай. Наверное, это невыносимо – когда тебе то и дело напоминают о необходимости быть благодарным, я бы такого благодетеля возненавидела!

Но Дяг вынес и это, ведь он старался не для себя, а для своей труппы. В отношении себя Серж был ужасным жмотом, ходил в старых вещах, пока те не начинали расползаться по швам. Помню его шубу. У русских были роскошные шубы, русские меха всегда славились, но всему есть предел, моли тоже нужно что-то кушать. Шуба Дягилева угрожала от ветхости попросту превратиться в решето, но он категорически отказывался шить новую!

Закончилось все тем, что шубу Дягу заказала я. Думаете, он ее принял? Как бы не так! Шубу Дяг взял, но не раньше, чем отдал мне ее стоимость. Пришлось выписывать чек на расходы труппы, чтобы покрыть трату хоть таким образом. Но еще пару месяцев Серж сокрушался:

– Что подумает моя труппа?

– Она подумает, что наконец-то ее руководитель отдал моли остатки своего рванья!

Вообще, деньги Дягилеву нужно было давать осторожно. Но вовсе не потому, что он их тут же тратил или проигрывал, нет, у Дяга имелась другая особенность. Едва в карманах заводились свободные средства, он тут же исчезал и появлялся с новым талантом! Откуда их откапывал? У Дяга было просто неимоверное чутье на гениальных артистов.

Но гораздо чаще происходило другое – кредиторы зажимали бедного Сержа так, что тот действительно не мог ни проводить репетиции, ни давать спектакли, ни заказывать костюмы и декорации. Тогда приходила на помощь я. Выписанный чек покрывал задолженность, а также оставлял Дягу на некоторое время призрак свободы. Обычно ненадолго.

Мися познакомила меня с Сержем, но всегда держала на расстоянии. У подруги была такая особенность: все должно происходить под ее контролем, никто не смел общаться между собой, а тем более давать деньги без ее на то высочайшего соизволения. Дягилева это касалось вдвойне, Дяг был Мисиной собственностью вместе со своей труппой и даже художниками и композиторами, работавшими с «Русским балетом».

Я знала о его трудностях – нужны деньги, чтобы возобновить постановку «Весны Священной» Стравинского, но в новой версии. Первый провал балета казался Дягилеву откровенной глупостью, Стравинский был для него гением в музыке, без которого мир существовать не может, но деньги не находились. Дяг начал собирать по тысяче франков со всех, чтобы хоть как-то начать работу, но таких темпов хватило бы на половину жизни. Посчитав свои доходы, я впервые в жизни осознала, что могу выделить средства в качестве помощи «Русскому балету», причем деньги немалые!

Я помню это ощущение: я меценатка! Девчонка из Обазина, за которую некому было заплатить в приюте, теперь сама могла давать огромные деньги, и давать не в долг, не родным на содержание, а просто потому что хотела помочь гениальным артистам. Это были свободные деньги. Не знаю, что повлияло сильнее – действительно желание помочь Дягилеву или сознание, что я достаточно состоятельна. Тогда я предпочитала думать, что первое, теперь понимаю, что второе.

Ну и что, я же помогла!

Правда, сделала это тайно. Что было в моем нежелании открыто заявлять о своем даре? Всего понемногу, тогда я старалась об этом не думать. Я простая кутюрье, которую богема приглашает на обеды и ужины просто потому, что шьет у меня платья, которая пока еще никто в мире искусства, всего лишь зритель, слушатель, хотя и весьма благодарный. Казалось, я еще не поднялась на ту ступеньку, на которой стояла Мися и все ее приятели – Мися по праву рождения, а остальные по праву гениальности. Я еще не доросла до богемы.

В этот мир можно попасть при посредничестве той же Миси, но тогда мое место в уголке, а можно утвердиться вот таким обычным для состоятельных людей способом – дав деньги. Получалось, что я просто покупаю возможность проникнуть в этот мир, а хотят ли меня там знать? Ощущение не слишком приятное, я никогда не навязывала свое общество, а уж при помощи денег тем более. Может, только потому, что у меня их никогда не было?

Разговоры об отсутствии нужных средств Дягилев и Мися вели все в той же Венеции, которая так много значила для Сертов. Пытаясь разобраться в самой себе, я умчалась в Париж и несколько дней размышляла. У меня были деньги, чтобы дать Дягу, я прекрасно понимала, что после этого он просто не сможет игнорировать меня саму, что «Русский балет» будет обязан сделать меня своей, но как отнесутся к этому остальные? Я представила реакцию Миси, когда она узнает, что у меня есть средства для Дягилева. Да, внутри тут же шевельнулся червяк сомнений – Мися устроит так, что деньги попадут к Дягу через ее руки.

Наверное, сыграло свою роль и соперничество с Мисей. Открыто соперничать я так и не решилась, встретилась с Дягом и вручила ему чек на сумасшедшую сумму – 300 000 франков – с условием, что никто об этом не узнает. Кажется, бедный Серж не воспринял меня всерьез. Не желая обижать сомнениями, чек взял, в благодарностях до неба не рассыпался, однако на всякий случай разговаривал вежливо. Ни слова не говорить Мисе обещал (не это ли явилось главным основанием его сомнений?).

Потом я жалела, что не заверила Дяга, что деньги на счету есть и чек не липовый, вероятно, ему пришлось испытать немало волнительных минут, когда он все же потащился с чеком в банк. Понимаю, трудно поверить, что простая портниха могла вот так легко выписать чек на 300 000, когда герцогини едва ли выжимали из своих запасов по несколько тысяч! Но желание поставить «Весну» оказалось сильнее сомнений, уже через день Дягилев прислал мне выражение благодарности, а мой счет в банке существенно уменьшился.

Как я гордилась собой… как хотелось кричать на весь Париж о том, что я достигла немыслимого – стала меценаткой! Как бы гордился мной Бой! Или, наоборот, отругал, посчитав, что лучше вложить средства в развитие дела? Ничего, и дело тоже разовьется.

Теперь я уже могла позволить себе многое, в том числе содержать тех, кого считала нужным, и не только своих родных.

Русских в Париже было много, особенно после их революции. И они очень разные: жизнерадостные и мрачные, решительные и поникшие, уверенные в будущей победе и опустившие руки, кто-то сумел вывезти свои деньги до страшных событий, кто-то приехал в Париж без франка в кармане, кто-то пытался работать, а кто-то влачил жалкое существование на пожертвованные деньги. Среди них много способных и даже гениальных, но сколько же просто спилось!

Вот это коробило меня больше всего: почти все русские, даже самые большие умницы и принадлежащие к знатным родам, много пили, а напившись, превращались ни во что. Женщины держались лучше, редко кто из них пошел в проститутки, большинство устроились работать и делали это с похвальным достоинством. Хотя бывало всякое.

У меня была русская горничная, до их революции в России имевшая немалый доход и привыкшая жить широко. Она так и не смогла отвыкнуть от прежней жизни, а потому тратила куда больше, чем получала. Это не привело ни к чему хорошему, девушка наделала огромные долги, кажется, 30 000 франков. Ее кредитор, противный, грубый мужлан из торговцев, потребовал ради списания долга переспать с ним.

Узнав о такой беде, я ахнула. Девушка, конечно, красивая, но не настолько, чтобы платить за ночь с ней 30 000! Наверное, он просто не надеялся получить свои деньги. Из чувства протеста я дала горничной «в долг», тоже прекрасно понимая, что даю навсегда. Думаете, она выкупила свободу? Ничуть не бывало – на эти деньги устроила пир с икрой и водкой и все же стала любовницей противного торговца. У меня она, конечно, с тех пор не работала.

Но большинство трудились честно, даже дамы из высшего общества, дамы императорской фамилии. Они прекрасно вышивали, этому обязательно учили девочек в богатых семьях, и я предложила Великой княгине Марии Павловне возглавить мастерскую по вышивке, которую открыла при своем Доме моделей. Успех был колоссальный, блузы и платья, вышитые в русском, и не только, стиле, раскупались моментально. В мастерской работали русские барышни и дамы, но и посетительницами тоже часто бывали русские.

А еще они прекрасно держались и умели показать платья на себе, многие русские дамы стали манекенщицами и не только у меня. У русских было все: красота, грация, замечательные фигуры, загадочный взгляд, который придает дополнительное очарование, великолепные волосы и красивые руки… Не было только стервозности и хваткости, без которых денег не заработать, разве что на скромную жизнь, но не более. Бывали моменты, когда я завидовала их достоинству и породе, но потом очарование уступало место сожалению, если не жалости, им нужна спина, за которой можно прятаться, мало кто способен вырвать что-то зубами. Таким не место в нынешней жизни, закончились времена, когда женщина могла себе позволить быть лишь хрупким цветком, пора показывать, что есть шипы, а то и клыки!

У меня и шипы, и зубы были, иначе я не имела бы ателье на рю Камбон и не могла помогать не только Дягу, но и еще очень многим людям. А еще выстоять в битве за право показывать женщинам, какими они должны быть, битве, между прочим, с мужчинами!

Дягилев познакомил меня с Игорем Стравинским. Тот, что написал гениальную музыку к «Весне Священной», вовсе не был красавцем. А еще он был обременен долгами и семьей. Жена Стравинского Катрин болела, у нее чахотка, какая-то вялотекущая.

Вспомнив о матери и Жюлии, которых унесла именно эта болезнь, я почувствовала укол в сердце. После Жюлии остался Андре, а после матери нас пятеро. Мися говорила: у Стравинских четверо прелестных детей.

Четверо детей, больная жена и отсутствие денег… Но нужно писать музыку. Пожалуй, это хуже, чем у Дягилева, тот хоть без семьи. Не считать же таковой очередного «мальчика». Гениальный Дяг был гомосеком, как называют сейчас, а потому ему чужды семейные хлопоты, кажется, он воспринимал только такие семьи, как у Сертов – без детей, без обязанностей и без проблем.

Я смотрела на Игоря и понимала, что если его не вытащить, то он рухнет в мрачную яму безвыходности. Что я могла, просто дать денег? Не возьмет, мы не слишком хорошо знакомы…

– Я хотела бы с вами поговорить.

– Я весь внимание.

А глаза за круглыми очками почти отсутствующие. Я ему просто неинтересна или он думает о своих проблемах? Мелькнуло злое желание подчинить его как мужчину. Интересно, какой он любовник? Музыка у Стравинского неистовая…

– О чем вы сейчас думаете?

– А? – Он вдруг непонятно покрутил в воздухе рукой. – Музыка… музыка звучит. Записать бы…

– Где вообще пишете свою музыку?

– В номере отеля.

– Разрешают?

– Приходится тихонько.

– Я могу что-то для вас сделать?

Стравинский лишь развел руками. Ну что могла сделать для композитора даже самая известная кутюрье? Я не шила мужские костюмы, а в остальном…

Два дня я мучилась. То есть занималась своими делами, но в голове все время крутилась мысль о необходимости помочь. Дать денег через Дягилева? Купить им квартиру или даже снять виллу?

И вдруг…

Увидев желтые стены с черными ставнями своей «Белль Респиро», я поняла, что нужно сделать. Хоть приказывай механику везти обратно в Париж. Но я решила сначала убедиться, что у меня получится.

Прислуга настороженно наблюдала, как я придирчиво разглядываю комнаты собственной виллы. Мое пристрастие к чистоте знали все, а потому боялись, что найду какой-нибудь беспорядок. Но такового придирчивый осмотр не выявил, мне было не до пыли или ее отсутствия, впрочем, я знала, что пыли нет. Камердинер Жозеф отлично справлялся со своими обязанностями.

– Мария, кухарка умеет готовить блюда русской кухни?

Экономка даже не сразу ответила, настолько ее удивил этот вопрос. За нее сказал муж:

– О, Мадемуазель, Мария сама прекрасно варит борщ.

– Что?

– Борщ. Есть такой русский суп с капустой.

– Варить суп с капустой? Фи!

Я подумала, что это, пожалуй, хуже устриц. Но Жозеф возразил:

– Поверьте, Мадемуазель, русские знают толк в этом блюде.

– А вы, Мария, откуда?

– Меня научила подруга, она работала у русского.

– Хорошо, возможно, вам придется показать свое умение. Если понадобится, пригласите русскую кухарку, их сейчас в Париже много.

– Для кого, Мадемуазель, вы ждете в гости русских? Мы могли бы заказать обед у «Максима».

– Все будет ясно завтра, но думаю, будет нужен не один обед, а много.

На следующий день я с утра отправила Стравинскому записку с просьбой срочно встретиться.

Конечно, он вспомнил меня, но энтузиазма при встрече не проявил. А уж предложением был поражен.

– Игорь, я знаю, что вам нужны условия для работы. У меня под Парижем большая вилла, конечно, она не огромна, как другие, но места достаточно. Даже для семьи с детьми. Я приглашаю вас с Катрин и детьми пожить в «Белль Респиро». Столько, сколько понадобится.

– Но мне не по карману оплачивать целую виллу.

– Это приглашение, а не сдача внаем. Две комнаты детям, спальня для супруги и комната вам для работы, там неплохой рояль, поверьте, у меня найдутся. Если что и придется делать, то ради удовольствия гулять по моему парку с очаровательной бандой «Большой Медведицы».

– С кем?

– У меня собаки – Солнце и Луна, а у них пятеро щенков. Всю эту свору я зову Большой Медведицей. Играть с ними необязательно, но я думаю, детям будет интересно. И Катрин хорошо подышать чистым воздухом, в Париже слишком много дымных труб. А у меня тихо, чисто, свежо, и моя экономка уверяет, что умеет готовить какой-то борш.

– Борщ.

– Так вы согласны?

– Я спрошу у Катерины.

Мне хотелось выругаться. Я избавляю его от необходимости платить за жилье и питание, а он еще и советоваться будет!

– Переезжайте завтра. Я пришлю за вами машину к пяти.

Он не посмел возразить мне вслед. Но и спасибо не сказал. Скосив глаза в зеркало, где отражался совершенно растерянный Стравинский, я простила ему эту неблагодарность.

Стравинские переехали на следующий день, как я и распорядилась. Ни на минуту не сомневалась, что так и будет. И нечего советоваться с Катрин! Нужно быть полной дурой, чтобы отказаться от такой возможности вздохнуть спокойно. Я помнила свое состояние, в котором пребывала в Руайо у Бальсана. После стольких лет отчаянной битвы за скромное существование вдруг получить передышку…

И благодарности от них я тоже не ждала, давно научилась ничего не ожидать.

Дети у Стравинских действительно хорошие. Воспитанные, вежливые, чистенькие, но какие-то нерешительные. А Катрин живо напомнила мне сестру Жюлию, такую же слабую и готовую принять любой удар судьбы смиренно. Хотелось крикнуть: «Разве так можно?!», но я промолчала.

Игорь так смотрел на свою едва живую жену, что мне стало невыносимо больно. Это был взгляд любящего человека. Позже я поняла, что ошиблась, не любящего, а любившего в прошлом.

– Дети, слушайте меня внимательно, сейчас я буду рассказывать о правилах поведения в этом доме!

Я не умею говорить ласково, всегда получается командный тон. Видно, из-за этого Стравинские напряглись всей семьей. Наверное, в тот момент даже сам Игорь пожалел, что согласился привезти в «Белль Респиро» семью, хотя было заметно, что и вилла, и их комнаты, и обед, которым нас накормила Мария, им очень понравились.

– Это касается и взрослых. Вы здесь в гостях, но обязаны чувствовать себя как дома. Не забиваться по углам, не вздрагивать от каждого шороха, а жить, понимаете? Бегать в саду, кричать, играть с собаками, нельзя только мешать отцу работать и мне отдыхать. Но я дома бываю не так часто, а об остальном вам скажет мама. Катрин, вы можете заказывать привычную еду Марии, я наняла русскую кухарку. Это ваш дом. Насколько? Пока не надоест.

Они прожили на вилле два года, но проблем доставили немало, причем вовсе не дети, а взрослые. Стравинский почему-то решил, что он в меня влюблен, а Катрин вздумала ревновать!

Но оказалось, что в состоянии влюбленности Игорю очень хорошо пишется, потому я решила его не разубеждать. Он работал как одержимый, Дягилев не мог нарадоваться. А две женщины – Катрин и Мися – сходили с ума. С Катрин оказалось даже легче, при всей своей слабости и зависимости от мужа, эмоциональной и физической, она все же человек разумный.

– Мадемуазель, мой муж влюблен в вас…

– Это он вам сказал? Ему только кажется.

Черт побери, неужели я, кроме предоставления крова и денег для проведения концертов, должна еще и заниматься сердечными разборками между супругами?

– Игорь ничего не говорил, но надо быть слепой, чтобы этого не видеть.

– Я не слепа, но не вижу.

– Вы спите с ним?

– У меня совсем другой любовник.

– Вы так спокойно говорите об этом…

– Катрин, у вас есть муж и дети. А у меня только работа и любовники.

Не знаю, поверила ли она? Игорь действительно сошел с ума, он, видите ли, решил развестись с женой и сделать мне предложение! Сообщила об этом вездесущая Мися, но до того состоялся разговор с Дягилевым.

– Зачем он вам?

Дурацкая русская привычка задавать риторические вопросы! Какой ответ он ожидал от меня получить, что я собираюсь выйти за Игоря замуж, дождавшись смерти его Катрин? Неужели не понятно, что он мне НЕ нужен?

– Затем же, зачем и вам.

– То есть?

– Что тут неясного? Чтобы создавать шедевры.

– Но… какие шедевры он сможет создать для вас?

О, глупец! Мог хотя бы сделать вид, что ожидает посвящения мне пары произведений Стравинского в обмен на содержание всей семьи. Но Дяг слишком честен, чтобы юлить.

Моя бровь снова приподнялась, выражая почти изумление:

– Он создает свои шедевры не для меня, а для всех. Но речь шла не о его успехах, а о моих. Когда рядом гениальный человек, и мне творится легче.

Дяг наполовину перевел дыхание или мне показалось? Если и полегчало, то лишь слегка.

– Но как долго вы намерены держать его подле себя?

– Серж, я не понимаю вашей заботы. Вам нужно, чтобы Игорь вернулся в Ритц и писал там? Или вы боитесь, что я уведу его у жены? Если боитесь, то совершенно напрасно, я купила новый «Роллс-Ройс» и завтра уезжаю отдыхать. А если вы жаждете видеть Игоря в Ритце, тем более напрасно, там он не пишет, а слушает шум за дверью. И еще думает, где взять деньги, чтобы сводить детей пообедать. Пусть живут на моей вилле на всем готовом.

– Но вы же не можете содержать их вечно!

Наконец и у Дяга созрело понимание, что моя кубышка не бездонна. Или он испугался, что ради Стравинских я уменьшу чеки на нужды его балета?

– Вечно нет, но пока у меня есть такая возможность, пусть живут. И успокойте Катрин, я не претендую на ее мужа, двух гениев в одной семье многовато. Но обещаю его не оставить. По возможности…

Вот теперь у Дягилева, как говорят русские, отлегло.

– Как ваши дела в Доме моделей?

Мися, еще пару дней назад совестившая меня тем, что Стравинский выгуливает моих собак (кажется, я просила не его, а детей гулять со щенками?), теперь вдруг решила встать на защиту страдальца собственной грудью. Грудь у Миси хоть и мягкая, но мощная, если не придавит, то задушит наверняка.

– Ты выйдешь за него замуж, если он разведется с Катрин?

– Ты совсем сошла с ума?! Если бы я знала, чем обернется приглашение на виллу, сотню раз подумала бы! Хоть ты отстань.

– Что мне передать Игорю?

– Что я не собираюсь ни за кого замуж и не советую ему бросать очаровательную супругу, тем более в таком ее состоянии.

Если честно, то даже гениальность Стравинского как-то померкла после этой выходки. Катрин слаба, ей осталось недолго жить, а он носится со своей страстью ко мне!

– Он хоть Катрин не сказал о разводе?

У русских я научилась по-настоящему работать. Я не была бездельницей и ничего не делала спустя рукава, но то, что творилось за кулисами Дягилевского балета, повергало в шок.

Когда даже на репетициях, где можно не выкладываться полностью, Нижинский по окончании танца падал почти замертво и его приходилось буквально отливать водой, приводя в сознание, когда Серж Лифарь сгорал от напряжения в каждом па, а вместе с ними сгорал и сидевший в зале Дягилев, вот тогда рождался шедевр. Все остальное после этого пламени казалось грубой подделкой.

Там я увидела, как можно погибать и воскресать с каждым движением, потому что именно от этого оно становится совершенным, как ради творчества можно и нужно забыть себя. Поняла, что так и только так появляется бессмертное, даже если оно просто исполненная партия, которая жива, пока идет спектакль. Но завтра в новом танце, в новом па Нижинский родится заново, потом умрет и снова родится.

Это не птица Феникс, это Вечность. И неважно, в чем она – в танце, в сумасшедших декорациях Бакста, в горящих глазах Дягилева, в музыке Стравинского… Умирая и возрождаясь, они творили, они были равны Творцу. «И смертью смерть поправ…» – может, это о них, русских, заставивших Париж рыдать и смеяться, бешено аплодировать или свистеть, но снова и снова возвращаться, чтобы оказаться свидетелями создания чуда?

Я поняла – они гениальны, потому что не боятся отдавать все ради творчества и делать это, пока живы.

С тех пор я тоже умираю с каждой моделью, пока она создается, и возрождаюсь, когда манекенщица идет в ней по подиуму. И неважно, аплодируют или нет, я сама вижу, не зря ли были смертные муки.

И все-таки роман с русским у меня случился.

Отправившись в Биарриц посмотреть, как идут дела в тамошнем филиале, а заодно отдохнуть от всех – Стравинских, Миси, Дягилева и еще много кого, я встретила двух подруг еще по Руайо – Марту Давелли и Габриэль Дозиа. Как замечательно в бархатный сезон на великолепном курорте пожить вволю, вспоминая прелестные шалости периода своей юности. Перед этими двумя я могла не контролировать каждое слово и вообще не молчать! Марта и Габриэль были в восторге от моих успехов:

– Габриэль, мы всегда знали, что ты добьешься признания!

Это была правда, Марта верила в меня всегда.

Но главное не восхищение, в ресторане Давелли представила мне своего русского любовника – Великого князя Дмитрия Павловича, кузена казненного императора России.

Мне давно казалось, что все, связанное с русскими, необычно, у них все сверх меры – любить так любить, губить так губить, красота необычная, судьбы тоже, но и недостатки чересчур. Князь Дмитрий был ярким тому подтверждением. Рослый, стройный, красивый, с загадочными зелеными глазами, он оказался замешанным в… громком убийстве! Их с еще одним князем подозревали в убийстве известного страшного монаха, который был очень близок к российской императрице, лечил ее сына, наследника престола, от гемофилии, которой мальчика наградила мать – внучка английской королевы.

Позже я спрашивала Дмитрия, почему они это сделали.

– Вы не понимаете, Распутин был очень опасен, очень. Это проклятье России, он во многом погубил страну, превратив императора в послушное орудие своих гадких устремлений. Знаете, что означает его фамилия?

Я удивилась: монах-распутник? Ну и что, разве это такая редкость?

– Нет, но он связан со страшными силами…

Мне вовсе не хотелось обсуждать тему дурного поведения какого-то монаха, да еще и жившего в России. Своих забот хватало.

Дмитрия из-за этого убийства выслали из России, императрица не простила гибели своего любимца. Зато изгнание спасло Великому князю жизнь, потому что все, кто остался, были революционерами казнены, в том числе наследник престола, несмотря на его детский возраст. Вслед за братом уехала и Мария Павловна, потому что они очень привязаны друг к дружке с детства.

И хотя меня мало волновали странности поведения русских у себя на родине, брат и сестра очень понравились. Сестре позже предоставила работу, а с братом у меня завязался роман. Как я его для себя определила: «полезный роман».

Дмитрий был красив и беден, просто нищ. Кем он мог работать? Разве время от времени давать какие-то консультации, а еще быть на содержании у богатых женщин, надеясь устроить свою судьбу выгодным браком. Я подходила идеально, денег много, одинока, древностью рода блеснуть не могла, следовательно, призрак короны над его головой должен быть для меня весьма манящим.

К чести князя, он не стал расчетливо ухаживать за мной, он просто влюбился, хотя бы на время. Но это то, что мне нужно. Я отдохнула душой. После сумасшедшей Миси, дягилевских репетиций, возни со Стравинскими мне нужно было просто отдохнуть, чтобы осознать, что я еще жива.

Получились настоящие каникулы. Я сразу сказала, что не стану ни его женой, ни даже постоянной любовницей. И Дмитрий это принял, не действовал мне на нервы, как Игорь Стравинский.

А еще мы съездили в Грасс, где Великий князь познакомил меня с замечательным человеком, но об этом отдельный разговор.

Расстались мы спокойно, поняв, что все кончено, он просто ушел. Однако добрыми друзьями остались, Дмитрий женился на состоятельной американке, в Париж приезжал еще не раз, искренне радовался моему успеху и позже умудрился познакомить меня еще с одним полезным человеком – Сэмюэлем Голдвином, тогдашним богом кино. Я даже смеялась:

– Дмитрий, ты гений полезных знакомств.

– Я рад.

Все-таки эти русские не такие, как все, их недостатки и их достоинства так переплетены, что легко переходят одно в другое. Щедрость души может превратиться в безалаберность, а та легко переходит в безответственность даже по отношению к себе самому.

Дягилев много лет страдал от диабета, ему бы беречься и питаться осторожно, особенно в последние годы, когда стало ясно, что болезнь зашла слишком далеко. Он сидел на диете, не позволяя себе ничего сладкого… шесть дней с понедельника по субботу, зато в воскресенье с чувством исполненного долга объедался сладостями и при этом выглядел как толстый довольный кот. А еще Дяг мог запросто съесть коробку конфет, если сильно волновался. Волноваться Сержу приходилось часто…

К 1929 году он стал по-настоящему плох. Переживали все, особенно Мися, которая связана с ним какой-то невидимой нитью. Лето Дягилев проводил в своей обожаемой Венеции, куда должны были зайти и мы с герцогом Вестминстерским на яхте «Летучее облако». Со мной рядом маялась несчастная Мися, которую Серт и Руся больше не звали с собой в путешествия.

И вдруг вызов Мисе:

– Приезжай немедленно, умираю!

Вендор (герцог Вестминстерский) все понял и приказал развернуть яхту к берегу. Мы помчались к Дягу, который действительно умирал от диабета.

Я привыкла видеть Дягилева полным сил, даже когда тот засыпал прямо в кресле партера, окончательно устав от репетиций; стоило открыть глаза, и он начинал действовать. Теперь перед нами лежал совершенно разбитый, обессиленный человек, в летнюю жару дрожавший под одеялами. Серж Лифарь и Борис Кохно сделать ничего не могли.

Мися тут же принялась распоряжаться. Мисина суета помогла, набежавшие врачи все же немного привели Дягилева в чувство.

Подруга отправила меня обратно на яхту:

– Обойдусь. Спасибо.

Даже тогда она считала Сержа своей собственностью. Я ушла, но когда мы уже снова вышли в открытое море, меня словно что-то толкнуло: надо вернуться! Вендор был недоволен:

– Что еще произошло, куда тебя тянет?

– Бенни, там что-то случилось. Что-то с Дягом.

Герцог смотрел на меня, слегка скривившись, без слов ясно: сумасшедшая! Развернуть огромную яхту, уже отправившуюся в круиз, когда ее пребывание в каждом порту расписано по часам…

– Дай мне лодку и матроса, чтобы догреб до берега.

– Совсем сошла с ума?!

Мы вернулись, правда, сойдя на берег, я тут же отправила Вендора обратно, он снова усмехнулся, яхта вышла в море. Глядя ей вслед, я подумала, что в следующий раз могу и не попасть больше на борт, но дурное предчувствие пересилило. Оно касалось не красавицы-яхты и не герцога Вестминстерского. И не обмануло.

Увидев Мисю с заплаканными, ошалевшими глазами, я поняла, что случилось худшее:

– Что?

– Дяг…

– Куда ты идешь?

– Заложить свою бриллиантовую цепочку. У меня ни франка, все отдано на похороны…

Дягилев умер от диабета. Я заплатила его долги, помогла с похоронами, но деньги не могли вернуть и частичку этого потрясающего человека. На кладбище мы с Мисей стояли, прижавшись друг к дружке, словно две сироты.

И все же я пресекла дурацкую выходку Лифаря и Кохно, которые вознамерились ползти вслед за гробом на коленях, как в каком-то романе у их русского писателя Достоевского. Глупость, словно этим измеряется любовь к ушедшему Дягу. Мися со слезами показывала мне на парней:

– Не могу убедить их отказаться от этой затеи. Грозят вообще лечь следом в могилу.

Я спокойно и тихо сказала:

– Встать.

Лифарь и Кохно со вздохами подчинились.

Мися смотрела на меня уже несколько иначе…

После ее дурацкой заботы о Стравинском, едва не приведшей к разводу супругов (оказывается, сама идея развода принадлежала моей сумасшедшей подруге), мы если не поссорились, то охладели друг к дружке. Смерть Дягилева окончательно помирила нас.

Конечно, мы еще много раз ссорились, казалось, навсегда, но мирились снова и снова. Две змеи жить друг без друга не могли. Но теперь уже я стояла на ступеньку выше, и Мисе приходилось смотреть на меня снизу вверх, что, впрочем, не мешало ей чувствовать себя хозяйкой и моей жизни тоже.

Шанель № 5

Говорят, я все время нарушаю правила. Глупости! Я их не нарушаю, я их разрушаю. К чему мне правила, которые неудобны, да к тому же чужие?

У женщины должен быть свой запах. Не у каждой, нас так много, что запахов не хватит.

Но женщина не имеет права пахнуть тем, мимо чего она проходила, – пищей, пылью, сыростью и, уж конечно, потом! А еще она не должна пахнуть цветочной оранжереей, втиснутой в расфуфыренный флакон.

– Это не запах элегантности! – Я в сердцах швырнула в угол вычурное изделие из стекла немыслимой стоимости с цветком жасмина на этикетке. Откровенно надоело источать аромат целой клумбы. Хотя так благоухали все – от королев до кокоток, только цветы были разными.

– И что тебя не устраивает? – Мися совершенно спокойно красила губы. Она даже не удивилась такому бунту.

– Нет, ты только посмотри! «Вечернее опьянение»… Слава богу, хоть не «Утреннее похмелье».

Я взяла в руки другой флакон:

– «Волшебные сады Семирамиды»… Название-то придумали… Не думаю, что там вот так разило сиренью.

Мися расхохоталась:

– Ты предпочитаешь пахнуть кожей и лошадьми?

– Я предпочитаю пахнуть элегантно! Чтобы на вечер было достаточно маленькой капельки, а не половины флакона духов. И чтобы запах со временем не выветривался, а усиливался, даже чуть менялся.

Теперь подруга смотрела на меня с откровенным интересом.

– Да, да! Дело не в смеси, Мися, можно смешать левкой и розу, но это все равно будут левкой и роза. И выветрятся также быстро, значит, снова придется обливать себя этой гадостью.

– Но таких духов нет, Габриэль. Нет аромата, который устойчиво держался бы несколько часов. Так что душись своей «Семирамидой», и пойдем, нас уже ждут.

Я не впервые выказывала недовольство духами и их оформлением. Прошли те времена, когда мне казался замечательным только запах чистоты, а дешевый запах «Душистого горошка» от Флорис приводил в восторг! Теперь я предпочитала, чтобы запах чистоты был только основой, а оттенял его запах духов.

Только что могли предложить те, кто разливал волшебные жидкости в вычурные флаконы фабрики Лалика? Стеклодувы, конечно, старались, флаконы были самых немыслимых форм, даже их пробки делались в виде стеклянных скульптур. Помню фигурки лебедя и танцующей балерины… Некоторые женщины покупали духи ради флаконов, чтобы потом ставить их на видное место.

Но содержимое оказывалось еще более вычурным и, главное, немыслимо терпким. Душистым горошком от духов с таким же названием несло так, что могло сбить с ног слабых здоровьем. Устойчивого запаха не имели ни одни духи, любой выветривался через пару часов, приходилось либо душиться снова и снова, либо просто забывать о них.

Не то, все не то!

Особенно обидно сознавать, что новая женщина, которую мы уже вытащили из корсета и переодели, а потом даже подстригли, все еще пахла «Душистым горошком» или «Лукрецией Борджиа» – изобретением Пуаре. Нужно что-то новое.

Его подарил мне Великий князь Дмитрий Павлович. Нет, не флакон и даже не запах – знакомство с Эрнестом Бо, создателем нового аромата.

МОЕГО АРОМАТА.

Мы отправились на моей новой машине в Монте-Карло. Сначала Дмитрий не был в восторге, я поняла почему – безденежье. Но я быстро успокоила, объяснив, что бензин оплачен, отель тоже, а с ресторанами мы как-нибудь разберемся.

Между прочим князь похвалил мой новый костюм и запах, который, как ему показалось, костюму очень соответствует. Хотелось обозвать его дураком, у меня не бывает иначе! Но я сдержалась, все же он меня еще мало знал.

И все же обругала, но не Дмитрия, а мои духи. Надоело пахнуть, как все, а поделать с этим ничего не могу. Пыталась смешать по несколько капель разных духов, но получилось только хуже.

Князь вдруг довольно улыбнулся:

– Тогда у меня для вас сюрприз. Мы непременно должны заехать в Грасс!

Я, конечно, Грасс люблю, но рассчитывать на то, что в магазинах Грасса можно приобрести нечто другое, нелепо. Поморщилась:

– На улицах Грасса пахнет розами, а в магазинах так же, как в Париже.

– Э не-ет…

Дмитрий улыбался совершенно загадочно. Милый мальчик, он надеется преподнести мне «нечто волнующее, заключенное в волшебный флакон», какую-нибудь «Тайну обольщения» или «Царственное желание», которое на поверку ничуть не лучше «Вечернего опьянения». Я полагала, что перенюхала уже все варианты этих обольщений, и больше не хочу.

Но мне не хотелось расстраивать Дмитрия, явно предвкушавшего удовольствие от сюрприза. Только бы сдержаться и не скорчить кислую физиономию, когда преподнесут этакий шедевр, отличающийся только немыслимой ценой, но не качеством.

Я махнула рукой:

– Грасс так Грасс! Поехали.

Грасс очаровательное место, где даже сам воздух пропитан запахом розового масла. Цветы, цветы, цветы… Пронзительно-синее небо, ослепительно-яркое солнце, одуряющий аромат роз. Тонны лепестков, собранных на рассвете, потому что позже никак нельзя, они потеряют свои лучшие качества, превращаются в литры розового масла. Оно растекается по флаконам, закупоривается и развозится по разным городам и странам. Духи Франции… запах Франции… Ах, ах!

Франции может быть, но не женщины. Я очень люблю розы и запах розового масла, но женщина, которая пахнет только им, совершенно бездарна. Хуже только не пахнуть ничем или пахнуть потом.

В Грассе и состоялось знакомство с человеком, который помог мне перевернуть мир и стать очень состоятельной.

Эрнест Бо большую часть своей юности провел в Санкт-Петербурге, где его родные служили при императорском дворе.

Дмитрий представил мне Бо так:

– Вот человек, творение которого способны оценить только вы.

Интригующая рекомендация…

– Эрнест может создать для вас ваши собственные духи.

Свои духи? Поистине, царский подарок, лучшего Дмитрий сделать не мог, если не считать его собственного сердца, но оно давно принадлежало мне.

– Ну, господин Эрнест, где же ваше творение?

Химик достал маленький флакончик, открыл притертую пробку и подал мне. Еще не взяв стекло в руки, я уже почувствовала что-то необычное. Шлейф! У этого запаха определенно был шлейф!

Потом Мися насмехалась, мол, как можно почувствовать шлейф, если пока нет самих духов, шлейф – это то, что остается, когда основное уже проходит. Запах был резковатым, сладковатым, он не совсем подходил, но волновал, заставляя мои ноздри раздуваться.

Потом Дмитрий говорил, что так гончая замирает, почуяв дичь. Нечего сказать, лестное сравнение!

– Что это?

– Альдегиды.

– Думаете, я знаю химию?

Он попытался объяснить, но я отмахнулась:

– Все равно не пойму. Лучше скажите, как долго это будет держаться?

– Вы о запахе, Мадемуазель? Долго. Он очень устойчив.

Кейпел научил меня сомневаться, когда предлагают что-то очень заманчивое.

– А почему до сих пор не производили?

Бо сокрушенно вздохнул:

– Дорого.

– Насколько?

– Я могу посчитать.

– Не надо расчетов, сделайте сначала запах. Здесь слишком резко и много сладости.

– У меня есть несколько вариантов. Выскажите свои пожелания, я учту и покажу.

– Вы должны создать запах элегантной женщины. Женщины, понимаете, а не вазы с цветами.

Эрнест рассмеялся с откровенным удовольствием:

– Я создаю синтетические запахи, они не будут похожи на вазу с цветами.

Работа началась.

Князь Дмитрий переживал:

– Габриэль, Бо сказал мне, что получается очень дорого, но он постарается сделать как можно дешевле.

– Пусть старается сделать как можно лучше, а не дешевле. А что касается дороговизны, то даже если они в несколько раз дороже обычных духов, то это все равно выгодно.

– Не понимаю.

– Сразу видно, что вы никогда не занимались торговыми делами. Слушайте меня внимательно. Сейчас флакона хватает совсем ненадолго, женщинам приходится покупать и покупать духи. Это выгодно тем, кто производит, но не самим женщинам. К тому же сильный запах раздражает, а он должен заставлять принюхаться, идти по следу, понятно? Купив один флакон вместо пяти, даже если он стоит как три флакона, женщина все равно останется в прибыли.

– А те, кто производят?

– О, можете не беспокоиться, в мире столько женщин, что нам хватит работы на всю жизнь.

– Вы удивительная…

– Вы только сейчас это поняли?

– Нет, давно, с первой минуты, как увидел.

– Дмитрий, это должна быть тайна, слышите! С первой до последней минуты. Никому ни слова, тем более дамам вроде Миси или Дозиа. Если духи получатся, я им подарю сама.

Дмитрий кивнул, улыбаясь. Он был прав, если духи получатся, значит, он оплатил мне за все сполна и даже больше.

И вот…

На столике выстроились в ряд пять пронумерованных даже не флаконов – обычных аптекарских емкостей с притертыми пробками.

Ни в одном самом дорогом магазине таких запахов не было. Это не отдельный цветок, даже не клумба, это непонятно что, вызывающее желание нюхать и нюхать. Янтарная жидкость за стеклом казалась волшебной.

Конечно, я могла взять все, но для начала нужен один, всего один, тот, что станет моей визитной карточкой, моим символом, символом новой, МОЕЙ женщины.

Эрнест просто стоял и смотрел, он понял, что объяснять ничего не нужно.

– Этот.

Мой палец ткнул в экземпляр, на аккуратно приклеенной бумажке которого стоял пятый номер.

– А флакон? – Бо, как заправский фокусник, уже расставлял образцы самых изысканных емкостей для духов, создателям которых не откажешь в фантазии, столько там было всякой вычурности. Фирма «Лалик» старалась на славу. Красиво, конечно, но…

От резкого движения моей руки, отметающей все лишнее, шедевры из стекла полетели на пол, палец снова уперся во флакон с пятеркой на наклейке:

– Этот!

Кажется, задумку не понял даже Эрнест Бо:

– Но, Мадемуазель, это просто емкость для лекарств, она не украшена…

– Ничего не надо украшать. Украшено у всех, а у нас будет просто флакон!

– А… название?

Моя бровь чуть приподнялась:

– «Номер пять».

– Но, Габриэль, просто номер? – не выдержал измывательства над здравым смыслом Дмитрий. – Назовите хотя бы своим именем.

– Именем? Хорошо, будет «Шанель № 5».

– Удивительно, вы всегда стремились быть и называться первой…

– Запомните: Шанель всегда № 1, даже если это «Шанель № 5»!

Украшение у флакона все же было, позже мы чуть огранили пробку, чтобы удобней открывать, но главное – флакон получил ярлычок с двумя переплетенными буквами С, мой фирменный знак. Цвета – черное на белом, прозрачное стекло и янтарная жидкость внутри…

Там же, в Грассе, Бо начал производство. Он так гордился тем, что в его изобретении целых восемьдесят ингредиентов! Я требовала другого – качества.

Щедро финансированная фабрика действительно не сразу стала делать качественный товар. Бо, назначенный техническим директором, был в отчаянии:

– Мадемуазель, это кустарное производство флаконов и упаковки сведет на нет все достижения химии!

Жалоба была серьезной, ведь неплотная пробка позволяла духам терять свою прелесть довольно быстро. Парфюмерное товарищество «Ралле», с которым мы заключили договор, явно не отрабатывало вложенные деньги и грозило завалить дело.

Пришлось искать других.

Но сначала я должна была опробовать эти пусть изготовленные полукустарным способом духи на парижанках.

Кейпел не раз твердил, что любому товару нужна реклама. Он был абсолютно прав. Когда-то простая фотография Габриэль Дозиа в шляпке моего изготовления в спектакле «Милый друг» привела в мастерскую толпу желающих заказать себе такую же! А простое дефилирование Адриенны с Антуанеттой по набережной в нарядах «от Шанель» заставило многих в Довиле пожелать платье нового фасона.

Первую попытку я сделала прямо на глазах у изумленных Дмитрия и Эрнеста Бо. В ресторане осторожно брызнула духами на платья нескольких женщин. Немного погодя результат был налицо: половина ресторана откровенно принюхивалась им вслед.

Хотелось крикнуть: получилось!

Мы выпили шампанского за победу, и я увезла готовую продукцию в Париж.

– Ты отдашь их в «Галери Лафайет»? – Духи нас сблизили или просто отдых, но мы перешли на «ты».

– Дмитрий, ты смешон. Зачем я буду отдавать кому-то возможность заработать. Но именно эти я вовсе не собираюсь продавать. Я их подарю.

– Кому?

– Тем, кто разнесет слух о новых духах Шанель по всей Европе.

Я могла гордиться своим остроумным ходом: духи действительно были подарены самым шикарным дамам. Мися, с которой я в тот момент оказалась в ссоре, в их число не входила. Зато я подарила духи Катрин Стравинской и вдове Боя. Конечно, Мися получила свой флакон и регулярно получала впредь, но тогда мелкая месть доставила мне удовольствие.

Прошло всего два дня, а меня уже осаждали:

– Мадемуазель, когда же поступят в продажу ваши духи? В каком магазине они будут продаваться?

– Скоро и только у меня.

Цена поставлена высокая, но как тогда в Биаррице со шляпками, я не прогадала. Пусть Пуаре торгует своей «Лукрецией Борджиа» действительно с запахом распутницы дешево, мои духи будут дороги. Какая женщина не потратит последние деньги, чтобы пахнуть не хуже, чем ее подруги?

Так же, как еще недавно женщины кромсали свои кудри и локоны, потому что так сделала Мадемуазель Шанель, теперь стали пахнуть моим запахом. Улицы Парижа благоухали ароматом, придуманным Эрнестом Бо. Нашлись и проблемы, женщины, привыкшие выливать на себя по половине флакона, не сразу осознали, что получили в свое распоряжение нечто иное, что не нужно использовать каждые полчаса, достаточно несколько капель на вечер. А еще лучше, чтобы духами пахло все – от манто до постельного белья.

Определенно могу сказать: Париж 1921 года пах «Шанель № 5»!

Сами флаконы разбирали так быстро, что фирма «Ралле» перестала справляться окончательно.

На помощь пришел Теофиль Баде, у которого я держала запасы своей продукции на складе. Баде был основателем «Галери Лафайет», он посоветовал профессионалов, которые могли взять на себя выпуск моей продукции.

– Я хочу познакомить вас с людьми, профессионализм и деловую хватку которых способны оценить только вы.

Нечто похожее я уже слышала и смогла оценить талант Эрнеста Бо. Если и теперь у меня будут помощники такого же уровня, то мы свернем горы и завоюем мир.

Мир мы завоевали, но очень много лет воевали между собой. Профессионалы, с которыми меня познакомил Баде, оказались Пьером и Полем Вертхаймерами. Их фирма «Буржуа» и по сей день производит «Шанель № 5». Но если вы думаете, что наше сотрудничество было настолько же легким, насколько плодотворным, то сильно ошибаетесь. С Мисей и с Вертхаймерами мы как прикованные одной цепью к галере – вместе никак, а врозь нельзя.

Я слышала об этих акулах еще в Довиле, они владели Эпинаром – одним из лучших жеребцов, кличку которого Бальсан произносил с придыханием. А еще у них была фабрика, производившая изначально театральный макияж. Сара Бернар очень любила продукцию этой фабрики.

Как мне был нужен совет Боя! Но Кейпела не было рядом. Вот он всегда так: когда нужно, его никогда нет!

Дома я достала рукопись книги Кейпела и попыталась читать. Это не удалось, но не потому что я не понимала написанное, я даже не вдумывалась в слова, рукопись пахла Боем, этих страниц касались его руки… Вместо того чтобы вчитываться, я просто гладила листы, прижимала к щеке, раз и навсегда решив для себя, что никому никогда рукопись не отдам и никому не покажу. Неважно, о чем писал Бой, важно, что это писал он. Хоть такая память…

Пьер и Поль Вертхаймеры действительно оказались профессионалами. Они ничего не смыслили в химии и всяких альдегидах, мало смыслили в самом изготовлении духов, хотя совсем недавно выпустили собственные, зато прекрасно разбирались в организации парфюмерного производства.

– Я уже наслышан о ваших духах, Мадемуазель.

– Тем лучше. Я хотела бы воспользоваться вашим производством, чтобы наладить свое.

Пьер хмыкнул:

– У вас хорошая деловая хватка, только боюсь, что просто запустить производство достаточно большого количества флаконов при необходимом качестве мало.

– При высшем качестве! Я отказываюсь от услуг Ралле не только потому, что они не успевают изготовить нужное количество, но и потому, что меня не устраивает качество. У Шанель оно должно быть всегда только высшим.

– Согласен. Однако надо наладить еще и сбыт. К тому же необходимо расширить поставки сырья.

– Разве это проблема? Запросим, и нам предоставят.

– Проблема. Не всякие розы дают хорошее розовое масло. Но это не все. Нужны более качественные флаконы.

– Я не намерена менять флакон!

– Никто не говорит о замене, просто стекло слегка мутное, нужно, чтобы оно было чище. И еще я бы посоветовал чуть огранить пробку, чтобы ее было удобней откручивать.

Ого! Похоже, Вертхаймер знал все недостатки моей продукции и все проблемы ее выпуска. Ну что ж, профессионал.

– Хорошо, я согласна с вашими замечаниями.

Мы еще долго обсуждали возможности сбыта продукции, оказалось, что Вертхаймеры, выпускающие театральный грим (которым, кстати, пользовалась Сара Бернар), имели договора со многими магазинами парфюмерии по всей Европе и даже в Америке.

– Ну что ж, поскольку интерес мы проявили достаточный, я предлагаю создать новую фирму «Духи Шанель», которая и будет заниматься их производством.

Я удивилась:

– Но почему просто не разместить их выпуск на вашем производстве?

– Вы желаете разместить у нас заказ? Тогда не стоило так долго обсуждать. Мощности заняты и не скоро освободятся.

– А как же вы собирались их выпускать?

– Создать новые места, где рабочие будут заниматься только вашими духами.

Переговоры привели к организации новой фирмы. Ради моих духов создавалось целое производство. Рискованно, но Вертхаймеры верили в успех. Акции фирмы распределились несколько неравномерно. Я входила в нее только с рецептом и с именем, которое, правда, уже много значило, и получала всего 10 % акций. Теофиль Баде предоставлял склады и возможности своей «Галери Лафайет», у него, соответственно, было 20 %, а братья Вертхаймеры брали на себя все остальное и получали за это 70 %.

Позже я тысячу раз пожалела, что согласилась на такие условия, но тогда, только услышав объемы предполагаемого производства и соответственно продаж, хмыкнула: даже 10 % давали мне куда больше, чем все производство Ралле. Не вкладывая больше ничего, я получала финансовую независимость. Вот что значит удачно принюхаться!

Я прислушалась к советам Вертхаймеров и изменила пробку у флакона, только ее, все остальное они менять и не требовали.

Но довольно быстро я поняла, как ловко Вертхаймеры меня надули. Я имела всего лишь 10 % прибыли, но братья создавали и создавали производства за границей, оформляя их на подставных лиц. От передачи прав этим липовым фирмам я получала и того меньше. Стоит сказать, что во время войны, когда Вертхаймеры подло «уступили» французскую фирму «Буржуа» Феликсу Амьо, я получала по 5000 долларов в год!

Можно ли не воевать с этими акулами?

Пока получала достойный доход от своей деятельности кутюрье, денег было достаточно, и я воевала вполсилы, но потом, во время немецкой оккупации, Дом моделей на рю Камбон был закрыт, а доход от активно продававшихся по всему миру духов вдруг оказался смехотворно маленьким, даже в оставшемся небольшом бутике в Париже я зарабатывала куда больше.

Терпение лопнуло окончательно, когда Вертхаймеры умудрились перепродать американской фирме права на производство в Америке вообще за гроши – 2500 долларов. Какие доходы получала я, как держатель всего 10 % от столь «значительной» суммы? Денежные переводы стоили дороже, чем сами суммы. Вертхаймеры просто издевались надо мной за то, что я во время оккупации попыталась вернуть контроль над фирмой себе.

Но они плохо знали меня! Я дала им бой и добилась своего. Это было уже позже, в 1947 году, с тех пор я могла чувствовать себя богатой, поскольку продажа моих духов стала приносить мне по миллиону в год… Правда, для этого понадобилось применить женскую хитрость.

Герцогиня Вестминстерская

Мне не единожды говорили, что слишком завышаю себе цену. Запомните: вас ценят ровно настолько, насколько вы цените себя сами. Если количество нулей в оценке собственной и внешней не совпадает, одно из двух: либо вы не все сделали, чтобы дотянуться до себя, либо до вас не доросли остальные. У меня второе.

Нас познакомили в Монте-Карло. Высокий крепкий блондин с некоторыми странностями, придававшими ему дополнительный шарм, безумно богатый и, казалось, не подверженный снобизму, заинтересовал меня сразу. А как он ухаживал…

Из Лондона в Париж самолетами летали курьеры, доставлявшие подарки герцога. У него были великолепные оранжереи со всем мыслимым и немыслимым, что можно вырастить за стеклом. Цветы и фрукты, шотландские лососи и лично подстреленная дичь – все это доставлялось вперемежку с бриллиантами, сапфирами, изумрудами невероятных размеров, жемчужными ожерельями метражом…

Однажды мой Жозеф едва не попал в дурацкое положение, когда, открыв дверь, обнаружил перед собой огромнейший букет орхидей, за которым человека не было видно совершенно. Уже приготовив чаевые для посыльного, принесшего такое сумасшедшее количество цветов, камердинер все же разглядел за букетом самого герцога. Вендор решил доставить цветы сам.

В следующий раз Жозеф, вынимая из доставленной курьером посылки свежие овощи и фрукты, увидел на дне большой футляр, в котором оказался огромнейший сапфир! Просто герцог Вестминстерский был сам собой, таким образом он показывал женщинам свое расположение.

Представила мне сей любопытный экземпляр Вера Бейт, которая вообще-то была Сара Гертруда Аркрайт. Фамилия Бейт у нее от мужа – Фреда Бейта, а русское имя Вера ей просто понравилось. Вера была умопомрачительной красавицей, знакомой в высшем свете, кажется, со всеми, все ее обожали, а многие даже по-настоящему любили, например, Черчилль. Через много лет мы с ней неудачно попытались использовать эту любовь, чтобы… прекратить войну!

Вера у меня работала, мы были дружны, и она часто демонстрировала мои модели, правда, не на подиуме, а в жизни, отменная фигура и особый шарм, очень подходящий именно для моих костюмов, делали красавицу незаменимой. Демонстрировала все с удовольствием, а я не считала ее своей работницей, но хорошо платила.

Именно Вера была инициатором поездки в Монте-Карло на несколько дней.

Стоило прибыть туда, как подруга показала мне на причал:

– Смотри, я же чувствовала, что нужно приехать!

– Что?

– «Летящее облако» – яхта герцога Вестминстерского!

– Ну и что, просто большая яхта.

– Не большая, а огромная! Герцог помешан на морских путешествиях, и у него самая шикарная яхта, которую я видела. Да и не только я.

Интерес к герцогу проявил и приехавший с нами князь Дмитрий.

То ли Вера постаралась, то ли Вендор действительно проявил такую прыть, но я тут же получила приглашение на обед на яхту.

– Нет… Я не для того приехала в Монте-Карло, чтобы разглядывать богатые яхты.

Они давили на меня вдвоем – Вера и Дмитрий. Я поставила условие:

– Пойду только вместе с Дмитрием!

Вера не могла понять.

– Габриэль, почему тебя не соблазняет возможность побывать на самой шикарной яхте в Европе? Почему тебя не интересует сам герцог, ведь он самый богатый человек в Англии?

– Не думаю, что убранство яхты так уж отличается от убранства роскошного отеля. А богатство… У меня вполне достаточно денег, чтобы тратить на любые мои прихоти. К тому же ты знаешь, что я не столь требовательна.

– Габриэль, там другое… Когда не просто много денег, а сверхмного.

Она была настойчива, я сдалась, и мы отправились на борт «Летящего облака». Интересно, что меня с не меньшим жаром уговаривал Дмитрий, неужели он не чувствовал, что именно знакомство с герцогом Вестминстерским приведет к нашему разрыву? Наверное, чувствовал, мы уже вполне надоели друг дружке, хотя даже после расставания продолжали оставаться друзьями. Чуть позже Дмитрий выгодно женился на американке и перестал нуждаться в моей денежной помощи, но мы еще не раз встречались, и он даже знакомил меня с весьма интересными и полезными людьми.

На обеде приглашенными оказались мы трое, Вендор был четвертым. Он все сделал, чтобы заполучить меня. Это было очень похоже на охоту, и чем больше сопротивлялась дичь, тем интересней ее преследовать и добиваться. Думаю, что, если бы стала любовницей Вендора сразу или немного погодя, он потерял бы ко мне интерес. Но меня не впечатлило богатство, я сама умела зарабатывать на свои прихоти. И в объятия герцога не бросилась.

Вендор не привык, чтобы ему отказывали или сопротивлялись, дичь, если она выслежена, должна быть подстрелена! Но «дичь» совершенно не желала попадать в ягдташ.

Как он меня осаждал! Вот тогда я и была завалена всем – от роскошных букетов и дынь посреди зимы до огромных сапфиров в посылке с овощами и восьми метров отменного жемчуга. Вера не могла понять моего упорного сопротивления:

– Ну что тебя в нем не устраивает?

– То, что он меня просто покупает.

Я действительно чувствовала себя из-за немыслимых подарков Вендора ужасно.

– Зато как дорого! Не продешеви, он сам не знает, сколько у него денег.

– Вот этого я боюсь. Понимаешь, что будет, если он решит, что я сдалась и куплена? Начнет диктовать свою волю.

– Ну и что? Подчиняйся, иногда можно побыть женщиной из гарема, купаться в роскоши и быть послушной воле мужчины.

– Только не мне!

– Ну и что же делать? Герцог не отстанет, я его знаю.

Я нашла выход – стала в ответ посылать Вендору подарки, равноценные по стоимости. Пусть видит, что у меня достаточно денег, чтобы тратить их так же легко, и что меня не купишь.

Вера ахала:

– Габриэль, ты сошла с ума! Дарить мужчине запонки, равные стоимости хорошего автомобиля! Так можно разориться.

Я смеялась:

– Ты забыла, что у меня есть сапфиры размером с кулак и еще много чего.

Вендор в письме выразил некоторое недоумение, но я быстро поставила его на место: прошли те времена, когда женщины зависели от мужчин, я вот ни от кого не завишу!

Не знаю, что сыграло самую большую роль, но герцог приехал лично, притащив огромнейший букет орхидей, и едва не получил чаевые от камердинера. Мало того, он привез ко мне принца Уэльского, будущего короля Эдуарда, причем при представлении столь явно дал понять принцу, что я ему дорога, что стало не по себе.

Герцог настойчиво приглашал на охоту или ловлю форелей в свои имения в Шотландии, а также в замок Итон-Холл. Я оценила чувство юмора Вендора и потому, что он предложил называть его именно так, упомянув о кличке кобылы деда, и по его характеристике собственного замка: «Может, и уродлив, но не хуже вокзала в Лондоне». Правда, обещал показать там полотна Рафаэля, Гойи, Веласкеса, Гейнсборо, Рубенса и еще много-много чего.

Пришлось обещать, кажется, я действительно заинтересовала герцога несколько больше, чем просто знакомая, даже весьма строптивая.

В это время Вендор оформлял развод со своей второй супругой. Виноват в расставании был он сам, жена застала неверного в объятиях любовницы и громко хлопнула дверью. Это заставило королевский двор попросить герцога некоторое время побыть от него вдали, во всяком случае, пока не разведется. Развод при таких деньгах дело долгое и муторное, но Вендор не чувствовал себя ущемленным и без пребывания при дворе, все равно ему куда интересней охота, рыбалка и морские путешествия.

Вообще, интересов у герцога нашлось много – море, лошади, автомобили, охота, рыбалка, экзотические растения и животные и… женщины…

Я продолжала сопротивляться, твердя, что мне нужно работать, что новые коллекции требуют много времени, он должен понимать, что я тоже чего-то стою! Он понимал, и я постепенно сдала позиции. Нет, не стала, как советовала Вера, гаремной женщиной, ничуть, мы встречались «набегами», чаще всего в его имениях или на яхте, но Вендору пришлось считаться с моей занятостью и моими интересами.

И вдруг…

– Ты только посмотри!

Вера в ответ на газетную статью только пожала плечами:

– А почему нет? Ты не хочешь быть герцогиней Вестминстерской?

Газеты сообщали, что я вот-вот таковой стану!

Для начала я, конечно, стала любовницей Вендора. И не пожалела.

Замок Итон-Холл и впрямь похож на вокзального монстра, немыслимо огромен и столь же роскошен. Я так и не узнала, сколько же в нем комнат, а уж заглянуть в каждую казалось вообще немыслимым. Создавалось ощущение, что попала в какой-то другой мир, в иное время, потому что на стенах висели старинные портреты, в углах стояли рыцари в доспехах, иногда мне даже казалось, что они настоящие, в замке огромные камины, огромные галереи… Почти два десятка готовых в любую минуту тронуться с места «Роллсов», у причалов катера, также готовые выйти в море, огромные конюшни и в стеклянных витринах… скелеты лошадей.

– Самые знаменитые лошади, принесшие славу нашему семейству. Вот это Вендор, в честь которой я назван.

Я не знала, уже падать в обморок или меня ждет нечто еще более потрясающее?

Потрясающими были парк и оранжереи. Такого обилия великолепных цветов я не видела никогда! Но когда срезала несколько букетов и поставила в вазы, украсив гостиную, услышала буквально рык Вендора:

– Кто посмел?!

– Я.

– Ты? – Тон был снижен в несколько раз, но ярость еще металась в глазах хозяина замка. – Габриэль, прошу тебя никогда больше этого не делать. Цветы предназначены не для замка, а для больниц и домов престарелых. Эту традицию никто еще не нарушал.

– Прости, я не знала…

Вообще, он сразу сделал то, чего так и не сделал за несколько лет в Руайо Бальсан, Вендор объявил меня хозяйкой замка! Не подарил мне его, а заявил прислуге, что пока я в замке, слушать надо меня. При этом подразумевалось, что все обычаи и привычки останутся прежними. Я не против, но не всем слугам понравилось такое решение хозяина. Пришлось вспоминать свои уроки общения с персоналом и мысленно приказывать «Сидеть!» немалому числу снобов из прислуги.

Тут я пошла на хитрость: объявила, что не говорю по-английски, это вынуждало прислугу беседовать со мной по-французски, чего большинство делать просто не умело. Они быстро заметили, что я по-английски понимаю, потому обсуждать меня в моем же присутствии не стоит.

В Итон-Холле я завела себе и совершенно необычного друга – одного из рыцарей в доспехах. По традиции Итон-Холла (а традиции там соблюдали неукоснительно) доспехи всех рыцарей были начищены, оружие блестело и готово к бою. Это создавало иллюзию живых людей, только спрятавшихся за своим железом. Один такой мне очень понравился, проходя мимо, я непременно тихонько его приветствовала. А когда точно знала, что за мной никто не наблюдает, даже пожимала руку. Он не отвечал, но мне нравилось думать, что просто стесняется.

В Итон-Холле и вообще рядом с Вендором я окунулась в настоящую роскошь, для которой сапфир размером с кулак мелочь. Это роскошь быть окруженной сотнями готовых немедленно услужить тебе людей, когда можно даже не задумываться, откуда возьмется то, что ты потребуешь, а просто быть уверенной, что немедля подадут, достанут, привезут, принесут… хоть из Африки, хоть из ледяных пустынь… Это роскошь, где самая мелкая вещь самого высшего качества, потому что иначе быть не может.

Но при всем том Вендор на удивление прост. Он носил стоптанные туфли – в таких удобней, однако каждое утро слуга гладил у этих кошмарных полуразвалюх шнурки! Однажды я заказала ему дюжину великолепных туфель, самого лучшего качества в лучшем ателье, точно в том стиле, который герцог любил. И на следующее утро наблюдала в окно занимательную картину, весьма похожую на шутку.

Вендор вышел в новых туфлях и направился прямо к… луже. Слегка подтянув брюки, он долго и старательно топтался в грязи, пока новая замечательная обувь не приобрела вид старой и поношенной! После этого, явно довольный, вернулся в дом. Одно радовало: у новых туфель хотя бы не было дырок на подошвах.

С Вендором мы не только наслаждались жизнью в Итоне или развлекались круизами на яхтах, он не забывал и своей страсти к охоте и рыбной ловле.

В Стэк-Лодже в Шотландии на спиннинг ловилась отменная форель. Сначала я просто умирала от скуки. Часами забрасывать удочку, потом крутить и крутить, выбирая леску, чтобы убедиться, что никто не соблазнился на наживку, снова забрасывать и снова крутить… Но рядом чертыхался из-за своих неудач интереснейший человек – Уинстон Черчилль, потому бросить такое занятие я просто не могла. Пришлось научиться.

Конечно, больше Вендора наловить мне не удалось ни разу, но отменные экземпляры попадались, и догнать герцога Вестминстерского однажды получилось. Так и текли дни в Стэк-Лодже: днем в сырости и на ветру со спиннингом в руках, вечером с бокалом грога у камина с Вендором и Черчиллем. Беседовать с ними на равных я не могла, но слушала!.. Как губка воду, впитывала умные мысли и училась излагать собственные. Черчилль удивительный человек, дружбой и даже знакомством с которым можно гордиться.

В Шотландии я увидела еще одну очень полезную для себя вещь. Помимо форменной одежды слуг, вдохновившей меня на жакеты, очень похожие на пиджаки, я открыла твид. Эта ткань понравилась мне с первого взгляда, она прекрасно держала форму, но была мягкой и не требовала дополнительной отделки в виде вышивки или еще чего-то. Для меня идеально.

Так в моих коллекциях появился и навсегда остался английский твид.

А вот шотландская мода на мужские юбки мне не понравилась совершенно. Женские ноги и то не всегда можно открывать, а уж мужские тем более. Когда из-под яркой ткани в клетку торчали волосатые кривые ноги, с трудом удавалось побороть смех. Нет, это я даже для женщин не предложу, в мире слишком мало красивых ног, чтобы выставлять их напоказ.

Не понравилась мне и сама ткань в клетку. Что из нее можно сшить? Только те самые юбки в складку. Клетка спрячет любую форму, забьет собой любую красивую линию кроя, нет, клетка была решительно не для меня и, в отличие от твида, в коллекции не попала.

Зато я активно использовала полосатые жилеты, золотые пуговицы на жакетах, спортивного типа пальто и, конечно, береты, но не как у художников, а как у слуг Вендора – без козырька, надвинутыми на глаза и с большой брошью надо лбом. А еще тонкие свитера, поверх которых разрешалось надевать драгоценности! Сначала все были в шоке, но потом Европе понравилось.

Мы ездили и на скачки, было бы странным, если бы страстный любитель лошадей, содержавший одну из лучших конюшен в мире, не выставлял их на бега.

Ежегодно специальный роскошный (как и все у Вендора) поезд, в котором четыре вагона предназначались только для чемоданов и шляпных картонок, доставлял Вендора и его друзей в Ливерпуль. Мы направлялись на розыгрыш Национального «Гран-при».

Впервые попав на трибуну, я едва не зарыдала. Теперь я не стояла ближе к ограждению где-то внизу, потому что швее не было места на трибуне даже Мулена, я сидела рядом с дамами высшего света, и они спрашивали у меня советы по поводу моды следующего сезона. При этом я не чувствовала себя портнихой, одевающей этих дам, напротив, была хозяйкой, от моего слова зависело, что они будут носить следующей весной, мой вкус диктовал им форму и цвета будущих нарядов. Я диктовала моду Европе! И мне, вчерашней сиротке из Обазина, почти заглядывали в глаза, чтобы услышать приговор одежде на следующий сезон хоть на день раньше, чем другие. Дружбой со мной гордились.

Если честно, то от сознания этого стало не до скачек. Неужели я достигла самого верха?

Но почти сразу получила оплеуху. Они общались со мной на равных, называли кто Габриэль, кто Коко, кому как я позволяла сама, но к их именам приставляли титулы герцогиня, баронесса, графиня… а я всего лишь Мадемуазель Шанель. Всего лишь…

И пусть это «всего лишь» дорогого стоило, пусть моими духами пахла половина Европы, пусть на моих счетах немало денег, пусть мой Дом моделей процветал, но я все равно лишь мадемуазель.

В Итоне я такого не чувствовала, потому что была в замке хозяйкой и на таких правах принимала гостей, а вот на скачках осознала.

Беспокойно оглянулась на Вендора, увлеченно следившего за забегом. Газеты писали о скорой нашей с ним свадьбе. С Вайолет Мэри Нельсон Вендор уже развелся, можно бы и жениться снова. Женится ли он на мне?

Когда герцог Вестминстерский только начинал ухаживать за мной, я отчаянно сопротивлялась, но, пожив рядом, осознав, какую степень защиты могу получить, начала сдаваться. Вендор действительно любил меня, а не покупал, потому что подарком могли быть не драгоценности, а букет лично срезанных в дальнем углу парка диких цветов:

– Я знаю, тебе понравится…

Или присланный из Шотландии огромный лосось с поврежденным плавником:

– Коко, это тот, что сорвался у тебя с крючка. Помнишь? Я отомстил!

Он мог быть требовательным, даже жестоким, но был и трогательным, даже смешным в своем желании доставить радость.

Но Вендору нужен наследник. А мне сорок шесть лет, аборт и выкидыш, после которого доктор Фор сказал, что детей больше не будет.

Нет, он сказал: «Скорее всего, не будет». Значит, шанс есть? Значит, я могу, основательно подлечившись, родить Вендору ребенка, у которого изначально будет имя? Почему такая мысль не приходила мне в голову до сих пор? Да, Кейпел никогда не женился бы на мне, а женившись, какое имя дал своему сыну? А Вендор мог и жениться, и сделать ребенка наследником имени и огромного состояния.

Два дня я ходила как шальная, вдруг осознав, что едва не упустила такую возможность. Деньги я могу заработать для своего ребенка сама, а вот положение даст только отец. Как же я раньше об этом не подумала?!

Потом были врачи, немыслимое количество часто болезненных процедур, очень неприятные манипуляции и даже… Чего я только не предпринимала! Ладно, не буду расписывать. Не помогло! Ошибка, совершенная в Мулене, не позволила мне родить наследника Вестминстеров.

Но Вендор был влюблен и вполне мог жениться и без наследника.

И вдруг я поняла, что именно должна сделать. Не оставляя попыток вылечиться, я решила перестроить свою жизнь окончательно. Дело в том, что, пока я была с Боем, потом вращалась в кругах, близких Мисе, пока встречалась с заказчицами, я представляла себе свет сборищем надменных снобов, а англичан и вовсе чопорными занудами. А теперь выяснила, что они тоже разные, что есть совершенно немыслимый Вендор, есть умница Черчилль, есть замечательный принц Уэльский…

Я захотела к ним, но не как приятельница чудака Вендора (приятельницы – это всегда временно), а как герцогиня. При этом немало беспокойства доставляли мысли о будущем моего Дома моделей.

Какое счастье, что я не бросила работу!

Я должна иметь свою большую виллу, не такую, как «Бель Респиро», а действительно большую и построенную по моему собственному желанию. Это давало бы мне возможность в ответ приглашать Вендора и его друзей.

Решено – сделано, был приобретен большой участок с виллой на Лазурном Берегу на холмах Рокебрюн. Сам дом мне совершенно не понравился, его было решено снести и построить новый, но расположение великолепное, соседи – английский истеблишмент, на соседней вилле часто отдыхал Уинстон Черчилль. Там же он писал свои пейзажи.

Совсем рядом княжество Монако, где есть замечательные казино с рулеткой – большая приманка для Вендора, обожавшего просаживать деньги. И его яхта тоже приписана к порту Монако. Все сходилось для создания счастливого дома на холмах Рокебрюн.

Старая вилла была снесена, но в глубине парка оставлены два дома для друзей. В одном из них – «Холме» – поселилась Вера Бейт.

Архитектором своего нового дома я выбрала Роберта Штрейца. Он прекрасно понял все мои задумки, в том числе и необычную: я хотела лестницу точь-в-точь такую, как была у нас в Обазине.

Роберт отправился в Обазин, чтобы снять размеры. Приехав оттуда, он передал мне привет от… настоятельницы обители, которая еще была жива и меня прекрасно помнила! Прошлое не желало отпускать…

– Роберт, я надеюсь, не надо объяснять, что, кроме вас, никто не должен об этом знать?

– Что вы, мадемуазель, конечно, никто.

Лестница в «Ла Паузе» так и называется «Лестница монашек». Но когда она была готова, я ахнула: там не оказалось опасной правой стороны! Справа были даже не перила, а сплошная стенка, хотя и невысокая. Штрейц поклялся, что в Обазине точно так, видно, в обители тоже осознали опасность и добавили стенку…

Все это обошлось весьма недешево – миллион восемьсот тысяч стоил сам участок, примерно шесть миллионов постройка нового дома, плюс отделка и обстановка основного и оставленных маленьких. Но я радовалась как ребенок, потому что могла себе позволить построить дом своей мечты. «Ла Пауза» была создана по моему собственному желанию и подходила мне, как никакая другая.

Казалось, для счастья с Вендором существовали все предпосылки. Но вот как раз счастья-то и не было.

Кроме Веры Бейт, он не общался ни с кем из моих друзей, они были Вендору неинтересны. Моя работа его раздражала. Даже когда я весьма успешно открыла свой Дом моды в Лондоне и стала диктовать свои вкусы его любимой Англии.

Меня беспокоило другое: Вендор никогда не был образцом верности и меняться не собирался. Он мог совершенно искренне любить меня и при этом соблазнить какую-нибудь красавицу, заманив ее на свою яхту, и после бурной ночи, одарив драгоценностью, выпроводить. Сознавать, что Вендор будет наставлять рога, просто потому что подвернулась очередная молоденькая красотка, вообще неприятно, но однажды он пригласил такую девушку на яхту в моем присутствии!

Яхта огромна, на ней можно и не встретиться, так и произошло, но скрыть присутствие красотки не удалось. Проводив ее на берег, Вендор вернулся как ни в чем не бывало. Он надеялся откупиться от моего гнева роскошным подарком – огромным изумрудом.

Вендор не стал объясняться, прекрасно понимая, что это унизительно и для него, и для меня. Просто достал из кармана красивую коробку и протянул на вытянутой руке. Не спуская глаз с неверного любовника, я открыла коробку, достала из нее огромный изумруд и… спокойно швырнула за борт в грязную воду, а коробку так же спокойно вернула Вендору.

Он обомлел и в первые мгновения не нашел что сказать, это дало мне возможность развернуться и, почти печатая шаг, удалиться к себе.

Хороший урок, больше Вендору не приходило в голову пытаться от меня откупиться, но сомневаюсь, чтобы он перестал изменять, такова уж натура герцога.

Прежде чем переезжать в «Ла Паузу», я разобралась еще с одним. Когда Штрейц сообщил о том, что в Обазине меня все еще помнят, я испытала неприятное чувство. Посылая немалые суммы на содержание детских приютов, делала это инкогнито, не желая, чтобы мое имя где-то прозвучало. Штрейц будет молчать, он не из болтливых, однако есть еще и родственники, прежде всего братья.

Альфонс и Люсьен пошли по стопам отца, они торговали на ярмарках. Это практически не удавалось Альфонсу, который без зазрения совести протягивал руку за помощью мне. Я помогала. Братец разбивал машины, проигрывал данные деньги и приезжал напоминать о себе снова и снова. Получая деньги, он не выказывал ни малейшего намерения работать и вел праздную жизнь, весьма недурно в ней себя чувствуя. Альфонса я могла не бояться, он лишнего не проболтает, я ему слишком нужна.

Другое дело Люсьен. Тот работал рыночным торговцем и предпочитал жить на свои средства, вернее, у меня не просил. Пришлось предлагать самой. К тому же жить где попало, когда у тебя сестра столь известна… Люсьен с трудом согласился на участок земли и строительство нового дома. К моему ужасу, брат построил не дом, а домик, крошечный и небогатый. Остальные деньги так же скромно положил в банк.

В конце концов я махнула рукой: пусть живет в этом домике. Поставила только одно условие: не общаться с Альфонсом, чтобы не брать с того дурной пример.

В действительности меня куда больше беспокоила возможность появления в Париже и Люсьена тоже, двух братьев я уже не вынесла бы, нет, не в денежном выражении, у меня было достаточно средств, чтобы содержать обоих, я так и делала, но я не желала, чтобы они объединились, ведь тогда могла прийти мысль меня просто шантажировать.

Казалось, налажено все: построен красивый, удобный дом, больше не беспокоила семья, не беспокоило прошлое, стиль моего дома оказал влияние на развитие интерьеров в Париже, с меня брали пример, я стала законодательницей моды и в этой области. «Шанель № 5» уже была самой продаваемой маркой в мире. Деньги на счета текли рекой.

О женской моде и говорить нечего, я просто диктовала, что нужно носить, уйдя от простых прямых рубашек с поясами на бедрах. Нельзя очень долго сидеть на одном силуэте, он приедается, а потому я снова совершила переворот, предложив юбки-колокол до середины икры, которые при тонкой талии смотрелись очаровательно. Почему-то через пятнадцать лет Диор назвал это «Новым взглядом». Удалось ему объявить старое новшеством только потому, что я в то время жила в Швейцарии и модой не занималась категорически. Вот как опасно оставлять подиум соперникам!

Вендор часто и подолгу проживал в «Ла Паузе», с удовольствием любуясь окружающими красотами, общаясь с интересными соседями, по примеру Черчилля рисуя свои пейзажи, проводя много времени за игорными столами в Монако. Мы ездили на охоту в Мимизан, носились по окрестностям то на авто, то верхом… Было все, кроме счастья.

Почему?

Нельзя надолго оставлять не только подиум, но и любовников тоже, они отвыкают, и это ни к чему хорошему не приводит. Взаимная тяга ослабевает. Два года мы почти не расставались с Вендором, я лишь ненадолго приезжала в Париж, чтобы отдать распоряжения по поводу новой коллекции, но стоило заняться стройкой, и времени на Итон-Холл оставалось все меньше. Мне так и не удалось забеременеть, то есть родить ребенка, ради которого стоило бы отказываться от своей независимости.

Мися, которая теперь почти все время была рядом, меня не понимала:

– Чего тебе не хватает?

Вообще, присутствие Миси могло бы насторожить, она, как оса сладкое, чувствовала чужие неприятности, особенно сильные. Любой разлад, казалось, доставлял ей удовольствие. Нет, Мися делала вид, что пытается утешить, помочь, но от ее сочувствия и помощи трещины в сердечных отношениях обычно только увеличивались. То, что Мися теперь не жила в Париже рядом с Сертом и Русей, без слов говорило, что они счастливы. Мою подругу притягивали только несчастья; подозреваю, что чужое счастье заставляло чувствовать себя ненужной и лишней. То, что Мися была рядом со мной и Вендором, могло означать начало конца наших отношений.

К сожалению, так и вышло.

Конечно, не в Мисе дело, просто Вендор подобен Кейпелу в одном: он не собирался хранить мне верность! Пока мы жили в Итоне или ловили форель в Твиде, только я царила в его сердце и мыслях. Но оставленный один, Вендор тут же обратил внимание на другую, потом еще одну, еще и еще… Нет, это не была любовь, его чувства ко мне не остыли.

Я уже показала себя не только законодательницей мод, что весьма важно, но и деловой и очень состоятельной женщиной. Я расчистила все завалы своего прошлого и была готова к новой жизни, но…

Как раз тогда оказалось, что эта новая жизнь мне не так уж нужна. Вендор готов жениться, но совершенно не готов ограничивать себя хоть в чем-то. Какого черта, разве не достаточно того, что он дает свое имя и свои огромнейшие средства?! Нет, это не произносилось, но просто висело в воздухе.

Завести интрижку на стороне, сутками просиживать в казино, вести себя так, словно даже в «Ла Паузе» я обязана подчиняться его распорядку, которого, собственно, и не было…. А кто тогда я? Я не содержанка, вилла построена на мои собственные средства. Я могла бы купить еще несколько таких, пусть не столь огромную яхту, но тоже не маленькую, у меня уже были деньги на практически любые прихоти, но Вендору на это наплевать. Он герцог, а я пока никто.

Все чаще возникали ссоры с криками, хлопаньем дверьми, с демонстративным отъездом в Монте-Карло или Париж… Вернувшись, он никогда не просил прощения, ведя себя так, словно своим присутствием делал мне одолжение.

Мися советовала:

– Выходи за него замуж, тогда все изменится. Одно дело любовница, даже любимая, совсем другое – жена.

Наверное, она была права, стань я герцогиней Вестминстерской, я могла бы вести себя иначе, имела бы право, но это означало полностью подчиниться Вендору, потому что любовница Вендора могла себе позволить держать Дом моделей и заниматься созданием платьев, а для герцогини Вестминстерской такое занятие не к лицу.

И с чем я останусь? С титулом, но без своей работы, дающей мне не только моральное удовлетворение, но и серьезный заработок, то есть независимость? Титул нужен был бы для будущего ребенка, но его не было, мало того, мне уже окончательно поставили диагноз «бесплодие». Зачем тогда жертвовать собой, чтобы получить приставку к имени?

Я решила, что возможность называться герцогиней этого не стоит. Герцогинь много, а Шанель одна-единственная.

– Бенни, тебе следует жениться еще раз. Это лучшее, что ты можешь сделать, если желаешь обзавестись наследником.

Не могу сказать, чтобы Вендор сильно расстроился. Кто-то из нас должен подчиниться другому, но это означало бы ломку и ни к чему хорошему не привело. Лучше врозь. Он оставался герцогом Вестминстерским, а я Коко Шанель – законодательницей мод во всем, даже в интерьере.

Мы остались в приятельских отношениях, всякий раз бывая в Париже, Вендор непременно приходил ко мне с огромным букетом, теперь уже не из собственных оранжерей, но все же. И я была ему благодарна, потому что сотни сплетниц и сплетников только и ждали скандала в виде нашего разрыва.

Вот когда я оценила, что «положение обязывает»! Но неожиданно помог сам Вендор, он стал всем жаловаться, что я снова предпочла ему своего «кюре», так герцог называл моего прежнего любовника – поэта Реверди.

– Коко сошла с ума! Теперь мне ничего не остается, как жениться на другой!

Свет не удивился отказу экстравагантной Коко Шанель, посмевшей предпочесть герцогу Вестминстерскому простого поэта. Книги Реверди раскупили, пытаясь понять, что я в нем нашла. Другой мог бы воспользоваться этим и сделать себе имя, Реверди нет, это не его стихия. Я даже предложила Реверди сотрудничать, ведь у меня тоже острый язычок, мы могли бы вместе сочинять афоризмы для разных журналов.

Реверди послушно вернулся в Париж, жил в «Ла Паузе», но довольно быстро я поняла, что он мне уже не столь нужен, за прошедшие годы изменился не только он, но и я тоже.

Я потеряла веру в мужчин и в счастье. Хотя передо мной были иные примеры: счастливо жили Серт с Русей, вышла замуж за своего многолетнего верного любовника Мориса де Нексона моя Адриенна (старый барон умер, последнее препятствие к их браку исчезло, и они поторопились оформить отношения), женился и Вендор.

Мало того, герцог не придумал ничего лучше, как привести мне свою невесту – Лоэлию Мэри Понсонби, дочь барона Сисонби. Вендор спрашивал, одобряю ли я его выбор! Я одобрила. Это немедленно стало известно свету, подтвердив мою репутацию совершенной оригиналки.

Зато теперь все знали: я отказала герцогу Вестминстерскому, потому что герцогинь много, а Коко Шанель одна! Пошловато, но в принципе верно.

О том, что Коко Шанель действительно осталась одна, никто знать не должен.

Одиночество… Конечно, рядом была Мися, но это уже совсем не та Мися, что десять лет назад вместе с Сертом вытаскивала меня после гибели Кейпела из небытия, теперь Мисе нужна моя помощь. Я помогала, подруга жила у меня, но уравнивать ее и себя я вовсе не хотела! Нет! Я сделала свой выбор сама, я сама отказалась от замужества, предпочтя независимость и свою любимую работу!

У меня действительно осталась только работа, потому что у Адриенны была семья, пусть и без детей, откупившись от братьев, я вычеркнула их из жизни, у Веры тоже счастливая семья, Мися не в счет, остальные, хотя и числились подругами, таковыми не были.

И снова меня спасла работа, она спасала меня всегда.

В своей жизни мне часто приходилось выбирать между мужчинами и моей работой, я могла отдать мужчине сердце, но выбор всегда делала в пользу работы.

Голливуд

Америка – страна денег и рекламы. Говорят, что это страна равных возможностей. Возможности есть у всех и везде, только не все ими пользуются. Большинство людей предпочитает жить, ничего не меняя и при этом все время жалуясь на обстоятельства. В Европе это привычно, в Америке наоборот, там с каждого рекламного щита, с каждой газетной страницы, в каждой передаче радио все кричит: «Ты можешь! Делай, и у тебя получится!» Они делают деньги и демонстрируют то, что сумели на эти деньги приобрести.

Это страна, где роскошь не скрывают от чужих глаз, как англичане, не убирают за затененные окна, как в Париже, а выставляют напоказ на каждом шагу. Казалось, еще немного, и вся роскошь старой Европы пересечет океан, чтобы поселиться в Америке. Несмотря на кризис, на огромное число безработных, они способны купить все, причем все самое дорогое.

Но есть то, что даже американцам, даже Голливуду не по карману, – Мадемуазель Шанель не продается!

Черт возьми, приятно сознавать, что я не бросилась на шею Сэму Голдвину, когда тот озвучил гонорар за работу в Голливуде – миллион долларов за визиты дважды в год на эту фабрику сказок и мечтаний. Пусть поймут, что даже возможность одевать мировых звезд кино для меня не важнее возможности делать то, что я хочу!

Чтобы доказать это себе и остальным, стоило плыть в Америку.

Но, честно говоря, Америка научила меня многому и многое показала. Америка – это умение делать деньги, а деньги еще никому не мешали.

С Сэмом Голдвином меня познакомил князь Дмитрий Павлович. Поистине, Дмитрий для меня золотое дно, ведь Эрнест Бо тоже его рук дело. Получается, что и духи, и Америку мне преподнес князь? Конечно, оба знакомства могли ничем не закончиться, но ведь важно, что они состоялись, а я просто извлекла выгоду из этих встреч.

И снова это был Монте-Карло. Дмитрий приехал туда отдохнуть, мы с Мисей тоже. Вендора я к тому времени если не забыла, то из собственных планов выкинула окончательно.

Когда Дмитрий представил Сэмюэля Голдвина, меня прежде всего поразили умные, чуть насмешливые глаза. Этому выходцу из России (мне уже казалось, что все талантливые люди имели русские корни!) было сорок шесть, и он также родился в семье уличного торговца. Услышав об этом, я, кажется, вздрогнула, но сумела скрыть свою растерянность. Что это, мое прошлое властно не желало отпускать меня или кто-то о нем узнал?

Никто ничего не узнал, все раскопали позже любители сенсаций.

Голдвин был одним из создателей американского кинематографа и теперь горел желанием одеть актрис не только в фильмах, но и в жизни в модели «от Шанель». Сэм решил рискнуть. Он предложил мне поистине сумасшедший с деловой точки зрения контракт: миллион долларов за год, притом что я буду приезжать в Голливуд дважды в год и создавать костюмы для очередного фильма и для актрис в жизни. Голдвину очень хотелось, чтобы на фильмы ходили ради просмотра новых нарядов и моды будущего.

Конечно, заполучить в качестве костюмера ведущего модельера Парижа стоило дорого, он это прекрасно понимал. Понимал и другое – в Америке кризис, причем настолько серьезный, что всем не до кино. Надо быть очень рискованным человеком, чтобы в такое время вложить деньги в это предприятие. Но Голдвин рискнул. Забегая вперед, могу сказать, что он не проиграл. Но и не выиграл.

Выиграла я, но только в денежном эквиваленте.

Итак, Сэмюэль озвучил лестное предложение: дважды в год наносить визит в Голливуд, чтобы создавать модели для фильмов и законодательниц киношной моды. И он был просто изумлен, что я не только не бросилась ему на шею с криком: «Согласна!», но и попросила время на раздумья.

Эта идея едва не перессорила американский мир кино. Репортеры захлебывались в прогнозах, даже заключались пари: одни твердили, что звезды согласятся одеваться у меня, другие, что нет. Почему-то никто не обсуждал вопрос: соглашусь ли я?

А я раздумывала. Почему? Не нужно объяснений Голдвина (он, кстати, и не объяснял), чтобы понять, что у каждой актрисы свой характер, часто не менее тяжелый, чем у меня самой, что у каждой второй отвратительный вкус и никакого желания подчиняться чужому, что одеть их в костюмы для роли – это одно, а вот в жизни всех в одном стиле – совсем другое. Или мне предстояло разработать сразу несколько стилей? Тогда какой из них будет моден через полгода, когда картина увидит свет?

Но главное: создавая свои модели на рю Камбон, я создавала именно СВОИ модели, а не те, что нужны для роли в фильме или определенной актрисе в жизни сообразно ее характеру. В Голливуде была велика опасность этого лишиться.

Я, наверное, отказалась бы, не настои Ириб. Поль Ириб сам побывал в Америке, пытался работать в Голливуде, испытал сокрушительное фиаско и, казалось, должен отговаривать меня, но он советовал попробовать.

– Габриэль, ты ничего не теряешь, кроме времени. Голдвин так или иначе выплатит тебе гонорар, зато какая это реклама, и не только в Америке, но и во всем мире! К тому же Америка научит тебя делать деньги и на все смотреть другими глазами.

Я смеялась:

– Деньги, если ты успел заметить, я умею делать и без Америки.

Ириб качал головой:

– Это другие деньги, Габриэль, и размах другой. Знаешь, чему у американцев можно поучиться? Масштабности мышления. У них все самое-самое большое и великое, даже кризис. А еще это массовая культура, хватит сидеть на заказах для богатых дам.

Я действительно не понимала.

– А что же мне делать, одевать французскую армию? Пуаре уже пытался делать такую глупость. Я не стану шить форму сестер милосердия или пожарных.

Он настойчиво советовал:

– Отправляйся в Америку и посмотри. Сходи в большие магазины. Там продаются твои модели.

– Я не шью модели для магазинов, мои портнихи для этого слишком квалифицированны и дороги!

Ириб высказал мысль, которая практически перевернула мир кутюрье, во всяком случае, мой собственный.

– Габриэль, это платья, сшитые не в твоем Доме, но с твоих скопированные. Понимаешь, берут твои модели, распарывают, снимают копии и выпускают тысячами штук совсем дешево. Получается нечто похожее.

– Но у меня все изделия на определенный размер!

– И я о том же. Часто копии лишь блеклый отсвет того, что есть в Париже. Ты теряешь огромные деньги.

И все равно я не понимала.

– Объясняю. Америка тоже хочет носить стиль Шанель, необязательно в твоем исполнении, но тобой разработанный. Причем носить не через полгода, а всего лишь через пару месяцев после показа коллекции. Почему бы тебе одновременно с коллекцией не делать лекала для раскроя на разные размеры и продавать их фабрикам по производству одежды?

– И все будут носить мои модели?

– Но они же и так носят, только плохого качества и плохого кроя. Отдавай право производить твои модели только тем, кто может отвечать за качество, и в твои изделия скоро будет одета вся Америка. Ведь тебе же всегда нравилось, когда платья копировали. Научись извлекать из этого деньги.

Я только отмахнулась:

– У меня их и так достаточно.

Но предложение оценила. Если все действительно обстоит так, то я и впрямь могу одевать Америку. Там уже покупают большую часть производимых духов «Шанель № 5».

Голдвин получил мое согласие.

Удивительно, но больше всех обрадовалась Мися. Она загорелась желанием найти в Америке брата Руси Алексея Мдивани. Зачем ей это понадобилось, не могла объяснить и она сама. А во-вторых, Мися твердо вознамерилась разыскать и моего отца. Не объяснять же ей, что Альбер Шанель никогда пределов Франции не покидал. Я же всем твердила, что отец уехал в Америку, чтобы разбогатеть.

И вот в апреле 1931 года мы наконец отправились в Америку. Со мной плыла целая армия модисток, портних, манекенщиц…. Мне предстояло работать, не обучать же там новый штат, мои уже привыкли к жестким требованиям, кто знает, что за модистки там.

За время плавания я не раз вспомнила Дягилева, не любившего открытые морские просторы. Казалось бы, чего бояться мне, столько раз ходившей по морю на паруснике Вендора, пусть и огромном, но все же куда меньше океанских лайнеров? Я не боялась, но мы с Мисей обе страшно измучились и сильно простыли, а потому разглядывать огромную статую Свободы желания не было никакого.

Я уже привыкла к вниманию со стороны газет к собственной персоне, но то, что увидела в Америке, не шло ни в какое сравнение. Они щелкали своими камерами так, словно прибыла королева. Мися усмехнулась:

– Но ты и есть королева. Королева Моды.

Мадемуазель стали писать с большой буквы, все чаще добавляя Великая. Мне нравилось: Великая Мадемуазель.

Голдвин расстарался, нам был выделен специальный поезд (между прочим, полностью, вплоть до локомотива, выкрашенный в белый цвет!), чтобы довезти до Лос-Анджелеса, а на перроне встречала толпа голливудских знаменитостей во главе с Гретой Гарбо, поднесшей мне огромный букет орхидей. Честное слово, даже Вендору с его сумасшедшим размахом до Америки далеко.

Вендору не пришло бы в голову разместить в ванной телевизор, чтобы смотреть его, нежась в воздушной пене. А в апартаментах отеля «Уолдорф» такой обнаружился. У Вендора была роскошь древности, здесь – размах!

Саму работу в Голливуде вспоминать не хочется, собственно, просто нечего. Костюмы для Глории Свенсон в хорошо принятом критикой фильме «Сегодня вечером или никогда» удались, тоже были приняты прекрасно, но и только. Конечно, все актрисы не собирались носить только костюмы, созданные Шанель, некоторые, как Грета Гарбо и Марлен Дитрих, даже стали моими подругами и многое заказывали у меня, но заставить следовать их примеру всех поголовно…

– Сэм, к чему вам противостояние с целой армией актрис?

Мы сошлись во мнении, что эксперимент становится опасным, нет, не для меня – для положения самого Голдвина. Костюмы для Свенсон я сделала, свой миллион получила.

Но в Америке занималась не только и не столько кино (не по своей вине), сколько налаживанием деловых связей.

Ириб, конечно, был прав по поводу гигантизма во всем, а еще по поводу моих моделей в ведущих магазинах. «Сакс», «Маси’з» и многие другие торговали их бледными копиями, это стоило взять на вооружение, покупали-то охотно.

Еще появилась возможность познакомиться и даже подружиться с владелицей знаменитого «Вога» Маргарет Кейс и с главой «Харперс Базара» Кармел Сноу. Обе оказались окружены выходцами из России, и мое знакомство с Дягилевым, помощь Стравинскому и многим другим сыграли свою роль. Одно воспоминание о князе Дмитрии и его сестре княгине Марии поднимало меня в их глазах.

Визит в удивительную страну удался и не удался одновременно. То, что работать с Голливудом ни за какие деньги больше не буду, потому что это не для меня, как и создание театральных или балетных костюмов, стало понятно почти сразу, но я поняла и многое другое, а также многому научилась.

Поняла, что роскошь бывает разной – такой, как у Вендора, прячущейся за простотой и состоящей из традиций, а бывает выставленной напоказ, что незазорно окружать себя всяческими удобствами, особенно для гигиены, что заработать огромные деньги можно не только при помощи богатых клиенток, выполняя штучные заказы, но и в массовом производстве хорошей одежды. Элегантными хотят быть все: герцогини и швеи, банкирши и продавщицы, актрисы и домохозяйки. И если создавать одежду, которую смогла бы надеть каждая, – заработаешь не только миллионы, но и всеобщее уважение.

У меня получилось.

Америка выручила меня и позже, когда после многих лет отсутствия на подиумах я решила вернуться и предложила именно такую одежду – для всех. Париж почти освистал, а вот американки решительно приняли, и костюмы в стиле Шанель стали одной из самых популярных марок.

Но тогда мы с Голдвином контракт не возобновляли. По обоюдному на то согласию.

Ириб

Любовники бывают первый, второй… десятый… Любовь всегда единственная. Даже к сотому возлюбленному.

Я вовсе не желала, чтобы о наших с ним встречах судачили, а потому приобрела сначала имение «Ла Жербьер» у Мориса Гудекета, супруга Колетт, неподалеку от Парижа, а потом замок Мениль-Гийом с тремястами пятьюдесятью гектарами земли, где легко затеряться или спрятаться от чужих глаз.

Зачем? Мне надоели пристальные взгляды любопытных, хотелось побыть одной…

Но мы редко бывали в этих имениях, потому что Ирибу больше других мест нравилась «Ла Пауза». Если честно, мне тоже.

Ириб стал моей последней надеждой на счастье…

Ириб, Ириб, Ириб… он был везде и во всем вокруг меня. В тот год я только и слышала: Ириб.

Это он настоятельно посоветовал мне отправиться в Америку, хотя сам немилосердно прогорел там. Вообще-то, Ириб – это псевдоним, потому что произносить полное имя – Поль Ирибарнегарай – просто невозможно. Его мало кто звал даже по имени, обычно Ирибом.

Ириб прекрасный рисовальщик, работавший много где и много с кем, в частности с моим соперником Пуаре, которому создал отменный альбом с рисунками моделей «Платья Поля Пуаре глазами Поля Ириба». Он много где бывал и чем занимался, в том числе создавал костюмы для той же Глории Свенсон, а потом пытался сам снимать кино, но полностью прогорел и вернулся из Америки во Францию. Ириб был женат на прекрасной женщине Жанне Дирис, на средства которой беззастенчиво жил и которую столь же беззастенчиво эксплуатировал. Жанна с успехом играла на сцене театра «Водевиль», именно она познакомила Ириба с писательницей Колетт.

Ириб пытался создавать мебель и торговать ею, но у него при удивительном таланте и вкусе совершенно не было коммерческой хватки, потому от долгов пришлось спасаться в Америке, а потом из-за американских возвращаться в Париж. С Жанной они развелись. В Америке Ириб женился снова, теперь уже на состоятельной американке Мейбл, но и в этом браке счастье не состоялось.

Вернувшись во Францию, стал заниматься довольно необычным делом – рекламой. Америка научила. Некоторые слоганы Ириба действительно были смешны и запоминались, например для моющего средства, уже не помню, какого именно: «Отчистит даже пятна у леопарда».

Конечно, я была знакома с Ирибом и раньше, еще до его американской эпопеи и моей английской. Он словно ждал своей очереди, чтобы очаровать меня. Мы с Ирибом ровесники, но оба моложавые, стройные и подтянутые. Мог ли он стать моим мужем? Наверное, ведь мне уже немало лет и впереди только одиночество.

В Америке я получила новый урок благотворительности – можно не только переводить деньги на счета нуждающихся организаций, но и устраивать благотворительные выставки.

После моего возвращения из-за океана таких выставок состоялось две. К первой в Лондоне Ириб не имел никакого отношения. Герцог Вестминстерский предоставил в мое распоряжение один из своих домов, и я организовала там выставку своих моделей. Все средства пошли в пользу Лондонского Фонда помощи ветеранам войны.

Выставка имела успех, модели не продавались, но их активно копировали. Присутствие на ней многочисленных представителей фабрик готовой одежды убедило меня в правильности рассуждений Ириба. Я вовсе не была против, чтобы мои модели, мой стиль копировали.

А вот вторая выставка состоялась в Париже в моем особняке на улице Фобур-Сент-Оноре. Это была выставка… драгоценностей!

Шокированы оказались многие. Я, придумавшая бижутерию, то есть замену настоящих драгоценностей фальшивыми, теперь демонстрировала бриллианты. Крик поднялся неимоверный, но меня он нисколько не смущал. Права Колетт, сказавшая: «Меня не порицают? Значит, годы уже не те…»

Я еще была «на коне», меня порицали. Карикатурист Сэм истошно вопил: «Дожили! Настоящие драгоценности стали копиями фальшивок!» Но я хорошо усвоила урок Америки: чем больше шума, тем лучше продажи. Чем сильнее была газетная истерика, тем больше людей приходили посмотреть на выставленные бриллианты.

Самым удивительным оказался цвет выставки – все изделия на ней только белые! Никакого цвета, ни зеленого, ни красного, ни синего, ни оттенков молочного, только прозрачные, словно капли чистой воды, бриллианты.

В первый и последний раз я выставляла изделия из драгоценных камней, но с той поры полюбила создавать украшения сама. Я и раньше делала это, но теперь по-настоящему оценила их возможности. Однако, если бы это были просто украшения, едва ли они привлекли столько внимания. Я показала украшения-трансформеры, когда диадема могла быть использована как колье и наоборот, а колье вдруг разбиралось на пару браслетов… Такая хитрость привела публику в полный восторг, а мне Международная ассоциация торговцев алмазами заказала эскизы для подобных изделий.

Идея самой выставки принадлежала Ирибу, с его помощью я открыла для себя еще одну сферу приложения сил.

Но если на выставке мы показывали настоящую роскошь, то в жизни Ириб вдруг стал требовать совсем другого. Я с изумлением слушала его выговоры о моей расточительности, слишком большом числе слуг, слишком обильных трапезах для гостей, слишком большом пристрастии к комфорту… все «слишком».

Сначала не могла понять, чего ради зарабатывать деньги, если их нельзя тратить на свои прихоти? Я много помогала всем: родным, друзьям, просто талантливым людям, отправляла средства в приюты и разные организации, но оставалось еще достаточно. Почему мне нельзя тратить остальное на себя?

Большая квартира… Да, очень большая, со множеством комнат, с действительно большим числом слуг, но чем плох комфорт?

Я поддалась давлению Ириба и сменила свою роскошную квартиру на две комнаты в семейном пансионе. Там не было даже ванны, под нее пришлось оборудовать одну из комнат. Хорошо, что под влиянием момента не продала свою виллу «Ла Пауза» или какой-то из замков. Ириб, увидев, что я переезжаю, ахнул:

– Вам нравится играть в бедную работницу?

И тут стало понятно, что он тоже просто играл в сурового критика, а я куда меньшая раба комфорта, чем он сам. Напротив, Ирибу очень нравилась «Ла Пауза», он с удовольствием пользовался предоставляемым там комфортом.

Возвращаться в прежнюю квартиру уже не хотелось, пришлось перебраться в отель «Ритц» совсем рядом с моим Домом моделей. «Ритц» остался моим пристанищем в Париже навсегда.

Ириб оказался моей последней попыткой стать счастливой. Позже у меня еще был любовник, но это уже чисто физиологическое. С Ирибом я поверила, что смогу избежать одиночества. Под моим нажимом и на мои деньги он возрождался, снова издавал газету, активно занимался рекламой, помогая ему, я словно поворачивала время вспять.

Отношения с Ирибом стали своего рода отдушиной. Он не был похож ни на кого из моих прежних мужчин и одновременно похож на них всех. Я не любила Ириба, как Кейпела, он не был загадочен для меня, как Дмитрий, не был непредсказуем, как Вендор, не уходил в заоблачные выси сомнений, как Реверди, поэт, с которым у меня ничего не получилось, но осталась дружба… И для него неважен мой социальный и семейный статус. Ириб был свой, такой же, как я сама.

Он познал роскошь и почти нищету, знал, как тратить деньги и как их зарабатывать. Ириб мог говорить об искусстве, но не как знаток Серт, мог беседовать о делах, но не как Кейпел, мог рассуждать о роскоши, но не как Вендор, он все делал, как я сама, на том же уровне, за ним не приходилось судорожно тянуться или, напротив, опускаться. Это был мужчина моего уровня.

И он был так же одинок.

Подозреваю, что именно одиночество толкнуло нас друг к другу. А еще страсть, которую я очень не люблю, считая, что именно страсть лишает человека разума и делает беспомощным. Но мы даже страсть поставили себе на службу, прекрасно понимая, что это последний всплеск в жизни, ведь обоим за пятьдесят.

В Париже имелись апартаменты в «Ритце» (Ириб перестал обучать меня экономии и отучать от роскоши), но свободное время мы проводили в «Ла Паузе», особенно летом. Все было великолепно, под влиянием счастья, пусть и запоздалого, мои модели стали более женственными. В воздухе уже ощутимо пахло будущей войной и крупными неприятностями, но так верилось, что все обойдется… Женщины, острее чувствовавшие приближающуюся грозу, тоже потянулись к женственным силуэтам. Моя личная жизнь снова вписывалась в общую, и очень успешно.

Удивительно, но Ириба не любили все мои подруги, даже Колетт, которая называла его замаскировавшимся дьяволом. Я смеялась, но никак не могла их понять. Неудивительно, что сопротивлялась Мися, ей просто не хотелось отдавать меня Ирибу, но почему Колетт, она же столько писала о любви и страсти?

Его ругали все мои знакомые, ругали за нелепые политические воззрения, за шовинизм и антисемитизм. Говорили, что, наслушавшись такого советчика, я вскоре тоже пойду на демонстрацию с требованием «Франция французам!». Я не понимала таких обвинений, ведь сам Ириб вообще-то был испанцем, хотя и родившимся в Париже. Но испанские корни в нем выдавал невесть откуда взявшийся акцент, истребить который не удавалось.

Ругали его и за то, что лозунг «Франция французам!» был подхвачен и использован во время беспорядков. Я только пожимала плечами:

– Если я скажу механику «Вперед!», разве это будет означать призыв к повторному взятию Бастилии?

Меня, например, тронуло, что на своем рисунке гибнущей Франции в облике распятой Марианны во фригийском красном колпаке, которую судили Рузвельт, Чемберлен, Муссолини и Гитлер, он придал лицу Марианны мои черты. Лицо, конечно, легко узнали, и отовсюду посыпались насмешки.

Думаю, мои политические взгляды сформировал именно Ириб. До тех пор я никогда не интересовалась политикой, главное, чтобы война поскорее закончилась и наступила мирная, спокойная жизнь. Теперь, внимая ему, начала задумываться над «коварством Туманного Альбиона», «варварством русских орд», «железной поступью рейха». Хороши разговоры двух влюбленных? Но таков Ириб, а я послушно соглашалась.

Соглашалась, хотя часто хотелось возразить, ведь у меня много знакомых англичан, коварства которых я не замечала вовсе, не говоря уж о варварстве русских. Ну какие же варвары Дягилев или Стравинский, как можно назвать ордой моих знакомых русских что в Париже, что в Нью-Йорке, что в Лондоне?

Ириб легко опровергал такие сомнения: не коварен Вендор? Но разве он у власти? Не варвары те, кто бежал из новой России? Но они потому и бежали, что там у власти варвары. Так же легко убедил меня в нелюбви к евреям. Не к кому-то определенному, а к евреям вообще. У них в руках вся власть в мире, потому что в руках деньги. Разве не обирают все эти люди доверчивых граждан любой страны? И ведь как хитро, исподволь, заманивая в свои сети, а потом выпивая кровь, как паук из попавших в паутину мух.

Далеко за примером ходить не нужно: Вертхаймеры, которые попросту наживаются на производстве моих духов.

Тут Ириб попросту наступил на любимую мозоль, разбередил рану, которую я сама старалась не задевать. Когда-то подписав с братьями Вертхаймерами договор о распределении обязанностей и средств, я давным-давно пожалела об этом. Мне доставались всего 10 %, а остальное уходило братьям. И тогда я доверила Ирибу представлять мои интересы в борьбе с компаньонами в фирме «Духи Шанель». Не то чтобы мне не хватало денег, их было достаточно даже на дорогостоящие прихоти вроде возрождения газеты «Темуан» – любимой игрушки Ириба, но я не желала, чтобы там, где используется мое имя, кто-то получал по сравнению со мной так много.

Вертхаймеры были евреями, это усугубляло дело. Ириб взялся за поручение с жаром, благодаря ему противостояние с компаньонами едва вообще не разрушило все дело. Мы с Ирибом даже решили выпустить те же духи, только чуть улучшив их аромат и под другим названием.

«Военные» действия велись уже нешуточные, Пьер Вертхаймер был вынужден нанять опытных юристов, которые пытались убедить меня, что только одного имени и формулы духов явно маловато, чтобы претендовать на большую часть дохода, ведь братья вкладывают в дело куда больше… Они приводили тысячи примеров иного распределения доходов, все не в мою пользу, я понимала, бывало даже соглашалась с разумными доводами, но стоило поговорить с Ирибом, и все мои согласия испарялись, как вода на солнце.

Вот тогда я и поручила Ирибу воевать с евреями Вертхаймерами. Пусть он воюет с мужчинами, мне достаточно женщин.

Как раз в это время меня стала серьезно беспокоить неожиданная соперница – Эльза Скиапарелли. После моей победы над Пуаре казалось, что дурацкие идеи больше никогда не проникнут в мир моды, она будет элегантной и строгой по стилю. Но в этом мире сошли с ума все, в том числе и мои клиентки, часть из них стала одеваться у Скьяп, предлагавшей клоунские шляпы или пиджаки с рукавами разного цвета!

Я понимала, что предстоит еще одно большое сражение, так же, как я когда-то победила Пуаре, теперь нужно сражаться с безвкусицей Скьяп. Возвращение к прежней глупости? Ни за что! Я еще дам бой, только вот летом отдохну немного и справлюсь со всеми нелепостями!

Ириб, наконец, получил развод со своей американской женой Мейбл и теперь был свободен. Это могло означать только одно: мы скоро поженимся. Ради такого стоило хоть на время забыть противную итальянку с ее дурацкими клоунскими нарядами и безвкусицей, возведенной в ранг искусства кутюрье. Пока для меня существовал только Ириб и счастливое лето.

Я много раз убеждалась, если в жизни все слишком хорошо, надо готовиться к самым большим неприятностям. Мелкие пакости не предвещают ничего страшного, а вот полный штиль и яркое солнце – это обязательно очередной удар. Судьба словно усыпляет бдительность, чтобы потом было еще больней.

Но бывают удары, которые ни предусмотреть, ни предотвратить нельзя. Они случаются во время самого большого счастья и потому особенно страшны.?У Ириба диабет. Помня об участи Дягилева, я строго следила за его диетой и распорядком дня, заставила похудеть, хотя он и так не был слишком толстым, теперь Ириб казался совсем моложавым и подтянутым.

В тот день светило солнышко, Ириб с гостями стоял на корте. Белый костюм для тенниса выгодно оттенял загар, делая его еще привлекательней. Я тоже любила белый, и мой загар тоже заметен.

Я, улыбаясь, шла ему навстречу сказать, что скоро обед…

Сначала никто даже не понял, что произошло. Ириб сделал ко мне несколько шагов, вдруг схватился за сердце и… рухнул замертво!

«Он умер мгновенно, не мучаясь…» Я уже слышала это о Кейпеле, Бой тоже умер мгновенно…. Тоже умер…

Снова жестокая судьба отнимала у меня возможность быть счастливой рядом с мужчиной, оставляя в одиночестве.

Жизнь померкла, я прекрасно понимала, что это последняя попытка, свадьбы больше не будет ни красивой, ни даже очень простой. От меня ушел последний мужчина, который мог стать моим мужем. Хотелось крикнуть небесам: «За что?!» Что за проклятье на нашей семье, ведь мать умерла из-за мужчины, которого любила, Жюлия осталась с ребенком на руках и тоже умерла, Антуанетта погибла из-за своей любви, Адриенна, столько лет дожидавшаяся своего Мориса, тоже недолго прожила с ним замужней, Морис оставил ее вдовой…

А я? Может, лучше было бы когда-то принять предложение Бальсана и жить в Руайо хозяйкой, выезжая в Париж лишь на скачки или поесть устриц в ресторане? Но тогда не было бы Коко Шанель, не было бы фирмы моего имени, духов, стиля…

Надо было давно понять, что за возможность стать Шанель, диктующей свой взгляд на жизнь миллионам, нужно платить собственной жизнью, своим счастьем. За счастье творить расплата одиночество.

Одиночество. Навсегда, даже когда рядом люди, когда есть с кем поговорить, одиночество, потому что все они уйдут в свои семьи, к своим любимым или даже нелюбимым женам, детям… а я ни к кому не уйду. Я одна, совсем одна, хотя живы два брата, жива Адриенна, жив племянник Андре, живы мои любовники… Но у всех своя жизнь, в которой главное место занимает вовсе не Мадемуазель Шанель.

В то же лето на машине разбился брат Руси Алексей, Мися, бросив меня, умчалась утешать Русю и Серта. Она была не нужна им, но помчалась. На что надеялась моя подруга? Ведь она была так же никому не нужна, как и я. Мы два одиноких скорпиона.

Мися основательно привыкла к морфию, который колола уже большими дозами, она и мне предложила как средство от бессонницы сильнодействующее средство – седол.

Я лежала и думала, колоть его или нет. Седол хорошо помогал забыться, пусть и в беспокойном сне. Рядом не было никого, совсем никого. На «Ла Паузе» мы с Ирибом не держали слуг, если нужно, то нанимали на время или приглашали из ресторана. Я совсем одна, если вколоть больше, чем нужно, то можно не проснуться.

Совсем не проснуться… Так легче – заснуть и не проснуться… Найдут не скоро, потому не спасут, не вытащат принудительно из небытия.

А осенняя коллекция… ну, что осенняя коллекция? Не будет моей, покажут другие. Мода не стоит на месте, она будет развиваться и без меня, как развивалась до того. Мысли невольно перекинулись на коллекцию, уже через пару минут я забыла о бессоннице, но не потому что сладко посапывала во сне, а потому что мысленно создавала новую коллекцию.

У меня больше не было любимого мужчины, не было надежды создать хоть подобие семьи, не остаться в старости в одиночестве. Если я уже заплатила свою дань, значит, дальше наказывать строптивую Шанель судьбе не за что, значит, можно жить, не надеясь на счастье вдвоем, а занимаясь только работой?

Я удивилась, почему столь простая мысль до сих пор не пришла мне в голову: я уже сполна заплатила судьбе за все, она больше не должна ставить мне препоны.

Теперь я окончательно стала Коко Шанель, оставив позади не только свое прошлое, но и саму надежду стать кем-то иным.

Если бы тогда знать, сколько еще трудностей и тяжелых испытаний впереди, может, я и вколола бы седол… Но я не знала, просто верила, что смогу найти счастье в том, что мне осталось…. Я буду, как Дягилев в своей работе, умирать с каждой коллекцией и рождаться заново, чтобы в следующий раз она вместе со мной родилась снова.

Начало сумасшествия

«Она встала вровень с мужчинами!» Почему это считается похвалой? Я знаю стольких мужчин-ничтожеств… Что же мне, опускаться на колени, чтобы быть с ними вровень? Тем более глупые мужчины, чтобы доказать самим себе, что они мужественны, время от времени играют в войны, и даже мировые. Если войн нет, изобретают кризисы. Никто не сможет убедить меня в том, что кризисы не придуманы нарочно. Пока люди просто работают, все в порядке, но потом находится тот, кому кажется всего мало – зарплаты, отпусков, льгот, уважения… Я уважаю только тех, кто хорошо делает свое дело, а не тех, кто много кричит и чего-то требует.

Париж охватило всеобщее безумие. Забастовка!

Это сродни эпидемии, испанке, когда все, вместо того чтобы работать, стали просто просиживать положенное время на рабочих местах, распевая глупые песенки.

Я долго не хотела даже слышать о таком, казалось, уж мою мастерскую это безумие минет. С чего бастовать моим девушкам, ведь они получают вполне приличную по сравнению с другими зарплату, я забочусь о них, как могу, отправляю на отдых, слежу за здоровьем и внешним видом… Если иногда и делаю это излишне резко, то менять свой характер в угоду какой-нибудь работнице вовсе не собираюсь. Не устраивает – пусть поищет другое место.

Все началось в апреле 1936 года, а может, и несколько раньше, когда эти социалисты принялись кричать о победе Народного фронта. В собственной стране, где не шла никакая война, объявить о создании «фронта»! Но нашлось столько желающих вместо дела болтать языками, что этот Блям победил на выборах и сформировал правительство. Еврей и к тому же социалист – премьер-министр Франции.

Мне совершенно наплевать на их игры в правительстве, если бы дурное поветрие не расползлось по Парижу – левые партии всех оттенков призывали бастовать. Все, кто мог, бросились вывозить деньги за границу, кто не мог, прятали подальше. На Бирже паника, в стране паралич. Ну, почти паралич.

Я не закрыла ставни своего Дома моделей ни на день, я держалась. Мои работницы исправно получали зарплату, хотя, конечно, многие богатые заказчицы поторопились отплыть за океан, справедливо полагая, что там можно отсидеться. Действовал и мой дом отдыха для работниц в Мимизане.

Бастовали сначала мужчины. Я всегда говорила, что они готовы выдумать что угодно – праздники, забастовки, войны, конец света, только чтобы не работать. Другое дело женщины, они понимают, что, бастуя, лишь ухудшишь положение. Бастовали всюду: закрывались заводы, фабрики, железнодорожные станции, стояли такси, не работали рестораны, кафе, кинотеатры…

Глупости, как, скажите, можно поправить дела, не развозя пассажиров на такси или не выпекая хлеб? Что заработать, если не ткать и не строить, не делать автомобили и не убирать мусор? Эти глупцы считали, что можно.

Я могла пережить закрытые рестораны, могла пройти пешком от «Ритца» до своего Дома, могла не ходить в театр, но когда забастовали текстильщики и стало ясно, что мы можем не получить нужные ткани в нужном объеме, разозлилась!

Однако это только начало. Эпидемия идиотизма и бунтарства распространилась и на женщин. Закрылись огромные магазины, даже «Галери Лафайет». Это было сумасшествием – видеть, как за стеклянными дверьми продавщицы просто сидят, весело перешучиваясь и напевая песенки, но не собираются работать или освобождать свои места! В их глупые головы не приходила мысль, что каждая минута простоя – это огромные потери, от которых они тоже могли бы получить что-то.

– Чего они хотят?!

Мне отвечали:

– Повышения заработной платы, заключения договоров с профсоюзами, понедельной оплаты и уважения со стороны работодателей.

Как можно требовать повышения заработной платы, просиживая с песенками при закрытых дверях магазина?! Как можно уважать тех, кто сделал все, чтобы принести максимальные убытки?! Я возненавидела эти профсоюзы. Я нанимала работниц каждую лично, подолгу обучала их, потому что далеко не у всех было умение и руки росли из нужного места. Зачем мне какие-то профсоюзы? Почему между мной и моей портнихой должен стоять еще кто-то и я кому-то давать отчет о своих с ней отношениях?

Слишком требовательна? Но как же иначе, если разрешить работать, допуская огрехи в мелочах, эти огрехи вырастут до гигантских размеров. Кривой или некачественный шов у одной из моделей не сегодня завтра превратится в криво сидящее изделие. Я повышала голос или сердилась, а может, даже кричала на неумех? Но они должны быть мне благодарны за учебу, моих работниц с удовольствием переманивали в другие Дома, потому что знали, к какому качеству работы они приучены. При чем здесь профсоюзы? Разве профсоюз будет учить ровно отглаживать складки или правильно втачивать рукав? И почему я должна переделывать свой характер в угоду тем, кто не хочет выполнять работу отлично?

До сих пор при воспоминании о тех летних днях меня трясет. Я, столько сил вложившая в свой Дом, была просто уничтожена, когда и мои работницы поддались дурному влиянию социалистов. Я утверждала и буду утверждать, что Францию погубила именно та забастовка 1936 года, когда в стране все посыпалось словно карточный домик. А все этот Блям со своими дурацкими идеями. Вообще-то, его звали Леоном Блюмом, но мне больше нравится Блям, это соответствовало результату его деятельности. «Блям!» – и Франция в луже грязи, а потом оккупация, которую так проклинали. Не было бы Бляма, не было бы и оккупации.

Лето уже началось, с осенней коллекцией еще очень много работы, но необходимые ткани удалось получить со складов, думать о том, с чем и как мы будем работать осенью и зимой, не хотелось, придет время – подумаем.

В тот день появляться рано утром в Доме необходимости не было, и я еще лежала в постели в своих апартаментах в «Ритце», когда туда прибежала мадам Ренар. Она была взволнована, я даже подумала, что Дом сгорел, не иначе. Но неизвестно, что хуже, за пожар я хотя бы получила страховку и не получила столько унижения.

– Мадемуазель, они решились бастовать!

– Кто?

– Ваши работницы.

– Мои работницы бастовать? Этого не может быть, я достаточно хорошо плачу им, забочусь о них…

Не помню, что говорила она, что отвечала я, неважно, у меня было одно желание: послать всех к черту! Ренар отправилась домой, а я снова улеглась, правда, заснуть не удалось. Немного погодя от портье прислали сказать, что ко мне явились «делегатки от ателье на улице Камбон» и желают со мной встретиться.

Не просят, а желают!

Я даже не стала выяснять, кто именно из работниц пришел, фыркнула:

– Мне незнакома такая должность в моем ателье – делегатка, а следовательно, никого принимать не намерена. Если мои работницы жаждут меня видеть, они смогут сделать это несколько позже, когда я приду на рю Камбон.

А потом было то, что оказалось хуже Виши. Как когда-то в кафешантанах Виши я слышала «нет!» в ответ на все свои разумные предложения. Меня не пустили в мое собственное ателье!

Чего они требовали? Заключить трудовые договоры, получать куда больше, чем того стоили, по две недели отдыхать при сохранении заработной платы и не желали работать сверхурочно, а если и оставаться, то только за дополнительную плату. Вот это последнее требование возмутило меня больше всего.

– Вы полагаете, что в случае вынужденной переделки, если вы не выполнили работу в срок и качественно, платить должна я? Вы сделали кривой шов, а я должна либо принять никуда не годную работу, либо заплатить вам, пока вы будете переделывать?

Кажется, это немного привело «делегаток» в чувство, но почти сразу они ополчились на сверхурочную работу снова.

– Нам приходится оставаться по вечерам слишком часто!

– Работайте лучше в обычное время, чтобы не пришлось оставаться и переделывать.

– Мадемуазель, если вы не заключите договора, мы вообще не будем работать.

– Пожалуйста. Вы можете считать себя уволенными.

Я не собиралась дольше обсуждать требования этих бездельниц, которые уже половину дня провели, распевая песенки, вместо того чтобы работать.

Они получали больше, чем работницы других ателье, две недели в год летом отдыхали в чудесных условиях в Мимизане, имели прекрасную форму для работы, их ценили только оттого, что могли назвать мое имя при вопросе о работе. Но им не хватало написанного со мной договора! Словно я когда-то нарушала самой же установленные правила. Я требовала только одного: работать качественно и не мешать делать это же мне.

Требование записать все их преимущества на бумаге было обидным, очень обидным. Я не желала больше разговаривать с теми, кто так отвечал на мою заботу.

Шел день за днем, а настырные бездельницы продолжали по очереди просиживать в ателье, никого туда не пуская и ничего не делая сами. И управа на них не находилась, потому что так же бастовали тысячи других, справиться с которыми полиция просто не в силах.

Я скрипела зубами в своих апартаментах в «Ритце». Однажды стало даже смешно: а если и работники «Ритца» забастуют? И вместо внимательного портье я увижу насвистывающего песенки бездельника?

– Вы не собираетесь бастовать?

– Упаси бог, мадемуазель, мы дорожим репутацией «Ритца».

Вот это и было самой большой пощечиной мне со стороны собственных работниц – они не дорожили с таким трудом созданной репутацией моего Дома, им наплевать, что мои клиентки, не получив заказов в назначенное время, могут просто отказаться от дорогих изделий. Куда я дену платье герцогини N или костюм мадам Х, которые скроены и почти сшиты именно для них? Репутация Дома моделей Шанель работниц этого Дома не беспокоила, но они ожидали, что я по-прежнему буду отправлять их подышать воздухом в Мимизан, дарить отличившимся подарки на Рождество или следить за их внешним видом! Они ожидали, что я буду держать их в ателье после подлости, которую сделали по отношению ко мне.

Я так долго и трудно создавала это имя – Шанель, а они готовы его легко разрушить только потому, что не желают задержаться подольше, чтобы переделать собственную неряшливую работу. Вот к чему приводят идеи всяких социалистов и коммунистов! Все равны… глупости, как могут быть равны труженики и бездельники?

Но можно сколько угодно злиться и ломать сигареты при попытке закурить, положение от этого не менялось, и выполнить самое большое желание – просто закрыть Дом моделей и выставить на улицу всех – нельзя. Не потому что полиция не стала бы справляться с самозванками, захватившими мой Дом, в конце концов, можно просто отключить там электричество и подождать, пока работницам не надоест валять дурака и они уйдут сами. Нет, их сила была в моей слабости – осенней коллекции.

Они прекрасно знали эту слабость, до показа оставалось совсем немного времени, просиживать дальше означало пропустить показ и уступить подиум Скьяп! У боксеров это называется нокдауном. Начни они забастовку раньше, я смогла бы найти других работниц и открыть еще одно ателье, но сейчас, когда времени не осталось совсем ни на что, так поступать со мной было предательством. Они его совершили, прекрасно понимая, что я либо соглашусь, либо лишусь имени.

Я попыталась перехитрить, предложила работницам Дом в подарок при условии, что останусь во главе его. Они считают, что могут получать за свою работу много больше, а времени тратить много меньше? Пожалуйста, вот он, Дом моделей, у него уже есть все – оборудование, имя, клиентура, берите и распоряжайтесь. Сами закупайте ткани, сами расплачивайтесь с поставщиками, сами продавайте коллекции, а оставшиеся деньги делите между собой так, как считаете нужным.

Конечно, они отказались, прекрасно понимая, что деньги делают не только мое имя, но и мои способности их делать! Отказались, но от своего не отступили. Как я ненавидела в те дни каждую из портних, как хотелось вышвырнуть их всех вон, а потом встретить самых рьяных на улице просящими милостыню. Дело не в том, что я теряла доходы из-за их упрямства, куда сильнее меня унижала необходимость подчиниться их диктату. Возможно, попроси они меня, а не диктуй, я и пошла бы навстречу, но так… Я с детства не терпела ничьего диктата.

Они победили, я уступила, но что это была за победа! Победили не они, а время и мое нежелание сдавать позиции проклятой Скьяп, не уступать же неряшливой итальянке?

Когда договора были подписаны и работа началась, я не желала видеть никого из них, а тем более всех сразу. Я не смотрела на них, этих предательниц, считая своими врагами, не называла по имени, все распоряжения и требования передавала в сторону, ни к кому не обращаясь.

Удивительно, но злость вылилась в нечто совершенно противоположное и не только на осеннем показе. Куда больший успех был на международной выставке в мае следующего года. Париж делал вид, что у него все хорошо, что он уже оправился от шока и беспорядков. Я тоже делала такой вид.

Но у нас плохо получалось – и у меня, и у Парижа.

Длинные платья с юбками, как у цыганок, хотя совсем в других цветах – цветах французского флага, цветах несчастной Франции, которую предали собственные же люди. А если страну предают свои граждане, то почему бы этим не воспользоваться чужим?

Это был страшный для меня 1939 год… После него наступили пятнадцать лет молчания и забвения, пока я сама не решила вернуться, хотя меня уже никто не приглашал.

Как я «сотрудничала» с немцами

Обида возникает тогда, когда ты не можешь ничем ответить, обида – это собственное бессилие неважно перед чем – поступком человека или многих людей, несправедливостью судьбы. Если человек может что-то сделать против, исправить или даже отомстить, он не обижается, он действует.

В 1939 году я была обижена на весь свет именно потому, что не могла ничего поделать. В сентябре началась война…

Я уже пережила одну войну, тогда, пусть не рядом, но у меня был Кейпел, теперь никого. И тогда была, в общем-то, никем, теперь у меня имя и деньги. У меня было дело и, казалось, стабильность.

Но события предыдущих лет научили, что как раз ее можно легко потерять, стоит только твоим собственным работницам возомнить себя большей ценностью, чем владелица Дома моделей. И мое дело, будь то шляпки или платья, не слишком нужно, если на пороге война.

Нутром я почувствовала эту разницу – между той и новой войной. Тогда аристократические семьи бежали в Довиль, позволив мне именно там успешно конкурировать с Пуаре. Мои предложения оказались весьма кстати для ситуации, в которую попали многие состоятельные дамы. Теперь положение оказалось совсем иным. Все, кто мог, из Франции спешно уехали, остались те, кому не по карману платья от Шанель. Я сомневалась, скоро ли они вообще будут нужны. Наверняка женщины надолго переоденутся в форму, станут сестрами милосердия, сядут за рули машин или к аппаратам связи…

Началась всеобщая мобилизация.

При чем здесь Шанель?

Но мне уже немало лет, и никто не мог даже предположить, как долго все продлится.

Я решила закрыть свой Дом моделей, уволив практически весь персонал. Остались только те, кто в магазине продавал духи и парфюмерию. Франции не нужна мода Шанель, да и остальному миру тоже не до меня.

О, какой подняли крик! Предательница! Дезертир! Бросить Францию в столь трудную для нее минуту! Словно от того, заказывают или нет аристократки у меня наряды, зависел исход войны.

Но самый большой шум подняли профсоюзы. «Вы не можете выбросить на улицу две с половиной тысячи верных вам работниц, это нечестно по отношению к ним!»

Я смотрела на человека в круглых очках с тонкими дужками и думала, что он делает во главе команды женщин, явившихся уговаривать меня. «Верных мне»? «Нечестно»? Очень хотелось напомнить, что эти же работницы не были мне верны три года назад, когда своей забастовкой едва не сорвали показ осенней коллекции, вовсе не считая откровенный шантаж нечестным поведением.

– Я устала думать обо всех, кроме себя. Нет.

– Подумайте о том, что, закрыв ателье, вы потеряете клиентуру!

Дурак, моя клиентура давным-давно перебралась за океан или хотя бы через Ла-Манш. Но я не стала объяснять, только фыркнула:

– Мне больше не нужна клиентура.

– Но ведь еще будут концерты, различные мероприятия, даже показы мод. Разве вы сможете усидеть дома?

– Кто и кому будет показывать эти модели и что это будут за модели?

Кажется, он понял, что меня не проймешь, но еще одну попытку сделал:

– Но вы не сможете оставить мир Высокой моды, в котором царите.

Ах, какая лесть! Только неуклюже и не вовремя.

– Высокая мода сейчас никому не нужна.

К этому очкарик был готов, тут же принялся убеждать, что я с моим чутьем и стремлением к простоте и удобству могла бы создать идеальные модели для французской армии, для женщин, служащих в ней.

– Это такие огромные заказы, что даже ваш Дом едва ли справится, нужны фабрики…

– Я?!

Как же мне хотелось просто плюнуть ему в лицо. Столько лет создавать стиль, столько лет добиваться права диктовать моду на подиумах, чтобы теперь создавать форменные фартуки санитаркам или униформу для водителей санитарных машин?! От плевка удержало только то, что очки у этого наглеца точно такие, как носил Ириб. Казалось, плюнув в эти очки, я плюну и в память об Ирибе.

– Нет! Ни при каких условиях. Дом моделей закрыт, и ничто не заставит меня его открыть!

Одна из активисток, до сих пор просто молча пыхтевшая за спиной очкарика, фыркнула громче меня самой:

– Да она просто мстит нам!

Я вложила в ответ все презрение, на которое была способна:

– Мщу? Вы себе льстите, мстят тем, кто ровня. Кажется, всеобщее равенство у нас еще не наступило, нет? Так как же я могу мстить вам?

Они ушли. И не только они, уволилась даже часть продавщиц, но мне наплевать, так даже легче.

Я холила и лелеяла свою обиду. Судьба снова ополчилась против, лишив меня всего. У меня не было любимого мужчины, не было семьи, которая могла бы поддержать, не было друзей. Любимый мужчина умер, друзья разбежались по разным углам мира, а семье нужны только мои деньги. Адриенна почти заперлась в своем замке, она жила только своей семьей, хотя и готова принять кого-то из братьев или племянниц, если те пожалуют.

А вот Альфонс и Люсьен спокойно жили на мои средства, принимая это как должное. У них было все: любящие жены, дети, мои деньги, уверенность в завтрашнем дне. Уверенность и родственное окружение – то, чего у меня не было.

Обида на семью оказалась даже более сильной, чем на проклятые профсоюзы. Те хотя бы действовали в своих интересах и ради денег. Разве не мог бы тот же Альфонс приехать в Париж во времена забастовок и разогнать этих противных забастовщиц? Разве не могли мои братья навести порядок жесткой мужской рукой? Нет, они спокойно сидели и ждали, когда я выпутаюсь из своих неприятностей сама и пришлю им денежное содержание. Когда Альфонсу бывали нужны деньги, он не считал за труд примчаться ко мне…

А Адриенна, что она? Для моей тетки ее семья была куда важней меня. Прошли те времена, когда Адриенна помогала мне во всем, тогда я была нужна. Но стоило умереть старому барону, и тетка, став баронессой, зажила своей, отдельной от меня жизнью. Разве это не предательство?

Меня предали все – от умершей в далеком детстве матери и бросившего нас отца до сестер и братьев, Адриенны, любовников и друзей до партнеров по бизнесу и моих работников!

Но если меня предали, оставили одну разбираться с жизненными неприятностями (я ни у кого не просила помощи, но ведь они и не спрашивали, нужна ли такая помощь!), значит, и мне никто не нужен. Никто! Оставался только сын Жюлии Андре, этому мальчику я была нужна. Но и он взрослый, скоро будут свои дети.

Ну и пусть, одна так одна! Только и поддерживать я тоже никого не буду.

Альфонсу и Люсьену полетели письма о том, что мой Дом моделей закрыт и денег больше нет. Я много лет посылала им значительные суммы просто потому, что они моя семья, ничего не требуя взамен. Но теперь решила, что если уж одна, так одна! Тех денег, что у меня остались, и тех, что поступали от продажи духов и мыла, вполне хватало, чтобы весьма неплохо жить, мной двигали вовсе не жадность и даже не опасение остаться без гроша.

Когда ты видишь, как рушится то, что так долго и трудно создавалось, возникает желание помочь ему разрушаться. Я разрушала и разрушала все, что было в моей жизни, – закрыла дело, перестала творить, порвала отношения с семьей, с друзьями, в конце концов даже уехала из Парижа!

Мне наплевать на всех остальных, даже тех, в ком текла одна со мной кровь! Самобичевание иногда приносит утешение, бывает, когда хочется ковырять и ковырять рану, чтобы вдоволь насладиться причиняемой болью. Когда доходишь до невыносимых ощущений, рану приходится залечивать.

В Париже творилось что-то невообразимое – все куда-то бежали, на улицах держалась вонь от горящих на окраине складов, этот мерзкий запах проникал даже в закрытые окна, ни один магазин или ресторан не работал нормально, город сошел с ума. Вот когда я порадовалась, что успела закрыть ателье.

Что делать в обезумевшем городе? Я тоже сбежала.

Это сумасшествие длилось всего пару месяцев, но его хватило, чтобы осознать, что прежней жизни уже не будет. Меня прозвали коллаборационисткой, а потому сейчас никто не поверит, что, услышав о капитуляции, я проплакала целый день, ведь это означало, что мой любимый Париж надолго станет городом с военными порядками. Я хорошо помнила, как он выглядел после предыдущей капитуляции… Ну почему французы умеют долго кричать о патриотизме и так быстро сдаются перед грубой силой?

Я надеялась, что смогу спрятаться в Кобере в замке, купленном для Андре, но ничего не получилось. Там было невыносимо скучно, все говорили об ужасах оккупации, при этом весьма весело проводя большую часть времени в ресторанах. Но главным оказалось не это – мой дорогой Андре попал в плен, и его требовалось немедленно вызволять.

Делать это, сидя в Кобере или Виши, невозможно, нужно возвращаться в Париж. Позже надо мной немало смеялись из-за поспешного бегства и не менее поспешного возвращения. Что ж, кому очень смешно, кто не испытал на себе этот ужас огромной толпы, которой не пробиться на юг, негде ночевать и негде поесть, может считать, что я просто съездила проведать Кобер и Виши, потому что стояла хорошая погода.

В Париже на каждом шагу красные полотнища со свастикой в белом круге. Потом они как-то нивелировались, перестали так сильно бросаться в глаза, но это когда открылись магазины и рестораны, а сначала на фоне закрытых витрин черные свастики были особенно заметны. На «Ритце» тоже! Отель приглянулся немцам, и они решили его заселить. Охрана, те же флаги…

Мои вещи не выбросили, потому что чемоданы попались на глаза какому-то начальнику, в мирное время дарившему своей жене «Шанель № 5», однако сам номер оказался занят. Можно бы поселиться еще где-то, в полупустом Париже жилья достаточно, но внутри что-то уперлось, а еще Бой твердил, что я упряма, как осел. Казалось, если сейчас уступлю свое место в «Ритце», то вообще уступлю немцам. Упрямство толкнуло меня согласиться на две маленькие комнатки с ванной и окнами на рю Камбон.

Я поселилась в одном отеле с оккупантами! Ах и ох! Предательство, никак не меньше! Коллаборационизм! Как можно?!

Если уж так ужасно жить и работать с ними рядом, может, было бы лучше вообще не пускать немцев в Париж? Сначала проиграли все, что можно, а потом ужасаются. Чем обвинять всех, кто не захотел ложиться и умирать в знак протеста против оккупации Парижа, не лучше ли задаться вопросом о том, что должны делать эти люди? Бежать из города куда глаза глядят? Сидеть в своих квартирах, закрывшись на сто запоров, и пухнуть от голода? Но у них дети, а даже если детей нет, людям нужно что-то кушать, на что-то жить, что-то делать, в конце концов! От того, что на флагштоках полотнища со свастикой, обеды и ужины никто не отменил, но на них надо заработать, а чтобы работать, требовалось получить разрешение у администрации. Почему это называлось «сотрудничество с оккупантами»? Дайте другую администрацию, и люди будут сотрудничать с ней.

После освобождения Парижа, говорят, в городе на площадях устраивали показательные наказания женщинам даже не проституткам, а тем, кто спал с немцами. Их брили наголо, раздевали и со злорадными воплями в таком виде водили по улицам.

Я против оккупации, потому что это все равно был не Париж, не наш замечательный Париж. Но почему те, кто эту оккупацию допустил и бросил парижан на произвол судьбы, считают себя вправе строго спрашивать с оставшихся?

У меня работал только магазин, где продавали духи, парфюмерию и аксессуары. Очередной парадокс: почему производить духи можно, а продавать их нельзя? Не потому ли, что фабрики принадлежали евреям, а магазин мне? Я плевала на любую критику и попыталась наверстать то, что поневоле упустила за предыдущие годы. Знаете, что я делала? Ни-че-го! Редкая возможность побездельничать.

Париж того времени уже не был мрачным и даже пустым. Многие вернулись, а те, кто не уезжал, выбрались из своих норок. Постепенно снова открылись магазины, рестораны, театры… Не было бензина, но появились велорикши, свастика на каждом шагу стала привычной и почти перестала раздражать. Город ожил, несмотря на продовольственные ограничения, множество людей в военной форме и ежедневно марширующих по Елисейским Полям колонн немцев.

Теперь много читала, а также… пела. Глупость? Я так не думаю, я больше не намеревалась выступать в притоне вроде «Ротонды», но для себя-то петь можно? Уроки пения весьма скрашивали жизнь. И кто мог осудить меня? Столько лет усердно трудясь, я имела право на отдых, пусть и в столь странное время. Но кто знал, как все это надолго? В 1940 году и пару лет позже никто не ожидал скорого окончания войны, а если и ожидал, то вовсе не в виде поражения Германии.

Сколько можно петь, читать, болтать с друзьями и делать вид, что ты довольна жизнью? Оказывается, безделье может быть грузом куда более тяжелым, чем немыслимое количество работы. Кроме того, оно меня страшно раздражало, настолько, что я принялась вымещать свое настроение на всех подряд. Одиночество, неприкаянность, отсутствие любимой работы – это все не на пользу моему характеру. Я решила, что миру, ввергнутому в войну, не нужны нарядные платья и новая одежда, что мои модели не соответствуют военному времени, что женщинам не пристало шить вечерние платья, когда мужчины на войне. Я закрыла свои ателье, отпустив работниц, которые тут же устроились к другим. Их брали с удовольствием, потому что одно упоминание о работе «у Мадемуазель» было лучше любых рекомендаций, оно означало прекрасную обученность и умение работать без огрехов. Работницы не могли передать мои собственные методы, но могли прекрасно выполнить порученное.

Я закрылась, а другие Дома моделей работали! Одно могло меня радовать – противная Скьяп с ее дурацкими идеями, попросту позорящими французскую моду, тоже закрыла свой Дом и уехала. Слава богу, потому что понимать, что она снова наводняет Париж карманами в виде алых губ или нашитыми на платье руками, якобы хватающими женщину за грудь, в то время как я у рояля занимаюсь вокализами, было бы слишком.

Хотя, думаю, немцы не позволили бы ей сделать такого, разве что наряжать в ее идеи девиц из борделей… Честно говоря, они ни на что другое не годны, лепить на одежду распластавшегося рака, только чтобы привлечь внимание к определенной части тела женщины, использовать сумасшедший оттенок розового с примесью фуксии, изобретать пуговицы в виде птиц и чуть ли не тараканов могла только женщина с неимоверно дурным вкусом. А флакон для духов в виде обнаженного портновского манекена? Ненавидела, когда меня спрашивали о соперничестве с этой извращенкой!

Как можно соперничать с дурным вкусом? Она никогда не устанет поражать своими выдумками? Конечно, это же ничего не стоит, взять идеи Сальвадора Дали и наляпать на дурно скроенное платье – вот и все новаторство. Если для меня важней всего силуэт, посадка на фигуре и удобство движения, то у нее главное – поразить! Поразить любой ценой! Раздельный купальник вместо единого спортивного костюма… Ах, какое новшество – отделить бюстгальтер от трусов! Словно мужчины не видели своих дам в таком виде в спальне. Но если поинтересоваться у них, как много женщин может себе позволить выставлять тело почти целиком, не боясь окончательно испортить о себе впечатление, почешут в затылке.

Так же глупы оказались и другие «новаторы», «смело открывшие взорам женские ножки»! Фи! Из ста женщин едва ли у пяти найдутся ножки, которые действительно стоит открывать. Но даже им не лучше ли демонстрировать ножки своим любовникам? Ноги выше колен открывают только в кабаре. Нравится щеголять голыми коленями и ляжками – идите в кафешантан и задирайте свои ноги там.

Разве может модельер диктовать такую глупость в качестве модной линии? Слава богу, Скьяп не возродила свои позиции в Париже, но мне легче от этого не стало.

Зато остались работать многие другие, они работали, а я распевала арии в своих комнатках или в квартире в доме номер 31. И как долго это могло продолжаться? Я даже себе старалась не признаваться, как руки жаждут снова взять ножницы и потребовать: «Булавки!» Мадемуазель одевается у мадам Люси! Правда, Люси я же и выучила, каждый мой визит в ее вновь открытое ателье был похож на экзамен, который Люси с честью выдержала. Нет, она не делала моду, она теперь просто одевала многих моих клиенток, а я стала для ее ателье на рю Руаяль ходячей рекламой. Что ж, сама научила…

Нельзя сказать, что всякие перебежчики, которые принялись наряжаться в одежду других портных, могли поднять мне настроение. Умом я понимала, что женщины не могут всю оставшуюся жизнь ходить в том, что когда-то сшили у меня, им придется идти в другие ателье, но видеть знакомую в чужом… Тьфу! Ночами снилось, как готовлю новую коллекцию…

Мне срочно был нужен кто-то, кто не дал бы провалиться в зарождающуюся депрессию. Мися и Серт для этого не годились, Мися после смерти Руси стала просто невыносимой. Она считала себя чуть не виноватой в смерти Руси, хотя никто, и Серт в том числе, в этом ее не винил. Чахотка Руси оказалась неизлечима, зато, возясь с женой Серта, Мися сама потеряла здоровье, она ослепла на один глаз и стремительно теряла второй.

Мы с Мисей остались подругами до конца ее дней. Но во время оккупации Мися была жива, снова не давала прохода Серту и без конца язвила по моему поводу. Именно подруге я обязана редким умением быть стервозной с друзьями. Мися научила меня быть резкой и безжалостной, а уж как мы отводили душу, каждая по своей причине, тогда в Париже… Бедные друзья, им приходилось терпеть помимо режима оккупации еще и двух стерв, которым нечем заняться.

Серту это не портило даже аппетит (я вообще не знаю, что могло испортить аппетит этому бочонку для еды и вина), но были и те, кто старался держаться подальше, например, Кокто.

Серж Лифарь увлеченно танцевал, Кокто возрождал спектакли и даже уговорил меня сделать костюмы для его новой «Антигоны» в «Гранд-опера». Это коллаборационизм! Наверное, было бы лучше, если бы Лифарь забыл свое искусство и уехал в деревню пасти коров, а Кокто отправился ловить рыбу, чтобы заработать на пропитание. Немцам наплевать на «Антигону», а вот французы, жившие в Париже, с удовольствием ходили в «Гранд-опера» и смотрели спектакли. Люди хотят жить при любой администрации!

Меня мало волновало шипение оставшихся не у дел и куда больше тревожило то, что я сама оказалась в стороне. Создавать костюмы для спектаклей, конечно, хорошо, но моя стихия – одежда для улиц. Улиц не в смысле клошаров, а чтобы мои модели носили и копировали все, кто желает выглядеть элегантно. Никогда не понимала «от-кутюр», искренне полагавших, что их творения лишь для избранных! Это все выдумки Скьяпы, одежду которой никто не станет носить каждый день, если только он не желает всех эпатировать или не сошел с ума. Я и сейчас против того, что создают для подиумов и только для подиумов. Это неправильно – наряжать манекенщиц в платья из чего попало, да еще такие, в которых невозможно без чьей-то помощи даже сойти с этого самого подиума!

К чему такая мода? Она сродни костюмам для спектаклей, но никому не придет в голову расхаживать в нарядах «Антигоны» по Парижу среди бела дня. Почему же считается правильным показывать работы этой итальянки как одежду для нормальных людей? Нет, нет и еще раз нет! Мода – это то, что можно надеть, носить и чувствовать себя в этом как нормальный человек, а не как ходячий манекен с риском свернуть себе шею, потому что юбка не позволяет сделать шаг на ступеньку или голова в огромной шляпе не проходит в дверь.

Нелепыми сооружениями, больше напоминающими маскарадные костюмы, чем одежду для носки, сейчас грешат все. Никогда в моем Доме моделей такого не будет, во всяком случае, пока я жива. В моделях, которые создавались, создаются и будут создаваться под моим руководством, женщины всегда смогут свободно двигаться, хорошо себя чувствовать и быть элегантными! Вот умру, тогда и делайте что хотите, ходите хоть в разноцветных мешках для картошки, расшитых оборочками и украшенных раками или пуговицами в виде лягушек.

Люблю покритиковать, просто обожаю. Но моя критика признак не старости, а несовершенства мира. Сделайте мир совершенным, и я перестану его ругать.

Чтобы вытащить племянника из плена, где он мог просто погибнуть из-за слабого здоровья, понадобилось заступничество влиятельных немцев. Несмотря на то что я жила в «Ритце», таковых не имела. Случайно встретившись с Динклаге, я подумала, что могу попросить о помощи его. Вообще, его звали Гансом Гюнтером фон Динклаге, а друзья прозвали Шпатцем, то есть «воробьем». Ну и что, я вот Коко, а герцог Вестминстерский Вендор по кличке лошади.

На воробья Шпатц не был похож ни в коей мере, он рослый, красивый блондин со светло-голубыми глазами. Настоящий ариец. Но его мать англичанка, а сам Шпатц никаким арийским характером не отличался, напротив, был откровенным сибаритом, ловеласом и отчасти пройдохой. Я знала его еще в Довиле, но никогда достаточно хорошо, чтобы считать хотя бы приятелем.

Однако, когда у вас нет выбора, вы берете черный хлеб вместо белого. Фон Динклаге был дипломатом, а потом разведчиком, вернее, как называли его наши «патриоты», шпионом, потому что разведчик – это если наш, а чужой всегда шпион. Вообще, отношение к этой профессии у разных людей разное, мои братья, живущие в провинции, вряд ли одобрили бы такой род занятий, а среди тех, с кем общалась в последние годы я сама, она считалась достаточно почетной и утонченной.

В то время Шпатц был свободен, то есть не имел постоянной любовницы. Не буду вспоминать, на сколько лет он меня моложе, болтуны с пишущими машинками уже все посчитали. Это был роман, а почему нет? Он немец? Во-первых, он наполовину англичанин, во-вторых, всю свою карьеру сидел в посольстве и ни к каким убийствам, а тем более зверствам отношения не имел, а в-третьих, только полная дура могла отказаться от романа с красивым, образованным и утонченным человеком, когда ей… много лет!

Но началось все же с просьбы о помощи. Конечно, Шпатц не имел никакой возможности вытащить бедного Андре из лагеря, я на это и не рассчитывала. Но он мог меня познакомить с кем-то из более влиятельных людей. Этим знакомым оказался Теодор Момм, очень кстати отвечавший в их новом правительстве за французскую текстильную промышленность. От одного упоминания об этом у меня возникла ностальгическая приязнь к Момму. Неужели французская текстильная промышленность еще существует? Оказалось, да, и местами неплохо.

Он был достаточно влиятельной фигурой, чтобы о чем-то просить для меня, но решил использовать новое знакомство в своих целях. Не подумайте плохого, это не Шпатц, Теодору Момму были нужны мои фабрики, а не мое тело, во всяком случае, одна из фабрик, расположенная в Маретце. Она не работала с того самого зловещего для меня 1939 года, и я даже не думала, что сумею возродить производство. Почему нет? – спросил Теодор Момм. Вы обеспечите работой много французов, а ателье и швейные фабрики – материалами. А ваш племянник сможет стать управляющим.

О, какой я дала повод для поливания грязью, когда согласилась на это… Неужели было бы лучше, если бы люди сидели без дела и жили впроголодь? Мы не делали снаряды для оккупационных войск, не производили ткани для армии Германии, никак не помогали оккупационным властям, зато мы давали возможность заработать французам, для которых каждое рабочее место было очень ценно.

Но я не собираюсь оправдываться, считаю, что не в чем. Зато Андре был освобожден, и вовремя, потому что слабые легкие (как и у его матери Жюлии) не позволили бы ему выйти из лагеря живым, бесконечные сквозняки, холод и дурное питание наверняка привели бы к печальным последствиям. Я виновата в том, что использовала свои знакомства, чтобы спасти племянника? Если это вина, то да.

А однажды мне пришла в голову гениальная идея. С самых первых лет выпуска моих духов у Вертхаймеров в их «Буржуа» я получала всего лишь 10 % от дохода. Сами Вертхаймеры имели остальное, вернее, сначала 20 % имел Теофиль Баде, познакомивший меня с этими пройдохами в 1924 году, но потом Пьер выманил у Баде и эти несчастные проценты. Разве это честно – мои духи, созданные для меня, по моему желанию и на мои деньги Эрнестом Бо, которые я сделала столь модными в Париже и которые именно благодаря моему имени оказались популярны по всему миру, приносили мне лишь десятую часть прибыли, а остальные девять десятых уходили в загребущие руки Вертхаймеров! Никто и никогда не убедит меня, что это справедливо.

Да, это большие деньги, очень большие, но все равно нечестно. Чем были бы они без моего имени? Что было бы с духами, не оплати я тогда старания Бо, не согласись рискнуть? Их вообще бы не было! Но у меня десятая часть, а у них девять десятых и доход от продаж по всему миру.

Если бы не оккупация, пожалуй, я так и продолжала бы безрезультатно воевать с Вертхаймерами, а они со мной, нанимая дорогущих адвокатов. Об одном из оккупационных законов, напрямую касавшихся меня и их, я услышала случайно от Момма (кажется, от него, но это неважно). Это был закон, позволяющий мне отобрать фирму у заклятых «друзей»! Вертхаймеры сбежали из Парижа в первых рядах, но фабрики-то остались. А если хозяев не было во Франции, на их предприятиях полагались новые управляющие.

Это был шанс, и я решила им воспользоваться. Я назначу своего управляющего, и тогда посмотрим, сколько у кого будет процентов. Мне плевать, что фабрика, производящая продукцию в Англии, разбомблена, тем хуже для Вертхаймеров. Они должны отдать мне мое во Франции!

Вы знаете, сколько в мире подлецов? О… вы даже не догадываетесь! Их в тысячи раз больше, чем кажется на первый взгляд. А готовых продаться за деньги и того больше. Я была наивной, полагая, что одна заметила угрозу для этих акул. Сами акулы тоже заметили и приняли меры раньше. Еврейская хитрость (недаром о ней все время твердил Ириб!) плюс их деньги снова позволили оставить меня в дураках.

Вертхаймеры нашли выход, они задним числом оформили продажу фирмы какому-то Амьо, он, видите ли, хорошо делал… самолеты! Конечно, это повод, чтобы вдруг заняться парфюмерной продукцией. И кто после этого рискнет утверждать, что они не обманщики? Если продажа была осуществлена за гроши, то почему не предложить эти акции мне? Знаете, что мне ответили? «Мадемуазель, вы отсутствовали в Париже, мы не знали, где вы». И это о какой-то паре месяцев, когда я ездила в Корбер и к Адриенне. Особой пощечиной оказалось то, что представителем нового владельца был назначен старый знакомый – сводный брат мужа Адриенны Робер де Нексон, который прекрасно знал, где я нахожусь. Нексоны в полном составе перестали для меня существовать, до самой смерти ее мужа даже Адриенна числилась в предательницах.

Не хочу вспоминать об этих днях, меня и сейчас переполняет злость, вызывающая спазмы в печени. Мися сказала, что у меня был вид пса, готового покусать всех. Она права, Вертхаймеров от участи быть разорванными в клочья спасло только пребывание за океаном.

Ни Момм, ни тем более Динклаге ничем помочь не могли, хитрые Вертхаймеры знали все законы даже оккупационного режима и ловко ими пользовались. Ничего… все проходит, пройдет и это, я найду способ уничтожить этих хищников, оставить их с носом.

Но тогда я не могла найти себе места, если не было возможности порвать горло моим давним обидчикам (я мысленно согласилась, что даже Эльза Скиапарелли лучше), то хотелось спрятаться в норку, чтобы не отвечать на многочисленные вопросы сочувствующих о делах в тяжбе с Вертхаймерами. Спрятаться хотел бы и Шпатц, и мы уехали на «Ла Паузу». Было все: рояль, природа, любовь… кроме одного: моих моделей, не было работы. Зато появилось желание жить.

У меня в любовниках состоял нацистский агент! О, Боже… мне пятьдесят восемь, ему на тринадцать лет меньше, к тому же Ганс моложав, легок как в движении, так и в общении, а я так одинока… Мися шипела, что меня предадут анафеме, я в ответ смеялась, мол, предавали столько раз, что еще один не помешает. Мы со Шпатцем почти никуда не выходили, ни ему, ни мне действительно ни к чему афишировать эту связь, но кто мог помешать любить друг дружку в моей квартире на рю Камбон? Тоскливо, что там я встречалась с Боем, но Кейпела так давно не было со мной, что он превратился в воспоминание, которое нельзя трогать. Любые мысли о Бое всегда для меня мучительны, я так и не смогла поверить, что его нет, кажется, до сих пор верю, что он может вернуться.

Но влюбленность (это смешно – влюбиться почти в шестьдесят? ничего подобного, хоть в сто!) не помешала задумать еще один поступок. Я никогда и никому, даже Шпатцу, не рассказывала об этом все, это тайна за семью печатями, хотя, конечно, Шпатц давно многое знает. Придет время, и все будет раскрыто, кое-что уже рассказал Шелленберг. Никогда не думала, что руководитель разведки может быть столь болтлив, хотя понимаю, что он выдавал мои секреты, чтобы сберечь себе жизнь.

Я разрешила выдавать собственные секреты, но есть еще столько чужих, связанных со мной… Они останутся секретами, я не Шелленберг, болтушка, но не болтлива.

Хотите понять, каким образом я оказалась дружна с Вальтером Шелленбергом и что это за операция «Modellhut» («Шляпка»)? Ничего я никому не скажу, не время.

Просто, когда там, на Востоке в России, запахло жареным, нашлось немало людей, пожелавших поскорей договориться на Западе. Немецкая пропаганда истошно кричала, что все силы нужно направить на Восток, чтобы спасти Европу от призрака большевиков, но Европа желала, чтобы сильная Германия справилась с русскими сама. Они не понимали одного: если Германия настолько сильна, чтобы справиться с Россией, с которой когда-то не справились сразу все страны вместе, то после русских Германия разберется и с остальными тоже. Те, кто это понимал, пытались заставить договориться.

Мне было плевать, кто с кем и как сумеет договориться, я, как и очень многие, просто хотела окончания войны, хотела, чтобы по Елисейским Полям больше не ходили колонны солдат, неважно чьих – немецких, английских, русских, даже французских… Хотелось, чтобы Париж снова жил без продовольственных карточек, чтобы люди не боялись друг друга. А еще я хотела начать работать, снова взять в руки ножницы, щелкнуть ими, отсекая от ткани все лишнее, ворчать на работниц, принюхиваться, улавливая запах своих духов, радоваться, замечая на улице элегантную даму в одежде «от Шанель», хотя она никогда не бывала в моем ателье…

Я хотела жить, как и многие другие.

Казалось, этого хотят и мои друзья в Англии, да и по всему миру. И вдруг…

Второй фронт, «война до победного конца», «только полная капитуляция Германии»… И это Черчилль! Это означало, что мирная жизнь наступит очень не скоро, потому что Германия сильна. А что потом? Что будет с Парижем? У Франции нет армии, значит, Парижу снова грозит оккупация, только кем, англичанами или… русскими?! Но русские – это большевизм. Я хорошо помнила слова Ириба о кошмарном призраке коммунизма, а еще у меня был опыт общения с социалистами во время забастовок 1936 года. Идеи всеобщего равенства едва не разорили меня тогда, что будет, если это самое равенство вдруг наступит во всей Европе? Конечно, была еще Америка, где Вертхаймеры весьма успешно торговали моими духами, там мои деньги (хотя основная часть в Швейцарии), но мне дорог Париж.

Я не могла понять: Черчилль сошел с ума? Неужели ему дорог этот страшный Сталин, неужели застарелое соперничество с Францией и Германией настолько заслонило ему глаза, что умный Уинстон не видит простой выгоды от возможности договориться с немцами помимо Гитлера? Или не верит, что такие немцы существуют?

Это была политика, причем большая политика, даже думать о которой мне не хотелось. Но эта политика лезла в мою жизнь, определяя ее, лезла в жизни остальных. На остальных мне наплевать, но я не могла ждать еще двадцать лет, когда, наконец, в Европе наступит мир, я и так много времени потеряла из-за разных войн и трагедий.

Вендор сказал, что Черчилль и слышать не желает о сепаратных переговорах, он не доверяет ни одному представителю Германии. Мало того, собирается на встречу с Рузвельтом и Сталиным! Да уж, тогда наверняка война до победного конца и разорение Европы на долгие годы, немцы просто так не сдадутся и будут отчаянно сопротивляться.

– С Черчиллем нужно поговорить раньше, чем он встретится с остальными.

– От чьего имени?

– Я подумаю.

– Только постарайся, чтобы тебе не свернули шею раньше, чем закончишь думать.

У Теодора Момма от моего предложения полезли глаза на лоб, он даже не сразу пришел в себя. Вмешиваться в такое дело и для него, и для меня было смертельно опасно, но я просила только одного: разрешить мне выехать в Испанию, там я встречусь с Черчиллем и сумею убедить премьер-министра в своей правоте. Я не одиозные генералы, к тому же знакома с ним лично по ловле форелей в Твиде и охоте на лис в Мимизане.

Почему Момм ввязался в это сумасшедшее предприятие, я поняла много позже. Но у него даже получилось. Мне действительно казалось, что, сумев рассказать Черчиллю о жизни в Париже и о надеждах на скорую мирную жизнь у многих французов, я смогу убедить его договориться с немцами, конечно, без Гитлера.

Стоило Момму уехать в Берлин, как мне стало просто страшно, я много лет не виделась с Черчиллем, давно не беседовала с ним, да и не столь мы близкие друзья. Вот если бы Вера Бейт… Я металась то ли от страха, то ли от понимания, что попросту все провалю. Шпатц смотрел на меня с недоверием, не в силах понять, отчего я бешусь. Тогда между нами впервые пробежала черная кошка. Позже, уже в Швейцарии, когда мы немилосердно ссорились, он обязательно припоминал, что я ему не доверяла.

У Момма все получилось, он сумел заручиться поддержкой Вальтера Шелленберга, за которым наверняка стоял некто поважней. Мне выписали нужные документы на чужое имя, можно бы ехать в Мадрид. И тут я просто струсила, испугалась, что в одиночку не сумею как надо воздействовать на Черчилля. Позже часто думала, что было бы, не заартачься сначала я, а потом Вера Бейт, которую я вдруг пожелала взять в компаньонки. Если бы мы успели к Черчиллю раньше, чем тот поехал в Тегеран? Иногда кажется, что, окажись я тогда более решительной, могла бы измениться вся история послевоенной Европы, да, да, не меньше.

Но стать спасительницей Европы не получилось, Черчилль заболел, и врачи запретили ему заниматься делами совсем. Встреча в Тегеране состоялась, готовилось открытие второго фронта. А в Испании я вдруг получила коротенькую записку:

«Мадемуазель, занимайтесь модой. Политикой займутся мужчины».

Он был болен или изображал болезнь? Какая разница, Черчилль дал понять, что обо всем знает, и просто ставил меня на место! Что легче: понимать, что я опоздала или что меня с самого начала не принимали всерьез? Иногда мне приходила в голову мысль, что я просто была ширмой для кого-то более важного и серьезного. Вполне в духе Черчилля. Но неужели Вендор мог допустить, чтобы мной вот так жертвовали?

Забегая вперед, могу сказать, что действительно опоздала и действительно использовали. Но не думаю, что мне удалось бы убедить премьер-министра хотя бы потому, что в самой Англии были настроены за русских, а Черчилль вообще ратовал за полное искоренение нацизма. Им легче, они по ту сторону Ла-Манша.

Но главное я поняла чуть позже в Берлине, куда отправилась докладывать о своем провале. Уж слишком спокойно Шелленберг воспринял этот провал, казалось, для него главное, что поездка состоялась и что о ней известно Черчиллю. Там, в Берлине, глядя в умные, чуть насмешливые глаза Шелленберга, я вдруг поняла, ОТКУДА Черчилль узнал о моей миссии, а еще почему Момму так легко удалось уговорить крайне осторожного Шелленберга на столь необычную авантюру. Какими же мы все были глупцами: я, Момм, а может, и Вендор? Нас использовали как подсадных уток для отвлечения внимания от кого-то другого. Кого? Этого я никогда так и не узнала.

Занимайтесь модой, мадемуазель… Политика не для вас.

После большой войны

Самые беспокойные времена не военные, когда все знают, кто враг, а послевоенные, когда врагами становятся все против всех. Сохранить достоинство в такое время труднее, потому что сильно желание громко хлопнуть дверью самой жизни.

Через полгода в Нормандии высадились объединенные войска, и началось наступление, а еще немного погодя генерал де Голль уже маршировал по Елисейским Полям там, где четыре года ежедневно проходили солдаты рейха.

Началось выявление коллаборационистов, все подозревали всех и на всех доносили. Шила в мешке не утаишь, и от меня шарахались особенно. Друзья как-то сами собой испарились, попрятались, забились в щели. Я ничуть не сомневалась, что пострадаю одной из первых. Не станешь же на площади кричать, что пыталась помочь заключить мир, он ведь и так должен быть заключен, только не после тайных переговоров, а в результате наступления бравых солдат. «До полной капитуляции Германии». Неужели они надеялись разбить Германию раз и навсегда? Тогда еще неизвестно, кто наивней.

«Занимайтесь модой, мадемуазель…» Но моды тоже не было, ее было куда меньше, чем при немцах, все словно сошли с ума и принялись с остервенением «выкорчевывать» коллаборационистов. Это хуже, чем забастовки, разруха наступила в головах, эти фифишки (я не могу звать их иначе), которые ничего не делали, сидя в своих щелях и лишь печатая листовки, теперь решили явить собой суд чуть пониже Божьего. Они присвоили себе право судить и даже карать!

Ничтожества, сначала пустившие немцев в Париж, а потом прятавшиеся за спинами своих женщин, стали с пеной у рта обвинять этих же женщин за то, что парижанкам приходилось любить оккупантов, чтобы прокормить семьи. А кого любить, «партизан»? Тьфу! Мне не довелось стать свидетельницей позора какой-нибудь несчастной, которую в наказание за поведение при оккупации брили наголо и раздетой водили по улицам, и хорошо, что не пришлось, я бы зубами вцепилась в горло этим животным, где-то прятавшимся, а теперь почувствовавшим свою силу.

Андре рассказывал, как позорно французы проиграли все Гитлеру, зато теперь решили, что они герои. И кто герои, эти вот головорезы, которые ходили с довольным видом, чувствуя свою силу против парижанок? Толпа против беззащитных женщин, все преступление которых состояло в том, что любили «не тех»? До чего же докатилась тогдашняя Франция!

Они арестовали Саша Гитри, который, используя свои связи, столько сделал, чтобы вытаскивать людей из лагерей. Они преследовали Сержа Лифаря (он прятался в моей квартире на рю Камбон) за то, что Лифарь не отказался танцевать при немцах и присутствовал на приемах, устраиваемых в «Гранд-опера». Наверное, в угоду этим бандитам-фифишкам надо было не просто закрыть «Гранд-опера», но и взорвать само здание, а балетную труппу отправить пускать под откос поезда? Разве Лифарь виноват, что немцы заняли Париж?

Фифишкам кричать стоило бы тогда, когда все только начиналось, а не когда в брошенном ими городе люди пытались не превратиться в запуганных животных! Да, я жила в «Ритце», не желая уступить немцам мой любимый отель, да, я спала со Шпатцем, ходила смотреть на Лифаря в «Гранд-опера» и делала костюмы для Кокто! А где мне было жить, под Большим мостом? С кем спать, с клошаром? Тьфу на них, не сумевших спасти Францию от оккупации, но обвинивших во всем тех, кого они сначала предали!

Я мало куда выходила, не хотелось лишний раз ни попадаться на глаза, ни видеть кого-либо. Но в свой магазин ходить пришлось, этого требовали дела. Конечно, духи продавались из рук вон плохо, немцы ушли, а парижанам не до духов, они радовались освобождению.

В один из дней почти столкнулась с каким-то неприятным типом, одетым в форму, но уже французскую, вернее, полицейскую – неряшливая мятая рубашка, плохо сидящие мешковатые брюки и грязная обувь непонятной расцветки. Его взгляд, долгий и неприязненный, мне совершенно не понравился. Это могло означать что угодно, ведь те, кто вчера работал на немцев, сегодня оказывался среди ярых разоблачителей коллаборационистов, а этого человека я уже где-то видела, значит, завтра он может обвинить меня. Поводов больше чем достаточно, его не остановит мой возраст и мое достоинство.

В отеле что-то заставило попросить портье:

– Мсье Мишель, если вдруг со мной что-то случится, за мной придут, пожалуйста, тут же позвоните по этому телефону. Только прошу вас, никто не должен знать об этом.

– Что вы, мадемуазель, за что вас арестовывать?

Конечно, я не стала объяснять за что.

Увидев на следующее утро (какая наглость будить меня в восемь часов!) вооруженных верзил у себя в номере, я даже не удивилась. С трудом сдержавшись, чтобы не наорать на мужланов, не умеющих вести себя в присутствии дамы, подчинилась. Просто глянула на их лица и поняла, что любые слова бесполезны, напротив, будут восприняты как оскорбление тех, кто при власти. А унижать в ответ они умели…

Проходя мимо портье, с тревогой глянула на него. Мишель кивнул:

– Не беспокойтесь, мадемуазель, я пригляжу за вашими вещами, все будет, как вы просили.

– Благодарю вас.

Наверное, не стоило дожидаться проблем и следовало бежать давным-давно. Как когда-то я ненавидела зачинщиков забастовки, приведшей меня к невиданному унижению со стороны собственных работниц, так теперь ненавидела вот этих молодчиков в рубашках с закатанными рукавами, дурно воспитанных, хамивших швейцару, топавших какими-то немыслимыми грязными туфлями из парусины по коврам «Ритца» и считавших себя хозяевами Парижа. Я их не боялась, ненависть подавляет страх, теперь я это точно знаю.

«Комитеты по чистке»… Надо же такое придумать! Они, видите ли, вычищали Париж от скверны коллаборационизма. У меня ассоциация была только с мусорщиками или еще хуже – с ассенизацией, казалось, что от них и пахнет так же.

В Комитете, куда меня привезли, конечно, сидел тот самый тип, что пристально смотрел на меня вчера.

– Мадам Шанель?

– Мадемуазель.

Я даже не стала говорить ему «пожалуйста». Если мне хамят, рассчитывать на ответную вежливость не стоит.

– Вы обвиняетесь в сотрудничестве с оккупантами.

– Может, для начала вы предложите мне присесть?

– О, да, конечно! Можете присесть пока здесь, а потом еще надолго!

Только бы портье не затянул со звонком. Каждая минута, проведенная в обществе этого очкарика, казалась вечностью. Очкарика? Я вспомнила, почему лицо «чистильщика» показалось мне знакомым – это был тот самый представитель профсоюза, что долго и безуспешно убеждал меня не закрывать Дом моделей, предлагая шить форму для армии. Интересно, кто шил рубашки, которые на них надеты? Явно даже не Эльза Скиапарелли.

– У вас был любовник-немец.

Как мне хотелось его уничтожить, просто раздавить, как таракана, но мешало чувство гадливости, не хотелось пачкать руки.

– Мне столько лет, что когда в мою постель попадет любовник, я не спрашиваю у него паспорт!

– Но вы не могли не знать, что он немец, да еще и шпион.

– Разведчик. Не всякий немец подлец, как не всякий француз порядочен.

Конечно, опасно, власть у него в руках, но разговаривать спокойно я просто не могла. Этот дурно одетый и дурно пахнущий мужичонка смел указывать мне, с кем спать!

Конечно, он припомнил работу «на оккупантов».

– Какую? Мой Дом моделей и ателье были закрыты еще до прихода немцев. Хотя не вы ли убеждали меня не делать этого и продолжать работу?

То, что я вспомнила нашу первую встречу, очкарика явно смутило, он махнул рукой верзилам:

– Отведите в камеру, потом с ней поговорим.

– Ну нет! Если я арестована, предъявите основания и вызовите моего адвоката! Если нет, извольте объяснить свои действия и действия своих сотрудников.

К обеду я вернулась в «Ритц», портье позвонил, как и обещал, сразу же. Отпуская меня, очкарик сквозь зубы посоветовал:

– Не стоит так свободно разгуливать по городу, кроме нас многие знают, что вы жили в «Ритце» все это время, к тому же в обществе немца из разведки.

Я не стала отвечать, лишь презрительно фыркнув, но решила, что он прав. Нельзя бесконечно испытывать судьбу, пора и правда уезжать из Парижа.

Я оказалась выкинута из жизни совсем. Шпатц уехал еще раньше, друзья либо разбежались, либо умерли, либо отказались от меня. Дело стольких лет закрыто. Я никому не нужна…

«Занимайтесь модой, мадемуазель…» Какой и где?! Кому нужна мода в сумасшедшем мире, где правят «комитеты по чистке»?

Где-то далеко еще шла война, гибли люди, раздавались взрывы… Но в Швейцарии было тихо, так тихо, что в реальность остального мира плохо верилось. Швейцария стала приютом для многих, кто больше не желал слушать о коллаборационизме, кто хотел и мог позволить себе спокойную жизнь.

В Швейцарии тихо. Сначала эта тишина без громогласных маршей, без криков возбужденной толпы, без злости, ярости, гнева и отчаяния показалась истинным раем. Я даже пожалела, что не уехала сюда давным-давно, сразу после закрытия своего Дома. Все равно толку от моего пребывания в Париже и даже попыток стать тайной переговорщицей на высшем уровне никакого, только испортила отношение к себе со стороны французов, которых легко убедили, что, продавая духи в магазине на рю Камбон, я нанесла страшный вред делу Сопротивления и стала предательницей!

Подвергаться риску быть оплеванной или снова допрошенной в Комитете не хотелось. Дом моделей закрыт, магазин справлялся и без меня. Мои деньги лежали в банках Швейцарии, где же жить мне?

В Швейцарию перебрался и товарищ по несчастью Шпатц. Что у меня за судьба такая – содержать мужчин? Наверное, возможно одно из двух – либо мужчина содержит тебя, либо ты его.

Я никогда не могла допустить, чтобы меня содержали, даже Бой. И герцог Вестминстерский тоже, получая сумасшедшие подарки, тут же отдаривала не меньшими.

Наверное, с сильными мужчинами так нельзя, самостоятельная женщина рядом их не устраивает, они должны довлеть и быть хозяевами. Но рядом со мной оказывалось куда больше слабых мужчин, они могли быть талантливыми, даже гениальными, но зарабатывать деньги не умели. Это тоже талант.

И я содержала своих мужчин, не только тех, с кем спала, но и тех, кому просто требовалась помощь. Интересно, что они просили эту помощь, если попадали в трудное положение, даже сильные просили, потому что считали меня равной себе.

Шпатц не просил, он ее просто брал. К тому же красавчик прекрасно знал мое уязвимое место: участие в операции «Шляпка». Расскажи Шпатц все в своей интерпретации, я никогда не отмылась бы от грязи. Мне наплевать на мнение «комитетчиков», но желания, чтобы многочисленные газеты снова и снова поливали грязью мое имя, конечно, не было.

– Чего ты хочешь?

– Денег, – Шпатц спокойно пожал плечами. – Я же должен на что-то жить.

Он получил и еще долго получал свою долю, молчал, хотя время от времени угрожал, что все расскажет, «потому что совесть не позволяет молчать».

– Ты идиот, если ты скажешь хоть слово, то перестанешь получать от меня средства вообще. И будешь жить только на то, что даст тебе твоя совесть.

Понял, заткнулся, но деньги из меня все равно исправно тянул…

В Комитете мне ставили в вину:

– Вы работали при оккупации!

– Мой Дом моделей был закрыт.

– У вас торговал магазин.

– Но мне нужно на что-то жить! Почему продавать одежду можно, а духи нельзя?

– В вашем магазине эти духи покупали немецкие солдаты! И платили рейхсмарками.

– Если бы в него приходили за покупками французские солдаты и расплачивались франками, я принимала бы франки.

Они просто не смогли найти повод, чтобы меня арестовать. Я работала? Но ведь надо как-то жить. Я действительно оставила минимум и теперь радовалась, что мы со Шпатцем пересидели оккупацию в тихой норке каждый по своему поводу. Он боялся, чтобы не отправили на Восточный фронт, где, по слухам, творилось что-то невообразимое.

Уже в Швейцарии Шпатц пытался внушить мне, чтобы рассказала открыто (только не упоминая его собственного имени), что если и сотрудничала, то лишь с разведкой, ведущей переговоры о ликвидации Гитлера и заключении скорейшего мира.

– Кому я должна это рассказывать и доказывать, кому?! Комитетам? Этим фифишкам, которые пережидали войну, спрятавшись по щелям в Париже, а когда де Голль вошел в город, немедленно выползли и принялись кричать громче всех? Тем, кто упрятал в тюрьму, пусть ненадолго, но упрятал же, Сержа Лифаря за то, что он предпочел расстрелу свое творчество? Кто терзал Жана Кокто за то, что он посмел не сдохнуть от голода, а поставить «Антигону»?

Жан Маре тоже спрашивал, почему я не сказала, что на свои средства экипировала целую роту, в которой он пошел на фронт? Зачем, чтобы потребовать и себе рукоплесканий этих «комитетов»? Мне не нужна благодарность тех, кого я презираю. Я не могу уважать людей, сначала сдавших Париж, а потом с остервенением линчующих тех, кого они оставили немцам.

Я не желала и не желаю перед кем-то оправдываться.

Мне сказали, мол, я пряталась в Швейцарии, поджидая, чтобы меня забыли. Идиоты! Я жила в Швейцарии только наездами, проводя довольно много времени на своей французской вилле «Ла Пауза» даже со Шпатцем. И в Париже бывала, просто тяжело видеть город, где рукоплещут сначала всяким фифишкам, а потом выдумщикам от-кутюр, «открывшим» новизну в том, что носили за десять лет до них, снова загнавшим женщин в тиски корсетов и заставившим голодать ради осиных талий… Увольте, я уж лучше тихонько на вилле в Швейцарии…

Вальтера Шелленберга судили вместе с другими, посчитали виновным и определили шесть лет тюрьмы, четыре из которых он уже отсидел за время следствия. Но у него была серьезно больна печень, потому еще через год Вальтера передали врачам швейцарской клиники, а потом и вовсе под надзор швейцарского врача.

Но жить-то не на что, а лечение стоило баснословно дорого. Шелленберг вспомнил обо мне. Я всегда помогала, если могла. Он должен был прожить хотя бы последние отпущенные ему судьбой годы в нормальных условиях, и его семья тоже.

Представляю, какой бы подняли крик фифишки, узнай они, что я оплатила проживание и лечение Вальтеру Шелленбергу! Конечно, старалась об этом не кричать, но ведь я никогда не кричала о своей помощи. К чему такая помощь, за которую нужно ждать благодарность или широкое оповещение?

На свободе Шелленберг прожил только год, успел написать мемуары «Лабиринт», в которых сначала рассказал о нашей операции «Шляпка», а потом этот текст выбросил, видно поняв, что ставит меня в очень неловкое положение. Но остался еще его литературный агент, который захотел немалую сумму, чтобы сжечь написанный текст.

Мне было наплевать, но и от него оказалось проще откупиться.

Заплатив, я все же решила, что мне надоело содержать всех, кто захочет хорошо жить только потому, что знает об операции «Шляпка». Черт с ними, пусть говорят. Истерика по поводу коллаборационизма во Франции уже закончилась, все передушили всех, отыгрались на неугодных соседях или бывших недругах, отравили жизнь родственникам и тем, кому просто завидовали. Да и в чем меня могли обвинить? Пыталась встретиться с Черчиллем, чтобы война закончилась пораньше? Разве это преступление?

Но Франция отнеслась ко мне плохо вовсе не только из-за операции «Шляпка».

Меня выкинули отовсюду, в том числе и из моего собственного создания – духов Шанель! Эти чертовы Вертхаймеры, решив, что если мне не удалось отбить у них фирму во время оккупации, значит, я ушла на покой и теперь им не опасна, стали распоряжаться моим именем как хотели! Мерзавцы! Даже теперь, давно помирившись с Пьером и будучи с ним в хороших отношениях, я все равно могу повторить это же прямо в лицо: мерзавцы!

Я больше не шила, но это вовсе не значило, что я умерла, и эти жмоты еще увидят, что я чего-то стою.

Производство и продажи духов во всем мире неуклонно росли, но каким-то вполне законным образом я получала от этого все меньше и меньше! Вертхаймеры организовывали подставные фирмы, которым без конца перепродавали права на производство за сущие гроши, в результате все дробилось, и мои доходы становились просто смехотворными.

Наступил момент, когда мне это не просто надоело, я возжаждала крови! Биться с этими проходимцами в судах бесполезно, дела там пылились еще с довоенных лет и надежды выиграть никакой, хотя мой адвокат Рене де Шамбрэн твердил о близкой победе. Тогда я решила действовать иначе.

Они отобрали у меня мои «Шанель № 5»? Я сделаю другие духи, распоряжаться которыми буду только сама, безо всяких профессионалов-помощников, вернее, обирал! Но предателя Эрнеста Бо к себе не позову, он работал у Вертхаймеров, хотя без меня так и сидел бы в «Ралле» никому не нужным.

В сейфе банка лежали не только деньги, там лежали несколько листков – в свое время я предусмотрительно попросила Эрнеста Бо переписать точный состав «Шанель № 5». Я ему не слишком доверяла, ведь Бо работал и с «Божур» тоже, создавая не мне, а Вертхаймерам новые, весьма успешные ароматы.

Химики есть не только в Париже или Грассе. Швейцарский парфюмер тоже оказался мастером. И вот передо мной снова флаконы с янтарной жидкостью. Запах даже лучше, чем у самых первых образцов «Шанель № 5».

Они будут называться «Мадемуазель Шанель № 1», «№ 2», «№ 31». Я продам свои акции и открыто объявлю, что «Шанель № 5» теперь ко мне не имеет никакого отношения. А выпускать новые духи и даже дарить их кому только пожелаю я имею право! Вот тогда и посмотрим, кто кого. Если они организуют подставные фирмы, кто мешает поступить так же мне? Например, оформить фирму на своего племянника Андре и завалить мир более качественной продукцией, чем та, которую стали выпускать в Америке цистернами.

Конечно, до Вертхаймеров дошли слухи о таких новшествах; чтобы удержать позиции, они срочно раскошелились на рекламу «Шанель № 5» в Америке, вложив в нее и расширение производства больше миллиона долларов.

Но я опередила, пробные образцы новых ароматов уже были отосланы владельцам ведущих универмагов, например в «Сакс», многим и многим из тех, от кого зависели продажи и реклама новых духов. Просто так, в подарок. Пока, не порвав с Вертхаймерами, я не имела права продавать, но никто не мог запретить мне дарить свою продукцию.

Мой адвокат Рене де Шамбрэн, живший всю войну в Америке и только в 1946 году вернувшийся во Францию, со смехом рассказывал, как через несколько дней его офис был просто атакован братьями Вертхаймерами и толпой их советников.

– Чего хочет эта Шанель?!

Я многое бы дала, чтобы увидеть эту сцену. Но оставалась в своем доме на рю Камбон, в то время как адвокат на всякий случай делал вид, что я в Швейцарии.

Умница Рене не спасовал, он развел руками:

– Самостоятельности.

– Какой?! Чего ей не хватает?!

Они еще долго препирались, Рене снова и снова повторял:

– Мадемуазель не устраивает ее процент с продаж, она желала бы выпускать свои духи на своих условиях. Образцы «Мадемуазель Шанель № 1» и остальные значительно улучшены по сравнению с «Шанель № 5». Они уже созданы на совершенно новой основе и будут производиться другими лицами, претензий предъявить вы не можете.

– Но где Мадемуазель намерена их выпускать?! Для этого нужны производственные мощности и рынок сбыта.

– Рынок, как вы успели убедиться, уже есть, а производство с удовольствием возьмут на себя другие, причем на гораздо более выгодных условиях.

После тяжелейших препирательств Вертхаймеры сдались.

– Упорство Мадемуазель заслуживает награды, – вздохнул Пьер Вертхаймер. – Она будет получать 2 % от всех продаж.

Но Рене не сдавался:

– А за прежние годы?

– Что?!

Позже адвокат говорил, что в тот миг почувствовал себя не слишком хорошо, с таким трудом достигнутая договоренность могла развалиться просто на глазах, но решил блефовать до конца.

– Скажу по секрету: у Мадемуазель уже есть некоторые договоренности… пока устные…

– С кем?! – взревел теперь уже Поль, но Пьер грохнул кулаком по столу:

– Она получит все! Но обязуется больше ни с кем ни о чем не договариваться и ничего не предпринимать без нас!

Эта победа сделала меня одной из самых богатых женщин в мире. Но радовала не только материальная независимость от кого бы то ни было, а то, что давняя распря с Вертхаймерами наконец прекратилась. Она и мне доставляла немало неприятных минут.

Рене вызвал меня по телефону «из Швейцарии», пришлось «приехать» и распить с бывшими врагами не одну бутылку шампанского, празднуя примирение.

Собственная старость не так бросается в глаза, потому что себя видишь в зеркале ежедневно и к ней привыкаешь. Зато, когда встречаешь тех, кого не видела несколько лет, становится не по себе.

Я не удержалась и заявила Вертхаймеру:

– Черт вас возьми, Пьер, как вы постарели!

Он не успел обидеться, потому что услышал следующее признание:

– Глядя на вас, я понимаю, что и сама не помолодела на столько же.

Пьер склонился над моей рукой:

– Мадемуазель, вы ничуть не изменились.

– Это вы про характер? Полагаю, вы не станете говорить, что я значительно помолодела?

– Конечно нет! – с вдохновением подтвердил Вертхаймер и озорно сверкнул глазами. – Вы остались прежней.

– И на том спасибо.

– Скажите честно, вы действительно были способны разорвать контракт с нами и продать акции?

– Конечно, я подарила бы их какому-нибудь клошару и все начала сначала.

– Сначала?

– Знаете, Пьер, ваша ошибка в том, что вы рано списали меня со счетов, полагая, что я уже стара, чтобы бороться. Да, мне много лет, но я не стара и еще покажу всему миру, что Коко Шанель не умерла и может царствовать.

Новое соглашение в корне изменило мое положение в фирме. Теперь я получала 2 % от продаж духов во всем мире, серьезное возмещение понесенных ранее убытков и право производить и продавать духи «Мадемуазель Шанель» (попробовали бы запретить, я бы просто подарила их формулу Андре!). Это делало меня богатой. Немного позже за хорошие отступные я согласилась не производить духи «Мадемуазель Шанель», более того, тайно подарила формулу Пьеру…

Это было плохое десятилетие, очень плохое. Оккупация, практически изгнание, бесконечные потери близких, неудачные попытки наладить «спокойную жизнь»…

Еще во время войны в Америке умер Дмитрий… после войны Серт… Он оставил свою квартиру Мисе, и та принялась истязать себя воспоминаниями о былой счастливой жизни. Самой Мисе становилось все хуже и хуже, она колола морфий уже слишком часто, чтобы это не отразилось на здоровье. Мися, некогда блиставшая красотой и здоровьем, на глазах превратилась в старуху. Потом она стала терять зрение, ослепла на один глаз и позже на второй. У Миси осталась только ее музыка, но и та не спасала.

Последние дни она лежала, почти не вставая, слепая, разбитая, уничтоженная временем и жизнью. Когда подруга умерла, я выгнала всех из комнаты и больше часа занималась Мисиной внешностью: умыла, причесала, подкрасила… Вернувшись, друзья заявили, что Мися даже при жизни не выглядела такой красавицей. Какая это боль – делать красавицей подругу, ушедшую в мир иной. Мы могли сколько угодно ссориться, но жить друг без друга не могли больше двадцати лет. Столь долгая дружба дорогого стоит.

Умерла Вера Бейт, с которой после нашей авантюры мы здорово рассорились. Вера обвиняла меня во всем, в чем только могла.

Разбился на машине Этьен Бальсан…

Когда умер Вендор, я почувствовала, что близится моя очередь. Но сидеть и просто ждать ее не собиралась. Смерть не страшна сама по себе, куда хуже ожидание. Пока жив, нужно жить и обязательно что-то делать.

Все писали мемуары, это стало просто модным. Поддалась моде и я.

Первым, с кем я попыталась делиться своими воспоминаниями, был Поль Моран, нас познакомила еще при жизни Кейпела Мися. Мы общались очень много, и я многое наговорила. Поль честно все записал, изложив согласно своему взгляду. И тут оказалось, что мы смотрим на меня по-разному! При моей жизни эти мемуары не выйдут!

Никому ничего поручать нельзя! Даже самые талантливые и гениальные обязательно сделают не так!

Это я знаю точно.

Сколько раз пыталась привлечь замечательных людей, чтобы написали обо мне книгу, и что? Получался пшик. Я часами наговаривала на диктофон, объясняла и объясняла… даже что-то записывала, но в результате все не то. Каждая фраза моя, а все вместе нет. Это как в платье, когда оно элегантно, хорошо сидит, но там немного жмет, здесь тянет, вот тут мешает поднять руку. А когда неудобно, гармония разрушается.

Каждый человек загадка, а я тем более, поэтому должна записать свою жизнь такой, какой вижу ее сама и безо всяких литературных обработок. Кто может с этим справиться? Никто другой.

Колетт права: мы все время на глазах у других людей, но увидеть нас такими, какие мы действительно есть, они не смогут за всю жизнь. Оказалось, и саму себя тоже.

Следующей попытку сделала Луиза де Вильморен. Я познакомилась с ней в Венеции. Романы Луизы мне нравились, и я попросила написать обо мне самой. Вильморен нуждалась в деньгах, а я в красивой истории, которую (в этом я была совершенно уверена!) с руками оторвут в Америке. Она мастерица создавать красивые истории.

Началась работа. И тут выяснилось, что если Поль Моран знал меня уже три десятилетия и мог просто добавлять мои рассказы к своим собственным впечатлениям, то для Луизы все было внове, что сильно осложняло работу. Но еще труднее пришлось, когда разговор зашел о детстве и юности.

Дело в том, что много лет я придумывала свою историю, расписывая, как жила у строгих теток, столь же богатых, сколь и нудных. Что мой отец виноторговец, уехавший в Америку на заработки и с успехом там подвизавшийся… Что у теток огромный дом с большим числом прислуги… Особенно подчеркивала большущие шкафы, полные чистого, отменно выглаженного белья. Почему-то именно это ассоциировалось у меня с достатком. А еще много масла…

Глупость? Но сочинялось это еще в детстве, а из него переползло дальше.

Кому бы хотелось вспоминать и подробно рассказывать о приюте и «Ротонде»? Я говорила совсем другое… Дело не в прежних рассказах, не так много осталось моих ровесников, которые могли бы уличить меня во лжи, этого я не боялась. Просто я столько лет старалась забыть свое сиротство, забыть Обазин, вернее, переиначить все это, чтобы вот вдруг взять и все поднять снова. Нет, может быть, позже, но не тогда…

Я словно чувствовала, что время придет. Луиза тоже чувствовала, но она воевала со мной, доказывая, что столь пресная и благостная история моей жизни до Довиля никому не нужна, никто не поверит в реальность спокойного и обеспеченного детства всемогущей, яростной и все отрицающей Шанель.

– Кто станет читать рассказ о стопках глаженого белья в шкафах или о скучных обедах под присмотром тетушек? Давайте писать сразу о Кейпеле и Довиле, так лучше.

– А что в Довиле?

Я вдруг испугалась: и правда, что писать? Кем я была Кейпелу и как объяснить, почему девочка из обеспеченной семьи вдруг забыла своих родственников и отправилась в Довиль торговать шляпами собственного изготовления? Ничего не складывалось, я выкручивалась, как могла, Луиза то и дело выбрасывала целые куски, потому что мне не хотелось, чтобы кто-то знал лишнее о моем прошлом.

– Коко? Напиши, что так называл меня отец. Как объяснить, где он? В Америке! А почему я его не разыскала, когда там бывала?

Луиза убеждала:

– Американцы любят сенсации, если не сделать таковой книгу, то читать никто не будет, попросту не поверят. А если поверят, то перевернут всю страну и докажут, что Альбер Шанель никогда не приезжал к ним. Потом разыщут настоящего, и будет большой скандал, похуже истории с оккупацией.

Но я настаивала, и она писала.

В конце концов Луиза махнула рукой:

– Только не рассчитывай на успех этого перечисления выдуманных фактов.

Я не поверила, казалось, одно имя «Коко Шанель» заставит издателей вырвать рукопись из рук.

За океан отправилась сама, причем самолетом. Знаете, какой ужас, когда летишь через океан впервые? Но я вынесла.

А в Америке повторился Виши, только в другом варианте. Провал был полный, рукопись не приняли ни в одном издательстве, хорошо, что не понесла всю, а отдала только первую часть. Их объяснения? «Пресно»… «скучно»… «обыденно»…

Первые дни я скрежетала зубами. Моя жизнь им показалась неинтересной! Скучной! Пресной! Да я, Габриэль Шанель, стала ведущей кутюрье из сиротки, за которую даже в приюте платить некому! Я столько пережила и столько добилась, а им скучно?!

Ну да, конечно, я сама заставила Луизу не упоминать о сиротстве и приюте, но все же… и о Мулене тоже… и о Виши… и о Довиле только «войну» с Пуаре…

А что осталось? Ничего! Луиза права, и редакторы тоже, остался скучный рассказ о тетках, без конца следивших за племянницей.

Но примириться с таким поражением я не могла. Конечно, и Луиза тоже виновата, неужели нельзя привлекательней расписать этих самых теток? Открыла страницы рукописи, посвященные выдуманным родственницам, почитала, все прекрасно, но очень коротко, писать-то не о чем.

Луизе я не стала ничего говорить вообще, она все поняла и без объяснений, предложила продолжить работу над мемуарами самой:

– Никто лучше тебя самой о тебе не напишет.

Несколько лет у нас держалось взаимное отчуждение, но потом отношения наладились.

В следующий раз я решила не доверять художественному изложению материала, а все проговорить сама. Они просто не так меня понимают, им говоришь одно, пишут другое! Значит, нужно поступить иначе: продумать каждую фразу и проговорить все человеку, способному записать красиво, но почти дословно. И нечего доверять другим выдумывать за меня мою жизнь!

На сей раз я выбрала совсем молодого человека, над которым не довлели бы никакие воспоминания не только обо мне, но и о людях, с которыми я была знакома, об эпохе. Мишель Деон почти год записывал каждое мое слово, укладывал в красивые фразы и предоставлял мне на суд.

Произошло нечто странное. Пока мы так работали (Деону я заплатила за труд заранее), я соглашалась с каждой фразой, мне все нравилось, все соответствовало сказанному. Писала, наговаривая текст, практически я сама, Мишель только редактировал, и что в конце? Получив огромный, кажется, страниц 300, труд, я с вожделением смотрела на результаты стольких месяцев. Деон почему-то восторга не проявлял.

Можно нести в издательство? Нет уж, на сей раз я сама сначала все прочитаю, только потом обращусь к издателям, я не позволю еще раз унизить себя отказом.

В этой огромной рукописи не было ни единой фразы, под которой я не могла бы подписаться. Их произнесла я, Мишель только литературно обработал, сделал это отлично. Каждое слово мое, все в рукописи прекрасно, кроме одного – она снова никакая. Я бы с такой книгой заснула на третьей странице.

В чем дело? Неужели Луиза права, и читать выхолощенную, выдуманную биографию неинтересно? Это просто биография, но не жизнь. Придумать можно любых теток, но вместе с ними нужно придумать и страсти, иначе даже сами тетки скиснут от скуки…

Что оставалось делать, рассказывать тому же Деону правду или действительно писать самой? Я понимала, что второе, потому что говорить кому-то о себе то, что так долго скрывала, тяжело, выдумки озвучиваются куда легче. Если я хотела действительно интересно рассказать о себе, требовалось говорить правду и ее же записывать.

Пришлось со вздохом отложить еще одну историю выдуманной Шанель, оставив и ее неопубликованной. На сей раз я ни в какое издательство не пошла.

Но писать самой оказалось некогда. Меня закрутили дела – сначала поездка в Америку, а потом я… вернулась в мир моды!

Прошло немало лет, прежде чем снова захотелось изложить свою жизнь на бумаге. Вы свидетели того, что получилось. Если и эта история неинтересна, значит, таковой была сама моя жизнь, тут уж ничего не добавишь.

Можно было бы многое еще рассказать и о моих любовниках, и моих коллекциях, и о людях, с которыми я встречалась, но я не Деон, мне столь большой труд не по силам. Может быть… когда-нибудь… А пока некогда, много дел.

Come back!

Знаете, какое наказание самое страшное? Безделье. Почти пятнадцать лет без работы – вот испытание, но я смогла его выдержать. А возвращение к работе… разве это усилие? Это счастье.

Журналистам очень нравится выспрашивать, что я почувствовала, когда поняла, что первая после возвращения коллекция проваливается?

Что плюхнулась в кучу дерьма, но засиживаться там не собираюсь! Уже через год Шанель снова была № 1, и это место я не уступлю никому. Потому что не позволю вытворять с женской модой то, что делали всякие там желающие продемонстрировать свой «новый взгляд» или оригинальность в ущерб здравому смыслу.

Если хотите выделиться, встаньте на ходули или выкрасите волосы в зеленый цвет, а одежда должна быть прежде всего удобной. Сложите руки на груди, если вам трудно это сделать, грош цена такой модели и такой моде. Нельзя считать хорошим жакет, который, чтобы выглядеть, обязан быть застегнут на все пуговицы, это не жакет, а доспехи, нормальные женщины такого не носят.

Глупы те, кто твердит, что Шанель вернулась в моду. Я была в ней всегда. Это правительства и режимы приходят и уходят, а Шанель остается! А вернулась я всего лишь в Париж.

Тянул ласковый ветер, щебетали птички, ярко, но не жарко светило солнышко, а у меня на душе мрак и желание послать все и всех к черту!

Принесли новые журналы мод. Отчет о последнем показе от-кутюр. При одном взгляде на обложку разыгралась изжога.

Я всегда говорила: нарисовать можно что угодно, вы попробуйте в этом жить!

Почему они никак не научатся создавать одежду для женщин, а не для красивой картинки? Диор объявил «Нью Лук», ну и в чем этот новый взгляд? Надоело носить военную форму и жакеты, похожие на мундиры пожарных? Чтобы сообразить такое, вовсе не нужно иметь свой Дом моделей и считаться выдающимся кутюрье. А затянуть бедной женщине талию до черных мушек в глазах мог только мужчина, которому никогда не приходилось носить корсет или что-то подобное.

Осиная талия, как у кукол, корсеты и снова китовый ус… Маленькие плечи, узкий неудобный рукав, жакетики, в которых руки не поднять, юбки, в которых не сесть… Зачем?! Но журнал за журналом демонстрировали именно такое безобразие.

Хорошо знавшая меня прислуга мигом попряталась по щелям, а вот Шпатц, гостивший у меня в «Ла Паузе», умудрился лениво поинтересоваться:

– Что случилось, снова Скиапарелли?

Ему почти удалось увернуться от летящей пепельницы, но край задел стакан с соком, и светлые брюки оказались безнадежно испорчены. Поделом, не будет задавать идиотские вопросы.

Обиженный Шпатц удалился, причем не просто в другую комнату, а вообще уехал на Ибицу, но мне было все равно. Шпатц – это прошлое, мысленно я уже жила будущим. Я должна вернуться и еще раз дать бой всем этим истребителям китов и мучителям женщин. Элегантными имеют право быть все, а не только обладательницы идеальных фигур. Я твердо знала, что скоро женщинам надоест невозможность нормально дышать, нормально ходить, нормально сидеть. Они снова захотят удобства, значит, им нужна я.

И я вернулась. Но произошло это не так-то просто…

Окончательно к такому решению меня подтолкнула Америка. В 1953 году мне пришлось съездить туда ради рекламы духов. Занимательная поездка…

Я собиралась пожить у баронессы Ротшильд в Нью-Йорке, а заодно решить дела с духами. Проблемы начались в Париже, чертов консул не спешил выдавать мне визу, пришлось на него прикрикнуть. В отместку он вообще отказал в визе моей горничной. Мерзкий паук воспользовался служебным положением, считая, что я уже никто! Я тебе покажу!

На пароходе вместе с нами плыл знаменитый американский боксер Эл Браун, негр. Я знала, что в Америке помешаны на спортсменах, тем более боксерах, а потому, увидев на пристани Нью-Йорка толпу журналистов, поспешила к себе в каюту. Пусть встретят свою знаменитость, я не слишком тороплюсь. Попадать в толпу американских журналистов не советую никому, сметут и не заметят.

Мы с сопровождавшей меня племянницей Тини укладывали чемоданы, когда пришел какой-то мальчик и попросил пройти в салон. Я только отмахнулась: нашел время! Но немного погодя явился сам капитан и заявил, мол, боясь, что журналисты разнесут пароход, запер их в зимнем саду, и умолял пройти туда.

– Кого?

– Вас, Мадемуазель. Там толпа журналистов, желающих взять интервью. Прошу вас, их слишком много, чтобы отмахнуться.

Пароход французский, но весь рейс капитан делал вид, что не подозревает о моем присутствии на борту. А теперь разве только не на коленях стоял, чтобы я вышла к журналистам.

– Мадемуазель, что вы думаете о «New look»?

– Посмотрите на мой костюм. Похоже, что он оттуда?

Смех.

– Мадемуазель, вы будете делать платья?

– Не знаю, во время войны я закрыла Дом Шанель. Пока не знаю.

– Где следует душиться?

Хороший вопрос от молодой журналистки.

– Там, где вы хотите, чтобы вас поцеловали.

Через день эту фразу знала половина Америки.

Вторую по поводу духов произнесла не я, а замечательная Мэрилин Монро.

– Что вы надеваете на ночь?

– Несколько капель «Шанель № 5».

Если мои духи и не были самыми продаваемыми в Америке, то после этой фразы стали!

Мари-Эллен де Ротшильд готовилась к выходу, у нее первый бал. Такое знаменательное событие требовало столь же отменного наряда.

– Что это?

Уже по моему тону было ясно, что я от наряда в ужасе. На глазах у дебютантки выступили слезы, она так готовилась, так старалась, давно купила это платье и сотни раз вертелась в нем перед зеркалом…

А во мне уже проснулась так долго дремавшая кутюрье.

– Ну-ка, иди сюда. Вот это нам не нужно… это тоже…

Мать и дочь с ужасом смотрели, как я попросту рву дорогущий наряд. Они не знали, что я умею рвать красиво, но потом еще красивей восстанавливаю.

Через несколько минут с окна оказалась снята красная занавеска из тафты и сооружен новый наряд, приведший в совершеннейший восторг всех.

– Я была самой заметной на балу. Все только и спрашивали, от кого это платье.

Мари-Эллен считала, что я решила вернуться именно тогда. Может быть, одно дело со злостью разглядывать нелепые предложения молодых кутюрье, и совсем другое почувствовать в руках ткань, податливую или непокорную, но в конце концов послушную твоей воле.

Во всяком случае, платье Мари-Эллен меня подтолкнуло.

И снова в Америке я смотрела на дурные копии своих моделей, как попало скроенные и как попало сшитые, и вспоминала совет Ириба: сделай свою одежду доступной всем, кроме денег получишь признание.

В Париже «новый взгляд» Диора – талии в пятьдесят сантиметров, а потому корсеты, китовый ус, невозможность не только есть, но и нормально дышать…. Америка тоже заразилась, но не вся, здесь предпочитали нормальную одежду. Америка ждала Шанель, но что я могла предложить? Старые довоенные модели из твида? Нужны ли они сейчас?

И все-таки обратно я вернулась в смятении.

Ночь за ночью крутилась без сна, день за днем гуляла по Парижу, пытаясь понять, что же сейчас нужно женщинам. Чем больше размышляла, тем тверже верила: то же, что и раньше, – удобная элегантность. К черту корсеты, к черту юбки на немыслимой основе, в которых не сесть, к черту платья, снова требующие сложнейшего кроя и многих метров ткани! Даже если подавляющее большинство в Париже будет носить то, что пригодно только для подиума, в Америке найдется достаточно разумных женщин, для которых удобство не пустой звук. И одежду для них создам я, причем создам в массовом объеме, а не в единственном числе.

Диор решил своим «новым взглядом» завоевать Париж? Я удобными и элегантными моделями завоюю весь мир! Да, я создам эти модели на рю Камбон и там же их покажу, но жить они будут по ту сторону океана.

Этого не ожидал никто. Уж тем более Вертхаймеры, в руках которых было производство моих духов и на чьи деньги я намеревалась делать новую коллекцию.

Говорят, нельзя дважды войти в одну реку. Наверное, но если я захочу это сделать, реке придется вернуться на прежнее место. Конечно, за время моего затянувшегося отдыха изменился не только Париж, изменился мир. Слава богу, женщины отказались от огромных котлет на плечах – нелепой выдумки бешеной Скиапарелли. Зато шарахнулись в другую крайность – позволили затянуть себя в корсеты.

Не спорю, это прекрасно смотрелось на молоденьких манекенщицах и белозубых актрисах, которым даже удаляли нижние ребра, чтобы затянуть талию потуже. Словно без такого садизма выглядеть элегантно уже нельзя.

Пьер Вертхаймер стоически промолчал, субсидировав новую коллекцию, просто он понимал, что со мной лучше не связываться. Тем более продажу духов в Америке требовалось подстегнуть. Там умеют делать рекламу, и блестящий показ новой коллекции после пятнадцатилетнего перерыва был бы столь же блестящей рекламой.

Был бы… если бы коллекция имела успех.

Тем, кто не знаком с изнанкой от-кутюр: коллекции стоят бешеных денег, каждую мелочь приходится переделывать неимоверное количество раз, то и дело перекраивать заново детали, снова и снова распускать швы, в ужасе убеждаться, что расставить нечем, шить все заново, потом убеждаться, что не успеваешь… На каждую модель уходит ткани в несколько раз больше, чем если бы шили на заказ, но далеко не все созданные модели доходят до показа.

Я не понимаю модельеров, создающих для подиума костюмы взбесившегося пугала с немыслимыми деталями. Куда они потом девают эти «шедевры»? Вряд ли найдется много желающих наряжать свои огородные чучела так дорого. Я всегда создавала модели, которые можно одеть не на маскарад или пугать ворон, а каждый день. И они всегда продавались, не принося убытков.

Но в этот раз уже по молчанию сидевших людей, которые не свистели и не топали ногами только потому, что хорошо воспитаны, было понятно, что коллекция не удалась. Люди вежливо скрывали зевки, и я уже знала, что напишут завтрашние газеты: Коко Шанель выдохлась, у нее пропало чувство времени, не стоило Мадемуазель отсутствовать так долго… «Конец Великой Мадемуазель!» «В семьдесят один год возвращаться к созданию моделей от-кутюр поздновато»…

Журналисты оказались ничуть не изобретательней меня самой, все, что я перечислила, они бездарно повторили. Полный провал – так решили газеты во Франции и в Англии.

Денег нет, доверия нет, желания со мной работать тоже.

Но первое, что я сделала утром, едва придя в себя после провала, – заставила девушек показать коллекцию еще раз мне одной. Придирчиво разглядывая каждую модель, вдруг поняла: вчерашние зрители неправы, это не только можно носить, это будут носить!

Однако книга заказов пуста, старые клиентки либо разбежались, либо одевались у кого-то другого. А те, кто повзрослел за время моего отсутствия, не знали Коко Шанель, для них я была всего лишь маркой духов, не более. Стиль тридцатых не вдохновлял молодых женщин.

То, что ты постарела, лучше подскажет не зеркало или фальшь в комплиментах, а то, что тебя не знают. Пятнадцать лет слишком большой срок для моды, Париж меня забыл.

На следующий день пришел Пьер Вертхаймер. Только его не хватало! Едва сдержалась, чтобы не съехидничать, мол, пришли полюбоваться на поверженную Шанель?

Но он просто попросил поговорить.

– Мне некогда, я работаю.

– Тогда я посмотрю.

Выгнать бы, только как, если я от него зависела? Ну и пусть смотрит, может, надоест и сам уйдет?

Он сидел и смотрел, как я доделывала костюм, не вошедший в коллекцию. Это продолжалось долго, манекенщица терпеливо стояла, Вертхаймер терпеливо сидел. Немного погодя я про него вовсе забыла. Сидит, ну и пусть сидит!

Мои руки лепили из ткани нечто, я вспомнила Дягилева и Нижинского, Лифаря и Стравинского, Анну Павлову и Шаляпина… всех русских, которые на моих глазах умирали ради роли и с ней же рождались заново. Я творила…

Костюм был готов, манекенщица ушла, я знаком подозвала следующую. И снова колдовала, словно сама себе объясняя, что еще нужно сделать, как исправить, чтобы получилось идеально. Пьер молча ждал…

Через несколько часов, когда руки перестали меня слушаться, работу пришлось прекратить. С трудом поднявшись с колен (гордо отказалась от протянутой Пьером руки: «Сама справлюсь!»), я присела на стул совершенно без сил.

Рядом сидели два пожилых человека, столько лет воевавших друг с другом. Теперь нас объединило нежелание признавать, что мы пожилые, что нас хотели бы списать со счетов, что наше время прошло…

– Габриэль, неудивительно, что ваши модели не принял Париж, он устал от войны и разрухи. Парижу нужно время, чтобы вернуться к нормальной одежде, а пока ваше место в Америке, там любят удобную одежду. Коллекция будет иметь успех в Америке.

Я с изумлением смотрела на своего давнего противника, Пьер говорил то, что думала я сама.

– Вы правы. На Париже мир не заканчивается, хотя я очень люблю этот город.

– Я тоже.

Уже перед самым расставанием, когда он проводил меня до «Ритца», я вдруг спросила:

– Пьер, а ведь вы любили меня…

– Любил? – Вертхаймер слегка пожал плечами. – Почему в прошедшем времени?

– Спасибо…

Примирение состоялось, но это вовсе не означало, что мы перестали ссориться. Однако весь вечер я думала о Пьере Вертхаймере, вспоминая прежние годы. А ведь он был красив, высок, строен и умен. Почему я тогда не обратила на Пьера внимания? Кажется, впервые пожалела, что жизнь нельзя вернуть лет на тридцать назад.

Но тут же решила, что ничего хорошего из такого романа не вышло бы. Разве можно иметь любовником своего делового партнера? Кому-то обязательно пришлось бы уступать. Вполне понятно, что это была не я, значит, довольно скоро перестала уважать любовника. Нет, лучше иметь таких, с кем делами не связана.

«Провальная» коллекция действительно имела огромный успех по ту сторону океана, Америка «шанелезировалась» не только благодаря духам, но и благодаря твидовым костюмам «от Шанель». Коллекция ушла в Америку, разошлась по магазинам, в том числе и Парижа, то, что не приняли журналисты на подиуме, с восторгом приняли женщины! Улица сделала это вопреки газетам. Я не понравилась Парижу? Неважно, я пришлась по душе всему остальному миру. И вдруг оказалось, что на Париже свет клином не сошелся. Как бы я ни любила этот город, теперь я могла обойтись и без его признания!

Мир от-кутюр в Париже предал меня анафеме. Работать на массовое производство?! Конечно, а что ей остается, если на подиуме освистали.

Я презирала их всех! Они ни черта не смыслили в одежде, потому что просто соединять между собой куски ткани не значит уметь одевать женщин. Я знала, что моя простота еще потребуется, и не только в Америке, к ней вернется и Франция!

И все же по настойчивой просьбе вступила в их профсоюз. От одного слова «профсоюз» меня тошнило, слишком памятна забастовка тридцать шестого года, перечеркнувшая жизнь. Как можно загнать в организацию совершенно несовместимых людей? Заставить подчиняться правилам тех, кто призван эти правила разрушать, причем дважды в год – по числу сезонных показов?

Конфликты с этим самым профсоюзом у меня начались довольно быстро. Фотографировать свои модели только в определенное время, ни днем раньше. Это еще что?! Я фотографирую, когда все готово и когда есть погода. Твидовые костюмы нелепо снимать в летнюю жару или, наоборот, на снегу. Манекенщицы будут выглядеть дурацки, они же чувствуют погоду на себе. Снимать в помещении, где искусственные деревья, искусственная листва, снег, солнце?.. Ни за что! У меня все настоящее.

Хотя, должна признать, это был всего лишь повод для ссоры. Ссоры самой тоже не было, просто я хорошо понимала, что не желаю находиться в союзе с теми, для кого мода просто «способ самовыражения», а подиум место демонстрации «шедевров» из бумаги и консервных банок.

Я не принимаю показов, где присутствуют сотни человек. Что можно увидеть с десятого ряда зала?

Я не люблю, когда лица манекенщиц раскрашены так, словно они из дикого племени. Лица должны быть человеческими, ведь одежда для людей, а не для монстров.

Я не считаю хорошим платье, в котором трудно поднять руки, манекенщицы должны двигаться свободно, а не судорожно перебирать ножками, боясь свалиться. Знаете способ проверки удобства одежды? Сложите руки на груди, это требует максимальной свободы движения. Если вам неудобно – грош цена такой одежде.

Но всего этого не было на подиумах у тех, с кем я состояла в одном союзе. Они считали меня старой, а я их глупыми. Какой уж тут союз? Я вышла из него.

Однако они зря думали, что старуха уже ни на что не способна. Моими заказчицами снова стали женщины с именами, я одевала актрис, жен президентов и королей, жен политиков, богачей… а еще просто половину мира, потому что одежду в стиле Шанель можно приобрести в магазинах. Наверное, это даже важнее, чем мои костюмы на Роми Шнайдер или Жаклин Кеннеди, на Брижит Бардо или Марлен Дитрих…

Come back! Я вернулась! Начался новый период моей работы и жизни. Оказывается, и в семьдесят один год можно начать все сначала.

Но чтобы вернуться, нужно сначала прийти, а потом уйти…

Маленькое черное платье и я

Мода существует не для того, чтобы удивлять публику на показах. Она для того, чтобы одевать эту публику. Если созданную сегодня модель завтра не увидишь на улице – грош ей цена. Если увидишь много раз – она бесценна.

В те годы, когда появилось маленькое черное платье, я была абсолютной законодательницей моды. Модные журналы писали преимущественно обо мне, любая модель, предложенная мной, даже если она отличалась от предыдущей всего лишь мелкой деталью, становилась сенсацией. Журнал «Вог» сравнил сделанное мной платье с автомобилем: «Это «Форд», созданный Шанель».

Родилось оно случайно и не случайно. В театре я сидела в ложе, пытаясь найти взглядом кого-то из знакомых, даже не помню, кого именно. Искала и не могла отыскать, но не потому что толпа была слишком большой, она была слишком пестрой. В антракте прошлась по фойе и снова обратила внимание на то, что не вижу лиц, у любой дамы в глаза бросался, прежде всего, цвет ее наряда.

В этой пестрой толпе не было по-настоящему элегантных женщин. Замечательные платья, даже сшитые в моем ателье, но все не то… Чего-то не хватало. Или было слишком много.

Я пыталась понять, чего именно, и вдруг осознала – цвета! Сообразив это посреди ночи, отправилась к шкафу перебирать собственные платья. Не то… не то… не то… Вот – черное! Лишь черное платье выглядело по-настоящему элегантным.

До этого черный носили, только будучи в трауре, но я показала, что маленькое черное платье может быть отличной основой для любого времени суток и любой ситуации. Белые воротники и манжеты делали его строгим и деловым, множество украшений – нарядным, а роскошные колье – вечерним. Само платье при этом было практически незаметно, оно лишь подчеркивало фигуру женщины и красоту ее кожи.

Париж ахнул: Мадемуазель Шанель пытается навязать всему Парижу траур по Кейпелу! Но женщины быстро оценили возможности маленького черного платья. Несколько лет все поголовно ходили в черном с белыми воротничками и манжетами, в черном с богатыми наборами бижутерии на шее, в черном с дорогими бриллиантовыми колье и брошами…

Эту моду называли нищенской, говорили, мол, француженки играют в бедность. Люсьен Франсуа написал, что женщины были в восторге, играя в бедность, но не теряя при этом элегантности. А одна из журналисток дошла до того, что изобразила меня в виде дамы под большой вуалью, склонившейся над могилой. Какие глупцы! Бедность и простота не одно и то же, как может быть бедным платье, сшитое из дорогой ткани, с множеством дорогих аксессуаров?! А держать траур по Кейпелу я могла и без их помощи!

Я обрезала свои роскошные волосы, и Париж, словно сойдя с ума, тут же постригся!

Разве я была первой, кто так поступил? Нет, Пуаре тоже стриг своих манекенщиц, но за ним же не последовали? А стоило подстричься мне, как мода привилась. Я делала моду Парижа много лет!

Сначала шляпы, потом свободные наряды для отдыха, мужские пижамы, превращенные в женские, жакеты из пуловеров… Существует легенда о том, что однажды, серьезно замерзнув на конной прогулке, я взяла пуловер Кейпела (или Бальсана, неважно) и разрезала его, превратив в кофту. Глупости, чем можно искромсать пуловер во время конной прогулки? Я сделала это дома и нормальными ножницами. А кофта вышла довольно симпатичная.

Также нашла применение пижама Бальсана. Когда во время Первой войны сигнал воздушной тревоги посреди ночи сгонял парижанок с верхних этажей зданий на нижние, они спускались в халатах, накинутых на красивые бордовые или белые шелковые пижамы «от Шанель». Показывать моду во время бомбежек – до такого не догадывался еще никто.

Когда механиков моих клиенток забрали на фронт, я придумала для женщин разноцветные прорезиненные плащи наподобие водительских. Прижилось не только в военном Париже, но и в жаркой Аргентине.

Еще одна выдумка, очень понравившаяся женщинам, – бижутерия. Я с удовольствием делала украшения. Но только один раз – с Ирибом – настоящие. Это было его влияние, сама по себе я настоящими драгоценностями не увлекалась, предпочитая искусственные. А еще чаще соединяя одни с другими.

Вендор охотно и много дарил мне огромные камни – сапфиры величиной с кулак, изумруды и еще кучу всего. Зачем? Зачем вообще нужно то, что нельзя надеть на себя просто так каждый день?

Не люблю бриллианты ради бриллиантов, камни ради самих камней. Часто об этом говорила, но повторяю еще и еще раз. Потратить сумасшедшие деньги или даже получить в подарок огромный бриллиант вроде пробки от графина, чтобы держать его в сейфе и дрожать от страха: вдруг кто-то догадается о коде этого сейфа? Иногда по вечерам вынимать и любоваться, мол, у меня есть защита от кризиса?

Глупости! Защитой от любых кризисов должна быть собственная голова, а не сверкающий камень. А бриллиантовые серьги или колье, ради сохранности которых за спиной выстраивается толпа охранников, сверлящих взглядами любого, кто приблизится… Это для богатых, я их не люблю, хотя сама богата. Богатство должно давать только независимость и уверенность в будущем, но никак не доставлять волнения «вдруг кризис!», иначе от него не будет никакого удовольствия.

Хорошее жилье, хорошее авто, возможность заказывать качественную одежду, отдыхать и помогать тому, кому помощь нужна, – вот для чего нужно богатство, а вовсе не для того, чтобы им кичиться.

Я делаю искусственные украшения, очень похожие на настоящие. Вообще, украшений должно быть много, очень много. Но если они настоящие, это дурной вкус. Я всегда советую: покупайте искусственные, и вам не будет стыдно.

Однажды, слишком азартно выплясывая шимми, я оборвала большую нить топазов, и пара десятков человек ползали на коленях по танцполу, собирая камни. Глупо.

Все знают, что герцог Вестминстерский подарил мне восемь метров жемчугов. Поистине роскошные нити, но на улицу я надеваю точно такие же фальшивые. Мне так понравилось, что пришлось выпустить подобные в продажу, теперь многие могут купить точную копию «жемчугов Шанель».

Когда оглядываешься вокруг, становится ясно, что моя мода всегда создавалась из моих собственных интересов.

На мне очень плохо смотрятся платья с пышными турнюрами? Отменим!

Неудобны большие шляпы? Сделаем маленькие.

Раздражает корсет? Откажемся.

Нет денег на нормальную амазонку? Наденем мужскую одежду.

Нет приличной ткани, чтобы шить новые платья? Пустим в ход джерси, от которого отказались все…

Неудобно ходить в длинных платьях? Надо их укоротить.

Надоели зонтики от солнца? Куда лучше выглядит загорелая кожа!

И так все время, мода рождалась просто из моей необходимости, я старалась сделать свою, а заодно и всеобщую жизнь легче и удобней. Может, поэтому ее так легко принимали?

Я постоянно теряла свою сумочку, просто оставляла ее там, где сидела, или, задумавшись, бросала в сторону и потом не могла вспомнить, где это произошло. Когда мне надоело, пришлось прикрепить к сумочке полоску кожи, а потом заменить ее толстой цепочкой, чтобы носить на плече.

Вы знаете, как это понравилось женщинам! Освободить руки и не ломать голову над тем, куда бросила сумочку… Вот это успех – когда твоя идея подхватывается и копируется или перерабатывается в миллионах вариантов.

Говорят, я невыносима во время примерок, жестока в обращении с манекенщицами и не люблю их. Да, большинство не люблю.

Знаете, как я подбирала манекенщиц, когда ушла моя любимица Мари-Элен Арно? Взамен пришли восемнадцать красоток, у всех замечательные фигуры, волосы, кожа… Через помощницу попросила их встать, чтобы показать себя, и… занялась работой с первой швеей. Они еще не знали секрета моих зеркал, мне с любого места видно все, что происходит на подиуме.

Некоторое время девушки стояли, чуть завистливо или самоуверенно присматриваясь друг к дружке. Постепенно начали нервничать, потом все сильнее и сильнее. Помощница успокоила: Мадемуазель сейчас подойдет, она занята. А я просто перекалывала новое платье на одной из манекенщиц. Шли минуты… десятки минут… прошел час, второй…

Через три часа большинство из претенденток ни на что не годились, они были выжаты ожиданием, как лимоны на устриц, и форму держали не лучше этих же устриц. Поднявшись наконец с колен, я махнула рукой манекенщице, что та может снимать платье, и, повернувшись к новеньким, вгляделась в лица. Только у одной оно выражало готовность работать, остальные были злы, как черти.

– Вы остаетесь, остальные мне не подходят!

– Но, Мадемуазель… вы даже не посмотрели нас!

– Ошибаетесь, я все это время внимательно на вас смотрела. Работа манекенщицы – это не только дефиле в новом платье по подиуму, это многочасовое стояние на примерках и ангельское терпение. А сохранять готовность после трех часов мучительного безделья совершенно обязательно!

Это действительно так и есть. Я не провожу примерки на манекенах, мне нужны живые люди. Как, скажите, можно посадить рукав на манекене без рук? Как проверить свободу движения на кукле, которой все равно, удобно или нет?

По этому поводу я не раз кричала на своих дурочек:

– Как сидит рукав? Ну-ка, подними руку, удобно?

– Все хорошо, Мадемуазель.

– Я же вижу, что тянет! Почему ты говоришь, что нет?! Надоело стоять, пока исправлю?

Конечно, для них мучительно стоять неподвижно, испытывая бесконечные уколы булавками или нажимы моих рук (я часто работаю костяшками пальцев, разглаживая или приминая ткань прямо на теле манекенщицы), им хочется поскорее освободиться и бежать к своим молодым людям. Но мне-то хочется создать идеальную модель! И почему я должна при этом жалеть манекенщиц? Разве Дягилев жалел своих танцоров?

Моя любимица Мари-Элен Арно ушла, решив, что я мало ценю ее талант. Я знаю, что это влияние отца. Мари-Элен красивая, очень красивая, с замечательной фигурой и умением показать модель, что очень важно. Я даже сделала мсье Арно своим помощником, ее саму часто приглашала обедать или ужинать, волновалась, когда ей приходилось возвращаться к родителям слишком поздно, потому что я люблю поговорить после ужина.

И однажды господин Арно решил, что я не ценю его малышку, мол, Мари могла бы получать больше. Глупец! Мари-Элен могла получить по завещанию немалую часть моего наследства! Я пыталась понять, будет ли она продолжать мою линию в Доме. В конце концов, коллекции создавать могут другие, но приглядывать за всем, чтобы и мой Дом со временем не скатился к показам огородных пугал, способна только та, что прониклась самим духом Великой Мадемуазель. Мне казалось, что Мари-Элен прониклась, ну, почти прониклась. У нее хороший вкус, она могла бы… Но господин Арно предпочел временный большой заработок огромным деньгам в недалеком будущем. Я же не вечна… Мой стиль вечен, а бренное тело, увы, нет.

Я не люблю своих манекенщиц? Бывает, очень не люблю, почти презираю. Здесь все: злость на то, что они не могут постоять спокойно, айкают в ответ на уколы, устают или просятся в туалет как раз тогда, когда что-то начинает получаться!

Досада, что они, такие красивые и умные, не могут ничего добиться в жизни. Природа подарила им красоту, и эти дурочки не умеют подарком пользоваться.

Раздражение, что позволяют не считаться с собой своим молодым людям. Разве может уважающая себя женщина разрешить разговаривать с ней таким тоном? Преклоняться должны, а ей хамят! Какое мне дело? Но она показывает МОЮ модель, если у нее самой нет гордости и чувства собственного достоинства, как она сможет преподнести то, что создала я?

А еще… конечно, зависть, что у них еще все впереди, а у меня уже очень мало. Мися всегда говорила, что она родилась на двадцать лет позже, чем нужно. Я наоборот – на двадцать лет раньше! Как бы я ни была подвижна и энергична, бренное тело не желает признавать, что мне не двадцать пятый год, увы…

А им двадцать пятый и даже меньше в действительности, но они не желают пользоваться таким огромным преимуществом. Разве не обидно? Неужели то, что я завидую молодым, говорит о моей собственной старости? Нет, я молода душой, а они просто ничего не понимают в жизни, их надо учить жить. Людей почему-то вообще не учат жить, а это надо делать обязательно.

Я нужна всему миру, и весь мир признал меня. Весь, кроме Франции! Своя собственная страна подобна капитану парохода, который не замечал мое присутствие на борту, пока его не вынудили сделать это американские журналисты.

Меня пригласил в Америку Маркус на пятидесятилетие сети своих магазинов. Нарочно прилетал, чтобы пригласить! Сказал, что на афишах к празднику наверху огромными буквами напишет: «Приедет Великая Мадемуазель Шанель». Вот так! В Америке я Великая Мадемуазель, а в своей собственной стране спасибо толком не дождешься. Они готовы рукоплескать Диору за его «новый взгляд», в котором нет ничего нового, кроме глупости. Все модели повторяли то, что я предлагала и активно шила перед войной, добавив в них огромную толику неудобства.

Но я заставила мир вернуться к удобной одежде, потому что без удобства не бывает элегантности.

Еще и еще раз повторяю, что одежда для женщин – это не театральные костюмы, которые создаются только для показов. Грош цена платью, если его, кроме подиума, никуда надеть невозможно! Любую модель нужно носить, пусть она подойдет не всем и не всем понравится, но если вы не увидите ее ни на ком и никогда, это не от-кутюр, а сплошное безобразие.

Я много-много лет старалась приучить женщин (а заодно и мужчин), что самое главное в одежде – удобство, даже внешний вид должен идти у него на поводу. Если кутюрье удается совместить то и другое, рождается элегантность. Никогда не жертвуйте удобством ради внешнего вида, но и про него не забывайте.

Меня очень много ругали и очень часто завидовали. Это не страшно, если ругают, значит, жива. А завистников нет только у ничтожеств. Лучше иметь первых, чем быть вторым.

Отец

Люсьен разыскал нашего отца. Давно, тогда я еще жила у Бальсана.

Альбер Шанель тогда торговал подержанной одеждой на рынке в Кимпере, сильно пил и жил с такой же пьяницей. Одно время его разыскивала жандармерия за торговлю краденым. Может, не сам воровал, но продавал чье-то. А еще обманывал доверчивых крестьян на ярмарках. Приезжал, красочно расписывал толпе, что его хозяин барон разорился и завтра будет распродавать свою посуду буквально за гроши. Ему верили, скупали простецкие изделия, годные только для паршивых лавчонок, все это втридорога, как посуду из дома барона. Пока кто-то не разоблачил.

Люсьен старался не вспоминать, что увидел, я старалась при встречах не расспрашивать.

Вместо красавицы незнакомки у отца оказалась пьянчужка, вместо благородства, пусть даже разбойничьего, мелкие преступления…

Но для меня самым страшным казалось не то, что он кого-то обманывал, я сама могла бы купить каждому из обманутых крестьян по дорогому сервизу, не то, что отец пил или жил с опустившейся женщиной, а то, что он был жив, жил неподалеку, но не вернулся.

Обещал вернуться и не вернулся…

Наверное, его уже давно нет на свете, но я все равно жду. Того молодого, красивого, белозубого, что обещал, всегда обещал…

Шанель навсегда

Ну вот, я рассказала все честно. Разве что-то изменилось во мне самой, в том, что я создавала, в моем стиле? Наверное, зря столько лет скрывала мои детство и юность. Да, я сирота, меня воспитал приют, тем ценнее то, что смогла сделать потом сама.

От какого количества проблем избавляется тот, кто решает стать не чем-то, а кем-то. Смею считать, что стала.

Когда-нибудь не будет Коко Шанель, закроется Дом моделей на рю Камбон, придут другие кутюрье и будут диктовать другую моду. Но если в шкафу хотя бы одной из ста женщин найдется маленькое черное платье, а мужчина обернется вслед, ловя запах «Шанель № 5», значит, я не зря боролась с сиротством в Обазине и торговала шляпами в Довиле, не зря злилась и мучилась, радовалась и много-много трудилась.

Коко Шанель не будет, но обязательно останется СТИЛЬ ШАНЕЛЬ – удобная элегантность.

Я не жалею ни о чем, что было в моей жизни.

Жизнь не костюм, ее нельзя перекроить и сшить заново, но и жалеть о прошлом тоже не стоит, иначе старость превратится в сплошной зубовный скрежет от сожалений.

Что было, то было, смотрите вперед, а не назад и живите тем, что будет, даже когда вам много лет. Возраст вообще не количество прожитых дней, а состояние души. Я вот умру в двадцать пять, но последние шестьдесят лет мне все время двадцать четыре, и когда следующий день рождения, не знает никто. Даже я…

Так говорила Шанель

Моду нельзя называть модой, если ее не носят на улице.

Сделайте мир совершенным, и я перестану его ругать.

Детские обиды самые сильные и помнятся дольше других, потому что дети обижаются сердцем, а взрослые разумом. Разум способен победить обиду, сердце нет, на нем остаются шрамы, которые не расправишь, как складки на ткани.

Что такое свобода? Это возможность не делать то, что тебя заставляют делать, или возможность делать то, чего хочется самому?

В том, что Пигмалион создал Галатею, заслуга не только Пигмалиона, но и самой Галатеи. Разве можно создать великолепную женщину без ее на то согласия?

Если вам нужно, чтобы выполнили вашу волю, не стоит уговаривать или кричать, достаточно спокойно потребовать, но так, чтобы никто не подумал, что можно поступить иначе.

По какому праву моду женщинам диктуют мужчины-кутюрье? Кто-нибудь из них пробовал надеть на себя то, что изобретает, и проходить хоть несколько часов? Случись такое, со следующего дня кутюрье выпускали бы на подиум манекенщиц исключительно в пижамах!

Все в наших руках, поэтому их нельзя опускать.

У каждого в жизни должна случиться сильная любовь. Хоть на несколько лет, на несколько часов, хоть на миг, но должна. Те, кто ее не испытал, – душевные импотенты.

Мы любим людей за то хорошее, что сами им сделали, а еще за их недостатки, которые не замечаем у себя. И наоборот, собственные минусы, если их не удается побороть, у других кажутся просто гипертрофированными.

За свой успех, за право делать любимую работу я заплатила судьбе одиночеством.

Если и через неделю вы помните лицо человека, с которым только раскланялись при случайной встрече, немедленно встречайтесь еще раз. Возможно, он гениален или это ваша судьба.

Гении, как и безденежье, бывают разными.

Одна гримаса судьбы может испортить тонны французской косметики.

Я умираю с каждой моделью, пока она создается, и возрождаюсь, когда манекенщица идет в ней по подиуму. И неважно, аплодируют или нет, я сама вижу, не зря ли были смертные муки.

Говорят, я все время нарушаю правила.

Глупости! Я их не нарушаю, я их разрушаю.

К чему мне правила, которые неудобны, да к тому же чужие?

Шанель всегда № 1, даже если это «Шанель № 5»!

Вас ценят ровно настолько, насколько вы цените себя сами. Если количество нулей в оценке собственной и внешней не совпадает, одно из двух: либо вы не все сделали, чтобы дотянуться до себя, либо до вас не доросли остальные.

Любовники бывают первый, второй… десятый…

Любовь всегда единственная. Даже к сотому возлюбленному.

Если ты рожден без крыльев, не мешай им расти.

«Она встала вровень с мужчинами!» Почему это считается похвалой? Я знаю стольких мужчин-ничтожеств… Что же мне, опускаться на колени, чтобы быть с ними вровень?

Я уважаю только тех, кто хорошо делает свое дело, а не тех, кто много кричит и чего-то требует.

Обида возникает тогда, когда ты не можешь ничем ответить, обида – это собственное бессилие, неважно перед чем – поступком человека или многих людей, несправедливостью судьбы. Если человек может что-то сделать против, исправить или даже отомстить, он не обижается, он действует.

Это смешно – влюбиться в шестьдесят? Ничего подобного, хоть в сто!

Самые беспокойные времена не военные, когда все знают, кто враг, а послевоенные, когда врагами становятся все против всех.

Сохранить достоинство в такое время труднее, потому что сильно желание громко хлопнуть дверью самой жизни.

Знаете, какое наказание самое страшное? Безделье.

Это правительства и режимы приходят и уходят, а Шанель остается!

Мода существует не для того, чтобы удивлять публику на показах. Она для того, чтобы одевать эту публику.

Если созданную сегодня модель завтра не увидишь на улице – грош ей цена.

Если увидишь много раз – она бесценна.

Защитой от любых кризисов должна быть собственная голова, а не сверкающие камни или золото.

Моя мода рождалась просто из моей необходимости, я старалась сделать свою, а заодно и всеобщую жизнь легче и удобней. Может, поэтому ее так легко принимали?

Красиво только то, что удобно.

Возраст вообще не количество прожитых дней, а состояние души. Я умру в двадцать пять, но последние шестьдесят лет мне все время двадцать четыре, и когда следующий день рождения, не знает никто. Даже я.

Коко Шанель не будет, но обязательно останется СТИЛЬ ШАНЕЛЬ – удобная элегантность.

Если вы хотите иметь то, что никогда не имели, вам придется делать то, что никогда не делали.

Каждая женщина имеет тот возраст, который заслуживает.

Если вас поразила какая-нибудь женщина, но вы не можете вспомнить, во что она была одета, – значит, она была одета идеально.

У вас не будет второго шанса произвести первое впечатление.

Ваше лицо в двадцать дано вам природой; каким оно будет в пятьдесят, зависит от вас.

Самое лучшее в любви – это заниматься ею.

Жизнь не костюм, ее нельзя перекроить и сшить заново, но и жалеть о прошлом тоже не стоит, иначе старость превратится в сплошной зубовный скрежет от сожалений.

Что было, то было, смотрите вперед, а не назад и живите тем, что будет, даже когда вам много лет.

Завистников нет только у ничтожеств. Лучше иметь первых, чем быть вторым.

Самое страшное для человека – попасть в колею. Жизненная колея лишает самой жизни, потому что следование «положенному» лишь слабое ей подражание.

Если не видите выхода из положения, поступайте нелогично, именно это окажется выходом.

У женщин нет друзей, их либо любят, либо нет!

Оглавление

Одри Хепберн Жизнь, рассказанная ею самой

  Три месяца и целая жизнь

  У всех есть детство Только не у всех одинаковое…

  Бродвей и Голливуд… Сказка наяву

  От «Жижи» с Одри Хепберн» до «Одри Хепберн в «Жижи»

  «Римские каникулы»

  Джеймс Хенсон Несостоявшийся брак с принцем на белом коне

  «Оскар», «Тони» и… множество проблем Подарок судьбы или наказание?

  Мел Феррер Трудности актерской судьбы

  «Война и мир» На съемках и в жизни

  «Забавная мордашка» Как станцевать с Фредом Астером

  «История монахини» Мое собственное перерождение

  Шон и Лука «Дар божий»

  «Завтрак у Тиффани» Визитная карточка

  Удачи и неудачи «Париж», «Шарада» и другие

  «Моя прекрасная леди» Дорогая цена самоуверенности

  Самое замечательное ограбление «Как украсть миллион»

  Мой дом Место для счастья

  Юбер Живанши Друг навсегда

  Развод, замужество и снова развод… Поиски невозможного счастья

  Тени из прошлого Что можно и чего не стоит забывать…

  Газетчики Наказание Господне

  Мой дорогой Роб Счастье не зависит от возраста

  Как сыграть ангела Не будьте равнодушными. Это лучшее, что вы можете сделать в жизни

  Об Одри Хепберн Она не играла ангела, она им была в жизни

Коко Шанель Жизнь, рассказанная ею самой

  Шанель № 1

  Обазин

  Мулен. Свобода! Свобода?

  Этьен Бальсан

  Бой Кейпел

  Когда любовь уходит…

  Серты

  Русские

  Шанель № 5

  Герцогиня Вестминстерская

  Голливуд

  Ириб

  Начало сумасшествия

  Как я «сотрудничала» с немцами

  После большой войны

  Come back!

  Маленькое черное платье и я

  Отец

  Шанель навсегда

  Так говорила Шанель

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно