Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Пролог

После Арденнской операции мне поручили «освежить» танковый батальон, который я должен был, взамен погибшего командира, принять под свое начало — то есть, переводя с тогдашнего языка, заменить рядовой состав, оружие и материальную часть — на полигоне Фаллингбостель. Батальон понес тяжелые потери. Дивизию передислоцировали в Венгрию, ей предстояло принять участие в наступлении в районе озера Балатон. В результате я находился в подчинении у ведомства, размещавшегося на временных квартирах к востоку от Берлина. От него мне должна была поступить замена людей, вооружения и техники.

Так случилось, что по пути к месту службы вечером 2 февраля 1945 года я на своем «Кюбельвагене» (VW Typ 82) заехал к родителям в Берлин. Здесь меня кое-как устроили на ночлег: здание, примыкавшее к Министерству иностранных дел, где находилась официальная «резиденция рейхсминистра», являлось к тому времени в значительной степени разрушенным. Наутро я было уже собирался отъехать, как сообщили о «крупных соединениях бомбардировщиков на подлете к столице рейха». Временем я ограничен не был, поэтому решил остаться, чтобы составить собственное впечатление о пресловутых «террористических атаках» на гражданское население; на фронте в такой форме, форме ковровых бомбардировок, их едва ли случалось пережить. В тот момент я и не подозревал, что мне предстоит, хотя и в совершенно ином смысле!

Атака пришлась по правительственному кварталу, грохот разрывов в непосредственной близи с очевидностью свидетельствовал об этом. Мой «Фольксваген» был припаркован у здания на Вильгельмштрассе. Как бы мне удалось попасть к своим в Фаллингбостеле, если бы он был уничтожен?! Поезда давно уже не ходили!

По окончании бомбардировки я смог убедиться воочию, что автомобиль каким-то чудом остался неповрежденным. Лишь тогда мой взгляд скользнул вдоль знакомой Вильгельмштрассе в направлении к рейхсканцелярии, стоявшей в нескольких сотнях метров на Вильгельмплатц. Повсюду горело, проезжая часть была усеяна обломками. Появился отец, в форме, в фуражке, и предложил мне пройтись с ним пешком до рейхсканцелярии. Похоже, ему представлялось важным, ввиду пожаров и разрушений, показать людям, постепенно выползающим из подвалов на свет божий, образец невозмутимости.

Не успели сделать и пары шагов, как перед нами возник, также в форме, японский посол генерал Осима, сердечно приветствовавший меня — мы были давно знакомы. С отцом они обменялись формальными заверениями: мы находимся в кризисе, но он, само собой разумеется, будет преодолен. Сюрреалистическая сцена, внезапно переменившаяся: явно помешанная женщина с детской коляской вклинилась между господами, бесцеремонно растолкав их, что оба спокойно снесли. Дружески улыбаясь, как того требует обычай его страны ввиду тяжких катастроф, генерал распрощался.

Мне, как солдату, горящие и разрушенные города после пяти лет войны больше не были чем-то чуждым. Здесь, однако, и я это живо ощущал, наяву тонула в развалинах немецкая история. Еще детьми нам рассказывали, что в здании, перед которым мы с отцом стояли, находилась резиденция рейхспрезидента, в то время престарелого Гинденбурга.

Вильгельмштрассе, где Бисмарк определял немецкую политику, являлась таким же расхожим понятием, как и Даунинг-стрит, дом 10 в Лондоне, набережная д’Орсе в Париже, «Балльхаусплатц» в Вене, Белый дом в Вашингтоне или Кремль в Москве. Здесь творилась политика и, таким образом, «история». В то время я не мог знать, насколько полно история будет вытравлена из сознания немцев в последующие десятилетия, и не только благодаря разрушению исторических памятников.

По дороге отец внезапно спросил меня: «Что ты об этом думаешь? Геббельс предложил фюреру расторгнуть Женевскую конвенцию с тем аргументом, что войска, когда пленные и раненые лишатся защиты Красного Креста, будут и на западе сражаться упорней». Мне показалось, я ослышался. Вне себя, я заклинал отца «предотвратить этот вздор». Войска, несмотря на безнадежное неравенство в силах, всюду отважно сражались; в передовых частях нигде не замечалось признаков распада; было бы преступлением лишить солдат в этих условиях защиты Женевской конвенции. Кроме того, я могу со всей определенностью предсказать, что действие такой меры явится прямо противоположным тому, каким оно видится Геббельсу.

Войска поймут его как акт, продиктованный отчаянием, как амок — противник же будет драться еще ожесточенней, зная, что его ожидает в случае пленения. Негативный опыт так называемого «приказа о комиссарах» должен послужить достаточным предостережением^[1]. Отец согласился со мной полностью. Его настойчивое вмешательство в неприятном разговоре с Гитлером, состоявшемся в саду рейхсканцелярии, предотвратило отказ от обязательств по Женевской конвенции в отношении Запада^[2]. Советы же к ней и не присоединялись^[3].

Ведя такой разговор (я пребывал в сильном возбуждении), добрались до основательно поврежденного здания рейхсканцелярии, где нам встретился адъютант Гитлера Отто Гюнше. Тот самый Гюнше, который некоторое время спустя сожжет тела Гитлера и Евы Браун. Заверив, что «ничего не случилось и фюрер в добром здравии», Гюнше поинтересовался, «не желает ли господин рейхсминистр проследовать в бункер». Отец, подтвердив, предложил мне пойти с ним, от чего я, к его изумлению, отказался. Выразив жестом разочарование, он повернулся, отправившись следом за Гюнше.

Сегодня я уже не смогу с уверенностью сказать, что заставило меня тогда спонтанно отвергнуть приглашение отца сопровождать его к Гитлеру. Возможно, причиной был гнев: Гитлер задумывался над тем, чтобы расторгнуть Женевскую конвенцию — или же отказ был вызван инстинктивным предчувствием сокрушительного впечатления, которое придется пережить? Как бы то ни было, вместо того, чтобы последовать за отцом, я бесцельно поплелся по Вильгельмплатц в направлении отеля «Кайзерхоф», точнее, к руинам, оставшимся от него, странным образом отчужденно осматриваясь вокруг. Мысленно перенесся в прошлое. Почти что день в день двенадцать лет назад, 30 января 1933 года, держась за отцовскую руку, — мне было тогда одиннадцать лет — я вступил вечером на балкон над входом в отель, чтобы стать очевидцем факельного шествия: берлинские штурмовые отряды дефилировали перед Гитлером и Гинденбургом. Мать упросила отца взять меня с собой, вероятно, ей хотелось, чтобы я мог в будущем сказать: «И я был при этом». И я «был при этом», на сей счет не могло возникнуть сомнений. Удивительно было лишь, что 3 февраля 1945 года я все еще оставался «при этом» в живых.

Тогда, 30 января 1933 года, через всю площадь Вильгельмплатц можно было разглядеть Гитлера и Гинденбурга в окнах рейхсканцелярии, освещенных прожекторами, — теперь в том месте зияли лишь выжженные оконные проемы. Из колонн шествия доносились маршевые песни, подхватываемые восторженной уличной толпой. Отец, как и другие господа на балконе, снимал шляпу, когда мимо проносили знамена, — в те времена общепринятое проявление почтения. Помню, среди присутствовавших находился и принц «Ауви», как его называли, Август-Вильгельм, брат наследного принца с типичной «физиономией Гогенцоллернов». В ту пору он занимал высокое положение в СА. Шахт и Кепплер поздравляли отца по поводу его личных заслуг в успешных, в конечном счете, переговорах, приведших к власти правительство Гитлера.

Место световых эффектов 30 января 1933 года теперь заступили пожары по всей округе, над ними угрюмое небо, повсюду запах гари, руины и разрушения — было ли это кошмарным сном? Щелчок каблуков вывел из раздумья. Солдат из караула рейхсканцелярии с безукоризненной выправкой пригласил меня пройти в бункер. Я последовал за ним к развалинам рейхсканцелярии и, войдя с пожарного входа, неожиданно оказался перед Гитлером.

Не дав мне возможности подобающим образом доложиться, он, схватив обеими руками мою правую — типичный для Гитлера жест, принялся в похвальных выражениях распространяться о моей дивизии.

Я стоял, остолбенев, не в силах ответить ни слова — слишком разительна была картина физического упадка Гитлера! Что сталось с человеком, которого я 30 апреля 1939 и 1940 годов, в дни рождения отца, мог слушать и наблюдать в семейном кругу, сидя с ним за одним столом? Развалина, ужаснее которой нельзя было и вообразить! Лицо посеревшее, одутловатое; согнут так, что можно было подумать, у него горб; одна рука вцепилась в другую, унимая самопроизвольную дрожь; шаркающая походка! Лишь поразительно голубые глаза сохранили остатки прежнего блеска, что, однако, не могло сгладить общего впечатления глубокой дряхлости.

Его речь — мы пребывали с ним наедине — не способна была смягчить это ошеломляющее впечатление, напротив! В 1939 году он объяснял стратегию крупных танковых соединений, которая при известных условиях могла бы преодолеть позиционную войну Первой мировой. Его слог был ясен и убедителен. В 1940 году — под Нарвиком еще шли тяжелые бои — он разразился своими видениями гигантских мостов, свяжущих после войны Скандинавию с европейским материком. В связи с транспортными вопросами он тогда очень одобрительно отзывался о России, решившейся иметь собственную широкую железнодорожную колею, в то время как Европа попросту заимствовала британский стандарт. По окончании войны он переведет дороги на русскую колею. Не ощущалось ни малейшего следа идеологического антагонизма в отношении Советов.

Тогда, и очень впечатляюще, в нем говорила фантазия визионера — решающая кампания на Западе была еще впереди, так же и в Норвегии еще продолжали сражаться. Победа в Нарвике висела на волоске! В узком кругу, не делая секрета из предстоящего наступления на Западе, Гитлер сообщил, что в отношении англичан ошиблись, насчитав у них две лишние дивизии. Он, казалось, был преисполнен оптимизма.

Здесь, в бункере, 4 февраля 1945 года он заявил нам с отцом: «Теперь произойдет перелом: каждый день на фронт отправляется по новому полку». С реальностью это дилетантское высказывание не имело больше никакой связи. Гитлер продолжал: «Молодые маршалы, — были упомянуты Рендулич и Шернер, — действуя с необходимой твердостью, остановят отступление». Затем он уклонился в сторону, заговорив о Манштейне, которого характеризовал как «наилучшего оператора крупными контингентами войск», но не обладающего способностью стабилизировать «фронт, пришедший в расстройство». Для меня, вернувшегося с передовой, где нашим войскам вновь и вновь приходилось иметь дело с противником, обладавшим подавляющим превосходством, и лишь случайно оказавшегося в бункере, опять-таки зловещая сцена.

Мне показалось тогда, психика Гитлера находилась в таком же расстройстве, как и его физическое здоровье. Я посмотрел на отца, слушавшего с невозмутимым лицом. Мне было известно, он пытался через консула Мельхаузена в Испании, несмотря на требование Рузвельтом «unconditional surrender» («безоговорочной капитуляции»), прозондировать, возможны ли переговоры с Западом в связи с изменившейся ситуацией. В этот момент появился сильно взволнованный президент рейхсбанка Вальтер Функ, в кратких словах сообщивший Гитлеру, что здание банка серьезно пострадало: «У нас больше нет денег!» Здесь вновь сказались актерские способности Гитлера. Убедительно и чуть ли не забавляясь, он успокоил Функа: деньги в настоящий момент не играют решающей роли.

Мы распрощались. Я был не в состоянии произнести ни слова: чересчур убийственным было впечатление этой четверти часа, проведенной с человеком, олицетворявшим для нас, солдат, нашу страну, на которого, мы верили, должны положиться несмотря на постоянно ухудшавшееся положение на фронте. Больше пяти лет мы, со все новыми тяжелыми потерями, сражались за Отечество, Германию, не за Гитлера. Гитлер являлся, однако, персонификацией нашей страны. В «победу» в обычном смысле мы давно уже не верили, нас питала надежда на равноправный мир. Вместо этого в утренние часы третьего февраля я с абсолютной отчетливостью осознал надвигающуюся катастрофу. Мысли кружились вокруг одного и того же: что я скажу своим солдатам в Фаллингбостеле? Где мне, двадцатитрехлетнему, после такого ужасного открытия, взять силы убеждать их продолжать борьбу? Когда бы хоть какой-то шанс для переговоров появился в будущем, то, без сомнения, определенный наличествующий военный потенциал принес бы в этой ситуации выгоду. В таком ключе нужно было убеждать войско. На Восточном фронте неизменным мотивом готовности солдат сражаться являлась воля защитить гражданское население от советских зверств. Этот настрой я также должен был внушить своим бойцам. Они следовали за мной до последнего дня войны.

Гитлер, однако, положение изменить не в состоянии; провидение — так он обычно именовал судьбу — не подарит ему чуда. «Миракль» Бранденбургской династии, как Фридрих Великий назвал смерть своего врага, царицы Елизаветы, даровавшую ему спасение в Семилетнюю войну, не повторится для Гитлера, несмотря на то, что его главный противник, Рузвельт, умрет пять недель спустя, 12 апреля 1945 года.

Покидая рейхсканцелярию, еще раз взглянул на руины отеля «Кайзерхоф» напротив. И снова увидел себя мальчишкой, стоящим на балконе. Перед мысленным взором пронеслось время от великих надежд, пробудившихся тогда в Германии, через невероятные успехи к катастрофе, с очевидностью различимой теперь. В отчаянии напрашивался вопрос: «Как могло до этого дойти?» Безжалостная судьба готовилась привести в исполнение свой приговор. И мне вновь довелось повстречаться с глазу на глаз со зловещим роком. Имя ему было «Гитлер».

Введение

Стремление разобраться в проклятом вопросе «Как могло до этого дойти?» побудило меня в конце концов взяться за перо, изложив на бумаге воспоминания, знания и впечатления 1933–1945 годов. Какие особенные обстоятельства легитимируют меня приняться за рассказ о времени, которое я, ребенком и молодым человеком в возрасте от одиннадцати до двадцати четырех лет, пережил — могу это смело утверждать — в прямом смысле на собственной шкуре, как непосредственный свидетель и участник? Период немецкой истории, известный как «Третий рейх», «тысячелетний рейх» или «гитлеровская Германия», стал травмой для немцев и потому сегодня в смысле объективного анализа, во всяком случае, внешней политики, табуирован. Моя легитимация должна раскрыться читателю через содержание этой книги. Take it or leave it! (Возьми ее или оставь!)

За почти семьдесят лет, истекших с момента немецкой катастрофы в 1945 году, предшествующие ей события, начиная с 1933 года, были обстоятельно изучены немецкой официальной историографией. В результате было установлено: Гитлер, так сказать, упал с неба (в смысле многократно цитированных «Golden Twenties» («золотых двадцатых» годов) на немецкий народ, подняв его на агрессию против миролюбивых соседей, и все это с единственной целью завоевания мирового господства. Немцы восторженно, не размышляя, последовали за ним, больше того, они с готовностью предоставили себя в качестве «угодливых исполнителей»^[4] для совершения преступлений. Это довольно примитивное клише лежит в основе высказываний немецких историков по должности и, к сожалению, большинства немецких политиков, о нашем прошлом. К этому я кое-что замечу, опираясь на свои сведения, зачастую полученные из первых рук.

Представить всеобъемлющую картину Третьего рейха в мои намерения не входит. И с тем, чтобы меня не поняли превратно, я прежде всего не собираюсь «реабилитировать» Гитлера. Политик, обладавший в такой степени неограниченной и неконтролируемой властью, какую присвоил себе Гитлер, ввиду катастрофы, постигшей немецкий народ в его правление, невиновным быть признан не может. Наша Германия, оставленная им в развалинах, до тех пор, пока можно будет говорить о немецкой истории, не снимет с Гитлера обвинения, поскольку он — кстати сказать, и в собственном понимании, — нес полную ответственность за все происходившее в его правление. Однако события, случившиеся во время правления Гитлера и давшие повод для тяжелейших обвинений в его адрес, ничего не меняют в той отчаянной внешнеполитической ситуации, которую он застал, придя к власти, и с которой ему в его внешней политике неизбежно пришлось считаться. На такую дифференциацию нужно быть способным, если хочешь непредвзято проанализировать внешнюю политику Гитлера и его мотивы.

Меня в моем изложении интересует поэтому не столько персона Гитлера, сколько я хочу показать немецкую ситуацию и интересы, с которыми он столкнулся в момент прихода к власти и с которыми ему, как и всем немецким правительствам до и после него, неминуемо пришлось заниматься. Он не упал с неба, как и не являлся неизбежным продуктом немецкого национального характера. «Вихрь сошедшихся обстоятельств»^[5] вынес его к невиданной в немецкой истории полноте власти. Однако за совпавшие обстоятельства, «сделавшие» его, он ответственности не несет.

Здесь возникает проблема дифференциации: до какого момента внешняя политика Гитлера «неизбежно» определялась политическими отношениями, которые он застал, и с какого — в результате его собственноличных решений был запрограммирован путь к катастрофе? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо подвергнуть объективному анализу мировую политику по меньшей мере начиная с 1871 года. Формула «за Гитлером числятся преступления — отсюда он единственный виновник войны» хотя и является впечатляющей, отвечая человеческой потребности персонифицировать вину за катастрофу, однако она имеет мало общего с фактами. Так просто мировая история не идет. Антипатия и неприязнь к Гитлеру и его режиму понятны ввиду разрухи, которую он оставил; ее не извинит никакая историография. Гитлера надо осудить и, если хотите, предать анафеме, но, прошу покорно, обращаясь к верным аргументам! Действительного «преодоления» немецкой внешней политики 1933–1945 годов можно достичь, лишь взяв за исходный пункт геополитическую ситуацию Германии и представив «фигуру Гитлера» в политических, экономических, социальных и, не в последнюю очередь, духовных взаимосвязях девятнадцатого и двадцатого веков. Только на указанном пути можно предотвратить то, что она еще лет шестьдесят будет отбрасывать длинную тень на наш народ.

Благодаря особенной близости к деду Риббентропу, бывшему на редкость образованным человеком — в семье его называли «ходячей энциклопедией», — мне уже в десятилетнем возрасте постепенно открылась европейская политика с ее центральной проблемой — «германским вопросом». «Германский вопрос», в известном смысле не утративший своей актуальности поныне^[6], берет начало с момента провозглашения Германской империи в 1871 году, кардинальным образом изменившего соотношение сил в Европе. На месте двух, в определенной степени взаимно нейтрализовавших друг друга, немецких государств, Пруссии и Австрии, возникла новая конструкция, благодаря своей эффективности постепенно распространившая свое влияние на все сферы. «Casca il mondo!» («Мир рушится!») — воскликнул в 1866 году государственный секретарь Святого престола Джакомо Антонелли, узнав о победе Пруссии в войне с Австро-Венгрией. Провальная французская агрессия 1870–1871 годов завершила Немецкие объединительные войны и распад Старого Света в том виде, в котором он существовал со времени фактического расчленения Римской империи германской нации в результате Вестфальского мира 1648 года. Уже британский премьер-министр Дизраэли выразился в том смысле, что провозглашение Германской империи кардинально изменило политическую ситуацию в Европе.

Отныне европейская политика определялась в первую очередь пятью державами: Великобританией, Францией, Россией, Австро-Венгрией — и теперь еще — и Германским рейхом. Бисмарку принадлежит запечатлевающаяся формулировка: «В компании пятерых нужно постоянно заботиться о том, чтобы находиться втроем». Ему удался мастерский трюк: невзирая на противоречия между Австрией и Россией на Балканах установить с обеими странами договорные обязательства, с Австрией — подлинный союз, с Россией — знаменитый «договор перестраховки», призванный уберечь империю на востоке от войны на два фронта на тот случай, если бы Франция лелеяла планы реванша. С англичанами в то время не имелось, по сути, противоречий, хотя, как выразился как-то Бисмарк, «они не желают, чтобы мы их любили».

В правление кайзера Вильгельма II от этой концепции отказались. «Договор о перестраховке» с Россией продлен не был. Находившаяся в изоляции Россия — у нее имелись напряженные отношения с Англией в связи с русской экспансией в направлении Персидского залива и Индии — была, таким образом, вынуждена объединиться с Францией. Англия, традиционно относившаяся с недоверием к сильнейшей континентальной державе — тем временем таковой считалась Германия, — была озадачена кайзеровской «мировой политикой» и постройкой немецкого военного флота. За ней предполагались враждебные Англии мотивы, хотя военно-морская стратегическая концепция, лежавшая в основе, этого не предусматривала, и флот строился вовсе не с намерением догнать британский. Экспансия немецкой экономики на Ближнем Востоке (Багдадская железная дорога) затрагивала британские интересы в чувствительной политической зоне, по которой пролегал «путь в Индию» (Суэцкий канал). Но и Россия также, в связи с интересом в отношении турецких проливов, была задета немецкой активностью. Дедушка вновь и вновь резко критиковал кайзеровскую внешнюю политику: вызов Англии — хотя и ненамеренный — с одной стороны, и отказ от «договора о перестраховке» с Россией — с другой. Заметит ли читатель параллель с ситуацией рейха, начиная с 1933 года, отчаянное положение между молотом и наковальней? В одной речи, произнесенной в рейхстаге в 1882 году, Бисмарк сформулировал: «… миллионы штыков направлены, главным образом, на центр Европы; мы находимся в центре Европы и уже по причине нашего географического положения, кроме того, в результате всей европейской истории, преимущественно обречены иметь дело с коалициями других держав». «Кошмар коалиций, — полагал Бисмарк, — надолго, возможно, навсегда, останется для немецкого министра обоснованным»^[7]. Бывший французский посол в Бонне говорит об «определенном традиционном политическом образе мышления во Франции, неизменно имеющем в виду Москву, когда речь идет о Германии»^[8].

Политика кайзера и канцлера Бюлова исходила из наличия непримиримого противоречия между Англией и Россией. Бюлов рассчитывал на политику «свободы рук», позволяющую ему, как он полагал, в любой момент выбрать одну из опций — либо за Россию, либо за Англию, пока в один прекрасный момент (1907 год) сближение между Англией и Россией не поставило Германию между двух огней, приведя к ее окружению.

В 1905 году Германия располагала возможностью разорвать кольцо окружения, грозившее сомкнуться вокруг империи, превентивно разбив Францию. Россия проиграла войну с Японией, ее внешнеполитическая активность была парализована в результате революционных выступлений внутри страны. Уровень вооружения предоставлял империи шанс взять верх над Францией военным путем. В исторической фазе национальной державной политики в Европе подобные размышления, с целью своевременного предотвращения возможных в будущем опасностей, считались легитимными. Так, командующий английским флотом Фишер предлагал в то время нападение на Германию и потопление немецкого флота, что не явилось бы ни первым примером английского образа действий подобного рода — и ни последним^[9]. Освободительный удар в 1905 году не состоялся — в результате, империя в 1914 должна была вступить в военные действия при значительно менее благоприятных условиях.

Решающей державой являлась Англия. Ревность в отношении немецкой конкуренции на мировых рынках сыграла пагубную роль. Достаточно вспомнить введение маркировки «Made in Germany» для немецких товаров в Британской империи! Оно, однако, явилось лишь одним из очередных симптомов возросшего значения Германии. Стародавний английский принцип составлять коалицию против сильнейшей континентальной державы с начала двадцатого века утвердился в качестве лейтмотива британской политики по отношению к Германской империи^[10]. Эта политика осуществлялась Англией искусно и с успехом; ложная оценка тенденций развития мировой политики и неверные выводы, сделанные кайзеровским правительством, несомненно, сыграли на руку англичанам. Кайзеровская внешняя политика не обладала концепцией, позволявшей последовательно учитывать неизменно опасное центральное местоположение империи в Европе.

Первая мировая война выявила неожиданную мощь Германской империи. Потребовались ресурсы едва ли не всего мира, чтобы ее в конце концов победить. Версальский договор должен был послужить тому, чтобы раз и навсегда уничтожить этот потенциал центральноевропейской державы. Положения договора способствовали возникновению вакуума власти в центре Европы. Можно было предвидеть, что он, как и любой другой вакуум, когда-нибудь будет тем или иным способом заполнен и, следовательно, не послужит утверждению прочного мира. Вместо этого в результате прогрессирующей консолидации и растущей военной мощи Советского государства возникла латентная угроза Европе. Однако тревога соседних государств по поводу потенциальной мощи Германии не исчезла, хотя в 1933 году ни о какой «мощи» рейха не могло идти и речи. Мы увидим, какие решения этой главной проблемы европейской политики предлагала — увы, тщетно — германская политика.

Очевидец

«Меня назначили госсекретарем, но я переиграл это на Лондон!» — такими словами отец встретил нас, мать и меня, в августе 1936 года на тихой окраинной улочке Байройта^[11]. В ту пору мне было пятнадцать лет. В этот полдень отца дважды вызывали к Гитлеру на виллу Ванфрид. Мать использовала предоставившийся случай, чтобы посетить со мной знаменитый «Эрмитаж». Отец обнял ее. Он еще находился под впечатлением своего решения — в этом нетрудно было убедиться, взглянув на его сияющее лицо. Мать, однако, инстинктивно поднесла руку ко рту — характерный для нее жест при известии о чем-то непредвиденном, внезапном или серьезном, когда ей не удавалось сразу оценить важность и последствия узнанного. С таким точно жестом три с половиной года назад, 30 января 1933 года, она вошла в комнату нашего дома в берлинском районе Далем — учительница музыки, фройляйн Мундинг, как раз и далеко не впервые пыталась объяснить мне, если перед нотой стоит «#», то надо играть не «фа», а «фа диез». Мать лишь произнесла тогда едва слышно: «Гитлер стал рейхсканцлером». В такой присущей ей своеобразной манере она выражала занимавший ее мысли вопрос: «Что из этого выйдет?» В тот момент она не могла и отдаленно догадываться, какой драмой и, в конечном итоге, трагедией отзовется этот день в судьбе ее мужа, тем самым и в ее собственной, да и в жизни всей семьи.

В январе 1933 года отец установил контакты от Гитлера к Гинденбургу и Папену. Он участвовал в решающей фазе переговоров, завершившихся формированием правительства Гитлера. Родители, как и многие немцы, в конце 1932 года стояли перед безальтернативным выбором: или Гитлер придет к власти, или коммунисты. Последнее означало бы, несомненно, не что иное, как господство русского большевизма сталинистского толка^[12]. Эта, тогда вполне реальная, опасность сегодня зачастую преуменьшается или вовсе обходится^[13]. Отец, несмотря, как мы увидим, на живой интерес к вопросам внешней политики^[14], в ту пору вовсе не помышлял о том, чтобы оставить прибыльный бизнес ради активной политической деятельности.

Здесь, однако, на тихой, залитой солнцем улице Байройта спонтанная реакция выдала сомнения матери. Отец чувствовал ее опасения. По пути он подробно объяснил ей причины, побудившие его в ходе оживленной внешнеполитической дискуссии — поводом явилась просьба Франко о помощи самолетами для переброски войск из Марокко в Испанию — предложить «фюреру» направить его в качестве посла и преемника умершего Леопольда фон Хеша в Лондон и, таким образом, пересмотреть уже состоявшееся назначение госсекретарем^[15]. Отец растолковал со всей обстоятельностью: руководство рейха должно прояснить политику британского правительства в отношении Германии. Англичане мастерски применяют тактику камуфлирования своих действительных целей, вынуждающую потенциальных соперников ломать голову, строя догадки о будущем направлении их политики^[16]. Фатальный сюрприз, вроде преподнесенного британцами в 1914 году кайзеровскому правительству, когда они объявили Германии войну и все в Берлине были совершенно огорошены, повториться не должен. Тогдашний немецкий рейхсканцлер фон Бетман-Гольвег признался отбывавшему на родину британскому послу, сэру Эдварду Гошену, что под тяжестью объявления войны Великобританией «вся его политика рушится, словно карточный домик»^[17].

Мы прохаживались взад-вперед по тихой улочке предместья одни, никто нас не сопровождал. Отец в моем присутствии всегда говорил с матерью совершенно открыто о самых тайных целевых установках германского правительства. Желая, очевидно, убедить жену в правильности принятого решения, он еще раз изложил основополагающую внешнеполитическую концепцию, которой Гитлер последовательно руководствовался с момента прихода к власти три с половиной года назад: создание относительно мощного центральноевропейского блока, противостоящего советской угрозе. Поддержка Англии и Франции должна была обеспечить тыл. Для меня в этом изложении не заключалось ничего принципиально нового. За три прошедших года я был во все большей степени посвящен в этом смысле, отсюда предложение отца Гитлеру представлялось мне логичным. Угроза со стороны СССР являлась, на взгляд Гитлера, крайне острой. Как раз в эти дни, летом 1936 года, он написал «Меморандум о четырехлетнем плане», где требовал, ввиду объема советских вооружений, немецкого ответа на милитаризацию советской экономики. Русское вооружение являлось неоспоримым фактом, послевоенное расширение сферы советского господства и конфронтация двух сверхдержав, США и Советского Союза, во времена «холодной войны» его убедительно доказали^[18]. То, что Советский Союз в конце концов был вынужден отказаться от участия в технологически форсированной США гонке вооружений, не свидетельствует об обратном.

Мать тогда же изложила свои доводы против отцовского решения, вероятно, желая уяснить для себя самой шансы и риски такого шага. Они сводились в основном к трем пунктам. Политическая деятельность Иоахима фон Риббентропа, благодаря часто применявшемуся Гитлером методу, поощрявшему конкуренцию, осуществлялась до сих пор в стороне от Министерства иностранных дел. Отец и его «аппарат Риббентропа» организационно принадлежали к так называемому «связному штабу», возглавлявшемуся Рудольфом Гессом. Его задачей являлось поддержание связи между имперским руководством НСДАП в Мюнхене, то есть «партией», и имперскими министерствами. Вполне естественно, что между аппаратом Риббентропа и Министерством иностранных дел развернулось соперничество, иначе и быть не могло.

Не требовалось много фантазии, чтобы представить, что посол Риббентроп не найдет в «учреждении», как в просторечии именовалось Министерство иностранных дел, необходимой поддержки в работе. И вправду, отцу, в качестве главы дипломатической миссии в Лондоне, пришлось позднее, с тем чтобы получить требующуюся ему регулярную информацию, обращаться с жалобой к министру иностранных дел фон Нейрату. Насколько справедливы были опасения матери, выяснилось после войны благодаря откровениям Эриха Кордта. Назначенный связным между Министерством иностранных дел и «аппаратом Риббентропа», он был напутствован тогдашним госсекретарем фон Бюловом, возможные ошибки Риббентропа не исправлять, а предоставить тому свободу спокойно совершать их^[19]. Но «ошибки» дипломата, кем бы он ни являлся, дорого обходятся стране, представляемой им, в данном случае они наносили ущерб Германии.

Мать придерживалась мнения, что отцу будет выгодней использовать подходящий момент для вхождения в министерство. Если он на самом деле желает в долговременной перспективе принять участие в определении гитлеровской внешней политики, ему просто необходимо познакомиться изнутри с инструментом ее осуществления, то есть Министерством иностранных дел. В качестве госсекретаря он несомненно приобрел бы наилучшую возможность узнать его структуру, квалификацию и ментальность немецких дипломатов.

Наиболее серьезные сомнения матери вызывали уже в то время виды на успех отцовской миссии. Проецируя в будущее сдержанную политику британского правительства за последние три с половиной года, то есть с 1933 года, в отношении немецких предложений, она была настроена скептически по поводу шансов вызвать продолжительное согласие политики Великобритании и Германии. В ее глазах отец взвалил на себя миссию, таящую опасность провала, если британцы «не пожелают, чтоб мы их любили». Он подверг себя риску быть обвиненным в неналаживании германо-британского соглашения, а к нему ведь должна быть готова и Англия. Мать, предчувствуя, вполне правильно видела риск. Отец, однако, держался мнения, что составить ясность в отношении британского курса имеет фундаментальное значение для политики рейха, всякие личные соображения должны в этом случае отступить.

Немецко-английский альянс не был идеей фикс Гитлера в смысле его «германских» причуд. Тесное немецко-английское сотрудничество на мировой арене являлось ключом к его внешней политике. В разговоре с отцом, пришедшим прощаться перед отъездом в Лондон, Гитлер произнес: «Риббентроп, принесите мне союз с Англией!»^[20] — он был вполне убежден, что этот союз, к которому он так стремился, отвечает как британским интересам, то есть интересам сохранения Британской империи, так и интересам рейха иметь надежный тыл в противостоянии с нацеленным на мировую революцию Советским Союзом. Гитлер считал существование Британской империи в качестве блюстителя мирового порядка в высшей степени желательным для «белой расы»^[21], а значит, и Германии. Но решающей являлась точка зрения взаимного обеспечения тыла для отражения опасности с Востока, благодаря чему и Англия приобретала свободу сосредоточиться на своей империи и ее сохранении.

Необходимо уяснить себе и постоянно держать перед глазами: отправной точкой гитлеровской внешней политики являлась, пользуясь современным языком, «ориентация» рейха «на Запад». В разговорах в моем присутствии между отцом и дедом Риббентропом в годы, прошедшие после прихода Гитлера к власти, постоянно звучало отцовское: «Мы должны оптировать!» (то есть выбирать одну из опций). Хорошо помню эти разговоры, так как для меня, подростка, слова «оптировать», «опция» были, естественно, непривычны. Отец и дед полностью соглашались в том, что для Германии имелся лишь один выбор — в пользу Запада, что, при существовавшем положении вещей, означало позиционирование против Советского Союза. Политика балансирования между Востоком и Западом являлась как для Гитлера, так и отца неприемлемой. Опыт кайзеровской политики накануне Первой мировой войны, эвфемистически названной тогдашним рейхсканцлером Бюловом «политикой свободных рук», отпугивал от соблазна занять двусмысленную позицию в попытке извлечь выгоду, сталкивая «Восток» и «Запад». Знаменитое британское «sitting on the fence» («сидеть на заборе»), то есть решать в зависимости от случая, как удобнее, в пользу той или другой стороны, мог себе, по мнению отца, позволить остров, обладающий сильным флотом, но не государство в геополитической ситуации Германского рейха в центре Европы. Над ним постоянно висела угроза оказаться, в конце концов, как это и случилось в 1914 году, меж двух огней или, выражаясь конкретнее, быть взятым в клещи сверхмощной коалицией противников.

Назначение Иоахима фон Риббентропа в Лондон являлось не чем иным, как очередной, широко задуманной попыткой Гитлера, несмотря на ряд разочарований в последние три с половиной года, все же осуществить внешнеполитическую программу, с которой он выступал с момента прихода к власти в 1933 году: соглашение с Англией, если возможно — в форме союза, ему он придавал мировое политическое значение. В то время Гитлер последовательно проводил «прозападную» политику! Эти преисполненные важности события мне, начиная с 1933 года, то есть с двенадцатилетнего возраста, довелось пережить в непосредственной близости к главным актерам. Назначение отца на пост в Лондоне в 1936 году имело для немецкой внешней политики того времени огромное, едва ли не «историческое» значение. Мне была дарована возможность узнать мотивы обоих главных действующих лиц с немецкой стороны, Гитлера и моего отца, частично из первых рук. Речь шла о сокровеннейших размышлениях о немецкой внешней политике. Я приобрел еще больше прав именоваться «очевидцем», хотя, замечу со всей скромностью, мой вклад в это ограничился скрытностью, на которую, родители верили, и я думаю, не зря, они могут положиться.

Знакомство с «большой политикой» началось для меня летом 1932 года. Мне было тогда одиннадцать лет. Мы, дети, росли в сильно политизированной атмосфере, хотя отец и не был еще вовлечен в активную политическую деятельность. Нужда и порожденная ею коммунистическая опасность являлись проблемами, не терпящими отлагательств. Мы — я и мои школьные товарищи, — несмотря на юный возраст, в то время интересовались политикой гораздо больше, чем сегодняшние подростки. Немецкая история, а с ней и современная ситуация Германии, сложившаяся под диктатом Версаля, присутствовали для нас повсюду — в школе, в юношеских организациях («Союзная молодежь») и, естественно, в семье. Внутренняя политика поначалу сконцентрировалась для меня, мальчишки, на вопросе, каким должен быть немецкий флаг — черно-бело-красным или черно-красно-золотистым. Мне было семь или восемь лет, когда мои дяди затеяли оживленный спор на эту тему в присутствии моей бабушки Хенкель, убежденной демократки. В шутку меня спросили, какие бы цвета я предпочел — я спонтанно выбрал черно-красно-золотистый. Естественно, дяди сразу пожелали узнать, почему я сделал такой выбор. «Поскольку кайзера сместили и у нас теперь республика, мы должны иметь и новый флаг», — гласил мой, довольно-таки изумивший родственников, ответ. Выразилось ли в этом мальчишеском взгляде странное немецкое обыкновение при смене внутриполитической системы тотчас же перекраивать или даже целиком отправлять на свалку истории знамя, национальный гимн, формы одежды, названия городов и улиц и, не в последнюю очередь, учебники истории, а также прочие символы и признаки национальной идентичности?

Летом 1932 года мы с сестрой подцепили необычайно затяжную инфекцию, месяцами не поддававшуюся лечению. Воспаления горла, среднего уха, легких следовали одно за другим, не прекращаясь. Мать взяла на себя уход за нами. Между ней и мной вскоре установилось исключительно глубокое доверие. Позднее она будет предварять свои сообщения словами: «Ты должен скорее дать себя четвертовать, чем разболтаешь то, что я тебе сейчас расскажу!» Она сообщила мне, к примеру, о планах введения в одностороннем порядке всеобщей воинской повинности или, что содержало в себе не в пример больше взрывоопасного, о намерениях, также в одностороннем порядке, осуществить ремилитаризацию Рейнской области. Я превратился — мать не могла за это отвечать — в носителя государственной тайны и, тем самым, еще раз в «очевидца». Моим единственным вкладом в это доверительное отношение была уже упомянутая скрытность, на которую мать абсолютно полагалась. Я принял как должное недоумение друзей, несколько свысока удивлявшихся отсутствию у меня интереса к политике, — я никогда не высказывался о ней. Из осторожности я избегал любых разговоров на политические темы: опытный слушатель мог бы, чего доброго, уловить в моих словах какие-то намеки.

Судьбоносные переговоры

На это в моих воспоминаниях чудесное берлинское лето 1932 года пришелся момент, когда отец впервые оказался активно вовлечен в политику. В конфиденциальном порядке его пригласили к Гитлеру в Берхтесгаден. Мать рассказала мне, что, при посредничестве графа Хелльдорфа, фюрера берлинских СА, его побудили, встретившись с Гитлером в Берхтесгадене, предложить тому попытаться добиться канцлерства путем переговоров с Гинденбургом и Папеном. Вольф-Генрих фон Хелльдорф с моим отцом в Первую мировую войну были однополчанами по Торгауским гусарам. Хорошо помню его: грубый широкоплечий мужчина в коричневой форме с обаянием солдафона. Позднее он, из зависти к карьере отца, перестал бывать в нашем доме и в конце концов перешел в оппозицию к правительству, которое сам же и помогал привести к власти^[22].

Прекрасно помню рассказ матери об этой встрече у Гитлера, поскольку он явился первым разговором с ней о политике. По возвращении отца из Берхтесгадена она сообщила мне: Гитлер не согласился с его предложениями. Их представления о пути, который необходимо избрать для достижения Гитлером канцлерства, различались. Отец решительно отстаивал мнение, возможными партнерами по переговорам являются Папен и также, вероятно, сын Гинденбурга, Гитлер же верил, что добьется канцлерства через связь со Шлейхером. Их беседа продолжалась два часа. Позднее Гитлер скажет: «Риббентроп упрям, два часа я пытался втолковать ему, что формирование моего правительства возможно лишь через Шлейхера (Гитлер отцу: «Прусский генерал своего слова не нарушит»), чтобы в конце концов вновь услышать, нужно действовать через Папена и Гинденбурга». Достойный внимания дебют якобы «соглашателя» Риббентропа в обращении с Гитлером. В оставшиеся месяцы 1932 года, после этой безрезультатной беседы, какого-либо тесного контакта между ними поначалу не возникало^[23].

В это же лето 1932 года коммунисты и национал-социалисты совместно организовали забастовку предприятий берлинского городского транспорта. Мать по этому поводу выразилась так: «Коль скоро нацисты снюхались с коммунистами, они для меня могут идти куда подальше!» Ее слова я осмыслил, присутствуя при состоявшейся несколько позже беседе отца с дедом Риббентропом. Речь шла о том, сохранит ли Гитлер, придя к власти, капиталистическую систему хозяйства. Разумеется, я понимал не все, но сама сцена до сих пор отчетливо стоит перед глазами. Напомню, в НСДАП в то время имелось сильное социалистическое течение. В разговоре с дедом отец высказал мнение: экономическая система останется при Гитлере, в принципе, «капиталистической». Имелось в виду, что собственность на средства производства останется за владельцами при одновременном праве государства на вмешательство в экономику, насколько оно явится необходимым. Он оказался прав, хотя в 1932 году исходить из этого с безусловной определенностью пока что не представлялось возможным.

В один прекрасный день в январе 1933 года у нас объявились к обеду два господина, еще до того, как сели за стол, ненадолго уведенные родителями в сад. Для нас в их приходе не было ничего необычного: хотя, в связи с экономическими затруднениями, практиковавшиеся родителями прежде светские контакты были несколько сокращены, все же немало гостей появлялось за нашим столом, часто даже днем, к «завтраку», как это тогда называлось в Берлине. Нам, однако, успело броситься в глаза, что тон и атмосфера общения между родителями и этими людьми были иными, нежели принятые во время приема друзей и гостей дома. За столом отсутствовала привычная легкость непринужденной беседы. Мы не догадывались тогда, что это посещение будет означать для всей нашей жизни. Судьба вошла в дом нашего детства неприметно, почти бесшумно.

Наши гости — это были Гиммлер и Кепплер^[24] — являлись посланцами Гитлера. Им было поручено просить отца взять на себя посредничество в переговорах с Папеном и Оскаром фон Гинденбургом, сыном рейхспрезидента, о возможностях формирования правительства исходя из соображений, которые он в упомянутом выше разговоре безуспешно излагал Гитлеру.

Через несколько дней после визита господ Гиммлера и Кепплера мы, дети, во время ужина наблюдали, как отец, войдя в столовую, давал слуге распоряжения относительно приема людей, ожидавшихся им. Для нас это было необычным: никогда еще отец не занимался приготовлениями к какому-либо посещению или приему гостей. Благодаря отцовскому посредничеству, переговоры при участии Гитлера, Папена, сына Гинденбурга и других возобновились в его духе. По причине конфиденциальности они несколько раз проходили в нашем доме. Из соображений поддержания строжайшей тайны Гитлера провожали в дом с наступлением темноты через садовую калитку. Переговоры, в конечном итоге, привели к назначению Гитлера канцлером.

Родители запечатлели драматические события января 1933 года в ключевых словах. Я хочу здесь процитировать записи, поскольку в них между строк отражается независимая роль отца в рамках переговоров, а также потому, что эти обстоятельства неоднократно воспроизводились некорректно^[25]. Мать писала:

«Встречи в нашем доме держались в глубокой тайне, что являлось немаловажным для удачного исхода формирования правительства. Особенно отчетливо я помню совещание, состоявшееся в ночь с десятого на одиннадцатое января 1933 года, поскольку в этот вечер я впервые встретилась с Адольфом Гитлером. Я приветствовала его в кабинете мужа, где он с глазу на глаз совещался с господином фон Папеном. Двенадцатого января мы ожидали Гитлера и Папена к обеду; Гитлер отказался; Папен явился один и выразил озабоченность в отношении выборов в Липпе. Ввиду ожидавшегося успеха НСДАП он опасался, что позиция Гитлера станет жестче.

На совещания господина фон Папена забирал наш старый шофер, он же и отвозил его обратно. Гитлер, напротив, имел привычку садиться и высаживаться на территории гаража, с тем чтобы незамеченным пройти в наш дом через сад. О ходе завещаний я диктовала со слов мужа ежедневные записи, в последние дни января муж продолжил их собственноручно. (…)

Я привожу эти записи ниже, в том виде, в котором они у меня имеются:

Вторник 10.1.33. Беседа с Гитлером и Папеном. Гитлер не желает больше никаких встреч с Папеном до исхода выборов в Липпе.

Воскресенье 15.1. Иоахим едет в Эйнхаузен. Долгое совещание с Гитлером наедине. Ночью возвращение в Берлин. Договоренность о совещании Папена с Гитлером либо вечером в понедельник у Шульце-Наумбурга, или во вторник в Галле.

Понедельник 16.1. Беседа не состоялась, поскольку Папен вечером у Лерснера.

Вторник 17.1. Папен в Галле, Гитлер в Веймаре. Встреча не состоится. Вечером Гитлер возвращается в Берлин.

Среда 18.1., 12 часов в Далеме: Гитлер, Рем, Гиммлер, Папен. Гитлер настаивает на канцлерстве. Папен вновь считает это невозможным. Его влияние на Гинденбурга переоценивается — оно недостаточно, чтобы добиться этого. Гитлер не уславливается о дальнейших встречах. Иоахим делает пробное предложение свести Гитлера с сыном Гинденбурга.

Четверг 19.1. Долгие переговоры Иоахима с Папеном наедине.

Пятница 20.1. Вечером продолжительная беседа у Папена. Папен сообщает: сын Гинденбурга и Мейснер в воскресенье будут в Далеме.

Суббота 21.1. Иоахим сообщает Гитлеру о предстоящей встрече. Гитлер в ответ излагает причины, почему он не желает приглашать Шлейхера. Он захватит с собой Геринга и Эппа.

Воскресенье 22.1. Вечером в 10 часов встреча в Далеме. Папен приходит один уже в 9 часов. Присутствуют: Гитлер, Фрик, Геринг, Кернер, Мейснер, сын Гинденбурга, Папен и Иоахим. Гитлер говорит наедине с сыном Гинденбурга в течение двух часов. Затем обмен мнениями между Папеном и Гитлером. Папен отныне готов добиваться канцлерства для Гитлера, заявляет Гитлеру, однако, если тот не испытывает к нему доверия, он, не раздумывая, оставит это дело.

Понедельник 23.1. Папен утром у Гинденбурга. Тот все отклонил. Иоахим идет к Гитлеру, чтобы ему это объяснить. Продолжительный обмен мнениями по поводу возможности кабинета Шахта. Гитлер все отклоняет.

Вторник 24.1. Чай в Далеме: Фрик, Геринг, Папен, Иоахим. Принятие решения о национальном фронте для поддержки Папена у Гинденбурга.

Среда 25.1. Опять чай в Далеме: Иоахим говорит с сыном Гинденбурга наедине. Выясняется, что канцлерство Гитлера под ауспициями нового национального фронта не является совсем безнадежным делом. Сын Гинденбурга обещает Иоахиму еще раз переговорить с ним до получения окончательного ответа своего отца.

Четверг 26.1. Продолжительный обмен мнениями с Фриком и Герингом в рейхстаге. Переговоры с «дойчнационале». (Имеются в виду представители Немецкой национальной народной партии (НННП). — Прим. перев.) Вечером у принца Оскара в Потсдаме. Письмо Гугенбергу.

Пятница 27.1. Гитлер опять в Берлине. Продолжительный обмен мнениями с ним на квартире Геринга. Гитлер хочет сразу уехать. Иоахим предлагает объединение с Гугенбергом для создания национального фронта. Договоренность об очередной встрече со старым Гинденбургом. Гитлер заявляет: он фельдмаршалу все уже изложил и не знает, что он еще должен ему сказать. Иоахим переубеждает Гитлера, что необходимо попытаться напоследок — дело абсолютно не выглядит безнадежным. Иоахим предлагает Гитлеру как можно скорее создать национальный фронт и вечером в 10 часов встретиться в Далеме с Папеном для окончательного обмена мнениями. Гитлер соглашается действовать в этом смысле и вечером переговорить с Папеном на тему объединения с Гугенбергом. Затем следует долгая беседа с Герингом — обсуждается дальнейшая тактика. Во второй половине дня звонок Геринга, Иоахим должен срочно явиться в резиденцию рейхспрезидента. Там переговоры Гугенберга, Гитлера и Геринга (два имени неразборчиво) завершились форменным крахом по причине невозможных требований НННП. Гитлер, безмерно возмущенный этими переговорами, хочет немедленно уехать в Мюнхен. Геринг убеждает его пока что остаться здесь или по крайней мере не уезжать дальше Веймара. Постепенно Герингу и Иоахиму удается успокоить Гитлера. Однако недоверие Гитлера вновь разбужено. Ситуация крайне сомнительная. Гитлер заявляет, он не может встретиться вечером в Далеме с Папеном, т. к. он не в состоянии выразить себя.

В дальнейшем непосредственная диктовка отца^[26]:

«Я впервые видел Гитлера в таком состоянии; я предлагаю ему и Герингу вечером самому переговорить с Папеном, изложив создавшуюся ситуацию. Вечером я объясняюсь с Папеном, и мне удается в конце концов убедить его, что лишь канцлерство Гитлера, к достижению которого он должен приложить все усилия, имеет смысл. Папен говорит, дело с Гугенбергом играет второстепенную роль, и заявляет, что он отныне целиком за канцлерство Гитлера, — решающий поворотный пункт в позиции Папена. Папен осознает свою ответственность — три возможности: или президентский кабинет с последующей (неразборчиво) или возврат к марксизму при Шлейхере или отставка Гинденбурга. Против этого единственное, в самом деле ясное решение проблемы: канцлерство Гитлера. Папену теперь совершенно очевидно, отныне он при любых обстоятельствах должен добиться канцлерства Гитлера и не может, как прежде, верить в то, что стоит, на всякий случай, держать Гинденбурга в запасе. Этот вывод Папена является, на мой взгляд, поворотным пунктом всего вопроса. Встреча Папена с Гинденбургом заявлена на субботу, 10 утра.

Суббота, 28.1. Около одиннадцати я у Папена, встречающего меня вопросом: «Где Гитлер?» Я говорю, он, вероятно, уже уехал, возможно, его удастся еще застать в Веймаре. Папен заявляет, его нужно немедленно возвратить, поскольку наступил перелом и он, в результате долгого разговора с Гинденбургом, считает канцлерство Гитлера достижимым. Я без промедления направляюсь к Герингу и узнаю, Гитлер все еще в Кайзерхофе. Геринг звонит ему, Гитлер остается в Берлине. Затем возникает новое осложнение: прусский вопрос^[27]. Продолжительная беседа и спор с Герингом. Я заявляю ему, что немедленно откажусь, если еще раз возникнет недоверие в отношении Папена. Геринг уступает и, заявив о полном согласии со мной, обещает отныне попробовать с Гитлером все, чтобы привести дело к удачному завершению. Геринг хочет уговорить Гитлера решить прусский вопрос в смысле Папена. Я сразу еду с Герингом к Гитлеру. Долго говорил с Гитлером наедине и еще раз объяснил ему, что дело невозможно сделать при отсутствии доверия и что канцлерство не выглядит больше невозможным. Я попросил Гитлера, не откладывая, во второй половине дня пойти к Папену. Гитлер, однако, желает еще раз обдумать прусский вопрос и отправиться к Папену лишь утром в воскресенье. Это решение я передал Папену, вновь пришедшему в сильное беспокойство. Он произнес: «Я знаю пруссаков». Затем договорились о совещании Гитлер — Папен в воскресенье, 11 часов.

Воскресенье, 29.1. В районе одиннадцати часов продолжительный обмен мнениями между Гитлером и Папеном. Гитлер заявляет, что ему в общих чертах все ясно. Необходимо, однако, назначить новые выборы и принять закон о чрезвычайных полномочиях. Папен немедленно отправляется к Гинденбургу. Я завтракаю в Кайзерхофе с Гитлером. Обсуждается вопрос новых выборов. Поскольку Гинденбург не желает выборов, он просит меня сказать ему, что это будут последние выборы. Во второй половине дня мы с Герингом идем к Папену. Папен заявляет: препятствия устранены, Гинденбург ожидает Гитлера завтра в одиннадцать часов.

Понедельник, 30.1. Гитлер назначается канцлером.

Встреча 24 января явилась особенным поворотным пунктом: принятое тогда решение о создании Национального фронта послужило рычагом воздействия, способствовавшим в конечном итоге преодолению антипатии Гинденбурга по отношению к канцлерству Гитлера. Эту встречу с участием Гитлера, Папена, Геринга и моего отца можно по праву считать часом рождения «Третьего рейха».

К этому стоит добавить маленькую занятную историю: Геббельс написал книгу о, пользуясь тогдашним языком, «формировании правительства Гитлера» под названием «Из Кайзерхофа в рейхсканцелярию», в ней он якобы изложил подлинные события до 30 января 1933 года. Отца, чья роль из вышеприведенного очевидна, Геббельс, сам в дело не вовлеченный и о деталях не информированный, не упомянул ни единым словом. Это побудило отца во время обеда в Далеме с улыбкой заметить: «Одному я уже успел научиться, занимаясь политикой: фальсификацией истории начинают заниматься не по прошествии столетий, но уже в тот момент, когда она свершается!» Он и не подозревал, до какой степени эти слова будут когда-то верны по отношению к нему самому и его политической деятельности. В те времена, по крайней мере, в то время отец еще мог смеяться над подобными случаями и замешанными в них персонами! Для меня — я точно помню — отцовский вывод явился чем-то вроде небольшого откровения, подкрепившего растущее убеждение: абсолютной исторической правды нет. Это знание здорово помогло мне спокойно разобраться с прошлым и, прежде всего, судить о нем непредубежденно.

Понятно, что мать поначалу не рассказывала мне, одиннадцатилетнему мальчишке, ничего о происходящем. Ей пока не представлялся случай испытать мою скрытность. Вскоре это должно было измениться. Придя к власти, Гитлер обратился с просьбой к отцу в частном порядке прозондировать почву в Англии и Франции насчет немецко-английских / немецко-французских отношений и сообщить ему результаты. Отцовские отчеты направлялись непосредственно Гитлеру, ведь он действовал сперва целиком и полностью неофициально, выполняя личное поручение Гитлера. Свои отчеты он не мог диктовать секретарше в его фирме. Этим он нарушил бы все правила соблюдения секретности! Так и случилось, что однажды мать спросила меня, не мог бы я напечатать на машинке в высшей степени доверительное письмо, адресованное рейхсканцлеру. Мои современно мыслившие родители подарили мне — в то время семи— или восьмилетнему — на Рождество небольшую американскую дорожную пишущую машинку марки «Underwood». Они придерживались мнения, чем раньше я освоюсь с подобной техникой, тем лучше для меня. Мне было очень строго указано, речь идет о государственных тайнах — я не могу обмолвиться ни единым словечком о содержании письма. Так и пришлось мне неоднократно печатать отчеты доверительного характера. Часто, однако, отцу ничего не оставалось, как писать свои отчеты от руки!^[28]

Однажды мне пришлось печатать письмо, в котором, как помню, речь шла о неприятном столкновении между ним и Розенбергом. Розенберг возглавлял так называемый «Внешнеполитический отдел НСДАП». От матери я узнал подоплеку письма, которое печатал. Напряженные отношения питались ревностью, испытываемой Розенбергом к отцу как новому собеседнику Гитлера по вопросам внешней политики. Мое первое впечатление о том, что происходит за кулисами власти! Позднее отец сообщил — в то время еще посмеиваясь, — что они с Розенбергом, наконец, разграничили сферы компетенции. Когда он доложил об этом Гитлеру, тот едва ли пожелал принять сообщение к сведению. Отец рано понял тактику Гитлера ставить сразу на нескольких лошадей. Ему приходилось считаться с ней, коль скоро он хотел оказывать влияние на принятие решений по вопросам внешней политики. В этой связи, например, он предложил Гитлеру третьего апреля 1935 года переименовать «внешнеполитический отдел» НСДАП в «культурно-политический», благодаря переименованию, писал он, «было бы недвусмысленно подтверждено, что восточная программа Розенберга не имеет отношения к официальной внешней политике рейха». Интересный пример внутренних затруднений, с которыми сталкивалась немецкая внешняя политика в системе Гитлера. Излишне упоминать, что подобное предложение не способствовало налаживанию дружеских отношений с лицами, которых оно касалось, в данном случае с Розенбергом. Поскольку в условиях диктатуры любые публикации имеют, по меньшей мере, характер официоза, отец был вынужден прилагать усилия к тому, чтобы исключить факторы помех. В последующем я остановлюсь на гораздо более проблематичных рассуждениях Гитлера в «Майн кампф» о немецкой политике касательно Франции и, прежде всего, его высказываниях в отношении восточной политики.

Отныне мне чаще приходилось слышать материнское предупреждение: «Ты должен скорее дать себя четвертовать, чем…». Так было, когда она в начале 1935 года посчитала возможным рассказать мне, что Гитлер и отец обдумывают восстановление в одностороннем порядке суверенитета Германии в оборонной сфере, поскольку переговоры с Англией и Францией о практической реализации равноправия Германии в вопросах вооружения (которое правительству Папена было de jure уже обещано постановлением Женевской конференции по разоружению от 12 декабря 1932 года)^[29] вот уже в течение длительного времени «не продвигаются». Или, когда в следующем, 1936 году она поставила меня в известность о планах в одностороннем порядке восстановить оборонный суверенитет в демилитаризованной Рейнской области. Она объяснила мне, почему считается, что нужно решиться на такой шаг, подробно обосновав мне необходимость восстановления полного суверенитета правительства на всей территории рейха. В глазах Гитлера и отца восстановление внутреннего суверенитета являлось предпосылкой возврата к неограниченной внешнеполитической свободе действий. Без такой свободы у рейха отсутствовала способность заключать союзы, в свою очередь, абсолютно необходимая для выхода из политической изоляции, в которой рейх все еще находился со времени окончания Первой мировой войны. Восстановление немецкого суверенитета в Рейнской области не будет рассматриваться британской общественностью в качестве повода прибегнуть в отношении рейха к военным мерам. Без британской поддержки, однако, Франция не направит свои войска, и Польша наверняка не решится действовать в одиночку. Мать, с другой стороны, не скрывала от меня большого риска, естественно сопутствующего этой акции, поскольку вооружение едва началось и в Рейнскую область могли быть направлены лишь очень слабые немецкие силы. Так сказать, в благодарность за оказанную мной небольшую помощь и, прежде всего, за мою скрытность, она упросила отца взять меня на заседание рейхстага в Кролль-опере, где Гитлер собирался объявить это решение.

Можно себе представить, в каком возбуждении я вступил в ложу для зрителей в зале Кролль-оперы, находившейся напротив старого, пострадавшего от пожара здания Рейхстага — теперь здесь проходили его заседания. Едва ли кто из присутствующих — парламентариев, дипломатов, сановников рейха и партийных бонз, среди которых я находился, — знал, по какому поводу их здесь собрали. Когда Гитлер объявил: правительство рейха постановило восстановить полный суверенитет рейха в демилитаризованной зоне Рейнской области, раздались, естественно, долгие бурные рукоплескания. Однако стоило ему продолжить: «…в этот момент, когда немецкие войска вступают в гарнизоны мирного времени в Рейнской области…», собрание, казалось, буквально взорвалось аплодисментами. Точка зрения попранного национального достоинства в связи с Версалем играла до войны немаловажную роль и, без сомнения, во многом способствовала успехам Гитлера на выборах. В величайшем напряжении я провел последующие дни. Дойдет ли дело до военных акций со стороны стран — гарантов Версальского договора?

Так я и жил, начиная с 1933 года, в «двух мирах». Один в отношении к другому являлся «идиллией». Моя «нормальная жизнь» в родительском доме, видящемся в воспоминании в такой же степени прекрасным, как и увлекательным, резко контрастировала с миром «большой политики», который, с легкой руки матери, все больше открывался для меня — «вершины», где принимались великие внешнеполитические решения, но также и «низменности» интриг и сомнительных человеческих мотивов. В разговорах между родителями, часто при участии деда Риббентропа и в моем присутствии в качестве молчаливого, но напряженно-внимательного слушателя, обсуждались самые тайные аспекты немецкой внешней политики. По сути, разговоры вращались все время вокруг желанного «довода в пользу Запада» в качестве основы немецкой внешней политики. Когда-то с течением времени стали звучать и вопросы, какие альтернативы имелись бы в распоряжении на тот случай, если поставленной цели, возможно, не удастся добиться.

Исключительная для моих лет страсть к истории и военной истории помогла мне понять немецкую внешнеполитическую концепцию и тот же «западный довод» из прошлого и с огромным интересом наблюдать развитие в 1933–1941 годах. Многим ли удается, как мне, получить возможность, начиная с раннего юношеского возраста, наблюдать в непосредственной близости мировую политику в невероятно драматической фазе? Полагаю, что это дает мне право именовать себя очевидцем. Отсюда рождается обязанность запечатлеть мое знание о происходившем в то время.

Версаль и центральноевропейский вакуум власти

В Первую мировую войну Германскую империю и ее союзников — Австро-Венгрию, Болгарию и Турцию — называли «центральными державами». Это являлось наглядным обозначением четырех государств, со всех сторон окруженных могущественным альянсом Антанты. Ситуация рейха в качестве европейской «центральной — по его географическому положению в центре Европы — державы» была в 1933 году еще более неблагоприятной, чем в 1914-м.

Центральноевропейская держава, Германская империя, с момента основания в 1871 году сталкивалась во все возрастающей мере с одной и той же дилеммой: никто не желал или не желает сильной, следовательно, потенциально «опасной» Германии! Опыт, который немцы, в связи с объединением Федеративной Республики и ГДР, смогли проделать еще раз. Не стоит закрывать глаза перед фактом, что как английское, так и французское правительства пытались, воздействуя на русское руководство, предотвратить объединение обоих немецких государств. Проблематика слишком — в глазах Англии и Франции — сильной Германии представляет по сегодняшний день скрытый, но далеко не маловажный аспект европейской политики^[30]. Даже будучи немцем, вполне можно понять эту озабоченность: любая политика обязана, заглядывая вперед, распознать возможные угрозы и считаться с ними. Французский писатель Мориак охарактеризовал Воссоединение забавно и, в то же время, едко следующей остротой: «Я настолько люблю Германию, что мне больше хотелось бы иметь их две, чем одну!»

С этой фундаментальной «дилеммой» пришлось столкнуться каждому правительству Германии начиная с Бисмарка. Известна его насмешливая реакция на расхваливаемые ему выгоды от приобретения африканских колоний: «Здесь Россия, там — Франция, а мы находимся посередине; вот моя карта Африки»^[31]. Из осознания особенного положения рейха в Европе возникла, с одной стороны, необходимость поддержания значительной военной мощи, чтобы быть в состоянии утвердиться в Центральной Европе (новая «Тридцатилетняя война» между европейскими державами на немецкой территории должна быть предотвращена в интересах сохранения субстанции немецкого народа); момент, получивший особое значение в 1930-е годы в связи с экспансионистскими устремлениями советской власти. С другой стороны, требовалось учитывать желание связанных своими внешнеполитическими традициями правительств Англии и Франции и их союзников видеть Германию, из страха перед ее гегемонией, по возможности, слабой. В конечном счете, эта проблематика привела к Первой мировой войне, породила Версаль и встала вновь перед Гитлером и немецкой политикой в 1933 году. Ею приходится заниматься, в определенной степени, и правительству Федеративной Республики, хотя военный аспект, в отличие от экономического, к счастью, уже не присутствует. Консервативный французский политик Морис Кув де Мюрвиль заявил в 1966 году польскому министру иностранных дел Адаму Рапацкому: «Германия снова превратилась в проблему (…). Если бы не было Германии, у нас не имелось бы никаких проблем в Европе, это наша проблема, а также и Ваша»^[32]. Генри Киссинджер попал в точку своей формулировкой:

«(…) Идея президента Клинтона о двух ведущих партнерах — Соединенных Штатах Америки и Германии не была слишком мудрой (…) В самом деле, она созывает всех на баррикады, поскольку две мировые войны велись, в конечном счете, именно для того, чтобы предотвратить доминирующую роль Германии»^[33].

Этот circulus vitiosus (порочный круг) можно было прорвать лишь с помощью тесного сотрудничества между Соединенным Королевством, Францией и Рейхом. Основное содержание деятельности отца в 1933–1937 годах сводилось к его налаживанию. Германская внешняя политика не достигла своей цели. Отсюда Гитлер, вполне осознававший угрозу, сделал понятный вывод, что большая коалиция против Германии, как и в 1914 году, вновь является вероятной.

Формулой британской политики в Европе с незапамятных времен являлось: поддержание «Balance of Power» (баланса сил) между европейскими государствами, или, выражаясь конкретней, Соединенное Королевство всегда должно было выступать в союзе со второй по силе континентальной державой против сильнейшей. Эта максима в течение столетий определяла британскую политику. Благодаря ей Британия смогла получить свободу действий для постройки империи и утверждения себя в качестве ведущей мировой державы. Как бы ни определялось направление британской политики — против Испании или Людовика XIV, против Австрии или против обоих Наполеонов и, наконец, против Германии Вильгельма, всегда можно было распознать этот принцип: блокирование или уничтожение сильнейшей континентальной державы с помощью второй по силе державы и других союзников. Черчилль изложил это с жесткой прямотой уже в марте 1936 года комиссии по иностранным делам Консервативной партии^[34]. Выступая в Палате общин, он тогда заявил:

«…Речь не о том, Испания ли это или французская монархия, или французская империя, или Германская империя, или гитлеровский режим. Речь не идет о правителях или нациях, но лишь о том, кто является величайшим или потенциально доминирующим тираном. (…) Отсюда возникает вопрос, какая держава в Европе является сегодня сильнейшей…»^[35].

Получится ли довести немецкий взгляд, то, как отец и Гитлер рассматривали баланс сил в Европе, до лиц, принимающих решения в Великобритании? Оба видели европейский баланс сил сохраненным даже в том случае, если рейх вновь станет мощной центральноевропейской державой, больше того, они полагали, что военная мощь рейха необходима в целях нейтрализации российской экспансии. Сам факт существования и влияние Советского Союза воспрепятствуют неконтролируемой гегемонии Германии. С немецкой стороны в 1936 году еще строились некоторые надежды, что эти идеи в отношении мировой политики встретят понимание также и в Лондоне.

Спустя несколько недель после назначения канцлером Гитлер нанес визит родителям в Далеме. Ему был дан обед в тесном кругу. Когда с едой было покончено, Гитлер, направив разговор на тему внешней политики, заметил, «его главной целью является наладить с Англией ясные отношения на постоянной основе». Отец пишет, вспоминая об этом первом своем разговоре с Гитлером о внешней политике:

«Это являлось общей внутренней установкой по отношению к Англии, заложившей в тот вечер первые семена доверия между Адольфом Гитлером и мной. Что отсюда однажды разовьется тесное сотрудничество в области внешней политики, как это произошло в последующие годы, я в то время еще не догадывался»^[36].

Теперь, в качестве посла «при дворе Сент-Джеймс», он имел задачу — несмотря на некоторые разочарования в истекшие с того времени три с половиной года — попытаться осуществить целевую установку Гитлера, являвшуюся также и его собственной.

Чтобы адекватно проанализировать и оценить внешнюю политику Гитлера, необходимо представить положение Германского рейха в начале 1933 года, то есть в первые месяцы его правления. Она во всех областях определяется Версальским договором. Так как страны-победительницы наотрез отказались даже от обсуждения каких-либо его модальностей, тогдашнее, используемое немцами, обозначение этого так называемого «мирного договора» как «версальский диктат» не является столь уж ложным. Полезно и поучительно взять исторический атлас, раскрыв его на политической карте Европы, какой она стала в результате заключения договора.

Германия серьезно пострадала от Версальского договора, среди прочего, в четырех отношениях:

1. Как уже было изложено, полное и одностороннее разоружение, а также раздел немецкой территории представляли собой в эпоху национальных государств чрезвычайную опасность для рейха.

2. Навязанные Германии так называемые «репарации» противоречили какой-либо здравой хозяйственной логике и должны были неизбежно привести к обнищанию немецкого народа, не говоря уже о глобальных экономических потрясениях, которым они, среди прочего, способствовали^[37].

3. Территориальные потери составили приблизительно тринадцать процентов всей площади рейха с соответствующей утратой населения, инвестиций, ресурсов и т. д.

4. К этому добавились потеря германских активов за рубежом, выкачивание всевозможных хозяйственных ценностей вплоть до патентов, локомотивов, скота, интернационализация рек и т. д. Стоит прочесть до конца текст договора, чтобы ясно представить себе, что в отдельности скрывается за так называемым «Версальским мирным договором».

Следует в данном месте особо отметить, что защите так называемых «главных военных преступников» в Нюрнберге в 1946 году, то есть тоже и министра иностранных дел Германии, всякое упоминание о Версальском договоре было прямо запрещено^[38]. Обвинение предъявило сей договор чуть ли не как доказательство номер один и инкриминировало подсудимым нарушения его положений, не позволив защите привести обратные доказательства. «Суд не станет вас выслушивать, если Вы представите, что Версальский договор являлся незаконным или в каком-то отношении несправедливым», — заявил председательствующий судья!^[39] Что некий постоянно громко заявляющий о себе современный немецкий историк выступил со сногсшибательным утверждением, будто бы то, что со странами-победительницами невозможно было обсуждать условия Версальского договора, объясняется лишь высокомерием министра иностранных дел Германии графа Брокдорфа-Ранцау, будет упомянуто здесь лишь в качестве забавной арабески духа времени в смысле «political correctness»(«политической корректности»)^[40].

Согласно вышеизложенному, было предсказуемо, что европейская политика на десятилетия вперед будет определяться через усилия немецкого правительства по пересмотру невыполнимых финансовых и военных условий Версальского договора. Насколько были обоснованны требования ревизии, доказывается хотя бы тем, что уже в 1932 году (11 декабря 1932 года) — таким образом, до Гитлера — равенство в сфере вооружения было официально обещано рейху. Кроме того, должна была быть подведена последняя черта под репарациями.

Версальский договор давно стал достоянием истории. Кстати, уже в самом начале ряд англосаксонских политиков и ученых подвергли его аргументированной и острой критике. Так, во время заключения Версальского договора известный английский экономист Джон Мейнард Кейнс, чьи мысли в отношении экономической и финансовой политики доныне актуальны, высказался следующим образом:

«Существует не так много исторических событий, в отношении которых потомство будет иметь еще меньше оснований для прощения. Война, ведшаяся якобы для защиты святости международных договоров, закончилась тем, что победоносные защитники этого идеала открыто нарушили один из самых священных договоров»^[41].

Кейнс в качестве члена британской делегации по ведению переговоров в Версале должен был знать, о чем говорит. Не в последнюю очередь он имел в виду нарушение обещаний, сделанных немецкому народу в обмен на «справедливый мир» в «14 пунктах» Вудро Вильсона в 1918 году; к ним, например, относилось «право народов на самоопределение».

Все же Германский рейх из доверия к «14 пунктам» президента США Вильсона сложил, после продолжительного обмена нотами с ним, оружие и, таким образом, отдался на милость победителей. Вильсон недвусмысленно заявлял, что принятие его условий откроет дорогу для мирных переговоров. В противном случае, и здесь впервые появился термин, обернувшийся впоследствии столь роковым, он добьется «безоговорочной капитуляции» Германии. Перед лицом таких перспектив правительство Германии подписало соглашение о перемирии в ожидании мира на основе переговоров. Оно было, как писал мой отец, «жестоко разочаровано».

Центр Европы, поделенный Германский рейх, был в полном объеме разоружен и, таким образом, принимая в расчет военную мощь его соседей, лишен власти. Армия, «рейхсвер», сокращалась до численности в 100 000 человек. Она не имела тяжелой артиллерии, танков, все известные к тому времени виды «тяжелых вооружений» были запрещены. Военно-воздушные силы были целиком и полностью запрещены. Военно-морские силы не должны были превышать 15 000 человек, на них налагались также и другие серьезные ограничения. Они не могли иметь ни крупных судов, ни подводных лодок, ни военно-морской авиации и так далее.

Западная граница империи была по Версальскому договору полностью демилитаризована. В зоне, чья граница пролегала в 50 км к востоку от Рейна, не имели права располагаться гарнизоны рейхсвера и другие военные объекты, не говоря уже об укреплениях. Стоит напомнить, что Рур уже в 1923 году был под надуманными предлогами оккупирован, так как не случилась поставка некой партии древесины. Английский дипломат Джон Брэдбери, оказавшийся в этом вопросе в меньшинстве среди бельгийских и французских коллег, говорил о наихудшем использовании древесины со времен постройки троянского коня^[42]. Но даже в Восточной Пруссии, отделенной от рейха так называемым «польским коридором», были запрещены пограничные укрепления, благодаря чему эта провинция оставалась совершенно беззащитной от любого польского посягательства. Другими словами, в центре Европы существовал «доведенный до совершенства вакуум власти», что в условиях того времени представляло латентную угрозу политической стабильности в Европе. Военный нажим Франции на рейх был в любое время возможен. Так же, как каждому Веймарскому правительству приходилось и после плебисцитов 1920 года считаться с польскими аппетитами в отношении имперских земель^[43].

Посмотрим внимательно на политическую карту Европы 1933 года и представим себе соотношение военных сил, каким оно сложилось в начале 1930-х годов. Вывод может быть лишь один: военно-политическая ситуация рейха была отчаянной. Не только два важнейших промышленных района Германии, а именно Рурская область на западе и Верхнесилезский промышленный район на востоке, были, при невозможности их оборонять, беззащитны от посягательств Франции или Польши и Чехословакии; но и, сверх того, у рейха вовсе отсутствовали какие-либо средства сдерживания военных акций упомянутых государств.

Особенно весомой в этой — в прямом смысле — «бессильной» ситуации являлась изоляция рейха или, выражаясь точнее, изоляция рейха была неизбежным следствием его военного «бессилия». Отец цитировал слова Гитлера, произнесенные во время их первой беседы о внешней политике: «Германия снова должна стать сильной, иначе она никогда не приобретет друзей (…)».

За высказыванием Гитлера стоит описанная выше традиционная дилемма немецкой внешней политики. И не Гитлером она была создана, а обуславливается геополитическим положением Германии и ее заданным весом: с одной стороны, определенный силовой потенциал — это предпосылка для того, чтобы обладать «способностью к заключению союзов» и утвердиться в центре Европы, с другой стороны, озабоченность как раз этим потенциалом отпугивает искомых союзников. И здесь еще совершенно не освещена проблема, которую для политической стабильности и безопасности в Европе уже в начале 1930-х годов представлял Советский Союз, — все же мировая держава, находившаяся под господством исключительно агрессивной идеологии.

Французская политика жестко и чувствительно продемонстрировала рейху его слабость и изоляцию, грубо вмешавшись в 1931 году в планы рейхсканцлера Брюнинга и австрийского правительства по созданию, ввиду приближающегося мирового экономического кризиса, таможенного союза между обеими странами. Мне было десять лет, когда летом 1931 года один немецкий дипломат прожил несколько недель у нас в Далеме. По линии отцовской сестры он приходился нам родственником^[44]. Как раз на это время пришлись немецко-австрийские переговоры, за которыми мои родители заинтересованно следили, — родственник держал их в курсе происходящего. На мой вопрос к немецкому дипломату и родителям — после того, как от плана, из-за французского вмешательства, пришлось отказаться, — почему бы мы не могли заключить договор вопреки французскому возражению, мне было отвечено указанием на возможные репрессии, к примеру, новую оккупацию Рейнской области или Рурского района. Ее не смогли бы предотвратить. Уже в 1918 году в австрийскую конституцию был включен пункт о намерении стать составной частью Германского рейха^[45]. У нас, детей, союзническая оккупация Рейнской области спустя десятилетие с лишком после окончания войны была еще вполне свежа в памяти. В Висбадене на каждом углу попадались униформированные представители оккупационных властей; также и в доме у бабушки с дедушкой квартировали французы. Когда правительство рейха, чтобы положить конец нескончаемым уличным схваткам между коммунистами, Рейхсбаннером и СА, задумало создать так называемую «вспомогательную полицию», французское правительство выступило с протестом. Перед прессой, сообщил за обедом возмущенный отец, французский посол обосновал свой демарш заявлением: «Если ребенок играет с огнем, ему его нужно выбить из рук!»

Еще один взгляд на политическую карту Центральной Европы в границах 1933 года: абсолютно разоруженный рейх был окружен хорошо вооруженными, взаимно связанными договорами государствами, которые под руководством Франции могли серьезно ограничивать свободу действий имперского правительства, в случае надобности вынуждая приемлемые для них решения путем военного нажима. Созданная Францией система пактов охватывала Бельгию, Польшу, Чехословакию и Югославию. Эти государства частично имели виды на территорию рейха или относились к нему враждебно по самым различным причинам — не в последнюю очередь, из-за его привлекательности для проживавших в них и исчислявшихся миллионами представителей немецких «меньшинств».

В то время как государства так называемой «Малой Антанты», наименование было призвано пояснить различие с «Большой Антантой» — франко-британским альянсом — обладали значительным арсеналом вооружений, Великобритания, хотя и сократила численность вооруженных сил, поддерживала их, однако, по тому времени на высоком качественном уровне. Нужно отчетливо представить себе внешнеполитическую ситуацию Германии, которую застал Гитлер, придя к власти. С этой уже самой по себе в высшей степени опасной, то есть крайне слабой, позицией рейха пришлось столкнуться еще веймарским правительствам.

Однако Гитлер, помимо актуальной угрозы Германии со стороны «Малой Антанты», видел еще и вековую угрозу не только рейху, но и всей Европе, в росте могущества Советского Союза. Вряд ли можно утверждать, что она была надуманной. В советском руководстве давно уже строились планы «взять за горло» государства на западной границе Союза^[46]. Потенциал для этого постоянно рос. Позднее, после Второй мировой войны, только благодаря участию США в НАТО, иными словами, благодаря американскому ядерному потенциалу, была сохранена независимость Западной Европы и предотвращена советская гегемония со всеми вытекающими последствиями.

С учетом Советского Союза соотношение сил в Европе выглядело следующим образом: в центре Европы существовал абсолютный вакуум власти. Франция, окопавшись за линией Мажино, пристально наблюдала за бессильным «Германским рейхом». Государства Восточной Европы, обладавшие, как Польша и Чехословакия, некоторым весом, смотрели враждебно, если не с вожделением на пустоту власти в Центральной Европе. США решительно удалились во внешнеполитическую изоляцию. Предвыборная пропаганда Рузвельта в 1932 году была целиком построена на невмешательстве в Европе. Однако уже в 1933 году он, признав Советский Союз, сделал шаг, повлиявший также и на европейскую политику. Все американские правительства перед ним наотрез отказывались от этого.

Для Гитлера возникал вопрос, кто, собственно, мог бы остановить «русский паровой каток», если бы Сталину однажды пришла в голову мысль привести его в движение. Так называемые «буферные государства» — Польша, Чехословакия и Румыния — для этого не годились. Понятие «русский паровой каток» возникло, кстати, в начале мировой войны 1914–1918 годов в качестве впечатляющей картинки для иллюстрации количественно подавляющего военного потенциала огромной русской империи^[47].

Сознающий свою ответственность руководитель немецкого правительства, кем бы он ни являлся, обязан был считаться с возможностью, что Советская Россия при определенных обстоятельствах не отступит от намерения, в соответствующем случае — силой, распространить свою власть на Европу. «Вакуум власти» в Центральной Европе, возникший по причине полного разоружения единственного государства, которое могло бы противостоять Советскому Союзу, эту политику экспансии прямо-таки поощрял, оставалось лишь выбрать подходящий момент. Стоит подумать о требованиях Молотова, выдвинутых Гитлеру и его министру иностранных дел при посещении Берлина в ноябре 1940 года, когда рейх все-таки находился в апогее власти. Они распространялись на Дарданеллы, Балканы и, не стоит забывать, также на Датские проливы, то есть Зунд и Бельт. И да не останется в этой связи неупомянутым: в обоих важнейших европейских государствах — Франции и Германии — основались сильные, агрессивные коммунистические партии, управлявшиеся Коминтерном из Москвы. Советская Россия начертала на своих знаменах «мировую революцию», что, рассуждая в рамках реальной политики, подчеркивало претензию Москвы на мировое господство. «Кто владеет Берлином, тот владеет и Европой!» — гласило известное высказывание Ленина!

Ввиду существовавшего соотношения сил и его опасностей постановка вопроса о вооружении была предопределена теперь также для правительства Гитлера. Либо с помощью Женевской конференции по разоружению достигалось всеобщее разоружение — либо немецкое вооружение являлось насущной необходимостью, о его объеме Гитлер намеревался договориться с Великобританией и Францией.

Здесь следует указать, что разоружение Германии должно было, как буквально явствует из текста Версальского договора, создать предпосылки для всеобщего разоружения. Так, в части пятой договора сформулировано:

«С целью сделать возможной подготовку к общему ограничению вооружения всех наций, Германия обязуется строго соблюдать установленные ниже положения — военные, морские и воздушные»^[48].

Однако страны — гаранты Версальского договора обязательства по разоружению, «деловой основы» договорного пункта о вооружениях, не выполнили. В дальнейшем заявлялось среди прочего:

«(…) эти условия представляют (…) одновременно первый шаг в направлении всеобщего сдерживания и ограничения вооружений, которое указанные державы стремятся осуществить в качестве одного из лучших средств предотвращения войн и добиться которого будет относиться к первостепенным обязанностям Лиги Наций»^[49].

18 мая 1926 года впервые собралась Подготовительная комиссия конференции по разоружению. Немецкий представитель, Иоганн Генрих граф фон Бернсторф, объяснил делегатам:

«Союзники навязали рейху армию в 100 000 человек. Мирный договор, устав Лиги Наций и ныне также заключительные документы конференции в Локарно признают, однако, единогласно, что немецкое разоружение должно открыть дорогу к всеобщему разоружению. Достичь его можно лишь тремя путями: или вы сокращаете ваши вооружения до уровня дозволенного Германии; или вы разрешаете Германии сравняться с вами по уровню вооружений; или же вы, связав и то, и другое, сокращаете ваши собственные вооружения (…)»^[50].

Министр иностранных дел в кабинете Гитлера, Нейрат, занимавший этот пост и в правительствах до Гитлера, в то время сформулировал очень удачно:

«Германия в вопросе разоружения является по-прежнему кредитором»^[51].

Не только политически, но и юридически нельзя отрицать право рейха на военный паритет, по существу — как ранее упоминалось, — его признание было сделано правительству Папена еще в декабре 1932 года; оно следовало, впрочем, уже из Устава Лиги Наций, обязывавшего каждого члена в статье 8 содержать лишь тот минимум вооружения, который являлся необходимым для обеспечения национальной безопасности^[52]. Вопрос о способе, каким достигалось равенство, — разоружение государств, обладавших высоким военным потенциалом, довооружение разоруженных государств или же комбинация обоих способов, — требовалось решить путем переговоров. Не случайно первая официальная должность отца носила название «особый уполномоченный по вопросам разоружения».

Решение «вопроса вооружения» — какой бы смысл здесь ни вкладывался — имело жизненно важное значение для рейха с двоякой точки зрения. С одной стороны, оно должно было возвратить правительству рейха свободу действий и, таким образом, способность заключать союзы, с другой — послужить образованию противовеса, в глазах Гитлера и отца — «европейского противовеса», экспансии Советского Союза. Вполне можно было бы говорить в этой связи о европейской концепции. В дальнейшем я опишу усилия, предпринимавшиеся немецкой стороной с 1933 по 1936 год, с тем чтобы достичь соглашений с Англией и Францией по данному вопросу.

Рейхсверминистр Вернер фон Бломберг поручил в марте 1933 составить докладную записку о военном положении рейха^[53]. Глава войскового управления рейхсвера генерал-лейтенант Вильгельм Адам, выполнявший поручение, должен был выяснить, какими возможностями для обороны располагает рейх в случае одновременного нападения Франции и Польши, возможно, с участием Чехословакии^[54]. Адам приходит в докладе к следующим результатам:

«Помешать Франции вести, как ей заблагорассудится, войну на немецкой земле не представляется возможным.

Защита линии Одера против Польши возможна до тех пор, пока не будут израсходованы боеприпасы. Имеющегося в наличии запаса хватит на 14 дней. (…)

Даже одна лишь оборона на Одере против Польши с вступлением в войну Чехословакии ставится под сомнение. (…)».

В этой связи представляет интерес упоминание о проблемах, с которыми сталкивался немецкий рейхсканцлер Брюнинг в 1931 году. Польша угрожала выступлением против Силезии, Померании и Восточной Пруссии^[55]. О наличии польской угрозы в отношении указанных провинций говорил перед рейхстагом еще в 1928 году тогдашний рейхсверминистр Вильгельм Грёнер. Уже в 1923 году, во время франко-бельгийской оккупации Рура — спустя пять лет после окончания войны — французский маршал Фош посетил Варшаву, договорившись с Пилсудским о так называемом «плане Фоша», предусматривавшем одновременную операцию польских вооруженных сил против Восточной Пруссии, Померании и Верхней Силезии^[56].

В 1933 году, после прихода Гитлера к власти, Пилсудский зондировал в Париже по вопросу о возможности военной акции против рейха^[57]. Она не состоялась, вероятно, по причине отсутствия готовности Великобритании принять в ней участие. Лорд Ванситтарт, германофобский «ястреб» в английском Министерстве иностранных дел, признает в своих мемуарах: Пилсудский в веймарские времена даже «дважды в году» обращался к Франции с просьбой о подстраховке нападения на Германию^[58]. Ванситтарт, о котором еще придется говорить, несомненно, подхватил бы эту инициативу. Факт начатого Пилсудским зондирования в указанном смысле отчетливо показывает угрозу рейху уже при внутриполитических процессах, демонстрировавших возможность определенной консолидации отношений в Германии. Напомним в этой связи также и о выступлении французского правительства против таможенного договора с Австрией.

Если поначалу с немецкой стороны имелись какие-то надежды на членство в Лиге Наций и, отсюда, военное планирование ориентировалось на «сдерживающее сопротивление», выигрыш времени до тех пор, пока не заработает механизм Лиги Наций, то вскоре стало ясно, эти надежды иллюзорны. Когда японцы в 1931 году вошли в Маньчжурию, активность Лиги Наций ограничилась созданием комиссии (комиссия Литтона) для расследования конфликта.

Можно представить себе озабоченность тогдашнего рейхсканцлера Брюнинга. Что могла бы предпринять Лига Наций против возможной агрессии Франции, Польши и Чехословакии? Кто должен был бы осуществлять санкции против агрессоров, если бы они вообще были приняты? Маловероятно, чтобы Великобритания или даже Италия в таком случае сразу решились бы на экономические, тем более военные, санкции против «Малой Антанты». Судьба Абиссинии — еще один пример той «защиты», которую могла предложить странам, подвергшимся агрессии, пропагандируемая Лигой Наций так называемая «коллективная безопасность». Соединенные Штаты, упорствуя в декларативной изоляции, и без того не были в то время членом Лиги Наций.

В этом описании немецкой ситуации совсем не отражена опять-таки потенциально возможная агрессия Советского Союза. Военно-политический «horror vacui» (страх перед пустотой) выливался для отца в бессонные ночи, я знал об этом как по разговорам с ним, так и из бесед в моем присутствии между родителями и дедушкой Риббентропом. Уже упомянутое, неоднократно прозвучавшее при мне «Мы должны оптировать!», являлось выражением неприкрытой нужды. Кто не может или не хочет понять, что политика Гитлера должна была вначале вестись с позиции крайней слабости, для того останутся скрытыми истинные мотивы его внешнеполитических акций.

Дилемма

Однако вернемся к оценке военно-политической ситуации рейха в момент прихода Гитлера к власти. Генерал-лейтенант Адам излагает буквально следующее в своем меморандуме:

«В настоящее время вести войну мы не в состоянии. Мы должны сделать все, чтобы избежать ее, даже ценой дипломатических поражений. (…)

В упорной, терпеливой и тщательной работе мы должны укрепить нашу военную мощь, подготовив народ к тяжелому времени.

Но даже если нами будет сделано все возможное, чтобы избежать войны и лишить врага малейшего повода для ее развязывания, — мы не сможем предотвратить войну, если другие захотят начать ее превентивно. Бессмысленно создавать для этого случая планы операций и развертывания»^[59].

В этой «отчаянной ситуации» — да будет мне дозволено повториться — все говорило в пользу намерения Гитлера восстановить обороноспособность рейха путем политико-дипломатических соглашений с обеими западными державами.

Проследим за усилиями правительств Германского рейха добиться равноправия в вопросе о вооружениях, предпринятыми начиная с 1932 года, — года созыва так называемой Конференции по разоружению. Она открылась наконец в Женеве 2 февраля 1932 года, — спустя двенадцать лет после Версаля (!). Германия потребовала «за своим обезоруживанием всеобщего разоружения». Французское правительство заблокировало конференцию условиями по безопасности прежде, чем разоружение стало бы возможным. Расстались безрезультатно^[60].

В августе 1932 года правительство рейха при канцлере фон Папене вновь потребовало в ноте полного военного равноправия. Нота была в резкой форме отклонена правительством Франции. Правительство Папена выступило в конце концов с «заявлением о дистанцировании». Оно означало отказ от участия в работе Женевской конференции по разоружению до тех пор, пока в прямых переговорах не будет достигнут прогресс.

Премьер-министр Великобритании Рамсей Макдональд в итоге добился, как уже упоминалось, принятия в декабре 1932 года «Соглашения пяти держав» между Германией, Францией, Италией, Великобританией и США, признававшего за рейхом военное равноправие^[61]. Тем не менее, его практическая реализация осталась прерогативой Конференции по разоружению и, таким образом, все возвращалось на круги своя, кроме всего прочего, потому, что там переговоры блокировались французским правительством. Немецкая позиция на переговорах — с юридической точки зрения — улучшилась, равенства де-факто, однако, по-прежнему достичь не удалось.

16 марта 1933 года Макдональд представил свой план, получивший известность как «план Макдональда». В сравнении с фактическим состоянием этот план означал некоторое улучшение. Ни о каком равноправии рейха, однако, не могло идти и речи, даже, как следует из приведенных ниже важнейших аспектов плана, об обеспечении достаточной обороноспособности.

В соответствии с планом Германия могла иметь 200 000 солдат, Франция — 400 000, Польша — 200 000, Чехословакия — 100 000, Советская Россия — 500 000, Бельгия — 75 000, Италия — 250 000. Великобритания в плане не упоминалась, и, таким образом, сохраняла свободу рук вооружаться по собственному усмотрению.

Военно-воздушные силы разоруженным государствам вовсе не полагались, в то время как Франция могла иметь 500 самолетов, Польша — 200, Чехословакия — 200, Советская Россия — 500, Бельгия — 150, Италия — 500, США — 500. Также и в отношении военно-воздушных сил для Великобритании никаких ограничений не предусматривалось.

Что касается артиллерии, то планом вводились следующие правила: Германии разрешалось обзаводиться лишь орудиями калибра 115 мм, в то время как государствам, уже имевшим на вооружении орудия больших калибров, было разрешено их оставить. Следствием являлось значительное отставание Германии в области артиллерийского вооружения.

Продолжительность службы ограничивалась восемью месяцами, профессиональные армии в установленный период времени подлежали роспуску. Также и это положение было направлено в первую очередь против Германии. Она должна была бы преобразовать высококвалифицированный рейхсвер в армию краткосрочников, не имея, как все ее соседи, резервистов 15 лет и более призывных возрастов. Уже эти немногие цифры убедительно показывают, что страны-победительницы не были готовы признать достаточную обороноспособность Германии, не говоря уже о полном военном равноправии. Тем не менее, германская сторона соглашалась принять «план Макдональда» в качестве основы для переговоров. Гитлер произнес 17 мая в рейхстаге примирительную речь, «вознаграждением» от британцев явилась воинствующая, выдержанная в ультимативном тоне речь министра обороны лорда Дугласа Хейлшема, произнесенная 11 июня.

В сентябре 1933 года Великобритания и Франция существенно «ухудшили» свой собственный план — тот самый «план Макдональда». В теперешнем предложении были предусмотрены два этапа. В течение первых четырех лет должен был лишь совершиться переход от постоянных армий к милиционным; только на втором этапе избыточно вооруженные государства должны были приступить к разоружению в соответствии с британским планом. Для немецкой стороны план больше не являлся приемлемым в качестве основы для переговоров. Он ставил достижение равноправия и, вместе с тем, также восстановление обороноспособности рейха в зависимость от решений конференции, которая должна была собраться только через четыре года, и отодвигал окончательное решение вопроса сразу на восемь лет. Предложение было, впрочем, снова односторонне направлено против рейхсвера, высококвалифицированной немецкой профессиональной армии: в нем не учитывалось отсутствие каких-либо призывных возрастов, которыми государства с избытком вооружения располагали вот уже в течение 15 лет. Вновь сделать из них наскоро обученных милиционеров было невозможно.

Некоторые внутриполитические компоненты также, возможно, сыграли определенную роль. Здесь стоит упомянуть, что отец с самого начала сотрудничества с Гитлером старался повлиять в положительном смысле на негативную установку последнего по отношению к Франции. Отец упоминал тогдашнего военного министра Бломберга, у которого его «профранцузская политика» всегда находила горячую поддержку. В свое время его огорчила отставка Бломберга. Отношения между внешнеполитическим руководством и руководством вооруженных сил часто складываются непросто. Французский политик Жорж Клемансо произнес однажды: «Война — слишком серьезная вещь, чтобы доверить ее военным!» Блюхер говорил о писаках! Отец, впрочем, пишет в этой связи из Нюрнберга: «Я должен здесь упомянуть, что тогдашний шеф штаба СА, Эрнст Рем, …существенно способствовал тому, что Адольф Гитлер постепенно пересмотрел свое отрицательное отношение к Франции»^[62].

Старания Рема преобразовать рейхсвер в милиционную армию, тесно связанную с СА, широко известны. Я хорошо помню, как отец после событий 30 июня 1934 года высказался, что «Рем должен был состоять в связи с некой иностранной державой». Контакты Рема с французскими кругами казались неоспоримыми, поскольку и французы, и Рем при преобразовании рейхсвера в милицию преследовали идентичную цель. Во всяком случае, Рем встречался с Франсуа-Понсе, французским послом в Берлине, что бы там ни обсуждалось при этих встречах.

Тогдашний министр финансов рейха Шверин фон Кросигк сообщает: «Барту (французский министр иностранных дел) получил весной 1934 года сообщение о предстоящем в Германии системном перевороте. Источник, как и содержание, в деталях неизвестны»^[63]. Черчилль не допускал в своих мемуарах сомнения, что СА представляли сильную потенциальную, вероятно, также актуальную, угрозу для господства Гитлера. Он сообщает: Шлейхер «по неосторожности намекнул Франсуа-Понсе о предстоящем падении Гитлера. Он собирался вновь действовать таким образом, как в свое время в истории с Брюнингом (…)»^[64]. Ходившие слухи были известны Шлейхеру. Считаные дни перед смертью он все еще оспаривал, что обсуждал с Франсуа-Понсе что-либо, кроме личных проблем^[65].

Лишение Рема власти могло, с точки зрения Гитлера, являться необходимым для консолидации внутриполитических отношений в рейхе, возможно, также и в упомянутом выше смысле. Однако манера, в которой Гитлер провел и, в конечном итоге, завершил свое столкновение с Ремом, с ее лишенной правового обоснования и, кстати, неоправданной жестокостью, без сомнения, оказала длительное роковое воздействие. Она рвала с правовыми традициями. Проявившийся беспрецедентный произвол неограниченного властителя, по собственному усмотрению применявшего расстрелы, частью среди своих старых соратников, не давая возможности приговоренным лицам оправдаться, явно не подходил для установления широкого внутриполитического консенсуса, требовавшегося с учетом угрожающего положения страны. Проявившаяся непредсказуемость могла обернуться большим препятствием в сфере международной политики в смысле усилий отца внушить иностранным партнерам доверие к немецкой внешнеполитической концепции.

Не надеялись ли правительства Великобритании и Франции на смену режима в Германии? Если подобные расчеты присутствовали, то не могло ли «дипломатическое поражение рейха» (генерал Адам) — как, например, сильный нажим Главного комитета Конференции по разоружению — содействовать этому перевороту или даже вызвать его? В этом случае приходится оперировать предположениями, однако полностью отвергать их не стоит. Гитлер был, во всяком случае, полон решимости не отступить под давлением большинства в Женеве и тем самым быть обвиненным в неудаче «плана Макдональда» и Конференции по разоружению. Германия покинула Лигу Наций и Конференцию по разоружению 14 октября 1933 года.

Гитлер дал интервью всемирно известным журналистам — англичанину Джорджу Уорду Прайсу, газетная империя Ротермера («Дейли Мэйл»), и французу Фернану де Бринону, парижская «Матэн»^[66], выразив свое огромное желание договориться с обеими странами о германском равноправии. Эти интервью были тогда восприняты в мире с большим вниманием. Они осуществились по инициативе отца и немало способствовали тому, чтобы шум, поднявшийся по поводу немецкого шага — оставления Лиги Наций и Конференции по разоружению, — несколько поулегся.

Оба журналиста начиная с 1933 года неоднократно посещали нас в Далеме, де Бринон еще чаще, чем Прайс. Последний — живой, общительный человек, несмотря на строгий темно-синий костюм в полоску, который он носил большей частью, скорее непохожий на англичанина. Де Бринона отличала большая сердечность, также по отношению к нам, детям: он расхваливал наши знания французского языка, что, ввиду постоянной критики отца — тот, как известно, свободно владел французским, очень шло нам на пользу. Меня де Бринон упомянул в одной из своих книг в качестве «мальчика из Юнгфолька», поместив мою фотографию^[67].

Оба журналиста выступали за большее согласие между своими странами и Германией. Соответственно открытой, даже задушевной была атмосфера их посещений у нас. Интервью, данное Гитлером де Бринону, достойно внимания, в особенности потому, что Гитлер недвусмысленно выразил в нем свою незаинтересованность в Эльзасе и Лотарингии. «Профранцузская политика» отца нуждается в разъяснении. Я обращусь поэтому к его деятельности, которой он занимался сначала неофициально, а с 1934 года — официально в качестве «особого уполномоченного по вопросам разоружения».

В уже упомянутой первой внешнеполитической беседе, которую Гитлер, став рейхсканцлером, вел с отцом в феврале 1933 года у нас в Далеме^[68], отец высказал убеждение, что «немецко-британское соглашение имеет предпосылкой компромисс между Германией и Францией (…)». Тогда, как пишет отец, Гитлер с этим не согласился.

В своей аргументации отец исходил из действенности британского принципа «Balance of Power» (баланса сил), так часто упоминаемого европейского равновесия, для актуальной английской политики. Великобритания не расстанется с союзной Францией, чтобы в одиночку противостоять Германии или даже мириться с немецкими выпадами в отношении Франции. Великобритания считает рейх сильнейшей — вернее было бы, собственно, говорить о «потенциально» сильнейшей — континентальной державой, хотя к тому времени об этом не могло идти и речи. В феврале в Далеме Гитлер завершил беседу просьбой к отцу использовать деловую поездку в Париж и Лондон, чтобы прощупать настроение и мнения в политических кругах обеих столиц. Отец рассказывает:

«После длительного пребывания в Париже и Лондоне я сообщил ему (Гитлеру) снова, что, по моему мнению, лишь успокоительный жест по отношению к Франции может вызвать разрядку международного положения в благоприятном для нас смысле. Всюду в Париже спрашивали меня, что думает Адольф Гитлер о Франции. Изложенные в его книге «Майн кампф», мысли о кровной немецко-французской вражде цитировались постоянно и завершали каждый разговор о политике»^[69].

Когда Гитлер в крепости Ландсберг в 1924–1925 годах писал свою книгу, французы и бельгийцы заняли Рурскую область, установив довольно-таки жесткий режим^[70]. Книга, естественно, должна была подготовить его «Comeback» («возвращение») в политику — отсюда он мог в то время артикулировать себя только антифранцузски. В своей книге он «заглянул», как говорят сегодня, «далеко вперед», резко отвергнув политику, нацеленную на возвращение потерянных в Версале немецких земель^[71]. Стоит об этом вспомнить, когда речь пойдет о предложении Польше осенью 1938 года, включавшем, что характерно, гарантию ее границ, в том числе, следовательно, и «коридора» по территории рейха.

Глава делегации французских фронтовиков, направленных отцом к Гитлеру в рамках «акций по установлению доверия», Скарпини, потерявший зрение на войне, заговорив с Гитлером об антифранцузских главах в «Майн кампф», спросил «фюрера», собирается ли тот написать теперь новую книгу. «Я опровергну книгу моей политикой!», — ответил находчиво Гитлер, акцентируя слова. Отец, в моем присутствии, с большим удовлетворением рассказал об этом матери. Поворот Гитлера к «профранцузской» политике ему вполне можно было записать в счет своих заслуг, ведь он с самого начала придерживался мнения, что «дорога в Лондон ведет через Париж», а именно в том смысле, что разделить Францию и Великобританию было бы невозможно! Гитлер тем временем понял: ему, несмотря на то, что гегемоном он считал Лондон, не удастся обойтись без Франции хотя бы только из-за добровольно выбранной зависимости французской политики от Лондона. Таким образом, на западной границе рейха не имелось территориальных проблем, плебисцит в Саарской области был предусмотрен Версальским договором. В крайнем случае, он мог бы привести лишь к временным неурядицам.

26 января 1934 года Гитлер заключил с Польшей пакт о ненападении. Престарелый маршал Пилсудский не смог в истекшем году договориться о поддержке западными державами планировавшейся агрессии против Германии и являлся «человеком или — или», как его характеризует печалящийся об упущенном случае Роберт Ванситтарт в своих воспоминаниях^[72]. Он отдавал себе отчет в положении своей страны, в известном смысле сравнимом с положением Германского рейха. Польша, вклинившаяся между двумя могущественными соседями, находилась скорее под еще большей угрозой. Основой польской политики являлся союз с Францией, обращавшей внимание в первую очередь на западного соседа Польши, Германский рейх. Союз с Францией в соединении с «Малой Антантой» был призван нейтрализовать при случае рейх. Вторым краеугольным камнем польской политики было — в 1934 году далеко небезосновательное — допущение, что противоположность между национал-социалистической Германией и большевистской Россией останется непреодолимой. Отсюда в глазах польского правительства возникало состояние равновесия в Восточной Европе, сулившее полякам безопасность, приумноженную в 1932 году заключением польско-советского пакта о ненападении. Пакт о ненападении с рейхом мог только укрепить эту безопасность, к тому же он ничего не стоил, так как Пилсудский имел за плечами многолетний опыт тщетности усилий добиться политической поддержки агрессии против Германии. Гитлер, со своей стороны, мог надеяться облегчить этим соглашением французскому правительству решение пойти на разумные уступки в вопросе о равноправии. Здесь стоит упомянуть, что консервативные круги, близкие к Бюлову, государственному секретарю в Министерстве иностранных дел, выступали против соглашения с Польшей^[73]. Придется еще вспомнить об этом при оценке более поздних действий «консервативной» конспирации против пропольской политики немецкого правительства в 1938–1939 годы.

Мы, дети, проводили летние каникулы в Бюзуме. Мать посетила нас. Ее пребывание должно было стать особенно интересным для меня. Она получила сообщение: отец, возвращаясь самолетом из Лондона, приземлится в Гамбурге. Желая провести несколько дней с нами в Бюзуме, он просил, чтобы его забрали оттуда. Мать взяла меня с собой в машине в Гамбург, чтобы встретить отца в отеле «Атлантик». В пути она дала мне понять: отцовская поездка во Францию и Англию была вызвана, главным образом, политическими причинами. Он должен был неофициально прозондировать, какие возможности имеются для достижения компромисса в вопросе равноправия между Германией, с одной стороны, и Великобританией и Францией, с другой.

Речь шла о возвращении из поездки, о которой отец с Гитлером говорили в Далеме в феврале 1933 года. Тогда, во всяком случае, в пути из Гамбурга в Бюзум, занимавшем в то время несколько часов, он с оптимизмом отзывался о проведенных в обеих странах беседах в том, что касалось шансов добиться равноправия путем переговоров с Великобританией — и, вместе с тем, вероятно, также и с Францией. Так для меня начала постепенно раскрываться проблематика, лежащая в основе немецкого стремления к равноправию. Политической целью являлось настоящее примирение на равноправной основе. Это значило для меня, двенадцатилетнего мальчишки, определенную ломку взглядов, так как в моих книгах о Первой мировой войне и «Версальском договоре» «врагами» всегда выступали, естественно, Франция и Англия.

С другой стороны, однако, воля к взаимопониманию в отношении к Англии и Франции не была для нас, детей, чем-то совершенно новым в нашей жизни. Три года у нас была французская гувернантка. Чувствуя себя связанной, благодаря судетской матери-немке, с обеими культурами, она, будучи, в принципе, пацифисткой, выступала за взаимопонимание между народами. В родительском доме вращались в 1920-е годы много иностранцев и дипломатов. Родители имели очевидную склонность как к Франции, так и к Англии. Отец говорил на обоих языках без ошибок и, по крайней мере по-английски, без акцента. До Первой мировой войны он жил время от времени в Швейцарии, учился в Гренобле и, в связи с коммерческой деятельностью, провел много лет в Англии и Канаде с промежуточной остановкой в США. Как французский, так и английский стили жизни нравились обоим родителям. Мать долгие годы имела в Висбадене милую английскую гувернантку, сохранившую до самой смерти в 1950-е годы верность нашей семье и в счастье и в беде. Деловые связи отца в обеих странах, которые он завел после мировой войны, были связями в кругах, определявших там также и политику. Всегда интересовавшийся политикой, он стал глубоким знатоком политической сцены в Париже и Лондоне. Опыт, приобретенный за десять и более лет тесных коммерческих связей, прямо-таки идеально подходил для поручения провести зондаж.

Привожу здесь небольшое личное воспоминание для характеристики извечного присутствия политики в нашем доме в Далеме. Должно быть, в 1930 году родители получили в подарок от одного из французских друзей-единомышленников настольную игру с фишками, которая должна была сделать наглядным уже для детей экономический абсурд европейских таможенных барьеров. Она начиналась с очень большим количеством игровых денег; выигрывал тот, кто наилучшим образом преодолевал таможенные барьеры и у кого, таким образом, в конце оставалось больше денег, чем у остальных. Уплачиваемые таможенные сборы исчезали в большом горшке. Мы часто играли в нее с «мадемуазель», как мы называли нашу французскую гувернантку. Лишь примерно 70 лет спустя «игра» обернулась реальностью!

Оглядываясь на прошлое, скажу, что политическая атмосфера в родительском доме характеризовалась пониманием необходимости прийти к соглашению с обеими западноевропейскими державами. Это приказывал разум, чувство желало этого! «Равноправие» выступало предпосылкой как раз для того, чтобы согласие могло стать прочным.

Неофициальная деятельность отца соответствовала неофициальному статусу его гостей. Два англичанина стоят так отчетливо перед моим умственным взором, как если бы я расстался с ними вчера. Они часто бывали у нас в гостях, мистер Теннант и профессор Конвелл-Эванс.

На Эрнеста Теннанта мы смотрели с тайным восхищением — высокий грузный шотландец рассказал отцу: он был одним из, пожалуй, считаных людей, которые тяжелоранеными побывали в лапах льва и могли быть спасены. Собаки отвлекли хищника, так что его смогли подобрать. Однако с этим он еще нисколько не ускользнул бы от смерти. Опасность в ранах, нанесенных львиными когтями — они разорвали ему грудь, — заключается в трупном яде, образующемся в остающихся на когтях гниющих остатках мяса последней добычи. От этой смертельной опасности его спасли кристаллы или соль, которую местный знахарь втер в раны. Отец слегка посмеивался над шотландской бережливостью Теннанта, подтверждавшей, казалось, клише скопидомного шотландца: в сомнительных случаях платить, с его позволения, приходилось отцу.

Теннант путешествовал по свету и собирал бабочек. Он был богат и независим. Как многие англичане с международными связями он предоставил себя в распоряжение Интеллидженс Сервис — в этом случае в качестве контакта к отцу. Родители разъяснили мне, что немало англичан за границей сотрудничают с секретной службой, поскольку это воспринимается как естественный долг по отношению к своей стране — установка, редко встречающаяся в Германии. Мои родители сожалели об этом, признавая, однако, что немецкие профессиональные дипломаты не слишком побуждают земляков с международными связями предоставлять в распоряжение «службе» свои знания, наблюдения и связи. Отец полагал, как раз торговые агенты, журналисты, ученые и т. д. зачастую располагают лучшим знанием страны пребывания и ее отношений, чем карьерные дипломаты, задерживающиеся, кроме всего прочего, «на должности» в стране, где они были аккредитованы, всегда лишь относительно короткое время. Впрочем, представители экономики жаловались уже тогда на недостаточную поддержку их экспортных усилий дипломатическими филиалами рейха за границей.

Другой англичанин, Томас П. Конвелл-Эванс, называл себя «профессором», так как был приглашен на гостевую профессуру в Кенигсбергском университете в Восточной Пруссии. Внешне — довольный, подвижный и любезный человек, свободно говоривший по-немецки. Его научной специальностью была, насколько помню, английская литература. Эта «крыша», как называют «деятельность под прикрытием» в разведывательных службах, позволяла ему вступать в самые различные контакты повсюду на свете и активировать их в интересе его страны. По оценке отца, Конвелл-Эванс занимал сравнительно высокий ранг в Интеллидженс Сервис^[74]. Мы, дети, легче находили контакт с ним, чем со сдержанным шотландцем. В Лондоне он часто появлялся в посольстве.

Лучше всего мы ладили с де Бриноном, так как он не обходил нас вниманием и занимался с нами. После 1940 года он стал послом правительства Виши в Германии. Для Франции это был хороший выбор, так как продолжительный тесный контакт с отцом обеспечивал де Бринону наилучшие возможности эффективно представлять интересы своей страны перед германским правительством. Вслед за «Libе?ration» его ожидала на родине расстрельная команда. Отец пишет о нем:

«Характерным было замечание, сделанное мне послом де Бриноном в день встречи в Монтуар: “Мы не проиграли войны. Мы всего лишь не хотели драться!”».

С назначением отца «особым уполномоченным по вопросам разоружения» гостей у нас прибавилось. Прославленного автора передовиц изданий Ротермера, Уорда Прайса, я уже упоминал. Теперь появился Ротермер собственной персоной. Он вел себя, как невозмутимый и достойный представитель империи. Лорд Ротермер и лорд Лотиан, обоих я хорошо помню, являлись, среди прочих, партнерами отца по переговорам в ходе широко задуманной попытки поставить германо-английские отношения на более доверительную основу. Пресса Ротермера проявляла в этом смысле активность. Совсем другим типом был лорд Ллойд, производивший, как мне помнится, жесткое впечатление. В то время он еще не выглядел агрессивным противником Германии, каким показал себя позже. Любопытно было бы узнать, что должен был думать лорд Лотиан, когда ему, как британскому послу в Вашингтоне во время войны, пришлось, с подачи Черчилля, заняться распродажей Британской империи. Каковы были ощущения британского «ястреба» лорда Ллойда, пропагандировавшего войну против Германии, когда он во время войны протестовал перед Черчиллем против бесцеремонности, с которой правительство Рузвельта принуждало британцев расставаться с капиталовложениями за границей, чтобы оплачивать американские поставки?^[75]

Многие иностранные посетители в Далеме искали контакт с отцом, новым актером на дипломатической сцене, о котором быстро разошлись слухи, что он, в известном смысле, являлся доверенным человеком Гитлера! Желали выяснить, что он может предложить и как нужно оценивать политику Гитлера. Отец понимал свою роль, без устали предлагая соглашение. Беседы в Далеме подтверждали немецкое желание договориться с Великобританией и Францией в самом широком смысле.

Однако самым впечатляющим из гостей того времени в Далеме являлся для нас, детей, Жорж Скарпини, потерявший на войне зрение председатель французского объединения ветеранов. Достоинство, с которым этот человек сносил удар судьбы, впечатляло, как и его неподдельное стремление предотвратить повтор тех событий, которые лишили его зрения. Он был очень мил с нами, детьми. Забавна также история о том, как моя сестра Бетина пыталась объяснить ему звук токования глухаря. Ее французский язык не был достаточен для этого, так что в конце концов она сказала Скарпини: «C’est un oiseau qui crie toujours je t’aime, je t’aime». Скарпини веселился от души, он, конечно же, сразу понял, какую птицу имела в виду тринадцатилетняя девчонка. По окончании западной кампании Скарпини, согласно указанию отца, был предоставлен дипломатический статус и организация в Германии для осуществления центрального руководства уходом за французскими военнопленными. Отец продолжал также и после победы над Францией политику согласия, ему пришлось, однако, при ее осуществлении столкнуться с большими трудностями; их добавляла грызня по поводу сфер влияния в Третьем рейхе, естественно, в высшей степени негативно сказывавшаяся на оккупированной территории Франции.

Позиция отца в качестве «особого уполномоченного по вопросам разоружения» являлась типичной для Третьего рейха или, вернее, для Гитлера конструкцией. Как уже упоминалось, отец не подчинялся Министерству иностранных дел. Он располагал вследствие этого, с одной стороны, большей свободой действий, с другой стороны, однако, в его распоряжении не имелось возможностей министерства. Он был вынужден создать собственную организацию, так называемый «аппарат Риббентропа». Согласно указанию главы правительства, отец затребовал от имперского министерства финансов бюджет для нее. Кратко упомяну в этой связи фантастические рассказы Райнхарда Шпици^[76] о финансировании «аппарата Риббентропа» — они так же недостоверны, как и его изложение политических событий в то короткое время, что он работал у отца.

Я уже упоминал, отец со своей небольшой организацией развил интенсивную деятельность по проведению, пользуясь современным языком, «мероприятий по укреплению доверия». Совместно с английскими и французскими друзьями были основаны, соответственно, «германо-английское» и «германо-французское» общества, в них входили влиятельные в этих странах персоны. Сэр Роберт Ванситтарт также являлся членом германо-английского общества. Задним числом приходится сомневаться в том, имелись ли у сэра Роберта, когда он к нему присоединился, искренние намерения в духе целевой установки общества; однако в качестве постоянного помощника госсекретаря в Форин офис он не мог быть обойден. «Аппарат Риббентропа» организовывал, что вовсе не радовало французского посла Франсуа-Понсе, встречи ветеранов войны из трех стран.

Работа «аппарата Риббентропа», однако, не ограничивалась способствованием достижению «благоприятной атмосферы»; речь шла о получении конкретных результатов. Проблема вооружения, в формулировке «немецкое равноправие», должна была, принимая во внимание угрожающее положение рейха, быть каким-то образом решена, будь то всеобщее разоружение или признание восстановления обороноспособности рейха. Контакты отца в Париже должны были способствовать организации встречи Гитлера с французским премьер-министром Эдуардом Даладье. Отец пишет об этом:

«Чтобы использовать благоприятную с обеих сторон атмосферу (после знаменитого интервью Гитлера де Бринону с недвусмысленным отказом от Эльзаса и Лотарингии), я спросил вскоре после него Адольфа Гитлера, готов ли он встретиться с французским премьер-министром Даладье. От друзей в Париже я слышал, что господин Даладье был бы не против такой встречи. Фюрер дал согласие на конфиденциальное неформальное свидание. Местом для него был выбран охотничий домик в Оденвальде. Я поехал в Париж в твердой надежде осуществить его и сделать тем самым следующий шаг в направлении улучшения взаимопонимания и сближения между обеими странами — цель, ради которой я уже с 1919 года трудился в рамках своих возможностей.

В Париже я встретил господина Даладье на квартире одного друга к завтраку (обеду) …Председатель совета министров заявил мне прямо с порога: «Я не могу прибыть, я нахожусь в системе, не позволяющей мне передвигаться так же свободно, как это может господин Гитлер»^[77].

Этот отказ явился для Гитлера и отца больше, чем просто разочарованием, это был еще один симптом недостающей готовности решить проблемы путем переговоров, доказательство французской замкнутости в отношении немецкого желания к достижению взаимопонимания.

Немецкое правительство, не падая духом, пыталось и дальше достичь успехов в непосредственных переговорах. Проблема обороноспособности рейха должна была быть рано или поздно разрешена. Совещание отца со Стэнли Болдуином, в то время являвшимся Lord President of the Council (приблизительно: Председателем Тайного совета), министром иностранных дел Джоном Саймоном и премьером Рамсеем Макдональдом имело следствием речь Болдуина в Палате общин, в которой он предложил компромисс где-то посередине между вооруженными и разоруженными государствами. Отец пишет, тогда это было больше, чем он ожидал бы, разумеется, в Париже этой речью были меньше довольны^[78].

В то время именно Париж блокировал любой прогресс в жизненно важном для Германии вопросе вооружения. Эту политику проводил французский министр иностранных дел Луи Барту. В 1913 году он ввел трехлетнюю воинскую повинность во Франции, в 1921-м — подготовил франко-польский военный союз и, наконец, в 1923 году в качестве министра юстиции в кабинете Пуанкаре голосовал за оккупацию Рура^[79]. В переговорах с отцом Барту оставался на позиции, представленной до сих пор его правительством, и, в дипломатичной манере, уклонялся от обсуждения вопросов вооружения, явно строя расчеты на французских связях в Восточной Европе. Об этом у отца:

«Некоторое время спустя я вновь повстречался с Барту в прекрасном замке Шато д’Орсей старика Бюно-Варильи, владельца «Матэн», за ужином с дамами — в этот раз и моя жена пришла со мной. Барту искрился остроумием и хорошим настроением, вечер удался очаровательным и крайне интересным. Когда я уже опасался, что Барту вновь захочет избежать политических переговоров, ради которых я и прибыл, он предложил мне пройти в сад. Здесь у нас состоялась продолжительная, в этот раз очень серьезная, беседа. Французский министр иностранных дел готовился к поездке в Восточную Европу, он желал ковать новое союзное кольцо вокруг Германии. Напрасно я заклинал его, вместо того, чтобы направляться в Варшаву, Прагу, Бухарест и Белград, побывать все же сначала в Берлине… Французского министра иностранных дел было невозможно переубедить. Его неизменным ответом являлось: прежде чем он сможет начать переговоры с нами по вопросам вооружения, он должен привести в порядок свои восточные союзы».

Через несколько недель после ухода с Конференции по разоружению правительство рейха сформулировало свои пожелания в ноте от 18 декабря 1933 года. В ноте справедливо утверждалось: разоружение в Европе мыслимо было бы только в рамках всемирного разоружения, оно в настоящий момент не является реальным. Поэтому государства с избытком вооружений должны были бы их заморозить. Для Германии нота требовала «равноправие», что включило бы «оборонительное оружие», соответствующее «обычному вооружению современной оборонной армии».

Немецкое правительство признавало в ноте международный, периодически и автоматически функционирующий и общий контроль, распространяющийся также на так называемые «военизированные формирования» (здесь имелись в виду СА, СС, Имперская трудовая повинность и т. д.). Немецкое правительство обещало преобразование рейхсвера в армию с коротким сроком службы, что соответствовало первоначальному французскому требованию. В отношении общей численности оно требовало 300 000 человек. Наконец, соглашение предлагалось подкрепить пактами о ненападении^[80].

Французское правительство вновь отвергло немецкую ноту в резкой форме, в то время как британское правительство представило предложение о посредничестве, отодвигавшее, однако, начало создания немецких военно-воздушных сил как минимум на два года, в том случае, если сразу не случится всеобщего разоружения в воздухе. Последнее являлось, однако, иллюзией. Примечательно, что как раз в эти дни американский президент Рузвельт внес в конгрессе законопроект, задуманный в качестве основы для значительного усиления американских военно-воздушных сил. Стоит запечатлеть в памяти дату: мы говорим о январе 1934 года!^[81]

Энтони Иден, посетивший 19 февраля 1934 года Берлин, чтобы обсудить с немецкой стороной британское предложение, нашел готового к разговору Гитлера, который сделал встречные предложения лишь в вопросе авиационных вооружений. Он был готов ограничить мощь немецких военно-воздушных сил до 30 % совокупных военно-воздушных сил своих соседей, притом она не должна была превосходить 50 % мощи французского воздушного флота. Он собирался совершенно отказаться от бомбардировщиков. Однако Германия должна была бы получить право немедленно начать соответствующую подготовку, что, по причине времени, требующегося для создания военной авиации, являлось оправданным^[82].

17 марта 1934 года французское правительство отвергло также британские предложения компромисса. Политика французского правительства, упорствовавшего в отказе пойти на благоразумные уступки рейху, была необъяснима. Оно повязало себя Версальским договором, воспринятым как догма, упустив шанс удержать Гитлера на определенном, контролируемом уровне вооружения. Если бы он нарушил соглашения, противная сторона имела бы возможность раньше среагировать соответствующим образом, ее превосходство в вооружении было огромно и, таким образом, она всегда располагала бы средствами ультимативно принудить Германию к соблюдению договоренностей. Так как Гитлер изъявил согласие допустить контроль, куда включались даже СА, СС и Имперская трудовая повинность, тайное вооружение явилось бы неосуществимым. Согласие на контроль Гитлеру далось не тяжело, так как действительно до самого начала войны никакого допризывного военного обучения этими, по мнению французов, «военизированными формированиями» не производилось. Вполне возможно, что Рем носился с планами слить СА и рейхсвер в милиционную армию; однако даже до попытки реализовать эти планы дело не дошло. После расстрела Рема СА зачахли, деградировав до «кружка завсегдатаев пивной». Неиспользование потенциала СА и, до определенной степени, также Гитлерюгенда для начального военного обучения и переподготовки, относится к явным недочетам в смысле последовательного вооружения, в них нужно скорее упрекнуть Гитлера. Однако эти просчеты можно привести и как доказательство того, что как раз на военное столкновение он не рассчитывал. Принимая во внимание геополитическую ситуацию рейха, очерченную выше, сложно обойти признание его готовности к компромиссу как далеко идущей. Повторное отклонение немецких предложений вызвало у Гитлера сомнение в осуществимости немецкого равноправия на пути переговоров соглашением с Великобританией и Францией.

16 апреля 1934 года правительство рейха вручило Идену в ходе его визита в Берлине для передачи британскому правительству меморандум с изложением ранее устно сделанных предложений. Текст, ввиду его важности, стоит привести здесь дословно^[83]:

«Правительство рейха не может ждать два года до получения безопасности воздушных рубежей при помощи средств, представляющихся ему для этой цели необходимыми. С момента вступления соглашения в силу оно желает иметь воздушный флот в составе самолетов с ограниченным радиусом действия и при полном отсутствии бомбардировщиков. Мощь этого воздушного флота не должна превосходить 50 % французского воздушного флота в метрополии и в колониях или 30 % всех военно-воздушных сил примыкающих к Германии держав, причем из обоих чисел должно быть взято наименьшее.

Правительство рейха готово установить меры, гарантирующие невоенный характер СА и СС. Оно, далее, готово передать осуществление этих мер под надзор контрольной комиссии. Под этими мерами имеются в виду следующие:

1. СА не должны иметь оружия.

2. Они не должны обучаться обращению с оружием.

3. Они не должны сосредотачиваться или проходить обучение на военных полигонах.

4. Они не должны ни прямо, ни косвенно обучаться армейскими офицерами.

5. Полевые учения, так же, как и участие в них отдельных лиц, должны быть запрещены.

Немецкое правительство добровольно соглашается с тем, что разоружение других держав начнется лишь по истечении пяти лет после подписания соглашения. Правительство рейха принимает также все другие условия британского меморандума, включая учреждение контроля».

Отклонение Францией переговоров на этой основе лорд Лотиан назвал «“нет” рокового исторического значения»! В этой оценке он не был одинок. Французский посол в Берлине, Андре Франсуа-Понсе, советовал своему правительству 9 апреля, согласно его воспоминаниям, поймать Гитлера на слове:

«(…) Было ясно, как день: если не прийти к соглашению, позволяющему рейху ограниченное перевооружение под международным контролем, Гитлер рассматривал себя свободным от всяких обязательств по отношению к Версальскому договору и вооружался по собственному усмотрению, без ограничения и контроля, опираясь на восторженное одобрение своего народа»^[84].

Примечательным в утверждении Франсуа-Понсе является то, что он вместе с тем подтверждает обязательство стран — гарантов Версальского договора разоружиться со своей стороны. У Барту он встретил якобы взаимопонимание в этом вопросе, но резкий отказ у Андре Тардье, некогда советника Жоржа Клемансо, и премьер-министра Гастона Думерга. Бельгийский министр иностранных дел Эмиль Вандервельде, кстати, заявил уже в 1931 году в Лиге Наций:

«Либо другие державы должны сократить свои армии в отношении к рейхсверу, либо мирный договор окажется неустойчивым и Германия заявит право иметь вооруженные силы, способные защитить неприкосновенность ее территории».

Отец выразился, впрочем, однажды в моем присутствии, он считает Франсуа-Понсе умнейшим французским политиком, однако недругом Германии, хотя Гитлер и любил его, при случае они по-дружески каламбурили между собой. От матери я слышал, после западной кампании Гитлер имел в виду Франсуа-Понсе в качестве посла правительства Виши в Берлине, однако отец имел сомнения в связи с принципиальной установкой Франсуа-Понсе по отношению к Германии. Кто знает, возможно, благодаря этому Франсуа-Понсе избежал затруднений после войны. Мать рассказала мне также, отец предложил Гитлеру освободить одного из сыновей Франсуа-Понсе, оказавшегося в немецком плену.

7 марта 1934 года глава бельгийского правительства, Шарль де Брокевиль, выступив перед бельгийским сенатом с достойной внимания речью, заявил:

«Всю горечь положения я ощущаю так же сильно, как и Вы. Она является следствием большого заблуждения людей, не заметивших в Версальском договоре уроков и правды истории и полагавших, что можно удержать великую нацию на неопределенный срок в состоянии разоружения. Мы должны распроститься с этой иллюзией. Неизменный закон истории гласит, что побежденный рано или поздно восстанет вновь…»

Со времени формального признания немецкого военного равноправия Великобританией, Францией, Италией и США 11 декабря 1932 года вот уже полтора года прошло в бесплодных переговорах. Конкретного результата не предвиделось, наоборот, установка французского правительства не идти ни на какие уступки рейху еще больше окостенела. Сверх того, обозначилась союзная политика Франции, имевшая целью включение Советского Союза во французскую систему пактов и могущая тем самым обернуться несравненно большей угрозой рейху. Постепенно крепла убежденность, что обе западные державы вовсе и не собирались предоставить рейху подлинное равноправие.

В этой ситуации правительство рейха предприняло исключительный шаг. Оно опубликовало имперский бюджет на 1934–1935 годы, устанавливавший, в сравнении с прошлыми годами, существенно более высокие расходы на армию, флот и авиацию. В ответ на запрос британского правительства министр иностранных дел Нейрат выступил с заявлением: ассигнования на армию необходимы в связи с запланированным переходом от профессиональной армии к армии с коротким сроком службы, расходы на флот обуславливаются необходимыми затратами на модернизацию устаревших судов, в то время как бюджет министерства авиации должен увеличиться из-за расширения зимних и ночных полетов и, таким образом, не имеет отношения к оборонному бюджету^[85].

Совершенно очевидно, что правительство рейха желало продвинуть этим шагом переговоры по соглашению о вооружении. Если бы оно намеревалось тайно вооружиться, то публикация была бы необъяснима. Ведь не поверить же, что у него не было бы возможности скрыть перевооружение, если бы оно этого захотело. Публикация бюджета является дальнейшим подтверждением, что Гитлер желал продолжения переговоров с обеими западноевропейскими державами, рассчитывая решить вопрос о вооружении в согласии с ними. 16 апреля 1934 года^[86] правительство рейха в очередной раз официально подтвердило свою готовность к заключению договора о вооружении. Соглашаясь с британским планом от 29 января, оно повторило февральские предложения Гитлера Идену относительно военно-воздушных сил^[87].

Нужно четко прояснить для себя: немецкая сторона непременно желала достичь договоренности о военном паритете с обеими западными державами. Она рассматривалась в качестве предпосылки соглашения с Великобританией, к которому, вероятно, присоединилась бы тогда и Франция. Ради реализации «западного соглашения» Гитлер был готов на уступки и выполнение предварительных условий. Нельзя утверждать, что, предлагая поправки к соглашению по военно-воздушному флоту, он выступал с чрезмерными требованиями, так как в то же самое время он примирялся со значительной слабостью своих военно-воздушных сил, как раз для того, чтобы достичь желаемого взаимного согласия. Годом позже, при заключении англо-германского морского соглашения, он вновь урежет себя и, подчинив немецкие военно-морские силы лимиту в 35 % от британских, поставит их максимальный тоннаж в зависимость от решений из Лондона.

17 апреля 1934 года французское правительство отвергло переговоры по британскому плану от 29 января. Это кажется абсурдным: Гитлер без конца пытался прийти к соглашениям, ограничившим бы и подчинившим бы международному контролю его вооружение, в то время как французское правительство вновь и вновь противодействовало им. Для этой непонятной политики французского правительства имелись и имеется множество попыток объяснения. Штреземанн выразился якобы уже в середине 1920-х годов: «Страх при виде вновь поднимающейся Германии, парализуя волю французских политиков, мешает им думать объективно». Не требует доказательств, что определенная военная «минимальная мощь» для государства величины и значения Германии являлась условием приобретения союзников. Это являлось справедливым также и для Федеративной республики, совсем не случайно Аденауэр занялся перевооружением Германии. Нейтрализованная Федеративная республика, даже если бы она была «воссоединена», едва ли нашла бы союзников, которые представляли и защищали ее интересы.

Однако к состоянию переговоров о взаимном разоружении или военном паритете европейских государств. Теперь прошло уже более двух лет с Женевского заявления пяти держав о военном равноправии Германской империи без того, чтобы реально был достигнут самый незначительный прогресс. Наоборот, французское правительство подготавливало законопроект о продлении воинской повинности на два года. Де-факто оно должно было привести к значительному увеличению армии. В любом случае, однако, продление срока воинской службы не является знаком серьезной озабоченности соответствующего правительства соображениями разоружения.

В начале 1935 года Германии были направлены совместные предложения Франции и Великобритании на основе так называемого «Лондонского коммюнике» от 3 января 1935 года, выработанного французскими и британскими министрами. Снова оспаривалось право рейха на вооружение, однако выражалась готовность на переговоры о нем. «Коллективная безопасность» вновь вводилась в игру предложением «восточного пакта», означавшего бы полное признание германских восточных границ (включая «коридор»). Признание немецко-польских границ (как раз коридора) было даже Штреземанном недвусмысленно отклонено, в правильном понимании того, что «германское правительство, которое решилось бы на это, было бы сметено»^[88]. Мы еще вспомним о нем, когда Гитлер в 1938 году предложит полякам гарантию их границ, включая коридор, с тем чтобы достичь окончательного оздоровления германо-польских отношений.

В англо-французских предложениях содержалась инициатива конвенции, о которой нужно было бы вести переговоры с Италией, Бельгией и Германией и согласно которой «подписавшиеся обязуются предоставить поддержку своих военно-воздушных сил каждому из тех, кто станет жертвой неспровоцированного воздушного налета со стороны одной из заключивших договор сторон».

Сегодня дело представляется так, как если бы Гитлер являлся автором текста ноты с немецким ответом. В действительности речь шла о проекте моего отца. Я помню очень отчетливо его рассказ, как при подготовке немецкой ответной ноты Гитлер, вытащив отцовский проект «из кармана», предложил к обсуждению, не поставив, однако, в известность об авторстве отца. Отец смело формулировал в нем, что правительство рейха «в принципе готово применить свои военно-воздушные силы как средство устрашения против нарушения мира». Мать, слегка злорадно улыбаясь, обратила мое внимание на этот пассаж в тексте.

4 марта 1935 года британское правительство направило палате общин «белую книгу», содержавшую программу значительного усиления британских военно-воздушных сил. 10 марта французское правительство объявило о проекте продления на два года срока службы во французских вооруженных силах. Из военного планирования британских и французских правительств можно сделать единственный вывод: они не были готовы решить проблему вооружения путем сокращения своих вооруженных сил до уровня разоруженных государств. Следовательно, разоруженным государствам не оставалось иного выхода, кроме как перевооружение. Требованием момента для Великобритании и Франции было бы теперь ограничить рост вооруженных сил рейха договорными рамками. Неофициальная и, с 1934 года, официальная деятельность отца были направлены, в первую очередь, на поиск подобного соглашения с западными державами.

Разве не должно было германское правительство прийти к выводу, что его лишь сдерживают? Ведь фактически готовность вооруженных государств предоставить Германии эффективное военное равноправие или предпринять всеобщее разоружение отсутствовала полностью. Ввиду этих фактов глава германского правительства сделал то, что, как упомянуто выше, Франсуа-Понсе предвидел в качестве логического последствия, а именно вооружился в одностороннем порядке, возможно, «опираясь на восторженное одобрение своего народа»^[89], в любом случае, однако, по меньшей мере, с согласия его большинства.

Отец одобрял шаг, предпринятый 16 марта 1935 года также и потому, что ему стали известны усилия французского правительства по заключению направленного против Германии союза с Советской Россией. Его инициатором явился французский министр Эдуард Эррио. Ввиду целевых установок Эррио возникала опасность «критической ситуации», приобретавшей тем большую остроту, чем дольше затягивались переговоры, не принося реального равноправия. Фактор времени начинал играть все большую роль, принимая во внимание общие тенденции вооружения Великобритании, Франции и, не в последнюю очередь, также США, и уж совсем умалчивая о Советской России. Примерно четыре недели спустя после введения всеобщей воинской повинности в Германии представители Великобритании, Франции и Италии встретились в Стрезе, постановив «препятствовать всеми надлежащими средствами каждому одностороннему отказу от договоров». На том и закончилось!

Одно Стреза, во всяком случае, снова внушительно продемонстрировала, а именно внешнеполитическую изоляцию рейха. Она существовала с конца Первой мировой войны. Вряд ли будет ошибочным предположение, что Муссолини ко времени конференции в Стрезе уже носился с планами экспансии в Абиссинии. Кто мог бы ему помочь или, по крайней мере, не нанести ему удар в спину? Великобритания и Франция в течение прошедших лет выдвинули на передний план «коллективную безопасность», гарантом выступала контролируемая ими Лига Наций. Муссолини, однако, считал еще в то время, в апреле 1935 года, возможным настолько пренебрегать дружбой с рейхом, что затесался в ряды держав, полагавших, что они смогут и далее отказывать Германии в военном равноправии.

Для меня дни до 16 марта были исполнены большого напряжения. Стереотипное выражение матери — скорее дать себя «четвертовать», звучало в этот раз исключительно интенсивно и настойчиво, когда она поверяла мне первые размышления отца и Гитлера, ввести всеобщую воинскую повинность, если этого не удастся достигнуть соглашением о вооружении, при необходимости в одностороннем порядке. Мать обосновала мне этот шаг «фазой риска», в которую мы теперь вступили. Немецкое правительство обнародовало свои пожелания в отношении минимально необходимого оборонительного вооружения и совершает приготовления к тому, чтобы его в один прекрасный день осуществить. Введение всеобщей воинской повинности было отмечено парадом на центральной берлинской улице Унтер-ден-Линден. Впервые в жизни я увидел немецкий военный парад. Гитлер принимал его тогда еще перед Цейхгаузом. Прозвучали знаменитые прусские военные марши, несравненные по своему порыву и музыкальности. Полагаю, что исключительность вальсов Штрауса для танца соответствует таковой немецких военных маршей для маршевой музыки, к ним я отношу, не в последнюю очередь, и пресловутый Баденвейлерский марш. Политический «лицедей», Гитлер выбрал его за проникновенный ритм «своим» маршем, распорядившись, что он должен исполняться только в его присутствии. Этим распоряжением, которое не было отменено, некий судья из Баварии, очевидно, большой шутник, после войны обосновал запрет исполнения марша. Ему, по всей вероятности, не было известно, что Баденвейлерский марш был создан в 1914 году капельмейстером баварского лейб-гвардейского полка по имени Георг Фюрст в память боя при Баденвейлере, где полк отличился. Точно так же наверняка лишь немногим жителям Вены известно, что презрительная кличка пруссаков — «пифке» — происходит от имени Иоганна Готфрида Пифке, которому венцы рукоплескали с большим воодушевлением. В 1865 году прусский король в сопровождении Бисмарка побывал с визитом в Вене. В ходе этого визита музыкальный корпус прусского гвардейского полка дал в Вене концерты. Капельмейстера звали Пифке.

Во главе музыкального корпуса воодушевленно печатал шаг «тамбурмажор», выбрасывая ноги вперед до горизонтального положения. Его можно было описать как своего рода балерину в солдатской форме. Ход тамбурмажора был единственным неестественным движением во время парада, притом исключительно трудным. Я до сих пор помню британский киножурнал от мая 1938 года, где крупным планом был показан немецкий тамбурмажор, репетировавший свой парадный шаг. Естественно, он имел напряженный вид, производя несколько воинственное впечатление. Он был заснят с самого неблагоприятного ракурса и выглядел символом германского милитаризма, без сомнения, эффект, которого и хотели добиться. Английская пропагандистская машина была в 1938 году уже запущена против Германии.

Замечательное впечатление произвел кавалерийский полк — все на лошадях рыжей масти — прошедший на рысях под легкую музыку парадного марша. Мир лошадей не был нам чужд. Отец и дед были страстными наездниками, мы, дети, рано получили уроки верховой езды и вольтижировки. Отец, владевший несколькими скакунами, еще малыми детьми брал нас время от времени на скачки в Карлсхорст или Хоппегартен. На Гитлера, вероятно, это чудесное кавалерийское представление не произвело особого впечатления. К лошадям, как и к охоте, он не имел никакого отношения. За несколько месяцев до того французский министр иностранных дел Барту и король Югославии, несмотря на конный конвой, были застрелены в Марселе в автомобиле. В то время прессу обошла фотография конного полицейского, зарубившего саблей убийцу. Гитлер сказал тогда отцу, увидев перед собой в очередной раз в качестве эскорта «зад» лошади: он прикажет наказать ответственного сотрудника полиции. На подсознательном уровне здесь, возможно, сыграло роль различие точек зрения Гитлера и армейского командования на значение моторизации. В этой связи стоит привести запомнившееся высказывание Гитлера об использовании крупных моторизованных соединений, сделанное у нас в Далеме на дне рождения отца 30 апреля 1939 года. По какой-то причине разговор вертелся вокруг материальных сражений Первой мировой войны. Гитлер констатировал, что обороняющийся неизменно находился в то время в лучшем положении, так как нападавшему надо было с трудом пробиваться через поле, изрытое воронками собственной артиллерии. Это, в свою очередь, давало обороняющемуся время ликвидировать вклинения введением резервов, так как, в отличие от нападающего, он располагал исправными дорогами и железнодорожной сетью^[90]. Поскольку полк Гитлера на протяжении всей Первой мировой войны находился на Западном фронте, он сделал эти наблюдения на личном опыте. Крупные моторизованные единицы, с другой стороны, были бы в состоянии быстро расширить вклинение до оперативных прорывов, не давая обороняющемуся времени для осуществления контрмер. Однако движение этих моторизованных соединений требует серьезной подготовки и большого искусства вождения. Из военной литературы, имевшейся у меня, я приобрел некоторое представление о теориях по поводу оперативного использования крупных моторизованных соединений. По словам Гитлера можно было понять, что они уже реализованы в немецкой армии. Гитлер продолжал, вступление моторизованных частей в Австрию обернулось отчасти настоящим хаосом, но отсюда был извлечен урок. В тот чудесный апрельский день в 1939 году я и не догадывался, что здесь открыто излагалась совершенно новая стратегическая концепция, сделавшая возможными сенсационные военные успехи немецкой армии в 1939–1941 годах. Год спустя, почти день в день, я и сам, воином в составе такого крупного моторизованного соединения, «покачу» на бронетранспортере по Северной Франции в направлении Ла-Манша.

16 марта 1935 года на Унтер-ден-Линден все это, разумеется, еще невозможно было представить. Весь парад, собственно, продемонстрировал и без того лишь только военную слабость рейха, хотя всеобщий энтузиазм от этого нисколько не уменьшился. В разговорах родителей, впрочем, чувствовалось напряжение — воздействие риска перевооружения. Немецкое оружие, показанное на этом параде в берлинском Лустгартене, в самом деле не впечатляло. Малые 105-мм орудия — естественно, на конной тяге, — полное отсутствие танков, тяжелого вооружения, зениток и самолетов, сопровождающих парад в воздухе. Взамен только что лошади.

Отец писал, оглядываясь на прошлое:

«К сожалению, эти усилия зимой 1934/35 года остались безрезультатными, и мы должны были прийти к заключению, что достижение путем переговоров пересмотра положений Версальского договора в отношении вооружения является бесконечно трудным делом. Весь этот опыт послужил для Адольфа Гитлера основанием объявить в марте 1935 года о введении всеобщей воинской повинности и создании немецкого вермахта»^[91].

Шанс удержать Гитлера «на поводке» соглашением по вооружению, вдобавок под установленным контролем, был западными державами упущен.

Главнокомандующий армии, генерал-полковник барон фон Фрич, сказал якобы Гитлеру ввиду его решимости ввести всеобщую воинскую повинность: «Вооружение не должно происходить слишком поспешно». Если Фрич действительно заявил такое Гитлеру, мы должны, конечно, согласиться с ним, так как любое дело не годится делать сгоряча. Здесь, однако, не стоит забывать, что на данном этапе речь шла о том, чтобы как можно быстрее достичь или продемонстрировать определенный уровень вооружений, дав понять странам — гарантам Версальского договора, что превентивное выступление против рейха будет и для них чревато риском.

Процитированное высказывание Фрича показывает также, что «черное» или тайное перевооружение не могло к тому времени продвинуться далеко. Это важно, так как лишает оправдания дальнейшее вооружение, в первую очередь Франции. Жуткие цифры о тайном немецком вооружении, представленные французскому кабинету Эррио и Петеном, ни на чем не основаны. Простоты ради политические организации, такие, как СА, СС и т. д., были ничтоже сумняшеся добавлены к численности немецких войск^[92].

Риббентроп в докладной записке от 3 апреля 1935 года, таким образом, приблизительно через три недели после введения всеобщей воинской повинности, будет рекомендовать Гитлеру повторное вступление в Лигу Наций при условии, что статья V Версальского договора, накладывающая на Германию ограничения в области вооружений, будет без каких-либо условий вычеркнута. Одновременно он должен был бы предложить идею военно-воздушного пакта^[93]. Далее дословно:

«Задача доказать английским государственным деятелям и английскому общественному мнению, что национал-социализм не является экспансионистским, теперь приобретает поэтому особое значение (подчеркнуто от руки).

Отсюда я рекомендую следующее:

1) Фильм о партийном съезде не допускать в настоящее время к показу в зарубежных странах, поскольку он явился бы подачей для травли^[94].

2) (…)

3) Избегание любого радикального решения в церковном вопросе, но дальнейшее замедление конфликта. (…) избегание самих по себе бесполезных арестов священников, поскольку, ввиду обратного воздействия на архиепископа Кентерберийского, имеющего особый голос у короля и в кабинете, в настоящее время нельзя арестовывать всех, кого попало.

4) Заграница знает теперь (…), чего мы хотим в военном отношении, поэтому, чтобы воспрепятствовать производству сенсаций в мировой прессе, по возможности, предотвращение чрезмерно открытого показа военных вещей^[95].

В этом документе прозвучала, кроме внешнеполитических проблем, также идеологическая проблема, с которой отец сталкивался на протяжении всей своей внешнеполитической деятельности, а именно внутригерманские контроверзы вокруг церкви. Он стоял на позиции христианской религии. Высказывая свое отношение к арестам пасторов, он должен был подыскивать аргументы, способные повлиять на Гитлера, — момент, который в обращении с Гитлером приходилось учитывать всегда, когда требовалось избежать негативной реакции в смысле желаемого. Для того, кто способен вдуматься в условия того времени, критическое отношение советника по внешней политике к арестам священников очевидно. Идеология Гитлера, которую он чувствовал себя обязанным навязать немецкому народу, скрытой тяжкой ипотекой обременяла германскую внешнюю политику. Упомяну кстати, что родители крестили сестру и меня в 1932 году. По их убеждению, крещение имело больший вес, если оно совершалось в сознательном возрасте. Так как мы жили в Далеме, крестил нас тогда бывший командир подводной лодки, позднее получивший известность в качестве противника режима, пастор Мартин Нимеллер. Родители не возражали, когда я в 1936 году выразил желание участвовать в подготовке к конфирмации.

Можно задать вопрос, почему в самом деле ни одному Веймарскому правительству не удалось восстановить некоторый военный потенциал рейха в качестве непременного условия проведения союзной политики и преодоления изоляции? Задать такой вопрос равносильно ответу на него. В данных внутриполитических условиях Веймарской республики ни одно парламентское правительство не имело возможности реализовать больше, чем незначительные шаги в направлении укрепления доступного ему оборонительного потенциала. Стоит вспомнить о безнадежном парламентском расколе политической воли, большом и воинствующем блоке коммунистов, частичном отсутствии готовности к обороне и пацифистской установке партий центра и, наконец, о полностью разрушенной экономике. В атмосфере классовой борьбы Веймарской республики необходимое единство народа, условие прохождения рискованной фазы перевооружения, являлось недостижимым. Как раз наоборот: постройка единственного крейсера дозволенного Версальским договором водоизмещения привела в 1927–1928 годах под броским лозунгом «детское питание вместо крейсеров» к многомесячной блокаде бюджета рейха со стороны левых партий.

Безудержная похвальба Гитлера достижениями режима, постоянный акцент на «воле к сопротивлению», восхваление храбрости немецких солдат в мировую войну, милитаристский фасад, демонстрировавшийся режимом при любом случае, в сочетании с впечатляющими и неоспоримыми результатами созидательной экономической деятельности его правительства — достаточно вспомнить ликвидацию безработицы^[96] — все это создавало видимость мощи рейха, в действительности несуществующей. Она способствовала, однако, прохождению фазы риска. Риторика Гитлера, его инсценированная зловещая решимость означали на этом фоне своего рода «гавканье со страху», соединенное с известным даром производить впечатление, в очень слабой и потому в высшей степени рискованной позиции. Массовые, без конца повторявшиеся демонстрации единства народа под его руководством должны были дать понять: выступление против рейха не будет «прогулкой»^[97]. В таком смысле мать объяснила мне тогда затраты на Нюрнбергские партийные съезды. В уже упомянутой «записке для фюрера» содержится также:

«В то же время наш долг сделать все возможное, чтобы избежать возникновения (…) кризиса и, в любом случае, сначала дожить до 1936 года (…)».

Слабость немецкой позиции невозможно выразить яснее. Затем следуют вышеупомянутые рекомендации Гитлеру, не слишком подчеркнуто выставлять напоказ постепенно начинающееся усиление военной мощи рейха.

Морское соглашение с Англией

Первые политические итоги введения всеобщей воинской повинности явились благоприятными, английские министры Саймон и Иден прибыли с визитом к Гитлеру в Берлин. Отец описал британскую реакцию следующим образом:

«(…) Адольф Гитлер разъяснил британским государственным деятелям необходимость введения всеобщей воинской повинности, он предпринял этот шаг, чтобы установить, наконец, ясные отношения. По-прежнему он выражал готовность заключить с иностранными государствами соглашения об ограничении морского и воздушного вооружения. Кроме того, он подчеркнул свое неподдельное желание прийти к великодушному соглашению с Великобританией. Договорились по вопросу соглашения в области морских вооружений поддерживать связь по дипломатическим каналам. В течение следующей недели имели место различные контакты, и в конце мая 1935 года поступило приглашение прислать в Лондон уполномоченного по ведению переговоров по морским вооружениям. Фюрер хотел, чтобы я вел эти переговоры и назначил меня послом по особым поручениям»^[98].

В моей памяти сохранилось ясное и отчетливое воспоминание о тех июньских днях 1935 года. Я лежал с загипсованной ногой под солнцем на балконе нашего дома в Далеме. Пополудни появились родители, присев ненадолго ко мне. Отец заботливо, хотя и заметно слегка «absent-minded», осведомился об успехах лечения. Мать, устремив задумчивый взгляд в сторону цветущего летнего сада, почти не приняла участия в короткой беседе. Я отчетливо ощущал несколько скованное душевное состояние родителей и чуточку удивлялся тому, что мать сама собиралась везти отца в Темпельхоф, тогдашний аэропорт Берлина. Она была, к слову пришлось, замечательной и страстной автомобилисткой.

По возвращении с аэродрома мать вновь присела ко мне, рассказав, что отец летел в Лондон, чтобы выторговать с англичанами договор о взаимной мощи флота. Гитлер и он надеялись добровольным ограничением немецких морских вооружений создать предпосылки для долгосрочного соглашения с Великобританией. Мне было в то время 14 лет. В этом возрасте раскрываются миру. Я был глубоко поражен исторической перспективой, развернувшейся передо мной. Я прямо-таки чувствовал пресловутое «дыхание истории». Германо-английское сотрудничество означало существенное обеспечение безопасности для моей страны в ее неизменно рискованном центральноевропейском положении. Вновь выдвигались на передний план основы немецкой внешнеполитической концепции: договоренность с Англией о совместной политике.

Отец сообщал о переговорах среди прочего:

«Первым заседанием руководил сэр Джон Саймон. По опыту прежних переговоров с британцами мне казалось верным с самого начала выдвинуть желаемое фюрером соотношение сил английского и германского флотов 100: 35 в качестве «conditio sine qua non». Далее я считал необходимым прийти сразу к твердому, немедленно вступающему в силу соглашению с Англией. (…)

Сэр Джон Саймон ответил: такое требование допустимо, пожалуй, только в конце переговоров, как результат, однако едва ли представляется возможным принять его в самом начале в качестве основы для обсуждения.

Последующие заседания проходили в знаменитом здании Адмиралтейства с историческими ветряными часами. Они были установлены во времена Нельсона. Часы должны были показывать командовавшему адмиралу направление ветра с тем, чтобы он в любой момент знал, может ли французский флот выйти из гавани в Булони или нет.

После некоторых затруднений мои требования были приняты английской стороной»^[99].

Некий немецкий фельетонист и биограф (Иоахим Фест) считает своей обязанностью представить эту переговорную тактику в своей биографии Гитлера следующим образом:

«У самонадеянного и ограниченного, каким он (Риббентроп) был, напрочь отсутствовало чувство такта, он, очевидно, не отдавал себе отчета в том, что навязывает другой стороне (…)». Несколькими строками далее говорится: «Тем большим сюрпризом явилась два дня спустя просьба англичан о повторной встрече, которую они открыли заявлением: британское правительство решило признать требование рейхсканцлера в качестве основы последующих переговоров о морских вооружениях между обеими странами»^[100].

Каждый, кому в жизни приходилось вести трудные переговоры, осведомлен о проблемах, возникающих в их ходе, и о переговорной тактике. Часто занятая вначале позиция предрешает успех переговоров. Возможностей много — от жесткого выдвижения своих требований вплоть до мягкой, скрывающей истинные цели манеры ведения переговоров. Все решает успех, и здесь он был однозначен! Самому Фесту, без сомнения, никогда не доводилось вести важные дипломатические переговоры в рамках большой политики, отсюда опыт у него, очевидно, в этом отношении отсутствует. Ему нужно, однако, отказать в важной для историка способности вдумываться в исторические ситуации и, прежде всего, описывать их непредвзято. Ясные и твердые договоренности помогли в этом случае преодолеть сопротивление, блокировавшее в Женеве в течение долгих лет любое соглашение^[101].

«Fait accompli» введения всеобщей воинской повинности имел следствием большой внешнеполитический успех, вызвав конкретную договоренность о вооружениях с Англией, де-факто и де-юре отменявшую ограничения, навязанные Версальским договором. Отец, по его словам, очень довольный результатом своих переговоров — Гитлер, кстати, назвал день подписания соглашения «самым счастливым днем своей жизни»^[102] — считал, кроме того, что ими создана важная предпосылка утверждения долгосрочных хороших отношений с Англией, что и являлось целью немецкой внешней политики. Так удовлетворившая обоих надежда на шаг приблизиться к соглашению с Великобританией, безусловно, не была на тот момент изначально несбыточной. Гитлер видел рейх континентальным государством без особых морских амбиций, отсюда скрепленный договором отказ от любой конкуренции с британской морской державой. Неудивительно, что с немецкой стороны строились надежды на достижение на этом пути дальнейшего прогресса в переговорах. Отец думал о воздушном пакте.

Он видел в британцах трезвых «коммерсантов». Не просто так британцы представляются в своем популярном Understatement, с которым они могут умно кокетничать, как «nation of shopkeepers» (нация лавочников). В глазах отца, бывшего в свою очередь успешным коммерсантом, эта самохарактеристика и без того всегда имела положительный оттенок. Когда он два с половиной года спустя напишет Гитлеру, он никогда не был согласен с обозначением англичан как «nation of shopkeepers», он будет иметь в виду нечто другое, а именно то, что эти «лавочники» готовы к жесткой — «вплоть до развязывания войны» — борьбе за свои интересы в мире. После заключения морского соглашения он надеялся, британцы, взвесив прибыли и убытки, предпочтут союз с Германией новому противостоянию. Уже в ходе Первой мировой войны с рейхом они потеряли свое доминирующее положение в мире. Новое глобальное столкновение обошлось бы им — такова была точка зрения отца — даже как победителям в утрату их мировой империи.

За два с небольшим года удалось достичь военного равноправия, о чем в течение долгих лет напрасно старалась Веймарская республика. Кто отрицает необходимость заполнения вакуума власти в Центральной Европе к этому времени, должен был бы также отвергать нужду в американской защите Европы от советско-российской угрозы после Второй мировой войны. Прекращения агрессивной советской экспансии в конце 1980-х годов невозможно было бы вызвать без превосходящего военного потенциала Соединенных Штатов одними, как выразился бы Бисмарк, «речами и постановлениями парламента»^[103]. Для предотвращения выступления «Малой Антанты» против рейха достаточно было обладать определенным минимальным военным потенциалом. Советской опасности, однако, можно было противопоставить лишь сильный в военном отношении центральноевропейский блок. Год спустя Гитлер подробно представит эту угрозу в своем «меморандуме о четырехлетнем плане».

Ввиду этого развития вновь возникает вопрос, почему Англия и Франция не использовали период фазы риска, в котором находилось немецкое вооружение, чтобы попытаться ограничить вооружение рейха договорными рамками. Очевидно, к этому времени в определенных политических кругах Великобритании уже существовало направление, разделявшее тезис сэра Айры Кроу 1907 года, никогда не действовать заодно или даже заключать пакты с Германией. (Тогдашний британский министр иностранных дел Эдуард Грей — он оставался им также и при начале войны в 1914 году, — охарактеризовав меморандум Кроу как «инструкцию для политики» и «в высшей степени полезный»^[104], распорядился огласить его в кабинете.) Одним из наиболее значительных приверженцев этой «инструкции» являлся уже упомянутый постоянный помощник госсекретаря в Форин офис Ванситтарт.

По поводу морского соглашения отец посетил также и его. Ванситтарт, скрывая свое истинное мнение, вел себя сдержанно. От дружественной стороны отец тогда получил информацию, что Ванситтарт протестовал против немедленного вступления соглашения в силу и что затруднения в день перед подписанием возникли благодаря его вмешательству.

Отцу был знаком его идейный вдохновитель Кроу, в чьем меморандуме 1907 года, изобилующем оборотами с глаголами в сослагательном наклонении, рейху приписывалось намерение «установления гегемонии сначала в Европе и, в конце концов, в мире» наряду с возможным доминирующим положением в качестве морской державы и созданием «немецкой Индии в Малой Азии». Он возвещает, что мир объединится для защиты от этого «кошмара». Год спустя, в сентябре 1936 года отец еще раз будет говорить с Ванситтартом с глазу на глаз. Мы увидим, с каким результатом.

После заключения морского соглашения отец планировал продолжать на этой основе, он думал о воздушном пакте. Также и в желаемом воздушном пакте можно распознать немецкую концепцию и готовность считаться с британской потребностью в безопасности, а с ней автоматически также и с французской. Развитие авиационной техники делало островное государство уязвимым не только с моря, но и с воздуха. Возможные опасения Великобритании перед воздушной угрозой со стороны Германии, континентальной державы, необходимо было рассеять, как это уже удалось в отношении к морю. Эрхард Мильх^[105] по поручению Гитлера ознакомил англичан в 1936 году с умеренным планированием немецкого воздушного вооружения, так как Черчилль уже в это время стращал призраком внезапного немецкого воздушного налета на Лондон^[106]. Данные, предоставленные Мильхом, были подтверждены англичанами после войны по захваченным немецким документам.

Встреча Гитлера с главой британского правительства Болдуином напрашивалась в качестве следующего шага. Отец, исходя из морского соглашения, рассчитывал приобрести через него дальнейшие импульсы для своих усилий по достижению фундаментального германо-английского соглашения. Гитлер с таким предложением «сразу бы согласился», как пишет отец, продолжая:

«Болдуина, однако, было сложно расположить в пользу этой идеи. Я пользовался поддержкой всех своих английских друзей, чтобы осуществить эту встречу. Мистер Болдуин колебался. Тогда Гитлер предложил встречу на корабле в Северном море и даже объявил о своей готовности прилететь к английскому премьер-министру в Чекерс. Мне передавали, мистер Болдуин был бы не против, но он медлителен в принятии решений. И тут я услыхал о заявлении Болдуина: он должен сперва переговорить с «Ваном», подразумевался Ванситтарт. Меня это озаботило: я не ожидал от Ванситтарта положительного ответа. В конце концов Болдуин распорядился сообщить мне через своего друга, мистера Т. Дж. Джонса, что такая встреча требует «еще больше времени на подготовку» — практически отказ. Несколько позже я слышал, Болдуин якобы выразился, он не знает, «как говорить с диктаторами»^[107].

Отказ Болдуина встретиться с Гитлером явился для отца, как и для Гитлера не только разочарованием, но, прежде всего, опять-таки симптомом. Мне остается только подытожить: попытки рейхсканцлера обсудить с главами правительств Великобритании и Франции возможности общего соглашения не были приняты ни французским, ни британским главами правительств. Отец:

«Как и другое немецкое правительство до него, Третий рейх также стоял перед бесспорным фактом, что добиться ревизии посредством мирных переговоров с государствами Лиги Наций совершенно невозможно. Поэтому Германия и покинула Женеву, вступив на путь прямых переговоров с великими державами, прежде всего с Англией и Францией. Морское соглашение было единственным соглашением, где ревизия Версальского договора была достигнута путем дружеских переговоров, по крайней мере, с одной великой державой. К сожалению, оно так и осталось исключением. (…) Я неоднократно слышал в это время, что со стороны английской профессиональной дипломатии под руководством сэра Роберта Ванситтарта оказывалось сильное давление на британский кабинет, с тем чтобы исключить любое развитие в сторону свободных переговоров вне версальской системы»^[108].

Отказ Болдуина переговорить с Гитлером явился, возможно, сигналом, предупреждающим, что английская политика рано или поздно может вернуться к той линии, которую она проводила перед Первой мировой войной, следовательно, занять непроницаемую и, в конечном итоге, антигерманскую позицию. Немецкая политика связала себя, со своей стороны, с «западным соглашением». Гитлер еще в 1933 году отклонил идею выбора русской опции в беседе с немецким послом в Москве, Рудольфом Надольны, советовавшим правительству рейха этот путь в составленном им меморандуме и говорившим с Гитлером по этому поводу. СССР был снова включен в европейскую игру благодаря Франции.

Франко-русский пакт 1935 года, ратифицированный весной 1936-го, представлял собой фактически военный союз, направленный односторонне против рейха. Военный союз между Францией и Советским Союзом означал при включении «авианосца» Чехословакии серьезную военную угрозу рейху. Важные промышленные районы Центральной и Восточной Германии оказывались в сфере досягаемости военно-воздушных сил противника с территории Чехословакии, в то время как западные промышленные районы вследствие полной демилитаризации зоны до 50 км к востоку от Рейна являлись открытыми и беззащитными перед любой франко-бельгийской оккупацией. Долгом и правом любого немецкого правительства в сложившемся положении являлось осуществлять политическое планирование, основываясь на этих фактах. Сверх того, включение Советского Союза было настоящей культурной изменой. Это осознавали и ответственные лица в Париже. Эррио сравнил союз с СССР ни много ни мало как с турецкой политикой короля Франца I, объединившегося с турками против христианских Габсбургов^[109].

Положение Германского рейха являлось, даже если бы немецкое перевооружение зашло существенно дальше, чем это могло случиться в короткое время, безусловно еще более угрожающим, чем в начале Первой мировой войны. Система пактов, сформированная Францией — так называемая «Малая Антанта» (Польша, Чехословакия, Югославия, Румыния, Бельгия), — окружала рейх, превратившись с включением Советского Союза в мощную угрозу. Все усилия, направленные на заключение основополагающего договора с Великобританией, оставались после подписания морского соглашения бесплодными. По отношению к установке президента Соединенных Штатов Рузвельта насчет Германии с немецкой стороны не стоило предаваться иллюзиям. Уже в ноябре 1933 года США, как упоминалось выше, пошли на дипломатическое признание Советского Союза, от которого они отказывались 16 лет. Признание Советского Союза следовало рассматривать в качестве первого сигнала, так как для последовательно антисоветской политики Германии оно уже в это время не представляло позитивного момента. Для Запада большевистская опасность была далеко, много дальше, чем для Германии, поэтому ее недооценивали, полагая, что обязаны видеть большую, чем в советской империи, опасность во вновь окрепшей Германии. Этой империи нужно было придвинуться на тысячу километров, прежде чем была признана польза Германии для обороны от нее.

К этому времени, однако, то есть в конце 1935-го — начале 1936 года, значение Германского рейха в качестве политического фактора власти нельзя было оценить высоко: восток рейха поделен пополам коридором, запад до 50 км на восток от Рейна полностью демилитаризован, иными словами, полностью открыт любой западной военной инициативе. Тем самым большая часть немецкого промышленного потенциала подвергалась угрозе захвата. Немецкое правительство не было хозяином в собственном доме. Даже видимости надежды изменить это состояние путем переговоров после заключения франко-русского военного пакта не имелось. Если правительство рейха желало вновь обрести полную свободу действий, став вместе с тем интересным для других государств в качестве партнера, оно могло это сделать только по собственной инициативе — и все же немецкая сторона продолжала удерживать в поле зрения Великобританию как идеального партнера. От французского правительства, находившегося под сильным влиянием левых партий (включая коммунистов) и заключившего односторонне направленный против рейха военный пакт с Советским Союзом, нельзя было ожидать ни малейшего шага навстречу в вопросе об изменении статуса Рейнской области в смысле восстановления нормального положения вещей, то есть неограниченного суверенитета немецкого правительства.

Отец пишет об этой фазе немецкой внешней политики, завершившейся восстановлением неограниченных суверенных прав правительства рейха в так называемой «демилитаризованной зоне» Рейнской области:

«Как для Адольфа Гитлера, так и для меня представлялось несомненным: если военный суверенитет в Рейнской области должен был быть восстановлен — и после заключения франко-советского союза Гитлер придерживался этой точки зрения, — то на пути переговоров он являлся недостижимым. Наоборот, существовала опасность, что в случае долгих дискуссий по проблеме может возникнуть чрезвычайная ситуация, которая скорей бы привела к настоящему кризису и конфликту, чем если бы заграница была поставлена перед fait accompli. Таковы были размышления, занимавшие нас тогда и окончательно побудившие Адольфа Гитлера предпринять этот шаг»^[110].

Франко-советский пакт о взаимопомощи, подписанный уже 2 мая 1935 года, был ратифицирован французской стороной 27 февраля 1936 года. Непосредственно вслед за этим был заключен военный пакт между Францией и Чехословакией, в свою очередь, дополненный договором между Советским Союзом и Чехословакией, чье вступление в силу, однако, ставилось интересным образом в зависимость от действий Франции.

Ввиду ратификации этого договора, провозглашенный в прошедшем году военный суверенитет был распространен Гитлером на всю территорию рейха. Это означало отмену демилитаризованной зоны на западе рейха и учреждение немецких гарнизонов в до той поры демилитаризованной Рейнской области. Он провозгласил этот шаг.

Отец комментировал:

«Он (Гитлер) часто объяснял мне позже, что это было для него одним из самых трудных решений, что он, однако, после заключения франко-русского военного союза иначе действовать не мог.

В течение зимы 1935/36 года в Париже и Лондоне я имел контакты с большим количеством влиятельных персон. В разговорах я выражал открыто и недвусмысленно, что либо должно быть достигнуто взаимопонимание между западными державами и Германией путем оговоренной программы ревизии, либо Германия снова возьмет в собственные руки оборону своей страны, то есть Локарнский договор должен быть в какой-то форме пересмотрен (…)»^[111].

Соответственно велик был риск, который была готова взять на себя немецкая сторона, связанный с предотвращением в любой момент возможного захвата Францией западной области рейха и вместе с тем существенной части немецкого промышленного потенциала. Так называемое «занятие Рейнской области» было вызвано стесненным внешнеполитическим положением, тяжелее которого едва ли можно вообразить.

Отец на эту тему:

«Занятию предшествовали часы, исполненные больших волнений. Сообщалось, что на французской стороне сосредоточена моторизированная армия численностью примерно в 250 000 человек, и было ясно, что при нашем «малом вермахте»^[112] занятие могло быть, собственно, только символическим. Также и для меня это были тяжелые часы, все же я дал совет фюреру, что в Англии с восстановлением немецкого военного суверенитета в Рейнской области, в конце концов, примирятся»^[113].

После того как немецкое правительство восстановило полный суверенитет рейха в Рейнской области, оно получило приглашение изложить немецкую точку зрения перед Лигой Наций. Отец пишет: Гитлер поначалу намеревался сам выступить перед собранием в Лиге Наций. Ему и рейхсминистру фон Нейрату удалось его отговорить. Мой отец был назначен представлять Германию на заседании Лиги Наций. Оно состоялось в Лондоне, и Германия, в конечном итоге, была признана «виновной» в нарушении Локарнских соглашений. Это решение было принято единогласно, при одном воздержавшемся (Бразилия). За него голосовала и Италия, причем итальянскому представителю — по наблюдению отца^[114] — было слегка не по себе.

Атмосфера оставалась двусмысленной, разрыва с Германией не последовало, осуждение якобы за нарушение договора на деле последствий не имело. Отцу вновь представился случай обменяться мнениями с Робертом Ванситтартом:

«Перед отъездом я получил приглашение от Ванситтарта, которого посетил вместе с немецким послом фон Хешем. Ванситтарт проживал в добротном старом английском загородном доме, чья ухоженность на редкость гармонично сочеталась с изысканным современным убранством, явно выбранным в соответствии со вкусами его жены-американки. За столом о политике говорилось мало. Я в особенности приветствовал и охотно принял это приглашение, поскольку по-прежнему видел своей важнейшей задачей найти путь к установлению окончательной дружбы с Англией и поскольку сэр Роберт Ванситтарт в вопросе германо-английского примирения по-прежнему — в этом не было никаких сомнений — занимал важное, если не ключевое положение. На эту тему я долго говорил по дороге домой с господином фон Хешем. Он также подтвердил мне большое значение Ванситтарта и охарактеризовал его как человека, очень скептично настроенного против Германии, кажущегося довольно непроницаемым и очень сложно поддающимся переубеждению. Его большое личное влияние на членов кабинета мне было Хешем также подтверждено. Господин фон Хеш, вне всякого сомнения, хорошо знавший Лондон, был по отношению ко мне неизменно доброжелателен. На обратном пути после посещения Ванситтарта между нами возникло нечто вроде начала дружбы, мы условились вместе сделать все, чтобы способствовать улучшению германо-английских отношений. Мы договорились в будущем поддерживать тесный контакт.

Вскоре я вылетел для доклада Гитлеру, находившемуся в отеле «Дрезден» в Годесберге. Там я получил на следующий день известие, что господин фон Хеш внезапно скончался от разрыва сердца. Я искренне сожалел о кончине этого способного посланника»^[115].

Непредубежденный наблюдатель сделает из изложенного вывод, что оба «fait accomplis» — введение всеобщей воинской повинности и восстановление военного суверенитета в Рейнской области — явились для Германии значительными и важными шагами к обретению внешнеполитической свободы действий мирным путем. К тому времени, когда Гитлер в 1936 году открывал Олимпиаду в Берлине, им за три с половиной года правления была заложена совершенно иная основа немецкой внешней политики.

Британская опция являлась для Гитлера и отца по-прежнему абсолютным приоритетом. Консолидация отношений в Германии должна была бы, как на то надеялись, вызвать у британского правительства соображения, не является ли, в конечном счете, соглашение с рейхом предпочтительней новой конфронтации. Благодаря улучшившейся позиции Германии «попытки сближения» со стороны немецкого правительства теперь не выглядели просительством, но предложением партнерства на равноправной основе. Не в последнюю очередь поэтому отец предложил Гитлеру отправить его послом в Лондон. Охотно принятое Гитлером предложение представляло собой новую, широко задуманную попытку вступить с британцами в серьезные переговоры о союзе в европейской политике.

Определенное изменение в европейском соотношении сил наступило, когда, из-за предприятия в Абиссинии, у Италии возникло противоречие с Великобританией и Францией. Лига Наций приняла санкции против Италии, хотя Муссолини полагал, что его образ действий встретит одобрение западных держав. Отсюда напрашивалось сближение между Германией и Италией, причем антибольшевистская грань фашизма представляла лишь один аспект общности интересов.

Сотрудничество с Италией (договор от 26 октября 1936 года) ни в коем случае не рассматривалось в Берлине как альтернатива усилиям по соглашению с Великобританией. И уж совсем не имелось намерения стравливать Италию с Великобританией. Это доказывает конфиденциальное письмо отца в качестве немецкого посла в Лондоне Хасселю, немецкому послу в Риме. Поводом для него явились утверждения итальянцев, дошедшие до отца, он будто бы проводит в Лондоне «антиитальянскую» политику. Хассель, очевидно, ничего не предпринял, чтобы опровергнуть эти утверждения.

Отец представляет в этом письме Хасселю немецкую политику между Англией и Италией следующим образом:

«Что касается заданной для Германии внешней политики, то ясно, что первостепенное значение в каждом внешнеполитическом расчете отводится противоположности фашизма и национал-социализма, с одной стороны, и большевизма, с другой. В соответствии с этим сотрудничество между национал-социализмом и фашизмом — неизбежно, что и определяет коренным образом отношение Германии к Италии.

Я никогда не дал англичанам повода сомневаться в этой моей точке зрения, одну из главных задач нашей дипломатии в Лондоне я вижу в том, чтобы просветить англичан в отношении реальной опасности большевизма, удержать их от присоединения к большевистскому фронту и содействовать усвоению мысли, что ? la longue их мировой империи грозит существенно бо??льшая опасность от дальнейшей экспансии большевизма, чем от ее разногласий с Италией в Средиземном море»^[116].

Из этого служебного письма, глубоко личного по содержанию, в очередной раз проясняются основные линии немецкой политики: сближение с Италией не должно заслонить возможность соглашения с Великобританией. С немецкой точки зрения антибольшевистская платформа приемлема как для Англии, так и для Италии. То же самое принималось в Берлине в отношении сотрудничества с Японией. С ней первой был заключен Антикоминтерновский пакт.

Отец все время: «Мы должны оптировать, то есть мы должны найти партнеров, даже если Великобритания на длительный срок отвернется от нас, не захочет, чтобы “мы ее любили”». Неизменно затруднительное положение в Центральной Европе принуждало рейх «активно вмешиваться в мировую политику». «Антикоминтерновская политика» являлась способом выхода из изоляции, не теряя из виду цель соглашения с Англией.

В то время как большая политика продвигалась по пути, который вскоре должен был полностью изменить также и нашу семейную жизнь, заботы другого рода, в свою очередь, не обошли нас стороной. В начале лета 1936 года у меня возник повод роптать на судьбу — незначительную обыденную судьбу слегка, пожалуй, не по годам вымахавшего акселерата: некий осторожный терапевт запретил мне участие в походе Юнгфолька из-за предположительного диагноза «спортивное сердце» (гипертрофия сердца). Родители предлагали мне сопровождать их в Бад-Вильдунген, где отец собирался подлечить свою единственную почку. Вторая была ему удалена еще перед Первой мировой войной: в Канаде он заразился через молоко больной туберкулезом коровы. Нетрудно представить, что это предложение не вызвало у меня особого восторга: провести летние каникулы «на водах», вместо того чтобы отправиться странствовать! С другой стороны, провести три недели в самом тесном контакте с родителями было очень заманчиво. В уединении Бад-Вильдунгена я мог рассчитывать на чрезвычайно интересные разговоры о политике. Я в то время ненасытно вбирал в себя все, что касалось политики, жадно интересуясь также историей — это увлечение сформировало мой внутренний мир, недоступный для посторонних. Одновременно я узнавал многое о личной или человеческой проблематике, которой подчинены актеры на политической сцене.

Мы много гуляли в Бад-Вильдунгене, по большей части втроем, нередко, однако, вдвоем с отцом. Наши разговоры вращались преимущественно вокруг внешнеполитического положения рейха в центре Европы. Отец ни в коем случае не считал, что настало время успокоиться. Рейх был по-прежнему изолирован. Какой ответственный иностранный государственный деятель смог бы представить себе, связать судьбу своей страны с таким жалким сооружением, каким Германский рейх все еще оставался к тому времени? Немецкое вооружение, всего лишь год назад провозглашенное, во всех областях еще находилось в «фазе риска». Возможному в любой момент выступлению «Малой Антанты» (Франция, Бельгия, Польша, Чехословакия и Югославия) против рейха со стороны Германии можно было бы пока еще мало что противопоставить. Как поведет себя в таком случае Великобритания, не было однозначно ясно; и, наконец, в тылу стоял, винтовка «к ноге», Советский Союз, с которым пошли на открытое соперничество. Поистине ситуация, подходящая для того, чтобы вызывать у руководства рейха большие заботы. Я помню, какое большое впечатление произвело на меня описание слабости немецкой позиции, сделанное отцом во время наших прогулок. Он упоминал мимоходом и стратегические проблемы, например удастся ли переправившиеся через Рейн французские ударные группы атаковать с фланга и отсечь их.

Требовалось, однако, не только устранить крайнюю военную слабость, но и прорвать внешнеполитическую изоляцию. Объявленным идеальным партнером являлась Англия; но какой выход мог бы найтись, если она и дальше будет отвергать немецкие усилия по сближению — на этот вопрос сложно было ответить. Еще не наступило время распроститься с надеждой, но заранее продумать такую ситуацию следовало. Мы увидим, какой путь выбрали Гитлер и отец, должны были выбрать. Поэтому меня не удивляло время от времени видеть у нас в Далеме тогдашнего японского военного атташе Осиму.

Отец раскрывал мне во время прогулок также и проблематику своего положения относительно Гитлера, партийного и государственного руководства и Министерства иностранных дел. Для всех он был аутсайдером, в своей работе целиком замкнутым на Гитлера, и воспринимался поэтому в качестве «конкурента», с которым нужно было вести борьбу. Стиль руководства Гитлера, не придерживавшегося ясного делегирования ответственности и разграничения сфер компетенции, означал для руководителя «аппарата Риббентропа» следующее затруднение в его деятельности, не говоря уж о том, что Гитлер довольно охотно наблюдал соперничество среди своих сотрудников и часто, пожалуй, даже по-настоящему разжигал его.

Это в высшей степени интересное для меня совместное пребывание с родителями внезапно окончилось, так как ими было получено приглашение «фюрера и рейхсканцлера» принять участие в фестивале Рихарда Вагнера в Байройте в качестве его личных гостей. Родители, к моей большой радости, были готовы взять меня с собой в том случае, если для меня найдутся билеты и квартира. Это, к счастью, удалось. В открытом кабриолете мы ехали в Байройт по прекрасному, напоенному летним солнцем краю. Благодаря фройляйн Мундинг наилучшим образом просвещенные, мы еще в Берлине видели и слышали большую часть опер Вагнера. Таким образом, я не был вовсе не приготовлен к встрече с музыкальными удовольствиями. Известное изречение Гете «видят лишь то, что знают», справедливо также и для слуха. Слышат не что иное, как лишь то, что знают (если, конечно, исключить гениальных музыкантов); знание, между прочим, является важной предпосылкой того, чтобы наслаждаться услышанным.

Сначала, однако, еще раз заявила о себе большая политика. Мы еще не успели расстаться с Бад-Вильдунгеном, как стало известно о военном путче генерала Франко. Отец за завтраком высказал мнение, что нам следует держаться в стороне от этого дела. В смысле концепции немецкой политики, вмешательством на Иберийском полуострове, классической зоне английских интересов, невозможно было добиться какого-либо выигрыша. По Средиземному морю пролегали магистральные артерии Британской империи, так что от вмешательства в этой сфере приходилось в любом случае ожидать отрицательного воздействия на германо-английские отношения. То же самое относилось также и к французской внешней политике, и без того тесно связанной с британской. Достаточно в этой связи вспомнить предысторию Франко-прусской войны 1870 года^[117]. Для отца в то время принципиальное германо-английское соглашение все еще стояло на первом месте в списке внешнеполитических приоритетов. Он попросил еще из Бад-Вильдунгена о разговоре с Гитлером, однако по прибытии в Байройт ему сообщили, что Гитлер еще не прибыл на виллу Ванфрид. У отца были, вероятно, причины пожелать узнать, так ли это на самом деле — он попросил меня, не могу ли я попробовать это проверить. Я смог сообщить ему, что Гитлер как раз подъехал, когда я подходил к вилле Ванфрид. Он немедленно получил прием у Гитлера, что я так же удовлетворенно, как и заинтересованно принял к сведению, поскольку мне было совершенно очевидно, что немедленное исполнение желания отца о разговоре является знаком положения, которое он занимал при Гитлере, и что для него отсюда открывается возможность обсудить с Гитлером свой, мне уже знакомый, взгляд на вещи, в данном случае «испанский вопрос». Когда сегодня историки презрительно распространяются на тему того, что отец часто искал общества Гитлера, они доказывают этим, собственно, лишь свою неспособность почувствовать условия времени, о котором пишут. Тот, кто хотел увидеть свои политические представления осуществленными, должен был быть услышанным всемогущим диктатором, следовательно, присутствовать при том, когда он принимал решения.

Из записей отца следует, что этот разговор в Байройте обернулся «дискуссией». Он пишет:

«Он (Гитлер) принял меня, будучи довольно предубежденным, сразу перевел разговор на Испанию и сообщил мне: Франко запросил некоторое количество самолетов с тем, чтобы перебросить войска воздушным путем из Африки в Испанию и задействовать их против коммунистов. Спонтанно я высказал, нам лучше держаться в стороне от испанских дел… Я опасаюсь новых осложнений с Англией, так как там немецкое вмешательство увидят с большой неохотой. Гитлер упорно держался противоположного мнения…»^[118]

Несмотря на беспокойство отца по поводу возможных осложнений с Англией, Гитлер обратил, в конце концов, внимание на возможность советского проникновения и разложения изнутри испанского правительства. Дословно он заявил:

«Если действительно удастся создать коммунистическую Испанию, то при нынешней ситуации во Франции большевизация также и этой страны — лишь вопрос короткого времени, и тогда Германия может «сматывать удочки». Зажатые между громадным советским блоком на востоке и сильным коммунистическим франко-испанским блоком на западе, мы едва ли сможем что-либо исправить, если Москва пожелает выступить против Германии»^[119].

Это отвечало соображениям, сформулированным Гитлером в эти дни в меморандуме о четырехлетнем плане.

Отец по этому поводу:

«Я видел вещи иначе. Особенно в отношении Франции, все же французская буржуазия, как мне казалась, являлась надежной гарантией против окончательной большевизации этой страны. Я высказал это фюреру, но мне было бесконечно трудно привести решающие доводы наперекор его идеологическим принципам, которые я, по его мнению, не понимал. Он довольно раздраженно реагировал на мои возражения и оборвал беседу, заявив, что уже принял решение. Речь будто бы шла здесь об очень принципиальном вопросе, в котором моего только лишь реально-внешнеполитического мышления недостаточно. С появлением великого социального вопроса нашего столетия все актуальные политические вопросы должны быть подчинены этой основополагающей проблеме, иначе в один прекрасный день с внешней политикой окажемся в тупике. Здесь обнаружило себя неизменно повторявшееся расхождение, имевшееся у меня с Адольфом Гитлером во внешнеполитической области. Типичнейшим образом оно выразилось в словах, переданных мне по его указанию послом Хевелем, в ответ на мой, в очередной раз высказанный в 1943 году в меморандуме, совет немедленно заключить мир со Сталиным: «В борьбе против большевизма нет компромисса. Я не могу одобрить торгашескую политику Риббентропа. Эта война не может решиться дипломатическими средствами!»^[120].

Прежде чем Гитлер занял эту крайнюю позицию, должны были, тем не менее, пройти годы и последовать многочисленные дальнейшие попытки установить контакт с Англией. Уже на следующий день он сделал первый шаг, вновь пригласив отца к себе, чтобы сообщить ему назначение государственным секретарем Министерства иностранных дел:

«Тогда он перевел беседу на замещение поста английского посла, вакантного по смерти господина фон Хеша, и спросил меня, кого нужно было бы послать в Лондон. Отсюда возникла продолжительная беседа о немецко-английских отношениях. Фюрер хотел знать, как я оцениваю шансы все же прийти еще к соглашению с Англией; я ответил, что, без сомнения, английская сторона не воспользовалась некоторыми возможностями. Поэтому, по трезвом размышлении, я нахожу, что перспективы в настоящее время являются неблагоприятными. Все же из всего того, что я слышал, король Эдуард VIII не настроен против Германии недружелюбно. При его большой популярности в английском народе можно допустить приход к соглашению, если бы король поддержал идею немецко-английской дружбы, хотя английский суверен обычно и оказывает незначительное влияние на политику своего правительства»^[121].

Этот сценарий не слишком обнадеживал. Гитлер также выразился скептически в отношении осуществимости его идеи союза с Англией. Поэтому отец принял решение:

«Я предложил поэтому, не было ли бы правильней послать меня в Лондон вместо того, чтобы сделать государственным секретарем. Мысль понравилась Гитлеру настолько, что он, сразу подхватив ее, заявил о своем полном согласии. (…) Я подчеркнул тогда Адольфу Гитлеру еще раз, что перспективы союза с Англией невелики, скорее нужно считаться с обратным, но я все же хочу еще раз все испробовать. Я знаю англичан достаточно хорошо, чтобы быть в состоянии докладывать ему о британской позиции совершенно трезво и объективно. Впрочем, многое зависит, естественно, от дальнейшей германской политики.

Тогда же я выразился недвусмысленно, что Англия — во всяком случае, по опыту до сих пор — будет настаивать на своем принципе равновесия и выступит против нас, если будет опасаться, что Германия становится слишком сильной»^[122].

Две точки зрения в этом изложении заслуживают особенного внимания.

Во-первых, переданные высказывания Гитлера однозначно подтверждают его озабоченность большевистской угрозой, являющуюся определяющим моментом его внешней политики. Он видит необходимость обеспечить надежный тыл — предотвращение испанско-французской комбинации в предзнаменовании наступления коммунизма — невзирая даже на опасность нарушения провозглашенной им же политики, нацеленной на германо-английское соглашение. Переоценивал ли он опасность большевизации Франции, является, с точки зрения исторической ретроспективы, вопросом второстепенного значения. В 1936 году возможность угрожающей рейху с запада франко-испанской комбинации в коммунистическом варианте нельзя было, во всяком случае, запросто списать со счета.

Важным, однако, является и постепенно ощутимый скепсис у Гитлера и его будущего посла по поводу достижимости соглашения с Англией. Я также чувствовал постепенное изменение оценки перспектив родителями в сравнении с их надеждами в 1933 и 1934 годах и, в особенности, после заключения морского соглашения в июне 1935 года. Кошмар нового окружения рейха являлся постоянной темой в разговорах с родителями и, если он присутствовал, с дедушкой Риббентропом. Эта опция, несомненно, наличествовала для обеих западноевропейских держав, ведь почти все вновь возникшие в 1919 году восточные и юго-восточные соседние государства Германского рейха были обязаны своим существованием исключительно англо-французской милости.

Лондон

Опубликование назначения отца немецким послом в Лондоне в августе 1936 года^[123] пришлось на неделю перед Олимпиадой. «Агреман» принимающей страны был немедленно выдан. Еще перед поездкой в Байройт родители, по случаю Олимпиады, пригласили гостей к нам в Далем на праздник под открытым небом. Речь шла о том, чтобы принять у себя многочисленных иностранных друзей и деловых партнеров отца, приглашенных им на Игры, углубить личные контакты и установить новые. Отец:

«Только из одного Лондона я ожидал настоящее небольшое нашествие друзей. Обещал прибыть лорд Монселл, с которым мы заключили морское соглашение, лорд Ротермер, лорд Бивербрук и другие люди прессы хотели приехать, все друзья были приглашены, также и из Парижа, из Италии, Испании, из всех европейских стран и из Америки я ожидал личных гостей. Спортивные мероприятия предоставляли на редкость благоприятный случай, чтобы встретиться с политиками и влиятельными персонами из самых различных лагерей. К моей радости, сэр Роберт Ванситтарт с супругой также приняли приглашение… Праздник продолжался вплоть до раннего утра. Одними из самых поздних гостей были сэр Роберт Ванситтарт и его жена, много танцевавшие и выглядевшие довольными и веселыми. Хорошее предзнаменование? (…) К сожалению, вышло иначе»^[124].

Поймут ли в Великобритании значение, даже шанс, который предоставлялся Британской империи через искательство Гитлером ее дружбы? И если его распознали, захотят ли им воспользоваться? Еще перед его отъездом в Лондон отец вновь нашел случай побеседовать с человеком, который мог, пожалуй, скорее всего ответить на эти вопросы. Он встретился за ленчем с Робертом Ванситтартом в берлинском отеле «Кайзерхоф», изложив ему представления Гитлера о союзе между обеими странами:

«К сожалению, говорил, по большей части, один я, и у меня было чувство, что с самого начала обращаю свои речи к стенке. Ванситтарт спокойно выслушал все, однако оставался замкнутым и уклонялся от любой моей попытки вызвать на откровенный обмен мнениями. В своей жизни я беседовал с сотнями англичан на эту тему, но никогда разговор не был настолько бесплодным, безответным и неинформативным, без малейшего поползновения со стороны собеседника затронуть то, о чем, собственно, и шла речь. Когда я попросил сэра Роберта поделиться со мной своим мнением по определенным пунктам, спокойно и откровенно высказать критику моих слов или объяснить мне, где мы принципиально или в деталях расходимся во мнениях, то услышал в ответ одни шаблонные фразы и больше ничего, буквально ничего. В последующие годы мне пришлось часто вспоминать этот разговор. (…) Я увидел воочию, насколько тяжела задача, ожидавшая меня в Лондоне»^[125].

В действительности Ванситтарт издавна питал незыблемые предубеждения в отношении Германии и немцев, доминировавшие над любой политической рациональностью. Они основывались сперва на его личном отношении к Кроу — с этим наставником целого поколения германофобски настроенных дипломатов мы уже имели случай познакомиться — Ванситтарт, до самой кончины Кроу в 1925 году, был с ним тесно связан. Взгляды Кроу, благодаря Ванситтарту и другим в английском Министерстве иностранных дел, оставались по-прежнему заразными. Сотрудничество с Германией, безразлично, от какой стороны оно предлагалось, было для них немыслимо. Ванситтарт являлся противником любого соглашения с Германией и всех немецких устремлений, в чем откровенно признавался в своих мемуарах^[126]. Этого консервативная «конспирация» в германском Министерстве иностранных дел не смогла понять даже после окончания войны. Ванситтарт, жаловался Эрих Кордт в 1948 году, «легкомысленно» уничтожил «шанс избежать мировой катастрофы в союзе с немецкими патриотами». В исторической ретроспективе представляется очевидным, что здесь нужно говорить не столько о легкомыслии, сколько о вековечной последовательности во взглядах, не гнушавшейся рассчитывать в качестве средства на войну против Германии и, вместе с тем, на большую европейскую войну, рискуя при этом, как показала история, сохранением империи!

Достойно упоминания присутствие этим вечером на празднике родителей Геринга и Гесса, обоих заместителей Гитлера. Отец к этому времени явно не относился к высшему руководству в государстве и партии. Он оставался, правда, и после назначения в качестве «посла при дворе Сент-Джеймс», как официально назывался его пост, «чрезвычайным и уполномоченным посланником Германского рейха», располагавшим собственным «аппаратом», однако его позицию нельзя было и приблизительно сравнить с положением Геринга или Гесса. Так как назначение отца послом в Лондоне было обнародовано за день до праздника и в нем приняли участие много видных гостей из Англии, присутствие Геринга и Гесса подчеркнуло значение, придававшееся отцовской миссии с немецкой стороны.

От этого праздника сохранился снимок, запечатлевший мать в разговоре с Герингом. Она тогда рассказала мне, о чем шла беседа. У отца вновь случился конфликт с Гитлером. Их столкновения вызывались либо действительным расхождением во мнениях, либо интригами. Мать в тот вечер откровенно заговорила с Герингом об отношениях между Гитлером и отцом. Геринг довольно любезно успокоил ее, указав, что подобные фазы дурного настроения периодически возникают в совместной работе с Гитлером, всем им пришлось испытать их. Все уляжется. По мнению матери, отцу следовало бы заручиться большим количеством союзников в государственной и партийной иерархии и выигрывать «друзей», чтобы укрепить и уберечь ненадежный базис своего — в смысле отцовских политических представлений и оценок — влияния на Гитлера. Этому совету, как мы еще увидим, отец следовал нечасто и небезусловно. Влияние — необходимое условие осуществления собственных идей. Это справедливо для всех политических систем, для демократии в особенности. Отец прекрасно сознавал, что со своим предложением направить его в Лондон он идет на большой риск, удаляясь от центра принятия решений, то есть от Гитлера. Он полагал, что обязан пойти на это в интересах дела.

Насколько серьезной являлась для Гитлера новая попытка достичь принципиального союза с Великобританией свидетельствует его указание перестроить и роскошно отделать немецкое посольство в Лондоне. Этот жест был призван подчеркнуть, какое политическое значение придается им замещению посольского поста в Лондоне. Невольно возникает искушение заметить, что на большее «объяснение в любви» к Англии страстный, почти маниакальный архитектор Гитлер вряд ли был бы способен. О его личной заинтересованности в ходе работ свидетельствует то, что он как-то раз прислал в Лондон Альберта Шпеера для надзора и экспертизы. Мать, с ее знанием стиля и вкусом внесшая солидную лепту в дело, была его приговором — Шпеер выразился: «удачно решено» — довольна. В качестве временной квартиры для родителей был снят дом на Eaton Square. Интересно, что собственником дома являлся Невилл Чемберлен, позднее ставший премьер-министром.

Небольшой анекдот в этой связи. Отец, чтобы экономить валюту, предписал: все работы по перестройке посольства, насколько это было возможно и разумно, должны выполняться немецкими фирмами и ремесленниками. Новая мебель, предметы убранства и т. д. изготавливались Объединенными мастерскими в Мюнхене. Некий господин Пэпке являлся там ответственным за деловые отношения с высшими государственными и партийными учреждениями. Случайно я находился рядом, когда позвонил Геринг, заявивший отцу в полном душевном расстройстве, что написал письмо с упреками по поводу якобы больших затрат валюты, в которые обходится перестройка посольства (затеянная, между прочим, по указанию Гитлера). Он настоятельно просил отца уничтожить письмо, не вскрывая. Его будто бы неверно информировали, лишь от господина Пэпке он узнал, что делалось все возможное для экономии валюты. Отец распорядился принести письмо Геринга, доставленное в тот же день курьерской почтой. Геринг, очевидно, написал его спонтанно, под влиянием возбуждения, без того, чтобы привести конкретные цифры или вообще каким-то образом обосновать свои оскорбительные упреки. Формулировки выдавали сильную личную неприязнь к отцу. Тот же лишь пробормотал: «Какая наглость!», никак не употребив, согласно обещанию, данному Герингу, свое знание текста письма. Он мог бы использовать этот случай в качестве повода для налаживания отношений с Герингом, бывшим как-никак вторым человеком в государстве. Главной заботой Геринга являлось, что отец мог ему этим письмом навредить у Гитлера, по чьему указанию производились работы в Лондоне. Однако такой образ действий, нередкий в окопных боях за благосклонность Гитлера, не был в стиле моего отца.

Сообщение родителей, что и меня затронет переселение в Лондон, поначалу было воспринято мной без особых эмоций. После грандиозного для пятнадцатилетнего мальчишки переживания Олимпийских игр, впечатляющим образом завершившихся церемонией вечерней зари на стадионе, осознание того, что принятие отцом посольского поста в Лондоне означает перелом во всей нашей жизни, мало-помалу приобретало и для меня все большую отчетливость. Родители решили, что я должен буду в течение года посещать одну из известных английских Public Schools, не только затем, чтобы улучшить мой школьный английский, но и, прежде всего, чтобы познакомиться с принципами воспитания в знаменитых Public Schools, о которых родители отзывались неизменно с одобрением. В то время они видели в них глубокие корни Британской мировой империи. По поводу письма из гимназии Арндта, моей далемской школы, с жалобой на какой-то мой проступок, отец выразился, насколько достойно сожаления, что учитель в Германии не занимает такого же почетного положения в обществе, как в Англии. Я не хочу быть здесь превратно понятым, мне повезло в мое школьное время учиться по большей части у замечательных в отношении профессионализма и в человеческом плане учителей. Это относится в равной степени как к гимназии Арндта в берлинском районе Далем, так и к национально-политическому воспитательному учреждению (Napola) в Ильфельде. Учителя являлись зачастую подлинными оригиналами, не ограничиваясь материалом учебных программ, они, сверх того, придавали большое значение передаче общего образования и слегка держали в поле зрения формирование характера. В Ильфельде, естественно, этому аспекту воспитания придавалось намного большее значение.

Родители хотели бы поместить меня в самую знаменитую английскую традиционную школу, в Итон. Это оказалось, однако, невозможным: в те времена детей туда нужно было записывать уже с момента рождения, при условии, что отец также учился в Итоне. Критерии приема были изменены лишь в последние годы. Теперь, с помощью стипендий, принимаются также одаренные дети из семей, не принадлежащих к кругам, откуда традиционно рекрутировались молодая смена для Итона и руководство страны. В сравнительно недавнем времени почти все английские премьер-министры являлись выпускниками Итона. В кабинете Мейджора лишь один-единственный министр являлся питомцем Итона, но и «он хотел бы, по возможности, сохранить это в тайне», как мне слегка злорадно поведала некогда одна «консервативная» дама. Ныне в Итоне проходит обучение также определенный контингент допущенных учащихся-иностранцев. Интересное исследование, предпринятое несколько лет назад, показало, что и сейчас примерно 55 процентов кандидатов на выборы в нижнюю палату окончили Public School, из одного Итона вышли 43 кандидата. В общей сложности 18 английских премьер-министров получили школьное образование в Итоне. Последним был Дуглас-Хьюм, премьер-министр до 1964 года.

Сыграли ли в этих условиях в отказе принять меня в Итон какую-то роль политические причины, установить, разумеется, не имелось возможности. Я был, однако, без труда — при посредничестве Конвелл-Эванса — зачислен в Westminster School в Лондоне. Westminster School, где мне теперь предстояло пробыть три семестра, то есть почти год, претендует на то, чтобы считаться старейшей Public School Англии. Название Public School нуждается в объяснении, так как здесь речь идет или, по меньшей мере, шла тогда о чем угодно, только не о «публичной школе», как звучит это название в буквальном переводе. Public Schools являлись совершенно эксклюзивными, забронированными для определенного социального слоя институтами, по крайней мере, постольку, поскольку речь шла о известных и традиционных.

В дальнейшем я изложу впечатления, полученные мной в Вестминстере. Родители очень интересовались ими. Большая часть семей, из которых ученики поступали в Вестминстер, принадлежала к кругам, в значительной степени определявшим политическую жизнь. Head of House того дома, в который меня определили, носил фамилию Асквит. Он еще встретится нам вместе со своей матерью в этих записках.

В 1937 году Вестминстер и Итон были единственными школами в Великобритании, чья форма все еще состояла из визитки, цилиндра и зонтика. После войны этот школьный костюм был упразднен, пожалуй, по той причине, что воспринимался слишком дорогостоящим. Для меня было неожиданностью узнать, что в Англии все школы имели что-то вроде «формы», которую полагалось носить. Ссылка на ношение формы британскими школьниками использовалась время от времени как аргумент в дискуссиях о введении подобного «униформирования» в Германии.

Несложно представить себе мои — мягко выражаясь — слегка противоречивые чувства, когда я, в ознакомительной поездке в Лондон, получил, как подобало, от весьма любезного, преклонного возраста портного в очень старой мастерской свою «школьную форму». Эта мастерская, вероятно, в течение столетий, во всяком случае, если судить о ее возрасте по ветхости обстановки, шила школьную одежду для Вестминстера и, отсюда, гарантировала строгое соответствие предписаниям. И в таком убранстве я должен был ежедневно ходить по улицам Лондона в школу? К моему удивлению, никто не обращал на меня внимания, когда я утром ли, вечером ли шагал по дороге в школу сперва по оживленной Victoria Street, затем по St.James Parks. Лондонцы знали «Westminster boys», их вид был им привычен.

Мое поступление в Westminster School получило после войны еще раз маленькое «Publicity» благодаря актеру Питеру Устинову, желающему быть одновременно со мной в Вестминстере. Я его припомнить не могу, хотя он и утверждает, что сидел между мной и сыном нефтяного шейха — никаких таких сыновей нефтяных шейхов в оные времена в школе не водилось. Я должен быть благодарен ему, так как он хвалит меня за способности, которыми я, к сожалению, не владею. По Устинову, я должен был нарисовать триптих с «древними германцами, чьи белокурые женщины были закованы в панцири и сияли отвратительным оптимизмом»! К сожалению, на уроках рисования мне так и не удалось подняться выше уровня «палка-палка-огуречик, вот и вышел человечек». Устинов воспринял, вероятно, кое-что от известного ирландского писателя по имени Оскар Уайльд, совершенно правильно установившего, что люди не желают быть информированными — они хотят, чтоб их развлекали. Также и «рыжие волосы», которыми он меня наделил, к сожалению моей матери, очень любившей волосы такого оттенка, никогда не замечались на моей голове. Однако такой остроумный человек, как Оскар Уайльд, не обратился бы, вероятно, к примитивному клише посольского сынка, которого отвозили в школу на огромном, к тому же белом «Мерседесе», разумеется, с шофером, на прощание щелкавшим каблуками и, вздергивая руку, оравшим «хайль Гитлер». Небольшое количество «name dropping», возможно, сумеет послужить доказательством тому, что Устинов — уроженец Восточной Европы — все же принадлежал к этой очень известной школе. Интересно, что Устинов сыграл позднее в одном из своих фильмов роль русского мошенника, влезающего в доверие с помощью выдуманных «общих» воспоминаний такого рода^[127].

За несколько дней до моего поступления в Вестминстер перед домом появились фоторепортеры, чтобы сделать снимки сына нового немецкого посла. Британскую прессу всегда, в те времена, как и сегодня, сильно занимала частная жизнь видных деятелей, к чему также относится и семейная сфера.

Мне пришлось привыкать к тому, что и дети видных персон были тоже втянуты в это дело. Очень неохотно я дал себя уговорить и «позировал» (как выразился отец несколько дней позже по телефону) для журналистов. При этом, естественно, я сделал неправильно все, что только можно было, представ с недовольным лицом и скрещенными на груди руками на лестнице дома. Что я смог знать в свои пятнадцать лет об обращении с международной прессой? Увидев на следующий день свой портрет в газетах, я сам испугался, насколько недружелюбное впечатление производила фотография. Одно до меня дошло сразу: если уж предстаешь перед фоторепортером, следует позаботиться о том, чтобы снимок для публикации вышел симпатичным и располагающим к тебе. Случай осуществить этот вывод на деле не заставил себя ждать.

Естественно, я ходил в Вестминстер пешком. Никому бы и в голову не пришло катать меня на посольском автомобиле. Ни разу меня не отвезли в школу. Кроме всего прочего, в то время, когда родители переселялись в Лондон, единственным шофером в посольстве был англичанин, ветхий сморщенный человечек, якобы ни слова не понимавший по-немецки. (Родители были несколько более высокого мнения о британской «Secret Service» и потому взяли с собой позже при переселении немецкого водителя.)

Они оставили, однако, английского шофера при посольстве, так как он возил в течение многих лет предшественника отца, господина фон Хеша. Излишне упоминать, что ни от него не ожидалось, ни он, вероятно, не согласился бы на «нацистское приветствие». Когда господа садились в машину, он снимал шапку, как это было принято в те времена на всем свете.

Но вернемся к началу моего школьного пути. Когда я покидал утром наш дом на Итон-сквер, на меня набросились толпы репортеров, вспышки фотоаппаратов сверкали беспрерывно со всех сторон. Однако по фотографиям, подаренным мне на семидесятилетие одним архивом прессы, я имею право заключить, что мне удалось быстро усвоить урок. Как можно по ним убедиться, отныне я дружески улыбался в объективы камер.

Наконец, я и сам находил, что у меня получается неплохо. У входа в школу, в «Little Dean’s Yard» вновь выстроился ряд фоторепортеров. Сперва меня и вовсе прозевали. Вероятно, они, как Устинов, ожидали встретить «белый “Мерседес”» и не обратили поэтому на меня, незаметно подошедшего пешком из-за угла, никакого внимания. Под ухмылки также находившихся здесь учеников снова разыгрался фейерверк вспышек камер, мне, однако, быстро удалось увильнуть от него.

Моей удовлетворенности самим собой не суждено было продлиться навеки. Два или три дня спустя мне позвонил вечером отец из Берлина, не на шутку раздраженно спросивший, «что мне взбрело в голову позировать для прессы?». Он, кажется, воображал, его сыночек получил вкус к независимой, как это бы сейчас назвали, «Public-Relations-работе». Я был возмущен: мне казалось, я ничуть неплохо справился со всем. В свою защиту я привел встречный вопрос, а что же мне оставалось делать.

Что так разгневало отца? Министерство пропаганды — не будет ошибкой утверждать, «друг» Геббельс — предоставило снимок, изображающий меня в цилиндре и с зонтиком, немецкой прессе; он, очевидно, был опубликован в различных листках. Несложно представить себе сопровождающие такую публикацию пересуды, для Риббентропов, мол, наши школы в Германии чересчур просты, неизысканны. Эта версия, уверен, была доведена также и до Гитлера. Подобные умело рассчитанные удары ниже пояса никогда не промахивались по своему воздействию на него^[128].

Таким образом, без всякого содействия с моей стороны, я сделался «nucleus» (ядром) интрижки против отца. Мне стало ясно: все, что бы я ни делал теперь, возможно, отзовется в политической сфере. Отныне недостаточно было сдержанности, речь шла также о том, чтобы правильно реагировать. Берлинское время моего детства и начала юности ушло безвозвратно. Теперь мне пришлось иметь дело с вызовами иного рода, чем те, с которыми я сталкивался дома в Далеме, в гимназии Арндта или в отряде Юнгфолька. В то время я не мог себе представить, что отныне и до конца своих дней мне удастся свидеться с моим любимым городом только лишь на школьных каникулах, как раненому на войне или в деловых поездках в послевоенное время! Каждому довелось раз в жизни узнать на собственном опыте: мы научаемся что-либо по-настоящему ценить и любить, лишь потеряв. Так случилось с Берлином моего детства и юности. В конце 1941 года, залечивая тяжелое ранение в находившемся поблизости от Берлина военном госпитале, я еще смог немного подышать знаменитым «берлинским воздухом» (он и сегодня еще входит в поговорку из-за близлежащих лесов и озер), прежде чем город постепенно утонул в мусоре и пепле. Объятый пожарами правительственный квартал после воздушного налета 3 февраля 1945 года и мрачная встреча с Гитлером в бункере — впечатления того дня в их фатальной интенсивности поставили точку под моим отношением к Берлину как к «родимому дому».

Но вернемся к «Little Dean’s Yard», входу в Westminster School. Школа была разделена на пять так называемых «домов», в которых и протекала, собственно, школьная жизнь, исключая занятия. Они проводились в так называемых Forms (мы бы сказали «классах»). Здания школы — частично постройки «времен оных», то есть очень древние, частично имитировавшие старинный стиль, — располагались вокруг «square», мощенной внушительного размера каменными плитами. На определенные плиты могли наступать только избранные ученики, очевидно, древний ритуал, который, однако, строго соблюдался. Все отдавало традицией, чему значительно способствовал внешний вид одетых в черное учеников. Преподаватели носили «цивильную одежду», поверх нее в школе набрасывался своего рода талар, который они живописно обвивали вокруг плеч.

Меня определили в дом Эшбернхэм. «Houses» разделялись по возрастным группам на «upper», «middle» и «under». Ребята из «upper», то есть старшие, выбирали между собой «Head of House», имевшего далеко идущие дисциплинарные функции и права, вплоть до ударов тростью. В мое время там мне, правда, не пришлось пережить подобную экзекуцию. Лишь однажды — случился как раз предлог критиковать дисциплину в «under» и поговорить о некоторых нарушениях — «headboy» пригрозил со злобной ухмылкой, размахивая тростью в мою сторону: «Если в доме нет порядка с демократией, придется разок попробовать с диктатурой!»

Мне сразу бросилась в глаза прямо-таки спартанская обстановка в трех общих комнатах. На выбитом кирпичном полу вокруг стола для пинг-понга — несколько грубых деревянных скамей. На стенах висели так называемые «Locker», запиравшиеся ящички, в которых можно было хранить свои школьные принадлежности. Комната для «middle» была обставлена не лучше, в то время как «upper», насколько помню, могли наслаждаться комфортом в виде потертого ковра и нескольких стульев. У «headboy» «дома» находилось в распоряжении старое шаткое кресло. Я не знаю сегодняшних условий жизни в Вестминстере, для того времени, однако, их обозначение как «спартанские» не было преувеличением, скорее наоборот.

Когда хотелось уединиться, в распоряжении школьников находилась уютно обставленная библиотека с большим выбором книг, где, однако, запрещалось разговаривать. Ее пожертвовал состоятельный бывший ученик. Зимой теплым просторным залом библиотеки усиленно пользовались, так как в обычных общих комнатах домов было зачастую по-настоящему холодно.

Когда я рассказал родителям об условиях жизни в Вестминстере, отец нашел в рассказе подтверждение своего мнения: английский правящий слой никоим образом не является изнеженным и декадентским, но спортивным, жестким и упорным. Отец тогда поведал о свой беседе с одним высокопоставленным, принадлежавшим к «Establishment», чиновником из Форин офис, чей сын посещал Итон. То, что он рассказал, лишило мать дара речи. Из Итона чиновнику написали, он должен запретить сыну играть в футбол, так как у того имелась сердечная недостаточность и нагрузки могли оказаться для него опасными. Он, однако, этого не сделал, так как положение сына среди приятелей существенно зависело от спортивных успехов, он в этом смысле не желал ему повредить. К сожалению, сын скончался на футбольном поле. Мать, как нетрудно представить, была потрясена этим рассказом. Для отца, выслушивавшего мои отчеты о школьной жизни в Вестминстере с неизменным интересом, эта история послужила еще одним доказательством тому, что Public Schools, в которых воспитывалась правящая элита империи, выпускали отнюдь не слабаков. Я мог подтвердить это впечатление по опыту в Вестминстере.

Не прошло и двух лет, как однажды, на банкете по поводу визита Гитлера в Италию, Муссолини поинтересовался у матери ее оценкой англичан. (Она сидела справа от Муссолини, так как за границей ей — Гитлер не был женат — приходилось играть роль «первой» дамы Германии, внутри страны эту позицию занимала фрау Геринг.) Спонтанно мать поведала «дуче» историю о смерти юноши на футбольном поле, внушая этим представление о жесткости английских руководящих кадров. После банкета она, слегка озабоченно, рассказала отцу о состоявшемся разговоре, так как не была уверена, что ее ответ на вопрос Муссолини пришелся кстати. Отец успокоил ее: в принципе, всегда лучше переоценить противника, чем недооценивать его. Дурацкие пропагандистские выдумки «in the long run» нередко приводили к результатам, противоположным ожидаемому, принося больше вреда, чем пользы.

Как уже говорилось, школьная жизнь в основном протекала в рамках домов. Прежде всего спортом занимались в кругу дома. Футбол и крикет, как командные игры, являлись основными видами спорта, в школьной жизни им придавалось чрезвычайное значение, неважно, шла ли речь о соревнованиях между домами или о выступлениях против других школ. Организация спорта находилась, как и многое в другое в Вестминстере, целиком в руках учеников.

House возглавлял преподаватель, так называемый «housemaster». Многочисленные функции в пределах дома выполнялись учениками «upper», без больших формальностей получавшими как бы «начальствующее положение» над другими обитателями дома и располагавшими соответствующим авторитетом, который, однако, в целом применялся осторожно. Все происходило в традиционных и потому твердо установленных формах.

Часть учеников принадлежала, как и я, к приходящим, вечерами возвращавшимся домой. Размещение учеников в интернате соответствовало уже описанному «спартанскому» стилю. Обедали все вместе. Обед ни в чем не уступал древней «Спарте» и был в том, что касается незатейливости и неаппетитности, превзойден лишь едой в Ильфельде, во всех отношениях заслуживавшей обозначения «Супер-Спарта». Старшие поколения всегда полагают, что им жилось тяжелее, чем молодежи, но я охотно посмотрел бы однажды на реакцию сегодняшних учеников и, не в последнюю очередь, их родителей, когда бы им была предложена пища из Вестминстера или Ильфельда.

В обеих школах культивировалась неприхотливость! В моих глазах очень важный педагогический момент, с тем чтобы подготовить молодых людей к жизни, которая, как известно, кормит не одними только сливками!

Школьная жизнь в Вестминстере являлась необычайно многосторонней и разнообразной при условии пользования предлагавшимися возможностями. Существовали различнейшие учреждения в областях искусства, спорта, науки, вплоть до «Debating Club». Участие в мероприятиях всегда было добровольным. Ими руководили выбранные ученики. Так «Debating Club» устроил однажды риторическое состязание на тему, выбранную, очевидно, в мою «честь»: «Должна ли Германия вновь получить колонии или нет?» Тема в 1936 году и впрямь актуальная! «Discussion-Meeting» проводился в соответствии со следующим регламентом: из числа школьников выступали два «proposers» и два «opposers» в качестве представителей тех, кто одобрял возвращение колоний или тех, кто придерживался противоположной позиции. Им отводилось по пять минут времени и, естественно, они должны были говорить не по бумажке. Потом любой мог взять слово и имел право на таких же условиях держать речь в течение двух минут. В конце происходило голосование.

Поскольку я также присутствовал, использовав возможность изложить немецкую точку зрения, большинство любезно проголосовали за возвращение колоний. Остается только пожелать немецким школьникам учреждения подобных «Debating Clubs», где они смогли бы приобрести и развить способность выдержанно и по-деловому подвергать обсуждению несхожие мнения.

Это мероприятие произвело на меня в то время большое впечатление. Меня так и подмывало улыбнуться, когда какой-нибудь десятилетний «малец», заложив большой палец за отворот визитки, преважно обращался к соученикам со словом «Gentlemen», излагая им свое мнение по поводу предложенной темы. С другой стороны, воспитательная ценность подобной тренировки речи для меня была полностью очевидной. Весь «Meeting» проходил, так сказать, в парламентских формах, являя собой великолепный способ воспитания дисциплины и находчивости и, не в последнюю очередь, готовности принять чужую точку зрения и, при случае, спокойно снести поражение при голосовании. У моих школьных товарищей ощущалось английское предпочтение остроумно и находчиво ведущейся дискуссии. Британское «don`t argue» для предотвращения ожесточенных и назойливых и, в конечном итоге бесплодных дебатов, говорит за себя^[129].

В будничной жизни Вестминстера политика, в общем, не являлась особенно важной темой. Со своей стороны, я не провоцировал и не начинал никаких разговоров о политике, если никто не заговаривал со мной на эти темы, что случалось крайне редко. Мне удалось, несмотря на серьезные проблемы с языком, влиться в коллектив в «моем доме» и, когда в различных соревнованиях, в том числе и между школами, я смог добиться некоторых успехов в легкой атлетике, меня стали окончательно рассматривать как «своего». Тем не менее, в моем открытом положении сына немецкого посла в то политически бурное время требовалось неизменно «держать ушки на макушке», т. е. не терять бдительности. Вскоре со мной произошел в этом смысле забавный случай.

Однажды друзья обратили мое внимание на то, что один Member of Parliament^[130], то есть депутат нижней палаты парламента, будет читать очень интересный доклад о Лиге Наций, который мне непременно стоит прослушать. Выяснилось, что этот депутат — некий мистер Гарнетт — являлся президентом так называемой «Лиги союза наций», своего рода неформального объединения, видевшего свою задачу в пропаганде идеи Лиги Наций. Мероприятием в порядке исключения руководил учитель, мистер Блейк, вероятно, потому, что выступавший являлся членом парламента. В отношении мистера Блейка меня неоднократно предупреждали друзья: он не благоволил к моей стране. Этот доклад мог явиться для меня увлекательным делом: в конце концов, Германия за три года до того покинула Лигу Наций, чтобы не подвергаться нажиму в вопросе о немецком равноправии. После выхода ряда других государств Лига Наций потеряла всякое значение — не слишком приятное положение, как можно себе представить, для функционера объединения в поддержку Лиги Наций.

В придачу Гитлер совсем недавно объявил свой четырехлетний план, призванный решить проблемы немецкого снабжения сырьем. Целью являлось достижение, по возможности, далеко идущей автаркии. Существовали две причины добиваться экономного обращения с сырьем и продовольствием: нехватка валюты и опыт Германского рейха в Первой мировой войне с осуществлявшейся Великобританией морской блокадой, то есть с блокадой снабжения по морю, от которого бедная сырьем Германия зависела как в военное, так и в мирное время, — обстоятельство, чреватое опасностью шантажа.

Лишь в течение 1936 года Гитлер решился на урегулирование проблем обеспечения рейха в сырьевом секторе (включая снабжение пищевыми продуктами) в форме «четырехлетнего плана». Этот момент заключает в себе дальнейшее указание на его первоначальную внешнеполитическую концепцию союза с обеими западноевропейскими державами. В случае ее осуществления, при тесном международно-политическом сотрудничестве в Европе, сырьевое снабжение рейха было бы без проблем гарантировано также и в случае кризисов в Восточной Европе. «Четырехлетний план» повлекла за собой неясность в отношении политики Великобритании — три с половиной года спустя с прихода Гитлера к власти.

Участие в мероприятии такого рода являлось, как всегда, добровольным. Мне, однако, после разговора с друзьями выбирать не приходилось, надо было появиться на докладе. Кроме того, не уклоняться от представителя «идеи Лиги Наций» было и «политически» правильно, поскольку немецкая политика также стремилась, как известно, к западноевропейскому сотрудничеству. От Лиги Наций с немецкой стороны отказались лишь как от инструмента увековечения «Версаля» через нажим, оказываемый на Германию! Доклад происходил в «Library», «как бы невзначай» меня усадили на место в первом ряду напротив трибуны для докладчика. Вместительный зал был заполнен до предела, свободных мест не было.

Принимая во внимание позицию докладчика, я не особенно рассчитывал услышать приветливые слова в адрес Германии и ее правительства, но то, что он нес, своей агрессивной односторонностью попирало элементарные — по отношению к иностранцу — правила такта и вежливости. До меня быстро дошло: я обязан, если такая возможность предоставится, попросить слова после доклада мистера Гарнетта. Я не мог безмолвно снести грубые нападки на свою страну. Это явилось бы разочарованием для друзей, напряженно ожидавших моей реакции. Наибольшая трудность заключалась в моих ограниченных познаниях языка, явно недостаточных для дискуссии, которая, возможно, случится.

Когда докладчик закончил, мистер Блейк действительно пригласил присутствующих задавать вопросы. Пропустив вперед нескольких слушателей с их вопросами, я также попросил слова, чтобы указать, что истоки «четырехлетнего плана» и нынешних немецких стремлений к автаркии — они были резко раскритикованы докладчиком, видевшим в них доказательство отсутствия в Германии стремления к сотрудничеству, — в конечном итоге, находятся в Версальском договоре, по которому, как известно, Германия потеряла все свои колонии. Нехватка сырья, вследствие отсутствия его заокеанских источников, вынуждает мою страну использовать любые возможности его добычи и экономии. Для того и только по этой причине и был разработан «четырехлетний план».

Ответ мистера Гарнетта не был ни особо удачным, ни искусным, но исключительно полемическим. Не разбирая моих аргументов по существу, он заявил мне, что я не должен касаться Версальского договора, «поскольку если бы Германия выиграла войну, то немцы продиктовали бы своим противникам куда более тяжелые условия — это доказывает Брест-Литовский договор, заключенный рейхом с русскими».

За этим ответом угадывались кое-какие угрызения совести в отношении Версаля. Мне в тот момент пригодилось знание истории: я смог возразить мистеру Гарнетту, что Брест-Литовский договор все же подарил свободу и независимость народам Восточной Европы — полякам, латышам, эстонцам, литовцам, финнам и т. д. Он не нашелся, что возразить. Эти государственные образования соответствовали, между прочим, идеям плана из 14 пунктов американского президента Вильсона.

Вместо того чтобы ответить мне, мистер Гарнетт, обратившись к мистеру Блейку, произнес тому шепотом что-то, побудившее мистера Блейка встать и объявить: «We donrn want to hear speeches, we want to hear questions»^[131]. Мой английский был в то время, о чем уже говорилось, каким угодно, только не совершенным, но я ухватил достаточно, чтобы понять, меня лишают слова.

В этот момент за моей спиной произошло нечто странное. Я услышал гул множества отодвигаемых стульев и, обернувшись, установил, к моему изумлению, что почти все присутствовавшие уже покинули зал; запоздавшие как раз собирались это сделать, покидая мистера Гарнетта и мистера Блейка в компании трех-четырех оставшихся слушателей. Поскольку и для меня не было смысла задерживаться, я также покинул зал собраний, чтобы забрать свои вещи и пойти домой.

Когда я подошел к «Эшбернхему», меня ожидал там «Head of House». Он имел очень британскую наружность: высокий, сухопарый, с огненно-рыжей шевелюрой. Его звали Асквит. Некий Асквит, а именно Герберт Генри Асквит, в 1914 году, когда началась Первая мировая война, являлся британским премьер-министром. «Head of House» был в компании весьма привлекательной женщины. Он представил ее как свою мать, она, очевидно, также находилась среди слушателей доклада. Заговорив со мной без обиняков и очень любезным тоном о дискуссии, прерванной мистером Блейком, она назвала его поведение «непростительным». Прерывать такую интересную дискуссию — неслыханное дело, не считая того, что это мои право и обязанность вступиться за свою страну, когда на нее нападают. И, впрочем, я был абсолютно прав. Я ни в коем случае не должен считать поведение мистера Блейка типичным для Англии, напротив, это не английский стиль. Я находился под сильным впечатлением оказанного мне великодушия, будучи, одновременно, в изумлении от того, насколько серьезно трактовалось дело. Это маленькое происшествие вскоре стало известно в Лондоне, так как спустя короткое время со мной заговорил о нем профессор Конвелл-Эванс, старый собеседник отца, — он считал, что я достойно ответил мистеру Гарнетту, державшему «silly speech». Однако больше всего меня тогда поразила фундаментальная враждебность к немцам, сквозившая в словах этого парламентария. Речь по сути не шла о немецком стремлении к автаркии, от которого, заключив основополагающее соглашение с западными державами, можно было в любой момент отказаться. За его высказываниями просматривалось традиционное правило британской политики, принципиально выступать против сильнейшей континентальной державы. Такой предикат на рубеже 1936–1937 годов влиятельные круги Великобритании уже отнесли к рейху, хотя этой мнимой «силы» еще и приблизительно не имелось в наличии. Замечательной являлась также спонтанная реакция моих соучеников, из великодушия покинувших зал после того, как преподаватель лишил меня возможности аргументировать в пользу моей подвергшейся нападкам страны. Как по команде они встали и ушли. В последующие дни со мной неоднократно заговаривали в тоне матери Асквита.

Известные Public Schools были полностью интегрированы в политическую систему и занимали определенное место в общественной жизни. Осознание школьниками, что они до определенной степени находятся в центре внимания общественности, придавало им самообладания и чувства собственного достоинства. О событиях в школе большая лондонская пресса сообщала зачастую в деталях. Так, к моему немалому изумлению, о моей победе в толкании ядра было напечатано даже с фотографией. Постоянно организуемые «Competitions» являлись важным моментом воспитания характера. Они укрепляли нервы, приучая невозмутимо принять поражение, поздравить выигравшего противника, в конечном итоге, победа или поражение не воспринимались больше чересчур серьезно.

Придя утром в школу, спустя несколько дней после начала занятий, я решил, что заблудился, угодив по недоразумению в одну из расположенных неподалеку гвардейских казарм. Всюду бегали солдаты, в безупречной форме цвета хаки, при более близком рассмотрении они оказались учениками Вестминстера в британской офицерской форме. На мой удивленный вопрос, не случилась ли где-то в «Empire» война, мне со смехом разъяснили: те, что в форме, — это ученики, решившие принять участие в OTC. Сокращение OTC расшифровывалось как «Officer Training Corps». Участники проходили допризывную военную подготовку и предусматривались, на случай реальной опасности, в качестве офицерского резерва.

В тот же день симпатичный молодой преподаватель, облаченный по случаю в форму капитана британской армии, обратился ко мне с вопросом, не хотел бы я также принять участие. Можно себе представить, насколько я был озадачен. В 1936 году получить в качестве сына немецкого посла в Лондоне приглашение принять участие в британском допризывном военном обучении, имевшем целью подготовку офицеров на случай войны, не было повседневным событием!

Естественно, мне очень хотелось бы познакомиться с этим обучением — ведь ничего сравнимого в Германии не имелось. Насколько я мог установить на «square», речь шла об упражнениях с легким оружием пехоты. Никаких тайн, следовательно, не было и в помине. Однако по опыту с Геббельсом и фотографиями для прессы в визитке и цилиндре я полагал за лучшее, прежде чем вступить в «His Majesty`s Army», получить на это согласие отца. Одно, во всяком случае, было ясно: от удовольствия вынести на первые полосы газет фотографию сына немецкого посла в форме английского пехотинца тамошняя пресса ни за что бы не отказалась.

Отец был так же удивлен, как и я. Он полагал, что было бы, вероятно, очень интересно однажды взглянуть на это. Он также не думал при том о военных тайнах, которые я смог бы разузнать, его интересовал принцип. В Германии до самого разгара войны не имелось допризывной военной подготовки молодых людей. По моему мнению, огромное упущение! Насколько быстрее и интенсивнее могло бы идти обучение наших рекрутов, если бы они до военной службы смогли познакомиться с определенными основными понятиями оружейной техники и «поведения на поле боя». Даже в «Napola» ничего не делалось в этом отношении. По коротком размышлении, отец предложил, принимая, очевидно, во внимание осложнения «дома»: «Запроси согласие школы принять участие в обучении в немецкой форме». Учитель-капитан не видел возможности удовлетворить эту просьбу, так что перспектива в пятнадцать лет поиграть в «солдата Его Величества», к сожалению, не осуществилась.

В Великобритании с некоторого времени начали интенсивно вооружаться. В высшей степени важный, исходя из собственного опыта, я бы сказал важнейший, фактор успешного и эффективного вооружения — это всегда наличие хорошо подготовленных офицеров. Обучение офицера длится дольше, оно, однако, является необходимой предпосылкой формирования боеспособной армии. Каковы командиры, таково и войско! В Великобритании к решению этой задачи подходили последовательней, чем у нас. В Германии только к концу войны было организовано допризывное обучение на базе гитлерюгенда. Его глава, Бальдур фон Ширах, разъяснил после войны: он отказал вермахту — в лице офицера связи между вермахтом и имперским руководством гитлерюгенда Роммеля (позднее знаменитого генерала) — в допризывной подготовке гитлерюгенда, так как она не соответствовала его представлениям — что бы он под этим ни разумел — о национал-социалистической молодежи. После 1933 года Ширах написал книгу под названием «Гитлерюгенд, идея и облик». Никто из нас этой книги не читал, говорили о ней несколько пренебрежительно, как об «идее без облика». Разумеется, такое принципиальное решение, как допризывная подготовка в молодежной организации, должен был, в конечном счете, принимать и отвечать за него сам Гитлер. Я утверждаю, кое-какие кровавые потери нам удалось бы на войне избежать, если бы уже в мирное время начали военную подготовку молодых людей. Снова и снова мы, офицеры, вдалбливали как нашим новобранцам, так и имеющим боевой опыт солдатам: «Обучение сберегает кровь». Этот пример также не свидетельствует в пользу агрессивных вожделений Гитлера; наоборот, его следует упрекнуть в том, что неизбежный риск проводимой им внешней политики не был согласован с последовательным и полным вооружением. Я еще возвращусь к этому.

В своем рассказе о Вестминстере я должен почтить память одного из товарищей по классу и дому. Он, его звали Энтони Нейл Веджвуд Бенн, прославился в качестве «крайнего левого» Лейбористской партии. Его отец — стоит заметить — позднее лорд Стэнсгейт, Уильям Веджвуд Бенн. Однако в моих доме и классе речь шла, пожалуй, о его брате, который, как свидетельствует школьный регистр, погиб на войне, будучи летчиком-истребителем. Но и этот брат также был достойным упоминания явлением в нашем «under», и я убежден, он сделал бы после войны политическую карьеру, когда бы захотел заняться ею. Мальчик был уже в 15 лет прирожденным политиком. Обладавший даром речи, находчивый, дерзкий, но также весьма искусный и интеллигентный, он занимал в нашем «under» особое положение. Ничто не обходилось без него. Что бы ни затевалось, Веджвуд Бенн был во всем замешан и оказывал влияние на многие дела. Когда он выходил перед классом, заложив большой палец за отворот визитки и обращаясь к классным товарищам со словом «Gentlemen», что, кстати говоря, никого не удивляло, казалось, он уже стоит перед Нижней палатой, давая разъяснения или произнося речь. Меня не слишком удивляет то, что его брат Тони принадлежал к крайнему левому крылу Лейбористской партии, поскольку в Вестминстере имелся в то время, как помню, определенный леволиберальный налет. Не в последнюю очередь этим объяснялся резонанс, вызванный моим указанием мистеру Гарнетту на свободу восточноевропейских народов, которую дал им договор в Брест-Литовске между Германией и Россией. Веджвуд Бенн из моего «under» казался мне все же довольно прагматичным и обладающим в надлежащей мере «common sense». Леволиберальная или даже частично социалистическая тенденция в Вестминстере не ослабила готовности школьников сражаться за свою страну, о чем говорит большое число павших среди выпускников школы.

Об «Отечестве», то есть «Empire», собственно, никогда не говорилось. Глубокая привязанность к монархии и королю, как персонификации этой мировой державы, была настолько самоочевидна, что о ней не требовалось и упоминать. По-настоящему живая традиция сообщает глубокую внутреннюю уверенность. Эту связь с короной можно было впечатляющим образом ощутить — в Вестминстере и вне его — летом 1937 года по случаю коронации Георга VI.

Впечатления, полученные в Весминстере, врезались в память и, будучи углубленными и осмысленными в беседах с родителями, стали частичкой моих знаний и опыта. Родители слушали с большим вниманием, когда я делился впечатлениями о школе. Они находили в моих рассказах подтверждение своему мнению, что Public Schools, по крайней мере, старинные и известные, являлись, в конечном счете, одним из корней британской мировой империи. Из них и — на следующей ступени обучения — из Оксфорда и Кембриджа рекрутировались активные деятели и политики, собравшие воедино мировую империю и затем в течение трехсот лет удерживавшие ее. Смогут ли эти традиционные институты и в 21-м столетии породить великие личности, обладающие дальновидностью, силой духа и смелостью, необходимыми для того, чтобы создать в быстро меняющемся мире предпосылки той роли, которую Великобритания и сегодня хотела бы играть в мире?

Руководство британской мировой державы всегда вырастало из небольшого, но властного слоя, очень дисциплинированно и, когда требовалось, беспощадно и беззастенчиво представлявшего интересы империи. Его воспитание не было отдано на волю случая, но осуществлялось в рамках вековой традиции университетами и Public Schools, к которым относился и Вестминстер. Известный английский писатель и дипломат Гарольд Джордж Никольсон однажды охарактеризовал принципы отбора британской руководящей элиты приблизительно следующим образом: он исходит из того, что английский народ по природе своей великодушен. Воспитание великодушия является фундаментом воспитания характера в школах и университетах. Это обуславливает четкие правила, и отсюда неизбежный конформизм. Великодушием, однако, не завоюешь и не удержишь мировой империи. Для этой задачи годны лишь персоны, способные освободиться от этого воспитания и конформизма. Лишь они в состоянии править мировой империей с неизменно требующейся «хваткой» и, если понадобится, с беззастенчивостью.

Мне повезло в мое школьное время поучиться в трех замечательных школах. Одной из них был Вестминстер. Значение года, проведенного в этой школе, заключалось для меня не столько в полученных знаниях, сколько в ознакомлении с важными принципами воспитания, ориентированными, в конечном итоге, на подготовку к политической жизни в широком смысле. Этот опыт означал для меня в 15/16 лет необыкновенное расширение моего горизонта, в первую очередь, также потому, что мне суждено было приобрести его на фоне начинающихся драматических международно-политических перемен.

Headmaster написал под моим выпускным свидетельством: «Good ambassador for his country». Родители были очень обрадованы, я видел в этих словах забавную и любезную формулировку. Во время войны, в связи с врученной мне наградой, британскую прессу обошло сообщение о «british educated son of German Foreign Minister». Это уже, естественно, было большим преувеличением. Готовность сражаться за свою страну была в то время в Великобритании также само собой разумеющейся, как и в Германии. В списке бывших учеников, присланном мне после войны, были в том числе приведены мое воинское звание и полученные боевые награды.

Моя былая принадлежность к Westminster School не помешала, однако, землякам моих школьных товарищей запереть меня в одну из так называемых «murder cage» в Гамбурге-Фишбеке и гноить там месяцами без вызова на допрос, не говоря уж о предъявлении обвинения. В Дахау я был приведен к некоему канадскому капитану-десантнику, спросившему меня, знаю ли я, за что сижу. Я только и мог ответить, что надеялся узнать причину у него. Оказалось, я будто бы застрелил двух канадских пленных, не желавших давать показания. На мой вопрос об обстоятельствах дела он наплел мне следующую небылицу. Я якобы вел допрос военнопленных в одном французском доме и, так как они не желали давать показаний, расстрелял их из пистолета. Одного я будто бы убил наповал, другого лишь ранил в бедро — он притворился мертвым и ночью вернулся к своим.

От такой дури меня потянуло на дерзости, я заявил: он и сам, поди, не верит в то, что расписал. Я задал ему уточняющий вопрос, где и когда это должно было случиться. В ответ получил, он мне этого не скажет, я должен составить ему точный перечень, где и когда я находился на Западном фронте. Я лишь расхохотался ему в лицо. Это являлось обычной практикой, применявшейся также и американскими обвинителями в Дахау. Не вызывая на допрос, они держали бедного заключенного по два года и больше в Дахау. Затем следователь дружелюбным тоном обнадеживал, следствие будет окончено, если тот точно и подробно опишет, где и когда находился. Поддавался человек на эту уловку в надежде, что его дело придет в движение, тут же мобилизовывались профессиональные «свидетели», клявшиеся, что видели его тогда-то и тогда-то, там-то и там-то — и вот уже готов приговор «смертная казнь через повешение». Эту практику в Дахау во время тамошних процессов мы имели возможность неплохо изучить^[132].

В этом британском концлагере летом 1947 года — как раз прошло десятилетие со времени моего ухода из Вестминстера — мне вспомнился мой любезный Headmaster, и я решил обратить его внимание на свою судьбу в руках его земляков. «Технически» это было сделать непросто. Вся почта заключенных, хотя они и являлись в юридическом смысле разве что «подследственными», подвергалась в Гамбурге-Ральштедте строгой цензуре. Не требовалось буйной фантазии, чтобы представить неприятные последствия, которые имело бы это письмо с жалобой, не говоря уж о том, что оно до адресата наверняка бы не дошло. Письмо, следовательно, нужно было отправить тайком.

Так называемая «murder cage» являлась своего рода «особым лагерем» внутри лагеря. С большим размахом огражденная колючей проволокой и электрическим забором, она охранялась толпой польских и югославских надзирателей, то есть поляков и югославов, не желавших после войны возвратиться на родину. Заключенные «особого лагеря» были полностью лишены контакта с внешним миром за одним исключением: им разрешались свидания. Они, однако, обставлялись так, что передать письмо было невозможно. С посетителем приходилось говорить через москитную сетку. При этом бок о бок как с заключенным, так и с посетителем сидели «польские охранники», почти всегда говорившие или, по крайней мере, понимавшие по-немецки. В качестве поблажки новый начальник лагеря, некий капитан (его предшественник, капитан Картер, был смещен из-за жестокого обращения с заключенными), разрешил, после досмотра польским охранником, возвращать посетителям для повторного употребления упаковку от передач. Это и был выход. Я обработал небольшую коробку из гофрированного картона, очень осторожно разрезав картон, и заложил письмо внутрь.

В письме я описал подробно свою ситуацию, указав прежде всего на то, что я до сих пор не знаю, в чем меня обвиняют, хотя мой адвокат неоднократно обращался с ходатайством в следственные органы. Я спрашивал его, не мог бы он мне помочь или, по крайней мере, узнать, в чем я виноват. Наконец, я просил его ни в коем случае не писать мне, поскольку наша почта подвергается цензуре и из его послания — если он мне захочет ответить — естественно, будет ясно, что я сносился с ним запрещенным образом, минуя цензуру. Это повлечет для меня серьезное наказание. В данных условиях он мог бы послать известие моей матери. Мое письмо действительно дошло до адресата, вскоре Headmaster написал матери, он провел «inquiries»; против меня ничего не имеется.

Поначалу казалось, что мое обращение к Headmaster (у) возымело действие — меня перевели из «murder cage» в «нормальный» лагерь. Затем проблема моего заключения под стражу (на основании «вины нации») была решена «испытанным» способом: спустя несколько недель меня выдали французам. Одновременно произошел похожий случай, однако с фатальным исходом. С нами в заключении находился граф Бассевиц, в прошлом высокопоставленный офицер полиции. Англичане устроили ему процесс по обвинению в якобы имевшем место расстреле «остарбайтеров». Поскольку вина подсудимого не была доказана, англичанам ничего не оставалось делать, кроме как признать его невиновным. Тогда они, сразу после оглашения оправдательного приговора, выдали Бассевица русским. Больше о нем никто ничего не слышал. Его защитником был известный гамбургский адвокат д-р Гримм, образцово ведший также и мое дело, так, что я был в курсе происшедшего.

Но не будем забегать так далеко вперед, возвратимся к прошлому в Лондон. Не только школа в Лондоне предъявляла требования ко мне, но и посольская жизнь родителей. Когда я, вскоре после зачисления в Вестминстер, однажды вечером возвратился домой, мать велела мне быстро переодеваться — я был приглашен на коктейль к дочери королевского лейб-врача, в этом сезоне дебютировавшей в свете. В ответ на требование я бросил на мать недоуменный взгляд. «Нужно явиться на коктейль!» Еще пару недель назад моими занятиями в свободное время были походы с палатками и игры на свежем воздухе.

Я упомянул вскользь это маленькое происшествие, собственно, лишь в доказательство интереса, с которым мои родители были встречены в Лондоне^[133], и позитивного резонанса, который получило назначение отца в Лондон в обширном кругу его друзей и знакомых. К планомерной клевете, уже в те времена систематически распространявшейся «заинтересованными кругами», относится утверждение, у отца развилась неприязнь к Англии, поскольку ему не удалось добиться успеха в обществе^[134]. Это не соответствовало действительности. Но, даже будь здесь доля правды, это в любом случае не имело бы большого значения. Когда, наконец, в Германии поймут, что задачей посла является представлять интересы своей страны и сообщать в отчетах объективную информацию, а вовсе не завоевание во что бы то ни стало популярности в принимающей стране, то есть достижение «успеха в обществе»? Британский министр по делам колоний, Джозеф Чемберлен^[135], в одной из своих речей в преддверии Первой мировой войны констатировал по данному поводу: «Ни один британский министр, верно служивший своей стране, не был любим за рубежом»^[136]. Какую независимую позицию в интересах своей страны демонстрирует здесь Чемберлен! Нужно было бы вписать его слова в настольную книгу каждого немецкого дипломата.

Время от времени я должен был, насколько это позволяли мои школьные обязанности, «выходить на замену», когда матери требовался человек для соблюдения правил размещения гостей за столом. Так, мне пришлось не раз принять участие в официальных обедах. Один из них я помню особенно хорошо, так как я выступил на нем невольным «нахлебником» знаменитого Ага Хана. Моя мать ввела правило подавать основное блюдо лишь один раз. Я воспринял это нововведение с большим сожалением, поскольку в шестнадцатилетнем возрасте есть хочется, собственно, всегда. Ага Хан получал, как известно, раз в год от своей секты столько золота, сколько весил сам. Не знаю, по этой ли причине он был исключительным гурманом или он попросту любил поесть. Возможно, оба эти мотива совпадали. Во всяком случае, он попросил добавки основного блюда и затем еще добавки, что моей матери — какая домохозяйка воспримет это иначе — невероятно польстило как комплимент ее кухне.

Самым важным для меня в этом году, проведенном в Лондоне, явились, однако, особенно близкие отношения с родителями, сложившиеся под влиянием условий. Шел, о чем я тогда не догадывался, последний год в моей жизни, когда я находился «дома», то есть с родителями. Время от времени мать неожиданно появлялась в моей комнате, чтобы спросить меня, не хотел бы я пойти с ними куда-нибудь поесть. Меня не приходилось просить второй раз сопровождать их в какой-нибудь элегантный ресторан.

Мы проезжали по дороге, однако трущобы и Лондона и других городов оставляли своим унылым видом и грязью тяжелое впечатление. «Социальный вопрос» не имел в то время в Великобритании значения, сравнимого с тем, какое ему придавалось в Германии, где он прочно вошел в общественное сознание. Коммунистическая партия Великобритании была незначительной, лишь один депутат представлял ее в Нижней палате. Этот депутат, его, насколько припоминаю, звали Галахер или как-то в этом роде, оскорбил отца в момент его прибытия в Лондон утверждением, что руки отца были якобы в крови рабочих. Немецкое посольство, как принято, рутинно выразило демарш, предоставив мне, таким образом, повод узнать, о чем идет речь в случае демарша^[137].

Считалось, что король Эдуард VIII очень восприимчив к социальным вопросам. В своей первой поездке по стране в качестве короля он самолично изменил маршрут в Уэльсе, желая составить непосредственное впечатление об условиях жизни в горняцких поселках. Отсюда, как говорилось, у него возникла определенная симпатия к Германии, где улучшение подобных условий являлось программой. Такие вольности не устраивали английский истеблишмент. Отец однажды выразился, когда мы проезжали квартал бедноты: «The British rule the world, but they have to pay for it!» Он подразумевал тогдашнюю безропотную покорность английских масс, направляемых искусной руководящей элитой, — отсюда следовал вывод о поддержке ими великодержавной политики руководства, вернее, о готовности послушно следовать ей. Косвенно слова отца означали: британский народ пойдет за своим руководством, если оно, возможно, решится возобновить борьбу с рейхом. Какое направление примет британская политика? Этот вопрос в наше лондонское время оставался неизменно актуальным.

По прибытии в Лондон отец подчеркнул в своем первом заявлении прессе антибольшевистскую направленность политики немецкого правительства и дал разъяснения по этому поводу. Оскорбление отца депутатом-коммунистом в нижней палате явилось «местью» за это. И все же, однако, коренной вопрос и немецкой и британской политики состоял в том, осознает ли британское правительство опасность, исходящую от большевистской России, и передвинет ли оно дальше на восток «точку равновесия» своей политики «Balance of Power» (баланса сил), то есть будет ли оно не только лишь терпеть, но и поддерживать европейский противовес, чьей основой может стать лишь «готовая к обороне» Германия?

Как писал отец немецкому послу в Риме Ульриху фон Хасселю:

«Немецкая политика должна попытаться: разъяснить англичанам реальную опасность большевизма, предотвратить их присоединение к большевистскому фронту и поощрять представление, что для их мировой державы ? la longue существенно большую опасность представляет дальнейшее распространение большевизма (…)».

Что имелось в виду под этой опасностью, можно было наблюдать в то время в Испании, где левое правительство в результате дворцового переворота было свергнуто коммунистами. «Политическое» лето 1937 года немецкого посла в Лондоне было посвящено беспрерывно заседавшему «Комитету по невмешательству» в Гражданскую войну в Испании. Он символизировал неопределенное состояние международных отношений и бесплодные совещательные дебаты не хуже, чем до него это проделывала Конференция по разоружению, ведь в действительности многие из представленных в нем государств, и это ни для кого не являлось секретом, энергично вмешивались в испанские дела. Неоднократно отец сокрушался по поводу немецкой военной активности на Пиренейском полуострове, приведшей, наряду с итальянским и русским военным присутствием, к тому, что ситуация естественным образом обострилась. С другой стороны, он спрашивал себя также, было ли бы немецкое невмешательство по достоинству оценено британским правительством в смысле германо-английского соглашения, когда и имеющее для Англии намного большее значение морское соглашение не привело к существенному изменению британской политики.

Коронация и отчет

Как ни прискорбно было отречение Эдуарда VIII для германской политики, мне оно дало возможность во время пребывания в Лондоне стать свидетелем коронации английского короля Георга VI. Естественно, у меня не было доступа в Вестминстерское аббатство, где проходила сама церемония, однако я в полной мере пережил всю многодневную процедуру, с одной стороны, благодаря школе (школьные здания соединялись проходом с Вестминстерским аббатством), с другой, из-за того, что немецкое посольство было, естественно, втянуто в празднества по случаю коронации. Здание посольства к тому же стояло в те времена на «The Mall», фешенебельной улице, соединявшей Букингемский дворец с Адмиралтейством; по ней двигалась коронационная процессия в сторону Вестминстерского аббатства. Отец видел в коронации возможность сообщить новые импульсы своим усилиям по установлению германо-английской дружбы. Вынужденное участие в «Комитете по невмешательству» в Гражданскую войну в Испании, заседавшем в Лондоне, не способствовало тому, чтобы облегчить его задачу. Я знал по рассказам матери о колебаниях Гитлера, должен ли он вообще кого-то посылать на празднества и, если да, то кого ему направить в качестве своего представителя. Принимая во внимание инциденты в Испании, затронувшие немецкий военно-морской флот^[138], и к тому же английскую позицию в Комитете по невмешательству, обсуждался вариант, не назначать никого, а передать задание послу, то есть отцу. Отец прилагал все усилия к тому, чтобы Гитлер послал своего эмиссара на коронацию, все противные утверждения являются клеветой. Отца могло устроить все, что облегчало его задачу в Англии.

Самым большим «общественным» событием, в котором мне довелось принять участие, явился праздник, устроенный посольством в честь представителя Германии на коронации тогдашнего имперского военного министра Бломберга. Это было особенное переживание. Герцогиня Кентская — герцогская пара представляла на этом вечере в посольстве британский двор — показалась мне прекраснейшей женщиной во всем свете. К этой необыкновенно очаровательной и, в отличие от многих членов королевской семьи, очень элегантной даме был, на мой взгляд, применим любой превосходный эпитет. Мне выпала честь поцеловать ей руку! Герцогская пара представляла собой одну из красивейших «couples» той эпохи. Они оставались на празднике намного дольше, чем предполагалось. Представительские помещения посольства были забиты битком. Пришло намного меньше отказов, чем обычно ожидается в подобных случаях. Уже на следующий день Лондон обошло высказывание главы французского Генерального штаба Гамелена, делегированного французским правительством для участия в празднествах и, естественно, также приглашенного: «Этот праздник слишком удался, чтобы я мог радоваться по этому поводу!»

После праздника в посольстве состоялся большой морской парад в Спитхеде, в котором я смог принять участие вместе с гостями посольства, — еще один кульминационный момент этих дней. Протокольный отдел посольства арендовал для гостей прогулочный пароход, на нем мы объехали парадный строй британского флота и военных кораблей, присланных со всех стран света. Ровно сорок лет назад, 26 июня 1897 года, в Спитхеде уже проходил парад в те времена еще самого мощного в мире военно-морского флота. Тогдашним поводом послужил юбилей правления королевы Виктории. Опираясь на этот потенциал, английская политика проводила курс на столкновение с Германским рейхом, с которым, как с сильнейшей континентальной державой, в согласии с традиционными правилами британской политики нужно было вести борьбу. То, что эта континентальная держава оказалась весьма удачливым и потому обременительным конкурентом на мировом рынке и, сверх того, приобрела сильный, хотя ни в коем случае не сравнимый с английским, военно-морской флот, добавило направленной против рейха политике стимулов и аргументов.

Последовавшее в итоге противостояние в Первой мировой войне вынудило английский флот разделить с США первое место в мире по мощи военно-морских флотов. Да и в целом Британская империя не смогла после войны восстановить свое главенствующее положение в мире. Вопрос, неизменно актуальный к тому времени в 1937 году и буквально навязывавшийся еще раз ввиду впечатляющей демонстрации мощи, звучал так: применит ли Великобритания этот военный потенциал вновь для подавления сильнейшей в глазах англичан континентальной державы, то есть Германии? Движутся ли мысли английских имперских политиков опять в том же направлении, которое лорд Бальфур, лидер Консервативной партии, в 1910 году в разговоре с американским послом в Лондоне Генри Уайтом охарактеризовал в следующих выражениях:

«Мы, возможно, сваляем дурака, если не найдем повода объявить Германии войну прежде, чем она построит слишком много кораблей и заберет нашу торговлю». На это Генри Уайт ответил: «В частной жизни Вы добросердечный человек. Как это вяжется с тем, что в политике Вы можете размышлять о таких жутких вещах, как спровоцировать войну с безобидной нацией, имеющей столько же прав обладать флотом, сколько и Вы? Если Вы хотите конкурировать с немецкой торговлей, работайте упорней». Бальфур ответил: «Это означало бы, что мы должны понизить наш стандарт жизни. Возможно, война была бы для нас проще». На это Уайт: «Я в ужасе от того, что, как нарочно, Вы можете выдвигать подобные принципы!» В конце еще раз Бальфур: «Является ли это вопросом права или беззакония? Возможно, это лишь вопрос сохранения нашего господства»^[139].

Но вернемся в Спитхед. Корабли стояли на якоре в четыре ряда, последний ряд был отдан иностранным судам. На нашем прогулочном пароходе отставной британский морской офицер, вооруженный громкоговорителем, рассказывал о кораблях, которые мы проезжали. Во главе «Navy» находился линкор «Warspite», в то время сильнейший в мире линейный корабль. В ряду иностранных кораблей с некоторым злорадством были поставлены бок о бок немецкий и советский корабли, несомненно, ироническая задумка устроителей. Два года спустя, когда отец заключил в Москве германо-русский пакт, отсюда вышла ирония наоборот.

Парадное построение кораблей было к тому времени уже завершено и король с королевой уже осмотрели подготовленные к параду суда, стоявшие на якоре, так что матросы радостно махали нам в знак приветствия. Лишь на русском корабле матросы, уставившись на нас неподвижным взором, проигнорировали наше приветствие. Это побудило нашего комментатора обронить ироническое замечание: команда, вероятно, в этот момент занята выборами капитана на следующую неделю. Что за высокомерие! Этот человек воспроизвел симптоматичную для многих английских политиков позицию непризнания всерьез советской угрозы. Отсюда они имели на прицеле Германию, отказываясь включить Советскую Россию, евразийскую державу, в систему европейского равновесия и принять ее в расчет.

Рейх был представлен крейсером «Германия», построенным в конце концов во времена Веймарской республики, несмотря на все волнения по поводу детского питания. В соответствии с положениями Версальского договора он имел водоизмещение не свыше 10 000 тонн. Большие английские и иностранные корабли превосходили его по размерам в несколько раз. Тем не менее наш комментатор — и отнюдь не из вежливости — назвал его чудом военной техники: уму непостижимо, сколько этот легкий корабль вместил вооружения и брони, обладая при всем при том приличной скоростью. «Германия» являлась в то время все еще сильнейшим кораблем Кригсмарине, в сравнении с большими военными кораблями, собранными в Спитхеде, она была, однако, лишь «лодкой». В международных морских кругах говорилось о ней как о «карманном крейсере». Она прямо-таки символизировала германскую политику, стремившуюся избежать военно-морской конкуренции с Англией.

Отец составил для Гитлера отчет о коронации и о состоявшейся одновременно в Лондоне Имперской конференции («Отчет о коронации»)^[140]. Отчет содержит очень позитивную оценку Бломберга и его пребывания в Лондоне. Однако главным образом речь в отчете идет о видах на заключение с Англией долгосрочного соглашения. Вкратце в нем говорится словами отца следующее:

«(…) В настоящий момент складывается впечатление, что структура Британской империи, несмотря на некоторые послабления в последние годы, все еще прочно закреплена в Лондоне и что в Англии намереваются с помощью вооружения, имперского плана обороны, учрежденного сегодня Комитета обороны и прочих организационных мероприятий вновь упрочить связи внутри империи. Отсюда в ближайшие годы придется считаться скорее с укреплением, нежели с ослаблением структуры Британской империи.

(…) Я, со своей стороны, неоднократно вел конфиденциальные разговоры с влиятельными личностями из руководства: большей частью они были весьма дружественными, также и с Иденом и Ванситтартом, с которыми посольство наладило чисто личный, приятный контакт. По сути, в известной установке этих господ в отношении германских интересов, по моим сведениям, мало что изменилось. Невил Хендерсон во время своего первого совещания в Форин офис был, согласно строго доверительной информации, не слишком обнадежен в отношении его будущей деятельности в Германии.

(…) О разговоре с Иденом следует отметить, что он, в Band, что касается продвижения Западного пакта и вопроса о Бельгии, явился не слишком содержательным.

(…) Англия не хочет связывать себя в отношении Востока. На самом деле она благодаря своей гарантии для Франции и французской гарантии для России сильно вовлечена во французскую систему пактов, то есть косвенно связана с Востоком. Это еще раз подчеркивается длительной моральной поддержкой франко-русского пакта, то есть поддержкой французских гегемонистских амбиций в Европе, выражающихся в союзе Франции с Россией. По тому, как сегодня обстоят дела, существует опасность, что в случае русско-немецкого конфликта Великобритания через Францию окажется втянутой в войну с Германией (приемов для этого имеется в достатке: ложные сообщения Хавас, облыжные обвинения в агрессии, акты саботажа и т. д. и т. п.). Единственным, по видимости, путем предотвратить это явилась бы английская гарантия нейтралитета на случай немецко-русской войны. С ней мы были бы, по всей видимости, и вообще застрахованы на Западе, так как без военной помощи Англии Франция едва ли решится атаковать западные немецкие укрепления. Ключ к ситуации находится, таким образом, исключительно у Англии; поставленные перед альтернативой, с одной стороны, дружба с Германией при полном соблюдении английских интересов (морское соглашение, готовность к гарантии суверенитета стран, лежащих между Англией и Германией, включая Францию) и, с другой стороны, очередная схватка не на жизнь, а на смерть между двумя великими германскими нациями, по сути, за чужие интересы, борьба, которую Англия при известных условиях должна будет начать в намного менее благоприятной ситуации, нежели в 1914 году и которая подвергает риску само существование Британской империи, английские государственные мужи должны все же сделать верный выбор. (…)

(…) Тем временем стоит, несмотря на дружескую коронационную атмосферу, сохранять надлежащую порцию скептицизма (отец говорил о «продолжающихся атаках прессы» против Германии) и не пренебрегать ничем, укрепляя в соответствии с избранной линией наши другие союзы, без того, чтобы нам окончательно закрыть себе английский путь. Лично я поверю в перемену лишь когда английская подпись будет стоять под одним из приемлемых для нас договорных инструментов, будь то по вопросам Бельгии, Западного пакта, колоний или большого общего прямого германо-английского соглашения. Посольство будет, используя все средства, и дальше работать над установлением германо-английской дружбы, причем, разумеется, наша дружба с Италией и Японией во всех отношениях будет приниматься во внимание. Эта работа не может быть названа бесперспективной, поскольку английское общественное мнение, по большей части, относится к Германии благожелательно, речь идет, таким образом, о том, чтобы завоевать на свою сторону правящий слой («ruling elite»)».

С таким намерением отец, в то время, когда создавался «Отчет о коронации», пригласил на ленч в посольство Уинстона Черчилля. В разговоре с глазу на глаз Черчилль заявил жестко, но с откровенной прямотой: «Слишком сильная Германия будет вновь уничтожена!» Отец ответил Черчиллю: на сей раз Германия не одна, у нее имеются союзники, на что Черчилль невозмутимо возразил: «We are pretty good at getting them around at the end!» В своих мемуарах он приводит более забавный ответ, которого на самом деле не произносил: «В Первой мировой войне итальянцев имели союзниками мы (англичане), отсюда лишь справедливо, что на сей раз вы (немцы) имеете их союзниками!» Как обстоит дело, когда победители судят побежденных, показывается на этом примере. Нюрнбергский трибунал признал то, что Черчилль в этом разговоре сказал или не сказал, не имеющим никакого значения^[141].

В политических разделах отчета трезво анализируется состояние германо-английских отношений ко времени коронации. Отчет ясно отражает затруднительное положение Германии: отнюдь не огромный военный потенциал большевиков, но необходимая для нейтрализации Советской России немецкая мощь воспринимается обеими западноевропейскими державами как угроза^[142]. Отец касается основной проблемы европейской политики, а именно озабоченности соседей по поводу немецкой мощи, на их взгляд, потенциально ведущей к гегемонии. Он отмечает, что Иден, британский министр иностранных дел, «не слишком содержательно» высказался по поводу «Западного пакта». Однозначно явствует из отчета, что, на случай конфликта с Советской Россией, Германия желает получить «тыловое прикрытие» на Западе в виде гарантии нейтралитета Великобритании. Одновременно он видит опасность войны на два фронта, в том случае, если Великобритания вследствие франко-русского пакта будет втянута Францией в противоборство. Уклонение от возможной схватки с Советским Союзом, если бы советская сторона, имея в союзниках Францию и, не исключено, также и Англию, захотела вызвать конфликт, не находилось целиком и полностью в немецких руках.

Когда отец пишет в отчете, что Германия «должна была бы иметь прямо-таки величайший интерес сохранить Британскую империю, наследницей которой она никогда не смогла бы стать», то это целиком совпадает с концепцией Гитлера. Речь идет, заметьте, о строго конфиденциальном сообщении главе государства, отражающем внутренние, интимные и, таким образом, подлинные соображения германского руководства. Правомерен вопрос, не упустила ли Англия в этой международно-политической фазе шанс гарантировать стабильность «Empire» союзом с рейхом.

Чтобы выйти из затруднительного положения, немецкой политике ничего другого не оставалось, как искать друзей там, где их можно было найти, не отказываясь от шанса соглашения с Великобританией. Важнейшим побудительным мотивом заключения «антикоминтерновского пакта» с Японией была угроза, исходящая от Советского Союза. Она являлась в той же мере актуальной для Японии, как и для Европы. Другим аспектом был как таковой прорыв изоляции.

В Советском Союзе Гитлер видел принципиального противника как Германии, так и европейской культуры. Как он писал в уже упомянутом Меморандуме о четырехлетнем плане летом 1936 года, победоносная агрессия СССР означала бы величайшую катастрофу человечества со времен заката Римской империи. На этом факте основывалась в его глазах правдоподобность аргументации по отношению к Англии. В «новой» системе европейского равновесия, по немецкому представлению, Германия с Францией и Великобританией находились на одной и Советский Союз — на другой чашечке весов. С тем чтобы не подвергнуться опасности с этой концепцией полностью зависеть от доброй воли Великобритании, Германия должна была «оптировать», как того непрестанно требовал отец. В расчет принимались, согласно положению вещей, преимущественно Италия и Япония, до тех пор, пока Англия не «объяснилась» и в некоторых кругах говорилось лишь о «bolshevik bogey», выдвигаемой Гитлером якобы с единственной целью вымогать английскую благосклонность. С таким отношением отец столкнулся, когда разъяснял Идену, британскому министру иностранных дел, только что подписанный антикоминтерновский пакт:

«Я указал на то, что пакт не направлен против кого-либо, кроме как против мирового коммунизма, и что присоединение Англии также не встретило бы препятствий. Я натолкнулся на полную неспособность Идена понять, о чем идет речь. (…)Коммунистическую опасность в Англии видеть не желали»^[143].

Естественно, антикоминтерновский пакт заключал в себе также политический момент, и он был хотя бы потому антирусским, что Москва являлась носителем идеи Коминтерна. Адольф Гитлер и отец надеялись на создание с антикоминтерновским пактом определенного противовеса против России, так как Советский Союз находился в то время и политически, а не только идеологически, в противоположности к Германии.

Отец:

«Также и принимая во внимание Англию, для нас не имелось другого пути, кроме как продолжать антикоминтерновскую политику. Лишь в качестве потенциально сильного партнера мы могли помочь приобрести решительное влияние английским кругам, видевшим будущее своей страны в сближении с Германией наилучшим образом обеспеченным. Была избрана возможно более свободная форма антикоминтерновского пакта, (…) с тем, чтобы сохранить дипломатически и дальше свободу рук для возможного союза с Англией.

Целью немецкой внешней политики было убедить Англию, что при выборе между возможным по стечению обстоятельств союзом (Германии) против Англии и германо-английским союзом последний был бы (для Англии) предпочтительным курсом»^[144].

Обращаясь в прошлое, позволительно задать вопрос: не являлся ли «последний» действительно «предпочтительным курсом» в смысле сохранения Британской мировой империи? Я могу заключить об этом как «очевидец», в мое время в Лондоне я неоднократно слышал из отцовских уст, что также и антикоминтерновская политика в то время все еще имела в качестве конечной цели достижение соглашения с Англией. Бесплодные усилия в этом направлении в 1933–1936 годах привели, со стороны Германии, к постановке несколько других акцентов в отношении пути, на котором был достижим союз с Англией, но цель оставалась неизменной. Поэтому пакт не содержал обязательств по поддержке, предусматривались лишь консультации. Германской политике не оставалось ничего иного, кроме укрепления немецких позиций с помощью союзов и демонстрации уверенности, что она ищет английской дружбы в качестве ценного партнера, не пренебрегая английскими интересами. С такой установкой отец приступил к работе в Лондоне.

Когда он, оглядываясь на прошлое, пишет, что тогда «в Англии не желали видеть коммунистическую опасность», то эта констатация относится к Советскому Союзу и потенциальной угрозе Европе, исходившей от него. Коммунистическая партия Великобритании действительно не играла никакой роли во внутренней политике.

Необходимо констатировать, что Гитлера до этого времени нельзя было упрекнуть ни в какой выходившей за рамки обыкновенного порядка вещей внешнеполитической акции. Устранение дискриминирующих определений Версальского договора являлось юридически обоснованным и, сверх того, политико-военной необходимостью, которую видели, к примеру, также и в Англии. Введение двухгодичного срока службы французским правительством — вместо разоружения, предусмотренного Версальским договором, — и в первую очередь военный союз Франции с Советским Союзом на «другой стороне» также являлись шагами, игнорировавшими Версальскую систему договоров. В глазах Гитлера российская угроза вследствие этого значительно возрастала, в особенности за счет привлечения к договорам Чехословакии.

В результате заключения франко-русского военного союза в 1934–1935 годах, имевшего, по словам отца, «длительную моральную поддержку» в Великобритании, создавалось положение, при котором, если бы Англия, вооружившись, присоединилась окончательно к силам, направленным против Германии, окружение рейха было бы практически завершено. Англия, обладавшая полной свободой действий в этом отношении, могла бы до времени оставить рейх «в неясности». Такой сценарий являлся скверным, но вполне допустимым, если бы не удалось выработать единую европейскую политику и вместо этого возникли бы направленные друг против друга блоки с включением СССР. Прояснение ситуации для немецкой политики рассматривалось отцом как его вторая важная задача в Лондоне.

Здесь необходимо упомянуть еще один в высшей степени важный факт тогдашней международной политики, а именно враждебную установку в отношении Германии тогдашнего президента Соединенных Штатов Франклина Делано Рузвельта. Однажды утром друзья по Westminster School встретили меня с серьезными лицами, выразив очень трогательно сочувствие к большой беде, постигшей мою страну. Быстро выяснилось, что школьные товарищи сожалели о катастрофе, уничтожившей дирижабль «Гинденбург» в Лэйкхерсте, на посадочной площадке дирижаблей в Нью-Йорке 6 мая 1937 года. Это несчастье привело к большим жертвам. Одной из причин катастрофы явился отказ американского правительства продавать Германии невоспламеняющийся гелий, который в те времена можно было приобрести только в США. Поскольку дирижабли с давних пор не имели никакого военного значения, данное поведение американского правительства представляло собой уже в 1936 году исключительно недружелюбный акт по отношению к Германии.

Расскажу здесь еще об одном личном переживании в непосредственной связи с установкой американского президента в отношении Германии, относящемся по времени также к 1937 году. Несколько лет назад мы, моя жена и я, были приглашены друзьями в США в штате Нью-Йорк в большое общество. Моей жене достался сын президента, Эллиот Рузвельт, в качестве кавалера за столом. После еды случилось так, что я подсел к жене и Рузвельту. К моей неожиданности, он говорил о моих родителях любезнейшим образом; отец говорил по-английски лучше, чем англичанин. Оба были исключительно милы к нему. На мой вопрос, откуда он знал моих родителей, он рассказал, что свадебное путешествие в 1937 году привело его с женой в Европу. При этом он познакомился в Баварии с родителями, пригласившими его к обеду в чудесный отель в окрестностях Мюнхена^[145].

На следующий день отец позвонил ему, спросив, не хотел ли бы он познакомиться с Гитлером. Гитлер охотно принял бы его на Оберзальцберге. Он, однако, не желая принять приглашение без согласия отца-президента, позвонил отцу. Тот разъяснил, познакомиться с Гитлером явилось бы, конечно, интересным опытом в жизни; такое знакомство, однако, абсолютно не согласуется с его политикой — сыну следует немедленно отправиться в Англию. Он безотлагательно последовал желанию отца.

Заметьте, мы говорим о лете 1937 года. Германия все еще усиленно хлопочет о долгосрочном соглашении с Великобританией, Гитлер отказался по всей форме от Эльзас-Лотарингии и признал превосходство Великобритании на море в морском соглашении. В ноябре 1937 года Рузвельт будет держать свою печально известную «карантинную речь», в которой он атакует не только Японию и Италию, но и Германию. В «карантинной речи» Рузвельт, президент самого могущественного в мире государства, отчетливо дал понять, что он готов заниматься направленной против Германии политикой. Рузвельт поставил рейх — безо всякого повода — в один ряд с державами, действительно уже изменившими территориальный статус-кво в мире — Италией и Японией. К роли президента Рузвельта я еще возвращусь.

Таким образом, оба могущественнейших в мире государства, то есть США и Советский Союз, и с ними еще и Франция со своими союзами «Малой Антанты», открыто выступали против Германии. Рейх поддерживал лишь свободные дружеские отношения с Италией и Японией. Все-таки он не был больше полностью изолирован. Приписывание Гитлеру в этом положении «поэтапных планов» завоевания некоего «мирового господства», что не устают утверждать немецкие историки, является не чем иным, как пропагандистской интерпретацией истории, и не имеет ни малейшего отношения к реальности!^[146] Как раз обратное соответствует действительности! Политика Гитлера определялась исключительно слабой и угрожающей позицией рейха в его центральноевропейском положении. Здесь находится ключ к политике Гитлера с 1938 года.

Ко времени коронации британская политика еще не «объяснилась». Без сомнения, какая-то часть «ruling elite» могла видеть в возобновлении военного противоборства с рейхом экзистенциальную угрозу империи. Однако другая часть усматривала в повторном издании Первой мировой войны, то есть в новом подавлении рейха, прямо-таки нечто вроде страховки будущего империи. К указанному времени Англия оставляла немецкое руководство в неясности относительно своих намерений. Но Германия, если бы в Восточной Европе дошло до осложнений, во всяком случае, не могла с уверенностью исходить из нейтралитета Великобритании. Для того, однако, чтобы готовность Германии к обороне против Советской России обещала шансы на успех, необходимо было в соответствии с этой точкой зрения по-новому упорядочить политические отношения в Восточной Европе. Рейх в качестве сильнейшей, вернее, единственной державы, которая могла сопротивляться русским, должен был в этом случае выступить с требованием руководства антисоветскими силами.

Особенно опасный момент представляла Чехословакия, уже тогда считавшаяся «авианосцем»^[147] для военно-воздушных сил, в первую очередь Советского Союза, которые были бы задействованы против рейха. Чешское правительство при Бенеше попробует в мае 1938 года втянуть Францию в военное столкновение с рейхом в надежде привлечь на свою сторону Великобританию и Советский Союз. Его политика по отношению к судетской немецкой этнической группе на государственной территории Чехословакии поднимала значительные проблемы, которые рейх в долгосрочном плане не мог игнорировать. Вместо «второй Швейцарии», которую обещало союзникам в 1918 году чешское руководство, возникло централизованное государство, управлявшееся из Праги. Ни словаки, второй упомянутый в названии государства народ, ни немцы, второй по численности в государстве народ, не обладали влиянием, которое, собственно, полагалось им по праву.

Поскольку европейское соглашение с Великобританией не могло быть достигнуто, возникал вопрос, какую политику в отношении рейха будет преследовать британское правительство, если будет предпринята определенная реорганизация политических отношений в Восточной Европе. В отчетах отца такая постановка вопроса проходит красной нитью. Организация Восточной Европы в духе немецкой политики, направленной на нейтрализацию советской экспансии, была необходима. Никак не удастся обойти признание того, что опасение Гитлера в отношении русского колосса, как стало очевидным позднее, не было ни «пустым страхом», ни «ложной иллюзией»^[148].

Итог миссии — предостережение от Англии

Отец ответил на — здесь уместно слово — роковой вопрос о будущей английской политике в посольском отчете, датированном 28 декабря 1937 года, за «основным отчетом» пятью днями позже последовали «выводы»^[149]. В них он приходит к ясному результату: при установлении нового порядка в Восточной Европе рейх должен считаться с враждебностью Великобритании, не исключающей возможность войны. Великобритания не испугается при случае вновь вступить в войну с рейхом. Нужно исходить из того, что английский правящий слой, «the leading elite», ни в коем случае не является слабым и декадентским, но жестким и воинственным; отец даже вписал от руки слово «героическим», подстраиваясь к манере говорить Гитлера. Следует внимательно прочесть этот отчет с его вносящим предельную ясность анализом английской политики в отношении Германии в то время, когда Гитлер едва восстановил обороноспособность рейха. Сочетая перевооружение с повторными предложениями всеобщего ограничения вооружений или пакта дружбы с Англией, он во внешней политике не предпринял никаких агрессивных шагов.

Проблематика для Великобритании заключалась в выборе между возобновлением похода против постепенно крепнувшего рейха или признанием Германии в качестве сильнейшей державы на континенте, чреватом мнимым риском для Британских островов. Такая постановка задачи выбора не вынуждалась немецкой политикой. Она являлась следствием предрасположений внутри английской элиты. Отец откровенно представляет в отчете эту английскую точку зрения, разделявшуюся британскими противниками соглашения с Германией, прежде всего, в Foreign Office. Большевистская экспансия в качестве противовеса Германскому рейху в Англии оценивалась неадекватно. Английская политика сконцентрировалась на узком понятии «Balance of Power» (баланса сил), унаследованном от прошлых столетий, отказываясь понять, что структуры глобального господства уже собираются сместиться на другие континенты.

Отсюда отчет отца Гитлеру по итогам полуторагодичной деятельности в качестве немецкого посла в Лондоне звучал в своей сути, то есть в отношении наблюдавшегося им хода размышлений английского руководства^[150]:

«Основной вопрос для Англии, видящей, разумеется, в сохранении мира наилучшую гарантию сохранения империи, остается, однако, по-прежнему следующий: будет ли возможно прийти с Германией к соглашению, обеспечивающему мир во всем мире и поддержание европейского равновесия. Допустимо, что в английском правительстве имеются личности (что к ним принадлежат Чемберлен и Галифакс, я должен, исходя из своего опыта и наблюдений, подвергнуть сомнению), еще и сегодня верящие в возможность дружеского соглашения с Германией, а именно на следующей основе:

Возврат нескольких немецких колоний и отказ от диктата в решении австрийского вопроса, что могло бы подготовить мирное присоединение, а также улучшение положения судетских немцев, возможно, вплоть до культурной автономии, за это, впрочем, повторение гарантии Германии о ненападении на соседние государства и обязательство решать все проблемы с ними только путем мирных переговоров, в остальном, однако, ясное соглашение о по меньшей мере качественном ограничении воздушных вооружений по образцу германо-английского морского соглашения, например запрет на бомбардировки, ограничение по бомбардировщикам, и, вероятно, в количественном отношении, через рассекречивание и, наверно, урезание бюджета.

Это был бы, по моему мнению, приблизительный максимум того, что эти люди, в принципе верящие в соглашение с Германией (то есть те, кто не видит в наличии в Германии так называемого экспансионистского национал-социалистического мировоззрения самого по себе непреодолимого препятствия для германо-английского соглашения вообще), представляют себе под договоренностью с Германией (…)

Характерный признак английского правящего слоя сегодня по-прежнему материальный эгоизм, сознание власти и, как важнейший, воля к господству и, в принципе, такой же героический^[151] взгляд на жизнь, как и у нас, все еще тот же самый взгляд на жизнь, что, в конечном итоге, создал Британскую империю и столетиями ее сохранял. Избитые фразы вроде «нация лавочников» (nation of shopkeepers), принципиально, по-моему, никогда не являлись верным изображением характера английского правящего слоя. Английская элита будет сегодня так же, как и раньше, бороться до последнего, то есть вплоть до войны^[152], как за существенные материальные интересы, так и за господство в мире до тех пор, пока наличествует шанс выигрыша. Она никогда не вступит в противоборство необдуманно. Всегда она тщательно взвесит соотношение сил и, в крайнем случае, отложит решение. Появятся однажды лучшие шансы на стороне Англии — она будет бороться. (…)

Обобщая, необходимо сказать о дальнейшем развитии немецко-английских отношений, что мы не имеем права предаваться большим иллюзиям, поскольку, как это следует из отчета, долговременному взаимопониманию между обеими странами противостоят, согласно положению вещей, значительные трудности принципиального характера. Особенная приветливость и тепло, с которыми в последнее время неизменно обращаются со мной и моими сотрудниками англичане, не должны, по-моему, вводить в заблуждение, поскольку признаков действительно серьезного поворота английской политики к соглашению в нашем смысле в настоящее время не наблюдается. Если Англия продолжит также и в будущем блокировать Германию, то не может возникнуть никакого сомнения в том, что обе страны окончательно разойдутся. Все же мне представляется верным, что наша будущая политика в отношении Англии останется и дальше нацеленной на соглашение. Отсюда посольство будет постоянно работать в направлении германо-английского взаимопонимания. Однако эта работа не должна привести к тому, что через нее пострадают наши дружеские связи. В этом смысле посольство в полном согласии также и в этом году неизменно учитывало в английской работе ось Берлин — Рим, так же, как и наше антикоминтерновское отношение с Японией в качестве постоянных факторов нашей внешней политики».

Предупреждение было сформулировано отчетливо. Английская элита описывается здесь как жесткая, обладающая сознанием власти, трезво калькулирующая и готовая к бою. Отец отвергал распространенное в годы Первой мировой войны в Германии клише английской «нации торговцев», выступившей будто бы против «героизма» немцев. В то время проводились параллели с войнами между Римом и Карфагеном, причем роль Рима была уготована Германскому рейху. Основываясь на собственных наблюдениях, немецкий посол рекомендовал отныне крайнюю осторожность — и прямо-таки пророческими словами:

«(…) Английскому правительству вполне по силам представить, как английскому народу, так и доминионам приготовление к войне таким образом, как если бы британские жизненные интересы находились под угрозой. Естественно, для такой пропаганды требуется определенное время, прежде чем она подействует. Особую роль играет сейчас в этой связи кошмарный призрак возможной бомбардировки Британских островов».

Пять дней спустя после составления отчета «Германское посольство в Лондоне A 5522» Риббентроп написал относящиеся к нему «выводы», датировав их 2 января 1938 года, и отослал в тот же самый день из своего имения Зонненбург под Бад-Фрайенвальде весь меморандум Гитлеру в Берлин. В отличие от ранее цитированных неопубликованных посольских отчетов Риббентропа и припрятанного до 1968 года основного отчета, «выводы», о которых мы сейчас поведем разговор, были привлечены Нюрнбергским трибуналом в качестве «доказательства» против Риббентропа. Но только пункт 5 со страницы 9 из 10-страничного отчета был зачитан вслух Риббентропу, так сказать, как изобличающий документ. Полностью «выводы» к «A 5522» были опубликованы в 1949 году в Документации Международного суда и в 1950 году — в Актах по Германской Внешней Политике.

В «выводах» от 2 января 1938 года, предназначавшихся только для Гитлера, — в отличие от вышеупомянутого отчета «A 5522» и прочих посольских отчетов из Лондона, одновременно посылавшихся министру иностранных дел Нейрату, — Риббентроп подчеркивает еще настойчивее английское стремление окружить Германию. Здесь он разъясняет подробно причины, побудившие Чемберлена послать своего министра иностранных дел Галифакса в ноябре 1937 года в Германию. В отличие от отчета «A 5522» «выводы» находятся в Политическом архиве Министерства иностранных дел в Берлине не в оригинале, а только в копии. Они исходят из того, что стоит и дальше пытаться прийти к соглашению с Англией^[153]:

«(…) Что касается Англии, то наша политика должна быть, по-моему, и дальше направлена к соглашению при полном соблюдении интересов наших друзей. Англия должна также и дальше утверждаться нами в мнении, что соглашение и взаимопонимание между Германией и Англией все же в конце концов возможно. Такая перспектива могла бы, например, в случае локального конфликта Германии в Средней Европе, не касающегося Англии кровно, тормозить возможные намерения вмешательства со стороны английского правительства. (…) На вопрос, может ли германо-английское соглашение тогда вообще еще быть найдено, следует, по моему мнению, ответить следующим образом:

Если Англия со своими союзниками окажется сильнее Германии и ее друзей, то, по-моему, рано или поздно она обязательно нанесет удар^[154]. (sic) Если, напротив, Германии удастся организовать союзную политику таким образом, что германский блок противопоставит английскому большую или равную силу, то было бы возможно, что Англия все же лучше попробует прийти к соглашению. (…)

Недвусмысленная английская уступка в нашем смысле в австрийско-чешском вопросе могла бы разрядить обстановку в Европе. Однако по своему прежнему опыту я считаю такой поворот маловероятным и полагаю, что Англия, самое большее, допустит однажды такое решение, будучи принужденной к этому волей обстоятельств. В точке зрения, что на пути официальных переговоров с Англией эта проблема не может быть решена, меня укрепляет тот факт, что Чемберлен как во внутренней, так и во внешней политике (с Францией) находится в системе, бесконечно затрудняющей принятие кардинальных решений.

Стоит однажды фронтам застыть, лишь из ряда вон выходящие потрясения власти или события в Европе или мире (большевизация Франции, крушение России, серьезные перемены у наших друзей) способны подтолкнуть политическое развитие в другом направлении. Политику, однако, на таких допущениях строить нельзя. Поэтому, по моему мнению, следует продолжать начатую линию нашей внешней политики.

В заключение я хочу подытожить свою точку зрения в следующих ключевых словах:

1. Англия отстает со своим вооружением^[155] — отсюда она старается выиграть время.

2. Англия верит, что в соревновании с Германией время работает на Англию, — использование больших экономических возможностей для вооружения — время на расширение союзов (например, Америка).

3. Поэтому посещение Галифакса нужно рассматривать как разведку и маскировочный маневр — друзья немцев в Англии также играют по большей части лишь отведенную им роль.

4. Англия и ее премьер-министр не видят, по-моему, после визита Галифакса никакой приемлемой для них основы соглашения с Германией — они считают национал-социалистскую Германию способной на все, так же как и мы не доверяем англичанам — поэтому они боятся, что однажды будут принуждены сильной Германией к неприемлемым для них решениям — чтобы встретить такую ситуацию во всеоружии, Англия со своими военными и политическими мероприятиями готовится, на всякий случай, к противоборству с Германией.

5. Отсюда мы должны извлечь следующие выводы:

1. Напоказ и далее взаимопонимание с Англией при соблюдении интересов наших друзей.

После:

2. Сколачивание потихоньку, однако со всем упорством^[156] блока против Англии, то есть практически укрепление нашей дружбы с Италией и Японией — далее привлечение всех государств, интересы которых прямо или косвенно соответствуют нашим, — тесное и конфиденциальное сотрудничество дипломатов трех великих держав с этой целью.

Только таким образом мы можем иметь дело с Англией, неважно, дойдет ли еще когда-то до соглашения или до конфликта. Англия будет жестким и острым противником в этой дипломатической игре.

6. Особенный вопрос, вмешается ли в случае конфликта Германии в Средней Европе Франция и, таким образом, Англия, зависит от обстоятельств и времени, когда такой конфликт возникнет и закончится, и от военных соображений, которые здесь обозреть не представляется возможным. Я хотел бы изложить фюреру некоторые соображения по этому поводу устно.

Таково после тщательной проверки всех обстоятельств мое видение ситуации. Я работал с давних пор на дружбу с Англией, и ничто меня не обрадовало бы так, как если бы она осуществилась. Когда я просил фюрера, чтобы он послал меня в Лондон^[157], я был настроен скептически, пойдет ли дело, но, принимая во внимание Эдуарда VIII, казалось, требовалась последняя попытка. Сегодня я больше не верю в соглашение. Англия не желает иметь вблизи могущественную Германию, которая была бы постоянной угрозой для островов. За это она будет биться. (…) Каждый день в будущем — неважно, какие тактические интермедии соглашения с нами будут разыгрываться, — когда бы наши политические соображения не определялись бы принципиально мыслью об Англии как о нашем опаснейшем противнике, стал бы прибылью для наших врагов^[158],^[159]. Подп. Р.»^[160].

Необходимо еще раз указать на то, что речь здесь идет об абсолютно конфиденциальном отчете немецкого посла в Лондоне главе государства (даже копия не направляется министру иностранных дел); другими словами, о самых что ни на есть тайных размышлениях о немецкой политике. Желание немецкого правительства поставить отношения с Великобританией на долгосрочную, солидную и дружескую основу, не ущемляющую британских интересов, следует из документа однозначно.

В основе большого английского меморандума лежала констатация: программа равновесия сил осталась, как с незапамятных времен, основным принципом британской политики в Европе — это отец подчеркивал Гитлеру уже летом 1936 года. Каждое изменение баланса к невыгоде островной нации подтолкнуло бы английский правящий слой к дипломатическому и, в конечном итоге, также и военному вмешательству. В этом месте следует указать на интересный и, как мы увидим, значимый феномен. Беспристрастный читатель, прочтя отчет, сделает вывод: Гитлер был недвусмысленно проинформирован своим лондонским послом в отношении английской политики и должен был знать, какой риск его ожидает. Немецкий посол в Лондоне ясно указывает в отчете, что при попытках установления нового порядка в Восточной Европе немецкая политика должна исходить из того, что она натолкнется на ожесточенную враждебность Великобритании и с ней также и Франции, которые, возможно, выступят против рейха с оружием.

Германский посол в Лондоне подробно обосновывает свое убеждение, начиная с многовекового принципа равновесия, господствовавшего над внутриевропейскими разногласиями, как минимум, три столетия и обеспечивавшего Великобритании роль арбитра в Европе. Приверженность к нему Великобритании привела, в конечном итоге, к Первой мировой войне. Он изображает «ruling elite» как жесткую и властную; готовую к борьбе за свои положение в мире и материальные интересы. Он сознательно прибегает к терминологии Гитлера, чтобы быть ясно понятым, добавляя от руки слово «героический» в характеристику английской правящей элиты. В понимании, что народ поведет себя так же, как его правители, оценка английской элиты была часто затрагиваемой темой в разговорах между родителями и мной. В этом отношении они очень интересовались моими впечатлениями и опытом в Вестминстере. Также и формулировки отца в отчете: нужно считаться с тем, что Англия «нанесет удар» и правящий слой будет «бороться до последнего, то есть вплоть до войны», абсолютно недвусмысленны и однозначны.

Удивительно и заслуживает отдельного исследования, что уже перед войной о моем отце утверждалось, будто бы он ложно осведомлял Гитлера о политике Англии, представляя английскую правящую элиту слабой, декадентской и дегенерировавшей и потому не способной, а также и не желающей бороться за империю и ее позицию в мире. Повторение и вдалбливание общественности этого никак не доказуемого утверждения в качестве твердо установленного принадлежит между тем к стандартному репертуару многочисленных мемуаристов и предвзятых историков, прежде всего в Федеративной республике.

Отец письменно изложил по этому поводу в Нюрнберге определенное мнение:

«Пробыв несколько месяцев в Лондоне, я направил ему (Гитлеру) подробный отчет о своих впечатлениях. В нем я выражал убеждение, что Англия сильна, правящий слой героический и что основным направлением английской внешней политики по-прежнему остается «Balance of Power» (баланс сил). Эти факты лежали в основе всех дальнейших отчетов, сделанных мной для Адольфа Гитлера в течение моего посольского времени. Представленный обвинением в Нюрнберге меморандум от 2 января 1938 года обобщает мои отчеты и подтверждает их. Долг посла на таком важном посту, как Лондон, естественно, учесть все возможности в затребованном главой государства сообщении о будущей позиции Англии; вывести отсюда заключения являлось делом фюрера.

Я упоминаю это из-за пропаганды, которая велась против меня во время и после войны, внутри страны и за границей, я будто бы ложно информировал фюрера о силе и намерениях Англии. Среди прочего мне говорится: бывший имперский министр финансов граф Шверин фон Крозиг составил записку, в которой можно прочесть, что я ставил фюрера в известность об Англии неправдиво, неверно и неполно. Все обстоит как раз наоборот, и я тем более удивляюсь высказываниям графа Шверина, что именно ему я объяснял: Англия, по моему убеждению, будет воевать, я в этом смысле докладывал фюреру еще из Лондона»^[161].

Я отлично помню Шверина фон Крозига. Мы познакомились на охоте в Судетах. Он был единственным министром, приглашенным отцом на эту охоту. Охотничье угодье арендовалось Министерством иностранных дел, с тем чтобы иметь возможность предложить поохотиться иностранным гостям, прибывавшим с официальным визитом. Я потому так хорошо помню эту охоту — она должна была состояться в ноябре 1939 года, — что мой полк был расквартирован в протекторате около Пльзеня, то есть совсем недалеко. Некий добрый «вышестоящий» дух, желая угодить родителям, пожалуй, в первую очередь, матери, распорядился о предоставлении мне двухдневного отпуска. Подобные вмешательства «сверху» в мою солдатскую жизнь я не ценил: всегда имелась опасность, что кто-либо из командиров — и вполне по праву — такого не одобрит и это могло неприятно отразиться на службе.

Отец со Шверином фон Крозигом, очевидно, были в хороших отношениях, иначе Шверин фон Крозиг не был бы приглашен на эту закрытую охоту. Во время войны для высоких иностранных гостей никакой охоты больше не устраивалось; но отстрелом дичи нужно было заниматься, уже только из-за ущерба, наносившегося сельскому хозяйству расплодившейся дичью. Шверин фон Крозиг, бывший неплохим стрелком, принял приглашение, естественно, с радостью. Однако друзей узнают, как известно, в беде; порядочность и вообще не являлась отличительным качеством мемуаристов в послевоенное время, в особенности же таких, которые сами были причастны к режиму. Ими двигала лишь одна мысль: оправдать именно себя, свалив «вину» на тех, кто больше не мог защищаться. Министр финансов Гитлера Шверин фон Крозиг — лишь один из многих примеров.

Отец, кстати, в речи перед главами европейских государств, собравшимися 26 ноября 1941 года в Берлине, спокойно обронит:

«(…) я охотно предоставлю суду будущего вопрос о правоте английских пропагандистов, утверждающих, что я, не зная английской сути и не понимая английского характера, докладывал фюреру, будто Англия никогда не станет воевать»^[162].

Заканчивая свои записи за несколько дней до смерти, отец не догадывался, что утверждение, будто бы он ложно информировал Гитлера об английской готовности сражаться, было предоставлено английской пропаганде немецкой стороной. Не упоминая других фактов, следует указать лишь на то, что заговорщики непрестанно требовали от англичан несговорчивости в отношении немецких предложений. Если бы дело дошло до войны, то были бы созданы психологические предпосылки для путча, так как немецкий народ войны не хотел. Группа заговорщиков вокруг государственного секретаря в Министерстве иностранных дел, Эрнста фон Вайцзеккера, неизменно утверждала своим британским собеседникам — речь шла как раз о Ванситтарте, Черчилле и других подобных «друзьях немцев» — Риббентроп будто бы информирует и влияет на Гитлера в том смысле, что Англия не станет воевать, так как является упадочной и слабой. Чтобы продемонстрировать обратное, Англия должна выступать жестко. Конспирация рассчитывала вызвать таким образом кризисную ситуацию, которая обернулась бы войной, рассматриваемой ими в качестве предпосылки для того, чтобы решиться на армейский путч против Гитлера. Клевета на немецкого министра иностранных дел имела, таким образом, однозначно политическую подоплеку. Лишь вскользь следует заметить, что большая часть политических бесед между Гитлером и отцом — из-за привычки Гитлера не созывать никаких заседаний для обсуждения очередных проблем — происходили с глазу на глаз, так что никто не мог воссоздать верную картину «совещаний» между отцом и Гитлером по собственным наблюдениям. Мне остается лишь констатировать: к сожалению! Имеющийся посольский отчет не оставляет никакого сомнения в оценке британской политики Иоахимом фон Риббентропом. Он настроен скептически, если не пессимистично по отношению к желанию Гитлера достичь долговременного сотрудничества с Великобританией. Он изображает Англию могущественным, жестким и, не исключено, настроенным на войну противником Германии; в зависимости от того, чья воля возобладает внутри страны, вероятно, даже опаснейшим противником.

Перенимать, ссылаясь на «предшественника», без проверки или даже вопреки фактам клише и утверждения — общепринятая практика сегодняшних мемуаристов и историков. Здесь один «выдающийся» пример: бывший рейхсканцлер фон Папен, известный «Мюнхгаузен мемуарной литературы», как его называют^[163], приводит в своих воспоминаниях^[164] пять из примерно 290 строк отчета в такой форме, а именно с датой, адресом и подписью, которая внушает читателю, что речь об оригинальном документе, то есть о полном отчете. Когда мать обратила внимание Папена на это искажение, он, нисколько не смущаясь, заявил, оригинал отчета ему знаком не был. Лишь когда мать указала ему, что в английском издании мемуаров, вышедшем на несколько месяцев раньше немецкого, содержится прямое указание на источник, он снизошел до объяснения:

«(…) Из моей памяти изгладилось то, что я уже цитировал отдельные предложения отчета в английском издании, и я сожалею о забывчивости. Итак, неоспоримо, что я читал отчет в том виде, в каком он был напечатан в 1949 году в Лондоне в “Documents of German Foreign Policy”»^[165].

Разумеется, Шпици, бывшего во время составления отчета адъютантом отца, нельзя заподозрить в ошибке. Сегодня он утверждает, что уже в то время принадлежал к заговору Вайцзеккера и Кордта. Шпици дословно перенимает три предложения из книги Папена, также озаглавленные как «заметка для фюрера» (кроме того, с другим лейаутом). В свою очередь он утверждает, будто бы отец представлял Англию Гитлеру упадочной, слабой и, полноты ради, «ожидовленной», делая вывод — Англия не станет воевать. Из приведенного отчета читатель имеет возможность составить независимое представление о том, как отец оценивал Англию, и, между прочим, он сможет также вынести заключение о достоверности утверждений Шпици, по собственному признанию, знакомого с отчетом^[166].

Я привожу здесь оба эти примера, чтобы показать, с какой беззастенчивостью обходятся мемуаристы с исторической правдой, когда они сами были активно замешаны в «истории». Обнаружить эту клевету у Шпици любопытно в том отношении, что он хотел бы принадлежать к кругам, распространявшим клеветнические измышления^[167] с ясной политической целевой установкой.

Однако вернемся к оценке политической ситуации в мире, нашедшей отражение в отчете. Гитлер долгое время, уже в разгаре войны, не мог распроститься с мечтой прийти к соглашению с Англией:

Ф. (фюрер): Это все альянсы по расчету. Народ знает, к примеру, что союз с Италией является не чем иным, как союзом между мной и Муссолини. Мы, немцы, симпатизируем лишь Финляндии, могли бы (sic) иметь симпатии к Швеции и, естественно, к Англии. Германо-английский союз был бы союзом между двумя народами. Англичане должны были лишь убрать руки с континента. Свою империю и мир они могли бы сохранить!^[168]

Его лондонский посол видел ситуацию в 1937 году трезвее. Он представлял мнение, что партнеров или контрагентов невозможно осчастливить в принудительном порядке. Если английское правительство не разделяло мнение Гитлера, нужно было ориентироваться на это. Выводы, сделанные отцом: в таком случае оставалось лишь последовательное продолжение союзной политики, начатой под вывеской Антикоминтерновского пакта, то есть поиск союзников. Он рекомендует это expressis verbis!

Прозападная — иначе говоря, антисоветская — политика Гитлера ориентировала рейх на поиск соглашения с западными державами, то есть с Англией и Францией. Это могло означать, в конечном итоге, что уселись бы мимо всех стульев, однако политика качелей между Западом и Востоком, как это показало начало Первой мировой войны, явилась бы, без сомнения, еще большим риском.

Гитлеровское «воссоединение с Западом», то есть соглашение с западными державами, являлось на тот момент неосуществимым. Гитлер сориентировал на него свою политику, не последовав политике Бисмарка в отношении России, так как, в отличие от эры Бисмарка, он видел в России самую опасную угрозу. Так сказать, «осторожно» в Германии теперь начинали осматриваться по сторонам. Под акцентом antibolschewi stischen компонент производили. Сначала, с акцентом на антибольшевистский компонент, установились свободные связи с Италией и Японией. Естественно, потому, что Антикоминтерновский пакт определялся в высшей степени политической составляющей. Его можно было бы развивать дальше, если бы обе западные державы продолжали уклоняться от соглашения. Во всяком случае, он был — в ситуации 1936 года — все равно лучше, чем ничего. Так как при объективном рассмотрении речь ведь и в 1936 году шла, так сказать, о «выживании». Посольские отчеты выражали это однозначно! Англия могла выступить против Германии, чтобы для сохранения европейского равновесия в английском понимании снова, как выразился Черчилль, разбить слишком сильную Германию. Гитлер должен был с этим считаться. Время начинало работать против него. Под таким аспектом нужно рассматривать следующие шаги Гитлера.

Необходимо здесь также указать, что Советский Союз в отчете отца из Лондона не упоминается. Для него самого идеологические вопросы во внешней политике не играли никакой роли. Он разделял раннее и одностороннее направление немецкой политики против Советского Союза, поскольку этим однозначно акцентировалась прозападная опция рейха. Однако чем более сдержанно приходилось оценивать английскую политику, тем неотвратимей напрашивалось соображение о пересмотре позиции немецкой политики по отношению к России. Время для этого еще не созрело, но отец мог иметь ту или иную мысль в запасе. В «основном отчете» из Лондона, представляющем в действительности возможную концепцию немецкой внешней политики, прямо-таки бросается в глаза отсутствие упоминаний о Советской России, если поразмыслить о том, что враждебность к Советскому Союзу являлась исходным пунктом гитлеровской внешней политики. Отец пишет в своем наследии^[169]:

«Естественно, Антикоминтерновский пакт содержал в себе и политический момент. (…) Также принимая во внимание Англию, для нас не имелось другого пути, кроме как продолжать следовать антикоминтерновской политике. Только в качестве возможно более сильного партнера мы могли содействовать в приобретении решительного влияния тем кругам в Англии, которые видели будущее своей страны наилучшим образом обеспеченным в сотрудничестве с Германией. Была выбрана наиболее свободная форма Антикоминтерновского пакта и мировоззренческая сторона выдвинута на передний план, чтобы сохранять дипломатически и дальше свободу рук для возможного союза с Англией».

Когда в 1939 году дошло до сближения с Советским Союзом, обоим партнерам по договору было ясно, что деятельность Коминтерна в тех странах, которые присоединились к Антикоминтерновскому пакту, также и в будущем останется под запретом. Соответствующее требование и не выставлялось советской стороной на переговорах. Отец даже позволил себе в Москве шутливый намек: СССР мог бы и сам присоединиться к Антикоминтерновскому пакту.

Гитлер вновь стоял перед выбором. В 1933–1936 годах он имел дело с необходимостью вооружиться, чтобы заполнить вакуум власти в Средней Европе, не только принимая во внимание «Малую Антанту», но, прежде всего, из-за могущественного Советского Союза. Однако это вооружение уже выводило из равновесия «Balance of Power» (баланс сил) в английском представлении. Теперь Гитлер стоял перед проблемой: односторонне определившись в прозападном, иначе говоря, антисоветском курсе, он установил, что Англия не желала идти с ним на сближение (не говоря уже о германофобской, просоветской политике французского правительства). Он сидел между двух стульев, поддерживаемый в Европе только Италией.

На рубеже 1937–1938 годов Гитлер мог до поры, благодаря «чисткам» в партии и армии, видеть российскую опасность несколько ослабленной. Но время — как уже говорилось — начинало работать против него. Английское (а также американское) вооружение шло полным ходом, также и Россия могла отдохнуть от кровопускания среди высшего командного состава. Оставалось лишь по возможности укрепить немецкую позицию. Это означало, во-первых, немецкое вооружение и, с другой стороны, консолидацию отношений у немецкой восточной границы, в Восточной Европе и на Балканах, таким образом, в предполье Советского Союза. Мы увидим, в какой мере Гитлер принимал в расчет эту ситуацию.

Здесь должен поведать о маленьком личном событии. Вспоминаю Рождество в 1937 году, в это время были составлены посольские отчеты^[170]. Мы отмечали праздник в Зонненбурге в окрестностях Бад-Фрайенвальде, в имении родителей, среди чудесной природы на окраине Одербруха. Как всегда на Рождество, присутствовали и бабушка с дедушкой Риббентропы из Наумбурга. Я прибыл из Ильфельда, немецкого интерната, куда я был к тому времени определен, за день до праздника и наслаждался после скудной интернатской жизни тем, как баловала меня мать, и неизменным на Рождество довольным, праздничным настроением в родном доме.

Отец, однако, в рождественские дни был замкнут и погружен в свои мысли, часами он вел разговоры с дедушкой; во всяком случае, он не был так раскован, как годом раньше, когда все мы прибыли в Зонненбург из Лондона. Ответственность за свой отчет давила на отца тяжким грузом, даже мы, дети, чувствовали это. В иные времена отец в сочельник играл на скрипке, сопровождаемый на рояле бабушкой, песню «Тихая ночь» и мы пели ее. В этом году пришлось обойтись без скрипки, она, вероятно, осталась в Лондоне. В это Рождество произошло нечто очень важное для меня, также и довольно неожиданное. Предваряя, расскажу, что вырос с девизом матери: «Пока я жива, тебе не видать мотоцикла!» Она считала езду на мотоцикле — и недаром — слишком опасной! Теперь я находился в Ильфельде, маленьком местечке на юге Гарца, и располагал только велосипедом, на нем нельзя было особо развернуться на довольно крутых склонах этих прекрасных средневысотных гор. В Ильфельде позволялось иметь мотоцикл. Я начал прощупывать у матери, «что бы она подумала», при этом я, естественно, всячески умалял опасность мотоцикла «БМВ» с объемом двигателя 200 кубических сантиметров, который мне хотелось иметь. К моему удивлению, мне не пришлось выслушать от матери резкого отказа с известной формулировкой: пока я жива и т. д. и т. п. Она лишь произнесла «нужно ли это на самом деле» и «это ведь так опасно»; в конце концов, не желая, что понять было можно, единолично перенять ответственность, она направила меня к отцу. Начались мои переговоры с отцом, также, собственно, не хотевшим мотоцикла. Да и какие родители придут в восторг от того, что сын хочет иметь мотоцикл. В конце концов отец отступил на позицию, я должен добавить часть суммы со своей сберкнижки, так как это был бы все же довольно роскошный подарок.

Мой счет в сберкассе был открыт в 1925 году с вкладом в размере пяти рейхсмарок. Так как в свои мальчишеские годы я был исключительно бережлив, счет вырос тем временем до нескольких сот рейхсмарок. Итак, я исправно заплатил отцу, равнодушно принявшему деньги, полцены за покупку. Материнское обоснование «допущения» мотоцикла — «не знаешь, что будет» — относилось, как она однажды призналась мне позже, к неизвестности в отношении политического будущего отца, после того как он однозначно и ясно представил Гитлеру, что его желание «английского союза» и вместе с тем задание отца в Лондоне в настоящий момент выполнить невозможно. Реакция диктатора остается, в конечном счете, всегда непредсказуемой, не говоря уже о погрязшем в интригах окружении. Однако Гитлер получил, во всяком случае, представление об английской политике и был предупрежден.

Этот разговор должен был случиться где-то между 28 декабря 1937 года и 2 января 1938 года, днем, когда отец отослал свой большой отчет вместе с выводами Гитлеру. Ему предстояло явиться заключительным отчетом о деятельности отца в качестве немецкого посла в Лондоне (о чем отец, однако, тогда не догадывался).

Как уже говорилось, я был, между тем, снова определен в немецкую школу. Я описал, как год учебы в Вестминстере расширил мой горизонт. Теперь я являлся учеником НПЕА (национально-политического воспитательного заведения), известном в народе под кратким названием «Напола», в Ильфельде в Гарце. Заведение выросло из евангелической монастырской школы с высокими требованиями к качеству обучения, которые сохранялись и поддерживались. Учебная программа соответствовала программе немецкой гуманитарной гимназии. С сентября 1937 года по март 1939 года я пробыл в этом интернате, которому обязан глубоким школьным образованием в обоих старших классах. Национально-политические воспитательные заведения являлись отборными школами. Ученики рекрутировались из числа одаренных учеников народных школ, если это требовалось, их освобождали от платы за обучение. Девиз школ звучал: «Больше быть, чем казаться».

На эту фазу моей жизни, стало быть, на время между сентябрем 1937 года и мартом 1939 года, пришлось назначение отца министром иностранных дел, аншлюс Австрии, так называемый «майский кризис» — во время посещения по обмену моим классом одной английской Public School весной 1938 года — судетский кризис и, наконец, — после того, как я написал свое выпускное сочинение, тема которого «Национальное и политическое мышление в политике современности» была задана в смысле «национально» определенной внешней политики — учреждение «протектората Богемии и Моравии». (Ожидалось, что тема сочинения будет раскрыта как отрицание империалистической экспансионистской политики — ирония, которую я совершенно так же ощущал тогда!) Я еще возвращусь к учреждению «протектората».

С возвращением родителей в Берлин письменный и личный контакт с матерью стал намного легче и теснее, чем в ее лондонское время. Отныне я вновь был гораздо подробнее ознакомлен с ходом политического развития, кумулировавшегося в тот день в марте 1939-го, когда я, домогаясь признания, намеревался сообщить родителям о полученном с оценкой «хорошо» аттестате зрелости — событие, потерявшее всякое значение после того, как, «затаив дыхание», я узнал с материнских слов, отец интенсивно старается пробить у Гитлера соглашение с Россией.

Примерно четыре недели спустя после окончания рождественских каникул в 1937 году, из которых я, несмотря на зимний холод, возвратился в школу на мотоцикле, около 11 вечера «дежурный воспитатель», им был наш преподаватель английского языка Штольте, вызвал меня из спальни к радиоприемнику в своей комнате со словами: «Твой отец стал министром иностранных дел!»

Спросонья я не видел, вообще говоря, причины радоваться. Теперь придется еще больше быть «белой вороной»! Тогда я не мог предвидеть, что «белая ворона» будет «преследовать» меня на протяжении всей жизни, появляясь при самых противоположных обстоятельствах символом различных предзнаменований. В какой-то степени меня всегда — вплоть до сегодняшнего дня — рассматривали под углом зрения «сын своего отца». Однако я быстро приспособился к этому, научившись распознавать, обращался ли мой собеседник ко мне или к «сыну моего отца» и реагировать соответствующим образом.

Учебное заведение предоставило мне два дня отпуска, чтобы я мог поздравить отца. Я встретил родителей в отеле «Кайзерхоф», где они жили, приезжая из Лондона, когда должны были задержаться в Берлине: наш дом в Далеме был закрыт, так как неизвестно было, когда отец возвратится в Германию. Я обманулся, ожидая увидеть отца сияющим от радости по поводу назначения. Он был скорее задумчив, что прочно — одна из пресловутых «картин воспоминаний» — отложилось в моей памяти. Он пишет о своем назначении:

«Назначение Имперским министром иностранных дел явилось для меня полнейшей неожиданностью. 30 января 1938 года я находился в связи с праздником годовщины прихода к власти в Берлине, когда Гитлер попросил меня остаться еще на несколько дней. Это была неделя так называемого кризиса Бломберга. 4 февраля фюрер вызвал меня к себе, сообщив, что в рамках реорганизации верховного руководства государственным аппаратом он желает произвести также замену министра иностранных дел. Прежний Имперский министр иностранных дел Нейрат назначается президентом Тайного правительственного совета. На его место должен заступить я.

При моем вступлении в должность Адольф Гитлер кратко проинформировал меня о политическом положении в целом. Он сказал мне, что Германия благодаря созданию вермахта и занятию Рейнской области завоевала для себя новую позицию. Она вновь вошла в круг равноправных наций, и теперь настало время привести к решению определенные проблемы — проблемы, которые могут быть урегулированы только при помощи сильного вермахта, хотя ни в коем случае не через его задействование, но благодаря лишь только его наличию. «Страна, — так он выразился, — не являющаяся сильной также и в военном отношении, не может проводить никакой внешней политики вообще». Мы насмотрелись этого в течение прошедших лет вдоволь. Теперь нашим стремлением должно быть установление ясных отношений с нашими соседями. Четырьмя проблемами, которые он мне назвал, являлись Австрия и Судеты, Мемель и Данцигский коридор. Моя задача заключалась в том, чтобы помочь ему в дипломатическом решении этих проблем»^[171].

Пожалуй, не явилось случайностью — даже если внешним поводом послужил так называемый кризис Бломберга — Фрича^[172] — то, что отец был назначен министром иностранных дел через четыре недели после представления своего отчета, который можно было, собственно, обозначить как меморандум о внешнеполитическом положении рейха. Отчет подводит ясный итог «безуспешной» — в смысле Гитлера — деятельности отца при «дворе Сент-Джеймс», трезво разбирая последствия для будущей немецкой внешней политики. Концепция немецкой внешней политики, обеспеченная оборонительная позиция в Восточной Европе по отношению к Советскому Союзу и, вместе с тем, «локализация» большевизма с подстраховкой Великобритании, казалась ко времени назначения отца, по всей очевидности, трудно реализуемой. Ничего не оставалось, кроме как дальше укреплять позицию рейха в Центральной Европе в надежде в конце концов убедить английское руководство в том, что «in the long run» будущее мировой империи было бы все-таки лучше обеспечено в союзе с рейхом, чем через возобновление конфронтации.

Я еще раз процитирую отца:

«Целью немецкой внешней политики было убедить Англию, что при выборе между возможным по стечению обстоятельств союзом (Германии) против Англии и германо-английским союзом последний был бы (для Англии) предпочтительным курсом»^[173].

Можно, как уже упомянуто, добавить: «…предпочтительным курсом именно для британской империи был бы» и дополнить: «…что доказала история!» Нам удастся продемонстрировать, что эта концепция безусловно имела шанс осуществиться. Мы покажем далее, какая держава и ее ведущий государственный деятель успешно помешали этому на погибель Британской мировой империи.

Гитлер хотел использовать мнимое, лишь в пропагандистских целях раздутое превосходство в вооружении, и также временный паралич Советов в результате «чисток» Сталина не для ведения войны, а наоборот, для достижения ревизий, к которым он стремился, без применения силы оружия. Это было бы, как он заявил в ноябре предыдущего года, возможно в случаях Австрии и Чехословакии. Темп, который ему теперь пришлось взять, явился следствием английской политики, явно уклонившейся от немецких попыток к сближению.

Так называемый «Worst-Case-Scenario» является методом выработки решений в организации и управлении производством. Он означает то, что при каждом решении нужно проиграть соответствующее неблагоприятнейшее стечение обстоятельств. Этому методу необходимо всегда следовать при принятии важных решений. Если бы германское руководство в начале 1938 года обсудило положение рейха по этому методу, оно скорее всего пришло бы к следующему результату:

• Великобритания стремится выиграть время, с тем чтобы довести до конца вооружение и пропагандистски подготовить необходимые в демократии внутриполитически-психологические предпосылки для возможного курса на конфронтацию с рейхом.

• То же самое относится и к французскому правительству с дополнением усилий по мобилизации против рейха союзов «Малой Антанты».

• Пакт Франции с Советским Союзом (заключенный уже в 1935 году) являет собой массивную угрозу для рейха, обостренную вовлечением в пакт Чехословакии и внутренне присущей ему «автоматикой».

• Советский Союз, так сказать, «per definitionem» заклятый враг рейха. Имперское правительство должно считаться с тем, что в подходящем случае он присоединится к противникам Германии, чтобы распространить на запад, возможно насильственно, сферу своего влияния в Европе.

• США принимают все более активную роль в мировой политике. «Карантинная речь» от ноября 1937 года не оставляет никаких сомнений в том, против кого будет направлена внешнеполитическая активность США.

Взвесив все это, Гитлер должен был бы исходить из опасности когда-то, возможно, быть принужденным могущественной коалицией этих держав к для него неприемлемым, вероятно, угрожающим рейху решениям. Эта до предела пессимистичная оценка обстановки имела совершенно реальную основу, хотя Гитлер, заметьте, до начала 1938 года не предпринял ничего, что смогло бы нарушить пресловутое «равновесие» в Европе.

Окончание «второго раздела Германии»

Однажды ночью я был снова разбужен «дежурным воспитателем», позвавшим меня к радиоприемнику. Он полагал, видимо, что я «был в курсе». Мы услышали, что немецкая армия «при известных условиях», как выразилась радиостанция, вступит в Австрию. Я ничего на самом деле об этом не знал; но и отца, находившегося в эти дни с прощальным визитом в Лондоне, события в определенном смысле застали врасплох. Интересный пример стиля работы Гитлера, всегда оставлявшего за собой окончательное решение и принимавшего его порой в такой момент, который даже в его ближайшем окружении не ожидал никто. Зачастую отсутствовала систематическая подготовка внешнеполитических шагов. Вместо этого принимались «ad hoc» — решения, с которыми, Гитлер полагал, он обязан реагировать на неожиданное развитие событий — как в данном случае на объявленное намерение австрийского канцлера Шушнига с помощью манипулируемого плебисцита увековечить разделение Австрии и Германии.

Тем не менее, ввиду создавшейся ситуации решительное действие, увенчавшееся, в конечном итоге, «аншлюсом» к рейху под ликование австрийского населения, являлось лишь логичным. Немецкой политике, принимая во внимание в первую очередь западные усилия по вооружению, в это время не оставалось ничего иного, как только укреплять немецкую позицию и приводить проблемы, стоявшие на очереди в Восточной Европе, к ускоренному решению. Невзирая на это, воодушевление по поводу «аншлюса» было в Австрии неподдельным. Нелепо утверждать сегодня обратное. Несомненно, имелись круги, которые, вероятно, не отказываясь от «аншлюса» принципиально, отвергали, однако, национал-социалистический режим. Требование присоединения Австрии к рейху поднималось, как уже упомянуто выше, в ноябре 1918 года Национальным собранием немецкой Австрии. Альпийская республика со времени ее основания определенно подразумевала себя в качестве части Германии. Плебисциты в федеральных землях Зальцбург и Тироль дали в итоге 99 %— и 97 %-ное согласие на присоединение к Германскому рейху. Последующие голосования запрещались странами-победительницами. Карл Реннер, бывший первым Федеральным президентом Австрии после 1945 года, обозначил в 1922 году Германию как государство, «к которому мы принадлежим по природе». Австрия называлась с 1918 года «Немецкой Австрией». Реннер являлся ее первым министром иностранных дел. Сен-Жерменским договором название «Немецкая Австрия» было запрещено. Реннер говорил в этой связи о «втором разделе Германии» после 1867 года, когда Австрия впервые покинула союз немецких государств, к которому принадлежала с его основания без малого тысячелетие. Объединение Австрии с рейхом означало, без сомнения, существенное усиление немецкой позиции. Отныне можно было лучше держать под контролем Чехословакию, «авианосец» франко-советского пакта. Отношение к Италии, немецкому союзнику, не омрачалось ничем, что послужило для Гитлера поводом чувствовать себя в будущем лично обязанным Муссолини, не всегда к выгоде немецкой позиции. Проблематика диктатуры Гитлера отныне затрагивала в полном объеме также и присоединенную Австрию. Время от времени, кстати, мы задавались в Наполе Ильфельде вопросом, какая, собственно, конституция рейха могла бы быть принята после Гитлера. Мы в принципе отдавали себе отчет, что абсолютная диктатура, подобная гитлеровской, может остаться лишь исключительным явлением, и были вполне готовы признать за Гитлером чрезвычайные полномочия, которых он требовал вследствие успехов в отношении положения рейха, достигнутых им к тому времени. В отдаленном будущем мы представляли себе, разумеется, довольно расплывчато, общество, организованное по сословному принципу.

Благодаря воспитателю, преподававшему в нашем классе английский язык, с английской Public School в Бате поддерживались отношения по обмену. Ежегодно 7-й класс из Ильфельда гостил несколько недель в Бате, в свою очередь, группа из Бата пребывала в Ильфельде. В мае 1938 года поездка в Бат полагалась нашему классу. Мне не терпелось узнать, как выглядит «нормальная» английская Public School, не опутанная традициями в такой степени, как Вестминстер. Меня, однако, особенно интересовала политическая атмосфера, которую я почувствую. Я покинул Англию в июле 1937 года, к тому времени, когда я вновь увидел ее, прошло три четверти года. Между тем политическая географическая карта Европы с вхождением Австрии в Германский рейх изменилась. Как это отразится в английской общественности?

Прежде чем поехать в Бат, мы ненадолго остановились в Лондоне. Разумеется, класс должен был познакомиться со столицей империи. К своему замешательству, я установил очень быстро, насколько политическая атмосфера в британской столице изменилась. Британская пропагандистская машина работала на полную силу. Плакаты в больших кинотеатрах возвещали о провокационных фильмах, направленных против Германии, их красная краска рождала впечатление расплывающейся крови; воинственного тамбурмажора в кино я уже упоминал. Британский истеблишмент всегда отлично понимал толк в пропаганде. Германский рейх должен был это почувствовать в Первую мировую войну, когда лорд Нортклифф и информационное бюро «Рейтер» снабжали весь мир сообщениями о немецких зверствах; достаточно, к примеру, напомнить о знаменитых «отрубленных детских руках в Бельгии», порожденных фантазией британского посла в США лорда Брюса. Бельгийский кардинал Меркир, так же, как и бельгийская комиссия по расследованию в 1922 году, не смогли подтвердить ни одного случая вмененных преступлений^[174]. Ключевое понятие «гунн» поставил британской пропаганде, к сожалению, сам император Вильгельм II, воспользовавшийся неудачной формулировкой в речи на проводах морского батальона, отправленного в Китай на подавление «боксерского восстания». В 1936–1937 годах пропаганда была еще сдержанной, ограничиваясь несколькими листками, о которых было известно, что они разыгрывали антинемецкую партию. Ведение пропагандистской клеветнической войны против потенциальных или явных противников — твердая составная часть политики и потому является легитимным. Удивительно только, что пропагандистские акции наших противников зачастую попадают в Германии на плодородную почву и их лозунгам верят.

Однако в Бате мы были замечательно встречены и интегрированы в школьный процесс. У Бата не имелось такой традиции, как у Вестминстера, с ее подчас граничащими с гротескоритуалами. Но и в Бате разделялся принцип наибольшей самостоятельности учеников. Как и в Вестминстере, им доверялась организация спорта и многих других побочных дел и занятий на досуге. Мы включились в учебу и спорт, что подразумевало также регулярное посещение церкви, играющее в английских школах немаловажную роль.

«Майский кризис» 1938 года

Здесь, в Бате, я пережил начало так называемого «майского кризиса» 19 мая 1938 года. Германская позиция в отношении Чехословакии существенно укрепилась после «аншлюса» Австрии в марте того года. Многочисленные наблюдатели ожидали поэтому, что Германия вскоре попытается использовать новые возможности. Таким образом, слух, немецкий вермахт марширует к чехословацкой границе, чтобы вскоре выступить против Чехословакии, был подан британской прессой как сенсация. Естественно, это сообщение в последующем получило широкий отклик в мировой печати, так что вскоре возникло, по видимости, исключительно напряженное международно-политическое положение. Накал страстей возрос, когда главой чешского правительства Бенешем была объявлена мобилизация чешских вооруженных сил. Она обосновывалась мнимым немецким выступлением. Целью Бенеша являлось обострение ситуации до критической, в надежде вызвать непосредственную конфронтацию рейха с Францией и через это также с Великобританией. Советский Союз он надеялся иметь на своей стороне, к чему были созданы предпосылки франко-русским военным пактом.

Необходимо констатировать: «Майский кризис» 1938 года не был вызван передвижениями немецких войск, так как никаких передвижений войск на немецкой стороне не производилось. Больше того, я утверждаю, что сосредоточение немецких войск у чехословацких границ к этой дате являлось абсолютно невозможным уже только по военно-техническим причинам. Неподготовленный ввод больших воинских контингентов в Австрию в ходе «аншлюса» состоялся лишь несколько недель назад. Австрийские федеральные вооруженные силы необходимо было интегрировать в немецкий вермахт. В этих обстоятельствах вовсе не приходилось думать, даже если бы таковое желание имелось, о том, чтобы «с места в карьер» выступить против Чехословакии. Никакого времени для планирования в распоряжении не имелось. Необходимо принять в расчет, что граница на чешской стороне была частично сильно укреплена. Еще раз в этой связи следует указать на то, что при вступлении моторизованных немецких соединений в Австрию возникли местами большие затруднения.

Небольшой косвенной уликой в пользу того, что со стороны Германии к этому времени не планировались никакие действия против Чехословакии, является, в конечном итоге, поездка нашего класса по обмену учениками в школу в Бате. Мы отправились за несколько дней до так называемого «майского кризиса». Для каждого отдельного ученика поездка могла, естественно, состояться лишь при условии ясно выраженного позволения родителей, уже хотя бы только из-за дополнительно возникающих издержек. Мои родители без промедления согласились на мою поездку в Англию в мае 1938 года.

По английской прессе, которая была доступна нам в школе, мы следили немного за политическими событиями. Воспитатель, руководивший нашей поездкой, советовался со мной. Я уверил его: я не могу себе представить, что со стороны Германии действительно планировались бы военные акции против Чехословакии, так как мои родители в этом случае не только запретили бы мое участие, но и его и учебное заведение настойчиво отговаривали бы от поездки в это время.

То, что в мае 1938 года немецкая сторона не осуществляла никаких военных приготовлений, которые могли бы рассматриваться Чехословакией как угроза, сегодня больше не является предметом дискуссии среди серьезных историков. Британский военный атташе в Берлине во время путешествия по пограничным районам мог убедиться в несостоятельности утверждений о сосредоточении немецких войск. Британский посол в Берлине, Невиль Хендерсон, напишет в своих мемуарах: «Никогда Германия не проводила мобилизации, не имела еще намерения нанести удар, только Англия кричала без причины “волк, волк”»^[175]. Он сообщал в Лондон, что не имелось «никаких доказательств каких-либо необычных военных приготовлений» Германии против Праги^[176]. Также и здесь Нюрнбергский трибунал был после войны вынужден прибегнуть к массивной манипуляции: представленный защитой заключительный отчет Хендерсона не был допущен в качестве вещественного доказательства с аргументом, он не содержит исторических фактов!^[177]

Окончание работы Нюрнбергского трибунала еще далеко не означает, к сожалению, прощания с подобными методами. В этой связи позволительно забавное примечание, приводимое также и для того, чтобы показать, как в настоящее время в Германии подается «новейшая немецкая история». Каждому интересующемуся историей знаком, естественно, «Плёц» (Ploetz) или, как звучит полное название книги, «Плёц, извлечение из истории». «Плёц» содержит обзор и много деталей к событиям мировой истории и служит поэтому в качестве справочного пособия. В Германии с ним выросли поколения. Довольно долго можно было исходить из того, что формулировки в «Плёце» соответствовали новейшему уровню исторического исследования. «Плёц» был вложен мне в руки родителями в очень раннем возрасте и сопровождал меня на протяжении всей жизни в своих соответственно актуализированных изданиях.

Теперь у меня, однако, возник повод сомневаться в том, что «Плёцу» можно доверять: в то время как в издании 1951 года на странице 728 под датой 20 мая 1938 года указано «мобилизация в Чехословакии по случаю мнимого сосредоточения немецких войск», в издании 1991 года под той же датой на странице 866 сообщается: «Мобилизация в Чехословакии по случаю сосредоточения немецких войск»^[178].

Я обратился в издательство «Плёц» (принадлежит издательству «Хердер» из Фрайбурга-в-Брайсгау) с просьбой указать соответствующие источники, так как формулировка 1991 года совершенно по-новому передает обстоятельства дела. Мной был получен удивительный для издательства, представляющего себя в качестве научного, ответ: референт этой части (профессор Вернер Конце) умер, и издательство больше не располагает источниками. Лишь моя настойчивость — я указал на фундаментальные исторические труды о «судетском кризисе» — побудила издательство в конце концов поблагодарить меня «за мое указание, которое оно учтет в следующем исправленном издании»^[179]. Примечательным образом в новом издании «Плёца» за 1998 год можно снова прочесть на странице 748 под датой 20 мая 1938 года: «Мобилизация в Чехословакии по случаю сосредоточения немецких войск». Как видно, искажение предвоенной истории является не только делом первого послевоенного времени и союзников по антигитлеровской коалиции, но и представляет собой значительной частью современный, доморощенный немецкий продукт. Какую, интересно, цель преследует издательство «Хердер» этой систематической фальсификацией истории?

Так как со стороны Германии весной 1938 года никакой реакции на утверждения в британской прессе не последовало, было с торжеством объявлено, Гитлер отступил перед мировым общественным мнением, отказавшись от своих планов. В послевоенной литературе при случае утверждается: такая версия «разозлила» Гитлера, так как ему была приписана слабость, побудив его в этот раз действительно спровоцировать «судетский кризис»^[180]. Ну что ж, Гитлер мог и в самом деле в том или другом случае злиться из-за публикаций в иностранной прессе. Поводов к этому имелось достаточно. Отец неизменно сокрушался оттого, что не имел никакого влияния на составление обзора прессы для Гитлера. Он это понимал в смысле адекватной оценки соответствующих органов прессы с учетом их значения. Правильная классификация публикаций в иностранной прессе и их подобающая оценка в смысле практической политики требуют тонкого знания медийного ландшафта соответствующей страны и его подоплеки. Отец справедливо придерживался мнения, что подобными разветвленными знаниями могло обладать лишь Министерство иностранных дел. Отдел прессы министерства имел здесь, однако, конкуренцию в лице так называемого «Шефа имперской прессы» и Министерства пропаганды — те, в свою очередь, рассматривали друг дружку в качестве конкурентов. Это естественным образом приводило, в первую очередь, в совместной работе с иностранной прессой, к серьезным проблемам в области компетенций. Отсюда Гитлера иногда совершенно напрасно знакомили с полемическими заголовками в незначительных провинциальных листках.

Но возвратимся к «разозленному» Гитлеру 1938 года, якобы со злости или из мести вызвавшему «судетский кризис». Живописный образ разъяренного чудовища Гитлера, в озлоблении крушащего все и вся вокруг, годится, возможно, для «народно-воспитательных» нужд; он, однако, не слишком способствует пониманию политических событий, произошедших летом 1938 года и завершившихся Мюнхенской конференцией.

Развязанный британской прессой «майский кризис», от которого Бенеш ожидал вмешательство союзников, предусмотренное франко-британскими соглашениями, и вовлечение Советского Союза, разочаровал Гитлера в отношении его надежд, заставив, естественно, призадуматься. Присоединение Австрии к рейху случилось в обстановке неподдельного и по сей день неоспоримого ликования австрийского населения. И уже несколько недель спустя Великобританией была развязана кампания, которая легко могла привести к настоящему кризису. С немецкой точки зрения могло возникнуть впечатление, что Англия психологически мобилизируется, при этом однозначно против Германии. Виконт Галифакс, после отставки Энтони Идена новый британский министр иностранных дел, дал знать германскому послу в Лондоне Герберту фон Дирксену, что Великобритания может быть втянута в конфликт, так как французы, «неважно при каких обстоятельствах, следовательно, даже в случае массивных чешских провокаций», выступят против Германии.

Это можно было расценить как дипломатически дискретно сформулированную угрозу, с другой стороны, в то же самое время виконт Галифакс недвусмысленно дал понять, что «будет признателен немецкому правительству за любую инициативу и любое предложение». Решающая роль в этом очевидном покере между Великобританией и рейхом в отношении последующей немецкой политики принадлежала мировой политической ситуации. Предпринятый нами выше «tour d’horizon» воистину не свидетельствует о сильной немецкой позиции в Центральной Европе. Программы вооружения в странах западной демократии осуществлялись полным ходом, тем самым фактор времени приобретал все большее значение. Под этим углом зрения необходимо рассматривать указание Гитлера о военных приготовлениях против Чехословакии. В покере вокруг судетского вопроса Гитлер не хотел отдать инициативу противоположной стороне. Принимая во внимание наступавший цейтнот, ему едва ли оставалось что-либо иное, и, таким образом, он должен был создавать демонстративное впечатление огромной решимости. Он сформулировал это таким образом: «Моим непоколебимым решением является разгромить Чехословакию в ближайшем будущем путем проведения военной кампании»^[181]. Этому соответствовала реплика отца представителю французского информационного агентства Хавас на встрече с иностранной прессой в Берлине во время кризиса: «Так или иначе, но мы решим судетскую проблему». Руководитель отдела прессы Министерства иностранных дел, посланник д-р Пауль Шмидт^[182], присутствовавший при разговоре, тут же испросил разрешение довести до сведения прессы формулировку министра иностранных дел. Такое разрешение было ему дано^[183].

В этой связи большое значение имеет наблюдение матери, о котором она рассказала мне после Мюнхенского соглашения. Изложив ход кризиса, она отозвалась об известной «речи в спортивном дворце» Гитлера от 26 сентября 1938 года: «Тем, кто его знает, бросилось в глаза, что он не хотел!» Мать отнесла формулировку «не хотел» expressis verbis к военной кампании. В ее словах даже прозвучал отчетливо критический тон, а именно в том смысле, что, если уж идти ва-банк, то надо действовать последовательно. То есть нельзя ни в коем случае дать понять, что ты, собственно, «не хочешь», как она это выразила. Этот, я повторяюсь, даже несколько критический отзыв матери показывает, что аккурат с немецкой стороны не хотели вести войну из-за Судетской области. Да и зачем же было ее вести? Речь шла как раз о консолидации немецкой позиции в Центральной Европе мирным путем, для того, чтобы удержаться в злосчастном положении между Советским Союзом с одной стороны и западными державами — с другой.

Конспирация

Гитлер и отец не могли предвидеть, что за ними стояли «игроки» на высоких позициях, имевшие, таким образом, возможность заглядывать в карты, «настоящее» качество которых они, однако, постоянно сообщали противнику, желая тем самым сорвать немецкую игру. Во время судетского кризиса активно действовала группа конспираторов вокруг государственного секретаря в Министерстве иностранных дел Эрнста фон Вайцзеккера, бывшего шефа Генерального штаба Людвига Бека и главы абвера Вильгельма Канариса, по самым различным каналам побуждавшая британское правительство выступать «жестко» и не идти навстречу немецким пожеланиям. Это наглое требование к британскому правительству обосновывалось, как уже представлено, утверждением, что немецкий министр иностранных дел Риббентроп сознательно вводил Гитлера в заблуждение относительно боевой готовности Англии. Основываясь на советах министра иностранных дел, Гитлер будто бы верил, что ему удастся добиться удовлетворения своих требований без того, чтобы Англия с оружием воспротивилась ему.

Вышеприведенные отчеты отца из Лондона не оставляют желать лучшего в смысле однозначности его оценки британской политики. Англия была опасна, и распад Чехословакии означал бы, по всей вероятности, войну с Прагой и Парижем, в которую был бы втянут также и Лондон, писал он в своем заключительном отчете. Конспирация предложила британцам послать к Гитлеру «генерала с хлыстом», который грохнул бы им по столу. Такой язык он бы якобы понял. Это было придумано неспроста, так как при менталитете Гитлера — что было, естественно, известно конспирации, — такое поведение вызвало бы противоположный эффект, а именно срыв переговоров. Как раз этого, однако, желали и ожидали заговорщики.

Чтобы подбодрить британцев, принять на себя риск начала вооруженного столкновения с Германией, которое должно было вызвать военный путч, эмиссарами немецкой конспирации, такими, как Эвальд фон Клейст-Шменцин, отставной ротмистр Виктор фон Кербер, Карл Герделер, Ялмар Шахт, Эрих Кордт, и другими внутригерманская ситуация всегда представлялась отчаянной, положение с вооружением характеризовалось как скверное, при этом выдавались военные тайны, и психологическая ситуация рисовалась созревшей для переворота. В рамках данных личных воспоминаний детальное изображение деятельности конспирации завело бы нас слишком далеко. О ней имеется подробная литература^[184].

Укажу поэтому лишь на две акции, предпринятые летом 1938 года в тесном согласовании между шефом Генерального штаба Людвигом Беком, главой абвера адмиралом Вильгельмом Канарисом, его заместителем Гансом Остером, и, наконец, государственным секретарем Вайцзеккером.

19 августа 1938 года Эвальд фон Клейст-Шменцин посетил в Лондоне Черчилля и Ванситтарта. Клейст был помещиком из Задней Померании и, как он сам представлялся, монархистом, консерватором и врагом Гитлера. Он сделал себе имя — по собственным словам — среди других помещиков в 1920-е годы в жесткой борьбе с померанскими сельскохозяйственными рабочими, требовавшими повышения зарплаты. Клейст уже вскоре после присоединения Австрии просил британского журналиста в Берлине, Яна Колвина, чтобы тот побуждал друзей в Лондоне противопоставлять в будущем требованиям Гитлера категорическое «нет». Колвин являлся служащим высокого ранга в Sekret Service, «под крышей», иначе говоря, под видом журналиста поддерживавшим в Берлине контакт с заговорщиками. Клейст сообщал Колвину информацию, представлявшую военную тайну, такую, как данные о наличии резервистов и видов сырья, состоянии западных укреплений и т. д. Нацисты всего лишь блефуют — этот вывод он непрестанно внушал британцам^[185].

В своих утверждениях он даже не был совсем неправ. Немецкая сторона, разумеется, блефовала, но это-то как раз доказывает ее нежелание прибегать к военным акциям. Для успешного обмана нужно, однако, чтобы никакой «крот», как называют тайных осведомителей в шпионских кругах, не раскрыл карты противнику. Но именно этим и занимался Клейст-Шменцин в согласии с Вайцзеккером, Беком и другими.

18 августа он уверял Ванситтарта, что Гитлер стремится развязать войну, разве только «Англия остановит его». Дата уже являлась будто бы назначенной. Действительно, Чемберлен, проинформированный лордом Ллойдом, который, в свою очередь, получил эти сведения от некоего друга из армейских кругов, полагал, что знает мнимую дату. 19 августа Клейст-Шменцин встречался с Черчиллем, ему он обещал в течение 48 часов установить с помощью генералов новую форму правления, вероятно, «монархическую». «Гитлер хотел бы войны (…).» Черчилль намекнул на уступки в колониальном вопросе и в вопросах экономических отношений. В ответ Клейст-Шменцин заявил, что «его друзья думают не столько о колониях, сколько о польском коридоре, который очень близок их сердцу». Он получил отповедь Черчилля: «Германия официально отказалась от вопроса о коридоре, отсюда, пожалуй, обсуждать его является неподходящим моментом»^[186].

Черчилль и Ванситтарт были также и в 1938 году наиболее радикальными представителями германофобской политики в Великобритании. В политических кругах Германии это не являлось тайной. Можно предполагать это знание у государственного секретаря в Министерстве иностранных дел, у шефа Генерального штаба армии и у главы абвера Канариса, но также и люди, подобные Клейсту-Шменцину, заговорщиками влезавшие в политику, должны были раздобыть себе данную информацию. Все эти господа испытали в Первую мировую войну, что для Англии речь шла не об «освобождении» бедных немцев от злого императора, но о том, чтобы сокрушить мощь рейха.

Вновь возникает, как часто бывает в истории, классическая «проблема Кориолана». Кориолан, патриций и замечательный защитник Рима против соседних вольсков, переметнувшись в ходе «войны сословий» между патрициями и плебеями, следовательно, по внутриполитическим причинам, к враждебным вольскам, повел их против своего родного города. Согласно преданию, родные мать и жена уговорили его к отходу. Это, в свою очередь, привело к тому, что вольски расправились с ним как с изменником. В нашем случае вопрос ставится следующим образом: вправе ли я по внутриполитическим причинам, иными словами, чтобы освободиться от диктатора, побуждать заклятых врагов моей страны к войне против нее, когда для заговорщиков, конечно, не без риска для собственной жизни, вполне имеется возможность физически устранить этого диктатора?^[187] Вероятно, выражение здесь решительного сожаления о том, что покушение на Гитлера не удалось, из моих уст прозвучит неожиданно, так как возможные последствия для нашей семьи явились бы, мягко говоря, по-настоящему «неприятными», — но скольких бед не пришлось бы испытать немецкому народу!

Когда конспирация наряду с обещанием путча потребовала возврата коридора, она видела в этом все же, очевидно, национальное ходатайство. Ее требование, квазивознаграждение за обещанный путч, идет намного дальше предложения Польше, сделанного позднее Гитлером: тот был готов удовольствоваться Данцигом и экстерриториальным доступом к Восточной Пруссии в обмен, заметьте, на гарантию существующих польских границ, стало быть, и коридора!

Интересно замечание Колвина: Хендерсон, после визита Клейста в Лондон, на совещании с Чемберленом, Галифаксом, Саймоном, Ванситтартом и Уилсоном «настоятельно» подчеркивал, «что было бы бессмысленно надеяться на какую-либо внутреннюю оппозицию против Гитлера»^[188]. Посол в Берлине, очевидно, знал, с кем имеет дело.

Однако важнейшую активность в смысле оказания влияния на британское правительство с тем, чтобы в переговорах с правительством рейха о будущем судетских немцев оно проявляло неуступчивость и не шло на компромисс, развил Вайцзеккер. В случае Клейста-Шменцина речь шла, с британской точки зрения, о безызвестном померанском землевладельце. Правда, Черчилль дал ему при посещении письмо, он должен был показывать его всем тем персонам в Германии, на кого можно было рассчитывать. В нем высказывался интерес Великобритании к действиям заговорщиков. Это письмо было найдено у Клейста после 20 июля 1944 года, что и повело к его осуждению по обвинению в измене родине. Кербер, уволенный на пенсию офицер, причислялся к «реакционным» кругам. Акции Вайцзеккера, все-таки второго по рангу немецкого чиновника во внешнеполитическом ведомстве, производили, напротив, совершенно иной эффект.

7 сентября 1938 года, следовательно, в то время, когда приближался судетский кризис, Вайцзеккер через Тео Кордта, германского поверенного в делах в Лондоне, направил британскому министру иностранных дел Галифаксу тайное послание от имени немецкой конспирации. Двоюродная сестра братьев Кордт (Эрих Кордт руководил министерским офисом отца), Сюзанне Зимонис, выучила меморандум наизусть и познакомила с ним Тео Кордта во время путешествия в Лондон. Ночью 7 сентября Кордт, войдя в дом номер 10 на Downing Street с черного хода, представил его Галифаксу.

С порога Кордт заявил, он прибыл не в качестве «германского поверенного в делах», а как представитель конспирации. В переданном Галифаксу послании утверждается, что Гитлер якобы планирует агрессию против Чехословакии. Вайцзеккер говорит от имени политических и военных кругов, самым решительным образом возражающих против этой политики. Он просит о заявлении британского правительства, оно «может быть недвусмысленным и достаточно твердым для той цели, которую мы имеем в виду». Дальше Вайцзеккер заявляет, война непопулярна в немецком общественном мнении. После того как Вайцзеккер еще и возлагает на кайзеровское германское правительство вину за развязывание Первой мировой войны, следует решающий пассаж^[189]:

Если испрашиваемое заявление будет сделано, высшее офицерство армии готово выступить с оружием против политики Гитлера. Дипломатическое поражение означало бы очень серьезный урон для Гитлера в Германии и привело бы фактически к концу национал-социалистического режима.

Другими словами, Вайцзеккер обещает британцам путч, если они заведут себя резким заявлением в патовую ситуацию, из которой им не выйти без тяжелейшей потери престижа. Это означало, они должны были, возможно, воевать! Именно этого и добивалась конспирация. В то время как Гитлер разыгрывал переговорный покер, земляки-заговорщики, чтобы вызвать «showdown», сообщали его карты противнику, представляя их, сверх того, худшими, чем они и без того уже были. Один из заговорщиков, когда распространится новость, что Мюнхенское соглашение мирным путем избавило 3,2 млн судетских немцев от чешского господства и влило их в состав рейха, разочарованно заявит: это-де «не лучшее решение». «Лучше» была бы война!^[190]

Неудивительно, что британское правительство не решалось пойти навстречу желаниям конспирации. Великобритания еще отставала по вооружениям, хотя время постепенно начинало работать на нее. Выигрыш времени оправдался бы и на дипломатическом поле. Рузвельту требовалось время, чтобы подготовить американскую общественность к интервенциям в Европе и Азии. «Сгиб» оси в ее римском конце также нельзя было осуществить со дня на день. Однако решающим пунктом являлось все же вооружение. Великобритания должна была считаться с вероятностью, что ей придется действительно вести войну против рейха, в том случае, если конспирация не сдержит своего обещания переворота. Общеизвестно, что она, не предприняв попытки путча в начале польской кампании годом позже, и в самом деле обещанного не выполнила.

Еще имелись в Великобритании два течения; одно хотело договориться, в конечном счете, с Германией в правильном понимании того, что возобновление конфронтации означало бы конец империи. К этому направлению можно, вероятно, отнести британского посла в Берлине Хендерсона, хотя он и представлял всегда лояльно политику своего правительства. Выразителями другого направления, теми, кто, как жестко сформулировал Черчилль, хотели видеть вновь уничтоженной слишком усиливающуюся Германию, были Уинстон Черчилль, Роберт Ванситтарт, Альфред Дафф Купер, Энтони Иден, лорд Ллойд и другие. В тот момент, то есть из-за судетского кризиса, рисковать войной не захотели, возможно, желали и основательно проверить, что в действительности скрывается за сенсационным предложением высших немецких государственных чиновников. После подписания Мюнхенского соглашения министр иностранных дел Галифакс объяснил Тео Кордту, немецкому дипломату, передавшему ему под покровом ночи с черного хода послание Вайцзеккера:

«Мы не были в состоянии заплатить за Вашу откровенность с нами той же монетой. В то время, когда Вы передали нам Ваше послание, мы уже обдумывали отсылку Чемберлена в Германию»^[191].

Выбор Польши

О «польском коридоре» у нас в Ильфельде существовали несколько туманные представления, речь велась больше о по-настоящему эффективном статуте меньшинств, чем о радикальных решениях. Нами совершенно осознавалась противоположность между Польшей и русскими, и сенсационный немецко-польский пакт о ненападении 1934 года был для меня, естественно, в то время чрезвычайно актуален. Однако мы знали, что Польша после мировой войны уже в начале 1920-х годов выслала всех немцев, не желавших оптировать за Польшу. Это было первое массовое изгнание немцев из Польши. Германское предложение Польше, гарантировать всю польскую государственную область, включая «коридор», в обмен на воссоединение Данцига с рейхом и экстерриториальные железную дорогу и автобан через коридор, являлось далеко идущим и понятным лишь в рамках антисоветской политики рейха. Вполне позволительно утверждать, что большинство немецкого народа в то время считало пограничное урегулирование с Польшей недолговечным. Ни один немецкий политик не смог бы отважиться на предложение полякам гарантии коридора, ни один, кроме… Гитлера!

Однако не будем забегать вперед, изложу по порядку. Решение судетского вопроса значительно смягчило стратегическую и политическую опасность чехословацкой позиции вблизи центра территории немецкого государства. Угроза заключалась не только в географическом положении Чехословакии, но и в политических возможностях германофобского чешского правительства, которое, через союзные обязательства, могло, как к тому стремился Бенеш, спровоцировать выступление Великобритании, Франции и России против рейха. Чехословакия, однако, продолжала существовать, хотя и в урезанном виде, располагая по-прежнему хорошо вооруженной армией.

1938 год привел к значительному усилению немецкой позиции. Германская дилемма могла считаться почти разрешенной. Если бы удалось освободить отношение к восточному соседу, Польше, от всех двусмысленностей и возможных спорных пунктов, позиция Германии была бы гарантирована. Польша являлась последним камнем в стене, которую Гитлер хотел соорудить в Восточной Европе против большевистской России. Однако она представляла из себя очаг волнений. Польская республика в предшествующие годы оставалась неизменно активной. Сначала, во время ремилитаризации Рейнской области, она обдумывала нападение на Германию, присоединение Австрии к рейху было использовано ею для принуждения Литвы признать аннексию Вильно 1920 года отныне также и формально, во время «судетского кризиса», она неплохо поживилась за счет чехословацкой территории, отторгнув так называемую «Тешинскую область». Британские газеты в то время открыто писали об «ограблении трупа». Со стороны Германии никаких возражений не последовало; в отношения между Польшей и Чехословакией, так же, как это сделали и другие державы Мюнхенского соглашения, вмешиваться не стали. Однако, по моим воспоминаниям, поляки, заняв Тешинскую область, и там начали притеснять немецкое население.

Несмотря ни на что, Гитлер и далее последовательно проводил свою антибольшевистскую политику, все еще — невзирая на опыт 1938 года — ориентированную прозападно. Гитлер видел в Польше «прирожденного» союзника против Советской России. Традиционно хорошие отношения между Польшей и Францией, согласно германской точке зрения, не представляли преграды для заключения с Польшей принципиального соглашения. Наоборот, договор с Польшей мог бы, возможно, открыть перспективу заключения основополагающих соглашений по Европе с обеими западными державами или получения желанной подстраховки против Советского Союза. Чтобы выиграть Польшу, Гитлер был готов к самым великодушным решениям в польских интересах. Он проявлял по отношению к Польше предупредительность, которая привела бы к свержению любого Веймарского правительства, если бы оно только планировало нечто подобное. Штреземанн заявил 18 мая 1925 года в рейхстаге:

«Нет никого в Германии, кто мог бы признать, что проведенная в очевидном противоречии с правом народов на самоопределение граница является вовек неизменным фактом на Востоке. Поэтому для Германии немыслимо никакое урегулирование вопроса безопасности, которое заключало бы в себе повторное признание этой границы».

Штреземанн писал наследному принцу 7 сентября 1925 года:

«Одной из моих важнейших задач является коррекция восточных границ: возвращение Данцига, польского коридора и исправление границы в Верхней Силезии»^[192].

24 октября 1938 года, в день, когда отец провел первую беседу с польским послом Липским, началась фаза мировой политики, в своей драматичности и трагизме приведшая к редкому в истории сгущению событий. Предложения, сделанные им полякам, должны были по образцу германо-итальянского соглашения (Южный Тироль остается итальянским, в обмен Италия признает аншлюс Австрии) расчистить путь к союзу. В дальнейшем изложение переговоров отца с польским послом Липским приводится по записям, которые отец диктовал тогдашнему докладывающему советнику миссии Хевелю^[193]:

«Адольф Гитлер хотел окончательно разъясниться с Польшей и поручил мне уже в октябре 1938 года провести переговоры с польским послом об урегулировании нерешенных вопросов между Германией и Польшей.

Затем я пригласил польского посла в Берхтесгаден, где 24 октября 1938 года между нами состоялся первый обмен мнениями по Данцигу и комплексу коридора. (…)

Я сказал польскому послу, что пора урегулировать все существующие пункты трения между Германией и Польшей, увенчав работу по поиску взаимопонимания, начатую маршалом Пилсудским и фюрером. Я привлек пример наших отношений с Италией. В этом случае фюрер, руководствуясь глубоким пониманием необходимости полного урегулирования, раз и навсегда отказался от Южного Тироля. Подобное соглашение так же и с Польшей и для Польши является желанным и находилось бы в русле нашей политики по поддержанию хороших отношений со всеми соседями. Я упомянул в этой связи о возможности, что сверх немецкого отказа от Эльзас-Лотарингии также и с Францией могут быть достигнуты более ясные соглашения. (…)

Я кратко изложил Липскому свои соображения о том, как я представляю решение в общих чертах:

1) Вольный город Данциг возвращается в Германский рейх. Данциг является немецким — он всегда был немецким и останется немецким.

2) По коридору будут проложены принадлежащий Германии экстерриториальный имперский автобан и, также экстерриториальная, многоколейная железная дорога.

3) Польша получает в области Данцига также экстерриториальную дорогу или автобан и железную дорогу, и вольную гавань.

4) Польша получает гарантию сбыта своих товаров в области Данцига.

5) Обе нации признают свои общие границы, возможно прийти к гарантии территорий.

6) Германо-польский договор продлевается на 25 лет.

Обе страны вводят в договор статью о консультациях.

Липский вел себя сдержанно и ответил, что он обязан, естественно, сначала доложить господину Беку, высказался, однако, что Данциг ни в коем случае не продукт Версаля, как, например, Саарская область. Нужно проследить историю возникновения Данцига, чтобы прийти к правильной установке.

Я попросил польского посла не давать мне теперь ответа на мои инициативы, а сообщить их как можно скорее господину Беку. Я указал Липскому: не стоит упускать из виду, что и для фюрера окончательный отказ от коридора внутриполитически является нелегким, нужно думать нестандартно, как бы там ни было, а Данциг стал немецким и останется им. В ходе беседы я пригласил польского министра иностранных дел Бека к пока еще не установленному сроку».

Липский реагировал сдержанно, его также определенно попросили обдумать дело и получить указания. В конце концов, речь шла о решениях большого значения. 19 ноября 1938 года произошел второй разговор между отцом и Липским, получившим тем временем в Варшаве указания от польского министра иностранных дел Бека:

«Затем Липский зачитал с листка часть своих инструкций: “Министр иностранных дел Бек придерживался мнения, что германо-польские отношения выдержали, в целом, проверку временем. В ходе чешского кризиса было продемонстрировано, что немецко-польские отношения построены на долговременной основе. Министр иностранных дел Бек полагает, что польская политика при получении Судетской области пошла на пользу Германии и существенно способствовала тому, чтобы этот вопрос был приведен к легкому решению в немецких интересах. Польское правительство в эти кризисные дни оставило без внимания песни сирен, звучавшие с определенной стороны”. (Это верно, так как Польша имела территориальные претензии к Чехословакии. В остальном польская сдержанность была вызвана английской попыткой включить Россию в переговоры в Мюнхене.)

Я ответил господину Липскому, что также и, по моему мнению, немецко-польское соглашение оказалось совершенно неуязвимым. Действия фюрера против Чехословакии дали Польше возможность приобрести Тешинскую область и удовлетворить ряд иных желаний в отношении границ. Впрочем, я согласен с ним, что также и польская позиция облегчила дело для Германии.

Тогда Липский пустился в многословные рассуждения, доказывая важность и значение Данцига в качестве вольного города. Также и по внутриполитическим причинам министру иностранных дел Беку трудно согласиться с присоединением Данцига к рейху. Нынче Бек обдумал, каким образом можно устранить раз и навсегда все трения, которые, возможно, возникнут между Германией и Польшей из-за Данцига. Он полагает, что можно заменить статус Данцига как города под протекторатом Лиги Наций германо-польским договором, которым будут урегулированы все вопросы по Данцигу. Основой для этого договора, по мысли Бека, явилось бы признание Данцига в один прекрасный день чисто немецким городом со всеми вытекающими отсюда правами, с другой стороны, при одновременной гарантии всех экономических прав Польши и польского меньшинства, причем характер Данцига как вольного города и таможенный союз с Польшей были бы сохранены.

Я ответил господину Липскому, что сожалею о позиции министра иностранных дел Бека. Инициатива созвучного веку решения немецко-польской проблемы, при котором Данциг должен перейти к Германии, может, пожалуй, повлечь за собой внутриполитическое бремя для господина Бека, однако, с другой стороны, не стоит не осознавать, что также и фюреру будет нелегко оправдать гарантию польского коридора перед немецким народом. Моя инициатива основывалась на представлении о постановке немецко-польских отношений на долговременную основу и устранении всех лишь только мыслимых пунктов трения. У меня не было намерения провести незначительную дипломатическую беседу. Как Липский и сам может заключить по речам фюрера, тот рассматривает немецко-польский вопрос неизменно с позиции высокой стратегии. Перед международной прессой я еще совсем недавно в его присутствии указал на то, что добрые немецко-польские отношения принадлежат к основам германской внешней политики.

Липский поблагодарил за разъяснения и вернулся к предложению двустороннего договора по Данцигу. Я объяснил ему, что не смогу занять в заключение определенной позиции, к тому же предложение кажется мне не так легко реализуемым, и спросил со своей стороны, как Бек относится к вопросу экстерриториального автобана и двухколейной железной дороги по коридору. Липский не смог по этому вопросу представить официальную позицию. Лично он полагал, что такое желание, вероятно, не должно упасть на бесплодную почву и что в этом направлении, пожалуй, найдутся возможности решения.

Кратко упомянув Липскому о совсем недавно выпущенных польских почтовых марках, предназначавшихся для обращения в Данциге и представлявших Данциг в какой-то мере в качестве польского города, я заявил в заключение:

«По моему мнению, стоило бы приложить усилие вновь серьезно обдумать немецкие предложения по совокупности взаимоотношений. Желательно, разумеется, достичь для обеих сторон долговременного решения и прийти к подлинной стабилизации. Понятно, это не могло бы произойти со дня на день. Когда господин Бек спокойно обдумает наши инициативы, он отнесется к ним, вероятно, все же положительно».

Польское правительство, очевидно, больше не придавало важного значения признанию существующих немецко-польских границ, которого добивалось годами. Липский этот аспект немецкого предложения не упомянул ни словом. Сверх того, отец обещал в перспективе «гарантию территорий», гарантию, которая считалась бы для Польши также и по отношению к Советскому Союзу. Рейх не смог бы примириться с агрессией Советского Союза против Польши.

Насколько серьезно относились в Берлине к предложениям, сделанным Польше, видно по приглашению министра иностранных дел Бека в Берхтесгаден или Мюнхен для встречи с Гитлером. В своем наследии отец оставил обобщенное изложение переговоров, состоявшихся между Гитлером и Беком 5 января на Оберзальцберге и между отцом и Беком 6 января 1939 года в Мюнхене:

«Продолжение переговоров произошло во время визита в Германию, нанесенного министром иностранных дел Беком в ответ на мое приглашение в начале января 1939 года. Сперва, 5 января, состоялся продолжительный обмен мнениями между Адольфом Гитлером и Беком в Берхтесгадене. В заключение я провел беседу с польским министром иностранных дел в Мюнхене. Результат переговоров не слишком обнадеживал. Все же Бек не высказался абсолютно негативно. Он заявил мне, что проблема очень трудна, что он, однако, хотел бы повлиять на членов его правительства, с тем чтобы прийти к какому-то решению. Надежда, таким образом, оставалась, и я был приглашен Беком нанести визит в Варшаву, состоявшийся несколькими неделями позже, 25 января 1939 года. Также и в разговоре в Варшаве переговоры реально не продвинулись вперед: Бек ограничился тем, что вновь и вновь объяснял мне существовавшие для него трудности. Я указал еще раз на невозможное положение немецкой этнической группы в Польше и на коридор как ущемляющее достоинство Германии состояние. Бек обещал пойти навстречу в вопросе о народности и пожелал подвергнуть другие темы «последующей проверке».

В заключение нашего Варшавского совещания я пригласил польского министра иностранных дел нанести официальный визит в Берлин. 21 марта я повторил послу Липскому это приглашение, дав ему при этом снова понять, что фюрер готов предоставить Польше гарантию границ после урегулирования вопроса о Данциге и автобане. Я подчеркнул, что никакое предыдущее немецкое правительство не могло предложить такой гарантии. Однако Бек отправился не в Берлин, а в Лондон…»^[194]

Гитлер довел до сведения мировой общественности свои предложения Польше в известной речи в рейхстаге от 28 апреля 1939 года, выразив недвусмысленное сожаление о том, что они — «по непонятным для него причинам» — были отклонены польским правительством. Он дополнил предложение еще и готовностью гарантировать совместно с Польшей и Венгрией новое словацкое государство, что, по его словам, «на практике» означало бы «отказ от любого немецкого доминирующего положения в этом районе».

Уже 4 мая 1939 года Хендерсон, британский посол в Берлине, в письме министру иностранных дел Галифаксу высказался по поводу отклоненного предложения Гитлера Польше:

«Британское посольство, 4 мая 1939 года

Глубокоуважаемый господин государственный секретарь,

(…)

Что касается непосредственного вопроса, то немецкое дело вновь далеко от того, чтобы быть неоправданным или аморальным. Если бы беспристрастный марсианин должен был выступить в роли арбитра, то я не могу поверить, что он вынесет другой приговор, чем тот, что более или менее соответствует предложению Гитлера. Рассчитывал ли он на то, что оно будет отвергнуто?

Моим тезисом неизменно являлось, что Германия никогда не успокоится — (…) — пока не будут выполнены ее (в глазах Германии) законные требования. Вопрос коридора и Данцига являлся, вместе с проблемой Мемеля, одним из таковых (…). Не стоит упускать из виду, что Данциг и коридор были большим вопросом еще до 1933 года. Одним из самых непопулярных действий Гитлера являлось соглашение с Пилсудским в 1934 году. (…) Сегодня умеренные немцы, будучи против мировой войны, поддерживают его предложение Польше (…). По свидетельству моего бельгийского коллеги, почти все дипломатические представители здесь рассматривают немецкое предложение в качестве неожиданно выгодного. Голландский посланник, американский поверенный в делах и мой южноафриканский коллега высказались в разговоре со мной в этом смысле. Отсюда я спрашиваю себя, стоит ли нам приступать к борьбе против Германии на основе вопроса, в отношении которого мир не имеет единого мнения об аморальности немецких требований? Будет ли и наша империя едина в этом вопросе? Естественно, лежащий в основе военный мотив будет представлять из себя нечто более глубокое и важное, чем Данциг^[195]. (…) Однако даже в этих обстоятельствах мне страшно при мысли, что Данциг может быть только предлогом, и еще больше мне страшно при мысли, что наша судьба лежит в руках поляков. Они, несомненно, героические, но также и дурноватые, и спросите любого, кто их знает, можно ли им доверять. Бек даже не повел в Лондоне корректную игру в отношении немецкого предложения. Вчера Риббентроп спросил меня, проинформировал ли Бек правительство Его Величества в Лондоне о немецком предложении. Мне пришлось вынужденно ответить, что я — честно говоря — этого не знаю, в ответ Риббентроп заявил, что из его информации из Лондона следует, что Бек этого не сделал (…).

Немецкий народ устал от приключений, но Польша и коридор с призраком «окружения» и «Советская Россия» на заднем плане являются военным кличем, имеющим куда больше шансов, чем какой-либо иной, сплотить всю нацию(…)»^[196].

Позволительно спросить, почему, собственно, британское правительство и, первым делом, американский президент Рузвельт не дали польскому правительству безотлагательный совет принять немецкое предложение. Рейх был бы, тем самым, фиксирован в его существующих границах. Из письма следует, что Хендерсона «страшит» война. Он знает, что Данциг — это только «предлог»; в основе мотивов для развязывания войны находится нечто «более глубокое и более важное», чем сам по себе «Данциг». Здесь Хендерсон демаскирует истинную тенденцию, лежащую в основе британской политики: решающим для Великобритании — как и в 1914 году — является разрушение доминирующей позиции рейха в Центральной Европе. Само же немецкое дело он считает expressis verbis («оправданным и моральным»).

Хендерсон, по видимости, против войны с Германией. Я напомню о вышеприведенном посольском отчете (отчет о коронации) моего отца, где он упоминает конфиденциальную информацию о том, что Хендерсон был «не слишком обнадежен» на первом совещании в Foreign Office перед вступлением в должность в Берлине. Это не удивляет, так как инструкции относительно задания, которое его ожидало, давал, несомненно, Ванситтарт.

Из беседы между отцом и Липским 21 марта 1939 года Бек отмечает среди прочего:

«…Риббентроп говорил обо всех вопросах, поднятых германской стороной с 24 октября 1938 года: вопрос большого польско-немецкого соглашения, то же антирусского сотрудничества, угроза возвращения Германии к политике Рапалло (…)»^[197].

Бек подтверждает антибольшевистские целевые установки немецкой политики. Однако его последнее заявление не поддается проверке. Немногое говорит в пользу того, что отец в то время мог «угрожать» Польше возвратом к «политике Рапалло». Так далеко дело еще не зашло, но он уже обдумывал его. В этой связи представляет интерес сообщение тогдашнего посланника Карла Юлиуса Шнурре. Являясь главой торгово-политического отдела Министерства иностранных дел, Шнурре вел, в том числе, торговые переговоры с Советским Союзом, никогда не прерывавшиеся совсем. Он пишет:

«Недели, последовавшие за окончанием Мюнхенской конференции, ознаменовались интенсификацией переговоров с тогдашним главой советского торгового представительства Скосыревым о новом кредитном соглашении на 200 млн рейхсмарок сроком на шесть лет. Договор должен был заключаться с условием поставки стратегического сырья на  3/4 суммы.

Эти усилия поддерживались демаршем тогдашнего посла Мерекалова, появившегося со Скосыревым в Министерстве иностранных дел и заявившего о готовности его правительства вести переговоры на этой основе.

В качестве места ведения переговоров Мерекалов предлагал Москву. С немецкой стороны существовала живая заинтересованность в поставках стратегических видов сырья, однако в то время боялись начинать переговоры о масштабном торговом договоре с Советским Союзом. Вместо этого меня вызвал к себе Риббентроп и спросил, не могу ли я поехать в Москву навестить моего приятеля-посла графа фон дер Шуленбурга и попутно переговорить с народным комиссаром Микояном о начале экономических переговоров. Я ответил Риббентропу, что это возможно, так как я поддерживаю с Микояном постоянную связь через торгпредство, тем более что у меня имеется договоренность о встрече с польским правительственным комитетом в Варшаве в середине января 1939 года, оттуда я смогу, не привлекая внимания, поехать дальше в Москву. Итак, я получил соответствующее задание Риббентропа и согласовал через советника посольства в Москве Хильгера 31 января 1939 года как дату встречи с Микояном.

Я договорился с графом фон дер Шуленбургом, находившимся в это время в Берлине, поехать вместе с ним из Варшавы в Москву. Так, я отправился в середине января в поездку сначала в Варшаву для разговоров с польским правительственным комитетом. В то же самое время, однако, Риббентроп обсуждал в Варшаве с польским министром иностранных дел, полковником Беком, вопрос о коридоре и о Данциге и о позиции Польши по отношению к Советскому Союзу. К несчастью, благодаря утечке информации, вероятно, с польской стороны, сообщение о моей готовящейся поездке попало в западную прессу. Daily Mail и ряд французских и польских листков привели — поданные как сенсация — сообщения о большой германской делегации под моим руководством, якобы направляющейся в Москву на экономические переговоры. В западной прессе появилась масса карикатур на тему этой поездки. Известный западный зловещий призрак нового германо-русского Рапалльского договора был расписан всеми цветами.

Риббентроп был шокирован и воспринял публикации как помеху его переговорам с полковником Беком. Я получил от него указание прервать поездку и немедленно возвратиться в Берлин. Мои возражения: у меня уже имеется все же твердая договоренность с Микояном, ни в коей мере не повлияли на приказание прервать поездку в Москву. Я уведомил Хильгера и отказался от встречи с Микояном 31 января 1939 года. Я возвратился в Берлин, и граф фон дер Шуленбург, с которым мы должны были ехать вместе от Варшавы, отправился в Москву один»^[198].

Каким представлялось мировое политическое положение после Мюнхена немецкой стороне и на какие надежды на успех рассчитывало немецкое правительство в отношении приема его предложений Польшей?

Польский министр иностранных дел Бек якобы заявил в январе 1935 года в Женеве французскому министру иностранных дел Лавалю:

«История учит нас: во-первых, самая большая катастрофа, чьей жертвой пала наша нация, была результатом совместной деятельности двух стран (— Германия и Россия —), и, во-вторых, что в этой отчаянной ситуации ни одна держава в мире не была готова выступить в нашу поддержку»^[199].

Урок, который должны были бы вывести из этого опыта и он, и его ментор Пилсудский, состоял в очевидном и верном заключении, что на западные державы в сомнительном случае не было никакой возможности положиться. Польша, использовав момент слабости обоих больших соседей, в 1917–1918 годы отхватила здоровые куски соседних государств. Особой благодарности за это, как и обычно в политике, не ощущалось, хотя Польша и была обязана своим возрождением кайзеровской германской политике, желавшей соорудить буфер между Германией и гигантской империей на востоке и предававшейся, кроме того, иллюзии, что сможет рассчитывать в этом отношении на польскую поддержку. Тем самым, проблема «центрального промежуточного положения», которую этой стране было скорее еще труднее решить, чем находящемуся в схожем положении Германскому рейху, существовала и для Польши. Польша не была даже приблизительно в состоянии выставить сравнимую с рейхом военную силу для защиты своего существования между двумя могущественными соседями — а именно Германией и Россией.

В этом трудном положении Польша выбрала, однако, не одно из соседних государств, а опиралась на союз с Францией. Со стороны Германии Польша после Версаля вначале ничего не должна была опасаться; наоборот, время от времени она носилась с мыслями вынудить от беззащитного рейха дальнейшие уступки территории. По отношению к Советскому Союзу она стремилась защититься договорами о ненападении, после того, как вторжение Пилсудского на Украину не привело к желаемому успеху, и мирным договором в Риге был скреплен компромисс, не оправдавший польских надежд.

Возрождение Германского рейха постепенно привело к коренному изменению этих основ польской внешней политики! Еще в 1936 году польское правительство зондировало в Париже в отношении совместного выступления против Германии по поводу восстановления полного немецкого суверенитета в до тех пор демилитаризованной Рейнской области. Гитлер за эти соображения на поляков не обиделся. По свидетельству очевидца, он высказался следующим образом:

«Для Бека мосты через Рейн были еще важнее, чем для французов, так как тот, кому из Франции надо оказать скорую военную помощь полякам, должен быстро переправиться через Рейн. Только идиот может ужасаться или ощущать себя оскорбленным тем, что польский генеральный штаб ничего не желал более страстно, как того, чтобы мосты через Рейн остались в руках французского союзника»^[200].

Своей аннексией Тешинской области во время судетского кризиса страна не приобрела особой популярности в общественном мнении Великобритании. С немецкой точки зрения многое говорило в пользу того, что под влиянием изменения баланса сил в Центральной и, вследствие этого, в Восточной Европе Польша отойдет от «балансирования» и будет оптировать. Так как комиссар Лиги Наций Буркхардт полагал, что поляки боялись русских больше, чем немцев, в Берлине вычислили шанс договориться с поляками. Выторговать за объединение с рейхом Данцига, который, как уже говорилось, и без того управлялся национал-социалистами, и экстерриториальную связь между обеими частями Германского рейха гарантию польских границ — не только коридора, но и Верхне-Силезского промышленного района — должно было бы быть чрезвычайно привлекательно для Польши. Не стоит в этой связи упускать из виду, что фактически вместе с этим была бы дана также и гарантия польской восточной границы против советской агрессии, так как, согласно положению вещей, Гитлер не смог бы примириться с выступлением России против Польши.

Германская политика являлась по-прежнему последовательной. Исходный пункт — создание оборонительного рубежа против большевистского Советского государства и усилия относительно подстраховки на Западе, то есть со стороны Англии и Франции, по крайней мере, в смысле политического нейтралитета; другими словами, «свобода рук» в Восточной Европе, то есть допущение восточноевропейского антибольшевистского блока под германским руководством.

Мы показали, что немецкой политике, ввиду отказа Великобритании и Франции принципиально договориться с Германией в ее позиции в Центральной Европе, ничего не оставалось, как скорейшим образом укрепить сначала эту позицию в надежде встретить у обоих западных правительств, в конечном итоге, понимание необходимости и естественности немецкого влияния в Восточной Европе.

Эта надежда была обоснованна, как показывает, например, один интересный английский документ. Речь идет о письме британского министра иностранных дел Галифакса британскому послу в Париже сэру Эрику Фиппсу, датированном 1 ноября 1938 года^[201]. В дальнейшем я приведу перевод этого письма, которое с полным правом можно рассматривать как меморандум для будущей британской политики, в виде выдержки:

«Дорогой Фиппс,

В Вашей телеграмме номер 1120 от 4 октября Вы упоминаете иногда выражаемую точку зрения, французское правительство может, поддавшись вызванному немецкими происками искушению, дистанцироваться от правительства Его Величества. Так же, как и Вы, я никогда не относился с большим доверием к этой теории, так как она, по моему мнению, недостаточно учитывает фундаментальные факты немецко-французских отношений.

Положение, как я его вижу, является примерно следующим: мир в Европе не будет гарантирован до тех пор, пока не будет достигнуто подлинное соглашение между Германией, Великобританией и Францией.

Одна из основных трудностей в прошлом заключалась в нереалистичной позиции, занятой Францией в Центральной и Восточной Европе. Франция желает, опираясь на свои блоки, оказывать большое влияние на политику центральноевропейских государств, однако из-за возрастания немецкой мощи и пренебрежения собственными усилиями по обороне не может исходить из того, что ей удастся и далее поддерживать эти требования. Одновременно факт этих французских требований вызывает в Германии постоянное раздражение. Немецко-французские отношения после заключения Мюнхенского соглашения, означающего радикальное изменение французской политики в Центральной Европе, должны будут строиться заново.

Отныне мы должны считаться с доминирующим положением Германии в Центральной Европе. Между прочим, я всегда полагал, что когда Германия снова достигнет однажды своей нормальной мощи, это доминирующее положение по географическим и экономическим причинам невозможно будет предотвратить.

В этих обстоятельствах, как представляется мне, Великобритания и Франция должны поддерживать свое преобладание в Западной Европе, располагая военной силой в объеме, который сведет любое нападение на них к игре ва-банк. Сверх того, они должны твердой рукой удерживать свои позиции в Средиземном море и на Ближнем Востоке. То же самое справедливо и для их колониальных империй. Их связи с США должны поддерживаться насколько вообще возможно прочными.

Важнейший урок, который мы должны извлечь из кризиса, заключается в неразумии проведения внешней политики на основе недостаточной военной мощи. В своем письме Вам от 28 октября я затронул наши усилия по ликвидации пробелов в нашей обороне и значение, которое мы придаем соответствующим усилиям Франции. Можно принять немецкую экспансию в Центральной Европе, по моему мнению, являющуюся нормальным и естественным процессом, однако мы должны быть в состоянии воспротивиться немецкой экспансии в Западной Европе, если мы не хотим попасть в угрожающее положение. Было бы фатально, если бы мы вновь попались с недостаточной военной мощью.

С другой стороны, у меня нет возражений, при непременном условии, что представленная концепция («lay-out») ясна и необходимость достаточной военной мощи принимается, против прямых немецко-французских переговоров, которые разрядили бы атмосферу. (…)

Непосредственное будущее неизбежно станет временем более или менее болезненного приспособления к новым реальностям в Европе. В то время как я заключаю, что мы увидим консолидацию позиции Германии в Центральной Европе, а Великобритания и Франция будут делать то же самое в Западной Европе, на Средиземном море и за океаном, некоторые факторы остаются неясными. Какую роль будут играть Польша и Россия? Если Польша Бека, как я предполагаю, никогда не сможет объединиться с Россией и если Франция, после того, как раз обожглась в Чехословакии, ослабит союз с Польшей, то последняя может, вероятно, все в большей степени попадать в немецкую сферу влияния. С другой стороны, Советская Россия, пока живет Гитлер, едва ли может стать союзником Германии, хотя и имеются совершенно очевидные экономические причины для того, чтобы свести их. Россия могла бы решиться на изоляцию или же она может предпочесть через русско-французский союз остаться в связи с западными державами.

Существует еще проблема возможной немецкой экспансии на Украину. При условии, что Франция, я надеюсь, сохранит себя и нас от того, чтобы дать себя впутать Россией в войну с Германией, я не решаюсь советовать французскому правительству расторгнуть пакт с Советской Россией, так как будущее слишком неопределенно. (…)

Наконец, я надеюсь, что вступление в силу британско-итальянского соглашения улучшит наши отношения с Италией и что французам, возможно, удастся достичь того же самого. Хотя мы и не можем надеяться, что переманим Италию от оси, мы все же полагаем, что соглашение увеличит свободу действий Муссолини и сделает его меньше зависимым от Гитлера, чтобы он снова смог взяться за свою классическую роль — балансирование между Германией и западными державами. (…)»

Данный, как его именует Галифакс в письме к Фиппсу, британскому послу в Париже, «lay-out» возможной британской политики, соответствует в значительной степени немецкой концепции политического преобразования Восточной Европы, в конце 1938 года становившейся, казалось, реальностью. Галифакс исходит из однозначного отделения интересов в Западной Европе. Оно было признано со стороны Германии формальным отказом от Эльзас-Лотарингии и уже в качестве предварительной работы признанием британского преимущества на море. Он исходит из соответствующих позиций Англии и Франции в Средиземном море и на Ближнем Востоке. Стоит вспомнить в этом месте сомнения отца в отношении немецкой интервенции в пользу Франко в Испании^[202]. Следует, однако, зафиксировать, что после окончания гражданской войны Германия снова полностью ушла из Испании. Галифакс считает немецкое преимущество в Центральной и Восточной Европе нормальным и естественным. Он исходит из непримиримого соперничества между Германией и Советским Союзом, неизменно объявлявшегося Гитлером основой его политики. Он осознает возможность добиться вследствие этого фактического равновесия, советуя французам не отказываться от пакта с Россией. Во всей концепции он видит expressis verbis возможность сконцентрироваться на сохранении соответствующих колониальных империй.

Он верно констатирует в то время еще неясную позицию Польши, ее он, однако, рано или поздно видит в немецкой сфере влияния. Это означает, другими словами, желаемую Германией «свободу рук» в Восточной Европе, с тем чтобы организовать ее антибольшевистски. Желание и надежда британского министра иностранных дел не ввязываться в возможные восточноевропейские распри, должны были привести фактически к заявлению о нейтралитете Запада в случае возникновения войны в Восточной Европе. Интенсивные усилия по вооружению Великобритании и Франции должны были подкрепить эту политику в военном отношении.

Дополнительную подстраховку своей политики британский министр иностранных дел видит в поддержании прочных, насколько вообще возможно, связей с США («(…) and maintain the closest possible ties with the United States of America»). Это соображение послужит источником необычайно драматического международно-политического развития, которое приведет Британскую империю, в конечном итоге, в полную зависимость от США. Однако исполнителем являлся больше не Галифакс, а Черчилль, выславший Галифакса с поста министра иностранных дел в своем кабинете британским послом в Вашингтон.

20 ноября 1938 года отец принял французского посла в Берлине Робера Кулондра, вслед за тем, как Франсуа-Понсе дал перевести себя в Рим (чтобы «согнуть» ось Берлин — Рим в ее наиболее слабом конце). В записи о беседе можно, в том числе, прочесть следующее:

Риббентроп: «…согласие (…) достигалось бы проще (…), (если бы) европейские государства ограничивались их подлинными интересами, так, Франция своей огромной колониальной империей, Англия империей и Германия своей действительной сферой интересов, а именно юго-востоком Европы». Господин Кулондр (…) заявил, что он этот вопрос видит точно так же»^[203].

6 декабря 1938 года отец побывал с официальным визитом в Париже, чтобы подписать немецко-французскую декларацию, в которой оба государства устанавливают, что между ними не имеется никаких открытых территориальных вопросов и они взаимно гарантируют свои границы.

Во время этого посещения Парижа произошли две длительные беседы между отцом и французским министром иностранных дел Бонне. Высказывания Бонне отец мог понять не иначе, как только в смысле французского заявления воздержности в отношении Восточной Европы. Это подтверждает проведенное в 1963 году детальное исследование посланника д-ра Пауля Шмидта, в то время руководителя отдела прессы и информации Министерства иностранных дел и члена немецкой делегации^[204]. Отчет британского посла Фиппса сэру Орме Сардженту в Foreign Office сообщает даже о слухах из «хорошо проинформированных кругов» в Париже: Бонне заявил германскому министру иностранных дел, что Франция не станет проявлять активность в случае немецких акций на Украине^[205].

Интересным в этой связи является описание в воспоминаниях тогдашнего французского посла в Варшаве Леона Ноэля^[206] беседы с Бонне, произошедшей в ноябре 1938 года перед визитом отца в Париж. У Ноэля приводится:

«Господин Бонне прервал меня при первых же моих словах, чтобы доказать мне, что наши договоры с Польшей оставляли нам достаточную свободу действий, чтобы в любом случае удержать нашу страну от войны. Он читал их с лупой, находя удовольствие в юридическом анализе и удостоверяясь в своей правоте. Я предостерег его от подобных соображений, заметив, что нам больше не было поручено отправлять правосудие, как во времена нашей уже далекой юности в зале суда, но мы противостояли международным реальностям и притом жесточайшим. На это он заявил мне, что он полон решимости не обращать внимания на мои порывы чувств. Послушать его, он был готов запросто и полностью и без колебаний расторгнуть все заключенные Францией договора. Он подразумевал в их числе — кроме франко-польского договора — также и франко-советский пакт о взаимопомощи. Я возразил ему, что было бы умнее не рвать с Польшей совсем и не отказываться от поддержки, которую наша армия могла бы ожидать от знаменитой своей храбростью польской армии. Я упорно настаивал: в отношении франко-польского альянса следует ограничиться отказом от автоматизма действия обязательств о взаимопомощи.

Мы окончили длительную дискуссию самым формальным способом. Я получу указание подготовить начало переговоров с Йозефом Беком на предмет пересмотра наших договоров»^[207].

Польский посол в Париже цитирует в отчете польскому министру иностранных дел от 17 декабря 1938 года^[208] французского министра иностранных дел. Бонне заявил ему спонтанно, он охарактеризовал отцу французские договоры с Польшей и Советским Союзом как «ненормальные» (abnormality)^[209]. Бонне обладал, конечно, неустойчивым характером, он, однако, заверил Риббентропа, что «Франция не станет противодействовать германской экономической экспансии в бассейне Дуная». Впрочем, Юлиуш Лукасевич, тогдашний польский посол во Франции, не верит в то, что «Риббентроп увез из Парижа впечатление, будто также и идущая в этом направлении политическая экспансия натолкнется на решительные действия Франции»^[210].

То, что Бонне действительно носился с соображениями в этом направлении, подтверждается указанием британского министра иностранных дел Галифакса в уже цитированном письме сэру Эрику Фиппсу, британскому послу в Париже:

«(он не решается) советовать французскому правительству расторгнуть пакт с Советской Россией, так как будущее слишком неопределенно. (…)»

Для полноты картины стоит процитировать корреспондента лондонской «Times», выразившегося 16 марта 1939 года:

«There is no doubt, that after Munich the leaders of the French Government believed and hoped that Germany would continue her eastward drive, and, as a price of French complacence (имеется в виду, вероятно: complaisance), leave this country in peace»^[211].

Нельзя упрекнуть немецкое правительство в том, что политика переустройства Восточной Европы с антибольшевистской целевой установкой была подготовлена несистематично и поверхностно. Бек в разговорах с Гитлером и отцом неизменно указывал, что возвращение Данцига в рейх создаст большие внутриполитические затруднения. С немецкой стороны надеялись, что очевидное дистанцирование Франции от прежней политики, направленной против Германии «Малой Антанты», естественно уменьшит влияние германофобских кругов в Польше и освободит, возможно, путь для большого соглашения с Польшей. Это соглашение, которое гарантировало бы Польше ее границы, должно было бы приветствоваться и французами, так как, по тогдашним соображениям, оно предотвращало экспансию рейха также в Восточной Европе и, тем самым, Франция не теряла лица в глазах своих еще союзников.

Итак, германский министр иностранных дел, собираясь в Варшаву, имел совершенно определенные причины для оптимизма. Шмидт (пресса) цитирует его в своем исследовании:

«Бек тяготеет к мании величия и охотно желал бы заниматься мировой политикой ? la Великобритания: «Balance of Power» (баланса сил)! (Здесь имеется в виду равновесие между Германией и Россией). Но господин Бек узнал в 1936 году, что французы не так быстро окажутся под рукой, чтобы сделать возможным его «Balance of Power» (баланс сил) на Висле французской кровью!»^[212]

Здесь все возвращается на круги своя. Заявление французского министра иностранных дел отцу, что Франция не заинтересована в Восточной Европе, должно было теоретически побудить польское правительство договориться с рейхом, тем более что Польше были предложены чрезвычайно благоприятные условия. С другой стороны, без поддержки французского союза и так называемой «Малой Антанты» концепция Бека — «баланс» между Германией, с одной стороны, и Россией с другой — являлась неосуществимой. Поскольку, как полагали в Берлине, поляки большевиков боялись еще больше, чем немцев, они, пожалуй, отнесутся благосклонно к немецким предложениям, так как в немецких глазах им не оставалось иного — благоразумного — выбора. Бонне отрицал позже, что им было сделано квази-«заявление о невмешательстве» в вышеупомянутом смысле. Тем временем произошло нечто, что позволило повернуть французскую, а также английскую политику невмешательства в Восточной Европе снова на антигерманский курс.

Взглянем на европейскую политику во время с конца января 1933 года до конца января 1939 года, когда состоялся визит Иоахима фон Риббентропа в Варшаву. Немецкая внешняя политика, казалось, вплотную приблизилась к своей цели. Усиление рейха и новая организация Восточной Европы с антибольшевистской целевой установкой находились перед своим завершением, если бы урегулирование немецко-польских отношений на предложенной Германией основе было окончательно скреплено в Варшаве. Что должно было послужить причиной колебаний Польши принять германское предложение гарантии в отношении немецко-польских границ^[213] (отец намекнул даже на гарантию территорий) в обмен на возвращение Данцига в рейх и экстерриториальные железную дорогу и автобан?

В первой подготовительной беседе с польским послом в Берлине отец заявил, что у него не было намерения «провести незначительную дипломатическую беседу». Таким путем польскому представителю было дано понять основополагающее значение начатых переговоров. Поймет ли польское правительство, что пробил роковой час (в этом случае избитая формулировка, пожалуй, действительно уместна), или попытается лавировать и далее в соответствии с девизом графа Лубенского, возглавлявшего кабинет министра иностранных дел Бека? Тот ответил на вопрос, насколько хорошо может чувствовать себя Эдвард Рыдз-Смиглы, польский главнокомандующий, в своей антинемецкой и антисоветской позиции — следовательно, между двумя великими державами, с которыми он обращался как с врагами:

«Он (Рыдз-Смиглы) компенсирует свои опасения в отношении обоих близких врагов надеждой на дальних друзей»^[214].

Под «дальними друзьями» подразумевались Франция и Великобритания и, как выяснилось по захваченным в Варшаве делам польского Министерства иностранных дел, Соединенные Штаты Америки! Раскроется ли новая страница европейской истории, когда рейх со своими восточноевропейскими союзниками в консолидированной отныне позиции будет действовать в качестве «pi?ce de r?sistance» против угрозы со стороны Советской России, притом во взаимном согласии с обеими западноевропейскими державами, которые, со своей стороны, смогли бы посвятить себя своим заокеанским владениям с тем, чтобы как можно дольше и эффективней сохранить их значение для европейской экономики в изменяющихся условиях мировой политики?

Однако предоставим посланнику Шмидту (пресса) сообщить о драматических обстоятельствах, сопутствовавших визиту отца в Варшаве:

«В первый вечер полковник Бек пригласил на праздничный банкет в Пале-Брюль. Сначала была подана еда, затем состоялся торжественный прием для нескольких сотен гостей. Все очень пышно и роскошно.

Внутреннее убранство чудесного дворца выглядело, однако, довольно безвкусно. Залы для приема были оформлены в стиле рубежа веков, с зелеными мраморными колоннами, тяжелыми портьерами, мраморными бюстами и освещенными прожекторами картинами маслом на темы польской истории. Казалось, что находишься не за фасадом саксонского барочного дворца в духовном центре польской нации, а в плавательном бассейне или на форуме Муссолини.

Уже до начала еды Риббентроп дал мне тексты речи, свой и Бека, с тем чтобы я смог своевременно передать их Германскому информационному бюро — берлинские газеты должны были получить их еще перед подписанием в печать. Я как раз возвращался в зал, когда все направились к столу.

Бек со страдальческой миной на лице сопровождал к столу госпожу фон Риббентроп. Время от времени его лицо достаточно театрально передергивалось от боли. Дёрнберг, заметив мое удивление, шепнул мне мимоходом: «Ишиас!» Если и есть такая болезнь, которая может начаться, когда не ждешь, внезапно и протекать достаточно тяжело, чтобы серьезно изнурить и воспрепятствовать проявлению полагающейся этикетом приветливости, однако не настолько опасно, чтобы требовалось соблюдать постельный режим, так это ишиас. Идеальная дипломатическая болезнь.

Мы как раз покончили с супом, когда Риббентроп подозвал меня и тихо спросил, даны ли уже застольные речи в прессу. Я подтвердил. В этот момент Бек подчеркнуто с трудом поднялся, произнеся первое предложение своей речи, прибавил еще несколько пустых фраз, и, извинившись внезапной болезнью, поднял стакан. Холодком распространилась неловкость вдоль празднично накрытого стола. Риббентроп, которому так охотно приписывают скверные дипломатические манеры, повел себя абсолютно корректно, внешне ничем не выдав своего удивления. Он поднялся, поблагодарил Польшу, выразив сожаление по поводу так некстати случившейся болезни, искусной формулировкой указал на обмененные речи и, со своей стороны, отказавшись от произнесения полного текста, поднял точно так же стакан к протокольной заключительной формуле. Ловкое поведение Риббентропа и тот факт, что ни он, ни его жена ни единым намеком не выразили досаду или озадаченность, внушило даже самым недоверчивым гостям мысль, что Бек, вероятно, и в самом деле серьезно болен и что всему случившемуся не стоит придавать никакого политического значения».

Бек, разумеется, болен не был, во всяком случае, он был не настолько болен, чтобы не быть в состоянии прочесть застольную речь из 42 строк. Тут налицо попытка с помощью трюка элиминировать уже обмененные застольные речи.

Что же произошло? Что побудило поляков сообщить немецкому министру иностранных дел «refus» («отказ» — австр.) в едва ли не грубой форме? Лежащим на поверхности поводом явилась речь французского министра иностранных дел Бонне перед Национальным собранием в Париже, произнесенная 26 января 1939 года. В этой речи Бонне дистанцировался от данных отцу заявлений о невмешательстве французской политики в Восточной Европе:

«Бонне назвал дружбу с Англией краеугольным камнем французской политики. Согласие никогда не было настолько полным, как сегодня. В случае войны, в которую будут втянуты обе страны и которую от всего сердца надеялись избежать, все силы Великобритании будут находиться в распоряжении Франции и все силы Франции — в распоряжении Великобритании. По этой причине существует взаимный интерес к увеличению военной мощи до высшего предела. (…)»

Отношения с Советским Союзом характеризовались тем, что Франция во время сентябрьского кризиса вторично установила контакт с Москвой в духе пакта взаимопомощи. Что касается отношений с Польшей, то достаточно напомнить о том, что польский министр иностранных дел Бек заявил: польско-французская дружба неизменно является одной из основ польской политики. Франция осталась верна договорам, заключенным с Советским Союзом и государствами Центральной и Восточной Европы. Затем Бонне констатировал свою солидарность с внешнеполитическими заявлениями Рузвельта.

Премьер-министр Даладье направил воззвание к обеим палатам, призывая решительно поддержать правительство. (…) Требуется, однако, противопоставить категорическое «нет» требованиям определенных соседей. Франция не может проводить политику отречения, она должна быть бдительной всюду, где французские интересы поставлены на карту^[215].

Посланник Шмидт, бывший членом немецкой делегации, сообщает: не требовалось и хамской выходки группы польских офицеров в штатском, передававших в ресторане, указанном польским Министерством иностранных дел для членов немецкой делегации в качестве места встречи, немецким гостям листок, на котором стояло на немецком языке: «Перед заказом данцигского Гольдвассер (крепкий спиртной напиток) прочтите, пожалуйста, гарантийное обязательство французского Национального собрания», чтобы установить воздействие на Польшу французского «разворота»^[216].

При поддержке из Парижа и, тем самым, также и из Лондона Бек полагал возможным продолжать свою политику «Balance of Power» (баланса сил) между Рейхом и Советским Союзом. Это означало отказать немецким желаниям тесного сотрудничества и отвергнуть немецкие предложения. Являлось ли умным сопроводить это «нет» бестактностями, вроде той, когда представители польского военного министерства, не принеся извинений, заставили германского министра иностранных дел при возложении венка у памятника Неизвестному Солдату ждать 25 минут, и другими подобными — скорее вопрос квалификации Бека, чем большой политики.

Если с немецкой стороны с визитом отца в Варшаву связывались определенные надежды на завершение консолидации немецкой позиции в Центральной Европе великодушным устранением территориальных проблем с Польшей, то после парламентских речей Даладье и Бонне пришлось иметь дело с радикально изменившейся ситуацией. «Большая Антанта» предпринимала expressis verbis огромные усилия, чтобы поднять свое вооружение на наивысший уровень. Союзы Франции в Восточной Европе обозначались в качестве основы французской политики и, как позволительно допустить, вместе с тем также и британской. Бонне вновь учредил «pr?sence» Франции в Восточной Европе. Надежда, что умеренность обеих западных держав в отношении Восточной Европы откроет Польшу в ее собственном интересе немецким предложениям, была разрушена сменой направления франко-английской политики. Возобновленную серьезную опасность для рейха со стороны окружающих его блоков невозможно было игнорировать. Объявление исключительных усилий по вооружению, сделанное главой французского правительства, не предвещало ничего хорошего.

Естественно, у отца и его близких сотрудников уже тогда, в Варшаве, возник вопрос, что вызвало переворот во французской политике. Отец видел в речи Бонне однозначное изменение курса французской политики по отношению к позиции, занятой французским министром иностранных дел в парижских переговорах с ним. По высказываниям его сотрудников, отец полагал уже в Варшаве, что переворот во французской и вместе с тем также польской политике был вызван в первую очередь вмешательством Рузвельта и его посла в Париже Уильяма Буллита.

Зимой 1939/40 года я, будучи солдатом, находился в Вюрцбурге. Мать посещала меня там. Воином наслаждаешься такими посещениями в полной мере. Ванна в гостиничном номере матери каждый вечер находилась в моем распоряжении, она баловала своего первенца в рамках тогда возможного, не в последнюю очередь, винами из фляги; излишне объяснять, что мать вводила меня в курс текущего политического и военного развития событий. Она рассказала мне, что обнаруженные в Варшаве зондеркомандой «фон Кюнсберг» дела польского Министерства иностранных дел явились определенным сюрпризом для немецкой стороны, открыв, насколько далеко и интенсивно включился в европейскую политику американский президент Рузвельт, с тем чтобы предотвратить мирный результат германо-польских переговоров. По всем находившимся к тому времени в распоряжении актам и документам можно было заключить, что поворот французской и британской политики был вызван массивным вмешательством американского президента. «Lay-out» для британской политики, представленный Галифаксом в процитированном письме к его парижскому послу, очевидно, больше не имел силы, как и намерение Бонне умерить французскую активность в Восточной Европе, высказанное французским министром иностранных дел своему варшавскому послу^[217]. Хотя Ноэль впоследствии также оспаривал, что Бонне перед отцом формально отказался от осуществления французского влияния в Восточной Европе, но он признал:

«(…) неоспоримо, что личное поведение господина Бонне во время Мюнхена (…) и в течение последующих месяцев создало у германских государственных деятелей впечатление, что их страна вопреки оставшимся в силе договорам и торжественным заявлениям впредь будет иметь свободу рук на Востоке^[218].

Так, польский посол пишет варшавскому Министерству иностранных дел из Вашингтона 21 ноября 1938 года после беседы с Буллитом, американским послом в Париже и тогда еще доверенным лицом Рузвельта, с которым он встретился в связи с нахождением Буллита в отпуске в Штатах:

«(…) Буллит ответил, демократическим государствам требовалось в целом еще два года до полного вооружения. Тем временем Германия, вероятно, продолжит экспансию в восточном направлении. Желанием демократических государств явилась бы война на Востоке между Германским рейхом и Россией. Так как потенциал мощи Советского Союза до сих пор не известен, могло бы случиться, что Германия слишком далеко оторвалась бы от своего тыла и была бы осуждена на длительную и изматывающую войну. Только тогда демократические государства, как полагает Буллит, атаковали бы Германию и принудили бы ее к капитуляции»^[219].

21 января, то есть за несколько дней до визита отца в Варшаву^[220], Буллит, после многомесячного пребывания в Соединенных Штатах, возвратился в Париж с «чемоданом, полным инструкций»^[221]. В течение этих дней Буллит дважды совещался с Бонне, еще до речи последнего перед Национальным собранием. Он также дважды говорил с польским послом.

Сегодня может считаться неоспоримым фактом — хотя далеко не все документы доступны, — что американская дипломатия в течение этих месяцев развила невероятную активность с целью предотвращения соглашения между рейхом и Польшей. Что касается установки Рузвельта по отношению к Германскому рейху и его антигерманской политики, то на этот счет, естественно, никаких сомнений у немецкого правительства не имелось, однако интенсивные усилия американской дипломатии по срыву германо-польского соглашения во всем их значении открылись немецкой стороне только из захваченных в Варшаве польских документов.

Отцу, однако, отрицательное влияние американской политики было совершенно очевидно; польские документы явились для него лишь подтверждением его точки зрения. Посланник Шмидт (пресса) пишет:

«Кое-что прояснилось уже в беседе с Риббентропом на обратном пути из Варшавы: министр иностранных дел видел в Рузвельте и США подлинную причину изменения курса в Париже. (…)

На чем основывалось подозрение Риббентропа, что инициатором парижского разворота явился Рузвельт, в салон-вагоне не обсуждалось. Но любопытным для меня явилось, что, по прибытии в Берлин, (…) Риббентроп тотчас же хватился Рудольфа Ликуса, (…) и спросил его: «Имеется ли что-то новое из Софии, Ликус?» Штандартенфюрер, усердно закивав, ответил: «Очень интересные сообщения, господин рейхсминистр!»

Ликус открыл в Софии особенный источник информации, неизменно поставлявший очень ценные сведения из американского дипломатического представительства: среди материала были отчеты американского посла в State Department, указания из Вашингтона, даже очень конфиденциальные, лично посланникам направляемые сообщения. Это был очень хороший контакт, установленный Ликусом, разумеется, также и очень дорогой. Из этого источника поступала не только информация, но и анализы американской политики. (…)»

Шмидт (пресса) задает решающий вопрос:

«Вопрос, который ставится сегодня, звучит: доказуемо ли, что Рузвельт (…) спровоцировал французский отказ от парижских договоренностей? То, что Рузвельт вызвал речь Бонне в Национальном собрании 26 января и тем самым решительно укрепил польское сопротивление?

Мое мнение: на этот вопрос следует ответить положительно (…)».

Буллит заявил польскому послу: «Если война начнется, то мы, конечно, не примем участия в ее начале, но мы закончим ее». И на вопрос, вступят ли США в возможную войну против Германии, он ответил:

«Без сомнения да, но лишь тогда, когда Англия и Франция первыми нанесут удар!»^[222]

К этому времени президент США уже в течение многих лет занимался возвращением Соединенных Штатов в мировую политику. Поскольку, однако, огромный американский потенциал в смысле активной мировой политики можно было действенно применить лишь в столкновении мирового масштаба, он не останавливался перед использованием в этих целях конфликтных возможностей. Не затем, чтобы сохранить британскую мировую империю или французскую, бельгийскую и голландскую колониальные империи; его также не занимала независимость Польши, ею он, не раздумывая, пожертвует позже в переговорах со Сталиным, так же, впрочем, как и Черчилль. Речь для него шла об увеличении американского могущества. Через своего доверенного Буллита он оказал скрытый нажим на британское и французское правительства, вынудив отказаться от компромиссов с Германией.

Едва ли не со дня на день положение Германии снова драматично изменилось в худшую сторону. Если в начале 1939 года тешились надеждой окончательно консолидировать статус рейха великодушным урегулированием с Польшей, то, после недоброжелательного отказа Польши, оказались перед готовностью к интервенции, провозглашенной обеими западноевропейскими державами, которые, кроме того, заявили о намерении всемерно увеличить свои усилия по вооружению. Скрытая враждебность США и Советской России округляла картину чрезвычайной угрозы рейху.

Известный американский историк Тэнсилл цитирует американского журналиста Верне Маршалла:

«Президент Рузвельт указал (летом 1939 года) Уильяму Буллиту, тогдашнему послу в Париже, письменно сообщить французскому правительству, что, если в случае нацистского нападения на Польшу Франция и Англия не придут к ней на помощь, то этим странам, в случае возникновения всеобщей войны, не стоит ожидать помощи от Америки. Напротив, если Франция и Англия (в случае нацистского нападения на Польшу) сразу объявят Германии войну, они могут ожидать от Соединенных Штатов “любую поддержку”.

Согласно инструкции Рузвельта, Буллит должен был передать это “Джо” и “Тони”, то есть послам Кеннеди в Лондоне и Биддлу в Варшаве. Рузвельт пожелал, чтобы Даладье, Чемберлен и Йозеф Бек были поставлены в известность об этом указании. Буллит, недолго думая, послал письмо Рузвельта курьерской почтой Кеннеди. Кеннеди последовал примеру Буллита и переслал его дальше Биддлу. Когда нацисты захватили Варшаву и Бек исчез, нота Рузвельта должна была попасть им в руки. Человек, сообщивший об этом, видел ее в октябре 1939 года в Берлине^[223].

В отчете Лукасевича, польского посла в Париже, польскому министру иностранных дел Беку о беседе с американским послом в Париже Уильямом Буллитом сообщается:

«Соединенные Штаты располагают по отношению к Англии различными и неимоверно значительными средствами принуждения. Одной только угрозы их применения может оказаться достаточно, чтобы удержать Англию от политики компромисса за счет Франции^[224].

Запись в дневнике Джеймса В. Форрестола, ставшего позднее министром обороны США, воспроизводит разговор с Кеннеди, американским послом в Лондоне, из которого он узнал о заявлении, сделанном Кеннеди Чемберленом, что «Америка (…) загнала Великобританию в войну (против Германии)»^[225]. Рузвельт являлся решающей фигурой. Он желал вершить мировую политику, безусловно зная, что с огромным потенциалом Соединенных Штатов он имеет на руках наилучшие карты для глобальной «Powerplay».

В отчете от 12 января 1939 года^[226] польский посол в Вашингтоне граф Потоцкий раскрывает польскому министру иностранных дел Беку игру Рузвельта и его соратников. Согласно отчету, острие американской пропаганды внутри страны односторонне направлено против Гитлера и национал-социализма, причем Советская Россия остается совсем исключенной. «Если она вообще упоминается, то это делается по-дружески, и вещи представляются таким образом, как если бы Советская Россия кооперировалась с блоком демократических государств». Потоцкий подробно останавливается на влиянии средств массовой информации, находящихся в еврейских руках. Раздуванием военного психоза президент, по словам Потоцкого, преследует двоякую цель: с одной стороны, он «хотел бы отвлечь американский народ от внутриполитических проблем» путем нагнетания воинственных настроений и распространения слухов об опасности, угрожающей Европе, с другой стороны, американскому народу должна быть навязана непомерная программа вооружения Америки, выходящая за рамки оборонной потребности Соединенных Штатов. Далее Потоцкий пишет:

«Вся проблема обрабатывается таинственным образом: Рузвельту были предоставлены полномочия оживить внешнюю политику Америки и одновременно создать на этом пути колоссальные военные запасы для будущей войны, к которой евреи стремятся вполне осознанно. Внутриполитически очень удобно отвлечь внимание публики от постоянно растущего в Америке антисемитизма, говоря о необходимости защиты веры и индивидуальной свободы перед атаками фашизма^[227].

Если бы для Рузвельта речь шла лишь о мире, он, собственно, должен был бы повлиять на Польшу, чтобы она приняла исключительно благоприятные для Польши немецкие предложения. Но он этого не сделал. Так же он вынудил позднее Японию «сделать первый выстрел»^[228]. Речь шла вовсе не о находящейся под угрозой польской независимости, как утверждала пропаганда союзников, а о том, чтобы побудить Германию сделать первый выстрел. Англия надеялась вызвать тем самым военный путч, Рузвельт рассчитывал на глобальное противостояние, которое полностью утвердило бы чрезвычайный вес США. В британско-польском союзе, которым Польша скрепила себя с антигерманской линией, привязав свое процветание и гибель к британцам и тем самым к США, достойно упоминания то, что вмешательство союзных сил было предусмотрено лишь в случае немецкого выступления против Польши, и не предполагалось, если бы Польша оказалась в конфликте с Россией^[229].

В Польше удовлетворенно приняли к сведению, что «Запад» и, в особенности, США пристрелялись по образу врага в лице Германии. В глазах Бека была тем самым создана решающая предпосылка, чтобы отважиться на конфликт с Германией. После переговоров в Варшаве можно было с очевидностью исходить из того, что в недалеком будущем урегулирование немецко-польских отношений недостижимо, не говоря уже о дружеских отношениях в смысле готовности к совместной обороне против Советской России. Польша опиралась на союз с Францией и германо-русские противоречия, которые польское правительство считало непреодолимыми. Стратегически невыгодная немецко-польская граница и все еще существующая чешская армия означали в этих обстоятельствах дополнительную проблему, так как приходилось считаться с враждебностью остаточного чешского государства так же, как и с соперничеством Польши.

Несмотря на неудачный ход отцовского визита в Варшаву, в Берлине еще не оставили надежду, что с Польшей удастся договориться. Еще 21 марта 1939 года отец в беседе с польским послом Липским вновь передал приглашение Беку. Бек, однако, поехал в Лондон, где получил, очевидно, от британского правительства словесные обещания гарантий, побудившие его отвергнуть теперь по всей форме направленные Польше немецкие предложения и начать мобилизацию армии^[230].

Неудача немецко-польских переговоров доказала невозможность организовать Восточную Европу в антибольшевистском смысле при помощи соответствующих договоров. Так как западные державы этого не допускали, немецкая политика должна была найти иную концепцию. Уже на обратном пути из Варшавы отец уяснил для себя следствия, вытекавшие из поведения Польши. Он заявил своим сотрудникам: «Теперь у нас, если мы не хотим быть полностью окружены, остается лишь один выход: объединиться с Россией»^[231].

«Рокировка»

После отрицательного опыта в Варшаве отец немедля начал развивать первые соображения в совершенно ином направлении. Посланник Шмидт (пресса) сообщает в деталях сцену в спецпоезде на обратном пути^[232].

«Риббентроп ни в коем случае не был убежден 27 января, что переговоры нужно было рассматривать как окончательно потерпевшие неудачу, хотя и был в то же время настроен очень пессимистично. (…)

Тем более я был поражен, когда министр иностранных дел вызвал меня во время обратного пути для доклада о прессе в свой салон-вагон и после короткой вступительной беседы задал мне в присутствии госпожи Риббентроп четкий вопрос:

«Полагаете ли Вы, что имеется возможность прийти к германо-советскому сотрудничеству?»

Я, должно быть, выглядел очень озадаченным, так как госпожа фон Риббентроп рассмеялась, сказав мужу: «Доктор Шмидт совсем испугался», и министр тогда сразу добавил: «В политике нужно, как в Генеральном штабе, проигрывать все возможности, так же и этот, естественно, чисто теоретический вопрос. И вы уже не раз говорили мне, что интенсивно занимались историей немецко-русского сотрудничества после Первой мировой войны».

Риббентроп намекал на мое известное ему пристрастие к исторической главе германо-советских отношений между 1918 и 1933 годами. (…)

Поэтому я ответил на его вопрос в салон-вагоне шутливо: «Сталин, пожалуй, едва ли сможет присоединиться к Антикоминтерновскому пакту». У меня чуть не отнялся язык, когда госпожа фон Риббентроп находчиво возразила: «Почему бы и нет, если его переименовать?»

До меня сразу дошло, что Риббентроп, очевидно, очень серьезно занимался вопросом немецко-советского соглашения. (…)

В салон-вагон подошел Вальтер Хевель, приняв участие в разговоре. В течение беседы ход мысли Риббентропа достаточно прояснился: в последних разговорах с Мольтке (немецкий посол в Варшаве) он, очевидно, пришел к убеждению, что сопротивление поляков в отношении тесного сотрудничества с Германией было все же упорней, чем он полагал, и не видел никакого реального шанса для решения вопроса о Данциге или большего сближения Польши с рейхом с целью создания плацдарма^[233] против Советского Союза. Из осознания положения вещей для (…) министра иностранных дел настоятельно напрашивался соответствующий вывод.

Если Польша с молчаливого согласия Франции не может быть впряжена в упряжку немецких интересов, то следовало загнать Варшаву в старый германо-русский переплет, всегда вызывавший у Пилсудского страх до того панический, что он оставил польской дипломатии в качестве своего рода политического завещания предотвращение немецко-русского сотрудничества».

Обращает на себя внимание привлечение Хевеля к этой беседе. Хевель был старым соратником Гитлера, принимавшим участие в «марше к Фельдхеррнхалле» во время путча в Мюнхене в 1923 году, а затем уехавшим на много лет в Юго-Восточную Азию. Я был свидетелем того, как он присоединился в Лондоне к отцу, чтобы в конце концов стать постоянным представителем отца или Министерства иностранных дел у Гитлера. Наверно, Хевель был привлечен для ознакомления уже на этой стадии с соображениями, с которыми отец намеревался попробовать «повернуть» Гитлера с антибольшевистского курса на «пророссийскую» линию — не вызывало сомнений, что это должно было явиться крайне сложным делом. Гитлер вошел в политику с максимой: война марксизму, коммунизму, большевизму. Я изложил его концепцию внешней политики, которую он последовательно проводил с момента прихода к власти, проследив ее отдельные шаги. Основной максимой германской политики являлась организация Восточной Европы для отражения агрессивного русского большевизма. И вот теперь его же министр иностранных дел хотел навязать ему поворот на 180 градусов и союз с дьяволом. Как он заявил в 1933 году, вскоре после своего прихода к власти, Надольному, германскому послу в Москве: «С этим народом я не желаю иметь ничего общего»^[234].

Этот его министр иностранных дел Риббентроп, разве он когда-либо принимал участие в ожесточенных уличных схватках с коммунистами? Разве он не был, как он сам заявил Гитлеру, в течение многих лет сторонником Штреземана? Разве он не вышел из буржуазной среды, за которой Гитлер отрицал способность и, прежде всего, готовность осознать идеологический аспект его борьбы с большевизмом, не говоря уже о готовности вести эту борьбу с необходимой твердостью? В этих условиях было бы совсем неплохо, если бы «старый боец» вроде Хевеля мог в подходящий момент замолвить словечко в смысле необходимого, по мнению отца, «разворота» немецкой политики.

Об этих принципиально новых идеях в германской внешней политике я услышал впервые в те несколько дней между получением аттестата зрелости и началом прохождения службы в Имперской трудовой повинности, которые я смог провести дома. Матери вновь пришлось перенести операцию на лобной пазухе, на этот раз в Киле. По каким-то причинам она должна была вскоре после операции находиться в Берлине, поэтому ее забрали самолетом из Киля. Я воспользовался возможностью полететь вместе с ней, чтобы рассказать ей об успешном окончании средней школы. Меня приветствовали словами: «Если мы попадем в аварию, ты получишь оплеуху». (Это было произнесено на майнцском диалекте, всякий раз, когда она волновалась, ее речь звучала слегка по-майнцски.) Конечно, это было сказано в шутку, однако она очень не любила, когда члены семьи без достаточного на то основания летали вместе в одном самолете.

Полет предоставил возможность обстоятельно поговорить о политической ситуации, со времени визита родителей в Варшаву прошло всего несколько недель. Первым, о чем заговорила мать, была «речь о каштанах» Сталина. 10 марта 1939 года Сталин заявил в своей речи на съезде партии: определенным державам не стоит полагаться на то, что Советский Союз будет «таскать» для них «каштаны из огня». Сталина вполне можно было понять в том смысле, что Советский Союз не собирался ради западных держав вести дело к прямой конфронтации с Германией. Формулировка могла означать «сигнал» в немецкий адрес, однако необязательно, она могла также явиться тактическим ходом в отношении западных союзников. Я понял из рассказа матери, что отец был готов испробовать с русскими. Здесь, казалось, открывалась возможность разорвать кольцо окружения и, таким образом, избежать ошибок политики рейха до Первой мировой войны. Мать указала также на трудности убеждения Гитлера в этой политике. Ее рассказ произвел на меня огромное впечатление!

Я был — частью непосредственным — свидетелем многолетних усилий поиска дружбы с Великобританией. В описанных выше поездках на выходные с родителями отец рассказывал о негативном влиянии на его усилия злополучного испанского «комитета по невмешательству». Англо-германские отношения являлись осью, вокруг которой все вращалось. Я впитал разочарование немецкой стороны. Не забылась статья лондонского корреспондента «Берлинер Локальанцайгер» фон Криса под заголовком «Пробная мобилизация» — он написал ее о британской политике в период «майского кризиса», придя к однозначному выводу, что Великобритания готовится к войне с рейхом. Невозможно было проигнорировать изменившуюся атмосферу в Англии, ее я ощутил во время нашей поездки по обмену в Бат. Бисмарковская политика «перестраховки» с помощью договора с Россией была мне знакома. Отказ германского канцлера Каприви от ее продления в 1890 году являлся чуть ли не «коньком» деда Риббентропа. Конечно, и в царской России имелось панславистское движение, довольно агрессивно направленное против Запада и поддерживаемое широкими кругами в Москве и Санкт-Петербурге. Однако именно из-за потенциала Советского Союза было желательно, даже необходимо, получить передышку в этом направлении. Германия должна была выбрать Запад, но, если эта опция не являлась доступной, тогда Восток. Чуть позже я услышал от матери, что российское правительство после установления «протектората Богемии и Моравии» повело себя вполне кооперативно в вопросе о технической стороне ликвидации российских дипломатических миссий в Чехословакии. Также и эта деталь, по мнению отца, могла означать очередной сигнал.

Конечно, мы с матерью говорили и о создании «протектората». Мать, казалось, была погружена в раздумья по этому поводу и ничего не ответила, когда я рассказал ей о теме моего выпускного сочинения. Отец также остался очень серьезным и промолчал, стоило разговору зайти на эту тему. После Мюнхена ситуация в оставшейся от Чехословакии области не разрядилась, наоборот. Различные этнические группы теперь также желали добиться независимости, они стремились удалиться друг от друга или сблизиться со своими метрополиями. Словаки не хотели жить в государстве, управляемом чехами. Чехословакия являлась искусственным продуктом союзнической державной политики, без ее постоянной протекции она должна была распасться — что и произошло в действительности сразу после 1989 года. В ситуации 1939 года за поддержкой обращались к Германии. Войтех Тука, ставший позднее премьер-министром Словакии, заявил Гитлеру буквально:

«Я передаю в ваши руки, мой фюрер, судьбу своего народа, мой народ ожидает от вас полного освобождения!»^[235]

Словаки хотели быть свободными, то есть добиться национальной независимости, венгры желали присоединиться к метрополии. Польша бесцеремонно, без каких-либо соглашений или переговоров, аннексировала области, на которые предъявляла претензии, в том числе уже упомянутую Тешинскую область. Распад Чехословакии в 1938 году не был вызван немецкой интригой — он явился следствием внутренних противоречий этого государства.

Отец в своих набросках описывает события и их последствия следующим образом:

«В течение месяца я несколько раз говорил с министром иностранных дел Хвалковским, и он, после того как в результате вторжения Венгрии в Карпатскую Украину и провозглашения независимости Словакии сложилось совершенно новое положение, запросил меня через нашего поверенного в делах в Праге, предоставит ли фюрер президенту Гахе возможность личных переговоров. Адольф Гитлер согласился и заявил мне, что он хотел бы взять дело в свои руки. В этом смысле состоялся обмен телеграммами с Прагой, нашему посольству я указал проявить сдержанность. Президент Гаха получил ответ, что фюрер его примет.

Как Министерству иностранных дел, так и мне до этого времени не были известны военные приготовления с нашей стороны. Незадолго до приезда президента Гахи я спросил у Гитлера, нужно ли подготовить государственный договор. Он заявил мне, что собирается “зайти намного дальше”»^[236].

Визит Гахи в Берлин 15 марта завершился, как известно, созданием «протектората Богемии и Моравии». Отец продолжает:

(…) На следующий день я поехал с Гитлером в Прагу и здесь должен был от его имени прочесть переданную мне прокламацию, провозглашавшую Чехию и Моравию протекторатом рейха.

В заключение этого государственного акта я имел в Пражском Граде длительный серьезный разговор с Адольфом Гитлером. Я указал ему, что оккупация Богемии и Моравии неизбежно вызовет значительное противодействие в англо-французском лагере. Со времени этого разговора в Праге я неизменно подчеркивал ему свое убеждение, что дальнейшие территориальные изменения не будут больше мирно сноситься Англией, чьи оборона и союзная политика были форсированы во всех отношениях. До самого дня, когда началась война, я со своим взглядом находился в противоречии с мнением фюрера. (…)

На мои возражения по поводу возможной реакции Англии Адольф Гитлер ответил утверждением, что чешский вопрос является для Англии совершенно второстепенным, для Германии же это вопрос выживания. (…)

Я сказал тогда фюреру, что Англия будет рассматривать оккупацию Чехии и Моравии только с точки зрения приращения мощи Германии (…), но Адольф Гитлер настаивал на своем мнении».

Эти откровенные слова, обращенные к главе Германского рейха, в очередной раз обозлили «старых борцов». 13 марта 1939 года Геббельс записывает в дневнике по этому поводу:

«До 3 часов ночи внешнеполитическая дискуссия у фюрера. Также присутствует и Риббентроп. Он утверждает, что с Англией должно позднее дойти до конфликта. Фюрер готовится к нему, он, однако, не считает его неизбежным. У Риббентропа совершенно отсутствует тактическая гибкость. Он непримирим и потому держится не совсем верно. Но фюрер его уже исправляет. (…)»^[237]

Исправлена должна быть в свете этих строк в первую очередь клевета фон Вайцзеккера и других заговорщиков на Иоахима фон Риббентропа, утверждающая, будто он ложно докладывал Гитлеру в том смысле, что Англия выродилась и не станет воевать^[238]. В Англии можно было узнать правду. Четвертого мая Хендерсон, британский посол в Берлине, написал Александру Кадогану из Foreign Office, занявшему тем временем бывший пост Ванситтарта:

«Несомненно, Риббентроп не оставил у меня впечатления, будто он думал, мы не хотели бы войны. Наоборот, он, кажется, верил, что мы ищем ее^[239].

Во-вторых, как раз его враг Геббельс обвиняет министра иностранных дел в «непримиримом» поведении по отношению к Гитлеру, без «гибкости», как он выражается. Другими словами, это означает, что отец отстаивал свою позицию, хотя Гитлер, по видимости, с ней не был согласен. Геббельс в подобном случае, несомненно повел бы себя в собственном понимании «искусней». Геббельс считался в правительственных кругах мастером выведывать через посредников мысли и высказывания Гитлера, для того чтобы затем — напрямую перед Гитлером или в его присутствии — выдавая их за собственный продукт, выставлять себя в выгодном свете или оказывать на Гитлера определенное воздействие. Отец рассказал однажды, что Гитлер как-то раз это раскусил и заявил ему, что он в скором времени запретит тот способ, каким Геббельс «играет в пас» с людьми из его окружения, чтобы влиять на него.

Дневники Геббельса указывают на постоянную полемику с отцом по поводу пропаганды за рубежом — главный пропагандист ошибочно видел ее своим специфическим полем деятельности. Особенно в условиях диктатуры пресс-релизы являются чрезвычайно важным инструментом внешней политики. Геббельс, да и сам Гитлер зачастую вели пропаганду на зарубежные страны, основываясь на опыте внутригерманской пропаганды времени до прихода к власти и не слишком задумываясь о совершенно иных условиях, в которых жила иностранная публика и в которых нужно было оказать на нее воздействие.

Тем временем казалось, однако, что Гитлер вторжением в Прагу еще раз доказал свой политический инстинкт. Отец:

«Первая английская реакция на пражские события, казалось, поначалу доказывала его (Гитлера) правоту, она могла быть с точки зрения Германии охарактеризована в качестве положительной. Чемберлен заявил 15 марта в Палате общин: по существу верно, что нарушения Мюнхенского соглашения не произошло. Британское правительство не связано больше обязательствами по отношению к Чехословакии, поскольку «государство, границы которого мы намеревались гарантировать, развалилось изнутри и таким образом прекратило существование». (…)

В противоположность этому, однако, английский министр иностранных дел лорд Галифакс при нотификации пражских соглашений послом Германии фон Дирксеном занял с самого начала негативную позицию.

Через два дня после своей речи в Палате общин также и Чемберлен под давлением оппозиции отказался от своей поначалу спокойной и выжидательной позиции и полностью изменил свое отношение. Это отчетливо выразилось в его известной речи в Бирмингеме^[240].

Британской перемене взглядов, ожидавшейся отцом в качестве следствия, способствовало американское вмешательство. Близкие к Рузвельту журналисты Дрю Пирсон и Роберт С. Аллен опубликовали 14 апреля 1939 года статью в «Washington Times Herald», где подтвердили, что Рузвельт 16 марта того года ультимативно потребовал от британского правительства не идти ни на какие уступки рейху и следовать антигерманской политике^[241]. Эти реакции не были неожиданными. Когда отец выражается в том смысле, что после заключения Мюнхенского соглашения он постоянно стремился к установлению дружеского отношения с новым правительством в Праге, то это звучит вполне убедительно. Принимая во внимание немецкие усилия по достижению основополагающего соглашения с Польшей, ему были как нельзя некстати осложнения, не говоря уж о кризисной ситуации в Праге. Если бы удалось договориться с Польшей, то чешская проблема и без того лишилась бы своей возможной бризантности. Тесное сотрудничество могло бы тогда, вероятно, быть достигнуто и безо всяких впечатляющих шагов.

В сложившихся обстоятельствах нейтрализация чешских вооруженных сил являлась необходимостью. Вторжение под «барабаны и трубы» было без сомнения на руку вражеской пропаганде. Требовалось, однако, завершить акцию быстро и без происшествий, что и удалось сделать с согласия чешского правительства. Кроме того, британский посол Хендерсон по поручению Чемберлена еще в ночь на 14 марта заявил в Министерстве иностранных дел, что британское правительство «не хочет излишне вмешиваться в дела, в которых другие правительства могли бы быть непосредственней заинтересованы, чем Англия»^[242]. Это являлось, по сути, официальным заявлением о невмешательстве.

В настоящее время часто изображается, как если бы установление «протектората Богемии и Моравии» явилось поворотным пунктом в западной политике, прежде всего в политике англичан по отношению к Германии, вызвав отказ от крайне выгодных для Польши немецких предложений по урегулированию вопроса коридора, поскольку к немецкой политике не имелось больше доверия. При этом часто — и, к сожалению, зачастую намеренно — забывают, что немецкие предложения были представлены польскому правительству уже в ноябре 1938 года. Они были сделаны польскому министру иностранных дел на Оберзальцберге самим Гитлером, и затем вновь переданы германским министром иностранных дел польскому правительству в Варшаве, и польский министр иностранных дел Бек еще в марте 1939 года был приглашен отцом на переговоры в Берлин. Бек, однако, по выражению отца, «отправился в Лондон». Польша повернула, таким образом, в западный лагерь и превратилась в потенциального противника. Нейтрализация хорошо вооруженной чешской армии была делом неотложной необходимости.

В итоге можно сделать вывод: учреждение «протектората Богемии и Моравии» явилось результатом направленной против рейха политики Британии и Польши, а не наоборот. Далеко идущее соглашение с Польшей, предложенное Германией, в значительной степени устранило бы угрожающий рейху момент, который естественным образом представляла чешская армия. Не стоит забывать — я повторяюсь — Липский, посол Польши в Берлине, еще в марте 1939 года угрожал в разговоре с отцом войной, если немецкая сторона и дальше будет пытаться воссоединить Данциг с рейхом. На фоне такой раскладки Гитлер считал, очевидно, что ему, из высших внешнеполитических соображений, приходится нарушать собственные националистические принципы.

Опасения, высказанные отцом Гитлеру, следует понимать также и на фоне его усилий убедить Гитлера установить контакт с советским правительством, чтобы прозондировать возможность соглашения. Отец, в отличие от Гитлера, исходил из того, что Великобритания и заодно с ней Франция будут теперь полны решимости предотвратить дальнейшее усиление немецкого влияния в Восточной Европе. По его мнению, необходимо было попытаться удержать Россию в стороне от этого расклада и самим прийти по отношению к Советскому Союзу к позитивной политике. Обеспечить тыл, то есть прийти к соглашению с Советским Союзом, являлось для Германии вопросом жизни. Однако Гитлер колебался, лишь 10 мая состоялся разговор с Гитлером об отношении рейха к Советскому Союзу.

Торговые отношения между рейхом и Советским Союзом после 1933 года никогда не прерывались, однако на них накладывался глубокий идеологический антагонизм между двумя державами. Глава торгового отдела в Министерстве иностранных дел, посланник Шнурре, вел в то время, то есть в январе 1939 года, как уже сообщалось, переговоры по соглашению о предоставлении займа на 200 миллионов рейхсмарок. Отец хотел использовать поездку Шнурре из Варшавы в Москву для встречи Шнурре с Микояном, российским министром внешней торговли, поездка была, однако, прервана, чтобы не помешать конструктивным переговорам с поляками. Также стоит отметить, что российская сторона демонстрировала заметный интерес к переговорам по кредитному договору, о чем свидетельствует демарш тогдашнего посла России Мерекалова. Тот, как пишет Шнурре, «появился в Министерстве иностранных дел и заявил о готовности его правительства вести переговоры на этой основе».

Посланник Шнурре, предпринявший по заданию отца первые шаги, с тем чтобы прозондировать возможность фундаментальной переориентации внешней политики Германии под давлением обстоятельств, отмечает в этой связи:

«Следующим сенсационным шагом советской стороны явилась речь Сталина («речь о каштанах»), произнесенная 10 марта 1939 года на XVIII съезде партии. Он выступил против сообщений в английской, французской и американской печати, натравливавших Советский Союз на Германию и подчеркивавших мнимые немецкие притязания на Украину. Речь завершалась замечанием, что Советский Союз не собирается таскать каштаны из огня для других, то есть для западных демократий. Эта декларация Сталина показала, что он продолжает иметь в виду путь к германо-советскому соглашению.

Тем не менее, вскоре после этого были предприняты переговоры с английской и французской делегациями о создании общего фронта против германской агрессии. (…)

Вступление в переговоры с Англией и Францией показало, что Сталин по-прежнему ставит на двух лошадей (…)

Англо-французские усилия были в начале августа 1939 года подкреплены еще и военной миссией, стремившейся к военному союзу. Британские и французские усилия с самого начала не увенчались успехом вследствие отказа соответствующих правительств предоставить Советскому Союзу в случае нападения Германии право прохода через Польшу и Румынию. Несмотря на все усилия, не удалось устранить категорический отказ польского и румынского правительств.

Следующим сигналом явилась отставка Литвинова, бывшего в течение многих лет советским комиссаром по иностранным делам, он ушел 3 мая 1939 года.

Комиссариат по иностранным делам перешел в руки председателя Совета Народных Комиссаров Молотова, выдвинувшегося через это в фокус внимания общественности и превратившегося в центральную фигуру германо-советской политики»^[243].

Я уже упоминал о том, что первый разговор у Гитлера с привлечением двух экспертов по России из Министерства иностранных дел состоялся 10 мая 1939 года. Установление срока разговора любопытно тем, что он состоялся через несколько дней после увольнения Литвинова. Литвинов до тех пор упоминался в немецкой печати исключительно под двойной фамилией «Литвинов-Финкельштейн», так что он был евреем и, в то же время, представителем антигерманской внешней политики с советской стороны, проводившейся им в соответствии с постулатом «коллективной безопасности». У Гитлера этот сигнал вполне мог вызвать большую готовность заняться теперь «русским вопросом». Увольнение еврейского министра иностранных дел было, очевидно, предпринято Сталиным в качестве дополнительного сигнала в немецкий адрес.

Примечательна, во всяком случае, очевидная поспешность, с которой была назначена встреча у Гитлера, так как ни посол Германии в Москве Шуленбург, ни тамошний немецкий военный атташе, генерал Эрнст А. Кестринг не могли принять в ней участие: Шуленбург пребывал на свадьбе персидского наследного принца в Тегеране, Кестринг находился в командировке в Восточной Азии.

Дошла ли постепенно до Гитлера угрожающая ситуация рейха, заставив его совершить поворот немецкой политики на 180 градусов? Пока что так не казалось, но прочтем по этому поводу Шнурре, создавшего после войны подробный отчет о развитии германо-русских отношений с 1939 по 1941 год:

«В начале мая граф фон дер Шуленбург (отсутствовал по указанной причине), советник посольства Хильгер и я были приглашены в Бергхоф для подробного разговора о современном положении Советского Союза. (…), 10 мая 1939 года в Бергхофе состоялось назначенное совещание по России.

После предварительных бесед с Риббентропом мы прибыли 10 мая 1939 года в Бергхоф. Мы встретились в большом, просторном зале Бергхофа, узкая сторона которого была заполнена огромным окном с видом на альпийский пейзаж. После краткого приветствия Гитлера мы уселись вокруг большого круглого стола. Присутствовали — кроме Гитлера и Риббентропа — генерал-фельдмаршал Кейтель, глава Верховного командования вермахта; генерал-полковник Йодль, начальник штаба вермахта, далее Вальтер Хевель, представитель министра иностранных дел у Гитлера. Хевель являлся одним из старых сподвижников Гитлера. Он сидел с ним в тюрьме в Ландсберге, работал в течение многих лет на хозяйственных должностях в Индонезии и очень выгодно отличался открытостью и светской любезностью.

Мы, собственно, ожидали, что Гитлер воспользуется возможностью поговорить и запустит один из своих обычных продолжительных монологов. Все, однако, вышло совсем по-другому. Гитлер предоставил Хильгеру и мне отчитаться во всех подробностях о ситуации в Советском Союзе и состоянии наших отношений.

Он начал разговор с вопроса о причинах увольнения Литвинова. Хильгер ответил: увольнение Литвинова произошло потому, что Литвинов постоянно стремился к соглашению с Англией и Францией, преследуя идею коллективной безопасности, исключавшую Германию. Следующий вопрос Гитлера, пойдет ли Сталин при определенных обстоятельствах на соглашение с Германией, привел к подробному изложению различных усилий прийти к взаимопониманию с Германией, предпринятых русской стороной. Мы упомянули, в частности, выступление Сталина 10 марта и были несколько удивлены, что ни один из присутствовавших не имел понятия о тексте выступления, хотя и посольство, и Министерство иностранных дел подробно сообщали о нем.

Дальнейший разговор вращался вокруг Красной Армии, которая, хотя и была ослаблена чистками 1937–1938 годов, но, благодаря реорганизации и железной дисциплине, представляла собой значительную силу. Сталин пытается вновь укрепить национальное самосознание русского народа. Выдающиеся деятели царского прошлого, как, например, Кутузов, победитель Наполеона, Петр Великий и другие, особо выделяются в поэзии и театре. С экономической точки зрения мы указали на огромные возможности, которые предлагает нам богатая ресурсами страна Советский Союз, и на тесные, уже сложившиеся контакты.

Гитлер внимательно слушал наши комментарии, не прервав ни одного из нас. Он задал дополнительные вопросы, с тем чтобы продлить беседу, не дав понять его собственного отношения к вопросу о взаимопонимании с Советским Союзом. Мы думали, он выскажется по поводу того, как должны быть продолжены переговоры с русскими, но, однако, ошиблись в этом предположении. Он поблагодарил нас — и разговор был окончен»^[244].

Утверждение Шнурре, что ни один из присутствовавших не знал текста речи Сталина (неоднократно упомянутая «речь о каштанах»), в таком виде, конечно, не соответствует действительности, поскольку как раз этот конкретный сигнал, поданный Сталиным своей речью, был использован отцом, чтобы побудить Гитлера пересмотреть немецкую политику в отношении России. В противном случае разве состоялась бы вообще встреча с Хильгером и Шнурре? Существует, напротив, хорошо известный рутинный прием руководящих работников, когда сотрудникам предлагается изложить уже известные факты. По тону доклада часто можно сделать заключение об интересных нюансах, не только с точки зрения реальных событий, но и по поводу отношения говорящего к обсуждаемой проблеме, что соответственно необходимо учитывать в оценке доклада. По всей видимости, Шнурре имел в виду военных, которые, возможно, в соответствии с обычным стилем работы Гитлера, не были им подробно проинформированы.

Демонстративная дистанция Гитлера, начиная с 1933 года, по отношению к Советскому Союзу кажется непонятной, поскольку сила, которую представлял собой в то время Советский Союз, не могла быть запросто проигнорирована, как если она не существовала вовсе. Стоит напомнить роковую директиву Гитлера в начале войны против России, отказавшую Министерству иностранных дел в праве заниматься какой-либо деятельностью, относящейся к советско-российскому отделу, как если бы эта мировая держава уже больше не существовала.

Из рассказа Шнурре следует, что речь 10 мая 1939 года на Оберзальцберге шла о чисто информационном разговоре. Я предполагаю, что он осуществился по настоянию отца, воспользовавшегося отставкой Литвинова как поводом еще раз подвести Гитлера к «русскому вопросу». С точки зрения Гитлера, преуменьшение значения этого разговора и отсутствие посла и военного атташе могли иметь смысл, позволив ему скрыть свои мысли. Видимо, ему и теперь тяжело давалось принятие решения в смысле соглашения с Советским Союзом, хотя окружение рейха ввиду переговоров англо-французских делегаций в Москве, возможно, было уже близко к завершению.

Однако даже и без враждебности СССР Германия весной 1939 года находилась в чрезвычайно серьезной ситуации. Отсюда отец после заключения пакта с Советским Союзом будет говорить о колоссальной разрядке внешнеполитической ситуации! Вера сегодняшних немецких историков в то, что им удается обнаружить наметки и предпосылки мнимых «планов» Гитлера «по установлению мирового господства», представляется ввиду очевидных фактов абсолютно необъяснимой. По сути дела, Гитлер все еще надеялся достичь соглашения с Польшей и, таким образом, договоренности с Великобританией. Этому, в конечном итоге, должен был позднее послужить и пакт о ненападении с СССР. Он не мог знать, какие силы влияли на решения английского и французского правительств, с тем чтобы предотвратить как раз это соглашение с Польшей на основе германских предложений. Соглашение, по мнению Гитлера, бывшее лишь в интересах Польши.

В течение шести лет он ориентировал свою внешнюю политику на цель «сдерживания» Советского Союза, одновременно домогаясь партнерства с западноевропейскими державами, и вот теперь он должен был пойти на союз с «этим народом» — с Советами? Для прагматика, каким был мой отец, в этом не заключалось никакой фундаментальной проблемы, для Гитлера же решиться на сближение с Москвой означало сделать тяжкий ход. Однако имелись и объективные, не имевшие ничего общего с его принципиально антибольшевистской политикой до тех пор, причины, объясняющие его колебания. Представлялось вполне вероятным, что Сталин раздает авансы рейху лишь затем, чтобы выглядеть внушительней в глазах западных держав, то есть чтобы дать им понять: он может поставить и на другую лошадку. Возможно, в один прекрасный день удастся узнать из российских документов — если они не были или не будут фальсифицированы, — какими соображениями на самом деле руководствовался Сталин, инициируя сближение с рейхом. В настоящее время широко представлено мнение, что окончательное решение Сталина сделать выбор в пользу Германии было вызвано категорическим отказом польского и румынского правительств предоставить в случае войны (случай вмешательства союзников) российским войскам право прохода через их территорию. Мне это объяснение представляется слишком узким. Сталинскую политику, вероятно, питала надежда увидеть группировки держав Центральной и Западной Европы вовлеченными в вооруженный конфликт, об этом Литвинов говорил Гольдману. Вес и позиция Советского Союза могли бы в этом случае только возрасти, как все опции были бы для него открыты.

Правительства Польши и Румынии, в свою очередь, справедливо предполагали, что им никогда не удалось бы избавиться от русских войск, которые пришли бы им на «помощь». Правительства Польши и Румынии по праву не видели никаких шансов у двух западных держав защитить их от русских, если бы те в один прекрасный день оказались на их территории, — осознание, пять лет спустя обернувшееся кровавой реальностью. Такие соображения должны были питать надежды и Гитлера, прийти все же с Польшей и Англией к соглашению по Данцигу и вопросу коридора, ведь, в отличие от Сталина, он и не думал о том, чтобы требовать права прохода.

Шнурре сообщает, что на Троицу в 1939 году в нашем поместье у Бад-Фрайенвальде состоялась встреча с отцом для обсуждения дальнейшего образа действий в отношении СССР. Участниками беседы были государственный секретарь Вайцзеккер, юрист и эксперт по международному праву посланник Гаус, заместитель госсекретаря Вёрманн и сам Шнурре.

В этом кругу шансы найти взаимопонимание с Россией были оценены пессимистично, за англо-французскими усилиями были признаны большие перспективы. Данное мнение, выраженное Вайцзеккером, неудивительно: за спиной германского правительства он предостерег Великобританию о германо-русском соглашении. По словам Шнурре, сам он настаивал на важности развития усилий по возобновлению торговых отношений, и это представляется вполне правдоподобным. Поскольку такое решение было принято, желание отца продолжить обсуждение очевидно.

Само вступление в переговоры с Советами являлось делом несколько щекотливым и чреватым потерей лица для обеих сторон, ведь в течение многих лет они, как позднее отцу в Москве выразится Сталин, «обливали» друг дружку «ушатами дерьма». Для отца было делом не менее трудным убедить Гитлера, некогда выступившего под лозунгом антикоммунизма, в необходимости сближения с Советским Союзом. Отец по этому поводу:

«Поиски компромисса с Россией были моей в высшей степени кровной идеей^[245]. Я настаивал на ней перед фюрером, потому что, с одной стороны, хотел облегчить немецкую внешнюю политику ввиду позиции Запада, с другой стороны, чтобы в случае германо-польского конфликта обеспечить Германии российский нейтралитет.

В марте 1939 года я поверил, что мне удалось услышать в речи Сталина его желание улучшения советско-германских отношений. Он говорил, что Россия не намерена «таскать каштаны из огня» для неких капиталистических держав.

Речь Сталина я представил фюреру и срочно попросил разрешения на выполнение необходимых действий, чтобы определить, скрывается ли за этой речью на самом деле искреннее желание Сталина. Адольф Гитлер показался вначале выжидающим и колеблющимся. (…)»^[246]

Согласно записи неоднократно упомянутого докладывающего советника миссии Хевеля Гитлер еще 29 июня 1939 года велел заявить, что германское правительство «в настоящий момент не заинтересовано в возобновлении экономических переговоров с Россией»^[247]. С ним необходимо было еще проделать большую работу по убеждению в необходимости немецко-русского соглашения. Однако отец не дал себя смутить и поручил Шнурре провести в текущих переговорах по кредитному договору далеко идущее зондирование российских намерений:

«(…) В конце июля Гитлер решил взять на себя инициативу в отношении Советского Союза. Я получил 26 июля 1939 года от Риббентропа задание пригласить поверенного в делах советского посольства Астахова и главу торгпредства Бабарина на ужин и провести политическую беседу с далеким прицелом. Разговор состоялся 26 июля 1939 года. Я пригласил в расположенный в центре Берлина старый винный ресторан «Эвест». (…) Разговор об интересующих нас политических и экономических проблемах был поддержан русскими живо и заинтересованно, так что оказалось возможным непринужденно и основательно изложить отдельные темы, намеченные мне рейхсминистром иностранных дел. (…)»^[248]

Затем Шнурре набросал три стадии, в которых могло бы быть реализовано немецко-советское сотрудничество при условии, что Советское правительство придает ему значение. «Внешнеполитических противоречий, которые бы исключали (…) урегулирование между двумя странами, согласно (его) мнению, по всей линии от Балтики до Черного моря не существовало (…)».

О реакции Астахова Шнурре сообщает буквально:

«Астахов охарактеризовал, при живом одобрении Бабарина, путь сближения с Германией как соответствующий коренным интересам обеих стран. Тем не менее, он подчеркнул, что темп его, вероятно, может быть лишь медленным и постепенным»^[249].

Здесь русские искусно пустили в ход фактор времени, неудобный для немецкой стороны, так как времени было в обрез. Молотов передал Шнурре через Астахова, желательно иметь подтверждение разговора от уполномоченной немецкой стороны. Соответственно германский посол Шуленбург получил указание провести надлежащую беседу с Молотовым. Зондирование показало, что российский интерес присутствует, однако Молотов назвал заключение торгового и кредитного договоров в качестве важной предпосылки и пробного камня для начала политических переговоров. Русские использовали свое преимущество, в отличие от немецкой стороны у них было достаточно времени, что они и дали почувствовать немецкой стороне.

2 августа отец лично беседовал с российским поверенным в делах Астаховым. Он проинформировал графа Шуленбурга в Москве телеграфным указанием, которое, ввиду важности беседы, должно быть здесь воспроизведено дословно^[250]:

«Я принял вчера вечером российского поверенного в делах, посетившего ведомство по другим делам. Я намеревался продолжить с ним известные Вам беседы, ранее с моего согласия проведенные с Астахофф (sic) другими работниками Министерства иностранных дел. Сославшись на отрадно развивающиеся в настоящее время переговоры по торговому договору, я обозначил торговое соглашение в качестве позитивного этапа на пути нормализации германо-русских отношений, если таковая является желанной. Общеизвестно, что за последние полгода тон нашей прессы в отношении России существенно изменился. Я полагал бы, что перестройка наших отношений, при наличии соответствующей воли с российской стороны, возможна при двух условиях:

а) невмешательство во внутренние дела другого государства (это господин Астахофф посчитал возможным безоговорочно подтвердить);

б) отказ от политики, противоречащей нашим жизненным интересам. В этом пункте господин Астахофф затруднился дать четкий ответ, однако высказал мнение, что его правительство желает проводить политику, направленную на поиск взаимопонимания с Германией.

Я продолжал, наша политика прямолинейна и рассчитана на долгосрочную перспективу, мы не спешим. Наша готовность в отношении Москвы наличествует, итак, все зависит от того, какой путь выберут тамошние правители. Если Москва выступит против нас, мы будем знать, где мы и каким образом нам необходимо действовать, в противном случае, от Балтики и до Черного моря не существует таких проблем, которые не могли бы быть между нами решены. Я сказал, что в Балтийском море хватит места для нас обоих и что российские интересы здесь ни в коем случае не обязаны сталкиваться с нашими. Что касается Польши, мы наблюдаем дальнейшее развитие внимательно и хладнокровно. В случае польской провокации, расчет с Польшей будет произведен в течение недели. Для этого случая мною был сделан легкий намек о соглашении с Россией по поводу судьбы Польши. Германо-японские отношения я описал как позитивные и дружественные, эти отношения являются долгосрочными. Что касается российско-японских отношений, то здесь у меня свой особый взгляд (под этим имелся в виду Modus vivendi между обеими странами в долгосрочной перспективе).

Я вел разговор в непринужденном тоне, дав под конец временному поверенному в делах понять, что мы, в отличие от демократических держав, не занимаемся тактикой в большой политике. В нашем обычае строить на солидном фундаменте, у нас нет нужды оглядываться на переменчивое общественное мнение, и мы не желаем никаких сенсаций. Если беседы, такие, как наша, не останутся, как они того заслуживают, конфиденциальными, то продолжения не последует. Мы не поднимем по этому поводу шума, выбор зависит, как уже было сказано, от Москвы. Если там интересуются ходом наших мыслей, то господин Молотов может в ближайшее время продолжить разговор с графом Шуленбургом.

Дополнение для графа Шуленбурга:

Я вел разговор, не демонстрируя спешки. Временный поверенный в делах, выглядевший заинтересованным, со своей стороны, неоднократно пытался конкретизировать разговор, в ответ я дал ему понять, что готов к конкретизации, коль скоро мною будет получено официальное подтверждение принципиального желания советского правительства перестроить отношения. В случае, если Астахофф будет проинструктирован в этом смысле, с нашей стороны наличествует заинтересованность в скорейшей конкретизации. Это исключительно для Вашего сведения.

^{Риббентроп».}

Несложно заметить, что с немецкой стороны имелась большая заинтересованность в быстром прогрессе переговоров. Отец хотел, однако, по возможности ее замаскировать, говоря для виду об отсутствии спешки и нежелании сенсаций. Гитлер долго колебался, не желая отходить от своей антироссийской политики. Со временем он оказался под нажимом.

Гитлер не был хорошим переговорщиком, он не обладал терпением для ведения длительных переговоров, с тем чтобы выпытать позицию противника и, со всеми тонкостями, дать дискуссии вызреть к решающему моменту. Так, отцу своим вмешательством пришлось спасать положение на переговорах в Петерсберге во время судетского кризиса, потому что в ходе обсуждения была получена новость о чешской мобилизации, едва не побудившая Гитлера прервать переговоры. Отец пишет:

«Для оценки личности Адольфа Гитлера имеет значение еще один немаловажный фактор: он был вспыльчив и не всегда мог удержать себя в руках. Это проявлялось иногда даже и в дипломатических случаях. Так, он хотел в Годесберге прервать конференцию с Чемберленом, когда поступило известие о чешской мобилизации; он спонтанно вскочил с покрасневшим лицом — типичный знак. Я вмешался успокаивающе, и Гитлер позднее благодарил меня за то, что я спас конференцию»^[251].

Кроме всего прочего, это еще одно доказательство того, что Гитлер во время судетского кризиса не собирался доводить дело до «Showdown». Эта черта личности Гитлера обернется катастрофическими последствиями для немецкой политики, когда он, раздраженный в 1940 году желаниями Молотова по приобретению далеко идущего влияния в Европе, запретит дальнейшие переговоры с российским правительством.

Телеграфная инструкция Шуленбургу показывает, что немецкой стороне, несмотря на подчеркнутое внешнее безразличие, было абсолютно необходимо как можно скорее прийти к соглашению с советским правительством прежде, чем возникнет кризисная ситуация в отношениях с Польшей. Не совсем безосновательно немецкая сторона рассчитывала, что соглашение между Германией и Россией должно побудить Республику Польша к уступкам. Во всяком случае, при наличии соглашения с Россией имелись два варианта: либо мирное решение, для которого согласие с Россией предвещало, по немецкому мнению, хорошие шансы, или «ultima ratio», иными словами, военные действия.

Звучащие сегодня несколько напыщенно слова отца о «прямолинейности» и «солидности» немецкой политики в отличие от «тактики» западных демократий имеют в данном контексте определенный смысл. Было важно разъяснить русскому правительству, что для немецкой стороны речь идет о существенном «повороте» внешней политики, а не лишь о тактическом маневре с ограниченным «сроком годности» с целью принудить Польшу к уступкам в вопросе о Данциге или побудить западные державы воздействовать в этом смысле на Польшу. Под таким углом зрения формулировки отца оправданны. Немецкая политика с момента прихода Гитлера к власти основывалась на поиске соглашения с Англией, отвергая любую «политику балансирования» между Востоком и Западом. Гитлер оставался в течение шести лет, в которые он определял германскую внешнюю политику, последовательно антибольшевистски настроенным и никогда не поддавался искушению возобновить политику, известную с 1922 года как «политику Рапалло», с тем чтобы из тактических соображений флиртовать с Советским Союзом. Отсюда слова министра иностранных дел Германии об «историческом поворотном моменте», к которому пришла немецкая политика, для русской стороны вполне представлялись заслуживающими внимания. Взаимное недоверие невозможно было, естественно, устранить в одночасье. Ни одна сторона не желала, по известному выражению, «разыгрывать из себя дурака» для другой, однако отец вполне мог указывать на «последовательную» политику рейха.

Когда сегодня бездумно утверждается — это утверждение носит в моих глазах характер клише, — что союз с Россией позволил Гитлеру вести, наконец, «свою войну», то это попросту не соответствует фактам, так как в Берлине, напротив, предавались надеждам с заключением немецко-русского договора достичь дипломатической раскладки, которая могла бы считаться предпосылкой для мирного урегулирования проблемы данцигского коридора. В этой ситуации на войну делали ставку другие силы. Как раз в начале августа польское правительство вновь открыто угрожало пустить в ход оружие, если правительство Германского рейха продолжит и далее преследовать проблему Данцига^[252].

Заключение товарного и кредитного договоров, по которым велись с весны переговоры, было объявлено русскими предварительным условием для начала политических переговоров. Шнурре получил от отца указание ускорить переговоры в максимально возможной степени. Задержки возникали неоднократно, Бабарину приходилось из-за каждой мелочи обращаться за одобрением в Москву. Согласно Шнурре, отец просил его «не споткнуться о ватную нить», подписание договора являлось, в целях открытия «политических переговоров», неотложным делом. Теперь у немецкой стороны не оставалось иного выбора, кроме как осуществлять нажим. В телеграфном указании Шуленбургу от 14 августа 1939 года отец излагает примерно следующее:

«Идеологические противоположности не предполагают исключения «разумных отношений между обеими странами и восстановления нового доброго сотрудничества». Реальных «противоречий интересов между Германией и СССР» не имеется: «между Балтийским и Черным морями» нет таких вопросов, «которые не могли бы быть урегулированы к полному удовлетворению обеих стран». Германо-советская политика подошла к «историческому поворотному моменту». «Естественная симпатия немцев в отношении русских» никогда не исчезала. На этом можно «построить политику обоих государств (…)». Это был оптимистичный прогноз, однако со стороны отца искренний. Позже, зимой 1940/41 года, он испробует все, чтобы отговорить Гитлера от решения о нападении на Россию, и, после начала немецко-русской войны, он продолжит вновь и вновь настаивать перед Гитлером на разрешении обратиться к Советскому Союзу с мирными предложениями. Решающий абзац был сформулирован следующим образом:

«В Советском правительстве, как нам стало известно, также наличествует стремление к прояснению германо-советских отношений. Однако поскольку, исходя из сегодняшнего опыта, это прояснение по обычным дипломатическим каналам занимает слишком много времени, господин рейхсминистр иностранных дел ф. Р. готов прибыть с кратким визитом в Москву, чтобы от имени фюрера разъяснить господину Сталину мнение фюрера. Лишь путем прямого обмена мнениями можно, как полагает г-н ф. Р., прийти к изменению и не должно явиться невозможным заложить при этом основу для окончательного урегулирования германо-русских отношений.

Дополнительно: Я прошу не передавать данные инструкции господину Молотову в письменном виде, но зачитать их буквально. Я придаю значение тому, чтобы они с максимально возможной точностью были сообщены господину Сталину, и уполномочиваю Вас, в случае необходимости, обратиться от моего имени к господину Молотову с просьбой об аудиенции у господина Сталина, с тем чтобы Вы могли сделать ему это важное сообщение непосредственно. Обстоятельная беседа со Сталиным явилась бы, наряду с обменом мнениями с Молотовым, предпосылкой моего визита.

Риббентроп»^[253]

Русские и дальше тянули время, так что в конце концов Гитлер лично телеграфировал Сталину, чтобы получить для министра иностранных дел Германии в краткосрочной перспективе срок для визита в Москву. Из телеграммы Гитлера явствует давление времени, которое постепенно начал испытывать Берлин из-за польской военной угрозы и автоматизма союзнических обязательств альянса Польши с западными державами, в то время как проблема данцигского коридора должна была еще в 1939 году быть «так или иначе» решена в немецком смысле.

В телеграмме Сталину Гитлер высказал свое удовлетворение по поводу заключения торгового договора и согласился с переданным Молотовым Шуленбургу проектом пакта о ненападении, считая, однако, «настоятельно необходимым» уточнить как можно быстрее связанные с ним вопросы. Гитлер телеграфировал:

«Желаемый правительством Советского Союза дополнительный протокол может быть, на мой взгляд, существенно уточнен в кратчайшее время, если ответственный немецкий государственный деятель сам проведет переговоры по этому вопросу в Москве».

Гитлер продолжал:

«Мое мнение состоит в том, что при намерении двух держав прийти к новым отношениям целесообразно не потерять время. Поэтому я предлагаю Вам еще раз принять моего министра иностранных дел во вторник 22 августа или, самое позднее, в среду 23 августа. Министр иностранных дел располагает неограниченной общей доверенностью на разработку и подписание пакта о ненападении и протокола. Более продолжительное пребывание рейхсминистра иностранных дел в Москве, чем один, максимум два дня, невозможно ввиду международной обстановки. Я был бы рад получить Ваш скорый ответ.

Адольф Гитлер»^[254]

Отец добавил поручение Шуленбургу: «Я прошу Вас передать вышеуказанную телеграмму фюрера Сталину господину Молотову в письменном виде на бланке без штампа отправителя». Наконец, он послал вслед на другой день, 21 августа 1939 года, еще одну телеграмму Шуленбургу, подчеркивающую неотложность немецкого желания переговоров: «Пожалуйста, со всей энергией позаботьтесь о том, чтобы визит состоялся. Срок согласно телеграмме».

Шуленбург вручил 21 августа в 15.00 наркому по иностранным делам Молотову письмо Гитлера к Сталину и телеграфировал следом в Берлин, что Молотов был «по всей очевидности сильно впечатлен». Уже в 17 часов его вновь пригласили к Молотову, передавшему ему ответ Сталина. Он звучал:

«21 августа 1939 года.

Рейхсканцлеру Германии господину А. Гитлеру.

Германия

Благодарю Вас за письмо.

Я надеюсь, что германо-советский пакт о ненападении создаст поворот к серьезному улучшению политических отношений между нашими странами.

Народы наших стран нуждаются в мирных отношениях друг к другу, согласие правительства Германии с заключением пакта о ненападении закладывает основу для ликвидации политической напряженности и для установления мира и сотрудничества между нашими странами.

Советское правительство поручило мне сообщить Вам, что оно согласно с приездом господина фон Риббентропа в Москву 23 августа.

Подпись: И. Сталин»^[255]

Отец считал предусмотренный пакт о ненападении с Советским Союзом настолько важным, что боялся сорвать подписание из-за пренебрежения его собственной персоной. По этому поводу он писал следующее:

«Сначала я предложил отправить в Москву не меня, а другого уполномоченного — я думал о Геринге. Благодаря работе в качестве посла в Англии, моим японским связям и всей моей предшествовавшей внешней политике я полагал, что для миссии в Москве у меня слишком антикоммунистическая репутация. Однако фюрер настоял на моей отправке, так как считал, что я “это лучше бы понял”»^[256].

Настаивая перед Гитлером на скорых и далеко идущих переговорах с Россией, отец имел в виду две цели. Наиболее важным аспектом являлся для него прорыв окружения рейха. Сверх того, не выглядело ложным предположение, что, если удастся достичь соглашения с русскими, то будут созданы предпосылки для решения проблемы данцигского коридора мирным путем. Исходя из разумных посылок, немецкая сторона была вправе рассчитывать, что, под нажимом немецко-русского сотрудничества Польша отреагирует на по-прежнему выгодные предложения немецкого правительства.

По каким-то причинам часть Имперской трудовой повинности, где я с августа 1939 года проходил службу, получила удлиненный отпуск на выходные. Я воспользовался этой возможностью, чтобы посетить родителей в Фушле^[257], где они жили в то время, так как Гитлер находился на Оберзальцберге. Когда я приехал, мать тут же отвела меня в сторону, посвятив в ситуацию. Отец полетит в Москву, чтобы попытаться подписать с русскими договор о ненападении. Я был глубоко впечатлен и — это не изображение задним числом — испытал значительное облегчение. Так как я был в состоянии наблюдать в течение многих лет и в непосредственной близости тщетные немецкие усилия по достижению «западного варианта», от меня не укрылось, что опасность нового окружения рейха, оказавшего в 1914 году такое роковое влияние, опять значительно возросла. Ей должна была противостоять поездка отца!

Мать вновь поведала мне о различных этапах развития, приведшего, в конечном итоге, к отправке отца в Москву. Мать, однако, совершенно не была уверена в том, что поездка отца увенчается успехом. В этом смысле, несомненно, нужно понимать и распоряжение Шуленбургу передать Молотову телеграмму Гитлера на бумаге «без штампа отправителя».

Записки отца свидетельствуют о сомнениях, с которыми он, в конечном счете, отправился в путь^[258]:

«Со смешанными чувствами я впервые вступил на московскую землю. В течение многих лет мы враждовали с Советским Союзом, ведя друг с другом бескомпромиссную идеологическую борьбу (…). Прежде всего, Сталин был для нас своего рода мистической личностью.

Я осознавал особую ответственность миссии, ведь это я предложил фюреру попытаться найти взаимопонимание со Сталиным. (…) В то самое время военные миссии Англии и Франции все еще вели с Кремлем переговоры в Москве о предполагаемом военном пакте. (…) 23 августа, между четырьмя и пятью часами во второй половине дня, мы приземлились на самолете фюрера в московском аэропорту, где развевались флаги Советского Союза и Рейха. Мы были встречены нашим послом графом фон дер Шуленбургом и российским послом Потемкиным. После прохождения почетного караула советских военно-воздушных сил, произведшего безусловно хорошее впечатление своими внешним видом и выправкой, мы отправились в сопровождении русского полковника в бывшее австрийское посольство, где я разместился на время пребывания.

(…) и был там извещен, что меня ожидают в шесть часов в Кремле. Было неясно, кто будет вести переговоры со мной, Молотов или сам Сталин. «Странные московские обычаи», — подумал я про себя. Незадолго до запланированного времени нас вновь забрал широкоплечий русский полковник — он был, как я слышал, начальником личной охраны Сталина — и вскоре мы приехали в Кремль. (…) и вот мы уже остановились у небольшого портала и были проведены внутрь по короткой лестнице, напоминавшей башенную. Поднявшись наверх, мы были отведены служителем в продолговатый кабинет, в конце которого нас, стоя, ожидал Сталин, рядом с ним Молотов. Граф Шуленбург не смог подавить возгласа изумления. Хотя он и был уже несколько лет послом в Москве, ему еще ни разу не пришлось говорить со Сталиным!^[259]

Здесь стоит отметить, что в это время Сталин не занимал никаких государственных должностей, являясь лишь генеральным секретарем партии. Можно себе представить, что это была за личность и каков был авторитет, ею излучаемый, по тому как он, как это имело место, абсолютно господствовал в этой огромной стране, не занимая официально руководящего положения. Лишь незадолго до войны с Германией Сталин стал Генералиссимусом^[260] и вступил в должность главы правительства.

После краткого официального приветствия мы уселись вчетвером за стол: Сталин, Молотов, граф Шуленбург и я. Кроме того, присутствовали наш переводчик, советник Хильгер, отличный знаток российских условий, и молодой белокурый русский переводчик Павлов, по видимости, пользовавшийся особым доверием Сталина.

В начале беседы я выразил желание Германии поставить германо-советские отношения на новую основу и добиться баланса интересов во всех областях, мы хотели достичь взаимопонимания с Россией в долговременной перспективе. Я сослался на речь Сталина, произнесенную весной, в которой он, на наш взгляд, высказал похожие мысли. Сталин обратился к Молотову и спросил, не хотел ли бы он ответить мне первым. Молотов, однако, попросил Сталина взять слово, так как только он был к этому призван.

Тогда Сталин высказался — кратко, сжато, без лишних слов, но то, что он произнес, было ясно и недвусмысленно и выразило, как мне показалось, стремление к примирению и взаимопониманию с Германией. Сталин использовал характерное выражение, правда, мы в течение многих лет «поливали» друг друга «ушатами дерьма», это, однако, не является причиной, чтобы мы не смогли вновь поладить между собой. Свое выступление весной он намеренно выдержал так, чтобы дать понять германской стороне о своем стремлении к взаимопониманию. По всей видимости, оно было у нас правильно понято. Ответ Сталина был настолько положительным, что после первого принципиального обмена мнениями, в котором обеими сторонами было подтверждено взаимное желание заключить пакт о ненападении, мы сразу смогли перейти к материальной стороне разграничения взаимных интересов и, в частности, к германо-польскому кризису. В ходе переговоров царила благоприятная атмосфера, хотя русские и имеют славу жестких дипломатов. Сферы интересов в странах, лежащих между Германией и Советским Союзом, были разграничены. Финляндия, большая часть Прибалтики и Бессарабии были объявлены принадлежащими к советской сфере. В случае начала германо-польского конфликта, который в сложившейся ситуации не исключался, была согласована «демаркационная линия».

Уже в ходе первой части переговоров Сталин заявил, что он желает определенные сферы интересов. Под «сферами интересов» понимается, как известно, что заинтересованное государство ведет с правительствами стран, входящих в сферу интересов, переговоры, касающиеся лишь его самого, и другое государство подчеркнуто (демонстрирует) в отношении к ним свою незаинтересованность.

Мне Сталин обещал, что он не собирается вмешиваться во внутренний строй этих государств. На требование Сталина в отношении сфер интересов я ответил ссылкой на Польшу: поляки становятся все более агрессивными, и было бы неплохо на тот случай, если они доведут дело до войны, определить линию, с тем чтобы немецкие и российские интересы не столкнулись. Эта демаркационная линия была проведена по линии рек Вислы, Сана и Буга. При этом я указал Сталину, что с немецкой стороны будет предпринято все, чтобы решить проблемы дипломатическим и мирным путем.

Соглашения, затрагивающие другие страны, разумеется, не указываются в договорах, предназначенных для общественности, для них используются тайные договора. Еще одна причина, почему соглашение было заключено в качестве секретного договора: германо-русский договор противоречил соглашению между Россией и Польшей и договору, заключенному в 1936 году между Францией и Россией и предусматривавшему консультации при заключении договоров с другими государствами.

Жесткость советской дипломатии выразилась в балтийском вопросе и, в особенности, в отношении к порту Либау (Лиепая), который русские требовали в свою сферу интересов. Хотя я и располагал общей доверенностью на заключение договора, но, однако, ввиду важности российских требований, посчитал необходимым запросить Адольфа Гитлера. Поэтому переговоры были прерваны и возобновились приблизительно в 10 часов вечера, после того как я получил одобрение фюрера».

Здесь нужно указать на известную уловку на переговорах: чтобы поднять вес уступок, на которые в определенных обстоятельствах имеется готовность пойти, решение об этом делегируется на более высокий уровень. Так поступил и отец, подсунув Гитлеру решение о том, можно ли отдать русским порт Либау. Отец продолжает:

«Отныне трудностей больше не возникало — пакт о ненападении и секретный протокол были парафированы и подписаны уже до полуночи. По окончании в том же помещении, оно являлось кабинетом Молотова, был накрыт небольшой скромный ужин на четверых. В самом начале приключился большой сюрприз: Сталин встал и произнес короткую речь, в которой он говорил об Адольфе Гитлере как о человеке, которым он всегда сильно восхищался. В подчеркнуто дружеских словах Сталин выразил надежду, что ныне заключенные договора послужат введением к новой фазе германо-советских отношений. Молотов также поднялся и говорил в подобной манере. Я ответил нашим российским хозяевам речью, выдержанной в том же дружеском тоне. Так спустя несколько часов после моего приезда в Москву было установлено такое взаимное согласие, какое при отлете из Берлина я не считал возможным, и оно наполнило меня величайшими надеждами относительно будущего развития германо-советских отношений.

Сталин произвел на меня с первого момента нашей встречи сильное впечатление — человек незаурядного формата. Его трезвая, почти сухая и, тем не менее, точная речь и твердость, но и великодушие его манеры вести переговоры показали, что он носил свое имя по праву. Ход моих встреч и бесед со Сталиным дал мне ясное представление о силе и власти этого человека, чей кивок становился приказом вплоть до самого отдаленного селения на бескрайних просторах России и который смог сплотить двести миллионов жителей своей империи теснее, чем это когда-либо удалось какому-то царю. Стоит, как мне кажется, упомянуть еще одно небольшое характерное происшествие, случившееся под конец вечера: я спросил Сталина, может ли сопровождающий меня фотограф фюрера сделать несколько снимков. Сталин согласился, вероятно, первый случай, когда он позволил это иностранцу в Кремле. Но когда Сталин, среди других, и мы, гости, взялись за бокалы налитого нам крымского шампанского, Сталин воспротивился — он не желает такой публикации. Фотограф по моему требованию извлек фильм из камеры и передал его Сталину, но тот возвратил пленку, заметив, он надеется, что снимок не будет опубликован. Это был, конечно, несущественный эпизод, однако он явился показательным для великодушного отношения наших хозяев и атмосферы, в которой завершился мой первый визит в Москву».

Отец пишет о заключении договора:

«Отказ от российской политики Бисмарка послужил началом окружения Германии, приведшего к Первой мировой войне. Возобновление исторических отношений в ситуации 1939 года являлось, в силу реальных причин, политическим фактором безопасности первого порядка.

Лично я, предложив фюреру это соглашение с Советским Союзом, надеялся достичь в отдельности:

1) постепенного отказа от одной из наиболее опасных причин конфликтов, которые могут угрожать миру в Европе, на пути внешнеполитического преодоления идеологического противостояния между национал-социализмом и большевизмом;

2) установления действительно дружественных германо-русских отношений в качестве одной из основ внешней политики Германии в смысле Бисмарка;

3) специально для тогдашней особенной ситуации в августе 1939 года: возможности дипломатического решения проблемы данцигского коридора в духе предложений Гитлера.

24 августа я вылетел с нашей делегацией обратно в Германию. Предполагалось, что я полечу из Москвы в Бертехсгаден, чтобы дать отчет Адольфу Гитлеру в его резиденции. Я думал предложить ему общеевропейскую конференцию для решения польского вопроса.

Неожиданно наш самолет был перенаправлен по радио в Берлин, куда Гитлер прилетел в тот же день. Нашей машине пришлось по соображениям безопасности сделать большой крюк над Балтийским морем»^[261].

Отец говорит о «факторе безопасности» первого ранга, почти что ощущается облегчение, что кольцо окружения, начавшее смыкаться вокруг рейха, было, благодаря московскому договору, поначалу прорвано. Международный баланс сил, опять-таки с заключением германо-русского договора, коренным образом изменился. Европейское равновесие было восстановлено для Германии в положительном смысле. Рейх поддерживал теперь дружественные отношения с Россией, Японией, Италией и Испанией в дополнение к ряду мелких государств Восточной и Юго-Восточной Европы. Уже вырисовывавшееся удушающее окружение рейха было предотвращено.

Кроме того, удалось также завлечь Польшу, поставившую на западную карту, в ситуацию, оставлявшую ей фактически лишь возможность мирного урегулирования с Германией, если она не хотела попасть в бедственное положение, впечатляюще описанное Беком в 1935 году Лавалю. Это был опыт Пилсудского, переданный Беком Лавалю. Также и Пилсудского лишал сна «cauchemar des coalitions», и он пытался смягчить этот кошмар мудрой политикой — его эпигоны, очевидно, охотней спали. Мы увидим, что представляла из себя «подушка», на которой польские политики надеялись выдержать опасную для страны ситуацию.

Прежде всего немецкая сторона могла рассчитывать, что теперь, в полностью изменившейся ситуации, Польша будет готова вести переговоры. Взгляд на карту позволяет даже и несведущим в военном деле отчетливо осознать, что «никакая держава на свете» (как выразился Бек Лавалю) не сможет оказать Польше, зажатой между Германией и Россией, необходимую поддержку, если польская сторона действительно поведет дело к военной конфронтации.

Конечно, она могла бы сейчас стать «дороже»! За вступление Польши в континентальный европейский антисоветский блок Гитлер, как мы видели, готов был дорого заплатить. Это не было «fazon de parler», когда отец заявил Беку и Липскому, что никто иной, кроме Гитлера, не сможет гарантировать границ коридора^[262]. Даже и сейчас, несмотря на пакт о ненападении со Сталиным, от Польши не были потребованы территориальные уступки. Однако теперь Гитлер на переговорах в последнюю неделю августа 1939 года выдвинул требование плебисцита в коридоре под международным контролем на основе структуры населения 1920 года. Вряд ли можно утверждать, что это было несправедливое требование, этого мнения придерживался также и посол Великобритании Хендерсон. Я уже отмечал, Польша после Первой мировой войны продиктовала жителям районов, отошедших к Польше, выбор в пользу Польши под угрозой выселения. Ныне же Гитлер предлагал референдум только для ограниченной части «коридора»!

Таким образом, Польше оставался лишь один выход — переговоры. Гитлер, по сути, не испытывал антипатии в отношении Польши. Известно его выражение: «Каждая польская дивизия на границе с Россией бережет для меня немецкую!» Даже не соглашаясь с этим сравнением, опускающим качественное различие, нельзя отказать в справедливости утверждению, что враждебно настроенная по отношению к рейху Польша потребует значительных военных усилий для обеспечения безопасности неудачной для рейха границы с ней. Даже принимая в расчет склонность поляков переоценивать свои возможности и допуская, что поляки приняли пропагандистские лозунги вроде «немецкие танки сделаны из картона» за чистую монету, что не говорило бы в пользу квалификации польского Генерального штаба, все же в Варшаве должны были осознать, что против активного германо-русского союза у них нет никаких шансов.

Как однозначно следует из вышеизложенного, предложенный отцом «поворот» внешней политики Германии от антисоветского центральноевропейского блока, включающего Польшу, к прорусской и, таким образом, антипольской политике дался Гитлеру очень тяжело. По сути, он колебался слишком долго. Гитлер и отец были вынуждены к этому повороту — самое настойчивое утверждение по этому поводу не будет преувеличением — так как Польша, под англо-американским влиянием, отказалась от сближения и примкнула к антигерманской стороне. Однако и сейчас Польша могла бы добиться решения, не угрожавшего ни ее государственности, ни ее чести.

Не стоит забывать, что еще в считаные дни до заключения германо-русского пакта у немецкой стороны полностью отсутствовала ясность, выберут ли русские союз с рейхом или с западными державами. Колебания Гитлера, наряду с его комплексами по поводу примирения с большевиками, можно объяснить только надеждой в отношении осуществимости достижения договоренности с Польшей, и, в более широком контексте, с Англией, чтобы избежать как войны, так и идеологической компрометации соглашением с СССР.

Впрочем, его дипломатические шаги непосредственно перед началом войны свидетельствуют: речь для него шла о том, чтобы не допустить дело до военного конфликта. Помимо официальных каналов он использовал неофициальные пути, как это доказывает, к примеру, привлечение шведа Биргера Далеруса. Решающим доводом является, однако, аннулирование приказа о наступлении во второй половине дня 25 августа по настоянию отца, после того, как было получено известие о ратификации нового англо-польского договора, который уточнял данные в марте взаимные гарантии обоих государств, так и хочется сказать: ограничивал их конфронтацией с Германией^[263]. Если бы для Гитлера речь шла лишь о русской поддержке, чтобы «развязать свою войну», то не имелось бы никаких оснований отзывать приказы для армии 25 августа в самый последний момент и со значительными техническими трудностями. Аннулирование приказа было связано с довольно большими рисками: военным и, в первую очередь, политическим.

Польша и начало войны

Мы, немцы, должны научиться сносить правду, даже когда она для нас выгодна!

Генрих фон Брентано

Как раз в договоре с Россией германское правительство видело шанс все же еще прийти к соглашению с Польшей. Требование Советским Союзом права прохода через Польшу и Румынию в случае выполнения союзнических обязательств в конфликте с Германией должно было открыть глаза руководителям польской политики в отношении истинных целей Советского Союза. Внезапная заинтересованность англичан после заключения германо-советского пакта о ненападении в ограничении полных до тех пор гарантий Польше в случае войны с Германией должна была бы окончательно заставить призадуматься Бека и его сотрудников. В ситуации 1939 года только рейх был в состоянии защитить обе эти страны от советской агрессии. Никакая держава на свете не смогла бы побудить русское руководство вывести свои войска из этих двух стран. Ирония мировой истории — спустя несколько лет так и случилось! Разумная польская политика поставила бы Польшу как потенциального союзника Германии против Советского Союза также и в относительно сильное положение к рейху.

Для непредвзятого историка здесь возникают два вопроса:

1. Каковы были мотивы польского правительства, и какие цели оно преследовало, отвергая после заключения германо-русского договора возобновленное немецкое предложение о переговорах или отказываясь следовать ему?

2. Чем руководствовалось британское правительство, ратифицируя англо-польский договор, заключенный в ясном осознании того факта, что оно не имело возможности помочь Польше в военном отношении? Польша была этим договором спровоцирована к занятию самоубийственной и полностью непримиримой позиции в отношении к рейху.

Как ни странно, эти ключевые вопросы до сих пор не были подняты официальной исторической наукой. Начнем с первого вопроса. Разве утратило свою силу уже цитированное высказывание польского министра иностранных дел Бека, сделанное французскому министру Лавалю, согласно которому величайшая катастрофа для польской нации всегда разражалась тогда, когда «Германия и Россия» действовали «сообща»? Устарела ли вдруг эта очевидная и подтвержденная историей истина в те четыре года, в которые Германия вновь стала фактором силы? Даже принимая во внимание склонность министра иностранных дел Польши Бека к переоценке польской позиции, побуждавшую его предаваться мечтаниям о распространении польской власти и влияния от Балтийского до Черного моря, все же нельзя предположить, будто он всерьез верил, что сможет удержаться между рейхом и Советским Союзом в военном отношении. Правда, польско-советский пакт о ненападении еще действовал^[264].

Мы описали американские усилия, имевшие целью уберечь Польшу от немецкого влияния и таким образом склонить ее к курсу конфронтации с рейхом. Мнимоочевидная поддержка «западных держав», включая США, и, казалось бы, непримиримый конфликт между Германией и Россией могли поначалу подвигнуть министра иностранных дел Польши на отказ от германских предложений. Переговоры о военном союзе между Англией и Францией, с одной стороны, и Советским Союзом, с другой, возможно, укрепили его в убеждении, что он, если решится на конфронтацию с рейхом из-за Данцига (всего лишь из-за Данцига!), будет иметь надежный тыл.

Если все это еще можно понять, то политика Польши после заключения германо-русского договора не поддается объяснению. Имеется ли еще один ключ к разгадке хода мыслей польского правительства? Мыслей, которые, претворившись в реальность, в конечном итоге обернулись самоубийством, вновь приведя к утрате Польшей политической независимости и, таким образом, к национальной катастрофе.

С 1938 года с немецкой стороны от различных подпольных, однако принадлежавших к высшему эшелону власти, оппозиционных групп по различным каналам постоянно шли обращения к британскому правительству с призывом оставаться «жестким» и угрожать Гитлеру, противодействуя его политике. Нам уже знакомы инициаторы этих обращений, о них говорилось в связи с судетским кризисом. Это госсекретарь фон Вайцзеккер, начальник Генерального штаба Бек, глава абвера адмирал Канарис и, далее, также Шахт, Герделер, Клейст-Шменцин, граф Шверин фон Крозиг, Кербер и другие. Тенор их обращений всегда оставался одним и тем же: внутреннее положение Германии описывалось как тяжелое, поэтому военный переворот имел бы хорошие шансы на успех. Однако предпосылкой является «дипломатическое поражение» Гитлера или война. Здесь, на мой взгляд, решающее объяснение непонятной политики Бека, приведшей затем Польшу к катастрофе. Бек и вместе с ним британский Генеральный штаб, вероятно, надеялись, что чрезвычайная ситуация относительно британской гарантии для Польши даже и не наступит. Обоим должно было быть ясно, что оказать военную помощь Польше не удалось бы. Это в особенности относилось к британскому Генеральному штабу, который такую помощь даже теоретически не взвешивал.

Посол Великобритании в Берлине Невил Хендерсон в последний момент настоятельно призвал польского посла Липского по крайней мере выслушать германские предложения, поручив еще 31 августа в первой половине дня Далерусу и британскому дипломату Джорджу Огилви-Форбсу зачитать их ему. Он получил в ответ от Липского (как пишет Далерус):

«(…) что он не имеет никаких оснований интересоваться нотами или предложениями немецкой стороны. Он хорошо знает ситуацию в Германии после пяти с половиной лет посольской деятельности (…); он (Липский) заявил о своем убеждении в том, что в случае войны в этой стране вспыхнут беспорядки, и польские войска победным маршем пойдут на Берлин»^[265].

Этому предшествовали следующие события: утром 30 августа в британском посольстве появился Клейст-Шменцин, уже известный нам по его деятельности в 1938 году. Клейст, «находившийся в тесном контакте с военным министерством», передал британскому военному атташе подробный отчет о военном планировании и «ситуации» в Германии c его точки зрения. Отчет был направлен Хендерсоном в переданной по телефону телеграмме британскому министру иностранных дел Галифаксу. Клейст-Шменцин выложил британскому военному атташе следующую информацию, содержащуюся в телеграмме:

«Он сообщил британцам подробные стратегические планы. Браухич заявил, что войну на два фронта не выдержать, так как нельзя было бы достичь быстрого решения^[266]. Линия Зигфрида сильно укреплена лишь местами, но слаба во Фрайбурге, Саарбрюккене и Аахене. Германский Генеральный штаб опасается там прорыва. У Гитлера был нервный срыв. Генштаб хочет использовать нервозное состояние Гитлера, чтобы осуществить военный Coup (переворот), но он должен быть уверен, что Англия не пойдет на уступки. Если бы Генеральный штаб убедился, что отчеты Риббентропа об Англии ложны, то это было бы на руку диссидентским элементам. Кроме того, имеется примечание: “переслать дальше в Варшаву”».

Сэр Айвон Киркпатрик отметил в маргиналии к отчету:

«(…) По описанию я не могу идентифицировать этого офицера, но полагаю, что он является отставным офицером, связанным с реакционными элементами Генерального штаба. Он сообщил нам много довольно точной информации в сентябре прошлого года, когда пытался побудить нас оказать сопротивление Гитлеру. Данный отчет был зачитан премьер-министру утром 31 августа»^[267].

Также и из этой информации можно однозначно сделать вывод, что заговорщики хотели внушить англичанам, будто бы Гитлер находится на грани срыва. Путем «Coup», по выражению Клейста-Шменцина, можно было бы привести весь режим к падению. Примечательно в этом отчете не в последнюю очередь то, что он был незамедлительно направлен Чемберленом в Варшаву и там, как видно из заявления Липского, повлиял на формирование абсолютно неприступной — даже и после германо-советского пакта — позиции польского правительства. Также и в этом случае, добавлю личное замечание, для подстрекательства англичан вновь использовалось утверждение: Иоахим фон Риббентроп будто бы неправильно сообщал об Англии, а именно в том смысле, что Англия не стала бы воевать. Это утверждение конспирации доказывает ее план: любыми средствами вовлечь британское правительство в военную конфронтацию с Германией и тем самым развязать войну. Здесь в очередной раз проясняется подоплека систематической диффамации отца и его отчетности Гитлеру.

Но вернемся сначала к мотивам польской и, в конечном итоге, английской политики. Также и эти государства находились в серьезной дилемме. Польская «дилемма» определялась геополитическим положением Польши между двумя могущественными соседями, Германией и Советским Союзом. Пилсудский правильно понимал: главное для Польши заключалось в том, чтобы установить с обоими соседями Modus Vivendi и поддерживать его. Польша должна была по возможности избегать безоговорочного принятия чьей-либо одной стороны. Отсюда были сперва понятны колебания Польши, не желавшей быть впряженной в антисоветский центральноевропейский блок.

Надо себя представить на месте Бека. Он знал, конечно, о планах немецких заговорщиков. Мы видели: отчет Клейста-Шменцина с немецкими планами развертывания, военными рекомендациями и обещаниями военного переворота был немедленно направлен Чемберленом в Варшаву. Так что Бек, весьма вероятно, был заранее поставлен в известность о планах немецкого заговора. Эта перспектива легла, видимо, в основу его политики, потому что даже Бек, титуловавший себя «полковником», как бы он ни переоценивал польские возможности, на эффективную помощь Великобритании и Франции, если бы дошло до военного конфликта с рейхом, рассчитывать не мог.

Бек был не только осведомлен о планах немецкого заговора, но и одновременно на него оказывалось сильное давление со стороны США и Великобритании, с тем чтобы воспрепятствовать соглашению с рейхом. Не желая ставить на немецкую карту и принимая позицию западных держав благодаря поддержке США за сильнейшую в долгосрочной перспективе, он оставался глух к германским предложениям, хотя ему и полагалось знать, что отсюда может возникнуть чрезвычайно опасная ситуация для Польши. Перспектива переворота в Германии являлась в этой связи тем спасительным якорем, в котором нуждалась Польша. При этом Бек вряд ли был осведомлен о том, что сам Клейст-Шменцин — то есть тот, кто выдавал себя за голос немецкой конспирации, — домогался у англичан коридора; требование, которое шло несравненно дальше, чем предложение Гитлера.

Здесь стоит отметить весьма интересную деталь. К посольству Германии в Москве принадлежал в 1939 году секретарь миссии Ганс Герварт фон Биттенфельд. Хотя он и не был, как выражались в то время, стопроцентным арийцем, ему не пришлось испытать трудностей или даже преследований, напротив, он занимал солидную позицию германского дипломата «высокого ранга» в отцовском Министерстве иностранных дел. Герварт регулярно информировал американского дипломата Чарльза Болена о ходе германо-русских переговоров и предоставил ему, наконец, все детали договора (копии телеграмм в Берлин, которые он должен был зашифровать), в том числе дополнительный секретный протокол. Болен, естественно, незамедлительно поставил в известность госдепартамент.

Из этого дополнительного секретного соглашения следовало, что, в случае конфликта, Польша должна быть вновь разделена, по крайней мере, на сферы интересов, что бы под этим ни понималось. Эти намерения Советского Союза и Германского рейха были, таким образом, Рузвельту и британскому правительству известны. Но ни Рузвельт, ни Чемберлен не сочли нужным сообщить о них польскому правительству, то есть правительству страны, которой они непосредственно касались. Не исключено, что смертельная опасность, возникавшая для Польши в результате германо-русского соглашения, побудила бы польское правительство к переговорам и, возможно, к уступкам. Напротив, сообщения никому не известного заговорщика, обещавшего военный переворот, британское правительство направило в Варшаву незамедлительно. Удивительно также, что и Герварт не предоставил свою информацию о германо-русском договоре полякам. Это явилось бы, вероятно, — от дипломата, вообще говоря, можно ожидать, что он это понимает, — самым верным способом предотвратить войну; а ведь Герварт оправдывал свои действия этим мотивом.

Итак, ни с британской, ни с американской стороны не имелось ни малейшей заинтересованности в мирном урегулировании польского кризиса. Этот «кризис» возник не оттого, что Гитлер пожелал «развязать» войну, а оттого, что на карту были поставлены важные национальные и, поскольку это касалось немецкого населения в Польше, не менее значимые гуманитарные вопросы. Для конспирации речь шла не о том, чтобы избежать войны, напротив, заговорщики хотели ее вызвать, чтобы реализовать свои цели. Разве не Кордт назвал мирное решение судетской проблемы в Мюнхене «не самым лучшим решением», понимая под «наилучшим» решением начало войны?^[268]

И все же остается открытым вопрос, почему Англия не форсировала соглашение между Польшей и Германией настойчивей. Что могла выиграть Британская империя от возобновления вооруженного конфликта с Германией? Уже Первая мировая война обошлась Великобритании в потерю ее мирового господства. Соединенные Штаты, однако, и Япония, и Россия являлись в то время благодаря их размерам, геополитической ситуации и, за исключением Японии, благодаря их широкой сырьевой базе набиравшими силу державами. Стоит постоянно иметь перед глазами, что Германия, по причинам географического положения и нехватки ресурсов, была слабейшей державой в этом кругу. Однако Британская империя полагала за должное обратиться как раз против этой державы, несмотря на опыт Первой мировой войны и, прежде всего, при полном игнорировании немецких предложений долговременного сотрудничества, которые, начиная с 1933 года, неоднократно делались Лондону германским руководством.

Тогдашняя английская политика высказалась против решения, созвучного времени, предпочтя многовековую политику жесткого «европейского баланса сил», как ее понимали Форин офис, сэр Айра Кроу и его духовный наследник Ванситтарт. «Дилемма» британского руководства состояла поэтому в большой вероятности возобновления с рейхом вооруженного конфликта не на жизнь, а на смерть. Тем самым Empire в очередной раз ставила на карту свою глобальную позицию. Сила Германии была еще свежа в памяти по Первой мировой войне. Она в особенности и оправдывала страх Англии перед сильнейшей континентальной державой.

Компенсирующего веса Советского Союза, в значительной степени релятивировавшего мощь Германского рейха и оставлявшего Британии, вместе с ее «континентальной шпагой» Францией, выбор встать на ту или иную сторону, не видели или не хотели видеть. Британская «дилемма» являлась, следовательно, доморощенным продуктом, однако британскому правительству она представлялась подлинной. В одном отношении история эту дилемму, как она виделась английскому руководству, подтвердила: в итоге получилось как раз то, чего оно опасалось. Английским «государственным мужам» первой половины XX века «удалось» то, что их мудрые предшественники смогли с большим успехом предотвращать в течение трех с лишком столетий, а именно превратить Англию политически в, по глобальным меркам, — небольшой, расположенный перед континентом остров, более-менее зависимый от Европы, после того, как Соединенные Штаты Америки заняли прежнее положение империи в качестве ведущей мировой державы.

Начиная с 1938 года британцам представлялось, по видимости, «патентованное решение», призванное освободить их от вышеописанной дилеммы. Этим «патентованным решением» явилось предложение немецкой конспирации свергнуть Гитлера с помощью военного переворота. Не требуется избытка воображения, чтобы представить, что путч военных в начале войны значительно ослабил бы рейх. Он не был бы в обозримом будущем способен к серьезным внешнеполитическим акциям.

Как раз умеренные требования Гитлера к Польше таили опасность того, что Польша могла бы, в конечном итоге, прийти к соглашению с Гитлером. Здесь ключ к непонятной политике Польши и британского правительства. Великобритания и Франция объявили Германии войну в тот момент, когда германской внешней политике удалось — через установление взаимопонимания с Россией — достичь благоприятнейшей констелляции, какую только и можно было представить после того, как западные державы отказались от соглашения с рейхом.

Британское правительство шло на риск войны в надежде, что немецкий заговор в конечном счете устранит для него этот риск и, свергнув Гитлера, ослабит тем самым усилившийся рейх решающим образом. Так Британия восстановит свое тесное европейское равновесие — вопреки глобальному смещению соотношения сил.

В 1938 году этот риск для Англии был еще слишком велик, она недостаточно далеко продвинулась со своим вооружением, чтобы пойти на него^[269]. Лукасевич, польский посол в Париже, написал в отчете польскому министру иностранных дел 29 марта 1939 года:

«(…) что конечной целью действий (Англии) является не мир, но вызов переворота в Германии»^[270].

Хендерсон, однако, не верил в «патентованное решение» переворота, чтобы устранить британскую дилемму, и он оказался прав! Из британских документов следует, насколько интенсивно британское правительство включало, по всей очевидности, переворот в свои расчеты. Уже после тайного посещения Ванситтарта Клейстом-Шменцином в 1938 году Хендерсон предостерег на совещании с Чемберленом, Галифаксом, Саймоном, Ванситтартом и Уилсоном против возлагания больших надежд на внутреннюю немецкую оппозицию^[271]. Британский посол сообщает в феврале 1939 года Галифаксу:

«(…) Мое решающее впечатление по возвращении сюда заключается в том, что Гитлер в данный момент не думает ни о каких приключениях и что любые противоположные истории и слухи не имеют под собой никаких реальных оснований. (…) Я считаю и всегда считал фатальной ошибкой придавать таким слухам, обычно распространяемым людьми, которые видят в войне единственное оружие для победы над нацистским режимом, преувеличенное значение (…)»^[272].

Хендерсон, не веря в то время в «приключения» Гитлера, оценивает ситуацию правильно, поскольку даже еще 21 марта отец возобновит польскому послу предложение Гитлера от ноября 1938 года (в котором была предоставлена гарантия польской территории, в том числе, коридора) и пригласит Бека в Берлин^[273]. Лишь когда Бек грубо отклонит предложение (угроза войной) и вместо Берлина поедет в Лондон, для Гитлера создастся новая ситуация, на которую он должен будет соответственно настроиться.

Роль внутринемецкой конспирации сегодня, в противоположность к первым послевоенным годам, табуирована: ничего не услыхать и не прочесть больше о ее пагубной деятельности. Именно поэтому стоит привести здесь некоторые высказывания ведущих государственных деятелей того времени, которые в конце концов должны были знать, на каких предпосылках они строили свою политику, приведшую к объявлению войны Германии.

Министр иностранных дел Франции Жорж Бонне пишет в своих воспоминаниях^[274]:

«Мы ожидали быстрой и легкой победы (…) в надежде на предстоящее покушение, которое было уже подготовлено и должно было привести нацизм к падению. Как и в 1938 году, в последнюю неделю перед войной нам об этом рассказывали постоянно. Резюмируя, слова звучали: «Держитесь — и немецкие генералы свергнут Гитлера!» (…)»

В другом месте своих воспоминаний Бонне подчеркивает, что после объявления 3 сентября 1939 года Великобританией и Францией войны Германии.

«(…) был открыт путь для «военного переворота», который был нам гарантированно обещан».

Он продолжает:

«Они (немецкие генералы) с беспрецедентным количеством деталей описали (на Нюрнбергском процессе), что было ими подготовлено против фюрера и — задаешься вопросом «почему?» — не осуществлено. (…)

(…) что нам в том же виде и с такой же точностью в 1939 и 1940 годах, до и после нашего поражения, были обещаны военные заговоры против фюрера. Гитлер, несмотря на это, жил до 1945 года».

Не знакомому с историей последней мировой войны представленное здесь может показаться вымышленным политтриллером или шпионским романом. К сожалению, это не так, о чем свидетельствуют следующие цитаты, которые стоит здесь привести для устранения сомнений.

В ходе так называемого «процесса Вильгельмштрассе» в Нюрнберге, где обвинялись имперские чиновники высокого ранга, в том числе госсекретарь в Министерстве иностранных дел фон Вайцзеккер, было представлено письмо тогдашнего советника посольства Тео Кордта — брата Эриха Кордта из министерского офиса отца, — подтвержденное клятвенным заверением прежнего британского министра иностранных дел лорда Галифакса. В нем стояло (речь идет о том самом Кордте, что с черного хода вечером доставил Галифаксу меморандум Вайцзеккера):

«(…) В 1938 и 1939 годах я находился в тесном (иногда ежедневном) контакте с первым дипломатическим советником правительства Его Величества сэром Робертом Ванситтартом. Мой брат (тот самый Эрих Кордт из министерского офиса отца) приезжал несколько раз лично в Лондон, несмотря на очевидную угрозу своей безопасности, чтобы проинформировать сэра Роберта Ванситтарта о надвигающейся на горизонте международной политики опасности непосредственно. Сэр Роберт заверил меня, что он будет сразу передавать эти сообщения Вам (лорду Галифаксу); они касались планов Гитлера по соглашению с Советским Союзом, переговоров о союзе между Гитлером и Муссолини и совета немецкого движения сопротивления оказать на Муссолини в этом направлении нажим».

Правдивость этого письма Кордта лорду Галифаксу от 29 июля 1947 года^[275] клятвенно подтверждается лордом Галифаксом. Следует привести, пожалуй, еще и свидетельсво тогдашнего главы центральноевропейского отдела британской разведки Сигизмунда Пейна Беста по поводу информации, имевшейся в те дни в распоряжении британского кабинета:

«В начале войны наша Intelligence Service располагала достоверными сведениями, что Гитлеру противостояла многочисленная оппозиция, состоявшая из людей, занимавших высокие посты в его вермахте и ведомствах. По нашей информации, оппозиционное движение приняло такие масштабы, что могло привести даже к мятежу и падению нацистов»^[276].

Министр обороны Южной Африки Освальд Пайроу сообщает о «воодушевленном немецкими предателями подстрекательстве к войне (британских) шовинистов в Лондоне» и что «если начнется война между Англией и Германией, то скорее всего нужно ожидать восстания против Гитлера»^[277]. А французский писатель Поль Моран пишет в своих воспоминаниях:

«Французские историки «France Libre» («Свободной Франции») могут рассказывать французам, что хотят. Я же был перед ними в Лондоне, начиная с июля 1939 года, и мог непосредственно наблюдать усилия небольшого воинственного меньшинства, которое достигло с Черчиллем шаг за шагом своей цели»^[278].

И наконец, Невилл Чемберлен, исполнявший обязанности британского премьер-министра, доверил своему дневнику 10 сентября 1939 года, через несколько дней после начала войны, следующее:

«То, на что я надеюсь, это не военная победа — я сильно сомневаюсь в ее возможности (I very much doubt the feasibility of that), — но развал немецкого тыла»^[279].

Яснее фактические мотивы британского объявления войны выразить невозможно. Чемберлен был государственным деятелем, несшим, в конечном счете, ответственность за войну против Германии, он, таким образом, является важнейшим свидетелем!

Немецкая конспирация не только способствовала вовлечению Германии в гибельную войну, фактически не сделав соответствующих выводов и не устроив переворот. Обещанием путча заговорщики обманули также Польшу, противника Германии. Та испытала одну из жесточайших катастроф своей истории. И наконец, Англия потеряла свои империю и международное влияние потому, что положилась на обещанный немецкими заговорщиками переворот, не пожелав позднее исправить свой курс.

Надежда на патентованное решение^[280] побудила Великобританию объявить войну рейху, и этим патентованным решением явился «развал тыла», под которым следует понимать военный переворот, «обещанный», согласно свидетельству министра иностранных дел Франции Бонне, «неоднократно». Но переворота не случилось — и Польше и Британской империи было отказано в «патентованном решении». Заговорщики заманили своими обещаниями Польшу и Великобританию в войну — и в самый ответственный момент остались бездеятельными.

Но отчего же не ликвидировали Гитлера на самом деле, когда началась война? Не имел ли старый лис от дипломатии Ванситтарт задних мыслей, завершая аффидевит, запрошенный защитой отца на Нюрнбергском процессе, словами:

«Я никогда не одобрял договоров с немцами, потому что немцы редко их соблюдали».

Думал ли Ванситтарт о договоренностях с немецкой конспирацией, не сдержавшей своего слова британскому правительству, а значит, и Польше? Может быть, в высказанной здесь глубокой неприязни к немцам отразилась горечь «обманутого обманщика», осознавшего последствия своей ошибки: положиться в одном из решающих вопросов существования Британской империи на мелких конспираторов. Ванситтарт уже в ходе войны осознает, что эпоха Британской мировой империи подошла к концу и что он внес свой вклад в ключевом пункте в ее стремительный упадок. Его горечь можно понять.

Я слышал после войны, он отнесся так же негативно и к братьям Кордт, когда они обратились к нему за подтверждением их вышеописанной роли. Тогда они, наверно, и подступились с просьбой о нужном заявлении, в конечном итоге, к Галифаксу. Старик Аденауэр знал, почему он отказал именно этому Эриху Кордту в восстановлении в Министерстве иностранных дел:

«Он обманул Риббентропа и мешал его политике. Что даст мне уверенность, что он не обойдется так же и со мной?»^[281]

Все европейские державы, при участии которых началась Вторая мировая война — Англия, Франция, Польша и Германский рейх, — вне всякого сомнения надеялись избежать той войны, которая, в конечном итоге, на самом деле вспыхнула. Англичане, французы и польское правительство возлагали надежды на внутренний крах в Германии. Германское правительство, в свою очередь, не могло себе представить, что Польша в данных обстоятельствах позволит довести дело до военной конфронтации.

Как согласуется избитое клише — Гитлер хотел начать против Польши «свою войну», с теми предложениями, которые он вновь и вновь делал Польше почти полгода? Напротив, польский посол уже 26 марта 1939 года заявил в разговоре с отцом, что настаивание на немецком желании воссоединения Данцига с рейхом «будет означать войну с Польшей»!^[282] При этом стоит учесть, что Данциг имел свободно избранное (под наблюдением Лиги Наций) немецкое правительство. Гитлер отреагировал спокойно и поручил отцу только дать знать польскому послу, что «разумеется, решение не может быть найдено, когда здесь заговаривают о войне». Это было в конце марта 1939 года, по-видимому, он все еще надеялся на договоренность с Польшей.

То же самое относится и к Великобритании. Даже если запись в дневнике Чемберлена, что он надеялся увидеть «крах тыла в Германии», не была бы известна, это следствие вытекало бы из фактически осуществлявшейся британской политики. Когда еще вручала Великобритания свою судьбу — в данном случае решение о войне и мире — второразрядной стране? Ратификация британского «карт-бланша» Польше в Палате общин после заключения германо-российского пакта ясно показывает, что в Великобритании верили, будто горячей войны удастся избежать с помощью ее формального объявления. Целью, очевидно, являлось: добиться таким путем желаемого ослабления рейха, без того чтобы попасть в полную зависимость от США. Польша была «жертвенным агнцем», и она охотно приняла эту роль, чтобы позволить Англии начать войну, от которой надеялись вызвать «внутренний крах». Польский посол в Париже это осознал, так как в уже цитированном отчете польскому министру иностранных дел Беку говорится:

«Это по-детски наивно и, в то же время, несправедливо: государству, находящемуся в положении Польши, предложить, чтобы оно поставило под угрозу свои отношения с таким сильным соседом, как Германия, и подвергло мир катастрофе войны (…)»^[283].

Таким образом, Великобритания, Франция и Польша пошли на военный конфликт с Германией в надежде на переворот или внутренний крах Германии.

Уже после завершения своего «дела» отец написал в Нюрнберге текст, в котором была изложена последовательность событий, приведших к фактическому началу войны. Это изложение, следовательно, не было предназначено для защиты, речь шла для него о том, чтобы зафиксировать для истории его взгляд на вещи, поскольку сам он ожидал, что будет «устранен» — этим словом в наших последних разговорах мы описывали ожидавшийся смертный приговор^[284].

Ситуация, которую я застал по возвращении, была гораздо более спокойной, чем при моем вылете. (…) Первая кульминация кризиса пришлась на следующий день после моего прибытия в Берлин. Я только теперь узнал, что у Адольфа Гитлера во время моего отсутствия состоялся очень серьезный разговор с британским послом Хендерсоном на Оберзальцберге, передавшим письмо от премьер-министра Великобритании. В нем говорилось, что военный конфликт между Германией и Польшей вызовет ответную реакцию Англии. В беседе с Хендерсоном и в последующем письме Чемберлену от 23 августа Адольф Гитлер заявил, что он преисполнен решимости урегулировать вопрос о Данциге и коридоре, и не намерен больше терпеть польские провокации. Британские военные меры он рассматривает как акт угрозы рейху и в этом случае немедленно объявит мобилизацию германского вермахта. Ситуация полностью зашла в тупик, фюрер прибыл в Берлин.

На следующее утро после возвращения из Москвы, то есть утром драматического 25 августа, я обсуждал с фюрером письмо Чемберлена и предложил ему вновь сделать попытку договориться с Англией. Вскоре после этого разговора я узнал, что с нашей стороны уже были начаты военные приготовления. Гитлер, вероятно, не ожидал в то время, что Англия вмешается и начнет войну из-за Польши. Пополудни я получил от чиновника Министерства иностранных дел известие о ратификации англо-польского договора, заключенного 6 апреля лишь неофициально. Я сразу поспешил с сообщением в рейхсканцелярию, чтобы побудить фюрера к остановке начатых военных мероприятий, — со словами, что ратификация англо-польского договора о гарантиях означает «войну с Англией», если он выступит против Польши, и что, следовательно, «приказ на марш» должен быть “немедленно отменен”»^[285].

Гитлер без возражений принял сообщение отца, сразу же, через Кейтеля, осуществив его предложение по остановке передвижений войск. Лишь теперь отец узнал от Гитлера, что «Италия не считает военный конфликт с Польшей случаем вступления в силу обязательств по союзному договору». То, что отец, будучи министром иностранных дел, не был сразу проинформирован, например, о разговоре с Хендерсоном 23 августа, о начале подготовки к военным действиям 25 августа и о заявлении итальянского посла в тот же день, лишний раз характеризует методы работы Гитлера. Личный адъютант Гитлера Николаус фон Белов^[286] отметил, что отец никогда не участвовал в военных совещаниях. Так же и в острой кризисной ситуации последних дней августа не проводилось никаких совместных обсуждений под руководством Гитлера. Министр иностранных дел был впервые привлечен, по его свидетельству, лишь 28 августа, когда Хендерсон вылетел на самолете фюрера в Лондон, чтобы обсудить ситуацию с британским правительством.

28 августа в 17 часов вечера Хендерсон вылетел обратно в Берлин и привез подготовленный английским правительством меморандум. Так началась решающая фаза кризиса. За три часа до вылета Хендерсона в Берлин, 28 августа в 14 часов британское правительство по телеграфу запросило в Варшаве, разрешает ли польское правительство ответить германскому правительству, что Польша готова сразу вступить в прямые переговоры с Германией.

Представленный Адольфу Гитлеру меморандум британского правительства содержит соответствующее заявление: «Правительство Его Величества уже получило решительное заверение польского правительства, что оно готово на этих началах принять участие в переговорах». В отношении начал непосредственно перед этим было упомянуто, что должны быть обеспечены жизненные интересы Польши и что германо-польское соглашение, которое предполагается заключить, должно быть гарантировано на международной основе.

В опубликованной британским правительством после начала войны «Синей книге» упомянутое заверение польского правительства поразительным образом отсутствует. Оно должно было, так как запрос был сделан в 14 часов и вылет Хендерсона из Лондона состоялся в 17 часов, быть получено в Лондоне между двумя этими моментами времени. До сего дня держащийся в тайне точный текст ответа польского правительства имеет решающее значение для оценки дальнейшего развития событий.

Премьер-министр Великобритании Чемберлен торжественно заявил 1 сентября, что «все соответствующие документы» были сделаны «доступными для общественности» — и, тем не менее, отсутствует как раз этот важный документ. (…) Моя защита на Нюрнбергском процессе ходатайствовала о предоставлении британским правительством ответной ноты Польши от 28 августа. Это ходатайство было судом отклонено!^[287]

28 августа в 22 часа 30 минут Хендерсон вручил Гитлеру британский меморандум^[288]. Отец передает содержание меморандума по смыслу: британское правительство соглашается с Гитлером, что опасности ситуации в данный момент состоят в сообщениях об обращении поляков с немецким меньшинством. По его мнению, требуется начать прямые переговоры между Германией и Польшей, при том, что с самого начала должно быть установлено, что достигнутое в результате соглашение должно быть гарантировано другими державами.

Во второй половине следующего дня (29 августа) Хендерсон был приглашен в 18 часов 45 минут в рейхсканцелярию. В ходе разговора британский посол пришел в сильное возбуждение и даже позволил себе ударить кулаком по столу, поведение, которое побудило бы фюрера, как он позже заявил Гессу, оборвать разговор, если бы мне не удалось отвлекающим вмешательством утихомирить страсти и предотвратить провал переговоров^[289].

Позволительно вспомнить в этой связи совет немецкой конспирации британцам: пусть пошлют Гитлеру какого-нибудь генерала, который врежет хлыстом по столу, это был бы язык, понятный для Гитлера. Думал ли Хендерсон об этом предложении с немецкой стороны? Как бы то ни было, Адольф Гитлер передал, наконец, Хендерсону свой ответ в письменном виде. Из него следовало, что правительство Германского рейха^[290]:

«1) несмотря на свою скептическую оценку перспектив подобных прямых переговоров с польским правительством желает принять английское предложение;

2) принимает предложенное посредничество британского правительства в отношении отправки польского представителя с общими полномочиями в Берлин и рассчитывает на прибытие данного лица в среду 30 августа;

3) со своими предложениями никогда не имело намерений нарушить жизненные интересы Польши или поставить под вопрос существование независимого польского государства;

4) сразу подготовит предложения приемлемого решения и предоставит их также и британскому правительству, по возможности, до прибытия польского переговорщика.

Этим заявлением Адольф Гитлер недвусмысленно принял английское предложение немедленных, прямых и равных переговоров с Польшей. Для оценки дальнейшего развития встает роковой вопрос: когда и в какой форме британское правительство выполнило принятое им самим обязательство передать это предложение польскому правительству?

Посол Хендерсон телеграфировал немецкий ответ своему правительству еще вечером 29 августа. Отчет Хендерсона, как это видно из британской Blue Book, был получен в Лондоне ночью в 15 минут пополуночи. Первой непосредственной реакцией британского правительства явилась телеграмма в Берлин о том, что было бы «неразумно» (unreasonable) ожидать польского представителя для открытия переговоров в течение 24 часов. Хендерсон в этой связи телеграфировал 30 августа лорду Галифаксу отчет о передаче (правительству рейха. — Прим. перев.) этого полученного им сообщения. В нем он цитирует замечание Адольфа Гитлера, что из Варшавы в Берлин можно прилететь за полтора часа. В качестве собственного комментария Хендерсон добавил к телеграмме: он за то, «чтобы польское правительство вгрызлось в кислое яблоко попытки в последнюю минуту (в оригинале — «около одиннадцатого часа» (цитата из Евангелия от Матфея, глава 20, стихи 5, 9). — Прим. перев.) установить прямой контакт с Гитлером, хотя бы затем, чтобы убедить мир в готовности, в свою очередь, принести жертву ради сохранения мира (…)».

Рекомендации своего берлинского посла, по крайней мере не отклонять категорически предложение Адольфа Гитлера, британское правительство не последовало. Оно не сразу переправило ответную ноту Германии польскому правительству и, таким образом, намеренно задержало передачу немецкого приглашения к переговорам. Правда, оно немедленно поставило в известность английского посла в Варшаве сэра Кеннарда, однако указало ему не разглашать ответ Гитлера польскому правительству, пока он не получит дальнейшие инструкции из Лондона^[291].

Указание британского правительства своему послу в Варшаве в английской «Синей книге» не приводится, и оно по сей день остается неизвестным. Так же и в этом случае попытка моей защиты в Нюрнберге получить недостающий документ от британского правительства успеха не имела.

Представляет большой исторический интерес узнать, какая связь существует между инструкциями британского правительства своему послу в Варшаве и тем фактом, что в течение того же 30 августа была объявлена, хотя еще и не обнародована, всеобщая мобилизация в Польше. Дата этой мобилизации, о которой нам конфиденциально сообщили в тот же день, для общей оценки кризиса имеет первостепенное значение. С якобы сделанным Польшей заверением о готовности к прямым переговорам с Германией она находится в вопиющем противоречии.

И только во второй половине дня 30 августа британский посол в Варшаве уполномочивается своим правительством объявить польскому правительству текст немецкой ноты, в которой выражается готовность правительства Германии к прямым переговорам с Польшей. В то же время польскому правительству дается совет, «без промедления» «быть готовым» при определенных условиях на прямые переговоры. Этот совет был дан, однако, не с целью скорейшего урегулирования кризиса, но, как это показательным образом названо, с точки зрения «внутренней ситуации в Германии и мирового общественного мнения» (from the point of view of the Infernal Situation in Germany and of world opinion). Ссылка на «внутреннюю ситуацию в Германии» выражает, вероятно, намерение стилизовать Гитлера под поджигателя войны — в качестве массово-психологической предпосылки для запланированного и обещанного военного переворота.

Интересным образом, лишь в полночь 30 августа, то есть по истечении срока, предложенного немецкой стороной для появления польского переговорщика, Хендерсон передал еще один меморандум британского правительства. В то время как 28-го британское правительство требует немедленных прямых переговоров в качестве «логического следующего шага», то теперь оно предлагает германо-польские консультации о «способе установления контакта и подготовки к встрече» (method of contact and arrangements for discussions).

Отец описывает эти наполненные драматизмом часы следующим образом:

«Согласно полученным им инструкциям, посол Хендерсон сообщил мне при вручении британской ноты, что британское правительство не может рекомендовать польскому правительству принять предлагаемую правительством Германии процедуру переговоров. Оно рекомендует обычные дипломатические каналы, то есть привести дело в движение путем вручения предложений польскому послу (…).

Если правительство Германии предоставит эти предложения также и британскому правительству, и оно придет к мнению, что предложения представляют собой разумную основу для урегулирования подлежащих обсуждению проблем, то оно использует свое влияние в Варшаве в смысле их решения.

Со своей стороны, я указал Хендерсону на то, что согласно полученной нами конфиденциальной информации, в течение дня уже была объявлена всеобщая польская мобилизация. Я также должен был привлечь его внимание к факту, что германская сторона напрасно ждала польского переговорщика, вопрос о возможном предложении не может больше, следовательно, оставаться актуальным. Однако для того чтобы сделать еще одну попытку решения, я зачитал послу подготовленные предложения Германии, продиктованные самим Адольфом Гитлером и переданные мне с точными инструкциями и подробным разъяснением по каждому пункту.

Премьер-министр Чемберлен утверждал в своей речи в Палате общин 1 сентября 1939 года, что это чтение происходило «at top speed» (с высочайшей скоростью). Справедливо обратное^[292]. Утверждение Чемберлена тем более замечательно, что то, что Хендерсон совершенно правильно понял все существенные пункты немецких предложений и проинформировал о них свое правительство, документально подтверждается опубликованным позднее в британской «Синей книге» отчетом Хендерсона об этом разговоре. Более того, в своих мемуарах «Failure of a Mission» Хендерсон сообщает (стр. 273), что в два часа ночи, после окончания разговора со мной, он назвал польскому послу Липскому воссоединение Данцига с рейхом и референдум в коридоре в качестве основных пунктов немецких предложений. Хендерсон замечает по этому поводу, что он охарактеризовал их как несправедливые и рекомендовал Липскому: его правительство должно предложить немедленную встречу между маршалами Рыдз-Смиглы и Герингом. (…)

Когда я по окончании разговора вернулся в рейхсканцелярию, я доложил фюреру, что Хендерсон был очень серьезен и что он вновь укрепил мое убеждение в отношении вступления в силу британской гарантии Польше. Я рекомендовал передать послу Хендерсону сообщенные ему мной германские предложения также и в письменном виде. Гитлер отклонил это предложение, однако утром 31 августа он все же распорядился, чтобы текст через Геринга — Далеруса попал в руки английскому послу. Адольф Гитлер в этот день вновь ожидал вмешательства Англии или появления уполномоченного польского переговорщика и, наконец, распорядился вечером 31 августа обнародовать немецкие предложения по радио. Немедленный ответ Варшавского радио явился откровенной провокацией»^[293].

Существенным содержанием немецких предложений являлось:

• Возвращение Данцига в Германский рейх.

• Плебисцит в коридоре на территории от Балтийского моря до линии Мариенвердер — Грауденц — Кульм — Бромберг — Шенланке. Правом голоса обладают все поляки и немцы, проживавшие в этой области с 1 января 1918 года. (Если последовать за линией, указанной на карте, то легко установить, что лишь относительно небольшая часть северного «коридора» должна была явиться предметом голосования.)

• Гдинген (Гдыня) исключается и остается за Польшей.

• Остальные предложения относятся к свободным путям сообщения в Германии и Польше, правам меньшинств для соответствующих меньшинств, демилитаризации Данцига и Гдингена, международному контролю и т. д.^[294]

В записи отца из Нюрнберга рассказывается далее:

«Британская «Синяя книга» подтверждает, что 31 августа в 9 часов 30 минут утра британское правительство располагало отчетом Хендерсона. Поскольку Хендерсон проинформировал Липского уже в два часа ночи, можно считать невероятным допущение, что своему собственному правительству содержание и результат разговора со мной он сообщил лишь так поздно. Доказано также, что «Daily Telegraph» утром 31 августа вышла с сообщением о ночном заседании британского кабинета, на котором обсуждались предложения Германии. Этот выпуск крупной лондонской газеты был замечательным образом изъят и заменен другим выпуском, в котором эта заметка отсутствовала^[295].

В любом случае является фактом то, что немецкие предложения утром 31 августа были известны как в Лондоне, так и в Варшаве и то, что английское правительство в течение этого важнейшего дня не предприняло больше никаких серьезных попыток преодоления кризиса. Благодаря вмешательству Англии, он мог бы 31 августа быть легко устранен. Достаточно было лишь уполномочить из Варшавы посла Липского принять германские предложения, но даже этого не случилось. (…)

Вечером 31 августа в половине седьмого польский посол Липский явился ко мне. Он заявил, что польское правительство «поддерживает предложение британского правительства», официальный ответ об этом будет предоставлен германскому правительству «вскоре». Для принятия германских предложений, не говоря уже о каких-то реальных переговорах, или даже только для обсуждения Липский не имел никаких полномочий, что он мне особо подчеркнул. В тот же день польский министр иностранных дел устно заверил британского посла Кеннарда, что польский посол в Берлине не уполномочен принять германские предложения»^[296] (…)

Публикацией своих предложений германское правительство в очередной раз предоставило Польше возможность дать согласие на обещанные переговоры. События можно было еще скорректировать, если бы польское правительство поймало мяч, брошенный ему публично, и через свое радиовещание сообщило бы о своем позитивном отношении. Варшавская радиостанция и в самом деле ответила еще 31 августа около 23 часов. Но этот ответ — в британской «Синей книге» он отсутствует — говорил лишь о «наглом предложении» и с негодованием отверг переговоры. Германия, как было цинично подчеркнуто, тщетно ждала эмиссара из Польши. Ответ варшавского правительства заключается в военных приказах^[297].

Польская позиция лишь тогда становится понятной, когда принимаются во внимание два факта, частично ставших очевидными только во время Нюрнбергского процесса:

1. Британское правительство не только не предприняло ничего кардинального в Варшаве для решения германо-польской проблемы, но даже назвало «нежелательным» возможный визит министра иностранных дел Польши Бека в Берлин. Видимо, боялись, что Бек, переговорив с Адольфом Гитлером, все же решится на мирное урегулирование.

2. Посол Липский, по всей очевидности, посвященный в планы немецких оппозиционных кругов, придерживался мнения, что «при начале войны в Германии разразится военный переворот», «Адольф Гитлер будет устранен» и «польская армия, самое позднее, спустя шесть недель будет в Берлине»^[298]. (…)

2 сентября Муссолини сделал еще одну попытку урегулирования кризиса. Он предложил международную конференцию, которая должна была собраться 5 сентября, имея целью «подвергнуть пересмотру положения Версальского договора, являющиеся источником непрестанных помех в европейской жизни». Дуче дал понять, что он мог бы осуществить организацию конференции при условии, что «армии остановятся».

Мы приняли это предложение и, когда также и Франция отреагировала положительно, то в течение нескольких часов 2 сентября казалось, будто мир еще можно было спасти. Лишь британское правительство устами лорда Галифакса отвергло вечером 2 сентября в Палате лордов это последнее мирное предложение.

Чемберлен заносит в дневник 10 сентября:

«Последние затянувшиеся агонии (the final long-drawn-out agonies), предшествовавшие фактическому объявлению войны, были невыносимыми до предела. Мы стремились к тому, чтобы дела обострились (we were anxious to bring things to a head), но было три осложнения: секретные переговоры, которые велись с Герингом и Гитлером через нейтрального посредника; предложение Муссолини о созыве конференции и французское стремление как можно дольше тянуть с фактическим объявлением войны, пока они не эвакуируют жен и детей и не мобилизуют армию, мы мало что могли сказать по этому поводу публично (…) (There was very little of this that we could say in public)».

Далее под той же датой он заносит:

«(…) Я думаю, что он (Гитлер) всерьез рассматривал соглашение с нами (seriously contemplates) и что он серьезно работал над предложениями (которые были объявлены также по радио) (…) и которые он считает великодушными»^[299].

Отец:

«(…) Сегодня нет больше никаких сомнений в том, что Англия имела возможность в течение двух последних дней августа устранить кризис, а с ним и угрозу войны, одним-единственным намеком в Варшаве. Тот факт, что британское правительство сознательно не пошло на это, показывает, что Англия была нацелена на войну.

(…) В дни кризиса я, естественно, (…) занял твердую позицию перед своим ведомством и дипломатическим корпусом, потому что это являлось единственным шансом вынудить противника к компромиссу. С неуверенным или двусмысленным поведением министра иностранных дел готовность противоположной стороны заключить мир в этой ситуации ни в коем случае не могла бы быть достигнута»^[300].

В эти сентябрьские дни 1939 года он, разумеется, не мог знать того, о чем он в 1946 году, незадолго до казни, написал в камере нюрнбергской тюрьмы:

«Мы, конечно, еще не знали в то время, что в Лондоне рассчитывали на вышеупомянутую клику влиятельнейших немецких военных и политиков, и, таким образом, надеялись достичь легкой победы над Германией. Отсюда эти круги заговорщиков сыграли решающую роль в развязывании войны. Они торпедировали в последних числах августа все наши усилия прийти к мирному урегулированию и, вероятно, подтолкнули англичан к решению начать войну^[301].

Гитлер, вне всякого сомнения, не хотел войны с Польшей. Незабываемым для меня останется глубоко задумчивое настроение отца, когда я прощался с ним, чтобы поступить новобранцем на службу в полк «Германия» в Мюнхене-Фрайманне. Оно происходило не оттого, что он якобы ложно осведомлял Гитлера о готовности Великобритании к войне, наоборот. Он сожалел о том, что оказался прав в своей оценке Англии в начале 1938 года!

Гитлер хотел добиться консолидированной позиции для рейха в Центральной Европе без войны. Это утверждение вполне правдоподобно, если оценивать факты объективно. Стоит еще раз задать вопрос: «Cui bono?» Какую выгоду мог он извлечь из войны? Для Германии в ее отчаянном, бедном ресурсами центральном положении война всегда означала исключительно большой риск. Чтобы завоевать в данном смысле более или менее безопасную позицию, германская политика должна была идти на риски, но при этом делать все, чтобы, по возможности, избежать вооруженной конфронтации. Это, однако, не зависело исключительно от правительства рейха.

Польская проблема с занятием фронта против рейха настолько обострилась, что теперь, после того, как в распоряжении Германии имелась сильнейшая из возможных союзных констелляций, требовала неотложного решения. Дальнейшая задержка, если бы Польша осталась несговорчивой, привела бы к нагромождению значительно более серьезных рисков, не считая того, что, ввиду американской поддержки вооружения Англии и Франции, время теперь работало против рейха. Однако важнейшей точкой зрения для оценки германской политики являлась, как уже часто упоминалось, возможная угроза со стороны Советского Союза^[302]. Гитлер — политик, обладавший предвидением, должен был организовать Восточную Европу под руководством Германии для отражения возможной экспансии Советской России. Он не мог остаться сторонним наблюдателем того, как будут развиваться дела. Достаточно взять в качестве примера: Советский Союз получил бы через массивный нажим в какой бы то ни было форме доступ к румынским нефтяным месторождениям. Рейх был бы отрезан от своего естественного тыла на Балканах, а стало быть, и от единственных доступных ему на сухопутном пути источников нефти. Чехословакия была союзником Советского Союза, который также поддерживал традиционно хорошие отношения с Югославией. Мы увидим, что притязания Москвы, которые Молотов заявил в Берлине в 1940 году Гитлеру и Риббентропу, говорят сами за себя в отношении целей, преследовавшихся Москвой. Заключенный летом 1939 года альянс с Советским Союзом должен был быть использован для решения польского вопроса, с тем чтобы оказалось возможным занять более-менее консолидированную позицию в центре Европы.

Располагая информацией, полученной от родителей непосредственно «в то время», я решительно заявляю: с немецкой стороны войну вести не хотели, однако должны были считаться с тем, что при известных условиях будут вынуждены к ней. Необходимо констатировать, что Германия не была оптимально подготовлена к военной конфронтации — это можно принять за дальнейшее доказательство отсутствия у Гитлера намерения воевать. В ситуации рейха, однако, это означает наисерьезнейший упрек Гитлеру^[303], так как он должен был считаться с тем, что ему придется быть вовлеченным в военные конфликты. Его министр иностранных дел с начала 1938 года неоднократно показывал ему эту опасность. Я еще вернусь к этому.

Сенсационные военные успехи в Польше и на Западе были обязаны своим происхождением ошеломлявшей противника новой стратегии моторизованных соединений, а не качеству немецкого оружия, не говоря уже о планировании и организации немецкой оборонной промышленности. Германское производство вооружений достигло лишь в конце 1944 года — несмотря на воздушные налеты — своего высочайшего уровня — доказательство того, насколько не подготовлен был рейх к военному конфликту и как много было упущено его руководством.

В этом месте — личное воспоминание: зимой 1939/40 года мать, посещая меня в Вюрцбурге, где был расквартирован мой полк, спросила меня, сколько, по-моему, подводных лодок постоянно оперируют в английских водах. Я знал, что отец в свое время при заключении морского соглашения в 1935 году договорился о 35-процентном соотношении между британским и германским флотами. Это соглашение относилось к общему тоннажу, таким образом, в разных классах судов возможны были вариации. Другими словами, было разрешено, например, вместо тяжелых кораблей построить больше подводных лодок, в соответствии с соглашением, до 100 процентов английского тоннажа. Так что я оценил их число приблизительно в 30 лодок, чтобы услышать от матери: две! Числа могут варьироваться, однако ясно, что, очевидно, не уделялось должного внимания тому, чтобы сделать упор в морском вооружении на оружии, обещавшем наибольшие шансы на успех против Великобритании. Эти упущения еще раз опровергают утверждение, что Гитлер хотел «своей войны», планировал ее заранее и целенаправленно «развязал». Тем не менее, война случилась, и ее приходилось вести — вскоре и мне пришлось участвовать в ней.

Таким образом, можно сказать следующее: из-за враждебной политики Запада (Англии, Франции и США), к которой поляки полностью подключились, консолидация немецкой позиции в Восточной Европе должна была быть осуществлена, пока рейх, благодаря договору с Советским Союзом, располагал обеспеченным тылом. С немецкой стороны имелась полная ясность в отношении того, что на прогерманскую политику Советского Союза безгранично и безусловно рассчитывать нельзя.

Рузвельт

По успешном завершении кампаний в Польше и Франции для руководства рейха встал вопрос, с какими стратегическими целями нужно теперь продолжать войну после того, как британское правительство во главе с Черчиллем не выказало готовности вести переговоры по поводу немецких мирных предложений. Однако прежде чем я займусь немецкими размышлениями и планированием продолжения войны, я должен обратиться к державе и ее лидеру, которые, поначалу завуалированно, на первом этапе войны все более открыто и, наконец, в качестве сильнейшей воюющей державы решающим образом определяли глобальную политику: Соединенным Штатам Америки во главе с президентом Рузвельтом.

США решили Первую мировую войну в пользу Антанты и против рейха. Перспектива справедливого мира, провозглашенная в 14 пунктах президента США Вудро Вильсона, побудила правительство рейха сложить оружие. США выступили в Первой мировой войне союзниками англо-французской Антанты, хотя в то время в Германии не было ни Гитлера, ни преследования евреев. Уже президент Вильсон объявил о «конце изоляции»:

«Изоляция Америки подходит к концу не потому, что мы решили заняться мировой политикой, а потому, что мы благодаря лишь творческой силе этого народа и росту нашей мощи превратились в решающий фактор человеческой истории; и после того, как мы стали таким фактором, мы не можем оставаться в изоляции, нравится нам это или нет. Не наш собственный выбор, но исторический процесс возвестил о конце изоляции. (…)»^[304]

Американские разочарования в Версале и напряженность, возникшая в результате договора в Европе, привели к становлению изоляционистской позиции в американском общественном мнении. Оказаться вовлеченными в европейские разборки не хотели. США не подписали Версальский договор и остались в стороне от Лиги Наций. Они, тем не менее, были постольку вовлечены в экономическую и политическую ситуацию в Европе, поскольку занимали ключевую позицию в вопросе о репарациях. Долги союзников должны были покрываться за счет немецких репараций. Начавшийся мировой экономический кризис, однако, не способствовал тому, чтобы пробудить готовность американцев к активному участию в международной политике.

Рузвельт, проведя избирательную кампанию под внутриполитически-экономическими лозунгами так называемого «New Deal» (Нового курса), был в 1932 году избран президентом Соединенных Штатов. Еще в 1933 году американский делегат Норман Дэвис заявлял на конференции по разоружению в Женеве:

«Явилось бы ни справедливым, ни разумным, и к тому же такое и не предполагалось, чтобы центральноевропейские державы вечно подвергались особому обращению в вопросе вооружений. В значительно большей степени имеется и имелась соответствующая обязанность на стороне других держав и союзников поэтапно сократить свои вооружения до уровня, определяющегося безусловными нуждами самообороны»^[305].

Однако уже 6 мая 1933 года Рузвельт сообщил посетившему его Ялмару Шахту: Соединенные Штаты настаивают на том, что Германия в вопросе вооружений должна сохранять Status quo (статус-кво), и дал Шахту в конце разговора, как доводил до сведения посла США в Лондоне американский госсекретарь 8 мая 1933 года, «как можно более четко» понять, что он видит в «Германии единственное возможное препятствие для договора о разоружении»^[306].

Поначалу Рузвельт должен был консолидировать и укрепить свою позицию в качестве вновь избранного президента Соединенных Штатов. Тем не менее, еще в 1933 году он предпринял первые шаги в мировой политике. В ноябре 1933 года Соединенные Штаты признали по всей форме советское правительство. Переговоры велись между Рузвельтом и министром иностранных дел СССР Литвиновым в Вашингтоне. В течение шестнадцати лет Соединенные Штаты отказывали Советскому Союзу в признании. Немецкая политика откровенно определялась оборонительной позицией в отношении Советского Союза. Признание (СССР) Соединенными Штатами в то время не могло означать ничего позитивного для рейха.

Уже в 1936 году Рузвельт в речи перед Конгрессом обрушился на «Have-not»-нации («неимущие» нации): они не выказали «необходимого терпения» для достижения разумных и законных целей путем мирных переговоров или обращения к «отзывчивому чувству справедливости международного сообщества». Понятие «неимущие» — в то время под ним подразумевались, главным образом, Италия и Япония, но также и Германия, естественно, указывалась в этой связи в качестве третьей нации — использовалось и тогдашней немецкой прессой. Помню разговор с родителями в Лондоне, отец считал это выражение неудачным. Представлять себя в качестве «неимущего» означает заниматься самоочернением, намекая на наличие ограниченных материальных ресурсов, с одной стороны, и агрессивности — с другой. В качестве посла в Англии он, однако, не имел никакого влияния на терминологию немецкой прессы. Так же и позднее, будучи министром иностранных дел, он не смог добиться однозначных полномочий в отношении немецкой пропаганды за рубежом. Они представляли собой, очевидно, не без одобрения Гитлера, постоянное яблоко раздора между Министерством иностранных дел и Министерством пропаганды.

Самое позднее со знаменитой «карантинной речи» 5 октября 1937 года Рузвельт уже определился в направлении своей внешней политики против Японии, Италии, а также и против рейха. Агрессивная формулировка звучала одновременно просто: «against Dictators» («против диктаторов»). Вновь лондонское воспоминание — родители констатировали в то время: «Это новая форма пропаганды против Германии», ведь лозунг «against Dictators» был направлен в первую очередь против Германии. Советский Союз был почти полностью исключен, он сначала должен был напасть на Финляндию, прежде чем Рузвельт перед лицом волны возмущения агрессией в Америке публично заявил — или в год выборов 1940-й вынужден был заявить — он представляет из себя такую же «диктатуру, как и любая другая». За Италию, вообще говоря, жестко не брались, надеялись, что смогут оторвать ее от «оси». Об остальных диктатурах или квазидиктатурах в Европе и в мире не говорилось; стоит упомянуть здесь лишь Испанию, Португалию, Италию, Турцию, Польшу, Венгрию, Австрию, Югославию, Китай, Японию и ряд стран Южной и Центральной Америки.

Соединенные Штаты видели в Японии своего противника в Восточной Азии, отсюда политика улучшения отношений с Советским Союзом была понятна, однако Советское государство было диаметрально противоположно принципам «свободы» и «демократии», знаменем, под которым американцы вскоре поведут политические и, в конечном итоге, военные «крестовые походы»^[307]. В то время как в отношении радикальнейшего и жесточайшего диктаторского режима Рузвельт делал ставку на «appeasement» («умиротворение»), Германию и Японию он провоцировал все более круто. Рузвельт нуждался в Японии, чтобы peu ? peu (мало-помалу) взрастить тревогу американцев по поводу безопасности их страны. Япония вела экспансию в материковой части Китая и ставила, таким образом, традиционную американскую политику «открытого Китая» под вопрос.

Американская политика должна была, по возможности, предотвратить восточную политику рейха, то есть взаимопонимание с Советским Союзом, получившее известность как «политика Рапалло». Итак, Рузвельт раскрыл объятия Советскому Союзу, хотя между 1933 и 1939 годами и представлялось мало актуальных поводов для такого шага. Выбор Рузвельта в пользу Советского Союза означал установку международно-политических вех первого порядка, в смысле позиции, которую США намеревались в будущем занять в мировой политике.

Две крупных державы решающим образом повлияли в двадцатом веке на политические события в мире. Это были не традиционные «великие державы» Европы, то есть Великобритания, Франция и Германский рейх, но США и Советский Союз, явившиеся ключевыми державами мировой политики.

Обе великие державы пользовались подкупающими идеологиями. Россия провозгласила для будущего «обетованную землю социализма», Соединенные Штаты — усовершенствованную демократию и «антиколониализм». Когда я говорю, что они «пользовались» идеологиями, то это означает, что данные идеологии для руководства обеих держав являлись инструментами не только для мотивации своих масс прилагать усилия для осуществления однозначно империалистических целей (в какой бы форме, будь то экономической или военной, эти цели ни выступали), но и для поиска союзников, прежде всего, в «третьем мире».

Чем, в конечном счете, является «империализм», если отбросить все идеологические или пропагандистские клише? Империализм, в самом широком смысле, это всегда расширение своей сферы влияния до достижения для собственной политической системы наибольших безопасности и процветания (при определенных условиях, за счет других народов) против потенциальных конкурентов державы. «Безопасность» следует понимать в самом широком смысле, нередко она довольно четко сводилась к претензии диктовать свою волю чужим странам. «Безопасность» могла, к примеру, для Англии, согласно возглавлявшему правительство Болдуину, означать сохранение «границы по Рейну». В политической сфере потеря независимой позиции всегда таит в себе опасность вмешательства иностранных держав в определение судьбы общественного строя.

Рузвельт и Сталин осознали, что из войны в Европе или на Дальнем Востоке, в которую дали себя вовлечь традиционные «державы» Европы (Великобритания, Франция, Германия), США и Советский Союз, за счет своих размеров и потенциала, выйдут победителями. Я уже цитировал посла США в Париже и доверенного лица президента Рузвельта Буллита, заявившего в 1939 году, что Соединенные Штаты «в любом случае примут участие в будущей войне, однако не начнут ее, а закончат». США «безусловно, вступят в войну», но только если Англия и Франция первыми начнут драться.

В материальном отношении сильнейшая в мире держава, что США доказали уже в Первой мировой войне, нашла в своем президенте Рузвельте, человеке, почти полностью прикованном к инвалидной коляске, политика, который был готов использовать начавшееся в 1932 году брожение в мировой политике, чтобы доставить Соединенным Штатам положение гегемона в мире. Тем не менее, с его стороны потребовались большие пропагандистские усилия, с тем чтобы переубедить американскую общественность в пользу вмешательства и даже готовности к войне.

Стоит напомнить еще раз время «карантинной речи». Она была произнесена в октябре 1937 года. До того времени Гитлер не предпринял ничего, кроме попыток добиться для рейха равноправия в международном государственном сообществе. Нельзя было даже сказать, что Германия вооружилась сильнее, чем это было бы необходимо для самообороны. А Рузвельт уже знал, почему он не позволил своему сыну воспользоваться приглашением отца нанести визит Гитлеру — потому что этот визит не «вписывался в его политическую концепцию».

Рецессия, в которую США вновь вступили в 1934 году, ответственна, по мнению многих историков, за наращивание внешнеполитической активности Рузвельта с целью отвлечь американский народ от внутренних проблем. Такой способ действий вполне имеет параллели в мировой истории. Раннее определение Рузвельтом внешнеполитических целей и упорство, с которым он следовал своим путем, приведшим, в конечном итоге, к войне, говорят об обратном. Для того чтобы решить экономические проблемы, Рузвельту вовсе не требовалось повести США на войну. «Short of War» («короткая война»), как называлась формула, с которой он, еще до Перл-Харбора, завел сопротивлявшихся американцев де-факто в своего рода военное положение, могла явиться для него вполне достаточной для того, чтобы через поставки в Великобританию и в конце концов после нападения Гитлера на Советский Союз, в Россию, решить экономические проблемы США. Уже в 1937 году он кричащими красками малевал призрак войны, заявляя в «карантинной речи»:

«Пусть никто не воображает, что Америка смогла бы легко отделаться, если на Западное полушарие будет совершено нападение!»

Этим и многими другими предостережениями Рузвельт массированно нагнетал панику. Немцы еще три года спустя не могли, не имея превосходства в воздухе, пойти на риск преодоления в морской десантной операции нескольких километров Ла-Манша между материком и Великобританией. Также и Япония, сравнительно с Германией намного лучше вооруженная на море, не располагала возможностью атаковать американский континент, но ограничилась ударом по американскому флоту, выдвинутому на тысячи километров в Тихий океан, чтобы предотвратить десантные операции американцев в Восточной Азии, которые впоследствии действительно и привели к поражению Японии. Сброс двух атомных бомб в военном отношении больше не требовался, он, однако, ускорил японское поражение и сберег американцам, по официальной версии правительства США, «дальнейшие жертвы». Оно, таким образом, признает само, что вызвало массовую атомную смерть сотен тысяч гражданских лиц, с тем чтобы уклониться от отвечающей нормам действующего военного права борьбы против регулярных японских войск. Так была поставлена буквально «кричащая» точка под десятилетиями пропагандистской болтовни об угрозе «Западному полушарию».

Англосаксам знакомо понятие «selffulfilling prophecy» («накликать беду»), оно имеет в виду прогноз, чье осуществление активно запускается как раз через его оглашение. Черчилль являлся таким пророком, который, внушая, что «Гитлер стремится к войне», сделал все, чтобы привести к войне против Германии. То же самое касается и Рузвельта, которому наконец удалось загнать японцев в угол путем экономического удушения, так, что им остался лишь упреждающий удар^[308]. То же самое относится и к конспирации против Гитлера: утверждая, что «Гитлер хочет войны», она сделала все для побуждения британцев пойти на риск войны, с тем чтобы самой получить возможность «убрать» Гитлера. Рузвельт был мудрее и, если хотите, коварнее, чем Гитлер. Коварство является вполне законным правом государственного деятеля, занятого «мировой политикой»; Рузвельт решил обратиться к ней в 1933 году, невзирая на ярко выраженное изоляционистское настроение американского народа.

Когда тогдашний французский посол в Вашингтоне, позднее министр иностранных дел, Жорж Бонне попросил американского министра иностранных дел Корделла Халла в марте 1937 года сообщить ему о планах американского правительства в отношении решения «главных международных проблем», Халл ответил, что американское правительство «вполне осведомлено о ряде международных проблем, которые во многих отношениях станут теперь актуальней и опасней». Однако не следует забывать, что «определенные конкретные шаги», которые президент намеревается предпринять для их решения, являются делом исключительно президента и что министр иностранных дел не может предоставить о них ни малейшей информации^[309].

В то же самое время американский дипломат Норман Дэвис заявил министру иностранных дел Великобритании Идену в ответ на его предложение: США «должны взять на себя инициативу (…)», что у президента «нет желания или намерения вмешиваться в европейскую политическую ситуацию до тех пор, (…) пока Европа решительно не пожелает мира, и до тех пор, пока у англичан отсутствует готовность не отставать от усилий, которые предпринимаются другими для достижения этой цели». Он намекнул, что британское правительство должно предпринять немедленные шаги в направлении тесного «экономического сотрудничества» с США. На реплику Идена, что Чемберлен стремится к нему, Норман Дэвис ответил: он надеется, что с этим не будут тянуть слишком долго, не то «поезд уйдет»^[310].

Различаете в «дипломатическом языке» Нормана Дэвиса массивный нажим Рузвельта на Великобританию, с тем чтобы побудить ее активно действовать против рейха, даже отказавшись от своей независимости? Можно увидеть трагическую иронию мировой истории в том, что Великобритании, которая на протяжении веков едва ли не гениально пускала в ход свои «континентальные шпаги» — Австрию, Пруссию и Францию, — чтобы предотвратить гегемонию какой-то одной державы в Европе, теперь, по вине политики Черчилля и его политических друзей, навязывается роль «европейской шпаги» США, чтобы вызвать конфронтацию, в конце которой ей светит утрата империи. Что сталось уже к этому времени с Великобританией? Она предлагает США лидерство, получая в ответ: «Следует поторопиться войти в экономическую зависимость от США, чтобы не упустить нужного времени»! Прослеживая внешнюю политику Рузвельта, устанавливаешь, затаив дыхание, какую глобальную игру вел этот прикованный к инвалидной коляске государственный деятель. Не требовалось бы и высказывания Буллита польскому послу, чтобы распознать ее. Тот категорически заявил, что установка Вашингтона будет определяться исключительно реальными интересами США, а не идеологическими проблемами^[311]. Если перед Первой мировой войной американцы предоставили японцам полную свободу действий против российской экспансии в Восточной Азии, то теперь Рузвельт систематически, но скрытно и коварно, двигался курсом на конфронтацию с Японией, хорошо зная, что японцы не были популярны в США.

Рузвельт выступал с сильнейшей в области экономики державой в мире. Державой, которую нельзя было достать тогдашними системами вооружения, не говоря уже о том, чтобы нанести ей урон. Но, прежде всего, он был решительно настроен в полной мере использовать эту мощь. Для того чтобы иметь эту возможность, он должен был убедить американский народ в том, что даже и жителям Америки угрожает опасность, — в то время, в отличие от позднейшего ракетно-ядерного века, совершенно фантастическое утверждение.

«Свобода» являлась великим лозунгом на флагах Рузвельта. «Свобода» — понятие, которое могло быть принято всеми народами земли. «Свобода» апеллировала к политическому разуму колониальных народов, желавших сбросить опеку колониальных держав. Отсюда этот американский лозунг был на деле обращен против Англии, Франции, Голландии, Бельгии и Португалии. Позднейшие поколения будут в изумлении стоять перед историческими фактами: великие колониальные державы бросились в объятия Соединенных Штатов Америки в лице «антиколониалиста» Рузвельта, чтобы низвергнуть Германию, имевшую в лице своей ведущей личности идеолога, который как раз и хотел сохранить колониальные империи белой расы. В своем выступлении перед рейхстагом 28 апреля 1939 года Гитлер выразился expressis verbis (ясно, категорически):

«Во всей моей политической деятельности я неизменно представлял идею тесной англо-германской дружбы и сотрудничества. Я нашел в моем движении бесчисленных единомышленников. Возможно, они и присоединились ко мне из-за этой моей установки. Это желание немецко-английской дружбы и сотрудничества смыкается не только с моими чувствами, возникающими из происхождения наших народов, но и с моим пониманием важности существования Британской империи в интересах всего человечества.

Я никогда не дал повод сомневаться в том, что вижу в наличии этой империи неоценимое благо для человеческой культуры и экономики»^[312].

Difficile est satiram non scribere!^[313] В 1956 году американский Средиземноморский флот преградит путь англо-французским войскам, намеревавшимся вновь занять национализированный Насером Суэцкий канал…

Опытный государственный деятель, как раз не являющийся идеологом, будет остерегаться объявления своих сокровенных намерений. Таким образом, будет сложно научно доказать тезис, что дело, в конечном счете, заключалось для Рузвельта в том, чтобы наследовать Британской империи в качестве гегемона в мире. Он в этом смысле никаких комментариев никогда благоразумно не делал^[314]. Ему едва ли удалось бы вызвать в американском народе решимость воевать, которая требовалась для его политики. Но за права человека, демократию, свободу морей, антиколониализм, за освобождение народов от диктатур, за религиозную свободу, на борьбу с расизмом и т. д. можно было поднять американцев, в особенности имея на своей стороне пропагандистскую машину средств массовой информации.

Целью Рузвельта являлось создать для США господствующее положение в мировом масштабе. Оно глубоко заложено в американской самооценке, видящей в Америке, как это было показано во многих ретроспективных размышлениях по поводу американского возвышения к положению сверхдержавы, единственного во всем мире подлинного борца за демократию, права человека и рыночную экономику. «Novus Ordo Seclorum»^[315], новый порядок веков, по воле Рузвельта, с 1935 года на каждой долларовой бумажке было заявлено такое притязание — завершив войну, обыскали — понапрасну — все немецкие документы, не найдя ничего в этом роде. Рузвельт выражал его открыто, отправляя ли Чемберлену «план мира во всем мире», требуя ли от Гитлера и Муссолини, чтобы они положили в Вашингтоне письменные обязательства вести себя хорошо, или, вскоре после начала войны, направляя нейтральным странам приглашение на конференцию, которая была призвана установить основы послевоенного порядка. Он действовал неизменно так, как если бы это было его делом определять, как должен выглядеть мировой порядок. Можно ли себе представить, что интенсивные усилия президента по приведению Америки в боевую готовность были предприняты, чтобы спасти мир или Британскую империю от Гитлера? Гитлера, который, кстати, заповедью своей внешней политики сделал именно дружбу с Британской мировой империей?

Уже в Первую мировую войну Британская империя потеряла свое положение в качестве первой сверхдержавы. Лишь благодаря рутине, опыту и многовековой репутации англичане продолжали обладать большим политическим весом. Этот мнимый потенциал соблазнил Польшу положиться на Великобританию в качестве союзника, что означало ее гибель, и побудил Гитлера не расставаться с надеждой, в конечном итоге, все же прийти к сотрудничеству с Великобританией. Гитлер видел будущее империи именно в партнерстве с Германией.

Рузвельт знал о зависимости Англии и, следовательно, и Франции от США, и он разыграл свои карты хладнокровно и «лишь в своих собственных интересах», как выразился Буллит. Черчилль, «наполовину американец» (его мать была американкой), прислуживая президенту, играл ему на руку. Черчилль и, таким образом, Британия уже давно сделались «младшим партнером» Рузвельта. Возможно, Чемберлен все-таки еще пытался проводить свою собственную, британскую политику. Хотел ли он предотвратить повторение большой войны с рейхом или только лишь тянул время — спорный вопрос. Быть может, он желал иметь обе возможности открытыми, с тем чтобы в конечном итоге положиться на третий вариант, а именно с помощью британского объявления войны вызвать в Германии ожидавшийся военный переворот.

Однако политика Запада определялась Рузвельтом. Он решил против Германии и Японии. Находясь в зависимости от общественного мнения в США, он не мог точно определить момент вступления США в войну, но он виртуозно разыгрывал инструменты, постоянно приближавшие его к этой цели. Хотя он был полностью сосредоточен на непопулярной в США Японии, он ни на миг не упускал Европу из виду, и когда Гитлер, под влиянием японского нападения на Перл-Харбор и незадолго до него заявленного намерения Рузвельта в 1943 году предпринять вторжение в Европу, оказал ему любезность, объявив войну США, он установил приоритет европейского театра военных действий. Мы видели, как Рузвельт понуждал британцев к войне, заставив дорого оплатить помощь и, в конечном итоге, переняв положение в мире, в течение трехсот лет принадлежавшее Британской империи.

В этом состояла великая дилемма английской политики. У Великобритании имелось два варианта, а именно: договориться с Германией, скрепя сердце смирившись с тем, что рейх установится в качестве континентального гегемона и европейское равновесие будет сбалансировано между рейхом и Советским Союзом. Или же, и это второй вариант, с единственной целью свергнуть Германский рейх, пристать к США, рискуя при этом распродажей и распадом империи. Кажется, будто Чемберлен осознавал данную альтернативу; к такому заключению позволяют прийти его сдержанность по отношению к США и уклончивое, зачастую двусмысленное маневрирование в вопросе немецких ревизионистских требований.

Однако именно эта двусмысленная позиция британского правительства (Ванситтарт: «Надо заставить немцев теряться в догадках»^[316]) вызвала недоверие Гитлера и потребовала, по его мнению, более быстрых темпов консолидации позиции Германии. Антигерманская установка британского правительства во время уже описанного «майского кризиса» 1938 года, несомненно, значительно повлияла на переход к «более быстрым темпам». В начале апреля 1939 года Чемберлен заявил американскому послу в Лондоне: Гитлер точно знает, «что для него вероятность выиграть одним ударом тем ниже, чем больше времени он предоставит Англии и Франции для вооружения». Об этом сообщил Джозеф Кеннеди, посол США в Лондоне, американскому министру иностранных дел Халлу^[317].

Здесь находится — как уже упоминалось — ключ к решению Гитлера установить «протекторат Богемии и Моравии» после того, как Польша отвергла германские предложения, а Липский, польский посол в Берлине, еще и подлил масла в огонь, заявив отцу, что дальнейшее преследование плана воссоединения Данцига с рейхом означало бы войну. Министр иностранных дел Польши Бек, как мы знаем, полностью ориентировался на Англию. Он тоже поддался очарованию Британской империи и значительно переоценил ее власть и возможности. Черчилль не испытывал никаких колебаний по поводу возобновления конфронтации с Германией — и, вместе с ним, не раздумывая, пошла на нее та группа, что уже годами противодействовала англо-германскому взаимопониманию.

Теперь Рузвельт взялся за их «припасенное». Первым делом им пришлось передать американцам базы в Карибском море («without valuable consideration», как выразился лорд Бивербрук, то есть без адекватной компенсации), для того, чтобы получить за них 50 эсминцев, 39 из которых поначалу явно не были готовы войти в строй. В декабре 1940 и — вновь — в марте 1941 года США направили соответственно по военному кораблю в Кейптаун, чтобы принять золото для оплаты поставок США в Великобританию. Дело шло об оплате поставок американцев, чтобы поддерживать их в хорошем настроении. Черчилль, сложив «all his eggs in one basket» («все свои яйца в одну корзину»), то есть полностью отдавшись в руки президента Рузвельта, должен был платить ту цену, которую назначит Рузвельт. Моргентау, министр финансов США, потребовал от представителя британского министерства финансов, Фредерика Филлипса, полный список британских инвестиций в Западном полушарии, систематизированный по показателям ликвидности. Как, интересно, должны были прозвучать в ушах Черчилля слова Моргентау, сказанные им Филлипсу:

«It gets down to a question of Mr Churchill putting himself in Mr Roosevelt’s hands with complete confidence. Then it is up to Mr Roosevelt to say what he will do!»^[318]

Лорд Лотиан, британский посол в Вашингтоне, посоветовал Черчиллю выложить «карты на стол» и подать Рузвельту полный список потребностей Великобритании и ее ограниченных средств по их удовлетворению^[319]. По возвращении в США 23 ноября 1940 года он, как говорят, выкрикнул встречавшим его журналистам: «Well, boys, Britain is broke; it’s your money we want». («Ну, парни, Великобритания разорена, мы хотим ваших денег».)^[320] Рузвельт, во время дебатов в конгрессе по «ленд-лизу», холодно заявил одному члену кабинета: «Мы доили британскую финансовую корову, имевшую одно время много молока, но теперь оно высохло»^[321]. 10 марта 1941 года от британского посла Галифакса чуть ли не под дулом пистолета потребовали: Великобритания должна, чтобы доказать свою добрую волю, в краткий срок расстаться с крупным предприятием. Так была продана дочерняя компания фирмы Courtaulds — как это бывает всегда, когда продажа является вынужденной, за бесценок^[322]. Лорд Бивербрук горько жаловался^[323]:

«They have conceded nothing. They have exacted payment to the uttermost for all they have done for us. They have taken our bases without valuable consideration. They have taken our gold».

(«Они не уступили ничего. Они взыскали оплату абсолютно за все, что они сделали для нас. Они забрали наши базы без адекватной компенсации. Они взяли наше золото».)

В конце 2006 года подлежал уплате последний взнос из суммы, поставленной Соединенными Штатами в счет Великобритании, своего союзника, за поставку материалов и услуги во время войны^[324].

Лорд Ллойд, член кабинета и один из самых радикальных представителей антигерманской британской политики, подозревал, что за американским образом действий может стоять план вытеснения Британской империи с ее позиций. Не спала ли у него пелена с глаз в отношении того, куда заведет представляемая и им самим политика Черчилля, когда он выразился, что американцы — это «гангстеры» и что имеется «лишь один способ», как обращаться с гангстерами. Можно только добавить, что этот путь, стоит попасть им в руки, больше не открыт. Впрочем, Рузвельт действовал лишь в соответствии с теми же политическими принципами, с которыми сами англичане построили свою империю. Слово «гангстер» для «англосаксонских братьев» подчеркивает только горькое осознание лордом Ллойдом того, что для сохранения Британской империи была инициирована неверная политика^[325].

Заявление лорда Ллойда вызывает в памяти воспоминание о первом, еще неофициальном, времени политической деятельности отца, когда лорд Ллойд бывал гостем в нашем доме в Далеме. Я четко вижу перед собой его в то время жилистый облик. В ту пору он, вероятно, еще не определился в строгом антигерманском курсе, потому что был одним из собеседников отца. Но уже тогда отец описывал его как чрезвычайно проникнутого сознанием власти представителя державной мощи Британской мировой империи. Так, он как-то раз слегка высокомерно заявил отцу: одно ненавидит Англия, а именно когда большая нация угнетает малую (он подразумевал Австрию). Отец в ответ спросил, не имеет ли он в виду Ирландию?

Еще при ознакомлении с перечнем британских капиталов Рузвельт выразился: «Well, they aren’t bust — there’s lots of money there!» («Ну, они не обанкротились — денег здесь много!») И вот теперь Черчилль принял Рузвельта за своего рода «Sheriff» («шерифа»), «collecting the last assets of a helpless debtor»^[326] («собирающего последние активы безнадежного должника»). Форин офис, делавший вид, будто он обязан защитить Европу от Гитлера, как когда-то от кайзера, трясся при мысли, что Черчилль встанет перед Рузвельтом на задние лапки.

Путем экономического удушения Рузвельту успешно удалось шаг за шагом загнать Японию в угол, откуда Япония могла освободиться лишь с помощью превентивного удара или объявления банкротства. Из документов прослеживаются прямо-таки отчаянные усилия японского правительства избежать военного конфликта с США. Вероятно, имелась также и готовность пожертвовать трехсторонним союзом с Германией и Италией. Рузвельт остался непреклонен: ни нефтяное эмбарго со стороны Соединенных Штатов и голландской Ост-Индии не было отменено, ни сделаны другие уступки; напротив, японские счета в США были заморожены^[327].

25 ноября 1941 года американский военный министр Стимсон доверяет своему дневнику: на совещании с Халлом, с ним самим и Ноксом, а также генералом Маршаллом и адмиралом Старком Рузвельт выразился, что главный вопрос состоит в том, «как мы их (японцев), не подвергая себя большому риску, можем загнать в положение, когда они сделают первый выстрел». Поскольку США расшифровали японский код, они могли читать указания МИДа в Токио японскому послу в Вашингтоне Номуре^[328]. Отсюда Рузвельт знал о японском «deadline» («крайнем сроке») 25 ноября, до которого должна была быть достигнута договоренность с США. В противном случае, с японской точки зрения, не оставалось другого выхода, как нанести упреждающий удар. Впоследствии эта дата была продлена до 29 ноября. И это также было известно американскому правительству. Оно реагировало в соответствии с установкой «загнать» японцев «в положение, когда они сделают первый выстрел».

Известный американский историк Танзилл закончил свою знаменитую книгу «Back Door to War» («Черный ход к войне», нем. — «Die Hintert?r zum Kriege») следующим рассказом^[329]:

«Безответственное упущение высокопоставленных флотских офицеров, не предупредивших Гонолулу о непосредственной опасности войны, выявилось в еще более ярком свете, когда 6 декабря послу Номуре был передан шифрованной телеграммой японский ответ на американскую ноту от 26 ноября. Он был также перехвачен и расшифрован радиостанцией американского флота. Прочтя первую, очень недвусмысленную часть ответной ноты, президент сразу сказал: «Это означает войну»! (…)

Можно было бы предположить, что теперь президент должен спешно созвать совещание с наиболее авторитетными военными и флотскими офицерами, с тем чтобы выработать скоординированный план по отражению предсказуемого нападения. По свидетельству генерала Маршалла и адмирала Старка, президент явно встретил зловещие новости с таким спокойствием, что даже не нашел нужным переговорить с ними. (…)

7 декабря, в 9 часов, лейтенант-коммандер Крамер передал адмиралу Старку заключительную часть инструкций Номуре из Токио. Их смысл был теперь настолько очевиден, что Старк воскликнул: «Боже мой! Это означает войну! Я должен немедленно уведомить Киммеля!» Однако он не предпринял попытки установить связь с Гонолулу. Вместо этого он попробовал соединиться с генералом Маршаллом, но тот находился по неизвестной причине на долгой прогулке верхом. Этой верховой прогулке следовало бы войти в историю. (…)

В 11 часов 25 минут генерал Маршалл возвратился с прогулки в свой рабочий кабинет. Если бы он внимательно прочел сообщение о готовящемся японском нападении на Перл-Харбор, он все еще имел бы время связаться с Гонолулу по телефону со скремблером на своем письменном столе или по флотскому радиопередатчику, или по передатчику ФБР. Однако он отправил написанное им предупреждение командующим армией в Управление военной разведки и даже не снабдил его отметкой срочности. (…)

Не выполнял ли генерал, нарушая принятые правила передачи важной военной информации, указание президента? Полагал ли он, что политические цели президента отменяют соображения национальной безопасности? (…)

В тихом уединении своего Овального кабинета, недоступный и не тревожимый никакими телефонными звонками, президент молча перебирал свою обширную коллекцию марок, в то время как Хопкинс гладил Фалу — шотландскую овчарку, обитавшую в Белом доме. В 13 часов 25 минут в дверях стояла смерть. Японцы бомбили Перл-Харбор. Америка была внезапно втянута в войну (…)».

Рузвельт добился своего, Соединенные Штаты стали воюющей державой. Отныне им будут определяться политика и военные операции Западного полушария. Соединенные Штаты Америки находились на пути обретения положения гегемона на Земле.

Кто не признает или не хочет понять, что необычайная динамика мировой политики, приведшая ко Второй мировой войне, определялась в первую очередь американским президентом Рузвельтом и во вторую российским диктатором Сталиным, тот никогда не сможет верно проанализировать и понять этот важный период мировой истории. Гитлер, с его попыткой консолидировать слабую позицию рейха, сыграл роль катализатора. По сути, он отчаянно пытался удержаться на плаву между Сциллой и Харибдой.

Трагедия Европы заключается в том, что англичане и французы, из-за империалистической и националистической предвзятости, отвергли предложения Гитлера по части «европейского» сотрудничества. Трагично также, с другой стороны, что Гитлера, когда он добился более-менее консолидированной позиции для рейха, невозможно было подвигнуть на великодушную европейскую хартию, которая гарантировала бы европейским государствам их независимое существование и в которую должно было бы интегрировать также и рейх.

Немецкое планирование продолжения войны — «опции»

Поговорим о том, какие соображения в отношении продолжения войны имелись у немецкой стороны после успешного окончания кампании на Западе. Сначала Гитлер обратился к Великобритании с известным мирным предложением, которое было по инициативе Черчилля отклонено. В очередной раз можно сказать: «Difficile est satiram non scribere»! То, что по сему поводу пишется, для каждого, кто не посвящен в эту захватывающую материю, должно и в самом деле представляться сатирой!

Гитлер пошел бы в отношении условий мирного урегулирования навстречу англичанам так далеко, как это было бы вообще возможно. Визионер в нем все еще надеялся на взаимопонимание с Великобританией. Лишь в последний момент он последовал предложению отца договориться с русскими, однако, по сути, так и не расстался с надеждой этим ходом образумить британцев и обрести возможность прийти к соглашению с ними. Для соглашения с Англией Гитлер и теперь еще сделал бы многое. Из разговоров с родителями я воспринял возможную готовность восстановить Польшу в определенных границах.

Мирные предложения Великобритании в его речи в рейхстаге в июле 1940 года были, без сомнения, сделаны с искренними намерениями, тем более что, как детально описывает историк Штефан Шайль^[330], параллельно британскому послу в Вашингтоне лорду Лотиану были переданы конкретные условия. Лотиан нашел немецкие условия «в высшей степени удовлетворительными», но в Лондоне это никого не заботило. Вновь Великобритания получила шанс сохранить свою независимость и империю. Черчилль несет ответственность за то, что эта возможность была упущена. Тем самым было возвещено начало конца империи^[331].

Алан Кларк, историк и бывший военный министр в кабинете Маргарет Тэтчер, в большой статье в «Таймс» выразил то мнение, которое имеет ныне о Черчилле и английской политике в отношении Германского рейха обладающий ясным взглядом и независимо думающий англичанин. Воспринять его мысли очень поучительно^[332].

Описав разногласия в Консервативной партии, которые могли вспыхнуть в результате надвигавшегося поражения во Франции в 1940 году и которые были подавлены Черчиллем с жесткостью и при помощи «не слишком объективной» риторики, Кларк продолжает:

«Поражение Гитлера было его (Черчилля) «raison d’?tre» (оправданием существования), эта цель ступень за ступенью, наперекор всем прогнозам, вознесла его наверх из политического ничтожества к посту премьер-министра. (…)»

Не однажды представлялись подходящие случаи, при которых рационально мыслящий глава правительства мог бы достичь разумных и, в конечном итоге, очень благоприятных условий от Германии. Гитлер в июле 1940 года и в самом деле предложил мир, еще до Битвы за Британию. После победы RAF (Royal Air Force) немецкие условия все еще оставались в силе, однако теперь чаша весов склонилась больше в пользу англичан. Весной 1941 года, после поражения итальянцев в Африке, Великобритания вновь укрепила свою военную позицию и еще не отправила все свои золотые запасы Америке. Гитлер хотел обеспечить свой фланг прежде, чем напасть на Россию. Гесс, его заместитель, вылетел — без приглашения — в Великобританию с условиями. Черчилль, осознававший опасность (для своей политики), отказался говорить с ним и удержал в тайне (при пособничестве истеблишмента) данные и документы.

Это был крестный путь, ведь если бы Великобритания в апреле 1941 года была готова к миру, она могла бы перебазировать флот и «Спитфайеры» в Сингапур. Японцы не напали бы, и часть Британской империи на Дальнем Востоке была бы для нас сохранена. Однако Черчиллю все это казалось несущественным в сравнении с победой над Гитлером. Он осознавал, что полная победа над Гитлером была возможна только благодаря вступлению в войну США. Его могли вызвать только японцы, так зачем же их останавливать?

Унижение Великобритании перед США коренится в этой одержимости. Базы в Вест-Индии были переданы американцам; рынки, зарезервированные для британского экспорта, были открыты; весь портфель британских инвестиций (в основном частных) был ликвидирован.

«Приятный списочек, — заметил Рузвельт, когда британский посол передал его ему. — Мужики, вы пока еще не обанкротились!» (…)

Каждый в Консервативной партии, кто понимал, что происходит, пришел в ужас. Даже Бивербрук и Бракен не чувствовали себя комфортно в своей шкуре и жаловались ему (Уинстону Черчиллю). (…)

Когда война для Великобритании завершилась, страна была банкротом. Ничего не осталось от заморских владений. Без огромных и преступных долгов мы бы голодали. (…) Империя была ликвидирована. Страны Содружества видели свое доверие обманутым, и своих солдат бессмысленно принесенными в жертву (…).

К этой статье в солидной «Таймс» добавлять ничего не нужно. Она была написана видным членом партии, к которой принадлежал также и Черчилль. Кларк, как историк и военный министр в кабинете Маргарет Тэтчер, безусловно, не может быть заподозрен в недостаточном внимании к британским интересам или в чрезмерном германофильстве. Но останемся при сатире: Черчилль пожертвовал мировой империей ради уничтожения Германии как фактора власти, в свою очередь, Гитлер восхищался этой империей и сделал бы все, чтобы сохранить ее, если бы разумное соглашение между Германией и Британской империей было бы достижимо.

Я уже рассказал о слухах, распространявшихся госсекретарем отца Вайцзеккером как в Германии, так и за рубежом, будто отец превратно информирует и консультирует Гитлера в том смысле, что Великобритания не будет бороться за свои интересы. Отец знал об этих слухах, не будучи в состоянии локализировать их «источник». Он высказал свое мнение по поводу этих ложных утверждений уже в 1941 году (26 ноября) в речи перед собравшимися в Берлине главами европейских государств. В этой речи отец коснулся также британской политики в отношении рейха. Изложив попытки германской стороны достичь взаимопонимания, он заявил:

«(…) Кто отвергает такие однозначно выгодные предложения, тот решился на войну! Это было наше убеждение. Я охотно предоставлю суду будущего вопрос о правоте всезнающих английских пропагандистов, утверждающих, что я, не зная английской сути и не понимая английского характера, докладывал фюреру, будто Англия никогда не станет воевать. Но будущее решит также и относительно чего-то еще гораздо более важного, а именно, проводили ли тогда английские государственные деятели мудрую политику или нет. Я, со своей стороны, думаю, что оно уже решило».

Эти слова в отношении Британской империи могут быть названы пророческими. Далее, по ходу речи, говорится:

«Англия, продолжая войну, будет утрачивать позицию за позицией, и ее империя неизбежно будет попадать во все большую зависимость».

В дискуссиях с Гитлером об английской политике отец также неоднократно высказывал, что «мы (не можем) принудить британцев к их счастью». После захвата документов польского Министерства иностранных дел немецкой стороне было известно, какую активную роль сыграл Рузвельт в деле предотвращения германо-польского соглашения. О политических целях президента США не строилось никаких иллюзий. В этих обстоятельствах отец рассматривал хорошие отношения с Советским Союзом в качестве краеугольного камня германской политики. Естественно, имелась вполне определенная зависимость Германии от поставок сырья и продовольствия из Советского Союза. Часто немецкая сторона запаздывала со встречными поставками, это, однако, неизменно улаживалось путем переговоров. И все же германская зависимость от Советского Союза никогда не заходила так далеко, как зависимость Великобритании от США. Странная картина. Оба европейских противника поддерживались соответственно одной из двух великих неевропейских держав («фланговых держав», как их назвал Освальд Шпенглер), а именно США и Советским Союзом. В то время как Великобритания полностью отдалась в руки США и вышла из противостояния державой второго ранга, Германия попыталась сохранить или обрести свою независимость — и также проиграла.

Но вернемся к ситуации рейха после успешно завершенной кампании на Западе. Гитлеру удалось добиться сильной центральноевропейской позиции. Положение рейха значительно улучшилось в сравнении с началом войны. Анализируя ситуацию Германии после западной кампании, начав с севера, нужно сперва отметить, что при оккупации Норвегии удалось в последнюю минуту опередить британцев, несмотря на многократное превосходство британского флота. Доставка железной руды из района Кируны в Швеции в норвежский порт Нарвик была, таким образом, поначалу обеспечена. Необходимо также констатировать, что англичане после долгой подготовки высадились почти одновременно в Ондалснесе и Намсосе. То, что вошло в ныне принятую в Германии новейшую историю в качестве мнимого немецкого «вторжения в Норвегию», оказывается при ближайшем рассмотрении оборонительным шагом против английской стратегии.

На востоке было ликвидировано стратегически опасное установление границ согласно Версальскому договору, так же, как и угроза безопасности со стороны остаточного чешского государства. На Балканах немецкое влияние, естественно, возросло, хотя действия Италии против Греции и ее неудачные военные операции породили нерешенную ситуацию, требовавшую урегулирования. Излишне говорить о том, что итальянское наступление было предпринято без согласования с германским руководством и весьма неохотно воспринято Гитлером и отцом.

В Средиземноморье вступление, наконец, в войну Италии на стороне Германии означало, правда, расширение оперативных возможностей в борьбе против Англии, но и, как выяснилось, ввиду военной неэффективности Италии, значительное бремя. После победы на Западе вступление Испании в войну на стороне держав оси, казалось, является лишь вопросом времени и переговоров. Тем самым значительно расширились бы оперативные возможности рейха в Средиземном море. Обладание всем Атлантическим побережьем от Испании до Голландии открывало для Германии такие варианты, как высадка в Англии, война подводных лодок с использованием гораздо более обширной зоны базирования, чем в Первой мировой войне, и более эффективная воздушная война против Британских островов.

Эта центрально-европейская позиция была подстрахована договорами с Советским Союзом, хотя немецкой стороне было очевидно, что разграничение так называемых «сфер интересов» вовсе не должно явиться последним словом в германо-русских отношениях. Быстрые действия русских еще во время кампании на Западе послужили ясным указанием на то, что Сталин несколько иначе представлял себе развитие конфликта между обеими западными державами и Германским рейхом. Можно было ощутить определенный нажим со стороны России, по крайней мере, Гитлер считал, что он его чувствует. Русские в ультимативной форме потребовали от Румынии Бессарабию, потерянную ими во время Первой мировой войны, а также заняли Южную Буковину. Обе эти области отошли по Московскому договору, без сомнения, к российской «сфере влияния». Россия, однако, оккупировала и аннексировала и Северную Буковину — старую австрийскую территорию — к которой это не относилось. С другой стороны, связь с Советской Россией очень положительно влияла на поставку сырья для германской военной экономики.

Гитлер достиг вожделенной и, в его представлении насущно необходимой, сильной позиции Германии в Центральной Европе, однако вразрез с первоначальной концепцией не путем соглашения с обеими западноевропейскими державами и не без войны, но предприняв — после долгих колебаний и в последний момент — внешнеполитическую «рокировку» фундаментальнейшего свойства и, соединившись, все еще не теряя надежды на достижение с Польшей мирного урегулирования с Советским Союзом, своим заклятым врагом, чтобы иметь свободный тыл для решения проблемы коридора.

«Континентальная шпага» — давнишнее обозначение союзной с Великобританией континентальной державы, поставлявшей сухопутные войска, с тем чтобы бороться в союзе с Англией против сильнейшей державы на европейском материке. Однажды в прошлом и Пруссия играла эту роль. Две нынешние «континентальные шпаги» Великобритании — или стоит Францию и Польшу назвать уже европейскими «шпагами» США? — были устранены. В отношении последней можно спокойно утверждать, что ею пожертвовали. Для немецкой стороны открывались теперь следующие варианты:

Наиболее очевидным, но и, без сомнения, самым трудным и рискованным вариантом являлось прямое нападение на Британские острова, то есть высадка. Планирование кампании осуществлялось под кодовым названием «Морской лев».

Вторым вариантом было изгнание англичан из Средиземноморья. Таким образом, перерезалась бы главная артерия Британской империи и в то же время обеспечивалась бы защита «мягкого подбрюшья» Европы.

Третья альтернатива состояла в «сплачивании» в Европе, возможно, политическом переустройстве^[333] и организации вооружения с помощью расширенных возможностей на оккупированных территориях при одновременном ведении войны подводных лодок.

В качестве четвертого варианта должно быть упомянуто свержение Советского Союза, хотя, как мы увидим, поначалу о решении на этот счет не думали. Если Гитлер и в самом деле, как утверждается, приказал летом разработать план кампании против России, то это могло быть сделано из предосторожности, под впечатлением русской экспансии на Запад. Я уже указал, что оккупация Северной Буковины не отвечала германо-русским соглашениям. Кроме того, все генеральные штабы на свете, и это можно считать трюизмом, должны разрабатывать теоретические планы на все мыслимые случаи, не имея возможности оказывать тем самым какое-либо влияние на политику страны, тем более определять ее. Решающими являются соответствующие политические аспекты:

• Первым вариантом — операция «Морской лев», высадка на Британских островах — занялись сразу же после окончания кампании на Западе. Тут и аукнулось то, что дали уйти большей части британского экспедиционного корпуса в Дюнкерке. Однако непременной предпосылкой успеха операции «Морской лев» являлось достижение превосходства в воздухе над каналом. Этого добиться не удалось.

• Для второго варианта, изгнания англичан из Средиземноморья, важной предпосылкой было устранение Гибралтара.

• Третий вариант, наращивание немецкой позиции с одновременным ведением войны подводных лодок против Британских островов, без сомнения, дал бы США время для ускорения усилий по вооружению. Отсюда эта немецкая опция должна была бы быть дополнена поддержанием дружественных отношений с Советским Союзом. Однако начиная с определенной даты не позднее визита Молотова в Берлин в ноябре 1940 года Гитлер полагал, что именно на это он не может рассчитывать.

Гитлер — как мы знаем — в конце концов, после долгих колебаний, выбрал опцию нападения на Советский Союз, в его представлении, последнюю «континентальную шпагу» Великобритании, с тем чтобы раз и навсегда обезопасить свой тыл. В этом месте необходимо со всей определенностью констатировать, что данное решение было принято лишь тогда, когда выяснилось, что условие проведения операции «Морской лев», а именно превосходство в воздухе над Ла-Маншем, не может быть достигнуто и что предпосылка для решающего удара по Empire в Средиземноморье нереализуема. Ключевым здесь должен был бы явиться захват Гибралтара, осуществить его не представлялось возможным из-за отказа Франко объединиться для этой цели с рейхом.

Если объективно рассматривать ход Второй мировой войны с немецкой точки зрения, то неоднократно напрашивается вывод, что превентивная война против Советской России — «превентивный» следует понимать в самом широком смысле этого слова — явилась решительным поворотом к урону для Германии. В этой связи возникает вопрос, что побудило Гитлера сознательно развязать войну на два фронта. Разве не он обвинял кайзеровское правительство Германии в том, что оно не смогло избежать войны на два фронта в Первой мировой войне? Гитлер сам еще раз повторил это в своих последних диктовках^[334]:

«Я неизменно придерживался мнения, что Германия ни в коем случае не должна воевать на два фронта, и никто не вправе сомневаться в том, что я больше, чем кто-либо другой, занимался изучением и обдумыванием опыта Наполеона в России».

Тем не менее, продолжает он, существовал целый ряд причин, делавших нападение на Россию неизбежным: советский шантаж, позарез необходимое сырье, идеологический контраст и советские приготовления к агрессии. Это звучит уж очень похоже на «оправдание».

Наиболее убедительно теории о мотивах важных решений поддерживаются, прежде всего, «фактами». Конечно, «факты» в отношении побудительных причин поддаются интерпретации. Необходимо поэтому проверить, согласуются ли они или противоречат уже выдвинутым теориям. Современная историческая наука предлагает красочный букет объяснений и мотивов решения Гитлера напасть на Советский Союз. Частично они противоречат друг другу. Моей задачей здесь не может явиться полный обзор состояния исследований по вопросу о мотивах Гитлера начать войну с Россией. Я кратко затрону популярные теории и изложу затем свою точку зрения, сложившуюся у меня, прежде всего, на основе личной информации из родительского дома, а также по имеющимся в распоряжении документам. Наконец, я кратко опишу мой опыт в качестве «заурядного офицерика» на «бескрайних просторах России».

Если мы отвлечемся от клеветнических тезисов пропаганды военного времени, которые, однако, вновь и вновь приводятся как раз немецкими «историками», таких, как упоение войной, жажда власти, мания величия и т. д., нам придется иметь дело со следующими возможными мотивами упреждающего удара Гитлера против Советского Союза, их мы должны проверить на убедительность.

Начнем с давно известного и пользующегося популярностью аргумента: Гитлер хотел на деле осуществить изложенный уже в книге «Майн кампф» тезис о приобретении «жизненного пространства», необходимого в его глазах для дальнейшего развития немецкого народа. «Тезис о жизненном пространстве» является, вероятно, наиболее распространенным и привычно принимаемым на веру обоснованием нападения Гитлера на Советский Союз. И в самом деле, в своей книге 1924–1925 годов он решительно разделяет это положение. Он говорит о «земельной политике» в отличие от «коммерческой и колониальной политики» и т. д. Довольно откровенно он отстаивает мнение, что Германский рейх должен искать необходимое «жизненное пространство» «на востоке», тем самым, в конечном итоге, за счет России.

На первый взгляд и при поверхностном рассмотрении аргументы в книге представляются применимыми к войне против России. Определенные аспекты немецкой оккупационной политики, кажется, еще и подчеркивают «тезис о жизненном пространстве». Романтические представления Гиммлера о своего рода военной границе в глубине России, которую должны были защищать «вооруженные поселенцы», представляли собой лишь одну из ее черт. Отстранение Министерства иностранных дел по приказу Гитлера от всех вопросов, касающихся Советского Союза, лежит в той же плоскости. Когда отец хотел передать здание советского посольства в Берлине державе-покровительнице, Гитлер это отверг, приказав предоставить комплекс Восточному министерству Розенберга.

Тем не менее, уместны серьезные сомнения в отношении «тезиса о жизненном пространстве». Сначала о самой книге Гитлера «Майн кампф»: то, что сам Гитлер назвал отцу большой ошибкой написание главы своей книги о внешней политике^[335], еще не говорит против «тезиса о жизненном пространстве». Однако против тезиса, что в 1941 году он хотел реализовать свои принципы внешней политики, высказанные в 1925 году, говорит время, когда Гитлер создал свою книгу, а также ее конкретное содержание. Общеизвестно, что Гитлер написал «Майн кампф» в заключении в крепости Ландсберг после неудавшегося переворота в 1923 году. Его партия была запрещена, политические перспективы являлись весьма для него неопределенными. Несомненно, книга должна была подготовить возвращение в политическую жизнь, иначе и писать ее не стоило. Ему было тогда тридцать пять лет. Фактически он не мог вычислить для себя ни единого шанса в обозримом будущем оказать серьезное влияние на немецкую политику. Таким образом, он считал, вероятно, что ему нет нужды проявлять сдержанность в заявлениях. Дело для него заключалось, прежде всего, в том, чтобы выделиться и найти сторонников среди националистически настроенных немцев.

Но совершенно независимо от этого, неизменно забывается или игнорируется, что Гитлер требовал для своей «восточной или земельной политики» очень четкую предпосылку, а именно союз с Англией. Как раз это условие в 1941 году не было дано, наоборот, Англия находилась в состоянии войны с рейхом и не была готова вступить в мирные переговоры даже после поражения во Франции. Англия противостояла Германии непримиримей, чем когда-либо, получая мощную поддержку от Соединенных Штатов. Сверх того, она искала сближения с Советским Союзом.

Далее не учитывается, что Советский Союз в то время, когда Гитлер в крепости Ландсберг заносил на бумагу воображаемую концепцию «восточной политики», не представлял собой фактора силы. Ослабленная революцией и предыдущей войной, разорванная изнутри гражданскими войнами и только что потерпевшая поражение от Польши, Советская Россия еще не являлась той силой, которая позже разовьется в серьезную угрозу для Европы. Однако к 1941 году этот уровень был достигнут. Советский Союз являлся хорошо вооруженным государством, жестко организованным, с очень агрессивной политической идеологией. Он возглавлялся человеком — в моральных категориях позволительно думать о нем что угодно, — державшим гигантскую империю в твердых руках, его прежний курс давал понять, что он был в любое время готов вмешаться в мировую политику. Таким образом, двух ключевых факторов, которыми Гитлер обуславливал свою формулировку «восточной или земельной политики» в 1925 году, в 1941 году больше не существовало.

Хотя Гитлеру в 1940 году и удалось добиться в результате успешного завершения кампании на Западе относительно консолидированной позиции, для него становилось все более очевидным, что настоящим врагом рейха станут США — этот факт невозможно проигнорировать. Черчилль являлся по сути не более чем агентом Рузвельта, ведшим поначалу войну за США, так как президенту, из-за нежелания широких слоев американской общественности участвовать в европейской войне, приходилось демонстрировать показную сдержанность. Сверх того, германская военная экономика, несомненно, зависящая до определенной степени от поставок из Советского Союза, являлась очевидным слабым местом немецкой стороны. Все эти факторы, вместе взятые, позволяют заключить, что Гитлер не находился в ситуации, из которой можно запросто — без обеспеченного тыла — и в прямом смысле слова напасть на гигантскую империю, чтобы завоевать «жизненное пространство».

Так что его судьбоносное решение должно было быть обусловлено другими причинами. Аргументация Гитлера часто бывала противоречивой и рассчитанной на конкретного слушателя, чтобы произвести впечатление, мотивировать или чего-то добиться от него. Все же он заявил после кампании на Западе, что он «сыт по горло» и что потребуется время — десятилетия, — чтобы переварить приобретение земель на Востоке.

Сверх того, теория планомерного завоевания «жизненного пространства»^[336] не согласуется с частичной демобилизацией немецкой армии по окончании Западной кампании. Помню, как отец, сияя, заявил летом 1940 года во время обеда: «Во многих секторах фюрер уже приказал остановить производство вооружений». Мне эта сценка врезалась в память, поскольку для себя я с некоторым разочарованием установил, что никакой возможности приобрести Железный крест 1-го класса не представится. Девятнадцатилетним юнцом имеешь ведь собственные «военные цели», не говоря уж о том, что я ни в чем не хотел уступать трем поколениям предков, получивших эту награду.

Отцовское утверждение в точности совпадало с инструкциями, направленными в войска по окончании Западной кампании. Командующий армией резерва Фромм подписал 20 июня 1940 года соответствующие распоряжения, в которых, кроме всего прочего, лаконично значится: «Армия резерва будет как можно скорее расформирована». 25 июня 1940 года Кейтель, по указанию Гитлера от 7 июня, распорядился приступить к демобилизации, насколько это позволяет война «и охрана оккупированных территорий». В отношении материального вооружения говорится: «До сих пор использовавшиеся в производстве для нужд вермахта, в будущем более не востребованные мощности, средства производства, сырье и рабочая сила передаются Имперским Министерством вооружений и боеприпасов по соглашению с компетентными высшими имперскими органами по их предназначению в мирном хозяйстве»^[337].

В июле и августе 1940 года были расформированы 17 пехотных дивизий, а 18 уволены в отпуск^[338]. Было предписано сокращение численности сухопутных войск до 120 дивизий при одновременном усилении танковых дивизий. Однако производство танков планировалось лишь из расчета на выпуск 213 танков в месяц, это означало, что «перестройка» армии — к увеличению числа танковых дивизий — была бы завершена только в 1944 году. «Среднесрочное планирование» указывало тем самым: никакая сухопутная война не предвиделась^[339]. Частичная демобилизация немецкой армии после Западной кампании является однозначным доказательством того, что Гитлер в то время не думал ни о какой войне с Советским Союзом, а также и не предавался размышлениям о завоевании «жизненного пространства».

«Средиземное море»

Это доказательство впечатляюще подтверждается при ознакомлении с так называемыми «Оперативными докладами главнокомандующего Кригсмарине Гитлеру», сохранившимися полностью и доступными в виде книги с комментариями. Изучение этих протоколов в контексте принятых мер по демобилизации выявляет довольно четкий профиль соображений Гитлера в отношении продолжения войны. В соответствии с записью об оперативном докладе от 21 мая 1940 года — то есть во время Западной кампании — Гитлер высказывается, отвечая на вопрос Редера, в пользу долгосрочного планирования войны подводных лодок и дает указание:

«(…) После завершения главных операций во Франции распорядиться о перенесении центра тяжести (вооружения) на программу подводных лодок и Юнкерс Ju88»^[340].

Уже 4 июня 1940 года Редер отмечает:

«Фюрер разъясняет цель: после подавления Франции сокращение армии, демобилизация всех старших возрастов, квалифицированных рабочих. Фокусирование на воздухе и флоте»^[341].

Примечательно в этой связи, что имевшиеся производственные мощности военной промышленности не предполагалось увеличить. Эти очевидные факты и документы доказывают — при условии объективной оценки — что утверждение, будто Гитлер разработал «поэтапный план» завоевания «жизненного пространства», несостоятельно^[342]. У Гитлера не было никакого плана вообще, разве только назвать «планом» цель добиться по возможности неуязвимой позиции для рейха в Центральной Европе. Как раз ввиду этой цели, ее — можно лишь повторить — он хотел осуществить мирными средствами, он был бы обязан, как я уже указывал, разработать четкое планирование и координацию материальных ресурсов рейха. Это он упустил.

6 сентября 1940 года в Берлине состоялось совещание между Гитлером, Редером и Йодлем. Оно детально протоколировано и подкрепляется докладной запиской Штаба руководства морской войной «Война против Англии в случае отказа от операции “Морской лев”». Решающий раздел этого документа, составленный и подписанный Редером, приводится здесь ввиду его важности дословно, в нем говорится:

(…)

4. Соображения Штаба руководства морской войной в отношении дальнейших возможностей ведения войны против Англии в дополнение к или вместо операции «Морской лев»:

Решающее стратегическое значение для итало-германского ведения войны в Средиземном море: ГИБРАЛТАР — СУЭЦКИЙ КАНАЛ.

Устранение Англии из Средиземноморья — решающее значение контроля над Средиземноморьем для позиции Центральных держав в Юго-Восточной Европе, Малой Азии, Аравии, Египта и африканском регионе — обеспечение неограниченных источников сырья — создание новой стратегически-благоприятной основы для дальнейших действий против Британской империи — решающие трудности для британского ввоза из Южной Атлантики в случае падения форта Гибралтара;

— приготовления к этой операции, являющейся не «промежуточной акцией», но ОСНОВНОЙ ОПЕРАЦИЕЙ ПРОТИВ АНГЛИИ, должны начаться немедленно, с тем чтобы они были завершены ДО ВМЕШАТЕЛЬСТВА США. Фюрер это приказывает^[343].

Докладная записка Штаба руководства морской войной, убедительно представляющая важность овладения Средиземным морем для «центральных держав» — как видно из рукописной пометки в документе, — была изложена Редером устно.

В протоколе оперативного доклада от 6 сентября впервые упоминается «Проблема S» («S» = Советский Союз). Однако решающим фрагментом является запись Редера, что Гитлер приказывает подготовку к захвату Гибралтара, рассматривавшемуся в качестве основной операции. Следует признать маловероятным, что Гитлер хотел одновременно провести обе операции — Гибралтар / Средиземноморье и Советский Союз — сверх того, еще и после сокращения армии до 35 дивизий, поскольку expressis verbis и при его согласии устанавливается, что за «Морской лев» и «Проблему S» одновременно взяться невозможно. Подготовка в Генеральном штабе к войне с Советским Союзом не означает, особенно с учетом частичной демобилизации армии, что Гитлер в тот момент принял окончательное решение напасть на Советский Союз. В протоколе оперативного доклада от 14 сентября 1940 года^[344] Редер фиксирует как вывод из обсуждения между Гитлером и Редером воздушных налетов на Лондон, что они не планируются в качестве мер устрашения:

«Воздушные налеты на Лондон вновь необходимо продолжить при расширении атакуемых объектов за счет военных и жизненно важных для мегаполиса целей. Терроризирующие налеты в качестве крайнего средства давления определенно остаются про запас^[345].

Это средство давления, как отмечает Редер, должно быть использовано только в ответ на английские налеты подобного рода. 4 ноября 1940 года^[346] прошло совещание между начальником Штаба руководства морской войной (оперативный отдел) контр-адмиралом Фрике и шефом оперативного отдела ОКВ генералом Альфредом Йодлем. В протоколе совещания под пунктом 4 значится буквально:

«ГИБРАЛТАР: Фюрер полон решимости как можно скорее осуществить захват Гибралтара. Франко, по-видимому, готов в течение ближайшего времени вступить в войну на стороне Германии — вермахт (генштаб) уже принял решение о подготовке к отправке необходимых войсковых частей. Фюрер приказал: немедленное начало отправки разведывательных команд численностью приблизительно в 50 офицеров в Испанию. Немедленная переброска войск для операции «Гибралтар» на франко-испанскую границу. От Испании требуется предоставить дорогу для передвижения немецких войск»^[347].

Дальше следуют более подробные характеристики действий против Гибралтара и вытекающие из них очередные выводы. Далее следует отметить приведенное в протоколе совещания указание Йодля о том, что подготовка к «некоему восточному случаю» и к «операции «Морской лев» в начале года» должна, согласно указанию Гитлера, производиться по-прежнему. Гитлер все еще был уверен в том, что ему открыты все варианты. Это является доказательством в пользу того, что «восточный случай», то есть война с Россией, не пользовался приоритетом, будучи лишь одной из нескольких возможностей продолжения войны.

Если принять к сведению данные оперативных докладов Редера о том, в какой степени подготовка к «Морскому льву» поглощала материальные и людские ресурсы германской военной экономики, быстро становится понятным, что в случае подготовки к «Морскому льву» речь шла не просто об отвлекающем маневре. Гитлер хотел держать для себя открытыми все возможности борьбы с Британской империей. Еще 3 декабря 1940 года^[348] Редер отмечает в протоколе после оперативного доклада у Гитлера дословно:

«Дальнейшие шаги против Англии должны иметь целью облегчение положения Италии и очистку Средиземного моря:

а) захват Гибралтара, который будет означать для Англии очень сильную потерю престижа; тем самым овладение контролем над Западным Средиземноморьем; затем, если необходимо, наступление в Восточном Средиземноморье; фюрер с этим согласен (…).

Следует еще заметить, что на совещании между Йодлем и адмиралом Фрике 4 ноября обсуждалось необходимое вмешательство Германии в войну против Греции на стороне Италии. В протоколе заседания недвусмысленно упомянуто:

«Нейтралитет России ожидается. В ближайшие дни обсуждение следующих отсюда вопросов с Молотовым».

Записи ясно указывают на то, что война против Великобритании имела для Гитлера первенствующее значение. Еще один приказ фюрера, отданный 20 декабря 1940 года, требует, отложив в сторону потребности сухопутной армии, подчинить все персональные меры в ближайшее время задачам вооружения Кригсмарине и Люфтваффе в качестве условия ведения войны против Англии. Гитлер все еще следовал плану взятия Гибралтара, несмотря на то что переговоры с Франко в Андае прошли неудовлетворительно. Лишь 27 декабря 1940 года Гитлер дает понять, что он пока не верит во вступление Испании в войну на стороне Германии. После того как ранее было установлено решительное ухудшение итальянской позиции в Средиземном море — Гитлер говорит о «тотальном отсутствии руководства» в Италии — значение Гибралтара для войны против Англии снова становится предметом обсуждения:

ОТСЮДА ВЫВОД: Захват Гибралтара имеет большое значение для дальнейшего немецкого ведения войны. ВОЕННОЕ ТРЕБОВАНИЕ СКОРЕЙШЕГО ОСУЩЕСТВЛЕНИЯ «ФЕЛИКСА» (кодовое название операции «Гибралтар») ОСТАЕТСЯ. Реакция фюрера: полностью совпадающее мнение относительно важности оккупации Гибралтара. Но временно Франко не готов, потому что не может решиться и дает водить себя за нос обещаниями Англии в отношении снабжения. (…) Фюрер попытается еще раз через министра иностранных дел оказать влияние на Франко при посредстве испанского посла^[349].

Гитлер настаивал не на русской кампании, а на политическом сотрудничестве с СССР, как подчеркивает Штефан Шайль, цитируя его соответственно:

«Если Англия захочет продолжить войну, то будет предпринята попытка запрячь всех политически против Англии: Испанию, Италию, Россию»^[350].

Создание предложенного отцом «континентального блока» являлось руководящим принципом политики Германии во второй половине 1940 года. Усилия, которые я, благодаря направлению в офицерскую школу в Брауншвейге, мог вновь наблюдать с ближайшего расстояния. Наше обучение в Брауншвейге длилось с мая 1940 года по март 1941 года. Благодаря этому у меня нередко имелась возможность посетить родителей в Берлине, на скором поезде езды было от силы два часа. На рождественский и новогодний праздники мы получили отпуск. Таким образом, я вновь имел возможность быть в курсе актуальной политики. Очень хорошо помню рассказы матери о взаимоотношениях с Испанией. Встреча Гитлера с Франко в Андае на испано-французской границе прошла в немецком смысле неудовлетворительно. Отец описывает в своих мемуарах, что Гитлер, выйдя из себя, вскочил в ходе переговоров с Франко и Серрано Суньером, когда Серрано Суньер, по выражению отца, слегка «неловко вмешался в разговор между Гитлером и Франко».

Мать рассказала мне во время моих посещений в Берлине: испанская позиция представляет загадку. Предварительные переговоры с Серрано Суньером явились многообещающими, в Андай поехали, собственно, для того, чтобы заключить пакт с Франко, который должен был скрепить присоединение к «оси». Заключение договора, однако, из-за требований Франко поначалу сорвалось. Он потребовал поставок в таком объеме и по таким спецификациям, которые не могли быть предоставлены немецкой стороной. Что или кто способствовал перемене взглядов Франко? Отец не смог найти разгадку, он был казнен ранее.

16 апреля 1940 года, то есть еще до Западной кампании, Серрано Суньер, испанский министр внутренних дел и свояк Франко, позже он стал министром иностранных дел, официально заявил немецкому послу в Мадриде, что Франко, так же, как и он сам, полностью возлагают надежду на немецкую победу в качестве гарантии «по сути само собой разумеющегося союза» с Германией. При этом особую роль играла перспектива изгнания англичан из Гибралтара. Также надеялись на приобретение Танжера^[351]. 12 июня 1940 года Испания отказалась от «соблюдения строжайшего нейтралитета», провозглашенного Франко 5 сентября 1939 года, и объявила себя теперь «не воюющей». 14 июня Танжер был занят испанскими войсками под выкрики «Да здравствует испанский Танжер!» и «Гибралтар — Испании!». Затем, в декабре 1940 года, Франко вдруг окончательно решил не вступать в войну на стороне оси, и это после того, как еще в июле 1940 года заявлял в публичном выступлении:

«Два миллиона солдат готовы создать нацию, выковать империю; господство над Гибралтаром и расширение владений в Африке остаются долгом и миссией Испании!»^[352]

Такие планы могли преследоваться и осуществиться, естественно, только на стороне держав оси.

В Берлине в последние пять лет перед войной работал английский корреспондент по имени Ян Колвин, представлявший в Берлине лондонскую газету «News Chronicle». Я уже говорил, что британцы, работающие за границей или имеющие иностранные связи, в то время зачастую трудились на Secret Service или даже принадлежали, естественно, тайно, к ее штатным сотрудникам. Так было и в случае с Колвином. Вероятно, он был относительно «high ranking» (высокого ранга), поскольку его выслушивал лично Черчилль, когда тот уже был премьер-министром. Черчилль упомянул его в своих мемуарах как «deeply in German affairs and making contacts of a secret nature with the German Generals» («глубокого знатока немецких дел и мастера установления контактов секретного характера с немецкими генералами»).

Этот Колвин написал после войны биографию адмирала Канариса. Одну из книг он снабдил названием «Master Spy» («Мастер-шпион»), представив в ней Канариса в качестве британского супершпиона. Подзаголовок гласит: «The incredible Story of Admiral Wilhelm Canaris, who, while Hitlers Chief of Intelligence, was a secret ally of the British». («Невероятная история адмирала Вильгельма Канариса, который, возглавляя разведку Гитлера, был тайным союзником англичан».) Колвин подробно сообщает о деятельности адмирала и его заместителя Остера вплоть до непрерывной передачи противнику военных секретов во время войны. Нас здесь интересует та роль, которую Канарис сыграл в германо-испанских отношениях, и то, в какой степени он повлиял на испанскую политику в отношении рейха. Колвин сообщает, что Серрано Суньера настигло в Риме послание адмирала Канариса, переданное Йозефом Мюллером («Оксензепп»)^[353] (кличка, букв. «Бычий (в переносном смысле — тупой, тупица, дурак) Зепп», Зепп — уменьшительное от Йозеф. — Прим. перев.). В нем говорилось:

«Адмирал (Канарис) просит Вас сказать Франко, что он ни в коем случае не должен ввязывать Испанию в игру. Сейчас Вам может показаться, будто наша позиция сильнее. На самом деле она беспросветна и у нас мало надежды на победу в этой войне. Франко может быть уверен, что Гитлер не вторгнется в Испанию силой оружия»^[354].

Серрано Суньер не мог описать в своих мемуарах подробности событий, касающихся объявленной прежде готовности Испании вступить в войну на стороне держав оси и последующего отказа от нее. Он, однако, возлагает на Канариса ответственность за «confusion» («замешательство, неразбериха, путаница»), царившую тогда в Берлине во всех вопросах, связанных с Испанией, и называет его «странной и тревожной личностью». Он описывает роль, сыгранную Канарисом, следующим образом:

«Адмирал Канарис, шеф немецкой тайной разведки, сыграл во всех этих вещах в высшей степени странную роль. Он часто ездил в Испанию и проводил у нас важные и сверхсекретные совещания, о которых Министерство иностранных дел не имело ни малейшего понятия»^[355].

По Колвину, Серрано Суньер потребовал в переговорах с немецкой стороной, в частности, десять 38-см орудий, о которых он знал по слухам, что они немецкой стороной предоставлены быть не могут. 11 декабря в Мадриде Йодль должен был доложить Франко немецкий план захвата Гибралтара, которым, навстречу желанию испанцев, устанавливалось участие испанских войск в операции. Затем, однако, Гитлеру предложили поручить эту задачу Канарису, именно из-за его хороших связей в Испании^[356]. В своих мемуарах Серрано Суньер размышляет о возможных последствиях вступления Испании в то время в войну:

«Более чем вероятно, что в тот момент такое решение Испании означало бы конец войны. Соединенные Штаты были в то время недееспособны. Сам Рузвельт, бывший гораздо большим реалистом, чем полагают некоторые, круто повернул бы руль своей внешней политики; ведь не напрасно же чувствами подавляющего большинства (американского народа) владел изоляционизм»^[357].

Что означал новый нейтралитет Испании для Великобритании и, наоборот, для держав оси — кто должен был наилучшим образом знать и быть способным оценить это, как не Черчилль, писавший в воспоминаниях:

«Испания держала в руках ключ, с которым она могла бы положить конец всем британским начинаниям в Средиземном море, но никогда, даже в самые темные часы, она не заперла нам ворота»^[358].

На первый взгляд возникает соблазн принять рассказ журналиста Колвина за шпионский роман, порожденный фантазией газетчика, однако Колвин был легитимирован лично Черчиллем в качестве выдающегося агента британской Secret Service. Подтверждение деятельности Канариса — британского «мастер-шпиона», как его именует Колвин, исходит и от гораздо более компетентной в этом смысле стороны. В так называемом «процессе Вильгельмштрассе» в Нюрнберге, где проходил обвиняемым Вайцзеккер, последний показал на допросе следующее (выдержка из официальных протоколов суда):

Военный суд номер IV, дело XI

Нюрнберг, Германия, 9 июня 1948 года

заседание с 13 часов 30 минут до 16 часов 45 минут

Страница 7989 немецкого протокола

Ответчик фон Вайцзеккер допрашивается как свидетель:

Вопрос: «Как Вы отнеслись к возникшему в это время плану нападения на Гибралтар?»

Ответ: «Во всяком случае, так, что примирение с Францией невозможно было брать в расчет одновременно с планом нападения на Гибралтар. Этот план по Гибралтару означал бы потянуть в пучину теперь также и Испанию. Мыслимо было либо выиграть Испанию в товарищи по оружию — либо заключить достойный мир с Францией; однако и то и другое вместе не пошло бы».

Вопрос: «Итак, по этой причине Вы не одобряли данный план?»

Ответ: «Это являлось причиной, почему я не одобрял его, но не единственной».

Вопрос: «Таким образом, у Вас были и другие причины?»

Ответ: «Собственно, у меня имелись лишь основания быть против него: военные, экономические и моральные. В военном отношении мы вовсе не имели избыточных сил, чтобы хоть в минимальной степени действенно оборонить протяженное побережье Испании. Дело для нас окончилось бы так же, как и испанский поход для Наполеона. Экономически мы были полностью неспособны удовлетворить даже и скромные требования Испании, которые нам были известны, обеспечить прокормление страны. И Испания была бы для нас не чем иным, как балластом, не говоря уже о моральной ответственности за эту страну, вышедшую из гражданской войны».

Вопрос: «Хотело ли войны само испанское правительство?»

Ответ: «Сам я не мог установить намерения испанского правительства вступить в то время в войну, хотя мне однажды и предоставилась возможность поговорить с министром иностранных дел Испании. Однако, на всякий случай, я прибег в ту пору с помощью Канариса к экстравагантным средствам. Для подстрекательства испанцев к войне Гитлер направил в Испанию именно адмирала Канариса, так как было известно, что Канарис имел там старые добрые связи. И я договорился с Канарисом, что вместо этого он должен дать испанцам хлебнуть неразведенного спирта, объяснив им верную катастрофу, в которую они неизбежно и неумолимо попали бы».

Вопрос: «Как Вы думаете, совет Канариса удержать Испанию от войны?»

Ответ: «Этого я не знаю, но я слышал “Да!”. Все, что я хочу сказать: “Совет, который он дал, являлся, безусловно, правильным”».

Свидетельство

Я, адвокат д-р Альфред Зайдль, подтверждаю соответствие вышеприведенной выписки из протокола заседания военного суда № IV, дело № XI от 9 июня 1948 года, подпись д-р Альфред Зайдль^[359].

Показания Вайцзеккера в ходе «процесса Вильгельмштрассе» подтверждают высказывания агента Secret Service Колвина. Книга Колвина была впервые опубликована лишь в 1951 году; соответственно, Вайцзеккер, давая показания в Нюрнберге, ее не знал.

Из имеющихся данных и документов с большой очевидностью следует, что антирусский компонент в размышлениях Гитлера проявлялся тем сильнее, чем больше исчезала надежда побудить Великобританию к заключению мира. Одной из предпосылок к этому являлась, без сомнения, блокада Гибралтарского пролива, которая опять-таки без участия или, по крайней мере, доброжелательного попустительства со стороны Испании не представлялась возможной. Ни один ответственный государственный деятель не станет, однако, связывать судьбу своей страны с союзником, чьи высшие должностные лица и офицеры конспирируют против политики собственного правительства, чтобы за его спиной провалить ее. Таким образом, Франко, исходя из положения вещей, действовал вполне разумно, в конечном итоге уклонившись от немецких попыток завлечь его к вступлению в войну на стороне держав «оси».

О роли, которую Испания играла в размышлениях Гитлера по поводу продолжения войны, свидетельствует также дневниковая запись Хевеля, связного между Гитлером и его министром иностранных дел. Хевель заносит 14 февраля 1941 года:

«Телеграмма из Рима о встрече Муссолини — Франко. Отрицательно, как и ожидалось!»

Разговор между Муссолини и Франко представлял собой очередную попытку прозондировать позицию Франко, чтобы определить, имеется ли еще хоть какой-нибудь шанс побудить его присоединиться к «оси». Это сделало бы операцию «Феликс», то есть захват Гибралтара, все еще возможной. 29 и 30 мая Хевель вновь упоминает Испанию: «Ф» («фюрер»): «… С Гибралтаром нынче ничего не выйдет». Гитлер все еще рассматривал вариант захвата Гибралтара, хотя теперь и не в качестве основного. Его словесные выпады против Испании, записанные Хевелем, вполне передают впечатление, что «средиземноморской опции» в сравнении с нападением на Советский Союз он отдавал предпочтение^[360].

В различных «оперативных докладах» Редер неоднократно представлял возможности, которые открыл бы захват Гибралтара для немецкого ведения войны, отмечая полное одобрение Гитлера, а также приказы, уже изданные в этом смысле. Возможная блокада Гибралтарского пролива решила бы вопрос снабжения дополнительной операции против Суэцкого канала. Десантная операция против испанских побережий, раздутая Вайцзеккером на допросе в Нюрнберге, против интактного германского вермахта, не связанного в России и располагающего поддержкой испанских вооруженных сил, не имела бы никаких шансов на успех. Противоположное утверждение Вайцзеккера представляет собой призрачное оправдание его «экстравагантных» — как он это называет — действий за спиной своего правительства.

Господство «оси» в Средиземном море явилось бы серьезной угрозой для Британской империи и убедило бы, возможно, англичан уступить, тем более что Гитлер пошел бы им далеко навстречу. В любом случае, позиция держав оси была бы решительно укреплена, не в последнюю очередь, ввиду оперативных возможностей, открывавшихся в отношении нефтяных месторождений на Ближнем Востоке. А так дело дошло в Ираке лишь до слабого освободительного движения, которое не могло получить достаточную поддержку «оси» и окончилось провалом.

Когда на пороге 1941 года для Гитлера вновь встал вопрос, как следует продолжить войну, то изменившаяся ситуация в Испании обозначила решающий поворотный момент в его планах. Отец постоянно ломал голову о причинах, которые могли побудить Испанию отречься «от оси». Он не мог предвидеть, что роковое развитие, приведшее Гитлера в конечном итоге к решению о нападении на Советский Союз, вызвали, совместно с Канарисом, заговорщики вокруг его собственного госсекретаря. Посланник д-ра Пауль Шмидт (Отдел прессы и информации Министерства иностранных дел) вспоминает сценку в спецпоезде Гитлера после неудачных переговоров с Франко в Андае. Гитлер, неожиданно потребовав у Кейтеля и Йодля «карты России», провел в поезде интенсивное обсуждение с обоими генералами.

Еще раз о значении исторических источников: наряду с воспоминаниями и фактическими отчетами первостепенное значение имеют письменные источники «того времени», которые в любом случае должны были бы быть доступными для всех заинтересованных сторон. В дополнение к протоколам оперативных докладов, которые делали Гитлеру оба главнокомандующих Кригсмарине Редер и, позднее, Дениц, в нашем распоряжении имеется уже цитированный оригинал дневника Вальтера Хевеля 1941 года. Этот дневник имеет необычайную ценность потому, что он велся от случая к случаю и в ключевых словах, то есть, очевидно, записи от руки делались достаточно спонтанно и без какой-либо различимой тенденциозности.

Протоколы оперативных докладов относились к официальным документам Штаба руководства морской войной. Таким образом, они, когда это требовалось, находились в любое время в распоряжении Гитлера и других участников совещаний. Это ограничивало потенциальную «тенденциозность» протоколов. Конечно, они были написаны с точки зрения флота, однако как раз упомянутая издателем сдержанность Редера в отношении Гитлера делает записи очень ценными, особенно в тех местах, где Редер — как и в случае «Гибралтара» — неизменно отмечает согласие Гитлера.

Оба источника неоднократно свидетельствуют о том, что мысли Гитлера вращались лишь вокруг ведения войны против Великобритании, неважно, высказывал ли он свою точку зрения по поводу операции «Феликс», то есть Гибралтара, или на рубеже 1940–1941 годов в отношении кампании «S» («Барбаросса»): размышления неизменно сводятся к тому, как принудить Англию к миру.

Как мало решение о войне с Советским Союзом определялось «перспективой жизненного пространства», в очередной раз показывает запись Редера о конфиденциальном докладе Гитлеру 26 сентября 1940 года^[361]. Сначала Редер просит «позволения доложить фюреру свое мнение о продолжении военных действий — также и в отношении выходящего за пределы его ведомства». Охарактеризовав Средиземноморье в качестве «как центра (британской) общей позиции» со ссылкой на сильные позиции англичан в восточной части Средиземного моря, он требует «решить средиземноморский вопрос в зимнем полугодии». Это означало по Редеру:

«ГИБРАЛТАР должен быть взят. (…) Суэцкий канал должен быть взят; сомневаюсь, что итальянцы могут сделать это в одиночку; отсюда необходима поддержка немецкими войсками. От Суэца необходимо продвижение через Палестину, Сирию до Турции. Как только мы это осуществим, Турция в нашей власти. В этом случае проблема России получает иной вид. Россия по сути боится Германии. Сомнительно, потребуется ли тогда выступление против Р. с севера. Вопрос о Дарданеллах. (…)».

Следуют дальнейшие соображения Редера по поводу итальянской позиции в Восточной Африке с сильным акцентом на важности Северо-Западной Африки для немецкого и итальянского ведения войны и предупреждение о поддерживаемом США продвижении англичан к Дакару на помощь де Голлю. Затем Редер фиксирует мнение Гитлера в отношении своих соображений:

«Фюрер согласен с мыслями в принципе. После заключения альянса с Японией он сразу же хочет переговорить с дуче и, возможно, с Франко. (…)

Англия — США должны быть устранены из Северо-Западной Африки. Если Испания примет участие, то Канарские острова, возможно, также Азорские острова и Кабо-Верде должны быть предварительно защищены с помощью Люфтваффе.

Продвижение через Сирию будет также зависеть от отношения Франции, но, вероятно, вполне возможно, Италия будет ПРОТИВ уступки Дарданелл России. Россию он, однако, будет стремиться склонять к энергичному движению на юг — Персия, Индия — с тем, чтобы получить там выход к океану, который для России является более важным, чем позиции в Балтийском море.

Также и фюрер считает, что Россия больше боится мощи Германии; он считает, что Россия, например, не нападет на Финляндию в этом году. (…)».

Изложение Редера еще раз четко доказывает два наблюдения:

• Все стратегические размышления Гитлера развиваются под углом зрения принудить Англию к миру или привести рейх в такую сильную позицию, чтобы до британского правительства или парламента дошло, что мирный договор с рейхом на приемлемых условиях предпочтительнее продолжения войны.

• Отношения с Советским Союзом оцениваются исключительно в соответствии с политически-стратегическими критериями и, опять-таки, прежде всего с точки зрения британской «континентальной шпаги», то есть континентальной державы, которая может вступить в союз с англичанами против Германии.

Интересно, насколько Гитлер в беседе с Редером дополняет его концепцию. Все высказывания и, прежде всего, распоряжения Гитлера до конца декабря 1940 года четко показывают приоритет ведения войны против Англии и его готовность — в соответствии с предложениями Редера — сместить акценты на операции в Средиземном море. Отмененное в октябре сокращение армии можно правдоподобно объяснить, предположив, что и Гитлер, и Редер и армейское руководство, в конечном счете, колебались на деле приступить к операции «Морской лев», то есть к высадке в Англии. Все еще не завоеванное господство в воздухе, по крайней мере в районах предполагаемой переправы, и однозначная слабость германского флота против «Navy» могли явиться решающими причинами. Для далеко идущих планов в Северной Африке и на Ближнем Востоке, обсуждавшихся Гитлером и Редером 26 сентября, которые должны были включать операции в Северо-Западной Африке, не говоря уже об оперативном резерве, с тем чтобы предотвратить при необходимости десантную операцию англо-американских войск на франко-испано-португальском побережье, требовалась повторная мобилизация армии.

Гитлер полагал, что ему открыты все три варианта: «Морской лев», «Феликс» (Гибралтар) и «Барбаросса». «Морского льва» он остерегался из-за отсутствия превосходства в воздухе; опции «Феликс» его лишили немецкие заговорщики, о чем он еще не подозревал. Поэтому он ошибочно приписал Франко лакейство перед Англией. Тем самым его размышления все больше и больше концентрировались вокруг превентивного удара против Советского Союза.

Действия заговорщиков Вайцзеккера и Канариса, направленные на разрушение планов Гитлера полностью сосредоточиться на войне с Англией в Средиземном море и Северной Африке, безусловно не оправдывают его «игры ва-банк» — по-другому войну против России, как мы увидим, назвать невозможно. Канарису и Вайцзеккеру, чье «экстравагантное» (по выражению Вайцзеккера) вмешательство в испанские дела подтолкнуло Гитлера в этом направлении, придется, однако, принять упрек истории в решающем вкладе в разразившуюся катастрофу. Кейтель подтвердил это в своем наследии. Он не знал о показаниях Вайцзеккера, поскольку к этому времени был уже казнен^[362].

Нападение на Советский Союз

Война с Россией, которая была обоснованна и велась в качестве превентивной войны, была, на мой взгляд, в таком виде не «обязательна», по крайней мере, не в ситуации 1941 года. Если бы Советский Союз действительно напал, политическая и, вероятно, военная ситуация Германии была бы, в любом случае, более выгодной. Один немецкий генерал^[363] в 1940 году сформулировал в этом смысле в широко цитируемом исследовании: «… дружеской услуги нападения русские нам не окажут!»

Я уже сообщал, что зимой 1940/41 года я мог часто приезжать на выходные из Брауншвейга в Берлин и, таким образом, оказаться вновь в самой гуще политических событий. Однажды отец заговорил, к моему удивлению, о «Берлинском конгрессе», на котором Бисмарк играл известную роль «честного брокера», посредничая в вопросе о Балканах между Великобританией и Россией. Так завязалась интересная беседа о «Берлинском конгрессе» и его большом и — по мнению отца — в конечном счете, фатальном воздействии на отношение рейха к России.

Отец задался вопросом, отчего Бисмарк использовал свое влияние, чтобы смягчить напряженность в отношениях между Россией и Англией, в первую очередь в свете того, что рейх не имел непосредственного интереса в вопросе проливов (Босфор и Дарданеллы). Сам Бисмарк выразил это в известных словах «все Балканы не стоят костей одного-единственного померанского гренадера». В словах отца чувствовалась критическая нотка в отношении роли Бисмарка во время «Берлинского конгресса», во всяком случае, мне показалось, что я ее расслышал, и это сразу приковало мое внимание! Постоянное стремление Бисмарка к хорошим отношениям с Россией всегда рассматривалось отцом и, в особенности, дедом Риббентропом в качестве стержня его политики. Размышления и содержание нашего разговора однозначно сводились к вопросу, что за интерес должна была иметь Германия, чтобы сдерживать русский нажим на проливы или даже помешать ему.

Как отцу, так и мне было ясно, что мы рассматривали историю в сослагательном наклонении; но здесь альтернативное рассмотрение являлось, как для меня постепенно выяснилось, средством для определенной цели.

Этот разговор с родителями о «Берлинском конгрессе» и роли Бисмарка доказывает для меня, что Англия была центром тяжести размышлений Гитлера. Неоднократно родители выразились в том смысле, что ретроспективно было бы выгодней, если бы германское правительство в 1878 году удержалось в стороне от вмешательства в проблему проливов и российско-британский конфликт. Успех «Берлинского конгресса» в плане повышения престижа не стоил негодования против рейха, поднявшегося в то время в России. Позже, правда, Бисмарк дал знать правительству России, что Константинополь и Болгария для рейха «абсолютно» неинтересны^[364]. Теперь, в 1940 году, речь для отца шла также о том, чтобы не препятствовать амбициям России на Ближнем Востоке.

Проблематика, скрытая за вопросами отца, в ее беспримерной важности была для меня в тот момент не вполне различима. Разговор с отцом состоялся перед Рождеством 1940 года, но после визита Молотова в Берлин. Однако я немного догадывался, о чем шла речь в вопросе отца. Окончательную ясность я получил за два дня до смерти деда Риббентропа. Он умер 1 января 1941 года. Незадолго до того он перенес инсульт, речь его была нарушена. Когда мы 30 декабря покидали его больничную палату, родители говорили о том, что хотел бы дед еще сказать, потому что казалось, будто он силился что-то выразить. Отец считал, что он желал еще раз возложить на родителей заботу о бабушке, мать, однако, чуть ли не резко отстаивала мнение, что он хотел сказать: «Никогда против России». В очередной раз «завороженно» я принял это к сведению. Неужели опасность конфликта с Россией приобрела уже конкретные очертания? Тон матери явственно был крайне обеспокоенным! Она рассказала мне о недавнем разговоре с дедом, тот закончил его утверждением: «… если он (Гитлер) хочет проиграть войну, ему достаточно лишь связаться с Россией!»

Но, возможно, в этом случае его — вместе с матерью — влияния на отца было бы достаточно, чтобы убедить отца уйти в отставку. Без сомнения, дед аргументировал бы, что отцу непозволительно разделить ответственность за такое серьезное решение, принятое вопреки его убеждениям. Русский переводчик, присутствовавший при передаче объявления войны русскому послу, свидетельствует, что даже при прощании с русским послом отец высказался против нападения на Советский Союз^[365]. Это, по сообщениям других свидетелей, хотя и выдумано^[366] и, естественно, противоречило бы его чувству долга как министра, обязанного представлять вовне политику Гитлера, не позволяя заметить какие-либо разногласия в германском руководстве. Это, однако, вполне соответствовало бы его политическим убеждениям. Дед в своей жизни установил очень низко планку для компромиссов, отказываясь ее переступать, и также и по этой причине — хотя и аттестовался прекрасно — не сделал военной карьеры. Это, без сомнения, уменьшало его влияние на отца в сопоставимых ситуациях. Возможно, в этом случае вышло бы по-другому.

Но все еще было открыто, и борьба за российское решение продолжалась. 27 ноября 1940 года Редер фиксирует в протоколе состоявшегося в тот день оперативного доклада, что фюрер попытается «с помощью министра иностранных дел повлиять на Франко через посла Испании». Затем, 14 февраля, последует уже процитированная дневниковая запись Хевеля, что также и Муссолини ничего не смог добиться от Франко в смысле присоединения к оси. Даже приписав Гитлеру пресловутую «манию величия», невозможно поверить в то, что он собирался начать большую операцию в Северной Африке одновременно с «операцией Барбаросса». «Феликс», то есть захват Гибралтара, лишь тогда имел на деле смысл, когда к нему присоединялась крупная операция в Северной Африке, которая, по замыслам Гитлера и Редера, вполне могла бы вестись вплоть до Ближнего Востока. Если бы Гитлер считал себя или — лучше — германский вермахт способным начать обе операции в одно и то же время, он не стал бы переносить «Барбароссу» из-за Балканской операции, ставшей необходимой благодаря неудачам итальянцев и попыткам англичан создать большой балканский фронт — решение, которое поздней осенью 1941 года должно было таким роковым образом повлиять на временной фактор.

Читая дневник Хевеля, испытываешь чувство, что Гитлер еще и в 1941 году надеялся обойтись без «Барбароссы» Во всяком случае, он чувствовал опасность^[367]:

«(29 и 30 мая)

Г (Гитлер): (Операция) «Барбаросса» является риском, как и все, если она не удастся, то все так или иначе пропало. Но когда бы она удалась, то создалась бы ситуация, которая, вероятно, принудила бы Англию к миру».

Опять же цель «принудить Англию к миру». Ни слова о «жизненном пространстве», однако о — также, очевидно, и в глазах Гитлера — необычайно большом риске. Решение Гитлера начать кампанию, о которой он сам же сказал, что если она не удастся, то «все пропало», вполне можно назвать безответственно большим риском. Даже сейчас, по прошествии более чем 60 лет, холодеешь, читая в оригинале рядовые записи, сделанные рукой Хевеля. И вновь 8 июня 1941 года:

«Продолжительный разговор наедине с Ф. (с фюрером) о России. «Тяжелая кампания», но полагается на вермахт и воздушный флот: по истребителям и бомбардировщикам численное превосходство. Некоторые опасения за Берлин и Вену (…) Сосредоточили все свои силы на западной границе. Крупнейшее в истории развертывание войск. Если что-то пойдет не так, то так или иначе все пропало. (…) Злосчастное время ожидания, это только оно заставляет так нервничать!»

Далее, 13 июня 1941 года:

«Разговор с Ф. о России. Верит, что это должно означать конец английского сопротивления. Я в это пока не верю, потому что Англ. будет видеть здесь ослабление Герм. в течение некоторого времени».

И вновь приводится аргумент о принуждении Англии к миру. И наконец, 20 июня 1941 года, то есть непосредственно перед нападением:

«Долгий разговор с Ф. (с фюрером): Большая надежда на Р-кампанию. Хотел бы заглянуть на 10 недель вперед. Это же всегда означало бы большой риск. Стоишь перед запертой дверью. Секретное оружие? Стойкость фанатика? Спит теперь со снотворным. Диктует. Сказал мне, что сегодня утром вновь проиграл все до мельчайших деталей — не нашел для врага ни малейшей возможности одержать верх над Германией. Верит, что Англ. должна сдаться, уступить. Надеется, что еще в этом году».

Эти записи наряду с оперативными докладами Редера — оба документа являются источниками первостепенной важности — вполне ясно раскрывают мотивы Гитлера выступить против Советского Союза, в особенности если учесть, что у Хевеля с Гитлером были очень личные отношения. Высказывания Гитлера были сделаны Хевелю в самых доверительных условиях. Вплоть до самоубийства Гитлера Хевель оставался при нем в Берлине и вслед за тем вскоре также лишил себя жизни.

Все эти высказывания Гитлера не производят впечатления убежденного в победе главы государства, скорее возникает образ человека, который хотел одним ударом высвободиться из стесненного положения. Так же, как и частичная демобилизация армии после Западной кампании, акцент на Марине, Люфтваффе и другом, эти записи опровергают тезис: Гитлер напал на Россию, чтобы наконец приняться за сформулированную в 1925 году цель приобретения «жизненного пространства».

Гитлер вполне осознавал риск; примечательно его беспокойство в отношении — по крайней мере, численно — превосходящих русских военно-воздушных сил. Эта забота ввиду превосходства германского Люфтваффе после того, как большая часть русских военно-воздушных сил, дислоцированных недалеко от границы, смогла быть уничтожена на ранних стадиях кампании, поначалу не оправдалась. Все же румынские нефтяные месторождения, от которых в значительной степени зависело немецкое ведение войны, однозначно находились в зоне досягаемости русской авиации. Признание по поводу «ворот на Восток», которые ему придется распахнуть и о которых никто не знает, что за ними скрывается, Гитлер в то время сделал также и отцу.

Хевель с полным правом заметил в своем дневнике, что «Англия поначалу увидит в германо-русской войне ослабление Германии». Хевель был, как известно, представителем отца у Гитлера и Гитлеру безоговорочно предан. Таким образом, в данной записи слышится, вероятно, голос министра иностранных дел, так как нигде больше в своем дневнике Хевель не излагает собственных мыслей, не говоря уж о концепциях, не совпадающих с мнением Гитлера.

Мы не желаем, однако, забегать вперед, жесткая борьба между Гитлером и его министром иностранных дел по поводу окончательного решения, напасть на Советский Союз или нет, все еще продолжалась^[368]. 10 января 1941 года уже упомянутый посланник Шнурре, ведший в течение многих лет торговые переговоры с Советским Союзом, договорился с русскими об, как он пишет, очень далеко идущем торговом соглашении. Шнурре излагает свой отчет отцу по возвращении в Берлин следующим образом:

«После моего отъезда (из Москвы) в Берлин я доложился у рейхсминистра иностранных дел Риббентропа и подробно сообщил в письменном анализе об итогах переговоров в Москве. Он согласился с моим мнением, что торговым соглашением от 10 января 1941 года был открыт настежь путь на Восток и что в связи с этим должна быть предпринята попытка прийти к миру. Риббентроп воспринял мой доклад с большим вниманием»^[369].

Мне Шнурре рассказал до своей смерти: он доложил отцу о своем прибытии со словами: «Господин рейхсминистр, поздравляю Вас. Вы выиграли войну!» Шнурре верил, что торговым соглашением он решил проблемы Германии с поставками продовольствия и сырья для военного производства. С этим можно было дольше продержаться в войне с «морскими державами» — США и Великобританией, разумеется, при условии выполнения договоренностей советской стороной. В написанных после войны «мемуарных заметках» Шнурре представляет договор следующим образом:

«Торговое соглашение от 10 января 1941 года намного превосходило по объему первый договор с русскими и включало на основе взаимности поставки для нас из Советского Союза, которые в долгосрочной перспективе в значительной степени гарантировали наше снабжение продуктами питания и сырьем. Корма, сырая нефть, хлопок, фосфаты, железная руда и металлолом, хромовая руда, драгоценные металлы (платина), цветные металлы и другое стоимостью 640 миллионов золотых марок, к чему добавлялись еще поставки по просроченным контрактам. Особое значение имело урегулирование транзитной проблемы. Эти договоренности позволяли нам перевозить сырье, приобретенное при советском посредничестве на Дальнем Востоке и в Тихоокеанском регионе, быстрейшим способом через Сибирь в рейх. Так, в самые последние часы перед началом войны от китайской границы до Берлина катил поезд с каучуком. Закупки на Дальнем Востоке и в Тихоокеанском регионе оплачивались золотом, они касались каучука, цветных металлов, шелка и другого сырья, незаменимого для немецкой военной экономики. (…)

Предпосылкой являлось, конечно, выполнение нами поставок промышленного оборудования. Для поддержки этой стороны соглашения мне требовалось содействие Риббентропа и соответствующие указания фюрера, что поставки должны осуществляться в качестве приоритетных или равных по рангу с военными поставками. Риббентроп слушал очень внимательно и неоднократно дал мне понять, что он за выполнение этого договора. Когда я сказал ему: «Господин рейхсминистр, это основа для того, чтобы заключить для Германии успешный мир», он выслушал и это без возражений».

Далее Шнурре пишет, что Молотов и Микоян, когда он прощался с ними по завершении переговоров, «выразили надежду, что на основе этих договоров будет осуществляться дальнейшее расширение и укрепление взаимоотношений». Шнурре призывал в этой связи к окончанию войны, позже он якобы повторил это еще раз Гитлеру, не учитывая, правда, что заключение мира ни в коем случае не было во власти одного лишь германского правительства. Начиная с 1 сентября 1939 года, английскому правительству делалось более чем достаточно мирных предложений^[370]. Когда же это правительство во главе с премьером Черчиллем желало продолжать войну при любых обстоятельствах, то не было никакой возможности принудить его к миру. Однако не требовал ли теперь «нынешний расклад» прямо-таки невозмутимого ведения переговоров со всеми сторонами? Не предоставлялась ли, наконец, возможность в полном спокойствии привести вооружение на должный уровень, привлекая мощности, находившиеся отныне в зоне немецкого влияния? Наконец, накопление запасов сырья являлось важной задачей, с тем чтобы быть вооруженным на случай любых ситуаций и непредвиденных обстоятельств. Как раз «оперативные доклады» Редера неоднократно указывают на большие трудности в обеспечении сырьем. Но предоставим Шнурре продолжить рассказ об усилиях, предпринятых отцом, чтобы предотвратить войну с Россией:

«Господин фон Риббентроп поблагодарил за успешное завершение российских переговоров. На один из следующих дней он договорится об аудиенции для меня у фюрера, и я должен — это была его просьба — доложить фюреру содержание и важность торгового соглашения в точности таким же образом. Сам он будет сопровождать меня, подтверждая своим присутствием, что он разделяет мою точку зрения.

IV. Уже на следующий день, 25 января 1941 года, Риббентроп прилетел со мной в Зальцбург и на второй день, 26 января 1941 года, мы поехали в Бергхоф, причем мне выпадала задача доложить Гитлеру в том же смысле, как я это раньше сделал у Риббентропа. Сначала Гитлер принял нас наедине в небольшом кабинете в Бергхофе. Я положил договор на стол, вновь с пояснительным анализом, и изложил ему — как перед тем Риббентропу — содержание договора. Он внимательно слушал, задал между делом несколько вопросов об отдельных личностях и о состоянии Красной Армии и выказал свою заинтересованность также и в деталях соглашения. Я повторил ему, что ворота на Восток теперь широко открыты, мы можем через российское посредничество закупать наше сырье даже в тихоокеанском регионе. Наперекор всем пессимистическим прогнозам транспортную проблему перевозки массовых грузов русские решили безупречно. Также и транзитное сообщение с Дальним Востоком через Сибирь работает хорошо. Британская блокада стала бессмысленной.

(…) и в заключение произнес:

«Мой фюрер, это прочный фундамент для почетного и великого мира для Германии».

Он никак не ответил на это мое рискованное замечание. Когда я рассказал ему о том, что как в Москве, так и в Берлине ходят слухи, будто Германия готовит войну с Советской Россией, он вскочил и в резкой форме опроверг, что планирует войну против России. Я обязан — как и все остальные — самым энергичным образом препятствовать распространению подобных слухов. Он не будет вести никакой войны против России. Когда я затем попросил Гитлера отдать распоряжения соответствующим хозяйственным и военным органам с тем, чтобы договорные поставки в Советский Союз могли быть выполнены в срок, он сильно заколебался и сказал, что он не может этого сделать. Приоритет также и на данном этапе имеют военные поставки. Он должен думать о ситуации в Африке, в Албании и Греции, и не может ради русских поставок смириться с задержками.

С этим, несмотря на его заявление, будто бы он не планирует войну против Советского Союза, мне стало ясно, что шанс, который я указал, не будет использован и что катастрофа пойдет своим чередом.

Господин фон Риббентроп неоднократно поддержал меня во время моего доклада, занявшего несколько часов. То, как он держался во время разговора, с несомненностью свидетельствовало о том, что он, во всяком случае, в это время являлся противником войны с Россией. То, что он не смог настоять на своем убеждении, было связано с окончательным решением Гитлера с головой окунуться в русское приключение, чей размах он и его советники глубоко недооценивали»^[371].

Отец пишет:

«(…) с большим трудом, даже потребовались нешуточные столкновения, я получил его (Гитлера) добро на заключение германо-советского торгового соглашения в январе 1941 года. Он (Гитлер) был под влиянием другой стороны категорически настроен против этого договора. У меня уже в то время было чувство, что я со своей русской политикой нахожусь в полном одиночестве»^[372].

Что Шнурре в вышеприведенном изложении под «советниками» имеет в виду военных советников Гитлера, вытекает из его дальнейшего рассказа^[373].

«В дополнение хочу упомянуть последующий визит к фельдмаршалу Кейтелю и генералу Йодлю^[374]. Я описал исход переговоров в Москве и большие преимущества, которые следуют отсюда для Германии: обеспечение поставок сырья и резерв продовольствия и далеко идущая экономическая свобода действий на Востоке.

К сожалению, сгущаются слухи о предстоящей войне с Россией, и я хотел бы — так же, как я это сделал у Гитлера, Риббентропа и Геринга, — со всей решительностью высказать мои доводы против. (Шнурре приводит в качестве аргумента обширность пространства, суровую зиму, распутицу, почти неизмеримый людской резерв и упоминает возражения Коленкура^[375] Наполеону.) Мое изложение не встретило никакого отклика. Йодль ответил, что все это уже учтено в планировании. По всей видимости, речь пойдет лишь о короткой войне. Это, однако, уникальный исторический шанс ликвидировать постоянную русскую угрозу в тылу».

Отцу затем все же удалось добиться, как он и обещал Шнурре, что Гитлер еще раз принял посла Германии в Москве Шуленбурга. Беседа состоялась 28 апреля 1941 года. Она окончилась в смысле стараний отца безрезультатно. О докладе Шуленбурга у Гитлера Хевель запишет^[376]:

«Ф: прием Шуленбурга^[377]

Поверхностный разговор о России (…) Шеф болен».

Отец не присутствовал при разговоре по психологическим причинам. Гитлер должен был вновь выслушать от Шуленбурга все аргументы против войны в России в беседе с глазу на глаз. Из дневника неясно, присутствовал ли Хевель при разговоре и кому принадлежит характеристика «поверхностный разговор», ему или Гитлеру.

Между тем Муссолини, как Хевель отметил в своем дневнике, также имел безрезультатную встречу с Франко, означавшую конец планирования операции «Феликс» против Гибралтара. Теперь решение Гитлера вести превентивную, как он ее понимал, войну против России было окончательно принято. Хевель отметил в своем дневнике, что отец не принимал участия в разговоре между Гитлером и Шуленбургом, так как был «болен». Мне представляется невозможным, что отец не присутствовал по состоянию здоровья в разговоре о судьбоносном решении в отношении представляемой им германской политики, вероятно, как я уже говорил, его побудили воздержаться от участия в разговоре психологические причины. Он занимал в отношении Гитлера категорическую установку на предотвращение планировавшейся войны против России; таким образом, он не хотел, вероятно, принимая в расчет менталитет Гитлера, отягощать разговор с Шуленбургом своим участием. Гитлер должен был непринужденно и без него — Риббентропа в качестве свидетеля — провести с Шуленбургом беседу с глазу на глаз, в которой могли быть вновь приведены все доводы, говорящие против войны с Россией. Гитлер, как известно, реагировал очень чувствительно на возражение в присутствии свидетелей. Запись Шуленбурга о получасовой беседе с Гитлером показывает, что он пытался развеять недоверие Гитлера к Советскому Союзу. Зачем еще отец мог послать его к Гитлеру, это уже само по себе необычное дело, тем более что отец оставался в стороне от разговора! Гитлер, как можно понять из записи, аргументацией Шуленбурга впечатлен не был.

В тот же день, когда состоялась беседа между Гитлером и Шуленбургом, 28 апреля 1941 года поступила телеграмма от Вайцзеккера отцу. Он затребовал у Вайцзеккера к встрече Гитлера с Шуленбургом обобщение аргументов, говоривших против германо-русской войны. Вайцзеккер закончил послание указанием: «Это резюме составлено очень кратко, так как господин рейхсминистр пожелали получить его как можно быстрее».

Разведывательные сведения о России, которыми располагала немецкая сторона, являлись скудными или больше не соответствующими действительности. Прежде всего, не имелось достоверных данных об объеме русского вооружения. Лишь так можно объяснить чудовищную недооценку Красной Армии. Генерал Паулюс, в качестве помощника Гальдера занятый планированием возможной «Восточной кампании», полагал 17 сентября 1940 года, что кампанию можно провести со 128 дивизиями, и оценивал русские силы в 180 дивизий. Оставляя в стороне погрешности в количественной оценке, стоит упомянуть, что и эти предполагавшиеся 180 дивизий представляли угрожающую величину. После войны Паулюс был принужден Советами выступить на Нюрнбергском процессе с наизусть разученным заявлением, что в 1941 году не наличествовало никакой советской угрозы. Опубликованные протоколы прослушивания из плена, однако, показывают, что Паулюс в дискуссии с другими пленными признал, что рассматривал в то время нападение, план которого им разрабатывался, в качестве «превентивной войны»^[378]. Немецкие офицеры были, во всяком случае, уверены в победе над Красной Армией. Генерал-майор Маркс, которому в качестве начальника штаба 18-й армии, несшей охрану на российской границе в течение Западной кампании, была сперва поручена подготовка исследования о возможности кампании на Востоке, полагал, что можно завершить кампанию в срок от 9 до 17 недель. Гудериан писал в своих мемуарах: «Гальдер хочет разбить Россию за 8–10 недель!» Генерал Кестринг, германский военный атташе в Москве, писал Гальдеру, что русским после чисток необходимо с четыре года, прежде чем их армия «выйдет на прежний уровень». Его заместитель на время болезни, Ганс Кребс, разделяет его мнение: «Внешний облик негативный», «офицерский корпус плох», «потребуются двадцать лет, пока будет достигнут прежний уровень».

20 мая 1941 года, за четыре недели до начала войны с Советским Союзом, Гальдер находит, что «на риск не иметь к октябрю обученной замены можно пойти». Николаус фон Белов отметил в своих записках, что со стороны армейской верхушки не последовало ни малейшего возражения против планирования войны с Россией. Гитлер помнил, конечно, скептическую сдержанность своих военачальников в отношении военной кампании на Западе. Гитлер, однако, настоял на плане Манштейна и оказался прав. Теперь же, после удивительного успеха на Западе, генералитет уверовал в то, что имеет в лице русских соперника, которого он намного превосходит и потому может выступить против него, ничего не опасаясь. Ведь как писал Кестринг из Москвы 8 августа 1940 года? Он того мнения, «что мы в обозримом будущем намного превосходим русских». Действительность, однако, оказалась иной. Вспоминаю характерный эпизод, как моя мать в лазарете Хохенлихен в сентябре 1941 года, когда «экстренное сообщение» возвестило об успешном завершении операции по ликвидации киевского котла, чуть слышно прошептала: «Теперь настроение «наверху» (в Главной ставке фюрера «Вольфсшанце» в Восточной Пруссии) улучшится. Они же (Гитлер и его военные советники) были сильно озабочены тем, как хорошо дерутся русские».

Но вернемся к генералам: чувство собственного превосходства в германском вермахте в результате предыдущих военных успехов, естественно, значительно возросло. Велик был соблазн судить о русских по опыту Первой мировой войны; прежде всего потому, что до сих пор ничего такого, что бы указывало на серьезное смещение этих масштабов, не обнаруживалось. Трудности Красной Армии в зимней войне с Финляндией 1939/40 года довершили дело. Посланник д-р Пауль Шмидт (руководитель отдела прессы и информации Министерства иностранных дел) своими ушами слышал, как Гудериан заявил Гитлеру: «Мой фюрер, только на просторах России немецкие бронетанковые войска смогут показать, на что они способны!»^[379]

Это чувство превосходства разделяло также и войско. Да и сам я, заурядный фронтовой офицер, не был свободен от него. В преддверии Западной кампании мы все имели перед глазами картины Первой мировой войны, не в последнюю очередь, превосходство союзников в артиллерии, сделавшее возможным пресловутый ураганный огонь; мы верили, что в лице русских перед нами более легкий противник. Нам пришлось познакомиться с обратным! До какой степени сильным в военном отношении Гитлер чувствовал себя против Советского Союза следует из нюрнбергского рассказа отца, в нем говорится^[380]:

«После начала германо-русской войны, летом 1941 года, я попробовал убедить Японию вступить в войну против России, отказавшись от намерений в отношении Сингапура. Мне казалось важным, что Япония таким образом определится и не выступит, например, против американских Филиппин, что еще перед разгромом России может привлечь нам Соединенные Штаты в качестве нового противника».

Отец пишет, что Гитлер осыпал его «серьезными упреками по поводу соответствующей телеграммы в Токио», он рассчитывал «разбить Россию в одиночку». Как он сказал еще 20 июня 1941 года Хевелю? «Он хотел бы заглянуть на 10 недель вперед» — это могло означать лишь, что он надеялся по прошествии 10 недель суметь предвидеть успех кампании. Правда, в некоторой степени он отдавал себе отчет в риске, как, в частности, следует из уже процитированных выше записей Вальтера Хевеля^[381]. 23 июня встречается странная запись: «Россия же по-прежнему знак вопроса». Отражаются ли в этой записи возражения отца в отношении войны с Россией, в которые Хевель в качестве представителя министра иностранных дел у Гитлера, естественно, был посвящен?

Здесь я хотел бы обратиться к часто задаваемому вопросу: почему Гесс полетел в Англию? До самого конца отцу не было ясно, знал ли об этом Гитлер. Как-то раз он сказал матери, «если бы я был уверен, что Гитлер знал об этом, я бы подал в отставку, потому что так внешнюю политику проводить нельзя».

Вполне возможно, конечно, что Гитлер подкинул Гессу идею, ничего не требуя от него прямо. Так или иначе, странно, что англичане засекретили протоколы его допросов вплоть до нынешнего столетия. Гесс, по-видимому, предложил конкретные темы переговоров с целью положить конец военным действиям. Как доказывают находки новых документов, он подведен к тому, чтобы считать такой полет многообещающим, также и сигналами с английской стороны^[382]. Семья Гесса всегда придерживалась мнения, что британское правительство, а не русские, воспрепятствовало освобождению старика, не говоря уже о таинственных обстоятельствах смерти девяностолетнего 17 августа 1987 года, в то время, когда тюрьма в Шпандау управлялась британцами.

Как уже говорилось, я мог из бесед с родителями еще тогда заключить, что за мир с Англией германская сторона будет готова, если надо, воссоздать в определенных границах Польшу. Именно по этой причине Великобритания якобы начала войну, даже и не вспомнив о ней на ее более поздних этапах, когда Черчилль и Рузвельт отдавали Польшу Советам.

21 января 1941 года военный дневник ОКВ отметил: неизвестно, «настаивает ли фюрер все еще на осуществлении операции “Барбаросса”», после того, как Гальдер 18 ноября 1940 года, по завершении визита Молотова в Берлин, отметил, что «русская операция, по видимости, отставлена».

Еще раз укажем на стиль работы Гитлера. Великие деятели мировой истории часто хранили свои действительные планы и намерения при себе или вуалировали их. Это было верно в наше время как для Рузвельта, так и для Сталина. Это право может быть предоставлено также и Гитлеру. В этом состоит решающее затруднение ретроспективного изучения его мотивов. Бисмарк, как говорят, однажды заметил, что он никому не позволит заглянуть в последние извилины своего мозга. Поскольку никакого углубленного систематического обсуждения русского вопроса в кругу руководства Гитлера не было, выяснить его мотивы особенно трудно. Способность независимо выслушать противоречивые мнения компетентных советников, или даже выработать в совместных совещаниях различные представления, с тем чтобы учесть все аспекты проблемы и, приняв окончательное решение, терпеливо и убедительно мотивировать ответственных лиц, не была заложена в структуре личности Гитлера или атрофировалась ко времени принятия важнейших решений на рубеже 1940–1941 годов. Без сомнения, одна из причин катастрофы, вызванной Гитлером, коренится в этом его личностном свойстве.

В качестве следующей причины нападения на Советский Союз, естественно, всегда приводится так называемая «идеологическая» мотивация. Также и этот аргумент вполне находит поддержку не только в его книге, но и в его выступлениях как до прихода к власти, так и в качестве главы правительства. Строго антибольшевистский курс Гитлера содержал как внутри-, так и внешнеполитический аспекты. Внутри страны коммунистическая организация после прихода Гитлера к власти была быстро устранена. Внешнеполитически Советский Союз являлся компонентом нового европейского баланса сил, в котором — в соответствии с немецким представлением — в сотрудничестве трех западноевропейских держав Англии, Франции и Германии в качестве «piuce de rusistance» (букв. «кусок, который сопротивляется», «жесткий, неудобоваримый кусок, который не проглотишь», в переносном смысле, среди прочего, «очаг сопротивления») создавался противовес советской мощи.

Положение рейха, даже после успешной Западной кампании, не было консолидировано в той степени, чтобы Гитлер по идеологическим соображениям пустился в войну на два фронта. То, что после начала войны с Россией он воспользовался идеологическим моментом для пропаганды, еще не говорит против утверждения, что его решение напасть на Россию было вызвано не идеологическими мотивами. Еще 8 марта 1940 года Гитлер писал Муссолини:

«Россия со времени окончательной победы Сталина, несомненно, переживает изменение большевистского принципа в направлении национальной российской формы жизни, (…). Возможность установления приемлемого состояния между двумя странами (Германия и Россия) ныне несомненно дана. (…)

Если, однако, большевизм развивается в России в русско-национальную государственную идеологию и экономическую идею, то он представляет собой реальность, бороться против которой мы не имеем ни интереса, ни повода»^[383].

В этом письме отражается убеждение отца после его переговоров со Сталиным — в Москве проводится традиционная имперская российская политика, так называемая «мировая революция» — как кстати пришедшийся инструмент — подчинена этой политике. Отец писал в Нюрнберге:

«Серьезную озабоченность фюрера вызывала возможность угодить в дальнейшем ходе войны в клещи Восток — Запад, быть вовлеченным в распыляющую людей и материал гигантского размаха войну на два фронта. Он надеялся, что сможет добиться облегчения на Востоке до того времени, когда англо-американский потенциал будет задействован на Западе.

Это являлось важнейшим соображением Адольфа Гитлера, как он мне объяснил после начала войны с Россией в 1941 году. Он решил атаковать в надежде устранить Советский Союз уже через несколько месяцев. Его ошибка в отношении потенциала России и американской помощи была роковой. Он и сам, однако, был не вполне уверен, так как ясно высказал мне тогда: (…) «Мы не знаем, что за сила скрывается за дверями на Восток, когда нам действительно придется распахнуть их».

Повторяю — единственный выход против опасности нападения с двух сторон фюрер видел в превентивном разгроме Советского Союза. Он напал, в первую очередь, для того, чтобы не быть одновременно атакованным с Запада и с Востока, как это и произошло позже. В совместном нападении трех мировых держав Адольф Гитлер видел проигрыш войны»^[384].

В очередной раз отец констатирует, что подлинной причиной поражения в войне явилась фатальная недооценка российской военной мощи.

Сегодня неоднократно задается вопрос, напал ли бы Сталин на рейх в 1941 или 1942 году. Самые смелые версии утверждают, что нападение Германии опередило советское лишь на несколько дней или недель. Этот тезис^[385], который теперь выдвигается^[386] и поддерживается даже с российской стороны, представляется мне лишь относительно правдоподобным, то есть в той степени, в которой с нападением России или, по крайней мере, с очень сильным нажимом на германскую позицию, если бы германский вермахт занялся осуществлением иных операций, приходилось считаться в любое время. В этом отношении совершенно верно утверждение, что договоры со Сталиным не означали бы никакой защиты от неожиданной агрессии. Это доказывает, в частности, объявление в 1945 году войны Японии, с которой Советский Союз еще в 1941 году заключил пакт о ненападении, но и такие страны, как Финляндия, Эстония, Латвия, Литва — и Польша — пережили, несмотря на действующие договоры о ненападении с СССР, вторжение Красной Армии. Гитлер, по крайней мере, по всей форме денонсировал пакт о ненападении с Польшей из-за польско-английского пакта от апреля 1939 года, поскольку его направленные против Германии положения не согласовывались с германо-польским договором о ненападении. Конечно, это явилось в первую очередь предупреждением в переговорном покере с Польшей, что все-таки доказывают немецкие предложения по переговорам с Польшей до начала войны. Против России, правда, и Гитлер выступил без надлежащего предварительного денонсирования договоров.

Гораздо важнее представляется мне точка зрения, что русские, если бы они напали в 1941 году на Рейх, находившийся в силе, сделали бы как раз то самое, от чего отказался Сталин в 1939 году в «каштановой речи», а именно, «таскали» бы «для определенных держав каштаны из огня». Сталин должен был исходить из того, что нападение на имеющий опыт и проверенный войной германский вермахт представляет для него необычайный военный риск. Даже если бы ему удалось нанести тяжелые потери германскому вермахту, обе армии настолько ослабили бы друг друга, что США с их свежими вооруженными силами уже в то время выступили бы мировым третейским судьей. Следовательно, свершилось бы то самое, чего Сталин в 1939 году с помощью договоров с рейхом хотел избежать.

На это возражают, что Красная Армия в 1941 году, несомненно, была развернута на западной границе в наступательный порядок. Русский «паровой каток» и в самом деле находился под парами, однако этим еще не дается определенного ответа на вопрос о том, покатил ли бы он и, если да, то когда. Сталин представлял себе развитие событий иначе, чем оно действительно произошло. Немецкие успехи на Западе явились для него сюрпризом. Во всяком случае, о роли третейского судьи, на которую он, возможно, имел виды, поначалу пришлось забыть. Программа переговоров, привезенная Молотовым в ноябре 1940 года в Берлин, предусматривала ряд пожеланий или, точнее, требований, о которых нужно было бы жестко торговаться с Советским Союзом. Сталин никогда не тушевался перед тем, чтобы оказать нажим. Нажим, однако, не окажешь, удалившись на сотни километров от границы за выстроенную оборонительную линию (линия Сталина), нажим осуществляется с армиями наступления, выдвинутыми на границу. Все же русские желали говорить в Берлине не только о Финляндии, которая и без того относилась к их «сфере влияния», но и о Дарданеллах, Болгарии, Югославии, «Дунайской комиссии» и, наконец, о выходах из Балтийского моря. Последнее должно было озадачить Гитлера в особенности. С другой стороны, в январе 1941 года был заключен с русскими торговый договор, который сделал бы возможной, несмотря на неоднократно возникавшее отставание немецких поставок в Советский Союз, определенную консолидацию немецкой военной промышленности. Так что с русскими были в полном смысле «on speaking terms» (то есть в разговоре друг с другом).

Какие возражения могла иметь немецкая сторона против создания российских баз на Дарданеллах? Турция в противоположность Первой мировой войне объявила себя нейтральной. Германия не имела обязательств, даже моральных, защищать ее интересы! Единственным аргументом, правда, вполне серьезным, удерживать русских «co?te que co?te» (чего бы это ни стоило) насколько возможно от Балкан, было обеспечение румынской нефти, от которой зависело немецкое ведение войны. Районы нефтедобычи находились на довольно близком расстоянии для русских и, таким образом — согласно опасениям Гитлера — для британских военно-воздушных сил.

Но оправдывало ли это опасение «авантюру» гигантских размеров? Лишь полная недооценка военной мощи советского противника и переоценка собственных возможностей объясняют в моих глазах это роковое решение! Разве Гитлер не знал о недостаточности немецкого вооружения? Уже только факты, которые я прочувствовал на кровном опыте, так сказать, на собственной шкуре, очень показательны. Я еще остановлюсь на них при описании пережитого мной.

Гитлер принял на себя большой риск, форсируя, пока он обладал мнимым преимуществом в вооружении, политическое развитие в Восточной Европе в смысле оборонительного фронта против Советского Союза. Надо воздать ему должное — у него не было другого выхода. Теперь он отвоевал себе сильную центральноевропейскую позицию, разбив одного за другим своих противников по отдельности и обеспечив себе при этом свободный тыл на пути дипломатии. С этим он, собственно, выиграл время, чтобы эффективно организовать свои отныне расширенные ресурсы и вооружение и привести их, прежде всего, на необходимый уровень, стало быть, наверстать непозволительно упущенное. Вполне возможно, что война в Европе выдохлась бы. Для «англосаксонских морских держав» вряд ли имелся бы шанс предпринять успешные операции вторжения против крепкой военной позиции рейха в Европе с тылом, обеспеченным Россией. Что Сталин в этих условиях нападением на рейх стал бы «таскать» для них «каштаны из огня», можно назвать сомнительным. В последнем случае Гитлер и впрямь обнаружил бы психологические условия, чтобы сплотить за собой большую часть Европы, потому что европейские народы боялись русских, в конечном счете, больше, чем немцев.

Агрессивные тона, взятые Сталиным в речах перед офицерами Красной Армии, не могут служить доказательством уже одобренных военных акций Советского Союза против рейха. Армия, такая, как русская, прошедшая тяжкие «чистки», нуждалась, прежде всего, в моральном ободрении и приобретении необходимой уверенности в себе. Это возможно лишь с атакующей доктриной. Наступательный дух означает чувство превосходства, инициативу действия, потому что только в атаке, в конечном счете, может быть выиграна война, успешная защита может создать условия для этого; но враг, если хочешь победить его, должен быть в конце концов атакован! Если Сталин желал, чтобы Россия участвовала в принятии важнейших решений мировой политики, он должен был иметь армию с вошедшей в плоть и в кровь наступательной доктриной. Даже если Сталин ожидал нападения Германии, он должен был дать Красной Армии менталитет атаки, потому что даже в обороне гигантской русской империи в решающие фазы дело зависело от способности Красной Армии атаковать. Поэтому то, что Сталин развернул зимой 1940/41 года наступательные боевые порядки на западной границе, необязательно означает предстоящее нападение Советского Союза. Оно, правда, явилось бы в любое время возможным! Как уже сказано, Сталин не сомневался бы ни на минуту использовать тяжелое положение рейха для получения выгод. Угрызения совести его явно бы не отягощали.

Русские неизменно оказывались жесткими и искусными переговорщиками. Развертывание Красной Армии являлось «part of the game» («частью игры») и в этом качестве его и следует понимать, так же, как и уверения Сталина в дружбе накануне нападения Германии, и многое другое. Гитлер, по собственному признанию, не обладал упорством и терпением для того, чтобы попытаться из русских пожеланий и германских интересов отфильтровать некую взаимно приемлемую «deal» («сделку»). Как писал об этом — процитировано выше — в ретроспективе отец, он боялся выдвижения русскими все новых требований и нападения России, которое позднее, несмотря ни на что, все же последует.

Из этого исходного положения упорно вести переговоры с русскими, чтобы отыскать разграничение немецких интересов по отношению к русским — такова была концепция отца. Он желал сращивания «континентального блока», как его называют сегодня, и притом при включении в него Советской России! В худшем случае было бы — по политическим и военным соображениям — все же выгоднее позволить русским атаковать хорошо подготовленную немецкую оборонительную позицию, чем стать обреченным агрессором на просторах России. Но разве стал бы теперь Сталин играть «ва-банк», с тем чтобы «таскать каштаны из огня» для Запада?

Здесь следует отметить еще один момент. В 1943 году, когда речь шла о том, как отнестись к предполагавшемуся русскому зондажу возможности заключения мира, он вновь будет играть определенную роль. Во время переговоров в Москве Сталин сделал отцу примечательное заявление: «Я никогда не потерплю, чтобы Германия была слабой». Отец пишет:

«(…) В нем однозначно высказывались сознание военной мощи Советского Союза и намерение вмешаться в случае неудачного для Германии хода войны. Это заявление, которое я помню точно, было сделано Сталиным в такой спонтанной форме, что несомненно соответствовало его тогдашним убеждениям. Меня особенно поразила самоуверенность в отношении Красной Армии, казалось, прозвучавшая в словах Сталина»^[387].

Если придать этому замечанию определенный реальный политический смысл, а в пользу такой интерпретации говорит показание отца о том, что оно прозвучало спонтанно и правдоподобно, тогда оно может, в конечном счете, означать лишь одно: Сталин хотел выразить, что он придает большое значение существованию фактора силы в лице Германии, не желая видеть Россию противостоящей англосаксонским мировым державам в одиночку.

Это замечание представляется правдоподобным, если исходить из того, что Сталин был лучше информирован об американском потенциале, чем Гитлер и немецкая военная и хозяйственная верхушка; поэтому он должен был считаться с тем, что США в союзе с Англией, если дело зайдет о жизни или смерти, обладали перед ним решающим превосходством. 50 лет спустя это развитие довел до конца президент Рейган — в результате Россия поначалу утратила статус сверхдержавы. Условие, выдвинутое Сталиным в 1940 году при приобретении тяжелого крейсера («Лютцов») в Германии, что немецкая сторона должна предоставить в распоряжение инженеров, которые показали бы его людям, как строить тяжелые корабли или производить важнейшее судовое оборудование и приборы управления огнем^[388], вписывается в эту картину. Данные соображения, то есть определенный интерес Советского Союза не только к технологическим, но и к политическим возможностям рейха, сыграли в 1943 году определенную роль для отца, когда он всеми силами пытался убедить Гитлера инициировать зондаж возможностей заключения мира с русскими. История последних лет с ее сенсационными переменами в Советской России впечатляюще подтвердила эти размышления немецкой стороны, ведущие отсчет от высказывания, сделанного отцу Сталиным. Целенаправленно задействованный американский потенциал в долгосрочной перспективе оказался Советскому Союзу не по плечу.

В Нюрнберге отец высказался следующим образом по поводу возможных соображений Сталина при заключении пакта:

«Мое личное мнение состоит в том, что Сталин поначалу рассматривал соглашение с Германией как особенно хорошую сделку, чем оно и было на самом деле. Далее существовало, возможно, убеждение в том, что в случае войны между Германией и западными державами Россия ничего не потеряет. Может быть, он верил в возможность затяжной окопной войны на Западе, как в 1914–1918 годах. Если бы война явилась продолжительной, и положение Германии через это ослабло бы, то рейх был бы экономически и в отношении снабжения продовольствием тем более зависим от российской помощи (…).

(…) Быстрая победа Германии на Западе стала, конечно, неожиданностью для Сталина. Еще во время нашего наступления во Франции ощутилась новая тенденция в советской политике по отношению к нам, и так началось трагическое развитие, приведшее к возникновению германо-русской войны (…)»^[389].

Но обратимся вновь к предыстории краха: с тем чтобы прояснить отношения с Россией на дальнейший ход войны и поставить их на расширенную основу, отец написал 13 октября 1940 года подробное письмо Сталину. В важнейшем абзаце этого послания говорится:

«Подводя итог, хочу сказать, что, так же и по мнению фюрера, историческая задача четырех держав, Советского Союза, Италии, Японии и Германии, состоит, по видимости, в том, чтобы упорядочить свою политику в долгосрочной перспективе и через разграничение своих интересов в соответствии с созвучными веку масштабами направить будущее развитие своих народов на верный путь»^[390].

Тем же письмом отец пригласил Молотова посетить Берлин с ответным визитом. Приглашение было принято. Отец возлагал на этот визит большие надежды, однако в своих последних записях он констатирует с разочарованием:

«К сожалению, все обернулось по-другому. Визит Молотова в Берлин проходил не под такой счастливой звездой, как мне бы хотелось»^[391].

Отцовские мысли, как упоминалось, направлялись к формированию континентального блока, который предполагалось создать через присоединение России к Тройственному пакту между Германией, Японией и Италией. Гитлер поначалу присвоил себе этот план и изложил его Молотову, пустившись в пространные рассуждения. Еще 26 сентября, то есть за несколько недель до того, он заявлял Редеру в этом смысле:

«Но Россию он будет стремиться направить к энергичному продвижению на юг — в сторону Персии, Индии, чтобы получить там выход к океану, который для России важней, чем позиции на Балтийском море»^[392].

Однако Молотов выказал мало интереса к этим идеям. Он вновь и вновь поворачивал разговор на Финляндию, Болгарию, Дарданеллы, выходы из Балтийского моря и, наконец, на Дунайскую комиссию. Правда, Молотов, как подчеркивает Штефан Шайль, зашел значительно дальше этих пунктов, охарактеризовав подписанное в предыдущем году соглашение о разделе сфер интересов как «устаревшее и исчерпавшее себя» и тем самым практически разорвав его по указанию Сталина^[393]. Молотов и Гитлер слегка сцепились по вопросу о Финляндии, причем отец констатирует в своих записках, что Молотов в этом пункте в соответствии с заключенным в Москве тайным соглашением о «сферах интересов» был вполне «прав». Установку фюрера отец назвал «исключительно неудобной внешнеполитически». Далее отец замечает: «Гитлер взял за обыкновение в своем кругу едва ли не демонстративно распространяться о «храбрых финнах».

Отец пытался вновь привести в движение разговор между Гитлером и Молотовым, затянувшийся вокруг финского вопроса. Проблемой являлось снабжение никелем немецкой военной промышленности, полностью зависевшей от финских никелевых рудников в Петсамо. Между строками записей ощущается тревога отца по поводу хода беседы. Он по опыту знал, что Гитлер не был терпеливым переговорщиком. Поэтому для него представлялось важным не поставить серьезно под угрозу отношения с Россией и сохранить на протяжении дальнейшего хода войны тесную связь с русскими.

Еще раз предоставим отцу рассказать о предыстории войны с Россией:

«Молотов, наконец, пообещал мне (по случаю разговора с глазу на глаз в бомбоубежище Министерства иностранных дел во время берлинского визита Молотова) поговорить со Сталиным о присоединении России к Тройственному пакту. Одновременно я обещал Молотову еще раз обсудить с фюрером весь комплекс германо-советских отношений, чтобы найти выход из имевшихся трудностей.

Поскольку Молотов должен был уехать на следующий день, дальнейшей возможности переговорить не представилось. (…) По дипломатическим каналам через посольство Германии в Москве после отъезда Молотова на первых порах начались консультации по проекту присоединении России к Тройственному пакту. Советское правительство дало нам понять, что оно не полностью исключает такую возможность, однако выдвинуло, кроме свободы рук в Финляндии, также требование примата, то есть гарантии с определенными военными правами в Болгарии, и хотело, кроме того, иметь военные базы в турецких проливах.

Эти русские запросы и условия я подробно обсудил с Адольфом Гитлером в декабре 1940 года. Настоятельнейшим образом я рекомендовал ему при этом пойти на уступки в отношении Советского Союза, предложив тому соглашение приблизительно на выдвинутой Сталиным основе. Балканские вопросы требуется — также с Италией — и дальше уточнять и должна быть предпринята попытка превратить Тройственный пакт в Пакт четырех держав с участием России. Если бы нам это удалось, мы оказались бы в хорошем положении; подобная констелляция нейтрализовала бы США и изолировала бы Англию, угрожая ей на Ближнем Востоке. Благодаря такого рода сильной системе союзов — по крайней мере, не без нее — все еще может оказаться осуществимым скорое окончание войны с Англией на пути переговоров. Новое мирное предложение Великобритании, при том, что мы имели бы еще и свободу рук, подавало бы в таком случае больше надежд на успех, чем после Дюнкерка. Правда, придется пойти на уступки России.

Гитлер произвел на меня во время обсуждения впечатление, более чем прежде склонного к компромиссу в финском вопросе, однако требование России по отношению к Болгарии он считал невыполнимым, уже только из-за царя Бориса, который никогда не пойдет на это. Адольф Гитлер выразил мнение, что при советском военном влиянии в Болгарии все Балканы, прежде всего Румыния с ее нефтяными полями, должны автоматически подпасть под российское влияние. Позволить России иметь военные базы в Дарданеллах он считал невозможным потому, что Муссолини едва ли согласился бы на это. В то время он, однако, еще не занял абсолютно негативной позиции в отношении моих настойчивых возражений, он даже произнес в мой адрес в конце длинного совещания, состоявшегося в бомбоубежище рейхсканцелярии, обнадеживавшие с точки зрения компромисса с Россией слова: «Риббентроп, мы уже кое-что сделали вместе, может быть, в наших силах осуществить совместно и это»^[394].

Я уже касался этой сцены. Вскоре после 20 апреля 1941 года (день моего производства в офицеры) мать посетила меня в Штеттине, порту нашей погрузки в Норвегию. Мать не возразила, когда я спросил, не предстоит ли, возможно, война с Россией. Она выглядела серой и изможденной, я отнес это на счет ее постоянных головных болей вследствие хронического воспаления пазух. В этот день, 28 апреля 1941 года, состоялось посещение Гитлера графом Шуленбургом, отмеченное Хевелем в дневнике как «поверхностный разговор». Жребий был уже брошен, надвигалась война с Россией.

Отец был бы согласен пойти на уступки Советскому Союзу, Гитлер к этому готов не был. Итак, роковая судьба пошла вершиться своим чередом! В записках отец рассказывает о разговоре с Гитлером в его спецпоезде в Вене в начале Балканской кампании, вызванной поддерживавшимся Россией и Англией переворотом 6 апреля 1941 года в Югославии. Отец указал Гитлеру на известное изречение Бисмарка — мать рассказала мне об этом с тревогой — что «при превентивных войнах господь бог не дает заглянуть себе в карты».

После полугода немецких «пирровых побед» в России Хевель запишет в дневнике 24 декабря 1941 года:

«Подавленное настроение на Рождество. Мысли Ф. (фюрера) где-то в другом месте. Ни одна свеча не зажжена».

31 декабря 1941 года Хевель пишет:

«Плохие новости с фронта. Калуга — Керчь. Ужин слишком поздно. Вечером у фюрера. Спит; подавленное настроение. В 11 часов 40 минут звонит фельдмаршал Клюге — фюрер 3 часа говорит по телефону. Празднование Нового года не состоялось! (…) В 2 часа 30 минут к фюреру на чай. Ф. (фюрер): «Я рад, что удалось решить очень большие проблемы. Надеюсь, 1942 год будет так же удачен для меня, как 1941-й. Проблемы могут оставаться. До сих пор всегда было так, что очень трудные времена являлись подготовкой к большим событиям». (…) Седьмая симфония Брукнера. Настроение на нуле»^[395].

Это звучит иначе, чем «10 недель», о которых Гитлер говорил Хевелю непосредственно перед началом кампании против Советского Союза. В этих записях находит отражение сюрприз, приготовленный Гитлеру боевой мощью Красной Армии и ее волей к сопротивлению. Содержание упомянутого разговора с Клюге сводилось к удержанию завоеванного пространства, в чем упорствовал Гитлер. Эта стратегия являлась в первую русскую зиму еще более или менее верной, по крайней мере, по большому счету. Пока еще следование ей не привело к серьезному кризису доверия в военном руководстве, как это произойдет год спустя, после Сталинграда. Тяжкой ошибкой Гитлера в первую русскую зиму явилось, вне всякого сомнения, смещение проверенных командиров, таких как Гудериан, поскольку они, лучше информированные о положении на фронте, проигнорировали поступавшие из ставки Гитлера «приказы держаться».

Оглядываясь назад, видишь начало «перелома» против Германии, «перипетию», «поворот судьбы» античной трагедии! Как «справится» Гитлер с его осмыслением? Будет ли он в сложной ситуации, в которую он сам себя загнал, реагировать разумно и трезво? Попытается ли он использовать пространство для переговоров, которым он, без сомнения, все еще в определенной степени располагал на рубеже 1941–1942 годов? Враждебное отношение президента США к рейху для Гитлера не являлось тайной. Известный сенатор-республиканец Роберт А. Тафт заявил еще в начале лета 1941 года буквально, что целью Рузвельта является «не спрашивая народ, подгонять развитие дальше и дальше в направлении к войне»^[396]. Гитлер, без сомнения, являлся «подгоняемым» в глобальной политической игре. 11 июля 1941 года Хевель записал в дневнике, что Гитлер поведал ему с глазу на глаз, то есть глубоко лично, об «…этой борьбе, в которой меня принуждали идти от этапа к этапу».

Зимой 1941/42 года я лежал в лазарете неподалеку от Берлина, мне в какой-то момент вдруг стало ясно, что мать больше не верит в удовлетворительное окончание войны. Я уже рассказал выше: она — с серым, изможденным лицом — не возразила мне, когда я спросил ее в Штеттине, не пойдет ли теперь дело к войне против России — это был первый признак. От большой серьезности, с которой она заметила в лазарете, что «наверху» (в ставке фюрера) были очень нервозны по поводу силы сопротивления русских, вплоть до явственно слышной критики германской внешней политики вообще пролегала различимая цепь доказательств. Ее критика не была направлена против отца. Мать была, естественно, точнейшим образом осведомлена о его борьбе против войны с Россией. Когда Гитлер объявил войну теперь еще и Соединенным Штатам, она нашла, что ее наихудшие опасения подтвердились.

После того, как Рузвельт экономическим удушением добился того, что Япония первой нанесла удар, Гитлер выказал ему необъяснимую любезность, объявив войну США. Решение Гитлера родилось, вероятно, спонтанно и его мотивы до сего дня окончательно не выяснены. При получении новости о японском нападении на Перл-Харбор Гитлер спонтанно провозгласил: «Теперь Германия спасена!» Мать сообщила мне об этом с большой тревогой. Отец уверяет, что отговаривал от вступления в войну против Америки^[397]. Это представляется правдоподобным. Министр иностранных дел, неоднократно выступавший против войны с Россией, не станет одобрять войну на два фронта.

Не пройдет и года, как тот же министр иностранных дел, по случаю высадки союзников в Северной Африке, предложит Гитлеру незамедлительно начать переговоры с русскими. Предложение, которое было сделано им еще до Сталинграда. Уже в Рождество 1941 года я стал свидетелем разговора между отцом и Гиммлером. Поскольку отец на Рождество не поехал в Берлин, я, после выздоровления и до отбытия в часть, посетил его в его резиденции в Восточной Пруссии. По какой-то причине Гиммлер появился у отца для совещания и остался на обед. В ходе беседы за столом — мы ели втроем — отец сказал Гиммлеру очень серьезно и настойчиво, что в предстоящее лето русская проблема должна быть решена. Это означало sous-entendu (намеком): если не военным путем, то дипломатическим! Гиммлер ничего на это не ответил.

Гиммлер, как мне в то время сообщила мать, в 1942 году, должно быть, прощупывал, можно ли привлечь отца к действиям за спиной Гитлера. Отец не ответил на зондаж — он считал Гиммлера за такую непригодную личность, чтобы в тогдашней ситуации начать, наряду с официальной, другую политику, какую только можно вымыслить. По всей вероятности, отец угодил бы под нож Гиммлера. Для такого сложного и смелого предприятия отсутствовала основа в виде какого-либо взаимного доверия. Но он также не использовал факт данного зондажа для интриги против Гиммлера. Мать всегда думала, что Гиммлер имел контакт с заговорщиками 20 июля, но оборвал его сразу же, как только покушение провалилось. Исчерпывающее выяснение этих постоянно курсировавших слухов и по сей день отсутствует. Однако понятно, что Гиммлер ради собственной безопасности пытался теперь устранить отца.

Объявление войны против Соединенных Штатов явилось второй роковой ошибкой, совершенной Гитлером в 1941 году. Он облегчил Рузвельту отнесение европейского театра военных действий отныне к приоритету американского ведения войны. При этом Гитлер не имел никаких оснований сразу же присоединиться к японцам, они этого, ввиду пакта о ненападении, также не сделали, когда он выступил против России. Объявление войны США означало по сути конец внешней политики Германии, во всяком случае, такой политики, на осуществление которой оказывал влияние министр иностранных дел. Деятельность министра иностранных дел свелась к упорным попыткам склонить Гитлера к зондажу возможности заключения мира с Советским Союзом, который без согласия Гитлера не имел бы никакого смысла. После требования «unconditional surrender», «безоговорочной капитуляции», провозглашенного Рузвельтом в Касабланке, лишь попытка с русскими имела, по мнению отца, шанс на успех.

Первое предложение отца немедля начать с русскими переговоры, после того, как союзники высадились в Западной Африке, Гитлер резко отверг. Отец описывает разговор, состоявшийся в спецпоезде Гитлера, следующим образом:

«Во время последовавшего разговора я, в кратких словах, высказал следующее мнение: англо-американская высадка является серьезной. Она показывает, что в корне неверно оценивался тоннаж противника и, таким образом, возможности нашей подводной войны. Если не удастся изгнать англо-американцев из Африки, что мне, судя по нашему транспортному опыту в Средиземноморье, представляется весьма сомнительным, Африка вместе с армией оси потеряна, Средиземноморье в руках врагов и Италия, и без того уже слабая, в тяжелейшей ситуации. Я придерживаюсь мнения, что фюреру необходимо решительнейшее облегчение ведения войны, и просил бы поэтому немедленную доверенность на установление контакта со Сталиным через советского посла в Стокгольме мадам Коллонтай по поводу заключения мира — и притом, если потребуется, ценой отказа от большей части завоеванной на востоке территории.

Едва я сказал про отказ от завоеванных территорий, как фюрер отреагировал самым бурным образом. Адольф Гитлер, вскочив с ярко-красным лицом, прервал меня и заявил с неслыханной резкостью, что он желает говорить со мной исключительно об Африке и ни о чем другом. Форма, в которой он это произнес, исключила для меня в тот момент повторение моего предложения. (…)

В это время — до катастрофы под Сталинградом — мы располагали бы несравнимо более выгодной позицией для переговоров с Москвой, чем вскоре после этого. Восемь дней спустя началось русское наступление, крах наших союзников на Дону, и затем катастрофа 6-й армии в Сталинграде (…)»^[398].

Отец продолжает:

«После предательства правительства Бадольо в сентябре 1943 года я предпринял еще одну, очень энергичную попытку. На сей раз Гитлер не отверг ее с порога. Он подошел со мной к карте и собственноручно начертил демаркационную линию, на которую можно было бы согласиться с русскими. Когда я спросил о доверенности, он пожелал еще раз обдумать этот вопрос до следующего утра. Однако на следующий день дело вновь кончилось ничем. (…) Я ощущал работу сил, без устали заново укреплявших Гитлера в его несгибаемой позиции, отвергавшей любое соглашение со Сталиным.

Когда Муссолини после освобождения прибыл в ставку Гитлера, фюрер, к моему изумлению, заявил ему, что хотел бы договориться с Россией. На последовавшую с моей стороны просьбу об указаниях я, однако, не получил ясного ответа, и уже на следующий день он отказался от какого бы то ни было зондажа. Он, очевидно, заметил мою глубокую подавленность, так как навестил меня короткое время спустя в моей резиденции и, уходя, неожиданно заявил мне: «Знаете ли, Риббентроп, если я сегодня договорюсь с Россией, завтра я вновь нападу на нее — тут уж я ничего не могу поделать». Ошеломленный, я ответил: «Так невозможно вести внешнюю политику, потому что так теряется всякое доверие». В бессилии что-либо здесь изменить, я был охвачен ужасом перед будущим»^[399].

После Сталинграда Гитлер, казалось, был более склонен воспринять неопределенные сигналы с русской стороны. Однако он неизменно выдвигал ограничение — сначала в качестве основы для переговоров ему нужен был военный успех. Являлась ли операция «Цитадель», слишком поздно и со слабыми силами начатая летом 1943 года, попыткой достичь ограниченного военного успеха для создания предпосылок, которые требовал Гитлер, чтобы на деле вступить в переговоры с русскими?

Операция «Цитадель»

В этом месте я расскажу немного о пережитом мной с февраля по июль 1943 года. Поскольку мои впечатления в качестве заурядного офицера-танкиста, принадлежавшего к знаменитой танковой дивизии, использовавшейся на всех направлениях главного удара и во всех ключевых переломных моментах, довольно зримо иллюстрируют, если хотите, зеркально отображая политическую ситуацию, драматическую военную ситуацию рейха. На этот отрезок времени пришлись катастрофа под Сталинградом, повторное взятие Харькова и та самая операция «Цитадель», от которой Гитлер, вероятно, ожидал вожделенного военного успеха, вообще говоря, уже достигнутого до того занятием Харькова!

Отец, как уже упомянуто, после того, как фронт, казалось, стабилизировался, предпринял попытку оказать давление на Гитлера. Он хотел добиться его согласия на зондирование возможности переговоров о перемирии с русскими. Впечатляющий захват Харькова, по мнению отца, вновь укрепил немецкую позицию на переговорах, надо было ковать железо, пока горячо. Я был в курсе отцовских надежд на успех военных операций. Я полагаю, мы, солдаты, совершили бы все, что было в наших силах, чтобы добиться успеха.

Хорст Греппер, позднее посол Федеративной Республики в Москве, подтвердил мне попытки отца склонить Гитлера к зондированию возможностей заключения мира. Он был уполномочен навести первые контакты в Стокгольме. В ходе одной балканской миссии он встретился в поезде с Шуленбургом и Хильгером, заявившим ему: «Мы надеялись увидеть вас едущим в другом направлении». Греппер недвусмысленно подтвердил, что эта акция была инициирована отцом, но не увенчались успехом из-за Гитлера.

Летом 1942 года нас перевезли с полигона Зеннелагер в исходный район летнего наступления на юге России, чтобы через несколько дней передислоцировать тем же самым путем обратно, в район к западу от Парижа. Мы были слегка озадачены, не догадываясь, что явились пассивными свидетелями серьезного нарушения элементарного стратегического правила, которое гласит, что на направлениях главного удара необходимо выступить так сильно, как только возможно, при готовности в известных условиях пойти на риск в других местах.

Таким образом, для летнего наступления не хватало, среди прочего, трех дивизий СС; охранение протяженного фланга на Дону было переложено на союзников, которые столпились под Сталинградом, создав тем самым классический «каннский мешок»^[400], только, к сожалению, в пользу противника. В начале 1942 года, после второго ранения, обошедшегося в несколько месяцев пребывания в лазарете, я был переведен в новосозданную танковую роту дивизии «Лейбштандарт», получившей отныне статус «танковой гренадерской дивизии». К концу 1942 года она была преобразована в бронетанковую дивизию. Пара слов о якобы лучшем вооружении дивизий СС: на вооружении у нас находился старенький Т IV (Panzerkampfwagen IV, сокращенно Panzer IV или PzKpfw IV), уступавший русскому Т-34 во всех отношениях. Лишь в конце 1942 года нам были доставлены машины с длинноствольной пушкой, что пришлось сделать из-за появления все того же Т-34, явившегося зловещим сюрпризом для немецких бронетанковых войск. Недостатки Т-IV в отношении двигателей, брони и проходимости, правда, слегка компенсировались наличием командирской башенки, которой у Т-34 не было, она, однако, существенно облегчала управление танком.

Должен предпослать небольшое отступление: из 1, 2 и 3-й танковых дивизий СС в течение 1942 года был сформирован 1-й танковый корпус СС. Командиром был назначен обергруппенфюрер и генерал Ваффен-СС Пауль Хауссер. Уже в Первую мировую войну Хауссер был офицером Генштаба и вышел в 1931 году в отставку с поста командира военной академии рейхсвера в Дрездене. В 1934 году он сделался инспектором резервных войск СС, став, в результате, генералом Ваффен-СС с самым большим послужным списком. Хауссер оказал решающее влияние на формирование боевых качеств Ваффен-СС.

Несколько слов о Ваффен-СС. Когда началась война, они состояли из четырех полков мотопехоты, артиллерийского полка и дивизионных подразделений (саперный батальон, разведывательный, противотанковый батальоны и батальон связи). Только после польской кампании были сформированы две дивизии мотопехоты. В войну с Россией Ваффен-СС вступили уже с пятью пехотными дивизиями. Войска набирались исключительно из добровольцев и были поэтому соответственно мотивированы. Мотивация всегда является предпосылкой особых военных достижений, которые, несомненно, можно было проследить на протяжении всей войны.

В ходе войны Ваффен-СС постоянно росли. Мы, солдаты Ваффен-СС, наблюдали это развитие со все возраставшим скепсисом. В конечном итоге возникли, так сказать, «две армии» (большая и маленькая), что, вне всякого сомнения, не отвечало необходимости жестко собрать воедино все силы рейха. К этому присоединялся психологический момент. Армия должна была задать себе вопрос, стала ли она отныне недостаточно хороша. Я всегда до определенной степени находил понимание для неприязни войска к Ваффен-СС, хотя часто утверждаемое — они были будто бы лучше оснащены, чем армейские дивизии, — и не соответствует действительности. С точки зрения пехотной дивизии на конной тяге, все моторизованные подразделения были оснащены лучше. Одно могу констатировать: все армейские дивизии были рады видеть нас своими соседями в тяжелых ситуациях. Поэтому бывшие армейские офицеры, отзываясь сегодня о Ваффен-СС клеветнически, грешат против существовавшего во все времена негласного товарищества всех фронтовых солдат, которые были готовы отдать жизнь за свою страну, неважно, под каким «couleur» (цветом (знамени) они шли в бой^[401].

Только теперь, в январе 1943 года — вероятно, слишком поздно — корпус был срочно передислоцирован из Франции в Россию, в район Харькова, чтобы преградить путь подкатывавшейся волне русского наступления. У меня был отпуск на все рождественские дни, поскольку мы все еще находились во Франции. Едва оказавшись в Берлине, я получил вызов обратно в часть, мне предстояло ехать в Россию в составе передового отряда танкового полка. Совершенно случайно столкнувшись на Вильгельмштрассе с командиром нашей дивизии Зеппом Дитрихом, я сообщил ему, что собираюсь вернуться в часть. «Сперва ты еще отправишься к отцу в Восточную Пруссию», — прозвучал его недвусмысленный и любезный приказ. Таким образом, я поехал стоя — поезда шли переполненными — в Штайнорт, в резиденцию отца в районе ставки фюрера. Часами позже появился отец, прибыв из «Вольфшанце», очень серьезный, со словами: «Фюрер принял сейчас решение, что 6-я армия удерживает Сталинград, Геринг гарантировал снабжение по воздуху!»

В большой холод мы выгрузили танки в Люботине, пригороде Харькова, чтобы быть сразу отправленными в ночной марш к Мерефе южнее Харькова. Курсировали самые невероятные слухи о том, как далеко русские уже продвинулись. Несчастные железнодорожники, обязанные составлять наши поезда, без конца допытывались у нас, обеспечена ли еще их безопасность, поскольку не имели никакой возможности защитить себя. Кое-где нами уже подмечались не радовавшие признаки распада. Разрозненные итальянские солдаты брели, зачастую вслепую, по заснеженным дорогам. Бедные парни, не оснащенные для русской зимы, безнадежно уступали солдатам советской армии по вооружению и снаряжению. Но и немецкие войска в отступлении выглядели не всегда хорошо; их же такому никогда не «обучали». В то время у нас рассказывали, как глава одного военного отдела продовольственного снабжения отказался выделить питание на том основании, что «все уже было предназначено к подрыву».

Обойденные русскими с севера и юга, 1-я и 2-я танковые дивизии СС были в течение нескольких следующих дней окружены в Харькове; 3-я танковая дивизия СС находилась еще на подвозе. Приказ фюрера для 1-го танкового корпуса СС требовал удерживать Харьков «до последнего человека». Этот приказ, несмотря на энергичные возражения генерала Хауссера, нашего командира, неоднократно подтверждался высшими командными структурами (армейская группа Ланца), что и привело в короткое время к уничтожению обеих полностью оснащенных, прекрасно подготовленных и свежих дивизий^[402]. Наконец, Хауссер, не посчитавшись с приказом фюрера, отдал приказ об оставлении города и прорыве кольца окружения. Первый удар должен был нанести разведывательный батальон «Лейбштандарта» во главе с его уже в те времена легендарным командиром Мейером — знаменитый «Панцер-Мейер». Танковая рота, к которой я принадлежал в качестве командира взвода, была придана «Панцер-Мейеру» для прорыва окружения.

В ясное морозное утро мы находились на запорошенной снегом проселочной дороге у Мерефы, готовясь выступить на юго-восток. Из хаты, перед которой я стоял в башне своего танка, — двигатель разогревался, вышел командующий генерал с планшетом под мышкой — в войсках, неограниченно доверявших его руководству, именовавшийся не иначе, как «Папа Хауссер» — и еще раз пожал руку «Панцер-Мейеру». Это явилось отдачей приказа на прорыв. Я отдал честь, в ответ он пожелал мне, обратившись наверх, к башне: «Удачи!» Нам она пригодилась бы, ведь нашей задачей было глубоко вклиниться во фланг русского наступления, чтобы дать корпусу передышку для выхода из котла. Непосредственно перед этим офицер связи Хауссера, похоже, слегка возбужденный, положил перед ним очередной приказ Ланца, еще раз подтверждавший приказ фюрера «держаться до последнего человека». Хауссер успокоил его словами: «Мальчик, мне своей старой головы не жаль, жаль вашей!» Он имел в виду риск быть преданным военному суду за неисполнение неоднократно отданного «приказа фюрера». Вспоминается сцена в битве при Цорндорфе между знаменитым кавалерийским генералом Фридрихом Вильгельмом фон Зейдлицем и адъютантом Фридриха Великого, который — после нескольких бесплодных приказов атаковать — наконец, передал угрозу короля: генерал отвечает своей головой, если сейчас же не пойдет в атаку со своими эскадронами. Ответ генерала Зейдлица был сравним со словами Хауссера: «После битвы моя голова в распоряжении Его Величества, во время же битвы она мне нужна для блага Его Величества!» Зейдлиц правильно выжидал, пока русская пехота, преследуя побежденных пруссаков на поле боя, не расстроит ряды, с тем чтобы тогда ошеломить и уничтожить ее неожиданной кавалерийской атакой. Зейдлиц превратил уже надвигавшееся поражение Фридриха в блестящую победу.

Вернемся к харьковскому котлу: «дикая, дерзкая охота Мейера» началась. Нам необходимо было прорваться сквозь протяженную, занятую врагом деревню. Строгий приказ Мейера требовал проезжать, не обращая внимания на вражеский огонь, речь шла о том, чтобы «завоевать пространство», скорейшим образом высвободив путь корпусу. Для нас, танкистов, это было не так проблематично, как для машин-амфибий разведывательного батальона. Но ведущий танк сразу выбыл, получив попадание. Мне пришлось перенять место во главе колонны, непосредственно за мной ехал «Панцер-Мейер» в открытом «кюбельвагене». С той скоростью, с какой наши неповоротливые Т-IV были способны ехать по глубокому снегу, — для русских Т-34, благодаря более широким гусеницам и более мощным дизельным двигателям, снег проблемы не составлял, — мы продвигались на юго-восток глубоко в русский тыл. После прорыва русских линий нам поначалу почти не пришлось сталкиваться с противником.

В наступающих сумерках добрались до местечка Ефремовка. Мейер окликнул меня: «Проезжай насквозь и обеспечь охранение на противоположной окраине!» Поскольку местечко не было занято врагом, на выходе из селения я выбрался из танка. Пока я инструктировал водителей, мой наводчик крикнул мне, что по дороге приближается повозка. Насколько можно было разглядеть в сумерках, речь шла об одних-единственных санях. Предположив, что какой-то крестьянин из села возвращается домой, я, пойдя навстречу повозке, ухватился за поводья с громким «Стой». В санях, как я установил с ужасом, сидели вооруженные до зубов русские солдаты, по всей вероятности, разведывательный дозор.

В таких случаях, бывает, соображаешь удивительно быстро. Молниеносно припомнилась мне рассказанная отцом история из Первой мировой войны, в которой говорилось о подобной ситуации. Шеф его эскадрона, капитан Ассебург, находясь в отдаленном патруле, открыл двери сарая и внезапно оказался среди русских. Он отвесил стоявшему ближе к нему русскому звонкую пощечину. Я поступил по его примеру, ударив возницу изо всей силы по лицу так, что тот повалился на своих людей, вызвав желанное замешательство; выкрикивая: «Внимание, русские!», я в то же время неистово размахивал кулаками во все стороны. Мои люди находились в своих танках всего в нескольких метрах. На случай, если бы они захотели стрелять, мне нужно было вырваться из сутолоки, поэтому я бросился в снег. Русские, так же ошеломленные, как и я, бежали в опустившейся темноте. Лишь один хотел добраться до моей шкуры. Стоя с автоматом в двух метрах от меня, он стрелял по мне одиночными выстрелами, справа в снег, слева в снег, я извивался, как угорь, пока не почувствовал удар между лопатками и у меня не перехватило дыхание. Тут убежал и этот русский. Врач установил огнестрельные ранения в правую лопатку и в левую руку в районе плеча, оба, по-видимому, слепые ранения. Прославленный в те времена укол S.E.E. (смесь морфина и средств поддержки кровообращения) погрузил меня в глубокий сон. Кроме меня, на перевязочном пункте в крестьянской хате находился еще один раненый солдат из разведывательного батальона.

На следующее утро у меня приключилось с врачом столкновение, значение которого дошло до меня благодаря случаю лишь несколько месяцев спустя. У меня был жар, способность к восприятию, соответственно, несколько понижена, чему помог и упомянутый выше укол. Поэтому я не воспринял шум самолетного мотора, когда врач поспешно вошел в комнату, сообщив мне, что на деревенской улице приземлился «Физелер-Шторх», доставивший топливо, так как мы давно уже были отрезаны и окружены. Этот самолет захватит меня теперь для отправки в военный госпиталь. Я указал врачу, что было бы не слишком хорошо, если бы я, как офицер, был эвакуирован раньше рядового солдата. Вспыхнув, он дал мне понять, что это он, как военврач, определяет серьезность ранения и тем самым очередность эвакуации. Он был, несомненно, прав. Наконец, на мои возражения он отдал мне, на что имел право, «служебный приказ» лететь. В ответ я дал ему по-дружески понять, что в таком случае я, к сожалению, вынужден не подчиниться приказу. На какой-то момент мне показалось, я разглядел за официальной миной врача выражение глубокого понимания, он отвернулся со словами: «Вы — упрямый козел!» и отдал приказ погрузить на машину раненого бойца^[403]. В последующие дни, когда каша постепенно заварилась не на шутку, самолеты у нас больше не приземлялись. Лишь сбрасывались контейнеры с грузами, но и они были каплей в море, если их вообще удавалось поднять.

На пятый день подошло к концу топливо, заканчивались боеприпасы, «Панцер-Мейер» выдал каждому лежачему раненому — таких у нас за дни непрерывных боев набралось немало — по пистолету. Каждый раненый должен был иметь возможность застрелиться прежде, чем его прикончат красноармейцы. Примеры расправ с ранеными имелись. Он хотел предпринять попытку прорваться ночью с боевой группой к своим пешим ходом, по глубокому снегу — отчаянное предприятие!

Так как с меня на перевязочном пункте срезали всю верхнюю одежду, на мне была только шинель, я ужасно мерз, когда мне приходилось выходить наружу. Так что торчал, по большей части, в хате, где располагался командный пункт. Рана меня в этих условиях даже не слишком беспокоила; хотя вся верхняя часть тела была разукрашена затеками, синими и зелеными, однако у меня не было, собственно, никаких особенных жалоб за исключением местных болей в районе пулевых отверстий. Мой танк, который мог стрелять только из пулемета, потому как пушка вышла из строя, стоя перед хатой Мейера, обеспечивал охрану командного пункта: «болеросы» — как бойцы по неизвестной причине называли русских (возможно, таким образом иронически обыгрывалось слово «большевик») — предпринимали попытку за попыткой ворваться в селение. Пока мы еще могли подавлять их огнем нашего башенного МГ, пока отважные гренадеры не выбивали их из местечка. Во второй половине дня я услышал Мейера, кричавшего по радио: «Макс, речь идет о роте!» Он разговаривал по радио с Максом Вюнше, командиром первой роты нашего танкового полка, пробивавшейся к нам. Уже сгустились сумерки, когда он и в самом деле прорвался к нам, преодолев кольцо русского окружения, так что боевая группа «Панцер-Мейера» со всеми машинами и ранеными смогла ночью выбраться к своим.

Оба пулевых отверстия в плечах между тем закрылись; так что я остался при роте. Слепыми ранениями в грудь требовалось заняться позже. Спустя несколько недель по окончании боев за Харьков наш врач отправил меня в полевой госпиталь, чтобы «посмотреть», где же, собственно, остались пули. Там меня поставили на голову, затем вновь на ноги, однако найти их не смогли. Выстрел — в упор, то есть с расстояния менее двух метров — должен был на своем пути вдоль и поперек всей верхней части туловища задеть лишь мягкие ткани. Должно быть, от этого происходил синяк необъятных размеров, из-за которого вся верхняя часть тела в течение нескольких недель светилась всеми цветами. После того как «Шторх» улетел из «котла», как тогда обозначался ареал, окруженный противником, Астхегер, мой командир роты, сообщил мне: «Твои люди были очень рады, что ты остался с ними!» В те времена такое поведение офицера, сравнимое с поведением капитана тонущего корабля, который он, в соответствии со своим кодексом чести, покидает последним, являлось, собственно, само собой разумеющимся; сегодня, по крайней мере, в Федеративной Республике оно вряд ли встретит понимание.

Через несколько дней погиб один командир роты и мне пришлось взять на себя командование седьмой ротой в тот момент, когда началось контрнаступление на Харьков. Я хорошо знал роту, так как полгода командовал в ней взводом. Мы добились некоторых успехов. Командир батальона сообщил, что он хочет представить меня по завершении боев к «Немецкому кресту в золоте». Командир полка, однако, держался мнения, что в моем случае с награждением стоит подождать. Как ни верти-крути, и «так» и «эдак», а все еще остаешься «белой вороной»! Вскоре мне пришлось в очередной раз узнать об этом. После завершения боевых действий у Харькова, на веселой вечеринке в группе разведчиков ближнего действия Люфтваффе, я услышал, как за моей спиной командир эскадры спросил нашего старшего офицера Генштаба: «Как там этот?» Вопрос заставил меня протрезветь. Как часто он задается за моей спиной? Наш 1a, как в германском вермахте называли старших офицеров Генштаба, ответил: «Мы хотели эвакуировать его раненого на «Шторхе» из котла, но он не полетел». Я вскочил, словно ужаленный тарантулом, и осыпал, признаюсь, в довольно непринятой между солдатами форме, нашего старшего офицера Генштаба горькими упреками. Я был бы поставлен в безвыходное положение, если бы меня лишили возможности отбиться от вылета из котла. Этот независимый человек лишь произнес в ответ абсолютно спокойно и по-дружески: «Вам не стоит волноваться. Вы не полетели. Таким образом, Вы на все сто процентов один из нас, а не “сын своего отца!”». Но это требовалось еще доказывать! Поскольку русские использовали «известных» пленных, зачастую против их воли, в пропагандистских целях, в дивизии хотели предотвратить, чтобы я, живым или мертвым, попал русским в руки.

Последовали недели ожесточенных оборонительных боев. Решение Хауссера сдать Харьков создало условия для того, чтобы отсечь и уничтожить острие русского наступления, нацеленного на Черное море в намерении осуществить «супер-Сталинград» в районе Донца. Манштейн несправедливо судит в своих мемуарах о Хауссере и его танковом корпусе СС, хотя решение Хауссера оставить Харьков, невзирая на приказ фюрера, и спасти две дивизии, явилось необходимым условием операции Манштейна по перехвату и уничтожению русских, уже наступавших на Днепропетровск. Нашей дивизии выпала задача прикрытия операции с тыла. Иногда лишь «вуаль» пехоты представляла собственные линии, поскольку тяжелые потери недельных боев к этому времени еще не удалось возместить. Бедные пехотинцы в лютый холод неделями не видели ни одного дома.

В начале марта должны были и мы перейти к контрнаступлению. Марш к исходному району представлял в метель значительные трудности. Наши Т-IV, несмотря на их в сравнении с Т-34 узкие гусеницы, кое-как преодолевали сугробы; нашему колесному транспорту это было не под силу. Нам ничего не оставалось, кроме как тянуть машины танками; довольно гротескная картина, но, к сожалению, никакое не исключение. Мы продвигались на Валки. Здесь мы, поставленные передовой ротой, как уже упоминалось, в одной низине застали врасплох отходивший русский пехотный полк. Наши МГ свирепствовали в рядах русских! Роли, наконец, переменились. На следующее утро нас направили на Люботин. И вновь моя рота, в которой остались три Т-IV, была передовой. Мы натолкнулись на фронт русских противотанковых пушек, которые мы удивительным образом смогли без потерь уничтожить. Во второй половине дня на окраине Люботина другой фронт противотанковых пушек. Их мы также расстреляли быстро и без потерь, так что в моем распоряжении все еще находились три танка. Правда, у нас теперь не осталось больше осколочных снарядов, необходимых для поражения небронированных целей, таких как противотанковые пушки. Люботин, город, протянувшийся на километры, лежал перед нами, киша русскими, которых можно было повсюду хорошо разглядеть на снегу. Пока я еще размышлял, что делать — мы не имели в тот момент связи по радио с командиром и стояли в низине, — автомобиль позади меня сообщил по радио, что я должен открыть люк: Витт, командир 1-го гренадерского полка, стоит у моего танка.

Витт, уже кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями, соединявший большое личное мужество с превосходными тактическими навыками, был одним из лучших командиров пехотных полков, с которыми я имел дело! Витт излучал уверенность в своем руководстве, одно из важнейших качеств командира. Подъехав к передовому танку в открытой машине, он окликнул меня: «Риббентроп, мы должны взять это место!»

Витта высоко ценили в дивизии. Я в то время, однако, подчинен ему не был. Поскольку место нужно было взять, требовалось использовать шанс вклиниться в отходное движение русских. Это означало ехать не только без осколочных снарядов, но и без команды моего командира. Лаконичный приказ по радио двум другим танкам «следовать за мной!» — и мы тронулись. Я знал, что они безоговорочно пойдут за мной, хотя бы и в ад. На это я мог положиться; и езда должна была стать и впрямь адской. Широко раскинувшийся город был полон русских, и мы шли тремя одинокими танками прямо на них, беспорядочно строча из пулеметов. В тогдашних танках, правда, не имелось никаких шансов во время быстрой езды по ухабистым проселочным дорогам дать сколько-нибудь прицельную пулеметную очередь. Морального эффекта, производимого тремя рвущимися вперед, бешено палящими танками, должно было оказаться достаточно. Некий отважный сапер из гренадеров забрался на мой танк и ехал теперь среди русских с нами в «команде смертников». Он, вероятно, спас и себе и нам жизнь, потому что, когда мы, в середине места, объезжали изгиб дороги, мы оказались на расстоянии 10 метров перед готовой к стрельбе тяжелой русской противотанковой пушкой, чей расчет, правда, был не меньше поражен, чем мы. Он, очевидно, не ожидал, что мы уже так далеко проникли в место. Мой наводчик немедленно выстрелил из пушки, заряженной, правда, лишь бронебойным снарядом, в надежде на моральный эффект или случайное попадание; возможно, он даже попал, мы не могли этого установить. Сапер, не растерявшись, спрыгнул с танка и бросил русским под ноги ручную гранату; они бежали. Все это могло запросто окончиться иначе! Отныне нас ничто не сдерживало, только не останавливаться; в движении заключался наш единственный шанс. В головокружительной езде мы гнали три танка по протянувшемуся на километры селению в середину русских колонн, они рассеивались во все стороны. Штолмайер, командир танка, шедшего позади меня, наконец поднялся в башенке своей машины, стреляя по русским из пистолета; его танк получил прямое попадание. Слава богу, лишь осколочным снарядом, который для танка не опасен, однако небольшой осколок пронзил его щеку, само по себе не опасное, но очень болезненное и неприятное ранение. Тем не менее, он остался при роте. К сожалению, этот храбрый офицер пал несколько дней спустя. Мы избавили гренадеров от утомительной борьбы за это протяженное селение. Потерь у нас не было, все три танка оставались еще боеготовыми. Вновь пронесло!

Когда мы достигли окраины места, нас остановили; мы обратились на север. Харьков требовалось окружить с севера. Ужасный марш, тем временем стемнело; выпал снег, и карты были отвратительны. Мы должны были добраться ночью до деревни Дергачи к северу от Харькова, наступление на который должно было начаться утром. Это удалось нам при помощи «нюха» и большой удачи.

Из-за наводнения пришлось наступать по узкой деревенской улице. Моя рота была вновь назначена передовой, я вел передовой танк. Само по себе это не является задачей командира роты, однако в качестве «нового шефа» я не мог пренебречь тем, что роту сильно мотивирует, когда «старик» (в двадцать один год!) в скверных ситуациях сам ведет передовой танк! Это же были всего лишь только три Т-IV! Здесь мы увидели еще раз, как беспомощны танки, прежде всего в городах, против пехоты. Справа и слева по деревенской улице мы различали сквозь щели в деревянных заборах русских солдат в непосредственной близости без того, чтобы иметь возможность как-то повредить им. Они бросали через забор ручные гранаты и стреляли из противотанковых ружей по визирным щелям. Некий русский выстрелил отлично — и притом точно в мою переднюю визирную щель. Блок из безопасного стекла (Kinonblock) спас мне жизнь, но рассыпался, и я вдруг ослеп впереди — в главном направлении. Теперь требовалось заменить стекло, так как, не имея возможности видеть перед собой, не поведешь танка. Это удалось благодаря слаженности экипажа. Ощущение было не из приятных! Внезапно танк получил, в соединении с чудовищным грохотом, настоящий удар. Я подумал, где-то сейчас стоит вражеский танк или противотанковая пушка, которые легко разделаются с нами на узкой проселочной дороге. Но тут сообщила моя вторая машина, они сделали по русскому, собиравшемуся вскочить на танк с так называемым «коктейлем Молотова» (легковоспламеняющаяся жидкость), выстрел осколочным снарядом. Проклятый МГ-34 опять заклинило, так что им оставалась только пушка. Осколочный снаряд с его высокочувствительным взрывателем самому танку повредить не мог.

Я принял решение проехать через селение в самом быстром темпе, несмотря на риск попасть в засаду. У нас не было другого выбора. И снова все прошло хорошо. Мы разогнали на окраине отходившую русскую пехоту и атаковали сразу в быстрой манере следующее селение Черкасское. Мы не могли дать русским время утвердиться вновь. Удерживать их в бегстве являлось, ввиду наших смехотворно малых сил, единственным шансом прервать большую автостраду, шедшую из Харькова на север, и повернуть на Харьков. Вновь прошли самым быстрым темпом через деревню. Затем, на дороге Белгород — Харьков, мы повернули на юг, на Харьков. В районе аэродрома нам еще встретился русский танк, желавший спастись. Мой наводчик Боргсмюллер подбил его точным выстрелом в корму.

На следующее утро мы прочно застряли на окраине Харькова. Уничтожить вкопанные в землю Т-34 нам было не под силу, поскольку из-за рельефа местности мы могли идти только по дороге. Тут выехал вперед «тигр» из нашего полка, уничтожив в ожесточенной перестрелке с близкого расстояния шесть из этих Т-34, пока не получил неудачно попадания в башенную оптику и, таким образом, не выбыл из строя. Ближе к вечеру русские прекратили сопротивление. Мы последовали за пехотой в город. На подъезде к «Красной площади» натолкнулись на завал, усиленный брошенным КВ-1 (тяжелый русский танк). Поскольку я вел передовую машину, мне пришлось вытаскивать русский танк из прохода, чтобы расчистить нам путь. Мой второй танк под командой Штолмайера переехал завал, чтобы и дальше сопровождать пехоту. Я еще окликнул его, чтобы он был поосторожней, так как повсюду на улицах могли скрываться в засаде спрятанная противотанковая пушка или даже танк. Несколько мгновений спустя вдоль улицы пронеслись танковые снаряды. У меня появилось нехорошее предчувствие. Действительно, Штолмайер в нескольких сотнях метров натолкнулся на второй завал, в котором находился, еще с экипажем, Т-34. Он получил прямое попадание в башню и погиб, как уже упоминалось, вместе с наводчиком и заряжающим. Водителю и радисту удалось выбраться из танка. И вновь, если хотите, судьба оказалась ко мне благосклонна! Если бы я ехал вторым танком, что вполне подобало командиру роты, то Штолмайер вытаскивал бы русский танк из завала и я бы, должно быть, стал жертвой спрятанного в засаде Т-34. Ночью я стоял с опять-таки тремя своими машинами (одна подошла на передовую из мастерской) между напоминавшими башни зданиями «тяжелой промышленности» на северной окраине «Красной площади». Строгая пуристски-функциональная архитектура просторной площади в лунном свете производила невероятное, где-то сюрреалистическое, но и одновременно угнетающее, впечатление. Мы страшно мерзли и голодали, поскольку никакое снабжение не поспело за нами; к этому добавилась смерть одного из моих лучших офицеров. Его «бронзовый гроб», как метко говорится в танкистской песне, стоял, обгоревший и черный, где-то в 150 метрах перед нами. Большой успех оказаться на «Красной площади» не приносил в тот момент никакого реального утешения! Настроение было на нуле. Однако город через какие-то шесть недель после отказа Хауссера выполнить неоднократно отданный приказ фюрера в результате тяжелых, но успешных для нас боев находился вновь в немецких руках.

Другие части дивизии ворвались в город с запада и продвинулись до центра.

Нам был позволен короткий день отдыха. Я использовал его для того, чтобы проведать раненых из моей роты на главном перевязочном пункте к северу Харькова. Перевязочный пункт был размещен в хатах, раненые часто лежали даже не на соломе, один впритык к другому, одни тяжелораненые. Стояла неописуемая вонь. Врачи и санитары находились ввиду бесчисленных раненых из тяжелых боев на грани физического срыва. Здесь было видно все страдание, принесенное войной, и это действовало угнетающе. Те, кто рассуждают о войне, должны были бы разок посетить главные перевязочные пункты, а еще лучше, полежать там когда-нибудь раненым. Впечатления, полученные мною в ходе войны в этих обителях боли, неизменно являлись одними из самых сильных, но и самых тяжелых переживаний войны.

Весной я посетил военное кладбище Харьков-Норд, на въезде в город, неподалеку от аэродрома, чтобы побывать на могилах моих павших солдат. Я подошел как раз к тому моменту, когда офицер похоронной команды дивизии пытался опознать около 120 павших, выложенных рядами. Речь шла о роте гренадеров, которая во время бурных оборонительных боев при оставлении города была накрыта русскими в одной балке. После отчаянного сопротивления — возле каждого бойца валялись бесчисленные гильзы — она была уничтожена русскими. Русские раздели гренадеров догола, частью связали, частью вырезали и, наконец, расстреляли. Так они были найдены поисковой партией. Зимние бои за Харьков были исключительно жестокими.

Уже через несколько дней после взятия города мы выступили на север и были затем переданы в подчинение батальону бронетранспортеров (SPW) под командой позднее ставшего легендарным Йохена Пайпера. «Люди SPW» отметили приятность огневого прикрытия, которое мы смогли дать им, вновь встретившись вечером с фронтом противотанковых пушек, их нам удалось уничтожить быстро и, удивительным образом, вновь без потерь. Длинноствольные 75-мм пушки, установленные на старых неповоротливых Т-IV, представляли собой отличное оружие, командиры и наводчики, которые должны были управлять огнем танка, являлись теперь опытными танкистами. Позиции русских противотанковых пушек, освещенные вечерним солнцем, отлично просматривались. Мы преодолели по глубокому снегу некую высотку, когда на одном краю деревни перед нами несколько раз вспыхнул блиц и рядом с SPW, шедшим впереди нас, упали снаряды, слава богу, его не задев. В несколько мгновений мой лучший наводчик Боргсмюллер вывел из строя два русских орудия. Остальные так же быстро стали добычей двух других танков. SPW-люди благодарно махали нам. Мы не могли переговариваться друг с другом по радио. Всего времени войны не хватило германской военной промышленности, чтобы сделать это возможным!

Следующим, залитым сияющим солнцем утром мы выступили — наконец, сопровождаемые в воздухе тремя истребителями («Мессершмитт» 110») — вновь вместе с Пайпером на Белгород. Быстро прорвав русские заслоны, помчались кратчайшим путем на север. В дороге наша «дикая охота» застала врасплох группу русских танков в одной деревне, которую мы уничтожили, долго не задерживаясь, согласно девизу «За то, что переедешь, сражаться не придется!». Дело шло о том, чтобы добраться до Белгорода.

Генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн ошибается в своих мемуарах, приписывая взятие Белгорода танковой дивизии «Великая Германия». Я сам вел передовой танк, который, вместе с бронетранспортерами нашей дивизии «Лейбштандарт», первым вошел в Белгород, уничтожив при этом несколько русских машин, чьи экипажи были застигнуты врасплох. Во второй половине дня мы предприняли небольшую атаку в западном направлении, чтобы дать передышку дивизии «Великая Германия», задействованной слева от нас, которой, по всей видимости, пришлось преодолевать большее сопротивление.

Для дальнейшего расширения успеха и прорыва к Курску, очевидно, не хватало сил. Наступление нашей группы мотопехоты под командой Пайпера натолкнулось на следующее утро на усиленное сопротивление и было приостановлено. При этом один SPW получил прямое попадание и сгорел. Командир этого SPW был одним из самых испытанных подчиненных Пайпера. Поскольку судьба экипажа при отходе осталась невыясненной, Пайпер попросил добровольцев, которые подъехали бы еще раз на танке к месту гибели машины, с тем чтобы выяснить судьбу экипажа сгоревшего SPW. Следовало исходить из того, что русские сопроводят попытку артобстрелом, как они уже сделали это раньше. Разведка, таким образом, вполне могла стать командой смертников. В этих обстоятельствах мне, как командиру роты, было неприятно выделять для этого одну из наших трех машин, поэтому я поехал сам и смог на основании привезенных частей обмундирования с несомненностью установить, что весь экипаж погиб. Удивительно, но русские не помешали моему поиску новым огневым налетом. Пайпер был очень благодарен!

Во время операции «Цитадель» представилась еще одна возможность получить признание Пайпера, значившее больше любой награды. Я ехал со своей ротой в составе батальона бронетранспортеров Пайпера, когда мы неожиданно наткнулись на протяженный фронт русских противотанковых пушек, которые Пайпер, не задумываясь, решил атаковать в гусарской манере. Такая атака на позицию тяжелых противотанковых пушек означала незабываемый опыт! Едешь, так сказать, прямо на жерло орудий противника; попадание могло стать абсолютно смертельным! Самому стрелять было бессмысленно; при тогдашнем уровне развития танковой техники стрельба оказала бы в лучшем случае моральное воздействие. Единственный шанс заключался в непрерывном движении. В случае особого риска в какой-то степени заранее прощаешься с жизнью. То, как энергично Пайпер ввязался в бой, ошеломило русских. Они были разбиты, их орудия уничтожены. Пайпер располагал качеством, которое Фридрих Великий называл «coup d’ceil» (приблизительный перевод — «блиц в очах») военачальника — под этим он имел в виду быструю оценку ситуации и возникающих тактических возможностей. Пайпер сказал нам после атаки, стоя между двумя разбитыми русскими пушками «ратшбум»^[404]: «Риббентроп, мы охотно взяли бы вас (в свой батальон)». Он, конечно, имел в виду всю нашу роту. Из уст Пайпера это означало наивысшую похвалу.

Следует иметь в виду, что контрнаступление в марте 1943 года, вернувшее нам Харьков и приведшее к существенному приращению территории, велось ослабленными к тому времени дивизиями, имевшими за собой недели тяжелых оборонительных боев и притом не получавшими пополнения людьми, замены оружия и оснащения. Моментом превосходства против русских, преобладавших числом, выступало все еще качество войск и их командования; даже с нашим отсталым стареньким Т-IV мы ощущали превосходство над русскими, мы лучше управляли танком и лучше стреляли. Без сомнения, однако, войска в этом смысле и, не в последнюю очередь, что особенно следует подчеркнуть, своей высокой боевой готовностью постепенно чересчур «избаловали» высшее руководство! От нас требовали все больше и больше, до тех пор, пока силы окончательно не иссякли! Моторизованным и бронетанковым дивизиям во фронтовом быту приходилось в некотором отношении лучше, чем пехотным дивизиям на конной тяге, которым в жару и холод пришлось шагать аж до Кавказа и обратно. В феврале 1943 года Пайпер со своим батальоном мотопехоты проник, едва ли не безрассудным ударом, до самого Донца, чтобы протянуть руку помощи пробивающейся пешком пехотной дивизии (320-й). Ее командир — генерал-лейтенант Георг Постель — не смог полностью скрыть неприязни к Ваффен-СС, своим спасителям; его благодарностью Пайперу явился заданный чересчур требовательным тоном вопрос о снабжении продовольствием.

Одно из неприятных переживаний во время операции «Цитадель» я помню так хорошо, что все еще могу указать точное место и дату. 11 июля 1943 года, в день перед великим танковым сражением под Прохоровкой, о котором я еще буду говорить, в командный пункт, оборудованный в переходе^[405] под железнодорожной насыпью, который должен был сыграть определенную роль на следующий день, ввели захваченного русского лейтенанта. Высокий и голубоглазый, он, между прочим, выглядел настоящим германцем, демонстрируя вполне безупречную офицерскую выправку. Сигарета и шнапс расслабили атмосферу, и между ним и нами завязался разговор о перспективах этой войны, не имевший больше характера допроса. Вдруг он заявил: «Русский солдат — скверное питание и высокая мораль, немецкий солдат — хорошее питание и дрянная мораль». Конечно, мы это к себе не отнесли, но мы были глубоко задеты. Подсознательно мы чувствовали, Сталинград положил начало кризису доверия к высшему руководству, если бы не большевистская угроза и требование Рузвельтом и Черчиллем «безоговорочной капитуляции», война, возможно, была бы прекращена раньше.

Не представляли ли остановка русского наступления и немецкое контрнаступление, приведшее к повторному захвату Харькова, момент успеха, который мог бы в глазах Гитлера явиться предпосылкой для того, чтобы теперь без особой потери лица начать зондаж в направлении российского руководства? По мнению отца, успешная консолидация Восточного фронта и повторный захват Харькова уже создали для этого предпосылку. Однако Гитлер настаивал на проведении операции «Цитадель».

Высшее руководство не желало взять время, чтобы без спешки обновить опытные дивизии армии и Ваффен-СС, чтобы создать резервы и рассмотреть стратегические варианты, как и где они могут быть оптимально использованы. Одной из существенных максим немецкой военной теории, имевшей силу на всех уровнях, являлось требование, по возможности, никогда не позволять вырвать из рук инициативу. Его вполне можно обозначить как «догму». Так что скоро началась подготовка к операции «Цитадель». Целью являлось срезать глубоко вдающийся в немецкий фронт «Курский выступ», то есть отрезать и уничтожить русские войска, задействованные в нем, и, сверх того, выправить фронт. Это что касается оперативных целей.

Это наступление с «ограниченными целями», как оно называется на профессиональном жаргоне, что означает, что никакие стратегические цели с ним не были связаны, интенсивно подготавливалось в нашей дивизии. В больших песочницах был воспроизведен рельеф местности, где должна была наступать дивизия. Диспозиции атаки во всех вариантах неоднократно обсуждались со всеми командирами, включая командиров рот. Максима германского командования, гласящая, что знание ситуации и оперативных намерений является предпосылкой адекватных и, при необходимости, независимых действий на всех уровнях, была полностью соблюдена. Правда, само наступление, то есть оба конца клещей, которые должны были отщипнуть «Курский выступ», были, к северу от Белгорода и южнее Орла, установлены в точках, где любой обделенный фантазией фендрик ожидал бы нападения или учинил бы его. Германское военное руководство под командованием Гитлера лишилось воображения.

Даже мы, командиры рот, получили возможность составить представление о расположении врага. Карты не сулили ничего хорошего. Красные подписи, отмечавшие на карте русские воинские части и оборонительные сооружения, тем сильнее умножались и уплотнялись, чем дольше откладывалось начало наступления. Рассказывали, что Гитлер хотел непременно задействовать танк новой конструкции, так называемую «пантеру»^[406]. Новую конструкцию, которая еще не излечилась от младенческих болезней.

Как обычно, накануне наступления Гитлер отдал довольно пафосный приказ по войскам, в котором, если мне не изменяет память, обращалось внимание на чрезвычайную важность этого сражения, хотя речь здесь явно не шла больше об операции стратегического назначения. Это может являться признаком того, что он рассчитывал в ходе фронтовой операции добиться военного успеха, названного им в то время отцу в качестве условия для попытки вступить в переговоры с русскими. Итак, мы выступили лишь 5 июля 1943 года против находившегося в полной готовности к обороне противника, которому было предоставлено достаточно времени, чтобы наилучшим образом приготовиться к германскому наступлению. Главное направление удара танкового корпуса СС, действовавшего на южном фронте наступления, приходилось на сильнейшую позицию русских, точно туда, где и ожидалась наша атака. День за днем мы преодолевали все новые оборонительные сооружения, минные поля, противотанковые рвы. Вновь и вновь мы отражали поддерживавшиеся танками контратаки. Германская стратегическая концепция предусматривала, собственно, что пехотные дивизии передовой линии пробьют бреши в оборонительных линиях противника, через которые свежие танковые дивизии ударят во вражеский тыл. У чисто пехотных дивизий не имелось, однако, никаких шансов преодолеть русские оборонительные позиции, сплошь и рядом усиленные вкопанными в землю Т-34. Таким образом, танковые дивизии должны были со значительными потерями сами пробивать себе дорогу.

11 июля мы, наконец, преодолели, сражаясь у города Прохоровка, еще один протяженный и глубокий противотанковый ров, прорвав, таким образом, многочисленные оборонительные линии противника. Мы ожидали в наших машинах приказа атаковать Прохоровку, находившуюся перед нами в пределах прямой видимости. Правда, мы уже наблюдали в сильные бинокли, через речку Псёл, массивные танковые контратаки русских на участке соседней дивизии слева. Это было причиной, почему приказ взять Прохоровку еще не мог быть отдан. Так мы и стояли в нетерпении на возвышенности между долиной Псёла и железнодорожной линией Харьков— Курск. Почему не было приказа атаковать? Нет ничего более неприятного, чем быть выстроенным на открытом месте под вражеским обстрелом, не будучи в состоянии сделать что-либо. В такие моменты я иногда говорил своему заряжающему: «Сделай-ка мне бутерброд». Он держал довольствие для экипажа в ящике из-под патронов. Тот помещался у его ног, под мешком, в который укладывались стреляные гильзы. Экипаж состоял из пяти человек. В башенке командира находился в данном случае я сам. Слева, под и передо мной — наводчик. Командир должен был точным целеуказанием направить его на соответствующие цели, так как поле зрения, доступное наводчику через прицельную оптику, было ограниченно. Слаженное взаимодействие между командиром, наводчиком и водителем зачастую являлось вопросом выживания. Водителем нужно было постоянно управлять, при этом он должен был использовать любую, вплоть до самой малой, возможность для укрытия и, в первую очередь, не застрять. Он был, по сути, важнейшим членом экипажа, так как отвечал за готовность машины к выезду. С наводчиком, водителем и радистом командир был связан по танковому переговорному устройству. Заряжающий ничего не видел и не слышал, однако должен был заботиться о том, чтобы пушка была соответственно заряжена правильным снарядом (осколочным или бронебойным), и пулемет, по возможности, всегда исправно функционировал. Радист должен был всякий раз переключить передатчик в зависимости от того, хотел ли я говорить с одним из танков роты или с командиром батальона, со своим пулеметом он должен был в соответствующих условиях подавлять вражескую пехоту. От каждого члена экипажа могла зависеть жизнь или смерть. Нетрудно себе представить, насколько такие обстоятельства сплачивают.

Итак, заряжающий нагнулся, чтобы достать ящик с довольствием, в этот момент в танке резко хлопнуло. Заряжающий выпрямился и протянул мне кровоточащую руку. Ему в особенности, да и всем нам, в очередной раз крупно повезло. Легкая противотанковая пушка русских выстрелила нам в борт, пробив правую сторону башни. Снаряд разбился о нашу пушку, тяжело ранив заряжающего. Если бы он как раз не нагнулся, он был бы мертв, снаряд попал бы прямо в него.

Прошедшие дни наступления уже обошлись нам в большие потери. Из 22 машин моей роты, с которыми я выступил 5 июля, утром 12 июля в моем распоряжении еще находились семь боеготовых. Остальные были либо подбиты, либо ремонтировались в мастерской. Кроме меня, в роте оставался еще один офицер.

Русская сторона ожидала немецкого наступления, наилучшим образом подготовившись. Вдобавок ко всему, германское командование оказало любезность Советам, атаковав точно в тех пунктах, где это и предполагалось. Оно лишилось момента внезапности, сделав, в конечном итоге, то, что и ожидалось противником. Оказались ли на немецкой стороне забытыми уроки военной истории, говорящие о том, что против превосходящих сил противника успех обещает лишь необычное или внезапное? Разве не был как раз успех кампании на Западе лучшим доказательством этой максимы?

Русские обладали к тому же еще и преимуществом так называемой «внутренней линии», то есть они могли направлять резервы коротким путем к каждому из угрожаемых участков фронта. Как раз на хорде «Курской дуги» они расположили в Старом Осколе оперативный резерв, 5-ю гвардейскую танковую армию. В распоряжении немецкой стороны не имелось, однако, никаких существенных оперативных резервов, чтобы после прорыва русских укреплений «питать» наступление «из глубины», как звучит профессиональный термин для обозначения расширения начального успеха путем привлечения дополнительных сил.

До 11 июля 1943 года танковому корпусу СС, задействованному в центре фронта наступления, удалось далеко продвинуться в глубь расположения русских. На острие клина находилась вечером 11 июля «бронированная группа» 1-й танковой дивизии СС, известной как «Лейбштандарт», к которой я принадлежал со своей ротой. Мы расположились на отдых на протяженном обратном скате позади русского противотанкового рва в ожидании смычки с обеими соседними дивизиями. На следующее утро необходимо было взять Прохоровку, важный этап на пути к Курску.

Ранним утром 12 июля можно было услышать беспорядочный треск двухтактного мотоцикла ДКВ, принадлежавшего связному; собственно говоря, он всегда означал получение нового задания. Я лежал со своим экипажем под танком, провалившись в глубокий сон, однако, услышав неприятный шум мотора, как обычно, сразу проснулся. На подсознательном уровне, пока выбирался из-под танка, до меня дошло, что на передовой было неспокойно. Я слышал огонь, пехоты и артиллерийский, самолеты с обеих сторон были в воздухе. Тут раздался крик: «Командир роты, к командиру!» Мой командир — по видимости, разбуженный из тяжелого, вызванного измождением сна, — поручил мне проверить сообщение пехоты, якобы слышавшей шум танков у противника. Я приказал своей роте находиться в «боевой готовности». На мотоцикле с коляской отправился на розыски командира пехотного батальона, занимавшего позицию на возвышенности перед нами. Согласование не дало никакой новой информации, он также не располагал точными сообщениями. Поэтому я оставил испытанного унтер-офицера с мотоциклом на командном пункте пехоты, чтобы он мог, в случае необходимости, немедля ввести меня в обстановку.

Так я и отправился этим чудесным летним утром вниз по склону к моим танкам пешком. Офицер роты доложил тем временем о законченном приведении ее в боевую готовность. Мой заряжающий протянул мне бутерброд и кружку горячего «мукефук» (эрзац-кофе; кофейный напиток, обычно с цикорием). Шпис (аналог старшины), как это должно было потом выясниться, доставил утреннее довольствие на передний край как раз вовремя. Про себя я слегка чертыхался, так как вечером, на отдаче приказа, моя рота была, собственно, назначена резервной, поэтому мы надеялись на пару часов дополнительного сна — вместо этого оказались в неясной обстановке, требовавшей постоянной боевой готовности.

Летний день обещал быть теплым, солнце уже палило. Насколько жарким будет день, вмиг дошло до меня через несколько мгновений, когда на возвышенности перед нами поднялась стена фиолетового дыма. Она была создана так называемыми «дымовыми сигнальными патронами», указанным в этот день знаком «танковой тревоги». Большое количество облачков фиолетового дыма, взвившихся в небо, говорило о том, что, по-видимому, начиналась массированная танковая атака русских. Тут я увидел в туче пыли своего командира отделения, несшегося на мотоцикле вниз по склону, выбрасывая вверх кулак — знак «немедленно выступать!». Случилось ли так, что 5-я гвардейская танковая армия, о чьей дислокации в Старом Осколе нам было известно, вмешалась в ход сражения? Вскоре нам предстояло это узнать!

Я уже давно отдал необходимые приказы. В этот момент дело шло о том, чтобы — не дожидаясь команд — немедленно реагировать. Мы, молодые офицеры, были обучены в духе основополагающего немецкого принципа командования, требующего в соответствующем случае действовать, если в этом была необходимость, на свой страх и риск в рамках общей задачи. Сегодня этот принцип называют «тактикой задания». Во время обучения в офицерском училище нас беспрестанно ставили перед новыми ситуациями, требуя дать сразу «оценку обстановки» и сформулировать соответствующее «решение». «Оценка обстановки и решение» являлись, в сущности, секретом успеха немецкой армии.

Я окликнул офицера своей роты Мальхова, парня в такой же степени отважного, как и симпатичного: «Мы встаем на обратном скате и отстреливаем русских. Держись (со своим взводом) слегка слева!» Мы не имели непосредственной связи с соседней дивизией; прекрасная возможность для русских обойти нас с фланга, которой они, однако, удивительным образом не воспользовались с необходимой настойчивостью.

Как на учебном полигоне, рота развернулась в боевой порядок и двинулась на максимальной скорости вверх по склону. Юные солдаты, сидевшие в танках или ведшие их, уверенно, словно бывалые воины, заняли свои места в боевом порядке — картина, способная заставить сердце биться чаще! Мы преодолели небольшую неровность местности. Перед нами примерно в ста метрах находился обратный скат, где я со своей машиной собирался занять позицию. Тут мы увидели в низине, приблизительно в 800 метрах, окружавшие нас русские танки. Для наших проверенных наводчиков — идеальное расстояние, вскоре несколько Т-34 загорелись.

В это мгновение ближе, чем в ста метрах от нас, переехав позицию нашей пехоты, возникли 10, 20, 30 и больше танков Т-34, надвигавшиеся на нас на полной скорости и с пехотой на броне. «Все», — пробормотал я про себя, у нас не было больше ни единого шанса! Обе соседних машины справа от меня сразу же получили прямые попадания, заполыхав ярким пламенем^[407]. Я успел заметить, как один из моих лучших командиров смог спрыгнуть с башни. Больше мы его никогда не видели. Примерно так должна была в прежние века чувствовать себя пехота, когда на нее неслась бурная кавалерийская атака. Я толкнул ногой в правое плечо наводчика, сидевшего слева подо мной, что означало «быстро разворачивай пушку вправо, смертельная опасность!» — почти автоматическая реакция. Тут я услышал своего водителя Шюле, кричавшего по танковому переговорному устройству: «Оберштурмфюрер, видите вы их? Справа! Справа! Здесь они идут!» Я видел их слишком хорошо, и тут же мой стрелок выпалил первый снаряд и один Т-34 в буквальном смысле взорвался. Мы подстрелили с близкого расстояния, 20–30 метров, еще два или три Т-34. Тогда они пошли слева и справа мимо нас, в непосредственной близости, так что можно было видеть лица русских пехотинцев, сидевших на броне, и все новые и новые танки противника проносились с ревом по неровности перед нами. Наше спасение было в том, что Т-34 в это время еще не имели командира в башенке. Т-34 управлялся наводчиком, не располагавшим круговым обзором, как мы. Он видел лишь небольшой участок поля боя, на который он как раз нацеливался со своей скверной оптикой. В результате русские явно все еще не обнаружили нас, хотя мы стояли в открытом поле, залитом ярчайшим солнечным светом.

Однако в следующий момент ситуация резко изменилась. Один Т-34 нас открыл и остановился, слегка раскачиваясь на подвеске, примерно в 30 метрах справа от нас. Пушка развернулась в нашу сторону, так что я заглянул прямо в жерло, немедленно крикнув водителю в ларингофон: «Полный газ, марш, марш!» Мы должны были — наш единственный шанс — сейчас же исчезнуть из поля зрения русских! Как уже говорилось, даже в смертельных ситуациях можно молниеносно соображать. Следующая мысль пронеслась в голове: последнее, что ты унесешь с собой с этой земли, — огненный шар, выстрел из русской пушки с расстояния в 30 метров, это означает: абсолютно смертельно. Мой водитель Шюле — один из лучших водителей полка — тут же привел в движение наш неповоротливый Т-IV. Он всегда, естественно, на всякий случай ставил машину на скорость, и теперь мы помчались на полном ходу навстречу группам русских танков. Мы прошли мимо русского в нескольких метрах, тогда как он отчаянно пытался развернуть пушку в нашу сторону. Мы, однако, вовремя исчезли из его поля зрения. В то время как в нескольких метрах справа и слева проезжали мимо все новые русские танки, мы развернулись за нашим «контрагентом», влепив ему с пятиметрового расстояния бронебойным снарядом по башне, в результате Т-34 буквально разлетелся на куски. Его башня чуть не упала на нашу пушку. Я пробормотал в переговорное устройство: «Больше он не попытается стрелять в нас!» Мой наводчик, ухмыляясь, кивнул. В такие моменты не думаешь о том, что только что отправил на тот свет четырех русских танкистов, сражавшихся к тому же за свою Родину, здесь действует лишь неумолимое «ты или я». Оно означает: «Если один из нас двоих пойдет к черту, то лучше бы это был ты!» Два моих других танка горели в непосредственной близости от нас.

И все же я ясно осознавал, что с вероятностью, граничащей с уверенностью, мы были следующими. Наш единственный шанс заключался теперь лишь в том, чтобы непременно оставаться в движении, так как отдельный русский танк из-за плохой видимости не мог быстро сориентироваться. Итак, мы пошли в массе русских танков на собственный батальон^[408], выстроенный на упомянутом противотанковом рве примерно в 800 метрах позади и начавший теперь вести по спускающимся по склону русским стрельбу по мишеням. Под своим несколько забавным позывным на тот день, «Куниберт», я беспрерывно связывался по радио с другими ротами, прося не подбить нас, мы идем в группе русских. Тем временем мы отстреливали один русский танк за другим, когда они обгоняли нас. Они же были намного быстрее и маневренней, чем наш старый Т-IV. Тут раздался крик заряжающего: «Мне нужны бронебойные снаряды!» Надо знать, что в тесноте танка у заряжающего под рукой всегда находились 18–20 снарядов, часть из них, как уже описано выше, так называемые осколочные. Те годились лишь для использования против небронированных целей. Остальные снаряды были распиханы по всей машине. Теперь же, в крайне экстремальных условиях, заряжающему изо всех углов машины должны были беспрестанно подаваться бронебойные снаряды. Нужно ясно представить себе, что это значит, такой снаряд был около метра в длину и в тесноте танка чрезвычайно громоздким. Водитель должен был во время езды извлечь его из крепления и подать назад, наводчик должен был оторваться от прицельной оптики, в тот момент это означало, что экипаж машины был полностью беззащитным. Каждый раз, когда снаряд вновь был в стволе, мы останавливались и подбивали очередной Т-34. Лишь только у меня, как командира, имелся круговой обзор, я видел «товарищей с другой стороны», ехавших в нескольких метрах рядом с нами или обгонявших нас. Если бы хоть один из них воспринял нас, наступил бы в полном смысле слова «конец рабочего дня». По сути, у нас все еще не имелось шансов выжить. Однажды нас обогнал на несколько метров русский танк с противотанковой пушкой и пехотой на броне. Красноармейцы, опознав нас, испуганно смотрели прямо в жерло нашей пушки. «Остановись!» — прозвучала команда водителю, и вот уже раздался выстрел — на расстоянии не более 20 метров разрушительное прямое попадание. Мой новый наводчик Хоппе (мой испытанный наводчик Фельден выбыл за несколько дней до того по болезни, Боргсмюллер, уже по окончании боев за Харьков, был направлен в военное училище) стрелял отлично, поддерживаемый водителем Шюле, который со сказочной ловкостью вел неуклюжий танк среди хаоса горящих русских танков и своих машин. Радист Бергнер бушевал со своим пулеметом среди русской пехоты^[409], а заряжающий Траутманн ничего видеть не мог, но с превеликим спокойствием доставал снаряды из самых дальних углов машины, чтобы как можно скорее вновь зарядить пушку; от этого зависела наша жизнь. Целей на кратчайшем расстоянии вокруг нас имелось больше чем достаточно. Теперь оправдала себя интенсивная боевая подготовка наших парней! Часто высмеиваемая муштра была предпосылкой того, что даже в крайней опасности и в самых экстремальных условиях каждый прием был исполнен предельно точно! Кто еще сегодня сможет понять восхищение, которое вызывало в то время успешное преодоление с замечательно слаженной командой чрезвычайно грозной ситуации, вроде этой, когда удача не изменила и повезло выжить! Заявленная экипажем в тот вечер благодарность за управление машиной в этой сумасшедшей битве явилась для меня самым дорогим признанием.

На поле приблизительно 800 метров длиной и 400 метров шириной разыгрался настоящий адский шабаш. Русские въезжали, если им вообще удавалось зайти так далеко, в свой собственный противотанковый ров, где они, естественно, становились легкой добычей нашей обороны. Горящее дизельное топливо распространяло густой черный чад — повсюду пылали русские танки, частью наехавшие друг на друга, между ними спрыгнувшие русские пехотинцы, отчаянно пытавшиеся сориентироваться и легко превращавшиеся в жертву наших гренадеров и артиллеристов, также стоявших на этом поле боя. Некоторых из этих бедных парней, спрыгнувших со своих танков, мы просто переезжали сзади, так как они, конечно, не считались с тем, что в группе их танков ехал немецкий танк. Все это представляло собой такую апокалиптическую сцену, какую в подобной концентрации очень редко приходилось переживать на войне! Атаковавшие русские танки — их должно было быть больше ста — были полностью уничтожены. Один из принимавших участие в атаке русских офицеров-танкистов заявил в упомянутой передаче ZDF: «Они шли на смерть». Наш командующий генерал, уже упоминавшийся «Папа Хауссер», в один из следующих дней якобы сам пересчитал с куском мела разбитые русские танки, настолько невероятной показалась ему доложенная цифра потерь противника. Поскольку все подбитые русские танки стояли позади передовой, он смог самолично удостовериться в том, как обстояло дело. Сообщения о количестве уничтоженных танков всегда, когда в деле участвовали несколько родов войск (танки, противотанковая оборона, артиллерия и т. д.), были несколько проблематичными. Поскольку каждый из участников охотно заносил подбитый танк на свой счет, это иногда приводило к двойному учету.

Мы с нашей машиной заняли, наконец, позицию за подбитым Т-34 и отсюда участвовали в уничтожении оставшихся русских танков. Вдруг мой наводчик воскликнул: «Мой глаз!» Мы получили неудачное попадание точно по выступу лобовой брони, который был важен для прицельной оптики. Оптика была с большой силой вдавлена назад и тяжело ранила наводчика, который в этот момент как раз прицеливался. Тем самым мы стали небоеспособны. Я вывел машину с передовой линии и отъехал на несколько сотен метров в укрытие. Там мне случайно попалась навстречу машина моей роты, только что вышедшая из мастерской. Я мог легко пересесть в другой танк, но должен был взять с собой всю свою испытанную команду за исключением наводчика, что привело к протестам остающегося экипажа. Так велика была тогда боевая готовность даже и переданных нам из Люфтваффе солдат, пришедших к нам не добровольно (сегодня так же опороченных, как и добровольцы). Стоит ясно представить себе: эти парни видели поле боя — настоящий ад — с того места, где мы стояли, и все же хотели остаться с товарищами и принять участие в бою.

В бою был добыт впечатляющий оборонительный успех. Сразу предпринятая контратака, в которой я смог принять участие на запасной машине, с удивительно малыми потерями возвратила к полудню прежние позиции почти полностью в наши руки. Батальон потерял безвозвратно лишь три или четыре танка, в том числе две машины, подбитые в начале русской атаки непосредственно рядом со мной. Мы, собственно, были вправе гордиться при взгляде на поле боя, заваленное бесчисленными обломками уничтоженных русских танков. Неожиданная атака на глубоко зашедшее острие немецкого наступления — частями 5-й гвардейской танковой армии, переброшенными за ночь, — была предпринята русским командованием совершенно непонятно. Русские неизбежно должны были идти в свой собственный противотанковый ров, который был четко показан даже на захваченных нами картах.

Однако как ни важно было уничтожение более сотни русских танков, этот день боев ознаменовал также перелом в ходе сражения. Та масса танков, которую смогли выставить русские, заставила нас глубоко задуматься. Наш танковый батальон, который, естественно, смог записать на свой счет большую часть уничтоженных русских танков, хотя гренадеры с противотанковыми средствами ближнего боя и артиллерия со стрельбой прямой наводкой в пределах своих возможностей также самым отважным образом приняли участие в деле, имел на тот день, по оценкам, все еще более 25 танков. Знаменитая «танковая битва под Прохоровкой» 12 июля 1943 года должна была стать крупнейшим сосредоточением танков на ограниченном пространстве на протяжении всей войны. Сталин якобы хотел отдать под трибунал командира 5-й советской гвардейской танковой армии генерала Ротмистрова, атаковавшего нас. На наш взгляд, у него имелись для этого веские причины. Русские описания битвы — «могила немецкого танкового оружия» — не имеют ничего общего с действительностью. Мы, однако, чувствовали безошибочно, что наступление выдохлось. Мы не видели для себя шанса продолжить наступление против превосходящих сил противника, разве только будут приданы значительные пополнения. Их, однако, не имелось.

Оглядываясь назад, приходишь к заключению, что операция «Цитадель» являлась ошибкой. Она была начата в неверный момент времени, то есть чересчур поздно, и со слишком слабыми силами. На участках, где противник ожидал атаки, истощили свои силы как раз только что освеженные танковые дивизии, которых теперь не хватало для отражения ведшегося с огромной мощью русского контрнаступления. Большие тактические успехи, достигнутые танковым корпусом СС в качестве основной группы наступления, не могли скрыть того факта, что «Цитадель» закончилась тяжелым поражением. Контрнаступление русских отбросило немецкий фронт далеко назад, вновь приведя его на грань краха. Предпосылка для зондажа по поводу заключения мира, как ее видел Гитлер, не была создана. Отсутствие воображения, с которым разрабатывалась операция «Цитадель», явилось отныне характерным признаком действий германского руководства вплоть до окончательного наступления катастрофы.

С 1941 года не существовало больше германской внешней политики, достойной этого имени. Гитлер неизменно запрещал, несмотря на продолжающееся настояние министра иностранных дел, зондирование возможности переговоров с русскими. Он превратился с 1942 года в несговорчивого, по сути, сломленного человека, утратив к этому времени подвижность, необходимую для поиска путей избежания катастрофы. Так, Гитлер блокировал не только разумные военные решения, но и своего министра иностранных дел, вновь и вновь настаивавшего на том, чтобы прощупать возможность политического урегулирования; шаги, не имевшие никаких шансов на успех без согласия Гитлера.

Здесь я должен упомянуть на полях историю, которая могла бы, возможно, приобрести какое-то значение с точки зрения контактов с советской стороной. Сын Сталина, старший лейтенант, оказался в 1941 году в немецком плену. Он бросился в лагере на ограду из колючей проволоки и был застрелен охранником. Мать назвала мне тогда это происшествие «ужасной неприятностью», отец, по ее словам, был в ярости! Она возложила ответственность за происшедшее на Гиммлера, правда, не в том смысле, что Гиммлер хотел смерти военнопленного, но в том, что он недостаточно позаботился о безопасности «заложника»! Конечно, отец думал о возможностях вероятного последующего установления контакта с Советами. Гиммлер поместил сына Сталина с захваченными британскими офицерами, целенаправленно травившими его в плену. С отчаяния он наконец бросился на «проволоку». Эту версию подтвердил мне в телефонном разговоре внук Сталина Евгений Джугашвили, сын плененного старшего лейтенанта.

Что касается нападения на Советский Союз, то на сегодняшний день имеются две диаметрально противоположных позиции. Оппортунистическая «political correctness» («политическая корректность») видит в нападении на «мирный» Советский Союз попытку реализации Гитлером гибридной претензии на мировое господство. Противоположная точка зрения видит в нападении на Советский Союз необходимый «упреждающий удар» для предотвращения советской агрессии.

Первым делом возникает вопрос: напала бы Россия на нас в самом деле? Существуют мнения, что германское наступление опередило советское лишь на несколько недель. Они, несомненно, могут привести в качестве аргумента тот факт, что, как уже упоминалось выше, русское развертывание осуществлялось в наступательном боевом порядке или было близко к завершению. Сталин желал играть активную роль в европейской политике, в соответствующих условиях пользуясь нажимом или даже угрозой применения силы. Для этого ему пришлось, принимая во внимание растянутые русские пути развертывания, дислоцировать войска заранее. Отсюда еще не может быть однозначно выведено явное намерение осуществить агрессию. После завершения развертывания, конечно, нападение на Западную Европу было бы в любое время возможно с ходу.

Второй вопрос, тесно связанный с первым, должен был бы прозвучать так: явилось ли бы на самом деле военное положение рейха существенно менее благоприятным в результате нападения Красной Армии на интактный, готовый к обороне, испытанный войной германский вермахт, чем в случае превентивного наступления на Восток? Как было признано, в соображениях Гитлера, несомненно, играла определенную роль потенциальная опасность для румынских нефтяных скважин.

Но советская агрессия резко изменила бы политическую позицию рейха в Европе в лучшую сторону. Для европейских народов выяснилось бы, что реальную угрозу для них представляет не Германия, а красная держава на Востоке. На основе европейского статута, гарантировавшего европейским народам самоопределение, можно было бы, вероятно, склонить их к серьезным военным усилиям. Сразу стало бы ясно, что только рейх может защитить Европу от Советского Союза. Этот факт релятивировал бы влияние страха перед германской «гегемонией».

Считающий себя вправе низко оценивать военную мощь Советского Союза и питающий уверенность в том, что при случае может разбить его в кратчайшее время, не должен был бы, собственно, испытывать страх перед его нападением, но имел бы свободу действий терпеливо и упорно вести переговоры, прежде чем пойти на риск войны на два фронта. Неожиданные успехи вермахта в кампаниях против Польши и Франции содействовали, очевидно, просчетам Гитлера и генералитета, так же как и трудности Красной Армии в финско-русской войне.

Нападением на Советский Союз Гитлер, без сомнения, сыграл на руку Рузвельту и США, переложив основную тяжесть боевых действий против Германии на их будущего соперника Россию и, таким образом, резко ослабив Советский Союз. Как раз этого Сталин, я вновь укажу на «каштановую речь» от 3 марта 1939 года, хотел избежать. После консолидации положения на фронте весной 1943 года пришло время обратиться к Советам с мирной инициативой. К этому Гитлер, однако, готов не был и, пожалуй, не был больше в состоянии пойти на такой шаг. Имели ли слова Сталина, сказанные им отцу: «Я никогда не потерплю, чтобы Германия стала слабой», еще и скрытый смысл? Конечно, далеко не очевидно, что удалось бы вновь привести в движение политическую сцену в смысле истинных переговоров с Советским Союзом. Возможно, однако, возник бы шанс избежать почти двухлетней агонии до наступления катастрофы. Худшего случиться не могло.

Гитлер

Одна глава этих записок должна быть поэтому посвящена человеку, уже названному мной выше «судьбой», а именно Гитлеру. Кем был этот человек, ставший судьбой моего отца, Иоахима фон Риббентропа, да и всего немецкого народа? Быть может, позволительно зайти дальше и задать вопрос, не инициировало ли его появление на сцене мировой истории решающего поворота в судьбе марксизма советского образца, приведшего пока что к утрате реальной политической базы его власти?

Будут допытываться о знамениях, которые, несомненно, должны были проявиться уже в молодости, указывая на ту роль, которую этот человек когда-то будет играть в мировой политике. Следовало бы описать необычайный ход его жизни так, чтобы тот можно было понять как подготовительный этап его позднейшего восхождения. Прежде всего, во время Первой мировой войны, в тогдашних исключительных условиях обязательно должно было проступить, какого калибра этот человек.

Ничего в вышеупомянутом смысле, что позволило бы пусть в малой степени предугадать роль Гитлера позже, до конца Первой мировой войны установить невозможно. Он был, без сомнения, исключительно храбрым солдатом, уже в начале 1917 года награжденным в качестве простого ефрейтора — довольно редкий случай — Железным крестом 1-го класса. Его полк был задействован исключительно в тяжелых оборонительных боях на Западном фронте, потери соответственно высоки. Тем не менее, Гитлер казался своим командирам неподходящим кандидатом даже для того, чтобы возглавить отделение из десяти человек, — обычно позиция унтер-офицера, однако и ефрейторам из-за нехватки унтер-офицеров часто поручалось командование отделением. Это же нужно себе представить! Великий фюрер, в геббельсовской пропаганде даже «величайший военачальник всех времен», за которым шли миллионы, несмотря на высокую для простого солдата награду, не был найден годным для того, чтобы возглавить группу из десяти солдат на поле боя.

Любой офицер-фронтовик знает — это относится и ко Второй мировой войне — как часто командир роты был вынужден из-за больших потерь, выдвигать каждого человека, казавшегося хоть мало-мальски подходящим, даже самого молодого, на положение командира, просто потому, что подходящих людей под рукой больше не имелось. В моей роте у меня были командиры танков, едва достигшие 18-летнего возраста, и они водили танки как «бывалые воины» в самых сложных боевых заданиях.

Жизненный путь Гитлера до войны — ему было в начале Первой мировой войны 25 лет, — кроме его положения одиночки, не характеризуется ничем, что соответствовало бы его позднейшей роли в качестве «фюрера» рейха. Правда, сам он пишет, что в это время бесконечно много читал, однако какой исторический деятель был побужден вмешаться в ход мировой истории одним лишь чтением книг?

Следует еще раз прояснить, о каком феномене здесь идет речь! Человек, который, как уже было сказано, не считается пригодным, невзирая на испытанность в тяжелейших сражениях, возглавить отделение — наименьшую единицу пехотного боя, — является спустя пять лет инициатором путча против правительства рейха и — вчерашний ефрейтор — марширует к Фельдхеррнхалле, так сказать, рука об руку со знаменитым генералом Людендорфом! Не проходит и десяти лет, как он канцлер Германского рейха, и за этим следует стремительный взлет до роли абсолютного диктатора. Существует фотография школьного класса Гитлера в Линце. Он стоит в верхнем ряду, скрестив руки на груди, в центре группы из пяти учеников (неточность: очевидно имеется в виду фотография четвертого класса народной школы в Леондинге, в верхнем ряду на ней семь человек, Гитлер четвертый слева; на второй известной школьной фотографии Гитлера (первый класс реальной школы в Линце) он также в верхнем ряду и со скрещенными руками, но крайний справа). Зная его дальнейший жизненный путь, можно угадать в принятой им позе нечто от позднейшего притязания на власть. До конца Первой мировой войны, однако, в этом смысле со стороны ничего не заметно.

Для человека, которому, при всем неприятии его личности, не откажешь в большом мужестве, взять происходящее на малом участке фронта в собственные руки, чтобы выказать себя настоящим «вождем», могло бы ведь стать прямо-таки по нему скроенным вызовом. Целью немецкой военной подготовки является опять-таки именно развитие инициативы на всех уровнях вплоть до унтер-офицеров, даже вплоть до отдельных бойцов. Этот отдельный воин должен уметь приспособиться к любой ситуации и при необходимости действовать самостоятельно в рамках полученного задания. Понятие «рабского повиновения» исходит от раннехристианского монашества, а не от прусско-германской армии!

Конечно, в связные брали не самых глупых солдат! Ожидалось, что в любой ситуации будет проявлена сообразительность; в соответствующих условиях сообщения или доставленные приказы нужно было также интерпретировать. Эти солдаты должны были найти путь в любых условиях, даже под сильнейшим огнем. Таким образом, для этого требовались особо испытанные солдаты. Зачастую, однако, они быстро становились командирами отделений, как раз по причине продемонстрированных качеств, так что затянувшееся пребывание Гитлера в одной роли остается странным. Ведь именно в ситуациях, где речь идет о жизни или смерти, проявляется харизма природного вождя. Харизма, которой Гитлер — как оратор — в политической борьбе обладал в высшей степени, намеренно пуская ее в ход; больше того, эта ораторская харизма являлась основой его политического существования. Страх, совершенно очевидно, также не мог стать причиной, почему он не проявил себя как «фюрер». Наполеон, будучи никому не известным молодым артиллерийским офицером, все же отличился при осаде Тулона и тем начал свою карьеру.

Какие изменения личности произошли у Гитлера после выписки из лазарета? «Простой солдат» присоединяется к малой горстке людей из пригорода Мюнхена, которые хотят изменить отношения в рейхе. Вскоре он ставит себя во главе этой так называемой «партии»; в 1921 году он уже руководит ею с «диктаторскими полномочиями». Как терьер, этот человек нападает теперь одновременно на организованный международный марксизм и на версальские страны-победительницы, не имея ничего на руках, кроме визионерского убеждения в «правоте» своего дела и быстро развивающегося дара красноречия. С уверенностью в себе и упорством пророка вдалбливает Гитлер постоянно растущим толпам слушателей тезисы, с которыми должна быть «спасена» Германия. От его речей не отмахиваются как от демагогической трескотни. Они не вписываются больше в сегодняшний стиль, но в то время они воодушевляли миллионы людей в Германии, казалось, предлагая выход из тупиковой ситуации рейха ввиду беспомощных демократических партий и всесильных держав-победительниц, и сделали Гитлера в течение нескольких лет вождем влиятельнейшей партии. Быстро ухудшавшиеся политические и экономические условия предоставили ему резонатор для его речей.

Опыт, который неоднократно проделываешь в жизни, важнее, чем то, что говорится, зачастую является то, как это говорится. Это в особенной степени правомерно в отношении выступлений Гитлера. Их успех можно понять и осмыслить, лишь принимая во внимание то время. Оружием Гитлера было слово, пафос, необходимый для публичных выступлений, он, как он сам пишет, освоил быстро. Решающим фактором была, вероятно, личная увлеченность, которую он давал почувствовать и мог донести до своей аудитории. Страстность его речей, которая порой — с сегодняшней точки зрения — могла граничить с истерией, не являлась только лишь лицедейством. Это чувствовала его аудитория. По крайней мере, в соответствующих моментах именно так, как это было высказано Гитлером, это и имелось в виду. Такая страстность доступна лишь человеку, обладающему уверенностью провидца и потому так убедительно влияющему на своих слушателей. От подобных трибунов с их харизмой и силой убеждения мы сегодня отвыкли.

Свой необыкновенный талант оратора Гитлер, вероятно, открывает в себе только сейчас. В его приходе к власти он, без сомнения, сыграл решающую роль, его ораторский дар предстает производным от личности визионера. Гитлер был ритором! Зафиксируем это. Красноречие вывело его из темноты скромного положения на ослепительный свет внимания общественности и политики. Без сомнения, в своей жизни он обязан ему первым опытом успеха. Он почувствовал, что его речи сообщили ему власть над людьми, они последовали за ним, придав ему в результате взаимовлияния ту уверенность выступления, которая приносит успех. В 1920-х годах он будто бы еще называл сам себя «барабанщиком». Говорить в смысле Гитлера означало приложить силы к тому, чтобы убедить, заставив слушателя принять позицию оратора и действовать в соответствии с ней. Это являлось программой его успеха!

СА являлись созвучным времени инструментом для того, чтобы в случае необходимости быть услышанным вопреки коммунистическому уличному террору. Лучшая риторика бесполезна, когда оратора изгоняют коммунистические громилы. СА должны были обеспечить ему платформу, с которой мог прозвучать его голос. Это являлось их основной задачей! После 30 июня 1934 года Гитлер не нашел для этой большой организации готовых к действию людей, во «время борьбы» завоевавших для него улицу в схватках с коммунистами, больше никакого мотивирующего занятия. Упущение вождя государства и партии.

Когда Гитлер пришел в политику, он был никем и ничего не мог — в гражданском, профессиональном смысле. Ему было нечего терять, он мог только выиграть. Таким образом, он мог рисковать всем, и он шел на это. В своей политической карьере он неизменно шел на большой риск. Рискуя, он поначалу пожинал успех, пока, наконец, не сыграл «ва-банк», напав на Советский Союз, и не проиграл.

Завораживающее воздействие Гитлера на массы и его нюх на то, что по-настоящему волнует избирателя, в сочетании с ярко выраженным инстинктом власти позволили ему пережить все кризисы руководства и попытки внутрипартийных переворотов во «время борьбы». Он, однако, вполне отдавал себе отчет об уязвимом положении, в котором постоянно находился. Он возглавлял партию с «диктаторскими полномочиями», а не в результате достигнутого демократическим путем внутрипартийного консенсуса. Но диктаторы могут быть свергнуты «фрондой». Ее предотвращение являлось решающим, но часто упускаемым из виду принципом его «внутренней» и, прежде всего, «персональной» политики с начала «времени борьбы» партии вплоть до его конца под развалинами Берлина.

На пути к власти ему приходилось непрестанно утверждать вновь свое положение «фюрера» партии. Ему он был обязан своей личности, ее обаянию, дару красноречия и тактическому мастерству. Чтобы впрячь такие фигуры, как Рем и Штрассер, и удержать их под контролем, требовалось ярко выраженное сознание власти. Рем сформировал для него СА, Штрассер создал партийную организацию. Оба знали, что все держалось на Гитлере; оба были, однако, в соответствующих условиях готовы пойти собственным путем.

Наблюдение, сделанное в то время, показывает, насколько сильно он сознавал взаимодействие между своей личностью и массами слушателей, как он регистрировал их реакцию и чувствовал себя благодаря ей подтвержденным в своей правоте. Я слышал по радио выступление Гитлера, если мне не изменяет память, в Штутгарте. Под спонтанные и поразительно бурные аплодисменты аудитории Гитлер подтвердил в этой речи свой отказ от Эльзас-Лотарингии. Зная об усилиях отца, о них говорилось выше, я с удовлетворением отметил не только этот отрывок из речи, но и поразительно живое одобрение аудитории — речь, кстати, шла о массовом собрании. Некоторое время спустя отец, принявший участие в мероприятии, рассказал мне, что Гитлер после выступления, обращаясь к нему, заметил: «Вы обратили внимание, как они (слушатели) были захвачены речью?» Конечно, это взаимодействие с массами и внимание к их желаниям и надеждам удержало Гитлера в самом начале войны от провозглашения «тотальной войны»^[410], что, к примеру, включило бы служебную обязанность для женщин^[411]. В обращении с массами он был, по сути, в течение всей своей жизни популист.

О том, в какой степени Гитлер уповал на свое красноречие, говорит его намерение в 1936 году самому отправиться в Лигу Наций, созванную в Лондоне после восстановления полного германского суверенитета в Рейнской области. Германию собирались призвать к «ответу». Гитлер думал о том, чтобы лично представить там немецкую точку зрения. Его появление стало бы вопиющим провалом, поскольку, как установил отец, осуждение Германии было определено заранее и означало бы серьезную потерю престижа для рейха и для него лично. Ритор верил, однако, в силу убеждения своей речи, даже перед такой коллегией. Здесь следует еще раз указать на желание Гитлера сразу после прихода к власти встретиться как с британским (Болдуин), так и с французским (Даладье) главами правительств. Он надеялся использовать силу убеждения в смысле соглашения с Западом. С трудом удалось отцу предотвратить намерение Гитлера весной 1941 года вступить в «словесную дуэль» с Рузвельтом^[412]. Хевель записал в дневнике 28 мая 1941 года:

«Речь Рузвельта. Слабая, но в пропагандистском плане опасная. Нужно помешать этому человеку, как всегда, безнаказанно переходить черту. Шеф (Риббентроп) у фюрера. Продолжительный разговор на эту тему. Фюрер очень хочет говорить, хотя бы уже потому, что это приносит ему удовольствие^[413]. RAM (рейхсминистр иностранных дел) опасается, что словесная дуэль выйдет за рамки плюс плохого приема речи фюрера в США. Разговор заходит в тупик».

Так не ведет себя, можно сказать, ни один «соглашатель»! Свой рецепт успеха во внутриполитической борьбе Гитлер вновь собирается использовать в дипломатической сфере, к отчаянию своего министра иностранных дел, как можно прочесть между строк. Насколько сильно он был уверен в своей способности убедить или «уговорить» и через это мотивировать, настолько нетерпеливым он становился, когда чувствовал, что ожидаемого воздействия на собеседника произвести не удалось. Переговоры с Франко и Молотовым являются фатальными примерами^[414].

Гитлера в так называемое «время борьбы», то есть до 1933 года, можно охарактеризовать как партийно-политического рекламного агента первого ранга. Достаточно подумать о коричневом цвете партии — шокирующем цвете, бросавшемся в глаза своим эстетическим уродством, о простом, но броском символе свастики, об ослепительном красном цвете флагов, эскизы которых разрабатывались им самим. Он был очень способным пропагандистом, конечно, для своего времени и в данных обстоятельствах, но с необыкновенным успехом. Такие формулировки, как «общее благо важнее личной пользы», «народное сообщество» или «рабочие умственного и физического труда», являлись легко запоминаемыми и понятными. Они могли быть приняты всеми.

Конечно, Гитлер был демагогом. Это слово означало в древних Афинах «вождь народа». Отрицательный смысл придала этому термину в XIX веке «реакция», олицетворенная Меттернихом, использовавшая его для того, чтобы опорочить видных представителей либерально настроенного среднего класса. Сегодня говорят о «популизме» и под этим понимается то же самое. Естественно, «вождь народа» знал, что люди хотят услышать и узнать, «к чему идет дело». Они нуждались в перспективе, показывавшей, как в будущем все, в конечном итоге, могло бы стать лучше. Гитлер в полной мере обладал фантазией, чтобы формулировать видения будущего. Достаточно вспомнить о его представлении о немецком народе как нации автомобилистов в автомобилях, доступных для каждого, в распоряжении которых должны находиться самые современные дороги. Неоднократно выдвигающееся сегодня утверждение, что автобаны были построены по стратегическим соображениям, является полным абсурдом. Любому танкисту известен большой износ, появлявшийся в то время у бронетехники, когда ей приходилось совершать долгий марш, к тому же по бетонным дорогам. Напротив, следует обвинить Гитлера в том, что, вместо последовательного вооружения, он пустил ограниченные ресурсы рейха на «люкс» автомобильных дорог и иные подобные затеи. То, что после прихода к власти Гитлер занялся реализацией своего видения немецкого народа-автомобилиста, не говорит в пользу его воинственности. Кстати, первые «фольксвагены-кюбельвагены» появились в войсках лишь в ходе войны с Россией. Завод «Фольксваген» не был спроектирован под углом зрения оборонных технологий, можно сказать, необъяснимым образом. При этом «ефрейтор» Гитлер уже в 1925 году описал в своей книге «Майн кампф» видение будущей войны как войны с широким применением моторизованных войск. Несомненно, это не Гитлер изобрел четырехполосный автобан, тот был идеей, рожденной в Веймарской республике, в то время, однако, похороненной в ящике стола из-за отсутствия денег и мужества, как не являлась его собственной и идея использовать в будущей войне самостоятельно оперирующие чисто моторизованные части. Он, однако, реализовал и то и другое^[415]. В перспективных идеях, впрочем, никогда не бывает недостатка, трудность всегда заключается в их реализации.

Поприщем Гитлера являлись поначалу, конечно, хорошо подготовленные и последовательно осуществленные, спонтанные акции. Тонкая и вдумчивая систематическая координация современного правительственного и государственного аппарата была ему не по нутру. От этой кропотливой работы над деталями он часто ускользал в монологи в манере провидца; серьезное бремя для руководства Германского рейха в крайне сложной международной ситуации. Однако он избегал делегирования этой задачи «главе правительства», способ, избранный Франко и де Голлем для собственного облегчения. Вероятно, он опасался за свою доминирующую позицию, поскольку, будучи совершенно беспорядочным тружеником, он не обладал системой для того, чтобы дать самостоятельно работающему правительству плановые задания и постоянно контролировать их осуществление, интегрировавшись в необходимую для этого систематику.

В своих провидческих высказываниях он, в понимании сегодняшних «историков», подчас договаривался до рискованных вещей, тем более что зачастую по его выступлениям, даже в небольшом кругу и по важнейшим вопросам, не составлялось авторизованного протокола. Таким образом, были открыты все возможности для неверной и часто намеренно искаженной передачи и интерпретации его аргументации — так называемый «протокол Хоссбаха» является в этом отношении особенно хорошим примером. Этот документ занимает, под неверным обозначением «протокол Хоссбаха», ключевую позицию в послевоенной историографии, находясь в центре «доказательств» против Гитлера в том смысле, что он имел намерение развязать войну. Его автор — тогдашний военный адъютант Гитлера Фридрих Хоссбах, составивший его через пять дней после совещания 5 ноября 1937 года, в котором, кроме Гитлера и Хоссбаха, принимали участие также и Геринг, Бломберг, Нейрат, Фрич и Редер, — он датирован 10 ноября 1937 года. Это, как уже сказано, пять дней спустя. Он составил его не в рейхсканцелярии, а в военном министерстве. Неясно, когда запись была начата и когда завершена. Речь, таким образом, идет не о протоколе, а задним числом по памяти написанном тексте. Ни один из участников не заверил его своей подписью в подтверждение содержания.

В соответствии с этим «документом» Гитлер якобы заявил присутствующим, что необходимое в долгосрочной перспективе для сохранения расовой субстанции немецкого народа «жизненное пространство» можно приобрести только силой. После продолжительных рассуждений в этом ключе он будто бы конкретизировал:

«Для улучшения нашего военного положения при вовлечении в войну нашей первой целью должен в любом случае стать разгром Чехии и Австрии, чтобы исключить фланговую угрозу возможного наступления на западе (…)».

Здесь не место для детального анализа так называемого «протокола Хоссбаха», отсюда стоит только лишь констатировать, что запись Хоссбаха не представлена ни в оригинале, ни в копии. Американские обвинители в Нюрнберге продемонстрировали только фотокопию микрофильма. Микрофильм также числится пропавшим. Фотокопия к тому же публиковалась в различных, отличавшихся друг от друга версиях.

Ни один из участников не подтвердил безоговорочно представленный в Нюрнберге дословный текст. Некий полковник граф Кирхбах якобы обнаружил запись Хоссбаха зимой 1943/44 года в документах Генерального штаба. Он дал составить с нее список и передал копию одному родственнику, господину фон Мартину, который во время Нюрнбергского процесса предоставил ее англичанам. Ни Кирхбах, ни Мартин не подтвердили однозначно текст, продемонстрированный в Нюрнберге. Оба представились сторонниками конспирации, о чем, впрочем, можно судить уже по тому факту, что протокол был передан в распоряжение союзников ими^[416].

Следует учесть другой аспект, во всяком случае, он не должен остаться неупомянутым. Хоссбах был доверенным лицом Бека. Бек, как известно, сопротивлялся политике Гитлера, не пройдет и полгода, как он, совместно с госсекретарем в Министерстве иностранных дел фон Вайцзеккером, установит контакт с открытыми врагами Германии Уинстоном Черчиллем и Робертом Ванситтартом с целью побудить их к жесткой позиции по отношению к рейху, как уже говорилось выше, необходимом условии военного переворота. Чтобы вызвать планировавшийся путч, требовалось, естественно, завоевать в сообщники, по меньшей мере, часть высшего офицерского состава армии. Можно ли полностью сбросить со счета подозрение в том, что Хоссбах расставил акценты в своей записи таким образом, чтобы настроить военачальников против Гитлера и его политики? Все-таки конспирация готовилась пойти на измену стране и государству, что позднее и на самом деле было совершено. Не задумывалась ли, возможно, запись, подготовленная Хоссбахом для Бека, в качестве алиби и оправдания этого намерения? Гальдер, преемник Бека на посту начальника Генерального штаба армии и его близкий сотрудник, был «денацифицирован» с обоснованием: «Поведение Гальдера в 1938 году являлось законченной государственной изменой».

Но даже несмотря на это: при внимательном рассмотрении высказывания, якобы сделанные Гитлером по Хоссбаху, вращаются, по сути, вокруг стратегической проблемы Чехословакии. Австрию Гитлер воспринимал как меньшую проблему, вероятно, ввиду ее немецкого населения и его большой симпатии в отношении себя самого и своей партии; отсюда и без того неправдоподобно, что он якобы намеревался «разгромить» Австрию. Однако Чехословакия в силу ее пактов с Францией и Советским Союзом («Малая Антанта с Польшей и Югославией» также еще не прекратила существования) представляла серьезнейшую угрозу для рейха. Главе государства должно быть дозволено размышлять в ближайшем окружении своих военных и внешнеполитических советников о возможностях нейтрализации такой угрозы или ее устранения в подходящем случае. Он бы по справедливости подвергся серьезным упрекам, если бы не сделал этого.

Другой важной уликой явной малозначимости этой краткой речи — с точки зрения Гитлера — является его ответ на попытки Хоссбаха — как тот неоднократно утверждал — побудить Гитлера принять к сведению составленный по памяти рукописный протокол. Гитлер отказался, сославшись на нехватку времени. Очевидно, что совещание было созвано по просьбе Бломберга, чтобы обсудить и решить проблемы поставки сырья отдельным частям вермахта. Эксперты из числа подчиненных ожидали в приемной. Насколько можно понять, совещание едва ли привело к принятию деловых решений и притом не были урегулированы даже организационные вопросы в смысле распределения четких обязанностей. Впрочем, на это Гитлера и без того было трудно подвигнуть. Также и сроки достижения определенного уровня производства вооружений не обсуждались.

Не стоит оставлять без внимания все же и международную обстановку ко времени этого совещания. Военная ось Париж — Прага — Москва представляла собой серьезную угрозу для рейха. Позиция Великобритании по отношению к рейху не являлась, насколько можно было понять, позитивной (о чем посол Гитлера в Лондоне Риббентроп несколько недель спустя будет докладывать expressis verbis). Польша хладнокровно продолжала под прикрытием немецко-польского договора о ненападении осуществлять свою национальную политику, направленную на принудительную ассимиляцию немцев, и — last but not at least (хотя и последнее, но не маловажное) — Рузвельт, президент Соединенных Штатов, в так называемой «карантинной речи» без актуального внешнеполитического повода только что занял однозначную позицию против рейха. Никто не сможет обойти признания того, что у главы германского правительства имелись достаточные основания, чтобы подумать о «стреле в немецком теле» или «авианосце», как французский министр назвал Чехословакию в связи с ее союзной политикой.

Быть может, Гитлер дал волю своему риторическому жеребцу, чтобы избежать обременительной задачи принятия ясных решений среди конкурирующих между собой глав ведомств; в этом случае речь явно шла о распределении необходимого для оснащения отдельных ведомств сырья. Таких решений Гитлер избегал. В особенности это могло относиться к данному случаю, где один из его вернейших соратников, а именно Геринг, сам являлся «представителем интересов».

Я подробно представил бедственное внешнеполитическое положение Германии ко времени прихода Гитлера к власти. Для его устранения и закрепления позиции рейха в центре Европы требовалось сведение воедино всех ресурсов в самом широком смысле. В особенности необходимо было мотивировать элиты во всех областях общественной жизни. Эти круги в большинстве своем не принадлежали к проверенным соратникам Гитлера во внутриполитической борьбе. Таким образом, нужно было завоевать их и мотивировать. Гитлер должен был проделать шаг от партийного демагога к государственному деятелю. В качестве основы для мотивации всех слоев общества он рассматривал национал-социалистическое «мировоззрение».

Трудно определить, что, собственно, понимается под часто упоминаемым «национал-социалистическим мировоззрением» или «национал-социализмом». Однажды в английском лагере для интернированных я задал этот вопрос одному гауляйтеру. Он заговорил в некой связи об «идее» (национал-социализма), и я позволил себе вопрос, что конкретно подразумевается под этим. Слегка ошарашенный, он поначалу ответил, что я должен был бы выучить это в «Наполе». Уже в этих словах слегка почувствовалась его неуверенность. На мой ответ, что у меня имеется некоторое представление, о чем идет речь в так называемой «идее национал-социализма», но он же, как гауляйтер, гораздо более компетентен в таких вопросах, чем я, незначительный фронтовой офицерик, он, несколько рассерженно, подкинул мне понятия «крови и почвы». Моя слегка провокационная реплика, что под этим можно было бы понимать также и идеологию африканского негритянского племени, поначалу завершила разговор. При этом гауляйтер был образованным человеком, вполне приятным товарищем по несчастью в высшей степени безрадостных условиях, в которых мы прозябали во вшивых английских лачугах на минимальном пространстве. Этот маленький эпизод, однако, показывает, насколько размытыми, даже в высоких партийных кругах, являлись представления о том, что следовало понимать под многократно упоминавшимся «национал-социалистическим мировоззрением». На практике национал-социализм являлся системой, на которой Гитлер основывал свое единоличное правление. Единственной реальной «идеологической» компонентой в национал-социализме являлась фактически лишь злосчастная расовая теория с присущим ей антисемитизмом.

Насколько путаными зачастую являлись эти представления, показывает следующий опыт, который я смог проделать самостоятельно. В Ильфельде в нашем классе завязалась дискуссия, когда наш прекрасный учитель истории Винкельманн оправдал жесткую саксонскую политику Карла Великого. Наш класс решил, однако, что Карл был «Саксонским палачом». Винкельманн победил нас, в конечном итоге, хитростью, принеся на следующий урок истории речь Гитлера на партийном съезде в 1935 году, в которой Гитлер взял под защиту германских кайзеров Средневековья — имелся в виду однозначно Карл Великий, — поскольку они, действуя в высшем интересе «становления народа», были волей-неволей вынуждены к жесткому обращению с различными германскими племенами в рейхе. Мы были в высшей степени изумлены, мы ведь могли не знать, что Гитлер представлял это мнение, даже довольно часто и энергично, против иных оценок, таких как Гиммлера и Розенберга^[417]. Я должен констатировать, он действительно убедил нас с помощью аргумента, что историю можно оценивать только из времени, в которое она творится. Не прошло и двух лет, как в офицерской школе Ваффен-СС, когда вновь возникла дискуссия о «Карле — Саксонском палаче», мне пришлось «обратить на себя внимание», как говорили в армии, понимая это, по большей части, в отрицательном смысле.

В этой офицерской школе Ваффен-СС в Брауншвейге на так называемое «идеологическое воспитание» отводилось только три четверти часа в неделю, поскольку военная подготовка превалировала над всем. Этот коротко отпущенный урок проводил так называемый «мировоззренческий шейх», как мы из-за его невоенной функции неуважительно называли своего «преподавателя мировоззрения», который, однако, занимал воинскую должность и, таким образом, являлся нашим начальником. В один прекрасный день он также высказал тезис о «Карле — Саксонском палаче». Он, возможно, придерживался линии гиммлеровского взгляда на историю, я, однако, знал из дома о намерении правительства Германии — по крайней мере, отца — начать примирение с Францией, причем как раз Карл Великий был задуман в качестве объединяющего элемента и интеграционной фигуры^[418]. Итак, я возразил преподавателю мировоззрения, использовав аргументы, указанные Винкельманном в Ильфельде. Преподаватель был быстро приведен в раздражение и, наконец, лишил меня слова. В качестве воинского начальника он имел такое право; это, однако, разозлило меня в моем юношеском максимализме — мне было 19 лет.

Я вспомнил нашего учителя истории и раздобыл на следующий выходной указанную речь Гитлера, которую, конечно, не представляло сложности получить. На следующем уроке я продемонстрировал ее преподавателю мировоззрения, так что он, естественно, на глазах у всей аудитории очутился в несколько глупом положении. Поскольку часы его уроков протекали невыносимо скучно, определенное злорадство аудитории не заметить было невозможно.

Два дня спустя я в «повседневной форме», то есть в каске и «подпоясанный», был вызван на рапорт к командиру учебной группы, спросившему меня чуточку резко, почему я «устраиваю оппозицию» на мировоззренческом уроке? Я объяснил ему случившееся, на что он мне сказал: «Оставьте мужика в покое». Мне кажется, он даже воспользовался выражением «мировоззренческий шейх». Командир нашей учебной группы, отличный солдат, был к так называемому «мировоззрению» совершенно равнодушен. Я внял его совету и попридержал впоследствии свой язык. «Преподаватель мировоззрения» вскоре был заменен, конечно, не из-за этого инцидента, его преемник был высокообразованным человеком, читавшим нам лекции по немецкой истории — представьте себе, без особой примеси идеологии — и умевшим сделать их для нас действительно живыми.

Отправной точкой концепции Гитлера являлось последовательное неприятие марксизма, в какой бы форме тот ни проявлялся. Он противопоставлял ему национализм — в те времена рассматриваемый всеми народами и государствами земного шара в качестве основы своего существования, — расширенный до «национал-социализма». Для него он использовал понятие «народное сообщество», не имевшее ничего общего с догматическим социализмом марксистского толка, хотя в НСДАП, безусловно, присутствовали и «левые» течения, однако не организованные в какой-либо форме.

Этой отправной точке его политической борьбы за власть, которой он обещал добиться законным путем, трудно отказать в привлекательности. «Национал-социализм» годился для поиска консенсуса среди широких слоев населения, в том числе рабочих. Для избежания путаницы в определениях укажу, что так называемое «социалистическое» в национал-социализме сегодня следовало бы обозначить как «социальное», именно для того, чтобы отличить от «социализма» в марксистском понимании. Коммунистические избиратели — на выборах рейхспрезидента в 1932 году более пяти миллионов — голосовали за коммунистов по причине бедственного экономического положения. Для них был вполне приемлем также и «национал-социализм», если бы под его знаком их положение улучшилось бы.

Гитлер приложил к разработке концепции свой дар визионера. Он должен был дать этому политически издавна довольно неуверенному народу — неуверенному в смысле национальной идентичности — видение будущего. Противоположность между «национальным» и «социалистическим» («социальным») была снята им в понятии «народного сообщества», в котором каждый на своем месте исполнял свою функцию для общего (и, следовательно, и для собственного) блага. Он обещал на национальном уровне восстановление равноправия Германии и ее обороноспособности, и на социальном уровне ликвидацию безработицы и классовой борьбы. Социальная компонента должна была создать необходимое «единство» немецкого народа, с тем чтобы он оказался в состоянии выдержать борьбу за равноправие и добиться безопасности своего неизменно уязвимого положения в Центральной Европе. Опыт Первой мировой войны, в которой «тыл», по общему мнению, развалился, несомненно, сыграл тут решающую роль. Здесь, однако, находятся и корни репрессий, которые все чаще имели место в годы Третьего рейха и особенно во время войны. Они должны были сохранить единство народа, однако их воздействие на элиты являлось зачастую контрпродуктивным! К крайне уязвимой внешнеполитической ситуации рейха, которая была уже показана здесь, присоединялась внутренняя угроза со стороны воинствующей, чрезвычайно активной Коммунистической партии Германии, ее, контролируемую Москвой, в чрезвычайной ситуации вполне можно было рассматривать как «руку» этой империалистической державы.

Сверх того, следует указать, что социальная структура руководящих кругов в Германии не была однородной. В ней были представлены все социальные, религиозные и идеологические течения. Для всех групп, однако, — за исключением крайне левых — нормы «антибольшевизма» и «равенства» для рейха являлись возможной мотивацией.

Идеолог Гитлер нагрузил, однако, на этот общий знаменатель для национального и социального консенсуса идеологию, которую, как он верил, он должен навязать немецкому народу, с тем чтобы, по его мнению, избавить его от разлагающего влияния «еврейского большевизма». Его идеология во все увеличивавшейся степени претендовала на признание вплоть до вторжения в глубоко личную сферу отдельных индивидов. Его «мировоззрение» базировалось, как я уже сказал, на основе расовой теории. В «германской расе», что бы он под ней ни понимал, Гитлер видел «положительную» компоненту, возможно, с намерением дать всегда неустойчивому менталитету своих соотечественников несколько более твердый фундамент. Отрицательная сторона воплощалась в его глазах в «еврейской расе». Поскольку Гитлер приравнивал большевизм к еврейству, он связал свою реальную и очевидную цель, а именно борьбу с марксизмом-ленинизмом, со своей утопической расовой теорией. В марксизме, еврействе и интернациональности он видел угрозу для «крови» и «духовной» субстанции немецкого народа, его он хотел иммунизировать против этих влияний. Отец пишет, что все его, какими бы они ни были вескими, аргументы против представления Гитлера о всемирном еврейском восточно-западном заговоре против рейха не смогли бы убедить Гитлера отказаться от этой точки зрения. Никогда или очень редко удается отговорить провидцев от их видений!

Из этого «менталитета осажденной крепости», сложившегося, понятным образом, после Первой мировой войны под диктатом Версаля и впечатлением совершенного окружения обезоруженного рейха, он видел в каждом отклонении от своей «идеологической» линии внутреннюю опасность и с этим внешнюю угрозу. Эта опасность, по его мнению, привела в Первую мировую войну, в конечном итоге, к уменьшению боеготовности и инициировала поражение. «Менталитет осажденной крепости» всегда рождается в определенной бедственной ситуации, то есть в ситуации слабости. Можно вполне признать за Гитлером и его правительством эту чрезвычайную ситуацию в момент прихода к власти, когда он безжалостно громил коммунистические кадры и сажал их функционеров. Коммунисты являлись рукой империалистической и агрессивной иностранной державы, для предотвращения наступления которой выступил Гитлер.

Против быстрого разгрома коммунистических организаций внутри страны возникло мало возражений. Веймарская республика не смогла сделать этого; и оттого-то, не в последнюю очередь, едва ли кто-либо пролил слезу по ее партийным дрязгам. Гитлер, без сомнения, превысил свои конституционные права, придя к власти. Но, по крайней мере, закон о чрезвычайных полномочиях был принят в рейхстаге большинством голосов, включая голоса Брюнинга, Теодора Хойса и других. Государственный муж использовал бы эти чрезвычайные права в бедственной ситуации с большой осторожностью. Образ врага в лице коммунизма послужил бы ему в качестве основы для того, чтобы завоевать и сплотить за собой различные слои общества. Против большевизма и за немецкое равноправие, то есть за готовность к обороне против советского большевизма, можно было, как уже говорилось, выиграть поддержку всех социальных групп в Германии, в первую очередь кругов, на которые Гитлер должен был опереться, если он хотел добиться своей внешней политикой немецкого равноправия. Хотя эти руководящие круги в вермахте, администрации, экономике, науке и, не в последнюю очередь, в церкви и не принадлежали с самого начала к сторонникам Гитлера, все же они видели в нем — во всяком случае, первоначально — предпочтительную альтернативу коммунизму. Гитлер не мог не знать, что он зависит от этих ведущих групп рейха. Лояльность «этаблированных элит» являлась абсолютной необходимостью. О «замене» ведущих групп нельзя было и думать ввиду цейтнота, в котором находился Гитлер в силу вынужденных внешнеполитических обстоятельств, сложившихся не по его вине.

Ни один политик не может реализовать свои политические идеи без преданности элиты, занимающей в его смысле ключевые позиции. Это особенно верно для затруднительного положения. Возникает искушение вспомнить Великого курфюрста и его преемников, жестко структурировавших устройство своего государства в соответствии с ясной концепцией. Они утвердили авторитет короны как «rocher de bronze» («бронзовую скалу»), но наряду с этим обязали дворянство — в те времена сословие — носитель государственности — путем замещения административных и офицерских должностей исключительно представителями этого сословия и связали его присягой себе. Экономическая база дворянства была обеспечена. За это члены данной касты должны были верой и правдой служить монарху, также и умирать за него. Быть слугами государства являлось как преимущественным правом, так и обязанностью членов этой касты. Это объединяло ее с монархом; кроме того, также и тот же самый образ жизни и те же самые взгляды на жизнь. Они ощущали, как и правитель, свой долг перед вышестоящим принципом государства, то есть общественного блага. Они идентифицировали себя с государством в лице монарха.

Конечно, это ни в коей мере не было самоочевидным. Первоначально, то есть в средневековой истории, низшее дворянство в целом выступало против аристократии в лице земельных князей. Когда первый Гогенцоллерн, бургграф Нюрнберга, получил в лен марку Бранденбурга, он захватил с собой в дорогу на север две так называемые кулеврины, огромные пушки, стрелявшие соответствующими ядрами, способными пробивать толстые стены. Дворянство в Бранденбурге не слишком-то «ожидало» своего нового князя. С двумя кулевринами он, первым делом, разрушил замок господ фон Квитцов во Фризаке, чтобы заслужить уважение к себе. Мальчишкой я бывал в пивном подвальчике ратуши Кенигсберга в Восточной Пруссии, носившем название «Кровный суд», так как на этом месте Великий курфюрст приказал повесить пятерых заговорщиков из восточнопрусского лена во главе с неким господином фон Калькштейном. Его потомок сдавал вместе со мной в 1939 году экзамен на аттестат зрелости. Повешенного Калькштейна, говорят, украшал сильно изогнутый орлиный нос; его потомок, что интересно, был благословлен подобным же характерным носом. Он был как симпатичным товарищем, так и прекрасным наездником. К сожалению, он тоже погиб на войне. Я хочу указать этими замечаниями на значение отношения элит к носителю верховной власти. Полнота власти Гитлера соответствовала, даже превышала во многих отношениях полноту власти абсолютного монарха, но именно поэтому он был зависим от лояльной команды в руководстве.

Гитлер, однако, не был тем государственным деятелем, который, следуя традиции прусских королей, склонил бы ведущие слои рейха к идентификации с установленными им целями внешней политики, чтобы они последовали за ним на опасном пути, каким он должен был пойти. Стоит заметить, не для того, чтобы достичь «мирового господства», но чтобы утвердить более-менее безопасное существование рейха в центре Европы. Для этого сложились, по сути, наилучшие условия. Чрезвычайный кризис, в котором находился рейх к моменту прихода Гитлера к власти, а именно страх быть поглощенным волной большевизма, подготовил широкие круги для того, чтобы вновь начать с нуля. Этим нужно было воспользоваться.

«Вождь — государственный деятель» должен был бы осознать эту задачу. Ее решение являлось необходимым условием для того, чтобы действительно быть в состоянии сконцентрировать все силы на поставленных им целях. Однако этот «фюрер» был визионером, создавшим для себя антимарксистскую картину мира и верившим в то, что, не изменив, как это называлось, «мировоззрения» людей, нельзя добиться успеха в борьбе против «большевистско-еврейского» интернационализма. С нетерпимостью провидца он попытался обратить немецкий народ в свою веру, неоднократно вступив при этом в конфликт с этаблированными группами в обществе, в которых он нуждался и которые, по сути, были вполне готовы присоединиться к его внешнеполитическим целям. Из-за этой нетерпимости и, сверх того, проникнутости уже описанным менталитетом осажденной крепости, навязыванию его мировоззрения придавался нажим методами тайной полиции. Это, в конечном итоге, привело к правовой неопределенности, в такой форме на долгое время в развитом государстве нетерпимой. Опасность ареста без суда и возможности правовой защиты, генерирует правовую неопределенность, которая, в конечном итоге, должна была привести к подрывной деятельности!

Однако наигоршей являлась, в конечном счете, потенциальная непредсказуемость диктатора. Слово Гитлера было законом, и он явно претендовал на эту позицию. Кто назначает сам себя «верховным судьей немецкого народа» и устраивает собственным именем ряд казней без суда и следствия, тот может в любое время воспользоваться этим правом снова. Гитлер не внушал многим представителям элит рейха, от которых он зависел, во все времена желанной уверенности в безопасности их жизненных обстоятельств и условий. Неконтролируемый диктатор априори не является гарантом этой безопасности, разве что он добровольно подчиняется обязательным правилам игры, которые могут быть установлены только на основе верховенства закона.

В этой связи стоит вспомнить о деле, являющемся значимым примером произвола диктатора, а именно о совершенно непонятном увольнении из вермахта в 1941 году всех членов ранее правивших в Германии королевских фамилий. Напрямую этой мерой был, правда, затронут узкий круг людей. Однако как раз он, в силу семейной традиции, был готов отдать свою жизнь за Германию. В то время напрашивалась мысль, какая следующая группа людей подвергнется дальнейшему произволу диктатора? Акции против евреев находились на той же линии. Никто не мог гарантировать той или иной группе того, что, после выигранной войны, она, в результате какого-либо вдохновения «фюрера», не окажется в немилости и не пострадает.

«Расовая теория» — особенно ввиду внутренне присущих ей ценностных компонентов — не была правдоподобной и представлялась догматическим произволом. Что существуют различные расы, было достаточно хорошо известно, однако проводившаяся расовая политика воспринималась как утопия. Даже внутри Ваффен-СС имело хождение озорное изречение о столь широко пропагандировавшейся «нордической расе», а именно ее основными признаками будто бы являются три больших «Б», что означало «блондин, баран и болван» (игра слов: в оригинале — blond (светловолосый), blau?ugig (голубоглазый, в переносном смысле — наивный, простоватый), bl?d (недалекий, тупой)). Две сверхдержавы, США и Россия, обладали идеологиями, которые могли вербовать для их носителей сторонников по всему миру, нацистская расовая теория, однако, отталкивала всех, кто не относился к нордической расе! Кстати: кто написал на своих знаменах расу и ее сохранение в качестве политической цели, тот должен был бы взять еврейский народ за образец, неоднократно засвидетельствованный Ветхим Заветом. Феноменальное чувство единства этого народа является уникальным в истории, однако и проблемой! Еврейская религиозная традиция, насчитывающая, несмотря на все новые преследования, более чем трехтысячелетнюю историю, — старейшая еще «живущая» в мире.

Поскольку государство в начале 1930-х годов находилось по отношению к агрессивным и управляемым из Москвы коммунистам в ситуации самообороны, в немецкой общественности вполне нашли понимание решительные меры, принятые против Коммунистической партии и ее функционеров. Напротив, события 30 июня 1934 года, приведшие к серии расстрелов без суда, не годились для того, чтобы укрепить доверие к господству Гитлера как раз в тех кругах, в которых он в своей борьбе за немецкое равноправие нуждался. Ретроспективно акция Гитлера 30 июня 1934 года представляется роковой и, сверх того, ненужной жестокостью. Поскольку Рем с товарищами или Шлейхер на самом деле сговорились с «иностранной державой», судебный процесс был бы гораздо убедительней. Впрочем, их можно было бы в любое время изолировать путем домашнего ареста или тюремного заключения. Черчилль без каких-либо на то правовых оснований годами держал взаперти вождя британских фашистов сэра Освальда Мосли и его жену. Британскую систему правления эта незаконная мера не потрясла. Аннулирование гарантированных конституцией прав личности является рискованным предприятием, поскольку оно выдавливает с поверхности недовольство и оппозицию, естественно, присутствующие в любой системе правления и тем самым делает их намного опаснее. Это в особенности справедливо в отношении пострадавших социальных слоев или элит, занимающих ответственные позиции в государственном устройстве.

Не скажешь, что это были бы теоретические соображения. В двух важнейших пунктах германская внешняя политика была втайне и с катастрофическими последствиями перечеркнута «изнутри». Если бы не деятельность государственного секретаря в Министерстве иностранных дел фон Вайцзеккера, начальника Генерального штаба армии (Бека), шефа абвера (Канариса) и их помощников (их вполне можно назвать представителями консервативных кругов), пообещавших английскому и польскому правительствам военный путч против Гитлера, если дело дойдет до войны, достижение соглашения с Польшей на основе необычайно скромных немецких предложений — в особенности после заключения русско-германского пакта — не являлось невероятным.

Позднее, как уже было показано выше, опять те же государственный секретарь Министерства иностранных дел (Вайцзеккер) и начальник абвера (Канарис) лишили Гитлера возможности со всеми силами обратиться в Средиземном море против англичан, за спиной собственного правительства отговорив Франко встать на сторону рейха, взять Гибралтар и, таким образом, подорвать английские позиции в Средиземном море, что, вероятно, привело бы к уступкам со стороны Великобритании и помогло бы избежать роковой войны с Россией. Из имеющихся документов недвусмысленно следует, что окончательное решение превентивно напасть на Россию было принято лишь тогда, когда Гитлеру стало окончательно ясно, что он не может рассчитывать на Франко и что для него тем самым больше не существовало выбора в пользу нанесения решающего поражения Великобритании на Средиземном море. Обе акции высших функционеров рейха перечеркнули политику Гитлера в решающие моменты и послужили началом рокового развития, приведшего к поражению в войне и катастрофе эпохального масштаба. Они являются всего лишь самыми серьезными по последствиям вмешательствами так называемого «сопротивления против Гитлера».

К важнейшим германским институтам, несомненно, относилась в то время церковь. Можно подумать, что выиграть ее в союзники против атеистического большевизма было бы нетрудным делом. Дрязги с церковью, однако, не подходили для того, чтобы создать друзей в мире для рейха и его режима. При всем при том обе церкви (имеются в виду католическая и протестантская), безусловно, не хотели бы попасть под власть большевиков! С другой стороны, они также не знали, что им ожидать от диктатора Гитлера, если его господство останется неоспоримым.

Итак, отношения между церквями и режимом часто были напряженными. Идеолог в Гитлере выдвинул «тотальную претензию» на души возглавляемых им людей. Тем самым столкнул части немецкого народа, и здесь опять-таки относившиеся к элитам, — однако не только их, — в конфликты с совестью. В качестве молодого командира роты, мне было в то время 22 года, я приобрел достойный внимания опыт. В 1943 году мы формировали танковую дивизию «Гитлерюгенд». Рядовые рекрутировались в основном из уже военнообязанных членов гитлерюгенда, вызвавшихся добровольцами. За этих молодых парней убедительно просил нас, юных офицеров, Зепп Дитрих (тем временем командующий генерал танкового корпуса «Лейбштандарт»). Мы должны были бы, при всей последовательности обучения, воспринимать себя воспитателями и вожаками молодежи, да что там, даже заменять, до определенной степени, отцов.

Как-то один из моих офицеров указал мне на молодого бойца, несшего службу не с такой же веселой готовностью, как его товарищи. Речь шла о пареньке из Верхней Силезии с польским именем. Я догадывался, в чем дело, когда этот молодой человек, производивший угнетенное впечатление, доложился о себе. Он быстро преисполнился доверием и когда я спросил, что его печалит, откровенно признался — невозможность посещать мессу. Дальнейший разговор показал, он потому лишь пошел добровольцем в Ваффен-СС, что весь класс так поступил, и он не осмелился остаться в одиночестве, что он вообще-то сделал бы с удовольствием, так как СС враждебны церкви. Отец погиб. Мать предостерегла его на прощание: «Держись своей веры!» Не стоило никакого труда получить от моего командира полка разрешение отправлять молодого солдата по воскресеньям на мотоцикле в ближайшую церковь, кстати, французскую, так как мы в это время располагались на армейском полигоне во Франции. Командир был того же мнения, что и я, юноше, стоявшему перед тяжелыми эмоциональными переживаниями предстоящих боев, необходимо дать возможность исполнения обрядов его религии.

Не является ли этот пример pars pro toto (буквально «часть за целое», по смыслу «часть, представляющая целое») для положения с совестью многих немцев? С одной стороны, отечество, находившееся в экзистенциальной борьбе на жизнь и смерть, с другой стороны, режим, столкнувший многих из-за их веры в конфликты с совестью. Одним из лучших друзей родителей был граф Шенбург, «Эрнстл», как его называли. Уже студентом в 1920-е годы его часто и с удовольствием принимали в нашем доме. Мы, дети, его очень любили. В конце концов он стал чуть ли не членом семьи. Я хорошо помню, как он в 1932 году — во время двух туров выборов рейхспрезидента — сказал, что рано или поздно произойдет последняя битва между коммунистами и национал-социалистами. Он верит в победу национал-социалистов, потому что саксонские рабочие — он был родом из Саксонии — хитрые и в большинстве за Гитлера; и они, в общем, знают, куда подует ветер. В свои одиннадцать лет я был очень впечатлен ожидавшейся им эскалацией внутригерманской ситуации.

Должно быть, в 1935–1936 годах отец попросил «Эрнстла» Шенбурга — тот был католиком — установить контакт с католическими кругами в Англии, с тем чтобы пропагандировать в них идею англо-германского альянса. Мне помнится очень ясно печальная озадаченность отца, когда он сообщил матери, что «Эрнстл», ввиду напряженных отношений режима с католической церковью, не видел для себя возможности сотрудничества. По мнению же, разделявшемуся отцом, который и присоединился к Гитлеру лишь по этой причине, внешняя политика имеет абсолютный приоритет даже и в отношении внутриполитических разногласий, так как от нее в конечном счете зависит существование общества. Несмотря на это, Шенбург стал офицером запаса и погиб в первый день польской кампании за страну, с режимом которой он не был согласен. Отец очень тяжело пережил его смерть. Судьба Шенбурга показательна для затруднительного положения многих немцев: с одной стороны, скрытая угроза рейху в его центральноевропейском положении, с другой стороны, режим, по отношению к которому по различнейшим причинам проявлялось большое недоверие. Десять двоюродных братьев моей жены погибли. Они были верующими евангеликами и отвергали режим Гитлера.

Отец предложил Гитлеру предоставить католической церкви доступ к оккупированной России. Я помню так хорошо рассказ об этом матери, потому что благодаря ее утверждению «это было бы исполнением многовековой мечты католической церкви», мне в то время вообще впервые открылось отношение православной церкви к католической. Излишне упоминать, что отцовской инициативе не сопутствовал успех, в конце концов Гитлер все же дал указание отворить закрытые при Сталине церкви на Украине.

Другую группу, здесь было бы почти позволительно употребить слово «каста», естественным образом имевшую для Гитлера и его политики особое значение, представлял генералитет. Лояльность вооруженных сил в условиях диктатуры всегда особенно важна, потому что они располагают техническим потенциалом, чтобы свергнуть диктатора. Генералитет нес главную ответственность за то, чтобы как можно быстрее завершить перевооружение, сократив, насколько возможно, фазу риска. Он вел свое происхождение от старой кайзеровской армии. Эти круги были консервативны в истинном смысле этого слова. Им удалось сохранить солдатскую традицию немецкой армии, пронеся ее через катастрофу 1918 года и все потрясения Веймарской республики. Определенная солдатская традиция, основанная на передаваемой из поколения в поколение готовности в определенных условиях отдать жизнь за свою страну — как бы сегодня ни крутили, ни вертели — должна будет на все времена остаться духовной основой армии для выполнения ее главной задачи по защите страны от агрессии извне.

Бывшие кайзеровские офицеры создали в «рейхсвере», как назывались вооруженные силы в период Веймарской республики, кадровую армию и заложили тем самым основу, без которой перевооружение при Гитлере так быстро не было бы возможно. «Фактор времени» играл решающую роль в отношении того, кем и в какой форме должно было производиться вооружение. Вопреки представлению Рема о построении милиционной армии с привлечением СА, Гитлер последовательно сделал ставку на консервативных генералов и созданный ими офицерский корпус. Лишь так можно было в течение относительно небольшого времени умножить вооруженные силы и сократить, насколько возможно, «фазу риска». Гитлер должен был взвесить все «за» и «против» этого решения и принять их во внимание. Солдатские добродетели, которые сберегли «кайзеровские» офицеры, имели, однако, также и отрицательную обратную сторону. «Старперов», не вписывавшихся в современную, носившую отпечаток «народного сообщества» армию, защищали и поддерживали, нередко с высокомерием и заносчивостью.

Основной особенностью немецкой армии и без того являлось предубеждение против новшеств, это было в особенности справедливо в отношении новшеств технического характера. Шлиффену, начальнику Генерального штаба, пришлось перед Первой мировой войной, чтобы включить тяжелую артиллерию в состав полевых войск, выдержать борьбу с военным министерством. Дед рассказывал историю кайзеровского генерала, выступившего против принятия на вооружение пулемета, потому что тем самым будет нарушено единообразие маршевой колонны. Недаром же издевались в немецкой армии после повторного введения всеобщей воинской обязанности в 1935 году над парадной формой солдат как над «мундиром памяти кайзера Вильгельма». Камуфляжные куртки и чехлы на каски, которыми оснащался каждый солдат Ваффен-СС, были введены на моей памяти. С первого взгляда можно было понять, какие преимущества они давали солдату на поле боя. Сколько немецких солдат пали жертвами, правда, серой, но, тем не менее, блестевшей на солнце каски. Кроме того, камуфляжная одежда давала дополнительно некоторую защиту от дождя и влаги. Даже во время войны она не была введена в сухопутных войсках. Для бундесвера сегодня, как и для всех армий мира, она является чем-то само собой разумеющимся.

Вернемся к отношениям между Гитлером и генералитетом. Мы подробно представили «фазу риска», внутренне присущую всякому «перевооружению» ввиду вооруженных до зубов соседей. Этот опасный участок был в 1938 году еще не пройден. Можно сказать, что и война в Польше также началась в обстановке еще не завершенного вооружения. Опасения армейской верхушки пойти в тот момент на риск войны можно с военно-технической точки зрения в определенной степени понять. В области внешней политики решающую роль играл, однако, фактор времени. После того как его концепцию тесного сотрудничества с обеими западными державами оказалось невозможно реализовать, у Гитлера не осталось иного выбора, кроме как усилить позицию рейха в Центральной Европе как можно быстрее, а именно раньше, чем его потенциальные противники так далеко продвинулись бы с политическими и военными приготовлениями, что смогли бы выступить против рейха. В этом случае не следует забывать и необходимые психологические, иначе говоря, пропагандистские приготовления, играющие важную роль в демократических государствах. Пропагандистская подготовка англичан к возможной войне против Германии с 1937 по 1938 год, как я описал выше, добилась значительного прогресса. Еще более серьезным являлось соответствующее воздействие на общественное мнение в США, проводившееся Рузвельтом интенсивно и последовательно.

Гитлер не хотел, я заявляю это еще раз решительно, исходя из моей тогдашней информации, ради Судетской области пойти на риск военной конфронтации или даже войны (что должна была принести ему война?). Как раз поэтому он блефовал и демонстрировал силу. Он сыграл в эту игру внешне убедительно, я мог бы добавить, с помощью своего министра иностранных дел, который спас для него Годесбергскую конференцию (за что Гитлер прочувственно его благодарил). Можно, однако, спросить, проделал ли он необходимую работу по убеждению армейского руководства, чтобы добиться того, что оно отождествит себя с его внешнеполитическими решениями.

Не стоит забывать, что немецкие военачальники 1938 года пережили потерю Первой мировой войны. Рейх вступил в Первую мировую войну с лучшей армией в мире и в конечном счете проиграл. И вот теперь некая им и их мышлению не слишком близкая фигура рискует пойти на такую же конфронтацию с инструментом, то есть вермахтом, еще не достигшим, и притом ни с материальной точки зрения, ни с точки зрения подготовки, того уровня, который генералы с их строгими стандартами считают необходимым для того, чтобы проводить такую политику. Старые кайзеровские офицеры еще не позабыли поражения 1918 года. Они с некоторым правом обвиняли внешнюю политику рейха в проигрыше войны. Конечно, при этом немецкие военные намеренно обходили решающую неудачу германского военного командования в битве на Марне в 1914 году. Ее проигрыш уже означал согласно положению вещей поражение в войне. Отныне время работало против «Центральных держав». В этой ситуации замысел и проведение битвы под Верденом как «стратегии истощения» можно назвать следующим серьезным ошибочным решением германского командования в Первой мировой войне. Дело для меня не в том, чтобы обобщить военные проблемы германского ведения войны в 1914–1918 годах, речь здесь идет лишь о том, чтобы показать, насколько опыт Первой мировой войны повлиял на отношение генералитета к внешней политике Гитлера. Согласно известному опыту истории, большинство генералов всегда готовятся к прошедшей войне^[419], и в проигрыше войны военные и без того никогда не виноваты.

Я уже упоминал: Гитлер еще в 1925 году изложил в своей книге, что моторизация в современной войне получит первостепенное значение^[420]. В ходе перевооружения он добился создания оперативно используемых бронетанковых соединений. Он нашел среди офицеров рейхсвера современно думающих сторонников теории, предлагавшей преодолеть изнурительную позиционную войну Первой мировой войны при помощи больших моторизованных соединений. Но он наткнулся на сопротивление со стороны Фрича и Бека^[421], а также части генералитета; во всяком случае, об этом в то время говорилось у нас дома. Об оперативном использовании независимых, а не приданных пехоте, моторизованных и бронированных соединений велись, правда, дискуссии среди профессионалов, имевших скорее репутацию аутсайдеров, однако на реализацию в смысле их создания и, прежде всего, их включения в основы военной стратегии еще не смогли решиться никакие вооруженные силы.

Для европейских государств антибольшевистская мотивация Гитлера, возможно, явилась бы основанием для далеко идущей поддержки политики рейха, если бы была гарантирована безопасность их суверенного существования после защиты от большевистской угрозы. У Гитлера было невозможно вырвать великодушную европейскую хартию в этом смысле, хотя в ходе войны с Россией стало ясно, что для того, чтобы противостоять поддерживаемой англосаксами советской державе, потребовались бы все доступные европейские силы.

Хевель отмечает в дневнике 13 октября 1941 года:

«RAM (рейхсминистр иностранных дел) у Ф. (фюрера)

Первые мысли о европейской демонстрации. (…)».

В записи отца говорится:^[422]

«Берлин, 21 марта 1943 года

Тема: Европейская конфедерация.

Я придерживаюсь мнения, что, как я уже предлагал фюреру в предыдущих заметках, как можно скорее, а именно как только нам удастся добиться значительного военного успеха, необходимо провозгласить Европейскую конфедерацию государств в очень конкретной форме. (…)

Для начала принимаются во внимание государства: Германия, Италия, Франция, Дания, Норвегия, Финляндия, Словакия, Венгрия, Румыния, Болгария, Хорватия, Сербия, Греция и Испания (?). К ним, если фюрер вознамерится создать независимые государства в оккупированных нами частях Европы, добавятся также и они. (…)

Создание европейской конфедерации государств имело бы для нас следующие политические преимущества:

1) Наши друзья и союзники перестанут тревожиться о том, что сразу по заключении мира над всеми ними будет поставлен немецкий гауляйтер.

2) Нейтральные государства перестанут бояться того, что Германия аннексирует их в конце войны.

3) Италия перестанет бояться того, что будет приперта к стене могучей Германией.

4) Если фюрер захочет на определенных оккупированных территориях создать еще ряд более или менее независимых государств, которые, однако, останутся полностью в нашей сфере влияния, то это послужило бы сильному успокоению и напряжению сил для нашей войны в этих странах.

(Пункты 5–7 относятся к пропагандистскому воздействию в Англии, США и России.)

8) Как во Франции, так и в других местах на оккупированных территориях это повлияло бы в том направлении, что эти страны, без сомнения, иначе, чем раньше, вносили бы свой вклад в военные усилия в людской и материальной сферах. (…)».

В момент, когда это писалось отцом, ответным ударом по наступающим русским был вновь захвачен Харьков. Я описал боевые действия. «Военный успех», так сказать, в распоряжении имелся. Однако «европейской конфедерации», какой она виделась отцу, у Гитлера добиться было невозможно. Напротив, через год он отреагировал с точностью до наоборот, учредив взамен военного управления гражданскую администрацию для французских северо-западных департаментов и Бельгии, что, естественно, должно было вызвать большие опасения в указанном выше смысле. Лаваль якобы сказал Гитлеру^[423]:

«Вы хотите выиграть войну, чтобы построить Европу, но постройте же сначала Европу, чтобы выиграть войну!»

Уже 24 ноября 1941 года в дневнике Хевеля содержится запись: «Фюрер недоволен речью RAM (рейхсминистра иностранных дел)». Подразумевалось выступление перед главами европейских государств по поводу продления Антикоминтерновского пакта. Германский министр иностранных дел больше не имел никакого влияния. К сожалению, он только что оказался прав со своими опасениями в отношении нападения на Советский Союз!

Едва ли можно было ожидать от европейских народов, что они с доверием вложат свою судьбу в руки рейха и его «фюрера», в то время как даже в самом рейхе конституционные права были ограничены или даже отменены. Депортация евреев из оккупированных стран жестко и наглядно показала европейским народам опасность последующей тирании Берлина. Правда, следует отметить, что также и описанную деятельность высокопоставленных чиновников и офицеров и их пособников оправдать нельзя. Они могли, при определенных условиях с риском для своей жизни, устранить Гитлера! Но и Гитлера деятельность заговорщиков ни в коем случае не оправдывает. Выражаясь современным языком: «менеджер» обязан точно знать инструмент, с которым он делает свою политику или свой бизнес, в особенности его человеческую компоненту. С этим я перехожу к другому чреватому последствиями, даже роковому слабому месту гитлеровского режима: Гитлер не имел вообще никакой правительственной системы или, говоря современным языком, системы управления, кроме, пожалуй, — если это можно назвать «системой — древнеримского принципа «divide et impera» («разделяй и властвуй»), служившего для предотвращения с самого начала любой возможной угрозы его личной власти.

Всем влиятельным фигурам мировой истории пришлось интенсивно заниматься проблемой: как мне управлять структурой, над которой я властвую, и с какой системой я смогу держать ключевые полномочия в своих руках и получать необходимую информацию точно и своевременно? Представьте, например, необычайные проблемы управления протяженной империей Карла Великого при существовавших тогда условиях коммуникации. Или посмотрите на административные проблемы Римской империи в Античности. Цезарь, Август и Диоклетиан, называя по имени лишь некоторых, являлись в свое время очень эффективными организаторами и администраторами, при существовавших тогда технических условиях твердо державшими под контролем гигантскую империю. Что касается Августа, кстати, особенно примечательно, с какой мудрой осторожностью и мастерством он прибрал к рукам сенатскую «элиту» Рима, избежав, таким образом, судьбы Цезаря.

Даже если учесть в оправдание Гитлера, что это не он нагромоздил внешнеполитические проблемы Германии — он застал их, придя к власти, и ему пришлось иметь с ними дело в его политике в исключительно трудных условиях, все же возникает вопрос, приступил ли он к решению этих проблем с четкой организацией, эффективным охватом всех ресурсов и общим, интегрированным планированием. Всегда ли имел Гитлер — в качестве основы для своих решений — общее понятие о материальном положении рейха? Ставил ли он однозначно специфицированные задания и указывал ли цели? Контролировал ли он постоянно выполнение заданий и достижение поставленных целей и вмешивался ли в случае необходимости? Принимал ли он свои решения после обстоятельных консультаций с ответственными лицами и устанавливал ли четкие обязанности? На все эти вопросы следует ответить отрицательно. Гитлер не распорядился о создании систематически разрабатываемого планирования всех ресурсов рейха и тем более не имел системы, с которой он постоянно проверял бы реализацию целевого планирования с помощью «фактической компоненты». Никакого «плана по вооружению» (и, соответственно, «военного плана») не имелось^[424]. Интегрированное общее планирование с определением приоритетов и учетом людских и материальных ресурсов рейха и внешнеполитических потребностей отсутствовало.

То, что Гитлер упустил создать планирование, учитывающее все возможности и нужды, для того, чтобы оптимально использовать ограниченные ресурсы рейха в целях вооружения, может, среди прочего, служить доказательством в пользу того, что он не рассчитывал на военную конфронтацию, не говоря уж о том, что не собирался ее намеренно вызвать. Но положение рейха являлось в любом случае крайне уязвимым, поскольку к его противникам должны были быть причислены как США, так и Советская Россия. С тем, чтобы направить все ресурсы на вооружение, всяческий «архитектурный и социальный люкс» Гитлера, вроде партийных зданий, автобанов, перестройки Берлина, судов КДФ (КДФ — Kraft durch Freude — Сила через радость — организация, занимавшаяся досугом населения, в том числе устройством круизов) и так далее, должен был бы пасть жертвой планирования на «случай реальной опасности», если бы его, в конце концов, нельзя было бы избежать^[425].

Повсюду считающееся установленным утверждение, что Гитлер устранил безработицу через вооружение, является не чем иным, как клише. Такое могут утверждать только дилетанты, не имеющие ни малейшего представления об организационных, людских и материальных проблемах роста вооруженных сил. Каждый хоть слегка разбирающийся в народном хозяйстве знает, что не требуется никакого вооружения для того, чтобы привести экономику в движение^[426]. Когда в 1935 году началось, после введения всеобщей воинской обязанности, вооружение, в Германии почти уже не осталось безработных. Строительство автобанов было остановлено лишь в 1943 году.

Вермахт вступил в войну с Польшей с малыми запасами боеприпасов. В ходе войны разразился «кризис с боеприпасами». Это стоит себе представить: якобы «жаждущее войны чудовище» Гитлер отправляется на войну без резерва боеприпасов. Он решает проблему типичным для него образом, назначив следующего уполномоченного. В этом случае он распорядился сразу и о создании нового министерства. Лишь незадолго до начала военных операций 1940 года Фриц Тодт Бауэр — строитель автобанов — был назначен министром «вооружения и боеприпасов»; по всей видимости, целесообразное решение. Но Тодт не имел тех полномочий, которые были в дальнейшем под нажимом нужды и слишком поздно предоставлены его преемнику Шпееру.

Гитлер заявил отцу однажды: «Знаете ли, Риббентроп, мой мозг начинает работать, когда возникают трудности или мне встречаются препятствия». Поучительное откровение, показывающее, как неохотно Гитлер позволял включить себя в систематическое рассмотрение проблем. Однако планирование всегда предполагает систематическую работу, проделываемую заранее, и без нее не обойтись в современном государстве. Выполнять эти «домашние задания» Гитлеру было не по нутру. У него не имелось для них никакой системы.

Необыкновенно показателен в этой связи уже неоднократно процитированный дневник Хевеля. Иногда Хевель отмечал — еще во время войны в России, — на какие общие темы Гитлер распространялся, говорил или читал поучения. Спрашиваешь себя, когда же он, собственно, не обладая системой, позволившей бы ему справиться, выполнял тот огромный объем работы, который он сам взвалил на себя благодаря концентрации полномочий по принятию решений в едином лице. В последний год войны он будет жаловаться на то, что ему «лгут», его «обманывают» — дисквалифицирующее признание для любого, кто занимает верховную позицию, неважно, на каком уровне. Лидер не имеет права допускать в течение продолжительного времени, чтобы ему лгали и его обманывали — разумеется, эта констатация не может служить оправданием для «лжецов» и «обманщиков»…

Характерным для гитлеровского «стиля руководства» было то, что он никогда не созывал заседаний (например, кабинета), на которых могли бы быть рассмотрены в деталях нерешенные правительственные вопросы, в случае необходимости, имелась бы возможность принятия решений или согласования деятельности различных министерств. Отец стал министром иностранных дел в начале 1938 года. Я уже упоминал, что он не принял участия ни в одном заседании кабинета министров рейха, поскольку их никаких и не созывалось. Гитлер предпочитал вести индивидуальные разговоры. Данная «система», естественно, приводила к трениям, враждебности и, наконец, к соперничеству между ведущими лицами, учреждениями и организациями, что зачастую препятствовало принятию деловых решений. Гитлер, казалось, придерживался мнения, что такая констелляция гарантирует ему его ведущую роль; без сомнения, он, таким образом, имел возможность, когда это казалось ему удобным, стравливать сотрудников друг с другом.

Гитлер не был великим координатором, одна из важнейших задач любого лидера; но он также и не поручал никому эту задачу. Еще до войны в правительственных кругах ходила шутка, деятельность министерств, высших властей рейха и партийных организаций представлялась как «НС-игры» (в оригинале — NS-Kampfspiele, что можно перевести как «НС-военные игры»). («Национал-социалистические игры» являлись, собственно, спортивными соревнованиями, проводившимися в Нюрнберге во время Имперского съезда партии.) Гитлеровское государство не было таким монолитным, как его охотно представляла национал-социалистическая пропаганда. Потери от разногласий в диктатуре Гитлера были, вероятно, не меньшими, чем в презираемых демократиях! Ранее в рейхе говорили о партикуляризме германских земель. В период Третьего рейха, безусловно, можно говорить о партикуляризме организаций, учреждений и ведомств или их представителей.

Система правления Гитлера обрисована в высказывании генерала Вальтера фон Рейхенау, не принадлежавшего к противникам Гитлера, однако метко изложившего проблематику «государства фюрера»:

«Власть воплощена в одном — это реальность! И когда ему ночью придет что-то в голову или будет умело преподнесено, ничто не мешает ему следующим утром отдать указание, обязательное к исполнению. Тот, кто сидит вокруг него у камина, неважно, кто он такой, имеет больше влияния, чем любой министр, не говоря уже о нас, солдатах. (…)»^[427]. Эти строки мог бы написать мой отец. Отец так же должен был ежедневно вступать в борьбу за свое влияние, он должен был «быть возле»! Рейхенау прав: что знают сегодня об этих реалиях так называемые историки, основывающиеся, как уже в то время совершенно верно отметил Рейхенау, на актах и «меморандумах и при этом, как правило, упускающие из виду условия, в которых квалифицированные советники Гитлера должны были пытаться получить правильные и необходимые в их глазах решения».

На вершине рейха находился исторический феномен. Однако он так и не шагнул от исключительного пропагандиста своих видений к организующему, интегрирующему и мотивирующему государственному деятелю, который должен был в суровой внешнеполитической реальности, не гнушаясь необходимой систематической работой над деталями, направить все психические, духовные и материальные силы народа на одну цель, а именно достижение консолидированного и безопасного положения в центре Европы.

Разве нужно ему было схватываться со всеми и каждым по идеологическим вопросам, вместо того чтобы сосредоточить все антибольшевистские силы на одной цели, то есть на отражении марксизма-большевизма? На этот вопрос следует ответить отрицательно. Гитлер не смог интегрировать все антибольшевистские силы, завоевав их в качестве своих «сподвижников». Конечно, среди них было много «людей вчерашнего дня», как их назвал Рейхенау, твердолобых реакционеров, не понимавших того, что гитлеровское «народное сообщество» являлось для них меньшим злом, чем большевистский захват власти, при котором их — как можно было убедиться, — но также и многих других с гарантией повесили бы «на фонаре». Так называемые консерваторы, без сомнения, часто не понимали своего времени и возложили на себя большую вину. Характерным для мотива так называемого «сопротивления» является высказывание Гальдера:

«Я вправе напомнить о том, что происхождение феномена, называемого нами сопротивлением, необходимо вести от консервативных убеждений офицерского корпуса» (…)^[428].

Позволительно сперва спросить: сопротивление против чего, кого и где? Можно с полным правом констатировать, что в случае нападения на Советский Союз — ошибки Гитлера, стоившей проигрыша войны, генералы, в первую очередь сам Гальдер как шеф Генерального штаба, не оказали никакого сопротивления.

В двух важных военных вопросах Гитлер оказался прав вопреки мнению большинства специалистов. Он настоял на создании самостоятельно оперирующих крупных моторизованных соединений и принял наперекор ОКХ (Верховное командование сухопутных войск) «план Манштейна», приведший к сенсационному успеху на Западе. В этой связи взгляд на кадровую политику Гитлера. Хотя в заслугу Гитлеру можно поставить то, что он, в отличие от командования сухопутных войск, с первого взгляда уловил элемент неожиданности в «плане Манштейна», все же кажется непонятным, почему он сразу не «сохранил» для себя автора «Удара серпа», приблизив того — в какой угодно должности — к себе. Он позволил, чтобы Манштейну в то время, как осуществлялся его план, пришлось заниматься на родине переформированием армейского корпуса (насколько мне известно, даже не моторизованного, а на конной тяге). Укажу на заявление Гитлера в феврале 1945 года в бункере, сделанное мне и отцу, что «Манштейн лучше всего может работать с армиями». Не распознал ли Гитлер интуитивно стратегические способности Манштейна и не опасался ли приблизить к себе «конкурента»? Почему Гитлер впоследствии не сделал Манштейна «главнокомандующим Ост» русского театра войны? Во время Первой мировой войны эту позицию занимала пара Гинденбург / Людендорф, вошедшая в военную историю под аббревиатурой «Обер-Ост» (сокращение от Oberbefehlshaber (главнокомандующий) + Ost (Восток). Это решение гарантировало единую и относительно «приближенную к фронту» оценку ситуации и планирование соответственно координированных действий. Боялся ли Гитлер, что «главнокомандующий Ост» может заставить его принимать нежелательные для него решения? Вполне реальное предположение ввиду отсутствия доверия между Гитлером и генералитетом в целом.

Требуется задать вопрос: достаточно ли Гитлер занимался лично со своими военачальниками, чтобы расположить их к новым возможностям, которые, по его мнению — и он, как оказалось, был совершенно прав, — открывались для оперативно задействованных бронетанковых соединений? Нашел ли он время и приложил ли усилия к тому, чтобы хорошо узнать своих «людей», то есть свой генералитет, их квалификацию и убеждения, и испытать их, то есть дать им высказаться, с другой стороны, также и мотивировать их и приобщить их к внешнеполитическим размышлениям и нуждам?

Было бы важно разъяснить им безальтернативность его политики, именно потому, что он — Гитлер — не мог дожидаться, пока будет завершено вооружение. Разве он убедил большинство своих военачальников в том, что был вынужден пойти рискованным путем, чтобы, избежав войны, создать готовый к обороне центральноевропейский блок, который был бы в состоянии утвердиться между мировыми державами, США и Советской Россией? Попытался ли великий демагог поставить себя на место этих ультраконсервативных офицеров, частично их вполне можно назвать «реакционными» в тогдашнем смысле этого слова, и настроиться на их ментальность, чтобы убедить и завоевать их или расстаться с неисправимыми? Кейтель утверждает в своих мемуарах, что Гитлер в марте 1941 года закончил свою речь перед командующими предусмотренными для российской кампании словами: «Я не добиваюсь того, чтобы генералы понимали меня, однако я требую, чтобы они повиновались моим приказам!»^[429] Если слова были на самом деле произнесены в такой формулировке, то они бросают роковой свет на отношение Верховного главнокомандующего к своему генералитету. О «мотивации» ввиду кампании, в отношении которой Гитлер считал, что если она не удастся, все будет «так или иначе потеряно», не может идти и речи, не говоря уже о доверительных отношениях!

Государственный деятель должен учитывать консервативную позицию определенных социальных групп, если он не хочет обойтись без сотрудничества этих групп. Сталин мог позволить себе с одного раза отрубить головы Красной Армии. Он сделал это в буквальном смысле слова. Гитлер, однако, в своем затруднительном положении не мог себе позволить даже отстранить их in corpore (всех вместе) от дел. Хотя Гитлер верно понимал, «что круги, в которых я нуждаюсь для вооружения, не присоединились ко мне во время борьбы», как он якобы однажды сказал госпоже фон Белов, теперь, после того, как он стал всемогущим «фюрером» рейха, он должен был сделать все, чтобы завоевать их, тем более что он оставил их на их традиционных руководящих должностях в армии и администрации, — ввиду внешнеполитически обусловленного цейтнота даже вынужден был оставить. Так или иначе, надо было избегать всего, что могло бы привести к еще большему отчуждению этих кругов. Визионеры и пророки, однако, видят повсюду лишь «друзей» или «врагов» своих убеждений. Это, должно быть, относилось также и к Гитлеру и, следовательно, затруднило или вообще воспрепятствовало созданию основы доверия с теми кругами, которые в идеологическом плане не являлись его «сподвижниками». Не зря в кругах, находившихся в оппозиции к режиму, говорили о «внутренней эмиграции в армию». Отсюда очевидна установка части высшего офицерского состава по отношению к режиму. Непоследовательность, выразившаяся в принципиальном исключении надзора над вооруженными силами, с одной стороны, показывает наивность, с другой стороны, положительную оценку офицерского корпуса Гитлером, который не мог представить себе заговор с потенциальным противником в той форме, в какой он на самом деле практиковался позднее. Это запрещение мер наблюдения означало, что предательские происки, в которые абвер и начальник штаба армии были вовлечены с 1938 года, не могли быть предотвращены. Они стали известны руководству рейха лишь из материалов следствия после покушения 20 июля 1944 года. Они привели, в частности, к казни Канариса и Остера. О том, что произошло в этой связи до и во время войны, можно лишь строить догадки, поскольку далеко не все было за прошедшее время опубликовано. Достаточно вспомнить лишь заместителя Канариса генерала Остера, в 1940 году безустанно сообщавшего планируемые даты наступления голландскому военному атташе Засу и тем самым expressis verbis (явно) принимавшего в расчет высокие немецкие потери. По сей день окончательно не разоблачен «Вертер»^[430]; через него, очевидно, все немецкое военное планирование во время войны с Россией попадало в руки советского Верховного командования.

До того времени командование вермахта выражало обеспокоенность в отношении всех внешнеполитических и военных решений Гитлера. Сошлюсь на отца: при объявлении всеобщей воинской повинности вермахт имел опасения по поводу 36 дивизий, которых не потерпят страны — гаранты Версальского договора. Когда этот факт как таковой был принят, их вдруг оказалось недостаточно. Хорошо помню, как отец, посмеиваясь, рассказал нам об этом. Я уже упоминал возражения Фрича против быстрого перевооружения, которое в то время требовалось по внешнеполитическим причинам, а также напряженность в отношениях между Гитлером и Верховным командованием вермахта во время Судетского кризиса. Армия уже тогда планировала государственный переворот. Также и по поводу наступления на Западе генералитет имел частью значительные опасения. Лишь только Россию армия рассчитывала разгромить в течение нескольких недель! Здесь опять же, должно быть, сыграли свою роль воспоминания о «предыдущей», Первой мировой войне.

Не следует ли искать отправную точку упомянутого Гальдером осторожного или даже негативного отношения консервативных офицеров к Гитлеру и его режиму, в определенной мере, в пропагандировавшемся Гитлером «народном сообществе», через которое они чувствовали себя в частной жизни задетыми сильнее, чем через внешнюю политику Гитлера? Стояло ли устранение из сферы принятия внешнеполитических решений в большей степени на переднем плане, чем внешнеполитические несогласия фундаментального характера? Можно ли игнорировать то, что для некоторых мотивом, ведшим к неприятию «ефрейтора» и его «народного сообщества», была попросту реакционная поза. Ведь как выразился о своем сословном сознании состоявший в сговоре с Черчиллем и Ванситтартом отпрыск старой прусской аристократии Клейст-Шменцин: «Аристократия должна настаивать на воспитанных на протяжении веков господской породе, господском чувстве и безусловном сознании принадлежности к верхам»^[431].

«Маленький капрал» Бонапарт знал свой генералитет. Он имел в тогдашних условиях возможность сам «делать» своих генералов. Он мог отыскивать и приближать их. У «богемского ефрейтора» Гитлера такой возможности не было, или, по крайней мере, она, ввиду тяжелого международного положения, являлась ограниченной. Тем более он должен был бы заниматься ими, чтобы узнать их и быть в состоянии их оценить. Безусловно, ограничение гражданских прав было серьезным аргументом против его режима. Однако не тяготеют ли многие консерваторы к авторитарному правлению — хотя и при условии, что оно находится под их решающим влиянием?

Старейшую и эффективнейшую систему управления имела, без сомнения, немецкая армия. Я уже упоминал кратко немецкую систему командования. В ее основе лежал фундаментальный вывод, что наибольшей «эффективности» введенного в бой войскового подразделения можно достичь лишь тогда, когда каждый боец на своем месте умеет, в случае необходимости, действовать самостоятельно в духе соответствующего боевого задания для своего подразделения. «Пустота поля боя»^[432] — в отличие от задействованных войсковых масс в XIX веке — требовала и обуславливала «инициативу и сообразительность» на всех уровнях вплоть до рядового солдата. Немецкая система военного командования, на практике пронизывавшая все ступени воинской иерархии от командующего армией до последнего гренадера, предоставляла эффективные рамки для того, чтобы обеспечить даже в самых тяжелых условиях оптимальное задействование войск, что в то же время всегда означало: с наименьшими потерями! В фундаментальном воинском регламенте (HdV 300) для сухопутных сил в составе германского вермахта был сформулирован замечательный принцип: «В сложной ситуации может оказаться лучше сделать что-то неправильно, чем не сделать ничего!» Поощрение немецких командиров всех рангов к собственной инициативе и самостоятельности, фундаментальному принципу основ немецкого командования, к утверждению которого стремились.

Топ-менеджеры в политике и бизнесе мудро держатся в стороне от деталей, ограничиваясь установлением генеральной линии политики или бизнеса. Они надзирают за ходом дел и оставляют за собой «Controlling» (контроллинг) — как это называется сегодня. Данная практика освобождает первого человека от ответственности за вопросы, относящиеся к деталям, и защищает от перегрузки, без того, правда, чтобы снять с него общую ответственность. Гитлер с течением времени пошел — вероятно, из-за ложного понимания «принципа фюрерства» — прямо противоположным путем. Вместо того чтобы установить под своим руководством ответственное правительство, которое решало бы текущие задачи, которое он мог бы привлечь к ответственности и с чьей помощью ему удалось бы также, возможно, найти при случае «козла отпущения», он отстранял от дел все больше козлов отпущения, однако вместо замещения многих ставших вакантными постов он взваливал обязанности на себя. Под конец он взялся также еще и командовать армейской группой на далеком Кавказе. Само собой разумеется, что ни одной функции он эффективно выполнять не мог.

Де Голль и Франко структурировали свое правящее положение в первом смысле, не говоря уже о Сталине, который, будучи бессменным и абсолютным правителем Советского Союза, являлся до 1941 года лишь «Генеральным секретарем» партии, не занимая никакого поста в государственном аппарате. В качестве Генерального секретаря партии он представлял, так сказать, высшую контрольную инстанцию, и больше ему, как сильной личности, ничего не требовалось, чтобы обеспечить свою абсолютную власть в советской империи. Гитлер решал проблемы назначением «особых уполномоченных», по большей части подчинявшихся ему лично, нередко в качестве «высших органов рейха». Не будучи интегрированными в четко расчлененные рамки организации и контроля, они ссылались на пресловутые «приказы фюрера». Таким образом, их деятельность также не была согласована и не подчинялась текущему контролю.

Другой драматический пример кадровой политики Гитлера воплощается в лице Геринга. Еще в мирное время он был нагружен функциями и должностями, с которыми никакой бог не смог бы эффективно справиться. Уже лишь две важнейшие задачи, порученные ему, являлись чем-то большим, чем «full time jobs» («работы на полную ставку»): в качестве главнокомандующего Люфтваффе он нес ответственность за то, чтобы из ничего в течение короткого времени появились на свет мощные военно-воздушные силы, и, как «уполномоченный по четырехлетнему плану», он должен был обеспечить все сырьевое снабжение рейха и распределить сырье. Как мы уже показали, следовало, сверх того, ожидать, что обе эти функции приведут к серьезному конфликту интересов. Уже Битва за Британию в конце лета 1940 года явилась предупреждающим сигналом и должна была бы подвигнуть Гитлера на то, чтобы глубоко разобраться с развитием военно-воздушных сил и их руководством. Самое позднее после первых тяжелых атак союзной авиации требовалось бы сделать выводы в плане личной ответственности.

Если можно говорить о последовательности в отношении стиля руководства и кадровой политики Гитлера, то она состояла, с одной стороны, в ставке на людей, которых он считал лично преданными ему, и, с другой, в ориентации на многовариантность во всех областях, чтобы избежать аккумуляции власти. Предотвращение образования группировок, которые потенциально могли бы вынуждать его к нежелательным для него решениям, являлось, кажется, основным принципом его «системы правления». «Системы», которая была, без сомнения, до конца «успешной» в его смысле. Однако, к сожалению, она также предоставляла одну из важнейших граней структуры личности Гитлера, отчасти предопределившую катастрофу, в которую он столкнул Германию.

Время правления Гитлера делится на две части. Первый этап охватывает период с 1933 до конца 1940 года. Начиная с 1941 года у Гитлера можно было наблюдать прогрессирующее изменение личности. По замечанию отца, «фюрер (делался) по своим взглядам все более твердолобым». Оставался ли Гитлер в 1942 году, не говоря уже о более поздних этапах войны, все тем же, что и до 1940 года? Зимой 1939/40 года именно Гитлер, вопреки недовольному начальнику Генерального штаба, приказал осуществить план кампании на Западе, предложенный Манштейном. В 1943 году знаменитая операция «Цитадель» была начата так бездарно, что любой курсант мог бы ожидать немецкое наступление на утвержденных направлениях главного удара. Можно ли сравнить Гитлера, в 1940 году принявшего кардинальное решение по смещению направления концентрированного главного удара в середине фронта наступления на Западе, с ним же в 1942 году, с одной стороны, раздробившим силы своей армии одновременным наступлением на Волге и в направлении Кавказа, с тем чтобы, с другой стороны, вцепиться в конечном итоге намертво в известное имя «Сталинград», открыв русским тем самым возможность разрушительного контрнаступления?

Следует привести и два других решения Гитлера, а именно в качестве примера прогрессировавшей иррациональности — иначе это назвать нельзя. Подразумеваются, во-первых, требование Гитлера переделать уже существовавший в принципе «реактивный истребитель» Ме-262 в бомбардировщик, а во-вторых, создание так называемых «полевых дивизий Люфтваффе», в которых излишний наземный персонал Люфтваффе должен был использоваться в наземных боевых действиях. Последнее решение может быть связано с растущим недоверием к сухопутным силам, которым не хотели отдать «национал-социалистических» солдат Люфтваффе Геринга (divide et impera?) (разделяй и властвуй?). С военной точки зрения создание этих полевых дивизий Люфтваффе являлось абсурдом. Офицеры, унтер-офицеры и солдаты не имели никакого военного опыта, не были даже приблизительно обучены в необходимом объеме, зачастую даже и возглавлялись неопытными офицерами, то есть также и командные посты были заняты офицерами Люфтваффе. Эти дивизии частью буквально разваливались, когда им приходилось ввязываться в тяжелые бои. Если бы этих солдат Люфтваффе, вместо того чтобы бросить их сражаться в составе собственных дивизий, распределить по испытанным пехотным дивизиям (что в начале 1943 года в целом и произошло), то они вполне могли бы стать дельными бойцами. Я знаю, о чем говорю: после повторного взятия Харькова танковая дивизия «Лейбштандарт» получила в качестве пополнения 6000 человек «выбракованного» наземного персонала Люфтваффе. Эти люди перешли в Ваффен-СС не добровольно, их попросту перевели к нам. Танковому полку были приданы 600 человек унтер-офицеров и рядовых. Мне с некоторыми из наших опытных танкистов поручили в течение нескольких недель подготовить из этих солдат Люфтваффе боеготовых солдат танковых войск. Оглядываясь назад, я вправе констатировать, что эта цель была достигнута. Поскольку в рамках операции «Цитадель» я вновь должен был командовать ротой, которая, как и другие роты, была пополнена «людьми из Люфтваффе», я вправе судить об этом. Они так же дисциплинированно и эффективно выполняли свой долг, как и добровольно пришедшие в Ваффен-СС солдаты. Их, кстати, не делая различия, поносят вплоть до сегодняшнего дня, так же, как и всех солдат Ваффен-СС.

Я не знаю в деталях, что за соображения побудили Гитлера попытаться сделать из Me-262 бомбардировщик. Но я очень хорошо помню, как отец — наполовину с отчаянием, наполовину разочарованно — рассказал мне об этом деле во время моего посещения его резиденции в Восточной Пруссии летом 1944 года, когда я сообщил ему о подавляющем превосходстве союзников в воздухе на фронте вторжения. Наконец, сам я, находясь в глубоком тылу, еще до начала вторжения, был тяжело ранен с летевшего на малой высоте вражеского самолета: «Фюрер хочет сделать из реактивного истребителя бомбардировщик!» Отныне у нас не было ни того, ни другого, а именно ни защиты от ковровых бомбардировок союзников, ни поддержки с воздуха в наземных боевых действиях. Оба решения разумом постичь невозможно.

До сего дня строятся догадки о здоровье Гитлера в различные фазы его правления. Из собственного опыта могу добавить лишь то, что я уже сообщил о его очевидном телесном и духовном упадке. Роль его «лейб-врача» Морелля остается и сегодня спорной. Моя сестра Беттина, сестра милосердия Красного Креста, во время отпуска была исцелена от сепсиса профессором Эппингером в Вене. Эппингер являлся всемирно известным терапевтом. Как-то раз его пригласили в Москву, чтобы обследовать Сталина по поводу жалоб на сердце. Когда в 1944 году царь Болгарии Борис тяжело заболел, Эппингера вызвали к нему. Он подтвердил подозрение немецкой стороны, что Борис — он имел славу человека, очень расположенного к немцам, — был отравлен. В Берлине в тогдашнее время не исключали того, что в дело были замешаны члены итальянского королевского дома — Борис был женат на дочери короля Италии.

Мать использовала возможность спросить Эппингера, не мог ли бы он при случае направить одного из своих старших врачей в Восточную Пруссию к отцу, чтобы основательно обследовать его. Так в резиденции отца появился обер-врач д-р Лайнер. По случаю восстановительного отпуска в августе 1944 года я познакомился с добродушным австрийцем и, за то короткое время, что находилось в моем распоряжении, подружился с ним. Он нанес в Восточной Пруссии визит к Мореллю и, как он выразился, «заглянул в аптечку Морелля», кроме того, он открыто говорил с Мореллем о том, какими медикаментами тот «колет фюрера». Он обратил внимание матери на то, что действие этих препаратов еще совсем не проверено и что лечение ими фюрера безответственно! Следует также упомянуть, что первый муж моей супруги являлся давним, еще с довоенных времен, пациентом Морелля. По оценке ее мужа, Морелль был ярым противником Гитлера, и, собственно, все время ожидалось — моя супруга вышла замуж в 1943 году, — что Морелль, наконец, «обезвредит» Гитлера. Но даже если Морелль с намерением неправильно лечил Гитлера, это не означает избавления Гитлера от его исторической ответственности. История не принимает болезнь в качестве оправдания для ложных решений или, тем более, катастроф. Вспоминаю в этой связи деда Риббентропа, придерживавшегося точки зрения: «Кто в сорокалетнем возрасте не знает хотя бы приблизительно, что идет на пользу его здоровью, тому не поможет никакой врач!»

Ключевые слова: ложные решения и катастрофы. Какие реакции вызывает взгляд на крайне тяжелое военное положение зимой 1941/42 года у «величайшего военачальника всех времен»? Окружает ли он себя ведущими людьми из военной, политической и экономической сфер, чтобы отныне все силы рейха и зоны его влияния использовать обдуманно и эффективно? Сообщает ли он своей команде в руководстве непременную уверенность в своем деле, чтобы вызвать повсюду необходимые большие усилия, которые предстоит сделать для выживания? Вовлекает ли он народы Европы в борьбу против Советского Союза, которую в любом случае нужно назвать оборонительной борьбой, давая им четкую гарантию их национального статуса после войны? Ничего подобного, Гитлер действует с точностью до наоборот. Он смещает своих испытаннейших полководцев, поскольку они на месте, лучше разбираясь в положении, принимают решения против его воли, в том числе Гудериана, одного из создателей немецких бронетанковых войск и того самого генерала, который — вопреки сопротивлению своего начальства — с ошеломляющим успехом осуществил «план Манштейна»^[433].

Вместо того чтобы разгрузить себя и полностью сосредоточиться на верховном политическом и военном руководстве, он взваливает на себя дополнительно главное командование сухопутными силами и, наконец, также и группой армий — согласно проверенным в течение более ста лет руководящим принципам немецкой армии «грех против Святого Духа». Никогда еще не было такого, чтобы, к примеру, командир батальона командовал еще и ротой своего батальона, даже если бы ему пришлось поручить командование ротой унтер-офицеру, что, кстати, было нередким случаем во время войны. На уже упомянутом банкете, данном Муссолини Гитлеру и немецкой делегации по поводу государственного визита в Италию в 1938 году (и матери, в этом случае сидевшей в качестве «первой немецкой леди» рядом с Муссолини), вожди обеих стран обсуждали, среди прочего, тогдашнюю организацию их высшего военного командования. Мать рассказала по возвращении, что объяснения Гитлера не выглядели убедительными, добавив: «Он и сам, казалось, не был слишком доволен своим решением!» Эта интуитивная констатация женщины, которая в тот момент, без сомнения, «благоволила» к Гитлеру и не имела никакого понятия о военной организации, является показательной.

Отныне слабости Гитлера, которые мы проанализировали выше, постоянно оказывают роковое влияние. Гитлер вмешивается все больше и больше в детали; несмотря на это, ему удается все меньше и меньше! Его несостоятельность в качестве политического и военного «фюрера» приводит к тому, что на первый план в нем выдвигается радикальный идеолог. Теперь вводится «звезда Давида» и начинаются депортации. С другой стороны, Гитлер отвергает зондаж на предмет заключения мира, вновь и вновь предлагаемый его министром иностранных дел. Отныне он только раздает удары направо-налево, покуда такая возможность у него еще есть. Как раз в эту пору он создает свой негативный имидж, сегодня зачастую заслоняющий фатальную необходимость, под игом которой находилась его, то есть германская, политика в момент его прихода к власти.

В голове Гитлера должно было очень рано — на мой взгляд, не позднее ноября 1941 года — забрезжить понимание того, что нападение на Россию явилось решающим просчетом. Кризис на Восточном фронте с наступлением зимы, спонтанные дневниковые записи Хевеля о настроении в ставке фюрера в декабре 1941 года, непроизвольное восклицание при известии о японской атаке на Перл-Харбор («Теперь Германия спасена!» Мать, рассказывая мне об этом, прикрыла ладонью рот, жест, говоривший теперь об испытываемом ужасе) — все эти симптомы свидетельствуют о глубоком шоке, вызванном у Гитлера очевидной недооценкой российской мощи и тех природных условий, в которых немецкая армия должна была вести войну в России. Все меньше и меньше он бывал на публике и совсем перестал показываться на массовых мероприятиях — имея, конечно, хорошее оправдание, что не желает подвергать своих слушателей возможной угрозе с воздуха, — однако и на фронте перед войсками он больше не появлялся. Лишь однажды, в январе 1943 года, он на короткое время прилетел на южный участок фронта к Манштейну, причем в этом случае следует признать, что, со своей точки зрения, он был совершенно прав, не доверяя своим офицерам. Они собирались лишить его жизни и подложили в самолет, использовав предоставившуюся возможность, начиненные взрывчаткой бутылки коньяка, не разорвавшиеся лишь случайно.

В военных делах он вновь и вновь играет «ва-банк». В 1943 году операция «Цитадель» «спалила» только что «освеженные» танковые дивизии, их затем жестоко не хватало для отражения советского летнего наступления 1943 года. «Арденнская операция» в декабре 1944 года означала, ввиду соотношения сил и ситуации со снабжением, безответственную азартную игру. В качестве полкового адъютанта танкового полка правофланговой дивизии я располагал возможностью детально ознакомиться с подготовкой, как командир взвода я пережил «на собственной шкуре» безнадежную нехватку людей и материала и, не в последнюю очередь, отсутствие поддержки с воздуха, не оставлявшие наступлению в моих глазах с самого начала ни малейшего шанса на удачу. Первоначальные, достигнутые благодаря внезапности, успехи на юге фронта наступления ничего не меняли. Тот факт, что эта операция проводилась на Западе, подчеркивает, ввиду развертывания в то же самое время для завершающего наступления на Берлин обладавшей подавляющим превосходством Красной Армии, насколько далекими от реальности являлись оперативные цели Гитлера.

Здесь нужно констатировать, что немецкий народ, несомненно, относился к главным жертвам гитлеровского режима. Он с осторожностью и с оговорками — Гитлер никогда не получал абсолютного большинства на выборах до 1933 года — предпочел его в начале 1930-х годов коммунистам и тем самым большевизму. Иного выбора у немецкого народа ввиду провала Веймарской республики и «Версальского договора» не было. Неоднократно оклеветанный немецкий народ принял, таким образом, — нетрудно представить себе, какие последствия означала бы большевистская Германия для Европы и мира, — историческое решение.

Итак, немецкая катастрофа, которую можно сравнить лишь с Тридцатилетней войной, неразрывно связана с Гитлером. Истинный государственный деятель должен стремиться предотвратить всеми средствами судьбу, подобную той, какая постигла немецкий народ. Поэтому Гитлера, стоит выразиться ясно и определенно, нельзя простить, не говоря уже о том, чтобы реабилитировать. По справедливости можно подвергнуть сомнению то, что табуирование его образа в сегодняшней Германии с точки зрения «преодоления прошлого» оправданно.

Трезвым историческим итогом двенадцатилетнего правления Гитлера является, однако, осознание того, что предоставление одному лицу абсолютной и бесконтрольной власти чревато слишком большим риском. Столкновение с проверяющими органами, в какой бы форме оно ни происходило, необходимо для предотвращения неправильных решений или произвола, не говоря уже о возможных последствиях проблем со здоровьем. Склоняешься перед политической мудростью Рима, в экзистенциально опасных ситуациях, для того, чтобы справиться с ними эффективно, имевшего в распоряжении институт «диктатора». Правда, этому «диктатору» его «должность» поручалась лишь на год, не в последнюю очередь, в сознании того, что от однажды закрепившегося единоличного правителя потом чрезвычайно трудно избавиться. При этом не стоит упускать из виду, что данный институт был создан в Риме более или менее однородным правящим слоем; диктатор, по крайней мере, в республиканском Риме, не имел никакой возможности проводить политику, идущую вразрез с интересами этого слоя. Вспомним судьбу Цезаря! В так называемом Третьем рейхе не было однородной элиты, которая могла бы вынудить Гитлера отказаться от его политики или, по крайней мере, изменить ее, пока еще не было слишком поздно. И все же, если видеть, подобно Гегелю, в исторических персонажах орудия Мирового духа, которые он использует для своих, остающихся скрытыми от нас, целей, то тогда Гитлер бросил вызов большевизму сталинского толка. Сталину не оставалось теперь ничего иного, кроме как «таскать каштаны из огня» для великой западной державы США. Именно этого, однако, Сталин хотел избежать.

Я могу лишь улыбаться, признаюсь, чуточку свысока, когда немецкие историки, такие, как Андреас Хилльгрубер, рассуждают о гитлеровском «поэтапном плане» завоевания мира и, таким образом, превращают историю недавнего немецкого прошлого в байку, не говоря уже о вздорном «кукольном театре» их современных последователей. Мне в то время была с самого начала известна роковая слабость немецкой позиции. Только из нее можно понять истоки гитлеровской политики.

Гитлер представлял для немцев, начиная с определенного времени, альтернативу большевистскому решению неимоверных проблем Германии. В этом заключалась его роль в мировой истории. «Вихрь сошедшихся обстоятельств», пользуясь здесь вновь формулировкой «Бесов» Достоевского, привел его к власти. С моей точки зрения, табу, наложенное сегодня на Гитлера, непонятно. Гитлер — даже и в собственном понимании — несет ответственность за катастрофу, постигшую немецкий народ и сравнимую разве что с Тридцатилетней войной. Это вполне устанавливается объективно и не требует никаких гротескных преувеличений и ложных или даже дурацких изображений, которые, сверх того, зачастую годятся для нанесения вреда национальным интересам, перекладывая с Гитлера ответственность.

Отец

Несчастье для умершего в том, что враг пережил его и написал свою историю.

Фридрих фон Шиллер, История Тридцатилетней войны

Кем же был, собственно, этот министр иностранных дел, этот Риббентроп, который после назначения в начале 1938 года «рейхсминистром иностранных дел» стал формально первым советником Гитлера по внешней политике? Тем самым он занял положение, в которое за прошедшие годы уже в значительной мере врос. Но он никогда не был единственным советником Гитлера по внешней политике. Известно, что Гитлер не связывал себя рамками определенного ведомства. Без сомнения, однако, мой отец, имея доступ к ушам Гитлера на длинных отрезках немецкой внешней политики, влиял поэтому на ту внешнюю политику, которую, как он выразился на Нюрнбергском процессе, «определял другой человек». Под этим «другим человеком» он имел в виду Гитлера. Такой формулировкой отец не пытался снять с себя ответственность за немецкую внешнюю политику — он принял ее на себя перед судом победителей expressis verbis (ясно, недвусмысленно), — но выразил сожаление по поводу того, что на поздних этапах немецкой политики он не смог настоять на своих оценках и выводах.

В своей большой речи перед рейхстагом после начала Западной кампании Гитлер, вслед за генералитетом, поблагодарил человека, исполнившего «его внешнеполитические предписания». Отец получил Крест за военные заслуги 1-го класса, орден, предусмотренный для военнослужащих вермахта, не участвовавших в боях; в моем полку, к примеру, его получил полковой инженер. В рассуждении тогдашних отношений это явилось едва ли не оскорблением для отца, и скорее всего именно так это и было задумано! Еще 30 января 1939 года Гитлер в своей известной речи в рейхстаге говорил о том, что «в первую очередь верные и смелые оценки и превосходные во всех деталях решения внешнеполитических проблем партийным товарищем Риббентропом оказали мне на прошедшем длительном отрезке времени чрезвычайную помощь при проведении моей политики». Отношения между ними с самого начала их совместной работы отличались значительным непостоянством. Общие успехи, с одной стороны, и расхождения во взглядах, с другой, и, разумеется, интриги со всех сторон все время приводили к «переменам настроения». Гитлер легко поддавался интригам, они были причиной помех и сложностей в их отношениях. Однако в конечном итоге причиной все возраставшего ухудшения их отношений явилось фундаментальное различие мнений о политике по отношению к России.

В свое время отец сообщил важные импульсы немецкой внешней политике. Большое соглашение с Англией было величайшей целью как для него, так и для Гитлера, но, благодаря влиянию отца, Гитлер был готов заключить также и долгосрочное соглашение с Францией. Отец явился инициатором Антикоминтерновского пакта, выведшего Германию из многолетней изоляции. В конечном итоге именно ему принадлежит заслуга склонить вначале сопротивлявшегося Гитлера к заключению договора с Советским Союзом, в результате было прорвано находившееся в процессе завершения окружение Германии и позиции рейха радикально улучшились. Примечательно, что в этом он видел условия для того, чтобы решить восточноевропейские проблемы переговорами, то есть без войны.

Кем был этот человек, угодивший в политику из комфортабельного положения самостоятельного и успешного коммерсанта — положения, которого он, кстати сказать, добился сам, — связав свою личную судьбу с необычайным историческим феноменом, — можно относиться к нему, как хочешь — для того, чтобы закончить свою жизнь на виселице? «Изувеченный ненавистью и милостью различных партий, его образ колеблется в дымке истории!» Этой известной формулировкой Шиллера историки и биографы любят предварять биографии спорных исторических личностей. Если бы я пожелал начать рассказ о политической деятельности отца и его личности с данной цитаты, это явилось бы целиком и полностью ложным выбором. В истории внешней политики Гитлера образ его министра иностранных дел искажен до неузнаваемости ненавистью и клеветническими измышлениями. От «милости», которую Шиллер ставит рядом с «ненавистью» — на худой конец, в смысле хоть сколько-нибудь объективной оценки сыгранной им роли, — не ощущается и следа. В начало биографии Иоахима фон Риббентропа напрашивается другое, менее известное высказывание китайского мудреца Конфуция: «Где все хвалят — надо проверять, где все порицают — надо проверять!»

Распространенные сегодня суждения о гитлеровском министре иностранных дел содержат в себе все мыслимые негативные оценки. Напрашивается вопрос, как человек, бывший до такой степени недалеким, самодовольным, надутым, высокомерным, трусливым, слабым, бесчестным, лицемерным, тщеславным, хвастливым, бестактным, бесхарактерным и, кроме того, если верить Иоахиму Фесту, «тупым», смог в короткое время после Первой мировой войны создать значительный торговый дом — первый и самый большой в своей отрасли в Германии, и, кстати сказать, без какой-либо финансовой помощи со стороны своего тестя Хенкеля. В особенности стоит задаться вопросом, как получилось у этого человека со всеми его перечисленными выше свойствами за несколько лет, начиная с 1920 года, собрать вокруг себя общество немецких и иностранных друзей, ставшее предпосылкой и платформой для его последующего входа в большую политику. Достойно примечания: оказалось, что именно самые значительные из его иностранных друзей остались ему верны в течение всей войны и до самой казни. В 1948 году в моем не самом приятном французском плену я был рад получить от них помощь. Эти друзья отца в Германии и за границей явились исходным пунктом его политической карьеры.

Так что сначала мы исследуем, какие качества формировали образ личности Риббентропа, чтобы подойти к вопросу о том, кто, собственно, и, прежде всего, зачем приписал ему столько негативных черт. Нам придется заняться знаменитым вопросом, заданным 2000 лет назад римским судьям консулом Л. Кассием: «Cui bono?» — «Кому это выгодно?» Почему на отца клеветали и клевещут вплоть до сегодняшнего дня? Мы осветим, что происходит за кулисами этой кампании и кем являются ее вдохновители.

«Где все порицают — надо проверять!» Проклятия Риббентропу первыми раздались из кругов, игравших какую-то роль в так называемом Третьем рейхе, какой бы политической окраски они ни были, как сторонников Гитлера, так и его противников — все они проклинают министра иностранных дел Риббентропа, хотя, как будет показано дальше, по очень различающимся мотивам. В этом месте надо еще и указать на обычную практику, когда историки, биографы и мемуаристы попросту заимствуют, иными словами, списывают один у другого^[434], указывая друг дружку в качестве источника. Один взгляд на список источников в соответствующей литературе и относящихся к нему примечаний или сносок показывает это абсолютно ясно. Таким образом снова и снова воспроизводятся равно фальшивые представления, клевета, ошибки и недоразумения, и, в конечном итоге, читатель принимает их за правду. «Ложь, если повторять ее долго, превращается не в правду, а в факты!»^[435] — как это сформулировал один умудренный опытом человек. Я приведу примеры на этот счет. Лишь очень немногие персоны могли, зная стиль работы Гитлера, не созывавшего совещаний, по собственному опыту оценить роль, которую в действительности играл отец в качестве советника Гитлера. Все они уже давно умерли. Кроме того, разговоры отца с Гитлером происходили часто с глазу на глаз.

Так кто же был этот Риббентроп, как человек и, конечно, как политик, который, еще не будучи сорокалетним, угодил в жернова большой политики, ставшие его судьбой? Кто он был, и откуда он пришел, когда в январе 1933 года политика схватила его, чтобы больше не выпустить?

Путь в политику

Так как, помимо прочего, объектом полемики стало и имя нашей семьи, я хочу начать с самого начала. Я уже не помню, при каких обстоятельствах нам, детям, — моей сестре Беттине и мне, попало в руки семейное древо рода Риббентропов или Риббентрупов, как мы назывались в Средневековье. Мне, должно быть, было где-то десять лет. Я был, вероятно, учеником первого класса гимназии — в эпоху, когда немецкая гимназия еще стремилась дать своим ученикам по возможности широкую основу общего образования, — когда наш классный учитель доктор Людерс дал ученикам задание разузнать что-либо о происхождении наших фамилий. Я это задание либо забыл, либо родители, которых я мог бы спросить, отсутствовали. Во всяком случае, когда подошла моя очередь и меня вызвали рассказать что-то о моей семье, я, к стыду своему, сделать этого не смог. Людерс помог мне выпутаться из затруднительного положения, сообщив: «Вы, вероятно, происходите из Вестфалии, окончание — троп указывает на это с большой вероятностью».

Отец, разумеется, тут же расспрошенный мной, живо подтвердил предположения классного учителя; и выяснилось, что они с матерью совсем недавно побывали в «Риббентрупе», прелестной, размером в 400 моргенов (земельная мера в Германии = 0,25 га) усадьбе, расположенной недалеко от Бад-Зальцуфлена и до сих пор носящей это имя. Ему предложили ее купить. Речь шла о красивом неразгороженном земельном участке, находившемся, если быть точным, в Липпе (бывшем княжестве Липпе-Детмольд). Тогдашнее решение отца не покупать это владение было, с экономической точки зрения, безусловно, правильным, так как надвигался большой мировой экономический кризис. Отцовская осторожность позволила нам неплохо пережить тяжелые годы, хотя я до сих пор очень хорошо помню, что дома мы экономили. Во время войны это владение еще раз было выставлено на продажу. Однако отец считал, что, пока идет война, он, как министр, не имеет права покупать землю.

Эта крестьянская усадьба в первый раз была упомянута в реестре владений монастыря Херфорд в конце XII века под именем «Рикбрахтинкторпе». В старых документах также упоминается «господин де Рикбрахтинкторпе». Но генеалогических свидетельств о том, что речь идет о нашем прямом предке, у нас нет. Примерно в 1300 году крестьянские дворы, которых изначально было четыре, объединились у одного владельца под именем «Майерхоф». В XVI веке мы назывались «Майер цу Риббентруп». Наш дедушка Рихард неизменно обращал наше, внуков, внимание на то, что наши предки всегда были «свободными», а не «крепостными» — в те времена частое явление. Наша французская гувернантка повесила родовое дерево на стену детской комнаты, не забыв указать, что такая семейная традиция означает обязанность чего-то добиться в жизни, и присовокупив призыв к быстрому и добросовестному выполнению школьных заданий, который невозможно было пропустить мимо ушей.

Интересной фигурой среди наших предков был Фридрих фон Риббентроп. Его труд на благо прусского государства все еще сохраняет свое значение. Он был создателем «Прусской высшей счетной палаты», предшественницы Федеральной счетной палаты. В рамках военной реформы 1806 года он создал институт военных чиновников; другими словами, он придумал «казначея». С Блюхером у него возникла дружба после того, как во время битвы у Катцбаха в 1813 году он вмешался в бой, когда вновь сформированные прусские части пришли в расстройство, восстановив порядок с энергией и жесткостью. Блюхер назначил его управляющим оккупированными французскими территориями. В этой роли он должен был возвратить разграбленные Наполеоном немецкие культурные ценности. Его партнером по переговорам с французской стороны был известный директор Лувра Доминик Денон. В какой рыцарской манере он уладил эти дела, показывает письмо Денону, написанное им перед отъездом из Парижа и возвращением в Пруссию. В письме, в числе прочего, говорится: «…как бы, возможно, ни были также и для Вас неприятны наши служебные отношения, они послужили лишь тому, чтобы еще увеличить мое уважение перед ученым, чье ценное знакомство я почитаю для себя за счастье»^[436]. В ответном благодарственном письме Денон пишет: «…Среди людей, созданных для того, чтобы ценить себя, служебные отношения являются причиной личных связей, из которых, в свою очередь, возникает дружба»^[437]. Этот предок был также тем, кто разыскал в Париже квадригу с Бранденбургских ворот и распорядился о ее возвращении в Берлин^[438].

Стоит упомянуть еще одного предка, не только из-за того, что он был храбрым офицером, и, будучи капитаном артиллерии при штурме Дюббельских укреплений во время немецко-датской войны 1864 года получил очень редко вручавшийся орден «Pour le M?rite» («За заслуги»), но и оттого, что мы стали его приемными потомками. Карл Бартольд Зигмунд Риббентроп, будучи командиром батареи гвардейской артиллерийской бригады, получил этот в той же степени красивый, как и редкий орден за — как было написано в представлении на награждение — большое спокойствие, осмотрительность и решительность при командовании батареей во время штурма Дюббельских укреплений, решившего исход войны. С большой скромностью он писал жене:

«Я ценю этот орден, наш высший военный орден, так высоко, что сам себе я бы его не вручил, и, смущенный милостью моего короля, не могу не думать о всех тех храбрых товарищах, заслуживших эту награду несравненно больше, чем я».

Брат нашего дедушки Риббентропа получил орден «Pour le M?rite», будучи генерал-лейтенантом и командиром дивизии в Первую мировую войну, и в коротком приказе сообщил дивизии, что получил этот орден за храбрость своей дивизии.

Награжденный за штурм Дюббельских укреплений капитан стал позже генералом и был пожалован дворянством. Отсюда на нашем гербе два скрещенных ствола артиллерийских орудий. Он внес большой вклад в дальнейшее развитие прусско-немецкой артиллерии. Будущий кайзер Фридрих как-то сказал ему: «Ну, Риббентроп, ваше имя история тоже не забудет!» Но это предсказание кайзера Фридриха осуществилось в меньшей степени на бравом генерале, чем, в обратном смысле, на его приемном внуке, моем отце. Нашего отца усыновила одна из дочерей генерала в 1925 году. Как же только не порочили и не клеветали на это усыновление, в котором, кстати сказать, не было ничего необычного! Рассказывают, что Геббельс выразился об отце так: «Дворянство он купил, а на богатстве женился».

Генерал Карл фон Риббентроп имел сына и дочь. У сына детей не было. На смертном одре отца-генерала он пообещал тому сохранить принадлежавшее этой семейной ветви дворянство с помощью усыновления внутри семьи, оттого что потомства от Фридриха фон Риббентропа, генерал-интенданта, тоже не осталось. Еще перед Первой мировой войной он обратился к дедушке Рихарду, предложив усыновить его. Однако тот, своевольный, как мы еще увидим, человек, дал своему двоюродному брату от ворот поворот. Тогда он предложил усыновить старшего сына дедушки, дядю Лотара, брата нашего отца. Но так как оба брата в этот момент уже жили в Канаде, до Первой мировой войны сделать это уже не удалось.

Почти сразу после войны, в 1919 году, Лотар умер от туберкулеза легких в Швейцарии. А отец вернулся из Турции в Германию только в 1919 году. Инфляция была в полном разгаре, и членов семьи волновали тогда совсем другие заботы, чем возможное усыновление. Когда общие условия несколько упрочились, сын генерала — его звали Зигфрид фон Риббентроп — вернулся к мысли об усыновлении. Тем временем он, однако, удочерил дочь своей жены от ее первого брака. Так пришли к соглашению, что отца должна усыновить его (Зигфрида) сестра, дочь генерала. Эта уважаемая нами тетя Гертруда жила в Наумбурге, там же, где и наши дедушка с бабушкой. Она не была благословлена земными благами, осталась незамужней, инфляция обесценила ее сбережения, так что мой отец помогал ей уже в течение долгого времени. Это, разумеется, продолжалось и после усыновления; помимо того, после усыновления он и по закону обязан был это делать (чего Геббельс, очевидно, так и не смог понять). Опять-таки, тетя Гертруда по всем правилам уведомила об усыновлении, как это тогда было принято, Дворянское собрание (Deutsche Adelsgenossenschaft (DAG)).

Здесь надо еще упомянуть: Зигфрид фон Риббентроп и его сестра Гертруда по желанию их отца должны были передать унаследованный ими дворянский предикат той семейной ветви, чьи члены проявили себя «на поле боя». Три поколения: мой прадедушка, мой дедушка и мой отец были награждены Железными крестами 1-го класса в войнах 1870–1871 и 1914–1918 годов. Готовность «руководящих слоев» того времени служить своей родине и, если необходимо, погибнуть за нее играла еще большую роль, представляя собой вплоть до последней войны важный корректив к материализму, шагавшему в ногу с бурным развитием техники.

Нельзя не упомянуть также и об одном семейном курьезе, поскольку речь идет о непрямом предке с не совсем неизвестным именем Адольф. Этот Адольф фон Риббентроп перешел, будучи прусским статским советником, на сторону восставших во время революции 1848 года, а после ее поражения сбежал во Францию, где оказался в обществе Карла Маркса, также проживавшего там в эмиграции. Арнольд Руге, радикальный демократ, писал в то время Максу Дункеру, бывшему, как и он сам, членом национального собрания «Паульскирхе» во Франкфурте: «…Это сначала было его знакомство, которое я поддерживал, в его (Маркса) кругу, некий господин Риббентроп…» Забавно, как Дункер, в то время издававший в Париже вместе с Марксом Немецко-французский ежегодник, продолжает в своем письме:

«Теперь мне надо пройти эту (Марксову) школу, и это может быть мило, если мне будет охота горячо за это взяться. Но мы здесь уже достаточно скомпрометированы, и именно Маркс, с его цинизмом и хамоватым самомнением является Horreur (ужасом) для французов. Он стоит на том, что все здание существующей Франции должно погибнуть, и, поскольку новое человечество поначалу может быть только грубым и негуманным, он усваивает эти добродетели уже сейчас. Французские Ouvriers (рабочие) бесконечно более гуманны, чем этот гуманист ab inhumanitate (от бесчеловечности)»^[439].

Примечательно суждение о Марксе, кроваво подтвержденное историей. Я ограничиваюсь описанием этих троих моих предков. В них в какой-то степени отражается прусская история последних 200 лет. Разве что еще стоит упомянуть на полях, что еще один предок в 1648 году подписал «Вестфальский мир» за графов фон Липпе.

Наш отец в детстве и юности должен был быть кем-то вроде «любимчика богов». Они наделили его разносторонней одаренностью. Будучи необычайно музыкален, он имел абсолютный слух, и, когда ему было тринадцать лет, собирался стать скрипачом, сыграв в Метце по случаю некоего концерта на скрипке и снискав огромный успех. В набросках воспоминаний отец пишет о своей матери и своей любви к музыке:

«Она, так же как и мой отец, была очень музыкальна и великолепно играла на пианино. Ей приходилось играть мне часами, в то время как я, как завороженный, сидел в углу и хотел слушать снова и снова. Моя мать была очень трогательна в своей любви ко мне и готовности исполнить мои бесконечные просьбы сыграть для меня».

Трезвая самооценка и отчаянный риск вступить на поприще человека искусства при отсутствии гарантии большой будущности вынудили его еще гимназистом отказаться от карьеры в искусстве. Ученик знаменитого скрипача Иоахима, дававший отцу уроки скрипки, вынес вердикт «высокоодарен», однако он не рассеял сомнений в том, что этой одаренности хватит для большого «прорыва», как говорят сегодня. Музыка трогала отца до глубины души. Должно быть, это было в 1934 году. Мне разрешили пойти вместе с родителями на концерт в Берлинскую филармонию. Вильгельм Фуртвенглер в присутствии Гитлера дирижировал 9-й симфонией Бетховена с известным тогда хором Бруно Киттеля. Это представление было примечательно тем, что оно означало «примирение» Фуртвенглера с «режимом». Расстройство, как я тогда слышал, возникло из-за того, что Фуртвенглер вступился за Хиндемита и его секретаршу-еврейку.

Благодаря нашей учительнице фортепиано фройляйн Мундинг я пошел на концерт хорошо подготовленным. Даже для меня, тринадцатилетнего мальчика, который и близко не унаследовал музыкальную одаренность отца, исполнение явилось огромным событием. После концерта мне разрешили поужинать вместе с родителями в известном берлинском ресторане «Хорхер». Отец, выглядевший тихим и погруженным в себя, неожиданно сказал матери: «Ты не чувствуешь, что он (он имел в виду Бетховена) был человеком, которому приходилось тяжко бороться?» Мать, не имевшая такого интенсивного отношения к музыке — она была человеком, воспринимавшим скорее глазами, — отреагировала, угадав его крайнее возбуждение, лаской. Я запомнил это высказывание моего отца, хотя в свои тринадцать лет я еще не мог его полностью понять, однако представление о композиторе, «борющемся» за завершение и совершенство своего произведения, отныне имелось и часто помогало мне понять смысл произведения искусства, в особенности тогда, когда на первый взгляд или при первом прослушивании оно оказывалось недоступным. Музыкальности моего отца — как это часто бывает — сопутствовала его необычайная способность к языкам. Он говорил по-французски и по-английски без ошибок, а по-английски, как мне говорили, и без акцента.

Еще молодым человеком он, должно быть, излучал необыкновенный шарм. Дедушка как-то рассказал с улыбкой, что в Арозе отец влюбился в потрясающе красивую англичанку, бывшую, правда, на несколько лет старше отца, имевшего в ту пору 15 лет. Она тоже, очевидно, не осталась вовсе равнодушна к молодому человеку, так что дедушке пришлось вмешаться и «прервать историю». Отец, обозленный, поднялся в ответ совсем в одиночку на Хернли (H?rnli — гора в Швейцарии, недалеко от Цюриха), что было тогда довольно опасным предприятием, в согласии с девизом «Мои родители получат свое, если…».

Самую большую и важную часть своей молодости отец провел за границей. Добровольно выйдя в отставку, дедушка Риббентроп переехал в Арозу. (Arosa — коммуна в Швейцарии недалеко от Давоса.) Наша бабушка умерла от туберкулеза. Швейцария, Франция, Англия, США и Канада — в этих странах отец жил до начала войны в 1914 году. Во время войны он (в угольном бункере голландского парохода), вернувшись в Германию, воевал в России и Франции и в 1918 году, после второго ранения, стал адъютантом немецкого военного представителя в Турции. Когда он в 1919 году вернулся из Турции в Германию, его можно было считать едва ли не «зарубежным немцем». По опыту известно, что привязанность таких немцев к родине особенно велика.

Отец пишет в одном месте, что в детстве его отец для него и для брата был «скорее строгим хозяином, чем любящим отцом». Эти отношения полностью поменялись, когда они с братом выросли. Моя мать и дед являлись, пожалуй, людьми, ближе которых у моего отца в жизни не было, и, вероятно, единственными людьми, которым он безгранично доверял, однако их влияние на него не было безграничным, к сожалению, как мы дальше увидим! Отсюда описание личности моего отца было бы неполным, если не привлечь к нему дедушку Рихарда. Он был для обоих растущих мальчишек открытым миру, высокообразованным, непредубежденным ментором, научившим их, прежде всего, понимать текущую политику, уже тогда с позиции, критичной в отношении кайзеровской внешней политики. Роль наставника дедушка позже играл и для меня, хотя и не так интенсивно, потому что он с бабушкой жил в Наумбурге. Попрошенный на его 75-летие произнести экспромтом речь, я смог выкрутиться с формулировкой «наш живой энциклопедический словарь».

Его главным интересом была судьба его страны. Но при этом он не был даже — как сегодня, умаляя, говорят — националистом, что в тогдашнем словоупотреблении означало соотечественника, ставящего свою родину превыше всего. Он вполне мог подвергать деятелей, традиции и институты своей страны острой критике и сравнивать их с другими странами, даже если сравнение было не в пользу собственной страны. Он до смерти ненавидел липкий «ура-патриотизм». В этом ключе он критиковал стиль кайзера. По случаю посещения берлинского арсенала он указал нам на картину: на ней была изображена сцена, когда конюший Великого курфюрста Фробен во время битвы при Фербеллине просит курфюрста поменяться с ним лошадьми, так как считает, что монарх на белой лошади подвергается слишком большой опасности. И действительно, Фробен — на лошади Великого курфюрста — погиб во время битвы. На меня, маленького мальчика, эта готовность Фробена пожертвовать своей жизнью за родину, воплощенную в персоне курфюрста, произвела тогда большое впечатление. Сегодня говорят, что жертвенная смерть Фробена будто бы только легенда. Быть может. Гете приводил такие легенды в отношение с жизнью, постулируя на примере Муция Сцеволы: «И если римляне были достаточно великими для того, чтобы это придумать, мы, по меньшей мере, должны быть достаточно великими для того, чтобы в это поверить»^[440]. Так сама атмосфера в доме, определенно и без всякой патетики, приучала нас, детей, к готовности все отдать за свою страну, то есть, если потребуется, также и жизнь. В кабинете дедушки висела известная гравюра, изображавшая Фридриха Великого сидящим на стволе дерева после проигранной битвы при Колине. Незабываемы слова дедушки, что качество войск выказывается как раз в момент поражения. Мне довелось впечатляющим образом прочувствовать значение этих слов в 1945 году в день капитуляции. Я расскажу об этом в другом месте.

Фридрих Великий был представлен в зале Славы известной картиной, на которой изображено, как он в безнадежной ситуации перед сражением при Лейтене предоставляет своим генералам свободу уйти в отставку, потому что он «будет атаковать врага против всех правил военного искусства»; в противном случае ему останется только «приказать похоронить себя перед своими батареями». Когда отец в своем наследии пишет, что «образцом для Гитлера был Фридрих Великий», нельзя даже представить себе большей разницы! Короля не бросил ни один из его генералов, хотя он гарантировал им, что он никого из тех, кто не захочет разделить с ним риск битвы с противником, втрое превосходящим по силам, не упрекнет. Гитлеру, напротив, не удалось установить действительно стойкие доверительные отношения со своим генералитетом, которые не разрушили бы и его собственные ошибки!

Дедушка оценивал достижения Фридриха очень высоко как одну из решающих предпосылок позднейшего возвышения Пруссии до великой державы, при этом не забывая его отца, который, кстати, несмотря на свое прозвище «солдатский король», никогда не вел ни одной войны. Он также признавал неограниченно, как оценку всей личности Фридриха, предикат «Великий». С другой стороны, он считал непростительным, что внешняя политика Фридриха, в конечном итоге, привела к агрессивной коалиции трех великих держав — России, Австрии и Франции — против Пруссии. Эту констелляцию Фридрих, безусловно, обязан был бы предотвратить. Здесь можно заметить, что дедушка постоянно имел в виду острое внешнеполитическое положение рейха. В его критике звучали опыт Первой мировой войны и абсолютный примат немецкой политики — всеми средствами помешать созданию подобной констелляции против рейха. Это являлось ключевой проблемой немецкой внешней политики. Из его критики Фридриха Великого я сделал для себя важный вывод: деятельность даже самых, по всей очевидности, выдающихся и успешных личностей надо всегда рассматривать критически. Мать знала, отчего она как раз в это время часто цитировала латинское выражение «nil admirari» (ничему не удивляться).

Дедушка упрекал Фридриха в том, что он ради остроумного Aperzus (замечания) о «бабах» Елизавете Российской и маркизе де Помпадур от французского двора сработал на руку австрийскому государственному канцлеру графу Кауницу в его усилиях создать против Пруссии сверхмощную коалицию. Дедушка, точно так же как и отец, видел постоянную актуальность проблемы антигерманской коалиции. Ощущение латентной опасности через «окружение» Империи — понятие из времен Первой мировой войны — было вездесущим. В отношении к злым бонмо Фридриха о русской и француженке хочу здесь добавить, что моя мать всегда считала неумным, когда Анна Элеонора Рузвельт, жена американского президента, в ее роли первой леди подвергалась нападкам немецкой прессы. Известно, что она не была красавицей — не в последнюю очередь, из-за несколько оскаленных зубов — и это уязвимое место, конечно же, широко использовалось карикатуристами. Таким образом, говорила мать, ее атакуют не как политика, а как женщину. Женщина, по меньшей мере подсознательно, не могла остаться к этому равнодушной и, таким образом, в антинемецкий пожар, уже разожженный Рузвельтом, без нужды подливалось горючее. Она использовала критику дедушкой Фридриха Великого в качестве аргумента для отца, но тот не обладал никакой властью над внутренней немецкой пропагандой и во все время своего пребывания в должности должен был бороться с Геббельсом за влияние на пропаганду за рубежом, потому что Гитлера, как это часто бывало, невозможно было побудить к установлению четких границ ответственности.

Эти беседы об эре Фридриха Великого и других эпохах немецкой истории однозначно доказывают примат внешней политики в размышлениях дедушки. Эти мыслительные категории он передал своим сыновьям уже в (их) детском возрасте, отец проникся ими полностью. Положение Германии в центре Европы обусловило, по их мнению, необходимость в эпоху национализма и глобальной политики баланса сил подчинить требованиям внешней политики общественную жизнь в самом широком смысле. Неудачный исход Первой мировой войны с Версальским договором как следствием, военная угроза разоруженной Германии со всех сторон и — главное и решающее — опасность для Германии и Европы со стороны Советского Союза стали в конце концов решающими факторами их обращения к Гитлеру. Внутренняя политика — это в первую очередь означало решение «социального вопроса» — должна была в их глазах создать предпосылки для того, чтобы сделать немецкий народ «готовым к обороне» против внешних угроз! В Гитлере в тогдашней ситуации и отец, и дед видели единственный шанс изменить безнадежное внешнеполитическое положение Империи. Лишь с этой точки зрения отец предоставил себя в распоряжение Гитлера.

Всю свою жизнь мой дедушка едва ли соглашался на какие-либо компромиссы. В этом, вероятнее всего, лежала причина того, что он не сделал никакой карьеры, хотя и получал отличные характеристики. Об этом говорит и его поведение в качестве адъютанта командующего генерала в Метце. Когда его что-то не устраивало, он сразу же все бросал и, ругаясь, уходил. Ему не хватало даже минимальной готовности к компромиссу, которая необходима во всех крупных организациях, чтобы настоять на своем мнении, не потерпев, ввиду сопротивления, сразу неудачу. Примечательна форма, в которой он в конечном итоге попросил о своей отставке. Как я уже писал, его основной интерес принадлежал области внешней политики. После отставки Бисмарка и последовавшего за ней отчуждения от России он занял все возрастающую критическую позицию по отношению к немецкой внешней политике, и, насколько мы его знали, будучи тогда относительно молодым офицером, определенно не скрывал своих мыслей, высказывая откровенно то, что у него было на душе. К этому добавилась, как писал отец, политика назначений на военные должности в армейском корпусе в Метце, с которой он, как адъютант командующего, не всегда был согласен^[441]. В конечном итоге критическая дистанция по отношению к кайзеру Вильгельму II у моего дедушки возросла, и причиной этого были не только сомнения по существу его политики, но и неприятие стиля кайзера. Так, в своем прошении об отставке дедушка просил уволить его «без права ношения униформы», что являлось тогда неслыханным делом. Права носить униформу в отставке лишали в те времена только в случаях позорного поведения. Этим он хотел дать понять, насколько велико его недовольство. Разумеется, его отправили в отставку с правом ношения формы.

Еще один случай с моим дедушкой заслуживает того, чтобы рассказать о нем здесь. Он сыграл свою роль в очень тяжелый момент моей жизни, и у меня имелось достаточно поводов вспоминать о нем. Я наткнулся в какой-то книжке по истории на практиковавшийся при определенных обстоятельствах обычай освобождать пленных под честное слово больше не воевать в качестве солдат. Это была практика того времени, когда ведение войны во многом было еще делом только солдат и так называемый «тыл», предоставлявший все необходимое для ведения войны, еще не играл такой решающей роли, как в наши дни. «Тотальную войну» еще не изобрели. Я задал дедушке вопрос, должен ли человек держать данное в таких обстоятельствах слово, ведь в согласии с кодексом чести он обязан в верности только своей стране. Я даже зашел еще дальше, спросив, не является ли долгом честное слово как раз нарушить, чтобы снова иметь возможность воевать за свой народ? Дедушка посмотрел на меня с большим удивлением — в свои 13 или 14 лет я, додумавшись до такого, представлялся себе очень мудрым — и очень спокойно, однако особо подчеркивая сказанное, ответил: «Тебе верят, ты отдаешь в залог свою честь и это можно сделать только один раз!» В то время я не мог себе представить, что у меня когда-то возникнет повод вспомнить об этих словах дедушки. В Рождество 1947 года, будучи заключенным в одном из английских лагерей для интернированных — его, вероятно, можно было бы назвать и концентрационным лагерем — я ходатайствовал о недельном отпуске на праздники под честное слово, и мне его дали. По окончании отпуска я вернулся обратно в лагерь, хотя и должен был в моей особенной ситуации считаться со всеми мыслимыми негативными случайностями. Сразу после возвращения меня выдали французам.

Когда мы заговаривали с дедушкой об Эльзас-Лотарингии, зная, что он долгое время стоял в гарнизоне в Метце, он только сухо отвечал — и у нас от его слов перехватывало дыхание: «Эльзасцы и лотарингцы всегда недовольны той страной, к которой они в данный момент принадлежат». Сверх того, он поведал нам, что Бисмарк совсем не хотел аннексировать Эльзас-Лотарингию^[442], но военные, из-за крепостей Метца и Страсбурга, настояли на этом. Наш классный учитель Людерс рассказывал нам то же самое. Круг здесь замыкается, усилия моего отца и его воздействие на Гитлера привели к заявлению об отказе от Эльзас-Лотарингии. Он верил, что этим было убрано возможное препятствие на пути к немецко-французскому примирению.

Я уже об этом упоминал, незадолго до своей смерти дедушка сказал моей матери: «Если он (Гитлер) хочет проиграть войну, ему надо только схватиться с русскими!» «Cauchemar» (кошмар) войны на два фронта! Дедушка Риббентроп вовремя распрощался с этим миром. Он умер в первый день судьбоносного 1941 года. Ему не пришлось пережить, как Гитлер сам развязал войну на два фронта, избежание которой являлось решающей максимой всех политических бесед между дедушкой и отцом. Это при том, что он задолго до отца видел в Гитлере единственную альтернативу коммунизму в Германии.

Я представил моего дедушку так подробно, потому что он, вне всякого сомнения, решающим образом повлиял на личность моего отца в юности. Способность мыслить абсолютно независимо и прагматично, соединенная с большой любовью к родине, явились важными качествами, которые он передал своему сыну для жизни. Широкий взгляд на мир, выходящий за часто суженные рамки немецких реалий перед 1914 годом, отец приобрел во время многолетнего проживания за границей и за океаном перед Первой мировой войной и по ее окончании.

Я уже поднимал вопрос, было ли влияние дедушки на отца достаточно большим — когда бы он еще жил, — чтобы побудить того добиться отставки, предложенной им Гитлеру в начале войны с Россией. Гитлер удержал его от ухода, сославшись на «аферу Гесса» и на то, что это будет воспринято общественностью как негативный симптом для немецкой позиции. Последовавшая сразу за аферой отставка министра иностранных дел усилила бы негативное впечатление от нее. Отец поддался этой аргументации и отозвал свою отставку. Его решающая ошибка! Он верил, однако, в то время, что должен так поступить в общих интересах. Отцу, разумеется, была знакома бескомпромиссность дедушки, как-то раз, в начале своей политической деятельности, он сказал, усмехнувшись: «С дедушкиным менталитетом я бы вообще не попал в политику, а попав, очень быстро вылетел бы из нее!» И все же, совместными усилиями матери и дедушки, отца, вероятно, удалось бы уговорить, что он должен настоять на уходе и притом беря во внимание как доверие к нему самому, так и к немецкой политике. Моя мать в 1943 году, когда положение на фронтах резко ухудшится, констатирует: «Если бы он меня послушался, его можно было бы теперь вернуть как сигнал русским!» Конечно, «возвратил» бы его Гитлер или нет, должно остаться под вопросом, в этих деликатных категориях Гитлер тогда уже больше не думал, да и вообще не был готов искать какое-либо дипломатическое решение. Почти целый год — от начала войны с Россией до лета 1942 года — у отца еще было время, которое он мог бы использовать для своей отставки, не причинив больших осложнений для немецкой позиции и не вызвав на себя упреков в том, что, как «крыса», «бежит с тонущего корабля»; подобного впечатления, о чем он как-то рассказал мне позже, ему во что бы то ни стало хотелось избежать!

Еще о времени в Метце отец писал:

«То, что в последующей жизни я чувствовал себя особенно связанным с французским культурным миром, восходит к полученным мною в Метце ранним впечатлениям, позже углубленным благодаря нашему с братом длительному пребыванию в высшей торговой школе в Гренобле. Здесь усовершенствовались наши познания во французском».

Для дедушки и его сыновей последующие годы в Арозе стали самым счастливым временем их жизни. С дедушкой в качестве брейкмана, отцом в качестве пилота и еще двумя англичанами они составляли экипаж, вероятно, одного из самых быстрых бобов в Швейцарии. Спортивную жизнь Швейцарии до Первой мировой войны, как пишет отец, определяли в основном англичане и канадцы. Возникали личные контакты, особенно тесными они были с одной канадской семьей — «юношами мы оба испытывали симпатию к одной канадке, предопределившую в том числе наше с братом многолетнее проживание по ту сторону Атлантики». И вновь отец:

«Когда мы с отцом говорили о нашем будущем, нам было ясно, что мы никогда не будем солдатами. Как моего брата, так и меня тянуло к путешествиям.

(…) В 1909 году — мне как раз было 16 лет — одна английская семья, с которой мы дружили, пригласила меня и моего брата пожить у них в Лондоне. Мы хотели улучшить наши знания английского в английской школе и подготовиться к профессии коммерсанта. Мы жили в доме одного известного английского врача в Юном Кенсингтоне, пробыв там почти целый год. Трогательную заботу, с которой относились к нам с братом павший на Первой мировой войне доктор Грэндэйдж и его сестра, я никогда не забуду. (…) Когда я в 1920 году после Первой мировой войны снова увидел Лондон, остановившись в маленьком «Броунс-отеле», город показался мне таким знакомым, как если бы я только что отсюда уехал.

Отец и его брат Лотар действительно уехали затем в Канаду. «Большой и далекий мир» должен был в те времена быть очень притягательным для предприимчивых молодых людей в Германии, возможно, вследствие царивших здесь несколько стесненных и закоснелых общественных отношений. Отец пишет: «… что непринужденный стиль англичан пришелся нам (то есть ему и его брату) тогда чрезвычайно по душе…» Он работал сначала в одном банке, затем устроился в одно строительное предприятие, «познав» на строительстве National Transcontinental (Национальная трансконтинентальная железная дорога (NTR) в Канаде, годы постройки 1903–1915) «всю тяжесть и суровость жизни канадских пионеров». Он узнал и канадскую тайгу «в ее величии и красоте, но также и в ее гибельности».

Туберкулез почки, которым он заболел через инфицированное молоко, привел — как я уже упоминал — к удалению одной почки. После выздоровления и возвращения из Германии отец, по протекции одной влиятельной нью-йоркской семьи, поначалу несколько месяцев работал в Нью-Йорке в качестве daily reporter (репортера) для некоторых газет: «…и эта, вероятно, самая волнующая из всех профессий дала мне возможность больше, чем все остальное, заглянуть в американскую душу с ее жаждой действия, новости и сенсации». Он считал эту деятельность одним из самых интересных воспоминаний из своей американской жизни.

По приглашению одного друга он в конце концов возвратился в Оттаву, с тем чтобы попробовать себя в роли самостоятельного предпринимателя. Интересны также его знания о структуре и системе Британской империи. Знания, которые он смог собрать, поскольку с помощью отца одного своего друга, верховного лорда-судьи Канады, был введен в Rideau Hall (Ридо-холл), резиденцию генерал-губернатора. Записки отца о его времени в США и Канаде были опубликованы под названием «Между Москвой и Лондоном». Краткий отрывок из них достаточно интересен, чтобы привести его здесь:

«Общественная жизнь канадской столицы обладала своеобразным очарованием. Центром ее был Ридо-холл, резиденция генерал-губернатора, имевшая в те времена хозяином особенно достойного представителя английской короны в лице герцога Коннаутского, брата короля Эдуарда VII. Герцогиней была немецкая принцесса Маргарита Прусская, дочь нашего «Красного принца» из войны (18)70-х годов. Отец одного друга, верховный лорд-судья Канады, взял меня в Ридо-холл. Прекрасные часы я провел в доме этого английского вельможи и его супруги, бывшей очень любезной со мной, как немцем, вместе с их очаровательной дочерью Патрицией, позднее леди Патрицией Ремзей. Моя скрипка также временами приходилась здесь к месту. Старого герцога я встретил вновь, когда был послом в Лондоне. Теперь уже восьмидесятилетний, он любезным образом вспомнил некоторые пережитые нами совместно эпизоды из старых времен.

Оттавское общество, группировавшееся вокруг дома губернатора, состояло из семей функционеров правительства, министров, судей, офицеров и влиятельных людей из делового мира. К приемам и праздникам все выдающиеся семьи со всей страны приглашались в Ридо-холл.

В то время я, молодым человеком, с восхищением установил, как мастерски Англия умеет, хотя и предоставив своим доминионам полную независимость, все-таки — и, собственно, лишь через персону генерал-губернатора — во всех вопросах удерживать их в тесной связи с метрополией. Начиная с известного лорда Стратконы из компании Гудзонова залива и до сегодняшнего дня значительное количество ведущих и успешнейших канадских семей, старых и новых, привязаны к английской короне через «пэрство» и «рыцарство». Деловые интересы во многих областях также тесно связаны с Англией и другими доминионами. По этим причинам в Оттаве в 1932 году была провозглашена новая большая Торговая хартия Британской империи. (…)».

Ни Первая, ни Вторая мировая войны не были популярны в Канаде, тем не менее английская политика добилась того, что канадцы в обеих войнах, не колеблясь, отправили своих сыновей проливать кровь за английскую метрополию. То же самое было и в других английских доминионах. Эта стойкая сплоченность Содружества — важная функция английского королевского дома и один из самых больших секретов британской имперской системы, которая, будучи органически выросшей и построенной на опыте многих поколений, является прямо-таки произведением искусства организации и управления.

Из разговоров родителей, естественно, особенно интенсивных во время нашего пребывания в Лондоне, мне уже довольно рано стали известны некоторые структуры британского общества. Так еще до того, как мы переехали в Лондон, я знал, что дворянский титул в Англии переходит только к старшему сыну, его братья часто зовутся совсем по-другому. При этом не существует и формального принципа «равенства по происхождению», который на континенте часто играет такую большую роль. Родители также не забыли упомянуть мне о том, что снобизм в смысле установления перегородок между слоями общества в Великобритании часто гораздо сильнее выражен, чем у нас, однако его не особенно «афишируют». Регулярное присвоение титулов — кстати сказать, по представлению правительства — делает возможным постоянное обновление.

Отец прошел Первую мировую войну офицером в «Торгауских гусарах» и, награжденный после ранения и болезни в 1917 году Железным крестом 1-го класса, был командирован весной 1918 года в Турцию в качестве адъютанта полномочного немецкого военного представителя. После некоторых приключений, доведших его даже до Одессы, он в конечном итоге в 1919 году через Италию вернулся в Германию и был направлен в военное министерство в Берлин. Первое время, проведенное им в Германии после окончания Первой мировой войны, он описал следующим образом:

«Однажды я должен был явиться к генералу фон Секту, которого знал еще с Константинополя, и поехать с ним в Версаль. До этого не дошло. Когда мы в Берлине получили текст договора, я прочел его за ночь и выбросил в мусорную корзину в святой уверенности, что не может быть такого немецкого правительства, которое подпишет нечто подобное. Министр иностранных дел граф фон Брокдорф-Ранцау ушел в отставку, но договор все же был затем подписан.

Если до того я еще сомневался, не остаться ли мне на действительной службе в армии, то теперь этот вопрос был решен. Я подал в отставку и снова стал коммерсантом. Решение пойти в экономику далось мне легко, ведь в годы моего пребывания в англоговорящих странах я приобрел значительные коммерческие познания. Тем не менее, поначалу у меня было значительно больше трудностей, чем я ожидал. В Германии в области коммерции люди, очевидно, не доверяли отставному гусарскому обер-лейтенанту и к американскому коммерческому опыту относились в те времена не менее подозрительно.

Несмотря на это уже в начале лета 1919 года я нашел себе подходящее поле деятельности в берлинском филиале старой бременской фирмы, занимавшейся импортом хлопка. Трудности, встретившиеся мне вначале, меня не испугали, а лишь укрепили мое намерение. Действительно, очень скоро у меня вышло добиться того, что владельцы фирмы оформили мне доверенность и, когда мне удалось несколько удачных транзакций, я приобрел все возрастающее доверие своих шефов, показавших себя по отношению ко мне в настоящем ганзейском стиле с великодушнейшей стороны.

Это было для меня особенно важно, поскольку все мое канадское состояние было потеряно, и отец в начинавшееся инфляционное время из-за большого швейцарского долга для моего больного брата попал в очень серьезное финансовое положение. Я смог ему помочь и даже спасти его наумбургский дом. На это, разумеется, были потрачены все мои первые доходы, но трогательная любовь, с которой отец никогда об этом не забывал, явилась для меня наилучшей благодарностью. (…)

В деловом отношении мне в 1920 году пришлось выбирать между Бременом и Берлином. (Владелец бременской хлопковой фирмы предложил моему отцу долю во владении фирмой.) Предприятие моего тестя Хенкеля предложило мне, вместо их скончавшегося сотрудника, долю в берлинском представительстве фирмы. Я выбрал Берлин, решив в то же время основать собственную импортно-экспортную фирму, используя мои уже тогда существовавшие связи в различных европейских странах, прежде всего в Англии и Франции. Мне удалось уже за немногие годы осуществить мой план и добиться приличного успеха. В середине двадцатых годов мое импортно-экспортное предприятие стало одним из самых больших в своей отрасли».

Его описание необходимо немного дополнить. Фирма, в которую вступил отец, являлась, среди прочего, представителем фирмы «Хенкель» в Берлине. Эти фирмы-представители, кстати сказать, были самостоятельными коммерсантами. Их владельцы имели наилучшие отношения с клиентурой, так что их отношения с фирмой, которую они представляли, были вполне взаимными. Только после Второй мировой войны организацией сбыта занялись наемные работники. Эти фирмы-представители представляли не только фирму «Хенкель», но и самые различные иные предприятия их отрасли. Так что владельцы являлись независимыми от представляемых фирм коммерсантами. Лишь из-за клеветы на отца — я уже цитировал Геббельса в этом отношении — следует зафиксировать: отец в то время никоим образом не зависел от своего тестя!

Однако вернемся к коммерческой карьере отца. Он хотел, как уже говорилось, использовать свой зарубежный опыт, создав свое собственное импортно-экспортное предприятие. Отправным пунктом явилась рекомендация, данная ему дедушкой Хенкелем для поездки в Реймс. В Первую мировую войну дедушка Хенкель помог одному французскому деловому партнеру, которого знал через его винные погреба в Реймсе, когда тот, попав под подозрение в шпионаже, оказался в серьезных затруднениях с немецкими оккупационными властями. Дедушка Хенкель за него поручился, поэтому в Реймсе ему были рады.

Отцу сразу же удалось получить представительство в Германии одного из самых значительных французских домов шампанских вин в те времена, а именно фирмы «Поммери». Между отцом и семьей Полиньяк, владельцами дома, возникла многолетняя дружба. Маркиз де Полиньяк помог мне найти в Париже адвоката, когда я находился в очень неприятном для меня французском плену. Отец, со своей стороны, успешно вступился за одного члена семьи, когда у того из-за незарегистрированного охотничьего ружья возникли проблемы с немецкими оккупационными властями.

Чуть позднее отцу удалось стать и единственным представителем в Германии знаменитой английской фирмы «Джонни Уокер». Также и сэр Александр Уокер, владелец фирмы, не раздумывая предоставивший моей матери и мне безвозмездно средства для оплаты французского адвоката, который должен был блюсти мои права пленного против французской юстиции, сохранил верность нашей семье и после войны. Быстро последовал целый ряд других известных иностранных марок спиртного, доверивших фирме отца свое представительство в Германии, так что вскоре он смог назвать ее «Импегрома», что означало «Импорт и экспорт великих марок».

В англосаксонских странах диффамация политических противников имеет намного более долгую традицию, чем у нас. Там в этой области, что характерно для всех опытных специалистов, действуют очень тонко и изощренно. Во время королевского кризиса в 1936 году, например одна английская газета, представлявшая позицию Эдуарда VIII, опубликовала фотографию его брата, герцога Йоркского, убегавшего от журналистов и сфотографированного в тот момент, когда он с развевающимися полами пальто исчезал в дверях своего дома. Это фото снабдили заголовком: «The Duke of York in hurry!» (Герцог Йоркский спешит!). Так как герцог Йоркский в случае отречения короля становился наследником, фотография и подпись к ней производили впечатление, будто герцог Йоркский торопится стать королем. Это высказывание восходит к Бенжамину Дизраэли, атаковавшему своего внутриполитического противника, пожилого премьер-министра Уильяма Юарта Гладстона фразой «an old man in a hurry» («старик торопится»), приписав тому, что, будучи человеком в возрасте, он хотел бы быстро, и притом опрометчиво, свершить историческое деяние. Насколько я знаю, речь тогда шла о «Homebill» («гомруле» (самоуправлении)) для Ирландии. Английские газеты, выступавшие против усилий отца достичь германо-английского сотрудничества, нашли ему определение «the Champagne selling Diplomat» («дипломат — продавец шампанского»). Это определение переняли и некоторые заинтересованные круги в Германии, и оно с тех пор входит в стандартный репертуар уничижительных формулировок, затрагивающих отца. Подобные вещи из времени до большой политической карьеры всегда хорошо подходят для дешевых выпадов. Их преимущественно выделяют у тех, кто не проделал гладкого карьерного пути, лучше всего через партийный пост или государственную должность. Однако странным образом задевает, когда люди — в Германии ли или за границей, — считающие себя убежденными демократами, полагают, что должны насмехаться над коммерческой деятельностью моего отца. Было бы забавно с этой точки зрения рассмотреть происхождение и карьеру наших немецких министров, среди которых несколько лет назад находился обласканный средствами массовой информации министр иностранных дел, не бывший в состоянии, кроме лицензии таксиста, предъявить свидетельства ни о академическом, ни о профессиональном образовании. Отец пребывал, имея в виду попытку унизить его из-за отрасли, в которой он работал со своей фирмой, в наилучшем обществе. Штреземан подвергался нападкам политических противников из-за того, что написал диссертацию о значении производства бутылочного пива в Берлине^[443].

Иоахима фон Риббентропа можно назвать успешным коммерсантом. Его коммерческие успехи позволили моим родителям жить, по тогдашним меркам, на широкую ногу. Адвокат моего дедушки Хенкеля, в качестве юридического консультанта сопровождавший дедушку на всем его пути предпринимателя, как-то сказал нам, что отец был одним из немногих, кто сразу же понял инфляцию 1920-х годов. В эти годы он нашел, исходя из своей коммерческой деятельности, круг друзей и знакомых, бывший предпосылкой для его прихода позднее в политику. Его деловые партнеры в Англии и во Франции принадлежали к кругам, из которых рекрутировались ведущие персоны в политической области. Благодаря этому в распоряжении имелись связи отца в Англии и Франции, которые он смог привнести в немецкую политику. Но и в Берлине, благодаря его личности, двери для него были открыты. В этом месте я должен коснуться еще одного клеветнического и порочащего утверждения об отце и его положении в Берлине в 1920-х годах. Так, говорится, что он дважды «провалился», баллотируясь в политически важный тогда «Унион-клуб», то есть его туда не приняли. Согласно свидетельству господина фон Болье, многолетнего секретаря клуба, отец уже 10 августа 1928 года по решению приемной комиссии стал членом «Унион-клуба»^[444].

При том интересе к политике, который отец унаследовал от дедушки, — например он уже во время Первой мировой войны писал из Турции статьи для очень известной тогда «Фоссише цайтунг» в Берлине — отец нашел подход к персонам из мира политики, и притом как на немецкой стороне, так и среди аккредитованного в Берлине дипломатического корпуса. Политически он был близок к Штреземану, с которым также был знаком. Я еще помню, и притом в связи с приветствием «Добрый день!», которое мы, дети, должны были учтиво произносить, — что мы очень неохотно делали, — целый ряд иностранных дипломатов, в свою очередь, с нами, детьми, обращавшихся крайне любезно: так, среди прочих, британского посла Эдгара Винсента д’Абернона, бразильского посла Кинтану и французского посла Пьера де Маржери. Опять-таки следует констатировать, что как раз эти связи с политическими кругами явились причиной того, что в 1933 году Гитлер попросил отца прозондировать западную заграницу на предмет целей своей внешней политики.

Кто в состоянии видеть сквозь туман целенаправленной лжи, не может обойти признания отцовской карьеры, его одаренности, международных связей и, наконец, коммерческих и личных успехов хорошими предпосылками для деятельности в области внешней политики. Разумеется, тот, кто считает, что образование прусского асессора (претендент на административную или судебную должность, сдавший второй экзамен) и юриста (в оригинале «Verwaltungsjurist», то есть юрист, работающий в сфере управления, чиновник с юридическим образованием), по возможности, в качестве студента-корпоранта, является идеальным образованием для немецкого дипломата, вероятно, со мной не согласится. К тому же отец был заядлым спортсменом. Он занимался верховой ездой, великолепно стрелял, в особенности из ружья, что как раз в Англии является важным приложением для того, чтобы завязывать и углублять контакты, и играл в теннис и гольф. Короче: он жил в стиле, соответствовавшем тому, которого придерживались политические круги, в первую очередь в Англии и во Франции. Его исключительную одаренность в языках я уже упоминал. Я считаю себя вынужденным снова и снова по всей форме констатировать эти качества моего отца, чтобы показать, как искаженно сегодня представляется его карьера и его значение с подачи целенаправленной клеветы заинтересованных врагов. Клеветы, из-за лени и оппортунизма принимаемой писаками на веру и переписываемой друг у дружки и, благодаря повторению, превращающейся в «правду». У тех, кого она задевает — то есть у моей семьи, — до сего дня не имеется никакой возможности выступить против нее. К этому занятный пример из истории: имя «Лукреция Борджиа» большинство людей непроизвольно свяжет с кинжалами, ядами, смертью и распутством. Заглянув в Брокгауз, узнаешь следующее: «Ее дурная слава, пережившая столетия, возникла благодаря клевете». Отец располагал — подразумевая объективную оценку — наилучшими предпосылками для того, чтобы ему были доверены внешнеполитические задания, однако как раз те качества, которые отвечали за его пригодность, то есть одаренность, личность, карьера, заграничный опыт, связи, круг друзей, происхождение, а также стиль жизни и взгляды на жизнь, представляли собой великие препятствия к тому, чтобы быть в состоянии в долгосрочной перспективе успешно действовать и представлять внешнеполитическую концепцию в системе Гитлера и при его режиме.

В 1920-е годы он еще усматривал возможность и имел надежду, определенно, не в последнюю очередь, в результате знакомства со Штреземаном, увидеть, как с течением времени равноправное положение рейха восстановится парламентским германским правительством путем переговоров. Постепенно ему пришлось уяснить, что эта задача не по силам правительствам Веймарской республики. К этому еще добавилось осознание коммунистической опасности изнутри и советской опасности извне. Советский Союз располагал в лице Коммунистической партии Германии становившимся все сильнее троянским конем. Экономический кризис с его миллионной армией безработных создал идеальную питательную среду для радикальных решений — неважно, с чьей стороны.

Мать как-то рассказала мне позднее, что, по случаю сбора подписей из-за плана Юнга, отец впервые заявил: он принял решение не поддерживать этот план. План фиксировал немецкие репарационные платежи и их выплаты. Я уже указывал, что последний платеж должен был бы быть выплачен несколько лет тому назад. Кроме того, в плане Юнга отсутствовала так называемая «трансфертная оговорка»^[445] предыдущего плана Дауэса, согласно которой платеж можно было перенести, если необходимых средств не имелось в распоряжении. Таким образом, после принятия этого плана к рейху в соответствующих обстоятельствах могли быть применены принудительные меры.

В то время отец понял, что, если немецкий народ хочет успешно приступить к решению своих внешнеполитических проблем, и, прежде всего, освободиться от давящих условий Версальского договора, необходимо урегулировать «социальный вопрос». И, согласно положению вещей, решение могло свершиться либо под знаком коммунизма, либо благодаря Гитлеру! Его тогдашний призыв к зарубежным друзьям: «Дайте Брюнингу шанс, иначе придет Гитлер или коммунизм!» Отношение отца к Гитлеру и его режиму определялось исключительно внешнеполитической точкой зрения. Партия должна была гарантировать единодушие народа; для него это было решающей предпосылкой для того, чтобы добиться «ревизии» (Версальского договора), тем самым создав для рейха в его положении в центре Европы необходимые возможности для обороны от агрессивного советского большевизма. Нужно иметь в виду эту решающую для моего отца точку зрения, когда задним числом ставится вопрос, почему он «соучаствовал» в режиме Гитлера. Катастрофа Первой мировой войны, обесправливание рейха Версальским договором и, наконец, грозящая большевизация с самыми невообразимыми последствиями для всей Европы, позволяют считать оправданным применение чрезвычайных средств для борьбы с этими угрозами, по меньшей мере с внутренними. Сам отец никогда не переступал границ, устанавливаемых правовым государством.

Я был мальчишкой, мне еще не было одиннадцати лет, и у меня был друг, Хайнц Кернер, погибший в 1941 году. Его отец являлся советником Берлинского апелляционного суда. Этот юрист был глубоко верующим, практикующим евангельским христианином, честным, правдивым и порядочным, насколько я в то время мог об этом судить, и притом, как описывал мне его мой друг, ни в коем случае не националистом, но патриотом. Я уже говорил, что мы, мальчишки, знали, естественно, довольно точно ход Первой мировой войны, и прежде всего, «битву на Марне», судьбоносную битву для Германии. Так, мы знали о роковой ошибке кайзера и «младшего Мольтке», его начальника Генерального штаба, которые послали достойного сожаления подполковника Хенча^[446] в армии правого крыла, наделив его полномочиями принять решение, нужно ли продолжать наступление на Париж, до которого было рукой подать, или же отступить из-за одного локального кризиса.

Тогда мой друг сказал мне, отец заявил ему, что если бы он знал о миссии подполковника Хенча и имел бы такую возможность, он бы его застрелил. Отец Кернера был глубоко верующим христианином, советником Берлинского апелляционного суда! Тогда меня это долго занимало оттого, что речь шла о точке зрения строгого и законопослушного юриста и верующего отца семейства. Убить невинного человека, с тем чтобы предотвратить потери для Отечества? Человека без вины, лишь по судьбоносному стечению обстоятельств виноватого? Кто этого не пережил, не сможет себе представить, насколько вездесущими были ощущения катастрофы 1918 года и безнадежности положения рейха, и эта атмосфера питала готовность согласиться на чрезвычайные меры и средства.

Вероятно, Иоахима фон Риббентропа можно упрекнуть в том, что после 1933 года он слишком мало обращал внимания на внутриполитические события в Германии. Мать однажды сказала мне, что после формирования правительства Гитлера, в приходе к власти которого он, как мы видели, принимал участие, у отца внезапно, вероятно, ввиду каких-то незаконных дел, возникли сомнения в правильности его действий. Однако в конечном итоге он всегда думал в категориях внешней политики. Ему было абсолютно ясно, что в угрожаемом стесненном положении рейха «перемена лошадей на переправе», иными словами, «смещение» Гитлера, было исключено; в его глазах, оно (смещение) рано или поздно привело бы к большевизации Центральной Европы, не говоря уже о том, что Гитлера пришлось бы свергнуть вопреки тогдашнему мнению народа. Ничего не оставалось, как преодолеть зону риска вместе с Гитлером и его режимом, обо всем остальном следовало позаботиться позже! Во время войны вынужденная позиция отца проявилась еще ярче. Устранение Гитлера в его глазах означало фиксацию поражения в форме «безоговорочной капитуляции», которую требовали Рузвельт и Черчилль, и вторжение Советов в Центральную Европу. Кто сегодня может представить себе, в каком безвыходном вынужденном положении находились многие порядочные немцы в то время: родная страна вела борьбу не на жизнь, а на смерть, ведомая диктатором и его режимом, который казался им неприемлемым?

Мой отец был «человеком со стороны», как это сегодня называется, когда, чтобы войти в политику, не нужно «мыкаться», вскарабкиваясь наверх по партийной иерархии. Как «человек со стороны» он не был закален и ожесточен во внутрипартийной борьбе за влияние и власть. Возникающие при этом ссоры, интриги, борьба направлений и образование фракций были ему незнакомы. У него отсутствовала возможность узнать людей, бывших в подчинении Гитлера, но имевших на него влияние, изучить их характеры и оценить их важность. Люди, с которыми он должен был сотрудничать в верхах режима, были ему чужды как по происхождению, так и по менталитету. Он снискал благоволение «фюрера», спустившись «сверху», и многие завидовали его позиции и влиянию. Честолюбие Геббельса само нацеливалось, как тогда говорили, на пост министра иностранных дел. В 1933 году он с немецкой делегацией ездил в Лигу Наций в Женеву и рассчитывал, быть может, в определенной степени обнадеженный Гитлером, на назначение в соответствующий момент. К миру в лице Гитлера и руководства партии, с которым отец соприкоснулся, придя в политику, у него не было доступа.

Желающий заняться политикой, должен иметь «влияние». В демократии действующие лица поначалу зависят от избирателя. Но более важным является делегат от низовой ячейки, который должен проголосовать на партийных съездах и тем самым определить действующих лиц. В диктатуре все замыкается на диктаторе, в особенности, если речь идет о таком маниакально властолюбивом самодержце, как Гитлер. Поэтому тот, кто в условиях диктатуры хочет иметь влияние, должен приобрести доступ к ушам диктатора, иначе ему не представится ни единой возможности осуществить свои политические замыслы. Все его поведение должно быть подчинено этой цели или ему следует распрощаться с политикой — в этом отношении отцу также пришлось воздать должное духу времени. К этому присоединяется еще одно обстоятельство, связанное с данным кругом проблем. Отец добивался у Гитлера модификации так называемой мировоззренческой стороны национал-социализма. Как-то раз он сказал мне: «С кем я, собственно, должен говорить за границей о внешнеполитических вопросах? Все принимаемые в соображение зарубежные партнеры по переговорам относятся к каким-нибудь группам, которым мы наступаем на ноги». Логично, что министр иностранных дел хочет проводить свою политику, по возможности не испытывая гнета идеологических ограничений. Здесь отцу не оставалось ничего другого, кроме как показать «открытый фланг», то есть подвергнуться упрекам, что он-де «предает национал-социалистическое мировоззрение» — сплетни, распространявшиеся тогда о нем, среди прочего, как о выразителе прорусской политики. Не только еврейский вопрос представлял собой тяжкое бремя для немецкой внешней политики. Отец говорил еще об одной «(великой) державе», вставшей на сторону противников Германии, ведь к «мировоззренческим» противникам относились социалисты, либералы, капиталисты, масоны, монархисты, определенные расы, представители определенных направлений в искусстве, не в последнюю очередь, церкви, Ротари-клубы и еще много кто. Все они умножали ряды врагов рейха в его и так уже отчаянно изолированной позиции!

Большевизм сознательно делал ставку, там, где это было полезно, на интернациональность «пролетариата», представляя тем самым принцип, который мог создать ему сторонников в соответствующих классах по всему миру. Проводя классическую великодержавную политику, Сталин нашел себе за этим принципом очень удобное прикрытие. Национал-социалистическая расовая теория ставила немецкую внешнюю политику, в первую очередь благодаря базисной ценностной компоненте, перед большими проблемами, подходя для серьезного сужения внешнеполитической свободы действий рейха.

В такой же степени идеология свободы, благосостояния и антиколониализма, пропагандировавшаяся Рузвельтом в американской миссионерской позе, могла быть уверена в широком международном резонансе, прежде всего, конечно, в третьем мире, но также и в либеральных, социалистических и интеллектуальных кругах Европы. Отец, однако, в качестве министра иностранных дел не мог выбирать себе партнеров для переговоров за границей согласно национал-социалистическим принципам. Этот открытый фланг, без сомнения, все время подвергался атакам, особенно тогда, когда военное положение ухудшилось, и Гитлер все больше ставил теперь на мировоззренческие мотивы своей русской войны.

Возникает соблазн вспомнить знаменитую переписку Бисмарка (в то время, когда он был посланником во франкфуртском Союзном сейме) с прусским генералом Леопольдом фон Герлахом, советником короля Фридриха Вильгельма IV. Прусский посланник в Париже пригласил туда Бисмарка по случаю промышленной выставки, и Бисмарк, воспользовавшись случаем, приобрел возможность познакомиться с Наполеоном III и, вероятно, даже искал разговора с ним, во всяком случае, не избегал его. Это вызвало раздражение прусского двора и его ультраконсервативной «камарильи», к которой принадлежал и Герлах. Причина была в том, что Наполеон III не признавался легитимным, и отсюда делался вывод, что с ним нельзя вести никакой политики. Независимые ответы Бисмарка в этой переписке до сих пор заслуживают прочтения с точки зрения «свободной от идеологии» внешней политики. В 1860 году Бисмарк наглядно сформулировал: «Нельзя играть в шахматы, когда на 16 из 64 клеток запрещено ставить фигуры»^[447]. Вообразите, сколько «клеток» на глобальной шахматной доске были заперты или, по меньшей мере, являлись труднодоступными для немецкой внешней политики по идеологическим причинам. Отец, правда, со своей «русской политикой» в духе истинной реальной политики через эти мировоззренческие преграды пробился. Идеология в соответствующих условиях вполне может стать оружием во внешнеполитических столкновениях, как это, к примеру, происходит сегодня, когда в нужный момент появляется требование «демократизации», но она не должна ограничивать собственные возможности для комбинаций. Правительства США, например, никогда не боялись кооперироваться с диктаторами, если это шло на пользу их внешнеполитическим целям, в первую очередь со Сталиным. Рузвельт и Сталин умели задействовать находящиеся в их распоряжении идеологии в их мировой, то есть в самом широком смысле империалистической, политике.

Отец не относился к среде старых партийных товарищей, игравшей для Гитлера большую роль. Верность Гитлера по отношению к старым соратникам зачастую граничила с непостижимостью. Отец сформулировал это следующим образом^[448]:

Верность Адольфа Гитлера по отношению к людям, однажды что-либо для него сделавшим, подчас граничила с невероятным. С другой стороны, он мог быть необъяснимо подозрительным. Он слишком легко поддавался влияниям, даже нашептываниям, людей, умевших мастерски его обманывать и извлекавших на свет божий не слишком привлекательные стороны его характера. Так же он мог задеть человека умышленно.

Кто хотел иметь влияние, тот должен был подстраиваться под стиль времени — и этот стиль определял Гитлер. Отец уже в 1933 году был зачислен в СС «? la suite» («в свите»: с правом ношения формы, но без занятия определенной должности), то есть он получил почетное звание — поначалу штандартенфюрера — с правом носить форму. Это почетное звание присваивалось Гитлером или, по меньшей мере, с его согласия. Идея состояла в том, чтобы укрепить внутрипартийное положение отца, то есть положение «outsiders» («аутсайдера»), и, в определенной степени, «ассимилировать» его наружу, иными словами, он получал возможность по определенным поводам облачаться в форму, что соответствовало стилю времени. Можно было бы указать, не приводя вновь сравнения отца с Бисмарком, сделанного Гитлером в совершенно определенном контексте и с тех пор бесконечно с наслаждением цитируемого — разумеется, с намерением унизить отца — на то, что Бисмарк, например, был зачислен «? la suite» в Пасевалкские кирасиры, чтобы в подходящих случаях иметь возможность появляться в форме. Не в последнюю очередь из-за вида Бисмарка в форме — неоднократно увековеченного Францем фон Ленбахом, впрочем, не менее часто портретировавшим канцлера в гражданском, — возник образ «Железного канцлера», которым Бисмарк, по своей чувствительной конституции, никоим образом не был!

Каждая эпоха имеет свой стиль, это хорошо заметно и сегодня, когда видные политики расхаживают с расстегнутым воротом и в кепке, появляясь в таком виде на скачках или в опере. С этой точки зрения надо рассматривать и введение формы для чиновников Министерства иностранных дел. Оно должно было облегчить им работу в этом «униформированном» государстве, сделав заметной как раз независимость ведомства от какой-либо государственной или связанной с партией организации! Проблема укрепления позиции Министерства иностранных дел в глазах Гитлера встала перед отцом с того момента, когда он возглавил это ведомство. Под началом Нейрата министерство оставалось консервативным, то есть не стало «национал-социалистическим», употребляя эти глобальные термины. Предоставив Нейрату свободу действий, Гитлер, однако, как зачастую, сделал ставку сразу на несколько лошадей, назначив отца своим ближайшим внешнеполитическим советником и допустив одновременно продолжение внешнеполитической деятельности партии и Альфреда Розенберга. Его антипатия к ведомству сохранилась и после назначения отца, создав теперь для его позиции, что одновременно означало и влияние на политику, внушительный незащищенный фланг, использовавшийся отцовскими врагами. По поводу шпионской аферы Шелиа, за деньги поставлявшего в Варшаве информацию советскому агенту, Геббельс сотрясал воздух: «Какого еще мнения можно быть о министерстве, где толпами шляются предатели родины!» Антипатию Гитлера к Министерству иностранных дел использовали для интриг против отца, причем мишенью нередко становился какой-нибудь чиновник министерства. Так как отец в таких случаях заступался за служащих, нашептывания Гитлеру достаточно часто оказывали свое действие.

К «аппарату Риббентропа» принадлежал и Карлфрид граф Дюркгейм. Его отцу рекомендовал Гесс, хотя он и не был вполне «арийцем». Отец, не раздумывая, взял Дюркгейма из-за его знания английских отношений. В 1941 году он послал его с официальным заданием в Японию, не в последнюю очередь для того, чтобы убрать его с линии огня усилившегося в Германии антисемитизма. Его пребывание в Восточной Азии всю войну оплачивало, по распоряжению отца, Министерство иностранных дел^[449]. Дюркгейма как-то раз интервьюировали на телевидении в качестве «очевидца»^[450]. В этом интервью он констатировал нечто примечательное: «Риббентроп никого не бросал!»^[451]

В другом случае можно было как-никак поплатиться головой. Заместитель начальника «абвера» генерал Остер, как известно, постоянно передавал даты начала кампании на Западе голландскому военному атташе Засу^[452]. Сам по себе этот факт был известен немецкой службе прослушивания телефонных переговоров, однако источник локализовать не удавалось. Абвер навел подозрение на жену Штеенграхта. Для супружеской пары это могло иметь фатальные последствия. Штеенграхт являлся сотрудником отца^[453]. Взяв с него честное слово, что обвинение несправедливо, отец затем целиком и полностью вступился за него. Сын священника генерал Остер нисколько не затруднился возложить тягчайшие подозрения на невиновного, чтобы прикрыть себя и свое предательство военных секретов^[454].

Когда Геббельс в своем дневнике пишет, что у отца не было друзей среди высших функционеров режима, ему едва ли можно что-нибудь возразить. Естественно, возникает вопрос, почему отцу не удалось завязать дружеские или, по меньшей мере, более-менее ненапряженные отношения хотя бы с частью своих коллег по кабинету или в высших органах рейха. Сначала надо отметить, что сам Гитлер далеко не так охотно взирал на дружеские отношения между своими сотрудниками. О том, заходил ли он дальше, принимая меры к тому, чтобы удержать их разобщенными или даже умышленно создавая напряженность между ними, я, со своей стороны, судить не могу, однако после всего, что слышал, считаю это вполне вероятным. Даже уже упоминавшийся факт, что в то время, когда отец был министром, заседания кабинета министров не проводились, говорит в пользу такого предположения. Имел ли отец возможность находить союзников среди ведущих функционеров режима в смысле — пользуясь парламентском языком — «меняющегося большинства», чтобы обеспечить свое влияние или даже увеличить его и притом с целью настоять на своих внешнеполитических взглядах — вопрос умозрительный.

В качестве лиц, имеющих вес в этом смысле, можно было бы принять в соображение Геринга, Геббельса, Гиммлера и Гесса. В начале политической карьеры у отца были хорошие отношения с Бломбергом, уже со времени назначения особым уполномоченным по вопросам разоружения. Однако назначение министром иностранных дел совпало с отставкой Бломберга, состоявшейся по известным причинам. Впоследствии у отца больше не было тесных или даже личных отношений с кем-либо из руководства вермахта. Напряженность между внешней политикой и армейским руководством является прямо-таки классической темой в истории; можно вспомнить хотя бы «чернильные души» Блюхера — его обозначение дипломатов — или омраченные отношения между Бисмарком и Мольтке-старшим под Парижем в 1871 году. Однако полное отсутствие контактов между отцом и генералами Кейтелем и Йодлем, также и с Редером заставляет задуматься.

Не стоит, конечно, забывать о негативном отношении бывшего руководства вооруженными силами (Бека) к политике Гитлера, уже приведшем в 1938 году к «тайному сговору с потенциальным противником». Оно определенно не было хорошей основой для доверительных отношений с внешнеполитическим ведомством, которое как раз в тот момент — поневоле — считало, что известная смелость во внешнеполитических вопросах необходима. В противоположность 1941 году, когда министр иностранных дел сделал все, чтобы избежать войны с Россией, в то время как военные, фатально ошибаясь, недооценивали риск^[455]. Во время войны у меня несколько раз была возможность присутствовать у отца при кратких оперативных докладах офицера связи между ОКВ и Министерством иностранных дел оберста фон Гельдерна. Нельзя было хуже проинформировать министра иностранных дел о военном положении. Дело было не в злой воле полковника фон Гельдерна, причиной являлась система Гитлера держать ведомства разделенными, чтобы в любой момент иметь возможность выступить в качестве «арбитра». В окружении отца информацию о военном положении, получаемую министром иностранных дел, издевательски называли «расширенной сводкой вермахта». Небольшие дополнения к регулярной «сводке вермахта» заключались в некоторых незначительных деталях, сообщавшихся ОКВ для прессы.

Я хотел бы, чтобы отец не считался с «системой» Гитлера, стало быть, попытался бы установить хотя бы личный контакт с Кейтелем или Йодлем, чтобы — хоть бы и «обходным путем» — быть в курсе истинного военного положения. Правда, сомнительно, что этого можно было бы достичь. Я укажу на попытку Шнурре убедить Кейтеля, Йодля и Варлимонта в необходимости предотвратить войну с Советским Союзом и негативный результат его усилий. Установить хоть сколько-нибудь сносные отношения с Герингом или Геббельсом было едва ли возможно. К личностным качествам отца не относилась требовавшаяся для этого хитрость. Быть в коалиции с людьми типа Геринга и Геббельса неизбежно означало бы до известной степени отдать себя в их руки. Оставались Гесс и Гиммлер. Гесс уже тогда слыл за человека со странностями, и его позиции у Гитлера были не особенно сильными. Однажды он написал отцу письмо, в котором жаловался на то, что «Ваша супруга покупает в еврейских магазинах»; эти магазины были как никоим образом не обозначены, так и покупать в них официально не запрещалось. Отсюда можно было заключить о сомнениях в отношении отца. Возможно, Гесс написал это письмо, с его точки зрения, «с добрыми намерениями», он, вне всякого сомнения, не был интриганом. Во всяком случае, это доказательство того, как тщательно и критично поведение родителей наблюдалось со стороны партии, в любой момент давая материал для интриги.

Значит, оставался только Гиммлер. С ним у отца временами были по тогдашним условиям нормальные отношения до тех пор, пока с началом войны постепенно не развилась, по выражению отца, «смертельная вражда». В конечном итоге он рассчитывал со стороны Гиммлера на самое худшее^[456]. Сначала Гиммлер попытался найти нового министра иностранных дел. Надо знать, что Гиммлер сильно проиграл во время так называемого кризиса Фрича. Ход аферы известен. Фрич вел себя по отношению к Гитлеру не очень умело, что привело к возрастающему раздражению Гитлера. Я не хочу здесь пересказывать подробности кризиса Бломберга — Фрича. Сегодня считается доказанным, что речь не шла о запланированной интриге Гитлера. Упряжку Фрич — Бек Гитлер выменял на упряжку Браухич — Гальдер. Для этого ему не требовалось брать на себя всю внутри— и внешнеполитическую проблематику этой «аферы»!^[457] Однако Гиммлера все это затронуло постольку, поскольку Гитлер сурово поставил ему на вид, что СД и гестапо работали очень неэффективно, снабжая его, Гитлера, ложной информацией, из-за них он попал в непростую ситуацию. Мать рассказывала мне в то время, будто Гиммлер горько жаловался Герингу, что теперь он «козел отпущения». Также от матери я слышал в этой связи, что Гитлер не назначил Фрича обратно главнокомандующим сухопутными войсками, поскольку в создании больших моторизованных соединений он «принимает участие недостаточно активно»^[458]. Так Гитлер сказал отцу. Но с назначением «шефом» артиллерийского полка Фрич был и публично полностью реабилитирован.

В этой ситуации Гиммлер искал союзников везде, где мог найти. Гиммлер поначалу произвел на отца серьезное впечатление. Стремление Гиммлера создать элиту на основе личных заслуг с привлечением старых элит, в том числе и аристократии, убеждало отца. Вероятно, также удалось бы извлечь пользу и из возможностей зарубежной разведывательной службы СС. Так что имелись вполне деловые причины не отказываться от сближения с Гиммлером, которого, прежде чем он сделался противником, лучше было использовать в качестве «союзника». Министерство иностранных дел, нелюбимое Гитлером и враждебное по отношению к нему, «Outsider» («аутсайдеру»), настроенное, не служило отцу надежным базисом. Не прошло и шести недель с момента принятия отцом «ведомства», как возникла динамика, более трех лет — до начала войны с Россией — создававшая в высшей степени напряженную внешнеполитическую атмосферу, подобную которой редко встретишь в новейшей истории. Она не оставила отцу времени, чтобы лично познакомиться с отдельными служащими ведомства, не говоря уже о том, чтобы затеять перестановки или даже реорганизацию. Попытки Гиммлера по собственным каналам влиять на внешнюю политику, не в последнюю очередь, через «полицейских атташе» в немецких миссиях за рубежом, на введении которых он настоял, привели, кроме всего прочего, к быстрому отчуждению. Позднее, в так называемой «афере Лютера» Гиммлер попытался сместить отца с помощью большой интриги^[459].

Иоахима фон Риббентропа можно, вероятно, упрекнуть в том, что он не противодействовал тактике Гитлера сталкивать отдельные ведомства и их руководителей, попытавшись найти общий язык с ведущими деятелями режима, даже когда они были конкурентами или противниками. Но в конечном итоге речь тут идет лишь о двух важных решениях, на принятие которых можно было бы повлиять таким способом. В первый раз отец мог бы искать поддержку для своей цели — предотвратить нападение на Россию и объявление войны Соединенным Штатам. Крайне сомнительно, что удалось бы получить Гитлера в этом смысле в «союзники». Описанная Шнурре попытка Геринга внушить Гитлеру необходимость сохранения сносных отношений с Советским Союзом говорит сама за себя. Если бы союзников удалось найти, крайне сомнительно, что их удалось бы подвигнуть к каким-то совместным шагам. Попытка, сверх того, без поддержки военных определенно была бы напрасной. Во второй раз ему нужны были все мыслимые «союзники», чтобы получить согласие Гитлера на прощупывание почвы по поводу мирных переговоров с Советским Союзом. В конечном итоге имело бы смысл создать представление об истинном состоянии и объеме немецких ресурсов, чтобы не было нужды полагаться на данные Гитлера.

Информация, которую он получал через офицера связи с ОКВ, была, как уже описано, недостойна министра иностранных дел. По этой причине он в 1944 году послал Готтфридсена, одного из своих старых сотрудников, на Западный фронт, чтобы из первых рук получить информацию о военном положении. Представьте себе, пожалуйста: министр иностранных дел вынужден квазинеофициально посылать сотрудника на фронт, чтобы получить реальную информацию о военном положении! Готтфридсен посетил и меня под Каном, и я не оставил у него ни малейших сомнений о соотношении сил, особенно в том, что касалось абсолютного господства противника в воздухе. Сквозное ранение в спину, нанесенное мне самолетом-штурмовиком, резко подчеркнуло мое описание. Информация, доставленная Готтфридсеном, и мои рассказы отцу несколько позже, в отпуске по ранению, отразились в памятной записке отца к Гитлеру, в которой он вновь требовал немедленного начала мирных переговоров.

Ретроспективно хотелось бы найти у отца нелояльность, необходимую для того, чтобы за спиной Гитлера установить с принимаемыми в рассуждение персонами контакт, сделавший бы для него доступной всю важную внутреннюю информацию. Бабушка Хенкель, очень любившая отца, подарила ему по поводу его назначения министром иностранных дел золотой портсигар с выгравированной датой (он до сих пор находится у меня), заявив: «Надеюсь, он является Талейраном!» Отец говорил о себе самом «я не Талейран», не желая из-за его сомнительных человеческих качеств, чтобы его считали таковым. Помимо всего прочего, в Германии, к сожалению, не было никого, кто мог бы сыграть роль, подобную роли Талейрана, пользовавшегося, несмотря на свою человеческую подлость, в качестве отпрыска старейшей фамилии Франции и одновременно символической фигуры Революции во всех лагерях нерушимым уважением, которое снова и снова вело его к высшим постам в государстве через все революционные и военные вихри на протяжении десятилетий.

Отец был лоялен к Гитлеру. Для него это был не только вопрос порядочности, но и государственного резона. Государственного резона в том смысле, что, если бы он публично дал понять, будто у него имеются воззрения, отличающиеся от мнений Гитлера, или даже начал интриговать, то это должно было бы оказать на немецкую политику разрушительное воздействие. Видимость решимости и сплоченности руководства государством относилась к демонстрации материально еще не накопленной силы и являлась, таким образом, частью покерной игры, с тем чтобы настоять мирным путем на необходимом для Германии. С другой стороны, отцовская лояльность включала в себя невозмутимое изложение своего мнения в конфиденциальной обстановке и его отстаивание в споре с Гитлером. Так как совещания между ним и Гитлером по важнейшим решениям проходили — в соответствии со стилем работы Гитлера — в основном, с глазу на глаз, свидетелей этих дискуссий, по большей части, не имеется. Это давало Гитлеру возможность — и я не сомневаюсь в том, что он ею пользовался, — аргументировать с третьей стороной, используя мнения, оценки и аргументы, которые якобы принадлежат министру иностранных дел, о чем последний ничего не знал. Отец пишет^[460]:

«Мне сделали упрек в слабости против Адольфа Гитлера. Он, со своей стороны, называл меня своим «труднейшим подчиненным»^[461], потому что я постоянно и с полным спокойствием защищал свое, часто противоположное, мнение, даже когда он думал, что уже убедил меня. (…)».

Однако как раз по причине государственного резона отец был вынужден лояльно поддерживать окончательные решения Гитлера. Когда последний принимал их вопреки отличавшемуся мнению отца, министру ничего не оставалось, кроме как лояльно соглашаться с ними во избежание ущерба для рейха, если он не хотел уходить в отставку. Но поскольку отставка министра иностранных дел — всегда серьезное политическое событие, то и с этой точки зрения он тоже не являлся полностью хозяином своих решений. Ключевой момент для оценки роли отца относится к стилю работы Гитлера. Он не собирал заседаний кабинета, на которых велся бы протокол высказанных участниками мнений. Его растущая чувствительность позволяла часто лишь дискуссии с глазу на глаз, прежде всего тогда, когда на чем-то требовалось настоять против его воли. Критика отца даже со стороны благожелательно к нему настроенных современников неизменно сводится к тому, что он не высказывал своего мнения перед Гитлером, он был соглашателем. Однако мало что говорит в пользу этого, все было совсем наоборот. Стоит сравнить высказывания о моем отце: Геббельс критикует — как уже описано — «негибкость» отца по отношению к Гитлеру, Хевель отмечает — как уже упоминалось — «тяжбу» между отцом и Гитлером по поводу желания Гитлера ответить на речь Рузвельта собственной и, наконец, приводит в своем дневнике сделанное ему высказывание Гитлера: «Под началом такого шефа, как ваш, я не хотел бы проработать и трех недель!» Придется согласиться со мной, что все эти свидетельства не указывают на «подневольность» отца по отношению к Гитлеру, о которой сегодня утверждается снова и снова на разные голоса.

Доктор Вернер Бест^[462], «уполномоченный рейха» по Дании, подчинявшийся, поскольку Дания формально оставалась суверенным государством, Министерству иностранных дел, также говорит о «подневольности» Риббентропа Гитлеру, «прежде всего, во время начала войны». Но в этот момент Бест еще вообще не был знаком с отцом, не считая единственного краткого соприкосновения за годы до того, касавшегося подозрения по поводу одного из сотрудников аппарата Риббентропа. Бест описывает отца во время этой первой встречи как «великодушного, чуткого, выдержанного, находчивого и любезного». Более поздняя оценка Беста основана только на слухах, то есть на клевете, распространявшейся Вайцзеккером и заговорщиками. По собственному свидетельству, он видел отца во время своей деятельности в Дании целых пять раз. В остальном он описывает его во всех отношениях позитивно. Он подчеркивает, что отец всегда представлял «разумную» политику рейха по отношению к Дании. Он признает за моим отцом «личное мужество», например в обороне от наносивших вред немецкой внешней политике требований других ведомств. Так что его суждение о «подневольности» основывается в значительной степени на «слухах и сплетнях»; поскольку у него были хорошие отношения с Вайцзеккером, оно, вероятно, имеет касательство к этому источнику.

Он прямо упоминает заявление отца Гитлеру, где тот берет под защиту Беста, против которого велись интриги со стороны Гиммлера. Он называет и другое заявление Гитлеру от 19 сентября 1943 года, находящееся будто бы в актах суда в Копенгагене, в котором отец выступает против распоряжения Гитлера о депортации евреев и требует проверки этого приказа^[463]. Бест приводит интересный пример, говорящий об отношениях в высшем руководстве рейха в 1944 году. 19 сентября 1944 года по приказу Гитлера, которого добился Гиммлер, датская полиция была распущена и частично интернирована. Было категорически указано не информировать Беста об этой акции, так как его мнение на этот счет было известно. Бест с негодованием доложил о таком унижении отцу и сообщает об этом следующим образом:

(…) Р. был этими событиями искренне возмущен. Он уже интервенировал у Гитлера и получил ответ, что указанная акция проведена из военных соображений и поэтому меня и его не касается; меня было приказано не информировать, «потому, что через меня все становится известным». На это Р. уже ответил заявлением Гитлеру, в котором энергично взял меня под защиту против обвинения в предательстве (…). Текст этого заявления находится в судебных актах моего копенгагенского процесса; он — осторожно формулируя — по существу очень энергичен и смел, особенно учитывая отношение Р. к Гитлеру вообще. (…)

Для урегулирования вопроса с датской полицией он пообещал мне любую помощь. Он сдержал это обещание, до начала 1945 года упорно добиваясь возвращения интернированных датских полицейских. (…)

Итак, эта последняя встреча с Р. — так же, как и первая — завершилась позитивными впечатлениями: впечатлением понимания, доброй воли, личной симпатии и заступничества за сотрудников, несправедливо подвергшихся нападкам. Одновременно этот опыт показал, что Р. — даже когда он на самом деле старается — добиться у Гитлера больше ничего не может. (…)^[464]».

Я привел эти примеры, чтобы прояснить отношения, в которых отцу приходилось пытаться вести реально более-менее разумную политику. Решение, было ли дело достаточно важным, чтобы в очередной раз сцепиться с Гитлером, зависело от него. В течение войны с Россией речь шла для него в первую очередь о том, чтобы получить согласие Гитлера на зондаж мирных переговоров с русской стороной. Все остальное должно было подчиняться этой цели. Без согласия Гитлера, однако, эта попытка не имела смысла и, сообразно положению дел в 1943–1945 годах, скорее даже повредила бы. Учитывая ментальное состояние Гитлера, ему приходилось избегать ситуации, где бы он должен был бы выступать в качестве всегдашнего «troublemaker» (создателя проблем) по малозначащим поводам. Можно понять разочарование Беста и других, когда отец не мог продвинуть их предложения, которые сам же одобрял. Однако он неизменно признает, что отец упорно отстаивал перед Гитлером его предложения^[465].

Я уже говорил о том, что отношения между Гитлером и отцом, никогда не бывшие безоблачными, с началом войны в России резко ухудшились. Весной 1942 года дошло до скандала. Отец пишет об этом:

«Весной 1942 года между Адольфом Гитлером и мной возник серьезный разлад. Внешний повод нашего столкновения был поначалу довольно незначительным. (…) однако развернувшееся обсуждение становилось постепенно все более возбужденным с обеих сторон, распространившись (…) в конце концов на противоположное понимание нами еврейского и других мировоззренческих вопросов. Это переполнило чашу: вне себя я попросил об отставке и получил ее.

Адольф Гитлер пребывал в таком сильном возбуждении, в каком я его еще никогда не видел. Когда я собрался покинуть комнату, он упрекнул меня в резкой форме в том, что я, со своими бесконечными возражениями, совершаю преступление против его здоровья. То, как он выкрикнул это тяжелое обвинение, глубоко потрясло меня, заставив в тот момент серьезно опасаться за него. Я стал подыскивать слова утешения. Фюрер попросил меня никогда больше не требовать отставки, и я дал ему слово чести, что не повторю этого требования до конца войны^[466].

Упрек Гитлера в том, что постоянные возражения отца подрывают его здоровье, это уже фатальный знак психического и физического Duroute (расстройства), которому подвергся Гитлер, его результаты я сам с ужасом сумел установить в феврале 1945 года — однако актерствовать Гитлер, по всей очевидности, мог еще великолепно, произведя такое впечатление на отца, что тот забрал свою отставку. «Патриоту» — в несколько старомодном стиле — Риббентропу не хватало холодной расчетливости в личных делах, каковая между тем стала стилем времени. Когда мать рассказывала мне, как отец во время сцены, которую Гитлер разыграл для своего министра иностранных дел, отозвал обратно свою отставку, она вновь, теперь отчаянным жестом, поднесла руку ко рту, воскликнув: «Отныне у него нет ни единого шанса настоять на чем-либо!» Она имела в виду установление контакта с русскими. Отец, однако, будет вновь и вновь пытаться убедить Гитлера в его необходимости.

С сегодняшней точки зрения может быть также, вероятно, названо «старомодным» то, что один британский историк именовал «корректностью», «подчас» производившей «смешное впечатление»: отец дал чиновнику, занимавшемуся его личными финансами (Готтфридсену)^[467], «принципиальное распоряжение», в котором говорится:

«(…), что мои финансовые дела в то время, когда я являюсь министром иностранных дел, должны быть устроены так, чтобы, с одной стороны, не был тронут капитал, предназначенный в распоряжение моей семьи после моей смерти, с другой, чтобы не происходило увеличения капитала (за исключением (…) одноразовой дотации (…)».

В решающие фазы немецкой внешней политики отец был неизменно готов подчиниться требованиям момента и, в случае необходимости, поступиться своими интересами. Это доказывают следующие события: как известно, Гитлер назначил его в августе 1936 года в Байройте, после того, как госсекретарь Бернхард Вильгельм фон Бюлов умер, госсекретарем Министерства иностранных дел. Отец попросил в конце концов Гитлера отменить это назначение, так как считал, что на посту посла в Лондоне он сможет проделать более важную работу: «Когда я попросил фюрера послать меня в Лондон…» — напишет он в важнейшем отчете посольства Гитлеру на рубеже 1937–1938 годов^[468].

Нужно чувствовать себя в высочайшей степени обязанным делу, чтобы на удаленном посту попытаться решить основной вопрос немецкой политики, отказавшись от влиятельного положения госсекретаря в Берлине, то есть в непосредственной близости от Гитлера. При этом отцу была вполне очевидна опасность того, что его миссия с большой вероятностью закончится скорее неудачей, чем успехом. Какой политик добровольно идет на такой риск?

Второе событие, ясно продемонстрировавшее готовность отца пренебречь собственной персоной, это его предложение в августе 1939 года послать в Москву не его, министра иностранных дел, месяцами боровшегося за заключение соглашения с Советским Союзом, а Германа Геринга. Он считал соглашение с Советским Союзом абсолютно необходимым по двум причинам:

во-первых, чтобы избежать окончательного окружения рейха, над которым английская политика, послав, как известно, в Москву англо-французскую военную миссию, уже многие месяцы интенсивно работала;

во-вторых, потому, что в германо-советском сближении он видел возможность мирного решения проблемы Данцига.

Таковы были причины, почему, по мнению отца, переговоры в Москве непременно должны были завершиться успешно. Он беспокоился о том, что его усилия, приведшие к заключению известного Антикоминтерновского пакта, могли бы, вероятно, осложнить переговоры в Москве. Гитлер тогда решил, что переговоры должен вести отец. Эти переговоры в Москве и достигнутое на них немецко-русское соглашение явились вершиной внешнеполитической деятельности отца. Однако он был готов отказаться от ореола творца этого соглашения, чтобы не повредить успеху, который, ввиду положения рейха, считал чрезвычайно важным.

Мне важно показать, насколько по существу отец подходил к делу. Борьба за позицию и влияние являлась реальной необходимостью, когда речь шла об участии в определении курса. Можно иметь различные мнения по вопросу, всегда ли отец, защищая свое влияние на внешнюю политику, действовал целесообразно. Следует оставить открытым вопрос, имело ли вообще смысл в какой-то момент защищать свою позицию, однако за ним нужно признать право и обязанность, в той мере, в какой он считал это правильным, настаивать на своей концепции и выводах. За это приходится бороться во всех правительственных системах.

До того момента отец не имел опыта руководства большим количеством организованных сотрудников, не говоря уже об огромном и необозримом ведомстве. В любом случае он нуждался бы в хорошем и лояльном госсекретаре, который в ходе очередных серьезных политических решений руководил бы организацией ведомства в его смысле, обеспечивая ему надежный тыл. Однако именно госсекретарь вместе с временным начальником министерского офиса Кордтом не только противодействовал политике отца, но и, по конспиративным политическим причинам, за его спиной лично очернял и дискредитировал его. Здесь возникает вопрос, не слишком ли облегчил отец этим людям возможность развернуть свою деятельность, так сказать, прямо на его глазах.

Иоахим фон Риббентроп был по своим личным качествам «бойцом-одиночкой», страшившимся любого рода «интеграции». Он очень неохотно определялся даже в отношении времени, что оборачивалось проблемами для моей матери, так как она, например, никогда не знала, в какое время ей накрывать на стол. И за пределами личной жизни это имело неприятные последствия. Те, кто когда-либо работал в «менеджменте», знают о том, насколько важна пунктуальность. Нарушение самим начальником твердо установленных или предписанных сроков оборачивается в долгосрочной перспективе разрушительными последствиями, не говоря уже о том, что подчиненный ощущает при этом неуважение. Сегодня утверждается, что отец часто заставлял сотрудников министерства ждать. Я не могу судить об этом по собственным впечатлениям; я знаю лишь, что при семейных встречах чувство времени ему часто отказывало.

Он также переложил проведение утреннего заседания директоров (департаментов) на госсекретаря, получившего тем самым идеальную возможность влиять на руководящих работников министерства в своем смысле, восстанавливая их против министра, — и немецкой политики. Представьте себе: госсекретарю, за спиной своего правительства требующему от его потенциальных противников «быть твердыми», другими словами, противодействовать переговорам, которые ведет собственное правительство, доверяется руководство министерством. Можно себе представить, что ничего хорошего для министра из этого не получится. Дозволение такого состояния — оценивая в ретроспективе — явилось, без сомнения, серьезнейшим упущением моего отца. Также и этим объясняется, почему у него не было поддержки в собственном министерстве, и, разумеется, уж совсем никакой после проигранной войны. Хассо фон Этцдорф, профессиональный дипломат, во время войны близко стоявший к конспирации, в этой связи сказал мне однажды: «С вашим отцом играли скверные шутки!»^[469]

Мотивация немецких дипломатов в духе немецкой политики могла осуществляться лишь непосредственно министром иностранных дел. Рассылка циркуляров по немецким дипломатическим представительствам, когда они за спиной министра дезавуировались его госсекретарем, знакомым немецким дипломатам в течение многих лет, не могла возыметь особого действия. Отец, вероятно, внутри Министерства иностранных дел слишком мало пускал в ход такие качества своей личности, как способность завоевывать людей и привлекать их на свою сторону, так же как и свою силу убеждения. Как разъяснил господин фон Этцдорф английскому историку Дэвиду Ирвингу: «Он (отец) умел одарить таким подкупающим взглядом, к сожалению, он делал это лишь изредка!»^[470] Отец — если бы мог — наверняка возразил бы, что «на это у меня больше не было времени». Это, без сомнения, аргумент, принимая во внимание головокружительную внешнеполитическую динамику, сформировавшуюся сразу после вступления отца в должность. Однако отсутствующий личный контакт и являвшаяся его результатом недостаточная мотивация сотрудников подготовили почву для клеветы и дискредитации министра в его собственном министерстве. Для клики в ведомстве, которая этим занималась, побудительный момент, как мы уже видели, находился в области высокой политики и к внешнему облику министра никакого отношения не имел.

Отец не настолько «поседел в пороховом дыму» «позиционной войны» внутриполитических будней, чтобы бесцеремонно расставить знакомых и преданных ему сотрудников на ключевые позиции в Министерстве иностранных дел, что вообще-то является вполне обычным делом. Лояльность сотрудников, занимающих руководящие позиции, является неотъемлемой предпосылкой успеха человека, стоящего во главе. Это в особенности верно для кризисных и рискованных ситуаций. Данную точку зрения отец несомненно слишком мало принимал в расчет; при том, что он мог бы усиленно прибегнуть к помощи старых сотрудников «аппарата Риббентропа».

Он, разумеется, знал о «консервативных» установках многих работников Министерства иностранных дел, в своем большинстве они не были сторонниками Гитлера. Это было ему, по сути, довольно безразлично. Он, однако, исходил из того, что как раз в этих кругах преданность собственной стране превышала симпатию или антипатию к режиму Гитлера, так что он был вправе рассчитывать на то, что они, несмотря на различие во взглядах, не будут противодействовать политике правительства, поскольку это, согласно положению вещей, в любом случае должно было бы привести к катастрофическим последствиям.

Каждый человек имеет данный ему от природы объем физических и душевных способностей, который он, обладая железной волей, может исчерпать до предела. Человеку под силу, когда это действительно необходимо, раздвинуть внешние границы своих возможностей, опираясь на опыт и систему. Умение расслабиться, даже полностью отвлечься, является существенной помощью в преодолении длительного стресса, с которым министр иностранных дел Гитлера должен был справляться в годы с 1938-й по 1941-й. В этом смысле отец имел два существенных врожденных недостатка: он плохо спал и тяжело «переключался». Проблемы со сном досаждали отцу, сколько я себя помню, то есть задолго до его прихода в политику. Однажды он сказал мне, что уже «молодым парнем» плохо спал. Теперь, под грузом ответственности, влияние этой врожденной предрасположенности, разумеется, усилилось. Иоганна фон Бисмарк однажды за завтраком будто бы сказала некоему посетителю: «Мы сегодня целую ночь ненавидели!» Также и Бисмарк, кажется, в определенных обстоятельствах имел проблемы со сном; опыт, который проделывает каждый, на чью долю выпадает большая ответственность. Правда, когда во время революции королева обратила его внимание на то, что король не спал уже несколько ночей, он отпустил по адресу Фридриха-Вильгельма IV несколько дерзкое замечание: «Король всегда должен уметь спать!» Но тогда сам господин фон Бисмарк еще не был ответственным министром. Разумеется, хронические проблемы со сном должны быть очень изнурительными.

Отцу также не хватало подчинявшейся его воле способности расслабиться. Возможно, этот недостаток был как-то связан с его проблемами со сном. Вероятно, ему также не хватало небольшой порции фатализма. Конечно, жизнь можно полностью исчерпать лишь тогда, когда до последнего отдаешься чему-то и готов принять на себя все неизменно связанные с этим успехи и провалы. Однако немного фатализма позволяет, с другой стороны, выдержать такую дистанцию к своей увлеченности, которая не даст погибнуть вместе с собственным делом, и развить хладнокровие, позволяющее экономно расходовать силы. Но фатализм был неизвестным словом в отцовском лексиконе.

После того, как он стал министром и все описанные выше проблемы навалились на него с новой силой, он и с нами, детьми, постепенно становился все более немногословным и предвзятым. Но я не ставил это ему в упрек, зная о нагрузках, которым он подвергался. Также постепенно приходили в упадок оживленное дружеское общение и общественные контакты родителей. Все реже мы видели у нас хорошо знакомые с детства лица их друзей. Наша отлучка в Лондон на полтора года довершила дело. Внешнеполитическая динамика, начавшаяся сразу после назначения отца министром иностранных дел, заставила почти полностью прекратить общение в кругу друзей и знакомых, бывшее раньше таким интенсивным. У отца на это больше не было времени. Вероятно, некоторые знакомые и друзья этого не осознали или даже восприняли это как высокомерие. Понятным образом особенно чувствительными в этом отношении были, естественно, еврейские друзья. Они, со своей стороны, держались на расстоянии, что я хорошо понимаю по собственному опыту с обратным знаком после войны. Часть старых друзей, кроме того, относилась к режиму прохладно или даже враждебно, что и так уж в известной степени обременяло давнее приятное и забавное обхождение. Родители знали об их критической позиции. Они «помогали» или пытались помочь, если их об этом просили. Одним из немногих, кто еще помнил об этом после войны, был известный художник Олаф Гульбранссон. До 1933 года в «Симплициссимусе» он рисовал карикатуры, в числе прочего, разумеется, и на Гитлера и его партию. Когда после прихода к власти Гитлера у него из-за этого возникли проблемы с какими-то партийными органами, отец напрямую переговорил с Гитлером, обращаясь к «художнику» в нем — тот немедля распорядился оставить Гульбранссона в покое. После войны Гульбранссон неоднократно с благодарностью признавался в дружбе с отцом. На полях стоит упомянуть, что родители с их «модернистскими» картинами не «сгибались» перед официальной политикой в области искусства. Работы Нольде, Серафины Луи, Вивена, Лота, Шагала и других оставались висеть в домашних покоях. Моя мать через знакомого художника Ленка наткнулась на поздние картины и портреты Дикса, которые ей — в первую очередь портреты — очень понравились. Она намеревалась заказать ему портреты младших братьев и сестер. Что из этого получилось? На выставке Отто Дикса в галерее Мехта в Вансе, к моему развлечению, висело большое указание, что-де «немецкий министр иностранных дел во время войны хотел, чтобы Дикс нарисовал его портрет, но тот ему отказал!» Думай что хочешь!

Правда, в одном случае — к сожалению, они выпадали не так часто, как мне хотелось бы, — отец был неизменно весел и раскован, а именно во время утиной охоты на Одере. Летом 1938 года мы всей семьей совсем одни отправились из Зонненбурга под Бад-Фрайенвальде в Киниц на Одере, чтобы вечерами поохотиться на уток. Наше укрытие располагалось на одиноком, поросшем камышом острове на реке. Отец, выдающийся стрелок из ружья, наслаждался азартом охоты и спокойствием ландшафта Одера. Он вырос с охотой и на природе. Хертвиг на реке Мульде, имение его отца, был, должно быть, охотничьим раем. Могу представить, какое удовольствие испытывал отец от этих часов, проведенных на Одере. Нет ничего лучше охоты с ружьем на пернатую дичь, чтобы отвлечься, забыв на время все так называемые дела. Утиная охота вечером, когда день медленно затухает, имеет неповторимое очарование, особенно на берегах Одера, под высоким вечерним небом. Попеременное воздействие наслаждения от элегического пейзажа и напряженного внимания, относящегося к лету уток, — это переживание, прелестней которого невозможно вообразить тому, кто соединяет в себе качества любителя и природы и охоты. Утка — элегантная и все же своеобразная пернатая дичь — ее нелегко подстрелить, она требует навыков хорошего стрелка и концентрации. Отцу доставило большое удовольствие, когда я рядом с ним так же чисто подстрелил нескольких уток. Обращение с оружием и введение в охоту были областью, где он детально заботился о моем воспитании. Не забыть привитого мне в самом начале правила: «Не может быть никаких дискуссий на тему, кто и что подстрелил, речь идет лишь о том, чтобы отыскать всю подбитую дичь». Здесь «министр» снова становился моим отцом, наставлявшим меня, радовавшимся вместе со мной, показывавшим мне, как правильно пускать собаку в поиск, что в камышах выше человеческого роста было очень важным. Для меня эти часы были чудесными; к огромному сожалению, они выпадали слишком редко.

У Киница на Одере в 1945 году должен был находиться русский плацдарм. Отец, неоднократно вместе с оберстом фон Гельдерном посещавший фронт — до которого от Берлина было уже меньше часа на машине, — принял участие в атаке, которая должна была ликвидировать плацдарм. Как предполагал Гельдерн, вероятно, в надежде погибнуть! Он пишет, что какой-то пехотинец в последний момент предупредил его и отца, что их автомобиль стоит прямо напротив позиции русской противотанковой пушки. Тогда он, Гельдерн, заявил отцу, что они «со скоростью 80 километров в час едут в Россию» и что он не может взять на себя ответственность за то, что министр иностранных дел попадет в русский плен. На это отец, смеясь, заметил, что в данном случае Гельдерн обязан его тогда пристрелить! Он неоднократно ездил вместе с оберстом фон Гельдерном к войскам на фронт на Одере, знакомясь с обстановкой на передовой. Рассказ оберста недвусмысленно опровергает выдвинутое после войны утверждение — в дополнение ко всем приписываемым отцу негативным качествам — что министр иностранных дел был трусом. Гельдерн подчеркивает хорошее впечатление, производившееся поездками отца на фронт, поскольку к тому времени никто больше из правительственных кругов ни в войсках, ни среди населения в районе фронта на Одере не появлялся^[471]. Мне приходится, ввиду потоков клеветы, по сей день выливающихся на моего отца, констатировать эти очевидные вещи.

Одним из чиновников Министерства иностранных дел, доставшихся отцу по наследству от предшественников, был начальник юридического отдела Фридрих Гаус. В его задачу входила подготовка проектов договоров рейха с другими государствами. Отец посвятил его во многие совершенно секретные дела. Гауса в министерстве не любили из-за его оппортунизма и неустойчивого характера. Но отец доверял ему постольку, поскольку для составления договоров Гаус должен был быть проинформирован о многих вещах и соображениях. Так со временем он сделался близким сотрудником. У Гауса в Третьем рейхе была особенная проблема — он был женат на еврейке. Отец, несмотря на это, назначил его заместителем госсекретаря и устроил в конце концов так, что Гитлер наградил его золотым партийным значком и подарил ему портрет с посвящением — вне всякого сомнения, довольно незаурядное событие по тем временам^[472].

К началу Нюрнбергского процесса отец рассчитывал на знание Гаусом многих фактов, которые могли бы оправдать его, а с ним и немецкую политику в смысле выдвинутых обвинений. Он был горько разочарован. Гаус предоставил себя в распоряжение обвинения в качестве основного свидетеля. Сегодня считается точно установленным, что бывший немецкий чиновник Роберт М. Кемпнер, эмигрировавший в 1933 году в США по расовым причинам и являвшийся в Нюрнберге одним из представителей обвинения, заставил Гауса дать нужные обвинению показания, угрожая ему выдачей в Советский Союз^[473]. Гаус изложил письменно в одном из данных обвинению клятвенных заверений:

«Немецкое политическое руководство видело в японском нападении на Перл-Харбор 7 декабря 1941 года первый шаг к осуществлению идеи основания Великогерманского рейха. Так как этот рейх должен был господствовать не только в Европе, но и явиться решающим фактором в управлении мировыми событиями вообще. (…)»^[474]

Из-за ненависти — понятной у эмигранта — Кемпнер сильно перегнул палку, заставив Гауса сделать это вздорное заявление. На этом примере вновь демонстрируется вся сомнительность Нюрнбергского процесса для исторического исследования: стоит подумать о том, что положение германского вермахта зимой 1941/42 года уже было отчаянным, оно побудило Гитлера, получив сообщение о нападении Японии на Перл-Харбор, издать уже процитированное восклицание: «Теперь Германия спасена!».

Слишком поздно отец отправил госсекретаря фон Вайцзеккера послом в Ватикан, поручив его должность сотруднику аппарата Риббентропа. О конспирации Вайцзеккера с британским правительством или о его деятельности в Испании, приведшей к тому, что рейх потерял возможность занять Гибралтар, отец до своей казни так больше и не узнал.

И так необычайно тяжелое положение Риббентропа приобретает контуры: глава ведомства, которого он не знал, относившегося к нему по внутриполитическим и личным причинам холодно, если не прямо враждебно; правительственная команда, к которой он принадлежал и где был чужим и она, неважно, из каких соображений видевшая в нем конкурента или даже противника, так же была ему чужда; фиксированный на руководителе правительства, не желавшем заниматься подготовкой и обсуждением серьезных политических решений в совете правительства, а стало быть, разрабатывать их систематически, проводившем беседы с глазу на глаз и тем самым разделявшем своих ведущих людей, а именно министров, руководителей важнейших ведомств рейха, вместо того, чтобы координировать их (немалую часть из них Гитлер в итоге еще и подчинил себе напрямую); наконец, госсекретарь у него за спиной, работавший в решающих фазах против политики рейха, сотрудничая с его потенциальными противниками, и притом под ширмой систематически распространяемых ложных представлений о личности своего министра и его внешнеполитических оценках.

В этой связи возникает вопрос, почему Иоахим фон Риббентроп в данных обстоятельствах не подал в отставку. С сегодняшней точки зрения этот вопрос оправдан. Как я уже упоминал, с намерением унизить было выдвинуто утверждение, будто он во всем подчинялся матери^[475]. Я могу лишь повторить, что ничего подобного, в смысле слишком большого влияния матери на его личные решения, к сожалению, не было. Мать в начале войны с Россией прямо-таки требовала от отца уйти в отставку не только из-за его неодобрения превентивного образа действий против России, но и из-за утраты доверия к немецкой политике, таков был ее аргумент.

Некоторую роль для отца в положении, становившемся все тяжелее, играли, естественно, соображения долга и чести, требовавшие выстоять под натиском проблем. Тот, кто принял тогда Гитлера и его политику за немецкую и свою личную судьбу, вероятно, верил, что не должен от нее уклоняться. К этому подмешиваются эмоции, которых нам, сторонним людям, не понять оттого, что мы привыкли рассматривать политику как трезвое, рассудочное занятие. Без сомнения, Гитлер умел изобразить себя судьбоносным явлением и значительные части нации так его и воспринимали. Он не отвечал взаимностью на личную преданность своих министров. Отец считал несовместимым с честью поступком отречься от лояльности к Гитлеру в Нюрнберге, перед судом победителей. Я такого обязательства не ощущаю. Гитлер отбросил внешнеполитическую концепцию отца, ядром которой были отношения с Советским Союзом, затеяв «игру ва-банк» превентивной войны с Россией. Ее следует считать таковой, даже принимая в расчет наличие признаков того, что Сталин, со своей стороны, больше не чувствовал себя связанным пактом о ненападении. Несмотря на это нападение на Советский Союз оставалось «игрой ва-банк» с военной точки зрения и явилось — поскольку для обеспечения внезапности осуществлялось почти без политической подготовки — внешнеполитическим фиаско. Я считаю себя вправе возложить вину за эту ошибку на Гитлера.

Какую-то роль могла сыграть и установка, нашедшая выражение в нашем фамильном девизе «Ni nalaten» («Не сдаваться»). Отец объяснил его, подведя меня в возрасте восьми или девяти лет к изображению нашего фамильного древа, на котором была сделана надпись: «Ni nalaten». Поощрение упорства в достижении целей, способности выдерживать трудности и стойкости при неудачах являлось принципом воспитания в родительском доме в те годы, когда выковывается характер для дальнейшей жизни. У меня позднее была возможность оценить значение этих черт характера.

До определенного момента вполне сыграло свою роль очарование большой политики, которым должен быть захвачен каждый активный политик в экспонированной позиции, если он хочет всерьез отдаться этой каторжной работе. Без большой страсти никто не возьмет на себя изнурительный и в конечном итоге неблагодарный «Job» («джоб»), тем более не нуждаясь в нем по своим личным обстоятельствам. То же самое справедливо и в отношении беспрестанно критикуемого, так называемого честолюбия. Если бы не существовало честолюбия в качестве духовной движущей силы, люди, вероятно, до сих пор сидели бы на деревьях. Оно означает готовность к трудовому достижению также и при отсутствии адекватного материального вознаграждения. Может быть, и существует чрезмерное или даже болезненное честолюбие, являющееся контрпродуктивным, однако нелестно в адрес честолюбия высказываются, по большей части, лишь неудачники.

Как неизменно твердолобым и негибким являлось военное руководство Гитлера, точно так же он действовал — или, вернее, больше уже не действовал — внешнеполитически. Из-за этого также и сильные стороны министра иностранных дел были нейтрализованы и блокированы. Отец по своему темпераменту был человеком дела. Как только из анализа положения возникала концепция, он приступал к ее реализации, если надо было, с жестким упорством. Моя мать выразила это так: «Он был кавалеристом, он атакует препятствия как конник». При этом коммерсант в нем умел, в случаях постоянно возникавшей нужды, идти на компромиссы или, как он говорил, «связывать концы с концами».

Его решимость браться за урегулирование проблем и, когда ничего другого не оставалась, рисковать, но и обеспечение внешнеполитических акций запасом альтернатив, отцовское умение вести переговоры и его готовность в известных условиях находить компромиссы, все эти его качества дополняли структуру личности Гитлера, малопригодную для дипломатических «игр». Указанное взаимодополнение расстроилось после начала войны с Россией и с этим также и отношения между ними. Несомненна обида «никогда не ошибающегося» визионера на министра иностранных дел, предупреждавшего его против превентивной войны с Россией из соображений трезвой «деловой политики» и — это Гитлер, вне всякого сомнения, понял уже в октябре 1941 года — оказавшегося правым.

Здесь следует уточнить: отец не расстался с должностью, скажем, не из-за боязни репрессий против него лично. Ему их не приходилось ожидать, по крайней мере, до тех пор, пока он не занялся чем-то в смысле конспирации, о деятельности которой не имел никакого понятия. Однако даже если бы в результате ухода его ожидали негативные личные последствия, это не удержало бы его от того, чтобы подать в отставку.

Во время восстановительного отпуска после четвертого ранения я смог в августе 1944 года приехать к отцу в Восточную Пруссию на два или три дня. До тех пор он был для меня всегда чуточку далекой, вызывающей почтение особой, однако в эти дни наша встреча была исполнена сердечности и глубоко личного общения. По этому случаю я вспоминаю о примечательной сценке, разыгравшейся между ним и мной. Однажды утром, это было после завтрака, и мы были одни, он получил выдержки из иностранной прессы. Вдруг он придвинул мне через стол вырезку из газеты со словами: «Считаешь ли ты, что такое возможно?» Речь шла о сообщении, полученном международной прессой от русских. В нем говорилось о систематическом убийстве еврейских заключенных в некоем занятом русскими немецком лагере в Польше. Я лишь рассмеялся и, едва ли не с упреком, ответил, даже ни на миг не задумавшись, возможно ли такое: «Но, папа, это ведь опять отрубленные детские руки в Бельгии из Первой мировой войны». Это относилось к курсу начальной военной подготовки всего германского вермахта: материалы вражеской пропаганды, такие как листовки и так далее, следует снабдить надписью «вражеская пропаганда» и передать командиру. Из клеветнической пропаганды стран Антанты во время Первой мировой войны были сделаны соответствующие выводы. Войска были в этом смысле в полной мере обучены и потому в целом для вражеской пропаганды труднодоступны. Отец согласился с моим спонтанным высказыванием с видимым облегчением.

Сегодня, когда высшие функционеры гитлеровского режима утверждают, что они ничего не знали о тягчайших делах, таких как, например, убийства евреев, это звучит неправдоподобно. Ныне, в эпоху, когда ничего не остается доверительным или тайным, изоляция отдельных представителей правительства в «системе» Гитлера труднопредставима. Полная — и желаемая Гитлером — дезинтеграция правительственной работы ей содействовала. Концентрационные лагеря и то, что в них происходило, были феодальной вотчиной Гиммлера. Они представляли собой огромные хозяйственные комплексы, подчинявшиеся ему одному. Уже по этой причине он никому не позволял заглядывать в карты. Заседания кабинета, на которых можно было бы задать вопросы, не собирались. Полная дезинтеграция правительственной команды отвечала в конечном итоге желанию Гитлера. Достаточно припомнить интернирование датской полиции, державшееся в тайне от полномочного представителя рейха Беста и его шефа, министра иностранных дел.

Успешная попытка сохранить в строгой тайне убийства евреев является доказательством беспокойства тогдашних ответственных лиц по поводу настроения немецкого народа в том случае, если бы об этих делах стало известно; к этому присоединяется то, что даже внутри режима знание об убийствах держалось в секрете. Начатое во время войны штурмбаннфюрером СС и судьей Конрадом Моргеном внутреннее следствие по этим делам привело к возбуждению предварительного расследования против Адольфа Эйхмана, Рудольфа Гесса, Освальда Поля и других, но также и к выводу, что круг лиц, знавших о них, ограничен несколькими сотнями человек^[476]. Развернувшееся во время войны преследование евреев, угрожавшее их существованию, противоречило общепринятым этическим принципам немецкого народа. Его масштаб не был известен. Но уже общеизвестные вещи (еврейская звезда, депортации и так далее) были достаточны для того, чтобы подорвать доверие к руководству и его моральную легитимацию, и должны были, таким образом, воздействовать негативно на военные усилия. С другой стороны, немецкий народ, ввиду мощной русской угрозы и требования Рузвельтом и Черчиллем «безоговорочной капитуляции» осознавал, что ему приходится вести борьбу за выживание. Для многих немцев — как раз на ответственных постах — ужасная душевная раздвоенность! Клевета, представляющая весь немецкий народ в этих обстоятельствах «добровольным помощником» Гитлера, то есть распространяющая «коллективную ответственность» до третьего колена и дальше, — в один прекрасный день также, вероятно, обнаружится как тяжкая «ошибка». Непостижимо утверждение бывшего президента Федеративной Республики Рихарда фон Вайцзеккера, что «все могли это знать»^[477], прежде всего в связи с тем, что в Нюрнберге он защищал своего отца, бывшего госсекретарем Министерства иностранных дел до 1943 года, с аргументом, что тот ничего не знал. Сегодня «депортации» неизменно приравниваются к убийствам, но в то время это нельзя было распознать!

Во все время правления Гитлера Иоахим фон Риббентроп был никак не связан с немецкой еврейской политикой. В соответствующей литературе о холокосте поэтому признается, что он не санкционировал преследования евреев и не был их инициатором; ему также не приписывают знание относительно их убийства национал-социалистическим режимом. Это верно. По причине происхождения и жизненного пути он в конечном итоге был в целом далек от идеологического радикализма тоталитарного времени. В своих воспоминаниях он справедливо указал, что, хотя он видел проблемы с евреями в Германии, но уже только из-за внешнеполитических последствий резко высказывался против принятия антиеврейских законов. По собственным словам, он настаивал у Гитлера на «эволюционном развитии еврейского вопроса». В то время, когда с еврейской стороны из-за продолжавшихся проблем с жизнью евреев в нееврейской среде выдвигались требования создания еврейского государства, это не могло показаться чем-то необычным. С этими взглядами отец у Гитлера никогда не имел решающего успеха, а с течением войны достичь удавалось все меньше и меньше. Гитлер все сильнее склонялся к точке зрения, что ведущей силой войны против Германии являются, по существу, английские и американские евреи.

Отец так не думал. Враждебная евреям политика Третьего рейха добавляла, по его мнению, к длинному списку врагов «еще одну великую державу» в качестве союзника. Он считал это очевидным фактом, но не решающим, а лишь одним из многих. Такой фактор силы, как «еврейские организации», безусловно, существовал и был значимым. Однако эти организации, как в качестве противников, так и союзников, просчитывались, и их влияние было обозримым. Это являлось также предпосылкой, с которой английский военный кабинет в конце 1939 года дебатировал о влиянии евреев на американскую политику в прошлом и настоящем и его возможной пользе для ведения войны англичанами.

Как глава внешнеполитического ведомства во время войны отец знал, что европейские евреи были собраны в лагерях. В отдельных случаях — например в случае Италии, — он так же требовал от союзников согласия на подобный образ действий. Это соответствовало впечатлению, что евреи на европейском континенте будто бы нацеленно работали на поражение Германии. Такая враждебность ввиду ярко выраженных принципов национал-социалистической политики явилась бы объяснимой. И на самом деле Хаим Вейцман предложил английскому правительству выставить всех евреев Европы на войну против Германии^[478], тем самым серьезно переоценив, разумеется, свое влияние или возможности всемирных сионистских организаций. В конечном итоге речь для английского правительства в эту войну шла не о возмездии за антиеврейскую политику, и даже вовсе не о спасении жизней. Это доказывают многочисленные примеры.

Преследования евреев, начиная с 1941 года, должны пониматься как амок, выражение слепой ярости идеолога Гитлера, понявшего, что с политической и военной точки зрения его ожидает крах. Его ужасное высказывание Хевель цитирует его по этому поводу в своем дневнике дважды — «Если “Барбаросса” не удастся, то все равно все пропало» — дает понять, что он сжег за собой все мосты, отсюда ему было все равно, какие последствия будут иметь его действия. Структура его личности не подказывала ему никакого возможного выхода из катастрофы. Так он в ходе войны в слепой ярости убивал и свой собственный народ — по-другому бессмысленную, самое позднее после успешного вторжения союзников, борьбу назвать нельзя. Из визионера получился эгоцентрик власти, со зрячими глазами ведший свой народ к катастрофе.

Во время моего визита к отцу в августе 1944 года последствия «поворота судьбы» уже давно стали в полном объеме реальностью. Спрошенный мной о представлениях Гитлера на предмет того, каким образом можно повернуть ситуацию, отец указал на высказывания Гитлера, относившиеся к применению в обозримом времени нового оружия («вундерваффе», буквально «чудо-оружие»)^[479].

Он дал мне прочесть длинный меморандум, который собирался представить Гитлеру. В нем анализировалась актуальная военная и политическая ситуация рейха с учетом немецкого положения со снабжением. В заключение он констатировал, что войну больше нельзя выиграть; он снова просил о немедленных полномочиях начать мирные переговоры. На основании моего горестного опыта в тяжелых боях на западном фронте я мог лишь побудить отца к убедительнейшим формулировкам для описания подавляющего превосходства союзников. В моих глазах было великолепной мыслью, что он оказывал нажим на — неизменно противившегося — Гитлера, используя его собственные слова; отец expressis verbis (недвусмысленно) предварял меморандум эпиграфом из книги Гитлера «Майн кампф»:

«Дипломатия должна заботиться о том, чтобы народ не погиб героически, а был практически сохранен. Отсюда каждый путь, ведущий к этому, целесообразен, и не пойти по нему должно рассматриваться как преступление против долга»^[480].

Трезвый материальный анализ немецкой ситуации, изложенный отцом на бумаге, тогда уже не произвел на меня большого впечатления. На фронтах, с которых я пришел, она выглядела еще более отчаянной.

Когда я на обратном пути из Восточной Пруссии в свою дивизию на Западе снова попал в Берлин, где еще раз встретился с матерью, мы говорили об этом меморандуме. Первым делом я, конечно, захотел узнать, вызвал ли он у Гитлера позитивную реакцию в отцовском смысле. Мать в глубочайшем разочаровании сообщила мне, что, по рассказу Хевеля, Гитлер в бешенстве швырнул его в угол комнаты и притом со словами, что «выявлять готовность русских к переговорам означало бы тронуть раскаленную докрасна печь, чтобы выяснить, горяча ли она!». Отец, как я уже описывал, тщательно обосновал свое предложение. Но Гитлер уже больше не был доступен для аргументов, как, очевидно, и для своих собственных выводов прошлых лет. Кроме того, он уже давно отказался от дипломатии, которая могла бы помочь избежать «катастрофы», — по меньшей мере, в такой ужасной форме, в которой та произошла.

В дальнейшем течении войны у отца в конечном итоге остались две альтернативы: он мог добиться своей отставки, рискуя приобрести имидж «крысы, которая сбежала с тонущего корабля», или он должен был стать убийцей из-за угла, то есть безжалостно пристрелить Гитлера сзади. «Убийство тирана» было единственным шансом избавиться от Гитлера и добиться перемирия. «Крысой» отец ни в коем случае не хотел стать, а убийцей из-за угла не был рожден!

Суммируя важнейшие внешнеполитические принципы и выводы отца, следует назвать нижеперечисленные пункты:

1. Он полностью и по убеждению поддерживал «западную политику» Гитлера, то есть цель заключения союза с Великобританией. Эта политика и без того всегда была его собственной. Он расширил эту концепцию, включив в нее Францию, как предпосылку примирения с Англией. В целом однозначный выбор был сделан в пользу Запада.

2. Ввиду нежелания обеих «западных держав» отец, не отказываясь от искомого союза с Великобританией, осторожно попытался прорвать изоляцию Германии с помощью заключения антикоминтерновского пакта.

3. Он уже в 1937 году обнаружил, что политика Великобритании является скрыто направленной против Германии, и на рубеже 1938 года ясно и однозначно разъяснил Гитлеру, что при установлении нового порядка в Восточной Европе нужно рассчитывать на враждебность Великобритании «вплоть до объявления войны».

4. Когда выяснилось, что соглашения с Польшей в смысле создания антикоммунистического блока добиться невозможно, потому что Польша переметнулась на другую сторону, то есть ставила на британскую — и, косвенно, на американскую — карту, он предложил поворот немецкой политики на 180 градусов на прорусскую линию и в конечном итоге настоял на нем у Гитлера. Этим он достиг для Германского рейха самой сильной внешнеполитической позиции, какая только была у нее со времен Бисмарка.

5. Отец рассматривал свою русскую политику в качестве долгосрочной и был готов к жестким переговорам со Сталиным. Он хотел предоставить русским большие уступки, чтобы добиться долгосрочного соглашения. Единственную возможность закончить войну и обеспечить долговременную безопасность рейха отец видел в создании континентального блока, включавшего хорошие отношения с Советским Союзом.

6. Он попытался отговорить Гитлера в этом смысле от превентивной войны с Советским Союзом, чтобы избежать войны на два фронта. В том же русле лежал его совет не объявлять войну Соединенным Штатам.

7. В конечном итоге он уже рано увидел необходимость попытаться, ввиду соотношения военных сил, вступить в мирные переговоры с Россией и неизменно защищал эту точку зрения перед Гитлером.

Внешнеполитические представления отца, начиная с 1940 года, не воплощались в действительность, поскольку Гитлер не прислушивался к его мнению. В этой связи уместен вопрос или упрек, почему он не подал в отставку. В вышеизложенном я попытался ответить на этот вопрос. Внешнеполитические концепции отца закончились крахом из-за позиции Гитлера. За это он взошел на эшафот победителей. Он смирился с этим в смысле «высшей справедливости». В последнем письме нашей матери он пишет:

«(…) фюрер и его народ потерпели катастрофу. Миллионы погибли. Рейх разрушен, и наш народ повергнут в беду. Не является ли тогда — не из-за приговора иноземного судьи в Нюрнберге, но в смысле высшей справедливости — правильным то, что также и я погибну? Я (…) пойду с поднятой головой, так, как я обязан прошлому моей семьи и моему собственному в качестве немецкого министра иностранных дел, навстречу всему, что придет. (…)»

Он не заслужил того, что по сегодняшний день его очерняют и дискредитируют таким, являющимся глумлением над историческими фактами, образом. Для отца Гитлер, в хорошем и в плохом, был персонифицированной судьбой Германии. Он, несомненно, находился под впечатлением пребывания во власти этой «судьбы» и не уклонился от нее, хотя, начиная с 1941 года, по сути, не видел больше никакой возможности, несмотря на непрекращавшиеся попытки, повлиять на роковой ход катастрофы. По многим причинам он в 1932 году в конце концов присоединился к Гитлеру, чьи планы как канцлера сначала были — с точки зрения реальной политики вполне умеренно — направлены на консолидацию немецкой позиции. Каждый должен был решать сам, по своей совести, что теперь надо было делать ввиду надвигающейся немецкой катастрофы. Те, кто пытался совершить государственный переворот, были не самыми плохими; также не самыми плохими были и те, кто поддерживал власть Гитлера, на своем посту продолжая до самого конца сражаться с противником. Ни один из этих путей не выводил из немецкой — однако ни в коем случае не бывшей только доморощенным продуктом — судьбы, носившей имя «Гитлер». Лишь тот, кто это уяснит себе, поймет и решение Иоахима фон Риббентропа.

Так называемый «юридический анализ» произошедшего в послевоенных процессах союзников по антигитлеровской коалиции ничего не может добавить к «установлению исторической истины». Также поэтому я не стану обращаться здесь к Нюрнбергскому процессу. Главным образом между объективными юристами и историками существует мнение, что здесь речь шла о ненадлежащем процессе в смысле западного понимания права. Вклад Нюрнбергского процесса в историю, если прилагать масштабы серьезного исторического исследования, очень незначителен. Стоит раз уяснить для себя, насколько неправым был суд над отцом в смысле традиционного правового порядка. Я описал серьезные процессы, приведшие ко Второй мировой войне, и — во всяком случае, для объективного наблюдателя — не может быть никаких сомнений, что вина за начало Второй мировой войны не лежит односторонне на Германии. Так как союзники знали это абсолютно точно, они с самого начала манипулировали статутом Нюрнбергского процесса таким образом, чтобы избежать любой возможности обсуждения этого вопроса — ключевого вопроса! — на суде. Иначе это могло бы закончиться плохо, опасался Роберт Х. Джексон, бывший американский министр юстиции, а теперь «сильный человек» обвинения в Нюрнберге:

«Немцы наверняка обвинят наших трех европейских союзников в осуществлении политики, приведшей к войне. Я это говорю потому, что все трофейные документы Министерства иностранных дел, которые я видел, приходят к одному выводу: «У нас нет выхода; мы должны бороться; мы окружены; нас душат». Как будет реагировать судья, если это станет известным во время процесса? Я думаю, он скажет: прежде, чем я кого-либо осужу как агрессора, он должен описать здесь свои мотивы»^[481].

Немецкого министра иностранных дел успешно лишили в Нюрнберге возможности откровенно рассказать о своих мотивах. Союзники по антигитлеровской коалиции воспользовались «международным правом» убить министра иностранных дел своего военного противника, основанием для этого явилось попросту примитивное право победителя. Установленный задним числом статут суда, сверх того решительно урезавший права «обвиняемых», позволивший законодателю, обвинителю и судье объединиться в одном лице и, кроме многочисленных мелких отступлений от юридических норм, нарушивший также принцип всеобщей действенности законов, — это относилось исключительно и только к немецкой внешней политике, — не может служить основанием для надлежащего судебного процесса. Принятый задним числом закон или, как он назывался в Нюрнберге, «статут», который должен был служить юридическим основанием для приговора, является насмешкой над любым западным понятием правосудия. Осуждение отца в присутствии советского судьи за ведение агрессивной войны против Польши, хотя Советский Союз действовал против Польши таким же образом, впечатляюще доказывает беззаконие этого так называемого судебного процесса.

По окончании сбора доказательств, то есть еще до оглашения приговора, меня на несколько дней привезли в Нюрнберг, заперев в камере крыла для свидетелей, чтобы я смог, через зарешеченное окошко и в присутствии охранников с обеих сторон, поговорить с отцом минут десять в день. Нам обоим, собственно, было ясно, каким будет вынесен приговор; не потому, что отец в судебном смысле был «виновен», а потому, что суд однозначно вел процесс к смертному приговору. По оглашении приговора, бывшего, как мы оба и ожидали, смертным, мне больше не дали возможности попрощаться с отцом. После визита в Нюрнберг и разговоров, что я там вел, я наметил для себя список имен обвиняемых, которые, судя по ходу процесса, должны были ожидать смертный приговор; мое предсказание в точности оправдалось.

Отец хотел, «если его не устранят», как он выразился, имея в виду вероятный смертный приговор, заняться написанием мемуаров. Я обратился к нему с просьбой в этом случае отчетливо выразить его различные суждения о Гитлере. Я думал при этом в первую очередь о его усилиях предотвратить войну с Советским Союзом. Я знал, как уже описано, с самого начала об этих столкновениях. Однако отец в ходе процесса сознательно отказался рассказывать трибуналу победителей о своих расхождениях с Гитлером. В последнем письме к матери (от 5 октября 1946 года) он написал об этом:

«Я не хотел перед этим судом говорить о тяжелых разногласиях, которые были у меня с Гитлером. Иначе немецкий народ сказал бы по праву: «Что это за человек, он был министром иностранных дел Адольфа Гитлера, а теперь, по эгоистическим причинам, перед чужим судом оборачивается против него». Ты должна это понять, как это ни тяжело для нас обоих и для детей. Но без уважения порядочных немцев и, прежде всего, без уважения к самому себе я ведь не смог и не захотел бы дальше жить (…)».

Сегодня я благодарен тому, что отец в своей защите по отношению к Гитлеру не пошел «низким путем». В наших разговорах он жаловался на общую бесхарактерность, которую можно было наблюдать в Нюрнберге. Это были короткие разговоры с отцом, очень сердечные, мы говорили спокойно, сознавая, что побеждены всесильной судьбой, изменить которую было не в нашей власти. Мне следует не пропустить то, что д-р Вернер Бест в итоге констатировал по поводу «Нюрнберга»: «Р. (Риббентроп) в эти последние месяцы своей жизни производил во всех отношениях достойное впечатление. …И с таким же самообладанием он взошел на эшафот».

Я вправе завершить портрет отца словами Теодора Фонтане:

«Мертвые больше не могут защищаться, поэтому им надлежит еще больше справедливости».

Печальные последствия

Если бы я тебе хотел зла, я пожелал бы тебе знаменитого отца!

Китайская пословица

Каждый, кто из вышеизложенного хоть немного познакомился с моей жизнью с 1933 по 1945 год, сможет понять приведенную цитату, она тем более справедлива в отношении этапа моей биографии, начавшегося 8 мая 1945 года. Однако, возможно, после прочтения станет ясно, что даже эта судьба — быть сыном отца с известным именем, судьба, от которой не уйти, — имеет две стороны, отрицательную, но и положительную. Имя означало, по крайней мере, с 1934 года, вызов, растущий для меня в той мере, в какой известнее и значительнее становилось положение, занимаемое отцом.

С этими личными обстоятельствами я и моя сестра Беттина были ознакомлены, когда нас — примерно в начале 1934 года — несколько церемонно позвали к родителям, сообщившим, что отец займет официальную должность. Для Беттины и меня это означало, что мы всегда и везде должны вести себя пристойно и вежливо, больше того, скромно. Мы не должны пытаться извлечь привилегии из положения отца, наоборот, оно накладывает на нас лишь обязанности. Представьте себе это «нравоучение»! Я вдруг перестал быть обычным учеником известной гимназии Арндта в Берлине-Далеме — таким же, как и более пятисот остальных, — теперь, конечно, если что-то «случалось», ко мне обращались, как правило, с укором: «Ты должен, при том положении, которое занимает отец, служить образцом!» Это оправданное желание родителей, к которому примешивалось ожидание, что мы будем стремиться к достижению чего-то особенного, установило мотивацию, которая, под различными знаками, должна была остаться определяющей в моей жизни. Мать ответила некоему, очевидно высокопоставленному, американскому следователю на его вопрос, была ли она «loyal to Hitler» («лояльна к Гитлеру»): «I was loyal to my husband» («Я была лояльна к своему мужу»). Время от времени мне задаются вопросы о мотивации, побуждавшей меня в поздней фазе войны, несмотря на различные ранения, вновь и вновь идти в бой. Лояльность в отношении к родителям, которые, в конце концов, подарили тебе жизнь, категорически требовала такого поведения — и, не в последнюю очередь, также и лояльность в отношении к товарищам. «Коллективная ответственность» (немецкое слово «Sippenhaft» буквально переводится как родовая/ клановая ответственность) в истинном смысле этого слова означает также и то, что «ручаешься» за репутацию семьи, следовательно, несешь за нее ответственность. Кое-кому из отпрысков известных семей следовало бы вписывать это в книгу семейной хроники («книга семейной хроники» (приблизительный перевод слова «Stammbuch») обычно заводится при бракосочетании, туда вписываются сведения о родителях молодоженов, о них самих, их детях).

Собственно, уже в этот ранний момент началась «коллективная ответственность» в истинном смысле этого слова. Когда я в последующем опишу некоторые личные переживания, то не оттого, что придаю особое значение своей судьбе. Опасности, которым я подвергался, угрожали также миллионам людей всех наций. Мне несказанно повезло быть среди тех, кто пережил войну.

Читатель, интересующийся только внешней политикой Гитлера, может в этом месте спокойно отложить книгу. Изложение некоторых личных переживаний, возможно, однако, даст мне право непредвзято и — как я, естественно, полагаю — более-менее объективно и в некоторых обстоятельствах «не в духе времени» судить о той исторической эпохе, в которую они выпали на мою долю. Решение, дают ли мне «принятые обязательства» данное право, я оставляю читателю!

«Коллективная ответственность», вероятно, так же стара, как история человечества. Самой ранней формой являлась кровная месть. Затронутый ею член клана «отвечал» вне зависимости от того, был ли он индивидуально «виновным»! Сегодня «коллективная ответственность» выступает в различнейших формах, начиная от физического уничтожения до тонких форм дискриминации, диффамации, игнорирования, ущемления интересов или всего лишь отсутствия беспристрастности и естественности в обращении с «членами клана», чье родовое имя вошло в общественное сознание. Я получил, как нетрудно себе представить, возможность в полной мере узнать изощренность современной «коллективной ответственности», однако мне также повезло пережить впечатляющие примеры человеческой независимости, с которой на эти предрассудки не обращалось никакого внимания.

Физического завершения земного существования — его, по причине моего имени, невозможно было вполне исключить — я поначалу избежал, попав к югу от Дуная в американский плен. Здесь командовал генерал Паттон, о котором говорили, что он дал указание принимать капитулировавшие немецкие соединения и, пожалуй, и беженцев, которые, идя с русской стороны, желали сдаться в американский плен и не выдавать их обратно русским, что обычно практиковалось американцами и британцами. В моем случае «коллективная ответственность» могла бы привести у русских к фатальному исходу.

В то время как я исполнял трудовую повинность летом 1939 года, мне предоставился удобный случай раз и навсегда избавиться от клейма «белой вороны», по крайней мере, на время трудовой повинности. Однажды утром искали добровольца, который должен был вычерпать лопатой отхожее место. Естественно, никто, и я тоже, и не думал добровольно вызваться на эту в высшей степени неаппетитную работу при том, что стояла жара. В конце концов был обещан день внеочередного отпуска, что молниеносно привело в движение мой мыслительный аппарат, вызвав одновременно осознание того, что у меня появился шанс выступить наперекор всем предрассудкам. Итак, к полному изумлению всего батальона трудовой повинности, я добровольно вызвался копать г… и с этого момента выиграл, то есть все предубеждения против «министерского сыночка» были устранены. Однажды некий арбайтсман из другого батальона спросил у меня: «Ведь это у вас Риббентроп, ну как там он?» Под хохот товарищей я ответил: «На самом деле он вовсе не так плох, как все мы думали!»

В Westminster School в Лондоне я был, конечно, с самого начала «zoon politikon» («политическое животное» — определение Аристотеля, вошедшее в немецкий язык) в миниатюре. Отец только что стал послом при дворе Сент-Джеймс, как официально называлось его положение. Мой приход в школу — мне было в то время 15 лет — был всей прессой документирован с фотографиями и прокомментирован.

В армии, в канун Рождества 1939 года, на вечеринке в казарме мой командир отделения, унтер-офицер, признался мне, слегка выпив, что он имеет приказ командира роты гонять меня до тех пор, пока «вода не вскипит в ж…», если я буду отставать. Ну, такой проблемы не возникло.

В офицерской школе Ваффен-СС в Брауншвейге «белую ворону» ставили в невыгодное положение уже серьезней. Лучших соответствующего набора повышали в звании в первую очередь, то есть они раньше других курсантов становились офицерами. Позднее, в лагере для военнопленных, я повстречался с бывшим командиром своей учебной группы, который, заявив «теперь-то я могу сказать вам, что вы были лучшим из всего выпуска, но мы же не могли объявить об этом публично», вновь представил мне «белую ворону», теперь с иной стороны. Я, кстати, полностью согласился с ним!

Как «белая ворона», благодаря положению отца, собственно, всегда находишься между Сциллой и Харибдой. С одной стороны, нужно быть скромным и осторожным, чтобы не оставить впечатления, что претендуешь на привилегии и льготы только на основании того же положения отца. С другой стороны, желание идти своим путем, естественно, добиваясь успеха и используя предоставляющиеся шансы, неизменно чревато опасностью, что завистники припишут успехи и признание не твоему старанию, а положению отца. Так, весной 1940 года я прослышал, что очередные «кандидаты в фюреры» (кандидаты в офицеры) должны быть направлены к началу следующего курса обучения в «юнкерскую школу» (военное училище). Это известие нас (моего друга Веделя и меня) сильно обеспокоило, поскольку мы, таким образом, могли пропустить ожидаемое участие в кампании на Западе. Горячо желая стать как можно скорее офицерами, мы все же считали совершенно необходимым приобрести прежде боевой опыт с тем, чтобы позже быть в состоянии командовать испытанными на войне солдатами. Так как мы все исходили из того, что в ближайшее время на Западе начнется наступление — высказывания Гитлера во время его посещения по случаю дня рождения отца 30 апреля 1940 года это впечатление полностью подтвердили, — естественно, мы хотели во что бы то ни стало принять участие в этой кампании, поскольку еще не имели боевого опыта. Не стоит также отрицать, что, ввиду заметного положения наших отцов при существовавшем режиме (отец Веделя был полицай-президентом в Потсдаме), важную роль играло желание показать, не жалея себя, «наглядный пример». Сегодня мне часто задают вопрос, не мог ли отец уберечь меня от фронта. (Это было бы для него, если бы он пожелал, вероятно, возможно.) Однако отец не пытался это сделать, да и я ни за что на свете не хотел этого. «Political correctness» («политкорректность») в наше время предполагала, что рисковать жизнью и здоровьем для своей страны является, независимо от внутриполитических условий, нормальным, само собой разумеющимся делом. Я уже упоминал о десяти павших двоюродных братьях моей жены. Появление Гиммлера у отца по случаю небольшого приема в честь отцовского дня рождения 30 апреля 1940 года предоставило случай внести ясность. Итак, я подошел к Гиммлеру подчеркнуто правильно и «по-уставному» и изложил ему мои опасения быть отправленным в юнкерскую школу без того, чтобы предварительно иметь возможность приобрести фронтовой опыт, к этому я присовокупил просьбу предоставить нам все же такую возможность. Гиммлер ответил сухо, ничем не выказав понимания, — в конце концов, мы же не хотели увильнуть от фронта, как раз наоборот: «Делайте то, что вам приказано!» Формально он был с этим «от ворот поворотом», вне всякого сомнения, прав, однако чуточку понимания нашего желания испытать себя прежде, чем мы стали офицерами, ожидать было бы можно. Но Гиммлер ведь никогда не был солдатом.

Пополудни 9 мая 1940 года мы были вновь подняты по тревоге! Примет ли дело в этот раз серьезный оборот? В зимние месяцы сигнал тревоги звучал неоднократно. Речь шла, вероятно, о ложных сигналах и дезинформации: при прослушке телефонных разговоров было установлено, что даты наступления каждый раз передавались голландским военным атташе в Гаагу. Утечка информации объяснялась, как уже описано, неразоблаченной предательской деятельностью полковника Остера. Сам я был полон надежд, казалось, что опасность пропустить участие в кампании из-за откомандирования в офицерскую школу теперь отпала. Однако при выступлении было заявлено: «Кандидаты в фюреры остаются и отправятся в юнкерскую школу в Брауншвейге». То, чего «страшились», произошло!

Однако верный девизу нашей семьи «Ni nalaten» («Никогда не сдаваться» — нижнегерманский диалект) в смысле настойчивости в достижении своих целей, я не был готов спасовать. Желая получить шанс пересмотра отданного приказа и участвовать в кампании, я не мог уступить по каким-либо соображениям. Я был готов попробовать все. За несколько недель до того я случайно познакомился в пивной с полковым адъютантом, весело болтавшим за столом с неизвестными ему простыми бойцами, среди которых был и я. Так как наша казарма в городишке Ален находилась поблизости от полковой штаб-квартиры, я наудачу быстро направился туда, лоб в лоб столкнувшись с адъютантом, естественно, спросившим меня, что мне здесь надо. Мой лаконичный ответ, что я хочу вместе со всеми принять участие в кампании, он, смеясь, воспринял с полным пониманием: «Подожди здесь, я спрошу у командира!» Через пару минут он появился снова, сообщив: «Командир берет вас (заметьте, несмотря на прямой приказ из Берлина), но, на тот случай, если с вами что-то стрясется, с условием, что ваш отец согласен». Он, однако, пожелал услышать это от самого отца.

Представьте себе ситуацию: в Министерстве иностранных дел ожидались послы Голландии, Бельгии и Люксембурга для вручения объявления войны. Там царило большое оживление, поэтому один из сотрудников отца посчитал нужным отклонить звонок полкового адъютанта на том основании, что рейхсминистр ничего не может приказать по линии СС — полковому адъютанту ничего не оставалось, как принять это за отказ. Однако мне удалось все же вызвать отца к аппарату. Он кратко дал мне понять, что, конечно, не возражает против моего участия в кампании, он только не может этого приказать!

Большего мне не требовалось, я организовал в три часа ночи такси, за рулем — крупной комплекции женщина, и последовал за полком. На рассвете, в Людингхаузене, я случайно столкнулся на углу улицы с «Феликсом», командиром полка, разумеется, задавшим мне, как несложно догадаться, вопрос: «Откуда вы опять взялись?» Тут он сдался и забрал меня с собой. К утру, на переправе через Рейн у Рееса, я уже был в роте, по-прежнему беспокоясь, что меня все еще могут поймать и отправить домой в школу. Несколько дней спустя мне предстояло получить боевое крещение. Мы были назначены для прорыва к Флиссингену и, быстро продвинувшись, вышли к проливу у Вунштрехта. Перед собой мы заметили мотоциклистов, останавливавшихся на дамбе, и, спустя несколько мгновений, мы — трое связных — были окружены ревущими мотоциклами, водители не спешивались, но стрелки прошли по дамбе вперед.

Вдруг на нас обрушился сильнейший огонь из хорошо замаскированного бункера примерно в 50 метрах перед нами. Мы спрыгнули с гребня дамбы на левый склон — и были обстреляны, затем попытались укрыться справа, но и там нас достал сильный пехотный огонь, так что я закричал: «На дамбу!» Оба товарища последовали за мной. Мы распластались в какой-то колее, стараясь как можно глубже вдавиться в щебень. Я лежал рядом с коляской мотоцикла, водитель которого был убит. Мотор, однако, все еще работал на полном газу, так что я через несколько минут совершенно оглох. Пулеметные очереди из господствовавшего над дамбой бункера в 50 метрах перед нами стучали с отвратительным дребезгом по жести коляски прямо над моей головой, и мне было совершенно ясно, что тот миг, когда пули сквозь стальной шлем, который задержать их не мог, просверлят мне череп и наступит, как говорили солдаты в таких случаях, «конец рабочего дня», это всего лишь вопрос времени! В нашем энтузиазме продвижения вперед мы буквально нарвались на врага, который дал и мотоциклистам и нам приблизиться на кратчайшее расстояние, с тем чтобы внезапно открыть огонь.

Признаюсь, в тот момент у меня промелькнула мысль, ну и что ты поимел от того, что во что бы то ни стало хотел на войну? Оба моих товарища-связных, как выяснилось вскоре (французы в конце концов оставили позицию), пали. Почему они погибли, а я получил лишь пустяковое осколочное ранение в плечо — мы лежали вплотную друг к другу? В то время я еще не мог себе представить, как часто этот вопрос будет возникать в течение последовавших пяти лет.

Мое участие в кампании на Западе вызвало негодование Гиммлера против меня и также и отца. Хотя решение принял командир полка, который по военным соображениям сознательно не посчитался с приказом из Берлина. По его мнению, юные кандидаты в офицеры должны были, прежде чем стать офицерами, поучаствовать в военных действиях. Наказание последовало позднее, по окончании военной школы, при направлении в часть. Лучшие выпускники могли сами выбирать дивизии, к которым они хотели быть прикомандированными. Разумеется, я выбрал дивизию, вновь сформированную моим командиром полка «Феликсом» Штайнером, а именно так называемую дивизию «Викинг», в которую для борьбы с большевизмом записывались добровольцы из Бельгии, Голландии, Дании, Норвегии, Швеции и Финляндии. Вскоре после начала русской кампании она стала элитной дивизией. Мое желание по прямому приказу Гиммлера удовлетворено не было, последовало направление в одну боевую группу в Норвегии (ни в коей мере не боеготовую); в то время, согласно положению вещей, это являлось фактически прикомандированием в виде наказания. Со стороны Гиммлера это было проявлением мелочности. Не слишком почтительное прозвище Гиммлера в Ваффен-СС «Райхсхайни», происходившее от имени Гиммлера Генрих (Хайнрих) и его звания «рейхсфюрер СС» («райхсфюрер СС»), в какой-то степени выражает отчужденность между Гиммлером и войском. Мне пришлось ощутить ее на своей шкуре! Возможно, сыграло свою роль и мое несколько легкомысленное замечание, о котором, разумеется, сразу же разнеслись слухи. Мой друг (офицер Ваффен-СС) захотел жениться. Для этого он должен был представить двух поручителей и заполнить анкету о личности невесты. Среди вопросов был и такой, является ли невеста «щеголихой». По этому поводу я, может быть, излишне громко, заявил, что если у моей невесты в этой графе будет стоять «нет», то я ее не возьму в жены! Я уже тогда не уступал тому прусскому королю, который, как говорят, изрек: «Я всегда радуюсь, когда мои подданные принаряжаются, это облегчает моим подданным сохранять верность (трону)».

В Карелии в сентябре 1941 года я был тяжело ранен. После нескольких месяцев пребывания в больнице я случайно столкнулся в Берлине с командиром «Лейбштандарта» Зеппом Дитрихом, который взял меня и перевел в формирующийся танковый батальон. Лишь теперь, в начале 1942 года, три дивизии Ваффен-СС впервые получили танки. С Зеппом Дитрихом Гиммлер предпочел не связываться, и так и случилось, что я стал танкистом. Я остался им до конца войны, которую закончил вновь пехотинцем, поскольку танков больше не было, и мы, частью все еще в черной форме, до последнего дня сражались против русских в рядах пехоты.

Выше я описал кое-что из пережитого на войне. С 1942 года мы начали, слегка в насмешку над собой, говорить о «войне бедного человека», которую мы — ввиду подавляющего превосходства противника — вели на всех направлениях. Это было тем более справедливым для боев во время высадки союзников в Нормандии 6 июня 1944 года.

В 1944 году до войск на Западе дошел слух, что Роммель хотел дислоцировать на побережье танковые дивизии, и притом исходя из верного соображения, что, при абсолютном господстве союзников в воздухе, они не смогут своевременно выйти из тыла к местам высадки, с тем чтобы сбросить противника в море.

По ходу разведки дорог от места нашей дислокации под Берней к Онфлеру в устье Сены наш командир батальона при взгляде на «оборонительные сооружения», назвать которые иначе как убогими не поворачивался язык, сухо заметил: «Господа, то, что они придут, ведь это же вполне ясно!» Во время поездки в Онфлер над нами в глубоком тылу пролетали на малой высоте не тревожимые немецким Люфтваффе истребители союзников. Мы в тот момент даже не воспринимали их всерьез. Вскоре мне пришлось познакомиться со смертельной угрозой с воздуха.

В начале июня 1944 года, на большой «Route National» («Национальной дороге») от Эвре к Лизье, также глубоко во французском тылу, по моему водителю и мне, мы возвращались с ночного учения, внезапно хлестнули пулеметные очереди. Я обернулся, в 50 метрах за нами висел вражеский истребитель, стреляя из всех стволов. Повинуясь инстинкту, я мгновенно зарылся головой в колени (это должно было меня спасти), выкрикнув: «Остановись, штурмовик!» Последовал удар между лопаток, и я ощутил, что меня парализовало, кроме того, из выходного отверстия пули в горле, совсем рядом с сонной артерией, хлестала кровь.

Я вывалился из автомобиля, крикнув водителю: «Оттащи меня в канаву, он еще вернется!» В конце концов ему удалось уволочь меня в канаву, хотя истребитель еще дважды атаковал, с тем чтобы уничтожить машину. Во время второго налета очереди из бортового оружия барабанили по мостовой в сантиметрах от моей головы — это явилось весьма впечатляющим. И вот я лежал на спине в канаве, парализованный, сонная артерия была, вероятно, задета, тут-то, верно, и пришел самый настоящий «конец рабочего дня». Я даже не испытывал обычного шокового состояния, возможно, после стольких ранений оно исчезает, как у подраненного зайца. Как-то отдаешь себе отчет: следовало всегда ожидать, что может подойти твой черед и вот теперь он наступил! Водитель, сильно волнуясь, пытался прижимать перевязочный пакет к ране в горле, что, собственно, не имело смысла. Я ожидал постепенного помутнения сознания от потери крови, передавал водителю приветствия роте и выразил просьбу, как уже говорилось, рассказать все точно моей матери, если такой случай представится. На этом, пожалуй, все для меня и кончалось.

Однако по всей видимости, я поторопился с выводами, это был еще не конец! Через некоторое время стало покалывать в большом пальце на правой ноге; как если бы «уснувшая» ступня «проснулась». Внезапно вернулись чувствительность и способность двигаться. Я смог подняться, дошел, слегка пошатываясь, до машины, приказав водителю попытаться завести ее, что и удалось сделать. «Фольксваген»-кюбельваген было не так-то просто вывести из строя.

Меня поместили в лазарет Люфтваффе в Берней неподалеку от расположения нашей части. Хирург, занимавшийся раной, только покачал головой, сказав по поводу моего необыкновенного везения: «Если бы штурмовик хотя бы на один миллиметр пролетел дальше влево, он прострелил бы сзади позвоночник и спереди большую сонную артерию, и тогда никакой бог не смог бы доставить вас вовремя к операционному столу». Охотник скажет о таком выстреле «промазал», «недобрал». Да еще повезло, что в легких не было задето ни одного крупного сосуда — тогда меня также не спасло бы ничего. На родине моих предков, в Восточной Вестфалии, о такой удаче принято говорить: «Господь бог на стороне дураков!»

На следующий день, 4 июня 1944 года, в автомобиле «на дровяном ходу» появился канцлер посольства в Париже, чтобы узнать подробности для родителей. Он рассказал мне, что, согласно последней информации, вторжение союзников состоится 5 июня. Когда он 5 июня утром прощался со мной, чтобы вернуться в Париж на своей паровой машине, я, посмеиваясь, указал ему на то, что вот же пятого опять ничего не случилось. На это он сухо и вполне справедливо заметил, что «пятое еще не миновало». В ночь с 5-го на 6 июня они, наконец, «пришли». Роммель, ответственный за нас командующий, пребывал в кругу семьи в Германии, празднуя чей-то день рождения!

12-я танковая дивизия СС бросилась навстречу союзникам — правда, с непонятным промедлением по вине OB West (главнокомандующего на Западе). В течение нескольких недель она успешно отражала наступление Монтгомери, несмотря на его гротескное превосходство в войсках и материале. Лишь тогда, когда американцам удался прорыв в западной части фронта вторжения, немецкий фронт развалился в восточной части, не в последнюю очередь, по вине нереалистичных приказов из ставки фюрера. Британский генерал Майкл Рейнольдс, воевавший на нашем участке фронта на противоположной стороне, пишет о 1-й и 12-й дивизиях 1-го танкового корпуса СС: «…это была необычная смесь из вожаков, закаленных в горниле Восточного фронта (…) и восторженных юных солдат… они были замечательными воинами, подобных мы, наверно, больше никогда не увидим»^[482].

Главный врач лазарета Люфтваффе в Берней в начале «вторжения» хотел перевести меня в Германию, так как вскоре ему должна была понадобиться каждая койка. Однако я ни за что на свете не хотел расстаться со своей ротой. Я обучал и возглавлял ее с первого дня и был привязан к своим солдатам. Поэтому я ушел в полдень из лазарета и поехал следом за ротой, это обошлось мне в рапорт главврача о «дезертирстве».

В августе, в связи с осложнениями после желтухи, я получил восстановительный отпуск. Выше я описал встречу с отцом и упомянул меморандум, в котором он пытался повлиять на Гитлера, используя его же собственное утверждение: «Дипломатия должна заботиться о том, чтобы народ жил, а не героически погибал».

В декабре последовала Битва в Арденнах, в моих глазах, безответственная «игра ва-банк»! В качестве полкового адъютанта танкового полка правофланговой танковой дивизии я мог судить об этом. И вновь господь бог был на стороне «дураков»! Из исходного положения для наступления в сторону Аахена на Рейне американцы бросили против нас все, что только могли, в первую очередь артиллерию. Артиллерийский огонь, обрушившийся на нас уже в первые дни наступления, затмил все, что было пережито до того. Один из наших батальонов находился под жесточайшим обстрелом. Я инструктировал его командира, стоявшего сзади, на броне танка, в отношении новых приказов. Он сказал: «Снаружи слишком ветрено, пойдем в танк!» Я еще не успел опустить крышку люка, как на корме танка разорвался снаряд. Ударный взрыватель не мог причинить ему никакого вреда, но из меня, исчезни я в танке на мгновение позже, получился бы фарш. А так мне достался лишь осколок в лицо, очень неприятное и болезненное ранение. Мне пришлось, несмотря на него, взять на себя командование батальоном. Командир, чьей заботе я был обязан жизнью, пал вскоре, исполняя приказ, который я ему передал. Убежденный холостяк, он с полнейшим равнодушием отреагировал на письменную угрозу Гиммлера, что его обойдут повышением, если он не женится до определенного времени. Женитьба являлась идеей фикс Гиммлера. Командир был вызван из отпуска по причине наступления в Арденнах. Сияющий, он доложился о возвращении на командном пункте полка, сообщив: «Риббентроп, я встретил избранницу, теперь я женюсь!» Счастье читалось на его лице. Несколько дней спустя он был мертв.

Мы не «задумывались» больше о происходящем. У нас отсутствовала возможность повлиять на роковой исход, мы должны были ограничиться предотвращением безумия в наших пределах. О том, чтобы дезертировать, а это означало подставить товарищей, не думали вообще.

По пути на восток в марте 1945 года я проехал через Берлин, чтобы проститься с отцом. Прежде, чем я разыскал его на Вильгельмштрассе, на мою долю выпало в Берлине переживание, чье гротескное измерение практически невозможно передать. Случилось так, что во время нескольких недель пребывания на полигоне у меня завязалась небольшая дружба с одной актрисой Берлинского государственного театра. Желая попрощаться, я встретился с ней в киностудии УФА в Грюневальде. Она снималась там вместе с Генрихом Георге, с которым я по этому случаю познакомился. Действие фильма, если мне не изменяет память, разворачивалось в XVIII или XVII веке. Съемки шли в марте 1945 года будто в мирное время, тогда как русские на Одере находились в готовности к последнему штурму Берлина. Зловещая ситуация, переросшая в безумие, когда прозвучала воздушная тревога. В чудесную погоду мы с Георге и другими актерами ансамбля, торчавшими еще в своих костюмах, стояли перед студией, наблюдая четырехмоторные бомбардировщики, сотнями пролетавшие над нами, чтобы посеять где-то смерть и разрушение. Тут мне пришло в голову, я слышал, что Георге был большим любителем хорошего коньяка. У нас еще имелась бутылка в машине, припрятанная для «особого случая». Такой «случай» представился, какой еще такой другой «особый случай» мог ожидать нас, бедных солдат, которым скоро вновь предстояло сопротивляться безнадежному превосходству противника? Поэтому я попросил адъютанта принести бутылку из машины. Георге сиял в предвкушении ожидаемого наслаждения. Адъютант возвратился и протянул, довольный, еще обернутую соломой бутылку Георге, как вдруг она выскользнула из обертки и разбилась о землю! Эта «катастрофа» явилась абсолютной кульминацией прямо-таки сюрреалистической сцены. «Объемистый» Георге еще и попытался с нашей помощью, громко причитая по поводу потери бутылки, опустить свое массивное тело на колени, чтобы окунуть пальцы в лужицы коньяка и облизать их — все это под неумолчный гул американских бомбардировщиков.

В тот день отец и я последний раз поговорили в качестве свободных людей. Мы увиделись вновь лишь полтора года спустя непосредственно перед оглашением приговора в Нюрнберге. Перед казнью, как уже упоминалось, посещение для того, чтобы попрощаться с отцом, мне позволено не было. Мы сидели друг против друга в его кабинете, который, как это ни удивительно, все еще существовал, хотя и был сильно поврежден. Он полагал, что наступит большой голод. Он остался бы в Берлине. Помолчав, он пристально взглянул на меня, очевидно, глубоко потрясенный, и медленно произнес: «Это был великий шанс для Германии!» Он произнес это дважды. Невысказанным осталось: «Если бы ко мне прислушались!» Я слишком хорошо знал, что он имел в виду: «войны на два фронта», то есть нападения на Россию, нужно было избежать. Мы обнялись в последний раз!

Небольшое происшествие заслуживает того, чтобы упомянуть о нем вкратце. На последней позиции, которую мы должны были защищать, я оборудовал свой командный пункт в домике лесника. Возвратившись туда в последние дни апреля с обхода позиций, я обнаружил что-то от 20 до 30 мальчишек из Гитлерюгенда, построившихся перед домиком. Адъютант сообщил, что их прислал нам полк горных стрелков, которому мы были приданы, в качестве подкрепления. Эта жалкая кучка была «вооружена» несколькими старыми карабинами и парой фаустпатронов, «обмундирование и снаряжение» под стать вооружению. Я дал адъютанту указание направить мальчишек в роту снабжения, где они могли бы пригодиться для полевой кухни и так далее. Одновременно он должен был передать командиру роты снабжения, чтобы тот прислал на передовую мужчин, которых они заменят. Тут мои юнцы принялись роптать, они-де пришли не чистить картошку, а для того, чтобы «сражаться». Я был глубоко растроган, дело было за несколько дней до капитуляции! Но об использовании их на передовой не могло быть и речи. Итак, мне пришлось кратко, по-военному указать им, что если они хотят быть солдатами, повиновение приказу является высшим требованием.

Спустя день или два Гитлер был мертв. Он больше ничего не значил для меня. Его указание сорвать нарукавные нашивки у испытанных дивизий Ваффен-СС лишь за то, что они не смогли осуществить нереальные цели наступлений в Арденнах и на озере Балатон, меня не удивило и потому не задело, ведь я, как уже было описано, в начале февраля в Берлине смог осознать его безнадежное состояние. Тем не менее, по прибытии известия о смерти Гитлера мы устроили краткую стрельбу из всех видов оружия. В густых лесах она вряд ли могла нанести урон русским, она не должна была стать и прощальным салютом Гитлеру. В этот день, 1 мая 1945 года, мы помянули так тьму погибших товарищей, отдавших жизнь за свою страну, во все времена и у всех народов (за исключением Федеративной Республики Германия!) — высшая жертва. Возможно, к этому примешивалось также и чувство сопротивления неумолимой судьбе, сродни тому, что было выражено «старой гвардией» Наполеона, ввиду окончательного крушения его господства в битве при Ватерлоо, в ее ставшем знаменитым ответе на предложение сдаться: «Merde!» (г…!)

Последние часы войны подарили мне еще одно незабываемое впечатление. В ночь с 7 на 8 мая 1945 года в 00.00 часов было приказано прекратить огонь. Война закончилась! Мною был получен приказ вновь присоединиться с моим батальоном к дивизии, уже собранной на будущей демаркационной линии между русскими и американцами. Я приказал ротам, в 00.00 часов уйти с позиций, оставив небольшое прикрытие, и быстрым маршем добраться до немногих оставшихся у нас обозных машин, подготовленных для перевозки рот. Речь шла о том, чтобы передать солдат как можно скорее американцам. В месте сбора я тут же отправлял роты в том порядке, в каком они прибывали, в марш, так как приходилось считаться с возможностью, что русские к утру продвинутся до демаркационной линии. Когда последние роты ушли, я поджидал еще охранения, которые должны были покинуть позиции позже, с тем чтобы их оставление не было преждевременно обнаружено. Когда и они были отправлены в марш, мы — я, водитель и связной — остались ненадолго одни. Стояла звездная ночь. Я был погружен в мысли о том, что ждет теперь меня и моих людей. С начала вторжения мы, собственно, нисколько не задумывались о проигранной войне, потому что полагали — и такая вероятность была, естественно, велика, — что мы до конца ее не доживем. Теперь этот вопрос стал насущнейшим. Однако эти мысли быстро отошли на задний план. Как всегда, казалось бы, в безнадежной ситуации речь зашла о том, чтобы взяться за ближайшее дело, и это означало: спасти доверенных мне людей от русского плена, передав их американцам. Требовалась величайшая поспешность!

Итак, установив, что на стороне русских поначалу все было тихо, я поехал вслед за ротами, вскоре догнав их. Я едва смог поверить своим глазам и ушам: роты шли в плен в полнейшем порядке, с офицерами впереди, с песней! На мгновение я забылся, поглощенный этим потрясающим впечатлением, затем приказал немедленно пойти быстрым маршем!

Момент поражения является большим испытанием морали войска. Эти солдаты вправе сказать о себе, что они, несмотря на свою молодость, шли в плен с достоинством и спокойствием элитных солдат. Как сказал мне три года спустя в Париже во французской военной тюрьме Шершемиди заключенный там д-р Карл Эптинг^[483], которого до этого с обритой головой держали долгое время в темной камере на хлебе и воде за то, что он сопротивлялся издевкам пьяного охранника: «Риббентроп, с нами можно унизительно обращаться, но нас нельзя унизить!»^[484]

Эта известная цитата Шиллера остается в силе применительно к обращению, которому до наших дней подвергается Ваффен-СС со стороны государства и общественности. И это несмотря на то, что политики, пережившие военное время, делали, как Конрад Аденауэр в письме к генерал-полковнику Ваффен-СС Паулю Хауссеру^[485] или Курт Шумахер одному иностранному публицисту, заявления в защиту чести солдат Ваффен-СС. Дисциплина моих солдат перед лицом тотального поражения позволила привести батальон в полном составе к американцам и, таким образом, уберечь его от русского плена.

Командир дивизии, полагая, что я, из-за положения отца, подвергаюсь особой опасности, распорядился, чтобы мне была выписана воинская книжка на другое имя и как рядовому. Когда спустя несколько дней все офицеры и фельдфебели из Ваффен-СС были увезены в неизвестном направлении, он дал мне разрешение остаться, поскольку считал вполне возможным, что они будут выданы русским. В ходе медленно налаживавшейся организации лагеря мы, рядовые Ваффен-СС, получили в качестве командиров армейских офицеров.

Через некоторое время мы узнали, что увезенные товарищи не были переданы русским. Поэтому я решил открыться американцам, отказавшись от маскировки: для моих людей, среди которых я жил, она могла представлять риск. Я обратился к нашему командиру роты, гауптману пехоты, и назвал себя, заявив, что хочу объявиться американцам. Конечно же, я попросил его уничтожить мои поддельные документы, бывшие у него на руках, с тем чтобы товарищ по полку, подписавший их, не поимел через это проблем. Также я просил у него за солдат моего полка, с которыми был вместе под чужим именем. Капитан пообещал выполнить мои просьбы, но слова не сдержал. Он поехал со мной к немецкому генералу, командовавшему для американцев различными лагерными отделениями; речь шла о генерале Бюнау. Тот, окруженный штабом, восседал за кофейным столом в саду своей штаб-квартиры. Меня он проигнорировал, заставив ожидать в отдалении и без слов передав в руки вызванной им американской военной полиции. Этого унизительного обращения я не заслужил, поскольку явился добровольно и не просил о том, чтобы меня скрывали и дальше. Не в меру ревностный гауптман из его штаба потребовал от полицейских арестовать меня и вручил им поддельные документы. Я попросил передать от меня привет генералу, чье поведение недостойно немецкого офицера!

В военной полиции меня допрашивал дружелюбный старший лейтенант. Мы сидели друг против друга. Внезапно он спросил меня, почему я не стою перед ним навытяжку, так же делали все немецкие офицеры, в том числе генералы. Мой ответ, потому, что и я не стал бы заставлять стоять навытяжку взятых в плен американских офицеров, он, рассмеявшись, принял. Военного устава «Как вести себя с достоинством в качестве военнопленного после проигранной войны?» попросту не существовало. Отсюда, очевидно, этого подчас и не знали даже высшие чины и генералы!

Меня доставили в бывший немецкий концлагерь, где содержались в заключении офицеры Ваффен-СС. При входе на «сына ван Риббентропа» набросились исполинских статей сержант военной полиции и дежурный лейтенант, обобрав меня в прямом смысле слова до подштанников. «Добычу» — мой серебряный портсигар, погоны, награды и так далее — они поделили. Я сидел в одних подштанниках на нарах в комнатушке охраны, передо мной — потеющий под каской джи-ай с автоматом, упиравшимся дулом мне в пупок. Не слишком приятное ощущение: эти парни, как показывали «трагические происшествия» в предыдущих лагерях, часто пускали оружие в ход без особых раздумий. (Американские охранники время от времени «развлекались» стрельбой по лагерю.)

Одевшись, я потребовал от лейтенанта вернуть погоны. Я заметил, что мое безразличие к его хамским выходкам довольно-таки сбило с толку вшивого юнца, каким он и был на самом деле. Он отказался возвратить мне этот «военный трофей», отобранный у беззащитного заключенного. Я сказал ему, что он может оставить их себе, немецких офицеров можно признать и без погон. На его вопрос, как же это их узнают, я ответил злой репликой: «Это можно увидеть, например, по тому, что они не обворовывают своих пленных». Лейтенант, принадлежавший к так называемой «Радужной дивизии» (Rainbow Division), имя его, насколько помню, было Берри или Клерри или что-то в этом роде, истошно завопил, призывая охрану. Во главе охраны появился немолодой унтер-офицер, украшенный «Голубым ружьем», даже с дубовыми листьями — своего рода штурмовой нагрудный знак американской пехоты, — Берри между тем похвастаться было нечем. Берри провозгласил перед охранниками: «сын ван Риббентропа» заявил, что американцы воруют. Одно удовольствие было наблюдать презрительное выражение лица, с которым старый сержант молча покинул комнату охраны, выразив, таким образом, явное неодобрение по поводу поведения своего лейтенанта. Вечером старый воин, как о том говорила его награда, лично принес мне мой рюкзак в одиночку, куда Берри запер меня в наказание, с красноречивым замечанием: он надеется, что пропало не слишком много. В тот раз я впервые испытал крайности, с которыми мне потом часто пришлось сталкиваться в американском плену: наивная жестокость, с одной стороны, естественная человечность, с другой!

Если опыт с генералом Бюнау носил еще в некоторых отношениях абстрактный характер, так как я не знал его и никогда не видел прежде, то теперь мне пришлось проделать глубоко личный опыт аналогичного характера. Из Инсбрука я был доставлен обратно в Зальцбург в лагерь, битком набитый приблизительно тремя тысячами заключенных самого разношерстного происхождения. Американцы не появлялись в лагере, оставив нас поначалу на произвол судьбы. Случайно я повстречал несколько дней спустя пятерых господ из Министерства иностранных дел, всех их я хорошо знал. Они помещались в ином бараке, чем я. Вечером, в темноте один из них разыскал меня, попросив держаться от них подальше, чтобы, как он выразился, они не были через меня скомпрометированы. Я, слегка ошарашенный, отвернулся без слов.

Как назло, через пару дней янки составили рабочую команду из трехсот человек, в которую попали как пятеро господ из Министерства иностранных дел, так и я. Команду разместили неподалеку, в Голлинге, в бывшем немецком лагере для военнопленных. Под командованием коренастого старшего лейтенанта она должна была выполнить какие-то работы для американской батареи. Тот, должно быть, слышал краем уха о Женевской конвенции, так как приказал, чтобы один из пяти бараков был объявлен офицерским, поскольку по международным правилам пленные офицеры должны быть размещены отдельно от рядовых.

Так как пятеро немецких дипломатов офицерами не были, их отправили в бараки для рядового состава. Тут они принялись доказывать, что являются чиновниками «высокого ранга» и, следовательно, также должны помещаться в офицерском бараке, который, между прочим, не давал никаких преимуществ, ни в смысле размещения, ни в смысле питания, что, кстати, не соответствовало правилам Женевской конвенции. Американскому старшему лейтенанту было совершенно безразлично, где будут размещены эти господа, итак, их должны были распределить по трем комнатам в офицерском бараке. Это побудило меня заявить моему «старосте комнаты», бородатому адмиралу, что, если хоть один из пяти господ будет расквартирован у нас, я пойду к американцам просить о переводе в солдатский барак. Узнав от меня причину — я не желаю навязывать этим господам неудобство жить со мной в одной комнате, — он рассмеялся и заверил, что не допустит к нам ни одного из них. Военно-морской флот пронес товарищество, порожденное сосуществованием на ограниченном пространстве, и через катастрофу. Один из пяти господ, кстати, пришел ко мне два года спустя в другом лагере и извинился передо мной по всей форме. Господин фон С. был австрийцем, кавалером так называемого «Ордена крови» партии, которого удостаивались за физический ущерб, понесенный во «время борьбы». С. был заключен в тюрьму фашистским правительством Австрии и подвергнут пыткам в концлагере Воллерсдорф, в частности, как он рассказывал, ему приходилось целыми днями стоять в очень тесной, до колен заполненной водой камере.

Между тем после одиссеи по различным лагерям и тюрьмам я попал в лагерь Дахау, где под американским присмотром были собраны примерно 10–15 тысяч интернированных. Однажды немецкий комендант лагеря, также военнопленный, вызвал меня в барак лагерной администрации и сообщил — не без того, чтобы обязать меня соблюдать строжайшую секретность, — что мое имя появилось в союзническом списке военных преступников. Он показал мне запись: «мародерство в Аркуре». В этом местечке моя рота действительно несколько недель квартировала до вторжения союзников в Нормандию.

Немецкий комендант лагеря предложил мне снабдить меня фальшивыми документами об освобождении из лагеря и достаточной суммой денег и отвезти к главному железнодорожному вокзалу Мюнхена. В таких случаях лагерь покидали, как правило, на пожарной машине. Меня, правда, не обвиняли в убийстве, но с моим именем я на любом суде над военными преступниками не имел бы никаких шансов на честный процесс. Я сердечно поблагодарил его за проявление товарищества, попросив, однако, время на размышление. Комендант располагал предложенными мне возможностями, так как американцы по соображениям удобства часть так называемых актов военных преступников доверили вести пленным. Отсюда немецкое управление лагеря получило возможность раздобыть все союзнические «списки военных преступников», которые были надежно спрятаны под полом лагерного управления. Списки постоянно дополнялись. Мое имя было включено в список лишь в конце 1946 года.

Во все годы войны и плена у меня, собственно, не было никаких проблем со сном, в данном случае я, однако, провел бессонную ночь. Предложение коменданта лагеря означало в конечном счете, что я должен был скрыться и жить под чужим именем. Поводом для того, чтобы меня внезапно сделали в 1946 году «военным преступником», могла быть только пирушка в моей роте 1 мая 1944 года — как оказалось позже, правильное предположение. В этот вечер произошло следующее: Аркур в Нормандии — деревушка с населением где-то в 300 душ. Посреди деревни — небольшая поляна, здесь стояла церковь. Эта полянка была также единственным местом сбора и построений роты, поскольку другой возможности в маленькой деревушке не имелось. С наступлением темноты 1 мая 1944 года здесь был зажжен майский огонь, мы прыгали через костер, пели песни. Происходило то, что обычно устраивается в таком случае 17–18-летними юнцами. В ходе вечера мой ротный фельдфебель доложил мне, что один из командиров отделений, обер-ефрейтор, сильно пьяный, нахулиганил в церкви, разбил несколько окон в местечке и теперь его не могут найти. Тогда я завершил вечер. Человек был переведен к нам непосредственно из тяжелых боев в России, имел склонность к нарушению дисциплины, почему его и не повышали. Так возник Circulus vitiosus (порочный круг), который мне, по указанию моего командира, надлежало разорвать с помощью соответствующих мер. Это и удалось: я сделал его в качестве техника ответственным за автомобильный парк; совсем не легкая задача, с которой он превосходно справлялся. На этой пирушке он слегка перебрал и, не полезь он в церковь, никто бы не выказал негодования после того, как ущерб был компенсирован.

Когда господь бог наутро осмотрел повреждения, мы обнаружили следующее: в церкви этот парень, нетвердо держась на ногах, налетел на подсвечник из гипса, тот упал и разбился. В пивной он высадил окно и прихватил кресло-качалку — его мы нашли на улице; в одном саду он похитил кролика из сарайчика, тот отыскался у него на квартире в полном здравии и был передан, как и кресло-качалка, законному владельцу. И наконец, кульминация «бесчинств»: на деревенской улице он проходил мимо дома, к стене которого была приставлена лестница, ведшая к окну на втором этаже. Лишь от моего следователя в Париже капитана Гара, явно сдерживавшегося, чтобы не помереть со смеху, я узнал, что мой человек полез вверх по лестнице и, гаркнув в открытое окошко что-то вроде «ху, ху», вспугнул месье Икс и мадемуазель Игрек (!), которым пришлось, как это теперь стояло в актах, спасаться бегством неодетыми. Во всяком случае, так мне, ухмыляясь, рассказал капитан Гара.

Мой первый визит был нанесен священнику, чтобы извиниться и, конечно же, уведомить о принятии на себя расходов на ремонт. Последовало посещение мэра, дряхлого, прикованного к инвалидной коляске генерала. Не знаю, дошло ли до него вообще, зачем я пришел, так как он снова рассказывал мне, как и каждый раз, когда я вынужден был иметь с ним дело, что это именно он не дал немцам взять в 1916 году Верден. Само собой разумеется, все «убытки» были возмещены. Кроме того, на виновника, по приказу командира дивизии, был составлен «отчет с места преступления», что могло для него окончиться военно-полевым судом. Большего сделать было едва ли возможно! Когда я, наконец, был выдан в 1948 году французам, инцидент превратился в «разграбление и частичное разрушение деревни и церкви Аркур», вероятно, французы не добились бы экстрадиции от американцев без этого сгущения ужасов.

Итак, я стал «военным преступником». Мой допрос вел мистер Ховард, говоривший без акцента по-немецки франкфуртский еврей. Среди заключенных он имел славу непревзойденного хама. Меня, по случаю обнаруженной контрабанды письма, он встретил приветствием: «Желаете, верно, пойти по стопам папаши?» (Казнь отца состоялась всего за несколько недель до того.) На подобные издевательства лучше вовсе не отвечать, разве только осадить надменным взглядом!

Меня снова привели к нему для допроса. Теперь, когда я вошел в его комнату, он заявил: «Вас я откуда-то знаю, не так ли?» Я засмеялся и сказал: «Да, по случаю контрабанды письма!» Меня поймали при попытке с помощью одного товарища отправить без цензуры «на волю» письмо матери. Затем он поинтересовался, получил ли я отпуск, о котором просил. На мой ответ: «Разумеется, нет!» он предложил мне, чтобы я написал матери письмо, такое длинное, как мне хочется. Он отправит его без цензуры. Он сдержал свое слово!

Теперь он принялся записывать мою военную карьеру, задав первый вопрос о том, с каким званием я начал службу в армии. Мой ответ был несколько провокационным, я не поступил на службу сразу в ранге полковника, как это принято у сыновей его президента. Я был простым солдатом и в этом звании участвовал в кампании на Западе, где, кстати, получил ранение. Когда речь зашла о других моих ранениях, он покачал головой и сказал: «Этого вы вполне могли избежать». Лишь только теперь возник вопрос: «Почему вы, собственно, здесь?» Установив, что французы хотели моей выдачи, он отозвался пренебрежительно о французах и заявил, что воспрепятствует моей экстрадиции. В моем присутствии он позвонил главе так называемой War Crime Commission (комиссии по военным преступлениям), некоему полковнику, которому объяснил, что «“сын ван Риббентропа”, по всей очевидности, гораздо приятней своего отца» и что выдачу нужно предотвратить. Естественно, Ховард не мог вечно препятствовать моей выдаче французам, в этом я должен был отдавать себе отчет. Поэтому передо мной возникал серьезный вопрос, который будет определять мою судьбу на протяжении долгих лет, должен ли я скрыться на «свободе» или пойти на риск быть заключенным в течение многих лет, поскольку не мог рассчитывать на более-менее безукоризненный в правовом отношении процесс. На рубеже 1946–1947 годов не существовало никакой ясности касательно того, что вообще будет с интернированными; может быть, нас продержат в заключении еще долгие годы. Здесь у меня был шанс избежать этого. Комендант лагеря уже передал мне, на всякий случай, мои поддельные документы об освобождении. Набор документов был выписан на имя фельдфебеля Вильке, заверен подписью американского полковника и печатью, плюс рекомендательное письмо для всех американских учреждений с просьбой помочь мне, если в этом возникнет необходимость. Кроме того, я получил целый комплект чистых бланков документов. Они хранятся у меня по сей день.

Я был потом на самом деле передан французам и увезен, вместе с другими товарищами по несчастью, в очень холодный день, это было, вероятно, в январе 1947 года, в открытом грузовике в Ройтлинген, во французский лагерь для военных преступников. Лагерем командовал французский капитан, ведший себя по отношению к нам безукоризненно.

Очень скоро я был переведен из лагеря в тюрьму Ройтлингена, с тем чтобы спустя несколько дней в сопровождении двух любезных французских жандармов отправиться в бывшую немецкую военную тюрьму Гермерсхайм на Рейне, служившую теперь французам для той же цели. Поскольку жандармы не учли, что железнодорожный мост в Гермерсхайме был еще не восстановлен, нам пришлось проделать длительный путь пешком к парому, который для меня — из-за скверного питания и недостатка движения — явился довольно затруднительным, так что жандармы из человеколюбия несли под конец мой багаж. Везде встретишь таких и таких людей! Насколько обращение в Ройтлингене было корректным, настолько оно было оскорбительным в Гермерсхайме. В один прекрасный вечер несколько французских офицеров и их жен в вечерних туалетах велели открыть дверь камеры, чтобы поглазеть на меня — это явилось Comble (вершиной, здесь — кульминацией) и показателем уровня интеллигентности тюремщиков. То, что мы, 25 офицеров, из-за стоявшей жары и поскольку камеры уже были заперты, были раздеты почти донага, «дам», очевидно, не смущало. Однако какой толковый офицер согласится на оккупированной территории на должность тюремного палача.

В Дахау (см. выше) я больше не слышал от канадцев о расстреле пленных, он был также и в достаточной мере неправдоподобной историей. Однако после нескольких дней, проведенных в Гермерсхайме, я был увезен канадским офицером и посажен сначала в тюрьму в Гейдельберге, затем в военную исправительную тюрьму в Миндене, известную под фирменным знаком «Tomato» («помидор»). Там меня вновь допрашивал канадский офицер, опять не сказавший ничего ни о месте, ни о времени инкриминируемого преступления, пока мне это вконец не надоело, и я сказал ему, что нахожусь полностью в его власти, мне это совершенно ясно, он может в любое время приказать расправиться со мной и я не смогу этого никак предотвратить. После такого вступления я заявляю ему, что с этого момента я не намерен отвечать ни на какие вопросы, пока назначенный мной адвокат не получит обвинительного заключения, где будут точно описаны обстоятельства предполагавшегося преступления. Излишне упоминать о том, что эта информация так и не была предоставлена ни мне, ни моему адвокату. Вместо этого меня, не подвергая допросам, на все лето 1947 года заперли в Фишбеке в «murder cage» («клетку для убийц»), пока я, наконец, как уже было рассказано, не обратился к своему бывшему Headmaster (директору школы) в Вестминстере.

Я уже описал: просьба к Headmaster вступиться за меня имела следствием мою выдачу французам и притом из-за «разграбления и частичного уничтожения деревни и церкви Аркур», то есть из-за похищенных кролика и кресла-качалки (оба возвращены), подсвечника и оконного стекла (и то, и другое оплачено) и, чтобы не забыть, испуга, пережитого месье и мадемуазель!

В ретроспективе я вижу, что решение выдержать все это было правильным. Я не сделал ничего плохого. Понесенный на самом деле незначительный ущерб, такой, какой, кстати, всегда однажды возникает по вине всех войск в мире, был полностью возмещен. В придачу я принес извинения. В отношении виновника было начато расследование. Объективно против меня ничего не имелось. Только что в то время это еще ничего не означало! С другой стороны, если бы я скрылся, я не смог бы вплоть до наших дней свободно передвигаться. Однако тогда все это, разумеется, нельзя было обозреть. Большой риск оставался, и в последовавшие почти два года случались порой такие моменты, когда я размышлял о том, правильное ли решение я принял.

Через несколько недель меня вновь перевели, на сей раз в Гамбург-Фишбек, где в бывших немецких казармах располагался английский «лагерь для военных преступников». Приветствие было великолепно. Капитан британской армии по имени Картер, встречая нашу группу, первым делом без разбора прошелся здоровой дубинкой по заключенным. Затем он приказал бежать и так, под продолжающиеся побои, мы двинулись на плац. Одному из заключенных он при этом раздробил носовую кость. Картер был рыжим мерзавцем, представителем хорошо известного типа «brutal colonial» («жестокого колониального»)! Я шел в конце небольшой колонны, не обращая внимания на травлю, что побудило его, когда он это увидел, постоянно пинать меня в зад, избивая дубинкой по голове и по спине. Ну, меня не так-то просто сломить, к тому же на мне была толстая зимняя куртка, так что я пережил эту процедуру без особого ущерба. Справедливости ради следует упомянуть, что жалоба освободившегося заключенного депутату от Лейбористской партии в британском парламенте Виктору Голланцу — он был евреем — имела следствием его посещение лагеря, Картер был убран. Преемник, также капитан, являлся корректным, приветливым человеком.

После войны говорили об «ugly american» («гадких американцах») или об «ужасных немцах», однако не следует упускать из виду, что сопоставимым типом британца являлся «brutal colonial», запросто наступавший на пятки туземцам в Индии и в других местах, если они недостаточно быстро убирались с его дороги. К этому типу принадлежал Картер, которого и во тьме ночной можно было узнать по рыжим усам на красном лице. Такие типы существуют во всем мире. Также и в этом случае можно сказать: какой толковый офицер будет служить Compound Officer (лагерным офицером) в лагере?

Попав по какой-либо случайности в категорию военных преступников, нужно было быть чертовски осторожным, чтобы не угодить под жернова юстиции. Ты находишься целиком в ее власти. Мое заявление — я не скажу ничего больше, пока не будет предъявлен текст обвинения, — обошлось мне в многомесячное пребывание в упомянутой выше «murder cage» («клетке для убийц») без какого-либо допроса. Наконец, как уже сообщалось, состоялась и повторная выдача французам. Так я очутился в январе 1948 года в каторжной тюрьме Виттлих. Ее администрация уже находилась опять под немецким руководством. Охранники подчас не делали различия между жуликами и соотечественниками, заключенными в тюрьму французами, пришлось очень настойчиво доводить его до их сведения. Всегда готовыми помочь показали себя оба тюремных священника, которые, естественно, вполне понимали это различие. Пастор евангелической церкви, трогательный старичок, положил как-то раз очень осторожно — это было, разумеется, запрещено — небольшой кулечек с маслом на мои нары. Католик был очень шустрым парнем. Сквозь зубы он спросил меня, знает ли уже моя мать, где я нахожусь. Я должен подготовить записку с ее адресом к его следующему визиту, он сразу поставит ее в известность, что он и сделал!

Примерно три недели спустя, в январе 1948 года, восемь заключенных из Виттлиха, попарно соединенных наручниками, перевезли по железной дороге в Париж. Жандармский офицер, осуществлявший перевозку с несколькими жандармами, был достаточно внимателен, чтобы снять с меня ночью наручники, те, вероятно, были слишком малы для моих лап и глубоко врезались в тело. В Гар дю Нор мы, прибыв, долго ожидали на платформе, пока подойдет «зеленая Минна» («воронок», машина для перевозки заключенных). Меня поразило, что от прохожих мы не услышали ни одного недоброго слова в наш адрес.

Прием в тюрьме Шершемиди также явился впечатляющим опытом. Поскольку речь шла о военной тюрьме, «прием» осуществлялся офицером. Он относился к тому же типу, что и «ugly american» («гадкие американцы») или «ужасные немцы» и выглядел карикатурой на Наполеона III, та же бородка клином на желтоватой морде. Цвет лица свидетельствовал о заболевании желчного пузыря или печени, соответственно он и вел себя. Меня опять отделили от остальных, я был отведен в его кабинет, где, перед его столом, с помощью нескольких охранников раздет догола и обыскан. Его не смущало, что то и дело в комнату заходили секретарша и еще одна женщина-адвокат. В конце концов моя одежда была разделена на малую и большую кучки. Малую я мог взять в камеру, большая отправлялась в «магазин» (то есть на вещевой склад). Я должен был расписаться за нее в какой-то книге. Взбешенный, поскольку обращение со мной не было корректным, я наотрез отказался это сделать: «Je ne signe pas!» («Я не подпишу!») Коротышка в форме французского офицера так разъярился, что с ним чуть не сделался удар. Его гневные тирады неизменно завершались угрозой: «On va te mettre au cachot». («Мы бросим вас в темницу»). Я продолжал стоять на своем. Тогда меня одетым, но без вещей отвели в камеру с окнами, но без оконных стекол, что было очень неприятно, так как в то время в Париже было сколько-то градусов мороза. Итак, я присел — подтянув колени — в углу камеры, чтобы дать холоду наименьшую поверхность атаки, старый солдатский метод. На следующий день появился какой-то тюремный чиновник, якобы это был заместитель директора. Он распорядился, чтобы разбитое стекло было закрыто картоном, и я получил два, однако довольно тонких одеяла.

На следующее утро в мою камеру явился другой тюремный палач, известный среди заключенных под кличкой «La Pipe» («Трубка»): он никогда не выпускал трубку изо рта. Он относился к пакостнейшим типам и был среди заключенных, как выяснилось, сильно нелюбим. В моем случае он повел себя очень вежливо, сопроводил меня в магазин, попросив меня осмотреть мои вещи и назвать ему те, которые должны остаться на хранении. Их он теперь тщательно записал в книгу. Своим отказом поставить подпись я, видимо, попал тюремным бюрократам в уязвимое место. Не нужно было иметь многолетний опыт заключенного, чтобы воспользоваться этой возможностью пронести в камеру ряд мелочей, которые были вообще-то запрещены, таких, как карты для пасьянса, карманный нож и так далее. «La Pipe» спросил меня, подпишусь ли я теперь. С дружеским замечанием «Maintenant c’est correct, je vais signer!» («Теперь все в порядке, я подпишу!») я поставил свою подпись под описью вещей.

Теперь я был переведен в «нормальную» камеру. Она выглядела следующим образом: 1,3 метра в ширину, 2,3 метра в длину, мебель: три соломенных тюфяка, две табуретки, старый таз для умывания, сомнительного вида кувшин для воды и, наконец, самое главное — маленькое ведерко с крышкой для отправления естественных надобностей. Ведерко освобождалось от содержимого во дворе ранним утром и во второй половине дня. В камере мы проживали втроем, фактически невозможно было что-то скрыть друг от друга! Мои сокамерники были интересными людьми: один являлся президентом Данцигского эмиссионного банка, членом дирекции Рейхсбанка, экспертом по международной валюте, комиссаром по Банку Франции во время немецкой оккупации, а позднее, после выхода на свободу, министром финансов одной из федеральных земель, высокообразованным и, временами, очень забавным человеком. Другой был офицером абвера, неброской внешности, как и все умные представители этой профессии, много поездившим по свету, прежде всего, в испано-французском культурном регионе, любезным и общительным, в высшей степени приятным товарищем по камере. Лысые головы обоих господ каждое утро напоминали пирог с посыпкой, так они были искусаны: блеск лысин привлекал клопов. Меня, как самого молодого, они решили положить в середине (1,3 метра ширина камеры), что я им и позволил (мои ноги к их головам, их ноги к моей голове).

Человек из Рейхсбанка был очень интересен. Он развивал идеи денежной реформы, которая еще предстояла Германии. Его выводом являлось: «Риббентроп, с валютой, как с маслом, если ее слишком много, цена падает!» Уже тогда он дал понять, что за важную роль он отводит доллару. Когда по прошествии многих лет я однажды случайно встретился с ним — он опять трудился в банковском секторе, и я тем временем также, — он сказал мне: «Помните, что я вам тогда, в Шершемиди, рассказывал о долларе, теперь он превратился в нашу проблему!» Я многому научился от него, и в этой отвратительной камере, во всяком случае, никогда не бывало скучно, чему также сильно способствовали рассказы офицера абвера об агентурных играх с союзниками и Rusistance (Сопротивлением). Во всяком случае, если не лениться и если удавалось разговорить старших, то всегда находился собеседник, от которого можно было многое почерпнуть. Я уже давно понял, что речь шла о том, чтобы освоиться на свободе в совсем другом мире, чем благословенный мир воинского товарищества, в котором жил в течение долгих лет.

К своей радости, я вновь встретил в Шершемиди доктора Эптинга, которого знал по другим лагерям. Беседы с ним приносили сведения по всевозможным отраслям знаний, часто в очень забавной форме^[486]. Однажды он сказал мне: «Вам нужен адвокат, иначе вас согнут в бараний рог!» Но где мне взять адвоката? Его предложением было попросить маркиза де Полиньяк порекомендовать адвоката. Полиньяк являлся очень старым другом моего отца еще со времени задолго до прихода отца в политику. Полиньяк посоветовал мне «мэтра Зауэрвайна», вскоре навестившего меня в тюрьме и сказавшего, что он хочет иметь 100 фунтов наличными в качестве гонорара. Мать, получив от меня письмо об этом, была уверена, что сможет найти деньги. Материнское состояние было, правда, полностью заблокировано, однако она была совершенно уверена, поскольку собиралась просить одного голландского родственника, которого отец вытащил из концлагеря и спас от военно-полевого суда. В 1945 году военные суды, как известно, могли быть очень скорыми на расправу. Но этот человек, похоже, не ценил себя и свою жизнь очень высоко, так как категорически отклонил просьбу матери. Тогда она обратилась с просьбой к еще одному очень старому другу отца в Англии, владельцу фирмы — производителя виски «Джонни Уокер». Сэр Александер Уокер незамедлительно прислал деньги, специально оговорив, что он не хочет их возврата.

У меня были некоторые сомнения по поводу того, был ли Зауэрвайн правильным выбором, потому что его отец Жюль Зауэрвайн, насколько я знал, являлся в 1920-х и 1930-х годах в такой же мере известным, как и германофобски настроенным публицистом. Эптинг утверждал совершенно правильно, что именно поэтому он будет свободен предпринять любые шаги, необходимые в моих интересах. Что до остального, то имя Полиньяк имело по-прежнему большой вес и Зауэрвайн — в то время вошедший «в моду» адвокат, — конечно же, не захочет осрамиться. Между тем я был доставлен к следователю для допроса. Капитан Гара был корректен и, по всей видимости, чувствовал себя ввиду смехотворных обвинений слегка не в своей тарелке. Однако он осведомил меня о том, что теперь он должен запросить мнения из Аркура.

Мать тем временем обратилась к Франсуа-Понсе с просьбой вмешаться. Из замечания Гара я смог заключить, что Франсуа-Понсе действительно написал в судебное ведомство в Париже, однако он не дал мне познакомиться с текстом письма. Я не знаю, смогло ли оно как-то подействовать. Поначалу так не казалось, поскольку Гара сообщил мне, что нам придется ждать показаний местного жителя, эмигрировавшего тем временем в африканский буш. Его поиски для того, чтобы он смог сделать заявление, займут много времени. Зауэрвайн, однако, заявил мне прямо, что я не должен ожидать никакого суда, поскольку обвинения были смехотворными, однако «juge d’etat» (прокурор) не станет закрывать дело, так как из-за моего имени боится нападок прессы. Поскольку Зауэрвайн не предложил никаких дальнейших шагов, прогноз был мрачным: приближались судебные каникулы, начинавшиеся примерно в середине июля и растягивавшиеся на три месяца. Таким образом, лишь в октябре или даже ноябре появлялся шанс на то, что что-либо сдвинется с мертвой точки в моем деле и появится смысл предпринять шаги в соответствующем направлении.

Дед Хенкель любил цитировать поговорку, что нужно дружить с хорошим врачом, хорошим банкиром и хорошим адвокатом, но хорошие идеи нужно иметь самому! Так что я ломал себе голову над тем, что можно было бы сделать, чтобы выйти из тюрьмы до судебных каникул. Время от времени можно было услышать, что те или другие заключенные, в основном пожилые люди или тяжелобольные получали под залог так называемое «libertu provisoire» («условное освобождение»), то есть их на известных условиях временно освобождали, хотя их следствие официально не было завершено. Однажды ночью мне пришло в голову, что это может быть «золотым мостом» для прокурора. Он может ссылаться на то, что расследование дела еще продолжается. Но я получил бы, пожалуй, возможность свободно передвигаться, по крайней мере по французской зоне. Я не признавал за своей идеей, конечно, большого шанса, однако хуже от того, что попытка не удалась, мне тоже бы не стало.

Поэтому я попросил Зауэрвайна о совещании в Шершемиди. Он прислал молодого представителя, которому я объяснил свою мысль и довольно легкомысленно заявил, что требуемый залог я так или иначе найду, хотя, по правде говоря, не имел ни малейшего представления, где его взять. Адвокат потребовал адрес во французской зоне, по которому меня, по условиям «libertu provisoire», можно было бы отыскать после освобождения в случае необходимости. Мне было известно лишь, что двоюродному брату матери принадлежит виноградник около Майнца. Деревню, в которой он был расположен, в семье всегда называли Бишхайм (на гессенском диалекте «Бишем»). Поэтому я дал адрес «семья Шульц в Бишхайме» и был действительно выпущен туда и притом, и это было самым замечательным, без предоставления залога. Деревня на самом деле называлась Гау-Бишофсхайм. Французское правосудие даже не потрудилось проверить адрес. Еще одно доказательство «тяжести» выдвинутых против меня обвинений.

7 июля 1948 года мне сообщили, что на следующий день я буду освобожден из тюрьмы на условиях «libertu provisoire» и «депортирован» в Германию. Должен признаться, что в ночь с 7 на 8 июля 1948 года я почти не смог сомкнуть глаз. Осуществится ли на деле то, что я день в день после трех лет и двух месяцев вновь попаду на свободу, смогу взять судьбу в свои руки и, выражаясь примитивно, снова смогу пойти туда, куда хочу? В качестве многолетнего заключенного становишься скептиком, но все вдруг пошло так быстро.

Утром 8 июля хорошо знакомая «зеленая Минна», как берлинцы называют машину для перевозки заключенных, доставила нас в отдел «депортации» префектуры. Кроме меня, еще одного простого солдата Ваффен-СС, проведшего несколько лет в Шершемиди и так и не узнавшего, за что он удостоен такой чести. В строго охраняемой комнате собралась пестрая публика, мошенники со всех концов света ожидали здесь депортации во все концы света. В итоге остались только мы, двое немцев, так как наш скорый поезд до Страсбурга уходил из Парижа глубокой ночью. Пока мы не пересели в Страсбурге на поезд до Германии, нас сопровождал жандарм. Мы вновь были по-настоящему голодны, так как в тюрьме нас не снабдили никакой едой на дорогу.

Пересекая мост через Рейн в Келе — очень медленно, потому что мост был лишь временно восстановлен, — мы вздохнули, очевидно, потому, что вернулись в Германию. Сияющее солнце в тот день, казалось, вдруг стало светить еще ярче. Однако напряжение сохранялось до последнего момента, мы еще не были в Германии или там, что так называлось нами по привычке.

На еще почти полностью разрушенном железнодорожном вокзале в Келе была, естественно, устроена тщательная проверка документов, в результате проводившие ее жандармы заявили нам, обоим немцам, что мы не можем поехать дальше. Мне прямо сказали, что из-за моего имени — всегда одно и то же, подумал я, — сначала должен дать свое согласие глава местной «S?rete» (французской тайной полиции); мой спутник был родом из Саара, поэтому он не мог проехать по французской зоне оккупации в район Саара, но должен был вернуться обратно и воспользоваться путем через территорию Франции. Однако глава «S?rete» прибудет лишь на следующий день, потому что сегодня уже никакой другой поезд в Германию не идет. Мое указание на безупречные документы об освобождении и депортации нисколько не помогло; нам было велено искать где-то в развалинах станции угол и ждать следующего утра. Не вмешалось ли что-либо в последний момент? В качестве безвольного заключенного, почти не имеющего возможности повлиять на свою судьбу, всегда ощущаешь себя во власти темных, недоступных восприятию сил.

Нам не оставалось ничего, кроме как искать угол, где бы как можно меньше продувало и где имелась бы некоторая защита от возможного дождя. В таких ситуациях лучше всего чем-то заняться, поэтому я вытащил из своей, со временем ставшей довольно увесистой, стопки книг «Экономику и управление производством» и принялся за работу.

После совсем непродолжительного времени жандармы увели меня в офис «шефа S?rete», оборудованный для него в каком-то бараке. Там собрались и жандармы из станционной охраны, человек восемь, ожидая с любопытством, что произойдет. Так или иначе, «шеф», которого где-то удалось разыскать, предложил мне стул, начав во всех подробностях излагать своей все больше и больше мрачнеющей публике, как издевались над ним злые немцы, и что ему все пришлось пережить. Когда он, наконец, сделал паузу и, ожидая одобрения, оглянулся вокруг, я спросил его сухо, по-французски, так чтобы жандармы тоже могли понять, не поверит ли он в то, что я могу рассказать ему точно такую же историю из моего плена? Он немедленно ответил мне, в этот раз на безупречном немецком языке: «Разумеется, я верю вам!» Подтвердив, что я могу уехать на следующее утро с первым же поездом, он исчез.

Тут произошло нечто неожиданное. Старший жандарм — косая сажень в плечах — подошел мелким, уставным шагом ко мне, вытянулся по-военному и спросил по всей форме, может ли он и его товарищи пригласить «Capitaine» («капитана») к ужину. Вежливо поблагодарив, я указал на то, что со мной товарищ, которого я не хочу оставить одного. Разумеется, товарищ также приглашен, был его любезный ответ. На дрезине, управлявшейся одним из жандармов, по специально проложенному для нее пути, нас отвезли в соседнюю деревню, где жандармы находились на постое и где они содержали свое казино. Тут нас угостили всеми мыслимыми и немыслимыми лакомствами, так, во всяком случае, нам показалось, к которым, по доброму французскому обычаю, принадлежало, конечно, также и вино.

Вернувшись на дрезине к вокзалу после долгого ужина, мы обнаружили в подсобном помещении две застланные свежим бельем раскладушки, на которые мы, привыкшие в течение многих лет спать на грязных соломенных тюфяках, долго не решались лечь. Так хорошо, как в ту ночь, мы, пожалуй, не спали целую вечность. Виной тому, без сомнения, отчасти было вино, от которого мы отвыкли, однако и чувство, что следующим утром все, наконец, для нас завершится. Не последнюю роль сыграло и неожиданное товарищество, спонтанно выказанное нам этими простыми жандармами.

На следующее утро, после плотного завтрака, на который мы были снова приглашены жандармами в их казино — сверх того, они еще снабдили нас обильным провиантом на дорогу, — я распрощался с товарищем, уезжавшим в другом направлении, опять во Францию. Когда я садился в поезд, который теперь на самом деле увозил меня на «свободу», жандармы построились в ряд для прощания, каждому я пожал руку, и под их крики «Bonne chance, mon Capitaine!» («Удачи, капитан!») поезд тронулся. Я махал жандармам до тех пор, пока мог их видеть. Слово в нужный момент, для которого надо всегда иметь мужество, вызвало прекрасный ответ. Воспоминание о жандармах из Келя, несмотря долгие годы, прошедшие с тех пор, сохранилось, в то время как многие «недружелюбности», пережитые в плену, постепенно все больше и больше стираются из памяти!

И еще один замечательный человеческий опыт я приобрел в связи с инцидентом в Аркуре. Мой адвокат, известный гамбургский юрист доктор Гримм, предложил мне взять от как можно большего числа участников пирушки 1 мая письменные показания под присягой относительно того, что произошло этим вечером. Я согласился при условии, что решение о том, будут ли и когда будут эти заявления предъявлены на возможном суде, будет предоставлено мне. В судебной практике союзнических трибуналов военных преступников нередки были случаи, когда свидетели защиты попросту арестовывались и им так же предъявлялось обвинение. Я не хотел подвергать такому риску своих людей. Конечно, мои люди знали об этой союзнической практике и о риске, на который они шли, фиксируя свои заявления на бумаге. Тем не менее, все, кого удалось разыскать, предложили себя в свидетели защиты. Отличный пример истинного товарищества после того, как поражение разорвало все формальные узы, и никто никому ничем больше не был обязан. И наконец, нужно вспомнить в этой связи старую учительницу матери по английскому языку, добрую «Петти», о которой я уже упоминал. Из Шеффилда она послала в парижский суд письмо с язвительными вопросами!

Свобода

Пробыв более пяти лет на войне и трех в плену, я достаточно пообтерся, чтобы, оказавшись в Германии, несмотря на обязательство оставаться во французской зоне оккупации, отправиться первым делом к семье в британскую зону. Пограничный контроль между британской и французской зонами я переждал в туалете скорого поезда. Дядя и тетя Шнивинд, уже взявшие к себе мать и младших братьев и сестер, встретили меня прекрасно. Первый шаг к свободе они мне невероятно облегчили. То же самое справедливо и в отношении семьи двоюродного брата матери, Фрица-Руди Шульца в Гау-Бишофсхайме, он же «Бишем», где я должен был находиться в распоряжении правосудия. Он и его семья тотчас приняли меня самым любезным образом. Недели в его виноградниках, где я в великолепную погоду, пропалывая небольшой мотыгой сорняки, пытался разработать застывшие конечности, относятся к первым счастливым послевоенным воспоминаниям. Приятное пребывание в «Бишеме» завершилось довольно скоро, когда «S?rete» в Майнце сообщило мне о формальном прекращении дела. После всех тягот, оставшихся позади, я принял вывод постановления суда о прекращении дела — «Capitaine фон Риббентроп» действовал абсолютно корректно — за иронию судьбы.

Дядя и тетя Шнивинд и семья Шульц самоотверженно и по-семейному поддержали меня, когда я теперь, как и миллионы моих товарищей сходной судьбы в послевоенное время, сделал первые шаги в новый, другой мир. Самоочевидной эта семейная верность не была. В этом мне вскоре пришлось убедиться. Наиболее удручающее проявление коллективной ответственности мне пришлось пережить благодаря собственной семье, как раз после освобождения из плена. С этим связан и исключительно позитивный человеческий опыт. Я описываю здесь этот случай из признательности человеку, самым щедрым образом предоставившему себя в наше — матери, дяди и тети Шнивинд и мое — распоряжение, давно уже, к сожалению, умершему доктору Францу Розенфельду.

Розенфельд сопровождал в качестве адвоката в Мангейме исключительно успешный бизнес моего деда Хенкеля. Он составил также завещание деда, умершего в 1929 году. Согласно этому завещанию, я имел право в один прекрасный день войти в фирму «Хенкель». В 1938 году Розенфельд эмигрировал в Базель, где стал уважаемым нотариусом. (Много лет он был юридическим советником «посольства Германии».) В результате смерти моего дяди Штефана Карла, павшего в кампании на Западе, состав акционеров фирмы «Хенкель & К°» пришлось пересмотреть. Мать, как и ее сестра Шнивинд, отныне стали акционерами фирмы «Хенкель» в Висбадене, детища их отца. В ходе реорганизации мать получила право в соответствующее время номинировать одного из своих троих сыновей в качестве управляющего компаньона. Мать номинировала меня. Против выступил двоюродный брат матери и единственный лично ответственный компаньон фирмы Отто Хенкель совместно с законными представителями другого двоюродного брата и двоюродной сестры Хенкель. Кузены были еще несовершеннолетними и поэтому не участвовали в сопротивлении их опекунов. Утверждалось, что имя настолько разрушительно для бизнеса, что его носитель никоим образом не может стать управляющим компаньоном. Что даже якобы независимые личности — при всем своем уме — не могут избежать воздействия духа времени, забавным образом продемонстрировал известный банкир Герман Йозеф Абс. Являясь другом моего деда, он издавна был тесно связан с семьей. Через это он сделался многолетним главой консультативного совета семьи и фирмы. Он также признал в письменном виде принцип «коллективной ответственности», засвидетельствовав, что я, в качестве носителя имени Риббентроп, для фирмы неприемлем. Принцип «коллективной ответственности» выдвигался в этом случае открыто и был юридически представлен товариществом адвокатов, к которому принадлежал и известный участник Сопротивления Фабиан фон Шлабрендорф. Поверишь ли глазам своим, читая об этом сегодня? Разве не собиралось так называемое «Сопротивление» восстановить как раз правовое государство? В своей книге «Офицеры против Гитлера» он разделял тезис о том, что для свержения Гитлера требовалось причинить тяжелое поражение германскому вермахту^[487].

Противоположностью юристу и адвокату Шлабрендорфу явился тоже адвокат, д-р Франц Розенфельд. Услышав о наших затруднениях с семьей, он передал нам через одного знакомого, что предоставляет себя в мое и матери распоряжение. Ибо родственники действительно довели дело до обращения в суд с нашей стороны, к иску бескорыстным образом присоединились дядя и тетя Шнивинд. Розенфельд оказал решающее влияние на тактику процесса на нашей стороне, приведшую к успеху иска.

Спрошенный Отто Хенкелем, почему он, еврей, встал на нашу сторону, Розенфельд дал ему замечательный ответ: «Господин Хенкель, я адвокат, то есть “защитник права”!» (Игра слов: немецкое слово «Rechtsanwalt» (адвокат) означает буквально «правозащитник» или «защитник закона».) Позволительно будет задать вопрос: являются ли Розенфельд и Шлабрендорф одинаково «защитниками права» в истинном смысле слова?

Один друг убедил меня не путаться с семейной кликой, а поработать у него. Он предоставил мне в конечном итоге шанс карьеры с перспективами профессионального роста, какие я себе не мог и вообразить. Ему это навсегда зачтется!

Описание различных мелких переживаний в качестве «белой вороны» не означает слезной жалобы на судьбу, обязавшую носить известное имя, напротив! Оно лишь должно слегка показать затруднения, с которыми могут столкнуться носители известных имен, в моем случае сложности начались уже задолго до 1945 года!

Следовательно, я констатирую, что мне дорог каждый момент моей жизни, в особенности это справедливо для самых сложных обстоятельств и опасностей. Они сделали меня таким, каким я сегодня являюсь, научив определенной внутренней дистанции по отношению к угрожающим житейским ситуациям! Что означает, собственно, пресловутая «полноценная жизнь»? Полноценная жизнь есть не что иное, как необычайный охват глубоких, даже экзистенциальных, психологических, духовных и чувственных переживаний и испытаний, выпавших на долю индивида. К ним относится, кроме всего прочего, крайняя опасность, причем дело заключается в том, чтобы, несмотря на естественный страх, исполнить требуемое долгом. Преодоление страха в момент, когда это необходимо, является следующим глубинным человеческим переживанием первого порядка. Сегодня оно ощущается как анахронизм: мужество считается «вторичной добродетелью», которой можно и пренебречь, — необыкновенная «глупость» нашего времени.

Также лишения всех видов, такие как голод, жажда, холод, усталость и боль, принадлежат к фундаментальным испытаниям. К ним относится также и ощущение предела собственных сил и, в соответствующих условиях, его преодоление тогда, когда, кроме воли «выстоять», больше ничего не испытываешь. Обретенное и выказанное в угрожающих обстоятельствах товарищество дополняет ряд грандиозных переживаний, но также и, чтобы не забыть, миг «победы», что бы ни понималось под ней в тот момент, в том числе, среди прочего, победы в борьбе, которая, как, например, на войне, идет не на жизнь, а на смерть. И, наконец, глубокая преданность идее, к примеру, Бога, или идее Отечества, или какой-либо иной, обладающей достаточной ценностью, чтобы можно было всецело посвятить себя ей. Кому этих переживаний в той или иной форме не довелось испытать, тому, я полагаю, чего-то недостает до «полноценной жизни». Здесь ничего не меняет даже последующее осознание, когда приходится с горечью констатировать, что это, очевидно, больше не моя страна, которой я чувствовал себя преданным. Страна, где дозволяется шельмовать, клеймя «убийцами», тех граждан, которые готовы или были готовы все ж таки отдать за нее жизнь. О политике в целом они не могут и не могли судить, не говоря уж о том, чтобы оказать на нее влияние, но они были готовы в соответствующих обстоятельствах пожертвовать жизнью для своей страны. Клевету на такой настрой, притом что, с другой стороны, постулируется приверженность обществу, также не назовешь иначе, как исключительной глупостью. Пережить тотальное поражение, полное беззаконие, связанное с ним, — полученный опыт представляет собой впечатляющее дополнение к испытанному в моей жизни. Отмечу на полях, что сохранение достоинства в национальном несчастье, похоже, не является безусловно сильной стороной моих соотечественников.

Однако оставляя это в стороне, какой обзор и какие возможности ознакомиться с «мировым механизмом» были открыты для меня уже в юном возрасте. Я вправе назвать себя «очевидцем» такой фазы политического и исторического сгущения событий, какую нечасто можно обнаружить в мировой истории. Что значат в этом сравнении личные затруднения, невзгоды и опасности, которым неизбежно — стоит заметить, во все времена — пришлось и время от времени до сего дня приходится подвергаться?

Дописав эту книгу, я завершил 87-й год жизни. Оставшаяся часть моей жизни ныне, как это по-дружески или тактично называют время от времени, «обозрима». В ключе вышеизложенного, я склонен, воспользовавшись словом Блаженного Августина, возможно, слегка преувеличивая, констатировать: «Я был очень избалован жизнью!»

Библиография автора

Charmley, John: Churchill. Das Ende einer Legende, Berlin 1995.

Ribbentrop, Annelies v.: Verschw?rung gegen den Frieden. Studien zur

Vorgeschichte des Zweiten Weltkrieges, Leoni am Starnberger See

1962.

Она же: Deutsch-Englische Geheimverbindungen. Britische Dokumente der Jahre 1938 und 1939 im Lichte der Kriegsschuldfrage, T?bingen 1967.

Она же: Die Kriegsschuld des Widerstandes. Aus britischen Geheimdokumenten 1938/39, Leoni am Starnberger See 1974.

Ribbentrop, Joachim v.: Zwischen London und Moskau. Erinnerungen und letzte Aufzeichnungen, Leoni am Starnberger See 1953.

Scheil, Stefan: Logik der M?chte. Europas Problem mit der Globalisierung der Politik, Berlin 1999.

Он же: F?nf plus Zwei. Die europ?ischen Nationalstaaten, die Weltm?chte und die vereinte Entfesselung des Zweiten Weltkrieges, Berlin 2003.

Он же: 1940/41: Die Eskalation des Zweiten Weltkriegs, M?nchen 2005.

Он же: Ribbentrop. Oder: Die Verlockung des nationalen Aufbruchs. Eine politische Biographie, Berlin 2013.

Tansill, Charles: Die Hintert?r zum Krieg. Das Drama der internationalen Diplomatie von Versailles bis Pearl Harbor, D?sseldorf 1956.

Именной указатель

(NN — имя не удалось установить)

Абс, Герман Йозеф (1901–1994) — уполномоченный правления Дойче Банк.

Август Вильгельм — принц Пруссии (принц «Ауви») (1887–1949), обергруппенфюрер СА (1939–1942).

Август, Гай Октавиан (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.) — первый римский император, племянник Цезаря).

Ага Хан III (1877–1957) — глава секты исмаилитов.

Адам, Вильгельм (1877–1949) — пехотный генерал, начальник Войскового управления рейхсвера.

Аденауэр, Конрад (1876–1967) — первый канцлер Федеративной Республики Германия (1949–1963), в 1951–1955 годах одновременно министр иностранных дел.

Аллен, Мартин (родился в 1958 году) — британский публицист и историк-ревизионист.

Аллен, Роберт С. (1900–1981) — американский журналист.

Альберт, 1-й герцог Йоркский (1895–1952) — король Георг VI Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, последний император Индии, глава Британского Содружества (1936–1952).

Антонелли, Джакомо (1806–1876) — кардинал и кардинал-статс-секретарь.

Артур, герцог Коннаутский (1850–1942) — британский фельдмаршал.

Асквит, NN — одноклассник автора в Лондоне.

Асквит, Герберт Генри (1852–1928) — премьер-министр Великобритании (1908–1916).

Ассебург, NN — гауптман, командир эскадрона, в котором служил Иоахим фон Риббентроп; убит в Первую мировую войну.

Астахов, Георгий — советский поверенный в делах в Берлине.

Астхегер, Ганс (родился в 1916 году) — оберштурмфюрер.

Бабарин, Евгений — руководитель Торгового представительства СССР в Германии.

Бадольо, Пьетро (1871–1956) — итальянский маршал и политик.

Бальфур, Артур Джеймс, граф (1848–1930) — британский философ и политик, председатель Консервативной партии и премьер-министр.

Барту, Луи (1862–1934) — министр иностранных дел Франции.

Бассевиц-Бер, Георг Хеннинг, граф фон (1900–1949) — генерал-лейтенант Ваффен-СС и полиции.

Батлер, Ричард Остин (1902–1982) — британский политик, в том числе, заместитель генерального секретаря в Министерстве иностранных дел Великобритании.

Бафендам, Дирк (родился в 1938 году) — историк и публицист.

Безелагер, Филипп, барон фон (1917–2008) — офицер вермахта, участник Сопротивления против Гитлера.

Бек, Йозеф (1894–1944) — министр иностранных дел Польши (1932–1939).

Бек, Людвиг (1880–1944) — начальник Генерального штаба армии (1935–1938), участник Сопротивления против Гитлера.

Белов, Гюнтер фон (родился в 1905 году) — полковник; брат Николауса фон Белов.

Белов, Мария фон — жена Николауса фон Белова.

Белов, Николаус фон (1907–1983) — личный адъютант Гитлера от Люфтваффе (1937–1945).

Бенеш, Эдуард (1884–1948) — президент Чехословакии (1935–1938 и 1945–1948).

Бенн, Уильям Веджвуд (с 1941 лорд Стэнсгейт) (1887–1960) — отец Энтони Бенна, член парламента.

Бенн, Энтони Нейл Веджвуд (родился в 1925 году) — британский политик.

Бергнер, Гарри (погиб в 1943 году) — радист.

Бережков, Валентин (родился в 1916 году) — переводчик у Сталина.

Бернсторф, Иоганн Генрих, граф фон (1862–1939) — немецкий дипломат.

Бест, Вернер (1903–1989) — немецкий юрист, уполномоченный рейха по Дании (1942–1945).

Бест, Сигизмунд Пейн (1885–1978) — капитан британской разведки.

Бетман Гольвег, Теобальд фон (1865–1921) — канцлер Германии (1909–1917).

Бетховен, Людвиг ван (1770–1827) — немецкий композитор.

Бивербрук, Уильям Максвелл, лорд («Макс», Макс Эйткен) (1879–1964) — канадско-британский издатель и консервативный политик.

Биддл, Энтони Джозеф Дрексель, младший (1897–1961) — американский дипломат, посол США в Польше (1937–1939).

Бисмарк, Иоганна фон (1824–1894) — урожденная Иоганна Фридерике фон Путткамер, жена Бисмарка.

Бисмарк, Отто фон (1815–1898) — первый канцлер вновь созданной Германской империи.

Блейк, NN — учитель в Вестминстере (1936).

Бломберг, Вернер фон (1876–1946) — главнокомандующий вермахта (1935–1938).

Блюхер, Гебхард Леберехт фон (1742–1819) — прусский фельдмаршал.

Болдуин, Стэнли (1867–1947) — неоднократно премьер-министр Великобритании.

Болен, Чарльз (1904–1974) — американский дипломат.

Болье, NN фон — секретарь Унион-клуба в Берлине.

Бонне, Жорж (1889–1973) — министр иностранных дел Франции с 1938 по 1939 год.

Боргсмюллер, Хорст (родился в 1923 году) — лейтенант, артиллерист.

Борджиа, Лукреция (1480–1519) — дочь папы Александра VI.

Борис III (1894–1943) — болгарский царь из рода Саксен-Кобург.

Брайс, Джеймс (1-й виконт Брайс) (1838–1922) — британский юрист, историк и политический деятель.

Бракен, Брендан (1901–1958) — личный парламентский секретарь Уинстона Черчилля и министр информации (1941–1945).

Браун, Ева (1912–1945) — жена Гитлера.

Браухич, Вальтер фон (1881–1948) — командующий германскими сухопутными войсками с 1938 по 1941 год.

Брентано, Генрих фон (1904–1964) — министр иностранных дел Германии (1955–1961).

Бриньон, Фернан де (1885–1947) — французский юрист и журналист; протагонист французского сотрудничества с нацистской Германией во время Второй мировой войны.

Броквиль, Шарль, граф де (1860–1940) — двукратный премьер-министр Бельгии.

Брокдорф-Ранцау, Ульрих, граф фон (1869–1928) — первый министр иностранных дел Веймарской республики.

Брэдбери, Джон — британский дипломат.

Брюнинг, Генрих (1885–1970) — канцлер Германского рейха (1930–1932).

Буллит, Уильям (1891–1967) — американский дипломат, первый посол США в СССР.

Буно-Варилла, Морис — владелец «Ле Матэн».

Буш, Джордж (родился в 1924 году) — с 1989 по 1993 год 41-й президент Соединенных Штатов Америки.

Бюлов, Бернгард Вильгельм фон (1885–1936) — госсекретарь в Министерстве иностранных дел Германии.

Бюлов, Бернгард, князь фон (1849–1929) — канцлер Германской империи (1900–1909).

Бюнау, Рудольф фон — пехотный генерал германского вермахта.

Вагнер, Герхард (1898–1987) — немецкий морской офицер, контр-адмирал.

Вайцзеккер, Рихард фон (родился в 1920 году) — правящий бургомистр Берлина (1981–1984), федеральный президент (1984–1994).

Вайцзеккер, Эрнст Генрих, барон фон (1882–1951) — немецкий дипломат, до 1943 года госсекретарь Министерства иностранных дел.

Ванвелкенхуйцен, Жан (1927–2008) — бельгийский историк, директор «Центра исследования и изучения Второй мировой войны».

Вандервельде, Эмиль (1866–1938) — бельгийский социал-демократ, университетский профессор, политик, министр иностранных дел Бельгии.

Ванситтарт, Роберт, сэр (1881–1957) — британский дипломат, заместитель госсекретаря в Министерстве иностранных дел (1929–1937), первый дипломатический советник правительства (1938–1941).

Варлимонт, Вальтер (1894–1976) — генерал артиллерии в штабе оперативного руководства в ОКВ, заместитель генерал-оберста Альфреда Йодля.

Ведель, NN, граф фон — полицай-президент Потсдама с 1936 по 1940 год, отец Вильгельма, графа фон Веделя.

Ведель, Вернер, граф фон — друг автора.

Ведемейер, Альберт Коади (1897–1989) — американский генерал.

Вейцман, Хаим (1874–1952) — израильский политик и сионистский лидер, первый президент Израиля (1949–1952).

Вергилий (70-19 до н. э.) — римский поэт.

Верман, Эрнст (1888–1979) — заместитель госсекретаря в Министерстве иностранных дел Германии.

Виван-Денон, Доминик (1747–1825) — директор Центрального музея искусств, сегодняшний Лувр.

Вивен, Луи (1861–1936) — французский художник, представитель наивного искусства.

Вильгельм II (1859–1941) — германский кайзер и король Пруссии (1888–1918).

Вильсон, Вудро (1856–1924) — президент США (1913–1921).

Винкельманн, NN — преподаватель национально-политического воспитательного учреждения в Ильфельде.

Вирсинг, Гизельхер (1907–1975) — журналист и писатель.

Витт, Фриц (1908–1944) — бригаденфюрер СС, генерал-майор Ваффен-СС.

Вюнше, Макс (1914–1995) — штандартенфюрер СС.

Галифакс, Эдвард, лорд (1881–1959) — министр иностранных дел Великобритании с 1938 по 1940 год.

Галлахер, Уильям (1881–1965) — депутат Коммунистической партии Великобритании в Палате общин (1935–1950).

Гальвиц, Макс фон (1852–1937) — немецкий генерал.

Гальдер, Франц (1884–1972) — с 1940 года генерал-оберст, начальник Генерального штаба сухопутных сил (1938–1942).

Гамелен, Морис Гюстав (1872–1958) — начальник французского Генштаба.

Гара, капитан — следователь в Париже.

Гарнетт, Джеймс Клерк Максвелл (1880–1958) — генеральный секретарь «Лиги Союза Наций».

Гаус, Фридрих (1881–1955) — многолетний руководитель юридического отдела Министерства иностранных дел.

Гаха, Эмиль (1872–1945) — чешский юрист, политик, президент Протектората Богемии и Моравии.

Геббельс, Йозеф (1897–1945) — глава рейхсминистерства народного просвещения и пропаганды (1933–1945).

Гегель, Георг Вильгельм Фридрих (1770–1831) — немецкий философ, основной представитель немецкого идеализма.

Гельдерн-Криспендорф, Иоахим фон — офицер связи между ОКВ и Министерством иностранных дел.

Георг VI (1895–1952) — король Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, последний император Индии, глава Британского Содружества (1936–1952).

Георге, Генрих (1893–1946) — немецкий актер.

Герделер, Карл (1884–1945) — немецкий политик, участник Сопротивления против Гитлера.

Геринг, Герман (1893–1946) — рейхсмаршал Великого германского рейха, главнокомандующий немецкими военно-воздушными силами во время Второй мировой войны.

Герлах, Людвиг Фридрих Леопольд фон (1790–1861) — прусский генерал.

Гесс, Рудольф (1894–1987) — до 1941 года заместитель Гитлера.

Гесс, Рудольф (1900–1947) — оберштурмбаннфюрер СС, комендант лагеря Освенцим, казнен в 1947 году.

Гёте, Иоганн Вольфганг фон (1749–1832) — немецкий поэт и естествоиспытатель.

Гиммлер, Генрих (1900–1945) — рейхсфюрер СС, министр внутренних дел (1943–1945).

Гинденбург, Оскар фон (1883–1960; немецкий генерал-майор, сын рейхспрезидента.

Гинденбург, Пауль фон (1847–1934) — немецкий фельдмаршал и политический деятель, второй рейхспрезидент Веймарской республики.

Гитлер, Адольф (1889–1945).

Гладстон, Уильям Юарт (1809–1898) — британский политик, неоднократно премьер-министр.

Голланц, Виктор (1893–1967) — британский еврейский издатель, социал-демократ и гуманист.

Голль, Шарль де (1890–1970) — французский генерал и политик; президент Франции (1959–1969).

Гольдман, Наум (1894–1982) — основатель и многолетний президент Всемирного еврейского конгресса.

Готтфридсен, Бернд — советник посольства.

Гофман, Ганс — писатель.

Гошен, Эдвард, сэр (1847–1924) — британский дипломат немецкого происхождения.

Грей, Эдуард, сэр (1862–1933) — министр иностранных дел Великобритании (1905–1916).

Гренер, Вильгельм (1867–1939) — немецкий генерал и политик.

Греппер, Хорст (1909–2002) — посол ФРГ в Москве (1962–1966).

Гримм, NN, доктор — адвокат из Гамбурга.

Гросс, Иоханнес (1932–1999) — немецкий публицист и журналист.

Грэндэйдж, NN, доктор (английский врач, друг Рихарда Риббентропа, погиб в Первую мировую войну).

Гугенберг, Альфред Вильгельм (1865–1951) — немецкий политик, медиамагнат и мультифункционер.

Гудериан, Хайнц Вильгельм (1888–1954) — считается создателем бронетанковых войск как самостоятельного рода войск, некоторое время начальник Генерального штаба сухопутных войск.

Гульбранссон, Олаф (1873–1958) — норвежский живописец, график и карикатурист.

Гюнше, Отто (1917–2003) — штурмбаннфюрер СС и личный адъютант Гитлера.

Д’Абернон, Эдгар Винсент, виконт (1857–1941) — британский дипломат и политик.

Даладье, Эдуард (1884–1970) — французский премьер-министр.

Далерус, Биргер (1891–1957) — шведский «дипломат-любитель», промышленник и друг Германа Геринга.

Даллес, Фостер Реа (1900–1970) — американский историк и писатель.

Даррелл, Лоуренс (1912–1990) — англо-индийский писатель.

Дениц, Карл (1891–1980) — гросс-адмирал и главнокомандующий военно-морскими силами Германии во время Второй мировой войны; в мае 1945 года в течение 23 дней глава Германского рейха и Верховный главнокомандующий вермахта.

Дернберг цу Хаузен, Александр, барон фон (1901–1983) — руководитель протокольного отдела Министерства иностранных дел с 1938 по 1945 год.

Джексон, Роберт Хьюаут (1892–1954) — судья Верховного суда Соединенных Штатов, главный обвинитель от США на Нюрнбергском процессе.

Джордж, первый герцог Кентский (1902–1942) — сын короля Георга V.

Джугашвили, Евгений (родился в 1936 году) — внук Сталина.

Дизраэли, Бенджамин (1804–1881) — двукратный премьер-министр Великобритании.

Дикс, Отто (1891–1969) — немецкий живописец и график.

Дикхоф, Ганс Генрих (1884–1952) — посол Германии в Вашингтоне в 1937–1938 годах.

Диоклетиан, Гай Аврелий Валерий (около 240–312 н. э.) — римский император, единственный добровольно отрекшийся император.

Дирксен, Герберт фон (1882–1955) — посол Германии в Москве, Токио и Лондоне.

Дитрих, Йозеф («Зепп») (1892–1966) — командир дивизии «Лейбштандарт Адольф Гитлер», оберстгруппенфюрер и генерал-оберст Ваффен-СС.

Достоевский, Федор Михайлович (1821–1881) — русский писатель.

Дрюон, Морис (1918–2009) — французский писатель.

Дуглас-Хьюм, Алек (1903–1995) — британский премьер-министр с 1963 по 1964 год.

Думерг, Гастон (1863–1937) — французский политик и президент.

Дункер, Максимилиан Вольфганг (1811–1886) — немецкий историк и политик.

Дэвис, Норман (1878–1944) — американский дипломат, с 1932 года делегат Конференции по разоружению в Женеве.

Дюркгейм, Карлфрид, граф фон (1896–1988) — немецкий дипломат, психотерапевт и популяризатор дзен-буддизма).

Зайдль, Альфред (1911–1993) — немецкий юрист и политик, защитник Нюрнбергского международного военного трибунала.

Зас, Гийсбертус Якобус (1892–1948) — голландский военный атташе в Берлине.

Зауэрвайн, Жюль (1880–1967) — один из известнейших журналистов Франции между двумя мировыми войнами.

Зауэрвайн, мэтр NN — адвокат автора в 1948 году, сын Жюля Зауэрвайна.

Зейдлиц, Фридрих-Вильгельм фон (1721–1773) — знаменитый прусский кавалерийский офицер.

Зибург, Фридрих (1893–1964) — немецкий журналист, писатель и литературный критик.

Иден, Энтони, сэр (1897–1977) — британский министр иностранных дел и премьер-министр.

Ингрим, Роберт (урожденный Франц Роберт Клейн, сменил имя, взяв свой литературный псевдоним, при получении в 1946 году американского гражданства) (1896–1964) — австро-американский журналист.

Иоахим, Йозеф (1831–1907) — австро-венгерский скрипач, дирижер и композитор.

Ирвинг, Дэвид (родился в 1938 году) — историк-ревизионист и писатель.

Йодль, Альфред (1890–1946) — начальник штаба оперативного руководства ОКВ (1939–1945).

Кадоган, Александр (1884–1968) — английский дипломат.

Калькштейн, Кристиан Людвиг фон — прусский полковник; казнен в ноябре 1672 года по приказу Великого курфюрста.

Канарис, Вильгельм (1887–1945) — немецкий адмирал, во время национал-социализма глава ведомства абвера (службы военной разведки и контрразведки), Верховного командования вооруженными силами Германии.

Каприви, Георг Лео, граф фон (1831–1899) — германский рейхсканцлер (1890–1894).

Карл Великий (747/748–814) — император Римской империи («император Запада»).

Картер, капитан — капитан британской армии, лагерный офицер британского лагеря для военных преступников в Гамбурге-Фишбеке в 1947 году.

Кассий, Луций Лонгин Равилла — римский консул (127 г. до н. э.).

Кауниц, Венцель, граф фон (1711–1794) — австрийский канцлер и главный советник Марии-Терезии.

Квитцов, Дитрих фон (1366–1417) — рыцарь-разбойник.

Квитцов, Иоганн фон (1370–1437) — рыцарь-разбойник.

Кейнс, Джон Мейнард, лорд (1863–1946) — британский экономист.

Кейтель, Вильгельм (1882–1946) — генерал-фельдмаршал, глава ОКВ (1938–1945).

Кемпнер, Роберт Макс Василий (1899–1993) — в 1935 году лишен гражданства; в 1945 году вернулся в Германию; заместитель главного обвинителя США на Нюрнбергском международном военном трибунале (1945–1946).

Кеннард, Говард, сэр (1878–1935) — британский дипломат; в 1939 году посол в Варшаве.

Кеннеди, Джозеф (1888–1969) — американский бизнесмен, политик и дипломат.

Кеплер, Вильгельм (1882–1960) — немецкий госсекретарь.

Кербер, Виктор фон — ротмистр в отставке.

Кернер, NN — советник Берлинского апелляционного суда в 1930 году.

Кернер, Пауль (1893–1957) — обергруппенфюрер СС, «правая рука» Геринга.

Кернер, Хайнц (погиб в 1941 году) — друг детства автора.

Кестринг, Эрнст Август — немецкий генерал, военный атташе в Москве.

Киммел, Хазбенд Эдуард (1882–1968) — адмирал США, в 1941 году командующий Тихоокеанским флотом в Перл-Харборе.

Кинтана — посол Бразилии.

Киркпатрик, Айвон, сэр (1897–1964) — британский дипломат.

Кирхбах, граф, оберст — военно-исторический отдел Генерального штаба.

Киссинджер, Генри (родился в 1923 году) — госсекретарь США (1973–1977).

Киттель, Бруно (1870–1948) — скрипач, дирижер и хормейстер.

Кларк, Алан (1928–1999) — консервативный британский политик.

Клейн, Бертон.

Клейст-Шменцин, Эвальд фон (1890–1945) — помещик.

Клемансо, Жорж (1841–1929) — премьер-министр Франции.

Клинтон, Уильям Джефферсон, «Билл» (родился в 1946 году) — президент Соединенных Штатов Америки с 1993 по 2001 год.

Клюге, Гюнтер фон (1882–1944) — с 1940 года фельдмаршал, во время Второй мировой войны командующий 4-й армии.

Клюге, Данкварт — публицист и историк-ревизионист.

Колвин, Ян (1877–1938) — берлинский корреспондент «Ньюс кроникл»; сотрудник британской разведки.

Коленкур, Арман, маркиз де (1773–1827) — французский генерал и государственный деятель.

Коллонтай, Александра (1872–1952) — советский посол в Стокгольме.

Конвелл-Эванс, Томас П. — британский историк.

Конзе, Вернер (1910–1986) — немецкий историк.

Конфуций (около 551–479 до н. э.) — китайский философ.

Кордт, Тео (1893–1962) — немецкий дипломат, советник посольства в Лондоне.

Кордт, Эрих (1903–1969) — советник миссии в Министерстве иностранных дел (1938–1941).

Кот, Пьер (1895–1977) — французский политик, министр авиации.

Крамер, Альвин Д. — капитан-лейтенант, ответственный офицер американской разведки в Перл-Харборе в 1941 году.

Кранцбюлер, Отто (1907–2004) — военно-морской эксперт, защитник адмирала Деница в Нюрнберге.

Кребс, Ганс (1898–1945); немецкий полковник, военный атташе в Москве, последний начальник Генерального штаба.

Крис, Вильгельм фон — лондонский корреспондент газеты «Берлинер локаль-анцайгер».

Кроу, Айра, сэр (1864–1925) — британский дипломат.

Кув де Мюрвиль, Морис (1907–1999) — французский министр иностранных дел и премьер-министр.

Кулондр, Робер (1885–1959) — посол Франции в Берлине.

Кунерт, Дирк (родился в 1941 году) — историк.

Купер, Дафф Альфред (1890–1954) — британский политик, дипломат и писатель; противник «политики умиротворения» Невилла Чемберлена.

Кутузов, Михаил, князь (1745–1813) — русский фельдмаршал.

Лаваль, Пьер (1883–1945) — французский министр-президент (1932–1933 и 1935–1936).

Лайнер, NN — доктор, один из лучших врачей в клинике профессора Эппингера.

Ланц, Хуберт (1896–1982) — генерал горных войск.

Ленбах, Франц фон (1836–1904) — немецкий живописец.

Ленин (Владимир Ильич Ульянов) (1870–1924) — основатель Советского Союза.

Ленк, Франц (1898–1968) — немецкий живописец.

Ликус, Рудольф — штандартенфюрер СС, временами личный пресс-референт Иоахима фон Риббентропа.

Линдсей, Джейсон — американский писатель и режиссер.

Липский, Юзеф (1894–1958) — польский посол в Берлине (1934–1939).

Лирес, Филипп — советник миссии Министерства иностранных дел.

Литвинов (Финкельштейн), Максим (1876–1951) — советский политический деятель и дипломат, нарком иностранных дел (1930–1939).

Ллойд Джордж, Дэвид, лорд (1863–1945) — британский политик, премьер-министр (1916–1922).

Лот, Андре (1885–1962) — французский живописец и скульптор, кубист.

Лотиан, лорд (Керр, Филипп) (1882–1940) — британский политик.

Лубенский, Михаэль (Михал), граф (1896–1967) — руководитель кабинета министра иностранных дел Польши Бека.

Луи, Серафина (1864–1942) — французская художница, представительница наивного искусства.

Лукасевич, Юлиуш, граф (1892–1951) — польский дипломат, посол в Париже (1936–1939).

Людендорф, Эрих (1865–1937) — немецкий генерал, генерал-квартирмейстер германского Полевого генерального штаба в Первую мировую войну.

Людерс, доктор — учитель гимназии Арндта в Берлине — Далеме в 1930-е годы.

Людовик XIV (1638–1715) — с 1643 года король Франции и Наварры, известный как «король-солнце».

Лютер, Мартин Франц (1895–1945) — заместитель госсекретаря в Министерстве иностранных дел, давший имя «афере Лютера».

Магенхаймер, Хайнц (родился в 1943 году) — бывший преподаватель Академии национальной обороны в Вене.

Макдональд, Рамсей (1866–1937) — британский политик, премьер-министр в 1924 году и с 1929 по 1935 год.

Мальхов, Вальтер (1921–1993) — гауптштурмфюрер.

Манн, Генрих (1871–1950) — немецкий писатель, старший брат Томаса Манна.

Манштейн, Эрих фон (1887–1973) — немецкий фельдмаршал.

Маргарет, герцогиня Прусская (1860–1917) — жена герцога Коннаутского.

Маржери, Пьер де (1861–1942) — посол Франции в Берлине (1922–1931).

Маркс, Карл (1818–1883) — немецко-еврейский философ, политический журналист и теоретик коммунизма.

Маркс, Эрих (1891–1944) — генерал вермахта.

Мартин, Виктор фон (1894–1972).

Маршалл, Верн — американский журналист.

Маршалл, Джордж Кэттлет — американский генерал, разработал «план Маршалла», лауреат Нобелевской премии мира.

Мейджор, Джон (родился в 1943 году) — английский премьер-министр (1990–1997).

Мейер, Курт («Панцер-Мейер») (1910–1961) — бригаденфюрер (1944) и генерал-майор Ваффен-СС.

Мейснер, Отто (1880–1953) — немецкий политик, руководитель президентской канцелярии (1935–1944).

Мельхаузен, Айтель Фридрих — консул, представитель немецкого посла в Риме.

Мерекалов, Алексей — советский посол в Берлине до сентября 1939 года.

Мерсье, Дезире-Жозеф, кардинал (1851–1926) — архиепископ Мехелена.

Меттерних, Клеменс Венцель Лотар, князь (1773–1859) — государственный деятель Австрийской империи, председательствовал на Венском конгрессе в 1815 году.

Микоян, Анастас Иванович (1895–1978) — советский политический деятель, нарком внешней торговли (1938–1949).

Миллер, Генри (1891–1980) — американский писатель.

Миллис, Уолтер (1899–1968) — писатель и сотрудник «New York Herald Tribune».

Мильх, Эрхард (1892–1972) — генеральный инспектор Люфтваффе (1938–1945).

Молотов, Вячеслав Михайлович (1890–1986) — председатель Совета Народных Комиссаров и министр иностранных дел Советского Союза; в 1957 году, как «враг партии», удален со всех партийных и государственных постов.

Мольтке, Ганс-Адольф фон (1884–1943) — немецкий посол в Варшаве (1931–1939), в 1943 году посол в Испании.

Мольтке, Хельмут фон (Младший) (1848–1916) — прусский генерал-оберст, с 1906 до 14 сентября 1914 года начальник Генштаба.

Мольтке, Хельмут фон (Старший) (1800–1891) — прусский фельдмаршал, начальник Генерального штаба.

Моммзен, Ганс (родился в 1930 году) — немецкий историк.

Монтгомери, Бернард Лоу (1887–1976) — британский фельдмаршал, участник планирования высадки в Нормандии в 1944 году.

Моран, Поль (1888–1976) — французский писатель.

Морген, Конрад (1909–1982) — юрист, штурмбаннфюрер СС и судья.

Моргентау, Генри (1891–1967) — американский политик, близкий советник Рузвельта.

Моргеншвайс, Карл, монсеньор (1891–1968) — священник в тюрьме Ландсберг.

Моргенштерн, Джордж — писатель.

Морелль, Тео (1886–1948) — врач, с 1936 до 1945 года личный врач Адольфа Гитлера.

Мориак, Франсуа (1885–1970) — французский писатель.

Мосли, Освальд, сэр (1896–1980) — основатель фашистской партии.

Моффат, Джей Пирпонт (1896–1943) — американский дипломат и историк.

Музиаль, Богдан (родился в 1960 году) — немецко-польский историк и писатель.

Мундинг, NN — учительница фортепиано в доме Риббентропа.

Муссолини, Бенито (1883–1945) — с 1922 по 1943 год диктатор Италии.

Мюлен, Роланд фон цур — немецкий переводчик.

Мюллер-Хиллебранд, Буркхарт (1904–1987) — генерал-майор вермахта, генерал-лейтенант бундесвера.

Мюллер, Йозеф (1898–1979) — баварский парламентарий, после 1945 года первый председатель ХСС.

Надольны, Рудольф (1873–1953) — немецкий посол в Москве (1933–1934).

Наполеон I Бонапарт (1769–1821) — полководец, император французов (1804–1814).

Наполеон III (1808–1873) — президент Франции (1849–1852), император Франции (1852–1870).

Невинс, Аллан (1890–1971) — американский писатель, журналист и биограф.

Нейрат, Константин, барон фон (1873–1956) — рейхсминистр иностранных дел (1932–1936), имперский протектор Богемии и Моравии (1939–1941) (официальная отставка в августе 1943 года).

Никольсон, Гарольд Джордж, сэр (1886–1968) — британский дипломат и писатель.

Нимеллер, Мартин (1892–1984) — протестантский богослов, представитель Исповедующей Церкви, 1938–1945 заключенный в концлагере.

Нокс, Франклин Уильям (1874–1944) — американский политик-республиканец, издатель, с 1940 года до кончины морской министр.

Нольде, Эмиль (1867–1956) — художник-экспрессионист.

Номура, Кичисабуро (1877–1964) — японский адмирал и политик, в 1941 году посол в Вашингтоне.

Ноэль, Леон (1888–1987) — французский дипломат, посол в Варшаве (1935–1940).

Огилви-Форбс, Джордж, сэр — британский дипломат, советник посольства в Берлине (1933–1939).

Осима, Хироси (1886–1975) — посол Японии в Берлине (1940–1945).

Оскар, принц Прусский (1885–1958) — сын кайзера Вильгельма II.

Остер, Ганс (1888–1945) — оберст, начальник штаба ведомственной группы международной информации и разведки ОКВ.

Павлов, Владимир Николаевич (1915–1993) — советский дипломат и переводчик.

Пайпер, Йохен (1915–1976) — штандартенфюрер Ваффен-СС; на сомнительном процессе («Мальмеди-процесс») в Дахау осужден в 1946 году как военный преступник; в 1976 году во Франции убит при невыясненных обстоятельствах.

Папен, Франц фон (1879–1969) — немецкий политик, рейхсканцлер в 1932 году, посол в Турции.

Папприц, Эрика (1893–1972) — советница миссии в протокольном отделе Министерства иностранных дел.

Патриция Коннаутская, принцесса (1886–1974) — дочь герцога Коннаутского, в замужестве — леди Патриция Ремзей.

Паттон, Джордж Смит (1885–1945) — американский генерал.

Паулюс, Фридрих (1890–1957) — с 1943 года фельдмаршал.

Петен, Анри Филипп (1856–1951) — французский военный и политик.

Петр I Великий (Петр Алексеевич Романов) (1672–1725) — царь и великий князь России (1682–1721), первый император Российской империи (1721–1725).

Пикер, Генри (1912–1988) — юрист, в 1942 году протоколировал «застольные беседы» Гитлера.

Пилсудский, Иосиф (Юзеф) (1867–1935) — польский маршал и политик, глава правительства (1926–1935).

Пироу, Освальд (1898–1966) — южноафриканский министр обороны и министр экономики.

Пирсон, Дрю (1897–1969) — журналист, по сей день пользующийся известностью в Соединенных Штатах.

Пифке, Иоганн Готфрид (1815–1884) — прусский военный музыкант и композитор.

Полиньяк, Мельхиор, маркиз де (1880–1950) — владелец фирмы «Поммери».

Поль, Освальд (1892–1951) — руководитель главного административно-хозяйственного управления СС; в 1947 году приговорен в Нюрнберге к смерти как военный преступник и казнен в 1951 году.

Помпадур, маркиза де (Жанна-Антуанетта Пуассон) (1721–1764) — фаворитка Людовика XV, короля Франции.

Постель, Георг (1896–1955) — генерал-лейтенант.

Потемкин, Владимир Петрович (1874–1946) — советский посол.

Потоцкий, Ежи, граф (1889–1961) — польский дипломат.

Прайс, Джордж Уорд (1886–1961) — основной сотрудник лорда Ротермира; шеф-корреспондент «Daily Mail».

Пуанкаре, Раймон (1860–1934) — президент Франции, в 1920 году председатель комиссиии по репарациям.

Пэпке, Пауль, доктор — сотрудник Объединенных мастерских в Мюнхене в 1936 году.

Ран, Вернер (родился в 1939 году) — капитан первого ранга и историк.

Рапацкий, Адам (1909–1970) — польский экономист и политик, министр иностранных дел.

Раумер, Герман фон — возглавлял до 1938 года офис Риббентропа.

Раушнинг, Герман (1887–1982) — НСДАП-политик, в 1941 году переезхал в США, автор вымышленных «Бесед с Гитлером».

Ревентлов, Эрнст, граф цу (1869–1943) — писатель, журналист и политический деятель.

Редер, Эрих (1876–1960) — с 1939 года гросс-адмирал, в 1928–1943 годах начальник военно-морского командования, главнокомандующий Кригсмарине.

Рейган, Рональд (1911–2004) — президент США (1981–1989).

Рейнольдс, Майкл — британский генерал.

Рейнхардт, Фриц (1895–1969) — с 1933 года госсекретарь в имперском министерстве финансов.

Рейхенау, Вальтер фон (1884–1942) — немецкий фельдмаршал.

Рем, Эрнст (1887–1934) — в течение многих лет фюрер штурмовых отрядов (СА); убит в 1934 году («путч Рема»).

Рендулич, Лотар (1887–1971) — австрийский генерал (генерал-оберст) германского вермахта.

Реннер, Карл (1870–1950) — австрийский социал-демократический политик, федеральный канцлер (1918–1920).

Ренте-Финк, Сесиль Карл-Август фон (1885–1964) — немецкий дипломат, имперский уполномоченный в Дании (1940–1942).

Репингтон, Чарльз (1858–1925) — военный корреспондент «Таймс» (1904–1918).

Рерихт, Эдгар (1892–1967) — пехотный генерал.

Решин, Леонид.

Риббентроп, Адольф фон.

Риббентроп, Аннелиз фон.

Риббентроп, Беттина фон.

Риббентроп, Гертруда фон (1863–1963) — тетя Иоахима фон Риббентропа, адоптировавшая (усыновившая) его в 1925 году.

Риббентроп, Зигфрид фон.

Риббентроп, Карл фон.

Риббентроп, Лотар (брат Иоахима фон Риббентропа).

Риббентроп, Рихард («дедушка Риббентроп»).

Риббентроп, Софи (урожденная Хертвиг).

Риббентроп, Фердинанд.

Риббентроп, Фридрих фон.

Рифеншталь, Хелена («Лени») (1902–2003) — танцовщица, актриса, режиссер и фотограф.

Рогманн, Вильгельм (родился в 1923 году) — обершарфюрер.

Розенберг, Альфред (1893–1946) — НСДАП-политик и идеолог национал-социализма.

Розенфельд, Франц — немецкий юрист.

Романова, Елизавета Петровна (1709–1761) — императрица Российской империи (1741–1761).

Роммель, Эрвин (1891–1944) — немецкий офицер, с 1942 года фельдмаршал.

Ротермир, Гарольд, лорд (1868–1940) — британский политик и газетный магнат.

Ротмистров, Павел Александрович (1903–1962) — советский генерал-полковник, маршал бронетанковых войск, командующий советской 5-й гвардейской танковой армией.

Ротфельс, Ганс (1891–1976) — немецкий историк.

Руге, Арнольд (1881–1945) — немецкий преподаватель высшей школы.

Рузвельт, Анна Элеонора (1884–1962) — американская правозащитница, дипломат и жена Франклина Рузвельта.

Рузвельт, Франклин Делано (1882–1945) — президент США (1933–1945).

Рузвельт, Эллиот (1910–1990) — четвертый из шести детей от брака между Франклином Рузвельтом и Анна Элеонорой.

Рыдз-Смиглы, Эдвард (1886–1941) — польский главнокомандующий (1936–1939).

Саймон, Джон, сэр (1873–1954) — британский политик, министр иностранных дел Великобритании (1931–1935).

Сарджент, Орм, сэр (1884–1962) — британский дипломат, госсекретарь в Министерстве иностранных дел.

Сект, Ганс фон (1866–1936) — генерал-оберст, главнокомандующий рейхсвера (1920–1926).

Серени, Гитта (1921–2012) — англо-еврейский историк и журналистка.

Серрано Суньер, Рамон (1901–2003) — испанский политик.

Симонис, Сюзанна — двоюродная сестра братьев Кордт.

Скапини, Жорж (1893–1976) — в 1940 году представитель по вопросам военнопленных французской делегации в германской комиссии по перемирию в Висбадене.

Скосырев, Михаил Александрович (родился в 1906 году) — заместитель главы советского торгового представительства.

Сталин, Иосиф (1878–1953) — с 1928 года глава КПСС и Советского Союза.

Старк, Гарольд Рэйнсфорд (1888–1972) — американский адмирал, руководитель военно-морскими операциями (1939–1942).

Стимсон, Генри Льюис (1867–1950) — военный министр США (1940–1945).

Стинетт, Роберт — фотограф и писатель.

Страткона, Дональд, лорд (1820–1914) — канадский политик, банкир и предприниматель.

Суворов, Виктор (родился в 1947 году) — бывший советский разведчик, писатель.

Сцевола, Гай Муций.

Талейран-Перигор, Шарль Морис де (1754–1838) — французский государственный деятель и дипломат.

Танзилл, Чарльз Каллан (1890–1964) — американский историк.

Тардье, Андре (1876–1945) — французский политик и советник Клемансо.

Тафт, Роберт Альфонсо (1889–1953) — сенатор США.

Теннант, Эрнест — основатель «англо-германского товарищества».

Тобиас, Фриц (1912–2011) — автор сочинений, посвященных в основном поджогу Рейхстага.

Тодт, Фриц (1891–1942) — инженер-строитель, в эпоху нацизма генеральный инспектор немецкого дорожного строительства, обергруппенфюрер СА и с 1940 года рейхсминистр вооружений и боеприпасов.

Толанд, Джон (1912–2004) — американский писатель.

Томпсон, Лоуренс — родился в 1914 году; писатель.

Томпсон, Чарльз (1729–1824) — американский писатель и политик.

Тука, Войтех (1880–1946) — словацкий политик, премьер-министр и министр иностранных дел Словакии (1940–1945).

Тэтчер, Маргарет (1925–2013) — британский политик, премьер-министр Соединенного Королевства (1979–1990).

Уайт, Генри (1850–1927) — американский дипломат, посол США в Лондоне.

Удет, Эрнст (1896–1941) — немецкий летчик-истребитель в Первую мировую войну, в вермахте генераллюфтцойгмейстер (ответственный за проектирование и производство техники) Люфтваффе.

Уилер-Беннетт, Джон (1902–1975) — английский историк.

Уилсон, Гораций, сэр (1882–1972) — советник премьер-министра Великобритании с 1937 по 1940 год.

Уокер, Александр, сэр — владелец компании — производителя виски «Джонни Уокер».

Устинов, Питер Александр, сэр (1921–2004) — британский актер.

Фейлинг, Кит (1884–1977) — английский историк, специалист по новейшей истории.

Фельден, Ульрих (родился в 1924 году) — унтерштурмфюрер, артиллерист.

Фест, Иоахим (1926–2006) — немецкий историк и писатель.

Филлипс, Фредерик — госсекретарь в британском казначействе.

Фиппс, Эрик, сэр (1875–1945) — британский дипломат, посол в Берлине и Париже.

Фиш, Гамильтон III (1888–1991) — американский политик.

Фишер, Джон, барон (1841–1920) — британский адмирал во время Первой мировой войны.

Фонтане, Теодор (1819–1898) — немецкий писатель.

Форрестол, Джеймс Винсент (1892–1949) — министр военно-морского флота и первый министр обороны США.

Фош, Фердинанд (1851–1920) — маршал Франции в Первой мировой войне.

Франко Баамонде, Франциско (1892–1975) — диктатор Испании (1939–1975).

Франсуа-Понсе, Андре (1887–1978) — посол Франции в Берлине (1931–1938).

Франциск I (1494–1547) — король Франции (1515–1547).

Фридрих I Бранденбургский (1371–1440) — курфюрст из рода Гогенцоллерн.

Фридрих II (Великий, 1712–1786) — король в Пруссии (1740–1772); король Пруссии с 1772 года.

Фридрих III (1861–1888) — в 1888 году кайзер Германии.

Фридрих Вильгельм IV (1795–1861) — король Пруссии (1840–1861).

Фридрих Вильгельм Бранденбургский (Великий курфюрст) (1620–1688).

Фридрих Карл, принц Пруссии (Красный принц) (1828–1885) — полководец; племянник кайзера Вильгельма I.

Фрик, Вильгельм (1877–1946) — рейхсминистр внутренних дел (1933–1943).

Фрике, Курт (1889–1945) — контр-адмирал.

Фрич, Вернер, барон фон (1880–1939) — главнокомандующий сухопутными войсками (1935–1938).

Фриче, Ганс (1900–1953) — секретарь в Министерстве народного просвещения и пропаганды.

Фробен, Эмануэль (1640–1675) — шталмейстер (конюший) Великого курфюрста.

Фроман-Морис, Анри (родился в 1923 году) — французский посол в Бонне (1981–1983).

Фромм, Фридрих (1888–1945) — генерал-оберст; командующий армии резерва.

Функ, Вальтер (1890–1960) — министр торговли и президент Рейхсбанка.

Фуртвенглер, Вильгельм (1886–1954) — немецкий дирижер и композитор.

Фюрст, Георг (1870–1936) — немецкий композитор и военный музыкант.

Халем, Густав Адольф фон (1899–1999) — заместитель руководителя (службы) протокола Министерства иностранных дел.

Халл, Корделл (1871–1955) — госсекретарь, близкий советник Рузвельта (1933–1944).

Хамменштейн-Экворд, Курт, барон фон (1878–1943) — немецкий генерал, участник Сопротивления против Адольфа Гитлера.

Хауссер, Пауль (1880–1972) — создатель прообраза Ваффен-СС, оберстгруппенфюрер и генерал-оберст Ваффен-СС.

Хаффнер, Себастьян (1907–1999) — публицист.

Хвалковский, Франтишек (1885–1945) — министр иностранных дел Чехии в правительстве Гахи (1938–1939).

Хевель, Вальтер (1904–1945) — немецкий дипломат и советник миссии; постоянный представитель рейхсминистра иностранных дел у Гитлера.

Хейлшем, Дуглас Хогг (1872–1950) — британский военный министр в кабинете Макдональда (1931–1935).

Хелльдорф, Вольф-Генрих, граф фон (1896–1944) — руководитель полиции Берлина (1935–1944).

Хендерсон, сэр Невиль (1892–1942) — британский дипломат, посол в Берлине (1937–1939).

Хензель, Карл (1889–1968) — писатель и юрист, с 1946 года ассистент защиты на процессе в Нюрнберге.

Хенкель, Катарина («бабушка Хенкель») (1871–1942).

Хенкель, Отто (1869–1929) — племянник одноименного основателя компании «Хенкель & К°».

Хенкель, Отто Хубертус (1923–1988; двоюродный брат Аннелиз Риббентроп.

Хенкель, Штефан Карл (1908–1940) — брат Аннелиз Риббентроп.

Хенч, Рихард (1869–1918) — подполковник, офицер немецкого Генерального штаба, был сделан ответственным за поражение на Марне в 1914 году.

Херварт фон Биттенфельд, Ганс (1904–1999) — немецкий дипломат, второй секретарь посольства Германии в Москве (1939).

Хеш, Леопольд фон (1881–1936) — немецкий посол в Лондоне (1932–1936).

Хильгер, Густав (1886–1965) — немецкий дипломат, советник посольства в Москве.

Хильгрубер, Андреас (1925–1989) — немецкий историк.

Хиндемит, Пауль (1895–1963) — немецкий композитор.

Ховард, NN — следователь в лагере Дахау.

Хойс, Теодор (1884–1963) — немецкий политик, первый Президент Федеративной Республики Германия (1949–1959).

Хопкинс, Гарри (1890–1946) — американский политик и советник Рузвельта.

Хоппе, Курт (родился в 1923 году) — наводчик.

Хоссбах, Фридрих (1894–1980) — немецкий генерал, шеф-адъютант вермахта у Гитлера.

Хэнель, Вольфганг — швейцарский историк.

Хассель, Ульрих фон (1881–1944) — немецкий дипломат, член консервативной оппозиции нацистскому режиму.

Цезарь, Гай Юлий (100–44 до н. э.) — римский политик и полководец.

Чармли, Джон (родился в 1955 году) — британский историк.

Чемберлен, Артур Невилл (1869–1940) — британский премьер-министр (1937–1940).

Чемберлен, Джозеф (1836–1914) — британский государственный деятель, отец премьер-министра Великобритании Невилла Чемберлена).

Черчилль, Уинстон, сэр (1874–1965) — дважды премьер-министр Великобритании.

Шагал, Марк (1887–1985) — французский художник российского происхождения.

Шайль, Штефан (родился в 1963 году) — немецкий историк.

Шаль-Риокур, Хайдемари, графиня фон (родилась в 1940 году) — внучка генерал-оберста Франца Гальдера.

Шахт, Ялмар (1877–1970) — немецкий политик, банкир, рейхсминистр экономики и президент Рейхсбанка.

Швендеманн, Генрих (родился в 1956 году) — историк.

Швендеманн, Карл (1891–1974) — немецкий дипломат, секретарь миссии в Министерстве иностранных дел в 1925 году.

Шверин фон Крозиг, Иоганн Людвиг, граф (1887–1977) — немецкий политик, рейхсминистр финансов (1932–1945).

Шевенман, Жан-Пьер (родился в 1939 году) — французский министр.

Шелиа, Рудольф фон (1897–1942) — немецкий дипломат, казнен 22 декабря 1942 года за шпионаж и измену.

Шелленберг, Вальтер (1910–1952) — начальник объединенных разведывательных служб СД (Служба безопасности) и абвера и преемник адмирала Канариса в качестве главы военной разведки в Третьем рейхе.

Шенбург, Эрнст, граф (умер в 1939 году) — друг супружеской пары фон Риббентроп.

Шернер, Фердинанд (1892–1973) — немецкий офицер во время Второй мировой войны, командующий группы армий.

Шиллер, Фридрих фон (1759–1805).

Ширах, Бальдур фон (1907–1974) — рейхсюгендфюрер.

Шлабрендорф, Фабиан фон (1907–1980) — немецкий юрист, офицер и участник Сопротивления Гитлеру.

Шлейхер, Курт фон (1882–1934) — генерал-лейтенант, канцлер Веймарской республики с конца 1932 по начало 1933 года.

Шлиффен, Альфред, граф фон (1833–1913) — фельдмаршал, автор «плана Шлиффена» (1905).

Шмидт, Пауль Карл (Шмидт-Карелл) (1911–1997) — пресс-секретарь министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа, после 1945 года успешный автор книг и журналист.

Шмидт, Пауль Отто (1899–1970) — шеф-переводчик Министерства иностранных дел (1938–1945).

Шмюкле, Георг (родился в 1917 году) — немецкий генерал.

Шнивинд, Вилли (1890–1978) — фабрикант, свойственник Аннелиз Риббентроп.

Шнивинд, Франциска (1898–1980) — сестра Аннелиз Риббентроп.

Шнурре, Карл Юлиус (1898–1990) — начальник торгово-политического отдела Министерства иностранных дел.

Шпеер, Альберт (1905–1981) — немецкий архитектор, с 1942 года рейхсминистр вооружений и боеприпасов.

Шпенглер, Освальд (1880–1936) — немецкий историософ, историк культуры и публицист.

Шпици, Рейнхард (родился в 1912 году) — секретарь немецкого посла в Лондоне до 1938 года, до 1939 года атташе Министерства иностранных дел, адъютант и личный помощник министра иностранных дел.

Штайнер, Феликс (1896–1966) — генерал Ваффен-СС.

Штауффенберг, Клаус Шенк, граф фон (1907–1944) — немецкий офицер, одна из центральных фигур Сопротивления национал-социализму среди военных.

Штеенграхт фон Мойланд, Ильзе Мари, баронесса (1908–1964) — жена госсекретаря.

Штеенграхт фон Мойланд, Густав Адольф, барон (1902–1969) — немецкий дипломат и политик, сотрудник аппарата Риббентропа, с 1943 года госсекретарь.

Штельцер, Марианне — знакомая семьи.

Штолмайер, Луис (1918–1943) — командир взвода, унтерштурмфюрер.

Штрассер, Грегор (1892–1934) — политик НСДАП, убит во время путча Рема.

Штраус, Франц-Йозеф (1915–1988) — министр обороны (1956–1962), в течение многих лет министр-президент федеральной земли Бавария.

Штреземан, Густав (1878–1929) — рейхсканцлер (1923–1929).

Шуленбург, Фриц (Фредерик Вернер), граф фон дер (1875–1944) — немецкий посол в Москве (1934–1941).

Шульц, Фриц-Рудольф (1917–2002) — двоюродный брат Аннелиз фон Риббентроп; уполномоченный по делам военнослужащих (бундесвера) (1970–1975).

Шумахер, Курт (1895–1952) — немецкий политик, социал-демократ.

Шустерайт, Хартмут — историк.

Шушниг, Курт (1897–1977) — канцлер Австрии (1934–1938).

Шюле, Вальтер (родился в 1923 году) — обершарфюрер.

Эдвард (Эдуард) VIII (1894–1972) — с января и до отречения в декабре 1936 года король Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии и император Индии.

Эйзенхауэр, Дуайт (1890–1969) — президент США (1953–1961), Верховный главнокомандующий союзных войск во время Второй мировой войны.

Эйрес-Монсел, Болтон (1881–1969) — лорд Адмиралтейства (1931–1936).

Эйхман, Адольф (1906–1962) — руководитель отдела «эмиграция и чистка» Главного управления имперской безопасности (RSHA), один из главных организаторов депортации евреев.

Эккерман, Иоганн Петер (1792–1854) — немецкий поэт, доверенный Гёте.

Энгельс, Фридрих (1820–1895) — немецкий философ, революционер-коммунист.

Энценсбергер, Ганс Магнус (родился в 1929 году) — немецкий писатель.

Эпп, Франц Ксавьер, риттер фон (1868–1946) — профессиональный военный, политик, имперский наместник в Баварии (1933–1945).

Эппингер, Ганс (младший) (1879–1946) — профессор и директор клиники внутренних болезней в Венской больнице общего профиля.

Эптинг, Карл (1905–1979) — немецкий историк и филолог-романист.

Эррио, Эдуард (1872–1957) — французский политик, министр иностранных дел (1924–1925) и министр-президент (1932).

Этцдорф, Хассо фон (1900–1989) — посол Германии, советник миссии.

Юнге, Траудль (1920–2002) — одна из секретарш Гитлера.

Юнгер, Эрнст (1895–1998) — писатель, фронтовой офицер в Первую мировую войну.

Янссен, Карл Хайнц (родился в 1930 году) — редактор «Ди Цайт» (еженедельник) и историк.

Вкладка

Фердинанд Риббентроп, дед Иоахима фон Риббентропа, майор, брауншвейгский артиллерист

Фридрих фон Риббентроп, генерал-интендант прусской армии, президент Прусской высшей счетной палаты (1768–1841)

Карл фон Риббентроп (1822–1893). Кавалер ордена Pour le Merite (1864). Его дочь Гертруда (1863–1943) усыновила в 1925 году Иоахима фон Риббентропа

Родители Иоахима фон Риббентропа: Рихард Риббентроп и Софи Риббентроп, урожденная Хертви

В переднем ряду, в середине: лейтенант 12-го гусарского полка Иоахим фон Риббентроп в Прибалтике (1915)

Отец Рихард Риббентроп, майор

Аннелиз фон Риббентроп с тестем Рихардом Риббентропом

Родители Риббентропа, Гитлер, дети Урсула и Адольф, Иоахим и Аннелиз фон Риббентроп, Юлиус Шауб (шеф-адъютант Гитлера) и Вальтер Хевель (постоянный представитель рейхсминистра иностранных дел у Гитлера) перед домом Риббентропов в Далеме в 1939 году

Иоахим фон Риббентроп с Гитлером и детьми Адольфом и Урсулой за чашкой кофе в Министерстве иностранных дел

Семья рейхсминистра иностранных дел, слева направо: в верхнем ряду — Рудольф и Беттина, в центре — Аннелиз и Иоахим фон Риббентроп, внизу — Адольф и Урсула (1936)

С семейством Лендорфф в Восточной Пруссии, 1942 или 1943 год

Риббентроп с лупой и виолиной в Фушле, приблизительно 1943–1944 годы

В Министерстве иностранных дел (приблизительно 1940), в верхнем ряду слева: Шваймер (советник миссии первого класса), Халем, Готтфридсен, внизу слева: Дернберг, Гаус, Шмидт (пресс-секретарь), справа: Эрих Кордт

Хевель, Риббентроп, Франц фон Папен и сестра Риббентропа Инге Йенке

Иоахим фон Риббентроп, Хевель (в середине) и госпожа Папприц, советница миссии в отделе протокола Министерства иностранных дел

Ренте-Финк, Риббентроп, Хевель, Штеенграхт

Немецкая делегация на переговорах о Морском соглашении перед британским Министерством иностранных дел, 4 июня 1935 года

Мюнхенская конференция: прощание с британским премьер-министром сэром Невиллом Чемберленом в аэропорту Мюнхена, 3 сентября 1938 года

Прием дипломатического корпуса в новой рейхсканцелярии, в переднем ряду: Риббентроп, Гитлер, Мейснер

Гитлер приветствует Риббентропа после заключения Морского соглашения в 1935 году

Германо-французская декларация, Париж, декабрь 1938 года

Риббентроп с корреспондентом парижских изданий «Le Matin» и «Journal des debats» Фернаном де Бриньоном, Далем, 1935 или 1936 год

Заключение Стального пакта между Италией и Германией, 22 мая 1939 года. Сидят: Чиано, Гитлер и Риббентроп, стоят за ними: Кейтель и Вайцзеккер

Гитлер и Риббентроп у спецпоезда, приблизительно 1941 год

Гитлер, Риббентроп и Муссолини

Муссолини, Чиано и Риббентроп

Германский посол граф фон дер Шуленбург приветствует Риббентропа в Москве

Подписание германо-советского пакта о ненападении 23 августа 1939 года в Москве. На заднем плане, слева направо: Густав Адольф фон Халем, заместитель руководителя отдела протокола Министерства иностранных дел, и Рихард Шульце-Коссенс, в то время адъютант Риббентропа

Риббентроп приветствует Молотова в Берлине в 1940 году

Молотов подписывает германо-советский пакт о ненападении, 23 августа 1939 года

Рудольф фон Риббентроп с соучениками по Westminster School, Лондон, 1936 год

Рудольф фон Риббентроп, Лондон, 1936 год.

Конвелл-Эванс в Германии

Рудольф фон Риббентроп, 1943 год, кавалер Рыцарского креста к Железному кресту и нагрудного знака «За ранение» в золоте

Парад в Париже, 1942 год

Йохен Пайпер (1915–1976)

Иоахим фон Риббентроп с сыном Рудольфом в Артуа в мае 1940 года

Рудольф фон Риббентроп, командир 7-й роты 1-го танкового полка дивизии Лейбштандарт СС Адольф Гитлер, март 1943 года, в Харькове

Рудольф фон Риббентроп во время уличных боев в Харькове в марте 1943 года

В окрестностях Кана 9 июня 1944 года, за рулем: Макс Вюнше, командир 12-го танкового полка, в коляске: Рудольф фон Риббентроп

Примечания

1

Здесь я должен, однако, констатировать, что мне в мою бытность на Восточном фронте не был известен ни один случай, когда бы взятого в плен политкомиссара расстреляли.

(обратно)

2

Отец записал в заметке о состоявшемся разговоре: «Фюрер пришел в сильное возбуждение и оборвал меня на полуслове…»

(обратно)

3

Женевская конвенция об обращении с военнопленными была заключена в 1929 году. Германия, как и большинство европейских стран, подписала этот документ. Москва Конвенцию не подписала, однако ратифицировала заключенную одновременно конвенцию об обращении с ранеными и больными на войне. СССР продемонстрировал, что собирается действовать в рамках международного права. Таким образом, это означало, что СССР и Германия были связаны общими международно-правовыми нормами ведения войны, которые имели обязывающую силу для всех государств, независимо от того, присоединились они к соответствующим соглашениям или нет. Даже без всяких конвенций уничтожать военнопленных, как это делали гитлеровцы, было недопустимо. Согласие или отказ СССР ратифицировать Женевскую конвенцию положение не меняли — Германия обязана была выполнять требования Конвенции. — Прим. редактора.

(обратно)

4

Ср. Goldhagen, Daniel J.: Hitlers willige Vollstrecker. Ganz gew?hnliche Deutsche und der Holocaust, Berlin 1996.

(обратно)

5

По выражению Ф. М. Достоевского в романе «Бесы».

(обратно)

6

Сошлюсь на статью Мориса Дрюона, постоянного секретаря Acad?mie Fran?aise в Le Figaro за 30 августа 1999 года.

(обратно)

7

Цит. по: Haffner, Sebastian: Von Bismarck zu Hitler, M?nchen, 1989, S.61; и Gall, Lothar: Bismarck, Berlin, 1995, S.517.

(обратно)

8

Froment-Meurice, Henri: Vu Du Quai — Memoires 1945–1983, Paris, 1998, S.660.

(обратно)

9

Достаточно вспомнить нападение на французский флот у берегов Орана в 1940 году после окончания военных действий Французской кампании. Для обозначения подобных превентивных акций в мирное время существовало выражение «to kopenhagen», намекавшее на нападение британского флота на континентальные военно-морские силы Наполеона в 1807 году.

(обратно)

10

Ср. Ferguson, Niall: Der falsche Krieg. Der erste Weltkrieg und das 20.Jahrhundert, Stuttgart 1999.

(обратно)

11

По поводу того, отправился ли он в Лондон по собственному желанию или был туда, вопреки его намерениям, послан Гитлером, «расплатившимся» с ним таким образом, в послевоенной мемуарной литературе бытовали гротескные утверждения, связанные, сверх того, с иными негативными предположениями о посольском времени. Отец в персональном отчете Гитлеру в 1937/ 38 году выразится: «…Когда я просил фюрера направить меня в Лондон…». Он вряд ли бы написал так Гитлеру, если бы хотел стать или остаться госсекретарем, а Гитлер отослал бы его в Лондон, как это утверждают Райнхард Шпици и Пауль Шмидт! (См.: Schmidt, Paul: Statist auf diplomatischer B?hne 1923–1945. Erlebnisse des Chefdolmetschers im Ausw?rtigen Amt mit den Staatsm?nnern Europas, Bonn 1949.) Шпици пишет в своей книге: «…Сразу по окончании Олимпиады, во время которой им организовывались дипломатические приемы, Риббентроп явился к Гитлеру, чтобы потребовать пост госсекретаря. Но Гитлер придерживался кандидатуры Нейрата. Риббентропу пришлось удовлетвориться посольским постом в Лондоне». (Reinhard Spitzy: So haben wir das Reich verspielt. Bekenntnisse eines Illegalen, M?nchen 1986, S. 95.) О назначении было, кстати, объявлено еще во время Олимпиады, не говоря уж о том, что перед опубликованием назначения послом требовалось запросить агреман. Когда таким образом клеветнически правда выворачивается наизнанку, как это лишний раз делает Шпици в приведенном высказывании, было бы неплохо на его месте сперва ознакомиться с общеизвестными фактами.

(обратно)

12

См.: Striefler, Christian: Kampf um die Macht. Kommunisten und Nationalsozialisten am Ende der Weimarer Republik, Frankfurt/Main 1993.

(обратно)

13

В это время Красная Армия уже годами пребывала в готовности использовать политические осложнения для похода на Запад. см.: Musial, Bogdan: Kampfplatz Deutschland, Berlin 2008, S.389.

(обратно)

14

Во время Первой мировой войны отец, командированный в Турцию, писал оттуда статьи для в те времена очень известной газеты «Фоссише цайтунг».

(обратно)

15

На пост государственного секретаря Министерства иностранных дел, ставший вакантным по смерти занимавшего его Бернхарда Вильгельма фон Бюлова, также требовалось найти преемника.

(обратно)

16

См.: Eden, Anthony: Memoirs — Facing The Dictators, London 1962, S. 509. Интересна в этой связи также характеристика британской политики накануне Первой мировой войны у Ferguson, Niall: Der falsche Krieg.

(обратно)

17

Reventlow, Graf Ernst zu: Deutschlands ausw?rtige Politik 1888–1914, Berlin 1916 (1918), S. XVIII. см. также: Ferguson, Niall: там же.

(обратно)

18

См.: Musial, Bogdan: там же.

(обратно)

19

См.: Kordt, Erich: Nicht aus den Akten, Stuttgart 1950, S.70.

(обратно)

20

Согласно неопубликованной записи Германа фон Раумера, Гитлер произнес: «Риббентроп, […] принесите мне Англию и антикоминтерновский пакт; это было бы моим величайшим желанием […]» Ср. Michalka, Wolfgang: Ribbentrop und die deutsche Weltpolitik 1933-1940, M?nchen 1980, S.155.

(обратно)

21

Ср. речь Гитлера перед рейхстагом 28 апреля 1939 года: «[…] Это желание немецко-английской дружбы и сотрудничества смыкается не только с моими чувствами, возникающими из происхождения наших народов, но и с моим пониманием важности существования Британской империи в интересах всего человечества. Я никогда не дал повод сомневаться в том, что вижу в наличии этой империи неоценимое благо для человеческой культуры и экономики. […]

Англосаксонский народ проделал в мире без сомнения громадную колонизаторскую работу. К этой работе я отношусь с искренним восхищением. Мысль о разрушении этой работы казалась и кажется мне с высокой человеческой точки зрения лишь проявлением человеческого геростратизма». Domarus, Max: Hitler — Reden und Proklamationen 1932–1945, Band 2, S. 1158.

(обратно)

22

Ср. Harrison, Ted: «Alter K?mpfer» im Widerstand: Graf Helldorff, die NS-Bewegung und die Opposition gegen Hitler, «Viertzeljahrshefte f?r Zeitgeschichte», 45, 1997/3, S. 385–423.

(обратно)

23

По поводу привлечения Риббентропа к переговорам см.: Michalka, Wolfgang: a. a.O., S. 30ff, а также: Ribbentrop, Joachim von: Zwischen London und Moskau, Erinnerungen und letzte Aufzeichnungen, Leoni 1953, S.36ff.

(обратно)

24

Вильгельм Кепплер (1882–1960) вступил в 1927 году в НСДАП и основал в 1931 году «Кружок Кепплера», позднее «Круг друзей рейхсфюрера СС». Стал в 1933 году членом рейхстага и комиссаром по вопросам экономики в рейхсканцелярии. С 1938 года был госсекретарем по особым поручениям в Министерстве иностранных дел.

(обратно)

25

Иоахим Фест, к примеру, упоминает в своей известной биографии Гитлера только совещание 18 января 1933 года и, именуя его «прорывом» и помещая среди присутствовавших Оскара фон Гинденбурга, превратно передает его содержание. Ср.: Fest, Joachim: Hitler, Frankfurt/M. 1973, S. 500f.

(обратно)

26

Ribbentrop, Joachim von: a. a.O., S.40ff.

(обратно)

27

Под «пруссаками» в этой связи понимаются представители консервативной Немецкой национальной народной партии (НННП).

(обратно)

28

Подобные написанные от руки отчеты Гитлеру сохранились в архиве Гувера.

(обратно)

29

Это заявление было сделано США, Францией, Великобританией и Италией 11 декабря 1932 года в рамках проходившей там Конференции по разоружению. Ср. Scheil, Stefan: F?nf plus Zwei. Die europ?ischen Nationalstaaten, die Weltm?chte und die vereinte Entfesselung des Zweiten Weltkriegs, Berlin 2003, S.166.

(обратно)

30

См., к примеру, статью Мориса Дрюона, постоянного секретаря Французской академии в Le Figaro от 30 августа 1999 года, а также высказывания французского министра Шевенмана в эфире телестудии France 2: «По сути, она (Германия) все еще мечтает о Священной Римской империи германской нации и еще не оправилась от крушения, которым являлся в ее истории национал-социализм». Цит. по: «Die Welt» от 23 мая 2000 года; см. также: «Hitler-Vergleich: Mitterands Angst vor den Deutschen» в: «Die Welt» от 11 сентября 2009 года и «Wie Thatcher die deutsche Einheit verhindern wollte» в: «Die Welt» от 15 сентября 2009 года.

(обратно)

31

Scheil, Stefan: a. a.O., S. 118, Fussnote 26 — Willms, Johannes: Nationalismus ohne Nation, S. 495.

(обратно)

32

Froment-Meurice, H.: a. a.O., S. 289.

(обратно)

33

«Welt am Sonntag» от 13 ноября 1994 года. Почти идентично выразился известный американский политолог Самуэль Хантингтон. Samuel Huntington: Kampf der Kulturen. Die Neugestaltung der Weltpolilik im 21. Jahrhundert, M?nchen 1996, S. 208. Само понятие «partnership in leadership» принадлежит, впрочем, Джорджу Бушу-старшему.

(обратно)

34

Churchill, Winston: Memoiren — Der zweite Weltkrieg, ssd. I: Der Sturm zieht auf, Hamburg 1949, S. 258 f.

(обратно)

35

Ср. Лорд Роберт Ванситтарт 6 сентября 1940 года в инструкции британскому посланнику в Стокгольме: «[…], однако Германская империя и имперская идея вот уже в течение 75 лет являются проклятием мира […] Враг — это Германский рейх и не только нацизм, и те, кто этого еще не понял, не поняли ничего […]» Цит. по: Magenheimer, Heinz: Entscheidungskampf 1941. Sowjetische Kriegsvorbereitungen— Aufmarsch — Zusammenstoss, Bielefeld 2000, S.14.

(обратно)

36

Ср. Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 45.

(обратно)

37

Последний взнос репараций подлежал бы уплате в 1988 году.

(обратно)

38

IMT, Band XVII, S. 597-602; см. также: Kranzb?hler, Otto: R?ckblick auf N?rnberg, Brosch?re, Hamburg 1949, S. 21 f. Кранцбюлер являлся защитником гроссадмирала Деница на первом процессе в Нюрнберге.

(обратно)

39

Протокол заседания 5 июля 1946 года, IMT, Band.XVII, S. 598.

(обратно)

40

Так в докладе профессора Ханса Моммзена, прочитанном в Ротари-клубе в Дюссельдорфе 28 января 1988 года. Это, кстати, ложно уже потому, что Сен-Жерменский и Трианонский мирные договора содержали во многом схожие положения.

(обратно)

41

Keynes, John Maynard (Verf.) /Hauser, Dorothea (Hrsg.): Krieg und Frieden — Die wirtschaftlichen Folgen des Vertrages von Versailles, Berlin 2006, S. 93.

(обратно)

42

Цит. по: Vansittart, Robert: The Mist Procession. The Autobiography of Lord Vansittart, London 1958, S. 300; см. также: Paxton, Robert: Europe in the twentiethCentury, San Diego 1985, S. 45; и Weber Eugen: Action Franзaise — Royalism and Reaction in Twentieth Century France, Stanford University 1962, S. 121.

(обратно)

43

См.: высказывания шефа Главного командования армии, барона Курта фон Хамерштайн-Экворда от 27 февраля 1932 года, цит. по: Meinck, Gerhard: Hitler und die deutsche Aufr?stung 1933-1937, Wiesbaden 1959, S. 195, Anm. 88.

(обратно)

44

Имеется в виду Ганс Генрих Дикхофф, позднее немецкий посол в США (1937–1938).

(обратно)

45

Национальное собрание Австро-Венгрии (Германской Австрии) провозгласило 12 ноября 1918 года Австрию составной частью Республики Германия. 12 марта 1919 года вновь последовало заявление о присоединении. В статье 88 Сен-Жерменского мирного договора был установлен запрет аншлюса без согласия Совета Лиги наций. Источник: http://aeiou.iicm.tugraz.at/aeiou.encyclop.a/a586894.htm

(обратно)

46

Ср. рассказ о соответствующих заседаниях Политбюро в начале 1930-х годов у Musial, Bogdan: a. a.O.

(обратно)

47

B?chmann, Georg: Gefl?gelte Worte, M?nchen 2001, S. 416 приписывает авторство крылатого выражения военному корреспонденту «Таймс», полковнику Чарльзу Репингтону («Times» от 13 августа 1914 года).

(обратно)

48

Цит. по: Uhle-Wettler, Franz: Das Versailler Diktat, Kiel 1999, S. 155. [русский перевод взят из: Ключников Ю. В., проф., Сабанин Андрей: Версаль, Изд-во Литиздата Н. К. И. Д., Москва 1925, стр.63]

(обратно)

49

Deutsche Liga f?r V?lkerbund: Das Ultimatum der Entente — Vollst?ndiger Text der Mantelnote und der Antwort auf die deutschen Gegenvorschl?ge, Berlin 1919, S. 28.

(обратно)

50

Цит. по: Benoist-M?chin, Jacques: Jahre der Zwietracht 1919-1925. Geschichte der deutschen Milit?rmacht 1918-1946, Oldenburg 1965, S. 354.

(обратно)

51

Meinck, G.: a. a.O., S. 36 и 199, Anm. 70, Schwendemann, Karl: Abr?stung und Sichcherheit, Band II, S. 454.

(обратно)

52

Ср. Uhle-Wettler, Franz: a. a.O., S. 66.

(обратно)

53

Meinck, G.: a. a.O., S.19 и 196, Anm.6, Krupp-Prozess, Vert. — Dok. — Buch-Krupp 2b, S.25 ff., Krupp 105.

(обратно)

54

Цит. по: Meinck, G.: a. a.O., S.19, 196, Anm. 7, Krupp-Prozess, Vert. — Dok. — Buch-Krapp 2b, S.10 f., в: Krupp 104.

(обратно)

55

Meinck, G.: a. a.O., S.15 и 195, Anm.88; Рейхсканцлер Брюнинг подтверждает польские планы вторжения; ср. Br?ning, Heinrich: Ein Brief, in: Deutsche Rundschau 70/ Juli 1947 года, S. 1–22.

(обратно)

56

Ср. Meinck, G.: a. a.O., S.13 или 194, Anm. 78; Polnisches Generalstabswerk, S.112 ff.

(обратно)

57

ADAP, Serie C, Band I, 1, Dok. Nr. 83, 120, 180; Meinck, G.: a. a.O., S.18 f. и S. 196, Anm. 5, Roos, Hans: Die «Pr?ventivkriegspl?ne» Pilsudkis von 1933, в: Vierteljahreshefte f?r Zeitgeschichte 3/1955, S. 344 ff.; R?nnefarth, Helmuth/Euler, Heinrich (п/ред.): Vertrags-Ploetz. Konferenzen und Vertr?ge (Teil II, Band 4: Neueste Zeit 1914–1959), W?rzburg 1959, S. 125. ср. также: Scheil, Stefan: Logik der M?chte, Berlin 1999, S. 100–104.

(обратно)

58

Ср. Vansittart, Robert: a. a.O., S. 412.

(обратно)

59

Ср. также: Meinck, G.: a. a.O., S.19.

(обратно)

60

Vertrags-Ploetz: Teil II, Band 4, S.119; «Der grosse Ploetz», 1991, S. 863.

(обратно)

61

Vertrags-Ploetz: Teil II, Band 4, S.119.

(обратно)

62

В лагере для интернированных Бад Айблинг на нарах подо мной лежал верховный прокурор Хаттинген, принадлежавший в Париже к кругу Эрнста Юнгера, — в письме ко мне тот назвал его «своим дорогим другом». Он сообщил о написанном тогда Юнгером сочинении под заглавием «Мир». Когда я обратился несколько лет назад к Юнгеру с просьбой предоставить в мое распоряжение текст, что он любезно исполнил, Юнгер написал мне среди прочего: «Тогда Ваш отец пригласил несколько авторов, в том числе меня и Зибурга в Фушль, ему представлялся своего рода «brain-trust» («мозговой трест»). Каждый из них мог напрямую позвонить в Министерство иностранных дел и был волен выбрать себе пост корреспондента за границей — я этим не воспользовался». Отец хотел активировать и использовать близость Юнгера к французскому культурному кругу в смысле достижения немецко-французского взаимопонимания. К сожалению, напрасно. Интересный пример отказнической позиции части интеллигентов.

(обратно)

63

Schwerin von Krosigk, Lutz Graf: Es geschah in Deutschland, Stuttgart 1951, S. 121/122.

(обратно)

64

Churchill, W.: a. a.O., S.127.

(обратно)

65

Ср. Plehwe, Friedrich-Karl von: Reichskanzler Kurt von Schleicher, Esslingen 1983, S.300.

(обратно)

66

Ср. интервью Гитлера в «Le Matin» от 22 ноября 1933 года и в «Daily Mail» (Лондон) от 5 августа 1934 года.

(обратно)

67

Через германский Юнгфольк мальчишки от десяти до четырнадцати лет были организованы в союзе Гитлерюгенд.

(обратно)

68

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 51.

(обратно)

69

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 51.

(обратно)

70

Ср. книгу журналиста «Таймс»: Gedye, George E. R.: The Revolver Republic, London 1930.

(обратно)

71

Hitler, Adolf: Mein Kampf, Ausgabe M?nchen 1943, S. 736: «Требование восстановления границ 1914 года является политическим вздором в размерах и с последствиями, которые выдают его как преступление».

(обратно)

72

Vansittart, Robert: a. a.O., S. 412.

(обратно)

73

Gesandter a.D. Dr. Paul Karl Schmidt (Presse): Ribbentrops Reise nach Warschau Ende Januar 1939, Hamburg 1963, S. 6; Ausarbeitung f?r das Ausw?rtige Amt (Bonn) — манускрипт, находящийся у автора.

(обратно)

74

См. также: Colvin, lan: Admiral Canaris — Chef des Geheimdienstes, Wien1955 (первое английское издание: Chief of Intelligence, London 1951, также New York 1952, под заглавием «Master spy»).

(обратно)

75

Ср. Charmley, John: Churchill. Das Ende einer Legende, Berlin 1995, S. 472.

(обратно)

76

Райнхард Шпици был до 1938 года секретарем моего отца. Он собирался жениться на молодой даме из английского света, поэтому, по тогдашним правилам, ему пришлось покинуть дипломатическую службу. В то время предполагали, что связь со стороны дамы возникла по соображениям разведывательного характера, так как она окончила ее, как только Шпици уволился со службы.

(обратно)

77

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 52f.

(обратно)

78

Ibid, S. 56f.

(обратно)

79

Meinck, G.: a. a.O., S. 70 и 208, Anm.238, Loosli-Usteri, Carl: Geschichte der Konferenz f?r die Herabsetzung und die Begrenzung der R?stungen 1932-1934. Ein politischer Weltspiegel, Z?rich 1949, S. 643.

(обратно)

80

Meinck, G.: a. a.O., S. 60f.

(обратно)

81

Meinck, G.: a. a.O., S. 69 и 208, Anm.235, Loosli-Usteri, Carl: Geschichte der Konferenz f?r die Herabsetzung und die Begrenzung der R?stungen 1932-1934, S. 679.

(обратно)

82

Meinck, G.: a. a.O., S. 61f.; Отчеты Министерства иностранных дел о визите Идена в: ADAP, Serie C, Band II, Dok. Nr. 270 и 271 от 20 февраля 1934 года.

(обратно)

83

Benoist-M?chin, Jacques: Auf dem Wege zur Macht 1925–1937, Oldenburg 1965, S. 156; см. также: Dokumente zur Deutschen Politik und Geschichte, Band 4, Nationalsozialistische Diktatur, I, 1933-1938, Dok. Nr. 57, S. 145 f.

(обратно)

84

Fran?ois-Poncet, Andr?: Als Botschafter in Berlin 1931–1938, Mainz 1949, S. 178.

(обратно)

85

RGB1 1934 Teil II от 26 марта 1934 года; ADAP, Serie C, Band II, Dok. Nr. 378.

(обратно)

86

См.: Siehe ADAP, Serie C, Band II, Dok. Nr. 402. Запись министра иностранных дел фон Нейрата от 16 апреля 1934 года.

(обратно)

87

Немецкая военная авиация могла достичь 30 % сил всех ее соседей, но не больше 50 % французских военно-воздушных сил. ADAP, Serie C, Band II, Dok. Nr. 399; см. также: Meinck, G., a. a.O., S. 81 и 211, Anm. 283, Wheeler-Bennett, John: Documents on International Affairs, Oxford 1929, S. 384.

(обратно)

88

Штреземанн заявил 18 мая 1925 года в рейхстаге: «В Германии нет никого, кто мог бы признать, что граница на востоке, протянутая в очевидном противоречии с правом народов на самоопределение, останется навсегда неизменным фактом».

(обратно)

89

Fran?ois-Poncet, Andr?: a. a.O., S. 178.

(обратно)

90

По поводу справедливости этого утверждения см.: Duppler, J?rg/Gross, Gerhard P. (п/ред.): Kriegsende 1918. Ereignis, Wirkung, Nachwirkung, M?nchen 1999, S. 57.

(обратно)

91

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 60.

(обратно)

92

Meinck, G.: a. a.O., S. 76f и 210, Anm. 267, Herriot, Edouard: Jadis, Band 2, D‘une guerre ? l‘autre 1914–1936, Paris 1952; S. 399.

(обратно)

93

Записка для фюрера от 3 апреля 1935 года. Louis Lochner Papers, Hoover Library, accession # XXO31–9.12. Box #1.

(обратно)

94

Имеется в виду фильм Лени Рифеншталь «Триумф воли».

(обратно)

95

Herbert Hoover Archives, Louis Lochner Papers, Hoover Library, accession # XX031–9.12. Box # 1 (переданные курсивом слова добавлены отцом от руки).

(обратно)

96

Быстрая ликвидация безработицы была достигнута не благодаря перевооружению, а за счет налоговой политики, поощрявшей инвестиции, но в первую очередь благодаря вновь возникшему доверию к общим условиям, что привело к капиталовложениям в экономику, см. на эту тему, среди прочих: Reinhardt, Eritz (Hrsg.: Ralf Wittrich): Die Beseitigung der Arbeitslosigkeit im Dritten Reich. Das Sofortprogramm 1933/34, Straelen 2006.

(обратно)

97

На тему о том, в какой степени немецкое вооружение было в действительности переоценено, когда преувеличение не служило пропагандистским целям, см.: Klein, Burton: Germany’s Economic Preparations for War, Harvard 1959.

(обратно)

98

Ribbentrop J. v.: a. a.O., S. 61.

(обратно)

99

Ribbentrop J. v.: a. a.O., S. 62.

(обратно)

100

Fest, Joachim: a. a.O., S. 675.

(обратно)

101

Следует попутно заметить: Фест в своей биографии Гитлера постоянно ссылается на Германа Раушнинга. Раушнинг (1887–1982), одно время политик от НСДАП, в 1933 году, после победы НСДАП на выборах в Данциге, являлся, кроме всего прочего, президентом данцигского сената. Его мнимые «беседы с Гитлером» (датируемые 1940 годом) были убедительно разоблачены как подлог швейцарским преподавателем и историком Вольфгангом Хэнелем в 1983–1984 годах. В еженедельнике Die Zeit, номер 30 от 19 июля 1985 года, можно было прочесть в этой связи: «Только в биографии Гитлера Иоахима Феста выдуманные разговоры и высказывания Раушнинга цитируются более 50 раз».

(обратно)

102

Ribbentrop J. v.: a. a.O., S. 64.

(обратно)

103

Формулировки из знаменитой — «кровь и железо» — речи перед прусским ландтагом во время конституционного конфликта вокруг увеличения армии.

(обратно)

104

Ср. текст меморандума Кроу в Lutz, H. (Hrsg.): Die Britischen Amtlichen Dokumente ?ber den Ursprung des Weltkrieges 1898-1914, S. 645 ff и 685.

(обратно)

105

Эрхард Мильх (1892–1972) — в 1933–1945 годах государственный секретарь Имперского министерства авиации (RLM) и, одновременно, генерал-инспектор Люфтваффе; после самоубийства Эрнста Удета в ноябре 1941 года стал по июль 1944 года его преемником в качестве генераллюфтцойгмейстера [начальника Технического управления министерства, курировавшего авиационную промышленность].

(обратно)

106

Irving, David: Churchill, M?nchen 1990, S. 71, Anm. 2 и 3.

(обратно)

107

Ribbentrop J. v.: a. a.O., S. 67f.

(обратно)

108

Ribbentrop J. v.: a. a.O., S. 70f.

(обратно)

109

Ср. Scheil, Stefan: F?nf plus Zwei, S.172.

(обратно)

110

Ribbentrop J. v.: a. a.O., S. 79.

(обратно)

111

Ribbentrop J. v.: a. a.O., S. 77f.

(обратно)

112

Klein, Burton: a. a.O., S. 17: «Up to the time of the German reoccupation of the Rhineland in the Spring of 1936, rearmament was largely a myth».

(обратно)

113

Ribbentrop J. v.: a. a.O., S. 78.

(обратно)

114

Ribbentrop J. v.: a. a.O., S. 83.

(обратно)

115

Ibid, S. 85f.

(обратно)

116

Hoover-Archives, Louis Lochner Papers, Hoover Library, accession # XX031–9.12. Box #1.

(обратно)

117

Внешним поводом для конфликта в 1870 году между Пруссией и Францией, приведшего к Франко-прусской войне 1870–1871 годов, явилось намерение испанских Кортесов отдать испанский трон представителю Дома Гогенцоллерн-Зигмаринген.

(обратно)

118

Ribbentrop J. v.: a. a.O., S. 88.

(обратно)

119

Ibid. S. 89.

(обратно)

120

Ribbentrop J. v.: a. a.O., S. 89f.

(обратно)

121

Ibid. S. 90f.

(обратно)

122

Ribbentrop J. v.: a. a.O., S. 91–93.

(обратно)

123

Michalka, W.: a. a.O., S.154; Ribbentrop, Annelies von: Die Kriegsschuld des Widerstandes, Leoni am Starnberger See 1974, S.16ff.

(обратно)

124

Ribbentrop J. v.: a. a.O., S. 94f.

(обратно)

125

Ribbentrop J. v.: a. a.O., S. 96ff.

(обратно)

126

Vansittart, Robert: The Mist Procession, S. 525f.

(обратно)

127

В фильме «Сиреневое такси» (1977) вместе с Фредом Астером, Шарлоттой Рэмплинг и Филиппом Нуаре.

(обратно)

128

Отец рассказал как-то: Гитлер очень плохо отозвался об одной на редкость красивой даме из дипломатического круга в Берлине. На вопрос отца о причине такого суждения Гитлер ответил, что она якобы зачала своих детей в опьянении шампанским. Отец вполне имел представление о том, какая другая красавица-блондинка из берлинского общества запустила эту интрижку.

(обратно)

129

Имеется в виду: Don`t argue witth an idiot; people watching may not be able to tell the difference. — Никогда не спорь с дураком, может статься, слушатели не уловят разницы (приписывается Марку Твену).

(обратно)

130

Сокращенно: MP.

(обратно)

131

«Мы не желаем слушать речей, мы желаем слушать вопросы».

(обратно)

132

См.: книги монсеньора Карла Моргеншвайса, тюремного священника в американской тюрьме для военных преступников в Ландсберге, где происходили казни; Morgenschweis, Karl: Strafgefangener Nr. 9496, Pater Rupert Mayer S. J., M?nchen 1968.

(обратно)

133

В лондонском литературном журнале «Strand», в те времена очень известном, в марте 1937 года (номер 555, S. 511–519) появилась необычайно пространная статья об отце (Hitler`s Man of Strength, A Character Study of Herr von Ribbentrop, The New German Ambassador to Britain). В ней, в частности, говорилось: «… He is unmistakebly one of the most attractive spokesman of a regime… handsomely endowed both mentally and physically… Herepresents modern Germany to the world in its most attractive light…»

(обратно)

134

В очередной раз выделяются клеветнические измышления Шпици (Spitzy, R.: a. a.O., S. 99), на самом деле прекрасно знавшего подлинные связи и положение родителей в лондонском обществе. Завышенная оценка так называемого «успеха в обществе», здесь на примере Шпици, изобличает менталитет клеветников! Лишь для примера процитирую письмо американского писателя Джейсона Линдсея госпоже Марианне Штельцер из Бонна от 15 мая 1991 года. В нем, среди прочего, говорится: «[…] Before the second War, I was in London and was fortunate enough to be on Herr Ribbentrop`s invitation list when he was Ambassador here. An invitation to the German Embassy during his tenure was the most sought after and most highly prized in London. My good friend Prince George (later Duke of Kent) never turned down an invitation from Ribbentrop and it had been through Prince George that I had been introduced to Ribbentrop. I thought he had great charisma and he was certainly a superb host. […]»

(обратно)

135

Джозеф Чемберлен (1836–1914), в XIX столетии — влиятельный английский политик, являлся отцом британского премьер-министра Артура Невилла Чемберлена.

(обратно)

136

Цит. по: Reventlow, Ernst Graf zu: Deutschlands ausw?rtige Politik 1888-1914, S. 176; Rede des Kolonialministers Chamberlain in Birmingham am 11.Januar 1902; цит. по: Uhle-Wetter, F.: Alfred von Tirpitz in seiner Zeit, Hamburg 1998, S. 193.

(обратно)

137

В данном случае речь идет об устно заявленном протесте в межгосударственных отношениях.

(обратно)

138

К примеру, бомбардировка немецкого военного корабля, повлекшая человеческие жертвы.

(обратно)

139

Сообщено американским генералом Альбертом Ведемайером: Wedemeyer Reports! New York 1958, со ссылкой на Nevins, Allan: Henry White, Thirty Years of American Diplomacy, New York 1930.

(обратно)

140

«Kr?nungsbericht und derzeitige Lage» от 24 мая 1937 года, составлен по случаю коронации Георга VI, напечатан в: ADAP, Serie С, Band VI, 2, Dok. Nr.380.

(обратно)

141

IMT, Band VIII, S. 229.

(обратно)

142

Так, например, у Friedman, George: Russian Economic Failure invites a New Stalinism, «International Herald Tribune» от 11 сентября 1998 года.

(обратно)

143

Ribbentrop J.v.: a. a.O., S. 112.

(обратно)

144

Ribbentrop J.v.: a. a.O., S. 113.

(обратно)

145

Речь шла об отеле «Императрица Элизабет» в Фельдафинге, считавшемся до войны одним из лучших отелей.

(обратно)

146

К примеру, тезис о «поэтапных планах» Гитлера для достижения мирового господства разделяет историк Андреас Хильгрубер (Hillgruber, Andreas: Hitlers Strategie, Politik und Kriegsf?hrung 1940-1941, 1965 [докторская диссертация]).

(обратно)

147

Выражение принадлежит французскому министру авиации Пьеру Коту.

(обратно)

148

Цитата из «Валленштейна» Шиллера.

(обратно)

149

Основной отчет (A 5522); упомянут в ADAP, Serie D, Band 1, Dok. Nr.93, как «ненапечатанный» или «утраченный». Об отыскании см.: Thompson, Laurence: The Greatest Treason — The untold Story of Munich, New York, New York 1968 из Ribbentrop, A. v.: a. a.O., S. 59 f.

(обратно)

150

Bundesarchiv PA/AA, R 28 895a (BRAM); напечатан в: Ribbentrop, A. v.: a. a.O., S. 61-74; процитирован по оригинальной копии Форин офис. «Во время Нюрнбергского процесса и долгое время позже документ считался утраченным (см.: указатель под ADAP, Serie D, Band 1, Dok. Nr. 93) и был якобы […] впервые обнаружен в делах британского Форин офис. В коллекции документов ADAP он, следовательно, не цитируется. Лишь с 1994 года документ снова находится во владении Политического архива Министерства иностранных дел».

(обратно)

151

Слово «героический» было добавлено задним числом.

(обратно)

152

Выделено автором.

(обратно)

153

IMT, Band. XXXIX, Dok. Nr.075-TC, S. 91-98 (S. 94–98), и ADAP, Serie D, Band I, Dok. Nr. 93.

(обратно)

154

Выделено автором.

(обратно)

155

Подчеркивания в этом перечислении обозначены в IMT как «подчеркнутые от руки».

(обратно)

156

Из переданных курсивом предложений Папен и Шпици сконструировали «Заметку для фюрера», у Папена она приведена в книге «Der Wahrheit eine Gasse» [ «Улочка правды»] (M?nchen 1952) на странице 423, у Шпици — на странице 222 в книге «So haben wir das Reich verspielt» [ «Так мы профукали рейх»]. Она выглядит в указанных местах следующим образом: Германское посольство Лондон, 2.1. 1938

Заметка для фюрера

Напоказ и далее взаимопонимание с Англией. Сколачивание потихоньку, однако со всем упорством, блока против Англии. Только таким образом мы можем иметь дело с Англией, неважно, дойдет ли еще когда-то до соглашения или до конфликта.

Риббентроп

Шпици, очевидно, попросту, без проверки, перенял фальшивку Папена — типичный пример! Сверх того, лейаут заметки у него иной, чем у Папена.

(обратно)

157

Ср. утверждение переводчика Шмидта о мнимом разочаровании Риббентропа по поводу назначения в Лондон, так как он якобы хотел стать министром иностранных дел. Schmidt, Paul: Statist auf diplomatischer B?hne, Bonn 1949, S. 331 f. Также и Папен утверждает в книге «Der Wahrheit eine Gasse» на странице 423: […] Сам Риббентроп противился отъезду в Лондон […]. «Показательные примеры “правдивости”» господ Папена, Шмидта (переводчик) и Шпици!

(обратно)

158

В IMT обозначено как «подчеркнутое от руки».

(обратно)

159

В Политическом архиве Министерства иностранных дел находится машинописная копия с копии оригинала. Интересно, что на последнем слове документа невооруженным глазом видны следы подчистки как на оригинальной копии, так и на ее перепечатке. Выражение «враги» не подходит вне всякого сомнения к отцовской манере писать, и не только в отношении формулировки, но и по смысловым связям!

(обратно)

160

IMT Band XXXIX, Dok. Nr.075-TC; ADAP, Serie D, Band I, Dok. Nr.93.

(обратно)

161

Ribbentrop J.v.: a. a.O., S. 113f.

(обратно)

162

Schriften des deutschen Instituts f?r aussenpolitische Forschung, Berlin 1942; Ribbentrop, J. v.: Der Freiheitskampf Europas, S. 9f.

(обратно)

163

См.: H?hne, Heinz: Die Machtergreifung. Deutschlands Weg in die Hitler-Diktatur, Hamburg 1983, S. 247.

(обратно)

164

Papen, Franz von: a. a.O., S. 423.

(обратно)

165

Из письма Папена моей матери от 17 июня 1953 года.

(обратно)

166

Spitzy, R.: a. a.O., S. 133, 146, 190, 228.

(обратно)

167

Марии фон Эбнер-Эшенбах принадлежит мудрый афоризм: «Опровергать клевету либо излишне, либо бесцельно!» Здесь, однако, речь идет, как мы видели, о жестких политических фактах, оказавших значительное и фатальное долговременное воздействие; поэтому и следует на них остановиться. Рассматривать иные личные, мелкотравчатые инсинуации в адрес отца я считаю ниже своего достоинства.

(обратно)

168

Цит. по: Hewel, Walter: Tagebuch, 8. September 1941 (рукопись, хранящаяся у автора).

(обратно)

169

Ribbentrop, J.v.: Zwischen London und Moskau. Erinnerungen und letzte Aufzeichnungen, S.113.

(обратно)

170

Отчет германского посольства в Лондоне 28 декабря 1937 года и относящиеся к нему «выводы» 2 января 1938 года.

(обратно)

171

Ribbentrop, J.v.: Zwischen London und Moskau. Erinnerungen und letzte Aufzeichnungen, S.124f.

(обратно)

172

О кризисе Бломберга — Фрича ср. Janssen, K. — H./Tobias, F.: Der Sturz der Gener?le, M?nchen 1994.

(обратно)

173

Ribbentrop, J.v.: Zwischen London und Moskau. Erinnerungen und letzte Aufzeichnungen, S.113.

(обратно)

174

Beham, Mira: Kriegstrommel. Medien, Krieg und Politik, M?nchen 1996, S. 28f.

(обратно)

175

Henderson, Nevile: Failure of a Mission. Berlin 1937-1939, London 1940, S. 140.

(обратно)

176

DBFP, Third Series, Vol. I, Dok. No. 232.

(обратно)

177

Ср. IMT, Band XI, S.481ff.

(обратно)

178

Выделено автором.

(обратно)

179

Письмо лектората издательства автору от 18 февраля 1993 года.

(обратно)

180

Сообщено автору посланником Шмидтом, руководителем отдела прессы и информации Министерства иностранных дел.

(обратно)

181

ADAP, Serie D, Band II, Dok. Nr. 221 от 30 мая 1938 года. Формулировка является заострением формулировки, предложенной Кейтелем: см. ADAP, Serie D, Band II, Dok. Nr. 175 (приложение) от 20 мая 1938 года: «не [выделено автором] в моем намерении, Чехословакию без вызова уже в ближайшее время […]». Гитлер, безусловно, оставлял инициативу за собой, когда наступал политически благоприятный момент.

(обратно)

182

Не путать с одноименным переводчиком.

(обратно)

183

Рассказано автору д-ром Паулем Шмидтом.

(обратно)

184

См.: Ribbentrop, A. von: a. a.O.

(обратно)

185

Colvin, Ian: Vansittart in Office, London 1965, S. 210f. Подробный рассказ о деятельности Клейста-Шменцина содержится в Ribbentrop, A. v.: a. a.O., S. 126–139.

(обратно)

186

DBFP, Third Series, Band II, S. 687f.

(обратно)

187

Граф Штауффенберг, израненный офицер, избрал этот путь. Ему принадлежит наше глубокое уважение. Конспираторы 1938–1940 годов его, по моему мнению, не заслужили.

(обратно)

188

Colvin, lan: Admiral Canaris — Chef des Geheimdienstes, S. 85.

(обратно)

189

Dokumente der Deutschen Politik und Geschichte, Band 4., S. 447; ср. также: Ribbentrop, A. v.: Deutsch-Englische Geheimverbindungen, T?bingen 1967, S. 126–128.

(обратно)

190

Kordt, Erich: Wahn und Wirklichkeit, Stuttgart 1948, S. 131, Fussnote 1.

(обратно)

191

Rothfels, Hans: Die deutsche Opposition gegen Hitler. Eine W?rdigung, Krefeld 1949, S. 77.

(обратно)

192

Walendy, Udo: Wahrheit f?r Deutschland, Vlotho/Weser 1965, S. 135 и Fussnote 18, цит. по Bernhard, Henry: Gustav Stresemann, Verm?chtnis — Nachlass, Band II, S. 546 f., Berlin 1932.

(обратно)

193

Ribbentrop, J. v.: Zwischen London und Moskau, S. 154-159; Ср. Weissbuch des Ausw?rtigen Amtes 1939 Nr. 2, Dokumente zur Vorgeschichte des Krieges, Dok. Nr.197 и 198.

(обратно)

194

Ribbentrop, J. v.: Zwischen London und Moskau, S. 158 ff.; ср. также: Dokumente zur Vorgeschichte des Krieges, номер 2, Dok. Nr. 200 и 201.

(обратно)

195

Выделено автором.

(обратно)

196

DBFP, Third Series, Vol. V, Dok. No. 364. Письмо сэра Невиля Хендерсона (Берлин) виконту Галифаксу (C 6799/54/18).

(обратно)

197

Beck, Joseph: Dernier Rapport. Politique Polonaise 1926–1939, Paris 1951, S. 188.

(обратно)

198

Schnurre, Karl: Aus einem bewegten Leben — Heiteres und Ernstes, Bad Godesberg 1987 (манускрипт).

(обратно)

199

Цит. по: Schmidt, P. (пресса): Ribbentrops Reise nach Warschau Ende Januar 1939, S. 2.

(обратно)

200

Schmidt, P. (пресса): a. a.O., S. 7.

(обратно)

201

DBFP, Third Series, Vol. III, Dok. No. 285.

(обратно)

202

Ribbentrop, J. v.: Zwischen London und Moskau, S. 88.

(обратно)

203

Ср. ADAP, Serie D, Band IV, Dok. Nr.356; записи переводчика П. Шмидта.

(обратно)

204

Ср. ADAP, Serie D, Band IV, Dok. Nr.370 (см. здесь: сноску документа) и Dok. Nr. 383; Schmidt, P. (пресса): a. a.O., S. 15-16; Schmidt, P. (переводчик): Statist auf diplomatischer B?hne, S. 423–424.

(обратно)

205

Письмо Фиппса Сардженту от 12 декабря 1938 года.

(обратно)

206

No?l, L?on: Lagression Allemande contre la Pologne, Paris 1946; в переводе на немецкий: Der deutsche Angriff auf Polen, Berlin 1948, S. 246.

(обратно)

207

Цит. по: Schmidt, P. (пресса): a. a.O., S. 51f.

(обратно)

208

Lukasiewicz, Juliusz: Diplomat in Paris 1936-1939, New York-London 1970, S. 152, Отчет польскому министру иностранных дел, номер 1-F/58, Political Report No. XL/3, Paris, December 17, 1938, секретно.

(обратно)

209

Lukasiewicz, Juliusz: a. a.O., S. 156.

(обратно)

210

Lukasiewicz, J., a. a.O., S. 159, цит. по: «Deutschland in Geschichte und Gegenwart», 43 Jahrgang, Nr. 3, September 1995, S. 27: Eberbach, G?tz: «Aus polnischen Quellen».

(обратно)

211

См.: Schmidt, P. (пресса): a. a.O., S. 52.

(обратно)

212

Schmidt, P. (пресса): a. a.O., S. 7.

(обратно)

213

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 160.

(обратно)

214

Цит. по: Schmidt, P. (пресса): a. a.O., S. 26.

(обратно)

215

Schmidt, P. (пресса): a. a.O., S. 64f.

(обратно)

216

Ibid. S. 67.

(обратно)

217

Schmidt, P. (пресса): a. a.O., S. 69f.

(обратно)

218

Цит. по: Noлl, Lйon: a. a.O., S. 265. В таком же смысле Ноэль цитирует Робера Кулондра, французского посла в Берлине: там же, S. 266.

(обратно)

219

Цит. по: Ausw?rtiges Amt (Hrsg.): Polnische Dokumente zur Vorgeschichte des Krieges, Berlin 1940, Nr. 3, Erste Folge, Dok. Nr. 4, S. 9.

(обратно)

220

Отец был в Варшаве 25 января.

(обратно)

221

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 166.

(обратно)

222

Schmidt, P. (пресса): a. a.O., S. 80ff и 93f.

(обратно)

223

Tansill, Charles: Die Hintert?r zum Kriege. Das Drama der internationalen Diplomatie von Versailles bis Pearl Harbor, D?sseldorf 1956, S. 596 f. Буллит и Кеннеди в своих сообщениях Тансилю позднее не пожелали вспомнить о подобном указании Рузвельта (ср. там же); Millis, Walter: The Forrestal Diaries, London 1952, доказывает обратное.

(обратно)

224

Polnische Dokumente zur Vorgeschichte des Krieges, Ausw?rtiges Amt (Hrsg.) 1940, номер 3, первая Teil, Berlin 1940, S. 23f., Отчет Лукасевича от февраля 1939 года; Drittes Weissbuch der Deutschen Regierung (Hrsg.: Ausw?rtiges Amt), Erste Folge, Dok. Nr.11, S. 104.

(обратно)

225

Millis, Walter: a. a.O., S. 129.

(обратно)

226

Drittes Weissbuch der Deutschen Regierung (Hrsg.: Ausw?rtiges Amt, Basel 1940): Polnische Dokumente zur Vorgeschichte des Krieges, Erste Folge, Dok. Nr.6.

(обратно)

227

В связи с графом Потоцким мне вспоминается маленькое происшествие, не имевшее, правда, дипломатических последствий, наоборот. Супружеская пара Потоцких побывала, должно быть, в январе 1935 года у нас в Далеме на обеде; по моим воспоминаниям, холеные, элегантные люди. Мужчины курили после еды сигары, с негромким щелчком вдруг превратившиеся в нечто вроде метлы, в то время как графиня, вскрикнув, выплюнула шоколадную конфету в пепельницу. Оказалось, моя сестра Беттина за несколько дней до семейного новогоднего вечера для его оживления подложила в отцовские сигары небольшие пистоны, а в материнские конфеты несколько штук с начинкой из перца. Как всегда, когда общий настрой и без того является благодушным — и он был таким во время посещения Потоцких, — подобные малые происшествия лишь дополнительно поднимают настроение.

(обратно)

228

Согласно дневниковой записи Генри Л. Стимсона от 25 ноября 1941 года, вопрос ставился, «как мы могли бы завлечь [США] их [японцев] без того, чтобы самим подвергнуться большой опасности, в положение, когда они сделают первый выстрел». Напечатано в: Hearings before the Joint Committee on the Investigafion of the Pearl Harbor Attack, 79th Congress, 21 Session, P. 11, S. 5433. Вопрос о том, мирился ли Рузвельт в случае вступления в войну США с нападением на Перл-Харбор, поскольку оно ему было выгодно, или даже спровоцировал его, до сегодняшнего дня является предметом интенсивных дискуссий среди историков. Критическую позицию в отношении Рузвельта занимают, в частности: Morgenstern, George: Pearl Harbor 1941 (1947); Toland, John: Infamy: Pearl Harbor and Its Aftermath (1986); Bavendamm, Dirk: Roosevelts Krieg 1937-45 und das Rutsel von Pearl Harbor (1993), и, наконец, Stinnett, Robert B.: Pearl Harbor: Wie die amerikanische Regierung den Angriff provozierte und 2476 ihrer Burger sterben lies (2003, 2-е издание).

(обратно)

229

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 169, заявление помощника госсекретаря Ричарда Остина Батлера в Палате общин 19 октября 1939 года.

(обратно)

230

Ср. Scheil, Stefan: F?nf plus Zwei, S. 57f., Рыдз-Смиглы: «Поверьте мне, пожалуйста, что мобилизация не являлась только демонстрацией. Мы были в то время готовы к войне […].»

(обратно)

231

Ribbentrop, J. v., a. a.O., S. 160; см. также: Tansill, Charles: a. a.O.; Fish, Hanulton: Der zerbrochene Mythos, T?bingen 1982.

(обратно)

232

Schmidt, P. (пресса): a. a.O., S. 78–80.

(обратно)

233

Военный термин «плацдарм», как он понимается экспертами, заключает в себе наступательный компонент. Шмидт не был военным. Здесь этот термин употребляется в смысле восточноевропейской оборонительной зоны против Советского Союза.

(обратно)

234

Nadolny, Rudolf: Mein Beitrag, Wiesbaden 1955, S. 167.

(обратно)

235

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 148.

(обратно)

236

Ibid. S. 149–151.

(обратно)

237

См.: Геббельс, запись в дневнике от 13 марта 1939 года: «Der Spiegel», № 29/ 1992, S. 122, Irving, David: Goebbels — Macht und Magie, Kiel 1997, S. 300.

(обратно)

238

Так утверждает Шверин фон Крозиг (Schwerin von Krosigk, a. a.O., S. 237), также и Вайцзеккер (Weizs?cker, Ernst: Erinnerungen, M?nchen 1950), Шпици и др.

(обратно)

239

DBFP, Third Series, Vol. V., 1939, Dok. No. 365: «[…] and certainly Ribbentrop did not give me the impression that he thought we were averse to war. Quite the contrary: he seemed to think, we were seeking it.»

(обратно)

240

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 151f.

(обратно)

241

Fish, Hamilton: a. a.O., S. 69ff; Wirsing, Giselher: Der masslose Kontinent, Jena 1942, S. 238ff.

(обратно)

242

DBFP, Third Series, Vol. IV, Dok. No. 247 и 230, см. также No. 230.

(обратно)

243

Schnurre, K.: там же.

(обратно)

244

Schnurre, K.: там же.

(обратно)

245

Ср. Schwendemann, Heinrich: Stalins Fehlkalk?l. Die deutsch-sowjetischen Beziehungen 1939–1941, in: Tel Aviver Jahrbuch f?r deutsche Geschichte XXIV/1995, S. 10.

(обратно)

246

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 171 f.

(обратно)

247

Цит. по: Seidl, Alfred: Die Beziehungen zwischen Deutschland und der Sowjetunion 1939–1941, 251 Dokumente, T?bingen 1949, S. 29; ср. также Schwendemann, Heinrich: Die wirtschaftliche Zusammenarbeit zwischen dem Deutschen Reich und der Sowjetunion 1939–1941, Berlin 1993, S. 50.

(обратно)

248

ADAP, Serie D, Bd. VI, Dok. Nr. 729.

(обратно)

249

Schnurre, Ibid.

(обратно)

250

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 172 ff.

(обратно)

251

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 47.

(обратно)

252

Ср. Scheil, Stefan: a. a.O., S. 97 [Польское правительство угрожало: ] «Польское правительство будет… рассматривать любое будущее вмешательство правительства Германии в ущерб этим правам и интересам [в Данциге. — Прим. автора] в качестве акта агрессии».

(обратно)

253

Seidl, Alfred: a. a.O., S. 58.

(обратно)

254

Телеграмма Гитлера Сталину от 20 августа 1939 года. Seidl, Alfred: a. a.O., S. 75f.

(обратно)

255

ADAP, Serie D, Bd. VII, Dok. Nr. 159.

(обратно)

256

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 177.

(обратно)

257

«Фушльтурм» [Фушльская башня] находилась под управлением рейхсминистерства финансов. Она предназначалась в качестве резиденции соответствующего министра иностранных дел, когда Гитлер находился на Оберзальцберге. Владелец был после «аншлюса» арестован. Вопреки неоднократно выдвигавшимся ложным утверждениям, отец никогда не был лично заинтересован в ее приобретении. Собственность владельца не была конфискована, он, однако, находился во время «аншлюса» в больших финансовых затруднениях. Источником этой клеветы является, по всей видимости, утверждение Ванситтарта (ср. брошюру «Black Record», 1941). Кроме всего прочего, отец дал советнику миссии Готтфридсену, ответственному за строгое разделение деловой и личной сферы, указание, что его состояние в конце политической деятельности не должно, за исключением двух дотаций, превысить размер состояния в ее начале. — «Принципиальное распоряжение министра иностранных дел», «Вестфалия», 23 октября 1941 года. («Вестфалия» — кодовое имя резиденции министра иностранных дел.)

(обратно)

258

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 178f.

(обратно)

259

Еще 3 и 7 августа 1939 года Шуленбург был скептически настроен в отношении соглашения между Рейхом и Советским Союзом, ср. ADAP, Serie D, Bd. VI, Dok. Nr. 766 и 779.

(обратно)

260

Автор ошибается, звание Генералиссимуса И. В. Сталину было присвоено только 27 июня 1945 г. — Прим. редактора.

(обратно)

261

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 184f.

(обратно)

262

Dokumente zur Vorgeschichte des Krieges (Hrsg. Ausw?rtiges Amt, 1939), Nr. 2, Dok. Nr. 197–198.

(обратно)

263

Below, Nicolaus von: Als Hitlers Adjutant 1937-1945, Mainz 1980, S.187–188.

(обратно)

264

Ср. Scheil, Stefan: a. a.O., S. 70f.

(обратно)

265

Dahlerus, Birger: Der letzte Versuch, M?nchen 1948, S. 110.

(обратно)

266

DBFP, Third Series, Vol. VII, Dok. No. 546.

(обратно)

267

DBFP, Third Series, Vol. VII, Anm. 4 zu Dok. No. 546.

(обратно)

268

Kordt, Erich: Nicht aus den Akten, S. 278.

(обратно)

269

Шпици, в стремлении представить свою значимость в качестве борца сопротивления, подтверждает эти соображения явно, когда на S. 330, a. a.O., пишет: «Вторым решением было бы […] довести дело до бунта немецкой армии, о подготовке которого в Лондоне […] уже проведали».

(обратно)

270

Poln. Dok. zur Vorgeschichte des Krieges, 1. Folge, Dok. Nr. 11 vom 29. M?rz 1939.

(обратно)

271

Colvin, Ian: a. a.O., S. 85.

(обратно)

272

DBFP, Third Series, Vol. IV, Dok. No. 118, S. 120-122, Отчет Хендерсона Галифаксу от 18 февраля 1939 года.

(обратно)

273

Ribbentrop J. v.: a. a.O., S. 160.

(обратно)

274

Bonnet, Georges: Vor der Katastrophe. Erinnerungen des franz?sischen Aussenministers 1938-1939, K?ln 1951, S. 307–309.

(обратно)

275

Ср. Kempner, Robert/Haensel, Carl: Das Urteil im Wilhelmstrassen-Prozess, Schw?bisch Gm?nd 1950, S. 18.

(обратно)

276

Best, Sigismund Payne: The Venlo Incident, London 1950, S. 7; Roth, Heinz: Widerstand im Dritten Reich, Odenhausen 1976, S. 240.

(обратно)

277

Ср. FAZ (Frankfurter Allgemeine Zeitung) от 5 апреля 1952 года.

(обратно)

278

Morand, Paul: Journal inutile, mйmoires, Bd. 2, S. 403.

(обратно)

279

Feiling, Keith: The Life of Neville Chamberlain, London 1946, S. 418.

(обратно)

280

Это понятие перешло в обыденную разговорную речь в значении «идеального решения» какой-либо проблемы.

(обратно)

281

FAZ vom 15. April 1970, S. 2.

(обратно)

282

Dokumente zur Vorgeschichte des Krieges 1939 Nr. 2, Dok. Nr. 208: Aufzeichnung ?ber die Unterredung des deutschen Aussenministers mit dem polnischen Botschafter Joseph Lipski, 26. M?rz 1939.

(обратно)

283

Drittes Weissbuch der Deutschen Regierung: Poln. Dokumente zur Vorgeschichte des Krieges, Erste Folge, Dok. Nr. 11: Bericht des polnischen Botschafters in Paris, Lukasiewicz, an den polnischen Aussenminister Beck vom 29. M?rz 1939 ?ber eine Unterhaltung mit dem US-Botschafter in Paris, Bullitt.

(обратно)

284

Ср. в последующем: Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 186-204, здесь: 186f.

(обратно)

285

Белов, Nicolaus von: a. a.O., S. 187f.

(обратно)

286

Гита Зерени в своей книге об Альберте Шпеере отзывается о воспоминаниях Белова: «Я считаю книгу Белова единственным в своем роде документом, потому что здесь, по сути, простой, но абсолютно честный человек впервые пытается разобраться в происшедшем, […]»; ср. Sereny, Gitta: Das Ringen mit der Wahrheit, M?nchen 1995, S. 139.

(обратно)

287

Ribbentrop, J.v.: a. a.O., S. 188–190.

(обратно)

288

Dokumente zur Vorgeschichte des Krieges 1939 Nr. 2 (Hrsg.: Ausw?rtiges Amt), Dok. Nr. 463.

(обратно)

289

Ribbentrop J. v.: a. a.O., S. 191.

(обратно)

290

Ср. в последующем: Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 191–193.

(обратно)

291

Посол сэр Ховард Кеннард министру иностранных дел Галифаксу, Варшава 30 августа 1939 года; цит. по официальному британскому своду документов «Британская Синяя книга, документы и акты к началу войны в 1939 году, выпуск 1, Документ № 84: «[…] Я, разумеется, не передам польскому правительству печатной копии и не сообщу ему ответ Гитлера, прежде чем (как надеюсь, без задержек) получу указания».

(обратно)

292

Даже заговорщик д-р Пауль Шмидт (переводчик, не следует путать с одноименным главой пресс-службы Министерства иностранных дел) пишет в своей книге «Statist auf diplomatischer B?hne» на S. 459: «Риббентроп зачитал Хендерсону предложения по-немецки [Хендерсон свободно говорил на немецком языке], без того, однако, чтобы, как это часто утверждалось позже, особенно спешить. Напротив, к некоторым пунктам он давал еще и пояснения».

(обратно)

293

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 195-197. 10 сентября 1939 года Чемберлен записал в своем дневнике: «[…] Я думаю, что он [Гитлер] всерьез рассматривал соглашение с нами (“seriously contemplates”) и что он серьезно работал над предложениями (которые были объявлены также по радио) […]»; из: Feiling, K., a. a.O., S. 416 f.

(обратно)

294

Предложения Риббентропа/Гитлера [через Далеруса] Хендерсону в: Dokumente zur Vorgeschichte des Krieges 1939 Nr. 2 (Hrsg.: Ausw?rtiges Amt), Dok. Nr. 466.

(обратно)

295

IMT, Bd. XVII, Verhandlungsniederschriften, 28. Juni 1946, Vormittagssitzung; S. 214, Свидетельское показание тогдашнего министериаль-директора Ганса Фриче на Нюрнбергском процессе.

(обратно)

296

Британская «Синяя книга», выпуск 1, документ номер 96.

(обратно)

297

Ср. Dokumente zur Vorgeschichte des Krieges 1939 Nr. 2, Dok. Nr. 469.

(обратно)

298

Ср. показания Биргера Далеруса на Нюрнбергском процессе: IMT, Bd. IX, Verhandlungsniederschriften, Vormittagssitzung des 19. M?rz 1946, S. 521.

(обратно)

299

Feiling, Keith: a. a.O., S. 416 f.

(обратно)

300

Ribbentrop, J.v.: a. a.O., S. 197–203.

(обратно)

301

Ibid. S. 203.

(обратно)

302

Ср. Musial, Bogdan: a. a.O.

(обратно)

303

См.: Schustereit, Hartmut: Vabanque. Hitlers Angriff auf die Sowjetunion, Herford 1988; также Klein, Burton: a. a.O.

(обратно)

304

Kunert, Dirk: Ein Weltkrieg wird programmiert, Kiel 1984, S. 31 и S. 309, Fussnote 9, Вильсон цит. по: Dulles, Foster Rhea: America‘s Rise to World Power, 1898-1954, New York 1955 (1963), S. 115.

(обратно)

305

Tansill, Ch.: a. a.O., S. 61 и Fussnote 4, Wheeler-Bennett, John: Documents on International Affairs — 1933, London 1934, S. 209.

(обратно)

306

Цит. по: Kunert, Dirk: a. a.O., S. 138 и Fussnote 3, S. 331, Carl V. Krogmann-Tagebuch, Notiz vom 4. Mai 1933, Memorandum State Department vom 6. Mai 1933, Tagebuchnotiz Jay Pierrepont Moffat vom 12. Mai 1933.

(обратно)

307

Разве не Эйзенхауэр использовал термин «крестовый поход в Европе» в своих мемуарах? Ср. Eisenhower, Dwight D.: Crusade in Europe, New York 1948; нем.: Kreuzzug in Europa, Amsterdam 1948.

(обратно)

308

Ср., среди прочего: Morgenstern, George: Pearl Harbor 1941, M?nchen 1998.

(обратно)

309

Запись разговора между министром иностранных дел Корделлом Халлом и послом Франции Жоржем Бонне от 18 марта 1937 года, 500. A 19/70, Mskr., Aussenamt, цит. по: Tansill, Charles: Die Hintert?r zum Kriege, S. 364 f. и S. 365, Fussnote 1.

(обратно)

310

Tansill, Ch.: a. a.O., S. 365 и там же, Fussnote 3, Норман Дэвис министру иностранных дел Халлу, Лондон, 10 апреля 1937 года. 740.00/143, Vertraulicher Akt, Mskr., Aussenamt.

(обратно)

311

Polnische Dokumente zur Vorgeschichte des Krieges, Erste Folge 1939, Fasc. 10, Dok. Nr. 9.

(обратно)

312

Domarus, Max: Hitler — Reden und Proklamationen 1932–1945, II. Bd., S. 1158.

(обратно)

313

Трудно не написать сатиру [перевод автора].

(обратно)

314

См.: меморандум президента директору Franklin D. Roosevelt Library (библиотеки Франклина Д. Рузвельта), Вашингтон, 16 июля 1943 года, в котором он определяет обращение со своим литературным наследием и заявляет, что хочет отобрать ту часть, которая никогда не должна быть обнародована («… select those which are never to be made public»), Franklin D. Roosevelt Library.

(обратно)

315

«Novus Ordo Seclorum» — намек на пятый стих четвертой эклог поэта Вергилия: Magnus ab integro saeclorum nascitur ordo; в переводе: «Сызнова ныне времен зачинается строй величавый». Чарльз Томсон, создатель государственной печати Соединенных Штатов (впервые опубликована в 1782 году), писал, что эти слова должны подчеркнуть начало новой американской эпохи.

(обратно)

316

Eden, Anthony: Memoirs — Facing The Dictators (BookTwo: Responsibility), S. 509.

(обратно)

317

Tansill, Ch.: a. a.O., S. 554 и там же, Fussnote 2, посол Кеннеди министру иностранных дел Халлу, Лондон, 4 апреля 1939 года, 740.00/736, Vertr. Akt., Mskr., Aussenamt.

(обратно)

318

Charmley, John: Churchill, The End of Glory, Suffolk 1993, S. 438 и S. 685, Fussnote 55, Reynolds, D.: The Creation of the Anglo-American Alliance 1937-41, S. 156.

(обратно)

319

Charmley, J.: a. a.O., S. 437 и S. 685, Fussnote 47, PRO Prem. 3/486/1, fos 299-35, for the various drafts; Cadogan Diary, 11 November 1940, S. 335; Reynolds, ibid., S. 150-I.

(обратно)

320

Charmley, J.: a. a.O., S. 437 и S. 685, Fussnote 49, Cardogan Diary, S. 335.

(обратно)

321

Charmley, J.: a. a.O., S. 443 и S. 686, Fussnote 16, Ponting, C: 1940 — Myth and Reality, S. 212.

(обратно)

322

Charmley, J.: a. a.O., S. 443 и S. 686, Fussnote 18, Reynolds, D.: The Creation of the Anglo-American Alhance 1937-41, S. 164–5; Dobson, A. P.: US Wartime Aid to Britain 1940-46, S. 29.

(обратно)

323

Charmley, J.: a. a.O., S. 438 и S. 685, Fussnote 59, Taylor: Beaverbrook — Beaverbrook to Churchill, 26. December 1940, S. 439.

(обратно)

324

Ср. FAZ, 31. Juli 2006, S. 3; см. также: «Stars and Stripes», 12. Januar 2007: U. K. makes final payment to U.S. for post-WWII reconstruction.

(обратно)

325

Charmley, J.: a. a. O., S. 444.

(обратно)

326

Charmley, J.: a. a.O., S. 438 и S. 685, Fussnote 53, Reynolds, D.: The Creation of the Anglo-American Alliance, S. 154 также Fussnote 58, Kimball, W. F. (ed.): Churchill & Roosevelt — The Complete Correspondence, vol. I, S. 120.

(обратно)

327

Ср. Morgenstern, G.: a. a.O, S. 131.

(обратно)

328

Ср. Morgenstern, G.: a. a.O.; Tansill, Gh.: a. a.O.

(обратно)

329

Tansill, Ch.: a. a.O., S. 696–698.

(обратно)

330

Ср. Scheil, Stefan: F?nf plus Zwei, S. 486 ff и Fussnote 180, Nicolson, Harold: Harold Nicolson Diaries and Letters, 2 Bd., S. 104. Шайль предоставляет убедительные доказательства того, что Лотиан знал немецкие условия, считал их приемлемыми и передал их в Лондон!

(обратно)

331

Американский писатель Генри Миллер сообщал 21 ноября 1942 года британскому писателю Лоренсу Дареллу: «Черчилль объявляет, что он не откажется от Empire. Это замечание здесь было воспринято не слишком дружелюбно. Мы-то хотим, чтобы англичане отказались от своей грязной мировой державы. Неужели старый болтун об этом не знает?» Цит. по: Johannes Gross, FAZ, 25. Juni 1999 (Beilage Heft 1008).

(обратно)

332

The Times от 2 января 1993 года.

(обратно)

333

В долгосрочной перспективе, если не будет соглашения с Англией, планировалось объединение европейских государств под руководством Германии. Отец придерживался этого плана даже на поздних стадиях войны, например в записке «Относительно европейского союза государств» от 21 марта 1943 года. Вернер Бест о Риббентропе в: Matlok, Siegfried (Hrsg.): D?nemark in Hitlers Hand, Husum 1988, S. 202.

(обратно)

334

Cassell (Hrsg.): The Testament of Adolf Hitler, London 1961, S. 63 ff.

(обратно)

335

Об этом отец сообщил мне в разговоре, состоявшемся в августе 1944 года.

(обратно)

336

Ср. Andreas Hillgrubers «Stufentheorie» zur Weltherrschaft in: Hitlers Strategie, Politik und Knegsf?hrung 1940-1941, S. 22 f. и 207 f.

(обратно)

337

Schustereit, Hartmut: a. a.O., S. 13–20.

(обратно)

338

Mueller-Hillebrand, Burkhart: Das Heer 1933-1945, Bd. II Die Blitzfeldz?ge 1939–1941, Frankfurt/M. 1956, S. 63 f.

(обратно)

339

Schustereit, H.: a. a.O., S. 21 f.

(обратно)

340

Wagner, Gerhard (Hrsg.): Lagevortr?ge des Oberbefehlshabers der Kriegsmarine vor Hitler 1939-1945, M?nchen 1972, S 104.

(обратно)

341

Wagner, G. (Hrsg.): a. a.O., S. 106.

(обратно)

342

Schustereit, H.: a. a.O.

(обратно)

343

Wagner, Gerhard (Hrsg.): Lagevortrag vom 6. September 1940, a. a.O., S. 136; ср. также: Rahn, Werner: Kriegstagebuch der Seekriegsleitung [KTB SKL] 1939–1945 [68 Bde.], Nachdruck 1988; здесь: KTB SKL, A, Bd. 13, S. 69.

(обратно)

344

См. также: Schustereit, H.: a. a.O.

(обратно)

345

Цит. по: KTB SKL, A, Bd. 13, S. 197. Люфтваффе были запрещены налеты в городской черте Лондона. Сохранилась телеграмма Геринга следующего содержания: «Нужно немедленно докладывать об экипажах, сбросивших бомбы в запретной зоне Лондона. Главнокомандующий Люфтваффе оставляет за собой право лично наказать виновных […].», см.: Zentner, Christian: Der zweite Weltkrieg, S. 64.

(обратно)

346

Wagner, G. (Hrsg.): a. a.O., S. 148.

(обратно)

347

Wagner, G. (Hrsg.): a. a.O., S. 149.

(обратно)

348

Wagner, G. (Hrsg.): a. a.O., S. 166.

(обратно)

349

Wagner, G. (Hrsg.): a. a.O., S. 172.

(обратно)

350

Цит. по: Scheil, Stefan: 1940/41. Die Eskalation des Zweiten Weltkriegs, M?nchen 2005, S. 67 и S. 463, Fussnote 42, Halder, Franz: Kriegstagebuch, II.

(обратно)

351

ADAP, Serie D, Bd. IX, 2, Dok. 129.

(обратно)

352

Detwiler, Donald S.: Hitler, Franco und Gibraltar, Wiesbaden 1962, S. 25 и S. 148, примечание 18, из Peers, E. Allison: Spain in Eclipse, und aus Hoare, Sir Samuel: Complacent Dictator.

(обратно)

353

Йозеф Мюллер (1898–1979) являлся депутатом Баварской народной партии в Веймарской республике и участником католического сопротивления Гитлеру во время национал-социализма. После 1945 года был первым председателем ХСС.

(обратно)

354

Colvin, Jan: a. a.O., S. 164.

(обратно)

355

Serrano S??er, Ram?n: Zwischen Hendaye und Gibraltar, Z?rich 1948, S. 168 и 240.

(обратно)

356

Maser, Werner (Hrsg.): Keitel, Wilhelm — Mein Leben, Berlin 1998, S. 313.

(обратно)

357

Serrano S??er, Ram?n: a. a.O., S. 192.

(обратно)

358

Churchill, W.: The Second World War (Vol. II: Their Finest Hour) London 1949-1954, S. 460 und 469.

(обратно)

359

Альфред Зайдль был адвокатом и защитником Рудольфа Гесса на процессе в Нюрнберге, позже он был, среди прочего, баварским министром юстиции.

(обратно)

360

Дневник Вальтера Хевеля (1941).

(обратно)

361

Wagner, G. (Hrsg.): a. a.O., S. 143 f.

(обратно)

362

Keitel, W.: a. a.O., S. 313.

(обратно)

363

Исследование на тему военной конфронтации с Советским Союзом, проведенное генералом Эрихом Марксом, начальником штаба 19-й армии, несшей во время Западной кампании охрану на востоке.

(обратно)

364

Uhle-Wettler, Franz: Alfred vonTirpitz in seiner Zeit, Hamburg 1998, S.147.

(обратно)

365

Ср. Bereschkow, Valentin M.: Ich war Stalins Dolmetscher, M?nchen 1991, S. 290.

(обратно)

366

По свидетельству также присутствовавшего при встрече Роланда фон цур Мюлена; ср. Scheil, Stefan: Eskalation, S. 520, Anm. 77.

(обратно)

367

К последующему изложению ср. дневник Вальтера Хевеля, записи 29 и 30 мая, а также 8, 13 и 20 июня 1941 года.

(обратно)

368

Ср. Keitel, W: a. a.O., S. 290.

(обратно)

369

Ср. Schnurre, K.: a. a.O.

(обратно)

370

Это, прежде всего, подчеркивает Штефан Шайль; ср. Scheil, Stefan: Eskalation, S. 170 ff.

(обратно)

371

Schnurre, K.: a. a.O.

(обратно)

372

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 237.

(обратно)

373

Schnurre, K.: a. a.O.

(обратно)

374

В частном разговоре Шнурре сообщил, что в совещании участвовал еще и генерал Вальтер Варлимонт.

(обратно)

375

Имеется в виду французский генерал и государственный деятель маркиз Арман Огюстен Луи де Коленкур, герцог Виченцы (1773–1827). Он советовал Наполеону не идти войной против России.

(обратно)

376

Дневник Вальтера Хевеля (1941), запись 28 апреля 1941 года.

(обратно)

377

Seidl, Alfred: Die Beziehungen zwischen Deutschland und der Sowjetunion 1939-1941, 251 Dokumente, Schulenburgs Niederlegung ?ber den Verlauf des Gespr?ches mit Hitler, Dok. Nr. 231, S. 379.

(обратно)

378

Ср. Reschin, Leonid: Feldmarschall im Kreuzverh?r, Berlin 1996, S. 233 f.

(обратно)

379

Сообщено автору бывшим посланником д-ром Паулем Шмидтом-Кареллом.

(обратно)

380

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 248.

(обратно)

381

Дневник Вальтера Хевеля (1941), запись 20 июня: риск «запертой двери».

(обратно)

382

Ср. Allen, Martin: Churchills Friedensfalle, Stegen 2003.

(обратно)

383

ADAP, Serie D, Band VIII, 1, Dok. Nr. 663, S. 689.

(обратно)

384

В ходе оперативного доклада командующего Кригсмарине Гитлеру 27 сентября 1940 года Гитлер заявил Редеру: «[…] Вообще, однако, при том развитии, которое получила сегодня политика (склонность России вмешиваться в балканские дела), последний континентальный противник должен быть устранен, […], см.: Wagner, G.: a. a.O., S. 174; Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 239 ff.

(обратно)

385

Ср. Schustereit, Hartmut: a. a.O., S. 100f.

(обратно)

386

Suworow, Viktor: Stalins verhinderter Erstschlag, Selent 2000.

(обратно)

387

RibbentropJ.v.: a. a.O., S. 206 ff.

(обратно)

388

Сообщено автору посланником Шнурре.

(обратно)

389

Ribbentrop J.v.: a. a.O., S. 208.

(обратно)

390

Приведено в Seidl, Alfred: a. a.O., S. 236, Dok. Nr. 171 и в Ribbentrop J.v.: a. a.O., S. 230 f.

(обратно)

391

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 231.

(обратно)

392

Wagner, G. (Hrsg.): a. a.O.; доклад от 26 сентября 1940 года.

(обратно)

393

Ср.: Scheil, Stefan: Eskalation, S. 131.

(обратно)

394

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 235 f.

(обратно)

395

Hewel, W.: Tagebuch (1941).

(обратно)

396

New York Times от 28 мая 1941 года.

(обратно)

397

Ср.: Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 249 f.

(обратно)

398

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 262 f.

(обратно)

399

Ibid. S. 264 f.

(обратно)

400

В Каннах на юге Италии Ганнибал разбил намного превосходящее по численности войско римлян, выстроенное таким образом, что основные силы были массивно сконцентрированы в центре. Ослабив свою армию в центре, он атаковал римлян во фланг усиленными флангами и в конце концов окружил и уничтожил их.

(обратно)

401

Особенно недружелюбен Шмюкле, в свое время оберст-лейтенант и референт по прессе министра обороны Штрауса, но также и Филипп фон Безелагер и другие.

(обратно)

402

В послевоенной литературе генерал Хуберт Ланц изображается мужественным человеком, сопротивлявшимся бессмысленным приказам держаться во что бы то ни стало. Подчинявшийся ему танковый корпус СС в то время ничего похожего на такую установку за ним заметить не смог. Еще 14 февраля 1943 года была отправлена радиограмма номер 624 главному командованию танкового корпуса СС: «Танковый корпус в соответствии с приказом фюрера удерживает до последнего человека его нынешнюю позицию на Восточном фронте Харькова, подпись Ланц». См. к этому также Romedio G. Graf Thun-Hohenstein in Poeppel, Hans/W. — K. Prinz von Preussen/Hase, K. — G. von (Hrsg.): Die Soldaten der Wehrmacht, M?nchen 1998, S.107.

(обратно)

403

Meyer, Kurt: Grenadiere, M?nchen 1956, S. 172.

(обратно)

404

«Ратшбум» называли русскую 76,2-мм пушку, так как под ее обстрелом сначала слышался резкий хлопок снаряда, звучавший как «ратш», а затем глухой шум взрыва «бум». Она якобы была немецкой конструкции. Это было оружие русских, которое мы, танкисты, боялись больше всего.

(обратно)

405

Этот переход был показан в упоминающейся ниже передаче ZDF [второй канал немецкого телевидения] о танковом сражении под Прохоровкой, правда, в другой связи.

(обратно)

406

Еще раз к теме якобы лучшего вооружения и оснащения Ваффен-СС: подразделения «пантер» для операции «Цитадель» предназначались исключительно для армии, дивизии СС получили их лишь позже.

(обратно)

407

В телевизионном фильме ZDF о битве под Прохоровкой русский командир танка рассказывает о том, как были подбиты эти два танка.

(обратно)

408

И об этом также упоминается русским офицером-танкистом, участником передачи ZDF. Гренадеры, залегшие справа от нас на безопасном участке железнодорожной насыпи, могли наблюдать происходящее. Один из них написал мне после войны: «[…] Вчетвером мы точно видели, как было дело […], все четверо, мы не могли понять происходившего. Ваше вращение вокруг Т-34 я также наблюдал, это было раньше. Мы от души повеселились над тем, как вы его обхитрили […] Я видел, как вы первым выехали со своими Т-IV и как один за другим танки были подбиты не без урона для нападавших. Неожиданно я увидел, как вдруг один Т-IV делал общее дело с русскими. Он шел в рядах их атаки в направлении противотанкового рва, непрерывно стреляя в сторону своих товарищей. Пока до меня внезапно не дошло, что эта «бешеная собака» награждала своих новых друзей, одного за другим, смертельными выстрелами. Русские этого абсолютно не заметили […]» (Письма бывшего обершарфюрера Вильгельма Рогманна [Фрайберг в Саксонии] от 7 января 1991 года и 3 февраля 1991 года).

(обратно)

409

Дневник моего радиста Бергнера был предоставлен его братом в мое распоряжение лишь в июле 2001 года. Сам Бергнер был впоследствии тяжело раненным вытащен из танка и переложен в бронированную санитарную машину, которая тут же получила прямое попадание, Бергнер пал его жертвой. Он пишет 12 июля 1943 года следующее: «Танковая тревога для всех. Требуется немедленно действовать. […] С нашими семью оставшимися танками из 22 в прошедшие несколько дней. Мы быстро поднимаемся на холм, где пехота стреляет фиолетовыми дымовыми сигнальными патронами в таком количестве, что нам остается предположить, речь идет о значительно большей танковой атаке. И вдруг они здесь. В 20 метрах рядом с нами Т-34, а затем перед нами только танки, как взбесившееся стадо. Гром, грохот, рев, пыль и дым везде и всюду. Темно, почти как ночью. Означало ли это конец для всех нас? Внезапный ужас, […]. Мы быстро опомнились от шока. И вот уже с одним из массы покончено. Мы били на кратчайшем расстоянии. Находясь в группе танков, мы разворачивались и расстреливали их сзади. Не вызывая к себе внимания. Русская пехота на броне заметила нас несколько раз, но когда уже для них было слишком поздно, и мой МГ сделал свое дело. Большая опасность заключалась в том, чтобы пройти между подбитыми танками и не быть самим подбитыми; также и танками других рот, которые, в свою очередь, заняли позицию в противотанковом рве. В течение получаса наш бывший наводчик Курт Хоппе уничтожил 14 русских танков. Через час на боевом участке нашего батальона размером примерно 500 x 1000 метров […] более 125 подбитых вражеских танков. В полдень едем на возвышенность, на которой русские хотели застать нас врасплох. Им это, однако, не удалось. Мы чувствуем себя как после победы над огромно превосходящими силами».

(обратно)

410

См.: Klein, Burton: a. a.O.

(обратно)

411

Тодт не хотел «по политическим причинам, чтобы вопрос обязательной службы женщин в настоящее время был принят к рассмотрению». См. Schusterscheit, H.: a. a.O., S. 27 и S. 159, Anm. 72, Chef R?, Aktenvermerk bei Reichsminister Dr. Todt am 9. 1. 1941 Berlin, den 10. Januar 1941, Bl. 3, ebd.

(обратно)

412

См. запись в дневнике Хевеля 28 мая 1941 года.

(обратно)

413

Ср. знаменитую речь Гитлера перед рейхстагом 28 апреля 1939 года, которой он ответил на «послание» Рузвельта, направившего провокационные «вопросы» правительству рейха. Блестящая речь, которая ему, очевидно, «доставила удовольствие»! Соответствовала ли она дипломатической ситуации — на этот счет оправданны сомнения, см. Domarus, M.: a. a.O., S. 1148 ff.

(обратно)

414

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 47f. und S. 233.

(обратно)

415

Hitler, A.: Mein Kampf, S. 748 f.

(обратно)

416

Kluge, Dankwart: Das Hosbach-, Protokoll’. Die Zerstzrung einer Legende, Leoni am Starnberger See 1980, S. 36 ff. Книга Клюге содержит к тому же подробный отчет о создании записи Хоссбаха и ее подоплеке, а также об изменениях, которым текст был подвергнут и которые привели к опубликованию различающихся версий.

(обратно)

417

Оно являлось также постоянной темой застольных разговоров Гитлера в военные годы. См. Picker, Dr. Henry: Hitlers Tischgespruche im Fuhrerhauptquartier 1941-1942, Stuttgart 1963, passim.

(обратно)

418

Мне помнится редакционная статья на первой странице в «Фелькишер беобахтер», официальной партийной газете, под названием «Наследие Карла Великого» (автор д-р Ноннебрух).

(обратно)

419

См. Keitel, W.: a. a.O., S.424f.

(обратно)

420

Hitler, A.: a. a.O., S. 748–749.

(обратно)

421

См. Guderian, Heinz: Erinnerungen eines Soldaten, Heidelberg 1951, S. 25 f.

(обратно)

422

ADAP, Serie E, Bd. V, Dok. Nr. 229.

(обратно)

423

Mazower, Mark: Hitlers Imperium, Munchen 2009, S. 331.

(обратно)

424

См. Schustereit, H.: a. a. O., S. 10 f.

(обратно)

425

Klein, Burton: a. a. O., S. 24 ff.

(обратно)

426

Reinhardt, Fritz (Hrsg.: Ralf Wittrich): Die Beseitigung der Arbeitslosigkeit im Dritten Reich. Das Sofortprogramm 1933/34.

(обратно)

427

R?hricht, Edgar: Pflicht und Gewissen. Erinnerungen eines deutschen Generals 1932 bis 1944, Stuttgart 1965; цит. по записи полковника Гюнтера фон Белова (брата адъютанта Люфтваффе Николауса фон Белова).

(обратно)

428

Заявление Гальдера на суде 15 сентября 1948 года (BA / MA N 220/64) цит. по Hartmann, Christian: Halder — Generalstabschef Hitlers 1938-1942, Paderborn 1991, S. 346.

(обратно)

429

Keitel, W.: a. a.O., S. 316.

(обратно)

430

Название русской шпионской организации.

(обратно)

431

См. «Der Spiegel», 13. April 1998, S. 76.

(обратно)

432

Термин распространен уже до Первой мировой войны в качестве характеристики современного поля боя.

(обратно)

433

Гудериан пишет в воспоминаниях, что командир «Лейбштандарта» Зепп Дитрих первым отметился у него после отставки, засвидетельствовав ему свою солидарность против «тех, кто наверху!». См. Guderian, H.: a. a.O., S. 247.

(обратно)

434

См. уже упомянутую «Заметку для фюрера», которую Райнхард Шпици списал у Папена. Ср. ссылку 155.

(обратно)

435

Mann, Heinrich: Zur Zeit von Winston Churchill, Neuauflage Frankfurt 2004.

(обратно)

436

Savoy, B?n?dicte: Kunstraub — Napoleons Konfiszierungen in Deutschland und die europ?ischen Folgen, Wien 2011, S. 193 и S. 461, Anm. 173, Sauvier Charles: Les conqu?tes artistiques de la R?volution et de l’Empire, Paris 1902, S. 159.

(обратно)

437

Chatelain, Jean: Dominique Vivant Denon et le Louvre de Napol?on, Paris 1973, S. 253.

(обратно)

438

См. также FAZ (Frankfurter Allgemeine Zeitung) от 3 января 2004; Savoy, B?n?dicte: a. a.O., S. 163 f. и S. 457, Anm.49; Cullen, Michael/Kieling, Uwe: Das Brandenburger Tor, ein deutsches Symbol, Berlin 1999, S. 44–45.

(обратно)

439

Enzensberger, Hans Magnus (Hrsg.): Gespr?che mit Marx und Engels, Erster Bd., Frankfurt/Main 1973, S. 30 f.

(обратно)

440

Eckermann, Johann Peter: Gespr?che mit Goethe, Erster Theil, Leipzig 1837, S. 224. Муций Сцевола, захваченный в плен, был приведен к королю этрусков Порсене, осаждавшему Рим. Чтобы продемонстрировать королю мужество римлян, Муций Сцевола сжег свою руку на горящем алтаре. Король был так поражен, что снял осаду с города.

(обратно)

441

Дедушка неоднократно упоминал имя генерала Макса фон Гальвица и его отстранение в связи с не всегда удачным влиянием кайзеровского военного кабинета, задевшим, вероятно, и Людендорфа. Подтверждение этому я нашел в воспоминаниях Вильгельма Кейтеля: Keitel, a. a.O., S.113.

(обратно)

442

Говорят, что Бисмарк в свое время заявил: «[…] нельзя искалечить [нацию] безнаказанно, история, этот великий учитель государственных деятелей, показывает нам, что об этом всегда приходится пожалеть.» Из: Documents Diplomatiques Franchise (1871–1914), 1. Serie, Bd. II, 476 (1879), цит. по Ingrim, Robert: Bismarck selbst. Tausend Gedanken des F?rsten Otto von Bismarck, Stuttgart 1950, S. 60.

(обратно)

443

Точное название диссертации, написанной в 1900 году: «Развитие производства бутылочного пива в Берлине».

(обратно)

444

Шпици передергивает еще раз, утверждая, что секретарем клуба, который должен был сообщить отцу о том, что его не приняли, был якобы некий господин фон Лирес. Из-за этого будто бы мой отец, после того как занял пост министра иностранных дел, Лиреса уволил. На самом деле Лирес неподобающим образом уклонился от собрания всех сотрудников Министерства иностранных дел по поводу назначения отца, и был поэтому отправлен в отставку.

(обратно)

445

Ср. Keynes, John M.: The German Transfer Problem in: Economic Journal Vol. 39 (1929), S. 1–7; Luke, Rolf E.: Von der Stabilisierung zur Krise. Basle Centre for Economic and Financial Research (Hrsg.), Series B, No. 3, Z?rich 1958. S. 56 ff.

(обратно)

446

Когда в мае 1940 года из-за возможной угрозы флангу хотели остановить генерала Гудериана, пробившегося со своим танковым корпусом к побережью Ла-Манша, он отправил приказ обратно со словами «Миссия Хенча мне тут не нужна».

(обратно)

447

Цит. по Haffner, Sebastian: Von Bismarck zu Hitler, S. 65.

(обратно)

448

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 47.

(обратно)

449

Сообщено автору тогдашним руководителем отдела прессы и информации Министерства иностранных дел, посланником д-ром Паулем Шмидтом.

(обратно)

450

Видеозапись интервью находится в моем распоряжении.

(обратно)

451

После войны я безуспешно пытался связаться с Дюркгеймом через его ближайшую сотрудницу, мне очень хорошо знакомую. Медитация и восточноазиатская невозмутимость, которые Дюркгейм практиковал с терапевтическими целями, не спасают, очевидно, от «политически корректной» боязни контакта!

(обратно)

452

Смотри книгу «Les avertissements qui venaient de Berlin» бельгийского историка Жана Ванвелкенхуйцена (Jean Vanwelkenhuyzen, Paris 1982, S. 22 und S. 365, Note 28).

(обратно)

453

Подтверждено автору сыном Штеенграхта.

(обратно)

454

Шпици упоминает о намерении оговорить баронессу Штеенграхт, чтобы доставить неприятности Штеенграхту, одному из «людей Риббентропа». В этой связи он, правда, благоразумно остерегается указать на повод: передачу врагу срока начала кампании на Западе. Ср. Spitzy, R.: a. a.O., S. 408.

(обратно)

455

Ср. Magenheimer, H.: Entscheidungskampf 1941.

(обратно)

456

Здесь я ссылаюсь на находящиеся у меня записки оберста фон Гельдерна.

(обратно)

457

Janssen, K. — H./Tobias, F.: Der Sturz der Gener?le.

(обратно)

458

Schall-Riaucour, Heidemarie Gr?fin von: Generaloberst Franz Halder, Beltheim 2006, S. 142 и 435 f.

(обратно)

459

Посланник д-р Пауль Шмидт (пресса) рассказывал мне, что Гиммлер пытался продвинуть Вальтера Шелленберга, начальника зарубежного разведывательного управления СС, на пост госсекретаря в Министерство иностранных дел. Большая «интрига Лютера» против отца явилась следствием его отказа исполнить желание Гиммлера.

(обратно)

460

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 46.

(обратно)

461

См. также Junge, Traudl: Bis zur letzten Stunde — Hitlers Sekret?rin erz?hlt ihr Leben, M?nchen 2002, S. 77. Госпожа Юнге пишет, что Хевель на шутливое замечание Гитлера, что он же «ведь никакой не дипломат, а скорее дипломатический ковбой-гигант!», ответил: «Если бы я не был дипломатом, я бы не мог стоять между Вами и Риббентропом, мой фюрер.» […] И с этим ответом Гитлер должен был согласиться, потому что знал, каким тяжелым человеком был его министр иностранных дел.

(обратно)

462

Matlok, S. (Hrsg.): D?nemark in Hitlers Hand, S. 140 ff. и S. 202.

(обратно)

463

Нам, к сожалению, не удалось получить от датских властей копию этого документа или хотя бы разрешение ознакомиться с ним.

(обратно)

464

Matlok, S. (Hrsg.), a. a.O., S. 146 f.

(обратно)

465

После войны доктор Вернер Бест был сначала приговорен копенгагенским городским судом к смерти, затем, в апелляционной инстанции, к пяти годам тюрьмы и в конечном итоге уже 29 августа 1951 года выпущен на свободу.

(обратно)

466

Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 256.

(обратно)

467

Советник посольства Готтфридсен еще раз устно подтвердил автору это распоряжение.

(обратно)

468

Эта формулировка, адресованная прямо Гитлеру, опровергает утверждения, например, переводчика Шмидта и Шпици о том, что отец хотел стать госсекретарем, но был сослан Гитлером в Лондон!

(обратно)

469

По случаю ужина в семье друзей в Бергиш-Гладбахе.

(обратно)

470

Запись разговора с Дэвидом Ирвингом о господине фон Этцдорфе в доме автора.

(обратно)

471

Из записок оберста фон Гельдерна.

(обратно)

472

Сообщено автору руководителем отдела прессы и информации Министерства иностранных дел, посланником д-ром Паулем Шмидтом.

(обратно)

473

Подтверждение в письме автору от Отто Кранцбюлера, защитника Деница во время Нюрнбергского процесса.

(обратно)

474

См. «Es stand in der, WELT’» в: Die Welt от 31 января 1993 года и «Die Zeit»/Online-Politik.

(обратно)

475

Так утверждает Р. Шпици.

(обратно)

476

Ср. показания Конрада Моргена в: IMT, Bd. XLII, S. 551 ff., далее: Hoffmann, Hans: Hast Du diese T?tungen befohlen? Bad Harzburg 1997.

(обратно)

477

Presse— und Informationsamt der Bundesregierung, Bulletin 52/S. 441: Rede vom 8. Mai 1995 anl?sslich des 40. Jahrestages der Beendigung des Zweiten Weltkrieges.

(обратно)

478

См. London Times от 5 сентября 1939 года, а также London Jewish Chronicle от 8 сентября 1939 года.

(обратно)

479

Зимой 1943/44 года в штабах велись разговоры о том, что в обозримом будущем появится оружие массового поражения против Британских островов. Очевидно, что в этом случае речь шла об умышленно распускаемых пропагандой слухах, которые должны были помешать приготовлениям союзников к вторжению.

(обратно)

480

Hitler, A.: a. a.O., S. 693.

(обратно)

481

Цит. по Scheil, Stefan: F?nf plus Zwei, S. 304 и Fussnote 177; Jackson, Robert H. (Hrsg.): International Conference on Military Trials, A documentary record of negotiations, Washington 1949, S. 306.

(обратно)

482

Reynolds, Michael: Ein Gegner wie Stahl. Das I. SS-Panzerkorps in der Normandie 1944, Selent 2004, S. 22, S. 245.

(обратно)

483

Карл Эптинг был в течение многих лет руководителем Института культуры Германии в Париже. О своем пребывании в Шершемиди он опубликовал воспоминания: Aus dem Cherchemidi. Pariser Aufzeichnungen 1947-1949, Bonn 1953.

(обратно)

484

По: Schiller, F. v.: Maria Stuart, I, 2; V. [В переводе Б. Пастернака: «Их низости не могут нас унизить».]

(обратно)

485

Письмо от 17 декабря 1952 года.

(обратно)

486

Один шутник, сидевший со мной, высказался как-то раз, что тюрьмы и лагеря союзников так же известны в среде немецкой интеллигенции, как и хорошие гостиницы и рестораны среди много путешествующих по миру.

(обратно)

487

Schlabrendorff, Fabian von: Offiziere gegen Hitler, Z?rich 1946, S. 38; Ribbentrop, J. v.: a. a.O., S. 270.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Введение

Очевидец

Судьбоносные переговоры

Версаль и центральноевропейский вакуум власти

Дилемма

Морское соглашение с Англией

Лондон

Коронация и отчет

Итог миссии — предостережение от Англии

Окончание «второго раздела Германии»

«Майский кризис» 1938 года

Конспирация

Выбор Польши

«Рокировка»

Польша и начало войны

Рузвельт

Немецкое планирование продолжения войны — «опции»

«Средиземное море»

Нападение на Советский Союз

Операция «Цитадель»

Гитлер

Отец

Путь в политику

Печальные последствия

Свобода

Библиография автора

Именной указатель

Вкладка

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно