Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Предисловие
Необычайная и беспорядочная жизнь Светланы Аллилуевой

Каково это – родиться дочерью Сталина, всю жизнь нести бремя этого имени и не иметь возможности от него освободиться? В СССР Сталин превратился в миф. Это тот самый Вождь, который за несколько десятилетий превратил Советский Союз в мощную силу и выиграл войну против фашистской Германии. Однако, с точки зрения миллионов граждан, он был в ответе за политику террора и печально известный ГУЛАГ. На Западе же в нем видели демона, одного из самых бесчеловечных диктаторов в мире. Как ни старалась, Светлана Аллилуева так и не смогла вырваться из тени Сталина. В отчаянии она говорила: «Куда бы я ни бежала, в Австралию или на какой-нибудь остров, я навсегда останусь политзаключенной отцовского имени».

Для нее жизнь в СССР была полна невообразимой боли. Ее мать, Надежда Аллилуева, покончила с собой, когда дочери было всего шесть с половиной лет. Сталин не оградил собственную семью от чисток во время Великого Террора тридцатых годов. Любимая тетя Мария и дядя Александр Сванидзе, брат и невестка первой жены вождя, были арестованы и репрессированы как враги народа; их сын Джоник Сванидзе, товарищ Светланы по детским забавам, пропал без вести. Дядя Станислав Реденс, замужем за которым была сестра матери Анна, также был осужден на смерть. Дядя Павел, брат матери, не выдержал потрясения и скончался от сердечного приступа. Когда Светлане только исполнилось семнадцать лет, отец отправил Алексея Каплера, ее первого возлюбленного, на десять лет в ГУЛАГ. Нацисты убили сводного брата Якова в лагере для военнопленных в 1943 году. Во время репрессий 1947-48 годов, также известных как борьба с космополитизмом, сестра матери Анна и вдова Павла Женя были приговорены к семи годам одиночного заключения. Женина дочь Кира также попала в застенки и отправилась в ссылку.

Несчастья не оставили Светлану и после смерти отца в 1953 году. Старший брат Василий был арестован, затем начал пить и в 1962 году умер от алкоголизма. Друзей-литераторов в середине 60-х годов отправили в трудовые лагеря. Когда, наконец, близкие отношения с человеком по имени Браджеш Сингх принесли ей покой, ей отказывали в праве выйти за него замуж до самой его смерти, только потом разрешили доставить прах в Индию.

В возрасте сорока одного года, можно сказать, в середине жизни, Светлана Аллилуева вдруг решилась бежать. Вечером шестого марта 1967 года она вошла в посольство США, расположенное в Нью-Дели, и обратилась с просьбой об убежище. Это был и побег от прошлого, и попытка найти свободу, недоступную в Советском Союзе, где, по ее словам, к ней относились, как к государственной собственности. Американский Госдепартамент вначале отверг ее просьбу о выезде в Штаты, опасаясь осложнений в отношениях с Советской Россией. Светлана ждала в Швейцарии, пока ей пытались подобрать страну для проживания.

Когда же она, наконец, прибыла в США по туристической визе, там ее встретили как самого знаменитого перебежчика из страны Советов. Вскоре Светлана превратилась в беженца-миллионера – книга «Двадцать писем к другу», мемуары, которые она написала в 1963 году и вывезла из Советского Союза, принесла ей 1.5 миллиона долларов. Но она совершенно не понимала ценность денег и раздала большую часть своего состояния, а вскоре потеряла остальное, поддавшись на уловки Ольгиванны Райт, вдовы Фрэнка Ллойда Райта, навязавшей Светлане брак с Уэсли Питерсом, главным архитектором Талиесин Фаундэйшн, принадлежавшей Райтам. В сорок пять лет Аллилуева родила дочь Ольгу Питерс, которая стала для нее утешением. Она оставила своего двадцатидвухлетнего сына Иосифа и шестнадцатилетнюю дочь Катю, когда уехала из СССР. Связь с детьми прервалась на следующие пятнадцать лет из-за интриг КГБ.

Юмор без пустых эффектов и многословия всегда поддерживал Светлану. Она порой говорила: «Меня больше не тешит приятная иллюзия, будто я могу избавиться от ярлыка «Сталинская дочь»… Ни к чему сожалеть о судьбе, хоть и жаль, что моя мать не вышла за плотника». Почти все свои сорок четыре года на западе Аллилуева прожила скитальцем, сменив место жительства более тридцати раз и даже ненадолго вернувшись в Советский Союз.

Светлану называли «непостоянной». Историк Роберт Такер отмечал, что «вопреки всему, в некотором смысле, она напоминает своего отца». При этом поразительно, как мало она была на него похожа. Светлана не верила в насилие. Ее отличала несгибаемость авантюриста, воля к жизни и неожиданный оптимизм. Жизненный путь этой женщины пролегал через всю ужасающую жестокость двадцатого века, и она познала такие темные стороны человеческой жизни, с которыми мало кому приходилось сталкиваться. Угодив в западню между двумя мирами в поединках Востока и Запада на полях «Холодной войны», она не нашла снисхождения ни у одной из сторон. Ей пришлось привыкнуть к обычаям и ритму жизни Запада. Процесс ее обучения представляет собой увлекательную и, во многом, печальную историю.

Аллилуевой было так же сложно, как и всем окружающим, объяснить действия своего отца. Ее отношение к Сталину можно назвать парадоксальным. Его преступления вызывали у нее отторжение. Но при этом Сталин был ее отцом, и детская память сохранила его любовь, пока любви этой не пришел конец. Она пыталась угадать, с переменным успехом, что толкало его к бесчеловечным решениям. «Я не думаю, чтобы его когда-нибудь мучили угрызения совести; не думаю, чтобы он когда-либо их испытывал. Но он не был и счастлив, достигнув предела в своих желаниях, убивая многих, сокрушая других и зарабатывая восхищение третьих».

Однако, она предупреждала, что считать его просто чудовищем было бы непоправимой ошибкой. Вопрос в том, что происходит с человеком в его частной жизни и внутри определенной политической системы, которая направляет ход истории. Она всегда настаивала, что отец никогда не действовал в одиночку. У него были тысячи последователей.

Светлана Аллилуева мечтала, что на Западе она сможет начать карьеру писателя и найти кого-то, с кем получится разделить личную жизнь. Несмотря на героические попытки, она видела, что проиграла, хотя другие и сомневались в этом. Удивительнее всего то, что ей вообще удалось выжить.

Бегство

В семь часов вечера шестого марта 1967 года такси подъехало к открытым воротам американского посольства на Шантипат-авеню в Нью-Дели. Под бдительным взором полицейского-индийца оно двинулось по кольцу перед зданием. Взгляд пассажирки на заднем сидении скользнул по зеркальной глади круглого пруда, неподвижного и безмятежного под меркнущими лучами солнца. Несколько уток и гусей все еще плавали под струями воды, вздымавшимися с его поверхности. Стены здания посольства были построены из узорчатых бетонных конструкций, которые придавали зданию грациозность и изящество. Женщина отметила, как сильно оно отличается от бесстрастного, казенного здания советского посольства, которое она только что покинула. Вот она, Америка.

Светлана Аллилуева поднялась по широким ступеням и бросила долгий взгляд на американского орла, изображенного на стеклянной двери. Все важные решения в своей жизни она принимала, не раздумывая. Светлана знала: стоит ей перешагнуть через порог, и вся ее былая жизнь уйдет безвозвратно. Она не сомневалась, что гнев Кремля вскоре падет на ее голову, но чувствовала себя на подъеме и в то же время очень напуганной. Она приняла важнейшее решение в своей жизни, она сбежала, но куда – пока не имела понятия. Светлана не колебалась. Стиснув ручку маленького чемодана, она нажала на кнопку звонка.

Дэнни Уолл, морской пехотинец, дежуривший за стойкой, открыл дверь. Он опустил глаза на миниатюрную женщину, стоявшую перед ним. Средних лет, опрятно одетая, без особых примет. Он собирался сказать ей, что посольство закрыто, и тут она протянула ему паспорт. Уолл побледнел. Он запер за ней дверь и проводил в маленькую комнату по соседству. Затем набрал номер Роберта Рейла, второго секретаря Американского посольства в Нью-Дели, заведовавшего гостями не по записи (посольский термин для невозвращенцев). Рейла не оказалось на месте, но через несколько минут он перезвонил, и Уолл назвал секретный код, обозначавший советского перебежчика в посольстве. Тихим вечером в индийской столице Рейл ожидал этого меньше всего.

Он примчался в посольство в 7:25, его проводили в комнату, где женщина беседовала с консулом Джорджем Хьюи. Она повернулась к вошедшему Рейлу и едва ли не первыми словами, которые он услышал, были: «Ну, вы мне, наверное, не поверите, но я дочь Сталина».

Рейл смотрел на тихую привлекательную женщину с медными волосами и бледно-голубыми глазами, невозмутимо взиравшую на него. Ее облик не совпадал с его представлениями о дочери Сталина, хотя он и сам не мог четко описать эти свои представления. Она передала ему советский паспорт. Рейл взглянул на имя: гражданка Светлана Иосифовна Аллилуева. Мысленно он перебирал варианты. Она могла быть советской подставной уткой, агентом контрразведки или просто сумасшедшей. Одно было ясно, судя по отчеству, ее отца звали Иосифом. Джордж Хьюи растерянно произнес: «Так вы говорите, вашим отцом был Сталин? Тот самый Сталин?»

Как ответственный за «гостей не по записи» из Советского Союза Рейл был обязан подтвердить достоверность ее документов. После краткой беседы он извинился и отправился в посольский центр связи, откуда телеграфировал в Вашингтон и запросил все имеющиеся документы на Светлану Иосифовну Аллилуеву. Час спустя пришел ответ: «Никаких следов». В головном офисе о ней ничего не было известно: ни документов ЦРУ, ни документов ФБР, ни документов Госдепартамента. Выходит, правительство США вообще не знало, что у Сталина была дочь.

В ожидании ответа из Вашингтона Рейл допрашивал Светлану. Как она оказалась в Индии? Она заявила, что прилетела из СССР 19 декабря с ритуальной миссией. Советское правительство выдало ей специальное разрешение выехать в Индию, чтобы, согласно традициям индуизма, развеять прах «мужа» Браджеша Сингха над рекой Ганг в небольшой деревушке Калаканкар, в штате Уттар-Прадеш. С горечью Светлана добавила, что, поскольку Сингх был иностранцем, Алексей Косыгин, председатель совета министров, лично отказал ей в праве выйти за него замуж, однако после смерти Сингха ей дозволили отвезти его прах в Индию. За три месяца, проведенные здесь, Светлана влюбилась в страну и хочет остаться. Она получила отказ. «Кремль считает меня государственной собственностью, – сказала Светлана с отвращением, – я дочь Сталина!» Она сказала, что под давлением с советской стороны индийское правительство отказалось продлевать визу. Она больше не могла выносить, что к ней относятся как к «государственной реликвии». В СССР она не вернется. Светлана решительно посмотрела на Рейла и сказала, что пришла в посольство США просить у американского правительства политического убежища.

Пока что Рейл мог сделать только один вывод: эта в высшей степени спокойная женщина верила в то, о чем говорила. Но если эта история – правда, то она будет иметь серьезные политические последствия. Если перед ним действительно дочь Сталина, то она принадлежит к одной из самых высокопоставленных семей в СССР. Ее бегство нанесет сильнейший психологический удар по советскому правительству, которое сделает все, чтобы вернуть ее обратно. Американское посольство угодит в самый центр политического водоворота.

Рейла не оставляли подозрения. Он спросил Светлану, почему она не носила фамилию Сталина или Джугашвили, фамилию отца. Она объяснила, что в 1957 году сменила фамилию со Сталиной на Аллилуеву, девичью фамилию матери Надежды, на что имеет право любая гражданка СССР.

Тогда он осведомился, где она остановилась. «В гостевом доме при советском посольстве,» – ответила она. Всего в паре сотен ярдов отсюда. «Как же она сумела улизнуть из советского посольства, что никто ее не заметил?» – поинтересовался он. «У них там огромный прием, устроенный для советской военной делегации, а все остальные празднуют международный женский день», – последовал ответ. Тогда он спросил, сколько времени может пройти, прежде чем ее отсутствие в гостевом доме обнаружат. Она бы дала часа четыре, объяснила Светлана, так как все будут пьяны. Но вот в данный момент ее ждали в доме Т.Н. Каула, бывшего посла Индии в СССР. Вдруг ее охватила паника: «Мне же надо позвонить его дочери Прити, сказать, что я не приду.»

Для Рейла это была своеобразная проверка. «Окей, позвольте, я наберу для вас номер» – предложил он. Американец нашел номер, набрал и передал ей трубку. Он слушал, как Светлана объясняла Т.Н. Каулу и его дочери, что у нее разболелась голова и что она никак не сможет приехать на ужин. Потом Светлана ласково попрощалась с ними.

Она передала Рейлу охапку потертых листов, исписанных от руки. Это была рукопись на русском языке, озаглавленная «Двадцать писем другу». Автором значилась сама Аллилуева. Светлана пояснила, что это ее личные воспоминания о детстве, проведенном за стенами Кремля. Посол Каул, который, живя в Москве, стал другом для нее и Браджеша Сингха, вывез рукопись в Индию в прошлом январе. Как только женщина приехала в Нью-Дели, он вернул бумаги Светлане.

Это совершенно не укладывалось в голове: дочь Сталина написала книгу. Что она может рассказать в ней о своем отце? Рейл спросил, нельзя ли ему снять копию, и Светлана согласилась.

Следуя советам Рейла, Светлана написала прошение о предоставлении политического убежища в Соединенных Штатах и заверила документ своей подписью. Когда Рейл предупредил ее, что в данный момент не может гарантировать ей убежище, Светлана со всей политической прозорливостью заметила, что «если Соединенные Штаты не смогут или не захотят предоставить политическое убежище, то вряд ли какая-то другая страна, имеющая представительство в Индии, сможет помочь». Она заявила, что в любом случае в Советский Союз не вернется. Единственная альтернатива для нее – рассказать всю историю «полностью и без утайки» газетчикам в надежде заинтересовать общественность Индии и Соединенных Штатов. Там, дома отказ помочь дочери Сталина не оценят. Светлана отлично разбиралась в политических манипуляциях. Вся ее жизнь прошла среди них.

Рейл проводил Светлану в комнату на втором этаже, налил ей чаю и дал таблетку аспирина от разыгравшейся головной боли. Он предложил ей написать заявление – короткий рассказ о себе и причинах, по которым она хочет покинуть СССР. Тут он снова извинился, сказав, что должен переговорить с руководством.

Посол США Честер Бауэлс был болен и находился у себя дома, в постели, поэтому Рейл отправился в его резиденцию в компании начальника службы ЦРУ при посольстве. Позже посол Бауэлс признавался, что не хотел встречаться со Светланой лично, опасаясь, что та просто-напросто сумасшедшая. В присутствии специального помощника – Боуэлса Ричарда Силеста – главы посольских служб обсудили создавшуюся ситуацию. Они понимали, что не успеют проверить достоверность слов Светланы, прежде чем в посольстве СССР заметят ее исчезновение. Бауэлс был уверен, что Советы, снабжавшие Индию оружием, имели мощные рычаги давления на правительство. Если бы местные власти узнали, что Светлана находится в американском посольстве, то потребовали бы ее высылки. Посольству пришлось бы вывезти ее из Индии.

В 9:40 в Вашингтон отправили вторую срочную телеграмму с более детальным отчетом. В ней сообщалось, что у Светланы есть четыре часа, пока в Советском посольстве не заметят ее отсутствия. В конце сообщения стояла приписка: «Если обратное не будет указано, мы попробуем посадить Светлану на рейс 751 “Квантас” (Австралийские авиалинии – Прим. перев.) в Рим, отбывающий из Дели в 19.45 по Гринвичу (1:15 утра по местному времени). 11 минут спустя Вашингтон подтвердил получение телеграммы.

Посольские чиновники обсудили все варианты. Они могли отказать Светлане и предложить ей вернуться в советское посольство, где ее отсутствие, скорее всего, осталось бы незамеченным. Однако она недвусмысленно дала понять, что отправится с этой историей к прессе. Они могли оставить ее в Доме Рузвельта или в Канцелярии, проинформировать индийцев о том, что Светлана попросила политического убежища и затем ждать решения суда. Проблема была в том, что индийские власти могли забрать советскую гражданку силой. Посольство могло попробовать тайно вывезти ее из страны. Ни одно из этих решений не было идеальным.

Решающим фактором оказалось то, что советский паспорт был у Светланы на руках. Такого раньше не случалось. Паспорта советских граждан, путешествовавших за границей, обычно изымались и возвращались им только при посадке на обратный рейс. В тот день советский посол в Индии И. А. Бенедиктов устраивал прощальный обед для Светланы. Это было довольно унылое мероприятие. Посол злился, потому что Светлана затянула свой визит куда дольше, чем это позволяла индийская виза, и теперь Москва требовала ее возвращения. Она подрывала его карьеру. Аллилуева должна была сесть на самолет до Москвы восьмого марта.

– Ну если я должна уехать, – сказала она тогда, – где же мой паспорт?

– Верните ей паспорт! – бросил Бенедиктов одному из своих помощников.

Тут Светлана показала себя настоящей дочерью Сталина. Когда она требовала что-то, то не принимала отказа. Бенедиктов совершил огромную ошибку, за которую ему пришлось позднее заплатить. Для Советов Светлана стала самым значительным невозвращенцем за всю историю Союза.

Сидя в своей постели, Честер Боулз принял решение. Индийские бумаги были в порядке, русский паспорт на руках, так что Светлана могла спокойно выехать из страны. Он распорядился, чтобы в ее паспорте была поставлена туристическая виза Соединенных Штатов образца В-2 сроком на шесть месяцев. Боулз спросил Боба Рейла, сможет ли он присмотреть за ней во время путешествия. Тот согласился. Мужчины вернулись в посольство.

Было 11:15. Перед самым отъездом в аэропорт Рейл обернулся к Светлане: «Вы полностью отдаете себе отчет в том, что делаете? Вы сжигаете за собой все мосты». Он предложил ей подумать еще раз. Светлана ответила, что у нее было предостаточно времени для размышлений. Тогда Рейл вручил ей полторы тысячи долларов из свободных резервов посольства, на первое время, чтобы легче было устроиться в США.

Ее провели по длинному коридору к лифту, который спустился в посольский гараж. Прижав к себе чемоданчик с рукописью и чем-то из одежды, Светлана забралась в автомобиль. Молодой сержант Роджер Керк, посольский специалист по делам СССР, только что вернувшийся из Москвы, уселся рядом с ней. Они улыбнулись друг другу. Керка будоражила мысль, что рядом с ним находилась дочь Сталина. Светлана задумалась: «Отчего же они все время улыбаются? Это вежливость или веселое расположения духа?» Что бы это ни было, ей, не избалованной улыбками, оно показалось приятным!

Рейл позвонил своей жене Рамоне и попросил собрать для него вещи на несколько дней и встретить его через час в аэропорту Палам. Он не сказал, куда летит. Затем Рейл направился в офис Куантас Эрлайнс и взял два билета первого класса в США с пересадкой в Риме на открытую дату. Вскоре он присоединился к своим соотечественникам – к тому времени человек десять посольских бесцельно кружили в полупустом терминале аэропорта. Но рядом со Светланой сидело только двое. Светлана с легкостью прошла индийскую таможню и миграционный контроль с визой на выезд из Индии и действующей туристической визой Соединенных Штатов. Через пять минут она уже сидела рядом с Рейлом в зале ожидания международных рейсов. Когда Рейл спросил, взволнована ли она, та ответила с ухмылкой: «Ничуть». Это было в ее характере. Светлана в душе была авантюристкой. Всю свою жизнь она принимала важнейшие решения по наитию и потом принимала их последствия с лихой удалью. Она всегда говорила что у Достоевского ее любимый роман – «Игрок».

Внешне сохраняя спокойствие, Рейл терзался страшной тревогой. Он не сомневался, что, обнаружив исчезновение Светланы, Советы непременно станут настаивать на ее возвращении. Если их застанут в аэропорту, индийская полиция арестует Светлану, а он будет бессилен помочь. Тогда женщина попадет в большую беду. Смертный приговор был бы вполне в сталинском стиле, однако ее отца не было в живых уже 14 лет. Тем не менее, современная советская власть обходилась с перебежчиками жестко и не скупилась, раздавая им тюремные сроки. Когда танцор Рудольф Нуриев бежал в 1961 году, его заочно приговорили к семи годам исправительных работ. В голове Рейла, должно быть, промелькнул и недавний процесс над писателями Андреем Синявским и Юрием Даниэлем. В 1966 году их сослали в лагеря за «антисоветские» сочинения, где они и пребывали до сих пор. Кремль не рискнул бы открыто придать Светлану суду, однако Рейл опасался, что она может пропасть в мрачных застенках какой-нибудь психиатрической клиники. Но ему было неведомо, что их мысли, должно быть, совпадали. Синявский был близким другом Светланы. Одно она знала наверняка, если ей суждено попасть в руки властей, ее уже никогда не выпустят из Советского Союза.

Самолет авиакомпании «Куантас» приземлился в Риме точно по расписанию, однако облегчение, которое испытал Рейл, вскоре сменилось ужасом. Вылет задерживался. В самолете возникли технические неполадки. Двое людей сидели в зоне отправления и им казалось, что минуты тянутся часами. Рейл взглянул на Светлану. Ее тоже стало охватывать волнение. Пытаясь погасить нараставшее напряжение, Рейл временами поднимался взглянуть на табло прибытий. Он знал, что регулярный рейс Аэрофлота в 5 утра собирал в аэропорту огромную делегацию из посольства, встречавшую или провожавшую дипломатических курьеров и прочих шишек. Работники Аэрофлота уже начали открывать свою стойку. И тут, наконец, объявили отправление из Рима. В 2:45 самолет поднялся в воздух над Римом.

Они были уже на полпути, когда в американское посольство в Нью-Дели пришла телеграмма о невозвращенце. Дональд Джеймсон, офицер по связям с Госдепартаментом в ЦРУ, довел до сведения Фоя Колера, заместителя Госсекретаря, сложившуюся ситуацию. Реакция Колера была ошеломляющей – он взорвался: «Скажите им, чтобы вышвырнули эту женщину из посольства! Никакой ей помощи не предоставлять!» Колер не так давно служил послом США в Советском Союзе и был убежден, что лично, своими руками, обеспечил потепление в отношениях с Советами. Ему не нужно было, чтобы бегство дочери Сталина, особенно накануне пятидесятилетия советской революции, спутало ему все карты. В посольстве прочитали срочную телеграмму с отказом в предоставлении Светлане убежища, и тут же отправили ответ: «Вы опоздали. Они улетели. Они на полпути в Рим».

Работники посольства не проверили статус рейса. Если бы они узнали, что Светлана с Рейлом провели два часа в аэропорту Рима, их бы отозвали и ее отвезли бы в посольство, чтобы оттуда вышвырнуть. Все сложилось бы совсем иначе. Но Светлана всю жизнь ходила по лезвию бритвы, и судьба кидала ее то в одну сторону, то в другую. Порой она называла себя цыганкой. Для дочери Сталина, постоянно живущей в тени его имени, так и не нашлось спокойного пристанища.

Часть первая
Кремлевские годы

Глава 1
Солнечный дом

В течение всей своей жизни Светлана любила вытаскивать свои детские фотографии, раскладывать их и задумчиво рассматривать, чувствуя, что радостные и в то же время жестокие воспоминания ловят ее в свою западню. Ее матери на снимках никогда не было, она фотографировала. Но все остальные в эти мгновения семейных встреч были такими молодыми и счастливыми, никто еще не ушел, и жизнь казалась простой и понятной. Первые шесть с половиной лет жизни (до смерти матери в 1932 году) всегда были для Светланы солнечными. Она даже говорила, что ее детство – это солнечный дом.

Может ли человек жить, не оглядываясь на свое прошлое? Мы всегда обращаемся к своему детству, периоду, когда в глубины нашей души закладываются ее основы. Нам интересно и важно, насколько влияние наших родителей определяет нашу дальнейшую судьбу. Светлана упрямо верила в свое счастливое детство, хотя постепенно и стала понимать, что ее ограждали от многих кровавых подробностей. Что же это было за странное детство, где она всегда пыталась найти источник солнечного света?

Светлана выросла в Кремле, в огражденной крепостными стенами цитадели русских царей, стоящей на берегу Москвы-реки. Это был практически отдельный населенный пункт со своими величественными башнями, храмами и дворцами. Его центр – Соборная площадь с массивными воротами, отделяющими Кремль от Красной площади и всего города. Кто-то может подумать, что эта царская крепость была слишком величественной, но нельзя забывать, что Светлана, второй ребенок в семье Иосифа Сталина и его жены Надежды, родилась в 1926 году, всего через девять лет после Великой Октябрьской революции. Народ всегда воспринимал ее как кремлевскую принцессу, но большевистская дисциплина отца вынуждала семью вести достаточно скромный образ жизни.

Сталин жил в старинном Потешном дворце, четырехэтажном здании, построенном в 1652 году. Некоторое время дворец выполнял функцию увеселительного заведения – в нем размещался театр, где давали комические представления, пока в девятнадцатом веке там не разместилась царская тайная полиция. В Потешном дворце сохранились изящные театральные люстры и покрытая ковром лестница, по которой Сталин поднимался в свою мрачную и унылую квартиру с высокими потолками, расположенную на втором этаже.

Светлана так вспоминала эту квартиру: «Там была комната для гувернантки, а также столовая, достаточно большая, чтобы в ней поместился рояль. Также была библиотека, комната Нади и маленькая спальня Сталина, где стоял стол с несколькими телефонами». В квартире было две детских комнаты (Светлана делила свою с няней), кухня, комната домоправительницы и две ванных комнаты. Все помещения отапливались дровяными печами. По описанию Светланы, «квартира была скромная, с солидной буржуазной мебелью». Семьи других большевистских лидеров жили напротив, в Кавалерском корпусе, они часто бывали в квартире Сталина.

В соответствии с партийной идеологией никакой частной собственности не могло быть. Все принадлежало государству, вплоть до посуды и столового серебра. Это, в конечном счете, означало, что любую вещь можно присвоить себе. В первые годы после революции даже члены партии получали продуктовые карточки, но только гипотетически. В стране, где население голодало, вполне хватало продуктов для кремлевских вечеринок партийной элиты. Все большевистские лидеры получили государственные дачи, покинутые своими бывшими владельцами – аристократами и дворянами, спасавшимися бегством после 1917 года.

Светлана родилась 28 февраля 1926 года. В это время сталинская квартира уже была достаточно густо населена. Пятью годами ранее, 21 марта 1921 года, родился ее старший брат Василий. Ходили слухи, что Надежда, демонстрируя большевистскую скромность и несгибаемость, отправилась в родильный дом пешком. Когда сын появился на свет, она позвонила домой, чтобы сообщить Сталину о рождении сына. Также с 1921 года в квартире жил и сводный брат Светланы Яков Джугашвили, сын Сталина от первого брака. Он был старше ее на девятнадцать лет и был любимцем Светланы до самой своей смерти в фашистском лагере.

Жизнь семьи во многом напоминала уклад чеховских семей. В кремлевской квартире то и дело появлялись различные родственники. В семье существовало две ветви: Аллилуевы и Сванидзе. Аллилуевы бывали у Сталиных очень часто. На тот момент их ветвь состояла из Надиных родителей Ольги и Сергея, ее братьев Федора и Павла, жены Павла Евгении (Жени) и сестры Анны, которая была замужем за Станиславом Реденсом. Всем членам этой семьи были уготованы трагические роли в сталинской драме.

Семья Сванидзе приехала из Грузии в 1921 году, для Сталина они были словно тени его прошлой жизни. В 1906 году грузинский революционер Иосиф Джугашвили, более известный под кличкой Сосо, женился на сестре школьного товарища Александра Сванидзе, в революционном подполье носящего прозвище «Алеша». В те дни, когда успех большевистской борьбы казался далеким и почти недостижимым, три сестры Сванидзе работали в модном ателье в Тифлисе. В приемных этого ателье всегда было много дворян, генералов и полицейских офицеров. Пока сестры примеряли платья генеральской жене, в соседней комнате подпольщики обсуждали свои революционные планы и прятали листовки среди изящных манекенов.

Младшая из трех сестер, изысканная красотка Екатерина Сванидзе, которую все называли Като, влюбилась в таинственного и остроумного товарища Сосо. К тому времени он уже был главой партийной ячейки в Тифлисе, поэтому ничего удивительного, что царская полиция часто наносила визиты в его дом. Через несколько месяцев после свадьбы Като забеременела и в марте 1907 года родила сына Якова. Вскоре она заразилась тифом. Всего в двадцать два года Като умерла на руках своего возлюбленного Сосо. Это случилось двадцать второго ноября 1907 года. Во время похорон вдовец в отчаянии бросался на гроб, а потом на два месяца исчез из Тифлиса.

Позднее Сталин говорил своей дочери Светлане, что Като «была очень милая и красивая, она растопила мое сердце». Но, кажется, этого не хватило для того, чтобы взять на себя заботы об их маленьком сыне. Иосиф оставил Якова на попечение своей тещи и сестер Сванидзе. О себе он давал знать очень редко. Одной из таких редких весточек было письмо Сталина из Сибири, куда он был сослан царской охранкой в дореволюционные годы. В нем Иосиф просил прислать вина и варенья.

Во время визита Сталина в Грузию в 1921 году семья Сванидзе уговорила его забрать в Москву четырнадцатилетнего сына. Зять Сталина, Алеша Сванидзе, который был соратником Иосифа в первые революционные дни, отправился с ним вместе со своими сестрами Марико и Сашико. Так семья Сванидзе вошла в кремлевскую элиту. Приобретя в Германии не только прекрасное образование, но и европейский лоск, грузин Алеша Сванидзе выглядел настоящим денди. Вместе с ним приехала его яркая красивая жена Мария, которая была еврейкой по происхождению и до замужества пела в тифлисской опере. Сванидзе и не подозревали, что куда безопаснее им было бы остаться в Грузии.

Иногда в доме Сталина бывал Артем Сергеев, приемный сын Иосифа и Нади. Его отец-большевик погиб в авиакатастрофе в 1921 году, и Сталин, в соответствии с партийной традицией заботиться о детях погибших товарищей, усыновил мальчика. Артем стал близким другом брата Светланы Василия.

Единственный человек, который никогда не бывал на семейных встречах, – это мать Сталина, Екатерина, которую нежно называли Кеке. Надя всегда писала своей свекрови бодрые письма: «У нас все в порядке, дела идут хорошо… Дети растут. Мы с Иосифом проводим мало времени вместе, но я не жалуюсь… Я научилась с этим справляться…»

Хотя иногда мать Сталина и приезжала в Кремль, чтобы навестить Надю, тем не менее, она отказывалась покинуть свою любимую Грузию. Она жила в старинном дворце грузинского наместника в Тифлисе, где занимала всего одну комнату в полуподвальном этаже около помещений для прислуги. Весь остальной дворец принадлежал государственным учреждениям.

Для Светланы, видевшей бабушку со стороны отца только однажды во время поездки в Грузию, пожилая женщина так и осталась незнакомкой и с трудом воспринималась как часть семьи. Светлана слышала истории о своем дедушке Виссарионе «Бесо» Джугашвили. Он был сапожником, часто напивался и зверски избивал сына, пока Кеке не выгнала мужа из дома. Она на последние деньги сумела отправить Иосифа в духовное училище в Гори, а потом – в тифлисскую духовную семинарию. Она надеялась, что ее сын станет священником. Светлана всегда говорила, что печально известная жестокость православных священников, которые в качестве наказания для своих подопечных применяли длительное заключение в подвальных камерах, сформировала тягу ее отца к насилию, так же как и суровый аскетизм его матери.

Став взрослой, Светлана редко говорила об отце со своими друзьями. Но она много раз повторяла одну и ту же фразу о том, что, если и был человек, которого Сталин боялся, то это – его мать.

С детством Сталина связана еще одна мистификация: даже его собственная дочь не знала настоящей даты его рождения. В действительности Иосиф Джугашвили родился 6 декабря 1878 года, то есть, на год раньше, чем он об этом заявлял. В соответствии со своей привычкой придумывать себе биографию Сталин объявил днем своего рождения 21 декабря 1879 года. Семья всегда праздновала именно эту дату.

Таким было семейное окружение Светланы Аллилуевой. Она всегда настаивала на том, что в центре семьи находилась ее мать Надежда, которая умерла, когда девочке было шесть с половиной лет. Что мог запомнить ребенок такого возраста о своей матери? Из-за ее внезапной кончины именно фигура матери стала ключевой для понимания внутреннего мира Светланы. Ее любимая фотография – это та, где мать держит дочь на руках. Это было доказательством того, что мать ее любила.

Оглядываясь назад, Светлана не могла вспомнить лица своей матери. В памяти остался только аромат духов «Шанель», который всегда вызывал негодование Сталина. Мать обычно заходила в комнату Светланы, чтобы пожелать ей спокойной ночи, касалась ее, поправляла ей одеяло, и девочка засыпала в аромате этих духов. Но Светлана едва ли могла вспомнить, как мать целует ее или гладит по голове. Надежда воспитывала детей очень строго. Узнав от Василия, который часто ябедничал, о шалостях дочери, мать прислала Светлане из Сочи такое письмо:

Здравствуй, Светланочка!

Вася мне написал, что девочка что-то пошаливает усердно. Ужасно неприятно получать такие письма про девочку. Я думала, что оставила девочку большую, рассудительную, а она, оказывается, совсем маленькая и, главное, не умеет жить по-взрослому… Когда мама уезжала, девочка обещала очень, очень много, а оказывается, делает мало.

Так ты обязательно мне ответь, как ты решила жить дальше, по-серьезному или как-либо иначе.

Подумай как следует, девочка уже большая и умеет думать. Читаешь ли ты что-нибудь на русском языке? Жду от девочки ответ.

Твоя мама

Это письмо, написанное, когда Светлане было четыре или пять лет, было единственным, которое она получила от часто отсутствовавшей матери.

Светлана ощущала себя тихим и заброшенным ребенком. Три десятилетия спустя, она писала: «(Мать) ждала от меня хорошего поведения». Дочь все еще чувствовала боль, смутно вспоминая несколько моментов нежности в своих отношениях с матерью. Но точно она вспоминала одно мгновение. Мать нарисовала пальцем маленький квадратик там, где было ее сердце, и сказала дочери: «Тут ты должна похоронить свои секреты». В полном клеветы и сплетен кремлевском мире Надя хранила свои тайны и чувства глубоко в сердце. Ее дочери, которая пользовалась дурной славой из-за своих эмоциональных взрывов, не удалось перенять эту черту.

Ребенком Светлана, конечно, считала свою мать самой лучшей. По прошествии времени она поняла, что ее мать демонстрировала свою любовь к детям, уделяя особое внимание их обучению, которое она начинала в самом раннем детстве. Для Светланы это стало образцом идеального материнского поведения.

Надя была трудной для понимания личностью в окружении Сталина. Ей было всего шестнадцать лет, когда она, согласно семейным преданиям, сошла с ума, страстно влюбившись в тридцатидевятилетнего Сталина, тогда еще верного соратника Владимира Ленина и одного из самых ярких лидеров большевистского движения. Недовольство ее родителей этим романом подтолкнуло Надежду к бегству с Иосифом в 1918 году. Она присоединилась к революции, став секретарем Сталина. Надя была своевольной, упрямой пуританкой и в то же время идеалисткой. Посторонним она казалась холодной, но под этой холодностью скрывалась страстная и легко возбудимая натура.

Надина горячность, так же, как и надлом в ее душе, видны в письме к Марии Сванидзе, тете ее приемного сына Якова, которой жена Сталина искренне восхищалась. Мария тогда жила в Берлине вместе со своим мужем Александром, который занимался внешнеторговой деятельностью для советского банка.

11 января 1926 года

Дорогая Маруся!

…Ты пишешь, что тебе скучно. Ты знаешь, моя дорогая, так везде. Меня никто в Москве не занимает. Иногда это даже кажется странным: за столько лет так и не завести ни одного близкого друга. Но это уж зависит от характера. Странно, что я чувствую себя ближе к тем, кто не является членом партии. Я имею в виду женщин. С ними гораздо проще иметь дело.

Я очень жалею, что снова укрепляю свои семейные оковы (Здесь Светлана добавила примечание: «В это время Н.С. Аллилуева ждала рождения дочери Светланы,»). В наши дни это совсем нелегко, потому что появилось очень много новых предрассудков. Например, говорят, если женщина не работает, значит, она «баба». А ведь человек может не работать только потому, что не имеет нужной квалификации. И, ввязавшись во все эти семейные дела, нет никакой возможности приобрести такую квалификацию. Я тебе советую, Маруся, пока ты за границей, научись чему-нибудь, что потом пригодится в России. Я это серьезно говорю. Ты просто представить себе не можешь, как тяжело работать просто за жалование. Нужно иметь специальность, специализацию, которая даст тебе возможность не зависеть от других.

Так что, моя дорогая Маруся, не грусти там, учись чему-нибудь нужному и приезжай поскорее. Мы все будем рады тебя видеть. Иосиф просит меня передать тебе привет. Он очень хорошо к тебе относится (даже говорит о тебе: «Она умная баба»). Не злись на него, это его обычное отношение ко всем нам, женщинам….

Целую тебя и прощаюсь, Надя

Надя, тогда двадцатипятилетняя женщина, была сыта по горло своим положением тени великого вождя и приняла решение не быть больше «бабой». Вскоре после рождения Светланы она начала искать няню, которая могла бы заботиться о младенце, чтобы самой заняться своим образованием. Рассмотрев несколько кандидатур, Надежда остановилась на Александре Андреевне Бычковой.

Александра Андреевна хорошо знала, что такое преданность. Она родилась в 1885 году, в имении под Рязанью, к юго-востоку от Москвы. Там она была горничной, кухаркой, няней, домоправительницей, пока не переехала в Санкт-Петербург, в дом директора театра и критика Николая Евреинова, который до революции принадлежал к либерально настроенной интеллигенции. В его семье неграмотная Александра Андреевна научилась читать и писать. Когда Октябрьская революция заставила Евреиновых бежать в Париж, они предлагали Бычковой ехать с ними, но она отказалась покинуть Родину. В голодные двадцатые годы Александра Андреевна перебралась в Москву с единственным оставшимся в живых сыном (другой сын умер от голода). Здесь Бычкова встретилась с Надеждой Сталиной, которая и приняла ее на работу. По словам сводного брата Светланы Артема Сергеева, Бычкова была «просто чудесной няней». Она всегда напоминала ему знаменитую няню Пушкина Арину Родионовну.

Александра Андреевна замечательно рассказывала и народные сказки, которые слышала еще в своей деревне, и истории из «театральной» жизни в Петербурге. Речь ее была богата народными пословицами и поговорками. Но, с точки зрения хозяев, самым главным даром няни было умение хранить молчание обо всех неурядицах, с которыми она столкнулась в доме Сталина. Светлана говорила о ней так: «Всю мою жизнь она была для меня образцом спокойствия, трудолюбия, какой-то совершенно особенной невозмутимости и бесконечного оптимизма».

Согласно строгим указаниям Надежды, няня не позволяла девочке проводить время в безделии. Светлана вспоминала, как няня водила ее в подготовительный класс музыкальной школы, где занимались еще двадцать детей. Светлана пела в детском хоре и вскоре научилась читать ноты и играть на пианино. Александра Андреевна оставалась с ней в течение тридцати лет до самой своей смерти в 1956 году. Она стала няней и для детей Светланы. Если для Светланы и была какая-то нравственная основа в морально неоднозначной сталинской вселенной, то это – ее няня Александра Андреевна. «Если бы не спокойное тепло, которое мне давал этот прекрасный добрый человек, – позже писала Светлана, – то я бы сошла с ума много лет назад».

В 1928 году, когда Светлане было два года, Надя поступила в Промакаде-мию, на факультет текстильной промышленности, где изучала синтетические волокна, которые тогда были новой отраслью химии. Еще были бесконечные партийные собрания, и все свое свободное время Надя проводила со Сталиным. Ее почти всегда не было дома, поэтому она наняла преподавателей, которые занимались образованием ее детей.

Как Светлана отмечала с некоторой обидой: «В те времена женщине, особенно, если она была членом партии, не пристало проводить много времени со своими детьми». Все кремлевские жены выполняли партийную работу. В свободное время они играли в теннис. Теннисные корты и крокетные площадки раскинулись на дачных лужайках. Это было бесхитростное повторение образа жизни царской аристократии.

Надя наняла немку-домоправительницу из Латвии, Каролину Тиль, которая должна была заниматься кремлевской квартирой, и полностью положилась на немецкую деловитость. Она нашла гувернантку для Светланы и гувернера для Василия – почти так же, как это делалось в царской семье. Светлана к шести годам уже умела читать по-русски и по-немецки.

Жизнь детей в большой кремлевской квартире была однообразной и управлялась их учителями. Но она состояла не только из уроков. Степан Микоян, отец которого был старым большевиком и советским государственным деятелем, одним из немногих, переживших сталинские репрессии, жил в Кавалерском корпусе и часто играл с Василием и Светланой. Он вспоминал, что иногда днем в саду собиралось от тридцати до сорока детей вместе с обслуживающим персоналом. Светлана была сорванцом и вместе с мальчишками бесстрашно карабкалась на самую большую в мире Царь-пушку.

Для детей устраивали костюмированные вечеринки, где двадцать или тридцать ребят разыгрывали, например, басни Крылова, изображая зверей в костюмах из настоящих шкур. Но иногда дети распевали сатирические куплеты о «политических лицемерах». Зрителями обычно были родители, порой даже сам Сталин, по своей привычке, молча наблюдал за ними со стороны. «Время от времени, – коротко отмечает его дочь, – он получал удовольствие от детского смеха».

Светлана запомнила празднование своего шестилетия. В кремлевской квартире было много детей. Они приготовили песни и танцы, а сама виновница торжества читала стихи на немецком языке. Был чай с маленькими пирожными в корзиночках. Годы спустя Светлана узнала, что большая часть населения России в это время страдала от голода.

Светлана запомнила всего один день, проведенный со своей матерью. Она с восторгом наблюдала, как Надя яростно начищала ванну, а потом отмывала всю квартиру. Светлана была слишком маленькой, чтобы понять, что матерью движет вовсе не страсть к чистоте, а подавляемый гнев и страдание, потому что семью Сталиных едва ли можно было назвать счастливой. Иосиф и Надежда часто ссорились. Годы спустя Полина Молотова, близкая подруга Нади, рассказывала Светлане: «Твой отец часто был груб с (твоей матерью), ей с ним приходилось трудно, все об этом знали. Но они прожили вместе и много хороших лет. У них была семья, дети, дом, и Надю все любили. Если их нельзя назвать счастливой семьей, – заявляла Полина, – то кого можно?»

По воспоминаниям Светланы, мать ударила ее только один раз. В тот день на обеденном столе появилась новая скатерть, сделанная из круглых кусочков кружева. Они были очень красивыми, и Светлана взяла ножницы, чтобы вырезать один на память. Разъяренная мать наотмашь ударила ее по лицу. Это был страшный шок. Когда Сталин услышал плач дочери, он прибежал, чтобы успокоить ее.

Светлана всегда старалась помирить родителей, когда они ссорились. Она бежала к отцу и обнимала его большой ботинок своими маленькими руками, пока он не успокоится. Близкая подруга Нади Ирина Гогуа, которая была свидетельницей домашних конфликтов, отмечала: «Единственной, кто мог успокоить (Сталина) была Светлана».

Если мать была эмоционально холодной, то от отца Светлана всегда получала душевный отклик. Она была любимицей Сталина. Он звал ее «маленьким воробушком» или «маленькой мушкой». Она сидела на его коленях и от него получала те поцелуи и объятья, на которые скупилась ее мать. Дочь принимала постоянное отсутствие отца как должное. Зато его появления всегда были праздником.

Именно Надя всегда принимала семью Сванидзе и часто защищала Якова, к которому отец явно относился с пренебрежением. Приехав в Москву, юноша говорил только по-грузински. Светлана думала, что это стало одной из причин, по которым отец недолюбливал его. Ведь, по имеющимся сведениям, Сталин сам очень болезненно относился к своему грузинскому акценту. Светлана отмечала, что ее отец «хорошо владел русским в более простой, разговорной форме:… он не мог красноречиво высказываться или писать. От него ускользали многие мелочи, синонимы, устойчивые обороты литературного языка». Вместо этого он часто использовал молчание, чтобы подчеркнуть свою власть. Это оказалось более эффективным способом контроля над окружающими, которые в момент такой паузы мучительно пытались догадаться, о чем же думает великий вождь.

Ребенком Светлана даже не догадывалась о грузинском происхождении своего отца. Однажды ее брат Василий, который постоянно дразнил сестру, сказал, что их семья – грузины. Когда Светлана спросила, кто это такие – грузины, он ответил: «Они все носят длинные черкесские пальто и всех режут острыми кинжалами». Светлана утверждала, что Сталин, стараясь отмежеваться от своих корней, запретил бывающим у него грузинам преподносить традиционные подарки в виде вина и фруктов. Их щедрость даже вызывала у него приступы ярости на публике. Надя соглашалась с ним в этом вопросе.

Оглядываясь назад, Светлана вспоминала, что ее самым любимым местом в их московской квартире была комната матери. Когда Надежды не было дома, девочка пробиралась туда, чтобы посидеть на толстом цвета спелой клубники восточном ковре или поваляться на старомодной грузинской тахте, где лежали мягкие подушки. Она любила касаться книг на Надином письменном столе и туалетном столике. Из-за взрывоопасной атмосферы в доме Светлане было необходимо всеми силами поддерживать у себя в душе этот образ любящей матери, чтобы сохранить свое психическое здоровье. Хотя посторонний увидел бы здесь только вечно отсутствующую мать и заброшенного, ищущего внимания ребенка. Но, нельзя не отметить, что и самой Наде жилось непросто.

Жизнь в Зубалово

Где-то в сердце у каждого человека, которому повезло с радостью вспоминать о своем детстве, есть место, полное волшебства и воображения, где всегда тепло и безопасно. Это наша основа, в течение всей жизни мы всегда возвращаемся туда в наших мыслях и мечтах. Как бы ни складывалась ее жизнь, у Светланы было такое место.

Как лицо, приближенное к Владимиру Ленину, Сталин получил дачу под названием Зубалово. Она находилась неподалеку от деревни Усово в тридцати пяти километрах от Москвы. Семья выезжала туда по выходным и на лето с 1919 по 1932 год. После смерти Нади Сталины продолжали отдыхать в Зубалово до 1949 года.

Дача получила свое название по фамилии предыдущего владельца, армянского нефтяного магната из Баку Зубалова. До революции вся территория вокруг деревни Усово служила местом отдыха для богачей. Брошенные во время революции дачи и поместья стали лакомой добычей для партийной элиты. Сталин и Анастас Микоян получили Зубалово. Это была справедливая награда, ведь до революции они оба боролись против увеличения рабочего дня и плохих условий труда на нефтеперерабатывающих заводах Зубалова в Баку и в Батуми.

На обширной территории Зубалова было три отдельно стоящих дома, которые назывались «большой дом», «маленький дом» и «дом прислуги». Все здания были окружены высоким забором из красного кирпича. Самый большой дом отдали Микояну и семьям других старых большевиков. Семья Аллилуевых и некоторые из Сванидзе использовали дом для прислуги, а в маленькой даче жили Сталин и Надя. Там всегда было много гостей.

Получив дачу, Сталин немедленно взялся за ее переделку. Он избавился от фронтонов и старой меблировки, пристроил балкон на втором этаже – этот балкон называли отцовским балконом – и террасу, выходящую на заднюю сторону дома. Сталин и Надя жили наверху, дети и посещающие дом родственники и друзья – на нижнем этаже. Пурпурные и лиловые кусты обрамляли дом, на небольшом расстоянии от него стояли стройные ряды берез. На участке был утиный пруд, пасека, огороженный загон для цыплят и фазанов, фруктовый сад и поляна, где высаживали гречиху, чтобы привлечь пчел. Это большевистское поместье во многом оставалось таким же, каким было, когда принадлежало буржуазной элите. По словам Светланы, это было «маленькое поместье со своим собственным деревенским укладом».

Ребенком Светлана знала поместье как свои пять пальцев – она знала, где лучшие грибные места, ловила рыбу в ручье и пруду вместе с дедушкой и братом, могла в струях течения найти радужную форель. Она знала, где в зарослях колючих кустов, царапающих руки и ноги, собирать ягоды. Она приносила кухарке полные корзины и, счастливая и усталая, ждала своей награды. У Светланы был свой маленький участок огорода и собственные кролики, которых она выращивала. Аромат больших деревьев, белая кора берез, яркая зелень свежей листвы, запах русской земли – все это навсегда отпечаталось в ее памяти.

Летом на дачу приезжали много детей из семей правящей элиты. Она водила их на птичий двор собирать яйца цесарок и фазанов или в лес за грибами. В поместье у детей был домик на дереве и качели. Они разбивали лагерь в лесу, ставили палатки и рыбачили на реке. Свою добычу они готовили на костре и запекали фазаньи яйца в золе.

У Сталина, который в Сибири оценил прелесть парной, разумеется, была баня в Зубалово. По существу это была изба, около которой росли березы. Когда отца не было, Светлана любила читать там детские книги, расположившись на постеленном на пол коврике.

Родственники всегда гостили в Зубалово: бабушка и дедушка Ольга и Сергей Аллилуевы, тетя Анна и дядя Станислав, дядя Павел и тетя Женя. Дядя Павел любил рассказывать истории о том, как после гражданской войны Ленин послал его в экспедицию на север, чтобы разведать месторождения железа и угля. Они жили в палатках, ездили верхом на оленях и носили одежду из оленьих шкур. Сванидзе, особенно Алеша и его великолепная жена Мария, тоже приезжали на дачу. Сталин часто бывал в Зубалово, но всегда был занят. Он обычно сидел за столом на террасе и работал.

Бабушка и дедушка Светланы, Ольга и Сергей, бывали на даче чаще других. Именно Сергей когда-то привел Сталина в дом Аллилуевых. Отец Надежды был сыном крепостного, получившего вольную, получил профессию механика и работал в тифлисском депо, где вступил в Месаме-даси (Третья группа), первую социал-демократическую организацию в Закавказье, сформированную в начале 90-х годов девятнадцатого века. Он встретил Сталина в 1904 году, когда его будущий зять уже был в Тифлисе известной фигурой после великолепной организации первомайской демонстрации рабочих. В те дни Сергей занимался печатью листовок и партийных программ, за что и был арестован и получил семь тюремных сроков. Принимал ли он участие в революционном террористическом движении, неизвестно, но он нисколько не возражал, когда его девятилетняя дочь Анна по заданию революционеров перевозила подрывные патроны под своим нижним бельем в поезде из Тифлиса в Баку. Квартира Сергея постоянно использовалась большевиками для конспиративных встреч. Сталин некоторое время скрывался у него от царской полиции.

Ольга была более неоднозначной личностью. В 1893 году она сбежала из дома от отца-тирана вместе с Сергеем, который снимал у них квартиру. Ей было шестнадцать, ему – двадцать шесть. Ольга была убежденным соратником Сергея в его революционной деятельности. Вместе с четырьмя детьми они постоянно переезжали из города в город, подвергались полицейским обыскам, боялись, хранили тайны, посещали отца в тюрьме и наблюдали, как исчезают их друзья. Вместе со своими дочерьми она распространяла марксистские брошюры, что было опасным занятием, за которое можно было попасть в тюрьму. Именно Ольга предложила Ленину укрыться в их квартире на Рождественской улице по пути в Финляндию летом 1917 года, когда казалось, что революция провалилась, и до октябрьского триумфа большевиков было еще далеко. Она приветствовала и визиты Сталина. Он был так благодарен Ольге, что даже написал об этом из сибирской ссылки.

25 ноября 1915 года

Ольга Евгеньевна,

я не могу передать, моя дорогая Ольга Евгеньевна, как я вам благодарен за ваше доброе отношение ко мне. Я никогда не забуду ту заботу, которую вы проявили. Я не дождусь того момента, когда моя ссылка закончится и я смогу приехать в Петербург, чтобы сказать спасибо лично вам и Сергею. Но мне осталось еще два года… Шлю наилучшие пожелания вашим мальчикам и девочкам.

С уважением, ваш Иосиф

Этот человек вскоре станет зятем Ольги и однажды предаст ее.

Как только ее младшей дочери Надежде исполнилось четырнадцать, Ольга получила специальность акушерки. Когда Россия вступила в Первую мировую войну, она стала работать в Красном кресте, ухаживая за ранеными, прибывающими с германского фронта. Она практически жила в госпитале и, по словам, ее сына Павла, имела там любовников.

К тому времени, когда они стали жить в Зубалово, Ольга и Сергей были практически чужими людьми. Он приходил с одного конца дачи, она – с другого, и они смотрели друг на друга через длинный обеденный стол. Сергей отошел от дел, хотя, как старый большевик, он по-прежнему верил в дело партии. Ольга была более скептична, она одна из первых догадалась, что же собой представляет ее зять на самом деле.

В длинные летние месяцы на даче жила словно бы типичная грузинская семья – взрывная и горячая. Дедушка Сергей злился, когда дети вертелись за столом, и мог опрокинуть суп ребенку на колени. Ольга вернулась к православному вероисповеданию. Когда дети Сталина и их друзья начинали говорить об атеизме и задевали этим веру бабушки, она отвечала так: «Где душа? Об этом вы узнаете, когда она заболит». Тем не менее, Ольга совершенно не возражала против власти и других преимуществ, которые давало положение ее зятя.

Светлана, голубоглазая и рыжеволосая, была похожа на бабушку. По ее утверждению, Надежда запретила матери бывать в кремлевской квартире из-за того, что та постоянно критиковала преданность дочери большевистскому движению и работе, что мешало проводить время дома с детьми. Возможно, Светлана услышала об этом позже от своих теть: вряд ли такие подробности могли остаться в памяти шестилетнего ребенка. Очевидно, Ольга кричала Надежде, что вырастила четверых детей, хотя Надя, вспоминая свое переломанное детство, могла бы с этим поспорить. Ольга имела взрывной характер, совершенно не имела склонности к самоанализу, и, вполне вероятно, Светлана унаследовала эти черты от нее.

Ребенком Светлана едва ли могла хорошо понимать все эти сложные взаимоотношения внутри семьи. Что видел ребенок? В Зубалово ее бабушка и дедушка, особенно дедушка, полностью заменяли родителей. У Сергея была мастерская в отдельно стоящей избе, и он часто приглашал туда детей, чтобы они поиграли с инструментами и научились делать какие-то вещи. Иногда он развешивал конфеты на деревьях, чтобы дети искали их, устраивал долгие походы за грибами.

Как уже говорилось, многие представители партийной элиты проводили лето в Зубалово. Светлана называла их всех дядями. «Дядя» Ворошилов и «дядя» Микоян приезжали на дачу с семьями. Больше всех она любила старого товарища Сталина Николая Бухарина, с приездом которого вся дача наполнялась смехом. Он научил няню Светланы кататься на велосипеде и всегда приносил на дачу и в кремлевские сады разных животных: ежиков, садовых ужей в банках, ястребов и даже ручную лису. Эта лисица пережила своего хозяина: она бегала в кремлевских садах и после Третьего Московского процесса, на котором в 1938 году Бухарин был приговорен к смертной казни.

Приезжали и другие друзья Сталина, например, Серго Орджоникидзе и его жена Зинаида. Шестилетняя Светлана с детским любопытством наблюдала за взрослой жизнью: Семен Буденный играл на аккордеоне, и все пели русские народные песни. Даже Надя порой танцевала грузинскую лезгинку, а Сталин, у которого был хороший голос, пел. Все сталинские гости начали исчезать в середине тридцатых годов. Только Микоян, Буденный и Ворошилов пережили Сталина. Одни «тети» и «дяди» получали смертные приговоры, другие – долгие сроки, а третьи кончали с собой, как Серго Орджоникидзе. Светлана вспоминает, что ребенком она никак не могла понять, куда все уходят. Люди просто-напросто исчезали, и никто не объяснял, почему.

Когда родилась Светлана, Сталину было пятьдесят два года, и он не любил отдыхать в компании шумных детей. Они с Надей проводили отпуска в Сочи, на берегу Черного моря, где вождь пытался теплыми ваннами лечить свой ревматизм, приобретенный в сибирской ссылке. Иногда на юг отправлялся целый кортеж машин, в которых ехали члены партии. У Светланы сохранилось множество фотографий из этих поездок. Среди них, например, фото Абеля Енукидзе, любимого крестного отца ее матери, на пикнике на пляже, а также фотографии других членов Политбюро: Молотова, Микояна, Ворошилова. Такое совместное проведение отпусков было частью партийной идеологии. У Сталина были сросшиеся пальцы на ноге и из-за несчастного случая в детстве повреждена рука. Он никогда не плавал, а проводил время на пляже за походным столиком, просматривая документы. Только в пять лет родители стали брать Светлану на дачу в Сочи.

Оглядываясь назад в своих воспоминаниях, написанных, когда ей было тридцать семь, Светлана могла говорить только о смерти всех этих людей, но не об их убийцах. «Я хочу записать только то, что я знаю, что я помню и видела сама», – так она пыталась по прошествии времени справиться с психологической травмой. Но здесь уже началось разделение: Зубалово было миром света и волшебства, где летом собирались старые друзья-революционеры и смеялись вместе со своими детьми. Потом все окрасилось в убийственно-черные тона.

Вспоминая о прошлом, Светлана не хотела предавать свое детское счастье. «Золотая клетка» защищала ее от всех перипетий того нелегкого времени: жестокой междоусобной борьбы внутри партии, когда Сталин отстаивал свое господство, уничтожая соперников из числа старых большевиков и партийной элиты; гибели миллионов крестьян, пострадавших от принудительной коллективизации, проведенной для ускорения индустриализации страны. Бесклассовое большевистское общество копировало царский режим: люди снова стали рабами, а их новые хозяева окружали стенами свои укрепления.

Светлана не могла предать волшебство своего первого мира, где она жила ребенком, вне времени и памяти, в месте, населенном любимыми людьми. Должна ли была отразиться на ней несправедливость окружающего мира? В этом-то и был корень парадокса. Как мир чудес мог оказаться полным ужасов? Как отец, который любил и ласкал ее, к которому, по словам няни, она бежала с фиалками и земляникой, чтобы в награду получить пахнущий табаком отцовский поцелуй, мог быть одним из самых кровавых диктаторов своего времени?

Оглядываясь назад, Светлана называла свое детство нормальным, полным любящих родственников, друзей, праздников, удовольствий. Она даже считала его скромным и, возможно, для главы государства это не было большой роскошью, хотя миллионы русских людей в это время были голодными и бездомными.

В своих воспоминаниях она писала о родителях: «Из уважения к их памяти, из чувства глубочайшей признательности и любви к ним за то, чем они все были для меня когда-то в том солнечном доме, который зовется «детством», я должна о них рассказать».

В этом заявлении она принимала желаемое за действительное, поскольку воспоминания Светланы полны парадоксов и несоответствий. «Я пытаюсь вернуть то, что ушло, – солнечные беззаботные годы моего детства», – писала она тридцать лет спустя, как будто признавая невозможность этого.

С точки зрения ребенка мир мог быть безоблачно солнечным, но детская интуиция подсказывала, что на этом солнце есть пятна. С точки зрения взрослого это был лабиринт боли и страданий.

Глава 2
Ребенок без матери

7 ноября 1932 года в полдень Светлана стояла вместе со своей матерью впереди большой толпы народа и наблюдала, как солдаты маршируют по Колонному залу в ознаменование пятнадцатой годовщины Великой Октябрьской революции. Ее впервые взяли на ежегодное празднование. Это был необычайный карнавал с ряжеными на ходулях, глотателями огня и цирковыми представлениями, где собрались тысячи людей. Девочка смотрела на своего отца на трибуне, над которой висело его огромное изображение. По обеим сторонам портрета выстроились партийные лидеры. В свои шесть с половиной лет она понимала, что ее отец – самый важный человек в мире.

Ранее в этот день мать позвала ее в свою комнату. «Я видела свою маму так редко, что запомнила каждое мгновение нашей последней встречи». Светлана сидела на своей любимой тахте и слушала длинные наставления матери о том, как следует себя вести. «Не смей прикасаться к алкоголю!» – сказала она. Надя и Сталин всегда ссорились, когда он опускал палец в свой бокал с вином, а потом давал его пососать ребенку. Последние слова Нади, обращенные к дочери, были вполне в ее духе. Надя опасалась эмоциональности, которая была свойственна ее матери и сестре Анне, как потакания своим слабостям. Слезы, признания, жалобы и даже откровенность были не в ее репертуаре. Для Нади самым важным было выполнять свой долг и хранить тайны.

Когда няня уложила ее в постель, Светлана долго вспоминала, как дядя Ворошилов открывал парад на белой лошади.

Следующим утром, восьмого ноября, Александра Андреевна рано разбудила детей и отправила их поиграть на улицу, несмотря на дождливую, пасмурную погоду. Когда несколько часов спустя они садились в машину, у всех вокруг были слезы на глазах. Они поехали на новую дачу в Соколовку. Сталин тешил свое тщеславие, приобретая себе новые дачи, и этой осенью семья жила не в Зубалово, а в Соколовке. Дом там был мрачный, с темной внутренней отделкой, в нем было мало света. Дети понимали, что случилось что-то ужасное и все время спрашивали, где их мама. В конце концов, приехал Ворошилов, чтобы отвезти их в Москву. Он был в слезах. Их отец, казалось, исчез.

Существует множество версий, по-разному представляющих то, что случилось в ночь с седьмого на восьмое ноября. Уже почти невозможно отделить факты от вымысла, правду от слухов, но, в общем, события этой ночи складывались следующим образом.

После парада Надя вернулась в квартиру в Потешном дворце, чтобы подготовиться к празднованию, которое всегда организовывалось после него. Ее брат Павел, который в то время был в Берлине военным представителем при торговой миссии Советской России, как раз приехал в гости и привез ей подарки, среди которых было прекрасное черное платье. Кремлевские жены всегда говорили, что, когда они встречают Надю у модного портного Комиссариата внутренних дел на Кузнецком мосту, она всегда выбирает самую скучную и неинтересную одежду. Их удивляло, что она все еще следует большевистскому кодексу скромности. Но этим вечером в элегантном черном платье она была красива. Она даже приколола красную розу к волосам.

Вместе с сестрой Анной Надя прошла по заснеженной лужайке к Кавалерскому корпусу и вошла в квартиру товарища Ворошилова, народного комиссара, который в этот раз был хозяином ежегодной вечеринки в честь годовщины революции для членов партии и их жен. Сталин пришел из своего рабочего кабинета в здании Сената вместе с товарищем Молотовым и председателем Государственной плановой комиссии при Совете Народных Комиссаров Валерианом Куйбышевым. С ними были всего один или два охранника, несмотря на то, что Политбюро запретило вождю «ходить по городу пешком», так как его члены считали, что он не может быть в безопасности из-за тех репрессий, которые он проводил против так называемых вредителей, буржуазных идеологов и политических террористов. Ненависть к Сталину могла привести к его убийству.

Для всех собравшихся годовщина революции была поводом развлечься. Было много еды, которая прибыла с кремлевской кухни и была сервирована домоправительницей: большое количество закусок, рыба, мясо, водка и грузинское вино. Мужчины, многие из которых все еще носили гимнастерки и сапоги, как в революционные годы, и женщины в модельных нарядах сидели за банкетным столом. Сталин сидел во главе стола, напротив Нади. Все много пили, тост следовал за тостом, чествуя как старые революционные победы, так и новые промышленные достижения.

Из разрозненных деталей, найденных в воспоминаниях разных людей, присутствовавших на том вечере, можно восстановить следующие события. Сталин был пьян и начал грубо приставать к Галине, жене командира Красной армии Егорова, актрисе. Он бросал в нее хлебные шарики. Наде все это было отвратительно или она просто устала от такого поведения мужа. Только что прошел слух о романе Сталина с кремлевской парикмахершей. Он любил заигрывать только с теми женщинами, в осторожности и благоразумии которых был уверен, а весь кремлевский персонал либо состоял из агентов КГБ, либо был проверен ими. Надя обо всем знала и знала, что все эти развлечения не длятся долго, но ни она, ни кто-либо еще понятия не имел, как далеко они заходят. Годы спустя охранник Сталина Власик осторожно сказал Светлане, что ее отец был «несмотря ни на что мужчиной». Этим вечером Надя легкомысленно и кокетливо танцевала вначале со своим грузинским крестным отцом Абелем Енукидзе, потом с администратором кремлевского комплекса – обычная реакция разозленной женщины, заметившей, что ее муж заигрывает с другими.

Многие источники указывают, что конфликт начался с политического тоста, который разозлил Надю. Сталин поднял бокал за «смерть врагов государства» и заметил, что Надя не пьет. Он крикнул через стол: «Эй ты, почему не пьешь? Пей немедленно!»

«Меня зовут не «эй»! – злобно ответила она и бросилась вон из комнаты. Те, кто сидел ближе к двери, слышали, как она еще крикнула через плечо: «Заткнись! Заткнись!» Все в комнате в ужасе замерли. Даже жена обычно не решалась так разговаривать со Сталиным. Он же только пробормотал себе под нос: «Какая дура!» и продолжил пить.

Близкая подруга Нади Полина Молотова побежала вслед за ней. По словам Полины, они с Надей несколько раз обошли вокруг Кремля. Полина говорила о том, что Сталин постоянно находится в большом напряжении. В тот день он напился, что случалось редко, он просто расслабился. Полина утверждала, что, когда они ранним утром попрощались, Надя была совершенно спокойна.

Когда Надя вернулась в кремлевскую квартиру, она ушла в свою комнату и закрыла дверь. После четырнадцати лет брака они со Сталиным спали отдельно. Ее спальня была справа от столовой, спальня Сталина слева, к ним вел общий коридор. В детские комнаты можно было пройти по другому коридору, дальше по нему находились комнаты прислуги.

Некоторое время спустя, тем же утром, Надя взяла маленький маузер, подаренный ей братом Павлом, и выстрелила себе в сердце.

Кажется, никто не слышал выстрела. Его не могли услышать ни дети, ни слуги. Охрана в те дни не ночевала в квартире. Сталин, если и был дома, то спал как убитый.

Домоправительница Каролина Тиль, как обычно, приготовила для Нади завтрак. Войдя в комнату она нашла Надю лежащей на полу возле кровати в луже крови. Маузер все еще был у нее в руке. Тиль побежала в детскую, разбудила няню Светланы, Александру Андреевну, и они вместе вернулись в комнату Нади. Женщинам удалось поднять тело на кровать. Они побоялись звонить Сталину, известному своими непредсказуемыми реакциями, и позвонили вначале крестному Нади Абелю Енукидзе, потом Полине Молотовой. В конце концов, Сталин проснулся и вошел в столовую. Они обе обернулись к нему: «Иосиф Виссарионович, Нади больше нет с нами».

Позже поползли слухи, что после вечеринки Сталин уехал в Зубалово с другой женщиной и вернулся домой под утро. Они с Надей поссорились, и он застрелил ее. Таких историй рассказывалось очень много, появлялись самые различные варианты развития событий. Более убедителен тот факт, что вся семья была уверена, что Надя покончила с собой, и поражалась, как она могла бросить детей.

Родственники также утверждали, что Надя оставила очень горькую записку с обвинениями в адрес Сталина. По всей видимости, он уничтожил ее, только прочитав. Жена Павла, Женя, рассказывала, что первые несколько дней после смерти Нади Сталин был в шоке: «Он говорил, что не хочет больше жить… Сталин находился в таком состоянии, что мы боялись оставлять его одного. Временами у него случались вспышки ярости».

Семье хотелось видеть Сталина подавленным, и, возможно, так оно и было. Он по-своему любил Надю, и его любовные письма это подтверждают. Даже тираны бывают сентиментальны. Но все переживания Сталина были направлены только на себя. Свояченица Сталина, Мария Сванидзе, записала в своем дневнике такой момент. Когда она сказала Сталину, что винит Надю в том, что она оставила своих детей, он ответил: «Дети забудут ее через несколько дней, а мне не будет покоя до конца моей жизни». Трудно представить, что отец может сказать такое о своих горюющих детях, но эгоизм Сталина выглядит правдоподобно. Светлана всегда была уверена, что самоубийство матери обострило паранойю Сталина: никому нельзя доверять, даже самые близкие могут предать.

Почему же Надя, которой был всего тридцать один год, покончила с собой? Мы никогда не узнаем правду, но слухи и домыслы по этому поводу были самые разные. Самое простое объяснение – это ее душевная болезнь. Вначале даже Светлана верила в него. Английский историк Симон Себаг Монте-фьоре писал: «Медицинская карта (Нади), которую Сталин сохранил в архиве, а также свидетельства тех, кто ее знал, подтверждают, что Надя страдала серьезным психическим заболеванием, возможно, наследственным маниакально-депрессивным психозом или пограничным расстройством личности, которое ее дочь называет шизофренией, а также патологией черепа, вызывающей мигрени». Были у Нади и другие проблемы со здоровьем. Она сделала несколько абортов – в то время обычная практика для женщин за неимением других способов контрацепции. Это вылилось в гинекологические проблемы. Их она лечила на немецких спа-курортах, что было особой привилегией, почти фетишем, для партийной элиты.

Но позже Светлана поняла глубину отчаяния ее матери из-за политических репрессий, проводимых Сталиным. Попробуем разобраться в том, могло ли это быть причиной самоубийства.

Приятель Нади по Промышленной академии Никита Хрущев посоветовал ей стать более независимой от Сталина. Поступив в академию в 1928 году, она вернула себе девичью фамилию, Аллилуева, хотя обычно жены большевиков носили фамилию мужа. Она отказалась ездить в академию на правительственной машине и добиралась на трамвае, именно поэтому у Нади и был пистолет. Ее брат Павел привез два маузера из поездки в Англию, один – для Нади, другой – для ее подруги Полины. Александр Аллилуев, сын Павла, позже писал: «Они ездили в академию на трамвае, и в те времена в Москве это могло быть действительно опасно. Именно поэтому мой отец и привез из Англии два этих чертовых пистолета. Вместо благодарности Сталин спросил его: «Другого подарка найти не мог?» У этого пистолета пули были очень маленького калибра, но этого оказалось достаточно, когда Надя выстрелила себе в сердце»

Из юношеской переписки Нади видно, что она была убежденной молодой коммунисткой и даже идеализировала большевиков. Во время Гражданской войны, разразившейся после победы большевиков, она принимала необходимость жестких мер для выживания молодой Советской республики. Когда в июне 1918 года Ленин послал Сталина в Царицын (позже переименован в Сталинград) с четыреста пятьюдесятью красноармейцами, чтобы обеспечить продовольствие для Москвы и Петербурга, семнадцатилетняя Надя и ее брат Федор отправились с ним. Железнодорожный вагон отвели на боковые пути, и Сталин использовал его как свою штаб-квартиру. Хотя они еще не зарегистрировали свой брак официально, по большевистским обычаям Надя считалась его женой.

Сразу после приезда Сталин принялся очищать город от тех, кого подозревал в контрреволюционных действиях. Когда он писал Ленину письма, требуя ввести войска, Надя печатала их на машинке. Когда Ленин потребовал быть еще более «безжалостным» и «беспощадным» к врагам, Сталин ответил: «Не волнуйся, моя рука не дрогнет».

Сталин начал проводить кампанию «показательного террора». Он сжигал деревни, чтобы продемонстрировать последствия отказа отдавать провиант для нужд Красной армии и показать, что будет с теми, кто занимается контрреволюционным саботажем. Его ничем не прикрытая жестокость нисколько не тревожила Надю, печатающую все бумаги в железнодорожном вагоне.

Надя любила Сталина и находила очень разумным и даже очаровательным большевистский культ жестокости. Страстные письма, которые они слали друг другу, находясь в разлуке, словно пронизаны электрическим напряжением. Еще в июле 1930 года, когда Надя была в Германии, в Карлсбаде, где лечилась от постоянных головных болей (по другой версии она страдала сильными болями в брюшной полости, возможно, из-за неудачного аборта), Сталин писал: «Татка (это было его любимое грузинское имя, которым он называл жену), напиши мне что-нибудь… Здесь без тебя так одиноко, Таточка. Сижу дома, один, как сыч, не ездил в деревню – слишком много работы. Вот закончу все и послезавтра поеду в деревню, к детям. Ну, до свидания, не оставайся там слишком надолго, приезжай поскорей. Целую тебя. Твой Иосиф». В одном из ответных писем Надя писала: «Прошу, побереги себя. Нежно целую, как ты целовал меня, когда я уезжала. Твоя Надя».

Но семейную жизнь со Сталиным трудно назвать легкой и безоблачной. Первую попытку уйти от него Надя сделала еще в 1926 году, когда Светлане было всего шесть месяцев. После ссоры она собрала Светлану, ее няню и Василия и села на поезд до Ленинграда, где жили ее родители. Им она дала понять, что уходит от Иосифа и начинает новую, независимую жизнь. Он позвонил ей и умолял вернуться. Когда он предложил приехать и забрать ее, она ответила: «Я вернусь сама. А то государству слишком дорого обойдется твоя поездка».

Пожалуй, самой худшей чертой Сталина как мужа были танталовы муки его страсти. Со своей гордостью и сдержанностью Надя редко раскрывала секреты своей личной жизни, но сестра Анна называла ее «настоящей великомученицей». Сталин, обычно сдержанный и с непроницаемым выражением на лице, мог внезапно вспыхнуть с неконтролируемой яростью и вести себя, совершенно не обращая внимания на чувства жены. Надя жаловалась, что ей приходится все время бегать по поручениям мужа: то ему нужно отнести документ в комиссариат, то взять книгу из библиотеки. «Мы всегда ждем его, но никогда не знаем, когда он вернется».

В 1929 году Надя была на втором курсе Промакадемии. Это был «год великого перелома», когда началась насильственная коллективизация крестьян. Процесс проходил жестко. Чтобы искоренить частные предприятия, закрылись рынки. Весь скот был конфискован. Зажиточные крестьяне, так называемые кулаки (а те, у кого была одна корова, могли попасть в кулаки), арестовывались или отправлялись в ссылку. В процессе ликвидации кулачества к крестьянам «относились как к скоту… они часто умирали по пути от голода, холода, побоев». В год Надиной смерти, 1932, печально известный ГУЛАГ (система трудовых лагерей) принял «более четверти миллиона заключенных». 1,3 миллиона кулаков жили как «спецпоселенцы».

В 1932 и 1933 годах на Украине бушевал голод. Сталин и его министры отправляли зерно за границу, чтобы закупить комбайны и тракторы для ускорения темпов индустриализации. Хотя Политбюро Украины просило о помощи, она не была оказана. Миллионы людей умирали. В 1932 году несколько студентов Промышленной академии, сокурсники Нади, были арестованы за разговоры о голоде. Надя тоже слышала высказывания против коллективизации. Она тайно симпатизировала Николаю Бухарину, который критиковал Сталина, и правому крылу оппозиции. Сталин приказал Наде не посещать академию в течение двух месяцев.

Раньше Надя пыталась как-то повлиять на ситуацию. Когда в сентябре 1929 года Сталин отдыхал один в Сочи, она написала ему осторожное письмо о том, что партия буквально взорвалась после статьи в «Правде», которая была напечатана без предварительной цензуры. Хотя многие и видели эту статью до печати, всю вину возложили на друга Нади Ковалева и требовали его увольнения с работы. В длинном письме с обычным приветствием «Дорогой Иосиф» в начале она писала:

…Не злись на меня, но я очень переживаю из-за Ковалева, потому что я знаю, какую огромную работу он проделал в этой газете… уволить Ковалева… это ужасно… Ковалев выглядит как мертвец… Я знаю, что ты терпеть не можешь, когда я вмешиваюсь, но я все равно считаю, что ты должен посмотреть на происходящее свежим взглядом… Я не могу оставаться равнодушной к судьбе хорошего работника и моего товарища…

А теперь прощаюсь и нежно целую тебя. Пожалуйста, ответь мне.

Сталин прислал ответ через четыре дня: «Татка! Получил твое письмо о Ковалеве… Думаю, ты права… Очевидно, они сделали из Ковалева козла отпущения. Я сделаю все, что смогу, если еще не поздно. Целую мою Татку много, много, много раз. Твой Иосиф». Сталин сделал так, как просила Надя и написал Серго Орджоникидзе, ответственному за ведение дел о неподчинении партийной линии, что делать Ковалева козлом отпущения – это «очень простой, но неправильный и небольшевистский метод исправления ошибок… Ковалев… НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ, НИКОГДА не позволил бы напечатать ни строчки о Ленинграде без разрешения бюро». Ковалев все равно был уволен из «Правды», но не как «враг народа», а скорее, как «заблудший сын партии».

В ответ Надя написала Сталину трогательную фразу: «Я очень рада, что в деле Ковалева ты показал, что мне доверяешь» и рассказала о популярной в академии дружеской шутке. «Все успехи в академии теперь оцениваются по следующей шкале: «кулак», «середняк», «бедняк». Мы много над этим смеемся. У меня нашли явный правый уклон». Странное заявление, если учесть, что Сталин скоро уничтожит так называемое правое крыло оппозиции.

Между Сталиным и Надей явно росла напряженность. Летом 1930 года она писала: «Этим летом я не чувствую, что ты огорчен тем, что мой отъезд откладывается. Скорее наоборот. Прошлым летом я чувствовала это, но не сейчас… Ответь мне, если ты не слишком разочарован моим письмом. Ну, или, как хочешь». В ответ он написал, что ее упреки «несправедливы». В октябре она написала: «Никаких вестей от тебя… Может быть, охота за старыми девами слишком увлекла тебя, или тебе просто лень писать». Сталин с иронией ответил: «Последнее время ты все время обвиняешь меня. Что это значит? Плохие новости или хорошие?» В письмах Нади к Сталину в Сочи часто рассказывалось о голоде в Москве, длинных очередях за продуктами, недостатке топлива, обшарпанных зданиях: «Москва теперь выглядит лучше, но только в некоторых местах. Она словно женщина, которая припудривает поплывшую по лицу краску после дождя. Очень хочется одного – чтобы все эти трудности навсегда ушли в прошлое, и люди радовались бы и работали хорошо».

К тому времени, когда она покончила с собой, Надя, возможно, вовсе не заболела шизофренией, а просто утратила все иллюзии в отношении революционной политики своего мужа. Недаром в ночь своей смерти она отказалась поднять бокал за «смерть врагов государства».

Подруга Нади, Ирина Гогуа, которая знала ее еще с детства, проведенного в Грузии, когда у них в доме не было ванной, и поэтому приходилось приходить каждую субботу мыться к Аллилуевым, вспоминала, как Надя вела себя в присутствии Сталина.

(Надя) понимала многое. Когда я вернулась (в Москву), я знала, что ее друзей арестовали где-то в Сибири. Она… требовала, чтобы ей показали их дела. Так что она понимала многое… В присутствии Иосифа она казалась циркачом, который ходит по разбитому стеклу босыми ногами. Улыбаясь зрителям и пряча тайный ужас в глазах. Вот так она выглядела в присутствии Иосифа, потому что никогда не знала, что последует дальше, какой взрыв сейчас разразится – он был по-настоящему непредсказуем и жесток. Единственное существо, которое могло смягчить его, – это Светлана.

Гогуа не удивилась, когда услышала слухи о самоубийстве Нади. Хотя правда о ее смерти скрывалась, Ирина утверждала, что ей стало обо всем известно через органы безопасности. Также она рассказала интересную деталь: «Надежда имела очень правильные и красивые черты лица. Но вот такой парадокс: о том, что она красива, заговорили только после ее смерти… В присутствии Иосифа она всегда была, как фокусник, – в постоянном напряжении».

Уже в 2011 году Александр Аллилуев, сын Надиного брата Павла, дополнил картину смерти Надежды одной очень важной деталью, которую узнал от родителей.

Павел был на работе, когда услышал новость о самоубийстве сестры. Он немедленно позвонил своей жене Жене, сказал ей, чтобы она оставалась на месте, он уже едет домой. Приехав, он сразу же спросил, где она спрятала пакет с бумагами, который Надя передала им.

– В белье, – ответила Женя.

– Неси сюда скорей.

Надя планировала уйти от Сталина. Она собиралась уехать в Ленинград и даже просила Сергея Кирова, главу партийной организации города, найти ей там работу. В пакете, который Надя оставила своему брату, было, предположительно, прощальное письмо для них.

Женя держала существование этого письма в секрете в течение двадцати лет и рассказала о нем своему сыну Александру только в 1954 году, после смерти Сталина. Она сказала сыну, что в этом письме Надя написала: «Я больше не могу жить со Сталиным. Вы принимаете его за совсем другого человека, но он как двуликий Янус. Он переступит через любого человека на свете, в том числе, и через вас». «Нам всем предстояло узнать, какой человек товарищ Сталин, а Надя уже знала об этом», – так прокомментировал эти слова Александр.

Женя спросила Павла, что им делать с бумагами, и он ответил, что их надо уничтожить. Из-за этого, конечно, нет никакой возможности проверить правдивость всей этой истории, как и многих историй, связанных со Сталиным.

Став взрослой, Светлана всегда считала, что Надя покончила с собой из-за того, что решила, что у нее нет выхода. Как можно было спрятаться от Сталина? Няня Светланы позже рассказала ей, что случайно услышала разговор Нади с подругой за несколько дней до самоубийства. Надя говорила, что ей «от всего скучно, она от всего устала и ничто уже не сделает ее счастливой».

– А как же дети? – недоверчиво спросила подруга.

– Все надоело, даже дети, – отмахнулась Надя.

Такая постоянная скука является признаком глубокой депрессии, но дочери было очень больно услышать такие слова матери. Ее маме было «слишком скучно». Воспоминания о матери у Светланы всегда были очень противоречивые, неясные, колебались между идеализацией и горькой злостью.

Светлана не могла вспомнить, как и когда ей сообщили о смерти матери и даже сказать, кто это сделал. Она помнила только, как был объявлено официальное прощание с покойной, которое началось 8 ноября в половине третьего. Новость о смерти Нади потрясла многих людей, и тысячи москвичей хотели попрощаться с ней, несмотря на то, что многие впервые услышали ее имя, поскольку Сталин строго охранял приватность своей частной жизни.

Открытый гроб с телом Нади поставили в холле ГУМа, где в то время находился не только магазин, но и некоторые государственные учреждения. Ирина Гогуа вспоминала, что людей вокруг скопилось так много, что те, кто не знал о происходящем, интересовались, что же такое продают в магазине, что собралась такая очередь. Когда Зина, жена «дяди» Серго Орджоникидзе, взяла Светлану за руку и подвела к гробу, чтобы она поцеловала холодный лоб матери и попрощалась с ней, Светлана закричала и отпрянула назад. Вид матери, лежащей в гробу, навсегда отпечатался в памяти ребенка. Она испугалась и убежала из зала.

Существует несколько версий о том, как Сталин вел себя на похоронах. По одной из них, он всхлипывал, Василий держал его за руку и просил: «Папа, не плачь!». По другой, которая принадлежит Молотову, мужу Полины, всегда вспоминается образ Сталина, приближающегося к гробу со слезами, текущими по щекам. Он горько сказал: «Я не спас ее». Я услышал и запомнил эту фразу: «Я не спас ее». По воспоминаниям Светланы, когда Сталин «пришел прощаться на гражданскую панихиду, то, подойдя на минуту к гробу, вдруг оттолкнул его от себя руками и, повернувшись, ушел прочь, сказав только одну фразу: «Она ушла как враг». Слышала ли Светлана эти слова сама? Вполне возможно, она узнала о них позднее, поскольку этот эпизод никак не похож на наблюдения бьющейся в истерике шестилетней девочки. Скорее всего, ей рассказал об этом кто-то другой.

После гражданской панихиды гроб на задрапированном пушечном лафете, накрытом цветами, повезли на Новодевичье кладбище. Его сопровождал почетный караул. В процессии за гробом шел Сталин с Василием, Светлану на кладбище не взяли.

Светлана считала, что ее отец никогда не бывал на могиле матери. «Ни единого раза. Он не мог. Он считал, что, совершив самоубийство, мать стала его личным врагом». Тем не менее, водители Сталина рассказывали о его тайных ночных поездках на могилу, особенно во время войны.

В «Правде» напечатали очень формальное официальное сообщение о смерти Нади. Ее самоубийство было государственной тайной, хотя о нем знал весь аппарат. Детям, а также общественности, рассказали, что Надя умерла от перитонита после приступа аппендицита.

Только спустя десять лет Светлана узнала правду о самоубийстве матери. Хотя это может показаться удивительным, так было на самом деле. Ужас, который Сталин распространял вокруг себя, прежде всего коснулся тех, кто был рядом с ним. Кто решился бы сказать дочери Сталина, что ее мать покончила с собой? Многих расстреливали только за то, что они знали правду. Вскоре стало «плохим тоном» просто упоминать Надино имя.

Для Сталина смерть Нади стала настоящим ударом, но он оправился от него. Он писал своей матери:

Приветствую тебя, дорогая мама!

24 марта 1934

Я получил варенье, имбирь и чакчели (грузинское печенье). Детям очень понравилось, и они просят передать тебе спасибо. У меня все хорошо, так что не беспокойся обо мне. Я могу смириться со своей судьбой. Не знаю, нужны ли тебе деньги, но на всякий случай, высылаю тебе пятьсот рублей…

Будь здорова, дорогая мама, и не падай духом!

Целую,

твой сын Сосо

P.S. Дети кланяются тебе. После смерти Нади моя личная жизнь непроста, но сильный человек всегда должен быть мужественным.

Но раны, нанесенные детям смертью одного из родителей, могут быть не так заметны, однако быстро не проходят. Отчасти потому, что сама мысль о смерти не укладывается в их головах. Они только понимают, что их бросили. Сводный брат Светланы Артем Сергеев вспоминал празднование ее седьмого дня рождения, которое состоялось через четыре месяца после смерти матери. Все приглашенные принесли подарки. Светлана, которая еще не совсем понимала, что значит слово «умерла», спросила: «А что мамочка прислала мне из Германии?» Еще она боялась спать в темноте.

Ее подруга детства семилетняя Марфа Пешкова, внучка писателя Максима Горького, вспоминала, как была у Светланы после смерти матери. Светлана играла в куклы. По полу были разбросаны куски черной ткани. Она пыталась сделать куклам одежду из этих обрывков и рассказывала Марфе: «Это мамочкино платье. Мамочка умерла, и я хочу, чтобы мои куклы носили мамочкино платье».

Глава 3
Хозяйка и ее бедняк

Светлана всегда делила свою жизнь на две части: до смерти матери и после нее, когда весь мир полностью изменился. Ее отец сразу же решил переехать из Потешного дворца, где все напоминало ему о Наде. Николай Бухарин предложил ему свою квартиру на первом этаже здания кремлевского Сената, который также называли Желтым дворцом, где когда-то была резиденция Ленина.

Квартира была длинная и узкая со сводчатыми потолками и темными комнатами. Она также служила Сталину рабочим кабинетом. Светлана возненавидела это место. Единственной знакомой вещью здесь была фотография Нади, сделанная в Зубалово. На ней была надета ее любимая вышитая шаль. Фотографию Сталин увеличил и повесил над изысканным резным буфетом в столовой. Светлана собрала в своей комнате вещи, напоминавшие ей о матери. Кабинет Сталина находился этажом выше, Политбюро собиралось в том же здании.

Теперь в доме было полно каких-то неприятных незнакомцев. Дом велся по военному образцу с помощью персонала, набранного из агентов ОГПУ (Объединенное государственное политическое управление, политическая спецслужба в СССР). Их следовало называть обслуживающим персоналом, а не прислугой. Светлана чувствовала, что на всех, кроме ее отца, эти люди смотрели как на пустое место. Она была уверена, что мама никогда не допустила бы такого вторжения в свой дом, но Сталину явно нравился полувоенный способ ведения хозяйства. Его дети не должны быть испорчены. Никакой роскоши, никаких привилегий. Возможно, он также думал о безопасности. Враги мерещились ему повсюду.

Даже Светино любимое Зубалово изменилось. Когда они с Василием приехали туда после смерти матери, Светлана была подавлена: домик на дереве, который они называли «Робинзон Крузо», пропал, и качели исчезли. По соображениям безопасности песчаные дорожки были покрыты отвратительным серым асфальтом, а красивые кусты сирени и вишневые деревья вырубили. Хотя вся семья часто приезжала в Зубалово по выходным, а дедушка Сергей жил там почти все время, Сталин стал редко бывать на даче.

Бабушка Ольга по-прежнему жила в маленькой квартирке в Кремле. Эта квартирка с восточными коврами, тахтой, на которой лежали вышитые подушки, и старым сундучком с фотографиями осталась для Светланы единственным уютным местом в новом незнакомом мире. Когда девочка приходила в гости, бабушка совершенно не скрывала своего недовольства нововведениями Сталина. Она говорила, что новый «обслуживающий персонал» в квартире – это только перевод казенных денег. Они же за глаза называли ее «суетливой старой дурой».

Вскоре стало понятно, что Сталин больше не собирался жить в Кремле. Вскоре после смерти Нади он заказал своему любимому архитектору Мирону Мержанову проект новой дачи в селе Волынское в Кунцеве, примерно в десяти километрах от центра Москвы. Дача стала именоваться «ближней» по сравнению с предыдущей дачей Сталина, располагавшейся в Успенском. Это название нравилось ему из-за его неопределенности. Если враги подслушают, например, телефонный разговор, то по этому названию ничего не поймут. Всего на даче было шестнадцать комнат. Она со всех сторон была окружена лесом и пятиметровым металлическим забором, выкрашена в защитный цвет; строение невозможно было увидеть с улицы. За забором была еще одна изгородь из колючей проволоки. Внутрь вела одна узкая асфальтовая дорожка. Светлана ненавидела новую дачу своего отца. По ее словам, эта дача и кремлевская квартира многие годы снились ей в ночных кошмарах.

К 1934 году дача в Кунцево была готова. Вечерами Сталин спускался по лестнице в здании Сената в свою кремлевскую квартиру, чтобы поужинать вместе с детьми. Вместе с ним обычно приходили члены «внутреннего круга», все мужчины. Светлана всегда торопилась в столовую. Отец сажал ее по правую руку от себя. Пока мужчины разговаривали о делах, она разглядывала висящую над буфетом фотографию матери в рамке. Во время ужина отец обращался к ней, расспрашивал о школьных отметках и подписывал дневник. По крайней мере, именно так Светлане запомнились их семейные ужины. Хотя она и не упоминала своего брата, очевидно, что Василий тоже присутствовал на них и, так же, как и она, хранил молчание. После еды Сталин обычно отправлял детей из-за стола и продолжал беседовать с членами Политбюро до раннего утра. Затем он уезжал в Кунцево, где ложился спать. Иногда он, уже надев пальто, поднимался наверх, чтобы поцеловать свою спящую дочь.

Отъезд Сталина был тщательно продуман. У дома его ждали три совершенно одинаковые машины с затемненными стеклами. Сталин выбирал одну из них, садился в нее, и весь кортеж отправлялся в путь в сопровождении охраны. Каждую ночь он выбирал разные машины и разные маршруты. Движение на Арбате и Минском шоссе перекрывалось в четырех направлениях. Сталин всегда только в последнюю минуту сообщал о намерении поехать на дачу своему секретарю Александру Поскребышеву или охраннику Николаю Власику.

Жизнь в Кунцево тоже была окрашена в полувоенные тона. Там были коменданты и охранники, два повара, приходящая уборщица, водители и караульные, садовники и женщины, которые прислуживали Сталину за столом. Все они работали посменно и были наняты через ОГПУ. Коменданты и охранники были, в частности, правительственными служащими, которые за хорошую службу награждались партией: они получали хорошие квартиры, дачи и служебные автомобили. Вскоре Валентина Истомина – все, даже Светлана, ласково называли ее Валечкой – стала личной экономкой Сталина и оставалась ею в течение восемнадцати лет. По словам Молотова, ходили слухи, которые он не подтвердил, но и не опроверг, что она была любовницей Сталина.

Хотя няня Александра Андреевна много раз просила разрешения остаться со Светланой в новой кремлевской квартире, в 1933 году появилась новая воспитательница, Лидия Георгиевна. Светлана сразу же невзлюбила ее за то, что она сказала ее няне: «Знай свое место, товарищ!» В ответ на это семилетняя Светлана крикнула: «Не смейте кричать на мою няню!»

После смерти матери Светлана ощущала опустошение и старалась стать нужной своему отцу. Август 1933 она провела с няней в Сочи и написала Сталину, который оставался в Москве, такое письмо:

5 августа 1933 года

Здравствуй, мой дорогой папочка!

Как ты живешь, как твое здоровье? Я получила твое письмо и очень рада, что ты разрешил мне остаться здесь и дождаться тебя. Я переживала, что я уеду в Москву, а ты приедешь в Сочи, и я опять тебя не увижу. Дорогой папочка, когда ты приедешь, ты меня не узнаешь! Я сильно загорела. Каждую ночь я слушаю вой волков. Жду тебя в Сочи.

Целую, Сетанка.

Прошло десять месяцев со дня смерти ее матери. Девочка, боящаяся темноты, слушала вой волков в лесу, беспокоясь, что ее отец может исчезнуть. Ей было всего семь лет. Она ждала. Этот неудовлетворенный эмоциональный голод неожиданно возвращался к Светлане в течение всей ее жизни.

Сталин, как ни странно, что-то знал о психологических нуждах своей дочери. Кандид Чарквиани, писатель и партийный деятель, которым Сталин восхищался и которого всячески продвигал, описал в своих воспоминаниях, как он был поражен, обнаружив, что «Сталин, который казался лишенным всякой сентиментальности, был так необычно нежен к своей дочери. «Моя маленькая хозяюшка», – говорил Сталин, сажая Светлану на колени и целуя ее. «С тех пор, как она потеряла мать, я все время повторяю ей, что теперь она хозяйка дома», – сказал нам Сталин».

Сталин любил придумывать для Светланы ласковые прозвища. Она была его «маленькой бабочкой», «маленькой мушкой», «маленькой воробушкой». Он придумал для нее игру, которую продолжал, пока ей не исполнилось шестнадцать. Когда бы она ни попросила его о чем-то, он отвечал: «Почему ты просишь? Отдай приказ, и я сделаю все в ту же секунду». Он называл ее хозяйкой, а себя – ее секретарем. Она была на службе. Он спускался из своего кабинета в верхнем этаже Сената и входил в коридор, крича: «Хозяйка!»

Но это все равно был Сталин. Он придумал для Светланы воображаемую подругу по имени Лелька. Она была двойником Светланы, маленькой девочкой, которая была идеальной. Отец мог сказать, что он только что видел Лельку, и она что-то сделала великолепно. И Сетанка (так Сталин ласково звал дочь) должна это повторить. Или он мог нарисовать, как Лелька делает то или это. Втайне Светлана ненавидела Лельку.

Когда Сталин был на своей даче в Сочи, он писал своей дочери письма большими детскими буквами и подписывал их «папочка».

Моей Хозяйке Сетанке

Ты не пишешь своему папочке. Думаю, ты забыла его. Как твое здоровье? Ты не болеешь, правда? Чем ты занимаешься? Как там Лелька? Как твои куклы? Я думал, что скоро получу от тебя какой-нибудь приказ, но его все нет. Очень плохо. Ты делаешь больно своему папочке. Ну неважно.

Я целую тебя и жду твоего ответа.

Папочка.

Сталин называл себя «секретарем № 1» или «секретаришкой». Светлана писала шутливые записки с приказами своему секретарю и прикалывала их булавками на стену около телефона над столом. Забавно, но она переписывалась и с другими «секретарями» в Кремле. У государственных министров, например, Кагановича или Молотова, не было другого выхода, кроме как присоединиться к этой игре.

Светлана приказывала своему секретарю взять ее в театр, покатать ее по новой дороге или приехать на дачу в Зубалово.

21 октября 1934 года

товарищу Сталину И.В.,

Секретарю № 1

Приказ № 4

Я приказываю тебе взять меня с собой.

Подпись: Сетанка, хозяйка.

Печать.

Подпись: Первый Секретарь

Покоряюсь. И. Сталин

Осень Сталин всегда проводил, в одиночестве работая на своей даче в Сочи. Светлана оставалась в Москве с няней. Она писала отцу письма, полные любви, но внимательный наблюдатель мог бы увидеть в них беспокойство и неуверенность.

Как ты поживаешь и как твое здоровье? Я доехала хорошо, если не считать того, что няня сильно разболелась в пути. Но сейчас уже все хорошо. Папочка, не скучай обо мне, лечись и отдыхай, а я буду стараться учиться на «отлично», чтобы ты был счастлив…

Крепко целую тебя, твоя Сетанка.

Письма Сталина могли быть и ласковыми, и шутливыми:

Здравствуй, хозяюшка!

18 апреля 1935 года

Посылаю тебе гранаты, мандарины и засахаренные фрукты. Ешь – веселись, моя хозяюшка! Васе ничего не посылаю, так как он все еще плохо учится и кормит меня обещаниями. Объясни ему, что я не верю в словесные обещания, и поверю Васе только тогда, когда он на деле начнет учиться хотя бы на «хорошо». Докладываю тебе, товарищ хозяйка, что был я в Тифлисе на один день, побывал у мамы и передал ей от тебя и Васи поклон. Она более или менее здорова и крепко целует вас обоих. Ну, пока все. Целую. Скоро увидимся.

Он подписал свое письмо так: «От никудышнего секретаришки Сетанки-хозяйки, бедняка И. Сталина».

Были и другие, кто не забывал маленькую «хозяйку». Никита Хрущев сумел попасть в милость к Сталину после Надиной смерти. Он запомнил Светлану как живую маленькую девочку, которая была всегда «аккуратно одета в украинскую юбочку и вышитую блузку» и со своими рыжими волосами и веснушками походила на «разодетую куколку».

Сталин, бывало, говорил: «Ну, хозяйка, развлекай гостей!» И она убегала на кухню. Сталин объяснял: «Когда она на меня злится, она всегда говорит: «Я пойду на кухню и пожалуюсь на тебя повару». А я всегда прошу ее: «Пощади меня! Если ты пожалуешься повару, то мне конец!» Тогда Светланка твердо говорит, что все расскажет своему папе».

* * *

Игра в хозяйку и бедняка может показаться очаровательной, но была у нее и темная сторона. По словам Хрущева, он всегда жалел маленькую Светлану, «как я жалел бы сироту. Сталин был грубым и невнимательным… (Сталин) любил ее, но… это была нежность кота к мышке».

Британская журналистка Эйлин Биглана так вспоминала о встрече со Светланой, которая была десятилетней «угловатой школьницей», в 1936 году: «Отец восхищался ею. Он любил слушать ее рассказы о том, что она делала в Парке культуры и отдыха. Он восторженно аплодировал ей, когда она играла на пианино «Синие колокольчики Шотландии». Он был для нее грубым и переменчивым отцом, пройдохой и задирой – как медведь с медвежонком. И все время было ощущение, что он может ударить ее, как медведь. Она была веселой маленькой девочкой».

В Кремле был маленький кинотеатр, расположенный на месте бывшего зимнего сада и соединенный со зданием Сената переходом. После обычного двухчасового ужина, заканчивающегося в девять часов вечера, Светлана начинала просить отца позволить ей пойти туда. Вначале он был недоволен, а потом смеялся: «Ну, веди нас, веди, хозяйка, а то мы собьемся с дороги без руководителя!»

И Светлана с трепетом шествовала впереди длинной процессии в другой конец безлюдного Кремля, за ней шел отец, а позади ползла тяжелая бронированная машина и шагала бесчисленная охрана… Фильмы заканчивались в два часа ночи. По окончании последнего фильма Светлана возвращалась назад одна, оставив взрослых продолжать их разговоры.

Сталин смотрел в Кремле все новые советские фильмы до того, как они были представлены зрителям, поэтому Светлана видела много русских фильмов: «Чапаев», «Цирк», «Волга-Волга». Но Сталин любил американские вестерны и фильмы с участием Чарли Чаплина, которые всегда заставляли его смеяться. Исключением был только «Великий диктатор», запрещенный для показа.

Светлана всегда вспоминала это время с теплым чувством: «Это были годы, оставившие мне память о том, что он любил меня, старался быть мне отцом и воспитывал так, как умел. С началом войны это все кончилось».

После смерти матери в восприятии Светланы отец стал «последним непререкаемым авторитетом во всем». Никто не достиг таких высот в психологических манипуляциях, как Сталин, «бедняк», во всем контролирующий свою маленькую «хозяйку». Светлана всю жизнь старалась избавиться от маски податливости, которую когда-то надела для своего отца. Иногда ей казалось, что она добилась успеха, но эта маска тут же снова оказывалась на ней. Это противоречие сформировалось в детстве: она была ребенком, отдающим приказы самым могущественным членам Политбюро как своим секретарям и ужасно одинокой маленькой девочкой, которая училась, как себя вести.

* * *

Хотя часто говорят, что после смерти Нади семья распалась, ее родственники отрицают это. Все они: дедушка Сергей и бабушка Ольга, дядя Павел и тетя Женя, тетя Аня и дядя Станислав, дядя Алеша и тетя Мария Сванидзе – продолжали бывать в доме Сталиных. Следующие два или три года семьи Аллилуевых и Сванидзе были по-прежнему близки к вождю. Летом они ездили с ним в Сочи, принимали участие в праздновании Нового года и дней рождения на даче в Кунцево. По словам двоюродного брата Светланы Александра Аллилуева, это было хрупкое единение. Все еще не отошли от шока после самоубийства Нади, все спрашивали себя: «Почему мы ничего не заметили? Почему не смогли ничего предотвратить?» Отец Александра, Павел чувствовал себя виноватым в гибели сестры: ведь именно он подарил ей злополучный пистолет.

Возможно даже, что именно Сталин пытался сохранить семейные связи. Когда Светлане было девять лет, он отправил ее, Якова и Василия навестить бабушку в Тифлисе. Это было в 1935 году, когда до смерти Кеке оставалось два года. Хотя дворец, где она жила, был огромен, она по-прежнему занимала в нем только маленькую комнатку в первом этаже. Визит к бабушке прошел не очень успешно. Кеке ужаснула Светлану. Она сидела в черном на своей железной койке, вокруг были одетые в черное женщины, похожие на ворон. Бабушка пыталась говорить с внуками по-грузински, но грузинский знал только Яков. Светлана взяла предложенное печенье и ушла, как только смогла.

В этот раз Сталин с детьми не поехал. Он навестил свою мать только тогда, когда она уже лежала при смерти. И, разумеется, она, как обычно, упрекала его. Она спросила:

– Иосиф, так кто же все-таки ты теперь?

– Помнишь царя? – спросил он. – Так я теперь как царь.

– Как жаль, что ты так и не стал священником! – вздохнула Кеке.

Светлана вспоминала, что ее отец всегда пересказывал этот разговор с удовольствием.

Светлана училась в 25-ой образцовой школе в Старопименовском переулке в центре Москвы. Когда ей исполнилось семь лет, Сталин приказал Карлу Викторовичу Паукеру, начальнику его охраны, проверить самые лучшие школы столицы. 25-я образцовая настолько понравилась Сталину, что он перевел туда и Василия, который до этого учился в более простой 20-й школе. Каждое утро в 7 часов 45 минут кремлевский лимузин увозил Светлану и Василия на Пушкинскую площадь. Оттуда они шли до школы, входили в нее через большую дубовую дверь и поднимались на второй этаж по лестнице, на площадке которой висели портреты Ленина и их отца.

Школьные годы Светланы совпали с культом личности, когда повсюду появились портреты ее отца и к его имени начали прибавлять различные титулы, например, «великий рулевой» или «лучший друг советских женщин». По утверждению его родственницы Марии Сванидзе, это не было вызвано его личным тщеславием. Сталин заявил, что «русскому народу необходим царь, то есть, кто-то, перед кем люди могут преклоняться и во имя кого они будут жить и работать». Это заявление не выглядит полностью убедительным. Вероятно, в возникновении культа личности сыграл свою роль не только политический расчет, но и, в большей степени, мания величия вождя. Как бы то ни было, Светлана каждый день поднималась по лестнице, где висел портрет ее отца.

Привыкшая к частным домашним учителям, она была в ужасе от школы. В первый день она зашла в туалет для мальчиков, как делала это дома, где и она, и братья, и кузены пользовались одной уборной. После этого за Светланой закрепилась сомнительная слава девочки, которая ходила в мужской туалет.

25-ая образцовая школа не была обычной школой. Она считалась лучшей в стране. По словам одного из бывших учеников, «это была школа, где учились дети больших шишек». 25-ая образцовая школа занимала такую головокружительную высоту, что по сравнению со всей остальной страной, могло показаться, что, зайдя в нее, попадаешь совсем в другой мир. В коридорах стояли пальмы и лимонные деревья. На столах в столовой лежали скатерти. В ней учились дети самых известных и могущественных людей в стране. Среди учеников были сыновья и дочери актеров, писателей, известного полярного исследователя, авиационного инженера, членов исполнительного комитета Коминтерна и Политбюро, а также высших государственных чиновников. По утрам и после уроков к школе часто подъезжали лимузины.

Образцовая школа № 25 имела очень высокие стандарты обучения. К 1937 году в ее библиотеке, украшенной неизменным лозунгом «Без знаний не может быть коммунизма», насчитывалось 12 000 книг, а также выписывалось 40 журналов и газет. Кроме библиотеки в школе была специальная комната, где дети могли играть в домино, настольный крокет и шахматы.

В школе был театральный кружок, кружок бальных танцев, литературный клуб, кружки фотографии, авто– и авиамоделирования, радио– и электротехники, прыжков с парашютом и шахмат. Секции бокса и легкой атлетики находились на соседних улицах. В школе проводились спортивные соревнования, волейбольные турниры, была команда по стрельбе из винтовки. В здании всегда был врач и стоматолог. Детей водили на экскурсии в знаменитую Третьяковскую галерею и в музей Л.Н. Толстого. На каникулах их вывозили в санаторий на Черном море. Даже когда поезд вез их по территории опустошенной голодом Украины и на станциях вагоны окружали толпы людей, разоренных коллективизацией, образцовая школа держала свою марку. Учителя не обсуждали с детьми голод.

Образцовая школа № 25 была своеобразной «витриной социализма», и в ней бывали тысячи посетителей, в том числе иностранцы. Репортеры и фотографы посещали ее постоянно. В 1936 году американский певец Поль Робсон отдал в 25-ую школу своего сына, правда, под вымышленным именем. Когда школе нужны были деньги, директор писал письмо Сталину или Кагановичу и всегда получал необходимые средства. Гость из Америки Джозеф К. Льюкс записал в гостевой книге: «Стандарты освещения, отопления, вентиляции и чистоты в этой школе выше, чем в американских». После этого школа получила новые средства для обновления и развития, поскольку образцовая школа № 25 была признана лучше американских.

За границами Москвы были и другие школы, где никогда не бывали иностранцы. Там в начале 30-х годов у детей не было тетрадей (они писали на газетах и страницах старых книг), а ручки были по счету. Мебели не хватало, поэтому ученики занимались в несколько смен. В школах не хватало дров для отопления и керосина для ламп. За пределами столицы опустошение, вызванное насильственной коллективизацией и истреблением кулаков, привело к тому, что количество учеников уменьшилось наполовину. Многие из них просто умерли от голода.

В 1929 году Андрей Бубнов, нарком просвещения РСФСР и заведующий Агитационно-пропагандистским отделом ЦК РКП(б), призвал все школы «включаться в классовую борьбу, направленную на преобразование советской экономики и общества». Учителя и ученики образцовой школы № 25 должны были усвоить сталинское кредо: «выполнение указаний, уважение к иерархии и официальной власти; вера в разум, оптимизм и прогресс; признание необходимости изменений природы, общества и людей и принятие необходимой жестокости». Как и все советские школы, образцовая школа № 25 проводила внушение этих принципов с помощью плакатов, развешенных в коридорах: «Против фашистской интервенции в Испанию» или «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее» (известное сталинское высказывание в 1935 году).

Все советские дети воспитывались как коммунисты. Вначале они были октябрятами, потом становились пионерами, затем – комсомольцами. Ребенок становился октябренком в 1-м классе к Седьмому ноября, празднику годовщины Октябрьской революции, которая по старому стилю произошла 25 октября. Все дети носили на груди красные звездочки с портретом маленького Ленина.

В третьем классе вступали в пионеры. Детям повязывали на шею красные галстуки. Еще они носили пионерские значки с надписью: «Будь готов!» Светлана с гордостью носила пионерскую форму и с энтузиазмом маршировала в колонне образцовой школы № 25 на первомайской демонстрации на Красной площади. «Ленин был нашим идолом, Энгельс и Маркс – его апостолами, каждое их слово – божественным откровением», – так скажет она в будущем. И, само собой разумеется, ее отец был прав во всем «без исключений».

Но внутри самой образцовой школы № 25 было противоречие. Когда Светлана поступила туда в 1933 году, только пятнадцать процентов всех учителей были членами коммунистической партии. У многих из них было сомнительное происхождение, следы которого легко было отыскать в дореволюционных благородных семействах, Белой гвардии, религиозных конфессиях или купеческих семьях. Образцовая школа № 25 должна была быть, в общем и целом, демократичной, но, как это ни парадоксально, воспитывала идеологически неприемлемый индивидуализм. Некоторые из ее выпускников впоследствии выступали против коммунистической системы, став реформистскими редакторами, историками, адвокатами и защитниками прав человека.

Интересно сравнить репутацию детей Сталина в школьные годы. Они очень отличались друг от друга. Большинство Васиных одноклассников вспоминали его как веселого и неугомонного мальчика, у которого постоянно были проблемы. Его лучшего друга прозвали колхозником, потому что семья этого мальчика недавно приехала из деревни и его мама мыла в школе полы.

Василий пользовался дурной славой из-за своих выходок. Позади образцовой школы № 25 когда-то стояла часовня, и остатки могильных холмов на кладбище при ней все еще были заметны. Одной из любимых проделок Василия было пробираться туда вместе с друзьями и выкапывать кости. Также он был хорошо известен благодаря тому, что ругался отборным матом. Когда же учителя ловили Васю на месте преступления, он клялся, что больше не будет, что обязательно исправится и говорил: «Вспомните, чей я сын!»

Тем не менее, одноклассники воспринимали его как равного. Когда Вася разбил окно и обвинил другого, они побили его. Когда он издевался над мальчиком с плохим зрением, товарищи постановили исключить его из комсомола. Был даже забавный момент, когда Василий преднамеренно прервал фильм, который показывали приглашенным в школу учителям, и его классный руководитель крикнул: «Сталин, выйди из комнаты!» Все присутствующие замерли в ужасе, пока маленький Василий не выбежал из помещения. Когда бы он ни попытался воздействовать на учителей и соучеников своей фамилией, об этом сразу же сообщали Сталину, которые оставил четкие инструкции – относиться к его детям так же, как и ко всем остальным.

Василий явно боялся своего отца, но он и пользовался властью, которую давало его имя. В возрасте двенадцати лет он написал такое письмо, подписав его прозвищем Васька Красный, придуманным, скорее всего, для того, чтобы угодить отцу.

5 августа 1933 года

Здравствуй, папа!

Я получил твое письмо, спасибо. Ты пишешь, что мы можем выехать в Москву 12-го. Папа, я спросил коменданта, может ли он лично позаботиться о благополучии жены учителя, но он отказался. Поэтому учитель устроил ее на работу в барак, где живут рабочие… Папа, я посылаю тебе три камня, которые сам раскрасил. Мы живы-здоровы, я буду заниматься до нашей скорой встречи. Васька Красный.

В тот момент вмешательство Василия, кажется, было проявлением его великодушия, но иметь детей Сталина на своем попечении – нелегкий труд. В другом письме Василий жалуется отцу:

26 сентября (год не проставлен,)

Здравствуй, папа!

Я живу хорошо, хожу в школу, все отлично. Я играю в нашей школьной футбольной команде, но каждый раз, когда я прихожу на тренировку, все обсуждают, можно ли мне играть без разрешения моего отца. Напиши, можно ли мне играть, и все будет, как ты сказал. Васька Красный.

Только Светлана, кажется, понимала, чего стоило Василию самоубийство их матери. Она считала, что исчезновение Нади из их жизни полностью разрушило ее брата. В тринадцать лет он начал пить и, напившись, часто вымещал злобу на сестре. Когда его грязные выражения и грубые сексуальные истории становились слишком уж недвусмысленными, их сводный брат Яков приходил на помощь сестре. Позже она рассказывала в нескольких интервью: «Мой брат обеспечил мне очень раннее сексуальное образование самого грязного сорта». Светлана прямо не говорила об этом, но понятно, что она держала Василия на расстоянии и сказала, что поняла, что любила брата, только после его смерти.

Тем не менее, за одну вещь она была ему благодарна. В детстве Светлана часто болела, но отец не отправлял ее в больницу, в основном, по соображениям безопасности. Она запомнила длинные одинокие дни, проведенные в своей комнате под опекой медсестер и няни. Но в отрочестве все изменилось. Василий сказал, что она «толстая и больная» и заставил ее заняться спортом. Вскоре Светлана записалась в лыжную и волейбольную секции и приобрела крепкое здоровье на всю жизнь.

В 1937 году Василия, в конце концов, перевели в московскую специальную школу № 2, где он продолжал, прикрываясь своим именем, не выполнять домашние задания, бросать в классе шарики жеваной бумаги, свистеть, петь и выходить за дверь, когда ему вздумается. Но в новой школе администрация сквозь пальцы смотрела на его выходки. Василия даже освободили от выпускных экзаменов. Учителю немецкого, который собирался вывести ему неудовлетворительную отметку, пригрозили увольнением. Даже когда доведенный до белого каления Сталин приказал вести «тайный дневник» поведения своего сына, администрация школы продолжала покрывать Василия. Про него ходили и куда более страшные слухи. Поговаривали, что Василий спровоцировал арест родителей мальчика, победившего его на спортивных соревнованиях.

В 1938 году семнадцатилетнего Василия отправили в Качинскую военную авиационную школу. Сталин надеялся, что военное училище дисциплинирует его сына, но Василий и там требовал и получал привилегии. Он уже научился пользоваться властью отцовского имени, что, в конце концов, привело его к гибели.

Тем временем Светлана, как примерная ученица, продолжала приносить домой свой дневник, где отражались ее академические успехи и поведение. Во время ужинов в Желтом дворце Сталин, как внимательный родитель, просматривал и подписывал его. Он гордился ею. Она была хорошей маленькой девочкой. То, насколько Светлана усвоила принципы коммунизма, видно по тем словам, которые она написала в третьем классе в поздравлении директору школы Нине Иосифовне Грозе: «Под вашим руководством наша школа войдет в число лучших школ Советского Союза! Светлана Сталина». Светлана стала одним из маленьких «бойцов коммунизма».

До своего шестнадцатилетия, как и многие ее одноклассники, Светлана оставалась искренним приверженцем коммунистических идей, отражая идеологию правящей партии. Вспоминая об этом, она апеллировала к тому, что эта идеология требовала постоянного контроля всех частных мыслей вне коллектива и привела к массовому гипнозу миллионов советских граждан. Она называла ее «психологией рабов». Василий научился цинично манипулировать системой, которая по самой своей природе приветствовала продажность. Он рано понял, что лучший способ пробиться наверх – это предать другого человека.

Глава 4
Террор

6 декабря 1934 года, через два года после смерти матери, Светлана стояла в Колонном зале, провожая в последний путь Сергея Кирова. Он был одним из ее любимых «дядей», с которым она играла в «хозяйку». Несколько дней назад «клан» Сталина был в Малом театре на комедийном спектакле «В чужом пиру похмелье», а потом отец пригласил всех на ужин на дачу в Кунцево. Дядя Сергей прислал из Ленинграда снетки. А теперь дядя Сергей тоже умер. «Мне не нравилась эта вещь, которую называли смертью, – рассказывала позднее Светлана подруге. – Я была в ужасе. Я боялась темных мест, темных комнат, темных глубин».

Вечером 1 декабря 1934 года, в Смольном, где располагался Ленинградский горком и обком ВКП(б), С. М. Кирова, первого секретаря ленинградского обкома партии, убил выстрелом в затылок Леонид Николаев. По первоначальным докладам НКВД, убийца руководствовался личными мотивами – ревностью. Версия о ревности опирается на свидетельства о любовной связи Кирова с Мильдой Драуле, женой Леонида Николаева. Но вскоре было объявлено, что он был членом контрреволюционной террористической организации, имеющей своей целью свержение правительства. К концу декабря Николаев и его четырнадцать соучастников были казнены.

Кировы, Сталины, Аллилуевы и Сванидзе стояли в строгом Колонном зале вместе. В своем личном дневнике, позже конфискованном госбезопасностью, Мария Сванидзе так описывала эту сцену:

…Зал был ярко освещен, украшен тяжелыми плюшевыми драпировками до потолка… Зал высокий, в два этажа. Посреди зала… стоял гроб, простой красный кумачовый гроб, с рюшками, в ногах лежало покрывало из красного плюша. Лицо [Кирова] было зеленовато-желтое, с заострившимся носом, плотно сжатыми губами, с глубокими складками на лбу и щеках, углы губ страдальчески серьезно опущены. У левого виска и на скуле синее пятно от падения. Кругом гроба много венков, красные ленты переплетены с подписями от всех организаций… Кругом стояли прожектора для киносъемок. Толпились фотографы с “лейками”, охрана, на эстраде все время играл оркестр Большого театра… Несмотря на полное освещение, казалось, что темно, мрачно и болезненно неуютно…

В 11 часов появились лидеры страны под предводительством Сталина.

На ступеньки гроба поднимается Иосиф, лицо его скорбно, он наклоняется и целует лоб мертвого Сергея Мироновича. Картина раздирает душу, зная, как они были близки, и весь зал рыдает, я слышу сквозь собственные всхлипывания мужчин».

Мария записала, что сразу же после известия о смерти Кирова ее брат Павел приехал на дачу в Кунцево. Сталин сидел, положив голову на руки, и неожиданно произнес: «Совсем я осиротел». Павел был так тронут, что бросился к своему зятю, чтобы обнять его и поцеловать.

Но в тот день Сталин не был на даче. Сцена, так тронувшая Павла, очевидно, произошла несколькими днями позже. В день смерти Кирова Сталин был в своем кабинете в Кремле. Новость об убийстве он узнал примерно в пять часов вечера. Тогда Сталин был вовсе не сентиментален: он сразу же вызвал членов Политбюро и Генриха Ягоду, главу НКВД, чтобы тем же вечером поездом отправиться в Ленинград. Возможно, именно той ночью он написал Постановление от 1 декабря, предписывающее «следственным властям – вести дела обвиняемых в подготовке или совершении террористических актов ускоренным порядком. Судебным органам – не задерживать исполнение приговоров…» Таким образом, правила ведения следствия были упрощены, и за этим постановлением последовали массовые репрессии против партийных и хозяйственных руководителей СССР.

Существовала версия, что Сталин сам организовал убийство Кирова, опасаясь его как конкурента на пост Генерального секретаря партии. Кроме того, Киров был очень популярен в народе и выступал за снижение темпов индустриализации. Эта версия, скорее всего, является вымыслом. Но нельзя отрицать, что убийство Кирова положило начало Великому террору, в результате которого пострадали сотни тысяч людей.

Во время коллективизации и раскулачивания ОГПУ, переименованное в НКВД в 1934 году, уже раскинуло свои сети сквозь все слои населения в поисках классовых врагов. Прослушивание телефонных разговоров, слежка, давление на арестованных, одиночное заключение, признательные показания, полученные под пытками, – все это стало нормой. Компрометирующая информация распространялась как вирус, задевая тысячи людей.

В 1935 и 1936 годах, когда массовые аресты были начаты, страну охватила коллективная истерия. На пике «Великого террора» только за «семнадцать месяцев в 1937 и 1938 годах были арестованы 1,7 миллиона человек, более 700 тысяч из них расстреляны, примерно 300 или 400 тысяч отправлены в лагеря или ссылку в Сибирь, Казахстан или другие отдаленные регионы страны.

В 1937 году Сталин произнес такую речь для своих ближайших соратников на банкете, посвященном двадцатой годовщине Октябрьской революции:

Мы будем уничтожать любого врага, пусть это даже старый большевик; мы будем уничтожать весь его род, его семью. Мы будем уничтожать каждого, кто своими делами или своими мыслями – да, даже мыслями – угрожает единству социалистического государства.

В 1938 году, когда репрессии осуществлялись НКВД, население тюрем ГУЛАГа выросло до двух миллионов человек.

* * *

Одиннадцатилетняя Светлана, конечно, не могла ничего понять в этом, но она лично почувствовала эту новую атмосферу террора, когда вернулась из Сочи, где проводила каникулы, в конце лета 1937 года. Каролина Тиль, немка-домоправительница, которая проработала в семье Сталина десять лет, была уволена как ненадежная, и ее место заняла лейтенант Александра Накашидзе. Накашидзе полностью изменила комнату Светланы, убрав всю мебель, которая когда-то принадлежала матери девочки, выкинув из шкафа все детские дневники, альбом с рисунками, глиняные фигурки и подарки, полученные от тетушек. Несколько дорогих ей вещей, которые связывали девочку с матерью, – эмалевая коробочка с драконами на крышке, крошечный стаканчик и несколько чашек – пропали без следа. Когда Светлана пожаловалась няне на это исчезновение, та сказала, что ничего сделать не получится: ведь все вокруг принадлежало государству.

Накашидзе была лейтенантом госбезопасности. Молодая женщина моложе тридцати лет, она была плохой домохозяйкой, но ее брали вовсе не для этого. Главной ее обязанностью было соглядатайство. Она должна была сблизиться со Светланой и ее братом Василием и отслеживать их знакомства.

Осенью 1937 года у Светланы появился личный охранник Иван Кривенко, кислый, желчный мужчина, который ей сразу не понравился. Он сопровождал ее везде: в школу, в театр, на уроки музыки. Однажды она обнаружила, как он роется в ее портфеле и читает ее дневник.

В школе тоже все стало по-другому. Светлана больше не пользовалась общим гардеробом, она раздевалась в отдельной комнате рядом с учительской. Ей запретили обедать вместе с другими учениками. Теперь она ела еду, принесенную из дома, в маленьком уголке, отгороженном от столовой, под присмотром офицера НКВД, что заставляло девочку краснеть от смущения.

Затем случилась беда с Мишей, близким другом Светланы. Рыжеволосый и веснушчатый, как и она сама, Миша был страстным читателем. Они знали друг друга с восьми лет. Дети любили рыться в богатых библиотеках своих родителей и обсуждали прочитанные книги. В одиннадцать лет они разделили страстную любовь к Мопассану и с ума сходили от Жюля Верна и индейских романов Фенимора Купера. В школе Миша и Светлана обменивались шутливыми любовными записочками, а дома целый день звонили друг другу по телефону. Вскоре родители Миши, которые работали в ГОСИЗДАТе, были арестованы. Гувернантка Светланы отнесла ее любовные записочки директору школы и настояла на том, чтобы Миша был переведен в другой класс. Его влияние явно сочли опасным из-за его «ненадежных» родителей и прекратили их со Светланой дружбу. Встретились они только через девятнадцать лет.

С первых дней революции в большевистской идеологии было принято разоблачать «врагов народа» и «антисоветских элементов». Показательные процессы и сфабрикованные доказательства были в порядке вещей во время Гражданской войны. Люди привыкли верить в то, что тайные враги пытаются сорвать великий советский эксперимент. После Первого и Второго московских процессов, организованных Сталиным в августе 1936 года и январе 1937 года и нацеленных на старую большевистскую гвардию, тетя Светланы Мария Сванидзе писала в своем тайном дневнике:

17 августа 1937 года

Душа пылает гневом и ненавистью. Их казнь не удовлетворит меня. Хотелось бы их пытать, колесовать, сжигать за все мерзости, содеянные ими… Продавцы Родины, паразиты на теле партии! И их так много!

Ага, они хотят уничтожить все победы революции, все наше общество, убить наших мужей, наших сыновей…

Без конца исчезают люди с именами, которые годами были нашими героями, занимали большие посты, которым доверяли и много раз награждали. Они превратились в наших врагов, предателей человечества, продававших и покупавших все… Как мы могли пропустить все это?!

Мария Сванидзе верила во все эти злодейства, пока ее саму не арестовали.

21 декабря Мария и Александр Сванидзе стали первыми членами семьи Светланы, которые попали в лапы НКВД.

По словам Анастаса Микояна, Сталин относился к Александру Сванидзе как к брату. Он был заместителем председателя правления Внешторгбанка СССР с 1935 года, а до этого – торговым посланником в Германии. В апреле Сталин приказал новому главе НКВД Николаю Ежову (предыдущий глава Генрих Ягода в это время ждал расстрела) начать чистку во Внешторгбанке.

21 декабря Павел и Женя Аллилуевы принимали гостей у себя дома. Мария и Александр были у них, а после окончания праздника вернулись в свою квартиру в соседнем подъезде. После полуночи в дверь позвонил их сын Джоник, названный так в честь американского писателя Джона Рида, автора «Десяти дней, которые потрясли мир». «Маму и папу арестовали! – закричал он. – Они увезли ее прямо в нарядном платье!» Сестру Александра Марико тоже арестовали, так же как и брата Марии. Джоник, товарищ Светланы по играм в Зубалово, вскоре исчез.

У Светланы в голове не укладывалось, что дядя Алеша и тетя Мария могли оказаться «врагами народа». Она считала, что они стали «жертвами такой страшной ошибки, в которой даже сам отец не смог разобраться». Все в семье были перепуганы и пытались передать Сталину какие-то сообщения через Светлану. Когда она их пересказывала, Сталин говорил: «Что ты повторяешь все, что тебе скажут, как пустой барабан!» Он приказал девочке перестать «адвокатствовать».

Александр Аллилуев, сын Павла и Жени, рассказывал историю о том, как Мария сумела передать его матери письмо из тюрьмы. Оно было написано на обрывке рубашки: «Женя, ты не представляешь, что здесь делается. Я уверена, что Сталин ничего не знает об этом. Я прошу тебя о милости – пожалуйста, расскажи ему». Ничего не сказав мужу, Женя перепечатала письмо Марии и отдала его Сталину. Его ответ был холодным и сдержанным: «Женя, я прошу тебя больше никогда не подходить ко мне с письмами наподобие этого».

Летом 1938 года дядя Павел часто бывал в кремлевской квартире, надеясь вымолить прощение для Сванидзе. Подавленный, он сидел в комнате Светланы или у Василия, глубоко вздыхал и ждал Сталина. Сын Павла Александр считал это совершенно бесполезным: «Сталинская широкая сеть стукачей бесперебойно поставляла доносы. В нее постоянно попадали старые большевики и представители высшего военного эшелона, которые могли быть потенциальными соперниками вождя. Как ужасно это ни звучит, люди были разделены на категории. Бесполезно было просить за тех, насчет ликвидации кого Сталин сам лично распорядился.»

* * *

Вскоре чистка добралась и до армии. Павел был заместителем командира танковой дивизии. Первого ноября Павел приехал с отдыха из Сочи, пришел на работу и узнал, что большинство его коллег арестовано. Тогда ему стало плохо.

Его жене Жене звонили с работы мужа и спрашивали, чем она накормила его на завтрак. Когда Женя приехала в больницу, Павел был уже мертв. Все стояли вокруг в ужасе, когда она рвала на нем одежду. Женя искала дырки от пуль, потому что муж говорил ей: «Если они придут за мной, то я застрелюсь».

У Павла на самом деле и раньше были сердечные приступы. Так что, возможно, это была естественная смерть, если можно назвать естественным то давление, которое человек выдерживает в такие страшные времена. Павла похоронили на Новодевичьем кладбище, туда его тело отвезли на пушечном лафете в сопровождении почетного караула. Хотя Сталин позвонил Жене, чтобы выразить свои соболезнования, на похороны он не пришел, заявив, что там очень легко организовать покушение на него. Вспоминая об этом, сын Павла Александр назвал эти слова «хорошей отговоркой».

Другие члены семьи пытались вымолить пощаду для своих родных. Дедушка Сергей часами ждал на диване в кремлевской квартире, пока Сталин не приходил рано утром. Сталин прогонял старика, потешаясь над ним. «Вижу, вы пришли меня повидать. Точно, точно», – Сталин повторял выражения, которые все время использовал дедушка Сергей.

Бабушка Ольга злилась на своего зятя: «Что бы где ни случилось, все-то он знает». Ольга была права: Сталин и вправду знал все. На кунцевской даче или в своем саду в Сочи, он часами сидел на террасе над бумагами, зажав в руке синюю ручку. Глава НКВД Ежов предоставил ему 383 «альбома», где содержались имена 44 тысяч предполагаемых жертв. Сталин просматривал эти списки и выбирал тех, кого пора «пустить в расход». Несмотря на огромный объем работы и свое пристальное внимание к деталям, вождь находил время на это занятие.

Муж Надиной сестры Анны, Станислав Реденс, был арестован вскоре после смерти Павла. 19 ноября Реденс приехал из Казахстана, где занимал должность наркома внутренних дел. Светлана знала его как своего дядюшку Станислава, полного жизни и кипучей энергии, доброго к детям. Она совсем не знала его как человека государственного. Будучи председателем ГПУ Украинской ССР, он принимал участие в чистках начала тридцатых годов, но теперь, занимая большой пост в НКВД, сам стал мишенью. 22 ноября Реденс был арестован. Как и многие другие, он стал жертвой жестокости, в которой сам принимал участие.

По всей видимости, Сталин сам организовал для тети Ани свидание с мужем в Лефортовской тюрьме. Он был готов лично гарантировать свободу и жизнь их детей, если только Реденс сознается в своих контрреволюционных преступлениях. Анна передала это предложение мужу, но он не принял его, сказав, что никаким обещаниям Сталина верить нельзя. Сталин одобрил смертный приговор своему родственнику, и Реденс был расстрелян 20 августа 1941 года (Во всех других источниках указано, что Реденс был расстрелян зимой 1940 года. – Прим. пер.)

С Анной и детьми ничего не случилось. Ей даже позволили сохранить за собой квартиру в знаменитом «Доме на набережной», хотя обычно жен арестованных офицеров оттуда выселяли. Тем не менее, Анне было запрещено встречаться со Светланой и Василием в кремлевской квартире, хотя она могла бывать у них в Зубалово.

В 1939 году НКВД попыталось избавиться от няни Светланы. Сталину сообщили, что Александра Андреевна была замужем за бывшим чиновником, служившим до революции в царской полиции, следовательно, она «неблагонадежная». Услышав о «заговоре» против няни, Светлана начала биться в истерике и умолять отца вмешаться. Она была почти в ужасе, когда он разозлился и позвонил в НКВД. «Мой отец не мог выносить слез», – говорила она. Эту фразу следует уточнить: кажется, он не мог выносить только слезы собственной дочери.

Однажды в школе, в 1940 году, Светлана заметила, что ее подруга Галя плачет. Когда Светлана спросила, в чем дело, та ответила, что ее отец был арестован прошлой ночью. Мать дала Гале письмо, чтобы она попросила Светлану передать его своему отцу. Этим вечером за ужином Светлана в присутствии членов Политбюро отдала Сталину письмо и попросила его вмешаться. Сталин разозлился и сказал: «НКВД никогда не ошибается». Светлана заплакала и воскликнула: «Но я люблю Галю!»

«Иногда приходится идти и против тех, кого любишь», – коротко ответил Сталин.

Обсудив вопрос со всеми своими сотрапезниками, в том числе и с Молотовым, Сталин долго ругал Светлану, предупредив ее, чтобы она больше никогда не брала никаких писем у своих друзей в школе. Но в этот раз ее просьба помогла. Через несколько дней Галиного отца выпустили из тюрьмы, и он вернулся домой. Но Светлана кое-что поняла: «Жизнь человека целиком и полностью зависела от слова моего отца».

Атмосфера страха завладела образцовой школой № 25, где велась активная пропаганда бдительности. Учеников предупреждали по поводу антисоветских агитаторов и шпионов, которые пишут невидимыми чернилами, передают секретные записки и, прочитав их, тут же сжигают.

Хотя никто из учителей Светланы или руководителей школы, по всей видимости, не пострадал, некоторым родителям ее одноклассников повезло гораздо меньше. Как бы то ни было, пока один из родителей оставался на свободе, ребенку разрешали посещать образцовую школу. Они были совершенно сбиты с толку, детям было очень трудно разобраться в происходящем. Один ученик так объяснил арест своего отца: «Я верю, что мой отец невиновен, хотя органы безопасности не ошибаются. Значит, его одурачили, и он стал инструментом наших врагов».

Но большинство вообще не говорило о том, что происходит. Светлана вспоминала: «Это было что-то вроде несчастного случая, который мог произойти с каждым». Дети продолжали учиться так хорошо, как только могли, но она всегда знала, когда у кого-то арестовывали родителей. Директору было приказано переводить таких детей из ее класса как «ненадежных элементов».

Конечно, четырнадцатилетняя Светлана видела во всех этих трагедиях не больше смысла, чем кто-либо еще. Став взрослой, она объясняла: «Много лет должно было пройти до того момента, когда все стало на свои места, когда я поняла происходящее не только в нашей семье, но и во всей стране, соотнесла все с именем моего отца и осознала, что все это сделал он». Ее слова говорят о том, каким ужасным грузом легло на ее душу это понимание.

Тем не менее, о своих потерянных родных она писала с чистой грустью: «У нас был свой круг, который формировался вокруг моей матери, и исчез вскоре после того, как она умерла. Он распадался поначалу не очень быстро, но безвозвратно, раз и навсегда». Она начала верить, что, если бы ее мать была жива, то Надя этого бы не допустила. В самые страшные моменты своей жизни Светлана была уверена, что ее мать тоже стала одной из жертв ее отца.

Возможно, что Сталин в это время вовсе не собирался специально расправляться со своей семьей. Он просто отказался спасать родных. Они имели несчастье попасть под жернова власти, которые неизбежно должны были их перемолоть. Они играли в игру с властью и выигрывали или проигрывали в ней. И они были нужны Сталину как прикрытие: он всегда мог отмежеваться от своей политики чисток. Он мог сказать: «Вы же видите, что это не я. В моей семье это тоже случилось.

Одним из орудий любой диктатуры является кажущаяся приверженность судебной системы закону. Под видом требований законности совершаются самые ужасающие злодейства. После ареста Марии и Александра Сванидзе в декабре 1937 года расследование по их делу продолжалось три с половиной года. Оба они были приговорены к расстрелу.

Расследование (по делу Александра Сванидзе) продолжалось с декабря 1937 года по декабрь 1940 года. 4 декабря 1940 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила А.С. Сванидзе к высшей мере наказания по обвинению в том, что он якобы был завербован Сокольниковым и являлся «активным участником национал-уклонистской группировки в Грузии», будто бы примкнул к «антисоветской организации правых и проводил вредительскую деятельность», а в 1932 установил антисоветские связи с Сокольниковым, дав ему согласие на участие в антисоветской деятельности. В материалах следствия имеются указания на то, что обвиняемый был осведомлен о подготовке убийства Л.П. Берии. Сталин ожидал, что Александр попросит прощения, покается во всех своих преступлениях и будет молить о спасении своей жизни, но тот не стал.

23 января 1941 года высшая мера наказания Президиумом Верховного суда СССР была заменена на 15 лет лишения свободы. Но 20 августа Пленум Верховного суда СССР отменил свое постановление в отношении А.С. Сванидзе, оставив в силе приговор Военной коллегии – расстрел. В тот же день по распоряжению Л.П. Берии приговор был приведен в исполнение.

Его жена Мария Анисимовна Сванидзе 29 декабря 1939 года была приговорена постановлением Особого совещания при НКВД СССР к восьми годам лишения свободы за то, что «скрывала антисоветскую деятельность своего мужа, вела антисоветские разговоры, осуждала карательную политику Советской власти и высказывала террористические намерения против одного из руководителей Коммунистической партии и Советского правительства (Берии)».

3 марта 1942 года по тем же материалам Особое совещание при НКВД СССР вынесло постановление о расстреле М.А. Сванидзе, которое было приведено в исполнение в тот же день.

Сестра А.С. Сванидзе Марико была приговорена к десяти годам тюремного заключения, но 3 марта 1942 года она также была расстреляна по решению Особого совещания при НКВД СССР.

* * *

В 1955 году, после смерти Сталина, А.И. Микоян поручил Прокуратуре СССР разобраться с делом Сванидзе. 6 января 1956 года военный прокурор В. Жабин сообщил Микояну о том, что решением Военной коллегии Верховного суда СССР по протесту Прокуратуры СССР дело А.С. Сванидзе и М.А. Сванидзе прекращено за отсутствием состава преступления. Это означало, что дело против Сванидзе как предателей Родины продолжалось еще много лет после их смерти. Но теперь они могли быть посмертно реабилитированы, так как не совершили никакого преступления.

Глава 5
Тайны и ложь

Для Светланы это были «годы постоянного уничтожения всего, что создала моя мать, годы планомерного уничтожения ее духа». Те, кого она любила, те, кто делал ее детство счастливым, исчезли, и девочка не знала, почему. Стена молчания окружала темы, о которых было слишком опасно говорить. Когда Светлана спрашивала бабушку, что случилось с их родственниками, Ольга говорила: «С ними просто что-то случилось. Это была судьба». Няня советовала ей не спрашивать вообще.

Семья нашла способы справиться с ужасом и жить дальше, отрицая происшедшее или придумывая утешительные мифы. Хотя Сталин сам сказал Анне Реденс, что ее муж Станислав был расстрелян, она всегда настаивала, что он бежал в Сибирь. Семья продолжала проводить выходные в Зубалово. Молодежь каталась на лыжах или играла в прятки в лесу, а охрана все время маячила на горизонте. Одиннадцатилетний сын Анны Леонид вспоминал одну прогулку уменьшившейся теперь семьи: он, его мать, Светлана, ее няня и охранник. Была ранняя весна. Светлана, которая была тремя годами старше, осторожно, шаг за шагом, отделилась от группы и увела его за собой. Они шагали несколько километров до маленькой реки. На обрывистом склоне Леонид споткнулся и упал. Светлана вытащила его, сняла с себя жакет и отдала ему. Он запомнил ее доброту. Еще он запомнил, что именно тогда в первый раз подумал, что Светлана хочет «выскочить из ловушки». Когда они вернулись домой, ее сильно отругали за то, что она убежала от охранника.

В четырнадцать лет Светлана страстно желала отстоять свою независимость. Она писала отцу письма, пытаясь объяснить, что она больше не ребенок: «Здравствуй, мой дорогой отец! Я больше не буду ждать твоих приказов. Я уже не маленькая, чтобы так развлекаться». Через несколько недель она написала снова. Странно, но Светлана использует тот же самый требовательный, но игривый тон, каким пользовалась ее мать. Возможно, это был единственный способ хоть как-то достучаться до Сталина.

22 августа 1940 года

Мой дорогой, дорогой папочка!

Как ты поживаешь? Как твое здоровье? Ты скучаешь по мне и Васе?

Нет. А я, папочка, ужасно скучаю. Я буду и дальше тебя ждать, а ты так и не приедешь. Я нюхом чую, что ты снова пытаешься меня провести. Я пишу, что мне грустно, а от тебя нет никаких указаний и ты не приезжаешь. Ай-яй-яй…

Теперь с географией снова путаница. Добавилось еще пять республик, поэтому территория больше, населения больше, выросло количество промышленных предприятий, а наш учебник издан в 1938 году. Из-за того, что это экономическая география СССР, в ней особенно многого не хватает. Зато полно мусора… Изображения Сочи, Мацесты, других курортов, в общем-то, никому не нужны.

Папочка, пожалуйста, напиши мне сразу, как получишь это письмо. Потом ты про него забудешь или будешь занят. А потом и я сама приеду.

Ну хорошо, крепко целую тебя, мой дорогой папочка! До встречи, твоя Светлана.

Как Сталин мог ответить своей дерзкой четырнадцатилетней дочери, критикующей учебник по географии? Не приходится удивляться, что он был женоненавистником. Однажды Светлана застала отца и брата за обсуждением женщин. Василий сказал, что он предпочитает женщин, с которыми есть, о чем поговорить. «Мой отец разразился смехом: «Посмотрите на него, он хочет женщину с мозгами! Ха! Знаем мы таких: мозгов как сельдей в бочке, зато сама – кожа да кости». Говорил ли он о Надежде? Это замечание так врезалось в сердце Светланы, что она его никогда не забывала.

Светлана превращалась в умную молодую женщину. В школе она любила литературу и ценила все необычное. Ее любимое воспоминание, оставшееся от подростковых лет, проведенных в Зубалово, – это две юрты, которые стояли на лужайке перед дачей. Ее дядя Алеша Сванидзе, теперь умерший, привез эти юрты из поездки в Куангси, в Китай. Подростками она и ее юные двоюродные братья Леонид, Александр, Сергей и Владимир любили сидеть в этих странных жилищах и представлять себе их обитателей.

Юрты представляли собой круглые деревянные строения, сделанные из тонких пластинок. Их стены были покрыты украшенным узором войлоком, а полы – толстыми войлочными коврами. В каждой юрте на маленьком деревянном ящике из красного дерева стояла статуэтка Будды. Его застенчивая улыбка и таинственный третий глаз завораживали Светлану. Это было первое изображение бога, которое она увидела в своей жизни. Полвека спустя она могла в подробностях описать эти юрты своей подруге.

Здесь скрывалось увлечение Светланы другими культурами, но ее отец не разделял этого любопытства. Сталин терпеть не мог путешествовать; у него не было настоящего интереса к культуре других стран. Будучи у власти, он покидал Советский Союз только два раза, чтобы присутствовать на мирных переговорах с союзниками. Светлане никогда не разрешали путешествовать, если не считать поездок из Москвы в Сочи. Ей было двадцать девять лет (ее отец умер), когда она поехала в Ленинград. Хотя такая ситуация была в порядке вещей для советских граждан, это было лишением для любопытной молодой девушки.

Когда Светлане исполнилось пятнадцать, юрты исчезли. Как и весь остальной ее мир – в одно мгновение.

* * *

Вторая мировая война для Советского Союза началась неожиданно. 22 июня 1941 года Сталин, который спал на кушетке на своей кунцевской даче, был разбужен телефонным звонком от своего главнокомандующего, маршала Жукова. Он сообщил, что немецкие самолеты бомбят Киев, Вильнюс, Севастополь и другие города. 147 немецких дивизий перешли границу и продвигаются по территории Украины.

Многие месяцы Сталин получал сообщения от британской и советской разведки о том, что Гитлер планирует начать вторжение, имеющее кодовое название «Операция Барбаросса», 22 июня. По словам Степана Микояна, сына Анастаса Микояна, последнее предупреждение было в полночь 22 июня. В присутствии Анастаса Микояна и нескольких других членов Политбюро Сталин получил информацию, что был пойман немецкий солдат-перебежчик, который рассказал, что начало операции назначено на утро. Микоян-младший объяснил это так: «Отношение Сталина к разведданным отражало его общее недоверие к людям. По его мнению, любой был способен на предательство или обман». Когда его полевые агенты присылали предупреждения об опасности, Сталин приказывал отозвать их и отправить в лагеря, где «стереть в мелкий порошок».

Сталин настаивал на том, что Гитлер будет соблюдать Пакт о ненападении, который два лидера подписали в 1939 году. СССР не напрашивался на войну. Возможно, вождь знал, что советская армия не готова – его чистки слишком ослабили ее. Теперь на фронте была анархия, советские войска бежали от противника, и Сталин был в этом виновен. Гитлер перехитрил его по-крупному.

29 июня, когда немцы окружили 400 тысяч советских солдат и взяли столицу Белоруссии Минск, открыв себе прямую дорогу на Москву, Сталин, забираясь в свою машину, стоящую около Кремля, обратился к своим товарищам. «Все пропало, – сказал он. – Ленин оставил нам великую страну, а мы, его наследники, все просрали». Всю дорогу до Кунцева он ругался, признавая свое поражение и грозя уйти в отставку. Два дня Сталин молча просидел на даче. Ходили слухи, что у него удар, но это на правду не похоже. Скорее он проверял своих товарищей, чтобы понять, выдержит ли его власть наступивший кризис.

Перепуганные министры, в том числе Берия, Микоян и Молотов, ездили в Кунцево просить Сталина вернуться на работу в качестве Верховного главнокомандующего. Они не представляли себе, как будут вести войну без Сталина. Как объяснил Анастас Микоян, «одно только его имя поднимало моральный дух людей».

3 июля Сталин в роли Верховного главнокомандующего обратился к народу с речью, в которой объявил начавшуюся войну Великой Отечественной войной. Он призвал народ «сплотиться во имя партии Ленина и Сталина». Теперь его имя символизировало идею, не просто его самого. В речи вождь подчеркнул, что в этой «безжалостной борьбе» все «трусы, дезертиры, паникеры» будут раздавлены без пощады.

Став взрослой, Светлана говорила, что ее отец так и не признал, что Гитлер обдурил его: «Он считал себя непогрешимым… свои политические таланты непревзойденными». После войны она вспоминала его привычку повторять: «Эх, а вместе с немцами мы были бы непобедимы!» Затем он прибавлял: «Так они думали, что могут одурачить Сталина? Ну так посмотрите сейчас на них, это Сталин их одурачил!» Светлана всегда пугалась, когда Сталин говорил о себе в третьем лице, и всегда удивлялась, не вышло ли так, что он «сам себя одурачил».

Пытаясь контролировать пришедший с войной хаос, Сталин принял меры, чтобы защитить свою дочь. Он попросил свою золовку Женю отвезти семью на дачу в Сочи. «Война будет долгой, – сказал он ей, – прольется много крови. Пожалуйста, отвези Светлану на юг».

Удивительно, но Женя отказалась, сказав, что она должна быть со своим мужем (она снова вышла замуж после смерти Павла) и спасать своих детей. Никто и никогда не говорил «нет» Сталину. Он никогда не прощал и не забывал ни единого предательства. Сталин мог ждать возможности отомстить годами, в чем Жене еще предстояло убедиться.

После отказа Жени Сталин обратился к Анне, Надиной сестре. Пробравшись сквозь молчаливые толпы людей, безуспешно пытающихся покинуть Москву, Анна сумела посадить маленькую группу родственников Сталина на поезд, идущий на юг, к Черному морю. Анна, двое ее сыновей, дедушка Сергей и бабушка Ольга, жена Якова Юля и их дочь Гуля и Светлана с няней теснились в беспорядке отдельного купе. Несмотря на то, что в их школе регулярно проводились военные учения – у Светланы даже сохранилась фотография 1935 года, где их класс стоит в противогазах – только сейчас она поняла ужас настоящей войны и сокрушительный страх за любимых, которые оказались в опасности.

23 июня, на следующий день после начала немецкого вторжения, Сталин послал своих сыновей Якова и Василия и своего приемного сына Артема на фронт. Позже Артем уклончиво говорил об этом:

Мы с Яковом записались в артиллерию, Василий был пилотом. Все мы отправились на фронт с первого дня войны. Сталин специально позвонил, чтобы нас немедленно взяли. Это была единственная льгота, которую он нам предоставил. Сохранилось несколько писем от Василия к отцу. В одном письме с фронта он просит прислать ему денег, потому что в его отделении открыли буфет и ему хотелось купить новую офицерскую форму. Отец ответил: «1. Насколько мне известно, летчики получают вполне достаточное пищевое довольствие. 2. Сын Сталина не нуждается в особой форменной одежде». Денег Василий так и не получил.

Лето семья Сталина провела в Сочи. Подруга Светланы Марфа Пешкова, которая тоже эвакуировалась, навестила их однажды утром. Светлана вышла в комнату очень расстроенная и, после того, как Марфа спросила, что с ней, сказала: «Сегодня ночью мне приснился очень странный сон. Мне снилось, что я вижу огромное гнездо на дереве. В гнезде был орел с птенцами. И вдруг он взял одного из них и выкинул из гнезда. Птенец упал и разбился». Тут Светлана заплакала: «Ты знаешь, что-то ужасное случилось с Яшей!» Перед отъездом она попрощалась с ним по телефону незадолго до того, как он ушел на фронт.

Вскоре после этого сна Светлана сняла телефонную трубку и услышала голос отца. Она спросила про Якова, и Сталин ответил: «Яша попал в плен». Она не успела ничего сказать, как Сталин добавил: «Пока не говори ничего его жене». Юля с волнением ждала на кушетке неподалеку, впиваясь глазами в лицо Светланы. Светлана решила, что ее отец прав и промямлила Юле: «Он сам ничего не знает о нем». У нее не хватило сил сказать правду.

Светлана была потрясена звонком отца. Последние несколько лет она стала очень близка со своим сводным братом. Хотя он был на девятнадцать лет старше, они вместе занимались в бане в Зубалово, расстелив одеяла на душистых березовых скамейках и валяясь на них с книгами.

У Сталина всегда были плохие отношения с его старшим сыном. По мнению всей семьи, он постоянно издевался над Яковом, называя его слабым и бессильным. Когда отец с неодобрением отнесся к его первой женитьбе, девятнадцатилетний Яша пытался застрелиться, но пуля только скользнула по его груди. Сталин писал Наде из Сочи: «Передай Яше от меня, что он поступил как хулиган и шантажист, с которым у меня нет и не может быть больше ничего общего». Ходили даже слухи, что, когда Сталин узнал о попытке самоубийства сына, он рассмеялся: «Ха! Этот даже застрелиться не смог!» Яков уехал в Ленинград и не виделся с отцом восемь лет. Светлана всегда защищала Якова: «Яшина мягкость и спокойствие всегда раздражали отца, который был вспыльчивым и порывистым даже в старости».

После трагической смерти первого ребенка, женитьба Якова закончилась разводом. Возможно, для того, чтобы помириться с отцом, он бросил карьеру инженера и в 1935 году поступил в артиллерийскую академию в Москве. В 1936 году он женился на Юлии Мельцер. Сталин не одобрял и этот брак. По словам Светланы, ему не нравилось, что Юлия была еврейкой, а ее отец «никогда не любил евреев, хотя тогда они еще не были для него такими заклятыми врагами, как после войны». Их дочь Галя родилась в 1938 году. Летом до войны они приезжали в Зубалово, где Яков, все еще жаждущий отцовского одобрения, пытался снискать его расположение.

В начале сентября в Сочи стало небезопасно, и семья вернулась в Москву. Разрушительное действие войны было повсюду. Из окон кремлевской квартиры Светлана могла видеть зияющую дыру от немецкой бомбы на углу здания Арсенала, стоящего напротив. Василий был в квартире, когда упала эта бомба, и его сбросило с кровати, а окна разлетелись вдребезги. Светлана с ужасом узнала, что разбомбили и образцовую школу № 25. Конечно, ученики к тому времени были эвакуированы. Строители спешно возводили помещения для работы Ставки верховного главнокомандования в защищенном от бомбежек Московском метрополитене.

После их приезда Сталин объяснил Светлане, что планы изменились: «Яшина дочь может какое-то время побыть с тобой. Но, кажется, его жена была нечестной. Мы должны это проверить». Светлана испугалась; она совершенно не поняла, о чем говорит ее отец. Как Юля могла быть нечестной?

Юлю арестовали и отправили в Лубянскую тюрьму. Возможно ли, чтобы еще один член семьи пропал таким образом? Когда прошла последняя волна арестов родных в 1938 году, Светлане было двенадцать лет. Теперь ей было пятнадцать, но она по-прежнему ничего не понимала. Что происходит с ее семьей? Кто это делает?

16 августа Сталин издал указ № 270, приравнивающих всех, кто сдался или был захвачен в плен к «предателям Родины». Жены захваченных в плен офицеров арестовывались и заключались в тюрьму. Яков был изменником, Юля должна была быть арестована. Не было никаких исключений, даже для сына Сталина.

Между тем бедная Юля сидела в одиночной камере в темных внутренностях печально известной Лубянки. «Расследование» продолжалось полтора года. Даже когда немцы подошли к Москве, ее перевели в город Энгельс на Волге. Когда Юля, в конце концов, была освобождена весной 1943 года, ее пятилетняя дочь Галя не узнала мать. Девочку пришлось заставлять подойти к Юле. Юлии никак не объяснили, почему она провела в тюрьме полтора года. Ей просто сказали, что теперь она свободна. Юлия больше никогда не разговаривала со Сталиным.

Информация о том, что же действительно произошло с Яковом, доходила медленно. Один доклад пришел от Ивана Сапегина, командира 303-го легкого артиллерийского полка. В июле 1941 года бронетанковая дивизия, где служил Яков, попала в окружение под Витебском, в Белоруссии. 12 июля при выходе из окружения Яков Джугашвили был взят в плен.

Немецкое командование немедленно информировало Сталина о том, что его сын захвачен в плен, и это будет использовано в целях пропаганды. Листовки с фотографией Якова в форме без ремня и с оторванными погонами в окружении немецких офицеров разбрасывались в расположении советских войск:

Сын Сталина, Яков Джугашвили, старший лейтенант, командир батареи, сдался. Если такой важный советский офицер сдается без всяких сомнений, значит, любое сопротивление немецкой армии бесполезно. Прекращайте драться и переходите на нашу сторону!

Яков побывал в нескольких лагерях для военнопленных. Весной 1943 года, после сокрушительного поражения под Сталинградом, немцы попытались обменять его на маршала Фридриха Паулюса. Сталин отказался от обмена пленными. Той весной Яков был либо расстрелян, либо покончил с собой, точно о его гибели неизвестно. Светлана узнала о судьбе брата только через несколько лет, как и миллионы советских женщин, которые до конца войны не знали, что сталось с их мужьями, отцами и братьями.

Когда немцы стояли под Москвой и вторжение в город казалось неминуемым, в качестве новой столицы был выбран город Куйбышев к юго-востоку от Москвы. В начале октября 1941 года государственные органы, иностранные дипломатические миссии и учреждения культуры начали спешную эвакуацию. Мумифицированное тело Ленина уже было отправлено из Мавзолея секретным поездом в сибирский город Тюмень.

Над Москвой стоял дымок от сжигаемых в архивах документов. Семья Сталина усаживалась в небольшой автобус. Большая часть родственников уже уехала в Куйбышев, но пока было не ясно, будет ли Сталин эвакуироваться вместе с ними, хотя предполагалось, что это необходимо. Кунцевская дача была заминирована, на запасных путях Сталина ждал секретный поезд.

В Куйбышеве спешно вывезли экспонаты из маленького местного музея на Пионерской улице, который был превращен в дом для семьи Сталина, а также для их охранников, поваров и прислуги. Вместе со Светланой приехала ее няня, а также Михаил Климов, ее личный «полицейский сторожевой пес». Молодая жена Василия Галина (они поженились в 1940 году, когда Васе было девятнадцать) тоже была здесь так же, как и бабушка Ольга. Дедушка Сергей решил вернуться в Тбилиси и большую часть войны провел в Грузии. По требованию Светланы в Куйбышев привезли и маленькую дочку Якова Галю.

Сталин решил остаться в Москве и руководить ходом войны. Светлана писала ему из Куйбышева 19 сентября 1941 года:

Мой дорогой папочка, мое счастье, здравствуй!

Как ты поживаешь, мой дорогой секретарь? У меня здесь все хорошо.

В нашей школе есть и другие дети из Москвы. Нас много, поэтому я не скучаю.

Я только очень скучаю по тебе… сейчас особенно хочу тебя увидеть.

Если бы ты позволил мне на два или три дня прилететь в Москву на самолете! Здесь есть рейсы каждый день…

Недавно дочка Маленкова и сын Булганина уехали в Москву, так почему мне нельзя? Они мои ровесники и, в общем-то, ничем не лучше меня…

Мне не очень нравится этот город… Здесь, я даже не знаю, почему, очень много слепых людей… Примерно каждый пятый – инвалид. Очень много нищих и уличных мальчишек. В Куйбышев за время войны было эвакуировано много жителей Москвы, Ленинграда, Киева, Одессы и других городов, и местные относятся к ним со злобой, какую беженцы вовсе от них не ожидают.

А вскоре придет Гитлер и все здесь разбомбит… Папа, почему немцы все наступают и наступают? Когда они наконец получат хороший пинок и покатятся назад? В конце концов, мы не можем сдавать всю нашу промышленность.

Папа, у меня к тебе еще одна просьба, Яшина дочка Галечка сейчас в Сочи… Я бы очень хотела, чтобы Галечку привезли сюда, ко мне. Особенно теперь, когда у нее никого нет…

Дорогой папа…. Я буду ждать твоего разрешения прилететь в Москву. Ну только на два денечка! Я не знаю, есть ли у тебя время, поэтому не звоню… Еще раз крепко целую тебя, Сетанка.

Пятнадцатилетняя Светлана в своем письме по очереди становилась то раздражительной, то просящей, то наивной и, в конце концов, щедрой. Она была дочерью, боящейся за отца, который находится далеко и в опасности. У нее были свои намерения: она должна прилететь к отцу, чтобы повидать его. И 28 октября Сталин разрешил ей приехать в Москву. Это был день, когда бомбы попали в Большой театр, здания Университета на Моховой и здание Центрального комитета партии на Старой площади. Светлана нашла отца в его личном бомбоубежище, оборудованном лифтом, спускающимся под землю на девяносто футов. Это помещение полностью повторяло его комнаты в Кунцево. Стены, обитые деревянными панелями, сейчас были завешаны картами. В столовой стоял тот же самый обеденный стол с теми же самыми гостями за ним. Единственное отличие – теперь все они носили военную форму. Стол также был покрыт картами, по всей комнате тянулись провода. Сталин поддерживал постоянную телефонную связь с фронтом. Светлана, разумеется, мешалась под ногами.

В то время как миллионы жителей страны голодали в захваченных противником городах, жизнь в Куйбышеве текла до странности нормально. Эвакуированные из Москвы музыканты создали оркестр в филармонии и давали концерты. Седьмая симфония Шостаковича впервые прозвучала в Куйбышеве, а потом прогремела по всему миру. Война ощущалась как отголосок какого-то далекого бедствия. Больницы и госпитали были полны раненых.

В бывшем музее рядом с кухней оборудовали временный кинотеатр, и все смотрели кинохронику с фронта. Операторы снимали из окопов и сопровождали танковые атаки. Светлана видела бои на подступах к Москве. Она вскоре утратила свое наивное понимание войны.

Той весной в Куйбышеве Светлана сделала ужасное открытие, которое, по ее словам, перевернуло всю ее дальнейшую жизнь. Отец велел ей приналечь на английский, поскольку Великобритания и США были союзниками России, поэтому она читала все английские и американские журналы, которые оказывались под рукой: «Лайф», «Форчьюн», «Тайм» и иллюстрированные «Лондон ньюс». Однажды (ей только что исполнилось шестнадцать) она наткнулась на статью о своем отце. В ней упоминалось «не как о новости, а как об общеизвестном факте», что его жена, Надежда Сергеевна Аллилуева, покончила с собой в ночь на восьмое ноября 1932 года.

От ужаса ее сердце чуть не остановилось. Светлана побежала к бабушке с журналом в руке и потребовала рассказать, правда ли, что ее мать совершила самоубийство и почему это скрывалось от нее. Ольга подтвердила, что это так, и рассказала, что у Нади был маленький пистолет, подаренный Павлом, из которого она и застрелилась. Бабушка все время повторяла: «Ну кто бы мог подумать, что так выйдет?»

Марфа Пешкова вспоминала, что Светлана показывала ей журнал с этой статьей: «Я помню это очень хорошо. Она показала мне фотографию своей матери, лежащей в гробу. Она этого никогда не видела. И… она точно ничего не знала о смерти матери. Ходили слухи, что она умерла от аппендицита, или неудачной операции, или что-то еще в этом роде. Для Светланы это было настоящее потрясение».

Когда Светлана прочитала статью, она не хотела верить, но бабушка подтвердила, что все написанное – правда. Ее мать покончила с собой. И только она, ее дочь, об этом не знала. В душе девушки поднялся гнев на мать, бросившую, предавшую ее. И она обратила этот гнев против отца. Она знала, каким он может быть. Она видела его злым, даже жестоким. Она была уверена, что эта жестокость довела мать до самоубийства. Она превратила свою преданную любовь к отцу в воспоминания о матери. Но, как и всем детям родителей-самоубийц, Светлане понадобились десятилетия, чтобы простить Надю за то, что та бросила ее.

Теперь многое, до этого казавшееся таинственным, стало понятным. Когда отец сказал ей по телефону: «Не говори ничего Юле до поры до времени», он вовсе не собирался жалеть жену сына. Он ее подозревал. Мысль о том, что Яков или Юля могли предать Родину, была невероятной. Светлана начала осторожно расспрашивать окружающих, мог ли ее отец быть виноват в том, что невинные люди оказались в тюрьме или были расстреляны.

Оглядываясь назад, она говорила: «Все, происходящее вокруг меня, сводило с ума. Что-то во мне разрушилось. Я больше не могла подчиняться словам и воле моего отца, разделять его мнения, не задавая вопросов». Это слова взрослой женщины; смятение юной Светланы было куда более всепоглощающим. Что было более страшным: быть уверенной в том, что отец виноват в смерти матери или узнать, что мать не любила дочь так сильно, чтобы остаться жить ради нее?

Везде, и дома, и в школе, ее отца называли мудрым и справедливым вождем. Его имя связывалось с победой в войне. Он был «великим Сталиным». Только он мог спасти Россию. Сомневаться в этом было святотатством. Но Светлана начала сомневаться.

Глава 6
Первая любовь

К январю 1942 года Красная Армия отбросила войска Вермахта от Москвы. Обгорелые остовы немецких танков окружали город. Гитлер существенно недооценил как волю русских к победе, так и суровость российской зимы. По приблизительной оценке погибло около миллиона человек, военных и гражданского населения, но Сталин выиграл битву за Москву. В июне Светлане и сопровождавшим ее родственникам разрешили вернуться в Москву. Прошлой осенью Зубалово сгорело почти дотла; семья переехала в сохранившееся крыло. К октябрю на старом месте был построен отвратительный новый дом, выкрашенный в защитный цвет.

Светлана не видела отца с осени, когда она приезжала на кунцевскую дачу принять участие в обеде в честь Черчилля. Британский премьер-министр прилетал в Москву на совещание по поводу действий союзников. Он принес плохие новости: союзники пока не собираются открывать второй фронт, чтобы отвлечь Гитлера от нападения на Советский Союз.

Светлана понятия не имела, почему ее пригласили на этот обед. Отец запретил ей каким-либо образом общаться с иностранцами, ее никогда не вводили в дипломатические круги. Когда Сталин представил ее Черчиллю и сказал, что она рыжеволосая, Черчилль заметил, что он тоже был рыжим, но, указывая сигарой на лысину, сказал: «И посмотрите, что теперь со мной стало!» Светлана была слишком смущена, чтобы ответить ему. Вскоре отец поцеловал ее и отпустил с обеда. Вспоминая об этом странном эпизоде позже, она решила, что отец разыграл представление перед Черчиллем, демонстрируя свою мирную домашнюю жизнь.

Светлана по-прежнему была школьницей, она училась в десятом классе. Она читала Шиллера, Гете, Горького, Чехова, стихи Маяковского и Есенина. Она любила Достоевского, хотя ее отец и запретил его книги. Постепенно она вырастала в свободно мыслящую женщину. Но, по словам ее подруги Марфы Пешковой, Сталин все сильнее не одобрял свою юную дочь. Если она надевала юбку выше колен, носила шорты или носки вместо чулок, он приходил в ярость: «Что это такое? Ты что, собираешься разгуливать голой?!» Он приказывал ей носить шаровары и платье с юбкой, полностью закрывающей ноги. Порой он доводил дочь до слез, но Светлана была упряма и планомерно вела свое сражение. Она медленно укорачивала подол своего платья, пока он не перестал покрывать колени. Она знала, что ее отец слишком занят, чтобы это заметить.

Осенью 1942 года в образцовой школе № 25 появилась новая ученица Ольга Ривкина. Для этой элитной школы у нее было необычное происхождение. Девочка родилась в бедной еврейской семье. Они занимали комнату в коммунальной квартире, в которой проживали еще две семьи. Мать обеспечивала семью, работая корреспондентом в «Правде». 1941 год был ужасен. В июне, когда правительство выпустило постановление об обязательной эвакуации из Москвы детей до трех лет, Ольга, ее мама, бабушка и маленький брат Гриша уехали в Пензу. Когда они вернулись в Москву в мае 1942 года, Ольга пропустила год в школе. В образцовой школе № 25 было специальное отделение для таких детей. Ее приняли, и девочка осталась в Москве с бабушкой.

Воспоминания Ольги о школе, в основном, грустные. Хотя учителя никогда не третировали детей из бедных семей, другие дети были осведомлены о ее неполноценности. Оглядываясь назад, Ольга говорила: «И только один человек, который имел, казалось бы, больше всех оснований кичиться… был «личностью», никак не связанной со своим положением, – это Светлана Сталина». В интервью Ольга рассказывала:

«Тогда я по-настоящему полюбила Светлану… Она была очень скромной девушкой, даже застенчивой. В ней было много обаяния и женственности. Она привлекала мое внимание, я смотрела на нее с восторгом.

Наша дружба продолжалась всю нашу жизнь. До последнего дня».

Вскоре девочки стали сидеть за одной партой. После школы они подолгу гуляли по набережной Москвы-реки, хотя иногда их прогулки прерывались. Светлана говорила: «Сегодня я не могу опаздывать. Приезжает папа, а я не видела его две недели». У Ольги осталось впечатление, что, как и большинство людей вокруг, Светлана думала о нем как «о великом Сталине, но не совсем как об отце».

Продуктов в стране не хватало из-за войны, поэтому большинство людей, в том числе и семья Ольги, часто голодали. Ольга вспоминала, как, придя домой из школы, она съедала миску супа и садилась делать уроки со стаканом какавеллы (напиток из шелухи зерен какао-бобов). Когда на вечер не было никакой еды, бабушка говорила девочке ложиться спать пораньше, пока она еще не проголодалась, иначе потом не сможет уснуть. Ольга писала: «Светлана, конечно, не могла представить всего этого. В то время она была искусственно изолирована от обычной жизни… Она никогда ничего не покупала и едва ли знала, что деньги с каждым днем все больше обесцениваются».

В школе Светлана никогда не преподносила себя как дочь Сталина. Она жаловалась, что другие школьники часто смотрят на нее как на хорошо осведомленного человека, считают, что у нее есть доступ к секретной информации. Она уверяла Ольгу: «Я не знаю ничего, и меня это совсем не заботит». Светлана терпеть не могла, когда учителя заставляли ее составлять список объектов, названных в честь ее отца: гора около Перми, город Сталинград на Волге, автомобильный завод ЗИС (завод имени Сталина). Ольга вспоминала: «Бедная Светлана, она так хотела быть такой же, как все. Помню, однажды она наступила на ногу какому-то молодому человеку, и он назвал ее рыжей коровой – так она сразу расплылась в улыбке».

Тем не менее, о ее статусе постоянно напоминал ее личный охранник Михаил Климов, который был со Светланой и в эвакуации в Куйбышеве. У большинства детей в их элитной школе были охранники, например, у детей Молотова их было трое. В школе для охраны была отведена специальная комната позади гардероба, где они проводили время, пока дети были на уроках. Ольга и Светлана обе играли на пианино и часто ходили в консерваторию послушать своих любимых композиторов: Баха, Моцарта, Чайковского и Прокофьева. Климов покупал им билеты. Если в программе был скрипичный концерт, он начинал жаловаться: «Опять будем слушать это пиление!», садился позади девочек и временами вздрагивал от отвращения. Светлана заявляла, что постепенно Климов даже начал ей нравиться, но было не очень приятно, что кто-то все время следует за тобой как тень.

Обе девочки любили читать. У Светланы была «Антология русской поэзии XX века», изданная в 1925 году. Вместе они читали запрещенные стихи Ахматовой, Гумилева, Есенина. Еще когда они были в десятом классе, Ольга дала Светлане блокнот, исписанный своими стихами. Она чувствовала, что Светлана во многом на нее похожа: у нее тоже было счастливое детство, вдребезги разбитое несчастьем; она тоже была глубоко привязана к ныне отсутствующей матери. В ответ Светлана написала стихотворение для Ольги.

…Сквозь стихи, как сквозь чистые слезы глядя

В ее душу опять и опять,

Как ее не пойму, если так же и я

Тщетно жду мою милую мать…

…Милой девушке светлой, с глазами весны

Мне сказать захотелось немного

О себе и о том, как мне близко ясны

Ее мысли, мечты и тревога.

Хотя это стихотворение и адресовано Ольге, оно, скорее, является элегией к Наде, умершей десять лет назад. В нем говорится об ужасном одиночестве Светланы. Ничто не могло излечить боль потери. Ольга постепенно начинала понимать, что Светлана «ведь сирота».

После своего возвращения в Москву, Светлана проводила много времени на даче в Зубалово. Ее отец, занятый войной, пребывал, в основном, в своем бункере вместе с другими членами Политбюро. Ее брат Василий тоже жил в Зубалово вместе со своей женой Галиной. Ему был двадцать один год, он закончил Военно-воздушную академию имени Жуковского и липецкие курсы усовершенствования командиров авиационных эскадрилий. В октябре 1941 года он был капитаном. В феврале 1942 года уже получил звание полковника.

Его друг Степан Микоян, который был ранен и лежал в куйбышевском госпитале, очень удивился, когда Василий пришел навестить его в форме полковника. Как Василий позднее объяснил Степану, отец запретил ему участвовать в вылетах. Слишком много сыновей партийной элиты уже погибло: брат Степана, сын Хрущева, герой войны Тимур Фрунзе. Василий служил при Главном Штабе ВВС РККА в Москве, в летной инспекции ВВС, которая находилась на улице Пирогова. Он принял участие всего в одной или двух боевых операциях. Хотя Сталин часто бывал с Василием строг и даже груб, он, по-видимому, все-таки любил сына.

Василий окружил себе приятелями-летчиками и обращался с ними как с придворными. Ему нравилось приезжать в «Арагви», его любимый грузинский ресторан, где подавали изысканные блюда даже когда бушевала война и Москву все еще бомбили. Никто ни за что не платил. У одного из них просто было достаточно власти, чтобы обедать бесплатно. Оркестр играл все новые популярные песни, и советская элита хлебала водку под музыку.

Той осенью жизнь в Зубалово превратилась в бесконечную вечеринку. Василий приглашал летчиков, актеров, режиссеров, операторов, артистов балета, писателей и знаменитых спортсменов. По мнению Степана Микояна, он делал это, бессознательно подражая своему отцу, который собирал на своей кунцевской даче избранных членов Политбюро и устраивал застолья, которые продолжались до четырех-пяти часов утра. Большинство людей, собиравшихся в Зубалово, были как-то связаны с войной: летчики совершали боевые вылеты, операторы снимали кинохронику на фронте, часто сидя в окопах или закрепив камеру на броне танка, писатели работали как военные корреспонденты. На этих вечеринках царила хемингуэйевская экспансивность. Все смотрели фильмы в маленьком кинотеатре на даче, все слушали американский джаз, пластинки с которым постоянно менялись на патефоне. Были длинные пьяные ночи, когда все танцевали фокстрот. Для многих возможная близость смерти наполняла каждое мгновение жизни такой полнотой, какая была неведома в мирной жизни.

Василий настаивал, чтобы его сестра принимала участие в этих вечеринках. Светлана почти всегда наблюдала за этими вакханалиями со стороны. По словам ее подруг, которые бывали в Зубалово, таких, как Марфа Пешкова, она превращалась в привлекательную молодую женщину, хотя и казалась сосредоточенной на своих собственных заботах. Иногда гости и Василий совсем распоясывались. Однажды он был так пьян, что начал требовать от своей беременной жены, чтобы она рассказывала анекдоты. Когда та отказалась, Василий ударил ее. К счастью, она упала на спину на диван. Разъяренная Светлана вытолкала своего брата из дома вместе с его пьяными гостями. Но вечеринки все равно продолжались.

Светлана считала, что ее никто не замечает, но она привлекла внимание Алексея Яковлевича Каплера. Тридцатидевятилетний еврей Каплер был одним из самых знаменитых сценаристов в СССР. Он был автором сценария киноэпопей «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918», и в 1941 году получил престижную Сталинскую премию. Каплер как будто бы работал с Василием над фильмом о советских летчиках, хотя все вечера они проводили за выпивкой, и фильм так и не был снят. Каплер входил во внутренний круг главы государства – лучший друг дикого и необузданного сына диктатора. А это было не так просто. Он явно был человеком, который любил риск. Хотя Каплер был женат, они с женой жили отдельно, он был сам по себе.

Однажды вечером все, кто был в Зубалово, были приглашены на премьерный показ фильма на Гнездиловскую улицу, и Светлана обнаружила себя увлеченно беседующей с Каплером о кино. Те годы, когда она смотрела все фильмы в Кремле вместе с отцом, не прошли даром. Каплер был заинтригован. Описывая свои впечатления от этой встречи журналистам много лет спустя, он сказал, что был удивлен. Светлана ничуть не походила на других девушек в окружении Василия. Он такого не ожидал. Его тронули «ее любезность и ум… то, как она говорила с окружающими и то, как она критиковала разные стороны советской жизни». Ее суждения были «дерзкими, а вела она себя просто». Она не одевалась в роскошные наряды, как другие женщины, которые хотели привлечь к себе внимание. Она носила «практичную, хорошо сшитую одежду».

Седьмого ноября в Зубалово была вечеринка в честь годовщины Октябрьской революции. Среди гостей были знаменитости, в том числе писатель Константин Симонов, которым Светлана восхищалась, и кинодокументалист Роман Кармен. Она очень удивилась, когда Каплер пригласил ее танцевать. Светлана чувствовала себя неуклюжей и неповоротливой, она была слишком молода. Он спросил ее, почему она грустит и что это за милая брошка у нее на платье. «Может быть, это подарок?» – поинтересовался он. Светлана объяснила, что брошка принадлежала ее матери, и сегодня как раз десятая годовщина ее смерти, хотя об этом никто и не вспоминал, и никого это не волновало. Пока он кружил ее, Светлана рассказывала о своей жизни. Она говорила о своем детстве, о своих потерях, но едва упомянула об отце. Каплер понял, что «что-то их разъединяет».

* * *

Обаятельный, дерзкий, умный, опытный Каплер был неотразим для шестнадцатилетней романтичной девочки. И, кажется, он не меньше был очарован ею. Первым фильмом, который они посмотрели вместе, была «Королева Кристина» (1933) с Гретой Гарбо и Джоном Гилбертом. Этот фильм рассказывал о королеве Швеции, жившей в семнадцатом веке. Фильм искажал и до абсурдности идеализировал жизнь этой королевы. Нетрудно представить, какое впечатление этот фильм произвел на юную впечатлительную Светлану, да еще в момент, когда война разорила Москву.

«Военные трофеи, слава… что скрывается за этими двумя большими словами? Смерть и разрушение. Я бы хотела, чтобы люди развивали мирные искусства», – говорила королева Кристина с экрана. Фильм рассказывал о «большой любви, великолепной любви, золотой мечте». Королева влюбилась в Антонио, посланника испанского короля. «Я выросла в тени великого человека! – кричала Гарбо. – Я хочу избежать моей судьбы!» «Всегда есть свобода внутри человека, которую никакое государство не может отнять», – так, по словам Каплера, они поняли этот фильм. Она была бунтующей королевской дочерью, желающей прожить свою собственную жизнь; он – бедным доном Антонио, любовником, стремящимся возвыситься над своим положением.

Каплер приносил Светлане запрещенные книги, в том числе, роман «По ком звонит колокол» Хемингуэя. Он дал ей русский перевод, который тайно передавали среди друзей. Книга была официально запрещена. Созданный Хемингуэем портрет кровожадного комиссара-коммуниста, который возглавлял чистку троцкистов во время гражданской войны в Испании, разоблачал слишком многих.

Пара искала предлоги для встреч, которые, конечно, скрывались от отца Светланы. Сорокалетний мужчина ждал школьницу в маленьком подъезде напротив ее школы. Они гуляли по лесу, где он держал ее руку в кармане своего пальто, или по темным из-за затемнения московским улицам. Они ходили в нетопленную Третьяковскую галерею и часами бродили по пустынным залам. Они бывали на закрытых просмотрах в Доме киноактера или в министерстве кинематографии на Гнездиловской улице. Светлана смотрела мюзиклы с Джинджер Роджерс и Фредом Астером, «Молодого Линкольна» и «Белоснежку и семерых гномов». Они встречались в Большом театре и были счастливы, если им удавалось побродить по фойе во время представления.

Повсюду их сопровождал Михаил Климов, охранник Светланы. Каплеру даже нравился их постоянный компаньон, которого он иногда угощал сигаретой. Светлана чувствовала, что Климов добрый и даже жалеет ее из-за несуразной жизни. Вероятно, они были уверены, что он их не предаст. Но на самом деле Климов был в ужасе, наблюдая, как растет и крепнет эта связь. Он знал, что Сталин прослушивал телефонные разговоры своей дочери, вскрывал ее корреспонденцию, а агенты НКВД передавали ежедневный доклад о том, что она делала.

Но что такого они могли сделать? С постоянно маячащим за спиной охранником они не могли стать любовниками, и это придало особую романтику их отношениям. Она считала его самым «умным, добрым и интеллигентным человеком на свете». Для него она была прекрасной Лолитой, ребенком, перед которым он откроет целый мир. Она была так ужасающе одинока, «подавлена окружающей ее атмосферой». «Я был нужен Свете», – говорил Каплер.

Влюбленные беспечно наслаждались своими маленькими хитростями. Друзья Каплера прозвали его Люсей, и Светлана пользовалась этим именем, когда ходила к бабушке, чтобы позвонить Каплеру. Ольга была уверена, что она разговаривает с подругой.

Вскоре Каплер получил задание рассказать о партизанской войне в Белоруссии – это был один из самых опасных партизанских фронтов. Потом уехал в Сталинград писать о Сталинградской битве для газеты «Правда». 14 декабря (В «Двадцати письмах к другу» С. Аллилуева указывает другую дату – конец ноября – Прим. пер.) в ней вышла его статья «Письма лейтенанта Л. Из Сталинграда – письмо первое», подписанная «Специальный корреспондент А. Каплер». В статье в форме письма некоего лейтенанта к своей любимой, рассказывалось обо всем, что происходило тогда в Сталинграде:

Любимая, кто знает, получишь ли ты когда-нибудь это письмо? Его ждет очень непростой путь. Но все-таки надеюсь, что письмо доберется до тебя, что оно пронесет под вражеским огнем через Волгу, через степи, через вьюги и бураны в нашу прекрасную Москву мою нежность к тебе, моя дорогая.

Сегодня идет снег. В Сталинграде зима. Небо стало низким, как потолок в какой-нибудь избе. Такая серая холодная погода особенно мучительна в такие дни. Каждый думает о своих любимых. Как ты поживаешь? Ты помнишь Замоскворечье? Наши встречи в Третьяковской галерее? Как после закрытия охранник выгонял нас, звоня в звонок, а мы не могли вспомнить, около какой картины просидели целый день, потому что смотрели только друг другу в глаза? До тех пор я ничего не знал о той картине, кроме того, как прекрасно сидеть напротив нее, и я хочу поблагодарить художника за это…

Далее Каплер описывает своей возлюбленной войну. Статья читалась как сценарий фильма о героической праведной войне, в которой любовь, страдание, дружба, смерть ощущаются в миллион раз сильнее, чем в обычной жизни. Несмотря на то, что их отношения были только романтическими, в статье, как будто в фильме, оживают настоящие любовники. Каплер заканчивает ее на высокой и печальной ноте:

Уже почти вечер. Сейчас в Москве, наверное, идет снег. Из твоего окна видна зубчатая стена Кремля и небо над ней – московское небо. Твой Л.

Можно представить ярость Сталина, когда он прочитал эту статью и узнал в ее героине Светлану. Позже Каплер утверждал, что он вовсе не собирался отсылать этот текст в газету: «подвели друзья». Тем не менее, он решился написать любовное письмо дочери диктатора – неосторожность, которую просто невозможно себе представить! Марфа Пешкова вспоминала, как Светлана принесла газету в школу. Хотя она и понимала, в какой опасности теперь находится Каплер, она была глубоко тронута его словами.

Каплер возвратился из Сталинграда под Новый, 1943-й год. Они встретились, и Светлана попросила его больше не видеться и даже не звонить друг другу. Влюбленные не общались до конца января, потом не выдержали. Они разработали код: кто-то из них звонил и два раза глубоко вздыхал в трубку. Это значило: «Я здесь. Я о тебе вспоминаю».

В начале февраля Каплеру позвонил полковник Румянцев, ближайший помощник и правая рука генерала Власика, второй человек в охране Сталина. Он сказал, что им все было известно и предложил Каплеру немедленно уехать из Москвы. Каплер послал его к черту.

Весь февраль Светлана и Каплер снова ходили по театрам, по ночной Москве, гуляли в лесу, а сзади плелся охранник. В конце февраля состоялось их последнее свидание. Они пришли на квартиру Василия, где иногда собирались его друзья-летчики, неподалеку от Курского вокзала, молча целовались в пустой комнате, стараясь, чтобы их не было слышно. А в другой комнате сидел Михаил Климов и мучительно вслушивался. Восторг от прикосновений, горе скорого расставания, их прощание были мучительны для Светланы. Это было 28 февраля, в день ее рождения. Ей исполнилось семнадцать лет.

Каплер собирался уехать в Ташкент снимать фильм по своему сценарию «Она сражалась за Родину». Второго марта он поехал на собрание по поводу производства фильма. Когда он выходил из машины, к нему подошел мужчина, предъявил документы и приказал сесть обратно в машину. Мужчина сел на пассажирское сиденье, и когда Каплер спросил, куда им ехать, ответил:

– На Лубянку.

– Но по какой причине? Меня в чем-то обвиняют? Есть ли у вас ордер на мой арест?

Мужчина ничего не ответил. Каплер увидел, что за их машиной едет черный «паккард», на заднем сидении которого он увидел генерала Власика, командира личной охраны Сталина. Каплер понял, что обречен. Они приехали на Лубянскую площадь, где статуя Феликса Дзержинского, основателя ЧК, стояла напротив проклятой тюрьмы. Тяжелые ворота Лубянки с лязгом открылись. Массивное необарочное здание давно ассоциировалось с террором НКВД. При царе в нем размещалась страховая компания. С тех времен сохранились впечатляющий мраморный вход и деревянные паркетные полы. Внизу, в лабиринте подвалов, находились камеры, где держали арестованных, и камеры пыток, которые часто использовались с конца тридцатых годов.

Каплер понял, что его дело имеет особую важность, когда прибыл сам заместитель министра внутренних дел Кабулов. Никто даже не упомянул имени Светланы. Имя Сталина тоже нигде не всплывало. Каплера обвиняли в контактах с иностранцами – это было неопровержимо, он знал всех иностранных корреспондентов в Москве – и в шпионаже в пользу Англии.

Кабулов монотонно произнес: «Алексей Яковлевич Каплер, на основании статьи 58 уголовного кодекса СССР вы находитесь под арестом за антисоветскую и контрреволюционную агитацию». Никакого следствия не требовалось. Никакой защиты не предоставлялось. Тем не менее, вместо обычных десяти лет, положенных по этой статье, Каплер был приговорен всего к пяти годам лишения свободы.

Все имущество Каплера было конфисковано, был составлен перечень, который он подписал собственноручно. Ему не позволили иметь свидания и переписку ни с женой, Татьяной Златогоровой, ни, разумеется, со Светланой. Но Каплер был слишком известен, чтобы исчезнуть просто так. Война притупила страх и развязала многие языки, особенно, в армии и на фронте, и его арест стал большим скандалом. Но ни его киноэпопеи, ни письма самых смелых друзей не помогли. Все знали, что причиной его ареста была связь с дочерью вождя.

Вспоминая прошлое, Каплер говорил, что знал, что его отношения со Светланой неизбежно плохо кончатся, но был до странности очарован ими. Когда его спрашивали, почему он не последовал совету полковника Румянцева, Каплер отвечал: «Не знаю. Это был вопрос самоуважения». Его прежде всего привлекала в Светлане, как он говорил, «свобода внутри нее», ее «дерзкие суждения». Для него это было «невинное волшебство», а не обольщение. Он знал о ее отчаянии, он чувствовал, что понимает ее.

Сын Василия режиссер-постановщик Александр Бурдонский позднее отмечал, что Каплер был умным и очаровательным человеком:

Да, он был влюблен в Светлану – когда юная девушка смотрит на тебя преданными глазами, любой потеряет голову, – но он не ожидал, что все так кончится. Он был рисковым человеком. После освобождения ему запретили возвращаться в Москву. Он все равно вернулся. Его вытолкали в шею. Поймите, это было дело века, оно выходило за общепринятые рамки. Эйзенштейн мечтал снять о нем фильм. Он даже написал сценарий, перенеся действие в другую страну. Он видел, как Каплер страдал и соединял себя с Каплером, потому что тоже был влюблен в Светлану. Все это действительно могло возбуждать человека определенного склада. Даже если над ним была угроза вроде Сталина.

3-го марта утром, когда Светлана собиралась в школу, неожиданно домой приехал Сталин. Ее няня, Александра Андреевна, тоже находилась в комнате. Задыхаясь от гнева, он сказал:

– Мне все известно. Твои телефонные разговоры – у меня в кармане. Твой Каплер – английский шпион, он арестован…

И потребовал отдать все письма этого «писателя». Слово «писатель» он выговорил с особым презрением. Потрясенная, Светлана отдала все: письма, фотографии, записные книжки и даже черновой вариант сценария о Шостаковиче. Она заявила отцу, что любит Каплера.

– Посмотрите-ка на нее, она его любит! – выкрикнул он в сторону няни, уже не в силах сдерживаться.

И первый раз в жизни ударил дочь по лицу.

– Подумайте, няня, до чего она дошла! Идет такая война, а она занята блядством!

– Нет, нет, нет! Я знаю ее, она не такая! – пыталась заступиться няня.

– Ты бы посмотрела на себя! – не унимался отец, обращаясь к Светлане. – Кому ты нужна?! У него кругом бабы, дура!

Ирония состояла в том, что Сталин сам влюбился в Надю, когда ему было тридцать девять, а ей шестнадцать. Но этот момент он упустил.

Светлана была в таком шоке, что фразу о том, что «Каплер – английский шпион» не осознала сразу. Но, когда поняла, пришла в ужас. Она знала, что это означает. Когда она вернулась из школы, отец сидел в столовой и рвал письма Каплера.

«Писатель! – бормотал он. – Не умеет толком писать по-русски! Уж не могла себе русского найти!» Светлана была уверена, что «то, что Каплер – еврей раздражало его… больше всего». Она больше не пыталась связаться с Каплером. Теперь она не могла даже поговорить с друзьями, чтобы об этом немедленно не доложили Сталину, а судьба Каплера была куда страшнее. Теперь она понимала, что ее отец и БЫЛ государством.

Год Каплера держали в одиночной камере Лубянской тюрьмы, потом перевели в Воркуту, в Сибирь. Итальянскому журналисту Энцо Биаджи он рассказывал, как ехал в «черном воронке» вместе с другими «уклонистами, террористами, троцкистами и бывшими социал-демократами». Воркута являлась крупным центром добычи угля в республике Коми. Там же находился так называемый Воркутлаг, один из крупнейших исправительно-трудовых лагерей. Воркутлаг имел славу места, где с заключенными обращаются с особой жестокостью и эксплуатируют их труд.

Но Каплеру очень повезло. Начальник лагеря Михаил Мальцев, которому предписывалось превратить Воркуту в образцовый город, выбрал его как самого известного заключенного в лагере, чтобы делать фотографии города и лагеря. Так Каплер стал зазонником, то есть, заключенным, который имел право жить и работать вне зоны. Вскоре он стал работать в Воркутинском музыкально-драматическом театре, где весь коллектив состоял из заключенных. Там он встретил актрису Валентину Токарскую, с которой они стали любовниками. В истории советского ГУЛАГа часто случались такие невероятные отступления от правил, которые спасали людям жизнь.

Отбыв пятилетний срок, Каплер освободился. Ему было запрещено не только жить в Москве, но и вообще появляться в столице. Каплер собирался поехать в Киев к родителям, но по пути заехать в Москву в надежде встретиться с женой. Он оставался в столице всего два дня и даже не пытался встретиться со Светланой. Когда Каплер садился в поезд до Киева, его окружила группа переодетых милиционеров. Они сняли его с поезда на следующей станции. Он был приговорен к еще пяти годам тюремного заключения, на этот раз его отправили в исправительно-трудовой лагерь в Инту, который тоже находился в печорском угледобывающем бассейне. Условия там были ужасные. Свидания Каплеру разрешили только с его любовницей Токарской, она же помогла ему выжить своими продуктовыми посылками.

Двоюродный брат Светланы Владимир Аллилуев вспоминал суматоху, разразившуюся в Зубалово сразу после ареста Каплера: «Всех сразу вытолкали оттуда. Всем достаточно чувствительно дали по мозгам». Светлану Сталин выгнал с дачи за «моральную развращенность». Василий отсидел десять дней в армейской тюрьме за испорченность. Бабушку Ольгу и дедушку Сергея отправили в министерский санаторий за то, что не уследили за внучкой. Домоправительница лейтенант Саша Никашидзе, которая следила за влюбленными и читала письма Каплера, была уволена. Зубалово закрыли.

Когда Каплера отправили в Сибирь, Светлана знала, что это сделано по приказу ее отца. «Это был такой очевидный и бессмысленный деспотизм, что я долгое время не могла оправиться от этого удара». Но арест Каплера и то, что она узнала о самоубийстве матери «развеяли мыльные пузыри иллюзий. Мои глаза открылись, я больше не могла оставаться слепой».

Глава 7
Еврейская свадьба

После пяти месяцев ожесточенных боев за город, в которых погибло более миллиона человек, битва за Сталинград окончилась победой советских войск 31 января 1943 года, когда маршал Фридрих Паулюс, командир шестой немецкой армии, и его штаб сдались. Сын Сталина Яков Джугашвили, который находился в немецких лагерях для военнопленных с 1941 года, стал ценной фигурой. Представитель Красного Креста граф Бернадот сделал заместителю председателя Совета Министров (Молотов в это время являлся народным комиссаром иностранных дел СССР – Прим. пер) Вячеславу Молотову предложение об обмене маршала Паулюса на Якова. Молотов передал это предложение Сталину. По словам Молотова, Сталин решительно отказался. «Все они мои сыновья», – сказал он.

После ареста Алексея Каплера в начале марта Светлана редко видела отца.

Однажды утром он вызвал ее в свой кабинет и коротко сказал: «Немцы предложили мне обменять Яшу на кого-нибудь из своих. Стану я с ними торговаться? На войне как на войне!». Больше отец ничего не сказал, сунул ей документ на английском из его переписки с Рузвельтом и пробурчал: «Переведи! Зачем-то ведь ты учила этот весь английский, так можешь хоть что-нибудь перевести!» На этом аудиенция была закончена. Казалось бы, не в характере Сталина было посвящать дочь в государственные тайны, но, если она передала всю сцену точно, то отец безжалостно сообщил ей известие о Якове. По ее мнению, он «умыл руки» по поводу судьбы своего сына.

К середине апреля 1943 года Яков был мертв. Вспоминая эти события, Светлана была уверена, что отец из данных разведки знал о смерти сына, но никому ничего не сказал.

После окончания войны информация о судьбе Якова постепенно начала поступать из Германии. О его смерти рассказал один из командиров СС Гюстав Вагнер, глава подразделения, охранявшего концентрационный лагерь неподалеку от Любека, где содержался Яков. Он утверждал, что был свидетелем смерти Якова. Когда заключенные выполняли физические упражнения, Яков бросился через полосу отчуждения к ограждению, находящемуся под электрическим током. Часовой крикнул: «Стоять!», но тот продолжал бежать. Как только Яков коснулся изгороди, часовой выстрелил. Тело запуталось в проволоке ограждения и провисело там двадцать четыре часа, пока его не сняли и не отправили в крематорий.

Другой доклад поступил от заместителя министра внутренних дел СССР Ивана Александровича Серова, которому в 1945 году было получено расследовать подробности смерти Якова Джугашвили. Серов добавил еще одну деталь. Когда часовой крикнул «Стоять!», Яков рванул на груди рубаху и крикнул: «Стреляй, собака!»

Сталин не попытался спасти своего сына, но даже родственники Якова соглашались, что он не мог пойти на этот обмен военнопленными. Он не мог защищать своего собственного сына, когда миллионы русских солдат умирали. Две трети из трех миллионов советских военнопленных, захваченных во время июньского наступления фашистов, умерли в первый год войны. К концу войны по крайней мере два миллиона из пяти миллионов советских военнопленных погибли.

Светлана считала, что ее любимый сводный брат умер как «настоящий герой. Его героизм был бескорыстным, благородным и скромным, как и вся его жизнь». Она не простила отца. Как и многие ее соотечественники, она считала, что Сталин предал своих собственных солдат, выпустив драконовский Приказ № 227 от 28 июля 1942 года и в народе известный как «Ни шагу назад». Приказ включал следующее положение: «Паникеры и трусы должны уничтожаться на месте». Из пойманных дезертиров собирали штрафные батальоны и отправляли их в самое пекло. Когда советских военнопленных освободили из немецких лагерей в 1945 году, они возвращались на Родину и отправлялись в сибирские лагеря, получив по двадцать пять лет за то, что сдались врагу. «Я думаю, Яков понимал, что возвращение в нашу страну после войны ничем хорошим для него не кончится», – с особенным значением отметил друг Светланы Степан Микоян.

Этой весной Светлана закончила школу. Отец вызвал ее на кунцевскую дачу и спросил, что она собирается изучать в университете. Когда она ответила: «Литературу», он усмехнулся: «Так и тянет тебя в эту богему!» – и настоял, чтобы она поступала на исторический факультет МГУ. Шестьдесят два года спустя, в письме Светланы к ее другу Роберту Рейли видно, что за эти годы горечь в отношениях с отцом нисколько не притупилась:

Мой собственный отец, очень властный человек, диктатор всего и всех, не позволил мне начать в семнадцать лет мою собственную жизнь и выбрать профессию. Он хотел, чтобы я стала образованным марксистом, чтобы пойти по его стопам, быть вместе с ним, стать «достойным членом» КПСС. Это была его диктаторская любовь ко мне. Тогда, во время войны, в 1943-м, все подчинялись его желаниям, и я начала изучать современную историю, хотя ненавидела ее всем сердцем.

Светлана втайне надеялась стать писателем. Ольга Ривкина понимала разочарование своей подруги и решила поменять свои собственные планы. Мать Ольги, которая теперь возглавляла американский отдел в «Правде», предложила девушкам заняться современной историей Соединенных Штатов. Хотя они пропустили срок подачи документов, когда декан факультета услышал, что у него хочет учиться дочь Сталина, он приказал принять документы.

В соответствии со своей учебной программой Светлана должна была изучать географию, историю и экономику США. В тот момент это было идеологически допустимо, поскольку США были союзниками СССР во Второй мировой войне. Она писала работы по Новому курсу президента Рузвельта, по дипломатическим отношениям СССР и США в тридцатые годы, по американским профсоюзам, по иностранной политике США в Южной Америке и Европе. В итоге, она узнала о США больше, чем европейские и даже некоторые американские студенты.

Поначалу отношения с другими студентами у Светланы складывались непросто. Ольга Ривкина вспоминала, что на лекциях многие косо поглядывали на ее подругу в сопровождении охранника, но постепенно «они привыкли к ней и стали относиться с симпатией». Светлана всегда говорила, что ее новые университетские друзья отделяли ее от образа отца. У многих студентов родители или родственники пострадали от сталинских репрессий тридцатых годов, но она настаивала, что «то же самое было и в моей семье, и этот факт никак не менял их отношения ко мне». По крайней мере, ей очень хотелось так думать. Люди могли и не решаться высказываться против Сталина, но Светлана как его дочь не могла не ощущать на себе косых взглядов. Многие вполне могли рассматривать общение с ней как быстрый способ добиться каких-то привилегий.

Большинство детей кремлевской элиты, «кремлевский набор», как Светлана их называла, стремились к жизни за стенами крепости. Между ними даже ходила шутка. Уходя куда-нибудь из Кремля, они говорили: «Такой-то отправился на объект такой-то», подражая переговорам соглядатаев из службы наружного наблюдения. Светлана искала способы избавиться от постоянной слежки. Вместе со своими двоюродными братьями Аллилуевыми она уезжала на машине за город, садилась за руль, хотя отец не разрешал ей водить машину. В декабре она уговорила Сталина уволить ее охранника, потому что ей было стыдно перед студентами повсюду ходить с «хвостом». Ей было семнадцать с половиной лет, и она хотела гулять по улицам одна. Она надолго запомнила слова отца, сказанные в ответ на эту просьбу: «Ну и черт с тобой, делай, что хочешь. Хоть убейся, если тебе это нравится».

Светлана не приглашала своих новых университетских друзей в Кремль. Она стеснялась, что им потребуется пропуск, чтобы пройти охрану на входе. Ольга Ривкина вспоминала, что только один раз была у Светланы дома. Это было в 1944 году. Последний экзамен, который они сдавали после первого курса, включал в себя сборку винтовки. Оружейная в университете была закрыта, но Светлана сказала, что у нее дома есть винтовка. Ольга вспомнила, как прошла через дверь квартиры Сталина, около которой стояла охрана, и как няня Светланы приготовила для них закуски, пока они тренировались собирать винтовку.

Но после последнего экзамена Светлана начала отдаляться от своей группы. Она все больше проводила времени со своим сокурсником Григорием Морозовым (настоящая фамилия его семьи была Мороз, но они прибавили окончание, чтобы скрыть еврейские корни). Он был на четыре года ее старше и дружил с Василием. Светлана знала Морозова еще когда училась в школе. Они начали встречаться, часто ходили вместе в театр или в кино.

Светлана могла избавиться от своего личного охранника, но секретные службы по-прежнему следили за ней. Вскоре ей позвонил генерал Власик, начальник сталинской охраны. Разговор был короток:

– Слушай, этот твой молодой еврей – что между вами?

– Еврей? – переспросила она.

Она была в шоке. Пока еще никто открыто не упоминал о происхождении. Оставалось еще несколько лет до тех пор, пока антисемитизм стал официальной государственной политикой. Она сказала, что знала Григория со школы. Они встречались, вот и все.

Генерал Власик сказал, что ему известно все. Например, он знал, что Морозов хочет поступить в только что открытый Институт международных отношений, но ему нужна отсрочка от военной службы.

– Мы можем ему помочь, – сказал Власик. – Ты действительно хочешь, чтобы он получил освобождение?

Когда Светлана сказала «да», генерал ответил:

– Хорошо, мы это сделаем. Мы его освободим.

Генерал Власик тоже был человеком, который мог решать судьбы людей одним телефонным звонком.

Светлана не любила Морозова – она все еще страдала по Алексею Каплеру. Она искала способ выбраться из Кремля. Она чувствовала, что отец теперь относится к ней с презрением, как будто она была каким-то образом «испорченной»: «Я больше не была его маленькой девочкой. Я выросла не такой». Морозов звонил постоянно. Когда он сделал предложение, она согласилась выйти за него замуж. «Он был мил. Я была одинока, а он любил меня». Ей только нужно было получить разрешение отца.

Для этого она специально поехала на дачу в Кунцево. По словам Светланы, отец прямо сказал, что он не одобряет женитьбу, потому что Морозов еврей. «Сионисты провели тебя с ним», – пропыхтел он. Было «совершенно невозможно подозревать его в неискренности».

Светлана считала, что ее отец всегда в душе был антисемитом, но со временем эта ненависть к евреям укрепилась, потому что он все больше и больше был уверен в существовании тайной еврейской организации против Советского Союза. Но в конце разговора Сталин сказал дочери: «Черт с тобой, делай, что хочешь…»

* * *

Сталин долго и громко возмущался, что его новоявленный зять учится в университете в то время, как другие молодые люди гибнут на фронте. Светлана ничего не сказала о том, как удачно добыла Морозову отсрочку от военной службы. Когда Сталин вызвал Власика и сказал ему: «Наша маленькая девочка собралась замуж», Власик уверил его: «Мы знаем этого парня. Он хороший коммунист. С ним все в порядке». Сталин не стал препятствовать замужеству дочери, но категорически отказался встречаться с Морозовым и, хотя все время поддерживал пару материально, слово свое сдержал. Морозов так и не встретился со своим тестем. Поскольку время было военное, свадьбу не праздновали.

С разрешения Сталина молодая пара переехала в Дом на набережной. Этот огромный жилой комплекс был построен по проекту архитектора Б. М. Иофана и завершен в 1931 году. Он стоял на берегу Москвы-реки напротив Кремля. 12-этажный Дом на набережной с 505-ю квартирами стал одним из самых крупных домов в Европе. Площадь всего комплекса составляла три гектара. Здание задумывалось как место проживания крупных партийных работников и прочей элиты. В нем был театр и роскошные магазины. В столовой жители дома бесплатно получали готовые обеды и сухие пайки, так что самим готовить пищу было необязательно. Многие родственники Светланы переехали сюда в 1938 году, в том числе, семьи тети Ани и тети Жени. Тем не менее, это было зловещее здание. В царские времена под рекой был прорыт тоннель, который при постройке дома соединили с двенадцатым подъездом. Чекисты могли пользоваться черными лестницами в нем. Светлана и Морозов жили в квартире № 370 на девятом этаже.

Марфа Пешкова вспоминала, что, покинув Кремль, Светлана стала гораздо более независимой. Она устраивала у себя в квартире вечеринки для своих друзей-литераторов, вместе с которыми они писали и обсуждали стихи. Когда приходили друзья, она всегда переворачивала портрет своего отца к стене. Но вскоре восемнадцатилетняя Светлана забеременела. Когда Сталин узнал об этом, он разрешил ей снова ездить в Зубалово, сказав, что беременной женщине нужен деревенский воздух. Как всегда, в словах Сталина было несколько смыслов – тут была и демонстрация семейной заботы, в которой скрыто нежелание дать дочери жить свободно.

Девятого мая 1945 года по радио объявили о том, что Вторая мировая война закончилась. Улицы Москвы заполнились ликующим народом. Американский посол Джордж Кеннан стоял на балконе посольства, глядя как тысячи людей внизу подбрасывают в воздух солдат и качают их на руках. И славят Америку. Соединенные Штаты помогли Советскому Союзу выиграть войну. Они присылали самую разнообразную военную помощь – от оружия до консервов. Кеннан махал рукой, приподнимался над перилами и кричал: «Поздравляю с Днем победы! Слава советским союзникам!» Но сам он оставался печальным. Он боялся намерений Сталина. Фашистская Италия и Германия были побеждены, но он чувствовал, что «третье тоталитарное государство попытается добиться господства в послевоенном мире». Кеннану в будущем предстояло стать значительной фигурой в жизни Светланы, но в тот момент он даже не знал, что у Сталина есть дочь.

Светлана позвонила отцу:

– Поздравляю тебя с твоей победой, папа! Я только что услышала, что война закончилась!

– Да, спасибо тебе большое. Да, мы победили, – ответил он.

Он спросил ее, чем она сейчас занимается. Светлана ответила, что ждет рождения ребенка, до которого осталось совсем немного времени.

– Ну хорошо, береги себя, – сказал он и закончил разговор.

Он не пригласил дочь и ее мужа отпраздновать победу вместе с ним. Светлана и Морозов отмечали этот день в своей собственной квартире.

Великая отечественная война закончилась, но СССР заплатил за победу огромную цену. Из 34,5 миллионов мобилизованных восемьдесят четыре процента были ранены, убиты или попали в плен. Официально число погибших солдат оценивалось в 8,6 миллионов человек, хотя неофициальные оценки доходили до 23 миллионов. 17 миллионов мирных граждан погибли, но число потерь среди гражданского населения невозможно оценить точно, потому что статистические записи не включают сотни тысяч людей, умерших от голода. «Страдания советского народа несопоставимо страшнее страданий, выпавших на долю населения стран-союзников». Ни одна часть страны не избегла опустошения. Это было настоящее «бедствие века».

Единственный сын Светланы и Морозова Иосиф родился через две недели после Дня победы. Она утверждала, что его имя вовсе не является попыткой сделать приятное отцу, просто обоих дедушек мальчика звали Иосифами. Светлана привезла сына к дедушке на кунцевскую дачу только в августе. Это случилось как раз в тот день, когда американцы сбросили бомбу на Хиросиму. «Все были заняты этим сообщением, и отец не особенно внимательно разговаривал со мной. А у меня были такие важные – для меня – новости. Родился сын! Ему уже три месяца, и назвали его Иосиф… Какое значение могли иметь подобные мелочи в ряду мировых событий, – это было просто никому не интересно…»

Теперь Светлана очень мало общалась с отцом. Когда она звонила, он мог сказать: «Я занят!» и бросить трубку, и ей требовалось несколько недель, чтобы набраться храбрости и позвонить снова. Светлана и ее муж продолжали учебу в университете, маленький Иосиф жил, в основном, в Зубалово с двумя нянями: Александрой Андреевной и няней, которая вырастила маленькую Гулю, дочь Яши. Большинство советских женщин в то время не имели возможности растить маленьких детей. Элита пользовалась услугами нянь, простые люди – яслями, где детей оставляли с утра понедельника до вечера пятницы. Еще некоторые отправляли детей к бабушкам. Так что Светлана очень легко забыла, как горько она переживала постоянное отсутствие матери в детстве. Родственники Светланы говорили о ней очень коротко: «Она не была сердечной матерью», – но всегда добавляли, что ей негде было научиться, какой должна быть хорошая мать.

Во многих отношениях Морозов был очаровательным молодым человеком, и их брак со Светланой складывался хорошо. Десятилетия спустя Светлана вспоминала, какой простой была жизнь и как они были счастливы, когда были студентами. В то же время в будущем она расскажет своей дочери Ольге, что ее первый муж так злился, что начинал орать на нее и рвать на себе рубашку.

В октябре Светлана послала Сталину фотографию сына, и он в ответ прислал ей мандарины в подарок. Первого декабря, через полтора года после того, как она вышла замуж, Светлана писала отцу, который, как обычно, отдыхал в Сочи.

Здравствуй, мой дорогой папочка!

Я никогда не была счастливее, чем сегодня, когда получила твое письмо и мандарины… Я жду тебя в Москве, и надеюсь, что ты еще пришлешь мне такое же доброе письмо, каким было это. Целую тебя, мой дорогой папочка!

Светлана отчаянно пыталась восстановить отношения с отцом. Кажется, в семейной жизни у нее тоже появились проблемы. Ей скоро должно было исполниться двадцать, а брак оказался совсем не таким, как она ожидала. Когда Светлана была расстроена, она всегда стремилась найти эмоциональную поддержку у отца.

Безусловно, было множество причин, по которым Светлана рассталась с Григорием, но, по словам ее подруги Марфы Пешковой, главной была одна – многочисленные родственники, которые все время были вокруг и все время обращались с просьбами: помочь получить квартиру получше, устроить детей в элитную школу или в институт. Ее двоюродный брат Владимир Аллилуев считал Морозова беспринципным человеком: «Из-за мужа Светланы в квартире все время было полно его друзей, и он постоянно о чем-то ее просил. Светлане буквально приходилось прятаться от всего этого по углам». Она по-прежнему чувствовала себя скованно в большой компании и, вполне вероятно, что Владимир точно описывает ее состояние: она пыталась стать тенью в своем собственном доме.

В Кремле ходили слухи о том, что Сталин приложил руку к тому, чтобы расстроить брак своей дочери, но сама Светлана это всегда отрицала. Главная проблема была совсем в другом. Ей было всего девятнадцать, когда родился сын, и вскоре она уже была беременна снова. Она утверждает, что сделала три аборта за три коротких года своего первого брака. Операции были очень болезненные. Это может показаться ужасным, но долгое время в Советском Союзе аборты были единственным способом контрацепции, пока не были запрещены вместе с гомосексуализмом после того, как в стране произошел резкий спад роста населения. Но, несмотря на запрет, аборты все равно делали. Когда Светлана серьезно заболела после неудачного прерывания беременности, она решила уйти от мужа. Она сказала Морозову, что возвращается в Кремль и забирает с собой Иосифа.

Годы спустя, она писала своей подруге Розе Шанд:

Честно говоря, сейчас – став за много лет поисков намного опытнее – я могу сказать тебе: я должна была остаться с моим первым мужем. В нем не было ничего плохого. Мы были такими молодыми – такими глупыми – просто не знали многого про эту чертову жизнь. И это всегда я была недовольна и стремилась куда-то бежать и искать «что-нибудь получше».

Утешая другую подругу, которая тоже пережила развод, Светлана вспоминала:

Я никогда не привыкала к семейной жизни, поэтому мне было легко ее прервать. Но после разрыва я все равно чувствовала себя одинокой и делала много ошибок, сразу пытаясь найти замену утраченной половинке… какой молодой и глупой я была!

Семейная жизнь Светланы и Морозова закончилась в 1947 году. Процедура развода в Советском Союзе была несложной. Она включала в себя два этапа: вначале пара подает заявление в районный суд, и через месяц их разводят. Но для бедного Морозова все было еще проще. В один прекрасный день его просто не пустили в Дом на набережной. Брат Светланы Василий взял все дело в свои руки. Когда в СССР пара вступала в брак, в паспортах проставляли штампы, свидетельствующие об этом, и вписывали имя супруга. В случае развода ставился еще один штамп. Василий взял паспорта Светланы и Морозова и попросту сделал так, чтобы стоящие в них штампы начисто свели. Паспорта были чистыми, как будто никакого брака вовсе не было.

Сталин был доволен этим разводом. Он построил новую дачу на Холодной речке, неподалеку от Гагр в Абхазии, и приказал построить маленькую дачу рядом – для Светланы. Она приехала к нему. Отец и дочь впервые за долгое время были вместе.

Сталин придерживался своего обычного расписания: вставал в два часа дня, обедал в десять вечера. Светлана вспоминала, что с соседних дач к нему приходили Жданов, Берия, Маленков. Обед обычно длился часов до четырех утра. Для Светланы эти мероприятия всегда были мучительны. Подростком она часто становилась объектом отцовских шуток. Заметив, что, услышав какое-нибудь грязное высказывание, она потихоньку выбирается из-за стола, он кричал: «Товарищ Хозяйка! Почему вы бросаете нас, бедных темных существ, не указав нам никакого пути? Теперь мы не знаем куда идти! Ведите нас! Покажите нам дорогу!» Эта шутка, пародирующая известное высказывание «Товарищ Сталин указывает нам путь», развлекала его годами. Но теперь совместные обеды угнетали ее еще сильнее. Сталин заставлял своих товарищей выпивать под бесконечные тосты – он говорил, что хочет послушать, не скажут ли они пьяные что-нибудь, что скрывают трезвыми. Каждый вечер кончался тем, что охранники доставляли по домам пьяных «дорогих товарищей». Как вспоминала Светлана, порой кто-нибудь уединялся в туалете, чтобы проблеваться.

Когда они с отцом оставались наедине, ей было трудно найти тему разговора – разве что еда, которую подавали на обед или растения в саду. Она избегала говорить о людях, опасаясь, что скажет что-нибудь, что вызовет подозрения отца. Она никогда не знала, что сказать или, что более важно, о чем не говорить. Поэтому ей было легче читать ему вслух.

Устав от такой жизни, через три недели Светлана вернулась в Москву. Но как только она вернулась в кремлевскую квартиру вместе с Иосифом, она почувствовала себя словно запертая в саркофаге. Отчаяние становилось все сильнее. Из-за своих психологических проблем Светлана не умела быть в одиночестве. Когда она была одна, она чувствовала себя в опасности. Ей казалось, что она будет в безопасности, только если соединит свою жизнь с чьей-то еще, но, добившись этого, она тут же начинала задыхаться. На то, чтобы сломать эту модель поведения, ей потребовались десятилетия. И трудно сказать, получилось ли полностью от нее избавиться.

Теперь она рассматривала как потенциального партнера сына Лаврентия Павловича Берии, Серго Берию.

Они с Серго выросли вместе, вместе смотрели мультфильмы в Кремле и вместе ходили в образцовую школу № 25. Серго Берия и Марфа Пешкова обручились в том году. Светлана поразила подругу, заявив ей, что та должна знать, что она всегда была влюблена в Серго. Так закончилась их дружба. Кремлевская принцесса начала вести себя по-детски эгоистично, капризничать и своевольничать. Позже она очень жалела об этом и говорила, что потеряла сразу двух друзей: Серго и Марфу. Но сосредоточившись на получении того, чего ей захотелось в тот момент, Светлана не могла мыслить рационально или даже прагматически. Она ни на секунду не задумалась, что значит иметь Лаврентия Павловича Берию в качестве тестя. Мать Серго Нина предупреждала своего сына о том, что ему не стоит вступать в этот брак. Она была уверена, что Сталин считает, что Берия ведет свою игру, которая когда-нибудь обернется против всех. В двадцать один год Светлана была достаточно наивна и понятия не имела о своем политическом окружении.

После того, как Марфа и Серго поженились, Сталин пригласил молодого Берию на свою дачу. Серго записал этот разговор по памяти. Хотя Берию трудно считать беспристрастным свидетелем, беседа выглядит достаточно правдоподобно:

– Ты знаешь о семье твоей жены? – спросил Сталин.

После этого он объяснил, что он сам думает об этой семье.

– Горький сам по себе был неплох. Но сколько антисоветских элементов крутилось вокруг него… Я считаю эту женитьбу предательством с твоей стороны. Предательством не по отношению ко мне, а по отношению ко всему Советскому государству… Я считаю, что твоя женитьба – это попытка установить связи с оппозиционной российской интеллигенцией.

Мне такая мысль и в голову никогда не приходила. Моя жена была красивой, пышной женщиной, но не слишком умной и с достаточно слабым характером, о чем я узнал позже. Сталин продолжал:

– Должно быть, твой отец надоумил тебя на эту женитьбу, чтобы проникнуть в тыл российской интеллигенции…

Из этого разговора становится понятно, что, во-первых, Сталин оставлял за собой право вмешиваться в личную жизнь своих соратников и их близких, и, во-вторых, что Светлане очень повезло. Если бы она вышла замуж за Серго Берию, жить стало бы просто невозможно. Презрение Серго к своей жене неприятно, но соперничество Сталина и Берии, отца Серго, превратило бы все ее существование в ад. Тем не менее, руководствуясь своим желанием, Светлана, кажется, полностью утратила инстинкт самосохранения.

Глава 8
Борьба с космополитизмом

После войны многие в Советском Союзе ждали ослабления репрессий. Великая Отечественная война была выиграна невероятной ценой, небывалым героизмом и жертвенностью. Народ, одержавший такую победу, заслужил изменения к лучшему. Все были уверены, что уж теперь-то и начнется давно обещанный социализм. Вместо этого пришла новая волна репрессий. Взращивая в душах советских граждан культ личности, Сталин укрепил свою власть и стал олицетворять образ диктатора. Его приемный сын Артем вспоминал случайно услышанный разговор между Сталиным и Василием, когда отец ругал сына за то, что тот прикрывал свои неблаговидные поступки своей фамилией.

– Но я тоже Сталин! – говорил Василий.

– Нет, – отвечал отец. – Ты не Сталин, и я не Сталин. Сталин – это мощь советского народа. Это тот, кто в газетах и на портретах, а не ты и даже не я!

* * *

Пользоваться властью, цепляться за власть – эти мотивы наполняли внутреннюю пустоту этого человека. Теперь Сталин стал непогрешимым вождем. И война для него продолжалась. Пропаганда давала понять, что у Советского Союза остались враги, которые хотят его уничтожить.

В 1946 году Уинстон Черчилль впервые употребил термин «железный занавес», который позже стал политическим клише. Черчилль, выступая 5 марта 1946 года в Вестминстерском колледже в городе Фултоне (штат Миссури, США), заявил, имея в виду политические итоги Второй мировой войны, что «от Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике на континент опустился «железный занавес». Американцы, которые все еще считали Сталина добрым дядюшкой, решили, что Черчилль суется не в свое дело. Но вскоре их отношение к советскому вождю изменилось.

В течение года после окончания Второй мировой войны разразилась «холодная война», которая поделила мир на сферы влияния капиталистов и коммунистов. В ее основе лежала ужасная угроза атомной бомбы, первая из которых взорвалась над Хиросимой. Сталин был уверен, что рано или поздно Соединенные Штаты атакуют и Советский Союз. В 1946 году он велел педантичному бюрократу Берии заняться разработкой атомной бомбы. В отдаленных районах страны построили обнесенные колючей проволокой охраняемые поселения, где жили и работали ученые. Вскоре хорошо подготовленные советские шпионы добыли Сталину секрет атомной бомбы. Первые испытания советского ядерного оружия были проведены в 1949 году.

Хотя угроза атомной войны была нивелирована, с 1946 года подозрительность между двумя странами росла по экспоненте. В 1947 году президент Трумэн подписал Закон о национальной безопасности и создал Центральное разведывательное управление. К началу 1948 года ЦРУ уже удалось провалить коммунистические выборы в Италии. Замершая было игра международных разведывательных служб началась заново.

ЦРУ, конечно, шпионило и за американцами: по стране прокатилась волна страха. Уже в 1945 году Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности начала охотиться за советскими шпионами и прокоммунистически настроенными гражданами. Сенатор Джозеф Маккарти в конце сороковых-начале пятидесятых годов устроил безумную параноидальную борьбу против «Красной чумы». Его сенсационные публичные разоблачения коснулись многих граждан США. Но Сталин пошел гораздо дальше. Он направил Министерство государственной безопасности СССР (МГБ) против своего собственного народа. Его стратегия была нацелена на то, чтобы разделять и властвовать с помощью страха. Он научился этому еще в тридцатые годы, теперь страх надо было поддерживать. Сталин решил организовать идеологическую кампанию, направленную против советской интеллигенции и получившую название «борьба с космополитизмом». Все связи с Западом или Западной культурой были объявлены антиправительственными. Встречаться с иностранцами было запрещено, попытаться вступить в брак – государственное преступление. Даже высшему партийному руководству нельзя было выезжать за границу без «кураторов». Страну накрыл саван молчания. Никто не решался критиковать великого Сталина, который выиграл войну. Как отметил Сергей Павлович Аллилуев, «этого не делал никто. Это было неприемлемо и вообще невозможно».

К концу 1947 года новая волна репрессий коснулась семьи Сталина. 10 декабря в пять часов дня Женя Аллилуева, которой к тому времени было сорок девять лет и которая снова вышла замуж, была у себя в квартире, в Доме на набережной. В этот день она пригласила домой портниху, чтобы заказать платье к Новому году. Ее замужняя дочь двадцатисемилетняя Кира репетировала с друзьями в гостиной чеховское «Предложение». Ее сыновья девятнадцатилетний Сергей и шестнадцатилетний Александр тоже были дома, как и престарелая мать, которая жила с ними. В дверь позвонили, Кира открыла. Двое мужчин в военной форме полковник Масленников и майор Гордеев стояли на пороге.

– Евгения Александровна дома? – спросил один из них.

– Да, проходите, – пригласила Кира и поспешила вернуться к прерванной репетиции.

Потом она услышала, как ее мать говорит в соседней комнате: «От тюрьмы и от сумы никогда не зарекайся».

Женю забрали прямо в той одежде, которая была на ней. Торопливо поцеловав детей на прощание, она велела не беспокоиться о ней, потому что она «совершенно ни в чем не виновата». Другие агенты пришли обыскать квартиру. Обыск продолжался до глубокой ночи. Когда начали отрывать паркетные доски, Кира спросила: «Что вы здесь ищете? Тайный проход в Кремль?» Но с НКГБ лучше было не шутить. Всякому, кто заходил в квартиру в этот вечер, приказывали сесть и ждать. Агенты забрали все семейные фотографии, где были Сталин, Светлана или Василий, а также книги с их подписями.

Во Владимирском централе, куда ее привезли, Жене были предъявлены обвинения в шпионаже, в попытке отравить мужа, который умер десять лет назад от сердечного приступа, и в контактах с иностранцами. Ее держали в одиночной камере, детям не разрешили свиданий с ней.

Женя признала себя виновной во всем. Позже она говорила дочери: «Там подписываешь все, только чтобы они оставили тебя в покое и не пытали». В тюрьме, постоянно слыша крики жертв, которых мучили до смерти, она проглотила стекло. Женя выжила, но мучилась от проблем с желудком до конца жизни.

Этот вечерний арест был таким нереальным, что страх пришел позднее. Александр Аллилуев вспоминал, что его брат Сергей лежал в постели и, затаив дыхание, слушал, не остановился ли лифт на их площадке. Шум или шорох на лестнице заставлял его вздрагивать. Несколько недель спустя около шести вечера лифт остановился. Кира была у них дома и, конечно, агенты НКГБ об этом знали. Она сидела и читала «Войну и мир». Когда она открыла дверь, на пороге стояли те же военные. Братья встали за спиной Киры, словно пытаясь защитить ее. Агенты зачитали ей постановление об аресте, и бабушка заплакала. «Бабушка, не унижайся, не плачь, ты не должна», – это были последние слова Киры.

Внизу ждала машина. Пока они ехали через Москву, Кира смотрела, как мимо нее бегут улицы вечернего города, и понимала, что больше никогда его не увидит. В пути в машине царила мертвая тишина, которую нарушил только лязг ворот Лубянской тюрьмы, когда машина въехала во двор. Кира держалась, пока у нее не отобрали все вещи и не заперли в камеру. Тогда она заплакала.

Ее обвиняли в распространении слухов о самоубийстве Нади. Кира была ошарашена. Она даже не знала о том, что Надя покончила с собой. Она всегда верила в историю с аппендицитом. «В моей семье никогда не болтали больше, чем необходимо. Не пересказывали никаких слухов… Им просто нужно было меня в чем-то обвинить, вот они и предъявили мне это. По их мнению, я болтала со всеми обо всем подряд».

Киру полгода держали в одиночной камере. Ее спасением стали воспоминания. Ей была жизненно необходима спасительная мысль о том, что за стенами этого сумасшедшего дома существует нормальная жизнь. Она вспоминала фильмы и спектакли, которые видела. Ей разрешили читать. Она мерила шагами свою камеру, спрашивая себя, что же она сделала. Вначале она была хорошей пионеркой, потом – комсомолкой. Она не могла понять. Должно быть, это Берия, который всегда имел зуб на их семью.

Мой единственный ключ к пониманию происходящего – я была родственницей Сталина и знала, что Берия мог сказать ему про нас что-то, чему вождь бы поверил. Мама была очень прямолинейна, любила свободу, была одинаково честна и со Сталиным, и с Берией. Лаврентий Павлович невзлюбил ее, как только увидел впервые. Я поняла, что все происходящее подстроено Берией. Сталин к тому времени уже находился под его влиянием.

Кире советовали писать Сталину, но она не стала. Уж лучше было не напоминать вождю о своем существовании. Но у нее в голове, как и у большинства людей того времени, живущих в атмосфере страха, так все перепуталось, что она пыталась найти рациональное и даже справедливое зерно в действиях Сталина. Ее брат Александр объяснял это так:

Мы могли только предполагать, что где-то провинились в чем-то незначительном. Может, что-то не так в наших личных отношениях со Сталиным, может, мы недостаточно ему преданы. Мы были уверены, что без ведома Сталина никого из нас арестовать не могли. А если он решился на такую меру как арест своих близких родственников, думали мы, значит, была какая-то причина. С нашей точки зрения это было жестоко. С его точки зрения это просто соответствовало закону.

Второй муж Жени Н.М. Молочников, инженер по образованию и еврей по происхождению, тоже вскоре был арестован. Когда сыновья Жени спросили, что им говорить об отсутствии отца и матери, агент НКГБ проинструктировал их:

– Отвечайте, что они отправились в длительное путешествие.

– Но сколько оно продлится?

– До особого распоряжения.

Таким же образом были арестованы многие друзья Киры.

28 января 1948 года пришли за тетей Светланы Анной, старшей сестрой Нади и вдовой Станислава Реденса. Все в доме спали. Полковник, которого сопровождали еще несколько агентов, постучал в дверь в три часа ночи. Они показали Анне предписание об аресте. Когда ее уводили, Анна сказала: «Какое странное множество несчастий обрушилось на нашу семью, на Аллилуевых». Дети сидели вместе со своей няней, пока в квартире шел обыск. По их воспоминаниям он продолжался целые сутки.

Анну обвиняли в клевете на Сталина. Ее следователи собрали свидетельства членов семьи, друзей и знакомых. Тем не менее, когда они потребовали от нее подписать признание, ее сын Владимир отказался от своих показаний. Он гордо сказал: «Когда они арестовали мою мать, они не могли заставить ее ничего подписать, даже силой. Она стояла на своем, они ее не сломали, даже посадив в одиночку».

В 1993 году, сорок пять лет спустя, когда документы бывших заключенных были открыты для их родственников, Владимиру Аллилуеву показали дело о реабилитации его матери под номером Р-212. Самым ужасным в этой трагедии было то, что Женю и Киру вынудили дать показания против Анны.

Дом на набережной теперь называли домом предварительного заключения. Он превратился в дом-призрак. Дети Анны и Жени для удобства стали жить вместе. Дядя Федор, Надин брат, который жил там же, часто заходил к ним. «Все были в шоке – подавлены, угнетены, поражены, – вспоминал Леонид, сын Анны Аллилуевой. – Но мы старались держаться вместе, как всегда, и даже сильнее, чем всегда».

Светлана пыталась вступиться за родных перед отцом. Когда она спросила, в чем виноваты ее тетки и двоюродная сестра, он ответил: «Они много болтали. Они слишком много знали и слишком много болтали. И это было на руку нашим врагам». Все должны были держаться в стороне от семей репрессированных, а они этого не делали. Когда Светлана пыталась возражать, Сталин пригрозил: «У тебя тоже бывают антисоветские высказывания».

Сын Жени Александр вспоминал, как той зимой встретился со Светланой на Большом Каменном мосту. Они оба понимали, что открыто говорить опасно. Бабушка Александра предупреждала его: «Не вздумай ничего писать веснушчатой». Они встретились случайно, скрытно и пошли на каток под елями.

Бабушка Ольга все еще жила одна в Кремле, она целыми днями сидела в своей квартире, грустно размышляя о судьбе своих четверых детей. Ее старший сын Павел и младшая дочь Надя умерли. Младший сын Федор был душевнобольным, после травмы, полученной во время Гражданской войны в 1918 году он не мог вести нормальную жизнь. А старшая дочь Анна была в тюрьме. Ольга не могла понять, почему Сталин арестовал Анну. Она передавала через Светлану письма к нему, в которых просила освободить дочь и получала их обратно нераспечатанными. В чем же было дело?

После ареста ее внукам вскоре запретили приходить в Кремль, и по выходным бабушка навещала их в Доме на набережной. Ольге было совершенно ясно, что именно Сталин виноват в том, что их матери в тюрьме. Сын Жени Сергей так вспоминал эти ее посещения: «Бабушка сравнивала то место, где находились наши матери ни с чем иным, как с гестапо, хотя она никогда не говорила это Сталину в лицо. Она знала, о чем это слово напоминает! Ее мрачный юмор! Она знала все, она не питала иллюзий. Как мы поняли позже, это ее определение было не так уж далеко от истины».

Дедушка Сергей умер в 1945 году. К счастью, он не дожил до ареста своей старшей дочери, которую помнил девочкой, когда-то перевозившей на себе заготовки для бомб во имя дела революции и целый день отказывающейся мыть руку, которую пожал Ленин. Но идеалы Сергея погибли задолго до его смерти.

Несмотря на слова бабушки Ольги, остальные члены семьи считали, что во всем виноват Берия. Им было легче хоть кого-то обвинить. Должно быть, это Берия сочинял сказки о том, что они предают государство, и рассказывал их Сталину.

Берия по происхождению был менгрелом из Западной Грузии. В семье Аллилуевых считали, что в 1938 году он приложил руку к смерти мужа Анны Станислава Реденса, который знал что-то нелицеприятное о прошлом Берии.

Но, как бы то ни было, возможно, именно Берия подогревал таящуюся в душе Сталина паранойю. Сталин был всегда под контролем. Вместо того, чтобы взглянуть страшной правде в лицо, Аллилуевы держались за свои иллюзии. Сын Жени Сергей сознавался, что так было легче. Так было «проще все объяснить». Александр Аллилуев говорил: «Это естественная защита – изгнать из сознания ужасную мысль, чтобы совсем не сойти с ума, чтобы не потерять собственного рассудка».

Вспоминая те дни, Сергей добавлял: «Самым ужасным в тридцатые и сороковые годы было, что когда то тут, то там арестовывали людей, те, кто оставался на свободе, к этому привыкали, как будто это был нормальный ход вещей. Это было ТАК ужасно! Все вокруг считали, что так и должно быть».

* * *

В то же время Сталин ставил и более грандиозные цели. Кампания по борьбе с космополитизмом превратилась в последовательное и методичное уничтожение влияния евреев на общественную, политическую и культурную жизнь страны.

Сталин был в ярости из-за деятельности Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), общественной организации, образованной органами НКВД в начале 1942 года при Совинформбюро под руководством Соломона Михоэлса. Тогда комитет служил для пропагандистских целей за рубежом, чтобы получить поддержку американских евреев и миллионы долларов финансовой помощи. Но теперь он стал проявлением «буржуазного национализма», пытающегося продвигать еврейское национальное и культурное самосознание.

12 января 1948 года по приказу Сталина Соломон Михоэлс, создатель Московского государственного еврейского театра, был убит. По утверждению Светланы, она в какой-то мере была свидетельницей убийства. Она подслушала отцовский разговор по телефону:

Однажды на отцовской даче в одну из наших редких встреч я вошла в комнату, когда он с кем-то говорил по телефону. Ему что-то докладывали, а он слушал. Завершая разговор, он сказал: «Ну, это была автомобильная авария». Я хорошо запомнила, как он это сказал: не как вопрос, а как ответ, как утверждение. Он не спрашивал, он предлагал «автомобильную аварию». Повесив трубку, он поздоровался со мной, а через некоторое время сказал: «Соломон Михоэлс погиб в автомобильной аварии».

Когда Светлана пришла на следующий день в университет, ее подруга, отец которой работал в еврейском театре, плакала. Все газеты писали, что Соломон Михоэлс пострадал от несчастного случая, погиб в автомобильной аварии. Но Светлана знала правду.

Михоэлс был убит, и это не было несчастным случаем. «Автомобильная авария» была официальной версией, предложенной моим отцом, когда ему сообщили, что черное дело сделано. У меня запульсировала кровь в висках. Я хорошо знала об отцовской одержимости сионистскими заговорами, которые мерещились ему за каждым углом. Нетрудно было сообразить, что это преступление было совершено по его приказу.

Михоэлса отправили в командировку в Минск для работы над пьесой, которая должна была выдвигаться на сталинскую премию. Он остановился в гостинице. На следующее утро рабочие нашли его раздавленное тело в снежном сугробе. Не было никакого расследования, никто даже не пытался объяснить, почему Михоэлс вышел из гостиницы посреди ночи или как такая страшная автомобильная катастрофа могла случиться на тихой улочке на окраине Минска. Михоэлсу были устроены торжественные похороны как крупному государственному деятелю. Его тело было выставлено для прощания в здании Московского государственного еврейского театра, тысячи людей пришли проститься с ним. Но многих не впечатлила притворно-траурная похоронная церемония в честь одного из самых знаменитых актеров и режиссеров советского театра.

По иронии судьбы, Сталин, руководствуясь стратегическими причинами, одним из первых руководителей государств признал государство Израиль, образованное в 1948 году, и принял посла Израиля Голду Меер в СССР. Сталин надеялся, что новое еврейское государство присоединится к просоветской линии, но, когда Израиль стал поддерживать США, Сталин был в ярости. В мае 1948 года во время празднования еврейского нового года Рош га-Шана Голда Меер посетила синагогу в Москве. Чтобы ее приветствовать, собралось более пятидесяти тысяч человек. Сталину стало ясно, что русские евреи, с энтузиазмом поддерживающие Израиль, – это опасные сионисты. У них были друзья и родственники в США. Если разразится война со Штатами, они предадут СССР.

В 1948 году в «Правде» и «Культуре и жизни» начали появляться статьи, обвиняющие литературных, музыкальных и театральных критиков в «идеологическом саботаже». Большинство из них были евреями. Их называли «безродными космополитами». Они были «людьми без национального самосознания» и «беспаспортными бродягами». Евреи по определению не могли быть преданы государству. Они противились политике советского правительства, ведущей к полной ассимиляции народов СССР. Они считали себя евреями. (В 1952 году двенадцать членов ЕАК будут расстреляны).

Сама того не желая, Светлана приняла некоторое участие в этой интриге. Соломон Михоэлс, догадываясь о готовящемся убийстве, за несколько месяцев до смерти пытался найти информацию о Светлане и Морозове, надеясь, что еврей Морозов сможет уговорить тестя остановить антисемитскую кампанию, которая начиналась в Москве. Эта непростительная попытка подобраться к семье вождя и утвердила Сталина в решении подписать Михоэлсу смертный приговор. Его преступление было совершенно особенным: «Михоэлс был тайным агентом американской и сионистской интеллигенции, засланным, чтобы собрать информацию о руководителе советского правительства».

В конце 1948 года Иосиф Морозов, отец бывшего мужа Светланы, был арестован. Когда Светлана узнала об этом и бросилась к отцу просить об освобождении пожилого человека, Сталин был взбешен:

– Сионисты подбросили и тебе твоего первого муженька, – сказал мне некоторое время спустя отец.

– Папа, да ведь молодежи это безразлично, – какой там сионизм?» – пыталась возразить я.

– Нет! Ты не понимаешь! – сказал он резко. – Сионизмом заражено все старшее поколение, а они и молодежь учат…

Но когда дело касалось его семьи, мотивы Сталина становились более личными.

Пытаясь защитить тетю Женю, Светлана написала отцу необычное письмо:

1 декабря 1945 года

Папочка!

Хочу продолжить с тобой разговор насчет Жени. Мне кажется, у тебя появились такие мысли, потому что она вышла замуж во второй раз очень быстро после смерти дяди, и она немного рассказывала мне, почему. Я не спрашивала сама. Я тебе все расскажу, когда ты приедешь. Если у тебя возникают такие сомнения о другом человеке, то это унизительно, нелепо и отвратительно. Вдобавок мне кажется, что дело не только в Жене и ее семейных перипетиях, но в более принципиальных вопросах. Вспомни, что порой говорят обо мне. Но кто говорит? Пусть все эти сплетники идут к черту! Светанка.

Мы никогда прямо не обсуждали этот вопрос в разговорах со Светланой, но, кажется, она была уверена, что отец все еще злился на Женю из-за того, что она поспешила выйти замуж после смерти Павла в 1938 году. Ходили даже слухи, что она поторопилась с новым браком, чтобы избежать нежелательного внимания со стороны Сталина, с которым они некоторое время были очень близки. Но, скорее всего, Женина поспешность просто сделала ее ненадежной в глазах Сталина. Светлана пыталась убедить отца, что все это просто сплетни, и она может все ему объяснить.

Но в этой истории был и еще один слой. Теперь Сталин очень берег свою репутацию, а «тетки слишком много болтали». Оглядываясь назад, Светлана пришла к выводу: «Нет никаких сомнений, что (мой отец) помнил, что они (тети) были полностью в курсе всех событий, происшедших в нашей семье, что они все знали о мамином самоубийстве и о письме, которое она написала перед смертью».

Светлана также помнила, что Женя говорила о ее отце в самом начале войны: «Я никогда не видела Иосифа таким подавленным и в таком смятении. Еще больше я испугалась, когда поняла, что он тоже паникует». Светлана была уверена, что Сталин тоже этого не забыл. С затаенной обидой она добавляла: «Он не хотел, чтобы кто-нибудь узнал о его слабости. Именно поэтому Евгения Аллилуева получила десять лет одиночного заключения».

Репрессии против Анны тоже, скорее всего, были связаны с личной местью. Сталин часто называл ее «беспринципной дурой» и говорил, что «ее доброта хуже всякой подлости». В последние годы войны Анна помогала своему отцу работать над его воспоминаниями о революции. Книга, прошедшая тщательную цензуру самого автора, вышла под заглавием «Пройденный путь» в 1946 году, через год после смерти Сергея Аллилуева. Между тем, Анна решила написать свои собственные воспоминания. Перед тем, как представить свой труд на суд общественности, она отдавала их журналистке Нине Бам, которая провела очень жесткую редактуру. Воспоминания заканчивались 1917 годом, победой большевиков. Это были абсолютно безвредные, легкие, очень личные записки, но, прочитав их, родные просто оторопели. Они умоляли ее не публиковать книгу, но Анна только смеялась и говорила, что работает над вторым томом.

Когда «Воспоминания» вышли в 1946 году, поначалу они были приняты благосклонно. Но родные предупреждали Анну не напрасно. В мае 1947 года в «Правде» появилась разгромная статья П. Федосеева, озаглавленная «Безответственные мысли». Это нападение повергло Аллилуевых в шок. Федосеев развенчивал «воспоминания маленьких людей о великих деятелях, с которыми им довелось встречаться». По этому поводу автор статьи даже привел слова Горького о Толстом: «стоит величественная колокольня, и колокол ее неустанно гудит на весь мир, а вокруг бегают маленькие, осторожные собачки, визжат под колокол и недоверчиво косятся друг на друга – кто лучше подвыл?» Анну выставили такой собачкой, подвывающей Сталину, и обвинили в распространении информации об интимной жизни семьи вождя. Официальные жизнеописания и славословия в его честь писались в обязательном порядке, но писать о мелких подробностях жизни Сталина было запрещено. Он не желал, чтобы какие-то личные рассказы бросали тень на его иконный лик.

Но в своей статье Федосеев пошел дальше:

Особенно нестерпимо, когда авторы такого рода пытаются писать воспоминания о развитии большевистской партии, о ее выдающихся деятелях. В.И. Ленин назвал большевистскую партию умом, совестью и честью нашей эпохи. История большевистской партии и биографии ее лидеров запечатлевают исторический опыт борьбы за свободу пролетариата от капиталистического порабощения, за создание самого справедливого, самого свободного государства на Земле. Великие достижения большевиков и их вождей служат источником вдохновения для миллионов людей в их борьбе за полную победу коммунистического общества.

По урокам, которые дает нам история партии и ее вождей, миллионы рабочих людей учатся, как жить и бороться за интересы общества, за свободную, радостную и правдивую жизнь.

Чтобы защитить «свободную, радостную и правдивую жизнь», которую олицетворяло советское общество, Анна была приговорена к десяти годам тюремного заключения. Трудно поверить, но население Советского Союза, в большинстве своем оболваненное пропагандой и оторванное от всего остального мира, верило, что живет именно такой жизнью.

Самой большой ошибкой «Воспоминаний» Анны было то, что она не поместила Сталина в центр повествования. Поэтому ее изображение революции было неправильным:

В своей имеющей решающее значение речи товарищ Сталин убедил товарища Ленина не появляться на трибунале над контрреволюционерами, а уйти в подполье и укрываться от временного правительства. В краткой биографии И.В. Сталина особо подчеркивается важность его позиции в то время. Сталин сохранил саму жизнь Ленина для партии, для народа, для всего человечества, придерживаясь своей точки зрения не появляться на трибунале и отклонив все предложения предателей Каменева, Рыкова и Троцкого (Иосиф Виссарионович Сталин: Краткая биография, с.82) Вот настоящая правда, которую А.С. Аллилуева исказила и извратила в своих псевдовоспоминаниях.

В конце статьи рецензент приходит к выводу, что Анна – «страдающая нарциссизмом» «авантюристка», которая «занимается саморекламой», чтобы получить гонорары побольше. Читателям советовалось обращаться к «научно-разработанной» «Краткой биографии» Сталина (в которой каждое слово было одобрено им самим). Светлане казалось, что в этой разгромной рецензии видны едкие фразы ее отца.

Позже Светлана объясняла: «Моему отцу было нужно… выбросить всю историю, раз и навсегда избавиться от тех, кто стоял на его пути, кто действительно основал и создал партию и осуществил революцию». Анна была не права, рассказывая о Сталине как о простом человеке. В его сознании он уже давно был историческим персонажем.

Такая рецензия никак не могла появиться без разрешения Сталина. Анну арестовали только через год после выхода статьи, но это вообще характерно для действий Сталина. Чтобы скрыть свое вмешательство, он мог долго и терпеливо дожидаться своей мести врагам. Книга была запрещена, а потом и Анна исчезла.

В это мучительное время Светлана редко виделась с отцом, но в ноябре 1948 года он пригласил ее приехать к нему на дачу на юг. Когда она приехала, он был раздражен, назвал ее за столом при всех «дармоедкой», ругался, что из нее «все еще не вышло ничего путного». Все молчали, смущенные; молчала и Светлана, не зная, что говорить. Но на следующий день все изменилось. «Он вдруг впервые заговорил со мной о маме. Мы были одни». На ноябрьские праздники приходилась годовщина Надиной смерти.

«Мне было не по себе, – вспоминала Светлана, – я не знала, как говорить на эту тему с отцом, – я боялась ее».

Сталин по-прежнему искал виноватых. «И ведь вот такой плюгавенький пистолетик! – сказал он вдруг в сердцах и показал пальцами, какой маленький был пистолет. – Ведь просто игрушка! Это Павлуша привез ей. Тоже, нашел что подарить!» Потом он вспомнил, что Надя дружила с Полиной Семеновной Молотовой (Жемчужиной), и она «плохо влияла на нее». Потом начал ругать последнюю книгу, прочитанную Надей незадолго до смерти, модную тогда «Зеленую Шляпу». Он несколько раз заявлял, что из-за этой проклятой книги у нее помутился рассудок.

«Зеленая шляпа» – бульварный роман, вышедший в 1924 году. Он считался допустимым в большевистских кругах, так как сатирически изображал британскую правящую верхушку. Надя отвечала за библиотеку Сталина и сама заказывала книги. Очень сомнительно, что он читал «Зеленую шляпу», но она, должно быть, обсуждала с ним книгу. В романе благородную героиню-аристократку предает ее любовник, и она кончает жизнь самоубийством, показывая этим поступком презрение к своему элитарному кругу. Разумеется, эта книга не могла убить Надю, но Сталин считал, что роман подтолкнул ее к мысли о самоубийстве. Героиня очень напоминала Надю с ее болезненной гордостью и странным идеализмом. В двадцатые годы в литературных кругах произошло несколько самоубийств, в том числе покончили с собой Есенин и Маяковский. Поэтому в среде интеллигенции вокруг суицида появился некий романтический ореол. Среди простых людей самоубийство считалось изменой коллективу.

Светлане было очень больно разговаривать с отцом на эту тему. Он не хотел думать об иных, серьезных причинах, делавших их совместную жизнь столь трудной для Нади, – он искал непосредственного «повода» – как будто бы в этом и было все дело…

Потом Светлана вдруг испугалась. Она чувствовала, что отец впервые говорит с ней об этом как с равным, взрослым человеком, «но мне было бесконечно тягостно испытывать подобное доверие».

В ноябре 1948 года Светлана возвращалась в Москву вместе с отцом, поездом. На станциях они выходили гулять по перрону. Сталин прогуливался до самого паровоза, приветствуя на ходу железнодорожников. Других пассажиров не было; поезд был специальный, на перрон никто не выходил. Светлане казалось, что «это было печально, зловеще, тоскливо». Это была система, в которой сам Сталин был узником, в которой он сам задыхался и которую он сам для себя создал. Поезд остановился где-то, не доезжая вокзала; двух его пассажиров ждали генерал Власик и охрана. Они бегали и суетились, надувая щеки, а Сталин ругался на них.

Отец и дочь расстались, недовольные друг другом. Быть рядом с отцом Светлане было очень тяжело. В погоне за властью он уничтожил все человеческое в себе. Несколько дней после встречи с ним Светлана приходила в себя и отдыхала. Она говорила просто: «У меня не оставалось никаких чувств к моему отцу, и после каждой встречи с ним я стремилась поскорей улизнуть». Но это было не совсем правдой. Светлана так никогда и не смогла полностью отречься от отца. Его черная тень всегда нависала над ней, ее невозможно было прогнать. Был отец, который жалел ее, и был отец-диктатор. Она всегда верила, что в глубине души отец любит ее.

Глава 9
Затишье перед бурей

К 1949 году Светлана перебралась обратно в пустую кремлевскую квартиру. Уже много лет ее отец жил на кунцевской даче. Вместо Александры Накашидзе функции экономки теперь выполнял «комендант» – капитан госбезопасности Иван Иванович Бородачев, свято охранявший доверенные ему «ценности», и записывавший на бумажку книги, которые Светлана брала из библиотеки отца в столовой. После войны Сталин заставлял снимать пробы со всех блюд, которые подавали на стол. Специальные врачи подвергали химическому анализу на яды все съедобное, поставлявшееся к нему на кухню. К каждому свертку с продуктами прилагался специальный «акт», скрепленный печатями: «Отравляющих веществ не обнаружено». Иногда доктор Дьяков появлялся на квартире в Кремле со своими пробирками и «брал пробу воздуха» из всех комнат. Светлана сухо комментировала эту осторожность: «Поскольку мы там жили, и прислуга, убирая комнаты, оставалась жива, очевидно, все было в порядке».

Теперь Светлана была разведенной женщиной, и у нее был четырехлетний сын. Ее няня Александра Андреевна жила с мальчиком на даче в Зубалово. Весной 1949 года Сталин приехал туда, чтобы впервые увидеть внука. Светлана очень волновалась перед этой встречей. Сталин наотрез отказывался знакомиться со своим зятем, поэтому она боялась, что он не примет и внука. «Я никогда не забуду, как я тогда перепугалась, – говорила она позже. – Иосиф был очень привлекательным мальчиком, походил на маленького грека или грузина с большими влажными темными еврейскими глазами и длинными ресницами. Я была уверена, что отцу он не понравится. Я даже не представляла себе, что все может быть по-другому».

Но Сталин тепло отнесся к мальчику, даже увел его в лес поиграть примерно на полчаса. Потом он даже похвалил Иосифа: «Он симпатичный мальчик, у него красивые глаза». Она долго думала над этими ласковыми словами, прозвучавшими из уст грубого, скупого на похвалу человека. Сталин видел своего внука всего три раза в жизни. При этом самое удивительное, что внук всегда вспоминал дедушку с любовью и держал его фотографию у себя на столе.

В июне 1949 года Светлана закончила исторический факультет Московского университета и тут же поступила в аспирантуру по специальности «Русская литература». В этот раз отец остался равнодушным к ее тяге к «этой богеме».

Светлана считала себя бездеятельной и ранимой, но окружающие видели ее совсем другой. Ее двоюродный брат Владимир называл ее «грубой и неуравновешенной», хотя в то же время «смелой и независимой, имеющей свои собственные принципы в традициях семьи Аллилуевых». Ее друг Степан Микоян чувствовал, что ее стеснительность наполовину напускная: «Светлана была очень тихой и стеснительной, пока вокруг все было спокойно. Когда же что-то было не по ней, она становилась очень сильной».

Кандид Чарквиани, знавший Светлану еще в детстве, теперь стал Первым секретарем ЦК коммунистической партии Грузии. Они встретились с ней на озере Рица, где отдыхал Сталин. Светлана приехала навестить отца. Несколько дней все просидели на даче, пока не стих проливной дождь. Тогда они пошли прогуляться. Впереди шел генерал-майор Поскребышев, личный доверенный секретарь Сталина.

Неожиданно Светлана свернула с мощеной дорожки и пошла к бурлящей реке. Через нее вместо мостика было переброшено большое бревно, и Светлана собралась перейти по нему на другую сторону. Остальным она бросила на ходу: «Не бойтесь, ничего со мной не случится!» «Мы оказались в странном положении, – вспоминал Чарквиани. – женщина, забравшись на это бревно, чтобы пересечь бурлящую после сильного дождя горную реку, бросала нам вызов». Поскребышев словно к месту прирос, а Чарквиани полез за Светланой, с отвращением обнаружив, что на другой стороне ей были нужны всего лишь какие-то бледные замерзшие цветочки. Она ловко вгоняла в бревно свои острые каблучки, а Чарквиани пришлось ползти за ней, с ужасом поглядывая на бушующую внизу реку. Светлана явно развлекалась, дразня товарищей своего отца.

По мнению Чарквиани Светлана была упряма и могла перечить своему отцу. Через несколько дней во время ужина в присутствии гостей, в том числе, Молотова и Микояна, она сказала, что хочет вернуться в Москву. Сталин не хотел ее отпускать. Чарквиани так запомнил этот разговор:

– Что за спешка? Останься еще дней на десять. Ты же не чужая в этом доме! Может, тебе здесь скучно?

– Папа, у меня срочное дело, пожалуйста, отпусти меня.

– Давай прекратим эту дискуссию, ты останешься здесь, со мной.

Мы все подумали, что это – окончательное решение. Но для Светланы слова Сталина не были окончательными… Весь вечер, когда это позволяла общая беседа, она старалась вставить свой вопрос.

В конце концов, Сталин потерял терпение:

– Ну хорошо, если ты этого хочешь – уезжай. Я же не могу держать тебя силой! – сказал он своей капризной дочери, и она, довольная, ушла в свою комнату, возможно, чтобы собрать вещи.

Когда мы вышли из столовой, Микоян заметил:

– Она пошла в отца. Уж если ей что-то нужно, то она обязательно это получит.

Но если и так, то все ее протесты были незначительны. Осенью 1949 года (В книге «Двадцать писем к другу» – весной Прим. пер.) отец, по словам Светланы, устроил ее брак с Юрием Ждановым, сыном Андрея Алексеевича Жданова, бывшего председателя Верховного Совета СССР. Андрей Алексеевич умер прошлым летом. Светлана вспоминала: «Отец мой… всегда желал, чтобы семьи «породнились». Сталин мечтал о чем-то вроде династического союза».

Степан Микоян подтверждал, что этот брак был идеей Сталина. Он знал об этом не понаслышке – ведь до того, как Степан женился, он рассматривался как один из кандидатов на руку Светланы.

По мнению Молотова, среди всех членов Политбюро «Сталин больше всех любил (Андрея) Жданова. Он выделял его среди всех». Жданов был забавным, беззаботным и не представлял никакой угрозы. Сталин сделал его начальником Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) и поручил вести борьбу с космополитизмом в среде артистов и ученых. А.А. Жданов провел ее с таким успехом, что эту кампанию стали называть «ждановщиной» или «периодом Жданова».

Сталин так же тепло относился и к сыну Жданова Юрию, который с подросткового возраста часто отдыхал на даче вождя в Сочи. Юрию было всего двадцать восемь лет, и он недавно получил степень в области химии, когда Сталин назначил его главой научного отдела Центрального комитета. Позже Юрий говорил Светлане, что вовсе не хотел этой должности. «О, знаешь, есть такие места: вход в них свободный, зато на выходе приходится платить», – сказал он. Но никто не отказывал Сталину.

Удивительно, что Юрий так беспечно согласился на брак со Светланой, ведь до этого он уже отведал сталинского гнева. В 1948 году Юрий оказался втянут в процесс, который позже назвали «лысенковщиной».

Т.Д. Лысенко был агрономом-шарлатаном, который постепенно прибрал к рукам всю советскую ботанику. Отвергая современные теории генетики, он утверждал, что выводит новые сорта овощей путем скрещивания. Самый известный, например, гибрид картофеля и томата. Также он заявлял, что работает над выведением нового сорта пшеницы, устойчивой к болезням, чтобы решить проблему нехватки зерна, которого в стране было все еще недостаточно после четырех лет войны. Это была абсурдная наука, но Сталину она нравилась. Никто не решался бросать Лысенко вызов.

10 апреля 1948 года Юрий Жданов прочитал лекцию, в которой «мягко критиковал» теории Лысенко, впрочем, даже не называя его имени. Юрий, его отец Андрей Жданов и двое товарищей, которые одобрили текст лекции, были вызваны на заседание Политбюро на следующий день. Сталин был в ярости: «Это неслыханно! Они протолкнули доклад молодого Жданова, даже не поставив в известность Центральный комитет партии!» В конце этого разноса Сталин сказал: «Мы должны примерно наказать виновных. Нужно строго спрашивать с отца, а не с детей». Через два месяца после этого разговора Андрей Алексеевич Жданов, запойный алкоголик, получил сердечный приступ, после которого его отправили отдыхать и лечиться в санаторий на Валдае. В конце августа он умер от массивного инфаркта миокарда.

Юрий Жданов вскоре написал открытое письмо с извинениями, адресованное товарищу И.В. Сталину и опубликованное в «Правде» 10 июля 1948 года. В нем Юрий признавал ошибки, которые были допущены по «неопытности и незрелости» Его извинения были, конечно, неискренними, но перепуганный молодой человек не мог ставить ценности науки выше своей жизни. Светлане он сказал: «Ну теперь с генетикой покончено!»

Сталин явно простил своего будущего зятя. По словам Серго Берии, который любил собирать разные сплетни, Сталин играл и в те, и в другие ворота. «Мне нравится Юрий, – говорил он дочери. – У него есть будущее, и он любит тебя. Выходи за него замуж». Светлана утверждала, что она устала сопротивляться давлению отца, который, к тому же, был уже стар, и попросту сдалась. Сталин пристроил второй этаж к своей кунцевской даче. Он ждал, что молодые супруги будут жить с ним. Когда вождь понял, что и дочь, и зять не в восторге от этой идеи, он превратил пристройку в кинозал. Сталин не был на роскошной свадебной церемонии, но устроил Светлане и Юрию медовый месяц на Черном море за государственный счет. Путешествие прошло не очень хорошо. Она обожала море, а у него была морская болезнь. Он любил горы, а она боялась высоты.

Родственники и друзья в один голос говорили, что Юрий производил хорошее впечатление. Степан Микоян вспоминал его как «спокойного и интеллигентного человека, который в то же время был очень веселым». Он хорошо играл на пианино. Юрий сразу же усыновил сына Светланы Иосифа, и мать с сыном вскоре переехали в просторную квартиру Ждановых в Кремле.

Свидетельницей жизни Светланы в то время стала актриса Кира Николаевна Головко. Впервые Кира увидела Светлану примерно в 1943 году, когда та сидела вместе со своим отцом в правительственной ложе во МХАТе. Тогда Светлана была подростком. Кира недавно вернулась в Москву из Саратова, где была в эвакуации. Играли «Горячее сердце» Островского. Актеров предупредили, что среди зрителей будет «Сам». Когда Кира краем глаза увидела знаменитый завиток сталинских усов, у нее буквально подкосились ноги. К ее облегчению, пьеса Сталину понравилась, «и он смотрел ее, как и «Дни Турбиных», десять или пятнадцать раз».

Кира встретила Светлану и Жданова летом 1949 года, когда вместе со своим мужем Арсением, начальником главного штаба военно-морского флота СССР, оказалась на том же курорте. Вскоре пара перебралась в Дом на набережной. Им вовсе не хотелось жить в «Доме предварительного заключения», но предложение исходило от самого Сталина. Как вспоминала Кира, «он просто спросил на ходу, хотим мы переехать или нет. Он редко спрашивал напрямую о таких вещах». Но не разобраться в том, что Сталин бормочет себе под нос, могло быть смертельно опасным. Пара получила пятикомнатную квартиру, в которой раньше жил морской адмирал, арестованный за то, что продавал советские военные секреты Америке и Британии.

Кира беспокоилась, что они с мужем были на виду. Многие ее друзья-артисты были репрессированы. Бывшая любовница ее мужа, балерина Большого театра, была арестована за связи с иностранной интеллигенцией, и Арсений боялся, что эта женщина может оклеветать его. В разрываемом на части ревностью и предательствами театральном мире было полно «стукачей» – так называли осведомителей. Кира всегда была осторожна в том, с кем из коллег в театре можно познакомить мужа, и Арсений вел себя так же.

В Доме на набережной Кира и Арсений устраивали небольшие вечеринки для семьи и близких друзей. В первый же вечер, когда Юрий и Светлана пришли к ним в гости, Жданов сел за рояль и начал играть, приглашая Киру что-нибудь исполнить дуэтом. Эти домашние праздники были веселыми, на них много смеялись, пели, танцевали, слушали пластинки и спорили. Но Кира заметила, что Светлана обычно садится в угол, «как-то отгораживаясь от всей компании», говорит тихо и никогда не танцует. Одевалась она строго, в хорошо сшитые платья из дорогих тканей, оживляя наряд только маленьким бриллиантом или подходящей брошью. Кира заметила, что она стройная, с красивой спортивной фигурой. Она носила маленькие каблучки и немного сутулилась, возможно, потому, что муж был ниже ее. Став друзьями, Кира и Светлана часто потихоньку смеялись над теми вечерами во МХАТе, когда на спектакль приезжал Сталин.

Однажды Светлана спросила Киру, как она научилась петь. Кира ответила, что у нее была замечательная преподавательница, бывшая аристократка Софья Рачинская. Светлана пришла в восторг. Она жаловалась, что от природы у нее очень тихий слабый голос, а в качестве аспирантки она была должна читать лекции в университете. Кроме того, у Юрия был чудесный голос. «Он очень общительный и любит петь, а я, как видишь… Поэтому Юрий садится за пианино, а я одна». Кира пообещала договориться с преподавательницей об уроках.

Когда на следующий день Кира подошла к Рачинской, у той чуть не случился сердечный приступ. Она побледнела и руки у нее затряслись. «Кира, что ты со мной делаешь!» – воскликнула старушка. Кира помогла ей сесть. Она попыталась объяснить, что Светлана – очень милый и приятный человек. После долгих уговоров Рачинская согласилась: «Ну, Кира, только под твою ответственность».

Несколько дней спустя Рачинская сидела и ждала свою новую ученицу. Она жила в коммунальной квартире на улице Воровского в очень большой комнате со старинным бюро, пианино, множеством книг и коробок с разными памятными вещами. За два часа до урока раздался стук в дверь. Вошли трое мужчин в гражданской одежде. В полном молчании они обыскали комнату, перевернув все вверх дном. Перед тем как уйти, мужчины разложили все по своим местам.

Светлана, ничего не знавшая о том, что произошло, пришла через двадцать минут с цветами, коробкой конфет и двумя пакетами продуктов. Рачинская отказалась брать плату за занятия, но, несмотря на это, она почувствовала себя смущенной при виде такого богатства. Вскоре Рачинская привыкла не говорить со своими друзьями о Светлане. Когда она рассказала одной знакомой о своей новой ученице, та исчезла из ее жизни на долгие годы.

У Светланы не было голоса, но Рачинская считала, что каждого человека можно научить петь. Уроки продолжались. Каждый раз за два часа до прихода Светланы появлялись три агента в гражданской одежде и «перетрясали» всю комнату. Каждый раз приходило трое разных мужчин, которые вели себя совершенно одинаково. Рачинскую нервировало это постоянное повторение. Она продолжала звонить Кире и докладывать об их визитах. Чувствуя себя виноватой, Кира сказала, что попросит Светлану прекратить занятия. «Нет-нет! – ответила Рачинская. – Если Светлане нужно, мы будем продолжать!» Как заключила Кира, «Софья Андреевна, несмотря на свой возраст, была рисковой женщиной!»

Примерно так в те годы жила вся советская интеллигенция, особенно, в Москве. Шпионы, осведомители, агенты НКГБ были повсюду. Никто никогда не мог понять, что же происходит, только чувствовалось, что над всеми нависла какая-то угроза. Это было как будто живешь на зыбучих песках, считая, что под ногами твердая земля.

По иронии судьбы, Светлана словно добровольно ослепла: она, так любившая искусство и литературу, по указанию своего отца, вошла в семью Ждановых. Ведь в период ждановщины именно отца Юрия больше других ненавидели артисты и интеллигенты. Он запретил музыку Прокофьева, Хачатуряна и Шостаковича как «чуждую для советских людей и их художественного вкуса». Он запрещал и произведения многих писателей и поэтов, в том числе, Анны Ахматовой. Об Ахматовой А.А. Жданов как-то сказал: «Она наполовину монахиня, наполовину проститутка, а скорее даже – монахиня-проститутка, у которой грех смешивается с молитвой».

К семидесятилетию Сталина (в действительности ему исполнялся семьдесят один год) в залах Третьяковской галереи, куда Светлана когда-то ходила со своим любимым Алексеем Каплером, открылась огромная экспозиция, посвященная одной теме. Со всех картин взирало лишь одно лицо – великий вождь в разных ипостасях: то добрый дедушка, то герой войны, то чудо-богатырь из русских былин. После этой выставки Светлана почувствовала себя подавленной: «Еще не бывало такой проституции искусства…» Но чего она хотела, когда сама вошла в семью человека, именем которого назвали репрессии против людей искусства?

Вся затея с замужеством снова обернулась несчастьем, ошибкой. Даже после смерти А.А. Жданова в его семье царил дух «показной, формальной, ханжеской «партийности» в сочетании с самым махровым «бабским» мещанством» – сундуки, полные «добра», привезенного из Германии после войны, безвкусная обстановка сплошь из вазочек, салфеточек, копеечных натюрмортов на стенах. Вскоре Светлана поняла, что ненавидит свою свекровь Зинаиду Александровну Жданову, которая держала сына в полном подчинении. Юрий называл ее «старой мудрой совой».

Зимой 1949-50 года Светлана тяжело болела – она снова ждала ребенка, и беременность проходила трудно. Весной ее положили в больницу, где она провела полтора месяца. Оказалось, что у Светланы и ее мужа несовместимый резус-фактор крови, поэтому она страдала от токсикоза, который сказывался на почках. Светлана чуть не умерла. Ее маленькая дочка появилась на свет в мае, на два месяца раньше срока. Поэтому Светлане пришлось провести в больнице еще месяц.

Чувствуя себя одинокой и нелюбимой, Светлана написала отцу письмо, полное обиды, где сообщила о рождении внучки Екатерины. Он ответил:

«Здравствуй, Светочка!

Твое письмо получил. Я очень рад, что ты так легко отделалась. Почки – дело серьезное. К тому же роды… Откуда ты взяла, что я совсем забросил тебя?! Приснится же такое человеку… Советую не верить снам.

Береги себя.

Береги дочку: государству нужны люди, в том числе и преждевременно родившиеся. Потерпи еще, – скоро увидимся. Целую мою Светочку.

Твой «папочка».

Хотя отец так и не навестил ее в больнице, Светлане было приятно получить от него письмо. Но ей было неуютно от мысли, что маленькая Катя, которая еще находилась между жизнью и смертью, уже «нужна государству».

Брак Светланы и Юрия продлился еще год, но уже оба супруга понимали, что он идет к концу. Мать Юрия и Светлана не выносили друг друга. Юрий страдал от своей работы в научном отделе ЦК. Вместо того, чтобы сблизиться, супруги отдалялись, каждый все глубже погружаясь в свои собственные неприятности. Светлана жаловалась:

Дома он бывал м, ало, приходил поздно (тогда было принято приходить с работы часов в одиннадцать ночи). У него были свои заботы и дела, и при врожденной сухости натуры он вообще не обращал внимания на мое состояние духа и печали. Дома он был в полном подчинении у маменьки… и шел в русле ее вкусов, привычек, суждений. Мне, с моим вольным воспитанием, очень скоро стало нечем дышать…

Трудно назвать то воспитание, которое получила Светлана, свободным. Скорее всего, она хотела сказать, что в ее доме всегда было много эмоциональных людей: бабушка Ольга, Анна, Женя – все они имели свое мнение и не боялись его высказывать. А она, несмотря на внешнюю мягкость, была «страстной во всем».

Но все было сложнее, чем внешняя сторона. И Светлана, и ее муж не могли преодолеть внутреннюю тьму, где свирепствовали злоба и страх. Было невозможно испытывать настоящие чувства в этих семьях, где никогда и ни о чем не говорилось. Обсуждали ли когда-нибудь они с Юрием ее отца, его отца или то, что происходило за стенами их квартиры? Это невозможно себе представить. Не было ли то, что она называла «нерастраченными чувствами», просто невозможностью говорить свободно? Кроме того, в ортодоксальных большевистских кругах чувства считались слабостью, потаканием своим желаниям или чем-то еще в том же роде.

Ее старая знакомая актриса Кира Головко однажды проходила мимо Кремля. Чтобы не толкаться в троллейбусе, она часто ходила из МХАТа пешком через Большой каменный мост мимо Кремля. Однажды, проходя мимо Боровицких ворот, она услышала, как кто-то окликнул ее по имени. Она вздрогнула от страха, но увидела, что к ней подходит Светлана. Они некоторое время не виделись, каждая была занята своими собственными тревогами.

Светлана попросила Киру прогуляться с ней. Ей надо было поговорить. Позже Кира вспоминала, что Светлана казалась очень грустной. Этот разговор актриса хорошо запомнила потому, что он был единственной откровенной беседой между ними. Светлана всегда была такой закрытой и сдержанной, что немногие решались открыто говорить с ней.

Светлана сказала Кире, что она хочет развестись с Юрием. Кира была поражена. Ей казалось, что Светлана очень любит Юрия: она все делала для него – брала уроки пения, носила низкие каблуки. И у них недавно родилась дочь Катя.

Кира так запомнила слова Светланы:

– Это все мать Юрия, – продолжала Светлана. – Она с самого начала была против нашей свадьбы. А теперь мы на краю катастрофы. Дело дошло до того, что я обо всем рассказала отцу.

– А он что сказал? – спросила я.

– Он сказал, что семейная жизнь – это постоянные компромиссы с обеих сторон и что, если уж я родила ребенка, то должна сохранить брак любой ценой.

– Ты рассказала Юре об этом разговоре?

– Да, но все без толку. Его мать считает, что я погубила его и как талантливого ученого, и как пианиста.

К тому времени они дошли до Художественного театра и расстались.

Как сказала Кира: «Так закончились мои близкие отношения со Светланой».

Светлана и Юрий разъехались. Зная, что им не дадут развестись без разрешения Сталина, Светлана написала осторожное письмо своему отцу, подписав его «твоя обеспокоенная дочь»:

10 февраля (без года)

Дорогой папочка!

Я очень бы хотела тебя увидеть и рассказать тебя, как я живу. Я бы хотела рассказать тебе об этом лично – тет-а-тет. Я несколько раз пыталась, но я не хочу беспокоить тебя, когда ты не очень здоров и к тому же очень занят…

Что касается Юрия Андреевича Жданова, мы, в конце концов, решили жить отдельно, не дожидаясь Нового года… уже два года (мы) не живем как муж и жена. Между нами творится что-то неописуемое.

Он больше не нужен мне. Особенно после того, как он доказал – не словами, а делами, – что я ни капельки не дорога ему. И после этого он второй раз повторил, что я должна оставить мою дочь с ним. Исключено…

Я покончила с этим профессором-сухарем, бессердечным эрудитом.

Он закапывается в свои книги, а семья и жена ему вообще не нужны. Их ему прекрасно заменяют многочисленные родственники.

Итак, папочка, я надеюсь вскоре увидеть тебя, и, пожалуйста, не злись, что я написала тебе обо всем постфактум Я ведь и раньше тебе об этом говорила.

Крепко целую тебя.

Летом 1952 года Светлана получила разрешение отца на развод с Юрием. Кандид Чарквиани в своих воспоминаниях записал историю о том, как Светлана сообщила Сталину о своем окончательном решении.

Наша третья встреча со Светланой была столь необычной, что я помню ее очень хорошо. Еще до часу дня я приехал на дачу Сталина в Кунцево. После короткого разговора Сталин извинился. «Не скучай здесь,» – сказал он и вышел из комнаты. Чуть позже он вернулся чисто выбритый и в хорошо отглаженном френче и брюках. Но не успели мы начать обсуждать вопросы, из-за которых я приехал, как раздался стук в дверь.

Это оказалась Светлана. Сталин с восторгом поздоровался с ней, поцеловал ее и, показывая на свой френч, сказал: «Посмотри, как я разоделся для тебя! Я даже побрился!» Светлана пожала мне руку, и мы все расселись вокруг стола.

После того, как мы обменялись несколькими банальными фразами, наступила тишина. Сталин ждал, что Светлана начнет разговор, но она молчала.

– Я знаю, о чем ты собираешься говорить, – наконец сказал Сталин. – Итак, ты все еще настаиваешь на разводе?

– Папа! – взмолилась Светлана.

Я понял, что разговор будет касаться семейных дел, встал и попросил разрешения выйти прогуляться по саду.

– Нет! – отрезал Сталин. – Ты нужен мне здесь. Это необходимо.

Затем он повернулся к Светлане и пообещал, что сам расскажет всем о ее решении.

Мне ничего не оставалось, кроме как стать невольным свидетелем неприятного разговора о личных делах. Я постарался сесть как можно дальше, но у хозяина был такой громкий голос, что просто невозможно было его не слышать.

– Что тебе мешает? По какой причине ты хочешь развода?

– Я не выношу свою свекровь. Я не могу к ней приспособиться, – пробормотала Светлана.

– А твой муж? Что твой муж говорит?

– Он во всем поддерживает мать.

– Ну хорошо, если ты так решила, то разводись. В таких делах нельзя принуждать силой. Но я хочу, чтобы ты знала: мне не нравится твое отношение к семейной жизни.

Это было последнее слово Сталина в этом щекотливом деле. Светлана, возможно, и была удовлетворена его решением, но сидела вся красная от смущения. Она быстро попрощалась и ушла.

Позже Светлана говорила, что Жданов был очень умным, культурным, талантливым в своей области человеком и замечательным отцом, но они жили словно в разных вселенных. Он тоже хотел развестись. После развода он подружески относился к Светлане, посвящал много времени дочери Кате и брал обоих детей в свои походы и археологические экспедиции.

Сталин разрешил своей дважды разведенной дочери уехать из Кремля. Он дал ей квартиру в Доме на набережной. Вместе с ней переехала ее старенькая няня Александра Андреевна, которая теперь стала больше обузой, чем подмогой. Квартира № 179 на третьем этаже в седьмом подъезде была скромной – всего четыре комнаты и кухня. Но она была роскошной по сравнению с обычным московским жильем того времени – коммунальной квартирой, где несколько семей могли ютиться в одной комнате, разделенной перегородкой, где постоянно ссорились на общей кухне и в общем санузле и постоянно писали жалобы на шумных детей, которых воспитывают хулиганами, в домовой комитет.

Светлане было двадцать шесть лет, она была на последнем курсе аспирантуры. Когда она разводилась, отец спрашивал ее, на что она собирается жить. После ухода от Жданова, она не получила ни государственной дачи, ни машины с водителем. По новому закону от 1947 года родственники членов правительства не должны были больше получать какое-либо обеспечение за государственный счет. Светлана запомнила, как однажды отец прямо-таки набросился на нее: «Дармоедкой живешь, на всем готовом?… Дачи, казенные квартиры, машины, – все это тебе не принадлежит, не считай это своим».

Она объяснила, что ей не нужна дача или машина с водителем, а аспирантской стипендии вполне хватает на то, чтобы платить за квартиру и покупать продукты для нее и детей. Тогда он успокоился и дал ей несколько тысяч рублей, считая, что это – огромная сумма. Он понятия не имел, что деньги обесценились настолько, что нескольких тысяч хватит только на то, чтобы прожить несколько дней. Светлана ничего не сказала.

Тем не менее, Сталин предложил купить дочери машину, но только если она вначале получит водительские права. Этот эпизод она всегда очень любила вспоминать. Еще одним из любимых воспоминаний был один-единственный раз, когда она повезла отца покататься на машине. Светлана была за рулем, на заднем сидении сидел охранник с винтовкой на коленях. Сталин выглядел очень довольным, видя, что его дочь может водить машину.

Но, по правде говоря, Сталин и его дочь все больше отдалялись друг от друга. 28 октября она писала ему:

28.10.52

Мой дорогой папочка!

Я очень хотела бы встретиться с тобой. У меня к тебе нет никаких дел или вопросов, мне просто хочется увидеть тебя. Если ты мне позволишь и если это не побеспокоит тебя, я бы хотела провести с тобой на ближней (кунцевской) даче два праздничных дня – восьмое и девятое ноября. Если можно, я возьму детей, сына и дочку. Для нас это будет настоящий праздник.

Светлана привезла детей на дачу восьмого ноября. Это был первый раз, когда Сталин увидел Катю, которой было уже два с половиной года, и единственный раз, когда Светлана, ее отец и дети были вместе. Также в этот день была двадцатая годовщина Надиной смерти, хотя об этом никто не упоминал. Светлана не знала, помнит ли еще ее отец о том, какого числа мать покончила с собой.

Светлана с отвращением смотрела на дачу отца. Комнаты выглядели просто отвратительно. В дешевых рамках на стенах висели фотографии, вырезанные из журнала «Огонек»: маленькая девочка с теленком, какие-то дети, сидящие на мосту. Незнакомые дети – нигде не было ни одной фотографии его собственных внуков. Совершенно одинаковая мебель в комнатах – в каждой кушетка, стол, стулья – испугала ее. Небольшое застолье прошло хорошо, но Светлана чувствовала, что отцу безразлично и ее присутствие, и присутствие детей. Он только один раз посмотрел на Катю и залился смехом. Светлана не могла понять, хотел бы ее отец снова жить с семьей. Когда она представила себе, как живет вместе с детьми с отцом под одной крышей, то поняла, что он уже привык к свободе своего одиночества, которое, по его утверждению, полюбил еще в сибирской ссылке. «Мы уже были так разобщены с ним жизнью за последние двадцать лет, что было бы невозможно соединить нас в какое-то общее существование, в какую-то видимость семьи, одного дома, – даже если бы на то было обоюдное желание».

Она приехала одна и без подарка на празднование семидесятитрехлетия (семидесятичетырехлетия) отца. На празднике присутствовали Берия, Маленков, Булганин и Микоян. Хрущев приехал и уехал. Молотова не было, он был не в фаворе. На ХК съезде партии в октябре Сталин подверг его жестокому глумлению, а его жену Полину выслали в Казахстан за то, что она говорила на идише на официальном коктейльном приеме. Ее без колебаний объявили «дочерью еврейского народа».

Сталин был полон энтузиазма. Повара подготовили настоящий грузинский пир. Несмотря на то, что все продукты проходили «проверку на яды», Сталин предпочитал, чтобы другие попробовали блюда, прежде чем он начнет их есть. Хрущев вспоминал, что Сталин часто говорил: «Никита, вон там стоят гусиные потроха. Ты их уже пробовал?» Хрущев отвечал «Еще нет». «Я видел, что ему самому хочется их съесть, но он боится. Я пробовал блюдо, и только после этого он накладывал себе».

Когда Сталин ставил на граммофон пластинки с русскими и грузинскими народными песнями, все должны были танцевать. А Сталин, по описанию Хрущева, в это время «слонялся среди танцующих, вытянув руки по швам. Было ясно, что он никогда раньше не танцевал». Потом появилась Светлана. Хрущев вспоминал об этом так:

Не знаю, приглашали ее или она приехала сама. Она оказалась среди людей, мягко говоря, значительно ее старше. Как только Сталин увидел трезвую молодую женщину, он тут же заставил ее танцевать. Я видел, что она устала. Она едва могла двигаться. Она немного потанцевала и хотела было остановиться, но отец продолжал настаивать. Она пересекла комнату и остановилась возле граммофона, прислонившись к стене. Сталин пошел к ней, и я тоже подошел к ним. Мы стояли вместе, Сталин ворчал: «Ну, давай, Светланка, танцуй! Ты же хозяйка, поэтому танцуй!»

«Я уже натанцевалась, папа, – сказала она. – Я устала». После этих слов он схватил ее за завиток волос на лбу и сильно потянул. Я увидел, что она вся покраснела и на глазах ее выступили слезы… Он тянул все сильнее и сильнее и вытащил ее за волосы на танцевальную площадку.

Светлана отрицает, что отец когда-либо вытаскивал ее за волосы на танцевальную площадку, но это празднование дня рождения стало ее последней встречей с отцом. Сталин, конечно, был пьян. Возможно, он тайно злорадствовал. Ведь он как раз закончил подготовку к своей последней и самой страшной идеологической компании – «Делу врачей».

13 января 1953 года информационное агентство ТАСС опубликовало официальное сообщение об аресте «врачей-вредителей».

Из последних новостей.

Арест врачей-вредителей.

Некоторое время тому назад органами государственной безопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям Советского Союза.

В этот же день в «Правде» появилась статья без подписи «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей». «Врачи-убийцы» в ней назывались «убийцами в белых халатах». Всего было названо девять имен врачей, среди которых шесть человек были евреями.

Доктор Я.Л. Рапопорт, известный советский патологоанатом, был арестован третьего февраля. В своих мемуарах он так описывал атмосферу того времени:

Мы чувствовали, как сгущается политическая и общественная атмосфера, как нарастает притеснение, которое уже почти душило. Чувство тревоги, предвидение скорой и неминуемой катастрофы временами становилось ночным кошмаром. Более того, оно подпитывалось происходяшими событиями.

Публика, подхлестываемая сообщениями в газетах, крыла на чем свет стоит кровавых убийц и требовала мести. Люди отказывались лечиться у врачей-евреев.

Доктора Рапопорта арестовали как убийцу и члена антисоветской террористической организации. Как и другие врачи, он подвергся «секретному снятию», как в МГБ называли тайное исчезновение. Агенты МГБ приходили за своими жертвами ночью, обыскивали их квартиры и конфисковывали сберкнижки, облигации и все деньги. Это была специальная стратегия, направленная на то, чтобы оказавшаяся без средств к существованию семья бросилась занимать деньги у товарищей-«подпольщиков». Поэтому, встречая на улице жен и детей арестованных, многие отводили глаза, делая вид, что не знакомы с ними. «Врачей-вредителей» отправляли в Лубянскую тюрьму или в Лефортово. Не имеющие никакого понятия о том, что происходит, оставшиеся на свободе члены семьи в ужасе ждали возвращения агентов МГБ.

Доктор Рапопорт вспоминал, что «вначале «Дело врачей» не имело национальной окраски: русские и еврейские врачи обвинялись одинаково. Но через некоторое время оно приобрело антисемитскую направленность». Евреи были во всех слоях советского общества, в российской истории было принято обвинять их во всех грехах. Теперь Сталину понадобились врачи. Хорошо отработанная стратегия была проста: «Если их в чем-то обвиняют, значит, это правда».

По всей видимости, следующим должно было стать «Дело писателей». Доклад от источника в Союзе писателей СССР, отправленный в Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), сообщал, что «Литературная газета» «захвачена евреями и управляется евреями». Ее редактор, знаменитый писатель и герой войны, Константин Симонов на самом деле был Симоновичем, родился в еврейской семье и был сыном шинкаря в барском имении. На самом деле, Симонов не был евреем: его мать была урожденной княжной Оболенской. Вначале он смеялся над этой выдумкой, но потом стал более серьезным, узнав, что его «назначили» главой подпольной группы, которая связана с законспирированными космополитами в литературном мире Москвы. Его редактор предупреждал: «Есть ублюдки, которые хотят вырыть вам могилу, они и распространяют эти слухи. И запомните, какими бы абсурдными ни были обвинения, они были произнесены так серьезно, что я даже не поверил своим ушам». Вот так человек становился новой мишенью.

Светлана так вспоминала атмосферу этого года: «Зимой 1952 – 53 годов мрак сгустился до предела». Это было «так же тяжело для меня, как и для всех. Страна жаждала глотка свежего воздуха». Слишком многие родственники и знакомые находились в тюрьме или лагерях: тети и двоюродная сестра за «болтовню», Полина Молотова за «сионистский заговор», Лена Штерн как член Еврейского антифашистского комитета. Светлана консультировалась со Штерн по поводу лечения туберкулезного менингита у ребенка подруги.

Светлана слушала Валечку, верную домоправительницу своего отца, которая говорила, что Сталин «очень расстроен тем, как складываются события». Валечка слышала, как он говорил, что «не верит, что эти врачи были «нечестны» и что единственным доказательством их вины были доносы». Но даже Светлана к тому времени знала, что для ее отца это была проформа. Сталин предпочитал оставаться в тени, пока другие расправлялись с его врагами, которых он хотел наказать. Но именно он был кукловодом, который дергает ниточки из-за сцены.

В те дни Светлана слышала слухи о том, что скоро начнется третья мировая война с Западом. Один полковник, артиллерист, друг ее брата, доверительно сказал Светлане: «Эх, сейчас бы самое время начать, чтобы отвоеваться, – пока жив твой отец. Сейчас мы непобедимы!» Действительно ли готовилась война? Среди товарищей Василия, конечно, были горячие головы и сплетники, но посол США Джордж Кеннан был выслан из СССР по незначительному поводу всего через четыре месяца после этого разговора. Тем не менее, не похоже, что Сталин планировал наступательную войну. Некоторые историки считают, что он готовил глобальную депортацию евреев из страны, но эти сведения не подтверждены ничем, кроме слухов. Как бы то ни было, судьба врачей висела на волоске. Давление было невыносимым. Люди боялись говорить, «все затихло, как перед грозой».

И тут умер Сталин.

Глава 10
Смерть вождя

Второго марта Светлану вызвали с занятия по французскому языку в Академии общественных наук при ЦК КПСС. Ей сказали, что ее ждет машина, чтобы ехать в Кунцево. Она почувствовала, что у нее кружится голова. Никто, кроме отца, никогда не звонил ей из Кунцева. Что-то случилось – ведь последние дни она не могла до него дозвониться. Охранники все время говорили, что приезжать не надо, что время неподходящее и связаться по телефону тоже не получится.

Вечером первого марта она почувствовала себя так неуютно, что поехала на дачу к своей подруге Люсе Шверник. Они вместе смотрели немой фильм «Станционный смотритель» по повести Пушкина, где старик-отец умирает на обочине дороги, отправившись искать уехавшую дочь. Когда она возвращается в свою родную деревню, то находит только отцовскую могилу. «Я проплакала весь фильм, – вспоминала Светлана. – Он запал мне в самое сердце. (Мой отец) звал меня. Это был немой зов. Возможно, я была единственным человеком на свете, которого он мог позвать». Замечание горькое, но, скорее всего, верное.

Все, что связано со Сталиным, было окружено какой-нибудь тайной или интригой. Его медленная смерть не является исключением. Что на самом деле происходило в последние дни? Ниже мы попытались восстановить события.

Вечером 27-го февраля Сталин отправился в Большой театр на балет «Лебединое озеро». На следующий день Светлане исполнялось двадцать семь лет, но отец не пригласил ее в театр. Это был последний раз, когда его видели на публике.

На следующий вечер он пригласил на обычный вечерний кинопросмотр в Кремле четверых членов Политбюро: Берию, Маленкова, Булганина и Хрущева. Про день рождения дочери он снова не вспомнил. По словам Хрущева, Сталин появился «оживленный и довольный». Потом мужчины поехали на кунцевскую дачу, где их, как обычно, ждал накрытый грузинскими блюдами стол. За обедом, по всей вероятности, говорили про дело врачей.

– Врачи уже признались? – спрашивал Сталин. – скажите Игнатьеву (глава МГБ), что, если он не получит от них полное признание, то не сносить ему головы.

На это Берия ответил:

– Они признаются… Мы закончим расследование и предоставим все материалы к публичному процессу.

Насколько этот разговор достоверен, точно неизвестно, поскольку каждый участник позже описывал свою версию событий, выгодную для него самого. Но то, что шел разговор о показательном публичном процессе по делу врачей-вредителей, вполне вероятно.

Хрушев так описывал конец этого вечера:

Как всегда, обед окончился в пять или шесть часов утра. Сталин был немного пьян и в очень хорошем расположении духа. Не было никаких признаков того, что у него что-то не так со здоровьем. Когда мы уезжали, он вышел проводить нас. Он грубо шутил, тыкая меня кулаком в живот и произнося мое имя с украинским акцентом, как делал всегда, когда был в приподнятом расположении духа. Итак, после этой встречи мы все разъехались по домам в хорошем настроении, потому что обед прошел хорошо. А обеды со Сталиным не всегда заканчивались так приятно.

По сообщениям охраны, проводив гостей, Сталин прилег на диван в своей «маленькой столовой» и сказал им: «Вы тоже можете вздремнуть.

Вы мне пока не нужны».

На следующее утро, первого марта, весь персонал ждал его распоряжений. Обычно Сталин просыпался около одиннадцати часов. Охранники начали тревожиться все больше и больше, поскольку из его комнаты не доносилось ни звука весь день. Но его все еще не решались побеспокоить. Наконец, в шесть часов вечера в комнате загорелся свет. Сталин явно проснулся, но так как он никого не звал к себе, никто не решился войти.

Около десяти вечера из Кремля прибыл курьер, который привез почту из Центрального комитета. Охранник Сталина Лозгачев, ответственный за получение почты, твердой поступью прошел в его комнату – к Сталину никто никогда не подкрадывался. В комнате Лозгачев увидел такую картину:

Иосиф Виссарионович лежал на полу, подняв кверху правую руку. Я остолбенел, руки и ноги просто отказывались меня держать… Он не мог говорить… Я бросился к нему и спросил: «Товарищ Сталин, что с вами?»

Тут я понял, что он обмочился, пока лежал на полу… Я сказал: «Может быть, позвать врача?» Он издал какой-то нечленораздельный звук – что-то вроде «дз-дз». Все, что он мог произнести, – это «дз». На полу рядом с ним лежали его карманные часы и «Правда»… Часы показывали 6.30…

То есть, по всей видимости, все случилось в половине седьмого… Я поднял трубку внутреннего телефона.

Когда сбежались другие охранники, Хозяин был уже без сознания. Они положили его на софу в большой столовой. Позвонили Берии, Игнатьеву, который теперь отвечал за личную безопасность Сталина, и Маленкову, который позвонил Хрущеву и Булганину. Потом стали ждать. Лозгачев утверждал, что поседел за ту ночь. Никто не вызвал врача.

Существуют разные версии того, что произошло дальше. Скорее всего, пять членов Политбюро приезжали в разное время, увидели, что Сталин мирно спит и уезжали, раздраженные на охранников за то, что они позвонили. «Не разводите панику», – так сказал охране Берия. Хрущев сказал, что им не нужно быть здесь, когда Сталин проснется утром и обнаружит себя в таком неловком положении: он всю ночь пролежал в собственной моче.

Врачей вызвали только в семь часов утра (по другим источникам – в девять) второго марта, то есть, только спустя двенадцать с половиной часов после удара и через девять часов после того, как он потерял сознание. Существует мнение, что эта задержка была преднамеренной попыткой лишить Сталина медицинской помощи.

Создается ощущение, что все, в том числе приближенные Сталина, были слишком испуганы, чтобы принимать какие-то решения. Если бы Сталин пришел в себя, он мог бы воспринять вызванных к нему врачей как действия заговорщиков с целью лишить его власти. К тому же это было не самое лучшее время для Сталина, чтобы обращаться к услугам докторов.

Когда личный врач Сталина доктор Виноградов осматривал его в последний раз, он диагностировал атеросклероз сосудов и рекомендовал курс медикаментозной терапии. Он также предложил Сталину уйти на отдых. Виноградов был принципиальным врачом, но неосмотрительным человеком. Разъяренный Сталин приказал уничтожить все его медицинские предписания. Виноградова арестовали четвертого ноября в связи с делом «врачей-вредителей». Далее лечение Сталина было весьма затруднено тем, что ведущие специалисты страны сидели на тюремных нарах на Лубянке или в Лефортово.

Когда приехала команда докторов под руководством профессора Лукомского, «они дрожали от страха не меньше, чем мы», как заметил охранник Лозгачев. Руки стоматолога, который вынимал у Сталина изо рта вставную челюсть, тряслись так, что он уронил зубы на пол. Было организовано постоянное дежурство невропатолога, терапевта и медсестры. Привезли кислородные баллоны.

Когда приехала Светлана, ее встретили Хрущев и Булганин, оба в слезах. Она подумала, что отец умер. Но они сказали, чтобы она прошла в комнаты, Берия и Маленков расскажут ей о ситуации.

Привычная тишина кунцевской дачи сменилась хаосом. Вокруг ее отца толпились врачи, они «ставили пиявки на затылок и шею, снимали кардиограммы, делали рентген легких, медсестра беспрестанно делала какие-то уколы, один из врачей беспрерывно записывал в журнал ход болезни». На первый взгляд, Светлане показалось, что «все делалось, как надо». За исключением одной странной подробности: ей сказали, что отца нашли лежащим на полу в три часа ночи. На самом деле его обнаружили как минимум на пять часов раньше. Зная о состоянии Сталина, не пытались ли его заместители скрыть, что задержали начало лечения?

Светлана знала, что в Академии медицинских наук собрана специальная сессия, где обсуждают, как спасти ее отца. Ей казалось, что это смешно: «Все суетились, спасая жизнь, которую нельзя было уже спасти». По комнате разлился страх, начали искать специалистов, которые могли бы спасти Сталина.

Вечером второго марта доктор Рапопорт находился в своей камере, в Лефортовской тюрьме, ожидая очередного ночного допроса. Его допрашивали часами, чтобы добиться «добровольного признания» вины. Сталин сам следил за ходом расследования по делу Рапопорта и был «разочарован». Когда следователь вошел в его камеру, Рапопорт был ошеломлен. Он решил, что это конец, но его мучитель сказал, что требуется его мнение как специалиста. Не мог бы доктор объяснить, что означает «дыхание Чейн-Стокса»? Вероятно, врачи Сталина рискнули объявить это своим диагнозом.

Рапопорт ответил, что это «судорожное, нерегулярное дыхание», которое бывает у детей и взрослых, «страдающих поражением дыхательных центров в головном мозге, что может быть вызвано опухолями, кровоизлиянием в мозг, уремией или тяжелым атеросклерозом». «Может человек в таком состоянии выжить?» – спросил следователь. Рапопорт ответил, что в большинстве случаев смерть, увы, неизбежна. Тогда следователь спросил, не может ли он рекомендовать специалистов по таким случаям. Рапопорт назвал восемь фамилий, но добавил, что, к сожалению, все эти врачи в данный момент находятся в тюрьме. Он решил, что МГБ готовит дело против очередного врача. До своего освобождения он и понятия не имел, что пациент, о состоянии которого с ним консультировался следователь, был самим Сталиным.

Суета вокруг смерти ее отца напомнила Светлане мрачную пьесу-гротеск. Она с отвращением смотрела на аппарат искусственного дыхания, который откуда-то привезли. Никто из присутствующих врачей не знал, как с ним обращаться. Они стояли вокруг, разговаривая шепотом, временами кто-нибудь на цыпочках подходил к дивану, где лежал больной. Когда профессор Лукомский приближался к лежащему без сознания Сталину, он, должно быть, думал о судьбе своих коллег, сидящих в тюремных камерах, потому что его трясло так сильно, что Берия прикрикнул: «Вы доктор или кто? Идите и возьмите его за руку правильно!»

Вскоре приехал Василий, пьяный в стельку, и закричал, что врачи убивают его отца. Они его отравили. Затем он выбежал из дома. Каждый раз, когда он возвращался, Василий выкрикивал те же самые обвинения. Как отметила Светлана, ее брат «ощущал себя наследным принцем».

Светлана была единственным членом семьи Сталина, кто был рядом с ним, пока он умирал. Ее двоюродным братьям, которые могли бы приехать, было запрещено бывать на кунцевской даче. Ее тети были в тюрьме. Чтобы успокоиться, она время от времени уходила на кухню к слугам.

Она была поражена сложностью нахлынувших на нее чувств, которые колебались от любви до облегчения:

Как странно, в эти дни болезни, в те часы, когда передо мною лежало уже лишь тело, а душа отлетела от него, в последние дни прощания в Колонном зале, – я любила отца сильнее и нежнее, чем за всю свою жизнь… В те дни, когда он успокоился, наконец, на своем одре, и лицо стало красивым и спокойным, я чувствовала, как сердце мое разрывается от печали и от любви. Такого сильного наплыва чувств, столь противоречивых и столь сильных я не испытывала ни раньше, ни после.

* * *

Возможно, Светлана увидела лицо человека, которым он мог бы стать, но никогда не был, отдав все человеческое в себе идее – идее Сталина, символа мощи Советского Союза. Странно, но она чувствовала вину – она не была ему хорошей дочерью. «Я жила в доме как чужой человек, я ничем не помогала этой одинокой душе, этому старому, больному, всеми отринутому и одинокому на своем Олимпе человеку».

Горе исказило реальность. На самом деле у Светланы не было практически никакого влияния на отца. Ее фантазии о том, что она могла спасти его, требовался враг, который угрожал ему. И она увидела Берию, который крутился вокруг постели Сталина и подолгу всматривался в лицо больного. Сталин иногда открывал глаза, но, по-видимому, был без сознания. Берия глядел тогда, впиваясь в эти затуманенные глаза; он желал продемонстрировать свою преданность и одновременно оказаться главным партийным лидером, когда удостоверится, что Сталин умер. Светлана решила, что Берия – враг. Он был «лукавым царедворцем», которому удалось обмануть Сталина, его Яго, который «сумел хитро провести отца» и впутать его в свои преступления. Это была нелепая, сознательная слепота, которой были подвержены многие в семье Сталина. Они боялись взглянуть правде в глаза и увидеть, что злом был Сталин, человек, которого они любили и который должен был любить их, но совершал преступления против них. Они хотели верить, что именно Берия довел мстительность, присущую Сталину, до настоящей паранойи.

Это отчасти было правдой. Всех членов Политбюро и государственного аппарата можно обвинить в соучастии в сталинских преступлениях. Все были виновны, но каждый знал, что Сталин несет ответственность за все и каждый слишком сильно боялся, в том числе и Берия, который начал подозревать, что Сталин готовит его падение. Берия был мингрелом из Западной Грузии. В 1951 году мингрельская националистическая группа была осуждена по обвинению в ведении подпольной шпионской работы в Грузии. Этот процесс получил известность как «Мингрельское дело», по которому был арестован ряд государственных деятелей мингрельского происхождения. Лидером группы якобы являлся дядя жены Берии. Опасность была очень близко. Берия прекрасно знал методы Сталина. Лаврентий Павлович должен был молиться о смерти вождя.

Агония Сталина продолжалась. Несколько дней он пролежал без сознания, захлебываясь своей собственной слюной. Кровоизлияние все больше распространялось. Лицо постепенно темнело, губы почернели. Он начал медленно задыхаться. В предсмертной агонии он открыл глаза и поднял руку в жесте, который Светлана приняла за прощание или угрозу, хотя, скорее всего, это была отчаянная попытка умирающего сделать еще один глоток кислорода:

«В последнюю уже минуту он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей, склонившихся над ним. Взгляд этот обошел всех в какую-то долю минуты. И тут, – это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть – тут он поднял вдруг кверху левую руку и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно к кому и к чему он относился… В следующий момент, душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела».

Хрущев тоже заметил этот жест, но принял его за последний рефлекс умирающего организма.

Сталинская дача в Кунцево с тех пор и до конца жизни преследовала Светлану в ночных кошмарах. Эти комнаты представали перед ней холодными, темными, душными, внушающими страх. Она бежала по бесконечному мрачному лабиринту, пока не просыпалась. Ее отец любил эту дачу. Светлана верила, что где-то неподалеку бродит его душа. После того, как увезли тело Сталина, она побывала на даче только один раз.

Сталин умер в 9 часов 50 минут пятого марта. Светлана запомнила, как они все стояли, окаменев в молчании, вокруг его постели. Она верила, что слезы на глазах собравшихся были искренними. Хрущев вспоминал об этом моменте так:

«Каждый из нас принял смерть Сталина по-своему. Мне было очень тяжело. Честно говоря, я принял это близко к сердцу не потому, что я был привязан к Сталину, хотя, конечно, я был к нему привязан. Я был обеспокоен составом правительства, которое осталось после Сталина, а особенно – местом, которое занял в нем Берия». Тело Сталина еще не успело остыть, а Берия уже громким хозяйским голосом требовал машину с шофером.

Когда все члены правительства устремились к выходу, Светлана осталась одна, раздираемая противоречивыми чувствами: горе и облегчение. Она потеряла отца и поэтому чувствовала боль и ужас, но она ощущала, как одновременно приходит облегчение. Тяжесть отпускала души и сердца людей, и со Светланой происходило то же самое.

Светлана смотрела на слуг, которые по очереди заходили в комнату, чтобы проститься. Домоправительница Сталина Валечка упала головой на грудь покойнику и заплакала, по деревенской традиции, в голос. Светлана была поражена и почти завидовала ей. Сама она сидела как каменная. Она не могла плакать.

Уже под утро тело положили на носилки и увезли в морг. Светлана сидела вместе с прислугой в столовой, они ждали официального объявления о смерти Сталина по радио. Наконец из радиоприемника раздался медленный голос диктора: «Перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина, мудрого вождя и учителя коммунистической партии и советского народа….» В сообщении говорилось, что Сталин умер в Кремле, что, конечно же, не соответствовало действительности, но именно в этот момент Светлана поняла, что смерть ее отца – реальность. И, сидя среди прислуги Сталина, она, наконец, зарыдала. Среди них она не чувствовала себя одинокой. «Все знали меня, и то, что я была плохой дочерью, и то, что отец мой был плохим отцом, и то, что отец все-таки любил меня, а я любила его».

За эту мысль Светлана держалась так, как будто, если она перестанет в нее верить, то прекратится ее существование. Однажды она сказала: «Вокруг отца как будто очерчен черный круг – все, попадающие в его пределы, гибнут, разрушаются, исчезают из жизни».

Для того, чтобы просто жить на свете, ей надо было верить в то, что он ее любил.

Сразу же после того, как тело Сталина вынесли, на грузовиках приехали агенты МГБ, чтобы забрать из его комнат всю обстановку, в том числе и телефоны. Молотов заявил, что Сталин жил так скромно, что теперь нет подходящего костюма для похорон и что его старую военную форму нужно вычистить и починить. Тело было выставлено для прощания в Колонном зале Дома Союзов с утра шестого марта и находилось там до девятого. Светлана, Василий и их дети были в официальном почетном карауле у гроба. Остальных членов семьи – дядю Федора, детей Анны и Жени – не подпустили ближе специального участка, отведенного для простых граждан.

Жизнь в стране остановилась. Театры и кинотеатры не работали, в школах были отменены занятия. Тысячи людей стекались на Красную площадь и стремились в Колонный зал, чтобы взглянуть на гроб Сталина. Народу было так много, что милиция просто не справлялась с толпой. На соседних улицах в давке погибло более ста человек, в том числе и дети. У тех, кто страдал, как доктор Рапопорт, создавалось ощущение, что «даже его мертвое тело требует новых жертв».

Константин Симонов, который считал себя следующим кандидатом в списке репрессий, получил распоряжение прибыть в Колонный зал седьмого марта в составе делегации писателей. Ему понадобилось два часа, чтобы добраться до Кремля сквозь толпу. Пришлось перебираться через грузовики, которыми перегородили Неглинную улицу. Там было так много народу, что Симонов даже не мог вынуть из кармана свое удостоверение Центрального Комитета партии, пока не нашел обходной путь позади Малого театра. Стоя в Колонном зале в почетном карауле среди других писателей, Симонов заметил, как дочь Сталина отделилась от группы родных. Светлана тихо поднялась на возвышение, где стоял гроб с телом ее отца, и долго стояла там, глядя в его лицо. Потом она отвернулась от него и спустилась вниз. Ни слез, ни поцелуев не было.

Девятого марта гроб установили на орудийный лафет и перевезли в Мавзолей, где тело положили в саркофаг напротив мумифицированного тела Ленина. Официальные лица выстроились в очередь, чтобы подняться к саркофагу по ступенькам. Сверху тело Сталина было накрыто стеклом полукруглой формы. Когда подошла его очередь подойти к саркофагу, Симонов, привыкший видеть «длинное восковое лицо Ленина», был поражен: Сталин выглядел «ужасно», «ужасающе живым». Было очень похоже, что под стеклом лежит живой человек. Симонову это напомнило о «чувствах страха и опасности», которые он совсем недавно ощущал, думая о своем будущем, о страхе, который до сих пор жил в его душе, так как он понятия не имел, как теперь повернутся события.

Миллионы советских граждан стояли в очереди, чтобы пройти мимо тела и проститься со своим вождем. Их горе вовсе не было лицемерием. Молодой Олег Калугин, который позже стал генералом КГБ, так описывал свое юношеско-восторженное отношение к Сталину:

Многим людям трудно было себе представить, как целая нация могла поклоняться такому чудовищу, но в действительности большинство из нас – те, кого не коснулись репрессии, – на него молились. Мы воспринимали его как человека, который провел страну через войну, превратил разрушенное государство в сверхдержаву, поднял нашу экономику так, что в стране больше не было безработицы, а жилье и продукты были у всех. Его пропагандистская машина была всесильной… Я просто почитал Сталина.

Сталин, человек, который железной рукой управлял страной четверть века, умер. Даже те, кто ненавидел Сталина, были вынуждены скрывать свое облегчение. Было очень неосторожно проявлять какие-то другие чувства, кроме глубокой скорби, по отношению к вождю. Кто мог знать, каким будет новый порядок?

Часть вторая
Советская реальность

Глава 11
Возвращение призраков

После смерти Сталина люди начали постепенно возвращаться из лагерей. Как и все, Светлана была поражена их количеством: «Вернулись многие – тысячи и тысячи людей, кто уцелел, кто остался в живых… Масштабы этого возвращения людей к жизни трудно себе вообразить».

27 марта новый лидер страны, избранный Центральным Комитетом партии в ночь, когда умер Сталин, объявил амнистию всем неполитическим заключенным. Историк Стивен Коэн писал об этом так: «Примерно миллион заключенных, в основном, уголовники, имевшие короткие сроки» немедленно оказались на свободе. Это было сделано по инициативе Лаврентия Павловича Берии. По иронии судьбы, ГУЛАГ лег непосильной ношей на экономику страны, которая была не слишком стабильна. Если в тридцатые годы население лагерей составляли, в основном, дохлые интеллигенты, то после войны оно пополнилось большим количеством сильных мужчин, в том числе советскими и немецкими военнопленными.

Первая волна амнистии коснулась, в основном, уголовников, которые имели сроки до пяти лет, а также тех, кто находился в предварительном заключении и должны были получить сроки до пяти лет. Конечно, трудно было определить, кто совершил уголовное преступление и должен быть освобожден, а кто был политическим заключенным. Освобождение «политических» продолжалось три следующих года и тянулось гнетуще медленно как и для самих заключенных, так и для их близких на воле.

Амнистия была очень рискованным шагом для нового правительства. Не будут ли невинные люди, несправедливо получившие сроки, искать мести? Никита Хрущев вспоминал: «Мы боялись. Мы опасались, что страну зальет такой поток крови, который мы не сможем контролировать и который смоет и нас самих». Микоян считал, что процесс должен идти медленно. Если всех «врагов народа» сразу объявить невиновными, то станет ясно, «что эта страна управлялась не законным правительством, а группой бандитов».

Утром четвертого апреля, меньше чем через месяц после смерти Сталина, в шесть часов утра по радио выпуск новостей был прерван официальным сообщением министра внутренних дел СССР. Все арестованные по делу «врачей-вредителей» были признаны невиновными:

«Министр внутренних дел СССР тщательно изучил все материалы следствия и связанную с ним информацию, касающуюся группы врачей, обвиняющихся в саботаже, шпионаже и другой незаконной деятельности с целью причинения вреда некоторым лидерам Советского государства. Установлено, что арест следующих лиц (было перечислено пятнадцать фамилий), санкционированный бывшим министром внутренних дел, является незаконным и полностью неправомерным.

Установлено, что все обвинения против вышеназванных лиц сфальсифицированы, а документальные материалы дела не являются подлинными. Все свидетельские показания обвиняемых, которые якобы подтверждают их вину, были получены в результате применения незаконных методов следствия».

Это было беспрецедентно. Не только жертвы «дела врачей» были признаны невиновными, но было официально объявлено, что обвинения против них сфальсифицированы и следствие велось незаконными методами.

Третьего апреля, за день до официального объявления, доктора Рапопорта вызвали из камеры и пригласили подписать бумаги о его освобождении. Он долго ждал в маленьком боксе, пока конфискованные у него вещи перепишут с бюрократической медлительностью, а затем вернут ему. Те же самые офицеры, которые приходили его арестовывать, повезли его домой. В три часа ночи машина остановилась у его дома на Новопесчаной улице. Это путешествие Рапопорт описывал так:

Трудно передать, что я чувствовал во время этой поездки по ночной Москве, которую десятилетиями оплетали леденящими кровь легендами, когда я возвращался домой из загробного мира, из мира, полного ужасающих тайн… Я радостно сознавал, что меня везут именно домой, а не переводят в другую тюрьму, что я могу остановить машину и выйти….

В квартире Рапопорта на третьем этаже его пес Топси узнал шаги хозяина, как только он вошел в подъезд. Пес начал лаять. Рапопорт описал это с оттенком сухой иронии: «Мой пес был первым, кто объявил всему миру, что с «Делом врачей» покончено». Когда Рапопорт вошел в квартиру, изумленная жена бросилась ему на шею и спросила, знает ли он, что Сталин умер. Ему об этом ничего не говорили. Только тогда Рапопорт понял, почему его освободили.

Советской прокураторе потребовалось много времени, чтобы освободить всех заключенных ГУЛАГа. На каждого из них, в том числе и на умерших, должно было быть оформлено «свидетельство о реабилитации». Проходя эту процедуру люди сталкивались с постоянными задержками. Официальные лица не слишком-то хотели признавать, что заключенные были арестованы по сфабрикованным свидетельствам или что они сами участвовали в фальсификации показаний.

По словам Светланы, Хрущев помогал разыскивать в тюрьмах ее тетушек, которые в 1948 году были приговорены к десяти годам одиночного заключения. Создавалось ощущение, что никто не знал, где они находились. После мартовской амнистии и Анна, и Женя провели еще больше года в тюрьме. Как и другие семьи, Аллилуевы ждали, терзаясь, без всяких гарантий, что их родные еще живы. Многие люди были арестованы «без права переписки», и это зачастую означало, что они расстреляны.

Анна вернулась домой весной 1954 года. Ее сын Владимир рассказывал, что однажды в их квартире раздался телефонный звонок. Им сообщили, что их мать скоро вернется. Племянница Анны Кира, которую уже освободили из тюрьмы, поехала ее встречать. Одетая, как и все заключенные, в нищенскую одежду в заплатах, Анна выглядела на много лет старше и казалась немного безумной. Когда Кира привезла ее в квартиру, где их ждали родственники, в том числе и Светлана, Анна не узнала своего младшего сына. Молодой человек, который встал, чтобы поцеловать ее в щеку, ничем не напоминал двенадцатилетнего мальчика, который остался у нее в памяти. Когда Анна спросила, где ее мать, ей сказали, что Ольга умерла в 1951 году, стоически перенося все несчастья, которые обрушились на ее семью.

В памяти Светланы возвращение тети Ани домой навсегда осталось болезненным: «После освобождения из тюрьмы тетя Аня была очень больна, она даже не узнавала своих детей и других родных. Она просто сидела на месте, а глаза у нее были чужими. Они были словно в тумане». Кира вспоминала: «У нее были галлюцинации, она слышала голоса, которые разговаривали с ней и много говорила сама с собой».

Как и многие другие узники ГУЛАГа, Анна редко рассказывала о своих годах в одиночной тюрьме. Хотя она знала людей, которые дали на нее показания – в их числе были и Женя, и Кира, – она говорила, что все понимает: «Сталин арестовал меня по вашим показаниям, но это была не ваша вина, это я во всем виновата». Что она подразумевала этими словами, непонятно. Сын Жени Сергей говорил: «Моя тетя, Анна Сергеевна, простила Сталина». Но с одной оговоркой. Она не держала на него зла «во имя детей (Сталина), Светланы и Василия, которых очень любила». Но поведение Анны вовсе не было необычным. Очень многие, даже те, кто прошел через ГУЛАГ, продолжали настаивать, что Сталин ничего не знал. Просто у него были дурные советники.

Смерть Анны десять лет спустя стала настоящей трагедией. В 1964 году ее положили в больницу, в психиатрическое отделение. Светлана с горечью вспоминала:

После шести лет тюрьмы она стала бояться закрытых дверей. В конце концов, она оказалась в больнице, очень возбужденная, все время разговаривающая сама с собой. По ночам она бродила по коридорам, бубня себе под нос. Однажды ночью глупая сиделка решила, что Анна не должна разгуливать по ночам и заперла ее в палате, хотя персоналу было известно, что тетя не выносит закрытых дверей. Утром Анну нашли мертвой.

Женя Аллилуева вернулась домой летом 1954 года. В один прекрасный день она вошла в свою квартиру в Доме на набережной, и, по словам ее сына Александра, ее первыми словами были: «Я знала! Я всегда знала, что Сталин освободит меня!» Его брат Сергей сухо ответил: «Он не освободил тебя, он умер». Светлана старалась успокоить тетю, которая никак не могла перестать плакать.

Александр так вспоминал первый день, который его мать провела на свободе:

Когда моя мать вернулась, она не могла говорить: все мышцы у нее во рту ослабели после долгого пребывания в одиночке, где разговаривать было не с кем. Но постепенно эта способность вернулась к ней.

Вскоре после освобождения Женя попросила Светлану отвезти ее на кунцевскую дачу. «Я хочу посмотреть, что там осталось», – сказала Женя. Светлана так запомнила этот визит:

Комната была пуста; они забрали все, что принадлежало [моему отцу], в том числе и мебель. Назад привезли вещи, которые никогда не принадлежали ему. На видном месте стояла белая посмертная маска. Жене было уже за пятьдесят, и после тюрьмы она ослабела. Она стояла, схватив меня за руку, и плакала, плакала, плакала. «Все болит. Все, – сказала она. – Лучшие дни нашей жизни прошли. У нас остались от них хорошие воспоминания. Их мы сохраним, а все остальное надо простить».

Тетя Аня и Женя были приговорены к десяти годам одиночного заключения, в то время как Кира Аллилуева, дочь Жени, получила только пять лет ссылки, которую провела в городе Шуя, в трехстах километрах к северо-востоку от Москвы. Она всегда говорила, что там ей жилось неплохо:

Первые три года ссылки я работала в местном театре, потом – с умственно отсталыми детьми, а я люблю детей! На сцене у меня было много ролей, где надо было танцевать и петь, в музыкальных комедиях и водевилях. Это очень помогало – было не тяжело. Вокруг меня была творческая атмосфера, хотя я очень скучала по родным. Но вокруг всегда были люди, которые принимали меня… которые не считали меня «ссыльной».

Их обо мне предупреждали, но они все равно стали мне хорошими друзьями.

Кира отбыла свой срок в январе 1953 года, незадолго до смерти Сталина. Когда она вернулась в Москву с «подпорченным» паспортом (в нем была отметка о тюремном заключении), ее братья занимали две комнаты в их шестикомнатной квартире. В остальных комнатах жили женщины, служащие в МГБ. Кира решила, что лучше поселиться где-нибудь в другом месте. Позже Женя потратила несколько лет, пытаясь получить свою квартиру обратно.

Этой семье лучше было не анализировать причины того, что с ними произошло, а просто стоически принимать свою судьбу. И члены семьи выработали для себя стратегию выживания, которую сын Жени Александр объяснял так: «Даже после того, как наши матери вернулись из тюрьмы, никто в семье не верил, что сам Сталин приказал их арестовать. Они всегда думали, что какая-то злобная сила исходила откуда-то еще, поэтому Сталина никак невозможно обвинять в их несчастьях напрямую». Его брат Сергей добавлял: «Мы считали влияние Берии на Сталина большим злом, потому что так было лучше для нас. Так было проще объяснить все происшедшее». Берия был их «заклятым врагом», который настроил против них Сталина.

Светлана, как и ее родные, придерживалась этого противоречивого объяснения: она обвиняла отца в семейной трагедии, но Берию она винила куда больше. Она всегда удивлялась: «Очень странно, что никто в семье не затаил никакой злобы». Возможно, она понимала, что таким образом родственники защищают ее.

К тому времени, когда тети Светланы вышли из тюрьмы, Берия был уже мертв. Хрущев только несколько месяцев после смерти Сталина терпел двоевластие в правительстве. В июле 1953 года Берия был арестован по обвинению в руководстве группой подпольщиков, которые стремились «к ликвидации Советского рабоче-крестьянского строя, реставрации капитализма и восстановлению господства буржуазии». Его судили и расстреляли в декабре. Точная дата смерти Берии разными источниками указывается по-разному. Для семьи Аллилуевых это было большим облегчением. «Это был большой праздник для нас», – сказал сын Жени Сергей. Со смертью Берии закончилась целая эпоха.

Брат Светланы Василий так и не оправился после смерти отца. После похорон Сталина его вызвал к себе министр обороны и приказал уехать из Москвы командовать одним из округов. Когда Василий стал требовать себе пост в Москве, министр отказал ему. Тогда Василий снял с себя знаки отличия и подал в отставку. Весь апрель он провел, шатаясь по московским ресторанам и барам, часто напивался и в пьяном угаре выкрикивал обвинения в убийстве отца в адрес членов правительства. Министру обороны это не нравилось. После пьяной вечеринки с иностранцами Василий был арестован. Это произошло 28 апреля 1953 года.

Василия обвиняли в злоупотреблении служебным положением, рукоприкладстве по отношению к младшим офицерам, интригах, в результате которых люди попадали в тюрьму или даже погибали. Его бывшие лизоблюды дали против него показания, и военная коллегия приговорила Василия к восьми годам тюремного заключения. Наказание он отбывал во Владимирском централе, в ста десяти милях к северо-востоку от Москвы. Василий никак не мог понять, как все это могло случиться с ним, сыном Сталина. Он неоднократно писал письма с просьбой разобраться в его деле, письма оставались без ответа. В отличие от сестры Василий не понимал, что после смерти отца он стал никем.

Зимой 1954 года Хрущев пожалел Василия и перевел в санаторий в Барвиху. Но там его быстро начали навещать старые дружки, приносили водку, он стал снова напиваться и буянить. Василия отправили назад в тюрьму. Его третья жена Капитолина ездила к нему на свидания вместе со Светланой, он умолял их помочь, но они ничего не могли сделать.

Когда она стояла возле тела своего отца в марте 1953 года, Светлане казалось, что приходит «какое-то освобождение». На самом деле никакого раскрепощения не было. Она все так же жила со своими двумя детьми в квартире № 179 в Доме на набережной. Глядя со своего балкона, она видела внизу маленькую церковь шестнадцатого века с куполами-луковицами и, через реку, Кремль, где прошло ее детство. Как и раньше, она чувствовала себя окруженной «вниманием одних, злобой других, любопытством всех без исключения». Призрак ее отца преследовал не только ее, но и всю страну. Она жаловалась: «Его тень продолжает стоять над всеми нами, и еще очень часто продолжает диктовать нам, и мы действуем по ее указу».

Пока ее дети росли, Светлана жила, в основном, одна, у нее бывали только ее бывшие мужья. Она научилась вести хозяйство – немного готовить, шить, пользоваться газовой плитой – всем тем вещам, которые раньше за нее делала прислуга. Ее няня теперь жила со своим сыном в Москве. Светлана получала от государства двести рублей пенсии (в пятидесятые годы это составляло примерно пятьдесят долларов), дети получали каждый по сто рублей.

Вспоминая детские годы, сын Светланы Иосиф говорил, что они жили очень тихо. Его мать не очень любила куда-то ходить, редко приглашала гостей, к ней приходили только подруги, с которыми она сидела, по советской традиции, на кухне. Там же все обедали и пили чай по вечерам. На ужин обычно брали готовые обеды из столовой Дома на набережной. Светлана водила детей на симфонические концерты в консерваторию и на выставки в Третьяковскую галерею. Как и все советские дети, жизнь которых была организована от и до, Катя и Иосиф были вначале октябрятами, потом – пионерами и, наконец, вступили в комсомол.

У Светланы была небольшая машина «Победа». Когда Центральный Комитет партии предложил ей поменять ее на «Волгу» как более подходящую для дочери Сталина, она, по словам подруги, «отказалась из принципа». Светлане выделили роскошную дачу, но, как сказал ее сводный брат Артем Сергеев, она попросила, чтобы вместо нее ей дали более скромную. «Я не хочу жить на огромной совнаркомовской даче», – сказала Светлана ему. Как у любого советского человека, у нее не было никакой собственности, так как ее контролировало государство, но она хотела, чтобы к ней относились как к обыкновенному человеку. Впрочем, многие советские люди считали, что у нее было достаточно много привилегий.

Светлана нашла скромную дачу в Жуковке, совсем недалеко от Москвы. Там они с детьми проводили выходные и жили летом. Когда у нее не хватало денег, Светлана, зная, что ее узнают в магазинах, просила жену своего двоюродного брата Леонида, Галину, продать шубы или украшения. Иначе вполне мог бы произойти скандал, если бы кто-нибудь узнал, что дочь Сталина продает свою одежду. В Жуковке Светлана пыталась воссоздать прелесть своего детства. Дети играли в лесу и с огромной скоростью гоняли на велосипедах по проселочным дорогам, плавали в реке и ночевали в палатках в лесу под звездами.

Приезжали родственники. Племянник Светланы Александр Бурдонский, сын ее брата Василия, с восторгом вспоминал дачу:

Жуковка даже не была деревней. Это был дачный поселок, стоящий прямо в лесу и принадлежащий Совету Министров… На этой огромной территории, расположенной по Рублевскому шоссе, Светлане принадлежал маленький участок, обнесенный низенькой изгородью. Там был дом и цветочный сад, никакого огорода не было. Дом был маленький, двухэтажный. Внизу была прихожая, столовая, еще две комнаты и застекленная терраса. Справа была кухня. Наверху были три спальни: комната Иосифа, комната Кати и комната Светланы. Дача была совсем небольшая… Там была настоящая плетеная дачная мебель. Все выглядело очень мило. Все безделушки – разные там вазочки – принадлежали Светлане. Я по-настоящему любил эту дачу.

Также приезжали сын Анны Леонид и его новая жена Галина. По воспоминаниям Галины, Светлана в то время была рисковой. Ей нравились разные шутки. По дороге в Жуковку на равном расстоянии стояли посты охраны, которые не должны были допускать в поселок чужих. Неподалеку были дачи видных членов партии и специально огороженная территория для ученых.

Однажды Галина увидела, как ворота дачи неожиданно распахнулись и через них на огромной скорости влетела машина Светланы. За ней въехали две милицейские машины, из которых тут же выскочили милиционеры. Они были в шоке, когда узнали женщину, которую преследовали, и быстро ретировались. Выяснилось, что Светлана не остановилась на посту, где должна была предъявить свои документы. Вместо этого она нажала на газ и проехала мимо. «Она была очень довольна своей выходкой», – вспоминала Галина. Ей нравилось водить за нос всяких бюрократов.

В 1954 году Светлана закончила и защитила диссертацию по теме «Развитие русской реалистической традиции в советском романе». Она получила кандидатскую степень. На полках в ее квартире стояли самые разные книги: от Чехова и Достоевского до Джека Лондона и Мопассана. Она читала и современных писателей: Анну Ахматову, Илью Эренбурга и Константина Симонова, а также все зарубежные новинки, как только они переводились на русский язык. Иногда сама работала переводчиком. В ее гостиной висела маленькая фотография ее отца в маршальской форме в серебряной рамке, фотография матери, которая держала маленькую Светлану на руках и фотографии Иосифа и Кати.

Чтобы уберечь себя и детей, Светлана решила держаться подальше от политики. Она называла это «Моя таинственная и нелепая двойная жизнь». На первый взгляд, она жила «на задворках» правительственной элиты, имея материальный достаток. С другой стороны, она чувствовала полное отчуждение от элиты. Она хотела, чтобы ее не узнавали на улицах, но люди продолжали видеть в ней «кремлевскую принцессу». В ГУМе по-прежнему продавались духи под названием «Дыхание Светланы». Правительство дало ей понять, что она не должна публично высказываться о своем отце. Все, связанное со Сталиным, было государственным делом, что ставило и саму Светлану в положение государственной собственности. В любом случае, она не верила, будто что-то, что может сказать дочь Сталина, может быть кому-то полезным. Все ее слова будут неизбежно искажены другими людьми. Мало кто относился к Сталину нейтрально: либо ему поклонялись, либо проклинали его.

Но однажды ей пришлось высказаться публично. Светлана вступила в партию в 1951 году, после того, как отец долго укорял ее, что «неприлично дочери Сталина быть вне рядов КПСС». По большей части она молча сидела на обязательных скучных партийных собраниях, зная, что если она не придет, то ее отсутствие обязательно заметят. Когда в 1954 году журналист Илья Эренбург опубликовал свою повесть «Оттепель», партия была в ярости и требовала расправы с ним. Светлана храбро выступила в его защиту. Она глубоко восхищалась Эренбургом.

Зимой, почти через год после смерти Сталина Эренбург торопился закончить свою работу над повестью. Книга немедленно стала сенсацией – ее название даже дало имя послесталинской эпохе. Вначале оно произносилось с оптимизмом и надеждой, а после – с сарказмом. Главный герой повести был совершенно равнодушным ко всему директором фабрики, из-за которого рабочим приходилось жить в нечеловеческих условиях. Директор срывал план строительства жилья, чтобы получить уменьшение производственных планов. Одним из второстепенных героев был врач-еврей. Таким образом автор впервые коснулся того ужаса, который вызвало «Дело врачей». Через основную любовную историю Эренбург показал, что государственный аппарат не имеет права вмешиваться в личную жизнь.

Власти сурово набросились на Эренбурга. Константин Симонов, который стал теперь главным редактором «Нового мира», раскритиковал повесть как «слишком мрачную». Она фальшиво изображала советскую жизнь «как полную различных недостатков и недостаточно счастливую». «Она подражала западным образцам».

На партийном собрании Светлана встала и выступила в защиту Эренбурга, сказав, что не понимает, в чем обвиняют Эренбурга, «когда даже партийная печать сейчас признает ошибки прошлого и невинно осужденные люди возвращаются из тюрем». Ее высказывания назвали «безответственными и политически незрелыми». Позже Светлана написала Эренбургу письмо, в котором тепло отозвалась о его творчестве: «Я очень благодарна Вам за Вашу редкую способность находить правдивые слова и говорить их громко, без двуличия, которое для многих из нас, современных советских интеллигентов, стало второй натурой».

Возможно, Светлана имела в виду его проект под названием «Черная книга». В 1944 году, когда война еще не закончилась, Эренбург организовал группу, в которую вошли примерно два десятка писателей, в том числе, Василий Гроссман. Они должны были собирать документы и свидетельские показания у очевидцев, которые пережили фашистские зверства против советских евреев – на советской территории от рук солдат Вермахта погибло примерно полтора миллиона евреев. Эренбургу пришлось оставить этот проект, когда при редактировании из книги убрали замечания о роли советских коллаборационистов в предательстве еврейского народа. «Черная книга» так и осталась неопубликованной при жизни автора.

Тем не менее, в личной жизни Светлана по-прежнему чувствовала себя одинокой. Ее подруга того времени, Ольга Куликовская, говорила, что «более одинокой женщины она никогда не встречала». Другая подруга, Татьяна Тесс, замечала: «Ее поиски счастья были бесконечными». Неисправимый романтик, Светлана мечтала встретить человека, который не воспринимал бы ее как дочь Сталина. В 1954 году на Съезде советских писателей в Кремле ей показалось, что она его нашла.

Проходя по сверкающему огнями Георгиевскому залу, она совершенно неожиданно, к своему изумлению, наткнулась на Алексея Каплера. В первую секунду она испугалась, что он сделает вид, что не знает ее, но он был таким же, как и прежде. Каплер просто на шаг отошел от группы деятелей кино, с которыми стоял, и сказал ей: «Здравствуй!» Потом он взял ее за руку и засмеялся. Все, кто видел эту сцену, оценили значение этого жеста.

Каплер освободился из лагеря в 1953 году, вскоре после смерти Сталина. Он вернулся в Москву к своей новой жене, актрисе Валентине Токарской, на которой женился через три месяца после освобождения. Свидания с ней и ее продуктовые посылки спасли Каплера от смерти в лагере, а брак с ней дал ему право законно поселиться в ее большой московской квартире.

Светлана и Каплер вместе ушли со Съезда, рука об руку гуляли в парке в Сокольниках и, наконец, сели в маленьком кафе. Они словно продолжили свои отношения, так жестоко прерванные ее отцом одиннадцать лет назад. Она очень боялась, что Каплер считает ее виноватой в тех ужасах, которые ему пришлось пережить, и умоляла его понять, почему она никогда не пыталась ни помочь ему, ни как-то с ним связаться. Если бы она так поступила, его положение только ухудшилось бы. Каплер ничего на это не ответил.

Тем не менее, он рассказал ей о своем освобождении из ГУЛАГа. После того, как его дело было рассмотрено, Каплера реабилитировали и сказали, что он может отправляться домой. Ему предоставили возможность воспользоваться телефоном, но он не мог сообразить, кому же позвонить. В конце концов, он набрал номер сестры, живущей в Москве, и сказал: «Здравствуй, я скоро буду у тебя. Никуда не уходи из дома, я уже еду». Он медленно вышел из Лубянской тюрьмы. Было лето, июль. Вдруг он почувствовал, что ноги его не держат. Он сел на скамейку. Рядом в сквере играли дети, листья зеленели в лучах солнца, а у него по щекам текли слезы. Каплер рассказывал Светлане: «Я сидел там на лавочке и плакал навзрыд. Потом я пошел к сестре. Слава Богу, я перестал рыдать до того, как добрался до ее дома». Растрепанный мужчина, плачущий на лавочке, не вызывал в те дни никакого любопытства.

Старая страсть вспыхнула снова. Вскоре они стали тайными любовниками. Для нее он, как ни удивительно, был «все тем же самым». Вспоминая об их отношениях пятьдесят лет спустя, она восхищалась: «Он просто смеялся надо всем. Он заглушал смехом все. Он умел это делать. Немногие люди так могут».

Вместе со своим сыном Иосифом она приехала на своей маленькой «Победе» в Крым, где у Каплера были съемки. Они проводили волшебные дни на берегу моря, он ее постоянно фотографировал. Но Каплер сразу предупредил Светлану, что их отношения могут быть только мимолетным увлечением. Он никогда не причинит боли жене. Его брак с Валентиной не был счастливым, но он чувствовал себя обязанным ей, потому что она помогла ему пережить пять страшных лет в Инте. Каплер однозначно сказал Светлане, что никогда на ней не женится.

Друзья предупреждали Светлану, чтобы она не принимала Каплера всерьез, так как он совершенно не способен хранить кому-то верность. Но Светлану невозможно было разубедить. Она так описывала их отношения с Каплером в письме к Илье Эренбургу: «Это настоящее чудо… Мы смотрим друг другу в глаза и оказывается, что слова нам не нужны. Мы начинаем говорить и заканчиваем фразы друг за друга. Мы понимаем друг друга с такой же легкостью, как и раньше».

Каплер уверял ее, что их отношения не могут продлиться долгое время. Он сказал: «Это как поднести горящую спичку к реке и ждать, что вода загорится. Так не бывает». Она запомнила эти слова, но не вдумалась в их смысл. Она переспрашивала: «Почему так не бывает?»

Однажды вечером Светлана пришла к входу в театр, где служила жена Каплера, и попросила пропустить ее в гримерную Валентины. Там Светлана сообщила Валентине, что является любовницей ее мужа. Валентина только рассмеялась в ответ, сказав, что давно об этом знает. Она уверила Светлану, что Алексей «всегда изменял всем своим женам и по-настоящему любил только первую из них». Поэтому Светлане «не стоит давать волю своим фантазиям: ни она первая, ни она последняя». Во время этого разговора лицо Светланы становилось все более несчастным и беспомощным. Возможно, она вспомнила слова своего отца: «Ты бы посмотрела на себя – кому ты нужна?! У него кругом бабы, дура!» Униженная, Светлана поспешила уйти.

Каплер рассказал о том, как закончились их отношения, итальянскому журналисту Энцо Биаджи:

Моя жена была очень сдержанным, вежливым и добрым человеком.

Она никогда не устраивала сцен и не допускала сухого обращения с людьми. Она рассказала мне о встрече со Светланой, об этом странном, неожиданном визите. Я был в шоке от того, как Светлана себя повела. Для меня это выглядело глупым, неправильным и ненужным. Светлана ничего мне не сказала и вела себя, совершенно не думая ни о ком, кроме самой себя. Это был конец моего второго брака и конец второй части моей жизни со Светой.

Конечно, Каплеру очень легко было забыть о своей собственной вине. Безусловно, поведение Светланы было возмутительным, хотя так часто поступают женщины, захваченные романтической страстью. В будущем оказалось, что Каплер не так уж сильно привязан к своей жене. У него было несколько страстных увлечений за спиной жены. Через год после разрыва со Светланой Каплер оставил Валентину и женился на молодой поэтессе Юлии Друниной, которая стала его третьей женой. Их отношения со Светланой возобновились в третий раз, когда Юлия сама предложила помочь Светлане в трудный период ее жизни.

Светлана, собрав осколки своих разбитых надежд, продолжила жить дальше. В 1955 году она получила разрешение на поездку в Ленинград. В то время советским гражданам все еще требовалось разрешение властей, чтобы путешествовать из города в город, а, тем более, чтобы сменить место жительства или работы. Жизнь Светланы была очень однообразной, поскольку это была ее первая поездка в город, который так любила ее мать. Хотя Надя родилась в Баку, она переехала в Санкт-Петербург в возрасте шести лет.

В Ленинграде Светлана посетила квартиру своих бабушки и дедушки – квартиру № 17 в доме десять по Рождественской улице, которая к тому времени превратилась в музей. Когда Ленин прятался в ней в июле 1917 года, он жил в комнате ее матери – маленькой комнате с узкой железной кроватью, туалетным столиком и письменным столом. На стене висели фотографии родных Светланы: ее бабушки и дедушки, а также детские фотографии ее матери, тетей и дядей. В комнате Павла все еще висел портрет английского поэта Байрона, напоминая о том, какими романтиками они все были в первые годы революции.

Все вокруг казалось таким близким и в то же время безвозвратно потерянным. Светлана ходила по квартире, думая о том, что из нее ее мама бегала в гимназию. Именно здесь, будучи шестнадцатилетней девочкой, Надя влюбилась в ее отца. «Теплом, уютом, любовью крепкой семьи веяло на меня от этих стен… Дух был жив, мамин дух витал где-то здесь, в этой маленькой славной квартире, он никогда не уходил отсюда, он не жил в Кремле – там ему было невмоготу… Кремль всегда был чужим ей местом».

Теперь все родные ушли. Надя умерла в 1932 году, Павел – в 1938, дедушка Сергей – в 1945, бабушка Ольга – в 1951, Яков погиб в немецком концентрационном лагере, Анна и Федор обитали в своем собственном мире душевнобольных, Василий был в тюрьме. Она была единственной живой в мире призраков.

В 1956 году после своего семидесятилетия умерла Александра Андреевна. Она была рядом со Светланой все тридцать лет ее жизни. Светлана могла сказать так: «После многих потерь я страдала, но смерть няни… была для меня первой утратой действительно близкого, в самом деле глубоко родного, любимого, и любившего меня, человека».

Глава 12
Дочь генералиссимуса

Однажды днем в середине февраля 1956 года в квартире Светланы раздался телефонный звонок. Это был Анастас Микоян, председатель президиума Верховного совета СССР. Он сказал, что ему необходимо срочно переговорить с ней и что он посылает машину, чтобы она немедленно приехала к нему домой на Ленинские горы. Когда Светлана приехала, Микоян рассказал ей, что Хрущев собирается произнести речь о ее отце. Документ уже готов и будет обнародован на XX съезде партии 24 февраля, на следующей неделе. Ему нужно подготовить ее. Микоян провел Светлану в библиотеку и протянул ей бумагу: «Прочти это, потом обсудим, если будет нужно. Не торопись. Обдумай все хорошенько». Внизу семья Микояна ждала ее к ужину, когда она закончит читать.

Светлана несколько часов провела одна в библиотеке, читая документ, который позже назвали «секретным докладом Хрущева на XX съезде КПСС». Доклад был очень объемный, речь Хрущева на съезде заняла около четырех часов. Он представлял собой сокрушительное разоблачение личности Сталина, которого Хрущев описывал как «человека болезненной подозрительного, которому нельзя было доверять». Он обвинял Сталина в том, что тот придумал термин «враг народа» и насаждал «культ личности». Начиная с 1935 года, Сталин отдавал приказы о «массовых арестах и депортации сотен тысяч людей, о расстрелах без суда и следствия», об «уничтожении отдельных лиц (так называемых «шпионов» и «вредителей»), которые «всегда были честными коммунистами». «Признательные показания… получали в результате применения жестоких и бесчеловечных пыток». «Сталин лично рекомендовал судьям, какими методами они должны пользоваться. А методы эти были простые: бить, бить и еще раз бить». При этом Хрущев ни разу не упомянул, что сам он поддерживал массовые аресты и руководил чистками на Украине.

Когда Светлана перевернула последнюю страницу этого обвинительного документа, она была в смертельном ужасе, потому что, читая, она «верила каждому слову». «Если бы я могла опровергать, не верить, воскликнуть: «Клевета! Он не делал этого!» Но я не могла». «Все это было так ужасно, что я чувствовала себя загнанной в угол и хотела бежать от всех, в том числе, и от себя». Наконец Светлана пошла в столовую, где ее ждали Микоян и его жена. «К сожалению, все это очень похоже на правду…» – сказала Светлана. «Я надеялся, что ты поймешь», – ответил Микоян.

В ужасе от того, что окружающие свяжут ее с именем отца и начнут ненавидеть, Светлана отгородилась от всего мира. Она не искала утешения даже в своей семье. Родные узнали о докладе Хрущева из сообщений в газетах. Как Светлана подготовила детей, неизвестно, но, по всей видимости, она о многом умолчала. Одиннадцатилетний Иосиф продолжал восхищаться своим дедушкой, чей портрет всегда стоял у него на столе. Шестилетняя Катя вряд ли что-то знала о разоблачениях ее деда, но, став взрослой, она выбрала работу, которая позволила ей уехать подальше от Москвы, на Камчатку, где Екатерина имела репутацию ярой сталинистки. Детей Светланы ждала одинаковая судьба – вечно считаться внуками Сталина.

Секретный доклад на самом деле не был таким уж секретным. Хрущев приказал зачитать его на партийных собраниях по всей стране. Его копию получила даже «Нью-Йорк Таймс», которая 4 июня опубликовала отрывки из речи Хрущева на первой полосе.

Разоблачение сталинских преступлений имело эффект разорвавшейся бомбы. Тот, кого называли «творцом счастливой жизни», «спасителем русских людей», «гением рода человеческого» оказался безжалостным и жестоким политиком, который безнаказанно совершал ужасные преступления.

Оглядываясь на свое поколение, Константин Симонов писал:

Если честно, то мы не могли простить не только Сталина. Мы не могли простить всех, в том числе, и себя… Может быть, мы не делали ничего плохого, по крайней мере, на первый взгляд, но плохо было то, к чему мы привыкли… То, что сейчас кажется немыслимым и ужасным, тогда стало каким-то вариантом нормы, казалось почти привычным.

Мы жили посреди всего этого как глухие, не слыша стенаний, раздающихся со всех сторон, не замечая, как людей расстреливают и убивают, как они исчезают.

Симонов признает, что долгое время жил двойной жизнью, зная обо всем и одновременно отказываясь знать, «частично из-за трусости, частично из-за глупых попыток убедить себя, частично сдерживая себя и частично не желая даже думать о некоторых вещах».

После марта 1956 года демонстрациякульта личности Сталина в стране постепенно началаи исчезать. Его портреты в музее революции сняли. Географические объекты, названные в честь Сталина, которые Светлана когда-то переписывала в тетрадку, переименовывали: завод ЗИС стал называться ЗИЛ, пик Сталина на Памире – пиком Коммунизма и даже Сталинград какое-то время спустя стал Волгоградом.

Некоторые друзья Светланы отвернулись от нее, но другие, наоборот, чувствовали к ней симпатию. Новая жена Каплера Юлия подумала, что Светлана, должно быть, чувствует себя подавленной из-за того, что с ней никто не хочет общаться. Тогда Каплер позвонил ей и пригласил в гости. Светлана с радостью приняла это приглашение.

1956 год был очень трудным для Светланы. Актриса Кира Головко вспоминала, как встретила ее в гостях у общих знакомых. Она была «еще более закрытая и зажатая, чем двенадцать лет назад. Выглядела она ужасно и была очень странно одета». Кира играла в какой-то пьесе во МХАТе, и кто-то предложил, что надо всем собраться и пойти на нее посмотреть. Светлана сказала «тихим голосом, в котором явно слышался испуг: «Я не хожу никуда, кроме Консерватории». Кира неожиданно поняла, что в той пьесе есть несколько намеков на культ личности Сталина. В комнате повисла тишина. Светлана сказала, что ей уже пора, и быстро ушла.

В начале 1956 года Светлана начала работать младшим научным сотрудником в Институте мировой литературы имени Горького. Работников института заранее предупредили, что у них будет работать дочь Сталина. «Не поднимайте никакой шумихи, – сказали им. – Относитесь к ней обычно, как ко всем остальным людям». В коридорах и аудиториях института все еще висели портреты Сталина. Когда Светлана неосторожно села под одним из таких портретов, какой-то студент грубо заметил: «Как вы думаете, она похожа на отца? Ну да, чем-то напоминает!»

Один из коллег Светланы по институту имени Горького, Александр Ушаков, был немного знаком с ней, когда она училась в аспирантуре Академии общественных наук. Это было в первые дни «оттепели», когда студенты возбужденно обсуждали проблемы свободомыслия. Ушаков опоздал на общее собрание в Академии. Зал был полон, все места заняты, и вдруг он заметил женщину, которая сидела одна, около нее был свободный стул. Он сел рядом, и они обменялись несколькими словами. Во время перерыва к нему подошел приятель и спросил:

– Ты что, знаешь дочь Сталина?

– Какую еще дочь Сталина?

– Так ты сейчас сидишь рядом с дочерью Сталина!

Когда они снова встретились в Горьковском институте, Ушаков спросил Светлану, помнит ли она его. Он, в свою очередь, запомнил, что она тогда была одета в ярко-зеленое платье. Она ответила: «Я помню зеленое платье, а вас не помню». Они оба рассмеялись. Понемногу Светлана, как выразился Ушаков, возвращалась к жизни. Но он вспоминал ее как очень «скованного человека»:

Наша группа собиралась часто. Мы выпивали, пили чай, рассказывали разные истории. В такие моменты каждый хотел чем-то поделиться. Но Светлана обычно сидела молча, иногда улыбалась или смеялась… Тогда она много курила. Обычно она сидела на стуле, немного ссутулившись, и, пока другие говорили, молчала. Внутри ее словно шла какая-то трудная работа, результат которой она никогда не выпускала наружу.

Многие считали ее странной. Людям, которые, как я, с ней общались, приходилось объяснять нашим коллегам: «Понимаешь, она же дочь Сталина. Она выросла в трудных условиях. Человек, обличенный властью, всегда был возле нее. Не думай, она не похожа на нас…»

Она была замкнутой. Она не любила раскрывать свою душу и показывать, что у нее внутри. И, конечно, она была жертвой системы в куда большей степени, чем все мы… Она не была такой, как те, кто, скажем, побывал в тюрьме и очень пострадал от действий советских властей…

Но эпоха проехала по ней как асфальтовый каток, потому что она была дочерью Сталина. Все плюсы и минусы этой системы достались ей.

К концу марта 1956 года все учреждения в стране получили копии «секретного доклада» Хрущева. Когда его прочитали в Горьковском институте, многие были совершенно потрясены этими разоблачениями. Светлана тихо сидела в зале, не говоря ни слова, но то, что ее подвергли остракизму, становилось ясно с первого взгляда. Когда вскоре ставший популярным писатель Андрей Синявский, который тоже работал в институте, подошел к Светлане после собрания, чтобы подать ей пальто, она расплакалась.

Вскоре Светлана присоединилась к группе молодых исследователей под руководством Синявского и стала работать над изучением русской литературы двадцатых и тридцатых годов. У ученых был доступ к запрещенной литературе. Светлана открыла для себя роман-антиутопию Евгения Замятина «Мы», огромный пласт литературы двадцатых годов, работы писателей, арестованных и уничтоженных в тридцатые годы. Это была более острая и более искренняя история русской литературы, чем «канонизированная ложь», которую Светлана была вынуждена изучать во время ждановщины. Роман Достоевского «Бесы» потряс и захватил ее. Она восприняла его как пророческую модель, которую позже реализовали ее отец и его соратники: революционеры, вскормленные во враждующих друг с другом, подозревающих всех и вся тайных обществах, карабкаются к власти по телам своих товарищей.

После своего «секретного доклада» Хрущев начал проводить ряд политических и культурных реформ. В искусстве была ослаблена цензура, и некоторые иностранные публикации, наконец, увидели свет в СССР. Это было почти утопическое время, которое вслед за Эренбургом стали называть оттепелью. Неожиданно показалось, что «все ужасы и бедствия сталинской эпохи теперь будут иметь счастливый конец… Людей охватило радостное возбуждение, они начали говорить и спорить так, как не могли делать многие годы… Если вы были молоды и были сторонником реформ… то это время просто невозможно забыть». В Горьковском институте Синявский и его друзья были на пути к такой свободе мыслей, какую Светлана не считала возможной.

В этой атмосфере всеобщей эйфории Светлана тоже подняла свое маленькое восстание. Ее подруга того времени, Галина Белая, вспоминала, как Светлана стала приглашать друзей в Дом на набережной. В частности, Галина вспомнила, как они все собирались – тут же были дети Светланы, а она сама бегала просить ножи и вилки у Молотовых – и Андрей Синявский и Антон Меньшутин пели свои сатирические песни, переделанные из старых советских песен. Галина и Светлана знали, что Синявский публикует свои работы за границей под псевдонимом Абрам Терц. КГБ стал более терпимо относиться к самиздату, но передавать антисоветские книги, опубликованные на Западе, было по-прежнему строго запрещено.

В сентябре 1957 года Светлана решила сменить фамилию «Сталина» на фамилию матери «Аллилуева». Она говорила, что прежнее имя резало ей сердце своим острым металлическим звучанием. Ворошилов, близкий друг ее матери, который тогда был Председателем Президиума Верховного Совета СССР, не удивился и сказал только: «Ты правильно решила». Но первый же чиновник, увидевший новые документы Светланы, спросил со страхом и сочувствием: «Вас заставили переменить фамилию?!» Он не хотел верить, что это было ее собственное желание.

Несмотря на то, что она давно отвергла этот титул, Светлана все еще оставалась кремлевской принцессой и привлекала к себе пристальное внимание. В первые дни революции женщины, как и мужчины, получили право на свободное сексуальное поведение, но в пятидесятые годы жаждущая, ищущая, независимая сексуальность Светланы делала ее объектом слухов и сплетен. По иронии судьбы, именно ее отец способствовал укреплению этого буржуазного пуританства. Люди сплетничали о двух ее браках и многочисленных любовных связях.

На самом деле у нее был короткий роман с Юрием Томским, сыном Михаила Томского, профсоюзного лидера, который в 1936 году покончил с собой из-за грозящего ему ареста. Юрий вырос в ГУЛАГе. Сплетники жестоко обсуждали их отношения, выказывая особую неприязнь к Светлане как к дочери Сталина. Писатель Борис Рунин описал этот роман в своих воспоминаниях.

Вчера вечером Светлана Аллилуева неожиданно прикатила в Коктебель на своей «Победе». С ней был Юрий Томский. Много лет назад Юрий был со Светланой в одном пионерском отряде, очевидно, – в кремлевском.

А теперь, отбыв свой срок в лагерях, он, по всей видимости, вступил с ней в брачный союз. Вскоре после свадьбы Светлана посадила его в машину и привезла сюда, на море. В Доме творчества их отказались поселить без путевки. Они провели день на пляже, пустынном в это время года.

Спали в машине – ну а что им оставалось делать, надо же было как-то удовлетворять свои потребности. Светлана что-то готовила, что-то стирала. И по Дому творчества тут же поползли слухи, которые привлекли на пляж множество зевак: принцесса хлопочет по хозяйству…

Рунин был не прав: Светлана не выходила замуж за Томского. Но восторг, с которым Борис описывает ее унизительное положение, был подлым и мелочным: принцесса, стирающее свое нижнее белье на глазах глумящейся публики.

Многие считали, что [Светлане] потребовалось время, чтобы понять, что большинство людей, которые придирались к ней, поступали так [не искренне, а] в знак того, что их собственные надежды рухнули… Вся эта шумиха и суета вокруг нее испортила ее характер. Постепенно она поняла, что никогда не будет вызывать искреннюю человеческую привязанность, и начала искать развлечений, обращаться с людьми так, как будто они были игрушками. Двоюродная сестра Светланы Кира соглашалась с Владимиром: «Светлана, казалось, пыталась добиться какой-то определенной цели… и она знала, какой. Она изо всех сил отгораживалась от настоящих чувств других людей».

Тем не менее, были люди, которые воспринимали Светлану совсем по-другому. Степан Микоян так писал об ее замужествах и романах:

Я уверен, что она каждый раз влюблялась по-настоящему или ей казалось, что она влюблена. Каждый раз, когда она начинала с кем-то встречаться, она говорила, что «теперь все по-другому», а через несколько месяцев разочаровывалась. Когда это происходило, она начинала каждый день приходить к нам… и плакала на плече у Эллы.

* * *

В конце пятидесятых Светлана познакомилась с поэтом еврейского происхождения Давидом Самойловым. В этот раз она влюбилась без памяти. Он был всего на шесть лет старше Светланы, красивый, с открытым искренним лицом, на котором часто появлялась ироническая улыбка. Он уже снискал репутацию мудреца и плейбоя и считался одним из лучших поэтов в послевоенном поколении. Он писал стихотворения о войне и, кроме того, стихи, где природе придавался почти мистический смысл, что было особенно близко Светлане.

Первая встреча Светланы и Давида произошла в доме Степана Микояна, который жил в пятикомнатной квартире в Доме на набережной. У жены Степана Эллы был День рождения, и она пригласила Бориса Грибанова, своего коллегу по издательству «Детская литература». Грибанов привел с собой своего близкого друга Давида Самойлова, который всегда хотел посмотреть, как живет элита страны.

Во время обеда Самойлов с удивлением обнаружил, что сидит за столом рядом со Светланой Аллилуевой. Он нашел ее чрезвычайно привлекательной, но никак не мог избавиться от мысли, что на самом деле разговаривает с дочерью Сталина.

По словам Грибанова, несмотря на то, что во главе стола сидел сам Анастас Микоян, Светлана и Самойлов вскоре начали с большим энтузиазмом флиртовать друг с другом:

Спустя всего пятнадцать минут, не обращая никакого внимания на самого Микояна – впрочем, для Светланы его присутствие было вполне естественным, она привыкла смотреть на товарищей своего отца как на слуг, а для поэта Самойлова титулы вообще ничего не значили, – короче говоря, через пятнадцать минут они уже страстно целовались. Мы с женой ушли, предоставив моего друга самому себе.

Поцелуи на глазах у посторонних никак не вписывались в достаточно чопорный имидж Светланы, к которому привыкло ее окружение. Степан Микоян ничего не писал в своих воспоминаниях о таком поведении своей подруги детства. Но, что бы ни произошло за столом, Светлана и Самойлов ушли с вечеринки вместе. На следующее утро в кабинете Грибанова раздался звонок. Это был Самойлов, который хихикал в трубку:

– Боря, мы его трахнули!

– А я-то тут при чем? – спросил я [Грибанов]. Я был в ужасе.

– Нет-нет, не спорь! Я сделал это и от твоего имени!

Но вскоре то, что, по выражению Грибанова, началось как «шутка», превратилось в роман. Самойлов не устоял перед умом и искренностью Светланы. Должно быть, она тоже находила его интересным: лирический поэт, член левого крыла авангарда, как и она, больше служивший музам, чем политике.

Светлана все еще боялась посторонних. Грибанов вспоминал случай, который произошел, когда он, Давид Самойлов и Светлана были в гостях у друга Бориса Так Меламида. Это было пятого марта, в годовщину смерти Сталина. Пока все осуждали «вождя», что в то время было неотъемлемой частью любого разговора, Светлана молчала. Когда они вышли на лестницу, жена Меламида спросила Грибанова, кто эта милая женщина, которая пришла с ним. У нее чуть не случился сердечный приступ, когда она услышала, что это была Светлана Аллилуева.

На следующее утро она позвонила Грибанову и начала истерически кричать, что он должен был их предупредить. Она и ее муж не спали всю ночь, пытаясь вспомнить, что они наговорили. Грибанов попытался успокоить женщину, объяснив, что Светлана – очень культурная женщина, и ее не задевает то, что говорят об ее отце. Но привычный страх так въелся в души людей, что супруги Меламид не успокоились.

Любовники встречались в квартире Светланы или на ее маленькой даче в Жуковке. Иногда Борис Грибанов бывал с ними. Обычно они обедали втроем в ресторане московского ипподрома в дни, когда там не было скачек, или в ресторане «Северный» в Марьиной роще. Девятого мая Грибанов и Самойлов встречались со своими военными друзьями в ресторане «Берлин», чтобы отметить День победы. В этот раз празднование уже заканчивалось, когда Самойлов сказал: «Боря, я думаю, будет правильно закончить этот так хорошо начавшийся день с дочкой генералиссимуса».

Самойлов и Грибанов взяли бутылку коньяка и приехали в квартиру Светланы, где долго сидели за разговорами. Грибанов заметил, что нигде нет ни одного портрета Сталина (к тому времени она убрала маленькую фотографию отца в серебряной рамке). На стене висела только большая фотография ее матери. Хотя им было очень интересно, Грибанов и Самойлов никогда не расспрашивали Светлану об отце и редко обсуждали его при ней.

Тем не менее, в отношениях Светланы с Самойловым была одна проблема – она хотела выйти за него замуж. Она приезжала в издательство, где работал Борис Грибанов, он садился в ее машину, и они ехали за город. При этом каждый раз происходил один и тот же разговор:

– Боря, – говорила она, – он должен на мне жениться.

– Светик, этого никогда не будет.

– Но почему? – возмущенно спрашивала она.

– Потому что он поэт, а ты принцесса, – недвусмысленно отвечал я.

Позже Грибанов писал: «Светлана была очень эмоциональной, влюбчивой женщиной, готовой полностью отдаваться каждому своему любовному приключению, готовой пожертвовать всем ради любимого человека. Но в то же время у нее была навязчивая идея: мужчина, которого она любит, должен на ней жениться. Это очень усложняло отношения с ней».

Непреодолимое желание Светланы обязательно выйти замуж видно в каждом ее романе. Было похоже, что, несмотря на свой опыт, полученный в двух неудачных браках, она продолжала верить, что свадьба убережет ее от неизбежных потерь. В корне этой проблемы лежало ее эмоциональное сиротство и ощущение трагической недолговечности отношений, которое все время охватывало ее. Да и как могло быть иначе? Все шло прахом, когда она втягивала других людей в водовороты своих чувств.

В своей книге «Поденные записи», опубликованной через много лет, Самойлов писал о Светлане. В записи, датированной 17 ноября 1960 года, он описал разрыв их отношений.

Сегодня неожиданно приехала Светл. и… бросила мне перчатку.

Утром она звонила по телефону, я пытался избежать разговора с ней. Говорить с ней так же трудно, как избавиться от тошноты или написать эпическое стихотворение. Она, как всегда, вела себя как принцесса: появилась передо мной и бросила на стол перчатку, том Случевского и старинный георгиевский крест – жалкие сувениры, оставшиеся от моего страстного увлечения.

Только позже я смог оценить трогательную нелепость ее действий, связанных с силой ее чувств, бурным темпераментом ее отца и одиночеством. В тот момент, когда все происходило, я испытывал только смесь жалости, восхищения и возмущения. Она раб своих страстей, но внутри раба всегда спит тиран…

Никогда в своей жизни я не был так потрясен и захвачен трагической судьбой другого человека. И никогда я не испытывал такого сильного желания бежать подальше от этого человека, из замкнутого круга ее нерешенных и удушающих проблем.

Когда в 1967 году Самойлов узнал, что Светлана стала невозвращенкой, он сдержанно записал в своем дневнике: «Она оказалась еще великолепнее, чем я думал». И с досадой добавил: «Я мало понимал и ценил женщину, которая была рядом со мной».

По мнению Самойлова, трагедия Светланы была в том, что она «несла крест своего происхождения всю свою жизнь». Она так и не смогла полностью отказаться от своего отца, хотя демонстративно отказывалась от какой-либо духовной общности с ним. С этой двойственностью ей было очень тяжело справляться.

Но, возможно, проблема была еще сложнее. Вероятно, есть разница между тем, каково быть сыном диктатора и каково – его дочерью. От сына требуется быть похожим на отца и, зачастую, он просто пародирует отцовскую властность, как это было с Василием. Но у Сталина было особенное отношение к Светлане. Отец любил ее, хотя был невнимателен, часто резок и даже груб. Его чувства казались настоящими. Они требовали подчинения. Все это наложилось на брошенную в ярости фразу: «Ты бы посмотрела на себя – кому ты нужна?! Дура!» Поэтому Светлана, скорее всего, и понятия не имела, какой должна быть любовь, и, по всей видимости, в глубине души считала, что ее вообще невозможно полюбить. Она искала романтизированную, идеализированную замену настоящим чувствам. Эта идеализация любви свойственна многим женщинам, но у Светланы она была чрезмерна. Ей был нужен мужчина, который сделал бы ее другой, а вернее – который дополнил бы ее. Слишком уж сильный страх вызывало в ее душе одиночество. Но среди тех мужчин, которые встречались Светлане, было мало тех, кто хотел по-настоящему привязаться к дочери Сталина, кто был готов принять тьму в ее душе.

Глава 13
После оттепели

В конце пятидесятых – начале шестидесятых годов Москва была очень интересным местом. Город стал поистине международным: все время проходили музыкальные и танцевальные конкурсы, кинофестивали, всемирные литературные конференции. Столицу посещали делегации иностранных артистов, приезжали студенты по обмену. В городе шла бурная ночная жизнь. Но за этим ярким фасадом все по-прежнему контролировалось вежливыми комиссарами. КГБ продолжал свою работу.

С началом хрущевской оттепели в политической жизни страны начался хаос.

В марте 1956 года, сразу после «секретного доклада» Хрущева, в Тбилиси во время мероприятий, посвященных третьей годовщине со дня смерти Сталина, вспыхнуло студенческое восстание. Десятки (некоторые утверждали, сотни) людей были убиты советскими солдатами. По иронии судьбы, студенты протестовали против хрущевской политики десталинизации. По их мнению, Хрущев опорочил имя славного сына Грузии. В октябре советские танки вошли в Будапешт, чтобы подавить выступления либерально настроенных студентов, требующих прекращения господства Советского Союза над Венгрией. Устойчивость всего советского блока была под угрозой. Народ с волнением ждал, что же произойдет дальше.

В российском климате оттепель обычно вызывает таяние снегов и непролазную грязь. Хрущевскую оттепель тоже раскачивало то вперед, то назад. В ее первые дни никто не знал, чего ждать, но вскоре стало ясно, что репрессии по-прежнему оставались в партийном арсенале, хотя теперь распространялись не так широко. Политические реформы Хрущева шли зигзагообразно. Он отступал, когда это было необходимо для спасения собственного авторитета.

Показательны в этом плане судьбы писателей. В октябре 1958 года, когда Борис Пастернак получил Нобелевскую премию, он послал в Нобелевский комитет телеграмму «Премного благодарен, тронут, горжусь, удивлен, потрясен». Через четыре дня Политбюро, которое запретило роман «Доктор Живаго» как антисоветский и не печатало его в Советском Союзе, заставило Пастернака послать вторую телеграмму, в которой он отказывался от премии. В феврале 1961 года КГБ изъял и уничтожил рукопись романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Но в ноябре 1962 года, несмотря на возражение многих членов Центрального комитета партии, Хрущев разрешил публикацию в «Новом мире» рассказа Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича», в котором описывалась жизнь заключенного ГУЛАГа. Невозможно было предсказать, что же случится завтра: оттепель или похолодание.

Весна и лето 1961 года были достаточно трудными для Светланы. Ей исполнилось тридцать пять лет – возраст, сложный для многих людей. Если человек к этому времени не нашел свою вторую половину, то начинает думать, что так и останется один. Ее дети, которым было уже шестнадцать и одиннадцать лет, учились в школе. Катя была пионеркой, Иосиф вступил в комсомол. Светлана так вспоминала этот год: «Я была меланхоличной, раздражительной, склонной к безнадежному пессимизму, не раз подумывала о самоубийстве, боялась темных комнат, покойников, грозы, грубых мужчин, хулиганов на улицах, пьяных… Моя собственная жизнь казалась мне мрачной, скучной и абсолютно бесперспективной». Под внешним благополучием Светлану терзало внутреннее беспокойство, и ничто не могло его заглушить.

Постепенно она сближалась с Андреем Синявским, коллегой по Горьковскому институту, и часто обращалась к нему за утешением. Он явно находил ее очень интересной собеседницей. Они сидели на лавочке недалеко от Кропоткинских ворот, когда Светлана заговорила о самоубийстве. Синявский ответил: «Самоубийца только думает, что убивает себя. Убивает тело, а душа потом мается, потому что отнять душу может только Бог». Возможно, в этот момент Светлана вспоминала и слова бабушки Ольги: «Где душа? Об этом вы узнаете, когда она заболит».

Это был очень личный разговор, который указывает на то, что таких бесед между Светланой и Андреем было много. Его грубейшей ошибкой было дать понять Светлане, что ее надежды могут сбыться. Начался роман. По словам коллеги Светланы Александра Ушакова, по институту вскоре поползли слухи. Рассказывали, что однажды Светлана пришла на ужин в квартиру писателя Андрея Меньшутина с чемоданчиком в руке и потребовала, чтобы Синявский ушел с ней. Позже жена Синявского Мария Розанова подтвердила, что такой случай имел место:

Однажды мы с Синявским обедали у его коллеги… Андрея Меньшутина, который, как и мы, жил в коммунальной квартире в нашем районе. Неожиданно в дверь позвонили три раза – пришла Светлана Аллилуева.

У Меньшутина была очень маленькая комната, мы с его женой Лидой начали суетиться, чтобы поставить для нее стул, но Светлана заявила:

– Я не буду садиться. Андрей, я пришла за тобой. Ты должен пойти со мной.

– Светлана, а как насчет меня? – спросила я.

– Маша, ты же увела Андрея у его жены, – сказала мне Аллилуева, – а теперь я уведу его у тебя.

Светлана снова стала той маленькой девочкой, которая командовала всеми в Кремле и ждала, что ее приказы будут всегда выполняться. Розанова писала, что у ее мужа «буквально отвисла челюсть». Она сказала ему с напускной скромностью:

– Андрей, а не кажется ли тебе, что, изучая историю СССР, ты зашел слишком далеко?

«Конечно, я спросила его об отношениях с ней, как ни в чем не бывало.

Да, он переспал с ней один раз, ну и что?»

Розановой было очень легко во всем обвинять Светлану. Она была «истеричной женщиной – еще бы, с таким-то отцом!» А Синявский был всего лишь мужчиной. Он иногда шутил: «Если я окажусь в купе поезда с женщиной, то как вежливый человек, обязан сделать ей предложение…» Розанова добавляла, что в отношениях сексуальная верность «не важна. [Это] не то, что связывает людей. Без меня он не смог бы работать, не смог бы жить. Жить – это не то же самое, что суп сварить». Но Мария так и не простила Светлану.

Светлана, кажется, не понимала правил сексуального поведения, распространенных в пятидесятые и шестидесятые годы. Ее считали «сексуально распущенной», а Синявскому как творческой личности прощалась измена, необходимая для его работы и подарившая Светлане столько надежд. Женщины стали соперницами и врагами, а мужчина спокойно оставался в стороне. И Светлана была совсем не одинока в своем заблуждении, что только ее творческая натура привлекательна для мужчин. Она попыталась наладить отношения с Синявским еще раз, но, должно быть, ей стало стыдно выслушивать сплетни, гуляющие по институту. Позже она с восторгом писала о Синявском и его жене в своей книге воспоминаний «Только один год», не упоминая о своем унижении и делая вид, что дружила с ними обоими.

Тем не менее, общение с Синявским оказало большое влияние на Светлану. Как убежденный христианин, он повлиял на ее решение принять православную веру. Весной 1962 года Светлана крестилась в маленькой православной церкви Положения Ризы Господней около Донского монастыря. В этом же храме несколькими месяцами раньше крестился и Синявский.

Вторым человеком, который повлиял на обращение Светланы к православной вере, был, как ни странно, ее отец. Сталин впервые рассказал ей о христианстве, когда она была ребенком. Светлана случайно наткнулась в его библиотеке на книгу «Жизнь Христа». Девочка, воспитанная в атеистическом мировоззрении, была поражена и сказала об этом отцу: «Ты знаешь, это все ложь, мифология!» Еще больше она была поражена ответом отца: «Нет, этот человек действительно жил». И в тот же день Сталин, вспомнив годы, проведенные в семинарии, рассказал дочери о жизни и деяниях Иисуса Христа. Из всех людей вокруг это сделал именно ее отец! Воспоминание о том, как она сидела у него на коленях и слушала рассказ про Христа очень развлекало Светлану.

Несмотря на то, что это было запрещено, очень многие люди в начале шестидесятых обратились в христианство в знак протеста против коммунизма. Для некоторых это было символическим возвращением в навсегда исчезнувшую дореволюционную Россию. Другие искали духовные ценности. Но сталинской дочери было опасно нарушать партийные правила. Чтобы защитить их обоих, отец Николай Александрович Голубцов крестил ее тайно и не внес ее имя в церковные записи. Светлана всегда получала от него одобрение и утешение. «Он говорил, что Бог любит меня, несмотря на то, что я дочь Сталина». Это замечание показывает глубину ее разрушающего душу одиночества.

Привыкшая к идеологическому конформизму, Светлана должна была сильно измениться, чтобы прийти в церковь Положения Ризы Господней, затерявшуюся в глубине московских окраин. Красивые купола-луковки, каменные сводчатые нефы с ажурными переплетениями наверху, запах ладана, мириады свечей, разгоняющих мрак и гипнотическое пение церковного хора почти опьяняли после вечной московской серости. Впервые с того времени, когда она ребенком восхищалась фигуркой бронзового Будды на даче в Зубалово, Светлана ощутила метафизический порыв. Ее навязчивый поиск подходящего вероисповедания начался с христианства. Она жадно читала о буддизме, индуизме, православии и перепробовала много вероисповеданий, пытаясь обрести внутренний покой.

У Светланы было много поводов обратиться в православие, но, по ее утверждению, одним из самых важных стала смерть брата. В январе 1961 года Хрущев добился его освобождения из Владимирского централа, но Василий продержался только три месяца. Он снова мотался по всей Москве и пил в своем любимом ресторане «Арагви» с приятелями-грузинами. В один прекрасный день Василий исчез. После долгих поисков родные обнаружили его в Лефортовской тюрьме. По состоянию здоровья Василия освободили до окончания срока. Он получил генеральскую пенсию и квартиру в Казани. Разрушающий все вокруг и сам совершенно разбитый, он умер от алкоголизма 19 марта 1962 года в возрасте сорока одного года. У Василия осталось четыре жены и несколько детей. Светлана вспоминала мальчика, который подавал такие надежды, пока не потерял мать. Она больше не могла его ненавидеть.

В том же 1962 году у Светланы произошла еще одна встреча с прошлым, одновременно радостная и пугающая. Она встретила своего двоюродного брата Ивана (Джоника) Сванидзе, с которым не виделась с 1937 года, когда арестовали его отца и мать. В 1942 году Сталин приговорил отца Джоника к расстрелу. Ребенком Светлана обожала тетю и дядю Сванидзе. Именно дядя «Алеша» привез восточные юрты в Зубалово, рассказывал детям истории о древних персах и хеттах и читал старинные грузинские стихи. Светлана встретила его сына Ивана (как он теперь себя называл, отказавшись от имени, которое ему дали в честь писателя Джона Рида), скорее всего, в Институте стран Африки, где он работал. Они не виделись двадцать пять лет, и оба с радостью погрузились в детские воспоминания. Но была в этой встрече и пугающая сторона.

Светлана ужаснулась, когда Сванидзе показал ей письма своих родителей, написанные в тюрьме перед расстрелом. Они были уверены, что родные позаботятся об их сыне, но это было не так. Брать на себя ответственность за детей «врагов народа» было опасно, и родные боялись взять мальчика к себе. Когда брат Светланы Яков хотел помочь Джонику, его жена умоляла, чтобы он этого не делал. Она боялась, что эта помощь подставит под удар их самих.

В управляемой железной рукой Сталина стране дети «врагов народа» сами становились врагами. По всей видимости, после ареста родителей няня взяла одиннадцатилетнего Ивана к себе, где он жил, пока ее саму не арестовали. Потом мальчик попал в детский дом для детей врагов народа, где несколько лет провел за колючей проволокой. Сироты в военное время ценились не дороже мусора, как расходный материал; их совсем необязательно было кормить. Для мальчика, который провел детство в благополучной Германии, а потом жил в Лондоне и Женеве, когда его отец был председателем правления Внешторгбанка СССР, шок от такой перемены в жизни был немыслимым.

Когда Ивану исполнилось семнадцать, его отправили в Казахстан работать в шахтах. Он получил разрешение вернуться в Москву только в 1956 году. Как и большинство выживших, Иван был истощен и физически, и морально. После своего возвращения он не пытался связаться с родственниками. Он закончил Московский университет, получил докторскую степень по африканистике, но его здоровье так и не восстановилось полностью.

Позже Светлана сказала: «Мы внезапно нашли друг друга… Я просто ничего не могла поделать». В конце 1962 года она обвенчалась с Иваном Сванидзе в православной церкви. Было такое ощущение, что встретились две раненых души – хотя его жизнь была гораздо труднее, оба были жертвами Сталина. Их брак был обречен с самого начала и продлился меньше года. Дочь Якова Гуля вспоминала, как была у Светланы и Сванидзе: «Иван очень страдал; он был нервным, подозрительным и имел очень трудный характер».

Светлана и Иван быстро разъехались и, хотя она всегда отзывалась о нем тепло, Светлана не объявляла о свадьбе публично. Может быть, ей было стыдно. Пытаясь избавиться от одиночества, она только усиливала свою боль. О разводе появилась заметка в «Вечерней Москве». Хотя, надо отметить, что Светлана коллекционировала разводы – их на ее счету было уже три, – то же самое происходило и с многими советскими гражданами. Тяжелые эмоциональные травмы после десятилетий тирании не проходили бесследно.

Светлана искала утешения в кругу своих близких друзей, большинство которых принадлежало к интеллигенции. Дмитрий Толстой и его жена Татьяна жили в Ленинграде. Как только появлялась возможность, Светлана уезжала к ним в гости. Дмитрий был сыном Алексея Толстого, двоюродного брата гораздо более известного писателя Льва Толстого. Бывший граф, известный в Советском Союзе как автор исторических романов, развелся с матерью Дмитрия, которая была известной поэтессой, и жил в особняке в Москве. Его жене приходилось ютиться в коммунальной квартире, наполненной остатками ее прошлой роскошной жизни. Светлане нравилась атмосфера истории в квартире Дмитрия: старинный голландский буфет восемнадцатого века, изысканное трюмо, антикварные стулья.

Дмитрий был композитором, но так как он отказался вступить в коммунистическую партию, его оперы нигде не исполнялись, и ему приходилось зарабатывать на жизнь уроками музыки. Но, как бы ни была тяжела жизнь семьи Толстого, они устраивали вечера, где читали стихи дореволюционных поэтов и обменивались самиздатовской литературой, например, запрещенными стихами Иосифа Бродского, восходящей звезды ленинградской поэзии. (В 1964 году Бродского судили за тунеядство и приговорили к пяти годам ссылки).

На одном из таких вечеров Светлана познакомилась с Лилией Голден. Голден рассказывала о своих первых впечатлениях от Светланы: «Рыжеволосая, с зелеными глазами невысокая женщина, очень просто одетая. В ее глазах отражалась огромная боль знания, недоступного другим». Лилия Голден работала в Институте стран Африки и была автором множества книг и статей по африканской музыке и культуре. Еще она была первым ученым, который занимался исследованием обедневших изолированных групп чернокожих потомков бывших рабов, осевших на Кавказе, существование которых тщательно замалчивалось советской властью. Ее история была необычна. Отец Лилии, Оливер Голден, был чернокожим американцем, который после Первой мировой войны уехал из штата Миссисипи и, в конце концов, осел в Чикаго, где стал убежденным марксистом. Он всегда говорил: «Первый белый американец, который пожал мне руку как равному, был коммунистом». Мать Лилии, Берта Бьялек, была еврейского происхождения. Так как в те времена в Америке брак людей, принадлежащих к разным расам, был невозможен, в 1931 году они уехали в Советский Союз, мечтая о справедливом обществе, где все были бы равны. Сами они счастливо избежали репрессий тридцатых годов, но беспомощно наблюдали, как исчезали друзья. Их единственный ребенок, Лилия, одна из немногих чернокожих в Москве, выросла в Ташкенте.

В тот вечер, когда Лилия познакомилась со Светланой в квартире Толстого, вся компания нанесла визит профессору Мануйлову, литературному критику и историку русской поэзии, который жил в коммунальной квартире по соседству. Его единственная комната была заполнена книгами, книги лежали и в коммунальной ванной. Он встретил их доброжелательно, разжег самовар, много говорил о Петербурге в старые времена, а потом вдруг обратился к Лилии и Светлане:

– Покажите мне ваши ладони, иногда мне удается читать будущее по рукам.

Осмотрев руку Светланы, профессор заявил, что он «никогда не видел такой руки. Эта рука, без сомнения, принадлежит необычному человеку». Лилия запомнила предсказание, которое Мануйлов сделал для Светланы: «Ваша жизнь делится на три части. Первая, давно закончившаяся, была безоблачной. Сейчас у вас трудные времена. Вы боретесь за то, чтобы быть вместе с иностранным принцем… он заболеет и умрет. Потом начнется третий период, когда вы пересечете океан и уедете далеко». Сверхъестественным образом он описал все течение жизни Светланы. Она встретит принца, индийского раджу по имени Браджеш Сингх и пересечет океан.

Лилии стало любопытно. «Кто такая эта Светлана?» – спросила она Татьяну Толстую и в ответ услышала: «Светлана Аллилуева, дочь Сталина». Лилия была в шоке: «Очень трудно было представить эту просто одетую, скромную молодую женщину… в том ужасе, который окружал ее всю жизнь».

Узнав Светлану получше, Лилия говорила: «Она была очень добрым, мягкосердечным человеком… Она никак не могла избавиться от своего ужасного наследства. Она просто не могла доверять людям; да и как можно кому-то верить, если ты дочь Сталина?» Люди обращались с ней «как с каким-то выродком». Светлана просто влюбилась в Лилию за то, что та принесла в ее жизнь радость и свежесть. Они часто зарывались в огромную коллекцию африканских народных песен и спиричуэлс, собранную Лилией. Она научила сына Светланы Иосифа танцевать твист.

Вскоре Лилия начала понимать, что это значит – быть дочерью Сталина. На улицах многие оглядывались на нее, потому что у нее была черная кожа. Но на Светлану часто смотрели с презрением. Когда она пыталась устроиться на работу в Институт мировой экономики и международных отношений – она хотела уйти из Горьковского института, – Светлане удалось продержаться всего несколько дней. «Каждые пять минут дверь открывалась и кто-нибудь бросал на нее взгляд, полный неприкрытой ненависти. То, что эти чувства были направлены против ее отца, было неважно».

Лилия также знала Ивана Сванидзе как талантливого ученого в Институте стран Африки. Она считала, что, выйдя за него замуж, Светлана искала прощения за сталинские преступления. Она рассказывала своей дочери, Елене Ханге: «(Светлана) делала все, чтобы помочь людям, вернувшимся из лагерей в конце пятидесятых». Лилия понимала, почему их отношения оборвались так внезапно. Сванидзе был сломлен своими тюремными заключениями, с ним невозможно было жить. По словам Лилии, у него появились страхи, связанные с его еврейским происхождением, и он снял все портреты своей матери-еврейки со стен. Он ненавидел сына Светланы Иосифа, потому что мальчик был наполовину евреем.

У Лилии была особая причина хорошо относиться к Светлане. Она знала, что Светлана редко использовала свое привилегированное положение и знакомства, но она сделала исключение для Лилии. Когда муж Лилии, революционный политический деятель из Танзании, был убит, и Лилия с дочерью остались без средств к существованию, Светлана использовала свои связи, чтобы добиться для них ежемесячной пенсии. Лилия оставалась на стороне Светланы во многих жизненных перипетиях, и даже помогала ее детям после того, как Светлана стала невозвращенкой.

Другим важным человеком в жизни Светланы стал Федор Волькенштейн, сводный брат Дмитрия Толстого, профессор химии. Во время их долгих разговоров он начал убеждать ее, что она должна написать воспоминания о своей семье. «Но как я могу сделать это?» – отказывалась она. «Пиши, пиши, ты это можешь, – говорил ей Федор. – Просто начни, как будто пишешь мне письмо, остальное придет само».

В 1962 году в квартиру Светланы неожиданно позвонил французский писатель и издатель Маркус Эммануэль Д’Астье де ля Вижери. Он сразу же сказал, что его друг Илья Эренбург отговаривал его от встречи со Светланой, но он все-таки раздобыл ее адрес. Д’Астье объяснил, что пишет очерк о Сталине и хотел бы уточнить некоторые биографические сведения. По всем правилам советской жизни Светлана должна была бы ему вежливо отказать, или предварительно выяснить в официальных инстанциях, разрешено ли ей принять иностранца. Но она так устала от этих правил, что пригласила его войти в квартиру, и они проговорили несколько часов. Среди московской интеллигенции Д’Астье считали либералом, пацифистом, хотя и коммунистических взглядов.

Вскоре после этой встречи Светлану вдруг пригласил к себе на дачу председатель Президиума Верховного Совета Микоян. Гуляя, он заметил, что, конечно, ей «не запрещено» встречаться с иностранцами, но что «лучше не стоит». Потом вдруг спросил: «Тебе никогда не хотелось написать воспоминания? Пиши, если хочешь. Только не давай иностранцам, они будут охотиться за тобой». Светлана ответила, что не собирается ничего писать. Потом Д’Астье приезжал в Москву еще несколько раз и заходил к Светлане. Каждый раз после этого ее вызывали в ЦК КПСС и вежливо спрашивали: «Чего хочет этот француз?»

Но на самом деле Светлана начала писать воспоминания. Она последовала совету Федора Волькенштейна и писала в форме писем к нему. Светлана назвала свою книгу «Двадцать писем к другу». Ее старая подруга Ольга Ривкина вспоминала, как однажды, работая на своей даче в Жуковке, Светлана по секрету рассказала ей, что она пишет. «Она начала бояться, что власти заинтересуются книгой. Что отберут у нее рукопись… Что уничтожат ее». За тридцать пять дней Светлана написала воспоминания в форме разговора с «неизвестным собеседником». Для его безопасности она никогда не упоминала имя Волькенштейна. Она писала, как говорили в СССР, «в ящик».

Она решилась дать рукопись профессору Мануйлову, который предсказывал им с Лилией судьбу по линиям на ладонях. Он позвонил ей посреди ночи.

– О, это замечательно, я просто не могу оторваться!», – сказал он.

Зная, что телефон прослушивается, она спросила:

– О чем вы говорите?

– Да так, об одной книге, которую я сейчас читаю, – поправил себя профессор.

Он был так возбужден, что забыл о советских правилах конспирации.

Светлана приехала в Ленинград на первом же поезде.

– Моя дорогая, это законченная книга, – сказал профессор. – Как вам это удалось? Мы могли бы опубликовать ее за границей.

Она нисколько не удивилась, узнав, что Мануйлов мог бы помочь ей в этом, она слышала, что именно он помогал Иосифу Бродскому вывезти рукописи, но ответила:

– Нет, я не хотела бы ничего в этом роде.

Она знала, что книга вызовет огромный скандал и хотела, прежде всего, защитить своих детей.

– Я прекрасно вас понимаю, – ответил Мануйлов.

Он отдал рукопись машинистке, которая перепечатала ее в трех экземплярах, чтобы можно было давать почитать близким друзьям.

«Двадцать писем к другу» – это не исповедь. Это заговор, изгнание бесов. Построив книгу в форме письма к другу, Светлана могла говорить, обращаясь непосредственно к нему, не обращая внимания на цензоров, заглядывающих через плечо, и на своего отца. Она хотела рассказать не о политической жизни страны, а о людях, о тех, кого любила и потеряла. Форма письма (приветствие «Здравствуй, дорогой друг!») очень быстро исчезает под напором рвущейся со страниц истории.

* * *

«Двадцать писем к другу» начинается со страшных дней смерти Сталина, как будто Светлане надо было изгнать дух своего отца, чтобы дальше говорить свободно. Она не передает монументальность этого события – смерти вождя, а, скорее, показывает происходящее глазами дочери. «Кто любит этого одинокого человека?» – спрашивает она себя, глядя на всех сталинских министров, колеблющихся между страхом и своими амбициями, и Берию, мечтающего «наследовать престол». Только прислуга. Когда находящийся в коматозном состоянии Сталин в последнюю секунду вздымает вверх сжатую в кулак руку, Светлана видит в этом жесте ненависть к самой жизни. Его кунцевская дача с пустыми комнатами и гробовым полумраком – это памятник, который ее отец себе построил. Но был и счастливый, солнечный дом – Зубалово ее детства.

Во втором письме Светлана описывает их дом до смерти матери. Конечно, во многом это ее фантазии. Светлана рассказывает о семье Аллилуевых, которые для нее были великодушными людьми, революционерами-идеалистами «без страха и упрека». Они «искренни, честны, добры» и находятся на равных началах с ее отцом. В доме бывают «дяди»: Микоян, Молотов, Ворошилов. Глядя на все это с высоты своего жизненного опыта, Светлана знала, что тот мир был жесток и безжалостен. За пасторальным пейзажем скрывался клубок страстей, достойный пера Достоевского, который привел к гибели многих людей. Но Светлана хотела, чтобы ее неизвестный друг увидел Зубалово таким, каким оно было в ее детстве.

Она включает главы, посвященные жизни родных – Аллилуевых, Сванидзе, Реденс. Все они пострадали по-разному; все стали врагами; всех поглотила черная дыра, которой был ее отец. Это двойная жизнь, и для Светланы, возможно, более важен ее внутренний аспект. На поверхности все тихо, гладко и благополучно, а внутри скрываются тяжелые лишения. Светлана смотрела на это страшное действо из-за кулис, видя его не совсем правильно. Сценарий осуществлялся с жестокой неизбежностью, и она в нем не могла ничего изменить. Она могла только смотреть на зрителей, которые замерли перед сценой, не веря своим глазам и молча открыв рты от ужаса.

Наконец, в середине книги Светлана рассказывает о самоубийстве своей матери. Ей удалось отделить описание этих событий от своего собственного горя. Светлана рассказывает о юности Нади, используя письма матери к подруге, написанные в бурные годы с 1916 по 1918. Видно, как Надежду постепенно охватывало «жаром революционного идеализма». По письмам понятно, что в 1918 году Надя влюбилась в Сталина. Светлана объясняет это так: «она только начала расти, когда революция свершилась, – а он уже был зрелым сорокалетним человеком, вступившим в пору скепсиса, рассудочности, холодного расчета – всего того, что так важно для политика». По рассказам няни Светлана восстанавливает то, что произошло в роковую ночь самоубийства.

Затем идут письма, рассказывающие о судьбе семьи после 1932 года. Люди появлялись и исчезали, как это и было в жизни, пока вокруг не осталось никого. Отдельное письмо посвящено Алексею Каплеру, чья судьба является иллюстрацией того, на какую жестокость был способен отец Светланы. Изливая душу, она рассказывает о своих браках и детях. Оглядываясь назад, Светлана видит свою жизнь как сплошную череду «тяжелых утрат», «разочарований и потерь».

И последнее письмо посвящено няне Александре Андреевне, которая своей веселостью и добротой олицетворяет все то хорошее, что было и есть в России, и без которой Светлана бы «сошла с ума». Она рисует Александру Андреевну как эпического толстовского героя, который стоически смотрит на революционеров, зная, что и это тоже пройдет. Возможно, Светлана считает, что именно няня привила ей моральные принципы и совестливость.

Светлана закончила книгу такими словами:

Все мы ответственны за все.

Пусть судят те, кто вырастет позже, кто не знал тех лет, и тех людей, которых мы знали. Пусть придут молодые, задорные, которым все эти годы будут – вроде царствования Иоанна Грозного – так же далеки, и так же непонятны, и так же странны и страшны…

И вряд ли они назовут наше время «прогрессивным», и вряд ли они скажут, что оно было «На благо великой Руси»…

Они перевернут страницу истории своей страны с мучительным чувством боли, раскаяния, недоумения, и это чувство боли заставит их жить иначе.

Эта книга – очень личная, наполненная неким грустным лиризмом, неоднозначными суждениями по отношению к ее героям. Светлана грустит о прошлом, она романтично идеализирует некоторых людей, особенно свою мать. Иногда она пристрастна в своих убеждениях, но эти воспоминания все равно остаются выдающимися. Это совсем не такая книга, какую окружающие могли ожидать от дочери Сталина. В ней нет никаких государственных тайн. В ней не раскрываются политические вопросы, не предусматривается осуждение сталинского правления и отрицание системы, где ради так называемого «всеобщего блага», пропущенного через идеологическую машину, индивидуумы потеряли всякую ценность. В некоторой степени эта книга – признание в любви к навсегда ушедшей России с ее древними традициями и разнообразной географией. Светлана уверяла своего неизвестного друга, что человек, который любит Россию, никогда ее не покинет. Тем не менее, оставалось всего четыре года до того, как она сама сделает это.

Глава 14
Добрый брамин

В 1963 году Светлана попала в кунцевскую больницу на операцию по удалению миндалин. За время хрущевской оттепели больница несколько изменилась. Там по-прежнему лечилась партийная элита и их родственники, знаменитые актеры и спортсмены, но теперь в нее попадали и иностранцы. Каждый год коммунистические партийные организации за границей получали из Москвы приглашения, по которым они могли отправить своих людей на лечение. Присутствие этих людей и раньше никого не удивляло, но теперь они иногда лежали в одних палатах с советскими гражданами, и им было позволено общаться с людьми без переводчиков и посредников. Правда, советские пациенты по-прежнему старались держаться подальше от иностранцев.

Светлана заметила, что в холле часто прогуливается маленький сутулый седой мужчина. Он был индийцем, и это ее заинтересовало. Она читала биографию Ганди и хотела расспросить этого незнакомца о Махатме, но стеснялась начать разговор первой. Тем не менее, когда они случайно столкнулись в больничном коридоре, то присели на скамейку и проговорили целый час. Говорили они по-английски. Он спросил, к какой организации она принадлежит, и когда она ответила, что ни к какой, показался очень довольным. Браджеш Сингх уже далеко не так пламенно идеализировал коммунизм, как в дни своей юности.

Он был сыном раджи из Калаканкара в штате Уттар-Прадеш. Английский он изучал в колледже в Лакхнау, а потом долго жил за границей. В 1932 году в Лондоне Сингх вступил в коммунистическую партию. Ему казалось, что это – самый лучший путь, чтобы бороться за независимость Индии. По словам друзей, он был задорным человеком с мальчишеским чувством юмора, которое он привносил и в политические игры.

Светлана быстро поняла, что Сингх понятия не имеет, кто она такая. Когда он начал расспрашивать ее о жизни в СССР после смерти Сталина, она ответила, что, несмотря на огромные изменения, в своей основе эта жизнь не слишком изменилась.

Когда она, наконец, решилась сказать Сингху, кто она такая, он ответил ей чисто британским восклицанием «О!». По утверждению Светланы, он больше никогда не задавал вопросов об отце.

Во время пребывания в больнице Светлана и Сингх сидели или бродили по больничным коридорам в своих халатах или вместе обедали в столовой, беспрерывно разговаривая, и на них уже бросали косые взгляды больные. Консервативные партийцы, недовольные всем, происходившим в стране при Хрущеве, не хотели принимать Сингха. Пациенты, говорящие по-английски, словно так и приглашали их подслушать, но Светлана и Сингх замолкали, как только к ним кто-нибудь приближался. Для советских граждан Сингх был слишком кипучей натурой. Когда тяжеловесные туши партийных начальников надвигались на них во время прогулок по коридорам, Светлане становилось страшно за тщедушного, близорукого Сингха.

Вскоре Светлана узнала, что Сингх был неизлечимо болен. Хронические бронхиты и эмфизема привели его легкие в безнадежное состояние. Вскоре их обоих отправили в один и тот же санаторий в Сочи. Там они бродили по дорожкам под неодобрительными взглядами других отдыхающих. К Светлане нередко подходили и, отведя в сторону, озираясь, вполголоса говорили: «Ваш отец был великий человек! Подождите, придет время, его еще вспомнят!» И неизменно добавляли: «Бросьте вы этих индусов!» Многие считали, что она «роняет имя своего отца». Некоторые просили сфотографироваться вместе. Светлана была уверена, что и отдыхающие, и персонал санатория посылают в Москву доклады о ее недопустимом поведении.

Пятидесятитрехлетний Сингх (Светлане было тридцать семь) был одинок. Во время войны в Вене, куда вступали немцы, он встретил еврейскую девушку, искавшую спасения от нацистов. Она уехала с ним в Индию, и они прожили вместе 16 лет, а потом она решила жить в Англии, чтобы дать хорошее образование их сыну. Сингх не смог подыскать себе работу в Лондоне и вернулся в Индию, они развелись.

Индийский посол в Москве Т. Н. Кауль был другом юности Сингха. Советскую рабочую визу получить было несложно. Сингха поразило, что Светлана никогда не выезжала за границы СССР. Он хотел показать ей Индию и Европу. Это были прекрасные мечты, ведь на дворе стояла оттепель – время новой надежды.

В декабре Сингх уехал в Индию. Светлана ждала, но все пошло не так, как они планировали. Ему не давали визу, хотя он должен был легко ее получить. Ведь у Сингха были рекомендации от индийского посла в СССР и от генерального секретаря Индийской коммунистической партии Ш. А. Данге. Сингх и Светлана постоянно писали друг другу, но вскоре выяснили, что их письма не доходят.

Светлана подозревала, что это происходит из-за доносов, которые приходили из сочинского санатория, но она ошибалась. Через посла Каула Сингх узнал, что секретарь группы индийских коммунистов в Москве Чандра Шекхар сообщил, что Браджеш Сингх ненадежен. Шекхар работал на радио и поставлял Центральному комитету коммунистической партии Советского Союза и ее иностранным подразделениям информацию об Индии. После визита к Светлане и Сингху еще до отъезда Браджеша Чандра, смеясь, сказал, что Сингх вообще был «не коммунист, а раджа». В партийной среде по-прежнему считалось нормальным разрушить человеку карьеру из соображений идеологической чистоты. Лучшим способом для продвижения наверх было предательство другого.

Светлана отправилась к Микояну. Он сказал ей, что уже говорил с Хрущевым, и тот выразил большую симпатию к ней и Сингху. Микоян утешил Светлану и даже пригласил ее и Сингха к себе домой, сказав, что будет очень рад познакомиться, когда тот будет в Москве.

Все эти задержки были мучительны для Светланы. В конце концов, через шестнадцать месяцев после отъезда из Москвы Сингх получил советскую визу. 7 апреля 1965 года Светлана и ее сын Иосиф встречали его в аэропорту Шереметьево. Мужчина, который вышел из самолета, выглядел больным и сильно постаревшим. Светлана не колебалась. Хотя Сингху была положена государственная квартира, она сразу повезла его к себе. Ее детям он очень нравился. Иосиф так отзывался о Браджеше:

Сингх был очень приятным человеком, культурным, добрым… С ним было очень приятно… Он был спокойным и терпеливым, а еще умел смотреть на вещи с присущим ему чувством юмора… Он стал жить со мной и с Катей так, как будто был мужем нашей матери, и мы относились к нему с уважением. Мне кажется, мама была счастлива.

Светлана и в самом деле, наконец, была счастлива. Друг Сингха доктор Рамманохар Лохия, член индийского парламента и глава социалистической партии, вспоминал свою встречу с Сингхом в Москве. Хотя Сингх очень страдал от боли в распухшей ноге, и его астма давала о себе знать, он пришел навестить Лохию в гостинице, поскольку они были друзьями в течение тридцати семи лет. Лохия спросил его про Светлану:

Он говорил о ней с большой страстью и уважением, и я сразу понял, что она хорошо заботится о нем. У Браджеша был ненавязчивый шарм, он был уравновешенный человек, умел всегда выслушать другого, и, кроме того, от природы был очень симпатичным. У него было и чувство юмора, а также еще что-то, чего я никак не мог определить, но что делало его очень привлекательным в глазах женщин…

Неожиданно оказалось, что уже полночь. Я хотел прогуляться по Красной площади, но Браджеш сказал, что Светлана будет очень волноваться о нем. Мы взяли такси и поехали к ним домой. Когда мы выехали на их улицу, то увидели Светлану, которая, очень взволнованная, стояла на дороге, выглядывая Браджеша. Она была с моей стороны машины, и я выскочил к ней. Хотя нас не представили друг другу, я сразу начал шутить, чтобы хоть немного развеселить ее.

– Вы так любите этого человека? – спросил я.

– Вы знаете, всякое бывает, – серьезно ответила Светлана. – Всякие там автомобильные аварии…

Я предполагал, о чем она по-настоящему тревожится, но ничего не стал говорить.

На следующий день Лохия провел несколько часов со Светланой и Браджешем. На него очень глубокое впечатление произвела ее искренность. В интервью он рассказывал:

Я бы сравнил ее с цветком, не с розой, потому что розы не так нежны, а с жасмином или орхидеей, с цветком, имеющим тонкий неназойливый аромат.

Я также подумал, что передо мной женщина, в жизни которой было много печалей, и эти печали придали ей особое очарование. За все то время, что мы провели вместе, я не слышал, чтобы она громко или грубо разговаривала. Единственный раз, когда я слышал надрыв в ее голосе, был уже позже, в Индии, когда она сказала резким тоном: «Я ненавижу политику! Я ненавижу политику!»

Даже двоюродный брат Светланы Владимир пришел к выводу:

Только настоящее чувство к этому очень больному человеку могло объяснить, почему молодая, интересная, умная, страстная женщина укротила свой буйный нрав и трогательно заботилась о почти беспомощном мужчине до самой его смерти в 1966 году. В этих отношениях было что-то словно из другого мира. Они основывались на милосердии.

Теперь у Светланы был новый план. Она решила, что они с Сингхом должны пожениться. Конечно, вопрос в том, почему Светлане так хотелось выйти за него замуж, когда она уже три раза не слишком удачно состояла в законном браке. Но в этот раз вдобавок к ее обычной одержимости замужеством и стремлением к постоянству добавилась вполне прагматичная причина. Чтобы Сингха не могли выслать из страны, ему был нужен статус гражданина Советского Союза, который давал законный брак. Вначале Светлана хотела выйти за него замуж, чтобы они могли осуществить свою мечту и поехать в путешествие по Европе. Но теперь брак был срочно необходим. Сингх был очень болен. Светлана считала, что, если бы они уехали в Индию, в привычный для него климат, ему бы стало лучше. Но он отказывался возвратиться без нее, а ей, чтобы выехать за границу, нужно было стать его законной женой.

К сожалению, политические ветры подули в другую сторону, и жизнь Светланы изменилась к худшему. В 1964 году Хрущев был снят с должности. Он совершил слишком много ошибок: не удержал в узде свой алкоголизм, неправильно повел себя во время кубинского кризиса, позволил развернуться дикой непредсказуемой оттепели, которая расшатала статус-кво между Советским Союзом и Восточной Европой. Постепенно назрел дворцовый переворот, в результате которого Хрущев оказался смещен. Первым секретарем ЦК КПСС, то есть, фактически, руководителем страны, был избран Леонид Брежнев (по его фамилии это время получило название «брежневская эпоха»), власть с ним разделили председатель Совета министров СССР Алексей Косыгин и Председатель Президиума Верховного Совета СССР Николай Подгорный. Вскоре хрущевские реформы были прекращены.

После смерти отца Светлана постепенно начала ощущать себя невидимой, незаметной, неизвестной, как все обычные граждане. Для нее это было чудесно – чувствовать себя почти забытой. Но теперь она снова стала сталинской дочерью, носительницей славного имени и, по мнению консервативных коммунистов, это налагало на нее определенные обязанности. Даже Микоян – тот самый Микоян, который дал Светлане читать «речь Хрущева», теперь вдруг забыл то, что он сам говорил на XX съезде. Однажды он пригласил Светлану с детьми на свою дачу. Когда они уезжали, он вынес большой сверток и дал Кате со словами: «А это тебе подарок – ковер. Повесишь на стену». Дома они развернули ковер – на нем был выткан портрет Сталина. Светлана свернула ковер и убрала.

Третьего мая Светлана и Сингх отправились в единственный в Москве ЗАГС, регистрировавший браки с иностранцами. На следующий день Светлану вызвали в Кремль. Это была зловещая встреча. Она прошла через Спасские ворота и пошла в старое здание Казаковского Сената, на первом этаже которого почти двадцать лет помещалась квартира Сталина, а весь второй этаж занимал кабинет ее отца. Она лицом к лицу встретилась с незнакомцем, который сидел за столом Сталина. Раньше она никогда не встречала этого человека.

Первый вопрос его был, почему она перестала посещать партийные собрания. Он настаивал, что она должна «снова войти в коллектив, занять [в нем] должное место». Она объяснила, что должна заботиться о своей семье, а теперь с ней живет еще и больной муж.

При слове «муж» Косыгин разозлился. Его речь сохранилась только в записях Светланы, там он говорит как сумасшедший диктатор из Зазеркалья:

«Что вы надумали? Вы, молодая, здоровая женщина, спортсменка, неужели вы не могли себе найти здесь, понимаете ли, здорового молодого человека? Зачем вам этот старый, больной индус? Нет, мы все решительно против, решительно против!»

Каким бы ни был разговор вначале, теперь он стал официальным. Косыгин от имени правительства запретил ей регистрировать брак с Сингхом. Ей это никогда не будет позволено. Уходя, Светлана почувствовала, что кремлевский саркофаг снова захлопывает над ней свою крышку.

Светлана снова обратилась к Анастасу Микояну. Теперь она просила его получить разрешение на брак. До этого он уже помогал Сингху получить договор с советским издательством «Прогресс». Но новая просьба неожиданно вызвала ужасную ссору между Светланой и ее близкой подругой Эллой Микоян.

Как рассказывал Степан Микоян, Светлана попросила его жену Эллу организовать встречу с его отцом. Микоян согласился и пригласил Светлану приехать на его дачу. По случайности эта встреча совпала с днем, когда в московской консерватории выступал всемирно известный пианист. Когда Микоян услышал, что Элла идет на концерт, он тоже захотел пойти. Он попросил Эллу позвонить Светлане и перенести встречу на следующий день. По всей видимости, Светлана разозлилась и сорвалась на Эллу. Степан Микоян так описывал этот разрыв:

Светлана обрушила на Эллу лавину обвинений и оскорблений. Суть того, что она кричала в трубку, сводилось к тому, что Элла буквально плетет против нее заговор и, очевидно, специально подала своему свекру идею пойти на этот концерт, чтобы сорвать его встречу со Светланой… В конце разговора Светлана бросила трубку.

Вечером после концерта Элла вернулась домой и нашла письмо, которое оставила для нее Светлана. Она прочла его в слезах и показала Степану: «Я не могла поверить своим глазам. Это было полностью несправедливо, жестоко и оскорбительно». Много позже она показала письмо своему свекру. Микоян сказал: «Она вся в отца – он тоже жить не мог без врагов».

Было ли это справедливо? Светлана долго была на стороне власти. С детства, после смерти матери, когда все вокруг было окутано тайной, о которой опасно было говорить, она знала свою силу. Она знала, как заставить людей поступать так, как надо было ей. И когда она злилась, никакие ограничения для нее не срабатывали. Гнев поднимался внутри нее, и она выплескивала его, не задумываясь о последствиях. Люди, которым доставалось от ее вспышек, даже не догадывались об их причинах.

В тот момент она, должно быть, подумала: «Концерт! Что значит какой-то концерт, когда жизнь Сингха висит на волоске!» Но все же ее реакция выходила за всякие рамки. Она обвинила бедную Эллу в том, что та ей мешает, когда жена Степана, напротив, пыталась помочь, а Светлана, возможно, сама не потрудилась объяснить, как ей необходима помощь. Когда-то отец учил ее: «Не проси. Приказывай».

По всей видимости, несмотря на выпад Светланы против Эллы, на следующий день встреча с Микояном состоялась. Но он не хотел помогать. Он желал знать, зачем ей вообще нужен этот брак. Они со своей женой прожили сорок лет, не вступая в законный брак. «Формальности – это еще не признак любви». Потом он предупредил Светлану от «чрезмерной дружбы» с иностранными послами.

«Он ужасно напористый, этот Кауль, – говорил Микоян, – совсем не похож на индийца. Ты подальше, подальше от него!»

Осенью 1965 года весь коллектив Горьковского института, где Светлана продолжала работать, был в смятении. В сентябре ее друг Андрей Синявский и его друг писатель Юлий Даниэль были арестованы за распространение антисоветской пропаганды. Писателей обвиняли в том, что их романы, представляющие советское общество как нереальное и зловещее, распространялись в самиздате, то есть, перепечатанные на машинке копии передавались среди друзей. Также они позволили опубликовать свои работы на Западе под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак. После этого процесса стало ясно, что хрущевская оттепель официально ушла в прошлое. Репрессии брежневской эры пришли ей на смену. Теперь любой, кто хранил у себя самиздатовскую литературу, мог ожидать сурового наказания, и все были напуганы.

5 декабря, в День конституции, несколько горячих голов организовали выступление, где требовали открытого суда над писателями. Это был первый независимый политический митинг в Москве с 1929 года. Были распространены всего две или три листовки, сообщающие, что митинг состоится около Московского университета, но вскоре о нем знала вся Москва. Молодой диссидент Александр Есенин-Вольпин держал плакат, на котором было написано: «Мы требуем открытого суда над Синявским и Даниэлем». Офицер КГБ вырвал слово «открытого» из плаката. «Кажется, ему особенно не понравилось это слово». Примерно пятьдесят человек собрались около памятника Пушкину в центре Москвы, а на другой стороне улицы стояли тысячи горожан, которые пришли посмотреть, что же будет с демонстрантами: «сразу их расстреляют или позже?»

Процесс Синявского – Даниэля начался 10 февраля 1966 года. Несмотря на попытки вмешательства со стороны таких организаций, как ПЕН-клуб, Даниэль был приговорен к пяти годам лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях, а Синявский – к семи.

Светлана была в ужасе. Это было нелепо, отвратительно, бессовестно. Каждый вечер она возвращалась домой к Сингху и рассказывала ему о собраниях, проходивших в Институте Мировой Литературы. Он недоумевал: «Семь лет тюрьмы за книги?! За то, что писатель пишет книги?»

К тому времени друг Светланы Александр Ушаков стал секретарем партийной организации Горьковского института. Атмосфера была напряженная. Еще до суда такие организации, как Союз писателей СССР обязаны были осудить Синявского и Даниэля, как в сталинские времена, когда система коллективного осуждения и обвинения процветала. После суда партийные комитеты различных учреждений должны были отправить в «Литературную газету» официальное письмо, одобряющее приговор. Те, кто отказывался подписывать, становились мишенями новой кампании.

Ушаков вспоминал, как председательствовал на собрании партийного бюро в Горьковском институте:

«Синявский был неожиданно арестован. Никто ничего не знал… Мы могли только строить предположения». Ушаков сказал членам партии:

«Мы не должны считать это нашей виной. В нашей стране все так быстро меняется, а Андрей жил среди этих изменений».

Видимо, он намекал, что Синявский знал, на что шел, когда соглашался публиковать свои книги за границей. Ушаков описывал, как на собрании неожиданно появилась Светлана:

«Тут пришла Светлана. Она не была членом бюро. Но она пришла на собрание и, после того, как я закончил речь, стало понятно, что я поддерживаю мысль о том, что всю эту историю надо похоронить в стенах института. Неожиданно она встала и произнесла политическую речь в защиту Синявского. Я сказал:

– А тебя кто пригласил?

И добавил:

– Дверь там. Мы тебя не приглашали.

Позже она рассказывала моим знакомым: «Саша (Ушаков) стал груб.

Он вытолкал меня с партийного бюро».

Я не был груб. Она должна была знать. Она могла пойти на Красную площадь или писать в ЦК, но если бы от нас что-нибудь зависело!»

Светлана не была диссиденткой. Она всегда старалась держаться подальше от политики, но во второй раз ей пришлось выступить на публике с протестом. В своей речи в защиту Синявского она сказала, что институт должен публично поддерживать Синявского, и что коллектив не должны принуждать подписывать какие-либо открытые письма. Особенно позорно было, что те, кто отказывался подписать, стали объектами охоты на ведьм. Светлана была по горло сыта всем этим лицемерием. Летом она уволилась из института.

Сингх очень нервничал. Политбюро демонстрировало возвращение к ортодоксальной коммунистической линии. В Москве нарастало напряжение между «старой гвардией» и реформаторами, из-за этого разрушались семьи и ссорились старые друзья. Идеологические битвы становились все жарче. Сингх, который всегда одобрял писательство Светланы, сказал, что она должна переправить свою рукопись за границу. Любую квартиру могли обыскать, любую рукопись конфисковать. Все знали, что в результате обыска в квартире Василия Гроссмана была изъята не только рукопись его романа «Жизнь и судьба», но и все копии, записные книжки и даже ленты от пишущей машинки. Сингх передал рукопись Светланы послу Кауле, который вывез ее в Индию в своем дипломатическом багаже в январе 1966 года.

После суда над Синявским и Даниэлем, по крайней мере, десять московских писателей были арестованы, а один исчез. Жена писателя В.В. Кузнецова рассказывала, что 1 ноября 1966 года в шесть часов утра ее мужа схватили, затолкали в милицейскую машину и отвезли в психиатрическую больницу. Больше она ничего о муже не слышала. Так что у Сингха были все основания бояться за Светлану.

Началась изоляция Сингха. На него пала тень правительственной опалы, и старые индийские друзья отвернулись от него. Его племянник заместитель министра иностранных дел Индии Динеш Сингх, которого ждал карьерный рост в просоветском правительстве Индиры Ганди, перестал писать. Только брат Браджеша Суреш, постоянно живший в деревне Калаканкар, присылал письма. Из всех старых друзей в доме продолжали бывать лишь посол Кауль и его друг, посол Объединенной Арабской Республики Мурад Галеб.

В издательстве «Прогресс», где Сингх переводил английские тексты на хинди, тоже начались проблемы. Главный редактор английского отдела В. Н. Павлов, бывший личный переводчик Сталина, переводивший в Тегеране, Ялте, Потсдаме, поставил под сомнение способности Сингха. Старший редактор отдела хинди переправлял его переводы. Власти пытались доказать его непригодность как переводчика. Работа в издательстве была единственным формальным основанием его пребывания в Москве и, лишившись этого основания, ему пришлось бы уехать обратно в Индию. Если бы они со Светланой смогли зарегистрировать брак, то тогда закон был бы на стороне Сингха, и его не смогли бы выслать.

Но вскоре все эти политические махинации стали ненужны. Стало ясно, что Сингх смертельно болен. Его прикрепили к поликлинике Интуриста, где ему ошибочно диагностировали туберкулез. В конце концов, Светлане удалось вернуть Сингха в кунцевскую больницу. Он лежал там несколько раз и чувствовал себя все хуже. В больнице теперь были новые правила: всех иностранцев перевели на один этаж, чтобы изолировать от советских больных. Для их посещения каждый раз требовалось заказывать пропуск. Но друзья-послы по-прежнему приходили.

Светлана стала проводить в больнице весь день. Когда Сингху становилось лучше, они выбирались в сад. Она сидела у его ног, а он, закрыв глаза и положив руку ей на голову, говорил об Индии, а иногда читал ведические мантры. Вечером, приезжая домой, она обсуждала здоровье Сингха с сыном. Иосиф, теперь уже студент-медик, заглядывая в свои учебники, объяснял, что положение очень скверное. Сингх хотел вернуться в Индию. В отчаянии Светлана написала письмо Брежневу с просьбой разрешить отвезти Сингха в Индию. Она объяснила, что речь идет о неопределенном, но очень недолгом пребывании за границей – потому что он не проживет долго.

Ответил ей не Брежнев, а Михаил Суслов, главный идеолог партии. Он вызвал ее в штаб-квартиру коммунистической партии на Старую площадь. Когда Светлана снова попросила разрешение на регистрацию брака, он ответил, что ее отец всегда был против браков с иностранцами и даже выпустил закон, запрещающий их. Он сказал, что ее никогда не выпустят за границу. Зачем ей туда ехать? Это непатриотично. А Сингх пусть едет, если хочет. Никто его не задерживает.

Суслов настаивал, что ее поездка в Индию приведет к политическим провокациям. Корреспонденты будут ждать ее прямо в аэропорту, ведь она дочь Сталина. Он говорил, что она должна вернуться на работу, в коллектив, занять «должное место в коллективе» – «подобающее [ее] славному имени». Светлана попыталась сказать о том, что если Сингх умрет, то эта смерть будет пятном позора для Советского Союза. Суслов холодно возразил, что Сингх получает необходимую медицинскую помощь. Если умрет – так умрет.

Сингх только посмеялся, когда Светлана пересказала ему разговор с Сусловым. В Индии Суслова считали интернационалистом, образцовым современным марксистом, чьи жена и дети никогда не выезжали из Советского Союза.

В конце концов, Сингх попросил Светлану забрать его из больницы домой. В воскресенье 30 октября друзья и коллеги по «Прогрессу» пришли его навестить. Когда они, наконец, ушли Сингх сказал Светлане со спокойной обреченностью, которая одновременно смущала и трогала: «Света, я знаю, что умру сегодня». Он рассказал, что видел во сне белого быка, везущего телегу. В Индии такой сон означает скорую смерть. Светлана ему не поверила.

В семь утра в понедельник он указал вначале на сердце, а потом – на голову и сказал, «что здесь что-то трепещет». Потом он умер.

Светлане вспомнилась смерть ее отца – единственная смерть, которую она видела. Она помнила, как он мучительно боролся за жизнь, страх смерти на его лице, его страшный последний обвинительный жест. Смерть Сингха была быстрой и мирной, последним движением он показал на сердце. Светлана подумала, что каждый человек умирает такой смертью, какую заслуживает.

После смерти Сингха Светлана почувствовала, как что-то у нее внутри изменилось. «Какая-то внутренняя демаркационная линия» была пройдена. Что-то ушло навсегда. Она еще не знала, что это значит. Странно, но при этом она чувствовала какое-то внутреннее удовлетворение. Она не плакала. Ей казалось, что добрая, беззлобная душа Сингха была еще здесь.

Светлана поспешила позвонить индийским друзьям Сингха. Ей не хотелось передавать его тело в руки советских бюрократов. Друзья приехали. Они читали на санскрите стихи из «Бхагавад-Гиты». В комнате курились сандаловые ароматные палочки. Тело Сингха отвезли в крематорий.

Туда 1 ноября 1966 года пришли несколько друзей Светланы из Института международной литературы. Они хотели проститься с Сингхом, хотя даже никогда не встречались с ним. Светлана не ожидала и того, что ее сын поцелует лоб покойного при последнем прощании.

Сингх выражал желание, чтобы после его смерти тело кремировали, а прах развеяли над водами Ганга. Поставив в спальне урну с прахом, Светлана приняла решение. Она должна сама развеять его прах над священной рекой.

Ожидая отказа, Светлана написала одновременно Косыгину и Брежневу. Буквально на следующий день ее пригласили в Кремль. К ее изумлению, Косыгин сказал, что она может ехать. Племянник Браджеша Динеш Сингх, ловкий политик, добился вмешательства Индиры Ганди, чтобы обеспечить традиционное погребение для своего дяди. Светлане позволили ехать, так как индийцы пообещали, что не допустят никаких контактов с зарубежной прессой. Тем же вечером она получила все нужные документы, подписанные заведующим общего отдела ЦК КПСС Константином Черненко.

Седьмого ноября она написала грустное письмо по-английски брату Браджеша и его жене:

Мои дорогие Суреш и Пракашвати!

Сейчас мне очень трудно выразить мои чувства и мое горе. Но я так много слышала о вас от моего дорогого Браджеша, который любил вас и был так сильно к вам привязан…

Мне нужно… провести несколько дней на берегу Ганга, увидеть его спокойные воды, посмотреть на его великие волны. У меня виза всего на две недели, но даже неделя в Калаканкаре даст мне величайшее удовлетворение и утешение…

Мой сын, которому сейчас двадцать один год, и моя дочь, которой семнадцать, были глубоко привязаны к Браджешу. Все, кто знал его здесь, были очарованы его спокойной натурой, его юмором, терпением, добродушием, несмотря на то, что последние полгода он был очень сильно болен.

Я была очень счастлива с ним, невзирая на болезнь, врачей, больницы и так далее. Он дал мне очень много хорошего… Я очень благодарна судьбе за то, что она подарила мне встречу с Браджешем и три долгих года, когда моя жизни была наполнена им и его любовью.

…Светлана.

Ее заграничный паспорт был готов одиннадцатого ноября. Светлана получила вежливое письмо от племянника Браджеша Динеша Сингха, который пригласил ее остановиться у него в доме. Но он также просил ее отложить поездку до двенадцатого декабря, когда у индийского парламента начнутся каникулы, и он будет свободен. Было ясно, что Динеша Сингха назначили ответственным за пребывание Светланы в Индии.

Полтора месяца Светлана почти не выходила из квартиры. Она боялась оставить без надзора урну, словно опасалась, что власти могут передумать и забрать ее. В конце ноября ее сын Иосиф женился. Хотя Светлана и его отец Григорий Морозов уже двадцать лет были в разводе, и он снова вступил в брак, на гражданской церемонии они стояли рядом, держась за руки. Праздник был веселым. Светлане казалось, что Сингх рядом, «его веселая, добрая душа жила с нами и согревала нас».

19 декабря 1966 года Светлана в своей квартире ждала информации о своем рейсе в Дели. С ней были сын Иосиф, его жена Леночка и дочка Катя. Самолет должен был вылететь из аэропорта Шереметьево в час ночи, но сколько Светлана ни звонила диспетчеру, никто толком не знал, будет ли летной погода. Шел сильный снег, начиналась метель. Друзья и знакомые звонили Светлане и спрашивали, правда ли, что она получила разрешение на выезд за границу. Путешествие в Индию было поистине экстраординарным событием.

Наконец прибыла сотрудница Министерства иностранных дел Кассирова, назначенная Светлане в качестве «сопровождающего лица». Перед выходом из дома произошла сцена, огорчившая всех, хотя никто не был виноват. Леночка, жена Иосифа, схватила саквояж Светланы, чтобы помочь ей. Но Светлана испугалась, потому что там внутри была урна, о чем Леночка и не знала, и резко крикнула: «Оставь, не трогай!». Иосиф подскочил, со злыми глазами. Леночка обиделась. Светлане было досадно, что она только наспех поцеловала Катю, стоявшую в дверях своей комнатки.

Светлана выехала в аэропорт около десяти вечера. С ней был ее сын, подруга Лиля Голден и Кассирова. В машине все молчали. В аэропорту Светлану быстро провели в отгороженную стеклянной стеной секцию «для пассажиров, отбывающих за рубеж». Ей едва хватило времени обнять все еще злящегося Иосифа. Она смотрела из-за перегородки на печальное лицо сына. Она еще не знала, что не увидит его следующие восемнадцать лет. Иосиф так сказал о ее отъезде: «Я и не представлял, чем закончится это путешествие».

Затем Светлана села в самолет вместе с Кассировой. Сингх всегда обещал ей, что она увидит маленькую деревушку Калаканкар. И судьба действительно подарила ей такую возможность. Сумка с урной лежала на соседнем сидении весь полет до Индии. Светлана усматривала горький юмор в том, что, поскольку она была дочерью Сталина, как она сама говорила, «государственной собственностью», ей не разрешили сопровождать Сингха в Индию, когда он был жив. Но она получила визу, чтобы вернуть на родину его прах, когда он умер.

Глава 15
На берегах Ганга

Двадцатого декабря Светлана вышла из самолета в аэропорту города Дели в сопровождении Кассировой. Ее встречали второй секретарь посольства Суров и еще двое посольских представителей. Они усадили ее в машину так быстро, что индийские журналисты даже не узнали о ее приезде. Паспорт, виза и билеты на самолет тут же оказались в их руках. Предполагалось, что прямо из аэропорта Светлана поедет в дом Динеша Сингха, племянника Браджеша. Вместо этого она попала в посольскую гостиницу на территории советской колонии. В комнате были только стол и кровать. Телефона не было. Позвонить можно было из стоящего рядом здания посольства, где сотрудникам было поручено отслеживать все ее разговоры.

Посла СССР в Индии И. А. Бенедиктова в городе не было, поэтому Светлану принял поверенный в делах Николай Смирнов. Завтрак сервировали в столовой посольства, на столе стояла большая бутылка коньяку. Смирнов с вымученной улыбкой произнес тост в память о «господине Браджеше Сингхе, которого любили и уважали все, кто его знал». Затем Смирнов перешел к делу. Оказывается, Светлана выбрала наихудшее время для поездки в Индию. В стране крайне напряженное политическое положение накануне всеобщих выборов, которые состоятся в середине февраля. Оппозиция правящей партии очень сильна, особенно проамерикански настроенная партия Сватантра. Поэтому хорошо бы вообще воздержаться от поездки Калаканкар. Можно устроить передачу урны с прахом племяннику Браджеша Динешу Сингху. Церемонию провести в посольстве. Конечно, Кассирова поможет Светлане сделать покупки и покажет достопримечательности, она знает все лучшие магазины в Дели. Обязательно нужно съездить взглянуть на Тадж-Махал. Жить в доме Динеша Сингха Смирнов не рекомендовал. Он упомянул, что он и бывший посол Кауль, конечно, дружественны к СССР. Но лучше жить в гостинице при посольстве. Каулю нельзя доверять. Его отправили из Москвы за нарушение правил поведения дипломатических работников: он уезжал более чем на двадцать пять километров от Москвы и даже возил иностранцев на могилу Пастернака в Переделкино. 4 января как раз обратный рейс в Москву, так что можно спокойно провести в Индии две недели.

После бессонной ночи Светлана была обессилена, но все-таки собрала волю в кулак, чтобы бороться с бюрократами. Хорошо, она останется в посольской гостинице, но доставить прах мужа в Калаканкар должна лично. Она официальный гость Динеша Сингха и Суреша Сингха, старых друзей Неру и Ганди. После долгих переговоров с поверенным в делах Смирновым, которые продлились еще и на следующий день, было решено, что Светлана может поехать в Калаканкар, если сделает это тайно, избегая контакта с прессой, и в сопровождении Кассировой. В Москву она должна вернуться 4 января.

Вскоре Светлана расширила свои права. Она бродила по улицам вокруг советского посольства одна, разглядывая местных жителей с любопытством, на которое считала себя неспособной. Во время одной прогулки всего в нескольких сотнях ярдов от советского посольства она заметила посольство США, около которого стояла рождественская елка. Она представила, как там отмечают праздник, и пошла дальше.

Демонстративно избегая Кассирову, Светлана провела три дня с дочерью посла Кауля Прити, которая возила ее по Дели, лавируя между рикшами и велосипедистами. Светлана погрузилась в хаос индийского города: рикши и велосипедисты, снующие по бульварам, уличные торговцы с букетами цветов, женщины в ярких сари, сияющие витрины магазинов и огромное количество нищих – всего этого она никогда раньше не видела. Светлана оказалась хорошим внимательным путешественником и вскоре составила некоторое впечатление о Дели. Кругом было разнообразие веков, стран, влияний: колония нищих напротив роскошного отеля «Оберой», великолепные автомобили, многоэтажные универмаги, всюду на улицах рекламы американских фильмов, например, «Доктора Живаго». Она была просто в восторге. Человека, который сорок лет провел в одной и той же стране, чужая культура просто опьяняла.

Светлана бывала в доме у Кауля, и посол упомянул, что сохранил ее рукопись. Его дочь прочитала ему первые несколько страниц. Светлана поблагодарила его, но рукопись не забрала. Она не связывала с ней никаких планов, возможно, даже предполагала, что ее комнату в посольской гостинице будут обыскивать.

25 декабря Светлана полетела в Лакхнау, но ее путешествие началось с неприятностей. Когда Динеш, который должен был сопровождать ее, так и не появился в аэропорту, она настояла, чтобы Суров отвез ее к нему домой. По пути их остановил Лимузин Смирнова. Он настаивал, чтобы Светлана вернулась в гостиницу, но она стояла на своем. Советские чиновники оказались в сложном положении. Они должны были следовать указаниям Москвы, но не могли и обижать индийцев. Когда они приехали к дому Сингха, Динеш сказал, что не может поехать в Лакхнау, но вместо него Светлану может сопровождать его дочь Рева. Он вел себя очень дружелюбно, но именно в этот момент Светлана рисковала. Несколько дней назад она попросила Динеша передать Индире Ганди, что хотела бы остаться в Индии на более долгий срок. Это был мгновенный порыв. Динеш предложил отвезти ее к Ганди в тот же день, но Светлана отказалась, сказав, что не готова к такой встрече, и попросила просто замолвить за нее словечко. Он заверил ее, что сделает все возможное, и сказал, что Индира Ганди вскоре тоже поедет в Калаканкар в рамках своей предвыборной кампании.

В аэропорту Лакхнау Светлану и Реву, за которыми тенью следовала Кассирова, ждал автомобиль семьи Сингхов. Потом они три часа ехали до Калаканкара, старинной деревушки на берегу Ганга. Они приехали в радж-бхаван, дворец раджи – огромное белое здание, стоящее в конце длинной дороги. Оно напоминало огромный пароход, стоящий в гавани готовым к отплытию. Во дворе у запертых ворот стоял охранник с поднятым копьем. Дворец принадлежал Динешу Сингху, который унаследовал от отца титул раджи, – это означало, что Браджеш и его брат Суреш остались бедными родственниками. У Динеша как у местного депутата парламента была общественная приемная, он распоряжался семейным состоянием, тогда как его дядюшки жили сравнительно бедно. Но все они принадлежали к местной правящей семье.

Как только Светлана, Рева и Кассирова приехали в Калаканкар, началась погребальная церемония. Суреш забрал урны с прахом Браджеша из рук Светланы.

Мужчины, впереди которых шел Суреш, направились на песчаный берег. Женщинам садиться в лодку было запрещено. Светлана смотрела с террасы, как лодки уходят по глубокой воде. На середине реки прах Браджеша медленно высыпали в Ганг. Светлана вдруг почувствовала, как по ее щекам текут слезы, которые она сдерживала несколько месяцев.

Светлане предложили остановиться во дворце, но она отправилась в более скромный дом брата Браджеша Суреша, стоявший по соседству. Там ей отвели комнату, где жил Браджеш, когда бывал в Индии. Дом весь осыпался, бедность было видно во всех углах, но та часть, где жил Суреш, была теплой и уютной. К комнате Светланы примыкала маленькая терраса, окруженная деревьями ашоки и трехметровыми кактусами. Терраса выходила на песчаный берег Ганга. Это было похоже на святилище. Светлана могла сидеть здесь часами. Здесь она чувствовала «такое прекрасное умиротворение».

Светлана чувствовала себя так, как будто вернулась домой. Все оказалось так, как описывал Браджеш: красота Ганга, сады, пыль и семейные дрязги. Она решила не возвращаться в Москву четвертого января, а остаться до двадцатого, когда кончалась ее индийская виза. Ведь в паспорте стояла виза сроком на один месяц, и индийское консульство в Москве согласилось с этим. На следующее утро Светлана написала Смирнову и послу Бенедиктову, поставив их в известность о своих намерениях, и велела Кассировой отвезти письмо в Дели – так она избавлялась от ее надзора. Решив, что ее карьера разрушена, Кассирова долго истерически рыдала, но, в конце концов, сдалась. Когда Светлана начинала настаивать на своем, ее было почти невозможно отговорить.

Светлана снова достигла некой поворотной точки, как уже случалось в ее жизни. После всего напряжения и горестей последних трех лет, всех посягательств на ее личную жизнь она дошла до предела. Должно было что-то измениться, хотя пока она не знала, что именно. Ей очень хотелось бы остаться жить в Калаканкаре. Но как? Она подумала о рукописи. Возможно, она могла бы продать ее, она считала ее не политическим произведением, а семейными воспоминаниями. Но она была уверена, что книга вызовет интерес – ведь она рассказывала о семье Сталина. Она написала Каулю, сообщив, что останется в Калаканкаре дольше, чем было запланировано, и попросила его прислать рукопись.

Суреш и его жена были глубоко тронуты тем, как легко Светлана приспособилась к их повседневной жизни. Когда журналисты просили его рассказать о Светлане, Суреш сказал:

Прежде всего, она была дочерью российского правителя, и мы боялись, что наш уклад окажется слишком простым для нее. Но Светлана была самой простой из всех женщин. У нее не было никаких притязаний или гонора. Она сама делала такую домашнюю работу, которой не занималась моя жена. У нас были слуги, но Светлана сама стирала и гладила себе одежду, помогала мыть и чистить овощи и старалась не доставить нам никакого беспокойства. Мы надеемся, что она вернется. Мы полюбили ее и знаем, что она любит нас.

Светлана полностью отдавалась индийской жизни. Она носила сари и ела вегетарианские блюда, которые готовили в семье Сингхов. Она гуляла по деревне и навещала старых друзей Браджеша, и у нее не осталось заблуждений по поводу сложностей жизни в Индии. Она узнала про кастовую систему с ее неискоренимыми правилами и посчитала ее отвратительной. В доме у Суреша было просто, но у его жены Пракаш было много слуг, потому что каждый имел право выполнять только определенный вид работы. Готовил пищу только повар, брахман по происхождению; другой слуга подносил все, что нужно повару и мыл посуду, но не имел права готовить. Двое слуг были в доме – убирали комнаты и подавали на стол, но не могли есть ту же самую еду. Они также гладили одежду. Они были уже не из брахманов, но и не из самой низшей касты. Полы в доме мыла женщина из неприкасаемых. По закону, касты неприкасаемых уже не существовало, но никто другой все равно не имел права мыть полы и убирать в ванной. Это казалось абсурдным, но все уважали традицию. Когда Светлана начала стирать свою одежду, слуги решили, что она «простого происхождения», но, к ее удивлению, относились к ней очень приветливо. Бедность в Калаканкаре была слишком очевидной. Если бы ей разрешили остаться и она продала бы рукопись, то могла бы основать здесь небольшую больницу и назвать ее именем Браджеша. Светлана очень переживала, что Кауль все еще не выслал рукопись.

Светлана написала в Париж Любе Красиной, жене Эммануэля Д’Астье, с которым она несколько раз встречалась в Москве. Светлана сообщила Любе, что она в Индии, что не хочет возвращаться в СССР, и спрашивала, возможно ли будет издать книгу за границей с тем, чтобы средства пошли на помощь Калаканкару? Посылать такое письмо было рисковано, но куда безопаснее, чем советоваться с кем-то в Индии. Через несколько дней пришла короткая телеграмма из Парижа: «Да, возможно».

На той же неделе второй секретарь посольства Суров приехал в Калаканкар, чтобы увезти Светлану в Дели. Она не поехала. Ему пришлось вернуться без нее.

Между тем премьер-министр Ганди должна была посетить Калаканкар шестнадцатого января. Светлана решила дожидаться ее. Неожиданно она получила письмо от посла Кауля с просьбой вернуться в Дели. Динеш избегал ее. Светлана понимала, почему советское посольство не хочет допускать ее встречи с Ганди. Она ответила Каулю раздраженным письмом и спросила, почему он так и не прислал рукопись. Он что, передал ее в советское посольство? Такое поведение было характерным для Светланы. Когда она чувствовала, что властные структуры начинают ею манипулировать, она обрушивала свой гнев на ближайшего человека, который казался ей замешанным в манипуляциях. Кауль был оскорблен и ответил сухо. Если она считает, что он может предать ее, то их дружбе – конец. Он всегда был с ней искренним. Если бы советское посольство узнало о существовании рукописи, то ее давно бы выдворили из Индии.

Светлана сказала, что планирует оставаться в Калаканкаре до двадцатого января, пока не кончится срок ее визы. Потом она сядет на ближайший рейс в Москву. Но самолет летал только раз в неделю, поэтому уедет она двадцать шестого января. При помощи жены Суреша Сингха Пракаш ей удалось встретиться с Индирой Ганди во время предвыборной кампании. Премьер-министр была очень удивлена, что Светлана хочет остаться в Индии и пожелала ей удачи. Светлане стало ясно, что Динеш двже не упоминал о ее ситуации. Также ей было ясно, что, если Советы не разрешат ей продлить свое пребывание в Индии, то местные власти не будут портить отношения с СССР, помогая ей. Тогда Светлана решила требовать продления визы на основании закона, по которому граждане СССР, навещающие родственников за границей, могут продлить свое пребывание там на два или три месяца. Она написала Косыгину.

В Калаканкаре Светлана часто читала на своей террасе, выходящей на берег Ганга. В библиотеке Суреша она обнаружила книгу «Посольский доклад» американского посла в Индии Чарльза Боулза. Книга была увлекательной и живой. Посол хорошо знал и любил Индию – об этом говорила каждая страница. Интересовался он и работами Махатмы Ганди. Книга так захватила Светлану, что в семье Суреша появилась новая идея: почему бы Светлане не попросить убежища в американском посольстве? Сын Сингха был инженером в Сиэтле. Почему бы ей не поехать в Соединенные Штаты? Потом она получит американское гражданство и сможет вернуться в Индию.

Светлана забеспокоилась. Если хоть слово просочится в советское посольство, у нее будут серьезные проблемы. И, в любом случае, это была не ее идея. Светлана прервала разговор, сказав, что «это неприемлемо для меня» и что «этот путь мне не подходит». Но она все время прокручивала этот план в голове. Мысль о том, что посол Честер Боулз, возможно, понял бы ее и помог, не оставляла. Она часто стала думать об этом, представляя себе здание американского посольства в Дели, мимо которого однажды прошла. Эта идея «появлялась опять и опять, напоминая о себе неожиданно и упорно».

Второй секретарь Суров в третий раз приехал в Калаканкар и, снова раздраженный, отослал ее письмо с просьбой о продлении визы прямо в Москву.

Она знала, что это бесполезно, но так можно было хотя бы оттянуть отъезд. Динеш, наконец, привез ей рукопись от Кауля. Ему было очень любопытно узнать о содержании рукописи. Динешу уже было известно от его жены Наггу, что Светлана писала во Францию. «Пошлете ли вы ее в Париж?» – спросил Динеш, и она уклончиво ответила, что «еще не знаю», «может быть». Светлана сказала Динешу, что если бы в советских официальных кругах узнали о рукописи, то ее немедленно бы отобрали.

«А вы уверены, что они до сих пор ничего не знают?» – спросил он.

«Да, я уверена, что пока они не знают. Во всяком случае, Кауль ничего никому не говорил целый год», – ответила Светлана.

Нежданно-негаданно Динеш перешел к новой теме.

«Я не думаю, – начал он, – что американцы могли бы вам помочь. Конечно, они издали бы вашу книгу, сделали бы из нее даже фильм». Динеш сказал, что хорошо знает посла Честера Боулза. Это очень приятный человек. Но он не уполномочен принимать такие решения. Жена Динеша явно пересказала ему все домашние сплетни. Светлана заверила Динеша, что все, что она хочет – это остаться в Индии подольше, а потом вернуться в СССР. «Возможно, что вам разрешат», – сказал Динеш с некоторым облегчением.

Снова приехал второй секретарь Суров и сообщил, что ее индийская виза была уже просрочена на целый месяц, и министр иностранных дел Индии продлил ее до пятнадцатого марта. Светлане ничего не оставалось, как возвращаться в Дели. Самолет в Москву шел восьмого марта.

Светлана все еще колебалась. Часть ее жаждала новой жизни. Другая была в ужасе от такой перспективы. Как она будет жить? Не слишком ли рассчитывает на свою рукопись как на входной билет? Она думала о детях? Сможет ли она жить в разлуке с ними? Если она сейчас не уедет в СССР, ей уже никогда не разрешат вернуться. И ситуация в Советском Союзе должна очень сильно измениться, чтобы ее детям разрешили выехать к ней.

Она думала о том ласковом письме, которое получила от сына: «Мамочка, милая, здравствуй!… У нас все прекрасно. Обеденную книжку мы получили по твоей доверенности, а в остальном все не так уж плохо, за исключением того, что Катя очень по тебе тоскует. Я тоже очень скучаю по тебе и очень хочу тебя видеть».

В конце концов она согласилась вернуться в Дели вместе с Суровым. Когда Светлана садилась в машину, она бросила последний взгляд на деревушку и сказала Сурешу Сингху, что когда-нибудь обязательно вернется. Он тепло улыбнулся ей. Он не понимал, что это возможно, только если она никогда не вернется в Москву.

Светлана приехала в Дели пятого марта. Там ее встретил Динеш Сингх, который стал чрезвычайно дружелюбным – кажется, он был ужасно рад, что она уезжает. Он уверял ее, что в следующем году обязательно вышлет приглашения ей и ее детям. Она была настроена скептически. После того, как она задержалась с отъездом, Советы больше никогда ее не выпустят. Хотя Динеш предложил пожить в его доме до восьмого марта, Светлана предпочла отправиться в гостиницу при посольстве.

Вечер пятого марта она провела в доме посла Кауля с его семьей. Вечер прошел не очень приятно. Кауль тоже, казалось, был рад, что она уезжает. Неожиданно он спросил: «А ваша рукопись у вас?» Повинуясь безотчетному чувству самосохранения, Светлана ответила: «Нет! Я ее отослала в Париж». Она очень боялась, что в советском посольстве прознают про рукопись и конфискуют ее или что Кауль как-то догадается о плане, который медленно зреет у нее в голове – сможет ли она пойти в американское посольство?

Утром шестого марта Суров отвез Светлану в посольство, где царила суета. Готовились к празднованию Международного женского дня. Были запланированы доклад и художественная часть. Мысль об очередном банкете с водкой претила Светлане. Посольские женщины во дворе разговаривали о магазинах, покупках и о том, как они смогут перепродать купленное на барахолке в Москве. Все одно и то же.

Суров отвез Светлану на обед в дом посла Бенедиктова. Еда была изысканной, но Светлана, привыкшая к индийской пище, едва прикоснулась к ней. Бенедиктов высокомерно отнесся к ее вегетарианским пристрастиям и разразился речью об отсталости индийцев. Он тоже был очень рад избавиться от Светланы. Тем не менее, он пригласил ее на вечер в честь Международного женского дня. Светлана ответила, что приглашена на ужин к послу Каулю. «Этот английский шпион!» – сказал Бенедиктов. Но ответил он явно на автомате. Индийские журналисты считали, что Кауль в кармане у советского посольства.

Потом Бенедиктов сказал:

«Ну, я думаю, вы должны быть довольны вашей поездкой. Видите, вам пошли на уступки, вы пробыли дольше, чем предполагалось, отдохнули. Мне кажется, вам не на что обижаться!»

Светлана проглотила эту колкость и прикусила язык. Ей надо было забрать у этого человека паспорт.

«Ну вот я и здесь! – сказала она. – Подарки моим родным уже упакованы. Могу я теперь забрать свой паспорт?»

Она была поражена, когда Бенедиктов велел Сурову принести ей паспорт. Это было против всех правил. Паспорта советским гражданам выдавали только в аэропорту. Такая ошибка могла объясняться только тем, что Бенедиктов испытывал огромное облегчение от того, что Светлана уезжает. Она хорошо сыграла свою роль.

Светлана вернулась в гостиницу в три часа дня. Вначале она собиралась пойти поужинать к Каулю, а в американское посольство поехать завтра утром. Она положила в чемодан рукопись и сумку с подарками. Потом вышла и обратилась к вахтеру-индийцу с вопросом, как вызвать такси. Он показал ей на телефонную будку на лестничной площадке. Она вызовет такси на следующее утро после завтрака. Светлана была уверена, что никто не заподозрил ее намерений.

Светлана поспешила в комнату. Она гладила шарф, который ей подарила Прити Кауль. Она думала, что станет с подарками, которые она купила детям. Все время прорабатывала в голове план. Пальто перебросить через левую руку, чтобы прикрыть большой чемодан, вызвать такси…

Вдруг ее осенило. Зачем ждать? Нужно все сделать сейчас. Иначе она может передумать. Утром вокруг будет полно людей. Она будет нервничать. Лучше уйти под покровом темноты. Советское посольство давало прием в честь маршала Захарова, начальника Генерального штаба Вооруженных Сил СССР. Вечеринка по поводу Международного женского дня в посольском клубе тоже была в самом разгаре. Все уже, должно быть, пьяны. Бенедиктов и его люди считали, что она у Кауля. Никто не будет ее искать. Она должна уйти сегодня.

Светлана решила взять с собой только маленький чемодан, в который уложила гостиничное полотенце, туалетное мыло, пару туфель, летнее пальто и сумку, в которой привезла урну с прахом Браджеша Сингха. В нее она положила свою рукопись. Она распаковала большой чемодан, разбросав вещи так, чтобы любой, кто заглянул бы в ее комнату, решил бы, что она еще не собрала вещи. На кровати она разложила подарки для своих детей: хукка из Бенареса и шитые золотом домашние туфли для Иосифа и его жены, браслеты из Лакхнау для Кати… Она засомневалась, получат ли дети подарки, если она не вернется, и ее решимость начала угасать.

Было начало седьмого. Она пошла и вызвала такси. На лестничной площадке было темно, Светлана с трудом набрала номер. Диспетчер спросил, куда ехать. В русское посольство? Нет, в гостиницу при русском посольстве.

Светлана ждала у ворот. Такси не приезжало. В посольство проезжали гости на машинах. Светлана все больше нервничала, что может приехать Прити, чтобы отвезти ее на ужин, если заметит, что она задерживается. Тогда все пойдет прахом. Через двадцать минут Светлана позвонила снова. Наконец, появилась машина. Светлана бросилась в гостиницу за своим чемоданом, бегом вернулась и села на заднее сидение.

– Вы знаете, где американское посольство? – спросила она.

– Да, оно совсем рядом.

Но когда водитель понял, что она волнуется, он свернул в боковой темный переулок, проехал позади советского посольства, обогнул сбоку посольство США – и через минуту уже развернул машину у его главного входа. Светлана увидела красивый пруд. Сама не помнила, как оказалась на середине широкой лестницы. Она поднималась на дрожащих ногах. Молодой морской пехотинец поднялся из-за своего стола и отпер дверь. Он попытался объяснить, что посольство в этот час уже закрыто, тогда она показала советский паспорт. Не сказав ни слова, он запер за ней дверь и проводил в маленькую комнату, усадил там и велел ждать. Потом он исчез в глубине здания.

Часть третья
Путь в Америку

Глава 16
Итальянская комическая опера

Десятичасовая разница между Вашингтоном и Нью-Дели оказалась Светлане на руку. Ее самолет был уже на пути в Рим, когда в Вашингтоне завертелась дипломатическая машина. Заместитель госсекретаря Фой Колер был зол на посла Боулза за то, что тот принял решение помочь невозвращенке. Он сразу начал устранять последствия этого решения.

Шестого марта государственный секретарь Дин Раск послал секретную телеграмму-молнию Ллевелину Томпсону, послу США в Советском Союзе. Он сообщил, что Светлана Иосифовна Сталина, дочь Иосифа Виссарионовича Сталина, попросила политического убежища в Соединенных Штатах. Сейчас она летит транзитом в Рим в сопровождении служащего посольства. В Риме ей абсолютно негде остановиться. Раск объяснил:

Посол Рейнхардт (посол США в Италии) получил рекомендации о том, что прибытие Светланы Аллилуевой в США нам было бы нежелательно, как с политической точки зрения, так и для ее собственной безопасности. Мы предлагаем срочно приложить все усилия, чтобы подобрать ей более безопасное убежище в Швейцарии, Италии или Испании и просим посла Рейнхардта приложить все усилия, чтобы убедить ее, что все делается в ее собственных интересах.

В половине пятого того же дня Дин Раск позвонил президенту Линдону Джонсону, чтобы коротко ввести его в курс дела.

Седьмого марта посол Ллевелин Томпсон послал ответную телеграмму Дину Раску из Москвы: «Чем меньше мы будем вовлечены в эту ситуацию, тем лучше для наших отношений с Советским Союзом. При любых обстоятельствах они будут обвинять Соединенные Штаты в том, что мы облегчили выезд субъекта из Индии, и, возможно, – в похищении.

Светлана очень плохо выбрала время для своего побега. Хотя она была самым известным невозвращенцем за всю историю СССР, и при других обстоятельствах этот факт мог быть использован в холодной войне между США и СССР, но момент был неудачный. Администрация Джонсона как раз должна была подписать консульское соглашение с Советским Союзом.

Соглашение должно было определить консульские сферы влияния в обеих странах. Оно обеспечивало полный иммунитет от уголовного преследования для консульских сотрудников и всего персонала и обговаривало защиту для соотечественников. Правительство каждой из стран должно быть оповещено об аресте гражданина в течение двух или трех дней. По действующим в тот момент соглашениям американский гражданин на территории СССР мог быть арестован и содержаться под стражей до девяти месяцев без всяких официальных оповещений. При этом в Советском Союзе по туристическим визам или с деловыми целями бывало до восемнадцати тысяч американцев в год. Но ратификация соглашения, подписанного в 1964 году, продвигалась туго. Группа сенаторов тянула время, ссылаясь на «Красную чуму» и высказывая предположение о том, что это соглашение откроет советским шпионам широкое поле деятельности в США. В тот самый момент, когда соглашение обсуждалось в Сенате, Дину Раску и его персоналу менее всего был нужен знаменитый невозвращенец.

О том, насколько серьезно обе стороны воспринимали это соглашение, говорят те шаги доброй воли, которые они были готовы сделать. Несколько месяцев назад молодой американец из Арканзаса Буэл Р. Вортхам был приговорен к трем годам заключения в советских исправительно-трудовых лагерях за «обмен долларов на рубли на черном рынке и кражу чугунного медведя в гостинице в Ленинграде». Одиннадцатого марта, через пять дней после бегства Светланы, советский кассационный суд изменил меру пресечения на штраф в размере пяти тысяч рублей. В свою очередь Игорь Иванов, советский шпион, приговоренный в 1964 году к двадцати годам тюремного заключения, был выпущен под залог и подал прошение о смягчении наказания. Посол СССР Анатолий Добрынин дал понять, что после прекращения дела Вортхама советская сторона ждет «определенной щедрости» по поводу помилования Иванова.

Председатель совета министров СССР Алексей Косыгин должен был приехать в США в конце июня для обсуждения вопросов по Ближнему Востоку, Вьетнамской войне и контролю вооружений. Ослабление напряжения в отношениях между двумя странами прямо-таки витало в воздухе. Светлана была непросто неудобна, она мешала. Из-за ее широкой известности положение дел могло вернуться к прежнему состоянию. Администрации Джонсона она была не нужна, но на всякий случай ее хотели сохранить.

Когда Боб Рейл и Светлана еще летели в самолете, шеф ЦРУ в Риме позвонил главе итальянской разведывательной службы адмиралу Евгенио Энке и сообщил, что к ним отправили невозвращенку, которая нуждается в помощи.

– И вы разбудили меня посреди ночи, чтобы сказать об этом? – возмутился адмирал.

– Подождите, я еще не назвал ее фамилии!

Услышав имя Светланы, Энке был в ярости.

– Хорошо, – сказал он, – она может въехать в страну. Но должна уехать завтра.

Он добавил, что подождет утра, чтобы сообщить обо всем министру иностранных дел Аминторе Фанфани, который точно будет недоволен. В это время партия коммунистов имела сильную фракцию в итальянском парламенте и, получив соответствующие указания от Советов, могла доставить большие неприятности правящей Христианской партии.

Когда Светлана со своим сопровождающим вышли из самолета авиакомпании «Квантас» в Риме в шесть часов утра седьмого марта, Рейл был убежден, что это просто пересадка, и они немедленно вылетят в США. Он был в шоке, когда помощник американского посла в Риме встретил их у стойки прибытия и сообщил плохие новости.

Рейл узнал, что государственный секретарь наотрез отказался принять Светлану в Соединенных Штатах. Фой Колер заявлял, что отношения с СССР заметно потеплели. Возможно, они даже перейдут в настоящую оттепель. Рейл и многие его коллеги были уверены, что «он принимает желаемое за действительное, и оттепель существовала только в воображении Колера». Но решение бывшего посла США в СССР означало, что Светлана «села на мель». Из аэропорта ее и Рейла отвезли в безопасное место – маленькую квартиру, где они принялись ждать.

Когда адмирал Энке сообщил Фанфани, что дочь Сталина утром вышла из самолета в Риме, Фанфани взорвался:

– Выбросьте их немедленно из страны! И я не хочу, чтобы оставались какие-то свидетельства о том, что они вообще здесь были!

– Хорошо, чисто технически мы можем сделать так, – ответил адмирал Энке. – Мы можем сказать, что международный транзит в аэропорту Рима включает в себя и пребывание на международной квартире, где они сейчас находятся.

Таким образом, Светлана и Рейл официально никогда не были в Италии.

В течение следующих нескольких дней Государственный департамент США связался с правительствами Австралии и Новой Зеландии, но обе страны отказались предоставить Светлане убежище. Правительство Южной Африки согласилось, но, вспомнив об апартеиде, она сама туда не поехала.

Пока Светлана и Рейл ждали в маленьком доме, охраняемом итальянскими офицерами службы безопасности, появилась информация, что швейцарские власти раздумывают о том, чтобы на короткий срок принять Светлану. Придерживаясь своего обычного нейтралитета, они настаивали, что визит должен остаться частным, и она не должна делать никаких политических заявлений. Эта скрытность и молчание полностью совпадали с тем, чего хотел Госдепартамент. Десятого марта Уолт Ростоу, советник президента по вопросам национальной безопасности, написал Джонсону: «Насчет этой леди мы можем расслабиться. Швейцария согласилась ее принять».

Но решение о предоставлении Светлане убежища должно было быть одобрено Федеральным советом Швейцарии, а на это требовалось время. Итальянцы злились из-за отсрочки, но, как отметил Рейл, «адмирал Энке не торопился нас арестовывать и высылать». Госдепартамент пообещал итальянцам, что, если Швейцария не примет решения к утру пятницы, оба беглеца улетят в Соединенные Штаты.

За следующие несколько дней Рейл и Светлана стали друзьями. В их итальянской квартире была только маленькая гостиная и спальня, которую Рейл уступил Светлане. Телефон звонил постоянно. После каждого звонка Рейл все сильнее бледнел и огорчался. Он был приятно удивлен спокойствием Светланы. Она сама говорила так: «Я давно натренировалась не принимать никаких решений сама, ждать и терпеть, но при этом сохранять хорошие манеры».

Рейл удивлялся, что каждое утро дочь Сталина готовила ему еду из тех продуктов, которые приносили из магазина охранники, и мыла посуду. Когда у них было кьянти к обеду, она вспомнила, что отец любил хорошее вино и знал все самые лучшие марки и годы. Он нашел ее очень умной и интеллигентной. Она «не была испорченной и требовательной», как можно было ожидать от кремлевской принцессы. Хотя их заключение в маленькой квартире было томительно-скучным, они часто смеялись вместе.

Светлана рассказала Рейлу, что приняла решение стать невозвращенцем импульсивно, из-за злости и разочарования. Если бы она вернулась домой, ее обязательно бы наказали за неподчинение во время пребывания в Индии. Заграничный паспорт отобрали бы. Став невозвращенкой, Светлана посмеялась советскому правительству в лицо. Она их всех обдурила. Но теперь Светлана начала думать, что Советы могут и отомстить.

Рейл видел, как она расстраивается, когда говорит о своем сыне Иосифе и дочери Кате, которые остались в СССР. Она убеждала себя, что с ними все будет хорошо.

В самый тяжелый момент она села и написала им письмо на шести страницах:

9 марта 1967 года

Мои дорогие дети, Катя,

Леночка [жена Оси] и Ося!

Я боюсь, что вам – и всем остальным – уже наговорили обо мне много лжи. Возможно, вам сказали, что я сошла с ума, что меня похитили или что меня больше нет. Не верьте ничему. Я хочу объяснить, как ко мне пришло решение не возвращаться в Россию. Когда я улетала из Москвы в декабре, я не ожидала, что так сделаю. Поэтому у меня даже нет с собой ваших фотографий…

В России я – как и многие другие – могла жить, только лицемеря, скрывая свои настоящие мысли. Больше половины людей так живут. У нас нет никакой возможности критиковать, у нас нет печати, нет свобод, и никто не хочет рисковать. У всех есть семьи, дети, работа, все это слишком страшно потерять. Я жила так много лет и могла бы жить дальше, но судьба предоставила мне выбор…

Смерть моего мужа изменила меня. Я почувствовала, что больше не могу молчать и терпеть. Невозможно всегда оставаться рабом… Мои любимые, дорогие… Пожалуйста, пусть в ваших сердцах будет мир. Я делаю только то, что приказывает мне совесть.

Ваша мать.

Когда Светлана попросила американцев отправить это письмо детям, ей сказали, что оно политическое. Письмо так и не было отправлено.

Тем временем репортер «Нью-Йорк Таймс» в Нью-Дели Тони Лукас провел расследование по поводу исчезновения Светланы Аллилуевой. Из анонимных источников он узнал, что ночью седьмого марта Светлана улетела из Индии в сопровождении второго секретаря американского посольства Роберта Рейла. Проверив все списки пассажиров, вылетевших из аэропорта Нью-Дели, он пришел к выводу, что Светлана и ее сопровождающий находятся в Риме. По всей видимости, не он один смог получить эту информацию.

В три часа ночи на пятницу Рейла и Светлану разбудили и сообщили, что международные информационные агентства вышли на их след в Риме. Итальянцы требовали, чтобы они выехали в течение пяти часов. В конце концов, Светлану и Рейла повезли под охраной в аэропорт и почти посадили на трехчасовой самолет, летящий в США через Лондон. В этот момент Рейлу позвонил приятель из посольства. «Не садитесь в этот самолет, – сказал он. – Швейцарцы дают ей визу».

Швейцарский консул должен был привезти документы Светланы в аэропорт в восемь часов вечера. Служащая американского посольства привезла ей темно-зеленый плащ, темные очки, которые Светлана отказалась надевать, и маленький красный чемоданчик, чтобы уложить рукопись и немногочисленную одежду. Поскольку Светлана не имела права находиться в Италии, виды Рима она могла увидеть только из окна машины. По пути в аэропорт они с Рейлом смеялись и пели «Ариведерчи, Рим!»

Должно быть, Светлане казалось, что она стала персонажем кинофильма. Получение визы превратилось в гонку на автомобилях. Их машина и машина, в которой сидел швейцарский консул, долго кружили вокруг цветочных клумб напротив аэропорта, пока, в конце концов, Светлана не перешла из машины в машину. Секретарь с бутылкой чернил и резиновым штемпелем поставил в ее паспорт штамп швейцарской визы, отпуская шуточки по поводу операции под прикрытием. Светлана вернулась в свою машину. До рейса авиакомпании «Свиссэйр» в Женеву оставалось еще четыре часа. Светлана и Рейл снова вернулись в свою конспиративную квартиру.

Затем кинодрама превратилась в фарс. Когда они снова приехали в аэропорт, вокруг терминала собрались журналисты и фотографы из самых разных изданий. Телевизионные прожекторы ярко освещали стойку вылета. Опасаясь, что Рейла и Светлану могут сфотографировать вместе, итальянцы настояли, чтобы они поднялись на борт по отдельности.

Рейл легко прошел паспортный контроль и поднялся на борт самолета, но, когда машина привезла Светлану ко входу в терминал, к автомобилю бросились папарацци, и пришлось уехать. Был разработан новый план – доставить Светлану к самолету на маленьком буксировщике, который перевозит багажные тележки. Ее втиснули позади нервничающего водителя.

Но когда буксировщик подъехал к самолету, Светлана увидела итальянского чиновника, который бежал наперерез. Вокруг было слишком много репортеров. «Назад, назад!» – жестами показывал он, и окончательно запутавшийся водитель повернул, двигатель заглох, а когда он снова заработал, они помчались на другой конец пустого взлетного поля. В это время Рейл стоял в открытых дверях самолета, отказываясь занять свое место, пока на борт не поднимется его «жена». «Моя жена пошла в дамскую комнату в терминале и так и не вернулась, – объяснил он стюардессам. – Мы должны ее подождать». Трап убрали, но Рейл все стоял в открытом люке и не уходил. Ему удалось задержать вылет на пятнадцать минут. В конце концов, появился итальянский офицер службы безопасности, который знаками показал Рейлу, что Светлана не поднимется на борт. Тогда снова подали трап, и Рейл покинул самолет. Он опасался, что итальянцы арестовали Светлану.

Рейла провели в подвальное помещение под зданием терминала. Там собралось около сорока офицеров службы безопасности. Дежурный полковник нервно кричал в телефонную трубку. Вскоре Рейл узнал, что погрузчик багажа отвез Светлану в складское помещение на краю летного поля и высадил ее в пустом ангаре.

Одна в темном ангаре Светлана нашла какую-то дверь, которая вела на склад, где она, скорчившись, просидела на лестничной площадке около часа. Так как в этот день ее разбудили в три часа ночи, она очень устала и по-настоящему испугалась. Когда Рейл нашел ее, то, несмотря на то, что они обнялись и поцеловались, понял, что Светлана утратила свое самообладание. Их обоих доставили в квартиру местного полицейского офицера, где пришлось снова ждать. Самой плохой новостью было то, что маленький красный чемоданчик с рукописью погрузили в самолет, и он был уже на пути в Женеву.

Обозленные итальянцы уже так хотели избавиться от своих незваных гостей, что потребовали у Соединенных Штатов чартерный самолет. Авиалайнер «Viscount» поставили в дальнем углу взлетного поля и подготовили к перелету в Женеву. Помимо команды, на борту были только Рейл и Светлана. В час ночи самолет взлетел. Это было первое путешествие Светланы по Европе. Рим не в счет. Ведь официально она никогда не была в Риме.

Во время полета в Женеву Рейл все повторял ей, как он хотел бы показать ей «Вашингтон, мемориал Линкольна и все остальное». Он говорил это, чтобы вернуть ей уверенность: сама Светлана уже почти потеряла надежду когда-нибудь попасть в Вашингтон. Рейл дал ей дельные советы: ни при каких обстоятельствах она не должна упоминать, что транзитом была в Риме. Если журналисты будут приставать к ней с вопросами, то надо отвечать: «Без комментариев». Она не должна отдавать свою книгу первому же издателю, который захочет ее взять, надо постараться заключить самое выгодное соглашение. Как Рейл писал своему начальству: «На Западе она планирует зарабатывать на жизнь писательством, так что ее рукопись – это единственное, что может ее спасти от ночлежки для бедняков».

В пятницу десятого марта «Нью-Йорк Таймс» опубликовала первую из очень многих историй побега Светланы. Заметка была достаточно осторожной и опиралась на анонимные источники:

Нам сообщили, что Светлана Сталина, дочь Сталина, навсегда покинула Советский Союз… По сообщениям из некоторых источников, возможно, она находится в опасности. Возможно, она просила убежища и обратилась в посольство Соединенных Штатов в Нью-Дели. Почему она решила покинуть Советский Союз, неизвестно.

Светлана по-прежнему оставалась таинственной персоной, и в сообщении было много ошибок. Там говорилось, что она была замужем за Михаилом Кагановичем, сыном члена Политбюро Лазаря Кагановича, что их бракосочетание состоялось в 1951 году и обошлось в 280 тысяч долларов, что после смерти Сталина ее выслали из Москвы. Посол США в Дели и Госдепартамент отказались комментировать эту заметку.

Но вскоре последовали и другие сообщения в прессе. Тони Лукас из «Нью-Йорк Таймс» из анонимных источников узнал, что Роберт Рейл был работающим под прикрытием агентом ЦРУ. Лукас позвонил в посольство США в Дели и сказал, что, если эту информацию немедленно не опровергнут, он опубликует ее. Посол отказался как-либо комментировать заявление. Прикрытие Боба Рейла как второго секретаря посольства лопнуло, как мыльный пузырь.

Позже, когда Рейл составлял окончательный отчет о личности «невозвращенки» и ее «приспособляемости к новой окружающей обстановке» для Госдепартамента, он описал Светлану как «наиболее готового к сотрудничеству невозвращенца среди всех, кого мне приходилось встречать». Он отметил, что она оставалась бодрой и оптимистичной всю ту неделю, которую они провели на конспиративной квартире в Риме, и не утратила оптимизма, даже получив сообщение о том, что американцы не предоставят ей убежища. Рейл описал это так: «Она понимала, что ее не могут воспринимать как обычного человека и что ее действия имеют политические последствия… Вы увидите, что она добрый, дружелюбный человек, который с готовностью отвечает на добро и дружелюбие окружающих. Я думаю, вы найдете ее чрезвычайно приятной личностью». Он добавил: «Она очень уверенный в себе человек». Но он предупредил, что на первый взгляд она может показаться наивной, как будто «никогда не жила в реальном мире», и нуждается в помощи в организации ее жизни на Западе.

Ранним утром одиннадцатого марта Светлана, как она написала позже, «перешла невидимую границу между миром тирании и миром свободы». Конечно, это было не так просто. Странное путешествие, в которое превратится вторая половина ее жизни, только началось. Но если она надеялась таким образом убежать от тени имени своего отца, то жестоко ошибалась.

Глава 17
Дипломатическая ярость

Рано утром в пятницу десятого марта первый и второй секретари советского посольства в Индии приехали в поместье Сингхов в Калаканкаре. Они сообщили, что Светлана исчезла из гостиницы при советском посольстве, и хотели знать, где она. Брат Браджеша Сингха Суреш сказал, что не имеет ни малейшего понятия. Сразу после этого прибежал управляющий домом и сказал, что по BBC передают, что Светлана в Риме. Лицо первого секретаря побледнело от ужаса:

– Нам конец! Мы погибли! О, Боже мой!

– Так вы все-таки верите в Бога? – поддел Суреш.

– Пожалуйста, Лал Суреш! – сказал первый секретарь. – Это ужасно!

Я сейчас не могу обсуждать вопросы веры в Бога!

Это историю рассказал Суреш Сингх, и, возможно, это правда, но в Москве к тому времени уже знали, что Светлана покинула Индию. Не исключено, что секретари приехали в Калаканкар, питая последнюю надежду, что все было ошибкой и она вернулась туда. Ее бегство пало на их головы. Они проявили недостаточную бдительность. Если бы Сталин был жив, обоих бы расстреляли.

Где-то за сценой международные дипломатические шестерни завертелись с огромной скоростью. Девятого марта в Нью-Дели посол Честер Боулз получил письмо от С. С. Джа, главы индийского дипломатического секретариата. Его содержание и ответ посла записаны точно:

9 марта 1967 года

Министерство иностранных дел свидетельствует свое уважение послу Соединенных Штатов Америки и имеет честь информировать посольство, что правительству Индии стало известно, что мадам Светлана Алулева (так в тексте), гражданка Советского Союза, которая пребывала в Индии с визитом и должна была вернуться в Советский Союз, получила визу на въезд в США, билет на самолет и отправлена в Соединенные Штаты в сопровождении служащего американского посольства… Это все сделано при полном понимании того, что она является важной персоной.

Министерство иностранных дел хочет указать явно, что такие действия, которые посольство Соединенных Штатов предприняло с такой поспешностью и не поставив в известность Министерство, являются источником серьезного беспокойства для правительства Индии… Правительство Советского Союза выразило решительный протест против того, что они назвали похищением гражданки Советского Союза мадам Светланы Алулевой американскими властями.

Рассмотрев все обстоятельства этого дела… правительство Индии настоятельно требует, чтобы мадам Светлана Алулева была немедленно отправлена в Дели. После возвращения в Индию она будет отвечать перед правительством Индии в соответствии с нормами международного права и существующими прецедентами…

К счастью для Светланы, посол Боулз был целиком на ее стороне. На следующий день, десятого марта, он написал С. С. Джа «откровенный и неформальный» ответ на то, что Боулз называл «секретной нотой протеста», содержание которой «никоим образом не соответствует фактам». Боулз настаивал, что «мадам Алулева (!) вошла в здание посольства по своей собственной инициативе». Никто в посольстве даже не подозревал о ее существовании. У нее на руках был действующий паспорт, и ее отъезд был полностью легален. Множество служащих аэропорта могли подтвердить, что против нее не применялась сила. Любая попытка СССР квалифицировать происшедшее как похищение будет «заведомо ложной и преднамеренной».

Боулз заверил Джа, что, принимая решения, он учитывал интересы Индии. Если бы Светлана обратилась к журналистам, как она угрожала, Индия оказалась бы между двух огней. Боулз помог Светлане в соответствии «с американскими традициями, берущими свои корни в первых годах нашего становления как нации».

Это все можно назвать в некотором роде дипломатическим устранением последствий. Тем не менее, в конце папки, хранящейся в Национальном управлении архивов и документации США, к письму Боулза к Джа приложена приводящая в замешательство записка, в которой содержится сплетня, которую американский посол в Москве узнал, играя в покер с репортерами ЮПИ

ИЗ МОСКВЫ 13 МАРТА 1967

1. Посол сообщает следующие сведения, который могут оказаться полезными. Пожалуйста, передайте их соответствующим людям в Департаменте. Шапиро сказал это во время обычной беседы за игрой в покер вечером двенадцатого марта: он брал интервью у детей и отослал статью.

2. От посла: Шапиро из ЮПИ говорит, что Светлана Сталина имеет репутацию нимфоманки. Он говорит, что ее дети уверены, что мать вернется и считают, что у нее пострадал рассудок после смерти ее мужа. Шапиро говорит, что в Советском Союзе ее все устраивало, дети к ней очень привязаны и любят ее.

Конец сообщения

Слух о том, что Светлана была нимфоманкой, был ценной информацией, которая могла пригодиться в дальнейшем. В случае, если игра станет грязной.

Первой реакцией Советов на бегство Светланы было контролируемое сверху молчание, но вскоре им пришлось высказаться публично. Новости о том, что она стала невозвращенкой, добрались до советских граждан через радио «Свобода» и неофициальные источники, и власти забеспокоились. По слухам, Светлана вывезла с собой книгу, которую написала. Что она знала? Вряд ли отец посвящал ее в государственные тайны, но какие сплетни о тех, кто сейчас у власти, она могла рассказать? Ведь она знала всю их подноготную.

Советское государственное телевидение невозмутимо сообщило:

В ответ на вопросы журналистов сообщаем, что Светлана Аллилуева, дочь Иосифа Виссарионовича Сталина, действительно находится за границей. В 1966 году она получила индийскую визу, чтобы сопровождать останки своего мужа, гражданина Индии, умершего в Советском Союзе. Как долго Светлана Аллилуева будет оставаться за границей, зависит только от нее самой.

Такая же короткая заметка появилась в «Правде». Ложь в ней была очень заметна: советские граждане не имели права путешествовать за границей, как им заблагорассудится. Если бы Светлана прочитала эту заметку, она бы горько отметила: теперь они называли Браджеша ее мужем.

Вначале советские власти не могли поверить, что Светлана действительно сбежала и выясняли, не нашла ли она какой-то способ проскользнуть в Москву неофициально. По словам ее двоюродного брата Леонида Аллилуева, агенты КГБ приходили в их квартиру в Доме на набережной и задавали вопросы его свекрови. Но для большинства родственников Светланы немедленно никаких последствий не было. Как сказал Леонид Аллилуев, «когда Светлана не вернулась, единственным человеком в правительстве, который как-то прокомментировал это, был Косыгин… И то он сказал всего несколько слов. Вот почему эти люди были у власти – они никогда не говорили о том, о чем не нужно было говорить».

Конечно, молчали они только на публике. За сценой Политбюро и КГБ готовили планы мести американцам за Светлану. Они были уверены, что ее побег был подстроен Соединенными Штатами, чтобы испортить советскому правительству празднование пятидесятилетия Великой Октябрьской революции. Власти были настроены вернуть Светлану во что бы то ни стало. Секретные телеграммы, адресованные Госсекретарю Дину Раску, летели из всех американских посольств, даже из Тегерана и Гонконга, в Вашингтон. Ходили слухи, что Советский Союз готов пойти даже на уничтожение Светланы и ее книги.

Когда Светлана и Роберт Рейл спустились с трапа на бетон женевского аэропорта – в самолете они были единственными пассажирами, – их сразу окружили журналисты, громко выкрикивающие вопросы. Крепко держа в руке маленький красный чемоданчик с рукописью, Светлана вспомнила условия своего пребывания в Швейцарии: никаких политических заявлений. Но ее приезд в Женеву был новостью мирового масштаба, и каждый журналист хотел подробностей. Репортер CBS Марвин Калб провел в Швейцарии три недели – больше, чем все остальные представители прессы, – но так и не смог приблизиться к Светлане. «В Швейцарии нас намеренно водили за нос», – вспоминал он позже.

Светлану отвезли в маленькую гостиницу в Беатенберге, у подножия горы Юнгфрау и выдали документы на имя фройляйн Карлен, ирландки, которая только что приехала из Индии. Это было совершенно нелепое прикрытие. Даже если рассказывать только об Индии и предположить, что она слишком времени провела за границей и забыла многое о своей родной Ирландии, русский акцент в произношении Светланы никак нельзя было спутать с ирландским. Сидя в пустой столовой гостиницы, Светлана слушала, как по радио на немецком языке рассказывают, что дочь Сталина стала невозвращенкой. Она скучала по Роберту Рейлу. В аэропорту Женевы он немедленно сел в ждавшую его машину, за которой до самой французской границы гнались репортеры. Сейчас он уже должен был быть на пути назад в Индию. Когда он вернулся домой, его ждало приглашение для него и его жены на обед от посла Честера Боулза. Этим посол дал понять индийским властям, что он будет поддерживать Рейла на сто процентов.

Госдепартамент США передал ответственность за Светлану швейцарским властям, которые настаивали, что американцы должны держаться в тени, на почтительном расстоянии. Антонино Яннер, пятидесятилетний шеф восточно-европейской секции Министерства иностранных дел Швейцарии, лично осуществлял контроль за этим делом. Когда стало ясно, что журналисты пронюхали о Беатенберге, Светлане пришлось перебраться в маленький монастырский приют для священников преклонного возраста в Сен-Антони, а затем – в монастырь Святой Марии во Фрибуре, где ее появление было обставлено с изрядной долей таинственности. Монашкам велели ни о чем не спрашивать. Светлана недавно посмотрела фильм «Звуки музыки» и чувствовала себя почти в его декорациях. Два полицейских из кантона Фрибур, одетых в штатское, предложили ей осмотреть окрестности. Они даже пустили ее за руль маленького «фольксвагена». Светлана чувствовала эйфорию. «Я ощущала восторг, что сумела удрать от Советов. Это чувство будет со мной до конца жизни», – сказала она позже подруге.

Светлане приходило множество писем от совершенно незнакомых людей. Вместо адреса на некоторых стояло просто «Швейцария». Многие предлагали вступить с ней в брак и таким образом решить проблему с гражданством, например, бывший советский цирковой артист, ставший австралийским гражданином, британский морской офицер. Владелец моторного катера из Флориды, возмущенный тем, что Светлане не дают немедленно въехать в США, приглашал ее пожить в его семье.

Десятого марта в пятницу бывшему послу США в СССР Джорджу Кеннану позвонил его друг, эксперт по России в ЦРУ Доналд (Джейми) Джеймсон. Он сказал: «У нас тут потрясающая перебежчица!» Джеймсон хотел, чтобы Кеннан прочитал одну рукопись и сказал, что думает о ней. Это были, конечно же, «Двадцать писем к другу» Светланы. В Риме ЦРУ сняло с рукописи несколько копий. Джеймсон также спросил, не захочет ли Кеннан, прочитав рукопись, полететь к Светлане в Женеву. Американцам было нужно гражданское лицо, поскольку швейцарские власти запретили официальным лицам посещать Светлану.

Тогда Честер Боулз и предложил кандидатуру Кеннана в качестве человека, который мог бы оказать Светлане помощь. Боулз написал Дину Раску, что они должны рассматривать Светлану как «возможность достичь наших политических целей». Но был нужен кто-то вроде Кеннана, чтобы держать ее в узде и помочь «увидеть себя в особом положении человека, который поможет улучшить отношения между СССР и США». Также Кеннан должен был проконсультировать ее по поводу издания рукописи. «Поскольку она очень нуждается в деньгах, то может связаться не с теми людьми не на тех условиях», – сказал Боулз.

Джордж Кеннан был как раз подходящим человеком. У него была долгая романтическая привязанность к России, так как он был послом США в Советском Союзе до того, как Сталин выслал его из страны в 1952 году. Кеннан был одним из авторов политики сдерживания, которую Соединенные Штаты проводили в жизнь после Второй мировой войны. По этой концепции Советский Союз мог делать все, что угодно, не выходя за рамки своей сферы влияния, в частности, Восточного блока, до тех пор, пока не затрагивал сферу влияния США. Кеннан был уверен, что коммунизм погубит себя сам из-за своей мании преследования и неэффективности. Вскоре после того, как в 1947 году было образовано ЦРУ, он высказал мысль, что следует вести особую работу с русскими перебежчиками и экспатриантами, чтобы использовать полученную от них информацию против грязных штучек Советов в международном шпионаже. Уйдя с дипломатической службы, Кеннан преподавал в Институте перспективных исследований в Принстоне и, хотя стал гражданским лицом, сохранил тесные связи с правительством США.

Теперь Кеннан собирался прочитать книгу самой неожиданной перебежчицы за всю историю «холодной войны». Рукопись была доставлена в США, и шестнадцатого марта он получил ее. Несмотря на то, что Кеннан был болен и лежал в постели, он читал всю ночь. Кеннан был глубоко тронут. Он решил, что это великолепная книга, которая будет интересна тысячам людей. На следующий день Кеннан отправился в Вашингтон, чтобы встретиться с генеральным прокурором Николасом Катценбахом.

Хотя Кеннан жил в Советском Союзе девять лет, он никогда не встречался со Светланой, жизнь которой была скрыта от посторонних за кремлевскими стенами. Эта встреча очень волновала его, но, как и все остальные американские чиновники, он видел в Светлане проблему. Кеннан сказал Катценбаху, что, если правительство США впустит в страну эту женщину без средств к существованию, ей придется предоставить безопасное место проживания. Но если она продаст свою книгу, то приедет с деньгами и не будет находиться под попечительством правительства Соединенных Штатов.

Теперь Честер Боулз предлагал советнику президента по вопросам национальной безопасности Уолту Ростоу рассматривать Светлану не как бомбу с часовым механизмом, а как ценный вклад. Нужно было только убедить ее переписать свою книгу. «Если, проведя контраст со сталинской эпохой, она подчеркнула бы, что сейчас в Советском союзе при делах новое, более либеральное поколение, способное развить более широкое сотрудничество с Соединенными Штатами, это могло бы произвести прекрасный политический эффект». Боулз полагал, что Кеннан был тем самым человеком, который мог бы воздействовать на Светлану. Но она только что приехала из страны, «новый либеральный режим» которой на ее глазах расправился с ее друзьями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем, отправив их в заключение в трудовые лагеря за то, что они публиковали свои книги. С ее точки зрения, американцы жили в мире ими же выдуманных иллюзий по поводу СССР.

Кеннан считал, что для того, чтобы продать книгу, Светлане нужен хороший адвокат, который понимал бы особенности ситуации. Он тут же подумал о своем старом друге и соседе по Принстону Эдварде Гринбауме, которого все ласково называли генералом. (Во время Второй мировой войны он был бригадным генералом). Гринбаум был одним из партнеров в престижной нью-йоркской фирме «Гринбаум, Вольф & Эрнст», среди клиентов которой были Теннеси Уильямс, Карл Сэндбург и издательство «Харпер & Роу». Кеннан передавал Светлану в хорошие руки.

Накануне вылета Кеннана в Женеву в шесть часов вечера его жена Аннелиза позвонила Гринбауму и сказала, что Кеннану срочно нужно его увидеть. Семидесятисемилетний Гринбаум жил недалеко и пришел быстро. Ему не надо было читать рукопись Светланы, чтобы понять, какую ценность она представляет. Кеннан попросил Гринбаума приготовиться к путешествию в Женеву. Если Светлана согласится сделать «генерала» своим представителем, Кеннан отправит телеграмму: «Приготовления завершены».

Кеннан вылетел в Швейцарию двадцать второго марта. Его встреча со Светланой не должна была афишироваться. Чтобы избежать внимания прессы, он использовал прикрытие – он ехал навестить дочь, которая училась в швейцарской школе, и прочитать несколько лекций в Женевском университете. Яннер сказал Светлане: «Это большая честь и ваша удача, что вы встретитесь с этим человеком. Он один из лучших знатоков России. Я вам привезу его книги».

Светлана была захвачена врасплох, когда, прилетев в Италию, узнала, что американское правительство не пускает ее в США. Теперь она не знала, чего ждать от Кеннана. Она была в таком замешательстве, что даже не знала, хочет ли этой встречи. Возможно, ей стоит не нацеливаться на Америку, а попытаться остаться в Швейцарии. Но местные власти запретили ей заниматься политической деятельностью, как же тогда быть с книгой? «Какой же был смысл оставить свою страну, чтобы и здесь молчать?» – спрашивала она себя. На самом деле единственным местом, где Светлане хотелось бы жить, была Индия, но это было невозможно.

Готовясь к встрече с человеком, который мог изменить ее судьбу, Светлана прочитала книгу Кеннана «Россия и Запад при Ленине и Сталине». К коммунизму Кеннан был беспощаден. К Сталину и его политической системе – тоже. По мнению Светланы, его определения были очень точны. Светлана волновалась, сможет ли он воспринимать ее отдельно от отца?

На следующий день двое полицейских в штатском отвезли ее в дом Яннера неподалеку от Берна. «Я уже говорил с Кеннаном, – с энтузиазмом сказал он. – Он прочел вашу рукопись и считает, что ее надо издавать, она ему понравилась».

Когда элегантный дипломат появился, они сели на диванчик, и в первую очередь он поздравил Светлану с тем, что она написала потрясающие воспоминания. Вскоре стало ясно, что рукопись он внимательно прочитал и принял решение защищать Светлану. Кроме того, он не даст ее использовать в антисоветской пропаганде. Это определило будущие взаимоотношения Кеннана и Светланы. Он всегда балансировал между двумя крайностями: «своим искренним восхищением ею и другими обязанностями». Позже он сказал в интервью «Нью-Йорк Таймс», что помочь Светлане вписаться в новую жизнь лучше всего могли бы «частные лица, а не правительства, и не те, кто имел во всем этом коммерческий интерес». Но, на самом деле, все нити были в руках Госдепартамента.

Кеннан уверил Светлану, что, если она действительно хочет ехать в США, то легко найдет издателя для своей книги. К ней есть интерес во всем мире, поэтому ей будут предлагать значительные суммы денег. Необходимо иметь адвокатов, которые будут заниматься изданием книги, а также оформлением визы. Кеннан предложил кандидатуру Гринбаума. В разговоре в присутствии Яннера как представителя Швейцарии он был очень осторожен и несколько раз подчеркнул, что ни на чем не настаивает, только предлагает. Решения зависели от нее самой, именно «в этом и заключалась сущность свободного общества, в котором она теперь находилась». Светлана криво усмехнулась и согласилась, реалистично добавив: «А что еще мне остается делать?»

За ужином при свечах Кеннан рассказывал, что в Америке ее ждут его семья и друзья. Он сказал, что впечатлен ее знанием английского языка. Светлане казалось, что события вокруг нее мчатся с фантастической скоростью. Вскоре она говорила Яннеру и другим людям, что Кеннан был для нее «как Бог», перед ней «открылся целый новый мир», когда он пришел и предложил свое решение ее проблем.

Кеннан сообщил в Госдепартамент, что на него произвели впечатление «ум, спокойствие и искренность» Светланы. Теперь он был уверен, что решение американского посла в Индии помочь ей не было «иррациональным капризом». Ее книга обладала литературными достоинствами. Она неумолимо противостояла советскому режиму: «У нее в душе была сталь».

Она могла бы сказать, что всю жизнь играла в нечто вроде азартной игры. Когда она уходила из советского посольства, то знала только, где найти американское.

«Я не знала, что мне нужно будет делать потом, на следующий день, и я не думала об этом». «Ничего не планируя наперед – как и всегда, – я только смутно представляла себе, какой будет моя новая жизнь… Иногда по ночам я видела во сне улицы Москвы, комнаты в моей квартире и просыпалась в холодном поту. Это стало для меня ночным кошмаром».

Ночным кошмаром было и то, что произошло в этом городе, и то, что ее могут насильно вернуть в него.

Глава 18
Поверенные за работой

Двадцать пятого марта Эдвард Гринбаум приехал в Швейцарию вместе со своим помощником Аланом Шварцем. Шварц знал только, что они собираются помочь «одной леди, попавшей в сложное положение». Только когда они уже были в воздухе, Гринбаум сказал, что их клиенткой будет дочь Сталина. Двое мужчин сделали остановку в Милане, где их ждал Кеннан, чтобы ввести в курс дела, а потом на машине поехали в Берн. Они должны были заключить соглашение о продаже книги для Светланы, чтобы она могла въехать в США как частное лицо, не имея никаких политических обязательств перед Госдепартаментом. Когда они встретились с официальным представителем Светланы в Швейцарии, он предупредил их, что не только журналисты, но и многие соотечественники смотрят на нее как на сумасшедшую.

В тот же вечер Яннер привез их в захолустный отель, и там, как вспоминал Шварц, «была она. Она была очень теплым человеком и очаровала нас обоих». Американское правительство еще не решило, как именно поступить со Светланой, поэтому они предложили свои услуги как ее поверенные.

Двадцать девятого марта Светлана подписала две доверенности на фирму «Гринбаум, Вольф & Эрнст»: первый документ давал ее поверенным право действовать от ее имени во всех делах, связанных с иммиграцией, второй передавал им все права на уже написанные или будущие книги.

Когда Светлана подписывала эти документы, ею владела только одна мысль – надо сотрудничать. Она знала, что всякое бывает. Те, кто наверху, договорятся друг с другом, и ты тут же исчезнешь. Когда Гринбаум уверил ее, что книга может принести деньги, она сказала, что надеется заработать достаточно, чтобы купить машину и собаку. Она пошутила: «Это должна быть цыганская собака, потому что она будет вести цыганскую жизнь».

Тридцатого марта Гринбаум и Шварц вернулись в Нью-Йорк. Теперь им было нужно получить для Светланы американскую визу. Гринбаум организовал встречу с генеральным прокурором Ником Катценбахом, Чарльзом Бохленом, экспертом по Советскому Союзу из Госдепартамента и несколькими офицерами ЦРУ, в том числе и с Дональдом Джеймсоном, шефом отдела ЦРУ, отвечающего за работу с советскими невозвращенцами и прочие операции под прикрытием. К тому времени Джеймсон, страдающий полиомиелитом, был прикован к инвалидному креслу. Этой болезнью он, по всей видимости, заразился от невозвращенца из Восточной Германии, с которым работал в 1955 году. Джейми, как его все называли, был очаровательным человеком, много читал русских писателей и был настроен помочь Светлане.

Алан Шварц присутствовал на этой встрече:

Они все сидели за столом, обсуждая происшедшее, и вскоре стало понятно, что американское правительство по-прежнему не хочет принимать в этом деле никакого участия. По крайней мере, не хочет делать это открыто. Но мы должны были получить хоть какие-то гарантии безопасности, по крайней мере, нам хотелось уверенности в том, что, когда Светлана приедет в США, ее не вышлют, если у нее будут какие-то бумаги, позволяющие ей оставаться в стране. Я не знаю, что было бы с ней, не вмешайся Дональд Джеймсон. Самое большее, чего мы смогли добиться, – это шестимесячной туристической визы.

После этого Гринбаум позвонил Кассу Кэнфилду, издателю из «Харпер & Роу», с которым он недавно работал по поводу иска Жаклин Кеннеди из-за биографии, опубликованной издательством. Он спросил, нельзя ли будет в тот же вечер приехать к Кэнфилду домой, на 38-ю восточную улицу, чтобы переговорить об одном важном деле. Когда Гринбаум приехал к нему, Касс ждал его вместе с Эваном Томасом, исполнительным вице-президентом компании. Гринбаум сообщил им, что является представителем Светланы Аллилуевой, которая в 1963 году написала книгу и теперь хочет ее опубликовать. Он уверил Кэнфилда и Томаса, что никто не знает о существовании книги, но сделал оговорку: швейцарское правительство просило никому не сообщать о книге Светланы, а также «могли возникнуть и другие соображения, по которым эта информация должна была оставаться конфиденциальной».

Гринбаум никак не объяснил эти «другие соображения», но, очевидно, он имел в виду желание Госдепартамента оставаться в тени. Из-за требований секретности Гринбаум и Алан Шварц решили не выставлять рукопись Светланы на торги, что «угрожало бы ее безопасности», но предложить только «Харпер & Роу». Кэнфилд на самом деле заинтересовался. После обсуждения условий четырнадцатого апреля компания «Харпер & Роу» подписала контракт, выплатив 250 тысяч долларов за право издания книги на английском языке.

Потом Гринбаум позвонил Артуру Шульцбергеру, издателю «Нью-Йорк Таймс», и предложил ему права на публикацию произведения по частям (Гринбаум хорошо знал семью Шульцбергера). В «Нью-Йорк Таймс» предложили 225 тысяч долларов за шесть отрывков. По соглашению с «Таймс» «Лайф» приобрел право на публикацию отрывков через два дня после выхода «Таймс» за 400 тысяч долларов. Кроме того, оставались права на выпуск «книги месяца» (325 тысяч долларов), права на выпуск книги за границей и право на публикацию сериями. Гринбаум подписал все договоры к середине апреля. Никто еще не держал рукопись в руках, но все были уверены, что книга, написанная дочерью Сталина, неизбежно будет иметь хорошие продажи.

* * *

Теперь Гринбауму был нужен переводчик. Кеннан предложил несколько кандидатур, и вскоре Присцилла Джонсон Макмиллан, тридцатидевятилетняя журналистка и переводчица, взялась за работу. Макмиллан работала переводчиком в посольстве США в Москве в середине пятидесятых и даже мельком встречалась со Светланой в 1956 году, когда пыталась стать слушателем лекций по истории советского романа, которые Светлана должна была читать в Московском университете. Лекции отменили; Хрущев как раз представил свой «секретный доклад». В 1966 году Макмиллан работала над книгой о Ли Харви Освальде, интервью с которым она брала в Москве в 1959 году, когда была репортером Североамериканского газетного альянса. Она уже прошла проверку в ЦРУ.

Макмиллан немедленно вылетела в Нью-Йорк, чтобы встретиться с Гринбаумом. Рукопись Светланы была передана в «Харпер & Роу» и хранилась под замком в здании издательства на 53-й восточной улице. Макмиллан читала рукопись и делала заметки от руки в течение недели, рукопись ей не разрешили выносить из издательства. Когда ее попросили написать краткий обзор, необходимый, чтобы продать права на издание книги за рубежом, Макмиллан пришлось делать его по памяти за одну ночь в своей комнате в отеле. Книга глубоко ее тронула: «Я просто не могла поверить своим глазам: неужели дочь Сталина могла написать все это? И я никак не могла привыкнуть к чувству глубокого уважения и благоговению, которые наполнили мою душу после чтения книги».

Гринбаум считал, что Макмиллан необходимо встретиться со Светланой и убедил «Харпер & Роу» послать ее в Швейцарию. Когда Гринбаум готовил Патрицию к этой поездке, у нее было ощущение, что она оказалась героиней комедии.

Генерал (так друзья называли Гринбаума) инструктировал меня в клубе «Вильямс» в Нью-Йорке, переполненном ресторане, где я наткнулась на нескольких знакомых, и в «Алгонкине», где бывают все нью-йоркцы. Генерал Гринбаум был глух и говорил очень громко, и мне тоже приходилось повышать голос, чтобы он мог меня услышать. Удивительно, что все наши разговоры тут же не были напечатаны в газетах… Он учил меня, что надо говорить, если я встречу кого-нибудь из своих коллег-журналистов в отеле в Цюрихе. «Представь, что ты столкнулась с Марвином Калбом в вестибюле, что ты ему скажешь? О, Марвин, как здорово, что тебе тоже нравится кататься здесь на лыжах!» Я тайно вылетела во Франкфурт, а потом на поезде поехала в Цюрих».

Встреча Макмиллан со Светланой прошла хорошо. Вначале женщины встретились в доме у Яннера, а потом – в маленьком пансионе в Невшателе, где ни та, ни другая не жили. Макмиллан принесла с собой образец переведенной главы, который показала Светлане. Они разговаривали в вестибюле, где все время болтал попугай в клетке. Это развлекало Макмиллан – она была почти уверена, что у птицы нет прямой линии связи с «Нью-Йорк Таймс». «Светлана сказа ла, что я перевожу слишком близко к оригинальному тексту, но, несмотря на это, ей мой перевод нравится. У нее был отличный английский, как и в нашу первую встречу в 1956 году». Через несколько дней Макмиллан вернулась в США.

Во время всей этой суматохи Светлана почувствовала, что ее эйфория от удавшегося побега на Запад прошла, и она впала в глубокую депрессию. Светлана скучала по детям. Четвертого апреля она, наконец, получила письмо от Иосифа, в котором говорилось, что они ничего не знают о ней.

«Здравствуй, дорогая мама!

Нас очень удивило, что, приехав восьмого марта на аэродром, мы тебя не встретили… Но после того, как в газетах появилось сообщение ТАСС о том, что тебе предоставлено право находиться за границей, сколько ты захочешь, мы более или менее успокоились, и жизнь вошла в свою колею. Если не считать того, что Катя до сих пор никак не может войти в эту самую колею, да и мы, честно говоря, м, ало что понимаем…

Я даже звонил в посольство Швейцарии и просил, чтобы мне помогли с тобой связаться… Наконец, пришла открытка от тебя, в которой ты пишешь, что не знаешь, как с нами связаться. Можешь ли ты объяснить, почему мы должны писать на адрес Департамента?… Мама, все твои друзья спрашивают о тебе. Было бы очень хорошо, если бы ты нам написала, что мы должны в данном случае отвечать.

До свидания. Целуем. Ося, Катя.

В отчаянии Светлана обратилась к Антонино Яннеру. Должен был быть способ позвонить Иосифу. Они поехали в маленькую гостиницу в Муртене, недалеко от Фрибурга., взяли комнату с телефоном и заказали разговор с Москвой, назвав вымышленное имя. Светлана была потрясена, когда ее сын ответил. Кати не было дома. Они проговорили полчаса, и ничего толком не сказали друг другу. Ося не задавал никаких вопросов, а Светлана, сбиваясь, говорила одно и то же: «вернуться невозможно, ты понимаешь?» Она боялась, что для него будет опасно знать слишком много. Ося упавшим голосом – он сразу все понял – повторял только «да, да, я слышу». Потом телефонную линию разъединили. Сколько Светлана ни пыталась дозвониться до сына из этой гостиницы, ей это не удалось. Телефонист отвечал, что линия не работает.

После этого мучительного звонка Светлана решила позвонить своей подруге Лили Голден. Когда Лили взяла трубку, то услышала голос Светланы, спрашивающий: «У тебя дома кто-нибудь есть?» Лили ответила: «Нет», но ее поставил в тупик этот дурацкий вопрос. «Должно быть, ее телефонные разговоры прослушивали все разведки мира, по крайней мере, ЦРУ и КГБ». Светлана практически билась в истерике. Лили запомнила, как «она начала перечислять имена членов правительства и ЦК коммунистической партии и рассказывать об их преступлениях и ужасных деяниях, о которых слышала от отца или узнала за границей. Я стояла, зажав в руке трубку и оцепенев от ужаса». Лили перевела разговор, выразив свою озабоченность тем, в какое положение Светлана поставила детей своим отъездом, и спросив, как она могла оставить друзей. После разговора Лили позвонила в КГБ и сообщила о нем, как сделал бы любой из друзей Светланы, но она отказалась по требованию комитетчиков признать подругу «сумасшедшей».

Когда правда о побеге Светланы достигла Родины, КГБ занялся ее детьми, требуя, чтобы они отреклись от своей матери. Леонид и Галина Аллилуевы считали, что поначалу Иосиф сопротивлялся. «В результате давления» Иосиф и его молодая жена оставили квартиру в Доме на набережной и переехали в пригород, но вскоре они вернулись в центр Москвы, и Иосифу предложили работу в Первом медицинском институте, из которого он недавно выпустился. Советские газеты писали, что Иосиф сказал, что его мать имела «неустойчивую психику». Возможно, он чувствовал: зачем оставаться верным, если она их предала?

Более чем тридцать лет спустя Иосиф сказал в интервью, что он никогда не рассказывал Кате всей правды, и КГБ не оказывал на него никакого давления: «Никто не пытал меня горячими утюгами и не жег огнем». В то же время он добавил, что офицер КГБ однажды приходил к нему в институт и оставил свой номер телефона. Иосиф настаивал на том, что любил обоих своих дедушек и говорил, что его мать «разрушила себя».

Ольга Редлова, дочь химика Федора Волькенштейна, тайного вдохновителя «Двадцати писем к другу», вспоминала: «У моего отца был экземпляр книги. Я помню, что, когда Светлана уехала, Ося позвонил отцу и спросил, не осталось ли у него каких-нибудь ее вещей. Отец ответил: «Да, кое-что есть. В коридоре стоит маленький чемоданчик, набитый газетами, но я никогда его не открывал. Я не знаю, что в нем». Конечно, там была рукопись Светланы. Иосиф приехал и забрал ее». Когда агенты КГБ приходили в квартиру Иосифа и Кати в Доме на набережной, они конфисковали не только рукопись, но и все фотографии из запертого стола Светланы.

Во Фрибуре Светлана проводила много времени в монастырском садике. В Риме Роберт Рейл купил для нее книгу Бориса Пастернака «Доктор Живаго» – она, наконец, вышла на русском языке в Милане. Светлана читала роман в первый раз, поскольку ей так и не удалось достать самиздатовскую копию в Москве. Она гуляла между туй в саду и плакала: над книгой, над судьбой своих детей, над своей покинутой страной. И написала статью под названием «Борису Леонидовичу Пастернаку», который умер в 1960 году.

В письме она оплакивала свою «возлюбленную, многострадальную Россию», где она оставила своих детей и друзей «жить невыносимой советской жизнью, жизнью, настолько непохожей на что-либо еще, что русские за рубежом даже не могут ее себе представить, независимо от того с симпатией они относятся к Советам или враждебно».

Она вспоминала своего друга Андрюшу (Андрея Синявского), приговоренного к семи годам трудовых лагерей. Представляла, как он таскает ведра с водой, а одежда у него изорвана в клочья, как у героя Пастернака Юрия Живаго. Ничего не изменилось. «Как и раньше, жандармы и полицейские становятся первыми критиками любого литературного произведения… Сейчас тебя могут арестовать за метафору, за игру слов отправить в лагерь!» «Партия лицемеров и паразитов!… Жалкие составители бумаг и доносов» по-прежнему контролировали все вокруг. Что она сделала со своими детьми, которые теперь станут жертвами злословия или даже хуже? Она молила их: «Пусть во всем обвинят меня – и вы тоже обвиняйте меня, если вам так будет лучше (говорите, что хотите, все это – просто слова, и они не сделают мне больно), только не отвергайте меня в своих сердцах». Светлана чувствовала себя истерзанной до крайности. Она задумалась о том, что, если бы осознавала, что теряет своих детей навсегда в тот момент, когда шла в американское посольство, то, возможно, приняла бы другое решение. А, может быть, и нет. Но, когда она читала «Доктора Живаго», ее словно током ударило. Трагедия разлуки с ребенком из-за не знающего жалости режима была и ее трагедией, и бедой Юрия и Лары.

В середине апреля Алан Шварц снова прилетел в Швейцарию. Он привез контракт с юридической фирмой «Гринбаум, Вольф & Эрнст» на подпись Светлане. Шварц прилетел во Франкфурт и ехал поездом до Базиля, чувствуя, что «все вокруг следят за мной, постоянно оглядываясь на находящихся рядом людей». Русские, индийцы, журналисты и, к тому времени, другие издатели – все они искали Светлану. Антонино Яннер встретил Шварца у поезда и отвез его на встречу с ней. Этим вечером за обедом Светлана очень тепло отнеслась к своему молодому адвокату. Она не переставала повторять тридцатичетырехлетнему Шварцу, что он «очень напоминает ей брата Якова, погибшего в немецком концентрационном лагере».

Два швейцарских юриста, Вильям Стэхлин и Петер Хафтер, присоединились к команде и за два дня разработали все контракты, касающиеся рукописи Светланы. Гринбаум придумал для Светланы компанию «Патенция», зарегистрированную в Лихтенштейне, где налоги, конечно же, были ниже. Двадцатого апреля Светлана передала все права на свою неизданную книгу компании «Копекс истэблишмент», зарегистрированной в Вадуце, в Лихтенштейне. Контракт прочитали по частям:

С УЧЕТОМ ВЫШЕИЗЛОЖЕННОГО после получения 1 500 000 долларов (один миллион пятьсот тысяч долларов) МИССИС АЛЛИЛУЕВА данным соглашением передает все права на вышеназванную рукопись КОПЕКС ИСТЭБЛИШМЕНТ

Сумма в 1 500 000 долларов должна быть выплачена в следующем порядке:

– выплата наличными 73 875 долларов будет произведена сегодня

– оставшиеся 1 426125 выплачиваются векселями, которые будут доставлены МИССИС АЛЛИЛУЕВОЙ сегодня.

Полтора миллиона долларов были огромной суммой, но договоры с «Харпер & Роу», публикация по частям в «Нью-Йорк Таймс» и «Лайфе» и продажи за границей были чрезвычайно прибыльны. Светлана должна была получать деньги в рассрочку. Алан Шварц вспоминал: «Я думаю, что векселя использовали из-за налогов. Потому что когда вексель подлежит выплате, налоги выплачиваются только с той суммы, которые получаешь в этот момент. Нужно разбивать выплаты, иначе с полутора миллионов долларов придется заплатить семьсот пятьдесят тысяч налогов». Даже Гринбаум был удивлен тем, какую сумму принесла Светлане ее книга. Только воспоминания Черчилля стоили дороже. Друзья слали Эдварду Гринбауму поздравления с удачным сотрудничеством с дочерью Сталина.

Оглядываясь назад, Светлана говорила, что тогда не понимала ничего. Что она знала о деньгах, контрактах и американских законах? Когда она спросила юристов, что такое «Копекс», ей сказали, что это – «юридическое лицо». Только что приехав из СССР, она даже не подозревала, что такое «юридическое лицо». Она понятия не имела, что такое банковский счет. Во время двухдневной работы юристов она сидела молча, стараясь только следить за дискуссиями, ее знание английского едва позволяло ей понимать, что говорили адвокаты. Светлана думала только о том, что она не должна создавать проблем. Она не должна дать повода отослать ее обратно в СССР. Она должна подписать все, что ей дадут юристы.

Когда всего несколько недель назад она гуляла по бедным улицам Калаканкара, она мечтала о создании больницы, названной в честь Браджеша Сингха. Теперь она сказала Гринбауму, что хочет вложить деньги в этот проект. Алан Шварц вспоминал: «Мы были скептически настроены по поводу вложений средств в какую-то больницу в Индии в память о ее бывшем любовнике, но пришлось считаться с ее желаниями».

Были учреждены два трастовых фонда: «Благотворительный фонд Аллилуевой» и «Фонд Аллилуевой». Благотворительный фонд должен был выплатить двести тысяч долларов на строительство больницы имени Браджеша Сингха и инвестировать еще двести пятьдесят тысяч долларов на ее содержание. Остальные деньги Светланы пошли в «Фонд Аллилуевой», откуда она должна была получать полторы тысячи долларов ежемесячно на расходы. Светлане казалось, что этого более чем достаточно.

Рукопись, которая, как говорил Роберт Рейл, может спасти ее от «ночлежки для нищих», в понимании общественности сделала Светлану миллионером.

Богатство сослужило ей саму худшую службу, какую только можно представить. Светлана больше не была принципиальной невозвращенкой, которая бежала от коммунизма. Она стала очень богатой женщиной. «Что она собирается делать теперь, когда разбогатела?» – такой вопрос первым задали ей журналисты, когда Светлана, наконец, приехала в Америку.

Пропаганда заработала с удвоенной силой. Советское правительство с радостью указывало на то, что Светлана всегда только и делала, что гонялась за деньгами. Аллилуева «первоклассно клевещет на советскую систему и даже на своего собственного отца. Мы хотим только обратить внимание на то, что доллары вряд ли принесут счастье женщине без страны, бросившей дом, Родину и семью и с радостью пошедшей служить антикоммунистам».

Неожиданно вспомнили, что в 1941 году немцы разбрасывали над Москвой листовки, где говорилось, что Сталин тайно держит огромные суммы денег в швейцарских банках и готовится бежать. В то время этому никто не верил, но теперь его дочь в Швейцарии! Даже рядовые советские граждане засомневались.

Эти слухи добрались и до Вашингтона. Пятнадцатого июня в статье, озаглавленной «Триста миллионов золотом для Светланы», газета «Вашингтон Обзервер Ньюслеттер» писала, что Светлана сама настаивала на поездке в Швейцарию. «Настоящей причиной ее задержки стало то, что она хотела забрать триста миллионов долларов в золотых депозитах из Бернского банка». Статья заявляла, что «чертов старина Джо» Сталин перевел эти деньги на секретный счет, когда немцы стояли под Москвой, и назначил Светлану «единственной наследницей». Об этом сообщалось как о «факте, подтвержденном американской разведкой». Светлана якобы «подтвердила свою личность, предъявив свои настоящие документы… Служащие швейцарского банка признали ее законной наследницей состояния Сталина». Теперь Светлана сама убедилась, какие сплетни может вызывать ее недавно приобретенное богатство.

Швейцарские власти давили на американцев: им хотелось побыстрее сбыть Светлану с рук. Хотя они находили ее нетребовательной и она им нравилась, обеспечение ее безопасности тяжким грузом легло на их скромное Министерство иностранных дел. Госсекретарь Дин Раск доложил президенту Линдону Джонсону, что теперь, по его мнению, Светлана может приехать в Америку, но исключительно как частное лицо. Госдепартамент проинформировал средства массовой информации, что Светлана Аллилуева приезжает в США по шестимесячной туристической визе. Ее пригласила американская юридическая фирма «Гринбаум, Вольф & Эрнст» по поводу издания ее книги. Даже советские журналисты в Москве отметили это высказывание как «мастерский дипломатический удар». Госдепартамент остался с чистыми руками.

Ранним утром двадцать первого апреля Алан Шварц уехал из своего отеля. Светлана уже ждала его в машине. Они должны были улететь рейсом швейцарской авиакомпании под вымышленными именами. Шварц вспоминал: «Аэропорт был окружен вооруженными охранниками в форме. Швейцарским властям хотелось быть уверенными, что мы со Светланой отбудем из страны целыми и невредимыми». Во время полета Шварц предупредил ее:

– Когда мы прилетим, они попросят вас сказать что-нибудь. Хотите, чтобы я говорил за вас?

– Нет-нет, я буду говорить сама, – ответила Светлана.

Но Гринбаум уже нанял фирму по связям с общественностью, которая должна была заниматься Светланой, а Кеннан составил сообщение, которое она должна была зачитать:

Я приехала в эту страну, потому что я столкнулась с трудностями, начав новую жизнь за границами России, и мне хотелось бы завести новые знакомства в США, а также потому, что здесь я собираюсь опубликовать написанную мной книгу, и мне хотелось бы быть в более тесном контакте с моими издателями. Не знаю, как долго я здесь пробуду… А сейчас я чувствую себя утомленной после долгого путешествия и хотела бы провести несколько дней одна, не встречаясь с прессой.

Кеннан должен был следить, чтобы Светлана не сказала ничего, что могло бы повредить американским отношениям с Советским Союзом. Но Кеннан еще плохо знал Светлану. Она и не собиралась произносить его тщательно подготовленную дипломатичную речь. Она хотела ясно высказаться о том, почему покинула Советский Союз. Она уехала не просто для того, чтобы опубликовать свою книгу, а в знак протеста против ограничения ее свободы и свободы всех умных и творческих людей со стороны нынешнего советского правительства.

Пытаясь задобрить Советы, не исказило ли американское правительство ее острое неприятие жизни при коммунистическом режиме?

Британское Министерство иностранных дел считало именно так. Поскольку Би-Би-Си планировала транслировать русский текст статьи «Борису Леонидовичу Пастернаку», Министерству иностранных дел пришлось определить «свою политику по отношению к делу Светланы». Многие не понимали причин, по которым американское правительство «занимает такую жесткую позицию». Первого мая, через девять дней после приезда Светланы в Америку, сэр Пол Гор-Бут, заместитель министра иностранных дел, разослал секретный меморандум двадцати трем главам отделов в Министерстве иностранных дел:

О ПОБЕГЕ МИСС СТАЛИН

Бегство мисс Сталин из Советского Союза представляется мне событием иного рода по сравнению со всеми другими невозвращенцами. Обычно они пытаются оценить все плюсы и минусы своих действий, а потом стараются извлечь выгоду из плюсов и, свести к минимуму минусы.

Если бы кто-нибудь в 1950 году сказал вам, что через семнадцать лет мисс Сталин попросит убежищ, а на Западе, у вас были бы все основания посчитать его невменяемым. Теперь она сделала это с впечатляющей легкостью и убежденностью. Она ясно дала понять… что причиной ее бегства стало то, что она больше не могла выносить общество, в котором человек имеет право только на одну точку зрения, и через эту призму должен рассматривать и политику, и саму жизнь. Это далеко не ново, но особо примечательно, что дочь Сталина пришла к своему решению в пятидесятую годовщину Коммунистической революции в России. Это особенно важно, настолько важно, что многие люди этого даже не заметили…

Светлана могла бы сказать Госдепартаменту, что все их усилия смягчить Кремль были абсолютно бесполезными. Что бы ни говорили американцы, никто в СССР никогда не поверил бы, что ЦРУ не «приготовило, организовало и профинансировало» побег Светланы. В интервью, которое Светлана дала в августе в доме исполнительного президента «Харпер & Роу», она объяснила журналистам, почему кремлевские власти были в такой ярости:

Они не могут поверить, что личность, человек, отдельное человеческое существо может принимать самостоятельные решения. Они все еще не верят, что я покинула Россию, потому что решила так поступить сама, это не был какой-нибудь заговор, это не было никем организовано, мне никто не помогал. Они не могут в это поверить. Они верят только в действия, которыми руководят какие-либо организации – да, коллективы. И еще они очень злятся, потому что пятьдесят лет пытались заставить всех людей в России иметь одинаковое мнение… одну и ту же точку зрения на политику… Когда они видят, что все эти пятьдесят лет пошли прахом, и у людей все еще есть что-то личное, они очень злятся.

Светлана говорила, что советскому правительству необходимо верить, что американцы ее похитили. Они никогда не смогут принять мысль о том, что она действовала сама. Их первой реакцией будет попытка выкрасть ее обратно.

Глава 19
Прибытие

ФБР вело наблюдение за советским агентом по имени Василий Федорович Санко. Тринадцатого апреля подразделение Госдепартамента – Управление разведки и исследований – послало в ФБР служебную записку о том, что срок визы G-2, выданной Василию Санко, чтобы посетить Пятую специальную сессию Генеральной ассамблеи ООН, истек. Служебную записку составил лично Дж. Эдгар Гувер, который особенно подчеркнул, что Василий Санко принимал участие в попытке похищения советского гражданина в Австралии в 1954 году. Имя Светланы Аллилуевой также было упомянуто в записке.

Энцо Биаджи, итальянский журналист, и Мартин Эбон, немецкий и американский писатель, работали над книгами о Светлане и имели свои источники в Советском Союзе. Они сообщили, что агент КГБ Василий Ф. Санко приехал в Нью-Йорк двадцатого апреля (на день раньше Светланы) по дипломатическому паспорту. Он исполнял роль водителя советской миссии в ООН. В 1954 году Санко вместе с тремя другими агентами похитил Евдокию Петрову, жену Владимира Петрова, офицера КГБ, бежавшего в Австралию. Советские агенты заставили Петрову сесть в самолет австралийских авиалиний в Сиднее. Самолет выполнял рейс в Москву, но пилоты получили инструкции приземлиться в Дарвине. Петрова была освобождена и вместе с мужем получила политическое убежище.

Явно встревоженный возможностью похищения, девятнадцатого апреля Гринбаум вызвал в свой офис Альберта и Джорджа Палесиков, двух братьев, которые владели частным детективным агентством. Они были известны тем, что занимались обеспечением безопасности знаменитостей. Однажды они охраняли самого Эррола Флинна.

В пятницу двадцать первого апреля Светлане и Шварцу, использовавшим вымышленные имена, удалось незамеченными сойти с рейса швейцарских авиалиний в Нью-Йорке. О присутствии Светланы на борту сообщили средствам массовой информации, только когда самолет уже час был в воздухе. Даже экипаж не знал, кто оказался среди их пассажиров. Когда самолет прибыл в аэропорт Кеннеди, шесть представителей частного охранного агентства ждали Светлану и Шварца на летном поле.

Из сорока пассажиров, прибывших этим рейсом, Светлана последняя покинула самолет, приземлившийся в 14:45 по местному времени. Несколько десятков переодетых полицейских стояли вокруг зоны прибытия, вокруг летного поля была расставлена плотная сеть агентов службы безопасности. Сотрудники Специального бюро нью-йоркского полицейского департамента заняли посты на обзорной площадке здания Международного терминала. Публику туда перестали пускать еще в половине третьего. Прибытие Светланы было сенсацией. В аэропорту собралось больше народу, чем в 1964 году, когда прилетели музыканты знаменитой группы «Битлз». Репортеры наблюдали, как она спускается по трапу на американскую землю и, кажется, не может перестать улыбаться. Она забралась на небольшой ящик, специально подставленный, чтобы ее лицо оказалось на одном уровне с камерами, оглядела толпу репортеров, отделенную от нее цепью полицейских, и сказала: «Приветствую всех собравшихся! Я очень рада быть здесь!»

Фирма по связям с общественностью, которую Гринбаум нанял для Светланы, решила, что в аэропорту она сделает только короткое сообщение, а пресс-конференцию соберут позднее. Ответственный исполнитель фирмы «Хилл & Ноултон» Джон Мейпс позднее отметил: «Я обсуждал с Фоем Кохлером из Госдепартамента, как лучше организовать встречи с журналистами».

Извинившись за свой ужасный английский, Светлана уверила собравшихся, что она сама приняла решение покинуть Советский Союз. Это решение было вызвано скорбью из-за кончины ее мужа Браджеша Сингха и отношением к ней советского правительства. Она приехала в США в поисках самовыражения, которое ей так долго запрещали в родной стране. Как и ее дети, она была частью нового поколения, которое не хотело, чтобы им морочили головы старыми идеями. «Я верю в силу разума во всем мире, вне зависимости от того, в какой стране вы живете. Вместо того, чтобы бороться друг с другом и проливать кровь, люди должны работать вместе над прогрессом всего Человечества. Я верю, что дом человека может быть только там, где он чувствует себя свободным». Она добавила, возможно, специально для Джорджа Кеннана, что издание книги «является для меня главной целью приезда сюда».

По случайности в аэропорт Кеннеди на два часа раньше Светланы прилетел советский поэт Андрей Вознесенский, который совершал турне по Соединенным Штатам. Когда его попросили прокомментировать бегство Светланы, он сказал, что будет говорить «только о литературе, а не о политике». Светлана не обижалась на него. Она знала, что Вознесенский находится под жестким контролем КГБ. В Советском Союзе его обожала публика как одного из поколения свободомыслящих поэтов-шестидесятников. На его поэтические чтения собирались целые стадионы зрителей. Москва посылала его в зарубежные турне как посланца советской культуры, но Андрей знал правила – никогда ничего не говорить о притеснениях, которым подвергаются он и другие писатели. Ему еще предстояло понять, почему Светлана оставила Советский Союз. Когда Вознесенский вернулся на Родину, его не пустили в следующую поездку в США за то, что он отказался публично осудить Светлану.

Агент КГБ Василий Санко, казалось, целиком и полностью посвятил себя своим водительским обязанностям, хотя ЦРУ и ФБР по-прежнему считали угрозу похищения достаточно серьезной. Была ли эта угроза реальной? В своем некрологе Владимиру Семичастному, озаглавленному «Главный заговорщик из КГБ умер в 77 лет», корреспондент Рейтер Рон Попески писал: «Семичастный, глава КГБ в 1967 году, рассказывал журналистам, что Брежнев сместил его с этой должности и заменил будущим главой коммунистической партии Юрием Андроповым за провалившуюся попытку похитить дочь Иосифа Сталина Светлану Аллилуеву из США». Неясно, правда это или только слухи, но Андропов действительно стал главой КГБ девятнадцатого мая 1967 года, через три недели после приезда Светланы в США.

В любом случае, личные охранники Светланы по-прежнему были при ней. Вот только, по всей видимости, ее не предупредили, что она сама оплачивала их услуги.

В заявлении для «Нью-Йорк Таймс», сделанном на следующий день после приезда Светланы, Джордж Кеннан обратился к американцам с призывом бороться против «привычек времен «холодной войны». «Миссис Аллилуева любит свою страну, – сказал он, – и надеется, что ее творчество и вся деятельность за пределами России послужат процветанию ее Родины и не принесут вреда» в «новую эру», которая «наступает». Он ни слова не упомянул о том, что Светлана не верит ни в какую «новую эру».

Исполнительный вице-президент издательского дома «Харпер & Роу» Эван Томас также дал интервью «Таймс», охарактеризовав книгу Светланы как большое литературное достижение. В то же время он признался, что сам ее не читал. «Какая политика? Политика там только между прочим. Это глубоко личные воспоминания». Он так сильно настаивал, что Светлана не имела никакого политического веса, что становилось понятно: на самом деле все наоборот.

После короткой встречи с прессой Светлана села на заднее сиденье машины рядом с Аланом Шварцем. Переводчица Светланы Присцилла Джонсон Макмиллан предложила ей укрыться в поместье ее отца в Локаст Вэлли. Машину Светланы и Шварца сопровождали еще два автомобиля. За рулем первого, где сидела Светлана, был Альберт Палесик, второго – его брат Джордж, третьим управлял человек из их детективного агентства. Когда они свернули с Ван-Уайка на Санрайз Хайвей, Альберт был уверен, что за ними следят. Он перешел к решительным действиям:

[Наша] третья машина стала мешать одной из машин, едущих за нами… наш водитель попытался прибегнуть к испытанному средству – устроить автомобильную аварию. Мы ехали на север по Мидоубрук Парквей и, к тому времени, когда достигли бульвара Ист-Гейт, установили, переговариваясь между машинами по радио, что за нами следует еще один автомобиль. Это был лимузин, в котором находился водитель и два человека на заднем сидении – сразу подумал о русском посольстве. Свернув на Рузвельт-филд, я повернул налево, направо, снова налево и остановился. Мы были на узкой дороге. Брат остановил свою машину, и лимузин встал за ним. Брат вышел из автомобиля и двинулся в их сторону. Я рванул вперед.

Оказалось, что в лимузине были журналисты. Палесик был уверен, что Светлана не заметила преследователей. Она думала, что он просто переговаривается по радио с другими машинами. Возможно, он недооценил ее. Когда они благополучно прибыла в поместье отца Присциллы Макмиллан Стюарта Джонсона, братья Палесик, вооруженные дробовиками, заняли свои посты.

Присцилла и ее отец ждали Светлану. Джонсон был вдовцом, и его развлекало, что он дает кров советской невозвращенке, причем вся история окружена всякими шпионскими штучками. Тем же вечером в гостиной, отделанной деревянными панелями, они посмотрели сюжет в выпуске новостей, посвященный Светлане. Макмиллан раздражало, что новости все время прерывали рекламой. Светлана, казалось, не обращала на это внимания.

Гринбаум запланировал первую пресс-конференцию на двадцать шестое апреля, то есть, через четыре дня после приезда Светланы в США. Она прошла в номере с террасой в отеле «Плаза» и транслировалась по всему миру через спутник связи «Телстар». За день до мероприятия Гринбаум потренировал Светлану отвечать на самые типичные вопросы и сообщил Кеннану, что «спокоен за поведение Светланы на пресс-конференции». Адвокат сказал, что «допросил ее с пристрастием по поводу самых острых моментов биографии», чтобы проверить, как она с этим справится, и был удивлен, что она оставалась «спокойной и выдержанной», как будто проводила пресс-конференции всю свою жизнь.

Кеннан в своих воспоминаниях не объясняет, что это были за «острые моменты», но к тому времени источники из американской разведки подтвердили, что Советы усиленно стараются представить Светлану «распутной», «ненормальной», «не отвечающей за свои поступки» и, разумеется, не способной написать никакую книгу. На самом деле они собирались попытаться приписать авторство книги ЦРУ.

На следующий день Светлану привезли в «Плазу». Журналистов обязали подать вопросы в письменном виде не позднее, чем за полтора часа до начала пресс-конференции. Из более чем трех сотен вопросов ее агенты по связям с общественностью из фирмы Хилла и Ноултона отобрали примерно сорок. Во время долгой пресс-конференции Алан Шварц зачитывал их Светлане, уверяя зрителей, что она видит эти вопросы в первый раз. На следующий день полная запись ее интервью была опубликована в «Нью-Йорк Таймс».

Один из первых вопросов поступил от Боба Шакна, репортера «Си-Би-Эс», который спросил, одобряет ли Светлана режим своего отца. Она ответила: «Конечно, я не одобряю в нем очень многое, но считаю, что многие члены ЦК коммунистической партии и Политбюро должны разделять ответственность за все те преступления, в которых принято обвинять моего отца… Я чувствую ответственность за все эти ужасные вещи, за смерти невинных людей и думаю, что в них была виновата вся партия, режим и сама идеология». Когда Гейб Прессман из «Эн-Би-Си» спросил, что заставило ее «по-другому посмотреть на жизнь в России» и привело к побегу, она ответила, что, прежде всего, это было отвратительное сопротивление властей ее браку с Браджешем Сингхом, но также добавила, что другим фактором стал суд над Даниэлем и Синявским. «То, как общество отнеслось к двум писателям, которых несправедливо осудили, заставило меня утратить всякую веру в правосудие. Я потеряла надежду на то, что появится хоть какая-то свобода». Если Госдепартамент надеялся, что Светлана воздержится от демонстрации своих политических воззрений, то ему пришлось жестоко разочароваться.

Она говорила о своих детях: «Они ни в чем не виновны, и, я надеюсь, не понесут никакого наказания»; о своем новоприобретенном богатстве: «Я не собираюсь становиться очень богатой женщиной. Думаю, для меня это вообще невозможно». Она планировала раздать большую часть полученных денег. На вопрос о том, что она думает по поводу всей этой газетной шумихи, Светлана ответила: «Я не могу понять, почему, если они что-то пишут о каком-то новом человеке, то надо обязательно упомянуть… что он ел на ланч». Но в то же время добавила: «Избыток информации лучше, чем никакой информации вообще». Когда ее спросили, планирует ли она стать гражданкой США, Светлана ответила, что «любовь должна прийти до свадьбы» и рассмеялась: «Если я полюблю эту страну и страна полюбит меня, то свадьба состоится».

Ее выступление на пресс-конференции можно было описать как «ошеломляющее, уверенное, захватывающее». Джон Мейпс, глава ее менеджеров по связи с общественностью, сказал репортерам: «Она интеллектуальная эксгибиционистка. Ей нужны зрители. Она Набоков в юбке, у нее есть сила воли». В конце пресс-конференции журналисты встали и наградили Светлану громкими аплодисментами. Потом ее быстро отправили в уединенное место.

На следующий день Светлана получила письмо от сына, которое ее полностью уничтожило. Когда она показывала это письмо Присцилле, у нее просто тряслись руки. Гринбаум не отдал письмо до пресс-конференции, так как предвидел, что оно будет губительно для Светланы. В ответ на телефонный разговор с матерью Иосиф написал письмо, полное холодной злобы:

«Когда мы с тобой говорили по телефону, я растерялся, услышав все то, что ты мне сказала, и не смог должным образом ответить. Мне понадобилось несколько дней для обдумывания всего этого, так как дело совсем не так просто, как это кажется тебе…

Согласись, что после того, что ты сделала, советовать нам издалека мужаться, держаться вместе, не унывать и не отдавать Катю, по меньшей мере странно… Я считаю, что ты своим поступком отделила себя от нас и поэтому позволь нам жить так, как мы считаем нужным….

Уж если мы смогли довольно стойко перенести то, что ты сделала, то, надеюсь, в дальнейшем мы сможем сами устроить свою жизнь… Иосиф.

Светлана рыдала и не могла остановиться. Ей хотелось убежать, укрыться от гостеприимства и любопытства, не видеть людей, думающих, что для нее все так легко и просто только потому, что она обрела свободу.

Письма на имя Светланы приходили корзинами: дружелюбные приветствия: «Добро пожаловать в Америку», брачные предложения, приглашения вступить в религиозные организации. Были и другие письма. «Убирайся домой, красная собака!»; «Наша кошка лучше вас – она заботится о своих детях!» От последнего у нее словно ножом резануло по сердцу.

Побег дочери Сталина из СССР был событием такой важности, что журналисты из всех стран мира толпились возле поместья Джонсона. Репортеры парковались возле ограды и пытались сквозь живую изгородь шпионить за обитателями дома. Вертолеты с фоторепортерами кружили над поместьем. Местная полиция охраняла дом от вторжений двадцать четыре часа в сутки. Светлане нравилось подолгу бродить в ближайшем лесу без особой цели, но братья Палесик настаивали, что они должны сопровождать ее во время этих прогулок. Светлана им очень нравилась, особенно, когда она откалывала розу от своего жакета и отдавала ее Альберту. «Она такая милая, что я даже начинаю любить русских», – сказал он.

Между тем Присцилла и Светлана работали над переводом «Двадцати писем к другу». Однажды, чтобы дать Присцилле передохнуть от автора, все время сидящего за ее плечом, сестра Присциллы Энис пригласила Светлану походить по магазинам. На следующий день в «Нью-Йорк Таймс» появилась фотография Светланы, примеряющей туфли. В заметке сообщалось, что она купила три пары чулок, слаксы, свитер и туфли. «Слаксы и туфли стоили 46 долларов 82 цента». Существование папарацци и назойливое любопытство «публики» стали неприятным открытием для бывшего советского человека. В СССР никакой любопытной публики не было.

Но домашняя жизнь в поместье Джонсона складывалась очень приятно. Вскоре Светлана заняла место матери Присциллы во главе стола, напротив нее сидел мистер Джонсон, а Присцилла занимала место в середине. Для Присциллы Светлана была как «председатель правления за своим столом, талантливая и значительная персона». Однажды в разговоре зашла речь об Алексее Косыгине.

– О, я полагаю, он очень приятный человек! – сказал мистер Джонсон.

– О, совсем нет! – ответила Светлана.

Присцилла вспоминала: «Чья бы фамилия не всплывала в наших беседах, она всегда могла дать этому человеку точную и меткую характеристику. Это производило впечатление». Светлана читала, как советская пресса нападает на нее в газетах и объясняла, что же имеется в виду на самом деле.

Присцилла считала, что она сама неплохо разбирается в советской жизни, но Светлана «расправлялась с ними одним касанием, она чувствовала, что же они имеют в виду по-настоящему в каждом конкретном случае и разъясняла все очень точно, намного, намного лучше, чем я и, я думаю, лучше, чем кто-либо другой еще».

Но вскоре дом Джонсона стал напоминать Большой центральный вокзал в Нью-Йорке. Слишком много людей хотели встретиться со Светланой. В дом стали заглядывать знакомые, которых Присцилла не видела годами. Однажды телефон звонил восемьдесят девять раз за день. Если кто-нибудь спускался ночью вниз, то обязательно натыкался на частного детектива. Когда приехали братья и сестры Присциллы и увидели весь этот хаос, они стали настаивать, что Светлана должна уехать. В доме было столько ненужных людей, что они боялись ухода старых слуг отца. Но отцу Присциллы нравилось, что Светлана гостит в его доме. У него было чувство юмора, и он часто шутил: «Я так нравлюсь Светлане, потому что напоминаю ей ее отца».

Присцилла отправилась к Гринбауму и попросила его назначить дату отъезда Светланы из дома отца. «Спасите меня, я не хочу брать это на себя, – попросила она. – Я полагаю, она будет злиться на любого, кто, так сказать, будет выпинывать ее из нашего дома. Я должна была понять раньше, что все эти расставания, отъезды и чувство, что она нежеланная гостья, должны вызвать такую реакцию». Присцилла не хотела, чтобы Светлана снова почувствовала себя нежеланной гостьей.

Присцилла поехала в Атланту, в штат Джорджия, чтобы повидаться со своим мужем, который из-за ее долгого отсутствия грозил разводом. Они поженились только в прошлом декабре. Однажды вечером позвонила Светлана.

– Ты убеждаешь их делать сокращения в моей книге! – злилась она. – Ты не имеешь права так делать! Это не твое дело!

Светлана злилась все сильнее:

– Ты вмешиваешься в редакторские дела, которые тебя не касаются!

Присцилла была поражена: «У меня было ощущение, как будто по мне проехал тяжелый танк или трактор».

Джордж Кеннан рекомендовал внести в рукопись небольшие сокращения. Одно из них касалось письма, которое Светлана написала Алексею Каплеру. Так как Каплер был еще жив, это могло быть для него опасно. Другое сокращение касалось упоминания о том, что Сталин никогда не смотрел кровавые спортивные соревнования, так как не выносил вида крови. Кеннан посчитал, что ирония этого заявления может выглядеть слишком оскорбительной.

У Присциллы был еще один скрытый мотив, из-за которого она хотела, чтобы рукопись сократили. Еще не принявшись за работу, она попросила оценить объем текста, и ей дали совершенно ошибочную цифру. Издатель перепродал права на публикацию произведения по частям, и Присцилла боялась, что ей не хватит времени на перевод книги. Но ее очень задело и привело в недоумение поведение Светланы во время телефонного разговора. Оказалось, Светлана очень легко забыла обо всем гостеприимстве, которым она пользовалась в доме Джонсона целых шесть недель. Из-за чего она так разозлилась? Только ли потому, что были задеты ее чувства как писателя? Или из-за того, что когда-то ее русский друг профессор Мануйлов сказал ей не давать никому изменить в книге ни слова? Как бы то ни было, после этой вспышки отношения между Светланой и Присциллой навсегда испортились.

Глава 20
Таинственная фигура

Джордж Кеннан попросил свою дочь Джоан пригласить Светлану на завтрак к себе в дом в Принстоне. Это приглашение имело пугающие перспективы, поскольку все должно было держаться в тайне и, кроме Светланы, были приглашены и другие знаменитости, например, Артур Шлезингер и Николас Набоков, сын знаменитого писателя. Джоан приготовила тушеного омара, не смыв с него морскую соль, и блюдо получилось несъедобным. Только Светлана съела все, что было у нее на тарелке, и сказала, что получилось очень вкусно – еда напомнила ей о Черном море. Джоан была просто очарована ею.

Было решено, что Светлана проведет лето с Джоан и ее семьей. Джордж Кеннан и его жена Аннелиза уезжали в Африку, где он должен был читать лекции. Шестого июня братья Палесик увезли Светлану на ферму Кеннанов, занимающую две сотни акров в Восточном Берлине, штат Пенсильвания.

Вокруг все напоминало чеховскую пьесу «Вишневый сад». Ферма управлялась как помещичье хозяйство в дореволюционной России. В доме было много безделушек, которые Кеннаны привезли из СССР: старинные гравюры, фарфор, федоскинские лаковые миниатюры. На стене даже висела фотография Кремлевской набережной в рамке. Построенный в девятнадцатом веке дом был украшен впереди двумя колоннами, которые образовывали нечто вроде портика. Джоан вспоминала, что они со Светланой провели много вечеров, сидя под этими колоннами и глядя в поля. Светлана с ностальгией вспоминала о российских степях. Женщины проводили вечера вдвоем: дети Джоан уже были в постелях, а ее муж работал в городе и приезжал по выходным.

Через две недели Светлана сказала братьям Палесик, что ей не нравится все время находиться под охраной. В Америке у нее было больше охранников, чем даже в Кремле. На прощание братья подарили ей шариковую ручку с гравировкой: «Светлане. Пользуйтесь на счастье. Ал и Джордж».

Получив от сына потрясшее ее письмо, Светлана в отчаянии написала Кеннану. Наконец, из Йоханнесбурга пришел ответ, в котором он утешал ее:

Не позволяйте себе самой усомниться в Вашей правоте… В Дели Вы следовали тому, чего требовала Ваша натура. Если бы Вы вернулись назад в СССР, тогда, будучи врагом системы, Вы стали бы, в известном смысле, врагом самой себя. И все это не принесло бы ничего хорошего Вашему сыну…

Дорогая Светлана, верьте, даже перед лицом этой огромной печали, что каким-то образом, которого ни мне, ни Вам не дано осознать, Ваше мужество и вера будут в конце концов оправданы – и для Вашего сына тоже.

Двадцать третьего июня в маленьком городке Глассборо, штат Нью-Джерси, состоялась долгожданная встреча президента Джонсона и премьера Косыгина, которая должна была символизировать потепление в отношениях двух стран и из-за которой Фой Колер и Госдепартамент запрещали Светлане въезд в США. В «Нью-Йорк Таймс» сообщалось, что переговоры, затрагивающие вопросы о Ближнем Востоке, войне во Вьетнаме и ядерном оружии, продолжались пять часов. «В результате не были решены не только сложные вопросы во взаимоотношениях двух стран, но даже не было подписано партнерское соглашение».

Через два дня, когда семья Кеннанов завтракала на кухне и слушала радио, они услышали выступление Косыгина на пресс-конференции в Организации Объединенных Наций. Восемнадцать дней назад начался Арабо-израильский конфликт, и, осудив действия Израиля, Косыгин объявил о том, что Советский Союз окажет поддержку арабской стороне. В самом конце Косыгину задали вопрос о Светлане Аллилуевой. Она с неприязнью вслушивалась в его знакомый голос:

Аллилуева – морально неустойчивый человек и она больной человек, и мы можем только пожалеть тех, кто хочет использовать ее для политических целей или [чтобы] дискредитировать Советский Союз…

Джоан и ее муж Ларри рассмеялись, но Светлана услышала в голосе Косыгина злость. Она также услышала, что переводчик смягчил его высказывание. Светлана знала, что это значит. Центральный комитет партии и тайная полиция все согласовали. Кампания против Светланы началась. На самом деле, хотя она об этом и не знала, у КГБ уже было кодовое наименование для нее – Кукушка. Слово имело два значения: птица и «сбежавший подозреваемый». Из брошенного невзначай замечания Косыгина Светлана поняла, что новый глава КГБ Юрий Андропов готов мстить.

Порочащие Светлану статьи начали появляться в «Правде» и «Известиях». Тяжелей всего она перенесла комментарий московского патриарха Пимена, митрополита Крутицкого и Коломенского, опубликованный в «Известиях» первого июля. Пимен следовал официальной линии Кремля:

Ранее как в нашей, так и в зарубежной прессе сообщали, что многие честные люди были задеты высказываниями, сделанными Светланой Аллилуевой. Эта женщина, у которой было несколько мужей, которая бросила своих детей, предала свой народ и раскрыла подноготную своего отца, пытается говорить о религии, о своей вере в Бога.

Моральный облик этой женщины, которая все продает за доллары, вызывает только неприязнь и гнев.

Вскоре кампания против Светланы превратилась в международную. Сокращенная версия высказывания Пимена была опубликована в лондонской газете «Дэйли экспресс» и в итальянской коммунистической газете «Пасе Сера» вместе со статьей, где сообщалось, что Светлана всю жизнь страдала частыми нервными расстройствами и приступами истерии.

Несчастливое стечение обстоятельств привело Светлану к тому, что она стала невозвращенкой в 1967 году, в году, когда в СССР праздновалось пятидесятилетие Великой Октябрьской революции. К тому же ее издатели в «Харпер & Роу» решили выпустить «Двадцать писем к другу» в октябре. КГБ был уверен, что американцы специально издеваются над Советским Союзом накануне большого праздника в стране.

Агент КГБ Виктор Луи должен был заниматься Светланой. Он пытался встретиться с ней в апреле, когда она еще жила в поместье Джонсона. Когда Присцилла Макмиллан услышала его голос в телефонной трубке, ее передернуло от отвращения. Она знала Луи в Москве: «Я никогда не ненавидела никого так сильно, как Виктора Луи».

Виталий Евгеньевич Луи (Виктор Луи) был таинственной фигурой. В своей статье, разоблачающей советских агентов, американский журналист Джон Баррон определил Луи как самого известного специалиста по дезинформации в КГБ. Луи был арестован в Москве, когда ему было девятнадцать лет. Он всегда утверждал, что его взяли за связи с иностранцами, но, по всей видимости, он просто торговал на черном рынке. Луи провел девять лет в ГУЛАГе. Его товарищи по заключению, такие как писатель-диссидент Аркадий Белинков, который вскоре стал другом Светланы, были уверены, что Луи постоянно «стучит» лагерной администрации.

Когда Луи освободился из лагеря, он начал вести роскошный образ жизни: ездил на «фольксвагене», носил заграничные костюмы, назначал встречи в коктейль-баре американского посольства. Этого было вполне достаточно, чтобы его арестовали как шпиона, но ничего не происходило. Вскоре Луи стал работать за границей – писать для лондонских «Ивнинг Ньюс» и, по всей видимости для «Ивнинг Стандарт». Скорее всего, работа его заключалась в том, чтобы сливать английской прессе подготовленные в КГБ документы. Но, возможно, он играл и в те, и в другие ворота. Он был замешан в публикации диссидентских рукописей, запрещенных в Советском Союзе. В 1965 году Луи уже заработал достаточно денег, чтобы приобрести роскошный дом в писательском поселке Переделкино неподалеку от Москвы.

Луи разработал замысловатую стратегию, чтобы сорвать продажу книги Светланы на Западе. Сын Никиты Хрущева Сергей, которому Луи позже предложит продать за границей «Воспоминания» его отца, рассказал, что ему говорил сам Луи: «Каждый шаг Светланы громко резонировал в коридорах власти в Кремле». Поскольку выход книги из печати в октябре был уже не за горами, «Виталий Евгеньевич предложил, что он как частное лицо, под свою ответственность, внесет в текст необходимые сокращения в тех местах, которые особенно тревожили Кремль, и выпустит книгу на несколько месяцев раньше назначенной даты». Когда выйдет настоящая книга, она уже будет никому не нужна. Луи потребовал у КГБ, чтобы все доходы с продажи книги принадлежали исключительно ему, поскольку он берет на себя весь риск. Всесильный комитет согласился.

После того, как агенты КГБ забрали рукопись Светланы у ее сына Иосифа, они передали ее Луи, который без промедления продал ее лондонскому издательству «Флегон Пресс». Алек Флегон был сыном матери-румынки и русского отца. Среди лондонских издателей он имел репутацию пирата, издающего запрещенную советскую литературу, вывезенную из СССР туристами, студентами и полученную из других, по всей видимости незаконных источников. Гонораров авторам, оставшимся в Советском Союзе, Флегон никогда не выплачивал.

Британское издательство Светланы «Хатчинсон», заплатившее за права на книгу, которой даже не видели, пятьдесят тысяч фунтов, и британская газета «Обсервер», купившая права на публикацию по частям, были в ярости. Но обвинить в чем-то Флегона было сложно. Он заявил, что ни о чем не знал и просто приобрел рукопись у своего «никогда не подводившего» агента, который двадцать седьмого июля привез ее из России. Флегон отказался назвать имя агента, чтобы не ставить под угрозу дальнейшие поставки диссидентской литературы из России. Виктор Луи придумал гениальный способ выкрутиться: во имя распространения запрещенной литературы он выполнил задание КГБ.

Поскольку Советский Союз не присоединился к Международной конвенции по авторскому праву, «Хатчинсон» не мог заявить о нарушении авторского права. Вместо этого тридцать первого июля издательство обратилось с иском в Лондонский Высокий суд, указывая на нарушение конфиденциальности со стороны Светланы, которая доверила свою рукопись людям, не имевшим права передавать ее другим лицам. Иск был удовлетворен. «Харпер & Роу» и «Хатчинсон» немедленно выпустили книгу на русском языке.

По иронии судьбы заговор КГБ не сработал. Если бы Виктор Луи не попытался опубликовать «Двадцать писем к другу» раньше других, публикацию книги могли бы отложить до того времени, когда празднование пятидесятилетия Октябрьской революции было бы закончено, поскольку на влиятельных американцев, например, Артура Шлезингера, оказывалось давление. Шлезингер рассказал своей подруге Патрисии Болен, что во время его последнего визита в Москву к нему обращались с просьбой попросить американское правительство отложить выпуск книги.

Болен была поражена: «Как может Артур, который поднял всю эту шумиху по поводу партнерства с Советским Союзом, пытаться заставить наше правительство вмешиваться в планы издателей?» Но в действительности Эван Томас предлагал «Харпер & Роу» перенести выход книги на тринадцатое ноября. Когда же стало ясно, что Виктор Луи продал пиратскую копию книги, стало необходимо выпустить настоящее издание как можно быстрее.

Виктор Луи сумел продать не только пиратскую копию книги Светланы, но и двести ее личных фотографий, которые достались немецкому журналу «Штерн». В середине августа «Штерн» опубликовал первую из четырех статей под названием «Тайный альбом дочери Сталина». В них были собраны все скандальные истории из книги Светланы, которую журналисты называли «ручным кроликом» и опубликованы личные фотографии, взятые из запертого ящика ее стола в Доме на набережной. Фотографии были неправильно подписаны и не льстили Светлане. На одной из них она, немного располневшая, стояла на частном пляже в чем-то, напоминающем нижнее белье. В статье объяснялось: «Улетая из СССР, Светлана не прихватила с собой семейный альбом. Теперь ее дети публикуют фотографии из него». Виктор Луи не был даже упомянут.

В «Штерне» была опубликована и статья, написанная после «разговора» с сыном Светланы Иосифом под заголовком «Мама всегда была немного повернутая». В ней говорилось, что Иосиф считал, что у матери был «неустойчивый характер», упоминал ее «непостоянство», «резкие перепады настроения» и «шаткую психику». Далее Иосиф описывал, как они с Катей вдвоем пошли в Мавзолей, чтобы посмотреть на тело своего деда: «Я взял Катю за руку, и мы на цыпочках подошли к гробу… Было темно и тихо. Не помню, чувствовал ли я что-нибудь. Было что-то вроде страха и трепета, когда мы увидели тело дедушки, безжизненное и восковое… Я никогда не скрывал, что горжусь своим дедом». Казалось, Иосиф полностью следовал указаниям КГБ. Комитету надо было очернить Светлану и продолжить уже начатое восстановление культа Сталина. «Штерн» с иронией прокомментировал: «Тень их дедушки дала им не так много материальных благ: двести рублей пенсии и две государственных квартиры… У Кати была своя лошадь. Иосиф поехал в отпуск на Кавказ после четырех месяцев службы в армии».

Между тем итальянский журналист Энцо Биаджи работал над книгой «История Светланы». Возможно, из-за того, что он симпатизировал коммунистам, ему позволили поговорить с родственниками Светланы. (Без официального разрешения он никогда бы с ними не встретился).

В интервью с Иосифом Аллилуевым Биаджи спросил:

– Если бы ваша мать появилась сейчас на пороге, что бы вы сделали?

На это Иосиф холодно ответил:

– Разумеется, я не стал бы кричать от радости… Это она нас бросила… Мы встретимся снова только в одном случае: если она вернется… Это наша страна.

Биаджи взял интервью и у многих московских друзей Светланы. Журналистка Татьяна Тесс обвиняла ее:

У нее все осталось, как при отце: квартира, дача. Ей предлагали большую и хорошую, но она выбрала Жуковку, потому что ее легче было содержать. Она ни за что не платила и в любое время могла пользоваться государственным автомобилем, она могла поехать в любой санаторий… Мы были близкими подругами, я ее очень любила… У нее очень хорошие дети, они любили ее, и она могла ими гордиться. Она была эксцентрической личностью с детскими комплексами принцессы.

Она считала, что для нее нет ничего невозможного, ей все разрешено, потому что она с детства привыкла все делать по-своему… Никто не должен бросать своих детей.

Биаджи поговорил и со старым любовником Светланы Алексеем Каплером, который сказал, что был потрясен, когда узнал, что она стала невозвращений. «Когда я услышал об ее отъезде, не поверил своим ушам. У меня есть свое мнение о русских женщинах, я многих знал… Я думаю, что со Светланой случилось что-то страшное, возможно, какая-то болезнь». Ее поступок он считал непростительным. Каплер даже процитировал Тургенева: «Россия без нас проживет, это мы не проживем без России».

Когда Биаджи попросил писателя Илью Эренбурга прокомментировать слова Иосифа о матери, тот ответил уклончиво: «Лучше бы он испытывал пиетет перед своим отцом [Морозовым], у которого проблемы из-за того, что он еврей». Он молчаливо разделял отношение Светланы к правительству и сам критиковал его политику антисемитизма, хотя понять это могли только люди, привычные к тайному языку советских граждан. Сказать больше для Эренбурга было бы опасно.

К июлю Биаджи выпустил небольшую книгу «Светлана. Информация из первых рук». Она была издана на итальянском языке и спешно переведена на английский. На Светлану чтение книги произвело оглушительный эффект, особенно в сочетании с вырезками из американских и европейских газет, порочащих ее. Эти вырезки Светлане анонимно присылали незнакомые люди. Она, разумеется, знала, что ее сын и друзья под давлением КГБ вынуждены осудить ее поступок, но зачем журналисты стремились выставить на свет ее личную жизнь? «Зачем они домогались до моих детей?» – спрашивала Светлана. Но на самом деле она прекрасно знала, зачем.

Однажды в конце лета, когда на ферме были только семнадцатилетний Кристофер Кеннан, младшие дети и их няня, Светлана позвала всех на веранду, где всегда жарили мясо на гриле. Она попросила Кристофера принести жидкость для розжига дров. Дети с любопытством смотрели. Светлана сказала: «Вы все присутствуете при торжественном моменте. Я сжигаю свой советский паспорт, в ответ на ложь и клевету». Она бросила паспорт на угли. Все молча наблюдали, как он горел. Потом Светлана «вынесла вон горстку золы и дунула на нее. Она разлетелась по ветру».

Во всей этой череде несчастий было одно-единственное утешение, которое чуточку поддержало ее дух. В июне в «Атлантике» вышла ее статья «Борису Леонидовичу Пастернаку». Светлана работала с британским переводчиком Пастернака Максом Хейвордом, с которым ее познакомила Присцилла Макмиллан еще до их ссоры. В коротком предисловии к статье Хейворд лестно отозвался о ее работе: «Размышления Светланы Аллилуевой освещают смысл работ Пастернака так, как до этого еще никто не делал». Она провела параллели между печальной судьбой героя романа и бедами своей покинутой семьи и страны. Слова Хейворда как человека, который перевел на английский «Доктора Живаго», значили много. Его пригласили на ферму семьи Кеннанов в начале лета.

Джоан очень удивилась, когда Светлана попросила поселить ее на третьем этаже дома, где летом было очень жарко. Внизу были другие, более комфортабельные, комнаты, но Светлана выбрала это помешение, потому что там Кеннан оборудовал свой кабинет. Одну его стену занимали книжные полки, выкрашенные в белый цвет, – как у нее дома. На полках стояли книги, газеты и журналы на русском языке. Кеннан работал за огромным деревянным столом, который ярко освещало солнце, – теперь здесь было ее рабочее место. Вдобавок на третьем этаже была дверь, которая запиралась, – очень большое удобство. Джоан Кеннан заметила, что Светлана и Макс уходили наверх и закрывали дверь: «Конечно, со стороны Светланы здесь был романтический интерес, и, я думаю, какое-то время она просто витала в облаках, воображая себе, как они вместе идут к закатному солнцу».

Макс Хейворд был очень интересным человеком. Он был на два года старше Светланы и начал свою карьеру на дипломатическом поприще. В конце сороковых он работал в британском посольстве в Москве и однажды даже был переводчиком у посла Великобритании, когда тот наносил визит Сталину в Кремль. Теперь он был преподавателем советской литературы и политологии в колледже Святого Антония в Оксфорде.

Этот колледж часто называли «шпионским колледжем». Ходили слухи, что он связан с лондонским филиалом Конгресса культурной свободы, одного из самых эффективных проектов ЦРУ во время «холодной войны». Эта организация поддерживала печатные издания и проводила международные мероприятия, направленные на то, чтобы освободить ученых из-за Железного занавеса. В мае того самого 1967 года ЦРУ, наконец, признало, что через Конгресс более десяти лет тайно финансировало некоторые престижные британские журналы, например, «Энкаунтер» и «Диссент».

Когда в июне вышла статья Светланы о Пастернаке, и в КГБ поняли, что с ней работал Макс Хейворд, советская пресса объявила его агентом ЦРУ. Об этом никогда не говорилось прямо, но Макс Хейворд был одним из тех ученых, которые в Советском Союзе считались персонами нон-грата. В период ожесточенных интриг разведывательных служб шестидесятых годов имело смысл полагать, что Хейворда оставили в покое, чтобы управлять Светланой. Его хорошо знали и Джордж Кеннан, и Артур Шульцбергер, так как они вместе отдыхали летом на греческом острове Спетсос. Но Хейворд имел репутацию человека, постоянно вызывающего раздражение у окружающих. Он любил хорохориться перед богатыми американцами, которых ему «удавалось развести» на то, чтобы они поддерживали его роскошный образ жизни.

Светлана была восхищена Максом. Они проводили время в комнате на третьем этаже, разговаривая по-русски о России и, как казалось Светлане, обо всем на свете. Никто не понимал ее тревоги и проблемы лучше, чем Макс Хейворд. Он бывал на ферме так часто, что Джоан Кеннан, в конце концов, стала стирать его белье.

Вскоре Светлана была влюблена в Макса. Он был польщен и явно восхищался ею, а потом обнаружил, что тоже влюблен по уши. Присцилла Макмиллан, которая его хорошо знала, так отзывалась о нем:

Макс был человеком, чья идея о том, чтобы попасть на небеса, сводилась к тому, чтобы, приезжая в Нью-Йорк, останавливаться в «Челси», где бывали Дилан, Коллинз, Леонард Коэн, и напиваться в свое удовольствие. Однажды он поехал, чтобы наблюдать, как «Доктор Живаго» переводится на язык жителей острова Мальты. Мы все смеялись. В другой раз, когда он работал над переводом «Одного дня Ивана Денисовича» мы с друзьями запирали его в комнате в Российском центре и приносили ему еду. Только так Макса можно было заставить сделать работу в срок.

По мнению Присциллы, любая женщина, которая имеет отношения с Максом, должна быть достаточно разумной, чтобы «знать, что этот материал для замужества не годится. Но у Светланы был инстинктивная тяга к мужчинам, и она никак не могла прийти к такому умозаключению».

Джоан Кеннан вспоминала, как в один из его приездов подвозила Макса до железнодорожной станции в Харрисбурге. Он был очень удручен своими отношениями со Светланой и сказал, что она ждет, что он женится на ней. Джоан не была уверена, были ли они любовниками или в том, кто кого соблазнил, но, в любом случае, Светлана ждала, что будет с Максом. К середине августа он спешно ретировался в Англию. Но Светлану было не так-то легко обескуражить.

Когда в конце лета Джордж Кеннан вернулся из Африки, Светлана рассказала ему о своих планах, хотя Макс и просил ее этого не делать. Макс, как она уверяла Кеннана, сказал, что вернется в США на месяц, на Рождество. Он приглашал ее к себе в Оксфорд. Макс обещал, что поможет написать вторую книгу. Кеннан знал Хейворда. Он осторожно сказал Светлане, что ей затруднительно будет поехать в Англию, поскольку она сожгла свой советский паспорт.

В октябре она, наконец, получила письмо от Макса. Он писал, что не может уехать из Оксфорда. Она написала Джоан Кеннан, что не понимает, что произошло. Должно быть, из Москвы добрались какие-то сплетни. Светлана отчаянно переживала: «Стоило было бежать из СССР, чтобы здесь, в свободной стране, снова чувствовать себя «государственной собственностью», а не свободным человеком?»

Светлана жаловалась Джоан, что ее ужасает одиночество: «Я не могу представить, что живу моей собственной жизнью, одна: это противоречит моей природе – быть самой по себе. Моя жизнь может быть только ветерком, который дует вокруг другого человека, а вы знаете, скольких я потеряла… остаться одной в самом начале новой жизни кажется мне невыносимым». Возможно, Светлана была чересчур наивна, но и очень упряма. Ей был нужен Макс, который должен был спасти ее.

Светлана упорно отказывалась видеть, что Макс уклоняется от встречи. Она верила в его чувства, в его страсть. У них должно было быть будущее, но она словно приговорена к одиночеству. Эта любовь превратилась в мелодраму, в тоску по человеку, который никогда не приедет, и преданность этому человеку. Кто, кроме отца, мог показать ей изменчивость любви? Но Светлана никак не могла это усвоить из-за всех психологических травм и потерь своего непростого детства. Роман с Максом кончился крахом.

Светлана решила, что ее счастью мешает враг, и этим врагом стал Джордж Кеннан, который очень беспокоился, «что скажут люди». В Москве про нее говорили, что она «ветреная женщина». Светлана жаловалась Джоан: «И теперь во имя моего доброго имени и чести этой страны… я должна держаться подальше от Макса Хейворда, а он – от меня». «Я все еще верю в Макса, в его чувства, в его страсть, во все, что он дал мне и может дать в будущем. Но я вижу, что его жизнь становится полной боли из-за меня – боли, и больше ничего». По всей видимости, Макс скорее чувствовал смущение, чем боль.

КГБ неумолимо продолжал свои нападения. Ноты осуждения от ее детей, друзей, соотечественников по-прежнему наполняли советские и зарубежные газеты. Должно быть, Светлана чувствовала себя полностью уничтоженной. Кто мог понять то, через что ей пришлось пройти? Она обратилась за защитой к Максу Хейворду, эрудиту и непревзойденному переводчику русской литературы. Подбадривая ее, Макс, вероятно, и понятия не имел, насколько она ранима. Для нее это было нехарактерно, но Светлана редко говорила о Хейворде публично и не писала о нем в своих книгах.

Теперь Светлана вкусила сладкий яд свободы, но для чего? Из полной тишины жизни в СССР она вступила в мир свободной прессы и стала объектом всеобщего презрения. Она говорила: «Лжи, которая распространяется вокруг меня, поверят быстрее, чем тому, что я могу сказать или написать. Имя моего отца слишком одиозно, а я живу под его тенью». Теперь она стала изгнанницей: она потеряла свою страну, свои корни, своих детей и всех, кого любила. Когда ее новые знакомые закрывали двери и возвращались к своим семьям, она оставалась совершенно одна. Трудно представить человека более одинокого, чем дочь Сталина.

Глава 21
Письма к другу

Светлана уехала с фермы Кеннанов в середине августа и поехала в Нью-Йорк, чтобы подготовиться к выходу «Двадцати писем к другу». Осень прошла в суматохе, она переезжала из дома в дом, часто останавливаясь у случайных знакомых, которые приглашали ее погостить. Все было бы очень интересно и приятно, если бы не травля ее книги и постоянное навязчивое внимание журналистов к дочери Сталина.

Пятнадцатого августа, когда Светлана жила у Эвана Томаса, состоялась встреча с пятнадцатью редакторами различных журналов из Англии, Финляндии, Японии, Израиля, Греции, Бразилии, которые публиковали ее книгу по частям. Информация в прессе, особенно после кампании, организованной Виктором Луи, вызывала сомнения. Светлана была приятно удивлена тем, как эти люди встретили ее.

Как они разглядывали меня сначала! Не знаю, кого они предполагали увидеть – русскую бабу в лаптях или черноволосую грузинку с усами и трубкой в зубах – как мой отец – но после двух часов беседы они потеплели. Разговор был непринужденным и интересным. Если бы они догадывались, как мне было бы приятно говорить с ними еще много часов, спрашивать их, пойти с ними в ресторан, провести с любым из них долгую беседу! Если бы они понимали эту жажду видеть мир, которую испытываем мы, советские заточенные!

Ее манера поведения произвела впечатление на редакторов: она не была той психически неуравновешенной женщиной, которую описывал Виктор Луи, и вслед за ним – другие журналисты. Но Светлана была раздосадована тем, что они не понимают ее точку зрения. Россия – парадокс для западного ума, и вся жизнь дочери Сталина состояла из парадоксов, и пока это не понято, ничто не уложится в голове. Светлана хотела, чтобы люди на Западе поняли, почему революция в России превратилась в самую реакционную контрреволюцию 20-го века и каким образом, в то же время, где-то в глубине чудом сохранился зародыш свободы, независимости и общечеловеческого братства. Россия была не только одной огромной тюрьмой и полицейским государством, как ее представляли за границей по произведениям диссидентов. В маленьком сообществе интеллектуалов была яркая творческая среда. Пусть даже она существовала только на московских кухнях, но Светлана очень по ней скучала. Вокруг было столько параноидальной пропаганды, что Светлана отчаялась объяснить Западу загадку России.

Светлана провела две недели в Нантакете вместе с Аланом Шварцем и его семьей. Там она чувствовала себя так, как будто снова оказалась в Крыму, в Коктебеле, маленьком городке на берегу моря, где собирались творческие люди. В Нантакете Светлана отдалась задумчивой ностальгии, которая помогла ей прийти в себя:

Нантакет – это спокойные краски. Серое пасмурное небо, желтые дюны, лиловый вереск маршей и океан, меняющийся каждый день, каждый час. Переменчивый, капризный, то серый, то синий, то черный с белой пеной от злости. Никогда не надоест наблюдать этот трудный и сложный характер. Мы в России привыкли к переменчивым характерам. Может быть, поэтому все русские так любят море… Добраться до синего моря, почувствовать его простор, его свободу, его блеск под солнцем и насладиться им, раствориться в нем… Пушкин разговаривал с морем. Пастернак, слушал его. Горький говорил: «Море смеялось».

В Нантакете Светлана встретила Элеонору Фриде, вдову эстонского иммигранта из России, которая пригласила ее на пару недель в свой летний дом в Бриджхэмптоне, на Лонг-Айленде. У Фриде был маленький одноэтажный коттедж на берегу океана. На стене в гостиной висел портрет императора Николая II. Светлана удивилась, что Элеонора хотела его убрать, чтобы не оскорбить коммунистических чувств своей гостьи. Портрет остался на стене. Женщины подолгу бродили по берегу океана, собирая камни и обточенные морем кусочки дерева. Светлана рассказывала, как она гуляла по берегу Черного моря. Хотя неподалеку была вилла Трумэна Капоте, Светлана не хотела заводить знакомство. Она не была охотницей за знаменитостями.

Светлана жила у Элеонора Фриде, когда десятого сентября в «Нью-Йорк Таймс» вышли первые двенадцать отрывков из «Двадцати писем». С нетерпением развернув первый же номер, Светлана чуть не упала в обморок: на страницах газеты были ее домашние фотографии. Фотография, сделанная в Сочи. Ей семь лет, она на руках у отца, он целует ее и щекочет усами. Отрывок назывался «Смерть моего отца». К нему прилагались и другие фотографии: похоронный кортеж Сталина, портрет Берии с подписью «чудовище», она сама среди берез в Зубалово. Как могла газета разместить эти фотографии? Следующие двенадцать дней Светлана в ужасе разглядывала убийственные заголовки: «Моя первая любовь с Каплером», «Как моя мать убила себя», «Берия командовал моим отцом», «Два брака, окончившиеся провалом», «Мой брат умер в безвестности». Многие фотографии были неправильно подписаны. На одной Светлану перепутали с ее матерью, на другой был совершенно посторонний ребенок. Она решила, что газета купила их у Виктора Луи, поскольку текст к фотографиям был тот самый, с ошибками и неточностями, как и в лондонской «Дэйли Экспресс».

Почему газета ничего не согласовала с ней? Фирма Гринбаума не позаботилась о том, чтобы требование одобрения публикаций автором было включено в контракт. Светлана жаловалась Эвану Томасу, что отрывки беспорядочно надерганы из разных частей книги и проиллюстрированы ворованными фотографиями. Ее это очень огорчало, но ничего нельзя было поделать.

В конце сентября Светлана переехала в дом своего издателя Касса Кэнфилда в Бэдфорд Вилледж. Здесь она впервые взяла в руки свою книгу. После публикаций по частям это было облегчением. Книга была неиспорченной, в ней не было фотографий или отвратительных текстов. Это было чудом – она была в Америке и держала в руках свою книгу, которая четыре года назад в Москве писалась «в стол». Тогда Светлана и представить себе не могла, что люди когда-нибудь смогут ее прочитать.

Вскоре Светлана переехала в Нью-Йорк, в бруклинский дом своего адвоката Мориса Гринбаума (хотя Морис и был партнером фирмы «Гринбаум, Вольф & Эрнст», он не был родственником Эдварда Гринбаума). Светлана была очень благодарна, что ей не приходилось останавливаться в отелях, где на нее сразу же налетела толпа журналистов. Она много времени проводила с двадцатидвухлетней племянницей Гринбаума, которая показывала ей Манхэттен. Светлане было легко и интересно проводить время с этой девушкой и ее друзьями. Когда они болтали о том, как провели лето в Греции или Канаде, Светлана думала о том, как их жизнь отличается от жизни ее детей. Ее сыну никогда не давали разрешение провести каникулы за границей, даже в Югославии.

Тем не менее, у Светланы по-прежнему были причины тревожиться. КГБ не упускал ее из виду. Она получила неожиданное письмо от некой Бойко, работающей в советском посольстве, которую немного знала в Москве. Бойко хотела встретиться и поговорить, даже предлагала передать детям письмо или посылку: «Я часто думаю о вас по вечерам. Есть ли хоть кто-то, с кем вы могли бы поговорить? Я знаю американцев, они безразличны к жизни других людей и ничем не интересуются». Совершенно неожиданно какая-то незнакомая женщина заинтересовалась ее одиночеством. Светлана была уверена, что это письмо продиктовали агенты КГБ.

В октябре офицер ЦРУ Дональд Джеймсон писал Джорджу Кеннану:

Возможно, вы уже знаете от Светланы или от Алана Шварца, что к ней еще несколько раз пытались подобраться Советы. Дело с письмом от мадам Бойко… только часть всей истории. Два офицера КГБ в Нью-Йорке недавно упоминали, что имели с ней контакты. В обоих случаях содержание сказанного ими сводилось, по всей видимости, к тому, чтобы прикрыть попытку вынудить Светлану вернуться в Советский Союз по семейным обстоятельствам.

Отзывы на «Двадцать писем к другу» начали появляться в конце сентября и, как можно было предсказать, отражали скорее политические взгляды критика, чем художественные достоинства книги. Бертрам Вольф, автор биографий Ленина, Троцкого и Сталина, писал в «Чикаго Дейли Ньюс»: «Воспоминания [Аллилуевой] уводят нас в мир, где люди и их образ жизни для нас совершенно незнакомы, в мир мрачного великолепия Кремля, интриг и подозрений, шпионажа, абсурдных обвинений и кровавой чистки». Артур Шлезингер закончил свой обзор в «Атлантик» замечанием о том, что русские очень недовольны выходом книги и вопросом: «Как бы американцы чувствовали себя, если бы в год пятидесятилетия Декларации независимости англичане за месяц до Четвертого июля опубликовали книгу воспоминаний дочери Джорджа Вашингтона, где величайшие достижения представлены как афера и фальшивка?» Но он же написал, что русские не правы: «Эта книга написана не в погоне за сенсацией и никого не предает. Это голос больной совести и измученного сердца». В книжном обозрении «Нью-Йорк Таймс» Ольга Карлайл, автор рецензий на произведения на русском языке, семью которой отправили в ссылку после победы большевиков в 1917 году и которая помогла вывезти роман А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» на Запад, выражала изумление: «Быть дочерью Сталина и остаться человеком – это само по себе достойно восхищения. А мы видим, что Светлана остается именно такой».

Но были и негативные отзывы. В «Лондон Таймс» Артур Кестлер развенчивал книгу: «Мы не были готовы услышать эту милую домашнюю женщину, принимающую нас за милые домашние отражения». Рецензия журналиста Александра Верта в «Нейшн» была озаглавлена: «Светлана: кому она нужна?» Он до смешного упрямо настаивал, что Светлана якобы неверно указала время своего романа с Каплером. Он был в Москве как раз тогда, когда об их связи ходили слухи. Элизабет Хардвик жаловалась, что Светлана так часто мелькает на страницах газет, что читать ее книгу – это как получить устаревшую новость.

Восемнадцатого октября – Светлана запомнила день, поскольку он был очень важен для нее – она встретилась с Александрой Львовной Толстой, восьмидесятитрехлетней дочерью знаменитого автора «Войны и мира». В 1920 году большевики посадили ее в тюрьму, потом освободили, но Толстая предпочла уехать в Америку. Светлана приехала к Александре Львовне в Вэлли Коттедж, округ Рокленд, в колонию, которую Толстая основала, руководствуясь принципом своего отца о «непротивлении злу насилием». Это была поистине невероятная встреча двух дочерей. Светлана почти поклонялась Толстому, она много раз бывала в его имении в Ясной Поляне. Во время традиционного русского обеда с борщом, гречневой кашей, ржаным хлебом, водкой и селедкой Светлана сказала, что хотела бы помочь Толстовскому фонду.

К концу октября Светлана, как и обещала, начала распределять деньги из своего благотворительного фонда. «Нью-Йорк Таймс» сообщила об этом одной строкой: «Миссис Аллилуева пожертвовала 340 тысяч долларов». В том числе было пожертвовано 90 000 долларов – организациям, поддерживающим нуждающихся русских за границей; 50 000 долларов – Толстовскому фонду; 10 000 долларов – Обществу поддержки русских детей, расположенному в Нью-Йорке; 5 000 долларов – Фонду возрождения русских писателей и ученых в изгнании; 5 000 долларов – «Новому журналу», диссидентскому литературному журналу в Нью-Йорке, известному осуждением процесса Даниэля-Синявского; 10 000 долларов – Русскому детскому дому в Париже и 10 000 долларов – детской деревне Песталоцци в Швейцарии. О пожертвованиях в «Нью-Йорк Таймс» сообщил ее адвокат Эдвард Гринбаум.

Александра Львовна Толстая думала, что предложение Светланы помочь Толстовскому фонду – обычная дань вежливости. В интервью «Таймс» она сказала, что миссис Аллилуева «прекрасная, очень искренняя женщина. Я думаю, она очень страдает. Русские должны быть к ней помягче». Редактор «Нового русского слова», старейшей газеты на русском языке в США, уклончиво отметил: «Если дети должны отвечать за грехи отцов, то мы творим то же самое, что коммунисты делали в России».

Седьмого ноября во время празднования юбилейной пятидесятой годовщины Октябрьской революции по американскому радио звучали бесконечные славословия в адрес социалистического строя со стороны левых радикалов. Светлана выключила приемник. Для нее это был день скорби – годовщина смерти матери.

Как и большинство выходцев из советского блока, Светлана не одобряла левых радикалов. Она с огорчением смотрела на марши протеста против войны во Вьетнаме, которые в 1967 году проводили хиппи. «Что ж, нигде нет идеального общества», – резко говорила она. И добавляла: «Зато здесь человек может уехать, куда хочет».

К концу октября она нашла для себя новый дом. Полковник Руфь Биггс, с которой Светлана познакомилась через Джорджа Кеннана, пригласила ее пожить в своем доме в Бристоле, Ньюпорт. Биггс была на самом деле подполковником в отставке, она служила в Женской вспомогательной службе вооруженных сил США во время Второй мировой войны. У Руфь были хорошие связи в Вашингтоне, и она помогала Светлане искать информацию о судьбе ее сводного брата Якова. До сих пор никто точно не знал, что с ним случилось в 1943 году в фашистском лагере: покончил ли он с собой или был застрелен при попытке к бегству. Светлана провела в доме Биггс следующие полтора месяца. Они целые дни проводили в большом саду, откуда открывался холодный простор залива Наррагансет, и в долгих прогулках по берегу залива к океану. Полковнику удавалось держать репортеров на расстоянии. Светлане была очень нужна такая передышка. Она писала Джоан Кеннан:

У меня было такое трудное время – и вот теперь, когда [я живу] у полковника Биггс (с ее черными котами), когда я расслабилась и пытаюсь забыть обо всех тревогах, я понимаю, как вымоталась. Мне кажется, что вся моя сила ушла в прошлое лето, осень, книгу, отзывы, интервью и всю эту грязную пропаганду, которая продолжает идти из Москвы. Все это вымотало меня, у меня больше нет сил этому сопротивляться.

Девятого декабря в «Нью-Йоркере» литературный критик и специалист по России Эдмунд Уилсон, который еще не встречался со Светланой, опубликовал большую статью, после которой Светлана больше не могла жаловаться на непонимание. Немногие критики имели такое влияние, как Уилсон. Он жестко критиковал журналистов – из-за своего желания сделать сенсацию из ее истории, они опошлили и упростили Светлану. «Штерн» породил сомнения в ее правдивости. Журналисты на телевидении были враждебны, как будто хотели ее унизить. «Эсквайр» пал ниже всех, опубликовав фотографию Светланы с усами ее отца, демонстрируя, что она должна нести ответственность за его позорное поведение.

Уилсон разразился гневной тирадой:

Таким образом Америка эксплуатировала Светлану и в то же время обвиняла ее в том, что она сама эксплуатирует Америку. Советы объявили ее предателем и орудием в руках Соединенных Штатов и намекали, что она сошла с ума, в то время как «белая» русская эмиграция, которая не верит, что в дочери Сталина может быть что-то хорошее, много раз заявляла, что Светлана ездила в Швейцарию только для того, чтобы забрать деньги, которые там спрятал ее отец, и что ее интерес к религии – это бесстыдное притворство, поскольку на самцом деле она советский шпион. Единственная мысль, которую все эти критики никак не могут принять, – это то, что она покинула Союз с некой миссией – отречься от «системы» ее отца и попытаться загладить его преступления. Никто, кажется, не спрашивает себя, каково это – быть дочерью Сталина, воспитываться в доктрине классовой борьбы, а позже стать свидетельницей ужасов, к которым привела эта классовая борьба, и в то же время оставаться серьезной, нежной и одухотворенной женщиной?.. Почему все те мотивы, которые придумывают для нее, оказываются столь отвратительными?

Эта статья глубоко тронула Светлану. Она привыкла к безжалостным нападкам на ее отца во время «оттепели» в СССР, нападкам, которые часто обрушивались и на нее, но на Западе она наивно ожидала другого отношения. Что удивительно, так это то, что она принимала удары и двигалась дальше. Светлану отличал обескураживающий оптимизм, выработанный за годы жестоких лишений, многих разочарований и потерь. Каким-то образом она продолжала верить в будущее. Не было ли это результатом того, что она выросла на вершине пирамиды власти, которую научилась по-своему тихо использовать? Злые языки говорили именно так, но Светлана утверждала, что ее оптимизм берет свой корень в чувстве огромной глубины природы и добра.

В 1963 году, все еще в СССР, она закончила свою книгу «Двадцать писем к другу» обращением к будущим поколениям, которые должны посмотреть назад, «на историю своей страны с мучительным чувством боли, раскаяния, недоумения»:

Только пусть не забывают тогда, что Добро – вечно, что оно жило и накапливалось в душах даже там, где его и не предполагали, что оно – никогда не умирало и не исчезало. И все, что живет, дышит, бьется, светит, что цветет и плодоносит, – все это существует только Добром и Разумом, и во имя Добра и Разума на всей нашей милой, измученной Земле.

Удивительно слышать такое заявление из уст дочери Сталина. Многие хотели бы списать его со счетов как риторическое, чересчур сентиментальное или лицемерное. Но Светлана никогда не отказывалась от своей веры в Добро. Как это объяснить? Возможно, когда на долю человеческих существ выпадают те испытания, которые выпали на долю русских, они находят в себе внутреннюю глубину. Андрей Синявский научил Светлану многому о вере в Бога. Эта вера помогла ему пережить годы ГУЛАГа. Она мало связана с западным представлением о доброте как об отсутствии зла, скорее это способность смело взглянуть злу в лицо. Светлана продолжала двигаться вперед, когда другие обязательно сдались бы. Каждый раз ее что-то поддерживало. А испытания продолжались почти без перерывов.

Глава 22
«Скандальное» поведение

В декабре Джордж и Аннелиза Кеннан принесли для Светланы отличную новость. Они нашли для нее дом в Принстоне, который она могла арендовать. Светлана была бездомной уже девять месяцев, в течение которых она гостила то у одних людей, то у других. Осесть на одном месте было большим облегчением. Дом 85 по Элм Роад принадлежал Дороти Камминс, профессиональному музыканту, муж которой, нью-йоркский издатель, недавно умер. Камминс отправилась в турне по всему миру, чтобы собирать детские песенки и игры, и сдала свой солидный дом Светлане на год.

В доме была большая гостиная, в которой можно было проводить концерты, библиотека, полная музыкальных записей и нот, и огромное пианино. На стенах висели прекрасные гравюры и акварели, комнаты украшали старинные фигурки из серебра и бронзы. Также повсюду были пластиковые цветы, которые Светлана попрятала в ящики. С собой она привезла только книги, которые ей присылали незнакомые люди со всего мира, и свою одежду, которую купила после приезда в Америку.

Светлана заявляла, что, когда она поднялась на чердак дома, обнаружила там мужчин, протягивающих провода. Они сказали, что устанавливают пожарную сигнализацию, но она была уверена, что это люди из ФБР или ЦРУ. Она пожаловалась Кеннану, который сказал, что знал об этом, но ничего не мог поделать. В любом случае, он беспокоился за ее безопасность. Светлана рассмеялась. Здесь, в свободном мире, – снова жучки! Ну неважно. Действительно ли ее подслушивали? Иногда у нее начиналась паранойя, но ФБР явно получала откуда-то информацию после того, как Светлана переехала на Элм Роад. За ней продолжали следить, считая, что Советы по-прежнему не отступились от дочери Сталина. В СССР знали, что она работает над второй книгой. Когда Светлана уезжала из Принстона более, чем на два дня, она чувствовала себя неуютно, если не оставляла свои бумаги в банковской ячейке.

Девятнадцатого декабря Светлана сидела в Принстон Инн за маленьким столиком вместе с Аннелизой Кеннан и Луисом Фишером. Прошел ровно год с тех пор как вьюжной ночью она оставила своего сына в московском аэропорту и улетела в Дели. Кто тогда мог предсказать, что этот отлет приведет ее сюда? «Давайте выпьем за год свободы!» – предложил Луис Фишер. Светлана встретила его чуть больше месяца назад, двенадцатого ноября, на обеде у Кеннанов. Он взялся показать ей, как надо жить в Америке. Она очень много не знала. Первым делом Луис отвел ее в принстонский банк, чтобы открыть счет, а потом научил пользоваться чековой книжкой.

Двадцать первого декабря Светлана была одна, ей хотелось развлечься, и она решила разыграть шутку. Она выставила на стол вино и закуски и набрала 911. Когда приехала полиция, она поздравила их с Рождеством и пригласила пройти в дом. Ею овладело то же самое озорное настроение, которое когда-то заставило ее нажать на газ, проезжая мимо милицейского поста по дороге в Жуковку. Ей нравилось подшучивать над представителями власти, хотя только тот, кто сам привык пользоваться властью, может находить такие шутки смешными. Полицейские ответили: «Мы при исполнении. Мы не пьем», хотя одному из них явно хотелось расхохотаться. По Принстону поползли слухи, которые добрались до газет, где даже напечатали заметку о том, что Светлана вызвала полицию, потому что была отчаянно одинока.

На самом деле Светлане нравилась новая свободная жизнь, хотя она была и совсем не прочь найти кого-нибудь, кто мог бы ее с нею разделить. Она очень привязалась к Луису Фишеру. Когда они познакомились, ему был семьдесят один год, но он оставался таким же обаятельным и жизнерадостным, как в «дни Хемингуэя». Трудно себе представить более переменчивую карьеру и более притягательный характер, чем у этого человека.

Фишер, сын русских эмигрантов, вырос в еврейском гетто в Филадельфии. Во время Первой мировой войны он служил в британской армии в Палестине. Потом женился на русской и стал специальным европейским корреспондентом в «Нэйшн». «В то время мы, журналисты, как будто участвовали в одной большой партии в покер», – вспоминал Фишер.

Фишер хорошо знал русский. После Октябрьской революции он, охваченный энтузиазмом, поехал в СССР и прожил в Москве девять лет, до начала большого террора в 1937 году. Тогда Фишер был вынужден покинуть страну, оставив жену и двух сыновей. При содействии Элеоноры Рузвельт ему удалось вывезти их в США, но, по всей видимости, потом они с женой расстались, поскольку Фишер всегда говорил, что предпочитает жить в отелях.

Более всего Фишер был известен благодаря своему участию в Гражданской войне в Испании. Он работал с Хемингуэем, с французским писателем Андре Мальро, с Джоном Дос Пассосом, встречался с Ганди и Черчиллем. Многих знаменитых людей Фишер знал лично. К тому времени, когда они познакомились со Светланой, Фишер издал десяток книг, в том числе, наспех написанную биографию Сталина, законченную в 1952 году, и биографию Ганди. Теперь Фишер был профессором в Принстоне, в филиале Школы общественных и международных отношений имени Вудро Вильсона. Он излучал спокойствие. История его жизни, напоминающей живую энциклопедию, была интереснее любого романа.

Теперь Фишер сидел напротив дочери Сталина в ресторане в Принстоне. Для него это была интересная возможность. У Светланы можно было получить информацию из первых рук. С самого начала было понятно, что Фишер меньше интересуется Светланой как человеком, чем ее образом как дочери Сталина, благодаря которому она оказывалась в эпицентре событий в истории двадцатого века.

Личность Сталина Фишера просто зачаровывала. В 1927 году в составе делегации рабочих и интеллигентов он шесть месяцев брал у вождя интервью. Фишер описывал Сталина как человека с «хитрыми глазами», «низким лбом», «демонстрирующего отвратительные черно-желтые зубы, когда он улыбается», но при всем этом отец Светланы произвел на американского журналиста впечатление. Сталин был «лишен сантиментов, с железной волей, бессовестный и неотразимый». «Неотразимый» – слово, которое по отношению к Сталину звучит странно, но по словам тех, кто близко его знал, вождь был очень харизматичным и даже обольстительным мужчиной.

Югославский литератор Милован Джилас разделял точку зрения Фишера. Он хорошо знал Сталина и резко характеризовал его как «бездушную счетную машину», «фанатичного догматика». В то же время «он был страстной и многосторонней натурой», но все его маски были столь правдоподобны, что, казалось, что он никогда не играет, а проживает каждую свою роль по-настоящему». Всего, что ему было нужно, «он мог добиться, манипулируя и изменяя окружающий мир и людей в нем». Сталин обладал способностью с таким пристальным вниманием сосредотачиваться на собеседнике, что тот сразу чувствовал себя связанным с ним. Вождь умел внушить окружающим ощущение, что весь мир вокруг создан по его замыслу. Почти то же самое можно было сказать и о Фишере. Этот дар с вниманием выслушивать людей сделал его великолепным журналистом и непревзойденным соблазнителем.

Светлана говорила, что со времен ее давнего романа с Алексеем Каплером никто так не поражал ее воображения, пока не появился Фишер. В сорок один год она почувствовала себя снова шестнадцатилетней. По крайней мере, она вела себя как шестнадцатилетняя.

Ничего удивительного, что Светлана нашла Луиса Фишера привлекательным. Он был нестандартным человеком, заполняющим собой все вокруг. Но по-своему она была такой же. Бывший любовник Светланы Давид Самойлов говорил, что в ее душевном богатстве было что-то тираническое. Встречаясь с кем-то, она погружалась в отношения, как будто в мире не оставалось больше ничего. Ей требовалась драма.

Роман с Фишером постепенно набирал обороты. Для Светланы кульминация наступила, когда Фишер пригласил ее в университетскую церковь Принстона на панихиду в память Мартина Лютера Кинга. Она первой позвонила Фишеру, услышав об убийстве Кинга четвертого апреля. В тот день в ее голосе были слышны ужас и огорчение.

После того, как они провели ночь вместе, Светлана написала Фишеру, что, во время панихиды, когда они сидели рядом под светом, рассеивающимся сквозь цветные витражи, и слушали звуки органа, ее «охватило странное чувство», что они с Фишером «соединены вместе». «Это было наше венчание, союз двух душ, которые всегда должны быть вместе и нести друг другу только добро. Это было что-то, что Мартин Лютер Кинг оставил тебе и мне – ведь он, конечно оставил нам свою душу, как и всем, кто в тот день был в университетской часовне».

Но Фишера романтизм Светланы совершенно не трогал. Ему не нужна была родственная душа, самым главным в его жизни всегда была работа. В семьдесят один год он ценил независимость. Когда они встретились снова через несколько дней, он был явно холоден. «Я почувствовала сильнейшую боль от того, что не нужна», – жаловалась Светлана.

Дорогой, ты держишь мою жизнь в своих руках, так СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ с ней: выброси, прижми к сердцу, осторожно отставь в сторону, заморозь на некоторое время. СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ, если ты действительно переживаешь обо мне и о моих чувствах. НО, пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА, не играй со мной в игры… вся моя жизнь рядом с тобой, когда я обнимаю тебя, и твои руки обвиваются ВОКРУГ МЕНЯ. Светлана.

Поняв ее завышенные ожидания, Фишер поспешил самоустраниться от этой всепоглощающей страсти. Он предупредил Светлану, что для работы ему нужна свобода. Она настаивала на своем: «Тебе не нужна любовница – прости за вульгарное слово. Но и я никогда не искала только любовника. Нам обоим нужно большее – тепло, дружба, понимание… Это любовь, она всем нужна». К июню она уверяла Фишера, что будет следовать его правилам: «Я не буду приходить и звонить». Светлана даже пообещала писать письма покороче.

Но во время этого бурного романа Светлана совершенно не могла контролировать свой гнев. В приступе ярости она ворвалась в дом Фишера и швырнула ему все его вещи, в том числе и кольцо, которое он ей подарил. Через три дня она написала очень грустное письмо на пять страниц, где пыталась объяснить, чем была так расстроена.

Она вернулась домой со встречи с Фишером, которая ее совершенно не удовлетворила: Светлана понимала, что он специально оставил дома свою экономку, чтобы избежать ее страстных намерений. Потом Светлана поняла, что возлюбленный попросту ей соврал, сказав, что у него намечена встреча с каким-то послом. Это был просто предлог, чтобы избавиться от нее. На самом деле он просто обедал с Дмитрием Набоковым и его женой.

Вернувшись домой в ужасном настроении, в котором она вдобавок винила саму себя – ей не нужно было являться к нему без приглашения, – она обнаружила в гараже умирающую крысу. Это случалось часто – сосед, по всей видимости, разбрасывал крысиный яд, – но Светлана каждый раз сильно переживала.

Животное выглядело умирающим, тяжело дышало, уже не могло убежать и смотрело на меня с ужасающим выражением ужаса перед смертью в глазах. Это было так похоже на человеческий взгляд! В отличие от некоторых людей я не боюсь крыс и мышей, но сейчас все было по-другому: я испугалась, потому что передо мной была смерть. Может, у меня просто нервы не в порядке. Эта крыса не могла уйти из моего гаража, она пришла не из моего дома, а откуда-то еще, она просто пришла умирать. Я заперла дверь между гаражом и кухней и за ужином не смогла проглотить ни кусочка. Время от времени я подходила к двери, чтобы взглянуть на нее. Крыса медленно переползала с одного места на другое. Жирные мухи уже сидели у нее на спине.

Луис, эта ночь была настоящим кошмаром. Я не смогла заснуть, все думала о несчастном животном в гараже. Мы были вдвоем во всем доме…

Я мрачно и удрученно думала о своей жизни, что я совсем как та крыса – меня никогда и никто по-настоящему не любил, я никому не нужна…

Эта крыса была как что-то очень ПЛОХОЕ в моей душе.

И через полчаса позвонил Бурги и сообщил мне ужасную новость о Кеннеди [Роберт Кеннеди был убит в ночь на пятое июня].

Я и так уже была в плохом настроении, а ужасная новость еще раз ДОКАЗАЛА, что в мире нет никакой справедливости. И тогда мне в голову пришла мысль, что все так плохо, потому что Луис меня больше не любит.

Трудно сказать, как такой человек, как Луис Фишер, мог прореагировать на подобное письмо. Искренность письма и сила ее чувств могли его тронуть. Он знал о ее жизни и был гораздо ближе знаком со смертью, чем она. Но он был слишком циничным и слишком практичным человеком, чтобы дать ей то, в чем она нуждалась.

Роман продолжался и держался в секрете. Когда Кеннаны пригласили ее на обед, Светлана сказала, что было бы хорошо, если бы к ним присоединился мистер Фишер. Тот звонил ей каждый день в десять часов утра и заезжал на Элм Роад на час или два. Она читала ему главы из книги, над которой работала. Когда Фишера не было в городе, а это случалось часто, Светлана писала ему нежные письма и требовала подтверждения того, что он к ней по-прежнему привязан. Она еще раз взорвалась, когда услышала, что Фишера видели в обществе женщины по имени Дейдра Рэндалл. Ее подозрение было, конечно же, правильным, но он, должно быть, поспешил разуверить ее. Он то возвращался в ее жизнь, то стремился из нее исчезнуть.

Ловушкой для Светланы стало то, что, как и Федор Волькенштейн, Фишер поощрял ее работу над книгой. Она напряженно трудилась над новой рукописью, но, в то же время, писала Фишеру: «Мне нужна помощь. Это не значит, что мне нужен редактор, советчик или соавтор, нет, но я очень нуждаюсь в помощи обстоятельств, в помощи атмосферы, которая окружает меня… Мне нужно твое присутствие… даже молчаливое».

Тем не менее, чтобы понять этот роман, важно знать, кем Фишер был на самом деле. А он по своей натуре был романтическим хищником. Он завоевывал доверие женщин, но совершенно не собирался соответствовать их ожиданиям, если уж он их уже завоевал. Светлана просто была одной из многих в длинной череде женщин, которые влюблялись в Луиса Фишера.

Тем временем, спустя пятнадцать месяцев после ее побега из Советского Союза, политические вихри над головой Светланы никак не стихали. В апреле, когда Роберт Рейл и его жена Рамона вернулись из Индии, начальник Рей-ла в ЦРУ попросил его принять ответственность за дело Светланы. В этой роли Рейл должен был отвечать не только за то, чтобы у нее все было в порядке, но и за ее максимальное «использование» в интересах американского правительства. Была идея сделать Светлану центром «пропагандистской кампании» против Советского Союза.

Рейл сказал, что это плохая мысль. Если они попытаются сделать Светлану «значимой в обществе персоной, выступающей против СССР», она поймет, что ею манипулируют и может обратиться против США. Он отказался от этого задания и стал работать под прикрытием, помогая группам эмигрантов и обеспечивая вывоз и публикацию диссидентской литературы. Это была захватывающая работа: один из агентов Рейла вернулся из СССР с «целым ящиком рукописей Надежды Мандельштам».

После его отказа начальник Рейла обратился к Дональду (Джейми) Джеймсону. Это было правильное решение. Светлана стала быстро доверять Джейми, он ей очень нравился. Когда Джеймсон приезжал к ней в Принстон, она говорила Луису, что ее «невидимый друг» из Вашингтона снова в городе.

Возможно, именно Джеймсон помог Светлане получить «вид на жительство». В июне 1968 года она села на автобус до Нью-Йорка, чтобы получить регистрационную карту и новое разрешение на въезд. Алан Шварц сопровождал ее в офис Службы иммиграции и натурализации США. «Мы оба очень волновались, прямо как школьники перед экзаменом, – писал она Фишеру. – Я на самом деле почувствовала себя гораздо спокойнее, когда все закончилось. Когда я вчера ехала на автобусе домой, то чувствовала себя совсем-совсем дома».

Светлана рассказала Фишеру, что, когда она была в городе, Генерал [ее адвокат Эдвард Гринбаум] дал ей очередной «урок астрономии», как они называли разговоры о ее финансах. «Мне было очень трудно, и я поняла совсем мало, но я старалась». Ее деньги были вложены от имени фирмы «Гринбаум, Вольф & Эрнст» в нью-йоркский банк, который ежемесячно переводил определенные суммы на ее банковский счет в Принстоне. Если Светлана хотела сделать более крупные покупки, ей приходилось просить своих адвокатов перевести ей деньги на покупку вперед.

Одной из таких покупок, которые она сделала в то лето, стал бутылочнозеленый четырехдверный седан «додж». С этой машиной Светлана не расставалась десять лет. Она мечтала, как отправится в поездку через всю страну, но у нее не было водительских прав. По вечерам Светлана сидела за рулем своего нового автомобиля, вспоминая, как подростком каталась по улицам Москвы вместе со своими двоюродными братьями Аллилуевыми. В конце концов, сын садовника предложил научить ее пользоваться автоматической коробкой передач. Она сдала экзамен и получила права. Теперь Светлана могла ехать, куда захочет.

В июле, когда Светлана закончила предисловие и первую главу своей новой книги, она подписала контракт с «Харпер & Роу» и получила пятьдесят тысяч долларов аванса (на этот раз «Копекс Энтертэинмент» в сделке не участвовал). Эта сумма отражала среднюю прибыль, вырученную с продаж «Двадцати писем к другу». Как и опасалась Памела Макмиллан, Гринбаум перепродал права на публикацию по частям слишком много раз. Поэтому люди читали самые интересные отрывки в прессе и не покупали книгу. Но для Светланы деньги не имели особого значения, она была счастлива вернуться к работе.

Она писала целыми днями, сидя на задней террасе, поставив печатную машинку на стул, босиком, в шортах и майке. Воздух лета наполнял аромат свежеподстриженных газонов. Писала Светлана по-русски, мысли ее текли потоком. Делая перерывы, она выходила в местную продуктовую лавочку на Нассау Стрит, чтобы купить еды, или в хозяйственный магазин миссис Уркен, чтобы пополнить остальные запасы у дружелюбной миссис Уркен. Иногда она ездила на автобусе в Нью-Йорк, чтобы встретиться со своим редактором Диком Пассмором в «Харпер & Роу». У них завелась привычка ужинать вместе в маленьком ресторанчике, называвшемся «Веселый шиллинг» на Лексингтон-авеню. Бифштексы там были отличные, и слепой пианист тихо играл на пианино. Собака-поводырь лежала у его ног.

Светлана по-прежнему получала так много писем, что секретарь ей был нужен больше, чем всем ее адвокатам и агентам. Но одно письмо особенно глубоко ее тронуло. Оно пришло от русского писателя Аркадия Белинкова:

18 августа 1968 года

Дорогая Светлана Иосифовна!

Я прочитал Вашу книгу четыре месяца назад в Москве, но, конечно, оттуда не мог написать Вам о ее огромном значении, высоких литературных достоинствах и роли в нашей судьбе. Такие книги люди читают ночь напролет, запоем, выписывают из них цитаты, которые потом расходятся по всему городу, и принимают такой вид, что первоисточник уже не узнать. Вы москвичка, Вы должны все это хорошо помнить.

Первая книга, которая попала в мои руки на свободе, была Вашей. Теперь я дарю ее моим новым друзьям, чтобы каждый из них тоже разделил со мной великое духовное наслаждение.

Я пишу Вам как автору потрясающей книги, демонстрирующей Ваше глубокое знание страшной истории бед российской культурной мысли; обращаюсь к вам как к товарищу по нелегкому литературному труду.

В 1944 году, в возрасте двадцати трех лет, Аркадий Белинков был арестован за то, что написал антисоветский роман и распространял его среди своих друзей. Преданный стукачом, он был приговорен к расстрелу. Его спасло только вмешательство Алексея Толстого. Аркадий провел двенадцать лет в ГУЛАГе, и некоторое время сидел в одной камере с Алексеем Каплером. «О нем по-прежнему все говорят», – писал он Светлане. В 1956 году Белинкова освободили, но в 1968 году репрессии со стороны брежневского правительства заставили его с женой искать убежища вначале в Западной Германии, а потом – в США. Книга Светланы была первой, которую он прочитал, оказавшись на Западе, и то, что теперь он дарил ее своим друзьям, стало для Светланы лучшей похвалой.

Светлана немедленно позвонила Белинкову, чтобы сказать, что очень хочет с ним встретиться. Она могла бы заехать к нему на обратном пути из Бостона. Мысль о том, что кто-то может так просто заехать к ним по пути, все еще поражала Белинковых. В книге, которую Наталья написала вместе с супругом, она так описала их встречу со Светланой в Гринвиче:

Она была среднего роста, хрупкая, рыжеволосая женщина, добрая и мягкая. В то же время со Светланой было немного неуютно разговаривать из-за ее сходства с отцом… Представьте себе сельский дом в пригороде Нью-Йорка, который я уже описывала. Из окон виден тихий парк.

Лицо товарища Сталина склоняется над его сбежавшей жертвой, и руки его дочери мягко обнимают ссутуленные плечи Аркадия. Тихий голос повторяет одну фразу: «Все будет хорошо, все будет хорошо». От чьего имени говорила Светлана в тот момент: от своего или от отцовского?

Наши «заграничные» судьбы были так похожи! Мы договорились, что, как только сможем, приедем к ней в Принстон. «И будем пить чай на кухне, да?» Светлана очень радовалась возобновлению московских традиций. «Вечера на кухне за чашечкой слабого московского чая могли быть настоящим откровением….» – писала она в одной из своих книг.

В январе прошлого года Светлана написала письмо критику Эдмунду Уилсону с благодарностью за его обзор «Двадцати писем у другу» в «Нью-Йоркер». Теперь она снова обратилась к нему, чтобы спросить, не заинтересуется ли Уилсон творчеством ее друга Аркадия Белинкова. Уилсон попросил дать ему больше информации об этом человеке, и Светлана рассказала, что Белинков – умный и обаятельный человек, который много страдал, и поэтому она хотела бы ему помочь. Его пригласили преподавать в Йеле, но либеральные идеи о том, что «капитализм и социализм могут встретиться на полпути», принятые в этом круге, просто сводили Белинкова, который был узником «социалистического» ГУЛАГа, с ума. Светлана говорила Уилсону, что ей нравятся американцы, которые выглядят «здоровыми, наивными и открытыми». Она усматривала в них приятный контраст со всеми «русскими носителями психологических проблем», но Белинков с трудом мог это выносить.

* * *

Десятого сентября супруги Белинковы автобусом приехали в Принстон. Огромное впечатление на них произвел просторный дом Светланы на Элм Роад с большим пианино в гостиной. Их позабавило, что из всех шкафов выглядывают букеты пластиковых цветов, которые Светлана засунула даже в ящик с салфетками. Они втроем долго сидели на кухне, пили чай и разговаривали о своих побегах, об общих знакомых в России и о репрессиях, набравших силу под властью Леонида Брежнева. Белинковы уже знали о бестактном поведении русского эмигрантского общества по отношению к Светлане. Как писала Наталья Белинкова: «Некоторые обращались со Светланой с явной враждебностью, потому что она была дочерью тирана, другие подлизывались к ней, как будто она коронованная особа, третьи были не прочь на ней жениться или, по крайней мере, занять у нее денег». Белинковы очень старались уверить Светлану, что их дружба искренняя.

Большую часть этого лета Луиса Фишера не было в Принстоне. Он часто ездил в Нью-Йорк, а в середине августа улетел в Париж, чтобы работать над рукописью своей новой книги «Дорога России от мира к войне: советские международные отношения 1917–1941» (1969). Ночью двадцатого августа советские танки вошли в Чехословакию. Все были в шоке от ужасной новости, хотя Светлана настаивала, что этот шаг был очень логичным для брежневского режима. Она говорила Джорджу Кеннану, что это вторжение указывало на смятение и противоречия в верхушке Политбюро, что может привести и к другим неожиданным событиям.

Вскоре Светлана узнала об арестах в Москве. Она писала Фишеру:

Ты знаешь, что Павел Литвинов арестован? И Лариса Даниэльс, и многие другие? Аркадий сказал, что хорошо знает их всех и что недавно получил письмо из Москвы, что их недавно начали давить и хватать, но теперь события в Чехословакии отвлекли внимание общественности от такой «мелочи» как какие-то поэты и ученые – ужасно. Нужно следить за новостями каждую минуту.

Репрессии продолжались, Светлана волновалась за друзей, власти арестовали очень многих, и жаждала узнать хоть какие-то новости о детях. Она знала, что комсомол и коммунистическая партия будут особенно жестко давить на молодежь – даже самое слабое противодействие может привести к исключению из университета. «Все это серьезно осложняет мои контакты с детьми, – писала она Фишеру. – Это неизбежно. Я стараюсь избегать опасностей. Я только пытаюсь узнать, подавала ли Катя документы и поступила ли в МГУ».

На расстоянии отношения с Фишером складывались легче. Она посылала ему длинные письма, пыталась ответить на его вопросы о членах Политбюро, например, о Жукове или Микояне, и заверяла его: «Не беспокойся, мой дорогой Луис! Я нежно обнимаю тебя, как и всегда. Целую твои дорогие глаза, руки, лицо». В конце августа Луис был на пляже в Тунисе, редактируя рукопись своей книги, и посылал Светлане короткие записки с почтового отделения в отеле. Она отвечала ему длинными письмами, полными любви.

Одним из приятных событий этого лета было то, что Светлана нашла подходящий дом на Уилсон Роад, который решила купить. Кеннаны заметили объявление о продаже и поспешили к ней, чтобы Светлана не упустила такой шанс. Она решила посмотреть дом, потому что он был недалеко от Байард Лейн, где жил Фишер, а когда увидела, то немедленно решила, что должна здесь жить. Она была несколько напугана ценой дома – шестьдесят тысяч долларов, но для Принстона это было нормально. У Светланы было пятьдесят тысяч долларов, полученных авансом за ее новую книгу, но ей пришлось просить еще десять тысяч у своих нью-йоркских адвокатов. Ее начинало раздражать, что приходится просить, чтобы получить свои собственные деньги.

Дом номер пятьдесят на Уилсон-роад был типичным новоанглийским каркасным домом, небольшим и удобным, с большим рабочим кабинетом, закрытым крыльцом и симпатичной терраской, выходившей на маленький задний двор, засаженный кизилом, форзицией, дикими яблонями и кустами сирени. Дом напомнил Светлане о даче в Жуковке, где она все лето жила с детьми. Даже комнаты наверху были расположены так же, как комнаты Кати и Иосифа. «У меня странное предчувствие по поводу этого дома, – говорила она Фишеру. – Странные аналогии: он милый и грустный. Этот дом словно зовет меня, словно хочет стать моим. Эти комнаты наверху как будто ждут моих детей. Я не могу описать, на что похоже это чувство». Светлана устала жить в чужих домах, и Фишер, наконец, узнает, как выглядит ее собственный стиль. Она должна была переехать в новый дом двадцатого декабря.

Фишер должен был вернуться из Туниса семнадцатого сентября. Светлана пришла к нему домой с цветами, чтобы поздравить его с возвращением домой. Когда его экономка миссис Даффс впустила ее, Светлана увидела на полке нижнее белье Дейдры Рэндалл, которая работала «научным сотрудником» Фишера. Светлана в ярости написала Фишеру о «свидетельстве [его] лжи» и потребовала, чтобы он выбрал одну из них. Письмо она закончила так: «Я никогда не ожидала, что ты будешь так нечестен со мной».

Но в этой мыльной опере, в которой Фишер был режиссером (это, должно быть, захватывающе, когда женщины за тебя дерутся), она могла ожидать именно этого. Как это всегда и бывает, женщины стали друг другу врагами. Рэндалл холодно сообщала Фишеру, что звонит Светлана – в ее голосе звучал «тщательно отработанный зловещий тон, как у героев фильмов Эйзенштейна» – и спрашивала: «А ты еще носишь свою нарядную ночную рубашку?» Она извинилась перед Фишером за то, что взорвалась, когда Светлана ответила: «Ну, конечно же, нет. Я почти всегда была в постели голая». Нападки Рэндалл на Светлану отдавали дешевкой:

Мне кажется, она абсолютно чокнутая. Одна из нас кончит тем, что окажется в гробу, с образком на сердце. Мамочка говорила мне никогда не заигрывать с женатыми мужчинами. Если ты вернешься домой не очень поздно, то лучше позвони ей. Я чувствую себя ужасно. Ненавижу, когда меня изводят и больше всего терпеть не могу бояться. Она такая грубая, что теперь я могу себе представить, каково было разговаривать со Сталиным.

Светлана решила прервать эти отношения и написала Фишеру, что им лучше будет расстаться. Но ей не так-то легко было покончить со своими чувствами к нему. К концу октября она жаловалась:

Мне так страшно без тебя… вся моя жизнь рушится, и я ничего не могу поделать. Я умру или сойду с ума…. Не оставляй меня без какой-либо возможности связаться с тобой – это негуманно. Я не могу думать, я не могу работать, у меня все валится из рук.

Она попросила его встретиться с ней тридцать первого октября. Для нее это был очень значительный, хотя и печальный день, – два года со дня смерти Браджеша Сингха. Они могли бы вместе позавтракать. Она больше ни с кем не хотела встречаться в этот день; он должен был, по крайней мере, оценить это. Она не звонила, поскольку он просил ее этого не делать, но умоляла его не оставлять ее одну в этот день. Фишер не пришел.

В эти черные дни была только одна хорошая новость – Светлана получила фотографии своей больницы в Калаканкаре. Она присвоила ей имя Браджеша Сингха. Светлана писала Джоан Кеннан: «Вы знаете, что значит медицинская помощь в сельской местности, где на тысячи детей и женщин не приходится ни одного врача. Эта больница позволит им лечиться бесплатно. Я чувствую себя полностью удовлетворенной – по крайней мере, я сделала что-то настоящее для реальных людей». Джоан, которая этим летом работала в Корпусе мира в Тонго, прекрасно понимала, в отличие от других людей, которые «зачастую вообще не думают, как живется другим». Эта шпилька явно была адресована Фишеру. Светлана сообщила Джоан, что закончила свою новую книгу. Ей нужен только месяц, чтобы выстроить ее и отредактировать.

Но Светлана все еще не могла перестать думать о Фишере. Двадцать второго ноября она попросила его вернуть ее любовные письма. Она сказала, что беспокоится, что все его бумаги находятся под контролем мисс Рэндалл. Светлана хотела уничтожить свои письма сама, она не доверяла его обещанию сделать это самому: «Я больше не верю ни одному твоему слову, поэтому я не успокоюсь, пока все бумаги не будут у меня». Фишер ответил официальным тоном:

24 ноября 1968 года

Дорогая Светлана,

Письма принадлежат тому, кому они адресованы.

Таким образом, твои письма ко мне являются моими, и у тебя нет никакого права на них и никакого права требовать их обратно ни вежливым тоном, ни, тем более, «категорически». Тем не менее, поскольку тебе очень хочется их получить, я пошлю их тебе, как только найду время разобрать свои папки.

По всей видимости, Фишер написал это письмо под копирку, поскольку копия письма сохранилась в его архиве, и он, конечно, так и не нашел времени вернуть Светлане ее письма.

Для Светланы эта записка была грубой отповедью. Этим жестом он снимал с себя всю ответственность за их роман. Возможно, из-за этого Светлана снова отправилась к нему домой, чтобы на этот раз потребовать свои письма и другие вещи. Дальше произошли достаточно печальные события.

Как и все остальное, происходящее со Светланой, эта история стала известна публике. Много лет спустя журналистка Патрисия Блейк, которая вместе с Фишером работала переводчиком, написала статью в журнал «Тайм»:

«Однажды осенним вечером в 1968 году [Светлана] в ярости пришла к дому Фишера. Он был дома вместе со своей помощницей Дейдрой Рэндалл, но не отвечал на звонки и стук Светланы. Как вспоминает Рэндалл, Светлана неистовствовала больше часа, крича и требуя вернуть ее подарки Фишеру: туристические часы и два декоративных подсвечника.

Когда Светлана начала трясти стеклянные панели на створках двери, пытаясь их разбить, Фишер вызвал полицию. Приехали два офицера и обнаружили бьющуюся в истерике Светлану. По ее порезанным рукам текла кровь».

По Принстону поползли слухи, город не привык к таким экстравагантным проявлениям чувств. Светлана была психически неуравновешенной, но чего от нее можно было ждать? В конце концов, она была дочерью Сталина. При всем этом Блейк не считала Рэндалл любовницей Фишера.

От Дейдры Рэндалл можно было ожидать если не сочувствия, то хотя бы какого-то понимания, поскольку она знала, что представляет собой Луис Фишер. В одном из своих писем она отчитывает его: «Что за замашки для мужчины – встречаться сразу с тремя женщинами? Кто такое позволит? Ну, по крайней мере, я просто хочу быть последней». Она говорила своему сыну Джорджу, что «Лу» – «ужасно трудный, жесткий, толстокожий, пугающий эгоист», но она восхищается этим мужчиной и собирается стать «последней» подругой в его жизни. Спустя чуть больше года, пятнадцатого января 1970, Фишер умер. Следующие два года Рэндалл занималась подготовкой к печати его последней книги.

Слухи раздувались все сильнее. Говорили, что Светлана в ярости въехала на своей машине в дом Фишера. Принстонские домохозяйки приглашали ее на обеды, где Светлана разочаровывала гостей, специально пришедших, чтобы посмотреть на нее. Она сидела и молчала, только однажды на ее глазах появились слезы, и она тут же ушла. Никто не озаботился спросить, почему она плакала.

Даже семь лет спустя Светлану все еще обсуждали на вечеринках. Присцилла Макмиллан вспоминала, как однажды на вечере всплыл эпизод с разбитым окном в доме Луиса Фишера. По ее словам, Джордж Кеннан описывал, как его выдернули с праздничного мероприятия и потребовали его присутствия в полицейском участке. Он приехал в вечернем костюме, с белым платочком в нагрудном кармане, одним словом, дипломат до кончиков ногтей, а полицейский сказал: «О, это снова вы!». Но Джоан Кеннан настаивала, что, на ее памяти, Светлану увозили в полицейский участок только один раз.

Представьте себе Светлану у двери дома Луиса Фишера, целый час звонившую и стучавшую в нее, а потом разбившую стекло и порезавшую руки до крови. Возможно, эта ее ярость была направлена и на всех призраков прошлого, людей, которые предали ее: мать, отца, брата, возлюбленных. И теперь – на всю эту новую жизнь.

Глава 23
Только один год

Светлана вступила во владение своим новым домом № 50 по Уилсон-роад 20 декабря. Переезд едва ли можно было назвать радостным событием, которого она с нетерпением ждала. Светлана позвонила своим старым друзьям Альберту и Джорджу Палесику из частного детективного агентства и попросила их помочь ей переехать. Она купила практичную мебель ярких тонов для гостиной и столовой и письменный стол для кабинета, на который торжественно положила ручку, подаренную Алом и Джорджем прошлым летом. Засушенные цветы от продавца пылесосов стояли на ее кухонном столе. Она ненавидела засушенные цветы, но это был подарок продавца, он сказал, что обычно их продает, поэтому она взяла букет.

24 декабря, подозрительно близко к новогодним праздникам, она получила открытку от детей. Светлана сомневалась, что ее действительно прислали они. Она была уверена, что открытка пришла через советское посольство и была очередной садистской насмешкой. Зачем ей быть одной? Если бы она вернулась домой, она могла бы быть со своими детьми.

В этот момент позвонил Луис Фишер, чтобы поблагодарить ее за рождественскую открытку и подарок. На следующий день после Рождества Светлана написала ему, что не посылала ни открытку, ни подарок, а просто вернула его вещи. Он решил, что она шутит и позвонил снова. Он считал, что они могли бы остаться друзьями, но она ответила: «Забудь об этом».

В конце января Эдмунд Уилсон и его жена Елена пригласили Светлану в свой дом в Веллфлите, на полуострове Кейп-Код. Уилсон страстно интересовался всем, связанным с Россией, и хорошо говорил по-русски. В 1935 году он был в Советском Союзе и вернулся оттуда ярым защитником социалистической системы, но после процессов 1937–1938 годов и сталинского соглашения с нацистами в 1939 году полностью разочаровался в коммунизме советского образца. Его очень интересовала Светлана и ее смелый побег. Жена Уилсона, Елена, очень нервничала перед этой встречей, она даже призналась мужу в своих предубеждениях по поводу дочери Сталина. Но Светлана оказалась совсем не такой, как они ожидали. Уилсон писал в своем дневнике:

Светлана всех убила наповал. Ей слегка за сорок, но она не выглядит на свой возраст. Она очень красивая, и, должно быть, за ней всегда ухаживали мужчины – с ее-то характером и умом! Ее появления на телевидении и фотографии создали совершенно неправильное впечатление, потому что она выглядела гораздо крупнее и мощнее, чем на самом деле.

Она невысокая, с красивыми мягкими темно-рыжими волосами, достаточно большими круглыми глазами необычного светло-зеленого цвета, немного длинным и по-птичьи заостренным носом. Руки и ноги у нее маленькие. Елена говорит, что то, как она складывает свои руки, показывает, что она чего-то боялась всю свою жизнь. Она переплетает свои тонкие маленькие пальцы, как будто бы привыкла постоянно отражать какие-то удары. Она простая и хорошо воспитанная, довольно стеснительная, но имеет свое мнение.

Вскоре Уилсон узнал, какова Светлана в ярости. Обсуждая с ней Советский Союз, он заметил, что она очень пессимистично настроена. Он спросил, есть ли сейчас в России какая-нибудь политическая оппозиция. Она с презрением ответила, что в стране с населением в двести миллионов пять или шесть человек протестовали против суда над писателями (процесса Синявского – Даниэля), горстка поэтов вышла на Красную площадь, когда танки вошли в Прагу – что может значить такое количество? Она считала Брежнева и Косыгина посредственностями, неспособными управлять государством, предсказывала скорую смену власти, после чего дела пойдут еще хуже. Когда Уилсон упомянул, что писатели Леонов и Катаев показались ему хорошими людьми, Светлана ответила: «У меня о них другое мнение», – и рассказала, что оба они голосовали за исключение Пастернака из Союза писателей.

Уилсон пригласил Светлану в Веллфлит, чтобы познакомить ее со своим другом Павлом Чавчавадзе, который, по его мнению, мог бы прекрасно перевести ее новую книгу. Чавчавадзе, грузинский князь с Кавказа, бежал в Румынию, а затем – в Америку, где работал в службе доставки. Недавно он начал писать романы и переводить книги.

Девичья фамилия его жены Нины была Романова. Ее отец, Великий князь, дядя последнего царя, был расстрелян большевиками, когда пытался бежать из России. Ее мать была греческой принцессой, а сама Нина была Великой княгиней, то есть, принадлежала к императорской семье. Павел Александрович и Нина Георгиевна были очень радушными и обаятельными людьми и никогда не жаловались на те превратности судьбы, которые выпали на их долю.

В первый вечер Светлана сидела за столом напряженная и все время молчала. Когда Нина Чавчавадзе упомянула, что бывала в Кремле, Светлана ответила: «Ваш Кремль и мой Кремль очень отличаются». Она не рассмеялась над шуткой Павла, который сказал, что за их столом встретились две великих семьи Грузии и России – Сталина и Чавчавадзе. Но когда Светлана и Нина остались наедине, лед в душе Светланы растаял. Они говорили о своих детях, и Светлане быстро стало ясно, что Нина нисколько ее не осуждает.

Вскоре Светлана стала регулярно приезжать в Веллфлит, в гости к Чавчавадзе. Нина всегда с удовольствием рассказывала друзьям, как Светлана впервые появилась в их доме в сопровождении Джорджа Кеннана. В этот день как раз случилась неприятность – засорилась раковина на кухне. Пол был покрыт водой как минимум на два дюйма. Светлана предложила: «Давайте я уберу», закатала брюки и принялась вытирать пол. Как заметила Нина, «если бы кто-нибудь когда-нибудь рассказал мне, что дочь Сталина будет мыть пол на моей кухне, я бы решила, что он сошел с ума». Для Светланы Чавчавадзе стали настоящим спасением после консервативных леди Принстона, которые, как она жаловалась, «надевали чулки», даже если им предстояло пройти только пару кварталов.

Ничего необычного в том, что Светлане не удавалось порвать отношения с Луисом Фишером, не было. В начале февраля они случайно встретились на Хай Стрит в Принстоне, и третьего февраля она написала ему письмо:

Дорогой Луис!

Кажется, я никак не могу забыть твое лицо после того, как случайно увидела, как ты выглянул из окна машины. Оно выглядело худым и, как мне показалось, загорелым, но не здоровым. Эта злобность и боль, в которых погрязли мы оба, противоречат здравому смыслу и несправедливы…

Но самое ужасное – это то, что во всем виновата я сама… Забыть тебя и все остальное – это выше моих сил, не стоит даже и пытаться. Глупости забываются, а все хорошее остается в памяти… Но раз все кончено – значит, все кончено. Я знаю, я знаю, как с этим справиться.

Светлана

Фишер согласился встретиться с ней в марте в их старом прибежище, ресторане «Принстон Инн». Пятого марта Светлана написала ему, что боялась разбередить старые раны, но «оказалось, что ты так глубоко все чувствуешь, и я была так счастлива». Он не должен волноваться – она не будет ему звонить. Она будет ждать, пока он сам не позвонит. Эта женщина, у которой было достаточно сил, чтобы бросить вызов Кремлю, снова загоняла себя в эмоциональную ловушку. Она продолжила переводить биографию Махатмы Ганди, написанную Фишером, на русский язык. Светлана начала эту работу бесплатно, в знак любви. Она говорила Луису, что чувствует его личность между строк книги, хотя и замечала: «Тогда ты был лучше».

К концу марта она уже говорила: «Если бы я только могла слышать твой голос – хоть понемногу, но каждый день». Она знала, что Фишеру ее всегда было «слишком много», она была «слишком горяча и слишком утомительна. Но что же делать?… Я надеюсь, ты помнишь, что я ни о чем не прошу. Не волнуйся и не паникуй, когда я звоню… Пожалуйста, попытайся меня понять». К середине апреля она говорила, что все, что ей нужно, – это чтобы он улыбнулся ей по телефону. Она заверяла его, что «изменяет свою натуру в духе Ганди. Это очень трудно, но возможно. Целую».

В конце апреля она в письме Аннелизе Кеннан, которая была в курсе всех подробностей ее любовной драмы, уверяла, что они с Луисом пришли к мирному соглашению: «Не волнуйтесь, Аннелиза, моя дорогая, больше не будет никаких разбитых окон». Она говорила Аннелизе, что будет праздновать дни рождения своих детей: Кате исполнялось девятнадцать четвертого мая, Иосифу – двадцать четыре двадцать второго мая.

Приехав в «Харпер & Роу» в июне, Светлана между прочим спросила, сколько заплатили Павлу Чавчавадзе за перевод ее книги, поскольку она знала, что он остро нуждается в деньгах. Сумма показалась ей удовлетворительной, но потом ей сообщили, что Луис Фишер получил четыре тысячи долларов за редактуру. Изумленная, она написала Фишеру:

Я совсем этого не понимаю. Неужели дружба должна оплачиваться издателями? Ты на самом деле считаешь, что ты проделал такое количество работы над моей рукописью, которое могло бы оплачиваться такими большими суммами? А как ты оценил теплоту и поощрение, которые были самой важной частью твоего участия в моей работе? Ты отказался получить оплату за них в «Харпер & Роу» или ты думаешь, что это тоже не мешало бы оплатить?… Я все еще надеюсь, что это ошибка. Но мне хотелось бы услышать об этом от тебя.

Она не могла поверить, что Фишер взял деньги. Ведь он только подбадривал Светлану, а книга была ее.

Фишер не ответил, но в начале августа прислал ей рукопись с ее переводом биографии Ганди. Она отослала ее обратно, адресовав «мистеру Фишеру» и добавив, что он легко найдет себе переводчика получше. Она пожелала ему «доброго здоровья и мирной жизни». И после этого редко упоминала о Луисе Фишере.

Теперь Светлана сосредоточила все свое внимание на публикации своей второй книги. Как и первая книга, «Только один год» являлся автобиографическим произведением. Это был рассказ о ее необычном путешествии из СССР в Индию, Швейцарию и США – и все за один год. Светлана долго и трудно работала над первой частью, потому что она много для нее значила – ей нужно было рассказать о Браджеше Сингхе и своих отношениях с ним, в том числе о долгой битве с советским властями за разрешение на брак с ним, закончившейся его смертью и поездкой в Индию. Во второй части, которую она назвала «Интерлюдия», Светлана рассказывала свою версию побега из Индии и временного пребывания в Швейцарии. В части под названием «Мы увидимся снова» она описала своих друзей, оставшихся в Советском Союзе. Последняя часть книги была посвящена ее новой жизни на другом континенте – на «другой планете», как написала она. Но в книге «Только один год» явно чувствовался политический подтекст, которого не было в «Двадцати письмах к другу». Она бескомпромиссно критиковала Сталина и его режим.

Американский издатель Светланы Касс Кэнфилд предупредил британского издателя: «Мы имеем дело с достаточно непростой леди, и все, что я советую, может быть малоэффективно. Она себе на уме». Он объяснил переводчику Павлу Чавчавадзе, что она очень спокойно относится к изменениям стиля, «но очень строга к изменениям, которые касаются формы или содержания книги. Она ощущает книгу как принадлежащую только ей и ведет себя таким образом».

Многие критики пришли к мнению, что основной целью Светланы в «Двадцати письмах к другу» было обелить Сталина, возложив вину за его преступления на Берию. Она считала, что они не поняли, что ее первая книга была частными семейными воспоминаниями, написанными почти как исповедь за четыре года до ее бегства из СССР. Она опубликовала эти воспоминания без всякой правки, поскольку они были подлинными и соответствовали тому, как она ощущала себя в то время. Берия нападал на ее семью, поскольку у нее были грузинские корни, все родственники знали об этом.

Но с 1963 года она многое прочитала и оказалась в другой культурной среде. Теперь она знала, кем был ее отец. Ее описание того, как она постепенно узнает о его преступлениях, не может не потрясать:

В семье, где я родилась и выросла, все было ненормальным и угнетающим, а самоубийство мамы было самым красноречивым символом безвыходности. Кремлевские стены вокруг, секретная полиция в доме, в школе, в кухне. Опустошенный, ожесточенный человек, отгородившийся стеной от старых коллег, от друзей, от близких, от всего мира, вместе со своими сообщниками превративший страну в тюрьму, где казнилось все живое и мыслящее; человек, вызывавший страх и ненависть у миллионов людей – это мой отец…

Мое поколение учили думать, что этот монумент (Сталин) и есть воплощение всех прекрасных идеалов коммунизма, его живое олицетворение…

Но позже я начала постепенно сомневаться… Постепенно все более очевидным становился не только деспотизм моего отца и то, что он создал систему кровавого террора, погубившую миллионы невинных жертв.

Мне становилось также ясно, что вся система, сделавшая это возможным, была глубоко порочной, и что никто из соучастников не может избежать ответственности, сколько бы ни старался. И рухнула сверху донизу вся постройка, основанная на лжи.

Светлана хотела дать настоящий портрет Сталина. Ведь именно она знала его очень близко:

Он знал, что делал, он не был ни душевнобольным, ни заблуждавшимся. С холодной расчетливостью утверждал он свою власть, и больше всего на свете боялся ее потерять… Объяснить все так – сумасшествием – легче и проще всего, но это не правда и не объяснение.

Он верил не в идеалы, а только в реальную политическую борьбу, которую ведут люди. К людям же он относился без всякой романтизации: люди бывают сильные, которые нужны; равные, которые мешают, и слабые – которые никому не нужны.

Я не думаю, что он страдал когда-либо от угрызений совести.

Но Светлана шире смотрела на эту проблему. Не только один ее отец несет ответственность за все. Любому диктатору нужны приспешники. Перед своим побегом в 1966 году она прочла «Разговоры со Сталиным» Милована Джиласа и «Сталин: политическая биография» Исаака Дойчера и была способна понять историю политической борьбы за верховную власть, которую вел ее отец в коммунистической партии против своих бывших сподвижников. Сталин отредактировал, переделал и переписал «Краткий курс истории КПСС», чтобы избавиться даже от упоминания имен своих соперников, в особенности, Троцкого. Этот текст представлял официальную историю и распространялся в миллионах экземпляров. «Этот «учебник» был нужен моему отцу прежде всего для того, чтобы навсегда выбросить из истории тех, кто ему мешал», – писала Светлана. В настоящей истории было гораздо больше персонажей, которые играли в политическую рулетку. Сталин выиграл в эту игру, а после его смерти партия продолжила ее.

Светлана соглашалась, что Хрущев поднял «знамя свободы» и навсегда запомнится за то, что «он попытался назвать вещи своими именами. Робкие, половинчатые попытки этого жизнелюбивого, веселого самодура сломали многолетний лед молчания». Но Хрущев также ответственен и за кровавые события в Венгрии, и за убийство студентов университета в Грузии, чьи тела лежали по краям улиц, потому что их родным запретили их забрать. Одиннадцать лет правления Хрущева были псевдоосвобождением. Ничего не изменилось. Светлана злилась: «Спутники, фестивали, юбилеи, сознание – заливаемое водкой по каждому поводу. «Мы самые великие», «мы лучше всех, быстрее всех, дальше всех, всех догоним и перегоним, всех победим!» По-прежнему свирепствовал антисемитизм – в Центральном Комитете партии евреев не было. В 1960 году человеку могли отказать в приеме на работу, потому что он еврей».

Потом Светлана делает немыслимое. Она не только критикует сегодняшнее советское правительство как неосталинистов, предупреждая, что возрождение сталинских «ценностей» станет катастрофой не только для Советского Союза, но и для всего мира, но прослеживает путь советской системы от самых ее корней – от ленинизма. Это было вторжение на священную территорию:

Основы однопартийной системы, террора, бесчеловечного подавления инакомыслящих были заложены Лениным. Он является истинным отцом всего того, что впоследствии до предела развил Сталин. Все попытки обелить Ленина и сделать его святым и гуманистом бесполезны… Получив в наследство от Ленина коммунистический тоталитарный режим, он (Сталин) стал его идеальным воплощением, наиболее закончено олицетворив собою власть без демократии, построенную на угнетении миллионов людей.

Эдмунд Уилсон, который получил копию «Только одного года» до выхода книги в свет, написал своей подруге Хелен Мюхник, что он считает новую книгу Светланы «потрясающей – она так не похожа на предыдущую! Но я боюсь, что теперь у нее будут проблемы». Встретившись со Светланой в начале сентября, он предположил, что эта книга будет такой бомбой, что Советы предпочтут ее просто проигнорировать. Она проницательно заметила: «Они для этого недостаточно умны». «Они скажут, как это было и с первой книгой, что она написана по заданию ЦРУ и будут раздувать скандалы вокруг ее личной жизни». Репортер журнала «Лук» брал у Светланы интервью и спросил, как, по ее мнению, примут новую книгу в Советском Союзе. Она ответила: «Это антикоммунистическая книга. Ее примут как все остальные антикоммунистические книги».

Светлана была полностью права. «Только один год» разозлил КГБ. Ведь она задела самого Ленина! В дошедших до нас протоколах заседания Комитета Государственной Безопасности под руководством Юрия Андропова расписан план мероприятий по созданию дымовой завесы с целью дискредитации ее книги. Началось распространение слухов о том, что Светлана вовсе не является ее автором. Ее создали враги СССР как часть антисоветской кампании. Враг поставил себе цель очернить имя Ленина в преддверии столетия со дня его рождения.

Совершенно секретно

Комитет Государственной Безопасности

Совета министров СССР

5 ноября 1969 года

№ 2792-А

г. Москва

По информации Комитета Государственной Безопасности публикация новой книги С. Аллилуевой «Только один год» рассматривается как средство проведения антисоветской кампании во время празднования столетия со дня рождения Владимира Ильича Ленина.

В последнее время в газете «Нью-Йорк Таймс» и ряде других американских изданий были опубликованы отрывки из этой книги, в которых высказывается идея о том, что Сталин был несправедливо обвинен в «установлении диктатуры и создании полицейского государства». На самцом деле он является наследником Ленина, и «именно Ленин ответственен за все, что происходило в СССР». «Сталин не исказил ленинские заветы, а был последователем Ленина». Имея в виду вышеупомянутые тезисы, с целью отвлечь мировую общественность от клеветнической кампании, организованной с использованием книги С. Аллилуевой «Только один год», рекомендуется предпринять следующие действия:

Используя переписку Иосифа и Екатерины Аллилуевых и Политбюро ЦК КПСС, в которой выражается возмущение предательствами их матери, подготовить и опубликовать за границей письма детей С. Аллилуевой к известному политическому корреспонденту Г. Солсбери (Гаррисону Солсбери), редактору «Нью-Йорк Таймс», который брал интервью у С. Аллилуевой и лично знаком с ней.

Необходимо принять меры для публикации вышеупомянутых писем и интервью с детьми С. Аллилуевой в одном из ведущих европейских журналов.

Распространить в западной прессе мысль о том, что новая книга С. Аллилуевой – это коллективная работа ряда авторов, в том числе, Д. Кеннана, Л. Шифера, М. Джиласа, Г. Флоровского, А. Белинкова и других лиц, зарекомендовавших себя как враги СССР и занимающихся фальсификацией истории советского правительства. В то же время поручить КГБ собрать информацию, компрометирующую этих лиц.

Отправить по адресу С. Аллилуевой письмо от известных представителей советской интеллигенции, знакомых с ней лично (писателя Солоухина, кинодраматурга Каплера, главного редактора журнала «Советский экран» Писаревского, профессора Мясникова, который был научным руководителем С. Аллилуевой, когда она защищала диссертацию и других). Письмо должно содержать мотивированный протест против фальсификации фактов о советском правительстве и клеветы на В.И. Ленина. Такое письмо может быть послано С. Аллилуевой через КГБ с расчетом на публикацию за границей.

В то время, как идет подготовка к публикации писем и статей, советская пресса должна приложить все силы к разоблачению лживости этих построений, обязательно подчеркивая, что они очерняют общеизвестные «факты» до такой степени, что нелепость этого очернения становится очевидной в личном и общественном понимании. Далее следует необходимость показать, как враг пытается подорвать величие и авторитет В.И. Ленина, притом сея неверие в справедливость советской системы, привлекая такие фигуры, как С. Аллилуева, которая восхваляет заслуги А. Керенского и ссылается в своей книге на демагогию Троцкого.

Позволить отделу пропаганды ЦК КПСС проанализировать книгу «Только один год», чтобы определить новую точку зрения и стратегию врага, которая может быть представлена в тексте и на основании которой будет развернута идеологическая кампания по дискредитации празднования столетней годовщины со дня рождения В.И. Ленина.

Обращаем ваше внимание.

Глава Комитета Государственной Безопасности Андропов

Этот совершенно секретный документ был обнаружен среди личных бумаг Светланы. Как и когда он попал к ней, остается тайной. Наиболее возможная версия – она получила его через ЦРУ. Можно только гадать, как Светлана на него прореагировала. Возможно, она подумала, что именно так работает тайная полиция в ее стране и нашла схему, по которой собирались изменить реальность и украсть ее книгу одновременно предсказуемой и оскорбительной. Явное свидетельство того, что ее детьми манипулируют, было болезненным, но тоже предсказуемым. Конечно, она ни в чем не винила Иосифа и Катю: под давлением КГБ у них не было особого выбора.

Тем не менее, самым ужасным было то, что постоянные подозрения в измене и шпионаже настолько въелись в сознание людей, что эти нелепые обвинения сработали. Многие советские граждане поверили пропаганде КГБ. Даже родственники Светланы подозревали, что не она написала «Только один год». Уж слишком ее вторая книга отличалась от первой.

Светлана совершила огромную ошибку, вынеся на страницах книги благодарность всем тем, кто читал ее рукопись по-русски. Она благодарила многих, в том числе Джорджа Кеннана, Луиса Фишера, Роберта Такера, Георгия Флоровского, Милована Джиласа, Аркадия Белинкова и его жену. Именно здесь КГБ и нашел список мнимых авторов книги.

Аркадий и Наталья Белинковы и в самом деле читали рукопись Светланы. В своих воспоминаниях, опубликованных в 1982 году, Наталья Белинкова объясняет:

Как и любому писателю, вырванному из своей привычной среды и еще не адаптировавшемуся к новой, ей были нужны читатели. Приезжая к Светлане, мы выступали в этой роли. Аркадий высоко оценивал ее рукопись. У него были сомнения только по поводу главы, которая была для Светланы особенно важна – «Берег Ганга». По его мнению, она несколько тормозила развитие основного сюжета…

Ни мы, ни Светлана понятия не имели, что вместе с нами рукопись читают «там, где надо». И прочитали ее более чем тщательно. В результате глава Комитета Государственной Безопасности Юрий Андропов приказал отделу пропаганды «распространить в западной прессе мысль о том, что новая книга С. Аллилуевой – это коллективная работа ряда авторов, в том числе, Д. Кеннана, Л. Шифера, М. Джиласа, Г. Флоровского, А. Белинкова» и велел «собрать информацию, компрометирующую этих лиц». Нет, его (Андропова) совершенно не заботило, что «Берег Ганга» тормозит основной сюжет. Он спасал репутацию Ленина.

Прочитав первую часть «Только одного года», Кеннан сказал Светлане, что книга очень хорошо написана. Она не предложила ему прочитать остальной текст. Он сделал несколько совсем незначительных редакторских комментариев. Георгий Флоровский был профессором в Принстоне, и Светлана упомянула его из вежливости, как и Джиласа, с которым встречалась только раз в жизни.

Светлана давала русский текст своей рукописи принстонскому историку Роберту Такеру. Они с женой жили по соседству и близко сошлись со Светланой, когда после приезда в США Такер пытался уговорить ее читать лекции в Принстонском университете. Такер задавал вопросы, предлагал поправки и, в конце концов, уговорил ее изменить заглавие. В марте Светлана сказала Луису Фишеру, что Такер «оставил «комментарии» почти на каждой странице, но я решила не слушать его».

В статье о Светлане, опубликованной в «Вашингтон пост» в 1984 году и озаглавленной «Светлана получила в наследство свои трагические пороки», Роберт Такер жаловался, что она не последовала практически ни одному из его советов и могла бы не благодарить его в своей книге. Это упоминание его имени в послесловии доставило ему несколько «неприятных моментов», когда он посетил Московский университет в 1970 году. Его сопровождающий набросился на него, когда рядом не было охраны, и, пытаясь напугать, сообщил, что читал «Только один год», злобно заметив, что это американская антисоветская пропаганда.

«Мы знали ее здесь еще студенткой, и она даже не могла сама написать курсовую работу…» Затем он очень близко подошел ко мне и значительным тоном произнес: «Это вы написали книгу». Я ответил, что, если он так считает, то совсем не знает Светлану. Она даже не принимает ничьих критических замечаний, не говоря уж о том, чтобы позволить кому-то написать за себя книгу. Это бы оскорбило ее авторскую гордость. На этом наш обмен любезностями закончился холодной улыбкой на губах моего сопровождающего.

Роль Луиса Фишера, безусловно, очень важна. Он был ее любовником. Она читала ему первую часть книги в Принстоне, когда их роман еще только расцветал. Но в середине августа, когда он уехал в Париж, а затем – в Тунис, она была на середине книги. А когда он вернулся, их отношения настолько испортились, что едва ли он мог предложить себя в качестве читателя. Тем не менее, то, что он был рядом, когда они писала первые страницы книги, возможно, определило тон всего произведения. «Только один год» был более политической книгой, чем «Двадцать писем к другу». Но, как Светлана сказала своей подруге Лили Голден во время телефонного разговора из Швейцарии, теперь она знала о преступлениях советского правительства так много, что была в ярости.

Двадцать пять лет спустя писательница Мерил Секрест, написавшая биографию американского архитектора Фрэнка Ллойда Райта и желавшая стать биографом Светланы (от этой идеи Секрест, по всей видимости, отказалась), напрямую спросила о «коллективном авторстве» «Только одного года». Светлана ответила: «Никто и никогда ничего не писал за меня. Я все написала сама». Но Светлана отдавала себе отчет, что, задавая вопросы, на которые, по ее мнению, она обязана была ответить, редакторы из «Харпер & Роу» вынудили ее написать куда более полемическую книгу, чем она хотела. Фишер рекомендовал ей почаще ссылаться на свою веру в Бога в первой части книги, но Светлана отвергла его предложения, оставив главу «Судьба» о своем крещении в Русской православной церкви в 1962 году. Она пришла к такому решению после встречи с Милованом Джиласом, который сказал, что, если она верит в Бога, в которого не верит он, то должна писать об этом так, чтобы он понял, что привело ее к вере. Именно поэтому Светлана упомянула Джиласа в благодарственном списке.

На самом деле, Луис Фишер не только повлиял на Светлану, но и кое-что украл у нее. В своей книге она рассказывала, как в 1948 году слышала телефонный разговор своего отца, когда ему сообщили об убийстве художественного директора Еврейского государственного театра Соломона Михоэлса. Сталин сказал тогда: «Ну, автомобильная катастрофа». В своей книге «Дорога России от мира к войне», вышедшей в 1969 году, Фишер пересказал эту историю: «Сталин получил сообщение по телефону и, по всей видимости… сказал… При этом Фишер не сделал никакой ссылки на личность человека, от которого он узнал эту историю. Он просто вычеркнул из нее Светлану.

В этом был смысл. Международное еврейское сообщество давно хотело узнать, что же на самом деле случилось с Михоэлсом. Книга Светланы вышла после книги Фишера и, таким образом, все выглядело так, как будто она переписала у него эту история, утверждая, что принимала в ней участие. Когда она пошла на конфликт с Фишером и спросила, почему он не сослался на нее как на источник, тот сказал, что просто забыл. Но когда Светлана задала тот же вопрос его редакторам (они печатались в одном и том же издательстве), они сказали, что советовали Фишеру указать ее имя, но он отказался. Это был тяжелый удар. Скандал о «литературном воровстве» сошел на нет только после смерти Фишера в 1970 году.

По иронии судьбы, в одной части своей книги Светлане действительно пришлось писать не совсем самостоятельно. Это касается страниц, на которых описывается ее путь в Америку через Италию и Швейцарию. Госдепартамент США дал понять, что она не должна рассказывать, какую роль сыграли итальянцы в ее бегстве, поскольку ее пребывание в Риме было незаконным. Швейцария же попросила не обсуждать политическую роль страны во всех событиях.

Осенью Светлана читала отрывки из своей книги на радиостанции «Голос Америки». Советское Министерство иностранных дел немедленно заявило протест американскому посольству в Москве, но получило ответ, что то, что автор читает в эфире, является его личным делом. Советское правительство было в такой ярости, что 19 декабря, за два дня до девяностой годовщины со дня рождения Сталина, на сессии Верховного совета Светлана Аллилуева была лишена советского гражданства. Она обвинялась в «поведении, порочащем звание гражданина СССР», преступлении, придуманном ее отцом в 1938 году. Когда американские средства массовой информации задали ей вопрос о том, как она отреагировала на эту новость, Светлана ответила, что была очень рада. Она отметила это событие, поднявшись вместе с другом на вершину Эмпайр Стейт Билдинг.

Отзывы на «Только один год» были самые разные. Эдмунд Уилсон в «Нью-Йоркере» очень хвалил книгу, заявляя, что «Только один год» – это «уникальный исторический документ, который, по моему мнению, займет свое место среди других великих автобиографий русских авторов». Он имел в виду Герцена, Кропоткина и «Исповедь» Толстого.

Маргарет Партон писала в «Сэтедей ревью»: «Ее героиня остается все той же: мягкой, любящей природу, религиозной. Что появилось нового – так это незамутненный взгляд, жесткая объективность, с которой она описывает русское общество и своего отца, который терроризировал ее. Иногда она даже способна на иронию. Например, объясняя, почему ее отец не оставил завещания, она отмечает, что «все его материальные нужды удовлетворялись за счет государства».

Тем не менее, некоторые отзывы были просто чудовищными. «Лайф» опубликовал статью под заголовком «Светлана – лицом к лицу с жизнью»: «В конце концов, кому это все нужно? Ведь были куда более острые и интересные свидетельства все этой правды». Левые обвиняли книгу в «сказочном изображении» жизни в США. В своем отзыве, озаглавленном «Принцесса» и опубликованном в «Комментари», Филип Рав писал, что не верит, что Светлана приехала в Индию с единственной целью – похоронить прах своего покойного мужа. «Она сразу была нацелена на далекую Америку, такую огромную и такую манящую». Она знала, что ее книга станет «билетом в новую жизнь». Она рисует «радужную Америку, погрязшую в своей наивности… Теперь, когда она знает всю правду (о своем отце), ей нужно найти другого кумира, которому можно поклоняться. На этот раз им станет целая страна… В книге ни разу не упомянут термин «демократический социализм», так же, как и «капитализм»… Ясно, что Светлана – это не та дама, которая может рассуждать о роли общественной жизни в истории. Она просто ее жертва».

Из писем ее друзей становится понятно, что Светлана все сильнее уставала от всех этих нападок. Она чувствовала себя как будто ее бьют до синяков, толкают со всех сторон и даже преследуют. Вскоре начались проблемы с переводом книги на французский язык. Фразы, абзацы и иногда даже целые страницы были пропущены, вместо них появились странные шутки и юмористические вставки. Критика советского режима была смягчена, а дружеское отношение к американцам вообще опущено. Переводчик продемонстрировал свои собственные политические взгляды. «Харпер & Роу» и юридическая фирма «Гринбаум, Вольф & Эрнст» потребовали опротестовать перевод.

Но были и более серьезные последствия – «Только один год» стал причиной опасных преследований ее друзей в Советском Союзе. В части под заглавием «Мы увидимся снова» Светлана хотела воздать почести советской интеллигенции и выразить свой протест против притеснений этих людей. Она показывала, что советские граждане состоят не только из серых конформистов, как о них привыкли думать на Западе. Среди них есть оригинальные, очень талантливые люди. Но Светлана должна была учесть, что попавшие в ее книгу друзья очень рискуют.

Неписанные законы в СССР гласили, что ничего и ни о ком говорить нельзя. Светлана изменила имена друзей, но они были вполне узнаваемы. Разумеется, описание чернокожей специалистки по африканскому искусству и культуре под именем Берты никоим образом не защищало Лили Голден. Она обнаружила, что на нее все чаще поглядывают и даже преследуют. Партия задалась целью выжить ее из Института стран Африки и поощряла своих членов задевать и оскорблять ее. Лили заметила, что один из ее «друзей» изучал корешки книг, которые она взяла в библиотеке, а другой донес о том, что она встречается с иностранцами. Ей и так не разрешалось выезжать на зарубежные конференции, но теперь надежда на то, что ее когда-нибудь уберут из черного списка, пропала. Лили сопротивлялась и выдержала изоляцию, но она была в шоке от того, что Светлана так подставила ее.

Дочь Лили Елена Ханга думала, что Светлана пошла на поводу у воодушевления, охватывающего любого писателя, когда он пишет книгу, и не подумала о последствиях. Может быть, возможность свободно говорить на Западе ослабила ее внутреннюю цензуру, из-за чего она нарушила правила честности и осторожности, принятые между друзьями в СССР. Двоюродные братья Светланы Александр и Леонид Аллилуевы считали, что никто из родственников Светланы, включая ее детей, не пострадал. Но Лили Голден утверждала, что все друзья Светланы, упомянутые в книге, были внесены в списки невыездных.

Неизвестно, знала ли Светлана о том ударе, который нанесла своей книгой друзьям в Советском Союзе, но она говорила, что после ее написания чувствовала себя больной и усталой. Ранее она планировала написать еще одну книгу, основанную на письмах, которые получала со всего мира, но теперь говорила, что вообще не планирует больше писать. Только через пятнадцать лет она опубликовала следующую книгу. Но вовсе не усталость или огорчение от того, как была принята ее вторая книга, вызвали такой большой перерыв. Светлана была с головой поглощена совершенно новой катастрофой, разбившей ей сердце.

Глава 24
Талиесинское фиаско, 1970 – 1972

Светлана провела в США уже три года, но все еще получала письма от незнакомых людей со всего мира. В ноябре стали приходить настойчивые письма от Ольгиванны (Ольги Ивановны) Райт, вдовы архитектора Фрэнка Ллойда Райта. Она приглашала Светлану в Аризону, посетить резиденцию Талиесин. Светлана почти ничего не знала об известном архитекторе, и друзья пытались ее предупредить о том, что «братство», как архитекторы из школы Райта называли себя, было странным, но в книгах и брошюрах, которые присылала Ольгиванна, Талиесин выглядел потрясающе красивым.

Светлана запланировала длинное путешествие в Калифорнию, чтобы познакомиться со своими новыми друзьями по переписке. Потом она собиралась на Гавайи, чтобы заехать к американской художнице русского происхождения, с которой познакомилась на Лонг-Айленде. Она решила на неделю остановиться в Фениксе. Это будет интересный опыт американской жизни. Честно говоря, ей очень хотелось уехать подальше от Принстона, где они встречались с Луисом Фишером, и об этом по городу ходили разные слухи.

В письмах Ольги Ивановны была совершенно неожиданная приманка. Она писала, что ее старшая дочь Светлана погибла в автомобильной катастрофе двадцать пять лет назад. Вдова Райта видела странную синхронию в том, что Светлана носила то же самое волшебное имя, означающее «свет». Это имя само по себе было талисманом. По словам Ольги Ивановны, сама судьба вела их к встрече.

У самой Светланы была не менее буйная фантазия. Она знала, что Ольга Ивановна была из Черногории и всего на семь лет старше ее покойной матери. Светлана представляла себе темноволосую смуглую женщину грузинского типа, похожую на Надю. Как она вспоминала, «мы обе ждали чего-то важного от нашей встречи, обе воскрешали в своих фантазиях свои любимые образы… Кроме этой связи, я не ожидала больше ничего интересного от аризонской пустыни».

Светлана и понятия не имела, что ей уже приготовлена роль, которую она должна сыграть в мире Талиесина. Немногие могли сказать «нет» Ольгиванне Райт.

Ольга Ивановна Лазович родилась в королевстве Черногория на Балканах в 1887 году (Ошибка автора – далее указывается, что в 1925 году ей было 25 лет, а в 1970 – 69 лет – Прим. пер), происхождение у нее было совершенно необыкновенным. Ее отец был главным судьей, а мать – генералом армии Черногории. Она скакала на лошади за спиной своего отца во время сражения с турками. Ольга всегда смотрела на свою мать-генерала с ужасом и трепетом. Когда ей исполнилось четырнадцать, их вместе с сестрой отправили в Батуми, на берег Черного моря. Посещая своих друзей в Тифлисе, Ольга нашла способ сбежать из семьи. В восемнадцать лет она вышла замуж за латвийского архитектора Вальдемара Гинценберга. Она встретила большевистскую революцию 1917 года в Тифлисе и на своем опыте узнала, что такое голод. Вскоре Ольга родила дочь Светлану. В Тифлисе она встретила армянского «духовного учителя» Георгия Ивановича Гурджиева. По случайному совпадению семья Гурджиева знала Иосифа Джугашвили еще до того, как он стал Сталиным. Он снимал у них комнату, когда учился в Тифлисской духовной семинарии, и запомнил, как они брали с него арендную плату.

К тому времени, когда Ольга встретила Гурджиева, он стал мистиком, обучающим духовной дисциплине космического танца, основанной на теории астральных тел, через которую человек достигает лучшего понимания своего истинного «Я» и работает над законами Вселенной. Чтобы сбежать от большевиков, Гурджиев уехал в Константинополь, где основал «Институт гармонического развития человека». Ольга последовала за ним со своей трехлетней дочерью Светланой. Путь к встрече с Фрэнком Ллойдом Райтом был сложен и лежал через Францию в Чикаго, где они и познакомились на театральном представлении в ноябре 1924 года. Райт заявлял, что немедленно влюбился в Ольгиванну, как он переименовал ее. К концу января 1925 года она уже переехала в Талиесин насовсем. Ей было двадцать пять лет.

Райт построил первый Талиесин в своем поместье в Сприн Грин, в штате Висконсин, в 1911 году. Три года спустя, когда архитектор уехал по делам в Чикаго, слуга, который позже был признан психически ненормальным, поджег дом, предварительно забив все двери и оставив только маленькое отверстие. Когда люди выбирались наружу через это отверстие, он убивал их топором. В ужасе от всего происшедшего Райт начал перестраивать поместье и к 1932 году основал поселение Талиесин. Семь лет спустя он расширил Талиесин, добавив к нему второе поместье, Талиесин Вест в Аризоне, который служил Талиесинскому братству зимним домом.

Талиесин не был школой. Это, скорее, был эксперимент по совместному проживанию коммуной. Эксцентричная гениальность Райта – его эффектные здания, разноцветные яранги, далекие от авторитарного стиля, его громкий призыв к органичной архитектуре – привлекали в Талиесин выдающихся архитекторов. Ученики платили крупный ежегодный взнос за то, что присоединились к общине. Они же горбили спины на строительстве зданий, ухаживали за садами, убирали мусор, делали всю домашнюю работу, подавали еду и в редкие свободные минуты работали за своими чертежными досками. Те, кто решал остаться в Талиесине, считали себя социальными радикалами, переделывающими Соединенные Штаты в соответствии с грандиозным замыслом Райта, который включал в себя «города широких горизонтов» и сеть естественных деревень, соединенных современными коммуникационными и транспортными системами. После смерти Райта в 1959 году Ольга Ивановна управляла всем предприятием и, хотя не была особенно сильна в архитектуре, всегда и во всем оставляла за собой последнее слово.

По большому счету Райт никогда не интересовался учением Гурджиева, хотя сам Гурджиев и посещал Талиесин. Но после смерти Райта Ольга Ивановна приняла на себя роль вдовствующей королевы и духовного гуру Братства. Ритуальные танцы, которые она организовывала в Талиесине, назывались «космическими» танцами и являлись ритуалами Гурджиева. Каждое воскресенье по утрам она читала обязательные лекции, посвященные более глубокому пониманию себя. На лекциях Ольгиванна часто зачитывала отрывки из книг Гурджиева. Она заявляла, что приспособила методы Гурджиева для разрушения личности человека и последующего ее воссоздания в поиске своего истинного «Я».

Даже под управлением Фрэнка Ллойда Райта в Талиесине существовало разделение на внутренний и внешний круги, то есть, «инсайдеров», и «аутсайдеров». «Инсайдерами» называли тех, кто работал над архитектурными проектами, а «аутсайдерами» – всех остальных. Часто в их число входили жены архитекторов. Когда биограф Райта Мерил Секрест брала интервью у жителей Братства, одна из таких жен Мэри Мэтьюс рассказала об особом проекте Ольгиванны для «аутсайдеров»:

Миссис Райт хотела образовать свой собственный внутренний круг из тех, кто не имел отношения к архитектуре. Они должны были приходить к ней и садиться у ее ног. Она начинала властвовать над твоей душой и лепила из нее, что хотела… Она всегда замечала, когда кто-то не уверен в себе или немного в чем-то виноват. Тогда она просто рвала их в клочья, чтобы посмотреть, как они на это отреагируют… Я не позволила ей взять над собой верх, и, в конце концов, она сказала: «Знаешь, в чем твоя проблема? Ты стоишь за мной как прут, тогда как ты должна клониться как трава.

Но приверженцы Ольгиванны защищали ее. Они говорили, что ей иногда приходилось «разбивать головы, чтобы открыть в них дорогу чему-то новому». Один из учеников Руперт Поул, хотя и восхищался Ольгиванной, но в то же время называл ее «очень коварной женщиной, властной и эгоистичной». Она надзирала за всем вплоть до причесок учеников и цвета их носков. У нее был свой внутренний круг, также известный как «кухонная толпа», потому что людям порой часами приходилось ждать на кухне, чтобы узнать мнение Ольгиванны по какому-нибудь вопросу. Билл Калверт, другой ученик Талиесинского братства, заявлял, что часто ее критика была справедливой, но он отказывался участвовать в «кухонной болтовне», где все должны были «болтать и целоваться». «Я знал, что многие вполне свободные связи были организованы на «маленькой кухне»… И я знал, на что способна Ольгиванна». После этих кухонных разговоров ученики часто вступали в брак друг с другом.

Билл Калверт, преданный сторонник Ольгиванны, хотя и говорил, что она была доброй и любящей, как вторая мать, но в то же время отмечал: «Не забывайте, что миссис Райт воспитывалась при царском дворе, поэтому было возможно все, что угодно. Я нисколько не преувеличиваю. Она была мастером интриги… Она не была чудовищем. Это трудно объяснить, но она просто руководствовалась другими принципами. Ее целью было сохранить Талиесин целым и невредимым, и с этим она великолепно справлялась».

Камал Амин, американский архитектор египетского происхождения, учившийся у Фрэнка Лойда Райта и оставшийся в Братстве, рассказывал, что Ольгиванна коллекционировала известных людей, особенно богатых. «Ей нужно было поддерживать экстравагантный образ жизни». Ольгиванна прочитала «Только один год», и Светлана была для нее «лакомым кусочком». Она явно была в курсе слухов и, возможно, из-за того, что выросла на Балканах, верила, что Светлана останавливалась в Швейцарии, чтобы забрать золото и миллионы рублей, которые Сталин спрятал для нее в швейцарском банке. План Ольгиванны был прост. Она женит на Светлане своего ведущего архитектора Уэсли Питерса, и поселение получит все ее деньги.

Жизнь Уэсли Питерса складывалась непросто. В 1932 году в возрасте двадцати одного года он приехал в Талиесин и немедленно влюбился в дочь Ольгиванны Светлану. Через восемь месяцев после открытия поселения он сбежал вместе с шестнадцатилетней Светланой. Через три года беглецы, теперь уже вступившие в законный брак, вернулись. Возможно, они поняли, что только отгороженная от всего мира жизнь в Талиесине может обеспечить им такую потрясающе красивую жизнь, какой они хотели жить. За время их отсутствия Питерс получил диплом архитектора. Он имел великолепные инженерные знания и во многом помогал Райту. К 1946 году у пары было двое детей, и Светлана снова забеременела. По Талиесину гуляли слухи о том, что на самом деле она носила ребенка Жене Масселинка, личного секретаря Райта и лучшего друга Питерса. Знал ли Питерс об этих сплетнях, неизвестно, но то, что оба мужчины были влюблены в Светлану, было видно невооруженным глазом.

А потом, 30 сентября 1946 года, произошла автомобильная катастрофа со смертельным исходом. Светлана возвращалась из города вместе со своими двумя детьми, когда ее джип врезался в узкое ограждение моста над болотистым участком реки Висконсин. Она и один из ее сыновей утонули. Светлана постоянно жаловалась Питерсу, что ездить в открытом джипе, который ей приходилось водить, опасно, и просила купить безопасную закрытую машину, но он всегда отказывался. Питерс посчитал, что виноват в этом несчастном случае. Теперь он был не просто предан мистеру и миссис Райт, но и связан с ними кровным долгом. С этого времени многие говорили, что он полностью под властью Ольгиванны. Его ученик Арис Джордж рассказывал, что Ольгиванна «сжимала его такой хваткой, что было просто страшно. Она могла вызвать его и буквально разорвать на куски. И тут же все могло измениться. Она могла обласкать его так, как будто он человек, без которого она не могла обойтись после смерти Райта.

Управление двумя поместьями и содержание архитекторов, их жен и учеников – а всего вместе с Ольгиванной, ее дочерью Иованной и двумя детьми в Талиесине насчитывалось шестьдесят пять человек – требовало больших денег. Были нужны люди, которые жертвовали бы деньги. Ольга Ивановна наметила Светлану как очередного благотворителя.

Светлана прилетела в Феникс в марте. В аэропорту ее встретила дочь Ольгиванны Иованна. По дороге из Феникса в Скоттсдэйл Иованна рассказала Светлане о смерти своей сводной сестры, повторив, что совпадение имен имеет магическое значение. «Я так надеюсь, что вы будете моей сестрой!» – сказала она. Они ехали по пустынным равнинам Парадиз Вэлли с их открытыми просторами и нагретыми солнцем камнями под ярко-голубым небом. Потом они въехали на высокий плоский холм, и Светлане показалось, что она достигла вершины мира. Путешествие получилось совершенно завораживающим.

Ольгиванна со своим огромным датским догом черного цвета ждала Светлану под аркой, увитой буганвиллиями. Она оказалась маленькой, худощавой, темноволосой женщиной в простом элегантном платье и бирюзовой шляпе, защищавшей ее бледную кожу от солнца. Ольгиванна напоминала вдову королевского рода. Она обняла Светлану. несколько раз повторив ее имя, как будто звала свою дочь. Светлана вовсе не ожидала увидеть ее такой. «Ничего не было здесь от мечтательной, мягкой красоты моей мамы, ее застенчивости, ее бархатного взгляда», – вспоминала Светлана. Такой она видела свою мать на фотографиях, она даже и не могла себе представить, как Надя выглядела бы в пожилом возрасте. Как бы то ни было, Ольгиванна встретила ее очень тепло и доброжелательно.

Светлану провели в отдельный коттедж для гостей и сказали, что миссис Райт будет ждать ее к обеду в своем доме. Поскольку у Светланы не было вечернего платья, обязательного на официальных приемах в Талиесине Вест, Иованна принесла ей свои. Несколько ярких изысканных созданий из шифона и шелка появились в ее комнатах, но Светлана еще слишком стеснялась надевать подобные наряды, поэтому осталась в своем коротком зеленом платье.

Светлана чувствовала себя не на месте. Дамы в вечерних туалетах, мужчины в смокингах, уже ждали возле горевшего камина. Вошел высокий, темноволосый человек, и хозяйка представила его ей. «Светлана, – это Уэс. Уэс, – это Светлана», – сказала Ольгиванна, которая, кажется, надеялась снова связать их имена вместе. Ему было за пятьдесят, он был одет в песочного цвета смокинг, фиалковую рубашку с оборками, на шее висела массивная золотая цепочка с кулоном, а пальцы были украшены многочисленными кольцами. Он напоминал петуха, но глаза его были спокойными и даже печальными. Светлана вовсе не ожидала встретить вдовца давно умершей дочери Ольгиванны.

В столовой старинные китайские вышивки украшали каменные стены. На столе стояли золотые приборы и хрустальные бокалы. Букет цветов посередине стола представлял собой образец тонкого вкуса. Светлана сидела рядом с Питерсом, который оставался спокойным и почти все время молчал. По его лицу она немедленно сделала вывод, что он «грустный, одинокий и очень несчастный». Даже в своем «безумном костюме» он выглядел каким-то «благородным» и отличался от остальных.

Хотя прием был организован в ее честь, весь вечер Светлана чувствовала, что ей здесь не место. Она и понятия не имела, кем были молодые люди с интеллигентными лицами в ярких рубашках с оборками, прислуживающие за столом, и даже кем были остальные гости. Но еда была очень вкусной, а все вокруг – роскошным. Светлана решила позволить себе наслаждаться этой экзотикой. В конце концов, билет в Сан-Франциско лежал у нее в сумочке.

На следующее утро Уэсли Питерс постучал в ее дверь и сказал, что Ольгиванна велела показать ей Талиесин. Во время этой экскурсии он, все еще вдохновленный концепцией органичной архитектуры Райта, объяснял, как массивные низкие постройки с плоскими крышами, горизонтальными линиями и тяжелой каменной кладкой вписываются в пустынный ландшафт. Питерс сказал, что Райт и его ученики построили эти дома своими руками, таская огромные камни со склонов холмов. Светлана смутилась. Ей эти строения показались мрачными, «как античные могилы».

Ее гид был очень «вежливым и знающим» и, казалось, получил «старомодное воспитание». По дороге в Скоттсдэйл, сидя в «кадиллаке», Светлана почувствовала, что «трудно было не поддаться его вежливости». Его молчание и спокойствие говорили ей о робости. «Я вдруг почувствовала надежность и покой рядом с этим человеком; нечто, чего я не испытывала уже многие годы – знак, куда более значительный, чем слова».

В Скоттсдэйле Питерс показывал Светлане лавки с ювелирными изделиями работы индейцев Западного берега. Она хотела купить колечко как память об этой поездке, и он настоял на том, чтобы выбрать хорошее кольцо. Когда Светлана надевала его на палец, что-то пронзило ее, в голове пронесся странный вопрос: «А не выйду ли я замуж за этого человека, и я испугалась этой мысли. Ничто не было мне столь дорого и важно в то время, как моя только что обретенная независимость и свобода. Больше всего пугало отсутствие внутреннего сопротивления, твердого и решительного «нет!» Это была опасность».

По пути назад в Талиесин Питерс почти все время молчал. Она смотрела на него: «Неважно, что он говорит; мы не болтаем, я просто сижу рядом с ним». Он напоминал Светлане Браджеша Сингха, который тоже говорил мало. «В нем был тот же самый дух тишины, мира, внутренней чистоты». Она в панике говорила себе: «Не ввязывайся в это… Ты должна быть осторожна! Ты должна быть осторожна!» Светлана начала с нетерпением ждать дня отъезда.

Но снова настала суббота, официальный прием, и Иованна настояла, чтобы Светлана надела ее голубое шифоновое платье-тунику. Была музыка и танцы, все вокруг напоминало какой-то маскарад. Светлана чувствовала себя одной из тех экзотических птиц, которые населяли Парадайз Вэлли. Когда она сказала Ольгиванне, что собирается скоро уезжать, та настояла, чтобы Светлана осталась хотя бы до пасхи, и той показалось невежливым отказаться. Как было заведено, она сидела вместе с архитекторами и их женами и раскрашивала пасхальные яйца. Светлана недоумевала, когда же эти люди работают? Когда работает Уэсли Питерс? Он всегда готов был повозить ее по окрестностям. Она даже спрашивала себя: «Что все это значит?» Но, тем не менее, откладывала отъезд.

В такие ключевые моменты своей жизни Светлана обычно боролась со своим скептицизмом и отдавалась чувствам. Она называла это «следовать воле судьбы» или «плыть по течению реки». Ей даже не приходило в голову, что роль судьбы в данном случае сыграла Ольгиванна. Возможно, Светлана была наивна, или ей просто был очень нужен кто-то, или Ольгиванна оказалась очень хорошим манипулятором и хорошо приготовила ловушку. Камал Амин рассказывал, что Ольгиванна с самого начала «окружила Светлану невидимой и почти неощутимой защитой». И действовала она основательно. Когда Амин сказал, что его друг собирается приехать в Талиесин в то же время, что и Светлана, Ольгиванна заставила его поменять билет, чтобы двое гостей никак не попали на один рейс. «А вдруг он начнет с ней отношения», – жаловалась Ольгиванна. Когда Амин подарил Светлане букет цветов в честь ее приезда в Талиесин, на следующий же день его пересадили за дальний стол и все его контакты со Светланой были строго ограничены. «Было понятно, что Ольгиванна разработала свой план».

Ольгиванна выбрала для Светланы Уэсли Питерса. Он был высок, красив, обаятелен, имел трагическое прошлое и находился под полным контролем Ольгиванны – идеальный кандидат. Все в Талиесине следили за стремительно развивающимся романом. То, что Светлана и Питерс сексуально привлекали друг друга, было понятно с первого взгляда.

У Амина не получилось предупредить Светлану о происходящем. Он считал, что она человек, который нуждается в помощи: «Она привыкла жить в чудовищной неопределенности, противоречивости и неуверенности в завтрашнем дне». Он заметил, что она «говорит вкрадчивым голосом, привлекательная, и с ней приятно быть вместе». Но иногда Светлана замыкалась в себе, и тогда до нее невозможно было достучаться. Прочитав ее книгу, Амин знал историю Светланы – разбившее вдребезги всю ее жизнь самоубийство матери, аресты, тюремное заключение и расстрелы ближайших родственников и друзей. Амин думал, что, возможно, Уэс сделает ее счастливой, но сомневался в этом.

К концу второй недели Уэсли Питерс пригласил Светлану на обед в ресторан «Трейдер Вик» в Скоттсдэйле». На этот раз он заговорил. Он рассказывал о первой Светлане, своей любимой жене, и о трагической автомобильной катастрофе, за которую он чувствовал свою ответственность. Хотя Питерс был вдовцом уже двадцать пять лет, он рассказывал о катастрофе так, словно она произошла вчера. Он слушал, как Светлана рассказывала о своем детстве, о разбитых браках, о смерти Браджеша Сингха. Когда ресторан закрылся, они все продолжали говорить.

А потом Светлана сказала: «Вы мне очень нравитесь», и неожиданно оказалось, что они говорят о том, как остаться вместе. Как Светлана это запомнила, Уэс сказал: «О, я очень рад. Скажу об этом миссис Райт».

Четвертого апреля, всего через три недели после ее приезда в Талиесин Вест, к изумлению ее друзей в Принстоне, Светлана и Уэсли Питерс поженились. На самом деле, друзья Светланы не поняли одной вещи: Уэс покорил ее сердце тем, что сразу предложил свадьбу, а не любовные отношения. Конечно, уже три раза ее браки разваливались, но Уэсли Питерс казался «таким чистым, таким порядочным и таким грустным». Ей хотелось раствориться в его жизни.

По Талиесину ходила шутка о том, что свою следующую книгу Светлана должна назвать «Только три недели».

На свадьбу, которая проходила в маленькой гостиной в Талиесине, было приглашено множество гостей. Никого не предупредили, ради какого события они собираются, пока они не приехали в поселение. Там была миссис Ригли, обладательница огромного предприятия по производству жевательной резинки, а также Эд Мюррей, редактор местной газеты «Аризона Репаблик». Держа свадьбу в секрете и обеспечив Мюррею сенсационную новость, Ольгиванна рассчитывала на то, что он будет у нее в долгу и это сослужит ей службу в будущем.

«Моя дочь – Светлана!» – с триумфом представляла Светлану каждому из своих гостей миссис Райт. Светлана неожиданно испугалась, но она больше волновалась, что не сможет повторить образ своей тезки – «то, чего все от меня здесь так хотели». В ее голове вдруг зазвучал голос ее отца: «Ты только посмотри на себя! Да кто тебя захочет!» Но теперь уже было поздно думать и сомневаться. Светлана не хотела и думать о том, что в ее поспешном замужестве что-то может пойти не так.

Невесту на свадьбе представлял только один гость – Алан Шварц. Светлана позвонила ему в офис и сказала:

– Алан, помнишь, когда я рассказывала тебе о моем брате, ты сказал:

«Если я буду когда-нибудь тебе нужен, ты только скажи, и я приду».

– Да, так и было, – согласился я.

– Мне нужно, чтобы ты приехал сюда, в Талиесин, – сказала она. – Прямо завтра.

– Зачем? – спросил я.

– Мне просто нужно, чтобы ты приехал, – ответила она. – У тебя есть розовый галстук?

– Думаю, да.

– Тогда прихвати его с собой.

Шварц приехал в Талиесин, не имея ни малейшего понятия, зачем он так срочно понадобился. Его встретили в аэропорту с машиной и отвезли в поселение. Светлана стояла у входа рядом с высоким незнакомцем.

– Алан, это Уэс, – сказала она, а потом проводила Шварца в домик для гостей и спросила, не хотел бы он выпить джина с тоником.

– Я бы чего-нибудь выпил, – сказал он. – Потому что я и понятия не имею, зачем я здесь.

Он уже начал что-то подозревать, потому что заметил в своих комнатах телефонные розетки, при этом все телефонные аппараты были убраны.

– Через час я выхожу замуж, – сказала Светлана.

Этим же вечером состоялась грандиозная вечеринка, где присутствовали все архитекторы, ученики и приглашенные гости. Единственное, что Алан запомнил, так это то, что Светлана выглядела счастливой, как девчонка: «Так легко попасться на ее импульсивность! Она втягивает тебя во что-то, и ты чувствуешь себя абсолютно беспомощным». Он также заметил, что Ольгиванна Райт следила за ним каждую минуту.

Алан должен был улететь сразу после венчания, но Ольгиванна уговорила его поменять билет на следующий полдень, чтобы он мог остаться на празднование. Она знала, что Шварц – адвокат Светланы. На следующее утро Ольгиванна приехала на своей мототележке, чтобы показать ему поселение. «Она рассказывала мне, где случилось это, а где произошло то. Она хотела произвести на меня хорошее впечатление, но в то же время убедиться, что я видел и слышал только то, что она хотела».

Камил Амин вспоминал: «Слава об этом мероприятии гремела некоторое время, поскольку все средства массовой информации тут же раздули историю, поместив Талиесин в центр событий – то самое место, где Ольгиванна так любила находиться».

Одно из последствий интриги Ольгиванны открылось гораздо позже. Хотя в 2.30 четвертого апреля венчание еще шло, в то же время в Доджвилле, в штате Висконсин, был заполнен документ об освобождении от претензий. Уэсли Питерс использовал все состояние своей семьи, чтобы приобрести для поселения большое поместье под названием «Хиллсайд», находящееся неподалеку от поместья Райта в Сприн Грин. При этом имя Питерса было удалено из договора. Документы на право собственности были перерегистрированы от имени поселения Фрэнка Ллойда Райта. Таким образом, Светлана была лишена возможности претендовать на эту собственность как жена Питерса.

Вскоре Светлана выяснила, что ее права как жены Уэсли распространяются не очень широко. По словам О.П. Рида, который был членом братства в то время, Светлане немедленно стало ясно, что Ольгиванна вмешивается во все – «ее влияние касалось даже их супружеской спальни. Почему-то Ольгиванна подозревала Светлану в том, что они с Уэсли провели брачную ночь в разных комнатах». Позже она пыталась вовлечь Светлану в свои «кухонные посиделки», расспрашивала ее о сексуальной жизни с Уэсли, но Светлана отрезала: «Миссис Райт, мне уже не семнадцать лет!»

После свадьбы Светлана переехала в помещение Уэсли. Несмотря на то, что он был ведущим архитектором, ему принадлежала всего одна маленькая комната с софой вместо кровати, душевая кабинка и терраса. Утром новобрачные отправились завтракать в общую столовую. Теперь Светлана была не гостьей, а полноценным членом общины, поэтому должна была присутствовать на всех трапезах. Хотя она и пыталась объяснить своему новому мужу, что хотела бы иметь хоть какую-то частную жизнь, Уэс жил холостяком со времени смерти своей первой жены и не собирался менять свои привычки.

Он попытался ей объяснить, что теперь они все время должны быть на публике. Туристы постоянно бродили по Талиесину, принося деньги братству, и некоторые приезжали специально, чтобы посмотреть на дочь Сталина. Уэс говорил, что она должна привыкнуть все время быть на виду.

Вскоре Ольгиванна еще раз продемонстрировала свою власть. Она позвонила в час ночи и приказала Уэсу немедленно прийти в ее дом, чтобы срочно решить какую-то проблему. Все в братстве привыкли к таким спешным вызовам. Некоторым они даже льстили, но Светлана ответила: «Но, миссис Райт, сейчас час ночи, и мы уже давно спим». Это был неверный ответ. Светлана могла быть женой Уэсли, но Ольгиванна контролировала все вокруг. Когда Ольгиванна начала кричать на нее в ответ, Светлана ответила: «Не кричите на меня. Я не люблю людей, которые на меня кричат». И повесила трубку. Уэс же попросил Светлану никогда не вмешиваться в его работу.

Вскоре после свадьбы Светлана заметила, что Уэс «больше не выглядел таким печальным и одиноким», как ей представлялось. Теперь она была постоянно недовольна им. Он обожал все бесконечные вечеринки в Талиесине и хотел, чтобы на них она была рядом с ним, хотя ей они казались бездарным времяпровождением. Она не понимала, что братству все время были нужны денежные вливания. Все постоянно работали. Тем не менее, Светлане хотелось соответствовать Уэсу. От нее требовалось быть счастливой и оставаться счастливой. Как она написала, «Я уже ступила на тропу семейной жизни, и ничто не могло меня остановить».

Первой проблемой оказалось то, что Уэс обожал тратить деньги. Как Ольгиванна объяснила ей через два дня после свадьбы, эта страсть достигла почти патологического уровня. Хотя он работал, почти не получая денег, Уэс, используя многочисленные кредитные карты, покупал новые машины, собак, экстравагантные подарки для учеников, украшения и платья для талиесинских женщин и даже подарки для людей, которых он едва знал. Он был на грани банкротства, и его семейную ферму вот-вот должны были продать за долги. Ольга Ивановна называла это странной слабостью и надеялась, что Светлана будет держать эту страсть под контролем.

Вскоре после свадьбы Светлана попросила своих адвокатов в Нью-Йорке, в чьих руках были все деньги, перевести ее личный фонд в юридическую контору, занимавшуюся делами ее мужа «Льюис, Рока, Сковил, Бочемп & Линтон» в Фениксе. Она писала Джорджу Кеннану: «Моя финансовая независимость теперь стала очень важна для меня… Пожалуйста, не волнуйтесь за меня. Я полагаюсь на Уэса, на его любовь и защиту». Она планировала расплатиться с долгами Уэсли. Это должно было стать ее свадебным подарком и, в любом случае, это был поступок, которого все ждали от любой американской жены. Позже она объяснила: «Я пыталась вылечить все старые болезни моего мужа». Казалось, она думала, что если ее любовь «излечит» его, то он избавится от своей страсти сорить деньгами.

Несмотря на все усилия юристов переубедить ее, Светлана стояла на своем и не поколебалась даже тогда, когда они с Уэсом вместе отправились в банк, где выяснилось, что его долги достигают полумиллиона долларов. Последние три года она жила так скромно, что почти не притрагивалась к своим полутора миллионам, полученным от «Харпер & Роу».

Хотя в Талиесине никто никогда не ездил в отпуск, Светлана и Уэс по пути из зимней резиденции в Аризоне в летнюю в Висконсине провели четыре дня в Сан-Франциско в гостях у сестры Уэса Мардж и ее мужа Сэма Хаякавы. Из семейных разговоров Светлана поняла, что экстравагантные привычки Уэса появились еще в юности. В Сан-Франциско все свободное время он проводил в магазинах, покупая произведения искусства, ковры, украшения. Светлана считала это просто его страстью к красивым вещам. Уэсли покупал ей платья из золотой и серебряной парчи, и Светлане нравилось ему их демонстрировать. Она с ностальгией вспоминала: «Мне очень нравилось смотреть, как он выбирает для меня наряды – раньше никто в моей жизни никогда этого не делал».

Тогда она была в восторге от своих взаимоотношений с Уэсом. Когда Джоан Кеннан приехала в Талиесин вместе со своим новым мужем Уолтером Позеном, Позен заметил, как заблестели глаза Светланы, когда она сказала: «Я хочу вам что-то показать». Она повела их в свои комнаты. «Мы зашли в ванную комнату, и там на полочке стояло штук шестнадцать бутылочек с разными лосьонами после бритья. Она сказала: «Это мой сад ароматов».

Казалось, в Талиесине Светлана наслаждалась своим новым положением. Ей нравилось быть рядом с красивым мужчиной и слышать в свой адрес обращение «Миссис Питерс». Но вскоре выяснилось, что она не была такой покорной женой, какой старалась казаться. На одном из роскошных обедов, где Светлана должна была играть роль хозяйки, она вдруг в ярости повернулась к Уэсу. Никто вокруг не понял, что вызвало ссору – оплата долгов или она обнаружила, что он снова купил дорогие подарки для жен своих учеников, но Светлана ударила его по лицу. К тому времени они были женаты всего месяц.

Но это было только начало. В июне она писала своему другу Джейми (Дональду Джеймсону), который все еще отвечал за работу по ее делу в ЦРУ, что Уэс собирается сам заняться получением американского гражданства для нее:

Он знает многих влиятельных политиков в Аризоне и Калифорнии (и в Висконсине тоже), как республиканцев, так и демократов. Он как мой муж считает, что должен заботиться обо мне и заниматься моими проблемами. Он настоящее сокровище! Какое счастье, что я встретила этого мужчину!

Джейми подготовил документы, чтобы Светлана могла поехать с Уэсом в Иран, где он работал над шестимиллионным проектом – строительством Жемчужного дворца (дворец Морварид) для принцессы Шамс, дочери иранского шаха. Уэс был романтиком – по крайней мере, в архитектуре – и спроектировал дворец в стиле «Тысячи и одной ночи». Хотя он вроде бы пригласил Светлану поехать с ним в Иран, но это путешествие так и не состоялось. В длинном письме к Джейми она написала, что ей, кажется, предстоит увидеть новый штат этой «благословенной страны». Они с Уэсом поехали в город Альма в Мичигане на освящение церкви, которую он построил.

Очевидно, Джейми пытался раздобыть для Светланы хоть какую-то информацию о ее детях. Она просила его:

Если вам случиться хоть что-то узнать о моих детях из источника, более надежного, чем советские журналисты, пожалуйста, дайте мне знать. В мае я, как обычно, послала им открытки к Дню рождения, но я ничего о них не слышала с декабря 1968 года. Я понимаю, почему, но мне все время очень хочется узнать хоть какие-то новости о них. Как вы думаете, может быть, мне стоит написать Кате длинное письмо и послать его обычной почтой? Почему бы нет? Или лучше не надо? Что вы думаете об этом?

Светлана послала Кате «абсолютно неполитическую» книгу «Лошади Запада». Естественно, она не получила никакого ответа. Она хотела послать маленький подарок сыну, но остановила сама себя. Это могло бы навлечь на него беду. Стараясь убедить Джейми и, возможно, саму себя в том, что у нее идеальный брак, она закончила письмо так:

Могу я рассказать вам, как счастлива, что теперь у меня есть двадцативосьмилетний сын Брэндок Питерс, очаровательный молодой человек. Он управляет отцовской фермой в Сприн Грин, в штате Висконсин, хотя по профессии – музыкант. Мне в самом деле очень повезло… наилучшие пожелания от Уэса.

Под этой радостью от того, что у нее появился пасынок, явно скрывается тоска по своим собственным детям. Светлана все время искала безопасные способы получить информацию о них. Узнав о том, что молодой египетский архитектор Камил Амин собирается поехать в Египет, она попросила его связаться с ее другом, послом Египта в СССР Мурадом Галебом. Галеб не ответил, но, по случайному совпадению, Амин столкнулся с ним в лифте отеля «Шератон» в Каире и тут же поднял вопрос о детях Светланы, попросив узнать хоть что-то о них. Посол повернулся спиной и вышел из лифта, не сказав ни слова. В его глазах был страх. КГБ не забывал Светлану. У нее были причины думать о безопасности.

Глава 25
Придворный Черногорского двора

Каждое лето все члены братства переезжали из Аризоны в Талиесин Ист, в Сприн Грин, в штате Висконсин. Светлана и Уэс сели в его «кадиллак». Наконец-то он принадлежал только ей одной, и вскоре она почувствовала, что ее любящий муж вернулся. Они ехали через Гранд Каньон, Долину монументов, национальный парк Меса-Верде, Колорадо-Спрингс, равнины Канзаса и зеленые поля Висконсина. Он пел веселые песни, читал смешные стихи и рассказывал Светлане забавные истории о тех местах, через которые они проезжали. Несмотря на постоянные деловые звонки из отелей и телефонных будок по дороге, эта поездка стала прекрасным воспоминанием. Светлана решила, что Уэс будет принадлежать ей, если она сможет удерживать его подальше от Талиесинского братства.

В Сприн Грин Светлана обнаружила, что квартира Уэса состоит из двух комнат, и в ней есть ванная комната и кухня. Это, конечно, было значительным улучшением по сравнению с Аризоной, но и здесь вокруг слонялись те же самые толпы туристов. Светлана была поражена, когда узнала, что ее адвокаты в Нью-Йорке получили официальное письмо от адвокатов, представлявших Фонд Райта, направленное в Благотворительный фонд Аллилуевой. Фонд Райта просил о дотации в 30 тысяч долларов ежегодно.

Попечители ответили, что фонд Аллилуевой невелик, его ежегодный доход гораздо меньше этой суммы и уже связан обязательствами с больницей имени Браджеша Сингха в Индии. Светлане потребовалось время, чтобы переварить это. Она вспомнила, как миссис Райт заметила однажды после свадьбы: «…вы могли бы давать ежегодные дотации Фонду Райта и всегда наслаждаться приятной жизнью здесь, как один из наших благотворителей». Светлана обрушилась на Уэса. Она оплачивала его счета, а не всего Талиесина! Он заметил со вздохом: «Дорогая моя, миссис Райт тебя любит. Постарайся поддерживать дружеские отношения с ней. Потому что если ты этого не сумеешь, то нас ожидает трагедия». Но Светлана поняла смысл этого осторожного замечания гораздо позже. Пока что она наслаждалась счастьем после их совместного путешествия и решила, что эта просьба о деньгах была просто недоразумением.

Больше всего Светлане нравилось, когда они ездили на ферму Уэса, которую он назвал «Альдебаран». На ней был старомодный фермерский дом, хозяйственные постройки и достаточно обширные леса и поля. Фермой управлял единственный оставшийся в живых сын Уэсли Брэндок. Хотя раньше он был виолончелистом в симфоническом оркестре, теперь Брэндок бросил музыку. Ходили слухи, что он недостаточно талантлив, чтобы выступать как солист. По словам Джека Холзеутера, одного из членов братства, Ольгиванна сказала ему, что он всего лишь «рядовой игрок. Не пытайся прыгнуть выше своей головы». Скорее всего, именно это, а не только неудачный роман, привел его обратно в Талиесин, где он впал в эмоциональное безразличие.

Теперь Брэндок рассказал своей мачехе, что он мечтает иметь скотоводческую ферму. Светлана сразу придумала новый план. Она оплатит долги за ферму Уэса и профинансирует сельскохозяйственное предприятие. Она, Уэс и Брэндок станут партнерами, хотя деньги в предприятие вкладывала только она. Другими словами, она будет все контролировать. «Ее мужчины», как она любила их называть, казалось, были в восторге от этой идеи. В глубине души она надеялась таким образом покончить с Талиесином. По крайней мере, летом Уэс мог работать в Талиесине, а жить на ферме.

Вскоре пришло время возвращаться в Талиесин Вест в Аризоне, но в сентябре Светлана сообщила Уэсу потрясающую новость. Когда она бродила по полям на своей недавно приобретенной ферме, Светлана неожиданно почувствовала себя молодой и полной жизни. К этому добавилось ощущение, что она является центром мира, последний раз испытанное двадцать лет назад. Визит к врачу подтвердил ее догадки: она была беременна.

Светлана была поражена. В ее сорок четыре года это было подарком судьбы. Ребенок компенсирует ей разлуку с сыном и дочерью в России и скрепит их отношения с Уэсом. Когда она рассказала ему, он тоже был удивлен и рад. Тем не менее, когда он сообщил об этой новости Ольгиванне, она была в ярости: в Талиесине не было места детям, они отвлекали от работы. В последние годы жизни Райта женщины с детьми были изгнаны в самую дальнюю палатку, а новые соискатели с детьми не принимались. Светлана должна избавиться от ребенка. «Женщины в возрасте Светланы в Америке на рожают», – сказала Ольгиванна Уэсу. Как он мог быть так беспечен?

В августе Джордж и Аннелиза Кеннан приезжали к Светлане в Талиесин Ист. Они произвели на Ольгиванну такое впечатление, что она объявила их своими собственными гостями. Теперь она обратилась к ним. В телефонном разговоре с Принстоном она с яростью настаивала, что они должны «отговорить Светлану от этой глупости».

Уэсу потребовалось некоторое время, чтобы набраться смелости и вступить в противостояние со Светланой, но, в конце концов, он спросил: «Ты собираешься что-нибудь делать с этим?» Она почувствовала, что за этим вопросом стоит Ольгиванна и пришла в ярость: «Диктаторы вечно вмешиваются в личную жизнь других! Такова натура диктаторов на всем земном шаре». Эти слова явно передали разозленной Ольгиванне.

Когда они, наконец, поехали назад в Аризону, Светлана вдруг вспомнила, почему полюбила Уэса. Вдали от Талиесина он становился легким и милым, болтливым и шутливым, внимательно относился к ней. Уэс вел машину сам и не так быстро, как он обычно привык. Светлана решила, что он думает об их ребенке. Теперь она поняла, что проблема в том, что Уэс был в рабстве у Ольгиванны и во многом с ней соглашался. Эдгар Тафель, который работал в Талиесине, замечал: «Уэс Питерс дожил почти до шестидесяти лет и не имел ни одной мысли и ни одного чувства, по поводу которого не консультировался со своей хозяйкой». Светлана была поражена, когда поняла, что этот красивый импозантный мужчина «боится маленькую старую даму с морщинистым, как пергамент, лицом».

Они с Уэсом решили перестроить свою маленькую квартиру, чтобы было где разместить будущего ребенка. Светлана мечтала о маленькой кухоньке и ванне, но он сказал, что все это не нужно и не будет соответствовать стилю. Они постоянно ругались из-за этих нововведений, он отвергал ее предложения, и она была поражена, каким упрямым он может быть. После трех месяцев работ, выполненных учениками братства, которые никогда не получали никакой оплаты, Светлане выставили счет на 30 тысяч долларов – ту самую сумму, которую поселение требовало с ее Благотворительного фонда.

Светлана выдержала зиму, во время которой дела шли все хуже и хуже. Отвергнув очередное требование Талиесинского братства о ежегодных пожертвованиях, она обнаружила, что архитекторы сторонятся ее. Светлана находила утешение в нескольких людях вне Талиесина, которые терпеть не могли общину так же, как она сама. Ольгиванна решила, что Светлана распространяет о ней сплетни, которые вредят ее репутации. Одна из их ссор переросла в настоящую битву, в конце которой Ольгиванна закричала, что Светлана «ведет себя как Сталин».

Светлана не могла себе представить, как родит ребенка в Талиесине, и с благодарностью приняла приглашение сестры Уэса Мардж Хаякава и ее мужа Сэма приехать рожать в Калифорнию. Уэс отвез ее в Милл Вэлли и уехал в Иран. Чтобы напоминать ей о себе он оставил у местного продавца цветов заказ – каждый день посылать ей букеты с заранее заготовленными карточками «Я скучаю по тебе». Она сохранила пятьдесят маленьких карточек, изготовленных вручную. Стороннему наблюдателю они напомнили бы записки, которые писал ей в детстве вечно отсутствующий отец. Она привыкла не доверять своим чувствам и даже когда ничем не прикрытая действительность смотрела ей в лицо, предпочитала заменить ее своей версией событий. Но ее фантазии о семейной жизни мало что значили для Уэса.

21 мая 1971 года Светлана родила здоровую красивую девочку, которую назвала Ольга Маргедент Питерс. Светлана дала имя ребенку в честь своей бабушки Ольги, хотя Уэсли, возможно, был польщен, решив, что оно связано с Ольгиванной. Когда начались схватки, зять Светланы Сэм Хаякава отвез ее в больницу. Уэс появился только через несколько дней и привел с собой целую бригаду с местного телевидения. Ему нравилась публичность. Светлана же думала, что интерес публики к рождению внучки Сталина может быть очень неприятным. Не ему предстояло получать письма со словами «Как это ужасно – в вашем-то возрасте!» и «Америке не нужны потомки Сталина!», хотя, по правде говоря, в основном, письма были поздравительные и теплые.

Из долгих разговоров с Мардж Хаякава Светлана начала понимать, почему преданность Уэса Талиесинскому братству была абсолютной. «Слишком много сил было вложено, он весь там», – говорила ей Мардж. Светлана грустно заключила: «Это было теперь моей задачей – приспосабливаться к его жизни, соглашаться, идти в ногу, и, возможно, изменить всю мою натуру, для того чтобы сохранить семью». С новорожденной девочкой на руках она вернулась в Висконсин.

Казалось, Уэс был счастлив со своей новой семьей. Он сказал, что всегда хотел иметь дочь. Она радовалась, услышав его слова, сказанные когда они были в гостях у друзей в Висконсине с маленькой Ольгой: «Ты вернула меня к жизни. Все эти годы я был мертв». Она была изумлена: «Никто в жизни никогда не говорил мне таких слов».

Светлана все еще надеялась на скотоводческую ферму «Альдебаран». Брэндок был в восторге от своей новой роли фермера. Хотя все стадо коров голштинской породы, которое купила Светлана, погибло за зиму, она дала ему денег на новое стадо, которое стоило 92 тысячи долларов. Он построил новое хранилище для силоса, подновил старый амбар и выписал племенного быка из Колорадо. Сидя с ребенком на крыльце дома, пока мужчины смотрели, как идут дела на ферме, она чувствовала блаженство и безмятежность. Об этом моменте Светлана написала больше, чем пятнадцать лет спустя:

Летом 1971 года, я сидела однажды вечером на передней терраске этой фермы с трехмесячной Олей, засыпавшей на руках. Огромный ирландский волкодав лежал у моих ног. Я покачивалась в старом деревянном кресле-качалке и смотрела на дорогу и долину, расстилавшуюся перед нами. Был тихий вечер, и все окутывал золотой свет предзакатного солнца. По дороге возвращалось домой большое стадо, позванивали колокольчики на ошейниках коров. Вдалеке на дороге я видела фигуры Уэсли и его тридцатилетнего сына: они стояли, засунув руки в карманы брюк, обсуждая дела на ферме. Качалка тихо покачивалась, Оля мирно спала, и я думала, что вот он: наивысший момент моей жизни. У меня есть семья, я – дома в этой стране, и вся моя жизнь теперь будет одним сплошным мирным днем тихого счастья, как этот вечерний свет. Мне казалось, что ничто никогда не отнимет у меня той спокойной уверенности, которую я испытывала, сидя здесь, окруженная моей новой семьей, любуясь моей новой страной, такой прекрасной именно в этих краях. Этот момент мира и счастья – наивысшая точка всего моего американского существования – врезался в память навсегда… Все было тогда таким радующим – здоровый ребенок, славный муж, щедрое лето и прекрасные громадные взбитые облака над этой изумрудно-зеленой землей.

Но самое интересное – это то, каким временным промежутком она определила свою счастливую семейную жизнь – один час.

Но когда Уэс и его сын вернулись домой, Брэндок дал понять, что, если у Светланы есть желание переехать на ферму, то ему это совсем не нравится. Ее пасынок требовал «приватности» для себя, к нему приезжала из города знакомая девушка. Уэсу не нравилось, что Светлана «вмешивалась в дела фермы». Он требовал, чтобы она была в Талиесине. Светлану глубоко обидело отношение их обоих. Она неожиданно поняла, что Брэндок никогда не считал себя ее сыном; она для него была только человеком, который дает деньги. Между ними не было никакого тепла, они никогда и не были семьей. Но Светлана не была готова отказаться от Уэса. Вступив на свою «тропу семейной жизни», она вынуждена была бороться.

Светлана жаловалась Аннелизе Кеннан:

Я чувствую себя эгоисткой, все время сосредоточенной на себе и абсолютно не имеющей никакого опыта семейной жизни. Почти всегда я жила одна с детьми, находясь в разводе. Я не знаю, как быть самой обычной хорошей женой. А это как раз то, в чем Уэс очень нуждается… Я знаю (и вы тоже знаете), что жизнь в Талиесине очень трудна для такой индивидуалистки, как я. Но, помимо этого, есть что-то внутри меня, что не дает мне быть такой хорошей женой, как хотелось бы… Я должна найти способы преодолеть это и научиться, как быть хорошей женой. Слишком поздно, да? Пожалуйста, не смейтесь надо мной. Вы знаете, вы просто идеально играете эту трудную роль… Аннелиза, я не могу разрушать семью. Я должна спасти ее и, даже больше, сделать так, чтобы в ней приятно было жить. Я должна найти какую-то черту своего характера, которая позволит сделать это, но пока я не знаю, как.

Развод всегда казался мне самым лучшим решением всех проблем, но сейчас мне кажется, что еще можно что-то сделать… Мне все кажется, что судьба для чего-то свела нас вместе и наградила нас прекрасным ребенком… Но я совершенно не знаю, как построить свой дом, как его создать? Пожалуйста, научите – как?

Почти невозможно заглянуть в сердце взаимоотношений, понять взаимодействие одной личности с другой. Конечно, Уэсли Питерс иногда чувствовал, что его холостяцкий образ жизни может вызвать бурю, но он по ее собственной воле превратил Светлану в один из талиесинских экспонатов. Как с сожалением заметил его ученик Арис Джордж, который искренне восхищался и Уэсли Питерсом, и Светланой, Уэс и Ольгиванна вместе обыграли Светлану, хотя он настаивал на том, что Уэс из-за этого чувствовал себя виноватым.

Но оправдывать Уэсли Питерса трудно. То, как свободно он пользовался деньгами Светланы, было просто аморальным. Оглядываясь назад, с горечью и пониманием Светлана видела, что он просто играл с ней: «Он женился на мне из-за моего имени. Если бы меня звали Ниной или Мэри, он бы даже на меня не посмотрел. Но куда сильнее его привлекали деньги». Мистическое швейцарское золото Сталина тенью настигло ее. Это было очень грустно. Но куда хуже было то, что Светлана полностью приспособилась к нуждам Уэсли и его сына. Она создала у себя в голове образ идеального мужчины, который обеспечит ей безопасность и искренность в отношениях и который будет нуждаться в ней. В тот момент она еще не готова была сдаться, но Уэсли Питерс никогда не был тем мужчиной для семейной жизни, которого она себе придумала.

Вернувшись в братство, Камал Амин заметил противостояние, возникшее между Ольгиванной и Светланой, но он больше винил в нем Светлану: «Обида и недовольство (между ними) были вызваны бурным темпераментом Светланы… Ее мягкий нежный облик скрывал под собой злость, накопленную за сорок лет жизни в Советском Союзе». Но он не подумал спросить себя, как это она сохранила всю эту злость так долго?

Последней каплей стала сцена перед переездом в Аризону, когда Ольгиванна позвала ее к себе в дом и заявила, что в войне между ними виновата только Светлана.

Когда Ольгиванна спросила, что ей не нравится в Талиесине, Светлана не могла ответить: «Все». Поэтому она сказала, что просто хочет мира. Она заверяла Ольгиванну, что все будет хорошо. Неожиданно Ольгиванна притянула Светлану к себе и заглянула ей в глаза. Светлана испугалась:

Она начала дышать глубоко, медленно и ритмично, вперяясь в меня взглядом. Я потеряла всякое чувство воли и стояла, как парализованная. Холодной волной поднялся внутри страх, и я не могла двигаться. После минуты напряжения я расплакалась, мои руки все еще были у нее в руках.

И тут я сделала нечто такое, чего я никогда бы не сделала по своей воле: я несколько раз поцеловала ее руки. Только тогда она отпустила меня.

Она была довольна.

«Такие моменты никогда не забываются», – сказала она медленно, со значением.

Светлана побежала к Уэсу, все еще дрожа и рыдая, и сказала, что миссис Райт пыталась ее загипнотизировать. Она больше никогда не виделась с этой женщиной. Как Светлана вспоминала, Уэс с холодным безразличие назвал ее истеричкой и прочел целую лекцию:

Миссис Райт любит тебя, а ты не способна ответить ей любовью на любовь. Она очень огорчена этим. Она любит всех, как мать… Ты совершенно не поняла этого места. Жить в Талиесине – это большая привилегия, это наилучший образ жизни. Я думал, что нашим браком я дал тебе эту привилегию. Я не знаю, каково будет наше будущее. Ты не можешь жить на ферме, потому что ты должна жить там, где твой муж. Ты должна найти какой-то способ приспособиться.

Гладкость его ответа – по крайней мере, если он был таким, как рассказала Светлана, – говорила о шокирующем открытии: они с Ольгиванной сговорились заранее.

Светлана теперь видела в Талиесине бесхитростное повторение давно известной ей жизни. Ольгиванна была совсем, как ее отец. В ее карих глазах порой сверкали, как у Сталина, «желтые кошачьи искры», которые, казалось, говорили: «Я здесь хозяин». Она всматривалась этими своим глазами в глаза другого человека, словно пытаясь раскрыть все тайны, которые тот прятал на самой глубине своей души – Сталин порой делал так же. За обедом Ольгиванна контролировала все, происходящее за столом, и все старались предугадать ею реакцию на их слова – совсем как за обедами у Сталина. Как и Сталин, Ольгиванна переписала прошлое, исправив все то, что не вписывалось в ее роль и заявив, что только после встречи с ней гений Фрэнка Ллойда Райта расцвел, хотя в то время ему было уже шестьдесят лет и он был известен по всему миру. Каким образом она умудрилась в Америке попасть в такое место, где было слышно эхо подавляющего всех и вся мира ее отца с его «культом личности»?

Светлана писала Джорджу Кеннану, что Талиесин «управлялся и подавлялся диктатурой славянского (черногорского) типа, которую создала старая женщина (Ольгиванне было шестьдесят девять лет), являющаяся отличным политиком, остро умеющая чувствовать других людей и обладающая всепоглощающей страстью – ПРАВИТЬ». Она оставила диктатуру и фальшивую идеологию в своей стране, а теперь в «самой демократической и свободной стране мира» оказалась «в маленьком черногорском королевстве» с «двором верноподданных, совсем как в резиденции моего отца в Кунцево».

Светлана приняла решение. Она не позволит ставить над собой никакие психологические опыты и не даст проделать этого со своей дочерью. Она была в ужасе от мысли, что ей придется уйти. Для душевного успокоения Светлана ездила по дорогам вокруг Сприн Грин. Это была Родина ее ребенка, и ей хотелось, чтобы Ольга впитала ее красоту. Она собирала дикие цветы и сидела на берегу реки Висконсин, раздумывая о своей жизни.

Во время одной из таких поездок она остановилась около местной унитарианской церкви и зашла на кладбище, чтобы найти могилу первой Светланы. Она была там, и на могильном камне было написано ее собственное имя – Светлана Питерс. Вместе с матерью был похоронен и ее погибший ребенок – Даниэль. Она видела фотографии ребенка, и он был похож на Ольгу, которая напоминала своего отца. Возможно это было приступом паранойи, но теперь Светлана стала бояться ездить вместе с Ольгой, опасаясь попасть в автокатастрофу. Она осознавала, что это была какая-то идея фикс, но ничего не могла с собой поделать. Ей казалось, что, возможно, ей предстоит повторить жизнь первой Светланы до последней черты.

В этот раз, когда население Талиесина отправилось в Аризону на машинах, Светлана, Уэс и Ольга полетели на самолете. Когда Уэс улетел работать в Иран, Светлана осталась одна. Между ней и Ольгиванной шла открытая война. Камал Амин вспомнал один печально закончившийся обед. Он, Ольгиванна, ее дочь Иованна и Светлана сидели за отдельным столом. Светлана несколько истерично начала жаловаться на рабочее расписание Уэса: «Он все время так много работает, так можно и скоро умереть!» Ольгиванна стальным голосом процедила сквозь сжатые зубы: «Так ты скоро и умрешь!»

Светлана решила, что с нее хватит. Когда приехали друзья Уэса Дон и Вирджиния Ловнесс, по словам Вирджинии, Светлана попросила их увезти ее и Ольгу с собой. Возможно, она сказала Вирджинии: «Когда-то Талиесин уже пытались сжечь, но не справились с этим делом. Я же собираюсь спалить это место дотла, и я справлюсь». Поверив, что Светлана может действительно поджечь Талиесин, встревоженная Вирджиния предупредила Ольгиванну, и та наняла частного охранника для безопасности поместья. Светлана заперлась с Ольгой в своей комнате. Когда Уэс вернулся, ему поручили относить им еду.

По словам Камала Амина, «у Ольгиванны был редкостный дар создавать и разжигать конфликты, а потом уходить в сторону, играя роль жертвы… В это время она собирала вокруг себя маленький круг, всегда соглашавшийся с ней, и они, в свою очередь, увеличивали количество людей, которые гнули линию партии». В данном случае линия партии заключалась в том, что Светлана пользовалась в Талиесине множеством благ. Ольгиванна устроила ее брак с замечательным мужчиной. Талиесин был местом, где она могла развивать свои творческие способности, а она отказалась это делать. Светлана была «упрямой и неблагодарной».

На Рождество Ольгиванна разыграла финальную сцену этой драмы – сцену примирения, – полностью обезопасив свою репутацию. Она пришла к Светлане с повинной и преподнесла ей бриллиантовые сережки. Светлана вышвырнула их в открытое окно, прямо в пустыню, заявив: «Вы не сможете купить мою дружбу!» Когда дочь Ольгиванны Иованна услышала об этом, она завопила: «Я убью ее! Я убью ее!» Это был конец взаимоотношений двух женщин, и Уэс, наконец, согласился уехать из Талиесина.

Но теперь Светлана начала беспокоиться из-за денег. Ферма «Альдебаран» оказалась просто бездонной ямой. Не считая первоначального ее выкупа, Светлана потратила еще 500 тысяч долларов на ремонт и покупку земли, то есть, на ферму ушло примерно две трети ее состояния. Налоговый инспектор жаловался, что не может найти заполненные бухгалтерские книги. За последние два года налоговые декларации ни разу не сдавались.

Когда Светлана написала Джорджу Кеннану и попросила его совета, он немедленно обратился к своей дочери Джоан. Ее муж Уолтер Позен работал в Вашингтоне в престижной юридической фирме «Струк & Струк & Лаван». Несколько месяцев Джоан получала по почте странные, неожиданные подарки от Светланы и Уэса: индейские украшения из бирюзы, дорогие духи и, однажды, даже четыре изысканных вечерних платья в одной посылке. Подарки раздражали ее, и она беспокоилась за Светлану.

Позен начал изучать состояние финансов Светланы. По поведению юриста, который представлял Национальный банк Вэлли можно было судить, что они очень заинтересованы в счете Светланы, через который постоянно проходили большие суммы денег. Позен почувствовал, что происходит «что-то ужасное». Он отправил одного из своих партнеров, юриста в сфере недвижимости, в Сприн Грин – вначале в Талиесин, а затем – в банк. Оба были потрясены: «Как она могла это сделать?! Она просто приняла на себя все долги, все личные долги Уэсли Питерса, а их становилось все больше и больше».

Позену вся катастрофа с фермой показалась фальшивкой. Когда он связался со Светланой, она сказала: «Ой, Уолтер, мы собираемся сделать то-то и то-то с этой коровой, а это – с той коровой Чарли». И он подумал: «Господи, да она даже не подозревает, что у нее ничего нет!». Позен сделал вывод, что ее муж и пасынок высосали ее почти досуха.

Светлана прожила в Талиесине чуть меньше двух лет. Через несколько дне после Рождества в 1972 году она уехала вместе со своей дочерью Ольгой. Она нашла дом с двумя спальнями, маленькой террасой и камином, полностью меблированный, и всего в пятнадцати минутах езды от Талиесина. Она подписала купчую от имени мистера и миссис Питерс, надеясь, что Уэсли уедет вместе с ней. Молодая местная жительница Памела Стефанссон, которая работала у Светланы няней в Талиесине и очень любила Ольгу, стала жить вместе с ней, за что Светлана была ей очень благодарна.

В Сприн Грин у Светланы появилась только одна близкая подруга – Элизабет Койн. Койн тоже родила ребенка в сорок пять лет и знала, через что прошла Светлана из-за своего позднего материнства. Перед отъездом из Талиесина Светлана совершила последнюю бунтарскую выходку. В поместье было пианино, которым, казалось, никто не пользовался. Поскольку в братстве вроде как не было индивидуальной собственности, Светлана разыграла из себя полную невинность. Пианино было общей собственностью. Она спросила Койн, не хочет ли она забрать пианино. Приехали грузчики, погрузили пианино и увезли его. Когда явился настоящий хозяин Херб Фритц, инструмента уже не было.

В конце концов, Уэс решил не переезжать со Светланой в их новый дом. Теперь он всем заявлял, что она его бросила и забрала ребенка, хотя она находилась от него всего в пятнадцати минутах езды. Вскоре он поставил ее перед выбором: либо она возвращается в братство, либо они разводятся. «Я не пойду ни на какие компромиссы», – заявил он. По совету своего врача Светлана стала посещать психолога, который, переговорив с обоими супругами, сказал ей, что они с Уэсом совершенно несовместимы, и Уэс хочет уйти.

Психолог Светланы настаивал, чтобы она никогда не возвращалась в Талиесин, как бы силен ни был искус. Конечно, она не смогла сдержаться. Однажды ночью она приехала. Поставив машину подальше от поместья, она прошла по задней дороге и бесшумно вошла в комнату Уэса через террасу. Она замерла, глядя на него.

Тогда я подошла ближе, коснулась его плеча рукой, и слезы полились из моих глаз.

Он встал с таким же точно лицом, как когда я увидела его в первый раз: печальным, с глубокими вертикальными складками вдоль щек. Он был бледен, уставший, и не мог найти слов. «Ты должна уйти, – сказал он, боясь, что кто-нибудь увидит меня там. – Ты должна… Ты должна…» Больше он ничего не мог сказать, и я тоже. Он направился к двери, все еще босиком, и я последовала за ним. Он знал путь, которым я пришла сюда, и пошел со мной к моей машине, стоявшей среди кактусов и крупных камней пустыни. Вокруг никого не было. Только яркие звезды мерцали на черном небе. Мы молчали.

И я поехала обратно, все еще не в состоянии сдерживать слезы. В зеркальце машины я могла видеть его, все еще стоявшего у дороги. Я ехала через пустыню, среди кактусов, по той же дороге, по которой меня привезла сюда впервые Иованна. Каменистой, пыльной дороге, ведущей к асфальтовому шоссе невдалеке. Я была здесь в последний раз.

В конце февраля Талиесинское братство опубликовало в прессе сообщение о том, что Уэсли Питерс хочет развода. Репортеры окружили Светлану со всех сторон. На их вопросы она отвечала, что никакого развода она не хочет, а просто не может жить в Талиесине. «Я верю в частную собственность, а в братстве все живут одной большой коммуной. Они делят свои доходы, еду, жилье. Все работают, в том числе, и дети (по всей видимости, она имела в виду двух детей-подростков Иованны). Именно из-за такой жизни я уехала из России». «Данвилль Реджистер» и «Нью-Йорк Таймс» вышли с заголовками «Дочь Сталина уходит от мужа».

В интервью «Данвилль Реджистер» Уэс сказал: «Боюсь, ее мозг повредился после стольких лет жизни при коммунистах, так что теперь она отвергает всякую жизнь, основанную на уважении к индивидуальности. Она смотрела (на Талиесин) глазами человека, не принимающего настоящие принципы демократии в действии». Также он добавил, что Светлана «приехала сюда и сразу же захотела выйти за меня замуж».

Во второй статье в «Нью Йорк Таймс», которая вышла под заголовком «Дочь Сталина обсуждает с мужем условия их разъезда», Уэсли повел себя несколько более благородно, сказав: «Последнее, что мне хотелось бы делать, – это в чем-то обвинять Светлану. Я всегда восхищался ею». «Это было ошибкой с моей стороны – позволить ей выйти замуж за такого человека, как я». То, что они разъехались, было «величайшей трагедией в моей жизни». Но Уэсли настаивал, что Талиесин – это «квинтэссенция демократии. Фрэнк Ллойд более научил нас высшей степени индивидуальности, чем кто-либо еще, кого я знаю… Конечно, он был настоящим лидером».

Сразу же после этой статьи «Таймс» выпустил заметку под названием «Хранительница традиций: Ольгиванна Ллойд Райт», в которой цитировались слова Ольгиванны: «Наша жизнь в Талиесине основана на демократических принципах – к молодым людям относятся в соответствии с их заслугами. Для людей богатых или имеющих аристократическое происхождение это трудно». Ольгиванна объяснила, что иностранцам с титулами тяжело «подчиняться другим людям, чье происхождение куда более скромное, чем у них». «Таймс» тут же определил Светлану как кого-то вроде «советской принцессы, дочери Сталина». Таким образом, Светлана была побеждена.

Когда гораздо позже дочь Ольгиванны Иованна давала интервью, она заявила: «Никто ее никогда не отвергал. Это она сама всех отвергала и была ужасно подозрительной». Затем она ни с того, ни с сего добавила, что книга Светланы «была написана кем-то из правительства, а сама она была дочерью убийцы».

После того, как новость об их расставании с Уэсли распространилась, друзья стали приезжать к Светлане, чтобы утешить ее. Когда приехали супруги Хаякава, Уэс тоже приехал и пробыл около часа. Он привел с собой своего друга из Мюнхена и пару из Швейцарии, видимо, для моральной поддержки. К Пасхе он прислал цветы. Светлана писала Джоан Кеннан:

Дорогая моя Джоанни!

Мне так грустно. Я так жалею (Уэса) – он слабый человек, не может жить сам по себе. Такова его натура. Он зависит от фигуры «матери».

Я могу только надеяться и молиться, что эта старая ведьма скоро умрет. Тогда он сможет хоть как-то пожить для себя. Люблю тебя, дорогая. Как всегда, твоя Светлана.

По словам Уолтера Позена на этом этапе именно Светлана хотела развода, а Уэсли все тянул. По мнению Позена, «он никак не мог расстаться с этой женщиной». Он отказался от Соглашения об урегулировании претензий, потому что оно не давало ему доступа к будущим заработкам Светланы и продолжал выписывать чеки с их общего счета, несмотря на то, что превысил его более чем на тысячу долларов. Вскоре Позен разделил их банковские счета.

Уолтер Позен пытался разъяснить Светлане ее финансовое положение, но отчаялся, поскольку она не понимала, что такое деньги. Как человеку, принадлежащему к советской элите, ей не было нужды этого понимать. Когда у нее, в конце концов, появились деньги, она тут же начала их раздавать – чтобы основать больницу имени Браджеша Сингха, поддерживать детские приюты и организации, связанные с литературой. По словам Эдмунда Уилсона, она все еще посылала триста долларов в месяц Нине, вдове своего переводчика Павла Чавчавадзе, которого очень любила и который недавно умер. Она без всяких условий давала деньги Питерсу и его сыну. Джоан Кеннан говорила: «Мне кажется, что богатство, полученное после публикации «Двадцати писем к другу», никогда не казалось ей настоящим. Она считала его просто еще одним поворотом колеса Фортуны. Деревня в Индии, неудачливый сын Уэсли с его фермой, все эти животные, дорогие подарки друзьям».

Позену удалось добиться для Светланы маленькой ссуды в Национальном банке Вэлли под залог ее будущих гонораров за книги. Проконсультировавшись с Кассом Кэнфилдом из «Харпер & Роу», он узнал, что Гринбаум прекратил работу корпорации «Копекс» и все нераспределенная прибыль за ее книги уже была израсходована. По мнению Кэнфилда, потенциальные доходы Светланы за следующие пять лет могли составить приблизительно 15 тысяч долларов. У нее явно были проблемы.

Позен был уверен, что есть способ отыграть создавшуюся ситуацию назад. Если Уэс и его сын забрали все ее деньги, то она должна потребовать их назад. Ферма на самом деле принадлежала ей, или, по крайней мере, она должна была получать проценты с ее доходов – конечно, Брэндок возражал против этого. В конце концов, Позен нашел решение. Друг Брэндока согласился одолжить ему денег, чтобы выкупить проценты, принадлежащие Светлане. Он решил, что Уэс, возможно, подпишет Соглашение об урегулировании претензий по поводу развода и содержания ребенка в обмен на погашение его долгов. Это, по крайней мере, давало Светлане хоть какие-то деньги, которые, вложенные в недвижимость, могли принести доход.

Позену потребовалось десять месяцев, чтобы разработать соглашение. К делу привлекли множество юристов. Светлана постоянно звонила Позену в Вашингтон, так что он даже стал пугаться, когда ему говорили, что Миссис Питерс на линии. Она всегда говорила одно и то же: «Уолтер, я не знаю…» В конце концов, соглашение между Уэсом и Светланой было готово для подписания на следующий день. Позен обедал с Джоан, когда зазвонил телефон. Это была Светлана. Позен так вспоминал ее слова: «Ох, Уолтер, дорогой, ты уверен, что мы поступаем правильно? И это, и то, и мне вообще не нужны деньги, и так далее, и тому подобное. Я дам ему это и дам ему то…» Позен всегда жалел о своем резком ответе на эти излияния: «Светлана, вам никогда не купить этого мужчину обратно». Она повесила трубку. Соглашение так и не было подписано.

Хотя замечание по поводу покупки Уэса прозвучало грубо, Позен был потрясен тем, что Светлана решила пустить прахом все его десятимесячные усилия сохранить для нее хоть какие-то деньги, которые дали бы ей свободу. Но Светлана видела эти вещи по-другому. Она жаловалась Джоан Кеннан, что все американцы говорят только о деньгах. При разводе она «не хотела никаких конфликтов, ненависти и обвинений».

Когда Джоан в своем письме попыталась ее переубедить, Светлана написала ей, объясняя, почему она передумала в последнюю минуту. Она знала, что Уолтер действует мудро и что они действительно могут «одержать победу». «Мы были практически в пяти минутах от нее». Но она настаивала на своем: «Я должна была сохранить, насколько это возможно, мир и дружбу с Уэсом ради Ольги… Я не могу бороться с ним». Утром в день рождения дочери она сказала Джоан, что была на службе в греческой православной церкви в Фениксе: «Я молилась за него, за себя, за нашу маленькую дочь, и постепенно я почувствовала, что вся моя ненависть – или что это было? – ушла… Таким образом, я проиграла в этой игре. Но, если посмотреть по-другому, я что – то выиграла. Если даже Уэс не способен понять это сейчас, когда-нибудь он поймет».

В июле они с Уэсом, наконец, подписали Соглашение об урегулировании претензий. Светлана не требовала процентов с фермы, не просила никаких алиментов ни на себя, ни на содержание ребенка. Какой был смысл? Никто в Талиесине, даже ведущий архитектор Уэсли Питерс, не получал никакого жалованья. Все деньги от проектов принадлежали всему поселению, которое оплачивало расходы архитекторов. Ольгиванна заявляла, что все компенсируется деньгами, потраченными на проживание, машину, медицинские услуги и, в любом случае, в первую очередь нужно думать о выживании всего братства. Никто не жаловался. Требовать с Уэса алименты означало только продолжить вражду с братством.

Когда год спустя Уэс, наконец, подал на развод, Светлана не появилась в суде. Она заявляла, что у нее все еще есть деньги, вложение которых обеспечит ей нормальный доход. На самом деле, по словам Уолтера Позена, она могла сохранить сумму 200 тысячами долларов и 300 тысячами долларов в скрытых вложениях. Хотя Позен думал, что, возможно, сумма гораздо меньше, и ее не хватит, чтобы жить на доходы от нее.

Светлана решила, что у нее остался только один путь – вернуться в знакомый ей Принстон. Когда вещи были уложены в грузовик, и она в последний раз взглянула на табличку «Продается» на доме, где прожила всего три месяца, она почувствовала только холодную опустошенность. Уэс согласился лететь вместе с нею и Ольгой до Филадельфии. В самолете они почти не разговаривали, да и о чем было говорить? Когда подъехало такси из Принстона, Уэс поцеловал ее и сразу ушел. Это выглядело как полное поражение, но из всей этой истории Светлана вынесла величайший дар – свою дочь. Неизвестно, смогла бы она жить дальше без Ольги.

Глава 26
Дочь Сталина подстригает траву

В начале августа Светлана и Ольга приехали в Принстон. Кеннаны, которые в это время были в Европе, пустили их пожить в своем доме, пока из Висконсина не прибудет мебель, чтобы снова переехать на Уилсон-роад 50. С первого взгляда старый дом разочаровал Светлану. Пара, которой она продала дом, перекрасила его в красный цвет и пристроила огромный балкон с сетками вместо окон и гараж на две машины, в результате чего исчезла ее любимая терраска и задний двор. Но это был дом, где она жила счастливо и спокойно, и Светлана хотела купить его обратно. Она все еще сомневалась, не оставила ли Уэса слишком поспешно. В письме Аннелизе Кеннан Светлана признавалась, что все еще любит его: «Только теперь я вижу истинные размеры своего несчастья». Уэс обещал приехать. Он всегда был очень дружелюбен в телефонных разговорах.

Теперь Светлана была сорокашестилетней одинокой женщиной, воспитывающей ребенка. Такие карты выпали в ее последней игре, и она намеревалась разыграть их как можно лучше. По большей части она чувствовала себя надежно и спокойно. Светлана говорила Аннелизе: «Нам хорошо на Уилсон-роад».

На двухлетие Ольги Уэс прислал великолепные цветы и игрушки, но, к изумлению Светланы, сам не появился. Она писала Джорджу Кеннану:

После того, как он (Уэс) «выиграл» бракоразводное дело, я звонила ему спросить, счастлив ли он теперь. Он разговаривал со мной как побитая собака, жаловался, что ужасно несчастлив и так далее. Но насчет того, чтобы приехать к Ольге, он сказал: «Может быть, летом».

Я полагаю, она никогда не будет получать особого внимания от такого, если можно так выразиться, папочки. Из-за этого я чувствую себя ужасно несчастной. Всю свою жизнь я идеализировала и романтизировала всех мужчин, которых я любила. И всегда мне было трудно и мучительно увидеть, что же они представляют собой на самом деле. Только после этого я чувствовала облегчение. Хотя Уэс уже продемонстрировал, что мы ему особенно не нужны, и далеко не всегда был добр ко мне, даже когда мы жили вместе, я до сих пор не могу избавиться от хороших воспоминаний о нем.

Теперь она говорила Кеннану: «Единственная цель моей жизни – вырастить и воспитать этого ребенка. Воспитать, как это делают американцы, а я не очень много об этом знаю».

Светлана больше не могла позволить себе экономку и садовника. Она снова ходила в хозяйственный магазин миссис Уркен, которая тепло ее приветствовала, чтобы пополнить запасы чистящих средств. Когда в газетах появились заметки о том, что Уэсли Питерс подал на развод, она купила газонокосилку и присоединилась ко всем окрестным мужьям, по воскресеньям подстригающим свои лужайки. Никто из ее соседей не верил, что дочь Сталина сама стрижет траву.

Светлане пришлось с азов учиться, как вести хозяйство по-американски. Хелла Маквей, учительница в местной частной школе, вспоминала, как столкнулась со Светланой в продуктовом магазине «Акме». Светлана стояла посреди зала с Ольгой в тележке для продуктов и выглядела совершенно потерянной. Кажется, Маквей показалась ей подходящей кандидатурой. «Светлана подошла ко мне и очень тихо и смущенно сказала: «Простите, я бы хотела сделать рожок с мороженым для моей дочери. Не могли бы вы мне рассказать, как это делается?» Маквей знала, кто такая Светлана и отнеслась к этому заданию очень серьезно.

Я сказала, что люблю рожки – у меня у самой две дочери. И я люблю сахарные рожки. Может быть, она тоже любит сахарные рожки. Я знала, что малышку зовут Ольгой, но не использовала это имя. Она хотела сделать для своей дочери что-то американское, и я показала ей, где рожки, а потом отвела к мороженому. Господи, только посмотрите, сколько у нас тут мороженого! На любой вкус. Просто выбирайте свое любимое. Может быть, вы хотите положить вниз ванильное, а сверху – клубничное, или – шоколадное, а потом – ванильное. Или сделать маленькие капельки, и пусть она их облизывает и радуется или перемешает все вместе. И она подумала, что это будет чудесно! И очень тепло меня поблагодарила, взяла несколько упаковок, а потом мы поцеловались на прощание.

Хелла Маквей и Светлана стали подругами:

Я очень остро чувствовала, что нельзя нарушать ее уединение, потому что невооруженным глазом был виден ее страх того, что все видят в ней только дочь Сталина. Я имею в виду, по-моему, все мы, женщины, всегда знаем, что находимся в тени мужчины, но быть в тени монстра, который убил в десять раз больше людей, чем Гитлер… Светлане хотелось стать незаметной. Еще она всегда говорила, что у нее есть двое детей, но эти дети не были свободны. Она родила дочку поздно, потому что хотела, чтобы у нее был ребенок, появившийся на свет в свободной стране… Я помню, что именно такую фразу она использовала, когда говорила об этом.

Когда Ольге исполнилось два года, Светлана отдала ее в ясли при пресвитерианской церкви в Принстоне и сама приходила туда как мама, помогающая воспитателю. Молодые матери посмеивались над ее возрастом – в то время немногие заводили детей после сорока. Светлана начала называть себя «миссис Лана Питерс» и считала, что никто вокруг не догадывается, что это она, дочь Сталина, меняет детишкам подгузники. Но в таком маленьком городке как Принстон все, включая водителей такси, знали, кто она такая.

Конечно, она была одинока. Старые друзья – такие как Павел Чавчавадзе и Эдмунд Уилсон умерли, но у Светланы по-прежнему были Кеннаны и несколько новых друзей. И она продолжала свою обширную переписку. В 1970 году Светлана познакомилась в Принстоне с писателем Ежи Косинским. Тогда они могли говорить часами, и она чувствовала, что, поскольку он поляк, то понимает ее гораздо лучше, чем все остальные. Она писала ему:

Что же касается разговоров – таких, к каким привыкли мы, бесполезные русские интеллектуалы, – то здесь мне только остается убиться головой об стену. Я изо всех сил стараюсь «американизироваться» в этом вопросе – ведь они не ведут таких старомодных, размеренных бесед, к каким привыкли мы. И я добилась определенного успеха. Я могу принять участие в американской коктейльной вечеринке – болтать научилась хорошо. Но иногда мне не хватает роскоши разговоров-часами-с-тем-кто-понимает. В России у меня было много этой роскоши – больше ничего не было, а это было… И, вы знаете, такие разговоры меня просто обновляли. Немного этой роскоши было у меня с Джорджем Кеннаном, с Аланом…

Светлана шутила, что, если бы их беседы в Принстоне продолжались, то, она, возможно, влюбилась бы в Косинского, но «Бог уберег нас обоих от этого. Боюсь, из этого вышло бы только недоразумение». Она слышала, что дела у него идут не очень хорошо. Ее теплые письма были очаровательными. Она желала ему «удачи (писателям нужна удача). Что еще? Больше смеха, который укрепляет здоровье. Немного внутреннего мира, если вам это нужно (некоторые люди в нем не нуждаются)» и напоминала, что у него есть свобода, даже в большей степени, чем у нее.

Косинский сделал Светлану персонажем своего романа «Свидание вслепую» и великолепно передал шок, который любой эмигрант из России испытывал от встречи с ней. По случайности герой его романа Левантер становится соседом дочери Сталина в Принстоне:

Одного ее имени, даже названного по телефону, было достаточно, чтобы воскресить видения его московского прошлого. Для него она была прямо связана с той приводящей в трепет властью, которой обладал Иосиф Сталин. Левантеру приходилось снова и снова напоминать себе, что он больше не московский студент, а преподаватель в Принстоне, и что он говорит просто со своей соседкой, которая по случайности оказалась дочерью Сталина.

Левантер показал (своему другу Ромаркину) несколько фотографий Светланы Аллилуевой. Осторожно взяв снимки в руки, словно они были слишком хрупкими или являлись невосполнимыми фамильными ценностями, Ромаркин разложил их на столике кафе и внимательно изучил каждую. «Этого не может быть, – прошептал он. – Дочь Сталина – американка! Этого не может быть!» Он потряс головой: «Если за четверть века мы с тобой прошли через жизнь при Сталине, проехали через полмира, и его дочь стала самой обыкновенной женщиной, живущей по соседству, значит, я полагаю, что угодно может случиться».

* * *

Зная, какие противоречивые эмоции она вызывает, Светлана по большей части избегала бывать в эмигрантской среде. Евгения Такер, жена выдающегося историка Роберта Такера, вспоминала, как один из ее друзей сказал про Светлану:

– Только не в моем доме.

– Но ведь она ничего не делала, это был только ее отец, – возразила Евгения.

– Ну а почему я должен пожимать ей руку? – ответил ее друг.

У Светланы оставалась только ее вера в Бога, и она часто ходила в церковь, ища успокоения. Ее идея о Боге была, как она говорила, неформальной. Она ненавидела все претензии одного вероисповедания быть лучше, чем другое. Поскольку все религии говорят об одном, неважно, в какую церковь ты ходишь. Но, при всем этом, она избегала русскую православную общину.

В пресвитерианской церкви Всех Святых в Принстоне появился новый пастор. Он и его жена Роза недавно вернулись из Уганды, где десять лет были миссионерами. Роза Шанд вспоминала свое первое впечатление от встречи со Светланой, преклонившей колени среди других прихожан во время воскресной службы. «Она склонилась так низко, что я видела только оранжевый шар волос над ее головой». С закрытыми глазами она выглядела кающейся грешницей. Что она пыталась отмолить? То, что бросила своих детей? Все свои промахи и ошибки? Она была так замкнута в себе, что никто не решался ее побеспокоить.

Роза Шанд читала ее книгу «Двадцать писем к другу». Светлана была человеком, который ближе всех, находившихся в принстонской церкви в этот день, касался «темных течений истории». После службы Светлана пригласила их к себе домой. Она интуитивно что-то увидела в молодой паре, возможно, они тоже казались потрясенными своим возвращением в тихий провинциальный Принстон. Вскоре Светлана сама пришла к ним, правда, потребовав, чтобы, кроме нее, гостей больше в доме не было, потому что ей трудно даются неожиданные встречи с незнакомыми людьми. В скором времени Роза перенесла операцию на спине.

«Это случилось быстро, все происходило очень быстро, когда Светлане что-то приходило в голову, а в этот раз она решила стать нашим другом. Это было едва ли через три недели после моей операции, когда Светлана взяла меня к себе домой. Это было первое – и далеко не самое значительное проявление этой русской широты души, которая внушает мне благоговейный трепет и заставляет ощущать нашу собственную сдержанную осмотрительность… Я не имею в виду, что этот неожиданный акт милосердия был таким уж случайным. Напротив, уже тогда можно было почувствовать в ней его зародыш – этот отказ что-либо рассчитывать… Светлана просто протянула мне руку помощи… Это был просто импульс товарищества и доброты. В любом случае, это был поступок, которого я не ожидала ни от кого из членов моей семьи.»

Светлана настояла, что Розе нужно время, чтобы восстановиться. Ее муж Филип может позаботиться о детях. «А у вас должен быть покой и завтрак в постель», – сказала она. Роза была полна опасений: «от внушающих ужас рассказов Светланы у меня перехватывало дыхание». О чем они могли говорить? Но у Розы так болела спина, что она с благодарностью приняла помощь Светланы.

В итоге говорили они, в основном, о детях и много времени проводили, играя с Олюшкой (так Светлана называла дочь). Светлана сказала, что не слишком волнуется за свою дочь Катю. Катя открыла в себе страсть к науке еще в одиннадцать лет и была очень близка со своим отцом Юрием Ждановым. А вот за Иосифа она беспокоилась. Сейчас он уже стал врачом, но какой груз лежит на его душе? Не только боль от того, что она его бросила, но и чувство вины за то, что под давлением КГБ он предал ее? Она не придавала этому значения. В конце концов, какой выбор у него был? Светлана так много рассказывала о том, как они с сыном сидели за кухонным столом, смеялись, плакали, обсуждали разные вещи в своей старой квартире в Доме на набережной, что Розе уже казалось, что она знает его.

Роза была поражена отсутствием чего-либо русского в доме Светланы, а также большим количеством современных кухонных приспособлений. Как она только отыскала такую вещь как электрический пресс для чеснока? «Телевидение», – объяснила Светлана. Еще она, казалось, постоянно протирала и без того чистый пол на кухне. «Она не хотела чем-то отличаться от других, она хотела делать все так, как это делается в Америке».

Однажды утром, когда Светлана не знала, что она уже проснулась, Роза увидела ее на кухне через открытую дверь спальни.

Мне показалось, что я увидела все, что она так тщательно прячет внутри. Я видела отчаяние. Она не двигалась, но нельзя было сказать, что она отдыхает. Светлана сидела на табурете посреди кухни, половая тряпка валялась у ног. Она ссутулилась, сгорбилась, зажав в руке автоматическую чистку для баклажанов, как будто сама была роботом в этой сверкающей хромом кухне. Она с тревогой смотрела в окно, как будто так устала притворяться, что жить не может без всех этих вещиц. Внезапно я почувствовала свою беспомощность перед лицом всех потерь, которые терзали ее… Что такое произошло в ветвящихся коридорах истории, из-за чего Светлана сидела здесь, в элегантном рафинированном Принстоне, сжимая в руке чистку для баклажанов?

Но Роза могла говорить о книгах, а книги были страстью Светланы. Под водку они обсуждали идеи датского философа-теолога Серена Кьеркегора, чьи экзистенциальные теории веры как страсти очень тронули Светлану. Они говорили о Симоне Вейль, французском философе и религиозном мыслителе, и ее трагической судьбе. И всегда еще был Пастернак. Но любимым писателем Светланы был Достоевский – о, этот роман «Игрок»! Роза сказала, что предпочитает Чехова. Когда Роза упомянула, что восхищается дерзкими стихами Марины Цветаевой, Светлана взорвалась негодованием, как только она одна умела: «Цветаева – ничто! Бросьте ее – она слаба, она покончила с собой!» Роза должна прочитать «Реквием» Анны Ахматовой – вот в этом произведении есть сила духа.

«Реквием» был ахматовской историей ужасных лет сталинского террора конца тридцатых. В это время поэтесса семнадцать месяцев провела в тюремных очередях в Ленинграде, нося передачи своему сыну Льву, арестованному за контрреволюционную деятельность. Все началось со ставшего позже известным момента, когда пожилая женщина, тоже стоявшая в очереди, прошептала ей: «Вы можете описать это?» И Ахматова ответила: «Могу». Поэма стала ее реквиемом Москве, улицы которой были залиты кровью «под колесами черных марусь», кремлевские стены стояли как «Стена плача» и «Как клинописи жесткие страницы\\Страдание выводит на щеках».

Пока Светлана говорила, Роза рассматривала фотографии в книге «Пастернак сам по себе». Подняв голову, она увидела, что Светлана плачет. «Она положила локти на стол, руками прикрыла лицо, костяшки пальцев побелели. Слезы текли по ее веснушкам. Она сказала: «Ахматова потеряла сына. Вы знаете, что она потеряла своего сына?» На самом деле Ахматова вернула себе сына. Лев освободился из ГУЛАГа в 1957 году, через четыре года после смерти Сталина, но встреча с ним была горькой. Вернувшийся из лагерей сын поверил, что мать, боровшаяся за его освобождение, сделала недостаточно, чтобы его спасти.

У Светланы была некое неопределенное представление, что, возможно, она сможет купить дом побольше и жить там вместе с Розой, Филипом и их тремя детьми, но вскоре семья Шанд переехала в Техас, где Филипу предложили место учителя. Их дружба с Розой продолжалась в письмах.

Когда Ольга доросла до детского сада, Светлана начала искать частную школу. У нее было чисто русско-эмигрантское предубеждение против государственных школ – она думала, что родители, которые рекомендуют их, питают иллюзии по поводу превосходства социализма. Она не хотела «никаких государственных школ и вообще ничего государственного».

Милли Харфорд была директором-учредителем католической школы Стюарт. Харфорд запомнила, как в первый раз встретилась со Светланой. Она не так давно сопровождала своего мужа-академика в поездку в Советский Союз, и там побывала в школах. По возвращении, в интервью местной принстонской газете Харфорд сказала, что это был замечательный опыт; школы в СССР имеют интересный учебный план, очень отличающийся от американского.

Совершенно неожиданно Светлана позвонила Милли Харфорд и высказала все, что она думает о ее газетной дипломатии: «дипломатия» – это слово, которое она ненавидит. Милли никогда не встречалась с Светланой, но согласилась, что в интервью не сказала всей правды. На самом деле советские школы показались ей угнетающими: детям не давали никакой свободы для самовыражения и учили конформизму. Светлана сказала: «Мне бы хотелось с вами встретиться». «И мы встретились. Я была обезоружена. Она мне сразу понравилась».

Вскоре трехлетняя Ольга была принята в детсадовскую группу школы Стюарт. Стоило это дорого – полторы тысячи долларов в год. Хотя Принстон делился на старых и новых богачей, многие ученики в школе были из семей разных национальностей. Муж одной из учительниц вырос в коммунистической Польше и помнил пропагандистские фотографии Светланы, «маленькой воробушки», сидящей на коленях у отца – как пример горячо любимого ребенка для польских детей. Он находил ироническим, что его ребенок будет играть с внучкой Сталина.

Светлана и Милли Харфорд стали близкими подругами. Харфорд часто приглашала ее на обеды, где собирались умеющие молчать гости, но один из этих обедов навсегда остался в ее памяти. В этот вечер собрался узкий круг друзей:

Светлана рассказала хорошо известную историю о том, как на вечере у ее отца он и его друзья напились, а она уже спала или читала, но он вытащил ее за волосы на середину комнаты и сказал: «Пой и танцуй для нас». Это было очень-очень больно. Я думаю она начала говорить об этом, потому что мой муж попросил нашего сына, который увлекался «Битлз» и учился играть на гитаре, поиграть для нас. И Крис отказался. И Джим сказал: «Ну же, давай, Крис!» А тот ответил: «Нет, я не хочу этого делать!» Тогда Светлана встала и сказала: «Оставь его. Пусть он идет. Потому что, когда я была в его возрасте, мой отец выволок меня из угла, где я тихо сидела, и вытащил к своим товарищам. Товарищам-мужчинам. Он поставил меня на стол и сказал: «Танцуй!» И она показала нам, как танцевала. Она бросилась к вешалке с пальто, схватила оттуда шляпу и трость и начала танцевать. На самом деле она просто прыгала на полу и размахивала ногами.

Пока она танцевала, гости, перепуганные почти до сердечного приступа, смотрели на нее.

* * *

Светлана стремилась вести нормальную «американскую» жизнь. Дома всегда было много гостей: приезжали супруги Хаякава и ее старая подруга Руфь Биггс. Светлана приглашала на обед соседок. Заходили люди, с которыми она познакомилась в Ольгиной школе. Летом 1974 года Светлана устроила на заднем дворе вырытый в земле бассейн, заплатив за него в рассрочку. Она писала Розе Шанд, что они прекрасно провели лето на своем «маленьком частном пляже»: «У нас все время были гости – пары, одинокие люди, семьи, с детьми и без. Для нас это было несколько неожиданно и необычно, но все равно приятно». Но на следующее лето в июле начались проливные дожди, и бассейн погиб в этих потоках воды. На заднем дворе осталась только грязная яма, как после бомбежки. Это было, по словам Светланы, «грустно, но ничего страшного». «Многие люди в этот день пострадали гораздо сильнее». У нее был истинно русский стоицизм: никто не должен рассчитывать на то, что что-то будет вечным.

Но Светлана так полностью и не смогла освободиться от страха. Она стала получать гораздо меньше писем, чем раньше. Теперь их было не больше десятка в день. Некоторые огорчали ее. Один мужчина хотел знать, почему ее отец так обращался со своим народом, но даже она, дочь Сталина, не знала этого. Она написала Джейми (своему куратору в ЦРУ), что шестого ноября, сразу же после их разговора – они созванивались регулярно – она получила просто ужасающее письмо от какой-то женщины из Рима, которая представилась как профессор университета. «Я привыкла к тому, что меня оскорбляют, пусть продолжают в том же духе. Но она ругала Ольгу. Это, я думаю, лежит уже вне всякой политики – просто какое-то звериное чувство». Мысль о том, что кто-то может навредить Ольге, заставляла Светлану дрожать от страха. Она сказала Джейми, что в Аризоне чувствовала себя в большей безопасности – там она жила изолировано. И зачем только она вернулась в Принстон?

Были у Светланы и другие беспокойства из-за маленькой Олюшки. В детском саду все считали девочку прекрасным ребенком, живым, любознательным, с красивыми черными глазами, но Ольга не говорила. Светлана обратилась к логопеду, который попросил ее заполнить вопросник. Пока врач читал ответы, его лицо все больше бледнело. Светлана сделала выводы: «Родители Ольги были старыми. У моей матери был нервный срыв, и она покончила с собой. Мой брат был алкоголиком и умер от этого». Кажется, она вообще не упомянула, кто был дедушкой Ольги. Возможно, врач об этом и так знал. По крайней мере, он, явно нервничая, сказал ей привести девочку еще раз. Они проверят ей слух, может быть, ребенок ничего не слышит. Светлана вернулась домой в слезах: «Уж теперь-то они, без всяких сомнений, попытаются отыскать у моей дочери все признаки наследственных заболеваний». Но к тому времени, как Ольге исполнилось четыре, Светлана в возбуждении писала Аннелизе Кеннан: Ольга «продолжает говорить все время. Я еще не видела такого разговорчивого ребенка! Последнее, что она принесла из летнего лагеря в школе, было: «Мамочка, у меня в животике ребеночек! Когда кто-нибудь ест слишком много, у него в животике получается ребеночек!» Она была так уверена в этом, что я просто не знала, что сказать».

Светлана не верила, что КГБ оставил ее в покое. В июне 1974 года она получила письмо от Иосифа. Она никогда не говорила о его содержании, но почему-то не поверила, что оно пришло от сына, поскольку сообщила Аннелизе Кеннан, что посылала письмо на графологическую экспертизу вместе с образцами почерка Иосифа. Эксперты ответили, что письма написаны разными людьми. С точки зрения Светланы, кто еще, кроме КГБ, мог подделать письмо от сына? И зачем?

Она хотела настоящих новостей из Москвы. В том замкнутом мире, каким был Советский Союз, где почта подвергалась цензуре и государственная власть надзирала за всем, безопасный путь к ее детям был чрезвычайно запутан. Сосед Светланы с Уилсон-роад Роман Смолучовский в июле 1974 года был на конгрессе астрофизиков в Москве. Он вернулся с новостями о Кате, которой уже исполнилось двадцать четыре года. Она закончила геофизический факультет Московского университета и теперь преподавала. Катя была не замужем и жила со своей бабушкой, матерью Юрия Жданова, которую Светлана так ненавидела, что когда-то давным-давно жаловалась своему отцу, что их брак распался из-за того, что свекровь доминировала над всей их жизнью. Но Светлана успокаивала себя, что ее непрактичная Катя хотя бы не живет одна. У Иосифа была очень хорошая работа в одной из ведущих клиник Москвы. Светлана нисколько не удивилась, узнав, что он развелся. Ведь когда-то она предупреждала его, что он еще слишком молод, чтобы жениться. К тому же Светлана узнала, что стала бабушкой – у Иосифа был четырехлетний сын.

Ноябрь 1974 года был достаточно сложным для Светланы. Она писала Розе Шанд, что впала в беспросветную тоску, решив, что Господь покинул ее. «Все покинуло меня – даже слова молитвы ушли». Для Светланы ноябрь был черным месяцем смерти, месяцем, когда ее мать покончила с собой. Читая философа Дитриха Бонхеффера, она нашла нужные слова, чтобы описать то, через что ей пришлось пройти. Светлана говорила Розе, что испытала «кризис веры», «искушение Духа. Если вам не приходилось испытывать это, то пусть это с вами никогда и не случится». Когда опустошение от терзающего ее одиночества становилось невыносимым, Светлане оставалось только попытаться смириться с ним.

Считая, что из-за нее дети могут оказаться в опасности, Светлана всегда была очень осторожна и никогда не пыталась связаться с ними напрямую. Но пятого августа 1975 года Джордж Кеннан получил удивительное письмо от неизвестного американского журналиста в Москве, доставленное в дипломатической почте через Госдепартамент. В нем говорилось: «Дорогой мистер Кеннан, я обращаюсь к вам по поручению Иосифа Аллилуева, который попросил меня связаться с его матерью, так как он хотел бы приехать к ней в США». Журналист утверждал, что Иосиф просит мать помочь получить для него трехмесячную туристическую визу. Это была очень странная просьба. В середине семидесятых советским гражданам не позволялось путешествовать без сопровождения даже по странам Восточного блока, и любые контакты с иностранцами внутри СССР все еще считались изменническими.

Письмо было подписано просто «Друг». Пишущий объяснял, что через знакомых он встретился с Иосифом, который теперь был преподавателем в Первом медицинском институте, а также имел пятилетнего сына и находился с женой в разводе. Иосиф явно сообщил автору письма, что он отказался от матери в 1967 году, потому что был зол на нее и чувствовал себя преданным, а также из-за «определенного давления, оказанного на него властными структурами». Однако теперь он раскаялся и говорил: «Я полностью понимаю ее. На это мне потребовалось девять лет». Иосиф хотел, чтобы его намерения оставались в секрете. Никто, включая его отца и сводную сестру Катю Жданову, не должен был знать, что он собирается поехать к матери. Иосиф никогда не говорил открыто о том, чтобы стать невозвращенцем, хотя были некоторые признаки того, что он не собирается возвращаться на Родину. В конверт было вложено несколько фотографий, на одной из которых был Иосиф, держащий в руке свой паспорт. Журналист, пожелавший остаться неизвестным, писал, что он рискует потерять свою работу, выступая посредником, но надеется написать эксклюзивный репортаж, если Иосиф на самом деле осуществит свои планы.

Кеннан немедленно передал письмо и фотографии Светлане. Вся история выглядела очень подозрительно. Кто был этот журналист? Почему он воспользовался дипломатической почтой? Почему письмо было адресовано Кеннану, а не самой Светлане? Кеннан сказал ей, что это может быть ловушка с целью разрушить отношения между СССР и США.

Нетрудно представить себе состояние Светланы, когда она узнала такую новость. Если этому журналисту можно верить, то ее любимый сын Иосиф хочет приехать к ней в США. Он простил ее за то, что она его бросила. Также Светлана понимала, что связываться с ней таким нелегальным способом через американское посольство было для него очень опасно. Что произойдет, если его планы будут раскрыты? А если он действительно хочет уехать в США и так и не получит от нее приглашения, сможет ли он когда-нибудь ее простить?

Но была и другая возможность: вся эта история являлась заговором КГБ, как и, с высокой долей вероятности, предположил Кеннан. Это означало, что ее сына снова используют против нее – фотографии явно были настоящими. Но какой в этом смысл? Они собирались заявить, что подлая дочь Сталина, орудие в руках американского империализма, подбивает своего сына стать предателем Родины, но он мужественно раскрывает ее планы?

Понять, где здесь правда, было невозможно. Взволнованная Светлана согласилась с Кеннаном. Она не могла ответить на это письмо. Кеннан обратился к своему коллеге Марку Гаррисону, начальнику отдела по отношениям с Советским Союзом в Госдепартаменте, который и передал ему письмо. Кеннан попросил Гаррисона сообщить журналисту, что «мать Иосифа по-прежнему очень его любит. Но если он хочет приехать в Америку, пусть напишет ей обычной почтой».

Вскоре неизвестный журналист прислал Кеннану еще одно письмо. В этот раз он представился как Джордж Крымский. Он работал на «Ассошиэйтед Пресс» и часто имел дело с диссидентами. Он объяснил, что произошло. Весной этого года в Москве к нему подошел молодой человек по имени Александр Карпель и попросил о встрече. Во время разговора в машине Карпель сказал Крымскому, что он является близким другом Иосифа Аллилуева, с которым хотел бы познакомить журналиста. Крымский пришел в квартиру Иосифа, и Иосиф предложил ему прогуляться по парку неподалеку, чтобы они могли говорить более свободно. Он попросил Крымского передать его матери письмо с просьбой о возможном приезде. Очевидно, Крымский сам решил послать это письмо Кеннану.

Это второе письмо немного прояснило ситуацию, и Светлана была очень расстроена. Возможно, этот Александр Карпель был агентом-провокатором из КГБ, получившим задание через Крымского войти в контакт с Иосифом. Юрий Андропов, нынешний глава КГБ, был очень искушен в искусстве ведения «холодной войны». Прав ли был Кеннан? Он был уверен, что все это делалось для того, чтобы скомпрометировать администрацию Картера, продемонстрировав, что ЦРУ все еще плетет заговоры против СССР, используя при этом Светлану. Для него это было простое решение, но Светлана все еще колебалась между двумя вариантами. Сердце матери терзали политики, ведущие «холодную войну».

Вскоре Джордж Крымский ненадолго вернулся в США и позвонил Кеннану домой. Он говорил с Аннелизой, которая сказала, что ее муж не хочет впутываться в это дело. Тогда Крымский позвонил Светлане, и, несмотря на свое горячее желание увидеть сына, она последовала совету Кеннана и говорила с Крымским очень коротко.

Но Светлана все еще обдумывала и другой план. Джордж и Аннелиза Кеннан должны были поехать в СССР в ноябре. Кеннан мог связаться с ее сыном, чтобы узнать о том, что он в действительности собирается делать. Но неожиданно отношения с СССР ухудшились. Академик Андрей Сахаров, специалист по атомной физике и диссидент, получил Нобелевскую премию мира, и Советы были в ярости. Было неясно, выпустят ли Сахарова из СССР за наградой. (В конце концов, его так и не выпустили).

15 октября Светлана написала Кеннану. В письме она размышляла о возможных последствиях попытки связаться с сыном и рассматривала различные варианты. Если Советы так разозлены наградой академика Сахарова, то времени будет очень мало. Любое упоминание имени ее сына приведет к ней. «После вашего отъезда из Москвы один Бог знает, какие преступления они смогут ему приписать, и мы даже никогда об этом не узнаем». Это был бы «САМЫЙ ХУДШИЙ вариант – не достичь ничего, но разрушить мирное существование моего сына». Но была и другая возможность. Джордж мог открыто встретиться с Иосифом и спросить его, хочет ли он поехать к матери. Если Иосиф согласится, то Кеннан может передать его просьбу властям. Советы, конечно, не решатся отказать Джорджу.

Самой худшей ошибкой было бы остановиться на полпути. На случай, если все пойдет плохо, она приписала: «Это было бы НАСТОЯЩЕЙ трагедией… Я, конечно, предпочла бы по-прежнему никоим образом не общаться с ними обоими, ЧЕМ увидеть их в беде из-за меня… Держаться подальше от меня… это самый безопасный способ существования в этом сумасшедшем советском обществе».

Она закончила свое письмо так:

Дорогой Джордж, я люблю своих детей, и они этого заслуживают. Вы бы тоже, несомненно, их полюбили. Но… Если ничего нельзя поделать против СУДЬБЫ, то мы ДОЛЖНЫ ждать лучших времен, когда ХОРОШЕЕ станет возможно. Даже декабристы вернулись из своей ссылки, и им было позволено мирно умереть в Европе! Такова история России – и была, и остается.

В конце концов, Кеннан решил, что лучше будет не пытаться контактировать с Иосифом, и Светлана согласилась с ним, хотя молчание из России нервировало ее.

Последний раз Джордж Крымский сообщил, что после своего возвращения в СССР он снова встретился с Иосифом. Зная, что его квартира прослушивается, Иосиф вывел Крымского на улицу и сказал: «Это все нужно прекратить». КГБ следил за ним. «Они узнали все о его контактах с Западом. Если он будет продолжать, то его вышлют из Москвы. В этом случае, если ему очень повезет, то он сможет найти работу врача где-нибудь в Сибири». Эти слова казались подтверждением того, что Иосиф действительно хотел получить американскую визу. Но в то же время это не означало, что КГБ просто не вел с ним свою игру. Чтобы проникнуть сквозь завесу этих мрачных интриг, надо было быть специалистом по шпионажу. Только через полтора года Светлана узнала правду о деле Крымского/Карпеля.

Рождество 1975 года Светлана и Ольга праздновали в Калифорнии, в гостях у супругов Хаякава. Неожиданно Светлана почувствовала непреодолимое желание и позвонила сыну. «Зайчик, это ты?» – спросила она так же, как ласково спрашивала его когда-то в детстве. Он ответил холодно: «Как ты думаешь, через девять лет я все еще могу узнать тебя по телефону?». И телефонная линия тут же отключилась.

Глава 27
Подсадная утка КГБ

Неожиданно и, кажется, совершенно не обдумав свое решение, в марте 1976 года Светлана собрала вещи, продала дом на Уилсон-роад в Принстоне и переехала вместе с Ольгой в Калифорнию. Когда они были в гостях у супругов Хаякава на Рождество, журналист Айзек Дон Левин пригласил Светлану приехать к нему в Карлсбад, городок неподалеку от Сан-Диего. Увидев из окна его гостиной синие воды океана, Светлана почувствовала, что вернулась домой. Запах сосен, эвкалиптов, апельсиновых и лимонных деревьев пробудил старые воспоминания. Она словно бы вновь оказалась на Черном море времен ее детства. Жизнь в Принстоне была дорога, и доходов от вложенных средств ей не хватало. Левин утверждал, что жизнь в Калифорнии куда дешевле.

Ничего удивительного в том, что Левин заинтересовался Светланой, не было. Этот журналист белорусского происхождения был убежденным, даже можно сказать яростным, антикоммунистом. Он был известен тем, что помогал диссидентам, но порой использовал их в пропагандистских целях. Должно быть, он решил, что дочь Сталина станет прекрасным орудием пропаганды в его арсенале. Когда они встретились, Левин все уши ей прожужжал о либералах с Восточного побережья, которые, как Джордж Кеннан, работают на Госдепартамент и стараются угодить Советам. Но почти сразу же она начала подозревать, что он пытается ею манипулировать – он заставлял ее подписывать протестные телеграммы – и прервала начавшуюся было дружбу. К сожалению, это означало, что они с Ольгой оставались в Калифорнии практически совсем одни. Светлана надеялась на то, что их семьей станут супруги Хаякава, но Сэм, хотя и по-прежнему очень любил их с Ольгой, но не так давно был избран в Сенат Соединенных Штатов и совершенно не имел свободного времени.

Но к переезду Светлану подтолкнул все-таки не Левин и его политические игры. На самом деле, одной из причин, по которым она уехала из Принстона, стала ее личная жизнь. Прошло уже почти пять лет, как они с Уэсли Питерсом расстались, и, по всей видимости, она была готова попытаться еще раз. На одной вечеринке в Принстоне Светлана познакомилась с богатым бизнесменом Дугласом Башнеллом. Его трагическая история тронула ее до глубины души. Несколько лет назад его жена покончила с собой, оставив дочь-подростка и двух сыновей. Казалось, Башнелл так и не оправился от этой трагедии. Как позже Светлана сказала Кеннану, «такие вещи хорошо известны в нашей семье.

МОЖЕТ БЫТЬ, ЭТО ПРАВДА, что трудная жизнь делает человека лучше». Кажется, Светлана действительно часто привязывалась к людям с поломанной судьбой. В какой-то момент они почти стали одной семьей. Маленькая Ольга обожала этого забавного седоволосого мужчину, который, когда приходил к ним в гости, подбрасывал ее в воздух и катал на плечах. Светлана думала, что Башнелл сможет заменить Ольге отца, поскольку было очевидно, что Уэсли Питерс навсегда ушел из их жизни. Он четыре раза ненадолго приезжал в Принстон, а потом прекратил эти визиты и звонил очень редко. Он не появлялся почти пять лет, так что, в результате, дочь его даже не узнала.

Тем не менее, вскоре Башнелл дал понять Светлане, что он поддерживает с женщинами только романтические отношения. Как рассказывала Светлана, «все закончилось ужасным взрывом со стороны нас обоих, и этого следовало ожидать». Любой мужчина, который вступал в близкие отношения со Светланой, начинал бояться. Да и кто мог выдержать такую жизнь? Она жила словно на огромной театральной сцене, со всех сторон атакуемая политиками, пытающимися вовлечь ее в «холодную войну», с КГБ на заднем плане, и ко всему этому еще добавлялась ее собственная эмоциональная нестабильность. Вся ее прошлая личная жизнь оставила слишком много боли. Они с Башнеллом расстались, но остались друзьями. Он писал Светлане в Калифорнию теплые письма, где рассказывал о своих детях и задавал вопросы об Ольге, она отвечала ему тем же. Это разочарование подтолкнуло Светлану к переезду. Теперь она, должно быть, решила, что должна ждать того, что останется одна.

Приехав на Западное побережье, Светлана сняла квартиру в Оушенсайд, но вскоре она нашла маленький домик в Карлсбаде, который смогла купить. Домик был построен в японском стиле, около него был симпатичный дворик и небольшой сад камней. Светлана отдала пятилетнюю Ольгу в школу Монтессори и принялась за то, что она называла «творческой деятельностью». Она хотела написать еще одну книгу, но не могла работать. Жизнь Светланы стала пустой. Она возила Ольгу в школу, на уроки музыки и танцев и в бассейн. Пока девочка была на занятиях, Светлана сидела в своей машине на краю пляжа и часами смотрела, как волны бьются о берег. Постепенно, под давлением всех неприятностей, которые она испытывала, Светлана начала разваливаться на части.

В июле Светлана писала Джоан Кеннан, что с того времени, как они расстались с Уэсом, она чувствовала себя изломанной как физически, так и духовно, и теперь она по-настоящему боялась. «У меня было что-то вроде нервного срыва… Я все чаще и чаще пью одна (в так называемый «час коктейля»), и из-за этой привычки абсолютно не могу контролировать свои эмоции, которые стали совсем нестабильными. Теперь не я управляю своими чувствами, а они – мной. Джоани, я слишком хорошо знаю, куда могут завести такие вещи. Спиртное убило моего брата в сорок один год». Она объясняла, что ее спешный отъезд из Принстона был попыткой полностью сменить свое окружение.

Единственное, что она смогла придумать – это продолжать переезжать. За шестнадцать месяцев, которые они с Ольгой провели в Калифорнии, они переехали из Оушенсайда в Карлсбад, а из Карлсбада – в Ла-Холью, купив и продав два дома. Самой себе и окружающим Светлана объясняла, что ищет хорошую школу для Ольги. Но, на самом деле, она потеряла себя.

В ноябре она написала длинное удрученное письмо Джейми (Дональду Джеймсону). Она начала со своим обычным оптимизмом рассказывать, что пытается работать над новой книгой. В ней говорилось об СССР и США. Светлана хотела построить книгу в форме диалога, который превращает страны в обычных людей. Но она не могла найти никого, кому можно было бы доверить свою работу, и утратила желание ею заниматься.

Далее ее тон стал очень нервным:

С тех пор, как, к моему огромному несчастью, я приехала в Талиесин – и уехала из него, мне все время кажется, что меня загипнотизировали, что на меня влияют, что мной управляют – называйте это, как хотите. С тех пор я слишком часто НЕ БЫЛА САМОЙ СОБОЙ… У меня бывали моменты полного отчаяния, такого, что я просто ничего не могла с собой поделать… Когда на меня накатывает такая депрессия, Джейми, я не могу думать больше ни о чем, кроме как о том, что тайные экспериментаторы из Советского Союза пробуют на МНЕ свое новое секретное психологическое оружие. Парапсихологическое оружие, если такое вообще бывает…

Кто-то отчаянно пытается добраться до МОЕГО СОЗНАНИЯ… В результате – с моей стороны – я начинаю ужасно нервничать без всяких причин и по любому поводу и постоянно испытываю желание ПЕРЕЕХАТЬ, СМЕНИТЬ МЕСТО, отправиться куда-то еще, где эти ВОЛНЫ меня не достанут…

Иногда – по ночам – меня терзает ужасный страх за Ольгу, что ее могут похитить, а мне будет нечем заплатить выкуп. ЭТО мой самый страшный ночной кошмар. Меня совершенно не заботит, что может случиться со МНОЙ… Но больше всего МЕНЯ УЖАСАЕТ СИТУАЦИЯ, когда со мной все будет в порядке, а ОНА попадет в руки каких-нибудь политических спекулянтов…

Легко заметить, что мое поведение становится беспорядочным… А ОНО беспорядочное, Джейми, – это видно даже из этого моего письма. Я потеряла контроль над происходящим и не могу все держать в своих руках. Джейми, мне иногда нужна помощь, потому что я боюсь оставаться одна с моей прекрасной дочерью».

В конверт она вложила вырезку газетной статьи из «Кристиан Сайенс Монитор» от 22 ноября 1976 года, озаглавленную «РУМО ссылается на советские исследования микроволнового излучения»

Недавно рассекреченный доклад Разведывательного управления Министерства обороны сообщает, что интенсивные исследования микроволнового излучения в Советском Союзе могут привести к появлению методов, вызывающих дезориентацию поведения, нервные расстройства и сердечные приступы.

«Советские ученые сознают биологические эффекты низкочастотного микроволнового излучения, которое может стать мощным оружием», – говорится в докладе, основанном на анализе экспериментов на животных, проведенных в Советском Союзе и Восточной Европе.

Вырезка была приложена как доказательство тому, что в Советском Союзе действительно проводятся такие эксперименты. Далее она продолжила:

У меня головные боли (в тексте письма написано с ошибкой), боли в сердце, неожиданно поднимается кровяное давление, внезапно накатывает депрессия, я плохо вижу и чего еще только нет. И все, что я могу попытаться сделать – это только попробовать собрать себя обратно, как Шалтай-Болтай. Иногда это получается; присутствие любого ПРИЯТНОГО человека помогает…

Сейчас я чувствую себя совсем открытой, незащищенной и наполовину разрушенной… Мы только что переехали в эту квартиру. Но я уже собираюсь перебраться обратно в дом, который я купила. ЗАЧЕМ? Я НЕ ЗНАЮ. Это ПОБУЖДЕНИЕ приходит – и я действую. Все снова очень удивятся. Мне придется что-то придумать, чтобы объяснить свой поступок. Но я не знаю, чем его объяснить. Я уже зашла в тупик…

Пожалуйста, напишите, что вы обо всем этом думаете. Ваша Светлана.

Очень обеспокоенный этим письмом Джейми поспешил приехать в Калифорнию, чтобы хоть как-то помочь ей. Светлана была рада его приезду, но ею уже овладело побуждение вернуться обратно на Восточное побережье, так что он мало что смог сделать.

Создавалось ощущение, что Светлана больше не контролирует свои собственные поступки. Ее одолевали различные страхи, она чувствовала себя затравленной, захваченной ими. Она всегда сдерживала свои чувства, но теперь больше не могла с ними бороться. Зиму она встретила попыткой повеситься. Весной, все еще опустошенная, она писала Джорджу Кеннану:

Дорогой Джордж, я совсем не похожа на каменную стену и даже на бетонный блок. И я не унаследовала у отца знаменитые стальные нервы, которые дали ему его имя. Зато с материнской стороны мне достались повышенная чувствительность и способность реагировать даже на мелкие неприятности…

Джордж, я СЛИШКОМ ОСТРО реагирую на мысли, желания, предложения и просьбы других людей. Я ПОДАВЛЯЮ СВОИ СОБСТВЕННЫЕ инстинктивные желания, который часто ОКАЗЫВАЮТСЯ самыми правильными. Мой отец заметил во мне эту черту, когда я еще была подростком и часто говорил мне: «Что ты повторяешь все, что тебе скажут, как пустой барабан! Говори, что ты сама хочешь: да или нет!»

Боюсь, он верно заметил эту мою слабую сторону. ХОРОШИЕ вещи ОН никогда не замечал, зато обладал талантом видеть человеческие слабости.

В этих строках ясно слышится ее презрение к самой себе, и она все еще пропускает его через личность отца.

В конце концов, в марте Светлана проконсультировалась со своим семейным врачом и через него нашла психиатра. К этому отчаянному жесту ее привело неожиданное понимание того, что невысказанная злость на Уэса отражалась на ее взаимоотношениях с Ольгой. Светлана говорила Джоан Кеннан, что когда Ольга начинает упрямиться и командовать, она видит в своей дочери «точную копию Уэса». Это было «нездорово (Я знаю об этом!) и неправильно». Светлана запаниковала: «Ольга – мой самый дорогой ребенок (вне зависимости от того, кто ее отец)»

Раз в неделю она стала посещать психиатра. Светлана никогда не называла его фамилию, а упоминала просто как Питера, но важно было то, что Питер когда-то был иезуитом. Он не осуждал ее и не спешил с заключениями. Можно было себе представить, какой шок испытывал психиатр с Западного побережья, когда обнаружил у себя на кушетке дочь Сталина. Но Светлана говорила Джоан Кеннан, что с этим добрым и ласковым мужчиной она может обсуждать «всю свою жизнь». Он учил ее принимать себя такой, как есть, в чем Светлана очень нуждалась.

Возможно, именно психиатр помог ей увидеть, что краеугольным камнем ее теперешнего отчаяния стал разрушившийся брак. Не было никаких советских экспериментов по управлению сознанием, которые воздействовали на нее. Было горе. После ее побега на Светлану обрушился Талиесин, который вторично полностью разрушил всю ее жизнь и привел к жестокому предательству. Ей нужно было найти способ избавиться от злости, которая пришла, когда погибло все то, что она, как ей казалось, любила в Уэсе, вернуться к той череде предательств, когда отец планомерно уничтожал всех родственников и, в конце концов, – к той ужасной минуте в 1932 году, когда мать покончила с собой и оставила Светлану сиротой.

Из-за Уэса она потеряла деньги, а деньги означают свободу, особенно, в западном мире, и являются единственным способом добиться физической безопасности. Но гораздо более важно, что в отношениях с ним Светлана потеряла себя. Уэс полностью подорвал ее уверенность в своих силах. Потребовалось много времени, чтобы понять и признать это. Теперь Светлане надо было снова собрать вместе обломки своей личности. Судьба была к ней жестока, но она уверяла Джоан Кеннан, что постепенно к ней возвращаются храбрость и гордость, которые были у нее после побега в 1967 году и что она уже может представить, как к ней вернутся выдержка и спокойствие. Она начала посещать собрания христиан-сайентистов. Хотя Светлана и не прониклась этой идеологией, зато их методы самоконтроля помогли ей справиться с подступающим алкоголизмом.

В феврале 1977 года в международной прессе разразился скандал. Советы выслали из страны журналиста Джорджа Крымского (того самого Крымского, который пытался помочь Иосифу стать невозвращенцем весной 1975 года) за шпионаж в пользу ЦРУ. Глава московского отделения журнала «Таймс» Марк Кларк заявил: «Настоящей причиной высылки Крымского было то, что он покрывал диссидентов». Администрация Картера отплатила той же монетой, выслав из США советского журналиста. Но, по какой-то таинственной причине, к глубокому облегчению Светланы, имя Иосифа и его попытка стать невозвращенцем нигде не были упомянуты.

Позже, в марте, примерно в то же время, когда Светлана начала посещать психиатра, она получила письмо от Александра Карпеля, того самого русского, который устроил в Москве встречу Джорджа Крымского с Иосифом. Каким-то образом Карпель узнал ее адрес в Калифорнии.

На четырнадцати страницах, исписанных от руки, Карпель на ломаном английском долго, сбивчиво и испуганно возмущался. Он начал письмо так: «Я подставляю себя под удар в надежде, что вы не останетесь равнодушной к моей судьбе. С конца января 1977 года все перевернулось с ног на голову и очень успокаивает, что приподнялся так называемый «железный занавес». Он заявил, что после того, как Джордж Крымский был выслан из страны как агент ЦРУ, его, Карпеля, вызвали на семичасовой допрос в КГБ. Разговаривал с ним офицер по фамилии Севастьянов,

Который совершенно искренне пытался меня запугать и не менее искренне призывал сотрудничать с его организацией – «сделайте правильный выбор прямо сейчас: отправиться в трудовой лагерь или чистосердечно раскаяться и получить гарантированную свободу»… Как много крови он из меня выпил, а в конце еще помотал нервы, сказав: «К сожалению, нам не удалось добиться успеха и узнать правду, а также убедить ваших подстрекателей из США, что вы всего лишь подсадная утка КГБ».

Я был обесчещен этими мерзкими обманами, которые были нужны, чтобы шантажировать и намеренно дискредитировать таких честных людей как мистер Крымский, и избавиться от высоко квалифицированного журналиста, а вовсе не от агента ЦРУ.

Карпель говорил непосредственно о ее жизни и детях. Он описывал встречу с Катей, которая «выросла стройная и с хорошей фигурой». Он предлагал Светлане написать в Белый дом от имени Иосифа. Карпель утверждал, что он пытается эмигрировать. Могла бы она помочь? У него есть иконы семнадцатого века на продажу за твердую валюту.

Кем был этот человек, который ее пугал? Его сбивчивое письмо было нелепым и зловещим. В панике Светлана написала Джорджу Крымскому. В начале мая она получила письмо из представительства «Ассошиэйтед пресс» в Никосии, на Кипре. Джордж Крымский писал ей в ответ:

2 мая 1977 года

Дорогая миссис Питерс!

Я был очень рад снова услышать о вас. Я должен признаться, что чувствовал себя немного виноватым из-за того, что не пишу вам… Честно говоря, у меня для вас нет никаких особенных новостей. Что качается вашего сына, я думаю, что в сложившихся обстоятельствах лучше всего было подождать, пока все не утрясется.

Да, именно Александр Карпель представил меня Иосифу, и я расскажу вам все, что знаю о нем. Во-первых, позвольте вас предупредить, чтобы вы были очень осторожны, поддерживая с ним какие-либо контакты. Хотя у меня нет никаких доказательств, но он очень спорная фигура, и я вообще жалею, что с ним познакомился. Я не верю, что он сослужит Иосифу хорошую службу, как вы совершенно верно подметили в вашем письме.

По моему мнению, Карпель или запутался и стал работать на КГБ, или был подослан Комитетом с самого начала. Насчет первого я даже не сомневаюсь, насчет второго есть некоторые доказательства, но, конечно, быть полностью уверенным в таких вещ, ах никогда нельзя.

Карпель… познакомил меня с Иосифом весной 1975 года… Ваш сын относился к нему достаточно подозрительно из-за длинного языка этого молодого человека и его неправдоподобных баек, которые противоречили друг другу. Я также должен добавить, что он явно гомосексуалист, выглядит и ведет себя очень женственно. Я упомянул об этом, поскольку мы оба знаем, что это означает в СССР и, конечно, появляются вопросы, каким образом и почему такой человек демонстрирует свои сексуальные пристрастия так широко и открыто, как этот парень, и не имеет никаких проблем с властью.

Мы с Иосифом решили встретиться вдвоем, так, чтобы об этом не знал Карпель, и обсудить всю ситуацию. Но Карпель какими-то образом прознал про эту встречу и был очень огорчен.

После того, как я вернулся из США в октябре 1975 года… у меня не было возможности встретиться с Иосифом. Собственно говоря, я больше его и не видел, если не считать встречи перед дверью его квартиры, когда он отказался говорить со мной. Было понятно, что он находится под плотным наблюдением. Иосиф подал мне сигнал, что за ним следят и он не хочет видеть меня…

В своих рассказах о вашем сыне Карпель всегда поднимал две темы: (1) Как ваш сын удручен и озлоблен на жизнь… и (2) Как его мать, если бы ей только как-то сообщить об этом, могла бы помочь Иосифу.

Я очень подозреваю (паранойя?), что там для вас готовилась ловушка, возможно, направленная на то, чтобы поднять новую волну пропаганды. («Предательница Светлана пытается сделать своего сына невозвращенцем»), Возможно, я тоже был намечен как одна из жертв («Журналист-црушник вместе с предательницей Светланой пытаются сделать ее сына невозвращенцем»).

У Карпеля всегда было какое-то нездоровое любопытство к вашей истории. Он знал дату вашего рождения и следил за всеми новостями о вас, какие только мог найти через «Голос Америки», заметки, на которые он натыкался в западной прессе и т. д. Его доступ к информации, которой обычно нет у советских граждан, всегда удивлял меня.

Крымский считал Карпеля причастным к его высылке из Москвы. Советы ни словом не упомянули о попытке Иосифа стать невозвращенцем и о роли, которую в этом сыграл Карпель, как о причинах выдворения Крымского из СССР. «Почему? – спрашивал Крымский Светлану. – Я могу предположить только одну причину – этому парню позволили продолжать работать над операцией и не стали засвечивать его имя в официальной прессе».

Крымский добавил большими буквами:

КАК БЫ ТО НИ БЫЛО, ЕСЛИ ОНИ СМОГУТ УБЕДИТЬ ВАС ПРЕДПРИНЯТЬ КАКИЕ-ЛИБО ДЕЙСТВИЯ В ПОМОЩЬ ИОСИФУ, ОНИСМОГУТ ЗАЯВИТЬ, ЧТО ВЫ НАЧАЛИ КАМПАНИЮ, ЧТОБЫ ЗАСТАВИТЬ ПРИМЕРНОГО СОВЕТСКОГО ГРАЖДАНИНА, КОТОРЫЙ ОСУДИЛ СВОЮ МАТЬ ЗА ПРЕДАТЕЛЬСТВО РОДИНЫ, ПОКИНУТЬ СТРАНУ, КОТОРУЮ ОН ЛЮБИТ.

Вы поняли мою мысль? Я сомневаюсь, что они будут поднимать эту тему, если не смогут доказать, что вы пытаетесь помочь Иосифу покинуть Советский Союз.

Это ставит вас в очень трудную ситуацию. Естественным образом, вы принимаете интересы Иосифа близко к сердцу. Они, несомненно, надеются, что ваш интерес к проблеме Иосифа (подогретый письмом Карпеля) заставит вас действовать. Это решение можете принять только вы сами, но, повторяю, я бы был очень осторожен.

Хотя я и не знаю точно, но полагаю, что Иосиф, возможно, нервничает, но физически с ним все в порядке. Думаю, он считает, что его робкая попытка встретиться с вами провалилась, еще не начавшись.

Что могла Светлана извлечь из письма Крымского? Самым важным было то, что Иосиф действительно пытался связаться с ней. Он скучал по ней и хотел ее увидеть так же сильно, как она мечтала увидеть его. Во-вторых, она поняла, что Крымский действительно считал Карпеля орудием КГБ. Его мартовское письмо было провокацией. Она была права, что не ответила ему. Любой ответ мог повредить Иосифу. И последнее – Карпель был чрезвычайно опасен. Его интерес к ней был более, чем омерзителен. Легко было представить отвращение и ужас Светланы.

КГБ снова прибегал к тем же самым грязным уловкам, но кто на Западе мог поверить, что они будут преследовать предательницу Светлану более чем через десять лет после ее бегства? Те, кто никогда не был советскими гражданами, не понимали! Она была дочерью Сталина. Как Карпель, КГБ зациклился на ней. Она была живым символом неудач советской системы, и они намеревались заставить ее заплатить за это.

После письма Джорджа Крымского первым порывом Светланы было защитить Иосифа, написав его отцу, Григорию Морозову, который теперь был известным профессором международного права. Также он занимал достаточно высокий пост в партии, был близок к Г. Арбатову, специалисту по политической науке, выражающему советскую политику во время перерыва в «холодной войне». Григорий мог бы стать защитой для их сына. Зная, что это письмо, конечно, вскроют, Светлана написала ему через советское посольство, чтобы убедить бывшего мужа, что она не собирается соблазнять Иосифа западной жизнью.

У Григория были основания злиться на Светлану. Когда она стала невозвращений в 1967 году, его назначение в Организацию Объединенных Наций было отменено. Но он был добрым и искренне любил ее. И он очень заботился об их сыне. Он ответил на ее письмо немедленно, отослав ответ из Нью-Йорка, где остановился по пути в Москву из Мехико, где был на конференции.

Дорогая Светлана!

Я получил твое письмо. Хочу сказать тебе откровенно, я был очень рад ему. Оно разъяснило очень серьезную ситуацию, созданную людьми, которые без твоего разрешения использовали твое имя в своих собственных целях.

Эти люди, которых ты называешь «ублюдками», уже сделали многое, чтобы запутать Иосифа и осложнить его жизнь здесь, и я очень беспокоился из-за этого. Он мне не менее дорог, чем тебе.

Я полностью согласен с тобой, что в настоящее время поездка в США для Оси абсолютно невозможна по многим причинам, в том числе и тем, о которых ты упомянула. Я должен сказать, что рад, что в очень сложной ситуации, которую провокаторы создали вокруг него, наш сын показал себя достаточно зрелым человеком. Твое письмо ко мне очень помогло ему, и он согласился с нашим мнением.

Как раз перед моим отъездом в Мехико, после того как я получил твое письмо, один из этих «ублюдков», о которых мы уже говорили, снова попытался подобраться к Иосифу – как бы от твоего имени. И не только к Осе, он таким же образом пытался связаться и с Катериной. Он пытался привести ее на встречу с одним из самых известных диссидентов, ведущим антисоветскую пропаганду. Катерина просто вышвырнула этого человека из дома, так и не став с ним разговаривать.

Я подозреваю, что вся эта деятельность ведется людьми, которые готовы на все, чтобы получить «громкое» дело, особенно, если оно будет достаточно сенсационным, чтобы привлечь иностранную прессу. Теперь я убежден, что ты действительно беспокоишься за Осю, который легко может стать жертвой этих провокаций. Этим типам нравится использовать Осю и Катю – и твое имя – для своих собственных целей. Просто не верится, до чего может дойти людская злоба.…

Наконец, позволь тебе сказать… Я был очень рад получить весточку от тебя. За эти годы было много трудностей, но я не хочу останавливаться на них. В прошлом было и хорошее, и твое письмо, твое беспокойство за Осю очень сильно напомнили мне об этом.

Большое спасибо за фотографию Ольги! Я передал ее Осе… Береги себя, Григорий.

Светлана почувствовала огромное облегчение, узнав, что Ося в безопасности. Ее бывший муж дал ей свой адрес, что означало, что она может узнавать у него новости об Иосифе и Кате. Светлана подумала, что, может быть, когда-нибудь Григорию разрешат приехать в США для научных целей, и она сможет с ним встретиться. Но на самом деле их переписка закончилась этим письмом. Светлана писала несколько раз, но так и не получила ответа.

Светлана сразу написала Джорджу Кеннану, послав ему письмо Александра Карпеля и ответ Григория Морозова. Кеннан ответил ей очень душевным письмом. Он пришел к выводу, что сбивчивое письмо Карпеля было слишком неуклюжим для прямой провокации КГБ.

После прочтения этого документа у меня создалось впечатление, что его автор – психически неустойчивый человек, чье мнение часто меняется и чье воображение чересчур разыгралось, подогреваемое своеобразной атмосферой уловок и контр-уловок, возникшей между – или, точнее сказать, среди – диссидентов, агентов КГБ, иностранных журналистов и, возможно, нескольких не очень умных дипломатов низкого ранга, которые, вдобавок ко всему, пытаются возвыситься, вмешиваясь в отношения известных людей…. Я рад, что вы все обдумали и решили не впутываться в это дело…

Я всегда думаю о вас с глубокой нежностью и участием… Когда вы хорошо обдумываете свои проблемы и не поступаете импульсивно, вы первоклассно – как никто другой – выпутываетесь из всех ситуаций.

Наилучшие пожелания от нас обоих, Джордж К.

Но Светлана не была уверена, что Карпель сдастся так легко. Она знала КГБ лучше, чем Джордж Кеннан.

В книгу «Дочь Сталина: Последнее интервью», опубликованную в 2013 году, российские журналисты Ада Петрова и Михаил Лещинский включили взятое ранее интервью с Иосифом Аллилуевым, в котором ему задавали вопросы о попытке уехать к матери в Америку в середине семидесятых. Иосиф объяснил: «Я переживал трудное время. У меня были неудачи в личной жизни, на работе тоже все пошло не так. Неожиданно мне в голову пришло, что единственным выходом для меня было бы уехать к матери, связаться с моей дорогой родной душой. Как я понимаю сейчас, мне повезло, что этот порыв не вылился ни во что плохое».

Дело тут было вовсе не в везении, а в том, что главе КГБ Юрию Андропову не нравилось его желание увидеться с матерью. В записке в Центральный комитет партии, на которой не проставлена дата и которую Петрова и Лещинский нашли в партийном архиве, Андропов писал:

В письме, которое мы перехватили, Иосиф Аллилуев жалуется на свое одиночество после развода с женой, на то, что скучает по матери, хочет ее увидеть и т. д. Установлено, что он имеет намерение уехать за границу. За последние годы Иосиф Аллилуев стал раздражительным, утратил интерес к социальной жизни, завел привычку злоупотреблять алкоголем. Нам кажется рациональным со стороны Министерства здравоохранения СССР уделять больше внимания молодому врачу, а со стороны Совета министров – дать ему квартиру получше.

Этот доброжелательный тон записки звучит не очень убедительно. Иосиф очень испугался, когда понял, что КГБ перехватил его письмо к матери и следил за его контактами с иностранцами. Он предупредил Крымского: «Это все надо остановить», или он кончит врачом где-нибудь в сибирской глуши. Иосиф должен был четко дать понять, что не собирается становиться невозвращенцем, чтобы Андропов обеспечил улучшение его условий жизни. Но вся трагичность вмешательства тайной полиции в личную жизнь вылилась в его упоминании матери как «моей дорогой родной души», в чьем участии он нуждался, когда в жизни начались проблемы. Но возможности добиться этого участия не было.

* * *

Светлане стало легче от того, что она не ответственна за разрушение жизни своего сына. Теперь она начала подвергать переоценке свою жизнь в Америке. Светлана прожила в США уже десять лет, но иногда ей казалось, что она жила здесь всегда. Она прошла через тяжелый психологический кризис и теперь чувствовала, что возвращается к норме. Светлана начала работать над новой книгой в форме записных книжек – мысли о жизни, которые человеку нужно обдумать наедине с собой. Необычное смешение ее русского прошлого и американского настоящего обеспечивало книге самобытность.

Весной 1977 года Дональд Джеймсон из ЦРУ позвонил ей, чтобы сказать, что пора подумать о получении американского гражданства. В 1978 году кончался десятилетний срок пребывания в США, требовавшийся от тех соискателей, которые были членами коммунистической партии. Она начала медленный процесс сбора необходимых документов и сняла отпечатки пальцев в местном отделении полиции в Карлсбаде. Осенью Светлана написала Джейми, что все готово, но ей хотелось бы, чтобы получение гражданства стало более символическим жестом. Она решила, что станет американской гражданкой в Принстоне, среди людей, которые заботились о ней. Одно из самых добрых писем, поддерживающих ее, Светлана получила от Джорджа Кеннана. В сентябре 1977 года он уверял ее:

Я думаю, что понимаю некоторые ваши трудности, но моя вера в вас – в вашу порядочность и искренность – и забота о вас в вашей необычной и невозможной для большинства людей Одиссее никогда не поколеблются. Ваша дружба и понимание тоже очень много для меня значат и были для меня источником сил в трудные минуты. И так будет всегда.

В январе Светлана снова пересекла весь континент вместе с Ольгой. Их вещи везли за ними. Она принесла Клятву верности в зале судебных заседаний Нью-Джерси, среди своих друзей.

Глава 28
Лана питерс, американская гражданка

Приехав в Принстон в январе 1978 года, Светлана нашла отличный дом, который можно было снять – к этому времени она стала экспертом в поиске домов. Дом 154 на Мерсер-стрит находился недалеко от центра города и прямо напротив большого Марканд-парка, который по площади был равен целой деревне. Этот дом был одним из домов, имеющих общую стену, в нем было две спальни. На одну из стен в гостиной Светлана повесила декоративную тарелку, присланную Джоан Кеннан с острова Тонго, а остальные украсила цветными рисунками семилетней Ольги. Она привезла свою видавшую виды мебель, книги, письма и игрушки Ольги. Светлана стригла лужайку и сажала цветы и овощи. Жизнь снова начала налаживаться.

18 июня Светлана заполнила анкету на получение американского гражданства. Ее позабавило, что это произошло в День отца. Она могла себе представить, как отреагировал бы ее отец, если бы узнал об этом. Он бы просто ее убил. Но она подумала, что мать одобрила бы ее.

Примерно в то же время она получила письмо на свой абонентский ящик в почтовом отделении на Палмер-сквер, предоставленный ей Принстонским университетом. Письмо пришло из Швеции от Александра Карпеля. Увидев его имя на конверте, Светлана почувствовала, как по коже пробежал холодок. Этот человек теперь был в Швеции! Как он сумел выбраться из СССР? Она подумала, что КГБ послал его с каким-то заданием. Не открывая письма, Светлана положила его в почтовый ящик с пометкой ВЕРНУТЬ ОТПРАВИТЕЛЮ. Она беспокоилась, не было ли совпадением то, что он написал ей как раз тогда, когда она подала прошение о получении гражданства.

Светлана писала Джорджу Кеннану: «Я не удивлюсь, если Советы уже знают о нем (ее прошении) и будут использовать Алекса Карпеля и его письма из-за границы, чтобы представить меня в невыгодном свете, как десять лет назад они уже использовали Виктора Луи… В любом случае, они обожают давить на меня». Она попросила Кеннана, который как раз читал лекции в Швеции, посмотреть, не пишут ли о Карпеле в местных газетах, и волновалась, не соберется ли он приехать в Принстон, чтобы с ней встретиться. Она восклицала: «Боже мой, в какую игру я ввязалась и зачем?!»

Вполне понятно, что она нервничала перед допросом под присягой, который был следующим этапом в получении гражданства. Он состоялся 29 сентября. Кеннан написал Светлане представление в Службу иммиграции и натурализации:

У меня нет никаких сомнений, что миссис Питерс по всем критериям подходит для получения американского гражданства… Со времени своего приезда в страну она ни разу не сомневалась в своем желании получить ее гражданство и заслуживает стать гражданином, как только будут пройдены все необходимые процедуры. Все время, проведенное в США, она жила тихо и с достоинством, избегала публичности и противоречивых ситуаций и сделала все, что было в ее силах, чтобы доказать, что ее присутствие здесь не ляжет бременем на американское правительство и не станет для него обузой.

Действительно ли она прилагала все усилия, чтобы не быть бременем, лежащим на американском правительстве? Почему она должна была быть ему обузой? Но, в любом случае, Светлана была благодарна Кеннану за поддержку.

Когда она попросила свою старую подругу Милли Харфорд отвезти ее в Ньюарк и стать одним из поручителей, Милли ответила, что боится водить машину – она была очень плохим водителем. Но Светлана умела быть настойчивой. Они доехали до Ньюарка по хайвею и вскоре заблудились в сложном переплетении улиц. «Милли, мы переезжаем через мост! – вдруг воскликнула Светлана. – Это же Нью-Йорк!» Милли повернула на главную дорогу и поехала назад, машины вокруг гудели, и Светлана опустила окно и крикнула, высунувшись из машины: «Простите, пожалуйста! Мы просто две деревенские девушки!» Милли решила, что их поездка только чудом не кончилась неприятностями: «Должно быть, ангелы были за рулем нашей машины». Она не переставала удивляться, что они не въехали в Ньюарк в сопровождении полицейского эскорта.

Во время «допроса под присягой» Светлане нужны были свидетели – это требовалось от всех иммигрантов. Возможно, не без помощи Дональда Джеймсона ей удалось отыскать капрала Дэнни Уолла, морского пехотинца, который в тот далекий вечер в Нью-Дели открыл ей дверь в американское посольство. Круг замкнулся. С улыбающимся Уоллом, стоящим с одной стороны, и Милли – с другой она прошла свой допрос под присягой без заминки.

20 ноября Светлана вернулась в Ньюарк, чтобы принести Клятву верности. Когда миссис Лану Питерс вызвали в центр комнаты, чтобы она расписалась в документах, она заметила интерес на лицах остальных девяноста соискателей на получение гражданства. Светлана начала волноваться. Но они точно так же смотрели на каждого, кто получал свои документы, и она была для них всего лишь какой-то миссис Питерс, новой гражданкой США.

Когда церемония была закончена, Светлана показала Милли свое руководство по получению гражданства: отметки и подчеркивания были на каждой странице – так старательно она готовилась. Милли запомнила, что после церемонии Светлана вся светилась, хотя и жаловалась, что, когда произносила клятву верности, ей не понравилось обещание «поднять оружие на защиту республики». «Я никогда, ни при каких обстоятельствах не смогу ни в кого выстрелить», – сказала Светлана. В Принстоне Милли устроила маленькую вечеринку в честь Светланы, на которую были приглашены Джордж и Аннелиза Кеннан. Ни слова об этом событии не просочилось ни в американскую, ни в советскую прессу.

Если Светлана рассчитывала по возвращении найти Принстон прежним, то она очень ошибалась. Теперь она не была гостьей, которую приглашал на обеды весь город. Она превратилась в одинокую мать в стесненных обстоятельствах, и ей была нужна няня.

В русской эмигрантской общине Светлану не принимали. Когда они с Милли Харфорд поехали в графство Роклэнл, чтобы навестить дочку Л.Н. Толстого Александру, Милли запомнился едкий упрек старой женщины: «Она сказала, что Светлана недостаточно много сделала за свою жизнь». Американский директор радио «Свобода» Джордж Бейли, который знал Светлану, запомнил, что Толстая высказалась даже жестче. Когда Светлана заявила, что присоединилась «к ее борьбе против коммунистов», Толстая назвала ее сволочью. Для нее никакого значения не имело, что любая деятельность со стороны Светланы может повредить ее детям, оставшимся в Москве.

Светлана начала чувствовать растущие антисоветские настроения в Принстоне, следствие пропаганды «холодной войны». Она заметила, что школьные друзья редко приглашали Ольгу к себе домой. Светлана говорила Джоан Кеннан, что беспокоится за дочь. Неужели ей тоже придется жить «под тенью имени своего деда?» Светлану раздражало, что люди никак не соотносят Ольгу с ее американским отцом. «Я просто не знаю, как она будет жить дальше», – говорила она.

До сих пор Ольга жила в мире взрослых – «дядей» вроде Джейми, которые приезжали к ним или оставшихся хороших друзей, которые приходили на обед. «Моими лучшими друзьями в те дни были люди за сорок, пятьдесят и даже шестьдесят, – вспоминала Ольга. – Единственными русскими словами, которые я знала, были ругательства, которые мама использовала, когда на что-то злилась. Когда к ней приезжали ее русские друзья и они говорили по-русски, я сидела рядом и пыталась вставить в разговор эти ругательства».

Светлану начало раздражать внимание публики к ней. Оглядываясь назад, теперь она считала свой приезд в США «вульгарным». Она видела, что скорее походила не на принципиального невозвращенца, протестующего против репрессий советского правительства, а на женщину, пытающуюся продать свою книгу. Светлана думала, что все считают ее миллионершей. Когда-то она пообещала отдать три четверти своих доходов на благотворительность и не сделала этого.

В первое лето после возвращения в Принстон Боб Рейл и его жена Рамона предложили ей провести каникулы на Внешней отмели в Северной Каролине. Встретившись, Светлана и Боб, как и всегда, сразу же принялись вспоминать далекий мартовский день 1967 года, когда Рейлу позвонили из посольства и сообщили о новом перебежчике. Они перебирали все подробности: первую встречу с русской леди, ее объяснение о том, что она является дочерью Сталина и слова Джорджа Хьюи: «Того самого Сталина?» Особенно они любили вспоминать эпизоды словно вышедшие из комедии про неумелых полицейских, случившиеся, когда она «официально не была в Италии». Светлана сказала Бобу, что совершенно не понимала, почему ей сразу нельзя ехать в США. На это были «различные причины». Ожидая, что Советы будут в ярости и начнут охоту за ней, Светлана сосредоточила все свои усилия на том, чтобы быть настолько послушной, насколько это вообще было возможно.

Светлана всегда была благодарна всем, кто встретил ее в посольстве США в Индии, а особенно – послу Честеру Боулзу, который пошел на риск, спасая ее, и Бобу Рейлу, чья карьера, как ей казалось, была разрушена, когда все узнали, что он агент ЦРУ, хотя он всегда уверял ее, что всего лишь получил новое назначение. Но теперь она начала понимать, что ее приезд в США был срежиссирован Госдепартаментом так, чтобы не вызвать раздражение Советов. Зачем? Если бы они спросили у нее, она объяснила бы, что этим советское правительство было не успокоить. Они были оскорблены. Им пришлось сочинить пропагандистскую ложь, о том, что ее побег был подготовлен ЦРУ. Американцам не было никакого смысла пытаться как-то задобрить их. Почему они просто не спросили ее? Очень многие издатели выражали желание опубликовать ее книгу. Почему ей не дали встретиться с ними? Джордж Кеннан говорил, что они просто защищали ее от тысяч репортеров и издателей, которые жаждали добраться до нее. Он признал и то, что она была дипломатической помехой, и ему также приходилось защищать интересы Госдепартамента.

Глядя на прошлое с более циничным взглядом, Светлана пришла к выводу, что ее всегда контролировало ЦРУ. По сравнению с КГБ их путы были шелковыми, но, тем не менее, они наличествовали. Она начала понимать, что была под контролем и наблюдением с самого своего приезда. Они старались сделать «эту странную невозвращенку (как она сама определяла себя) менее опасной для них всех».

От этого понимания Светлана чувствовала горечь, вылившуюся в книге, которую она тогда писала:

Мировая пресса, получив через Госдепартамент неправильную информацию, сообщила ее общественности. Они сделали всю эту историю чрезвычайно запутанной и противоречивой. Мне приписывались решения, которых я не принимала. Многие годы все вокруг считали: «Она поехала в Швейцарию, чтобы забрать из швейцарских банков деньги, которые туда положил ее отец». Заподозрить моего отца, в том, что он ведет себя как какой-нибудь западный миллионер – эта фантазия прижилась в некоторых кругах и пустила прочные корни… В нее так легко было поверить.

Если бы она никогда не посещала Швейцарию, появилось бы на свет это клеветническое измышление? Госдепартамент сообщил, что «она решила отправиться в Швейцарию для отдыха». Но она не принимала этого решения. Теперь Светлана чувствовала, что ее просто решили подставить.

Слухи об этом золоте и о состоянии, которое она получила за книгу, сделали ее жертвой Ольгиванны Райт, чей план, как Светлана объяснила Джоан Кеннан, был «продать нашего лучшего мужчину за большие деньги». Светлана была катастрофически наивна. Ей и в голову не приходило, что мужчина может жениться из-за денег. Это был просто сюжет, который она видела в кино. Ее отец настолько не доверял окружающим, что заставлял брать пробы воздуха в комнатах, где они жили, никогда не пробовал еду, если ее не ел кто-нибудь за столом и уничтожал любого при малейшем намеке на подозрение. Но его дочь слишком многим доверяла. Она думала, что ее любили.

Талиесинская история стала для нее «поворотной точкой» «всего американского опыта». «Что же касается Уэса, – писала она позже Джоан, – он продолжает вести себя по-прежнему: живет, как будто он «богатый человек», но не оплачивает свои счета и никогда не помнит, что я для него сделала – выплатила полмиллиона долларов его старых долгов в качестве свадебного подарка».

Она злилась и на Уэса, и на себя. Возможно, у нее из головы не выходили слова, которые сказала Александра Толстая о том, что она «недостаточно много сделала за свою жизнь». Светлана написала Джорджу Кеннану письмо, полное сожаления. Она уверяла пожилого дипломата, что никогда не связывала его со своими «нью-йоркскими юристами», но почему они не сделали все по-другому:

НО КОГДА десять лет назад, Джордж, я в д р у г, совершенно неожиданно получила миллионы за мои весьма посредственные мемуары, БЫЛО ЧРЕЗВЫЧАЙНО ВАЖНО – ТОГДА – чтобы мой следующий шаг был ВЕРНЫМ. А единственным правильным шагом было избавиться от большей части этих денег. Отдать их на благотворительность в США и других странах через ООН, пожертвовать русским эмигрантам, разбросанным по всему миру или кому-нибудь еще, кто бы это ни был…

Но именно ОТДАТЬ ИХ, как я сама обещала на пресс-конференциях и телевизионных интервью в 1967 году.

В том, что это не было сделано, конечно, моя вина. Мне не хватило пороху настоять на том, что я считала ПРАВИЛЬНЫМ. Я растаяла под весь этот щебет приятной публики, славу, милые разговоры и трогательные дружелюбные письма. Я была переполнена всем этим и сдалась.

Я сдалась ТОГДА, дорогой Джордж, и теперь, через десять лет, некого винить. Я должна была быть твердой, как скала, отстаивая мои собственные планы, мои собственные идеи… Я такой не была. И все мои дорогие доверенные лица, конечно, НЕ могли посмотреть на происходящее с моей точки зрения. Все, кроме вас.

Десять лет назад я могла бы разрушить дурную репутацию «дочери Сталина», отдав 80 % гонораров за свою первую книгу. Я это чувствовала, я знала, что это был ЕДИНСТВЕННЫЙ ВЕРНЫЙ шаг, и я упустила этот шанс. Я просто пропустила его, как пропускают мяч в теннисе вместо того, чтобы нанести удар слева. Я проиграла в игре с высокими ставками…

Сегодня я не могу простить этого себе и не могу найти извинений для всех, вовлеченных в эту историю.

Переосмысливала ли Светлана прошлое? Действительно ли она намеревалась отдать большую часть своих денег? Вполне возможно. В конце жизни, к изумлению своих друзей, она всегда раздавала почти все, что у нее было. Но она не могла полностью осознать, что именно ее собственная импульсивность подтолкнула ее к Уэсли Питерсу, о чем, безусловно, думал Кеннан, когда читал ее письмо.

Теперь, по иронии судьбы, деньги стали постоянной заботой Светланы. Один из принстонских друзей подал ей идею переиздать две свои книги в одном томе. Это не принесло бы очень большого дохода, но почему бы нет? Она была в списках бестселлеров двенадцать лет назад. Безусловно, должны были появиться новые читатели для этих книг. Но вскоре Светлана обнаружила, что она не может переиздать «Только один год». Тираж книги не был распродан, она как будто бы была в продаже, хотя в книжных магазинах ее не удавалось найти. Затем, к своему изумлению, Светлана узнала, что ей не принадлежат авторские права на ее первую книгу «Двадцать писем к другу».

В 1967 году в Швейцарии фирма «Гринбаум, Вольф & Эрнст» создала корпорацию «Копекс», зарегистрированную в Лихтенштейне, чтобы обеспечить Светлане визу и права на книгу. Это было сделано для удобства и для того, чтобы уйти от налогов, но совершенно законным образом, поскольку она не являлась гражданкой США. Но, сама об этом не зная, она передала все авторские права корпорации «Копекс».

В 1967 году фирма Гринбаума основала для Светланы два фонда. Когда в 1970 году она потребовала, чтобы ее деньги были переведены на их общий с Уэсом счет в банке в Висконсине, первый фонд, личный фонд Аллилуевой, был закрыт. Но второй фонд, благотворительный фонд Аллилуевой, продолжал свою деятельность. Из-за налогов в 1968 год он реорганизовался в безотзывный доверительный фонд, условия которого не могут быть впоследствии изменены учредителем. Теперь он управлялся советом попечителей, членом которого была Светлана. Когда корпорация «Копекс» прекратила свое существование в 1972 году, по утверждению юриста по авторским правам Э. Паркера Хайдена-младшего, которого Светлана наняла в Принстоне, все права на ее книгу и гонорары за нее были переписаны не на Светлану, а на безотзывный благотворительный фонд Аллилуевой. Несмотря на то, что Светлана была членом его правления, она никогда не получала информации о его работе. Почему они не вернули ей авторские права? Эдвард Гринбаум умер в 1970 году, это могло вызвать какие-то недоразумения, но почему ошибка не была исправлена, если она имела место? Светлана считала, что ее юристы украли ее книгу. И была в ярости из-за этого. Как и любой автор, она считала это покушением на частную собственность.

Намереваясь взять свою профессиональную деятельность под контроль, Светлана написала секретарю Джорджа Кеннана и потребовала, чтобы вся почта отправлялась непосредственно ей, а не в Институт перспективных исследований в Принстоне. А ее ожидало много писем. Близилась сотая годовщина со дня рождения ее отца – 21 декабря 1979 года. Эта дата принесла огромное количество предложений интервью, и она хотела принимать и отклонять эти предложения через своих собственных юристов.

Э. Паркер Хайден-младший написал в фирму «Гринбаум, Вольф и Эрнст» письмо, в котором предположил, что Светлана не понимала, что делала, когда передавала права на свою книгу корпорации «Копекс» в 1967-68 годах. По словам Светланы, они ответили: «Мы сообщили вам обо всем, вы были в курсе всех наших действий» и «Мы сделали все, что было в наших силах, чтобы помочь вам».

Тогда Светлана сделала нечто, чего избегала годами. Она пригласила журналистку Шарон Шлегель из «Трентон Таймс» в свой дом, чтобы дать ей интервью. Она хотела, чтобы мир узнал, что она больше не миллионерша. Длинная статья Шлегель была опубликована в «Вашингтон Пост» под заголовком «Я больше не хочу быть Светланой». Шлегель начала с описания скромных условий жизни Светланы, а затем снова пересказала историю ее побега, развода с Уэсли Питерсом и потери всех денег. Журналистка процитировала заявление Светланы: «Я вовсе не корыстный человек, который приехал сюда из-за денег… Я приехала сюда, чтобы жить в свободном мире, как враг коммунистов. Я понесла большие потери (она имела в виду своих детей)». Светлана также сказала, что узнала о том, что «гонорары, полученные ее первыми американскими юристами… были непомерно велики».

Шлегель опросила юристов из фирмы «Гринбаум, Вольф & Эрнст» и опубликовала их ответы: «Юристы (имена не названы), связанные с продажей книги целиком и по частям, отрицают, что она не получила полной информации, и настаивают, что она действительно хотела публикации книги по частям по всему миру». Они назвали ее требование «не заслуживающим уважения и бессвязным – что вы хотите, ведь она испытала множество несчастий».

В конце своей длинной статьи Шлегель поместила злой ответ Светланы на газетную заметку, заявляющую «В свои пятьдесят три года миссис Питерс прячется от публики»: «Ну, я не прячусь от публики. Я воспитываю ребенка. Это требует всех моих сил, и я все время устаю… Сейчас это первоочередной интерес в моей жизни, и я не замечаю задач более низкого уровня». Светлана не понимала американского отношения к разведенным женщинам. В советской культуре одинокую мать воспринимали практически как норму.

В конце концов, Шлегель задала вопрос:

– Не жалеете ли вы о своем поступке после всего непонимания и разочарования, которое преследовало вас в течение двенадцати лет?

Светлана ответила:

– Конечно же, нет! Я изменила свою жизнь, приложив свои собственные усилия… Это был уникальный шанс – вы знаете, я никогда раньше не выезжала за границу. Только раз в жизни выпадает такой шанс, и вы сами решаете, воспользоваться им или нет. Я воспользовалась, и ни о чем не жалею.

Когда статья вышла, Светлана была разочарована. Тон интервью был снисходительным, и оно ничего не разъясняло. Светлана послала статью Кеннану с запиской: «Наши дорогие «Гринбаум, Вольф & Эрнст» теперь осмеливаются говорить, что я «сама хотела публикации книги по частям по всему миру» и даже «знала все о том, как делать деньги». И так далее, без конца. Их имена даже не упомянуты (Шлегель не указала название фирмы), и ваше тоже, зато обо мне можно сплетничать, сколько угодно».

Кеннан не ответил. Она написала еще раз, в язвительном тоне:

Лицемерие, даже очень благородное и преподносящееся как «хороший имидж», никогда никого до добра не доводит. Все усилия будут бесплодны. Лучше быть «вульгарным» и говорить свободно, а не таким изысканным, c хорошим вкусом… Прощайте, Джордж. Мне очень жаль, что ваше имя было так долго связано с моим /в глазах общественности это так и есть/. Я надеюсь своим существованием я не слишком повредила вашему ИМИДЖУ. У вас все будет хорошо, вы благородны и уважаемы… Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне больше.

Светлана оставалась русской. По ее письмам казалось, что она готова зубами вцепиться в своих бывших друзей. Она знала об этом. По ее мнению, частично проблемы возникали из-за ее «топорного английского». Даже когда американцы говорят о чем-то прямо, они используют «вежливые украшения». К несчастью, это у Светланы всегда получалось плохо, даже когда она говорила на родном языке. Уж тем более «на иностранном языке любая мысль неизбежно выглядит более простой и в некоторой степени грубой. А уж прямо высказанные слова становятся почти оскорблениями». Светлана была совсем как бабушка Ольга, которая говорила: «Язык мой – враг мой». Немного остыв, Светлана послала Кеннану письмо с извинениями. Хотя она не ожидала, что их близкая дружба восстановится, Светлана не хотела, чтобы Кеннан считал ее, как она выразилась, «неблагодарной свиньей».

Более откровенно она написала его дочери Джоан:

В пятьдесят три года я чувствую себя усталой, разочарованной и озлобленной по поводу множества вещей, которые произошли со мной в США с 1967 года. Я уже не тот человек, которого ты и Ларри знали тогда, Джоанни!… Итак, мы останемся там, где мы сейчас, хоть мне это и не нравится, но можно терпеть. Что еще я могу поделать? Ничего. Важно только, не сделать, чтобы все пошло еще хуже.

Очевидно, Кеннан предпринял попытку вернуть Светлане ее авторские права, но безуспешно. При этом он всегда отрицал мысль о том, что ею манипулировали. Кеннан объяснил Дональду Джеймсону из ЦРУ, что, действительно, именно он предложил фирму Гринбаума. Гринбаум был его соседом, это означало, что Кеннан мог быть уверен, что «я передаю дело в надежные руки, и о нем не узнают тысячи жаждущих новостей репортеров и редакторов». Конечно, фирма получила за услуги «кругленькую сумму, но ведь они сделали ее богатой женщиной… хорошего гонорара следовало ожидать». И «не может быть никакой речи» о том, что они обманули ее. Возможно, она и не понимала всех деталей соглашения, но какой клиент не оказывался в таком положении? Он посоветовал, после того, как прошло столько времени, вернуть Светлане авторские права, «если это возможно сделать законным путем так, чтобы ее поверенные не пострадали».

В тот момент Светлана, конечно, преувеличивала заговоры, плетущиеся вокруг нее. Но в чем-то она была права. Фирма Гринбаума никогда не испытывала энтузиазма по поводу создания благотворительного фонда. Как говорил Алан Шварц: «Мы были очень скептически настроены насчет организации благотворительной помощи в Индии для какой-то больницы, названной в честь ее бывшего любовника». Но куда более важно, что они не защитили ее авторские права. Возможно, с точки зрения официальных процедур было удобнее передать права ее безотзывному благотворительному фонду. Но Светлана была уверена, что это месть за то, что в 1970 году она пошла против совета юристов, закрыла свой личный фонд и перевела все средства на счет, общий с Уэсли Питерсом. Сколько денег они потеряли при этом!

Теперь Светлана была сама по себе, без юридической помощи, и быстро обнаружила, что не знает, как выжить в капиталистической системе. За свои сорок лет жизни в Советском Союзе ей никогда не приходилось планировать свой бюджет. Когда деньги кончались, она всегда могла попросить в долг у няни Александры Андреевны, которая никогда не тратила свое жалование. В ее круге друзей-интеллигентов было принято, что те, у кого были хоть какие-то средства, делились с теми, кто находился в более бедственном положении. В Америке же все крутилось вокруг денег и успеха, а у нее не было ни того, ни другого. В СССР Светлана работала в престижном Горьковском институте и могла бы преподавать в американском университете, как это делали многие диссиденты, но она знала, что, как дочь Сталина, будет привлекать нездоровое любопытство. Она должна была зарабатывать написанием книг, но не могла переиздать две своих первых книги и заключить договор на третью.

Для себя Светлане не нужно было больших сумм – она жила очень просто. Но ею владела идея фикс, унаследованная от матери. Ее дочь должна получить великолепное образование, а это подразумевало учебу в частных школах. Светлана видела, что ее доходы падают. Теперь она получала со своих вложений всего 18 000 долларов в год – весьма скромная сумма для конца семидесятых. Ей нужно было несколько тысяч, чтобы оплачивать обучение Ольги в школе Стюарт. Светлана решила продолжать свои переезды. За следующие несколько лет она переехала еще четыре раза. Когда вставал выбор между оплатой частной школы и переменой места жительства, Светлана искала дом поменьше. В первый год она даже взяла учительницу из школы Стюарт в качестве квартирантки.

Когда в январе 1979 года закончился срок аренды дома на Мерсер-стрит, Светлана купила дом № 40 на Морган-плейс, а потом, весной 1980 года, продала его. Она сказала друзьям, что это была отвратительная собственность: дом очень дорого было содержать, и она была счастлива от него избавиться. Светлана арендовала дом № 53 на Айкен-авеню. Она писала своей старой подруге Розе Шанд, которая когда-то жила в доме у Светланы в Принстоне после операции, что от нового дома можно пешком дойти до центра города. Хотя он был небольшим, но Светлана уверяла Розу, что они вполне могут потесниться, если Роза захочет отправить своих дочерей в частную школу в Принстоне. Светлана планировала оставаться в этом доме, пока будет возможно оплачивать арендную плату.

Но, по правде говоря, Светлане нравилось переезжать. Ольга вспоминала, как они праздновали День матери на Айкен-авеню. Ей было девять лет. Ольга приготовила завтрак и принесла его матери в постель. Она увидела, что Светлана лежит, глядя в окно так, как будто за ним можно увидеть нечто далекое и прекрасное.

– Сегодня День матери, – сказала Светлана, – и мне хотелось бы сделать что-нибудь особенное для себя.

– Хорошо, – ответила Ольга, думая, что речь идет об одной из долгих поездок за город, которые они иногда предпринимали.

Но Светлана сказала:

– Как ты смотришь на то, чтобы снова куда-нибудь переехать?

Весной 1981 года, когда арендная плата за дом на Айкен-авеню выросла с 550 до 600 долларов в месяц, Светлана начала искать какое-нибудь жилье в Принстоне, которое могла бы приобрести, но выяснила, что ничего не может себе позволить. Ольга стала высокой, длинноногой, как и ее отец, девочкой. Она была очень хорошенькой и даже еще более упрямой, чем ее мать. Светлана возила ее на частные уроки игры на пианино и гитаре, на уроки французского и верховой езды. Но, казалось, Ольга была несчастна в школе Стюарт.

Там поменялся директор и, как Ольга вспоминала десятилетия спустя, она начала ненавидеть школу. Дети не знали, что она внучка Сталина – да и имя Сталина для них ничего не значило, – но они знали, что она наполовину русская и впитали от своих родителей подозрительность к русским. Ольга считала, что никакая она не русская, а американка. Она настаивала на том, чтобы сменить имя на американское. С тех пор мать звала ее американским прозвищем – Крис.

Но в школе были и другие предрассудки. Мать Ольги не только была разведена, она еще и не являлась католичкой. Когда в 1980 году девочка была в четвертом классе, учительница рассказала детям о том, что существует ад: «Было ужасно услышать, что туда попадут все девочки-некатолички». Вместе с двумя другими девочками, Ребеккой и Жасмин, одна из которых была еврейкой, а другая – полькой, Ольга оказалась среди тех, кого презирали. «В школе проводили общие молитвы, но не для всех. Нам не разрешалось принимать причастие. В среду на первой неделе Великого поста мы рано уходили домой, потому что не могли принимать участие в церемонии». Ольга однажды пришла домой и спросила мать:

– А могу ли я стать католичкой?

Но тут ничего нельзя было поделать. Ранее Светлана узнавала, может ли она креститься по католическому обряду, но ей сказали, что она уже крещена по православному обряду и не может креститься дважды.

Ольга вспоминала: «Я не знала, что идет пропаганда против русских. Я не знала, кем был мой дед. Я не знала, что быть в разводе – это какая-то проблема для женщины, особенно, если отец ребенка не появляется годами. Я не знала всего этого. Я просто чувствовала злобу. В классе на меня обращали внимание, отходили в сторону, приводили в замешательство, смеялись, задевали со всех сторон… Я в самом деле была умным ребенком и любила учиться, но я была очень, очень стеснительной и боялась всей этой обстановки. В те дни я терпеть не могла ходить в школу, я просто ненавидела ее».

Однажды утром Ольга, которой недавно исполнилось десять лет, сбежала из дома. Приготовив завтрак, Светлана пошла будить ее, но дочери не было в постели. Ольга оставила записку: «Мамочка, я ушла из дому. Встречай меня в среду возле автобусной остановки. Прости меня, но я должна идти».

Светлана была в ужасе. Прямо в домашнем халате она бросилась на улицу и начала стучаться в двери соседей. Нет, ее дочери нигде не было. Автобус в Нью-Йорк останавливался за углом, на главной улице. Куда же могла отправиться Ольга? Один из соседей сел в старый «олдсмобиль» и, ободряюще махнув ей рукой, отправился на поиски девочки. Светлана позвонила в полицию и сообщила об исчезновении дочери безразличному полицейскому. Она была в панике: должна ли она искать дочь? Или сидеть и ждать? Не была ли она «слишком суровой к ее независимой натуре, слишком требовательной?» Позже, вспоминая об этом происшествии, Светлана сказала, что «перепугалась до потери сознания».

Вскоре раздался стук в дверь. Сосед Светланы, широко улыбаясь, стоял на пороге, сбоку выглядывала Ольга. Она держала в руке букет нарциссов и робко протягивала его матери. Сосед нашел ее в магазинчике, где девочка покупала блокнот и карандаш. Ольга бросилась к матери на шею и сказала, что больше никогда не будет убегать.

Но Светлана задумалась о том, что ее уединенная жизнь не подходила такому активному и общительному ребенку как Ольга. В то же время она совершенно неожиданно стала получать очень плохие табели успеваемости из школы Стюарт. Светлана говорила друзьям, что ее яркой дочери нужно «больше свободы и более неформальное окружение». Им надо переехать, они найдут другой дом.

Светлана понимала, что друзья считают, что эта страсть к переездам связана с ее эмоциональной нестабильностью, и некоторое время она и сама так считала. Но теперь в ее сознании мотивом для переездов стало образование дочери. Тем не менее, по детским воспоминаниям Ольги, они переезжали каждый ноябрь – то есть, в том месяце, когда мать Светланы покончила с собой. Это была самая огромная из ее потерь, которая до сих пор отзывалась мучительной болью. Этот месяц, по словам дочери, ассоциировался у Светланы «со смертью, умиранием, гибелью всего». На самом деле они часто переезжали весной, но в детском сознании сильнее отпечаталась скорбь матери как причина, по которой они снимались с места. Это было, конечно, интуитивное понимание, которое часто бывает у детей. Светлана направила все свое беспокойство на судьбу дочери. Это была единственная сфера, где она могла хоть что-то контролировать.

Глава 29
Современные джунгли свободы

К счастью для Светланы, зимой 1981 года ее подруга Роза Шанд переехала с семьей обратно в Нью-Йорк. Светлана вскоре приехала к ним, поскольку ей не терпелось снова познакомить Ольгу с Розой. Она сказала Розе, что ей хочется поводить дочь по галереям и музеям большого города, как когда-то она водила своих детей в Москве.

Главная теологическая семинария выделила Розе, ее мужу Филипу и двум ее дочерям квартиру в неоготическом здании восемнадцатого века, построенном из серого камня и находящемся на Девятой улице. Потолки высотой в двенадцать футов создавали впечатление старины, все помещение напоминало пещеру, центром которой являлась кухня, где Роза оклеила почтовыми открытками все шкафчики. Приехав к Розе, Светлана осела на кухне, где они пили чай и – иногда – водку и продолжали свои разговоры о вере, литературе и детях. Глаза Светланы все время останавливались на стеклянных дверцах шкафчиков. «Шкафчики со стеклянными дверцами, – сказала она, – были на кухне, где я выросла. Я и не рассчитывала увидеть что-то похожее в Америке».

Прошло почти десять лет с тех пор, как Роза последний раз видела Светлану. Хотя и прибавив в весе, Светлана все еще оставалось красивой, особенно когда улыбалась. Ее голубые глаза сверкали, а руки летали в воздухе, подчеркивая слова. Роза была удивлена, когда увидела, как Ольга командует матерью. Она думала, что с дочерью Светлана была одновременно «чрезмерно заботливой и твердой как сталь». Светлана говорила ей: «Не перебивай меня!», но через мгновение обе начинали хихикать, обняв друг друга.

Светлана приезжала к Розе так часто, как только выдавалась возможность. Они обедали в столовой при свечах. В один памятный вечер, открывая бутылку шампанского, Филип не мог вытащить пробку, и Светлана забрала у него бутылку. К восторгу всей семьи, она быстро открыла ее, и шампанское хлынуло в подставленный бокал. Светлана объяснила: «(Мой) отец потратил много времени, чтобы научить меня делать важные вещи».

Неожиданно Светлана начала рассказывать о своей любимой Москве. О «маковках церквей в снегу, о тихой вечной красоте маленьких кладбищ, о сверкающей ледяной красоте морозного дня» и о маленькой изысканно украшенной церкви, которую она видела, выглядывая из окна своей квартиры в Доме на набережной. Дочь Розы Кристин села за пианино и начала наигрывать тему из «Доктора Живаго» в аккомпанемент рассказам Светланы. В результате в темной, освещенной только свечами комнате глаза были на мокром месте не только у Светланы.

Светлана и Роза много бродили по зимним нью-йоркским улицам вместе с Ольгой. Они заходили в книжные магазины, музеи, посетили Статую Свободы. Когда они бывали в городе в воскресенье, обязательно ходили на службу в местную епископальную церковь. Также они бывали на концертах в разных местах, что заставило Светлану с ностальгией вспоминать о том, как она ходила в московскую консерваторию со своим сыном Иосифом – она почти видела его сидящим рядом с ней. Как странно повернула судьба, что теперь, в Америке, рядом с ней сидит Олюшка. Однажды Владимир Ашкенази послал Светлане контрамарки на его концерт в Карнеги-холл, и Роза узнала, что он ее друг, которого Светлана не видела шесть лет. После того, как Ашкенази стал невозвращенцем в 1963 году в результате длительного давления со стороны КГБ, который пытался заставить его быть осведомителем, он жил в Исландии и Швейцарии. Светлана также встретила еще одного друга – Мстислава Ростроповича, который стал невозвращенцем в 1974 году и, как и она, аннулировал свое советское гражданство в 1978 году, чтобы иметь возможность говорить об отсутствии свободы на Родине.

В мае Роза посмотрела замечательный новый фильм «Обломов», вышедший в Советском Союзе в 1979 году. Ей показалось, что он снят специально для Светланы. Она позвонила подруге и сказала, что та обязательно должна приехать в Нью-Йорк, чтобы посмотреть этот фильм. Светлана сказала, что в студенческие годы она знала актера Олега Табакова, играющего в фильме главную роль, и режиссера Никиту Михалкова. Михалков выдерживал советскую цензуру, снимая лирические фильмы о смене сезонов в Москве – фильмы, в которых не было людей.

Отправив Ольгу прогуляться в Вилледж с мужем Розы, они со Светланой отправились в кинотеатр на дневной сеанс. Фильм начался сценой, где ребенок просыпается, пробегает через теплую кухню и, радостно перепрыгивая через ступеньки, попадает на поляну с летними цветами, пронизанными солнечным светом. Светлана немедленно перенеслась на кухню в Зубалово, где няня Александра Андреевна мыла ее в цинковой ванне, подливая горячую воду из бака, дрова трещали в огне, и комната наполнялась паром. Она до сих пор помнила теплые полные руки няни. Мать Светланы всегда была занята чем-то более важным. Когда фильм закончился, и занавески стали закрываться над титрами, Светлана сидела молча, замерев, как каменная. Они с Розой просидели в пустом темном кинотеатре почти час. Светлана плакала. Для Розы это был в каком-то смысле преобразующий момент: «Я знала: это был совершенно иной жизненный опыт. Это было больше, чем мое восприятие искусства. Это была Россия, или Светлана, или в корне отличная духовная природа человека».

«Обломов» потряс Светлану до глубины души. Она писала Розе, что приезжала в Нью-Йорк одна, чтобы посмотреть фильм еще раз, и в тот вечер долго сидела «в той же позе, что Обломов, который просидел всю ночь под дождем, размышляя, – я словно окаменела и не могла двигаться». Она была потрясена тем, что советские цензоры одобрили фильм о царской России девятнадцатого века. Значило ли это, что в СССР что-то меняется?

Светлана говорила Розе, что фильм вернул ее в Москву 1962 года, к ее духовному наставнику отцу Николаю, которого она боготворила и чьи слова всегда вспоминала: «Он не сказал, что Христос не будет любить меня, дочь Сталина». Он крестил ее.

Она видела жизнеутверждающий сон об отце Николае как раз перед тем как приехать в Принстон в 1967 году. В сентябре 1970 года она снова видела его в радостном сне, предвещающем чудесные новости, и вскоре узнала, что они с Уэсом ждут ребенка. Далее были многие годы тишины. Это были ее худшие годы, но в марте она снова видела отца Николая во сне и знала, что случится что-то важное. Она и представить себе не могла, что это мог быть этот фильм. Светлана умоляла Розу понять:

Пожалуйста, не думай, что я преувеличиваю важность какой-то кинопродукции. Ты знаешь, в Советской России, в этом царстве молчания, к а ж д ы й знак важен, каждое символическое движение, слово и даже танец в балете – это общение. Все учатся читать эти молчаливые сигналы. И я хорошо умею это делать…

Я не могу тебе передать, какой волшебный и в то же время таинственный эффект оказали на меня кадры этого фильма. Может быть, конечно, я увидела что-то знакомое в этой нежной зеленой земле… лугах и небесах, в этих бледных облаках, в этих тихо шелестящих лесах, в этих диких цветах. МАТЬ, детство, любовь, нежность….

Но это совершенно не сентиментальный образ. Это не «мамочка с яблочным пирогом» протестантской добродетели, не правильность и все хорошие вещи… Это жизнь как она есть, в каждом своем крошечном и прекрасном миге бытия, благоухающем, немыслимо умиротворенном, наполненном благословением и милосердием… Жизнь Обломова нужна, чтобы понять это. Хотя он на самом деле был ленивым сонным мужчиной, он обладал даром общения с травой, цветами и облаками, этим даром созерцания, который и составляет основу русского православия…

Но в фильме был еще один момент, о котором Светлана не стала говорить Розе, но который буквально перевернул ей душу. В начале и конце появлялся образ Обломова в детстве, радостно бегущего по зеленым лугам. Это сон, воспоминание о том, как ребенок ждет и скучает по матери. Она возвратилась из долгого путешествия, отдыхает, и ребенку не велели ее будить. Саму мать в фильме так и не показали, говорилось только об ее отсутствии. Можно себе представить, как Светлану потряс детский голос с восторженным нетерпением зовущий мать, которая не появляется.

«Обломов» вернул Светлану к русским корням. Она с пеной у рта доказывала, что ее дочь – американка, что она даст ей самое лучшее американское образование; она почти уничтожила все признаки русского в своей жизни. Светлана не учила дочь русскому языку. Она явно ограждала девочку от своей истории. Светлана знала, какую цену Ольге придется заплатить, когда она осознает, что является внучкой Сталина. Но Светлана совершенно не осознавала, какой вред эта жертва причиняет ее собственной психике. Она жаловалась Розе, что оторвала себя «от музыки и хрупкости моего родного языка. Я задавила в себе все это и заставила молчать. Оставайся там, внутри, но заткнись!» Это была ужасная хирургия, Светлана просто резала себя по живому. «Моя душа плакала, как в тюрьме, а я не знала, почему. А теперь все вышло наружу». В этом для Светланы и заключалась ценность «Обломова».

Потом, летом, Светлана вдруг перестала писать. Роза ничего не получала от нее до сентября, когда пришло письмо, где говорилось, что летом жизнь Светланы снова превратилась в хаос и она снова потеряла покой. С горькой иронией Светлана отмечала, что после фильма «какой-то свежий ветерок словно прошел сквозь все ее существо, но ненадолго».

В июне Светлане нужно было найти более дешевое жилье, чем дом № 53 на Айкен-авеню. Целый месяц она провела в поисках и, в конце концов, подписала договор на покупку маленького домика в Лоренсвилле, расположенном в двадцати минутах езды от Принстона пригороде. Она решила попытать счастья в государственной системе образования и записала Ольгу в Лоренс-вилльскую среднюю школу.

В начале июля она отправилась в путешествие в Англию. В феврале британский журналист и медийная знаменитость Малькольм Маггеридж, известный своими консервативными христианскими взглядами, пригласил Светлану дать ему интервью на Би-Би-Си. Он планировал дискуссию о таинственном возрождении христианства в Советском Союзе. Маггеридж считал, что у нее, как у человека, бывшего в самом центре «материалистически-атеистического аппарата», должны быть интересные мысли по этому поводу. Вначале Светлана отказалась, мотивируя это тем, что каждый раз ее слова, сказанные на публике, извращаются и перевираются, и она устала получать письма с выражением ненависти «справа, слева и с самой середины». «Мужчины, – добавила она непоследовательно, – могут легко не обращать внимание на все это, а я не могу». Она просто хотела жить спокойно и избегать «лишнего раздражения».

Но постепенно мысль о путешествии в Англию начинала выглядеть все более привлекательной. Хотя Светлана скептически относилась к мысли о том, чтобы давать интервью – она уже отклонила множество предложений в Америке, – она приняла это предложение, но с одной оговоркой: «Не могли бы вы каким-то образом разделить меня и моего отца, его жизнь и философию? Это совершенно необходимо сделать, иначе вы все время будете пытаться общаться с моим отцом через меня». Разумеется, это требование было бессмысленным. Причина, по которой Маггеридж хотел взять интервью именно у нее, заключалась в том, что Светлана была дочерью Сталина, что делало ее мысли по поводу возрождения христианства в России сенсационными.

Светлана сказала, что хотела бы поговорить о реальной России за «Железным занавесом». «Я всегда возмущена, – писала она, – когда кто-то пытается найти какие-то особые «русские характерные черты» для самых больших жестокостей, происшедших там». Да, «з л о там так обнажено, так очевидно и так сильно». Но Маггеридж должен понимать, что ГУЛАГ не является чисто российским феноменом; это – коммунистический феномен, продукт убийственной борьбы за власть в однопартийной системе полного государственного контроля. «Мы просто пока ничего не знаем о китайском ГУЛАГе, о кубинском ГУЛАГе, обо всех этих ужасных африканских ГУЛАГах». Светлана была уверена, что каждое новое поколение русских отходит все дальше от того, что она называла «железным ликом марксизма-коммунизма». Это и были те мысли, которые она хотела высказать.

Каким-то образом между Светланой и Китти Маггеридж возникла некая интуитивная связь еще во время их переписки, и Светлана решилась говорить о себе так, как редко это делала. Она писала, что многие люди, даже те, кого она знает уже долгое время, думают, что она несчастлива: «Я сверх меры нагружена знанием жизни и человеческой натуры; я видела слишком много для одного человека. Я знаю слишком много для одной жизни. Я чувствую, что печальный груз моей мудрости (я думаю, что могу не скромничать в этом плане) сделал Книгу Екклизиаста столь близкой для моего сердца… Иногда я чувствую, что задыхаюсь под эти грузом… но у меня все еще счастливая душа, и я искренне люблю жизнь».

В начале июля Светлана вылетела в Лондон. Би-Би-Си оплачивала ей проживание в отеле «Портобелло» неподалеку от Стенли Гарденс, и она три дня бродила по улицам города, которые вызывали у нее трепет. Светлана чувствовала ностальгию по «старым камням». Она провела пять дней вместе с Малькольмом и Китти Маггеридж в Парк Коттэдж, их поместье около Роберт-сбриджа в Восточном Сассексе. Получившееся в результате интервью под названием «Неделя со Светланой» имело длительность более двадцати часов и должно было быть показано по Би-Би-Си 2 в следующем марте. Это путешествие превратилось для нее в тихую интерлюдию между привычной суетой – сельские прогулки по английским деревенским лужайкам оказали на Светлану врачующий эффект. Возможно, она начала думать, что ее жизнь могла бы быть такой же удобной и приятной, если бы она не потеряла все свои деньги.

Ольга в это время была в Висконсине, у старых друзей Светланы Герберта и Элоизы Фритц, которые руководили летним лагерем неподалеку от Сприн Грин. Светлана надеялась, что связь между дочерью и отцом восстановиться. В тайне от всех она думала о себе как о все еще бывшей замужем за Уэсом, возможно, потому, что характер Ольги был очень похож на отцовский. В памяти Ольги встреча с отцом стала разочарованием. Да, она увидела своего отца, но он оказался «просто каким-то сухим незнакомцем». Каждый раз когда Светлана начинала говорить, что Уэс любил что-то, Ольга прерывала ее вопросом: «И что дальше?», на что мать терпеливо отвечала: «Это должно иметь значение».

Во время своего путешествия в Англию Светлана начала обдумывать новый план. Ольге была нужна стабильность. Англия казалась очень приятной, люди были так добры. Она написала супругам Маггеридж, что хочет найти хорошую английскую школу с пансионом для Ольги, а сама будет жить неподалеку. Может быть, Китти знает какие-нибудь хорошие школы? Конечно, Светлане будет нужен постоянный доход, но она может стать компаньонкой для пожилой леди или супружеской пары, «которые были бы достаточно образованы и умудрены опытом, чтобы захотеть взять такую неудачницу, как я, в компаньонки… Я могу готовить, шить, убирать, водить машину, делать покупки, фотографировать, печатать (медленно), писать письма от руки». Светлане нравились пожилые люди, и она бы делала все с удовольствием. В Принстоне она уже помогала одной девяностотрехлетней старушке.

Вернувшись в Америку, Светлана погрузилась в хаос своей повседневной жизни, включающей ритуал распаковывания вещей и изучения новых окрестностей своего жилья. Оно сразу ей не понравилось. В округе не было места для прогулок, по вечерам улицы были забиты машинами, Светлана скучала по красивым деревьям Принстона. Но она подписала договор о покупке дома и была вынуждена его соблюдать. Светлана проклинала себя. Она должна была получше все изучить. Светлана с нетерпением ждала, когда Ольга вернется из Висконсина. Без дочери она просто слонялась по пустому дому в надежде, что вещи сами появятся на своих местах.

Затем она, к своему ужасу, обнаружила, что директор и большинство учеников в новой школе Ольги были украинцами. Как они отреагируют, когда узнают, кто Ольга такая? Большинство злобных писем она получала от украинцев, которые желали ей «быстрей умереть или вернуться в красную Москву, где тебе самое и место».

У Светланы была склонность к тому, чтобы порой убеждать себя в каких-то параноидальных опасениях, чтобы сделать то, что ей действительно хотелось. В данном случае ей хотелось переехать, и она задалась вопросом, что будет, если в школе узнают, что Ольга – внучка Сталина? Школа Стюарт охраняла конфиденциальную информацию Светланы и Ольги.

Но, по правде говоря, эта паранойя была реакцией на многочисленные нападки политических эмигрантов из Советского Союза. Это была автоматическая самозащита. Чистки и голод на Украине во время сталинского режима были очень жестокими. Нужно было только найти человека, которого можно ненавидеть за все это. Светлана решила, что она не может рисковать. Им нельзя оставаться в Лоренсвилле. Они снова должны переехать.

Почувствовав себя загнанной в угол, Светлана начинала действовать, не задумываясь, принимать необдуманные решения. Она нашла другой дом, на этот раз в соседнем городке Пеннингтоне, и купила его, еще больше опустошив свой банковский счет. Теперь у нее был этот дом, дом в Лоренсвилле и почти не было денег. Она печально писала Китти Маггеридж: «Я чувствую себя плохой матерью».

По крайней мере, Пеннингтон был старинным городком, где были тротуары. Дом № 440 по Скед-стрит был типичным домиком под щипцовой крышей на окраине города. В нем было две спальни наверху, гостиная с дровяным камином, столовая, которую Светлана превратила в кабинет и большая кухня, окнами выходившая на закрытый задний двор. Большие деревья защищали Светлану от взглядов соседей. Она начала перекапывать заднюю лужайку, чтобы посадить садик, и записала Ольгу в школу Толл Гейт в Пеннингтоне.

Но угомониться Светлана никак не могла. Она писала Китти Маггеридж:

Ох, мне хотелось бы, чтобы не было забора, и поля и холмы уходили в бесконечность. Или чтобы было море, озеро или река – что-нибудь, что не имеет границ. Честно говоря, мне не нужен этот огород, потому что крестьянские корни во мне не сильнее, чем цыганские корни, доставшиеся мне от дедушки Аллилуева. Я бы хотела отправиться в длинное путешествие по всему миру, желательно, на грузовом корабле, в маленькой каюте, чтобы мы подолгу стояли в каждом порту, где обычно не бывают туристы.

Светлана трогательно ссылалась на своих предков по материнской линии. Бабушка Ольга была из немецко-грузинской крестьянской семьи, а дедушка Сергей – наполовину грузин, наполовину цыган. Это было родство, которым она могла гордиться. Если бы Светлана не потеряла свои деньги, она могла бы путешествовать – снова поехать в Индию, затем – в Китай, Японию, Южную Америку, Испанию, Грецию. Но, как она говорила Китти, жизнь 99 % людей совсем не похожа на их мечты. По крайней мере, у нее была ее драгоценная дочь. «Поэтому я возвращаюсь к своей стирке… и ремонту в доме».

Светлана возобновила контакты со своей старой грузинской подругой Учей Джапаридзе, которая теперь была профессором в Хартфордском университете, в Коннектикуте. Уча ужаснулась, узнав, что они живут в деревенском Пеннингтоне. Это убьет Ольгу! Они обе в итоге превратятся в Арчи Банкера (Герой известного американского ситкома, выходившего в 1979–1983 годах, олицетворяющий образ провинциала и узость взглядов – Прим. пер.). Чтобы узнать жизнь, Ольга должна жить в Нью-Йорке. Уча предложила ряд частных школ, куда бы девочка могла поступить. Светлана писала Розе: «Я так счастлива, что хоть кто-то говорит мне об этом. И она уже взяла наши жизни в свои руки».

Одним из самых худших последствий непростого детства Светланы был страх действовать самостоятельно и сделать что-то неправильно. Практически всегда ей был нужен человек, на которого она могла бы положиться. Светлана говорила Розе: «Я знаю, что у меня не получилось найти свой собственный путь в этих современных джунглях свободы, куда я бежала четырнадцать лет назад» и передавала слова Учи. А Уча говорила: «Людка (сын Учи) – мужчина, и он может взять твою жизнь в свои руки и позаботиться о тебе и Оленьке. Она почти кричала на меня, а я таяла как мороженое под солнцем, и из глаз у меня лились слезы, горячие слезы любви и благодарности, счастья принять все это, подчиниться и согласиться, потому что я знала, что она понимает. Я знала, что она знает». Несмотря на то, что она видела свое подчинение как падение, Светлана, казалось, не могла сопротивляться. Она говорила Розе: «Я полностью потеряла волю. Если что-нибудь или кто-нибудь не возьмет меня за руку и не подтолкнет по правильному пути, я не смогу ничего сделать сама».

Какой-нибудь психиатр мог бы диагностировать у Светланы маниакальную депрессию или биполярное расстройство, но такой диагност совершенно не принимал в расчет то давление, которое она испытывала всю свою жизнь как дочь Сталина. У Светланы, казалось, было две модели поведения: полное подчинение или постоянное сопротивление. Она вышла замуж за еврея против воли своего отца задолго до того, как стала невозвращенкой, за что, как она была уверена, Сталин убил бы ее, если б был жив. Воля отца существовала в ее голове и после его смерти. Она всегда боролась за то, чтобы жить только под своей властью, чтобы найти свой путь. Она без возражений принимала советы других людей, а потом восставала. Каждый новый шаг был неизбежно чреват какими-то последствиями. Поступала ли она правильно? Хотя можно сказать, что ее желание подчиняться более сильной личности было частью советской психологии. В Советском Союзе для того, чтобы выжить, необходимо было найти какого-нибудь покровителя, под крылышком которого можно чувствовать себя безопасно.

Светлана думала не о Нью-Йорке, а о Европе. Как многие эмигранты из Европы, она считала американских детей недисциплинированными. Ольга уже была маленькой бунтаркой. Светлана рассказывала Розе: «Мы ведем себя в точности, как описано во всех этих ужасных книжках о матерях и дочках… Моя американская дочь постоянно не соглашается со мной по любому поводу». Ольга была одаренным ребенком, плохо успевающим в школе. Светлана знала, что ее дети получили великолепное, хотя и социалистическое образование: Иосиф был хирургом, Катя – вулканологом. Если бы Ольгу приняли в закрытую школу в Швейцарии или Англии, это могло бы вернуть ее обратно на верную дорогу.

Светлана разослала запросы в английские и швейцарские школы, где обучение велось на английском языке, и предупредила друзей, чтобы, если они будут наводить справки от ее имени, ни в коем случае не упоминали, кто она такая. Меньше всего ей было нужно, чтобы в американских газетах написали, что она собирается покинуть США. Светлана предпочитала оставаться невидимкой. Получив приглашение на президентский обед в Белом доме в честь столетия со дня рождения Франклина Делано Рузвельта, Светлана написала Нэнси Рейган, что больна. Перспектива служить заменой своему отцу раздражала ее.

В феврале 1982 года Светлана приехала в Нью-Йорк к Розе. Когда они ужинали при свечах с музыкой Генделя, играющей на заднем плане, раздался телефонный звонок. Звонил британский философ сэр Исайя Берлин. Он спрашивал Светлану. Роза была потрясена, услышав голос этого великого человека, который совершил путешествие в Россию, чтобы встретиться с Анной Ахматовой. Светлана объяснила, что Берлин – ее друг, с которым она познакомилась в 1970 году. Он был в Нью-Йорке, и она хотела обсудить с ним свой переезд в Англию. Он был одним из тех людей, кто мог сказать, что для нее будет лучше, в чем она очень нуждалась в тот момент.

Светлана сказала Берлину, что хочет вернуться к интеллектуальной жизни – очень странно, что под суровым культурным давлением в СССР было легче вести насыщенную интеллектуальную жизнь, чем в США, где она пятнадцать лет словно спала на ходу. Берлин ответил, что она должна начать снова писать. Но писать не об Америке, а вернуться к самому началу и взглянуть на всю свою жизнь целиком. Она должна писать о семейной жизни со своим отцом. Но Светлана ответила, что проблема в том, что «у нее не было никакой семейной жизни». Отец никогда «не интересовался тем, что она делает, хотя она очень хотела, чтобы все было по-другому. Но если уж быть честной, то она тоже не интересовалась тем, что делает он». Оказавшись с отцом вместе, они все больше молчали, только иногда он взрывался гневом.

Когда Светлана сказала, что могла бы стать компаньонкой для какой-нибудь британской пенсионерки, Берлин ответил, что это несколько затруднительно, поскольку ее представления о жизни в Лондоне устарели: «Я не могу представить вас в декорациях первого и последнего актов «Богемы». Но он согласился, что она должна попытаться стать как можно более незаметной в Англии. Британцы ценят конфиденциальность. Берлин предложил Светлане послать рекомендательное письмо Хьюго Бруннеру, его редактору в издательстве «Chatto & Windus», предупредив ее, что в отношениях с издательствами лучше сохранять здоровый скептицизм. Тогда возможная публикация станет приятным сюрпризом.

Шестого апреля Светлана уехала в Лондон, чтобы встретиться с Хьюго Бруннером, который нашел ее очаровательной и неотразимой. Она рассказала ему, что у нее есть два проекта: сборник рассказов об Америке, который станет разминкой перед большой книгой, существующей пока только в проекте, – длинной автобиографической работой, которую она пока не могла точно определить. Бруннер написал для нее письмо, необходимое для получения визы:

8 апреля 1982 года

Миссис Лана Питерс, которая желает жить и работать в Великобритании, является известным и успешным писателем. Она продолжит свою карьеру в нашей стране. Сейчас она работает над двумя книгами, и мы намереваемся опубликовать обе.

Роза снабдила Светлану адресами своих друзей, у которых она могла остановиться в Лондоне. Они с Филипом познакомились с ними, когда были миссионерами в Уганде. Среди них был Терри Уэйт, которые тогда служил помощником архиепископа Кентерберрийского, а через несколько лет стал известен всему миру, когда, при попытке разрешить кризисную ситуацию в Ливане, его самого похитили и продержали в заключении почти пять лет.

По случайному совпадению Роза как раз навещала друзей в Кембридже, когда приехала Светлана. Их дети учились в квакерской школе, называвшейся школа «Френдз» и находившейся в соседнем городке Саффрон Уолден. Роза подумала, что Светлана, возможно, заинтересуется этой школой. Назначив встречу с директором школы Уэйтом, Светлана и Роза поехали в Саффрон Уолден в пасхальное воскресенье. Светлане очень понравилось здание школы, которому было уже двести лет, а директор показался симпатичным. Светлана писала Алине Берлин, что квакеры, которые были более либеральными, относились к происхождению Ольги не просто терпимо, а даже безразлично, тогда как в Америке даже подозрение на русские корни вызывало «в некотором роде национальную истерию». По ходатайству Уэйта Ольга была принята. Светлана решила, что теперь будущее выглядит более стабильным. Она работала с издателем. Из его восторженных писем Светлана заключила, что она стала протеже Берлина. Ольга сдала экзамены в школу «Френдз». Им оставалось только дожить до осени.

Но тут у Светланы начались проблемы с визой. Сэр Исайя писал своему другу Фрэнсису Грэхем-Гаррисону, характеризуя ее как «обладающую чувством собственного достоинства, серьезную, умную, немного меланхоличную (ничего удивительного в ее обстоятельствах) леди, достаточно представительную и обаятельную». Могло показаться, что она держит себя как «принцесса какого-нибудь маленького немецкого двора» или как «знатный вельможа, сосланный на чужбину», но он читал ее книги, и она действительно талантлива. Его письмо заканчивалось словами: «Мне хотелось бы найти человека, который поймет затруднительное положение миссис Питерс и увидит, какой она благородный и трогающий душу любого человек. Я не вижу причин, по которым нельзя позволить ей приехать и пожить здесь какое-то время, но я должен проконсультироваться с вами». Грэхем-Гаррисон послал письмо в Министерство внутренних дел Великобритании, и Светлана получила британскую визу.

К первому августа Светлане удалось продать дома в Лоренсвилле и в Пеннингтоне и вернуть большую часть своих денег. Друзья Розы нашли ей квартиру в Кембридже, которую она могла себе позволить снимать. В конце августа Светлана и Ольга улетели в Британию, чтобы начать новую жизнь.

Часть четвертая
Школа жизни на западе

Глава 30
Чосер-роад

Светлана поселилась в квартире 12-В по Чосер-роад. Дом принадлежал доктору Роберту Денману, профессору земельной экономики в Кембридже. Здание было сырым и унылым, типичным английским викторианским домом, навевавшем клаустрофобию. Зато позади него был большой и красивый сад, который спускался к ручью. Чосер-роад находилась на окраине города, и путь к центру лежал мимо ботанического сада вдоль извилистого потока. Квартира Светланы располагалась в чердачной мансарде и словно вышла из девятнадцатого века. Маленькая, без центрального отопления, она действительно могла служить декорацией к «Богеме». Горячая вода остывала в трубах, а холодный ветер задувал из вентиляционных отверстий, расположенных за газовой плитой. В письмах к Розе Шанд Светлана шутила, что новое жилье напоминает ей «старую Россию». «Очень много воспоминаний и очень холодно». В доме было еще две квартиры, в которых жили пожилой библиотекарь-ирландец на пенсии, который всегда приглашал ее на чашечку чая, и супружеская чета из Южной Африки с двумя детьми.

Ольга жила в школе, в пансионе, и Светлана приезжала на поезде или на автобусе, чтобы забрать ее на выходные. «Френдз», основанная в 1702 году как квакерская школа, славилась своим интернациональным составом учащихся. Ее здание возвышалась над средневековым рыночным городком Саффрон Уолден с его узкими улочками и переулками, где дома теснились, как дружелюбные соседи. Вначале, испуганная новым окружением и пытающаяся скрыть свою неуверенность Ольга пыталась оставаться американкой. Будучи ультрапатриотичной, она жаловалась, что все вокруг ненавидят американцев. Ее раздражало, что англичане не празднуют День благодарения. Но через несколько недель она уже была в восторге от новой школы. К удивлению Светланы, она даже стала говорить с акцентом кокни, чтобы быть совсем как британцы.

Ольга вспоминала:

«Мы все время переезжали. Мы мотались между Калифорнией, Карлсбадом, Принстоном, по всему Нью-Джерси. У меня все время был новый дом». Теперь, обретя некоторую стабильность, она завела близких подруг среди своих соседок по общежитию. Там были девочки из Брунея, Кувейта, Уганды, Зимбабве, Южной Африки и, конечно, Англии. Вскоре она обрела удивительное чувство принадлежности к некой общине:

Пресса начала было гудеть, когда мы переехали в Англию, но каким-то образом маме удалось защитить меня от этого. Я все еще ничего не знала о моем деде. («Френдз») была потрясающей школой, где меня приняли, и я расцвела. Впервые в жизни я почувствовала себя личностью. Впервые.

Без Ольги, вокруг которой крутились ее дни в Америке, Светлана попыталась организовать свою писательскую жизнь. После того, как она долго ничего не писала, на холодном чердаке, пронизываемая проклятым английским ветром до костей, она пережила очень болезненную осень сомнений в себе. Она читала «Память, говори!» Владимира Набокова. Он писал великолепно. Почему она решила, что может писать по-английски? Да она просто выставит себя на смех! Но выяснилось, что писать по-русски она тоже не может.

Вскоре после своего приезда в Англию Светлана писала Берлину: «Хьюго Бруннер хочет, чтобы я писала на своем родном языке… Конечно, поскольку я выросла на русской литературе и поэзии, для меня естественно писать по-русски». Но, как она сказала Берлину, когда она пишет по-русски, то «испытывает боль, так как этот язык связан с чувством вины». Он воскрешал прошлое: отца, самоубийство матери, всех исчезнувших родных, страдания друзей, брошенных детей – все потери, которые «остались за занавесом американской жизни». После пятнадцати лет не пришло ли время избавиться от «смешного и лицемерного притворства?» Но Светлана не могла включиться в работу. Она говорила, что ей нужно, чтобы кто-нибудь ее подбадривал. Она представляла себе, что окружение Берлина станет для нее кем-то вроде семьи Толстых в Ленинграде или даже ее коллег по Горьковскому институту – в конце концов, ведь по происхождению он был русским, – и она сможет снова заниматься любимым делом российских интеллигентов – часами вести «бесполезные» споры просто из спортивного интереса, для удовольствия.

Но, между тем, обстоятельства давили на Светлану. Ее сбережения уменьшились – теперь ее годовой доход колебался от 8000 до 9000 фунтов стерлингов, но этого было мало, поскольку приходилось платить за содержание Ольги в пансионе и обеспечивать свои скромные нужды. Ее английская виза определяла, что она независимый писатель, находящийся в стране по приглашению своего издателя. Ей было запрещено заниматься другой работой – переводами, преподаванием, лекциями. Единственным выходом было опубликовать новую книгу, и Светлана должна была это сделать. Она считала, что все, что ей нужно – это четкое указание издателя, контракт, и моральная поддержка Берлина.

Когда Светлана приехала в Англию в августе, Берлин был в Италии и не мог встретиться с ней до середины ноября, когда они, в конце концов, пообедали на Пикадилли. Их встреча вдохновила Светлану. Она с энтузиазмом описывала свои планы работы, а потом сделала нечто неожиданное. После обеда она взяла такси и поехала в Ковент Гарден, чтобы возобновить общение со старой подругой, балериной Суламифь Михайловной Мессерер. Мита сбежала в Великобританию в 1980 году в возрасте семидесяти двух лет, покончив с выдающейся карьерой балерины Большого театра. Светлана оставила в двери записку со своим номером телефона, и Мита позвонила в Кембридж на следующий день.

Воспоминания о Мите вернули Светлану в 1943 год, в дни ее романа с Алексеем Каплером. В 1945 году Мита была одной из подруг, с которыми они вместе праздновали День победы в квартире Светланы. Она очень пострадала от сталинских чисток тридцатых годов, когда была арестована ее сестра Рахель. Несмотря на риск быть обвиненной в связи с врагом народа, Мита удочерила дочь сестры Майю Плисецкую и вырастила из нее одну из самых великих русских балерин.

Мита сохранила хорошие воспоминания о Светлане, она никогда не связывала ее с отцом. За чаем они говорили о том, что творится в Советском Союзе. Мита заверяла Светлану, что сидящие в Кремле вожди могут меняться, но система остается все той же. Она сказала, что лучше работать хореографом в Лондоне, чем при советском режиме, так что, по ее мнению, это была невысокая цена за нормальную жизнь. Светлана и Мита несколько цинично посмеялись над наивностью западной прессы, которая писала об улучшении положения. Впечатленная бодростью Миты в семьдесят два года, Светлана вернулась к своей рукописи, которую теперь назвала «Далекая музыка». Она написала сэру Исайе Берлину, что, возможно, ей надо бы перебраться к нему поближе, чтобы он вдохновлял ее работать.

Ноябрь, месяц, который для Светланы ассоциировался со «смертью всего», как всегда, поверг ее в депрессию. Но потом, 17 декабря, после шестнадцати лет молчания, раздался звонок от ее сына. Он говорил совершенно обычно, как будто этот разговор по телефону был самым рядовым звонком, а не потрясением всего мироздания. Казалось, советское правительство, наконец, дало ему разрешение общаться с матерью. Светлана пришла в восторг. Вскоре они стали регулярно звонить друг другу и обмениваться теплыми письмами. Она узнала, что Иосиф снова женился – он надеялся, что когда-нибудь мать сможет познакомиться с его женой Людой. Его сыну Илье было уже тринадцать лет, и он жил со своей матерью Еленой. Светлана спросила про Катю, и Иосиф ответил, что она замужем, у нее маленькая дочь и живет она на Камчатке, где работает геофизиком. Больше ничего он не мог сказать. Они с сестрой больше не общались. У него не было фотографий Кати, которые он мог бы прислать матери. Иосиф часто обращался к Светлане с просьбами достать ту или иную медицинскую книгу. Ольга и Светлана иногда проводили все выходные, бегая по книжным магазинам в Лондоне и Кембридже, чтобы купить нужное издание. Цены на подобную литературу иногда достигали двухсот фунтов.

Когда Иосиф, наконец, прислал Светлане свою фотографию, она испугалась. На ней был изображен лысый незнакомый мужчина средних лет с грустными глазами. Чем-то он напомнил ей брата Василия. Светлана бросилась к телефону, разбудила Иосифа посреди ночи и без всякого вступления закричала: «Ты пьешь! Я прекрасно знаю, что значат эти мешки под глазами!» Конечно, он был в ярости, но вскоре эта вспышка, должно быть, прошла, потому что Светлана писала Розе Шанд: «Время и расстояние ничего не меняют… Каким-то образом я чувствую, что все трое (детей) сейчас снова со мной». Она была уверена, что когда-нибудь Иосиф получит разрешение приехать к ней.

Светлана продолжала свою обширную переписку. В одну из своих ежедневных прогулок к почтовому ящику она познакомилась с Джейн Ренфрю, профессором Кембриджского университета и хорошо известным археологом. Прекрасно зная, кто она такая, Ренфрю пригласила Светлану выпить кофе. Вскоре они стали часто проводить время за беседами в теплой кухне Джейн. Светлана рассказывала ей о своей жизни в СССР. Она говорила о своем отце – как трудно было расти и осознавать, кто он такой. Ренфрю вспоминала, что тогда она думала: «Нельзя выбрать себе отца. Для нее это было трудно, очень трудно. Как бы то ни было, он был ее отцом и любил ее, как умел». «Я просто хотела, чтобы она говорила, потому что ей нужно было поговорить».

Филиппа Хилл, вдова известного физика, у которой были некие дальние родственники в России, тоже жила на Чосер-роад. Она восхищалась Светланой и сохранила о ней самые теплые воспоминания. Ей только «надо было избавиться от своего дурного настроения, и она замечательно рассказывала истории из своего прошлого». Но Хилл понимала, что со Светланой может быть трудно: «Я полагаю, Светлана не знала, как управиться со своей жизнью – вот в чем все дело». Хилл думала о ней «почти как о цыганке»: «Она вела бродячую жизнь».

Одной из близких подруг Ольги в школе была девочка по имени Эмили Ричардсон. Ее мать и Светлана вскоре подружились. Розамунда Ричардсон жила в красивом крытом соломой коттедже в Саффрон Уолден и превратила гараж в маленькую комнату, где стоял диванчик. Светлана спала там, когда оставалась ночевать у Ричардсон. Она называла эту комнатку «дачей». Ричардсон смеялась, вспоминая, как однажды утром Светлана вышла к завтраку и сказала: «Надеюсь, вы не против – я переставила там мебель». Она передвинула софу в другой конец комнаты, потому что ей хотелось смотреть в другом направлении. «Она была просто восхитительна!»

Я действительно любила Светлану… Трудно объяснить, но есть люди, которые притягивают к себе, и где-то у них внутри есть неизмеримая глубина… Она умела относиться к другим людям с огромной теплотой… Светлана была глубоко духовным человеком. В ней был Бог в самом широком смысле слова, но Бог, всегда неудовлетворенный своим воплощением, поскольку даже индийский мистицизм ему не соответствовал…

(Эта жажда) была достаточно сильной, чтобы удержать ее на этом пути, и она не могла с него сойти, поскольку не находила выхода.

Но Ричардсон тоже понимала, что Светлана может «меняться как погода. Она была очень разной». Ричардсон чувствовала, что это «связано с ее душевными ранами, которые так и не прошли». Как и Филиппа Хилл, она думала о Светлане как о страннице:

Она всегда ждала, что то, что ей нужно, вдруг отыщется где-нибудь за поворотом… Я воспринимала ее как очень ранимого человека, при этом яркого и талантливого. У нее был феноменальный ум и великая душа. Она обладала оптимизмом и неиссякаемой энергией, которые иногда могли сослужить ей плохую службу и превращались в злость. Для меня эта черта была частью ее личности. Она была одновременно и такой, и эдакой.

Ричардсон полагала, что Светлана устала от неверных представлений о ней:

Она хотела контролировать все это, ведь так? До некоторой степени это можно понять, потому что о ней ходило столько толков, что ей хотелось бы хоть как-то управлять ими. Но она делала это весьма странным способом… Это не сбивало ее с толку, это сбивало с толку всех остальных. Разбросать всех вокруг, как кегли, но самой выстоять.

Ричардсон считала это бедой Светланы. Все помнили тот факт, что она была дочерью Сталина – никто не мог ничего с собой поделать, – поэтому ей невозможно было посмотреть на себя без этого фильтра: «Я не уверена, что она видела себя такой, какая она есть». Но Ричардсон чувствовала, что единственная вещь, которая удерживала Светлану в этом мире, – это ее любовь к Ольге: «Их любовь друг к другу никогда не сходила на нет и не исчезала».

В декабре того года Светлана решила официально перейти в католичество. Она присоединилась к церкви Святой Марии и всех английских великомучеников и даже провела несколько дней в монастыре Святой Марии в Саффолке. Теперь Светлана решила перевести Ольгу в католическую школу Челмсфорд в Эссексе, где была более строгая дисциплина. Но девочка была совершенно с этим не согласна. Она любила школу «Френдз». Проходя вступительные тесты в новую школу, она специально давала неправильные ответы и сумела провалить экзамены. Ольга была очень довольна собой, но мать была в ярости. Она знала, что дочь сделала это специально. Когда они вернулись домой, Светлана накинулась на Ольгу. Но у девочки была более сильная воля, чем у матери. Она оставалась в школе «Френдз» до восемнадцати лет. Когда Светлана жаловалась Терри Уэйту, что эта школа не позволит ей поступить в Оксфорд или Кембридж, он настаивал: «Вы не понимаете. Ей подходит эта школа. Скоро она станет подростком. Квакеры могут ей дать то, в чем она нуждается. Она получит здесь хорошее образование, но куда более важно, что она чувствует себя здесь в безопасности».

И Уэйт был прав. В школе «Френдз», как об этом вспоминала Ольга, никто никого не третировал. Если какую-то девочку заставали с сигаретой, бутылкой или целующейся с мальчиком, она получала взыскание. «Но любые формы расизма, сексизма, религиозной нетерпимости – немедленное исключение. Даже давать прозвища было неприемлемым». Школа защищала ее, и это было бесценным. Первая проверка состоялась в начале апреля ее первого года в школе.

«Дейли мейл» обнаружила, что одиннадцатилетняя внучка Сталина (двенадцать ей исполнялось в мае) живет в Саффрон Уолден, а ее мать обитает в Кембридже на Чосер-роад. Репортеры набросились на школу «Френдз» как раз перед началом пасхальных каникул, в первую неделю апреля. Ольга вспоминала этот инцидент с несколько раздраженным изумлением:

Все дети уезжали на каникулы, некоторые оставались в школе еще на одну ночь. Я должна была остаться. И вдруг один из учителей сказал, что отвезет меня домой. В Кембридж, до которого было полтора часа езды. Мне это показалось очень странным. Но у нас не было машины, и мне не хотелось заставлять маму полтора часа трястись в автобусе, чтобы забрать меня. Когда мы проезжали ворота, я должна была спрятаться. Учитель сказал мне лечь на заднее сиденье и укрыться одеялом.

А за воротами повсюду были папарацци. И я не могла понять, что происходит. Я решила, что так было со всеми детьми – они должны были тайком вывозить детей из школы по каким-то причинам. Я не знала, почему. Я приехала домой, и вокруг тоже были репортеры – и на тротуаре, и перед домом.

Светлана была очень зла. Она хотела сама рассказать Ольге о ее деде и сделать это только тогда, когда поймет, что ее дочь готова к такому разговору. Она посадила Ольгу рядом с собой, показала ей фотографию Черчилля, Трумэна и Сталина на Потсдамской конференции в Германии в июле 1945 года и сказала: «Это твой дедушка». «Мама сказала мне об этом всем, показала фотографии и попыталась объяснить. Я имею в виду, в тот момент я с трудом могла узнать американского президента на этой фотографии». Светлана утешала девочку: «Не бери все это в голову. Ты американская, как яблочный пирог. Твой отец – американец».

Светлана знала, что нужно сказать больше, но не могла заставить себя это сделать. Как можно рассказать своей дочери, что ее дедом был Иосиф Сталин? Она попросила Джейн Ренфрю рассказать Ольге о Сталине, но Ренфрю отказалась, предложив, чтобы вместо нее Светлана попросила директора школы «Френдз».

Когда Ольга вернулась в школу после каникул, ее снова пришлось привозить учителю. Пресса продолжала рыскать вокруг. Фотографии девочки были во всех газетах. Репортеры подшучивали над прозвищем, которое она получила в школе – «Веселая клюшка», в котором намекалось на ее длинные ноги и американское происхождение. Никто из сверстников Ольги толком не представлял себе, кем был Сталин, но девочка вспоминала, как одна из ее соседок по общежитию воскликнула: «Боже мой, все это время я спала в одной комнате с русской! Меня же могли убить во сне!»

Последовавшие далее газетные статьи рассказали обо всем, что Светлана так тщательно скрывала: название школы, где учится ее дочь, годовая оплата за нее (3 000 долларов), описание квартиры и имя домовладельца. Когда репортеры пытались связаться с ней, Светлана быстро отвечала: «Я никому не даю интервью… Мне абсолютно нечего добавить к тому, что мы действительно живем в Англии из-за того, что моя дочь получает здесь образование». К концу мая даже «Нью-Йорк Таймс» подхватила новость о том, что «дочь Сталина живет в британском университетском городе». Источником информации, вероятно, стал Малькольм Маггеридж. По крайней мере, в статье цитировались его слова о том, что Светлана – женщина, убитая страхом перед своим отцом, и его смерть стала для нее большим облегчением. Это было больно и отвратительно. Правда была намного сложнее этого высказывания. Придя к выводу, что Малькольм Маггеридж разболтал все, Светлана пришла в ярость. Он нарушил право ее дочери на конфиденциальность информации. Он подставил ее. Не контролируя свои чувства, она написала ему: «Я проклинаю тот день, когда обратилась к вам… Вы один из тех завладевающих чужим умом демонов, которых следует избегать любой ценой».

Пока пресса преследовала ее, Светлана изливала свои горести Исайе Берлину и его жене. После ее приезда они только два раза обедали вместе в кафе. Но что такое дружба? Берлин дал ей повод ожидать большего. Он разыскал ее в Америке. Он дал ей совет, который привел ее в Англию. Она следовала его рекомендациям, а он все еще не представил ее ни одному из своих друзей.

Летом того года она возобновила работу над рукописью и вскоре послала двести страниц черновика Хьюго Бруннеру в «Chatto & Windus». Бруннеру они не понравились, поскольку он ожидал от Светланы семейных кремлевских мемуаров. Он написал ей в ответ, что на него произвело впечатление, как быстро она может работать, но он считает, что эту рукопись лучше опубликовать в американском издательстве. Он пожелал ей и удачи и добавил, что будет рад услышать, как продвигаются дела. Бодрая повседневность его отказа очень задела Светлану.

Светлана оказалась перед ужасным парадоксом. Всех интересовала только ее жизнь в Кремле и то, что она может сказать про Сталина. Она знала, что может заработать целое состояние, если будет писать об отце, но в ее планы не входило становиться его биографом. Ей хотелось рассказать свою собственную историю. В ее рукописи под названием «Далекая музыка» говорилось о ее приезде в США, замужестве с Уэсли Питерсом, бессовестном отношении Ольгиванны Райт к ней. Также она описала манипуляции юристов, связанных с ее книгами, и вдобавок рассказала историю о корпорации «Копекс». Отказываясь от своего отца, она посвятила книгу Наде. «Я дочь Нади Аллилуевой, а не Сталина», – демонстративно заявляла она.

Светлана послала книгу Питеру Йовановичу, директору лондонского отделения американского филиала фирмы «Харкорт Брейс Йованович». Йованович нашел книгу трогательной «одиссеей и историей поиска», но увидел в ней структурные проблемы. Он был прав. Несмотря на живые лирические моменты, книга, в основном, состояла из необоснованных оскорблений. Если Светлана намеревалась ее издать, то это была бы очень вызывающая книга. Но Йованович предложил так много изменений, что Светлана решила, что он переделывает ее книгу. Поэтому он отказался от своего предложения.

Тогда Светлана обратилась к Исайе Берлину, попросив его прочитать ее рукопись. Когда он не ответил, она была в шоке. Она решила, что его секретарь Пат Утечин, должно быть, настроила его против нее.

Утечин даже до приезда Светланы в Англию всегда была очень дружелюбна и помогала ей устроиться в Кембридже. Когда Светлана упомянула, что ее сын Иосиф начал звонить ей после шестнадцати лет молчания, Пат сказала, что знает многих оксфордских преподавателей, которые ездят в Москву. Они могли бы встретиться с ее сыном и передать ей новости о нем. Вначале Светлана обрадовалась, но потом ее посетили другие мысли. Возможно, она вспомнила дело Крымского/Карпеля, произошедшее семь лет назад. Неожиданно она стала забрасывать Утечин длинными письмами: понимают ли те люди, о которых она говорила, с чем имеют дело? Иначе это может быть опасно для ее сына. Будет ли оксфордский преподаватель молчать? Если он или она проговорится, то Светлана станет объектом слухов в Оксфорде. Хотя Утечин и была англичанкой, она вышла замуж за русского и имела много знакомых в русской эмигрантской общине. Светлана была уверена, что о ней уже сплетничают.

Утечин стала врагом. Мог ли Берлин ручаться за нее? Возможно, эта женщина не передает ему письма от Светланы или наговорила что-нибудь о ее положении. В ярости она писала Берлину: «Я отказываюсь понимать, что пошло не так». Она ожидала большего от такого гуманиста, как он. «Так пусть Господь Бог воздаст вам в соответствии с вашими фальшивыми обещаниями и лицемерными уверениями. Ваша секретарша просто лицемерная сука, агент разведки (будьте осторожны!) и лгунья. Я ненавижу тот день в январе 1982 года, когда говорила с вами по телефону в Нью-Йорке: вы повергли в хаос всю мою жизнь!»

Светлана явно не контролировала себя, но, на ее взгляд, никто не имел права не соответствовать ее ожиданиям и оставаться при этом безнаказанным. Берлин предлагал дружбу, у нее было типично русское понимание дружбы – всепоглощающей и не знающей границ. Она ожидала, что Берлин преподнесет ей целый мир. Ей даже в голову не приходило, что вся его поддержка была основана просто на обычной вежливой доброте. У него была своя собственная очень насыщенная профессиональная жизнь, свои собственные приоритеты. Когда ее чувства были задеты, Светлана теряла всякое самообладание. Ранее она даже признавалась Берлину, что, начиная «строить свои собственные предположения, пытаясь мысленно представить что-то… я просто схожу с ума, и все окончательно запутывается».

Берлин был в шоке от того, что он назвал «злым, жестоким и очень задевающим письмом». Он сделал то, что обещал: порекомендовал ее издателю и написал письмо в Министерство внутренних дел. Она ответила более сдержанно, что никогда не собиралась делать его «козлом отпущения», виновным во всех ее несчастьях, но от такого человека, как Берлин, ожидала больше понимания. Он должен был быть более великодушным и щедрым. Она была горько разочарована.

К лету она, казалось, восстановила свое душевное равновесие. Светлана прочитала книгу Карла Густава Юнга «Воспоминания, сны, размышления» и заинтересовалась его идеей о необходимости интеграции психологических составляющих личности и «я» в эволюцию духа. Она написала Берлину письмо с извинениями за свои «очень плохие манеры и дурной нрав». Было уже слишком поздно пытаться как-то изменить свой грузинский характер, как она его называла, но ей было стыдно. Светлана начала «сходить с ума совсем другим способом. Я начинала злиться, если вокруг было слишком много людей. Это случалось и в США, и в Великобритании… Это состояние явно было нездоровым, я не могла быстро успокоиться». Но теперь она видела, каким «смешным» было ее поведение. Если бы Светлана знала, что в это время происходило за сценой, ее хватил бы апоплексический удар, или, по крайней мере, она бы очень испугалась. Вера Савчинская-Трэил, известная русская эмигрантка, дед которой был министром войны во временном правительстве до Октябрьской революции, жила в Кембридже и имела собственный интерес к Светлане и ее дочери.

В марте Трэил написала сэру Исайе Берлину и спросила, как долго он знает Светлану. Она познакомилась с ней в сентябре, «но даже этих нескольких месяцев было достаточно, чтобы почувствовать, что ей делается хуже – у нее началась настоящая паранойя, явно унаследованная от… (три предположения)». Трэил беспокоилась за дочь Светланы, «находящуюся на попечении матери в таком состоянии». По мнению Трэил, Ольгу надо было спасать. Она объяснила Берлину:

Мы все чувствуем себя бессильными, особенно сейчас, когда С. потеряла почти всех друзей, которые у нее были здесь. Она живет под властью иллюзий (совершенно искренних – иллюзии всегда искренни), что весь мир плетет против нее заговоры… Если вам нужны какие-то доказательства ее паранойи, то я могу выслать вам выдержки из ее писем. Она писала о «международных заговорах», «агентах КГБ», «двойных» и «тройных агентах». Во времена ее отца расстреливали куда за меньшее.

Трэил убеждала себя в том, что ее мотивы в высшей степени благородны, но, на самом деле, она никогда бы не заинтересовалась судьбой Ольги, если бы Светлана не была дочерью Сталина. За ее заботой скрывалась никем не замеченная мстительность. Берлин ответил, что о безопасности Ольги действительно стоит побеспокоиться, но он ничем не может помочь. Он порвал всякие отношения со Светланой. Берлин посоветовал Трэил написать отцу Ольги, мистеру Питерсу, который живет в какой-то коммуне архитекторов в Тусоне, в штате Аризона.

Ничего не зная об этих слухах, Светлана, казалось, выходила из того, что она называла «нездоровым состоянием духа». Она купила себе новое жилье, посчитав, что это будет дешевле, чем платить за аренду. К июню она сообщила друзьям свой новым адрес – Бэйтмен-стрит 55, квартира 3. Окна квартиры выходили на кембриджский ботанический сад, и она была немного ближе к центру города. В ней была одна большая комната, которая служила гостиной, столовой и кабинетом, и смежные с ней спальни. Светлана поставила там свой сосновый письменный стол с пишущей машинкой и книжные полки с фотографиями молодых Иосифа и Кати. Из Америки ей прислали некоторые ее вещи, которые хранились у друзей, в том числе и ковры, сотканные индейцами племени Навахо. Они с Ольгой отправились на две недели на острова Силли, где проводили время на пляже и посетили аббатство Треско. К тому времени Светлана почти истратила все свои сбережения. Вся ее жизнь словно находилась в каком-то подвешенном состоянии.

Летом того года издательство «Лансер Интернэшнл Пресс» в Индии, в конце концов, опубликовало ее книгу «Далекая музыка». Заплатили за нее очень мало, но Светлана все равно была довольна. Она писала Розе Шанд: «Я ДЕРЖУ в руках авторские экземпляры. Ты знаешь, меня переполняет чувство, знакомое любому писателю – моя книга, наконец, НАПЕЧАТАНА».

У Светланы был еще один повод для радости. Она недавно получила письмо от Иосифа, где он писал, что Советское правительство дает ему разрешение на поездку в Финляндию. Он был уверен, что ему разрешат выехать за границу. Светлана должна будет тоже приехать в Финляндию, и они смогут обнять друг друга. Светлана сказала Ольге, что скоро она встретится со своим братом.

Светлана поспешила поделиться приятной новостью со своей подругой Джейн Ренфрю: «Если мой сын приедет из Москвы, вам бы хотелось с ним познакомиться?» Она была счастлива, когда Ренфрю ответила: «Конечно». Но вскоре радостная эйфория сменилась глубокой тьмой, которую Светлана так хорошо знала. Она рассказала Ренфрю, что Иосиф звонил и сказал: «Мама, я не видел тебя семнадцать лет. Я серьезно болен. Я очень хочу тебя увидеть».

Светлана решила, что она должна поехать в Москву и встретиться с ним. Она обсудила эту идею только с одной своей подругой, Филиппой Хилл. Она рассказала Филиппе, что Иосиф в больнице. Она ему нужна. У Филиппы были дети и внуки. Она понимала, что чувствовала Светлана. Все, что Филиппа сказала ей, это: «Ну, я думаю, ты должна ехать, разве нет?», – хотя она и беспокоилась за Ольгу, которая ни слова не знала по-русски.

В этом как раз и скрывался намек на причины одиночества Светланы и ее многочисленных заблуждений. В сентябре она писала своему другу Ежи Ко-синскому: «Если я когда-нибудь сбегу назад в Москву, никто не удивится… Того, что я пережила от столкновения с так называемым свободным миром, вполне достаточно, чтобы убить… энтузиазм любого сильного человека. А я НЕ сильный человек, и нервы у меня вовсе не из стали (аллюзия на Сталина)… Мой сын – мой единственный друг… Быть с Иосифом – мое единственное желание, которого я не могу достигнуть. Он погибнет в этом свободном мире, как погибла я, поэтому для меня есть только один путь – вернуться…»

Ранее, в марте 1984 года, она сказала журналисту: «Иногда нужны просто нечеловеческие усилия, чтобы не бросить все, побежать, купить билет, уехать и увидеть их. Иногда меня не заботит, какой там режим. Я просто хочу увидеть своих внуков». Но была еще и Ольга. Светлана считала иронией судьбы то, что у нее есть кровные связи в двух странах, но нет дома. Но она подытожила отважно, хотя и неубедительно: «Мой дом внутри меня. Я, как улитка, беру его с собой, куда бы я не направлялась».

Но правда была в том, что она больше не могла терпеть. У Светланы оставалось очень мало денег, их хватало только на то, чтобы протянуть несколько месяцев. Она находилась в чужой стране, но возвращение в США никак не изменило бы ее положение. Она не нашла издателя, который мог бы ей платить, и, казалось, не состоялась как писатель. Она больше не могла платить за образование Ольги, а от матери она унаследовала идею о том, что дети должны получить самое лучшее образование. Больше всего Светлану огорчало, что ее сын был в больнице и что он просил ее приехать. Она знала, что ее побег обратно вызовет шок, но ее больше не заботило, не станет ли она виновата в каком-нибудь международном скандале. Ее личные интересы перевешивали государственные. Возможно, какая-то часть ее хотела обвести вокруг пальца тех, кто, как она чувствовала, загнал ее в такое положение.

11 сентября Светлана поехала поездом из Кембриджа в Лондон, чтобы пойти в советское посольство, адреса которого не было в справочниках из соображений безопасности. В сумочке у нее было письмо к советскому послу с просьбой о разрешении возвратиться в СССР. После того, как она назвала себя и прошла проверку службы безопасности, мужчина в знакомом коричневом костюме советского покроя не очень дружелюбно поздоровался с ней и забрал письмо, сказав, что оно будет отослано в Москву: «Мы ничего не решаем, как вы сами понимаете». Светлана должна была вернуться за ответом через неделю.

Через неделю поверенный в делах поприветствовал ее с большим энтузиазмом и пригласил на чашечку чаю. Он сказал, что она может вернуться в любой момент. Все планы уже подготовлены. Ей лучше не лететь через аэропорт Хитроу, там ее могут узнать, аэропорт Гатвик намного лучше. Они с дочерью полетят в Грецию, где проведут несколько дней в советском посольстве, а оттуда их доставят в Москву. В Советском Союзе никогда ничего не делалось так быстро. Светлана отказалась. Она не могла уехать так скоро. Ее дочь была в школе, и она еще ничего ей не говорила. Они должны подождать до каникул. Поверенный в делах с готовностью согласился, что она может уехать в конце октября.

По пути в Кембридж Светлана сидела, как в тумане, глядя на деревья и деревенские дома Эссекса, проплывающие за окном. Она думала о том, как отреагирует Ольга. Она знала, что затеяла нечто, что невозможно будет повернуть вспять. Ей только показалось, что снова слышны отголоски ее поспешного бегства семнадцать лет назад?

Вначале Светлана сказала Ольге, что они поедут в Грецию, но, когда Ольга увидела, как мать разбирает вещи и уничтожает бумаги и письма, она начала что-то подозревать. Вечером перед отлетом Светлана, наконец, сказала дочери, что они поедут в СССР, к ее брату и сестре.

Ольга была в ярости. Почему мать не сказала ей раньше? Как долго они там пробудут? Ей даже не позволили попрощаться с друзьями! Они сильно поссорились, и Светлана даже отступила. «Хорошо, – сказала она, – мы не поедем». А потом разбудила Ольгу в три часа ночи, как раз перед тем, как должно было приехать такси, чтобы отвезти их в аэропорт.

Запирая за собой дверь своей новой квартиры, где в холодильнике еще оставались продукты, и садясь вместе с Ольгой в такси только с теми вещами, которые они могли унести, Светлана старалась избавиться от мысли, что поступила плохо. Она должна была получше подготовить дочь, но как она могла это сделать? Нельзя было допустить, чтобы она рассказала обо всем друзьям. Если новость о том, что дочь Сталина возвращается в СССР, просочилась бы к журналистам, на следующий день все газеты в мире вышли бы с огромными заголовками. Ее могли попытаться остановить.

А Ольга могла подумать только одно: «Ну вот, теперь мама будет любить Иосифа».

На следующий день Светлана пригласила на ланч Розамунду Ричардсон. Она пришла на Бэйтмен-стрит со своими двумя младшими сыновьями и постучала в дверь. Ответа не последовало. Она сверилась со своей записной книжкой, чтобы убедиться, что не перепутала день или время. Это было очень странно. Светлана просто исчезла.

Светлана оставила инструкции агенту по недвижимости, чтобы он продал квартиру на Бэйтмен-стрит. Филиппа Хилл вывозила из нее вещи. Разложив все по коробкам, Филиппа решила отослать Светлане в Советский Союз ее любимые индейские ковры, но они, как и почти все остальные вещи, просто исчезли.

Глава 31
Назад в СССР

В конце октября 1984 года Светлана и Ольга покинули холодную осеннюю Англию и практически незамеченными проскользнули в жаркие пыльные Афины. Они взяли такси и поехали в советское посольство. Там их приветствовали молодой дипломат Юрий Андропов, сын недавно умершего советского лидера, и его очаровательная жена. Вначале Светлана почувствовала себя очень уютно с представителями молодого поколения советских дипломатов, но за чаем появились обычные унылые серые бюрократы. Ей стало нехорошо от пришедшего на ум вот такого же приема у посла Бенедиктова семнадцать лет назад в Дели. Только воодушевленная Ольга оживляла эту искусственную ситуацию. А у Ольги в Афинах было много дел:

Мама занималась тем, чем занималась всегда. Я бродила по окрестностям, мне показали Акрополь. И я покупала подарки. Мама рассказывала обо всех этих родственниках – брате, сестре, племяннике и племяннице. То есть, была целая куча людей, которым я должна была купить подарки. Я читала, что все русские гоняются за кроссовками «Адидас» и не могут их достать. Поэтому я купила всем «Адидас».

Для тринадцатилетней девочки не имело никакого значения, что она не знает размеров обуви всех этих людей. Когда Светлана пошла с ней по магазинам, она купила вышитое платье для дочери Кати Ани и несколько забавных безделушек для Иосифа и его жены. За короткие три дня, которые они провели в Афинах, ожидая следующего рейса «Аэрофлота» в Москву, Ольга влюбилась в греческий город. Она смеялась, когда позднее читала в газетах, что пыталась выброситься с балкона в отеле, чтобы покончить с собой.

25 октября Светлана и Ольга покинули жаркие Афины и отправились в холодную Москву. Когда самолет делал развороты над заснеженными лесами и полями, заходя на посадку, Светлана потрясенно обнаружила, что ничего не чувствует. Ведь она возвращалась домой из изгнания, она должна была плакать.

Она попросила, чтобы Иосиф не приезжал в аэропорт – не хватало только эмоциональных сцен перед публикой. Советские чиновники, ждавшие их у выхода для особо важных персон, выглядели напряженными. К Светлане подошла молодая женщина с букетиком цветов: «Добро пожаловать домой!»

Когда они ехали в Москву, Светлана с трудом узнавала родной город: их везли через кварталы одинаковых огромных многоквартирных домов.

Светлану и Ольгу доставили в гостиницу «Советская», одну из самых дорогих гостиниц Москвы, находящуюся на Ленинградском проспекте. Они поднялись по красивым ступенькам и вошли в громадное бело-мраморное фойе через вращающиеся двери. Там стоял Иосиф.

Какая-то часть Светланы все еще ожидала увидеть молодого человека двадцати двух лет, которого она оставила в аэропорту «Шереметьево» в 1967 году, стройного, красивого, с веселым юмором в глазах. Тридцатидевятилетний мужчина, который сейчас смотрел на нее, казался усталым и, скорее, смущенным, а не радующимся встрече. Иосиф смотрел на пятидесятидевятилетнюю женщину, которая была его матерью и которую он не видел восемнадцать лет.

Светлана всегда придумывала, как все должно произойти. Они с Ольгой возвращались в любящую семью, где их готовы прижать к сердцу. Дяди, тети, двоюродные братья и сестры окружат Ольгу вниманием и нежностью. Не будет никаких взаимных упреков и сожалений. В первый момент все застыли, потом отец Иосифа Григорий Морозов, который всегда был близок к сыну, вышел вперед вместе с женой Иосифа и его пятнадцатилетним сыном Ильей. Иосиф обнял мать и, держа жену за руку, произнес: «Мама, это Люда».

Встреча вышла странной: Иосиф не обращал никакого внимания на Ольгу. Возможно, он был слишком озабочен тем, как его новая жена понравится матери. Светлане она не понравилась. Она сразу почувствовала антипатию к Люде, которая выглядела гораздо старше ее сына, но сказала себе не придираться. Мальчик Илья молча стоял в стороне. Только присутствие Григория сделало встречу не такой натянутой. Он оживленно болтал с Ольгой на ломаном английском и проводил их всех к лифту. Иначе все так и застыли бы посередине фойе на бело-мраморном полу.

Правительство выделило Светлане роскошный двухкомнатный номер. Но даже здесь встреча не стала более теплой: они продолжали натыкаться друг на друга, бессвязно бормоча какие-то слова на русском и английском. Люда пошла в ванную налить воды в вазу для цветов, подаренных Светлане Комитетом советских женщин. Светлана подумала: по крайней мере, она практичная. Ольга во все глаза смотрела на незнакомцев. Григорий сказал, что они спустятся вниз, в ресторан, где он заказал столик. Он напомнил Светлане, что это место когда-то славилось благодаря знаменитому цыганскому хору и часто упоминалось в литературе. Неужели она не помнит? Она не помнила. В ванной Ольга повернулась к матери со злыми глазами. Неужели это и был ее брат, который якобы любит ее?! «Он только посмотрел на меня сверху вниз, потом – снизу вверх, и не сказал ни одного слова…» Он даже не обнял ее.

В ресторане Иосиф и Светлана держались за руки, но разговаривать было почти невозможно. Музыка играла слишком громко. Григорий опекал Ольгу и пытался ее развлечь. Илья по-прежнему молчал и держался в стороне. Люда холодно смотрела на всех. Был накрыт роскошный стол – водка, икра, селедка и соленые огурцы.

Ольга вспоминала, что вечер был очень нервозным:

Весь этот огромный длинный стол с сидящими за ним людьми, бесконечно поглощающими водку и закуску и говорящими по-русски. Среди них только один мужчина (Григорий) сидит рядом и говорит со мной. Но он обращается ко мне так, как будто мне шесть лет. А мне тринадцать!

Но он один из немногих, кто здесь говорит на английском. На совершенно ужасном английском! Первый вечер был ужасным, и я подумала: «О, Боже мой, мама собирается воссоединиться с Иосифом! Ну вот и все, со мной покончено».

Светлана ожидала от своего сына потока любви и, казалось, совершенно не была готова к тому, что его реакция может быть более сложной. Она знала, что все эти годы искренне любила своих детей. Но откуда ему было узнать об этом? Иосиф знал только то, что сообщала кремлевская пропаганда. Она была антисоветски настроенной, ненадежной, богатой американкой, которая привезла им греческие безделушки в качестве подарка в честь своего возвращения домой. Нужно было время, чтобы развеять этот миф. Погруженная в свои собственные переживания, Светлана потеряла из виду Ольгу, сидящую среди всех этих незнакомцев. Позже она вспоминала: «Поразительно, как ум подтасовывает факты, предлагает доказательства, когда сердце уже приняло решение».

На следующий день пришел друг Иосифа из Института международных отношений, принес шампанское и цветы и сообщил Светлане, что в полдень придут два чиновника из МИДа, которые помогут ей «начать приспособление к советской жизни». Когда она попыталась расспрашивать о школах для Ольги, он дал понять, что все подобные вопросы следует адресовать именно тем двум официальным лицам. Светлане напомнили, что подобные решения принимаются «наверху», как говорят в Москве. Первым делом следовало восстановить советское гражданство Светланы и отобрать у них с Ольгой американские паспорта.

Вокруг гостиницы уже шныряли папарацци из разных стран. Когда Светлана и Ольга попытались выйти, один из репортеров подскочил к девочке и спросил: «Это вы Ольга Питерс?» Светлана схватила дочь за руку и затащила ее обратно в гостиницу. Только сейчас Ольга начала понимать, кем на самом деле была ее мать.

Первого ноября Верховный совет специальным постановлением восстановил гражданство Светланы Аллилуевой. Второго ноября об этом появилась короткая заметка в «Известиях», а также было объявлено в вечерних новостях:

Советские власти рассмотрели и приняли просьбу возвратившейся в Москву С.И. Аллилуевой о восстановлении советского гражданства и о предоставлении гражданства СССР ее дочери Ольге.

Коммунистической партии не терпелось начать пропагандистскую шумиху по поводу возвращения Светланы. По иронии судьбы в то же самое время еще один советский эмигрант вернулся на Родину посмертно. Останки великого певца Федора Шаляпина, который умер в Париже в 1938 году, были перевезены в Москву и торжественно похоронены на Новодевичьем кладбище, где в укромном уголке все еще стояла статуя матери Светланы Нади, поставленная Сталиным.

«Здесь вход всегда бесплатный; расплачиваешься при выходе», – так когда-то говорил второй муж Светланы, Юрий Жданов. Она знала, что за разрешение вернуться ей придется заплатить и 16 ноября дала семидесятиминутную пресс-конференцию, прошедшую в помещении Комитета советских женщин. На нее были приглашены только строго отобранные советские и иностранные журналисты, а также присутствовали представители Министерства иностранных дел и переводчик. Светлана зачитывала заранее подготовленные сообщения по-русски и иногда поправляла переводчика, который переводил их на английский. Она выглядела скованной и говорила без эмоций, начав с короткого рассказа о своей жизни на Западе. Светлана заявила, что после ее бегства в США в 1967 году она оказалась в руках «юристов, бизнесменов, политиков и издателей, которые превратили имя моего отца, мое имя и мою жизнь в сенсационный товар… Я превратилась в тренированную собачку ЦРУ, и все говорили мне, о чем надо писать, а о чем – нет». Позже Светлана заявляла, что советский переводчик неправильно перевел ее слова. Она сказала: «Они относились ко мне хорошо, поскольку я была для всех любимицей» и даже не упоминала ЦРУ. Возможно, это было попыткой извернуться, ведь то же самое она много раз говорила своим друзьям. Но, возможно, это было и правдой: у нее практически не было выбора, она просто подчинялась требованиям министерства: «Я хотела говорить и отвечать на вопросы. Они хотели, чтобы я говорила об определенных вещах. Они заставили меня написать по-русски текст, который одобрили. Я чувствовала себя очень нелепо. Я просто хотела сказать: «Я вернулась, чтобы быть со своими детьми».

На пресс-конференции Светлана также сказала, что ее книга «Только один год» написана «коллективом авторов», которых она «с иронией поблагодарила» в послесловии. Когда об этом высказывании узнали на Западе, историк Роберт Такер начал настаивать, что книга была полностью написана Аллилуевой и объяснил ее слова так: «Кажется, она хотела бы отделить себя от этой книги», которая была «более антисоветской», чем «Двадцать писем к другу».

Светлана сказала репортерам, что их с дочерью в СССР встретили как библейского блудного сына и что она благодарна за это. Ей задавали много вопросов о причинах ее возвращения, и она объяснила, что, в основном, это были ее личные дела: желание увидеть детей, религиозные убеждения и соображения об образовании Ольги. По правде говоря, она истратила все деньги на содержание Ольги в пансионе и представляла себе, что в СССР, где образование бесплатное, ей удастся найти что-то вроде образцовой школы № 25, где училась она сама. Таким образом, Ольга сможет получить прекрасное образование и в эти жестокие времена обретет новый дом. Светлана закончила свою речь заявлением о том, что это ее последняя пресс-конференция. Тем же вечером отрывки пресс-конференции показали в вечернем выпуске новостей.

Комментарии Светланы по поводу личных мотивов ее возвращения и религиозных убеждений вырезали.

Для Советов возвращение Светланы стало огромной пропагандистской удачей. В стране шли приготовления к помпезному празднованию сороковой годовщины победы СССР над фашистской Германией. Политбюро много времени уделяло реабилитации Сталина как военного гения и великолепного дипломата. По телевизору показывали документальные кадры, запечатлевшие Сталина, обращающегося к войскам на Красной площади в 1941 году, когда войска Гитлера стояли в тридцати километрах от Москвы; одетого в маршальскую форму с Рузвельтом и Черчиллем в Тегеране и Ялте; очаровывающего Трумэна и Клемента Эттли на Потсдамской конференции, где Сталин торговался с союзниками. Вышел художественный фильм по роману Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир», возрождающий образ большевиков, руководящих революцией, как страстных и принципиальных людей. Но за всей этой пропагандой скрывалось слабое правительство. Светлана вернулась в СССР в очень сложный момент. Константин Черненко, генеральный секретарь ЦК КПСС, который сменил Андропова в качестве руководителя страны, был стар и слаб здоровьем. Он редко бывал на публике и умер, пробыв на своем посту меньше года. Партию захватила борьба между «старой гвардией» и сторонниками перемен.

Население СССР расходилось во мнении насчет Сталина. Его портреты все еще можно было увидеть на ветровых стеклах такси в Москве и в кабинах грузовиков на Транссибирской магистрали, но были и те, кто помнил репрессии и ту цену, которую народ заплатил за процветание страны. Молодое поколение, казалось, забыло эти истории и было готово признать Сталина как великого военачальника, который привел Красную армию к победе и спас союзников. О предвоенных чистках и отношении к солдатам, вернувшимся из плена после войны, старались умалчивать. Возвращение блудной дочери Сталина и ее публичное покаяние в таких условиях были бесценны для партии. Конечно, были и те, кто понятия не имел, кто такая эта Аллилуева. Корреспондент «Вашингтон Пост» в Москве Даско Додер рассказывал, как молодой таксист спросил его об Аллилуевой. Когда журналист ответил, что это дочь Сталина, парень удивился: «Разве фамилия Сталина была Аллилуев?»

Реакция американкой прессы на возвращение Светланы в СССР была вполне предсказуема – злость. Кем она вообще себя считает? Сбежала из свободного мира обратно к коммунистам! Заголовки кричали: «Через семнадцать лет дочь Сталина вернулась в Советский Союз» и «Полет Светланы назад, туда, где начались ее проблемы». Но в двух статьях ее буквально проклинали. Обе были написаны советологами, которые знали Светлану лично.

Профессор Роберт Такер озаглавил свою статью «Светлана получила в наследство свои трагические пороки». Заявив, что он знал ее, Такер описывал Светлану как человека, обуреваемого своими внутренними демонами и высказывающего «злобные обвинения» в адрес всех окружающих, в том числе ее бывшего американского мужа Уэсли Питерса. Она не хотела говорить о Сталине, потому что не могла признать, что «сама – в каком-то смысле – как ее отец»: ее «тихий голос», глаза с характерным «желтым блеском», «внутренняя властность», отказ принимать критику. Светлана отказывалась принимать редакторскую правку своей книги, самым принципиальным изменением в которой был заголовок – он предлагал назвать ее «Отъезд». В отличие от Сталина, который «уничтожал тех, кто решался с ним конфликтовать», она могла только бежать. «Она доказала, что является дочерью своего отца, добровольно вернувшись к несвободе… последнему несчастью, которое досталось ей от ужасного человека, бывшего ее отцом».

Другая длинная статья вышла в журнале «Тайм». Автором ее была журналистка и переводчица Патрисия Блейк, член внутреннего принстонского круга и близкий друг Макса Хейворда, в которого Светлана влюбилась когда-то давно в Принстоне. Назвав свою статью «Сага о сталинской «маленькой воробушке», Патрисия не скрывала, что знала Светлану лично.

У Блейк была сложная репутация. Многие считали ее, по крайней мере, одобряющей деятельность американской разведывательной службы. Всеволод Кочетов, редактор советского журнала «Октябрь», написал на нее злобный памфлет, в котором Патрисия «изображалась как красивая шпионка из ЦРУ, которая переспала со всеми советскими литературными деятелями». Это были только слухи, но она, по крайней мере, имела имидж очаровательной журналистки, интересующейся советскими интригами.

Для статьи в «Тайм» Блейк взяла интервью у Уэсли Питерса и супругов Хаякава, а также у соседки Светланы с Чосер-роад – Джейн Ренфрю вспоминала, что Патрисия вела себя почти враждебно. «История жизни Светланы – это хроника проигранных битв с образом ее отца… которого она обречена копировать». Блейк составила полное жизнеописание Светланы в хронологической последовательности, начиная с двадцати шести лет, проведенных в Кремле, где дочь Сталина обучилась «хозяйским» манерам, затем описала десятилетие после хрущевского разоблачения преступлений ее отца, когда Светлана лишилась статуса и привилегий, и, наконец, – бедственную жизнь в США.

Блейк ошибочно заявила, что «никто в СССР не ждал Светлану с распростертыми объятиями». «Разочарованная холодным официальным приемом, она показала свой нрав советским властям». Чтобы изолировать ее от дипломатов и других иностранцев, Светлану якобы вывезли из Москвы и не предоставили ей «машину, дачу или какие-либо другие привилегии, которые имеют семьи советской элиты». Эти измышления являлись чистейшей выдумкой автора.

Особое внимание Блейк уделила тому, что Светлана не состоялась как мать. Патрисия считала, что она препятствовала встречам Уэсли Питерса с дочерью и предполагала, что Ольга жила в Вашингтоне в семье сенатора Хаякава с 1977 по 1981 год. Казалось, многие английские знакомые поспешили оболгать Светлану. Так, ее соседи, семья Мэнсфилд, заявили, что она все время «лупила» свою дочь. «Мы могли слышать ее крики, даже когда выкручивали звук в телевизоре до отказа и закрывали все окна». Школьная преподавательница на полставки Фэй Блэк отмечала, что Светлана запрещала своей дочери «носить узкие джинсы и яркие кофточки, как это делали остальные девочки», а также «слоняться по городу после уроков». «Мать относилась к ней как надсмотрщик к заключенному. Единственная надежда для этого ребенка – это вернуться обратно в школу».

Когда Патрисии удалось связаться с Уэсли Питерсом, он, увы, ничем не смог помочь: «Когда я узнал о ее возвращении, я, конечно, удивился и стал беспокоиться из-за того, что наша дочь уехала в Россию… но я не мог ничего с эти поделать». Местоимение «наша», должно быть, звучало для него странно. Он встречался со своей дочерью всего четыре раза в жизни.

Статья Блейк, очевидно, стала для Светланы тяжелым ударом. Единственное, в чем она чувствовала, что добилась успеха, – это воспитание дочери. А теперь у нее отнимали и это. Ольга сразу встала на защиту матери. «Да, – признавала она, – мы ссорились, но при этом не переставали любить друг друга»:

Для моей матери самым важным было образование. Школа «Френдз» явно не позволяла мне поступить в Оксфорд или Кембридж. Моя мать никогда не была из тех родителей, которые во всем идут детям навстречу. Если я проказничала или начинала дуться, то получала за это. Она терпеть не могла какого-либо нытья или рева. Да, она могла ударить меня – это чисто русская традиция – но она научила меня бороться, как это всегда делала сама. Это был просто ее способ передать мне силу, правда. Я никогда не чувствовала себя оскорбленной или что-то еще в этом роде. Я чувствую к ней полную, абсолютную любовь. Она много раз удерживала меня на краю пропасти.

Бывшая няня Ольги из Висконсина Памела Стефанссон второго декабря позвонила Джорджу Кеннану и сказала, что очень расстроена из-за Ольги. Она хотела узнать, есть ли у Светланы законное право увезти дочь с собой. Кеннан не знал об этом. Его секретарь посоветовала, чтобы Памела связалась с юридическим ведомством Госдепартамента или с советским отделом.

У Кеннана был длинный разговор с Фрицем Эрмартом, офицером национальной разведки США в СССР и Восточной Европе. Госдепартамент и ЦРУ были очень озабочены возвращением Светланы, убежденные, что ее будут использовать для пропагандистских целей, и неуверенные в том, что она может сказать. До чего они в итоге договорились так и осталось неизвестным, но вскоре из Москвы стали поступать донесения агентов ЦРУ. Пока что Светлана не представляла угрозы. После пресс-конференции она больше не делала публичных заявлений.

Тем временем в Москве к Светлане относились как к очень важной персоне. Через несколько дней в гостиницу стала приходить по утрам одобренная правительством учительница, чтобы заниматься с Ольгой русским языком. В это время Светлана искала для дочери хорошую школу. Вскоре стало ясно, что продолжить «свободное» образование Ольги будет не так-то просто, как она себе представляла. Директор первой школы прямо заявил Светлане, что Ольге будет очень трудно. Произнес он это с таким выражением, что ей стало понятно, что именно он имел в виду – Олиного дедушку, чьей тени он не желал в своей школе. В другой школе из отношения директора и его стиля общения Светлана поняла, что Ольгу тут будут показывать как достопримечательность. Естественно, она должна была этого ожидать, но Светлана и не подозревала, что «через тридцать лет после смерти Сталина политические страсти вокруг его имени все еще так накалены». Поэтому учительница так и продолжала приходить в их гостиничный номер.

Через две недели Светлане показали огромную роскошную квартиру в шестнадцатиэтажном жилом доме на Спиридоньевке (теперь она называлась улицей Алексея Толстого). Из окон открывался великолепный вид на Москву и башни Кремля в отдалении. У входа стоял вооруженный охранник. Квартира принадлежала члену Политбюро, который недавно умер. Светлана и Ольга получили возможность делать покупки в роскошных правительственных магазинах, им предложили машину с водителем. Ольга должна была пойти в показательную школу неподалеку, а Светлане восстановили государственную пенсию, которую она получала после смерти отца. Совсем рядом от дома находился Дом приемов МИДа, который посещали в различных обстоятельствах все иностранные корреспонденты. Светлане полностью прощали ее предательский побег, но она должна была вести себя соответствующим образом. Светлана сказала, что они с Ольгой предпочли бы более скромное жилье.

Ольга вспоминала: «Они предлагали нам все самое лучшее – роскошных белых лошадей – но моя мать как бы показала на осла и заявила: «Мы берем этого, все становится странным слишком быстро». После достаточно скромной жизни в Англии Ольга не понимала, почему к ним так относятся. То, что мать отказалась от всей этой роскоши, «сделало посадку более мягкой, но я все равно была в шоке».

Одним из первых друзей, которых навестила Светлана, был Федор Федорович Волькенштейн, которому были адресованы ее «Двадцать писем к другу». Прошедшие восемнадцать лет не пощадили его. Он был старым и больным, а его жена недавно умерла. Он злился на Светлану: «Зачем ты приехала? Зачем? Мы все привыкли к тому, что ты живешь за границей. Твои дети в порядке – ты же знала это. Что ты будешь теперь здесь делать? Ты видишь, как твой приезд использовали для пропаганды. Ведь тебе-то этого не нужно!»

Ольга и Светлана побывали в квартире Иосифа и его жены в Москве и ездили к ним на дачу в Жуковку, расположенную совсем рядом со старым домом Светланы. Ольге показалось, что Иосиф ведет очень удобную жизнь – все, что ему нужно, было под рукой, в том числе и водитель с машиной. Тем не менее, они все смотрели на нее так, как будто она носит дизайнерскую одежду. Даже тринадцатилетняя девочка была шокирована тем, как много пьет ее брат. Оглядываясь назад, она будет вспоминать: «У Иосифа были проблемы с алкоголем и больная печень. Когда мы приехали, то поняли, почему: обильная жирная пища, бесконечная водка, просто батареи водочных бутылок. У него были желтые белки глаз, и он выглядел гораздо старше своего возраста».

Светлана никак не могла успокоиться. Она сделала Иосифу замечание по поводу выпивки, и он ответил зло. Предложила Люде называть ее мамой – та отреагировала холодно. Светлана просила Иосифа зайти к ней в гостиницу – посидеть, поговорить, – он всегда находил причины, чтобы не приходить. Он попросил денег, она дала ему, но спросила, зачем они ему нужны, и он начал кричать на нее. «Ну, я не для того сюда ехала, чтобы слушать твой крик», – сказала она. Она никак не могла представить себе, что ее сын до сих пор чувствует глубокую обиду за то, что она бросила их с сестрой. Светлана только пришла к выводу, что за прошедшие годы он «советизировался» на сто процентов.

Светлана позвонила первой жене Иосифа, Елене, которая теперь снова вышла замуж, и спросила, не может ли внук Илья прийти навестить их в гостинице. Елена ответила, что ее сын готовится поступать в Архитектурный институт и должен много заниматься. Возможно, она думала, что для него будет слишком рискованно ходить к Светлане. Да и чего хотела ее бывшая свекровь, бросив своих собственных детей?

Светлана надеялась, что Катя приедет с Камчатки. Это было очень далеко, но они ведь не виделись семнадцать лет. Светлана знала, что Катя стала вдовой. Ее муж застрелился из винтовки, как говорили, случайно. Но когда Катя, наконец, ответила на ее письма, она писала холодно и в оскорбительном тоне. Она назвала Светлану предателем Родины и отказалась с ней встречаться или позволить увидеть внучку.

Все семейные связи были разорваны. Наступил ноябрь, и Светлана почувствовала себя обреченной на неудачу и медленно идущей ко дну.

Светлана ходила в гости к Степану Микояну и его жене Элле, которые всегда хорошо относились к ней. Ольга проводила время со своими четырьмя дядями Аллилуевыми. Светлана по-прежнему называла их «мальчики Аллилуевы». Это были сыновья тети Ани и дяди Павла, с которыми она играла в юртах на даче в Зубалово и тайком от отца гоняла на машине по улицам ночной Москвы. Это были очень приятные встречи, но Ольга находила, что «Москва – это самое сумасшедшее, темное и холодное место, в котором я когда-либо была. Она по-настоящему меня ужасает». Магазины шокировали американского подростка: «В некоторых магазинах люди готовы буквально поубивать друг друга за какие-то яйца. А в правительственных магазинах точно так же дерутся за флакон дизайнерских духов. Я вижу и расизм, и сексизм». Дядюшки Ольги пытались развлечь ее, приглашая в кино, поскольку кинотеатр находился прямо в их доме: «Я посмотрела множество русских фильмов, дублированных на английский, и множество английских фильмов с субтитрами. Больше всего мне нравились «Ганди» и «Далекие шатры» – сериал об англичанине, живущем в Индии. Я только начинала представлять себе, какой прекрасной должна быть Индия, как все портил дурацкий русский дубляж, выставляющий индийцев «дикарями».

Однажды в семь часов утра Светлана и Ольга без предупреждения нагрянули в квартиру Лили Голден. Елена, дочь Лили, разбудила мать, сказав, что ее спрашивает какая-то незнакомая женщина по имени Светлана. В полусне Лили спросила: «Какая Светлана? Я знаю многих Светлан». Когда Елена вернулась сказать, что пришла Светлана Аллилуева, мать велела ей немедленно одеваться, идти на работу и никому даже не упоминать о том, что к ним приходила Светлана. Она явно чувствовала, что со Светланой по-прежнему небезопасно общаться. Когда Елена вернулась поздно вечером, мать отказалась обсуждать с ней подробности этой встречи.

По всей видимости, Лили не дала волю своему гневу по поводу того, что Светлана написала о ней в своей книге «Только один год», а, напротив, встретила ее хорошо – ради Ольги. Также похоже на то, что Лили предупредила Светлану, что Ольга никогда не приспособится к советской действительности. К ней всегда будут относиться как к достопримечательности или как к парии и никогда не позволят быть собой. Ольга рассказывала: «От знакомства с Лили у меня осталось одно воспоминание – мне хотелось впитывать каждое ее слово. Мне хотелось быть рядом с ней все время».

Светлана начала понимать, что, вернувшись в Москву, она совершила ужасную ошибку. Человеком, которому она доверяла личные секреты, стал сын ее брата Василия Александр Бурдонский. Когда Светлана уехала в Америку, он был подростком, а теперь стал известным в Москве режиссером-постановщиком. Ольга тоже всегда вспоминала его с теплом и с восторгом рассказывала «великолепную историю» их знакомства:

Дядя Саша был окружен цыганами. Он был постановщиком мюзикла в цыганском театре, и мы отправились на представление. Там было много детей, и после спектакля мы вернулись в квартиру дяди Саши, где была грандиозная вечеринка с морем выпивки. Я имею в виду, бедная мама. Все были в отключке и лечь спать было просто негде, поэтому я уехала с цыганами. Мы с ними два часа ехали через всю Москву. А маму утром разбудили и сказали, что ее дочь забрали цыгане! Я провела ночь в очень-очень маленькой квартирке, где на одной кровати спала целая цыганская семья!

Детство Бурдонского раскололось на две половины, когда родители развелись, и Василий стал официальным опекуном детей. Александра и его сестру часто попросту запирали в комнате и оставляли голодными. Дети жили в грязи и запустении, а их мачеха, Катя Тимошенко, частенько их поколачивала, пока Василий вел роскошную жизнь, проводя время в пьяных вечеринках с олимпийскими чемпионами, гонщиками и пилотами-асами. Когда Александра отдали в суворовское училище, отличающееся суровой дисциплиной, он вздохнул с облегчением. За его спиной все время шептались: «Вон идет внук Сталина!», поэтому, став взрослым, он взял фамилию матери.

Бурдонский восхищался Светланой: «Мне всегда нравилось бывать у нее дома – и на даче, и в Москве. От нее я перенял хороший вкус – никаких крайностей. Я помню ее великолепную библиотеку, где висели фотографии Улановой, Шаляпина и Ахматовой. Странно, какие воспоминания остаются с нами из детства». Еще Александр всегда с восхищением и тоской смотрел на нежные отношения Светланы с няней.

Я восхищался ею как женщиной и как человеком. Далеко не обо всех своих родственниках я могу это сказать. Я очень ее любил. Конечно, она была не простым человеком. Она была личностью, обладающей харизмой… Я всегда сочувствовал ей и, кажется, временами понимал ее очень хорошо. Все ее действия, временами выглядевшие неожиданными и спонтанными, мне были совершенно ясны. Она занимала огромное место в моем сердце. Я всегда был на ее стороне.

Бурдонский и Светлана подолгу разговаривали, сидя с сигаретами у него в квартире или, под вечер, выходя на прогулку с его собакой Лялькой. Возможно, только он, русский, мог понять то, что было невдомек никому из американцев: уехав из России в 1967 году, она разрушила связь со своими корнями. Она оставила не только своих детей, не только знакомые улицы и дома, но и людей, с которыми была связана духовно.

Светлана могла говорить с Бурдонским о своих детях. Она жаловалась, что чувствовала огромную вину за то, что бросила их, но не могла понять, почему Иосиф так категорически отвергал ее. Для Бурдонского тут не было никакой загадки: «Они не видели друг друга почти двадцать лет. Мальчик, которого она оставила, превратился в мужчину, совершенно не похожего на себя прежнего, а ей совсем не нравился тот человек, каким он стал». Иосиф вел устроенную жизнь хорошего хирурга и пользовался всеми преимуществами, которые она предоставляла. Он был внутри удобной системы, которой наслаждалась советская элита. Бурдонский чувствовал, что Иосиф «очень зависит от жены – совершенно неприятной женщины. Он попал под ее прагматичное, меркантильное влияние». Александр понимал, что Люда чувствовала себя оскорбленной: Светлана, богатая женщина, не привезла сыну никаких значительных подарков.

Бурдонский считал, что Светлана никогда не относилась к тому типу нежных матерей, «квохчущих над своими детьми, как наседка над цыплятами». На самом деле, она во многом напоминала свою собственную мать. «У нас в семье часто говорили, что Надя, моя бабушка, никогда не была мягкой и ласковой. Она также была очень холодной и сухой: скорее можно было неформально говорить со Сталиным, чем с ней». Светлана тоже была строгой, но любила своих детей. «Я был на ее стороне, а не на стороне ее детей. Я бы никогда так не повел себя со своей матерью, что бы она ни сделала, потому что я любил ее безумно».

Он вспоминал, как дети Светланы отреагировали, когда стало ясно, что она не вернется:

Они были еще совсем молодыми и не привыкли к вниманию общественности. А на них буквально накинулись со всех сторон. Они были смущены и ощущали сильное замешательство. Светлана хорошо понимала – она была очень умной женщиной, – что пока она находится в центре внимания всего мира, с ее детьми ничего не случится. К тому же рядом с ними были их отцы, которые могли за них постоять. Рядом с Иосифом был Григорий Морозов, рядом с Катей – Юрий Жданов. Отцы по-разному относились к Светлане, по-разному отреагировали на ее отъезд, по-разному обращались со своими детьми. Несмотря на то, что Катя была совсем юной девушкой, она уже была личностью со своими представлениями о взаимоотношениях людей, о событиях в мире.

И она не простила Светлану. Она восприняла сделанное ею как предательство – не Родины или флага, а своей дочери. У нее были более близкие отношения с матерью, чем у Оси. А у Оси был такой характер, что он простил бы Светлане все, если бы она взяла его с собой. А Катя, если бы была вместе с матерью за границей, никогда не позволила бы ей остаться. Они были совершенно разными детьми.

Бурдонский и Светлана разговаривали о Сталине, а именно – о его смерти. Светлана все вспоминала последний жест отца, который до сих пор пугал ее, – кулак, поднятый вверх: «Это была ярость, яростное отрицание смерти. Его дух, наконец, сломался». Она вспоминала, как до самого конца отец просил ее приехать: «Ты знаешь, я приезжала туда и на второй день начинала сходить с ума. С ним было очень трудно общаться, потому что он все время словно говорил сам с собой, и в этот разговор невозможно было вклиниться». Еще она сказала: «Для меня это была пытка. Он увидел это и сказал: «Уезжай. Я вижу, что ты страдаешь. Уезжай».

Через шестьдесят лет после смерти Сталина Бурдонский приехал на дачу вождя вместе с кинорежиссером. Он испугался того одиночества, которое царило в комнатах вождя: «Власть опустошает человека эмоционально, выпивает из него все соки. Это никогда не кончается. Человек, облеченный властью, остается один на холодном горном пике. Светлана об этом знала».

Бурдонский понимал, что отношение Светланы к отцу постоянно менялось: «Иногда она чувствовала к нему что-то вроде любви, да, но потом впадала в другую крайность – полностью отказывалась от него». Любой, кто пытался вникнуть в ее отношение к Сталину, должен был понимать его сложность и неоднородность:

Сталин стал чем-то вроде бездонного колодца, какой-то сточной канавы, куда стекало все. Его собственная личность, сложная и противоречивая, была почти незаметна за всем этим. Она превратилась в тень. Светлана знала о нем так много правды, даже по сравнению с нами всеми, а уж тем более по сравнению со всеми, кто писал о нем. Легенды окружали его имя. Это вызывало у нее ярость. Я думаю, что некоторого рода взрывное возбуждение, вспышки ярости, было свойственно ей как черта характера. Полагаю, это проистекало из внутреннего чувства беспомощности. Беспомощности что-то сделать или как-то повлиять на события.

Бурдонский много и напряженно думал о своей тете Светлане:

В ней было смешение черт, которые обычно не смешиваются. Она обладала какой-то особой, всегда присутствующей женственностью. Временами у нее появлялась непреклонная воля и даже какая-то сухость. У Светланы было обостренное чувство одиночества, какое-то стремление к уединению (она была очень закрытым человеком,), которое, конечно же, проистекало из ее детства. Ей также были присущи грубость и сухость, которые были формой защитного поведения.

Бурдонский считал своего отца Василия слабым. Он был «подвержен влиянию тех людей, охотников выпить и закусить за чужой счет и тунеядцев, которые окружали его». Но Светлана была дочерью своего отца. У нее был его «хорошо организованный ум», его «несгибаемая воля». Но в ней не было его злости.

Очень легко обвинять любого человека. Гораздо труднее поставить себя на место Светланы. Никто из нас не побывал в ее шкуре и никто не знает, на что это похоже. Я могу сказать только одно… Принцессы или дочери вождей… все они стремились быть более человечными, быть просто женщинами, просто матерями, просто гражданами – и у всех них ничего не получилось. У ВСЕХ не получилось. На свете не осталось пустынных островов. Их ищут и находят повсюду. Ее судьба очень интересна… сама по себе очень интересна – ее путь, ее поиск духовной опоры, которую она так и не смогла найти… Я понимаю, что она ее и не найдет, даже если и считает это возможным. Она одна из самых трагических фигур, которых я знаю – именно трагических. И судьба обошлась с ней очень жестоко. И несправедливо.

Глава 32
Тбилисская интерлюдия

Первого декабря Светлана и Ольга уехали в Грузию. Они провели в Москве всего чуть больше месяца. Горные хребты и долины Кавказских гор, прикрытые белыми шапками снега, которые было видно с самолета, напомнили Светлане о тропических пейзажах. Была зима, в Тбилиси было холодно, но не так, как в Москве. В аэропорту их снова встречали официальные лица, но не так официально, как в Москве. Мать и дочь отвезли в современную государственную резиденцию и выделили в ней двухкомнатную квартиру. Резиденция находилась на окраине города, в конце проспекта Чавчавадзе.

Ольге казалось, что они попали во «дворец», где останавливаются важные люди. Она вспоминала, что почувствовала себя словно в огромном поместье. На территории резиденции были даже олени, посмотреть на которых Ольга ходила каждый день. Их поселили в главном здании со стеклянными дверями и мраморными полами. В комплексе был свой собственный кинотеатр. Они обедали в грандиозной столовой, в квартирах убирались горничные, и у них был свой собственный шофер, которого можно было вызвать в случае необходимости. У всех членов партии и их гостей были водители с машиной. Шофера, приписанного к Светлане и Ольге, звали Жора, и он любил показывать достопримечательности и рассказывать о разных местах в Грузии.

По настоянию Светланы они переехали в маленькую квартиру, не обставленную мебелью, в том же жилом комплексе. Они с Ольгой бегали по местным магазинам и рынкам, приобретая для своего нового жилья разные предметы в грузинском стиле, которые подходили им лучше, но вскоре услышали разговоры в столовой. Позже Светлана жаловалась, что руководитель коммунистической партии Грузии Эдуард Шеварнадзе специально подстроил все это, поселив их на краю города. Из-за этого им постоянно был нужен водитель, который сообщал обо всех их передвижениях. Это было то же самое отношение как к особо важным персонам, что и в Москве, но тут, по крайней мере, оно было не так ярко выражено.

Ольгу все происходящее просто ошарашило:

Я сталкивалась в жизни с разными вещами, но это было просто нереально. Я заводила товарищей для игр, но только среди тех детей, родители которых были надежными членами партии. Все были готовы делать все, что угодно, – только бы я была счастлива. Если я заболевала, нас отвозили к врачу. Там словно был целый строй людей, и я стояла во главе его. И все всегда смотрели на меня. Где бы я не появлялась, рядом всегда был водитель, который, как выяснилось, был и шпионом. Я хочу покататься на лошади – я обожала верховую езду – и тут же узнаю, что у меня есть мой личный тренер, который будет готовить меня к скачкам. Я хочу поплавать. Нет, я не могу просто плавать – я буду тренироваться с олимпийским чемпионом. Я хочу поиграть на пианино – мне тут же присылают концертирующего пианиста. Я люблю рисовать. И неожиданно я начинаю посещать самую лучшую школу искусств в городе. Но мне только тринадцать лет! Такое впечатление, эти люди никогда не делают ничего просто для удовольствия, они только тренируются, чтобы сделать это своим жизненным путем.

У Ольги были частные учителя русского и грузинского, а также уроки математики и географии. Она посещала школу верховой езды, где занималась со своим инструктором Зурабом, и ходила на уроки рисования. Жизнь начала приобретать какой-то порядок. Ольга подружилась с семьей своей учительницы грузинского Лонды Гедеванишвили. Они с матерью часто ходили к ним в гости, чувствуя, что в этом доме их принимают за то, какие они есть на самом деле, а не из-за происхождения. Ольга назвала их теплые отношения особой грузинской любовью: Лонда часто посылала им розы и фрукты, которые они находили около двери в квартиру.

Однажды утром Светлана решила позвонить дальней родственнице семьи Аллилуевых Лейле Сикмашвили, чтобы спросить, не могла бы она давать Ольге уроки музыки и пения. Лейла была талантливым музыкантом и актрисой. Вместе с театральными труппами она объехала весь мир и играла на сценах от Лондона до Австралии. Когда Лейла подошла к телефону и услышала голос женщины, назвавшейся Светланой Аллилуевой, она решила, что ее разыгрывают и бросила трубку. Светлана перезвонила еще раз и стала настаивать, что она действительно Светлана Аллилуева. Вскоре Лейла стала приходить два раза в неделю и учить Ольгу петь известные грузинские песни. Друзья называли девочку Олико и убеждали, что она здесь своя. Презирая пропаганду, потоком идущую из Москвы, подростки, затаив дыхание, слушали рассказы Ольги об американской жизни.

Тем временем, выходя на улицы Тбилиси, Светлана чувствовала себя призраком. Люди смотрели на нее с боязливым удивлением, причем, и те, кто поклонялся Сталину как любимому сыну Грузии, так и жертвы его преступлений. На самом деле, Светлана была достаточно одинока. Многие люди, привыкшие к постоянному страху и убежденные, что она работает на КГБ, избегали ее. Когда молодой пианистке Тамаре Довгань предложили давать Ольге уроки игры на фортепиано, она отказалась. Ведь ей было сказано: «Думаю, что каждый, кто работает на Светлану, должен сообщать о ней, куда следует». Тамаре было жаль Светлану, но друзья советовали держаться от нее подальше.

Светлана и Ольга проводили свободное время, гуляя по улицам и переулкам Тбилиси, древнего города, основанного еще в пятом веке. Построенные на перекрестке дорог между Европой и Азией, некоторые его улицы еще сохранили дворцы, принадлежащие дворянам, которых отправляли в ссылку русские цари. Там были восточные базары, где торговали экзотическими фруктами и предметами грузинского народного искусства. Светлана и Ольга часто проходили мимо семинарии, где учился Сталин, пока в двадцать лет не бросил ее, чтобы стать революционером. Теперь семинария была закрыта.

По воскресеньям Светлана и Ольга часто посещали службы в соборе Сиони, который стоял на берегу реки Мтквари. Обеим очень нравилась изысканность грузинского церковного хора, поющего литургии. Светлане казалось, что только здесь люди могут избежать бедности и репрессий, которые все еще опустошали Грузию. Только здесь она чувствовала, что ее никто не знает и она может быть в мире с самой собой. Конечно, это было иллюзией. Даже в Сиони люди знали, кто она такая. Когда Светлана попросила частную аудиенцию у настоятеля, он с радостью принял ее. Он сказал ей: «Вы должны писать только для своих собственных детей и только слова любви. Ничего больше. Они забыли, что такое любовь и прощение. Никогда не вините их в этом, никогда не спорьте с ними. Просто скажите им, как сильно вы их любите».

Светлана продолжала писать Кате, которая недвусмысленно сказала ей: «Никаких контактов между нами не будет». Письма возвращались назад. Отец Катерины, Юрий Андреевич Жданов, прислал Светлане о ней хорошее письмо из Ростова, где он преподавал биохимию в университете. Прислал и фотографии Кати с маленькой дочкой. Юрий писал: «Будь терпелива с ней. Она ужасно самостоятельная. Ничьих советов не слушает». Ни сын, ни внук ни разу не написали Светлане. Она решила, что власти промыли им мозги.

Шофер Жора возил Ольгу и Светлану по деревням. Светлана пыталась воскресить свои грузинские корни. Они побывали в Гори, городке, где родился ее отец. Крошечная лачуга с двумя комнатушками и одной кроватью, на которой спала вся семья Джугашвили, была прикрыта огромным мавзолеем с коринфскими колоннами. В домишке не было даже очага, готовили в маленьком горшочке на керосинке. Вся эта бедность произвела неизгладимое впечатление на маленькую американку.

Рядом стоял уродливый двухэтажный музей с мраморным входом и широкой лестницей, где теперь хранились свидетельства жизни Сталина. Светлана ненавидела показуху, поэтому стала искать в музее вещи, принадлежащие ее бабушке, матери Иосифа. Единственной такой вещью, напоминающей о матери Сталина, оказались ее очки. Хотя Светлана видела бабушку только раз в жизни, она сохранила к ней теплые чувства за те слова, которые умирающая Кеке сказала своему сыну и которые так развлекали его всю жизнь: «Жаль, что ты так и не стал священником». Ольга и Светлана также побывали в местной школе, где Сталин начал изучать русский язык. Мать рассказала Ольге, что ее дед хорошо говорил по-русски, но так и не смог избавиться от грузинского акцента. Светлана отказалась от предложения главного куратора музея Нины Америджибе принять участие в праздновании сто пятой годовщины со дня рождения Сталина 18 декабря, сразу же после их приезда. Америджибе рассказала им, что в 1984 году музей посетил миллион человек. Это число перекрыло все предыдущие рекорды.

Но, куда бы они не шли, в музей или даже в церковь, люди смотрели на них. Ольга была молода и могла не обращать на это внимания, но Светлану постоянные взгляды очень раздражали:

Моим самым большим грузом было то, что все неизменно заводили разговор о том, «какой великий человек был ваш отец». Некоторые при этом плакали, другие лезли обниматься и целоваться. Совсем немногие удовлетворялись просто констатацией факта. Я не могла избежать этих разговоров ни на пляже, ни в столовой, ни на улице… Они были одержимы его именем, его образом и, будучи одержимыми, не могли оставить меня в покое. Это была для меня пытка. Я не могла рассказать им, как неоднозначно я думаю об отце и какие сложные у нас были отношения. И не могла просто согласиться с их словами, поэтому они уходили от меня злые. Я же была постоянно на грани нервного срыва.

Ольга злилась на мать за ее переживания из-за Иосифа. Однажды она сказала: «У тебя была я. Разве этого мало? Нет, ты захотела их всех. Видишь, что ты получила! Нам надо было жить в Англии, как мы жили. Ты сама хотела этого!»

Ольга многое полюбила в Грузии, нравились ей и ее новые друзья, но было в новой жизни и «много трудностей». Например, ее матери и ей самой тоже приходилось очень много пить. Их приглашали на грузинские застолья, где, по традиции, присутствовал тамада, произносящий бесконечные тосты. «Мне было четырнадцать! В Грузии обеды с множеством бутылок вина следуют один за другим. Вино подносят в бараньем роге, и все должны пить, в том числе и дети! Ты не можешь не выпить, если поднимают тост».

Куда более серьезной проблемой было внимание со стороны мужчин. Ольга узнала, что девушки-иностранки имеют среди грузин дурную репутацию. На высокую и яркую девочку смотрели как на лакомый кусочек: «На меня все время заглядывались мужчины постарше. Это было ужасно. Если бы я когда-нибудь куда-нибудь пошла одна… Я просто не могла себе позволить ходить одной… Не думаю, что в то время я вообще думала о мальчиках». И была еще одна проблема – в четырнадцать лет Ольга уже могла выходить замуж.

У них в Тбилиси была одна традиция – молоденьких девушек иногда похищали. А если ты провела ночь под одной крышей с мужчиной в чужом доме, ты должна выйти за него замуж. Иначе от тебя отвернется все общество. Это случилось с одной четырнадцатилетней девочкой, которую я знала. Это было ужасно. А я была очень лакомой добычей. Похитить внучку Сталина – какой риск и какая победа!

А еще во всем этом была и темная сторона, скрытая за занавесом коммунистической партии. Я жила этой странной, изолированной, строго расписанной жизнью, встречаясь с четырьмя разными гувернантками, каждый день. Моя мать не разрешала мне выходить, чтобы меня не похитили. А что она сама собиралась делать? Писать она не могла. Нам приходилось со многим бороться. Я была по-настоящему зла.

Я просто отчаялась и не могла планировать свое будущее. Мы должны были жить так всю оставшуюся жизнь! Конечно, здорово было ходить на балет и встречаться с друзьями. Было много хороших дней. Но мне приходилось изображать порхающую бабочку, которая может быть счастлива в любой ситуации.

Из Москвы приезжали друзья. Степан Микоян, который представлял советские военно-воздушные силы и объезжал столицы южных республик СССР, чтобы пропагандировать авиацию, провел два дня в Тбилиси и пообедал со Светланой и Ольгой. Ему Светлана показалась совершенно одинокой. «Возможно, она сознательно стремилась к некоторому отчуждению и изоляции; очень многие люди были враждебно настроены по отношению к ней. Сталинисты ненавидели ее за то, что она «предала» имя своего отца, а антисталинисты не любили ее за то, что она его дочь».

На лето Светлана пригласила в Тбилиси свою двоюродную сестру Киру Аллилуеву, актрису, вышедшую на пенсию. Как и все остальные родственники, Кира никогда не винила Светлану в своем аресте и пятилетнем тюремном заключении. В детстве они со Светланой были очень близки. Теперь они вспоминали праздники в Кремле: «Мы весело проводили время… Дедушка (Сергей) не очень умел веселиться, но бабушка (Ольга) брала гитару и пела. Светлана и Кира вместе смотрели американские фильмы с Диной Дурбин. Когда Кира оставалась ночевать, она спала в комнате Светланы. После того, как няня Александра Андреевна уходила, Светлана «просила меня потанцевать. Она садилась в кровати, а я танцевала под пластинку Штрауса, играющую на граммофоне. Светлана была очень милой девочкой».

Светлана думала, что яркая артистическая жизнь Киры вдохновит Ольгу. Так и было поначалу, но вскоре их отношения стали враждебными. Кира жаловалась, что Светлана все время всем недовольна, а Ольга оказалась «эгоистичной и капризной»: «С ними обеими было трудно». Брат Киры Александр считал, что обе – Светлана и Кира – имели сильные характеры, обе были изменчивыми и часто ссорились. Поэтому не было ничего удивительного в том, что Кира скоро вернулась в Москву.

В Англии и Америке Светлану и Ольгу не забыли. В Кембридже Вера Трэил взяла на себя заботу по спасению Ольги от матери. Она писала сэру Исайе Берлину: «Я предпринимаю множество усилий по поводу Ольги». Через старого друга она нашла адрес Светланы в Тбилиси и искала кого-нибудь, кто мог бы отправиться в Грузию и разыскать их там. «Это должен был быть кто-нибудь, в совершенстве владеющий русским (эмигрант), умный и ни от кого не зависящий», – говорила она. Трэил нашла супружескую пару, собирающуюся в Тбилиси, но они были безнадежно наивны. «Они либо вернулись бы ни с чем, либо были бы арестованы как шпионы».

Очевидно, Трэил поддерживала контакты с Уэсли Питерсом. Она рассказывала Берлину:

Уильям Уэсли Питерс (он всегда подписывается полным именем) спрашивал адрес Ольги, запрашивал визу, но получил отказ и теперь сидит дома в отчаянии. Он, конечно, мог бы сделать больше – по крайней мере, мог настаивать на регулярных контактах по телефону или по почте, – и я продолжаю подталкивать его к этому, но его останавливает то, что он не уверен, хотят ли его там видеть. Он чувствует, что не сделал для Ольги того, что должен был, и чувствует вину. Также он, очевидно, видел письма Ольги из Кембриджа, в которых содержатся «враждебные выпады» против него.

Трэил сообщала, что потом она написала в школу «Френдз». «Объяснив, что я хотела бы добиться от Уэса Питерса больших усилий, я попросила порасспрашивать друзей Ольги, говорила ли она когда-нибудь что-нибудь хорошее о своем отце». Их ответ показался ей «ужасным» и она переслала его Берлину: «Вы должны сами взглянуть на это… Фальшивый, помпезный, практически бесполезный. Я себя чувствую одновременно озадаченной и измученной. Я думала, что квакеры – добрые дядюшки, которые знают, как помогать голодным и страждущим. Откуда этот странный страх, что они окажутся «во что-то замешанными»? Берлин тоже разочаровал Трэил. Она разозлилась, когда он отказался ей помогать.

Но люди, которые действительно заботились о Светлане, были обеспокоены. Джоан Кеннан как-то (возможно, через своего отца) узнала ее адрес в Тбилиси. Конечно, ЦРУ он был известен. Светлана была очень рада получить от нее письмо, выслала фотографии Ольги и пожаловалась: «Моя Катя даже не захотела меня (нас) видеть! А я все эти годы думала, что дети ужасно обо мне скучают. Какая слепота!»

Роза Шанд тоже сумела раздобыть адрес Светланы, возможно, через Учу Джапаридзе, их грузинскую подругу в Нью-Йорке, и написала ей. Светлана ответила, сообщив, что у них с Ольгой все хорошо. Ольга очень быстро научилась говорить по-грузински и по-русски: «Все вокруг так радуются, когда она говорит на их языке». Роза написала в ответ:

Твое паломничество было очень рискованным поступком, и ты продолжаешь ходить по краю. Я верю, что ты найдешь во всем этом какой-то смысл, как твой любимый Достоевский… Я люблю тебя. Я все время надеваю то коралловое ожерелье, которое напоминает мне о твоей необычайной щедрости. Передай Ольге, что я ее тоже люблю.

На самом деле Светлане было нелегко найти смысл в своем паломничестве, и Роза под всеми ее заверениями о том, что все хорошо, разглядела беспокойство. Уча Джапаридзе написала Розе, объяснив, что на деле Светлана находится в изоляции. От друзей брата в Тбилиси Уча слышала, что он часто видел Светлану и Ольгу. Уча опасалась, что это «знакомство будет опасным для него».

Он провел пятнадцать лет в лагерях, и его семья все еще была в черном списке.

Под своей бравадой Светлана, на самом деле, скрывало страстное желание выбраться из СССР. Теперь она понимала, что Ольга никогда не сможет жить ни в Грузии, ни где-либо в России. Она привезла дочь сюда, и вина за этот поступок целиком лежала на ней. К счастью для Светланы, положение дел в Москве изменилось. После того, как Черненко умер, в марте 1985 года к власти пришел Михаил Горбачев. Ходили слухи, что он настроен либерально, но Светлана видела, что он действует осторожно и окружен придерживающимися жесткой линии коммунистами, которые достались ему от предшественников. Первой его реформой стал строгий запрет на употребление водки. В декабре 1985 года Светлана собрала всю свою смелость и написала Горбачеву, попросив разрешения покинуть страну. Они уже пробыли в СССР год. Ответа Светлана не получила.

В феврале Светлана уехала в Москву поездом, оставив Ольгу одну в Тбилиси. В детстве она каждое лето ездила по этому пути с севера на юг. С тех пор железнодорожные вагоны, стук колес которых навевал сон, нисколько не изменились. Но это путешествие превратилось для нее в пытку, потому что она все время думала, в какой переплет снова попала. Выпустят ли когда-нибудь их с Ольгой из золотой клетки? Два дня в поезде Светлана потратила на придумывание аргументов, которые ей предстояло использовать в споре с партийными функционерами. В этот раз она не могла себе позволить ложных шагов и случайно сорвавшихся с языка слов.

Она остановилась в квартире своего двоюродного брата Владимира на улице Горького. Жена Иосифа была в ярости: как он мог пустить к себе эту женщину?! 25 февраля, в день открытия XXVII съезда партии (первого съезда, на котором Михаил Горбачев выступал в качестве генерального секретаря) Светлана отправилась в американское посольство. Теперь она была гражданкой Советского Союза, а ни один советский гражданин не имел права войти в иностранное посольство. Ее остановила и задержала милиция. Позднее днем два представителя Министерства иностранных дел встретились с ней, чтобы обсудить создавшуюся ситуацию. Очевидно, письмо Светланы к Горбачеву дошло до самого верха. Ее проинформировали о решении: «Ваша дочь может возвратиться в свою школу в Англии, это не проблема. Конечно, она теперь поедет туда как советская гражданка и сможет приезжать к вам сюда на каникулы». Также Светлане посоветовали переехать обратно в Москву.

Через два дня, приехав в Тбилиси, Светлана позвонила директору школы «Френдз», чтобы сказать, что Ольга возвращается в школу. Он сказал, что они будут очень этому рады и что приехать ей надо к 16 апреля, к началу весеннего семестра. Удивившись, что ей удалось дозвониться в Англию со своего телефона – Светлана полагала, что он прослушивается, – она набрала номер Сэма Хаякавы в Сан-Франциско, чтобы сказать, что Ольге разрешили выехать из СССР. Она попросила его передать эту информацию журналистам, чтобы Советы не могли все переиграть обратно, и умоляла дать знать американскому посольству в Москве, что она тоже хочет вернуться, но ее американский паспорт был конфискован. «Вы и представить себе не можете, во что я впуталась!» – жаловалась она. Хаякава был недавно избран в Сенат Соединенных Штатов. Он заверил ее, что все будет хорошо.

Теперь Ольга получила разрешение на выезд, но Светлана, должно быть, была в ужасе от мысли, что она окажется в Москве в ловушке, разлученная с дочерью. Могла ли она потерять еще и третьего ребенка? Она снова написала Горбачеву, на этот раз приложив к письму формальное прошение в Верховный совет с требованием отменить ее советское гражданство.

Светлана вернулась в Тбилиси как раз вовремя, чтобы отметить свой шестидесятилетний юбилей. Несколько друзей приготовили для нее настоящий грузинский пир и пели для нее под гитары. Она ничего не сказала им о своих планах. Зачем делать их «соучастниками»? Светлана с нежностью вспоминала этот вечер: «начали петь под гитару, под рояль, дуэтом, трио – полились рекой нескончаемые мелодии меланхолических песен о любви, о расставании, о смерти, о тоске, о прекрасных глазах… Вечные темы, вечная красота. Грузинские напевы печальны, меланхолия разлита в старинных мелодиях, журчащих одна за другой, как ручей». Она слушала, как Ольга поет, аккомпанируя себе на рояле. Это было красиво и грустно. Светлана плакала, чувствуя благодарность к этим грузинам, которые приняли их с дочерью с такой теплой дружбой. И в какой-то момент она даже почувствовала, что весь вес ее тревог улетучился.

Пока Светлана была в Москве, Ольге удалось раздобыть маленького щенка пекинеса, которого девочка назвала Макой. Светлана также обнаружила, что ее дочь, которой в мае должно было исполниться пятнадцать, переживает влюбленность во взрослого мужчину. Она беспокоилась. Не станет ли это обстоятельством, затрудняющим все дело? Они должны уехать немедленно. Но она знала достаточно, чтобы обращаться с Ольгой осторожно. Она сказала, что они скоро поедут в Москву, но волноваться не надо, они будут часто приезжать в гости.

20 марта, вечером перед отлетом из Тбилиси, из-за непереносимого стресса от беспокойства, не останется ли она одна в Москве, у Светланы началось недомогание, которое показалось ей сердечным приступом. Вечером в четверг она легла спать, чувствуя боли в груди и левой руке, а также одышку. В конце концов, она разбудила Ольгу и попросила вызвать врача. Как это могло случиться, когда она приготовилась к побегу! Ольга в ужасе смотрела, как у матери синеет кожа. Она решила, что Светлана умирает.

В больнице врачи нашли, что у Светланы был не сердечный приступ, а сердечно-сосудистый спазм, вызванный стрессом. Ей начали настойчиво предлагать остаться в больнице на пару недель, чтобы пройти обследование. Светлана немедленно почувствовала подозрение. Почему надо оставаться на две недели и почему именно сейчас? Один ее друг связался со своим знакомым, работающим в больнице, и выяснил, что ее состояние не требует длительной госпитализации. Тогда Светлана пришла к выводу, что это указание пришло из Москвы. Они хотели не дать ей уехать из Грузии.

Конечно, Светлана была права: в Москве знали о каждом ее шаге. В тот самый вечер, когда ее увезли в больницу, Политбюро решало их с дочерью судьбу. В совершенно секретном документе от 20 марта 1986 года был по минутам записан протокол собрания, которое вел Михаил Горбачев и на котором присутствовали как минимум пятнадцать партийных функционеров, в том числе товарищи Громыко и Лигачев.

На повестке дня стояла война в Афганистане (обсуждалось психологическое состояние лидеров страны) и телеграмма от Адена – СССР в то время был главным сторонником Йемена. Аден спрашивал разрешения «казнить пятьдесят человек». Эта мера не получила одобрения, поскольку «такие действия могут привести к конфликту внутри страны». Затем обсуждали, не назвать ли новый ледокол в честь Брежнева. Тут все согласились, но решили, что этот ледокол должен быть спущен на воду без особой шумихи. В эти смутные времена имя Брежнева было не очень-то популярно.

Затем товарищ Горбачев сказал: «Есть еще один вопрос» и прочитал письмо Светланы Аллилуевой. Товарищ Виктор Чебриков, председатель КГБ СССР, заметил: «Первые письма были хороши, но это – просто великолепно. Кажется, о половине своих проблем она даже не упомянула. Сегодня вечером ее увезли в больницу с сердечным приступом».

Горбачев ответил: «Нам нужно что-то решить насчет ее дочери и личной встречи». Сам он не хотел встречаться со Светланой: «Если я пойду на эту встречу, то придется говорить о Сталине, Сталинграде и так далее». Для Горбачева это была больная тема. После обсуждения было решено, что со Светланой встретится товарищ Е.К. Лигачев.

Светлана была права, предполагая, что КГБ следит за ней, но ее одержимость мыслью о том, что государство пытается контролировать ее, была паранойей. На самом деле, они не знали, что с ней делать. Очень грустно, что именно такой приступ подозрительности произошел со Светланой, когда позвонил ее сын Иосиф. Она не дала ему шанса попытаться принести извинения. Светлана сразу разозлилась. Почему он позвонил именно сейчас? Он не удосуживался позвонить ей восемнадцать месяцев – ведь мог он звонить хотя бы Ольге! Неужели у него такие крепкие связи с властями, что ему уже сообщили, что она в больнице? Светлана грубо ответила Иосифу: «Ты что, хоронить меня собрался? Еще не время». После этого они оба повесили трубки.

Светлана была уверена, что власти собираются использовать ее сына, чтобы не дать ей уехать. Возможно, она слишком долго прожила в Советском Союзе. Привычка подозревать всех и вся так глубоко въелась в ее душу, как и в души многих ее сограждан, что Светлана уже не могла видеть реальность такой, какая она есть. Она везде искала скрытый подтекст.

На самом деле, власти как раз размышляли над тем, чтобы выпустить ее из страны. Как отмечал двоюродный брат Светланы Леонид Аллилуев, «Светлана была бомбой: Сталин, ее побег. У правительства было так много проблем из-за этого, что они мечтали избавиться от нее». Светланой же владела единственная мысль – как бы побыстрее выбраться из больницы, пока ее здесь «не отравили». В итоге, в воскресенье, когда вокруг не было врачей, она просто вышла из больницы и на троллейбусе уехала домой.

Отъезд Ольги и Светланы прошел без всяких прощаний. Ни одна живая душа в Тбилиси не знала о нем. Посвящена была только тень бабушки Светланы. Перед отъездом Светлана пришла на могилу Кеке на маленьком кладбище на Давидовской горе и сидела около нее, задавая себе вопрос: «Бабка моя, простая неграмотная труженица, сумела прожить свою бедную жизнь достойно до самого конца. Почему же я не могу найти свой путь?» Она вспоминала слова, которые когда-то написал ее бывший любовник Давид Самойлов:

Твоя высокая обида,

Моя высокая беда.

Аленушка! Попомни братца.

Не возвращайся. Никогда.

Но Светлана боялась будущего.

Когда Ольгина учительница фортепиано Лейла Сикмашвили поняла, что они больше не вернутся, она так и не смогла простить Светлану. Оглядываясь назад, Лейла говорила, что одна из главных ошибок ее жизни состоит в том, что она не удержала Ольгу. Девочка могла бы выйти замуж за своего возлюбленного, тот мужчина по-прежнему любил ее, и прожила бы счастливую жизнь в Грузии, став матерью шестерых детей. Здесь особенно видна разница между грузинским и американским пониманием счастья. Когда Ольга узнала, что она возвратится в школу «Френдз», то была на седьмом небе от счастья.

Светлана и Ольга вместе с Макой улетели в Москву 27 марта. Они оставили большую часть своих вещей: книги, бумаги, личные принадлежности. Светлану никогда не волновали брошенные вещи. Как вспоминала Ольга, «Она всегда разбрасывала свое добро по всему миру». Создавалось ощущение, что этим Светлана отвергала свою прошлую жизнь. Но Ольге удалось настоять на своем: они не оставят Маку.

Ольга и Светлана снова поселились в гостинице «Советская». Теперь они взяли совсем маленький номер, поскольку Светлана за все платила сама. Ольга получила советский заграничный паспорт с проставленными въездной и выездной визами, документы на который они сдали в Грузии. Ей разрешили ехать в Англию как советской школьнице. У Светланы загранпаспорта так и не было. С ее отъездом из СССР ничего не было ясно. Они с Ольгой провели в Москве двадцать нервных дней – ждали решения.

По вечерам Светлана часто выходила прогуляться по московским улицам со своим племянником Александром Бурдонским. Однажды она повернулась к нему и спросила:

– Хочешь знать, почему я хочу уехать?

– Да, – ответил он.

– Ты можешь представить себе это чувство? Я хожу по московским улицам… И никого нет. Только кресты. Кресты везде… кресты, кресты, кресты».

* * *

Он понял, что она говорит о том, что «многих людей, которые были близки и интересны ей, больше нет рядом. Никого из людей, о которых она вспоминала с ностальгией, не было на свете». Бурдонский намного позже понял, что Светлана имела в виду:

Ей нужно было приехать сюда, чтобы навеки попрощаться со всеми. Ей нужно было вернуться, чтобы понять, как мало здесь изменилось, в основном, в психологии властей – ничего не изменилось. И когда ей снова предложили жить здесь, дать ей квартиру, дать то, дать это, дать дачу – и снова, как волк, оказаться за красными флажками, тогда она во второй раз категорично и яростно отвергла все это.

Бурдонский также понимал, что Светлана должна уехать из СССР, чтобы защитить Ольгу. Он считал девочку «восхитительной дикой натурой с характером, который она унаследовала от Светланы». Под тихим обликом Светланы скрывался борец с миром, где восстание просто немыслимо. «Неважно, сильно или слабо на нее давили, она все равно была непокорным существом. И Оля была непокорным существом. Как ее мать». Бурдонский знал, что Ольга никогда не сможет выжить в репрессивной советской системе: «Конечно, между ними были конфликты, ведь они были так похожи; но было ясно, что они очень друг друга любят».

По иронии судьбы злейший враг Светланы Виктор Луи, который в 1967 году пытался продавать пиратское издание «Двадцати писем к другу», рассказал международной прессе, что Светлана в Москве ждет разрешения на выезд. Он сообщил «Таймс», что советские власти вряд ли дадут ей выездные бумаги, хотя Ольга, по всей вероятности, их получит. «Нельзя же постоянно менять свое гражданство, – сказал он. – Она не может просто приехать в аэропорт и улететь. Она должна пройти через бюрократические процедуры». И добавил: «Им, возможно, неудобно отпускать ее».

Однажды в дверь их номера постучали и без всякого предупреждения появилась элегантная молодая американка – представитель консульства США. Она рассказала, что никому не сказала внизу, куда идет, но что в гостинице остановились в это время несколько американцев, и она сделала вид, что идет к ним. (Посещение советских граждан работниками американского посольства было строго запрещено). Ольга так давно не видела американцев, что тут же расплакалась. Светлана всегда учила дочь самой отвечать за свои слова и решения. Когда мать спрашивали, что дочка думает по тому или иному поводу, Светлана говорила: «Спросите у ней самой». Теперь представительница американского консульства спросила Ольгу, хочет ли она вернуться в Англию. Мысли о ее друге, ждущем в Тбилиси, витали по комнате, как дым. «Да», – ответила девочка, стараясь говорить так убедительно и красноречиво, как только могла. Через неделю служащая консульства вернулась с маленьким чемоданчиком, открыла его и достала два американских паспорта. Светлана решила, что сенатор Хаякава воспользовался своим влиянием на Джорджа Шульца, Госсекретаря при президенте Рональде Рейгане, чтобы они могли получить документы.

Третьего апреля Светлане позвонили из Министерства иностранных дел и сказали: «Вы можете уехать по своему американскому паспорту, если не хотите ждать отмены советского гражданства. Это займет некоторое время». Пятого апреля товарищ Лигачев пригласил ее на встречу. Водитель отвез Светлану на Старую площадь, где находился Центральный комитет коммунистической партии. Коридоры, устланные красными ковровыми дорожками «кремлевского стиля», выглядели и пахли точно так же, как двадцать лет назад, когда она встречалась с товарищем Сусловым, чтобы попросить у него разрешение на брак с Раджешем Сингхом. Светлане казалось, что она попала в плохое кино, где одни и те же сцены повторяются в начале и в конце.

Их встреча прошла в присутствии секретаря, который стенографировал беседу. Лигачев отчитывал Светлану: «Родина без вас проживет. А вот как вы проживете без Родины?» И добавил: «Ведите себя хорошо!», – что означало: никаких книг и никаких интервью. И, конечно, Светлана не подчинится этому распоряжению. Советские власти считали книги бомбами, и она была с ними согласна. К сожалению, на Западе, куда она возвращалась, немногие верили, что книги имеют такую силу.

Билет был заказан для Светланы через американское посольство. Она должна была улететь через день после Ольги рейсом швейцарской авиакомпании с пересадкой в Цюрихе. Три последних дня в Москве Светлана и Ольга провели в компании «мальчиков Аллилуевых». Иностранные журналисты уже названивали в гостиницу «Советская». Позвонил даже отец Ольги, Уэс. Светлана подумала: «Лучше поздно, чем никогда», хотя она задавала себе вопрос, звонил ли он потому, что беспокоился о благополучии Ольги или о своем имидже в прессе. Уэс сообщил «Вашингтон пост», что целый год пытался добиться возвращения Ольги. Он советовал Светлане и Ольге быть «осмотрительными», когда они что-то говорят. Ситуация была деликатной. Светлана ответила, что Ольга пока еще ничего не говорит. Ее отец сказал журналистам, что очень рад, что с дочерью «ничего не случилось».

Дяди Ольги и ее мать проводили девочку в «Шереметьево». Она почувствовала себя странно, поцеловав мать на прощание. Ольга все еще не могла поверить, что уезжает. Она видела сны об этом почти каждую ночь и боялась, что проснется и окажется в реальности. «Я представляла себя человеком, который мечтает выйти из тюрьмы, хотя я и не назвала бы этот опыт тюрьмой. Но так я думала каждую ночь». Был даже момент, когда Ольга вернулась в Англию, и вдруг подумала: «Это был очень длинный сон». В аэропорту девочка видела, что мать напугана, хотя и пытается скрыть свой страх. «Она все еще не была уверена, что ей позволят уехать. До того момента, пока не села в самолет».

Когда на следующее утро самолет приземлился в аэропорту Хитроу, Ольга прошла таможню и вышла через дипломатическую зону. Она увидела толпу папарацци и почувствовала неожиданную панику: она не спросила мать, что можно говорить! «Это была моя первая стремительная встреча с папарацци… они лезли с камерами мне прямо в лицо. Их было очень много. И обо мне говорили в новостях весь вечер и весь следующий день. В каждом выпуске».

Для девочки, которой оставался месяц до пятнадцатилетия, Ольга была удивительно уравновешенной и уверенной в себе. Ей было ясно, что журналисты будут писать всякие ужасы о ее пребывании в СССР. В газетах действительно появились сенсационные репортажи – Советы пришли в ярость, когда Ольга отказалась снять крестик, который носила в СССР в знак протеста против «государственной атеистической доктрины». Все это было неправдой. Когда репортеры спрашивали девочку, как она чувствует себя, вернувшись, она отвечала, что соскучилась по своим друзьям. Когда ее спросили, считает ли она себя по-прежнему американкой, Ольга сказала: «Конечно». Жалеет ли она о времени, проведенном в Советском Союзе? «Нет, – говорила она, – это потрясающий опыт для любого человека». И добавляла: «Единственное, что мне хочется сделать прямо сейчас, – это вернуться в школу и приступить к учебе».

Школьные друзья Ольги узнали о ее возвращении, но журналисты в аэропорту налетели такой толпой, что это просто пугало. К тому же представители советского посольства так быстро увели девочку, что друзья пропустили ее появление. Русские по-прежнему считали Ольгу советской гражданкой, выехавшей на учебу за границу. Она провела ночь в советском посольстве, а на следующий день девочку отвезли в Саффрон Уолден: «Мы убегали от папарацци, как в фильме с погонями. Это просто чудо, что мы не убились». В этот же день директор пришел к Ольге в общежитие и сказал: «Перед тем, как приступить к учебе, ты должна дать пресс-конференцию». В школьный актовый зал уже набились репортеры и просто любопытные. Ольга вспоминала, что, увидев их всех, она подумала: «Это совершенно сумасшедший момент в моей жизни. Она никогда не была такой сумасшедшей до него и никогда не будет после».

Светлана должна была вылететь из Москвы 16 апреля. Она не стала звонить Иосифу, чтобы попрощаться с ним, и попросила двоюродных братьев не провожать ее в аэропорт. Светлана была уверена, что больше никогда не увидит «мальчиков», которым было уже за пятьдесят и даже за шестьдесят. Они были очень добры к ней, но прощание могло стать слишком эмоциональным. Александр Аллилуев сказал, что они согласились неохотно: «Ситуация была очень напряженная, а я не из робкого десятка». Если бы что-нибудь пошло не так и Светлану отказались бы пустить в самолет, он знал, что она бы вышла из себя. «Я чувствовал, что она может сделать что-нибудь сумасшедшее».

Утром в день отъезда Светлана сдала советский паспорт и пенсионное удостоверение представителю советского Министерства иностранных дел, с которым встретилась в холле гостиницы. Он сообщил, что Ольгу вчера встретили посольские в Лондоне. «Такая приятная, умная девочка!» – сказал он. В аэропорт Светлану отвез молодой человек из грузинского представительства. Там ее ждала милая дама из американского посольства, которая проводила Светлану до самолета, стоящего на летном поле, поскольку в ее американском паспорте не была проставлена выездная виза. Она помогла нести Маку. Когда Ольга настояла на том, что они должны взять собачку с собой, Светлана воскликнула: «О, Боже мой! Я та самая дама, которая путешествует с корзинкой, картинкой, картонкой и маленькой собачонкой!» Но выяснилось, что щенок успокаивает ее. Ольга забавлялась, представляя себе, как ее мать летит в самолете с маленькой собачкой на коленях, лающей на всех вокруг: «Мама была маленькой боевой леди с маленькой боевой собачкой!»

Самолет прибыл в Швейцарию по расписанию. Теперь Светлана следовала тем же самым маршрутом, что и девятнадцать лет назад, хотя это и было совсем другое путешествие. Американское посольство организовало ее возвращение в США как гражданки Соединенных Штатов, и Светлана решила снова отправиться в Висконсин. В аэропорту О’Хара в Чикаго ее не поджидали папарацци. Старые друзья Светланы Роберт и Дерри Грейвс отвезли ее в Сприн Грин. Роберт был хозяином ресторана, лыжного курорта и гольф-клуба неподалеку от Талиесина. Он нашел для Светланы маленький фермерский домик, который она могла арендовать. Репортерам, которые сумели с ней связаться, Светлана сказала, что не желает говорить о своей личной жизни: «Я позвоню вам, если захочу опровергнуть то, что обо мне сочиняют. Во всех остальных случаях публике совершенно необязательно знать, где я нахожусь». Она снова начала вести скрытный образ жизни.

Светлана была женщиной, не склонной к напрасным сожалениям о том, что уже сделано, но она начала задумываться о восемнадцати месяцах, проведенных в СССР. Почему она туда поехала? Почему в Рождество 1982 года ее сыну разрешили с ней общаться после шестнадцати лет молчания? В его письмах и звонках было столько любви. Он хотел встретиться с ней в Финляндии, потом оказался в больнице и просил ее приехать. Было ли это все срежиссировано? После их первой встречи Иосиф вел себя холодно, и они больше почти не встречались. Было ли это заговором КГБ, направленным на то, чтобы заставить ее вернуться?

Во всех семьях есть свои собственные интерпретации событий, которые трудно понять извне. В зависимости от своего отношения к Иосифу родственники Светланы по-разному думали о причинах ее возвращения.

Ее двоюродный брат Александр Аллилуев не верил в заговор КГБ. Иосиф был добрым, очень интеллигентным человеком, которого Александр очень любил. По его мнению, осенью 1984 года Светлана сама приняла импульсивное решение отправиться в советское посольство в Лондоне и, начав эту процедуру, уже не могла пойти на попятный.

Напротив, Леонид Аллилуев и его жена Галина не очень любили Иосифа. В особенности его недолюбливала Га лина, считавшая сына Светланы холодным циничным человеком, в чем-то снобом: она вспоминала, что он часто относился у ней с пренебрежением. Но они тоже не верили, что он принимал участие в каком-то заговоре. С их точки зрения, советские власти не меньше других были удивлены появлением Светланы в посольстве, но, конечно, раз уж она собралась возвращаться в Москву, правительство решило использовать это в целях пропаганды.

Но племянник Светланы Александр Бурдонский считал по-другому. Он считал возвращение Светланы действительно срежиссированным. Сети были раскинуты давно, еще когда был жив Косыгин. Это была его идея. «Они хотели заставить ее вернуться, и это было связано с Афганистаном. Возможно, чтобы отвлечь народ от этой страшной войны. Я знал человека, приближенного к одному из родственников Андропова. Он говорил мне, что такой план существовал. Такой маленький политических трюк – это было как бы возвращение самого Сталина». Светлана должна была послужить делу воскрешения Сталина в то время, когда политические основы Советского Союза пошатнулись. Нужно было реабилитировать образ Сталина, чтобы укрепить порядок в стране и восстановить доверие к коммунистам.

Светлана продолжала недоумевать, как же она попалась на эту удочку. Да, когда она пошла в советское посольство в Лондоне, она приняла импульсивное и поистине катастрофическое решение. Но она сделала это, потому что верила, что нужна своему сыну. Все эти письма и звонки… Но он совсем не любил ее. Она, как по нотам, разыгрывала чужой сценарий, вошла в роль, и ее провели.

В 2005 году, давая интервью, сам Иосиф отрицал, что он пытался манипулировать матерью. Когда они говорили по телефону, он сказал: «Я оказался в трудном положении. Я не мог просто сказать ей не приезжать, сидеть там и ничего не делать. Если бы я так сказал, я бы даже не узнал, что происходит. Но, тем не менее, я и не уговаривал ее приехать. Просто пару раз я говорил о том, что люди живут со своими семьями, а не где-то за океаном. Возможно, именно этим я ее и выманивал».

Но самые возмутительные причины возвращения Светланы на Родину придумали ее старый друг Андрей Синявский и его жена Мария Розанова, которые тогда жили в изгнании в Париже. Синявский рассказал журналисту из «Дейли Мейл» Николасу Пауэллу, что возвращение Светланы было подготовлено агентом КГБ Олегом Битовым. Розанова настаивала: «Очень надежные источники в Германии сообщают, что между ними был роман задолго до того, как оба стали невозвращенцами». В сентябре 1983 года Битов сбежал в Италию, попросил политического убежища в Англии, а потом, в середине августа 1984 года, исчез. Ходили слухи, что после этого Битова видели в Москве.

ЦРУ считало, что КГБ насильно вернул его в СССР. Русские же считали, что, вероятнее всего, он был частью заговора, придуманного комитетчиками. Синявские заявляли, что целью этого заговора было заманить Светлану Аллилуеву обратно в СССР. Синявский указывал на то, что после прихода Андропова к власти Иосиф получил возможность звонить матери. А потом Битов сделал Светлану «любовницей» и привлек ее своими мнимыми чувствами. На вопрос журналиста, была ли она удивлена, когда Светлана вернулась на Запад, жена Синявского ответила: «Принцессы во всех сказках всегда бывают капризными».

Связь между Битовым и Светланой была целиком вымышленной. Годы спустя выяснилось, что Битов действительно стал невозвращенцем, но, скучая по своей семье, добровольно вернулся в Советский Союз. Они со Светланой даже никогда не встречались.

На заре перестройки, когда у власти был еще едва живой Громыко, было легко поверить в тайный сговор. По всей видимости, Джордж Кеннан тоже поддерживал мысль о существовании заговора с целью выманить Светлану обратно в Советский Союз. В сентябре 1987 года Кеннан писал в письме Фрэнку Карлуччи, советнику президента США по национальной безопасности, о текущем положении Светланы и мимоходом упомянул: «Если вы помните, несколько лет назад она вернулась в СССР. Ее сын, врач из Москвы, выманил ее туда, а потом, после ее приезда, умыл руки». Возможно, Кеннан узнал об этом от самой Светланы или от своей подруги журналистки Патрисии Блейк, которая упрямо продолжала настаивать, что «существовал заговор КГБ, длительный тайный сговор с целью вернуть Светлану в Россию». Может быть, это были только слухи, но Кеннан сослался на эти слухи в письме к очень высокопоставленному лицу из Белого дома. Узнал ли он что-то из разговоров с Фрицем Эрмартом в 1984 году, когда Светлана отправилась в СССР? Эрмарт был начальником отдела ЦРУ, занимающегося разведкой в СССР и Восточной Европе, и, конечно, имел выходы на КГБ. Невозможно ничего сказать точно, поскольку все документы ЦРУ, касающиеся Светланы, все еще остаются засекреченными.

Что полностью ясно – так это то, что в советских кругах ничего и никогда не бывает простым и ясным. Было это в действительности или нет, но сама Светлана на самом деле считала, что ее сын был способен на такую гнусность. И это стало для нее новым мучительным предательством.

Старая подруга Светланы Уча Джапаридзе представляла себе ее состояние души. Джапаридзе очень боялась за Светлану. Публика никогда не воспринимала Светлану такой, какая она была: «смелой, чрезвычайно благородной и честной женщиной». Вместо этого «журналисты слепили ее образ как довольно ничтожной и непроходимо глупой особы». Во время «холодной войны» она оказалась игрушкой в руках обеих сторон, из-за своего имени вынужденной играть политическую роль. Люди постоянно ждали от нее «огульного осуждения – и на Западе, и на Востоке. Ужасная ситуация». Особенно ужасная, потому что она разрушила то, что любой изгнанник и отверженный называет домом, – мир семьи и личные воспоминания.

Глава 33
Учиться жить в американском действительности

Светлана поселилась в уединенном уголке неподалеку от Сприн Грин в фермерском доме, который для нее подобрали Роберт и Дерри Грейвс. Несмотря на то, что все вокруг напоминало ей о присутствии поблизости Уэсли Питерса, который ныне стал главой Талиесина после кончины Ольгиванны Райт в прошлом году, одиночество было ей приятно. После хаоса всех предыдущих месяцев ей становилось спокойно, когда она сидела в одиночестве на ступеньке крыльца и смотрела на пробуждающуюся весеннюю природу и дикие вишневые деревья, покрывающие холмы. Светлана с нетерпением ждала, когда в школе у дочери кончится семестр и та сможет приехать домой на летние каникулы. Само собой, она с опаской думала о том, как американцы будут смотреть на нее теперь, после возвращения. Ожидая, что на ее голову обрушатся упреки с их стороны, но надеясь на понимание, она написала по вежливому письму таким своим друзьям, как Аннелиза и Джоан Кеннан, а также Бобу и Рамоне Рейлам.

В мае Рэймонд Андерсон, преподаватель журналистики в университете Висконсина, расположенного неподалеку в Мэдисоне, взял у Светланы интервью для «Нью-Йорк Таймс». Он задавал ей вполне ожидаемые вопросы о внезапном бегстве обратно в СССР, в ответ на которые она без обиняков заявила, что причиной стал ее сын, получивший приказ вызвать мать. «Я стала жертвой грязной игры, которую, вполне вероятно, вел против меня КГБ». Светлане понравилось, что Андерсон спросил у нее о жизни в Союзе, потому что мало кого интересовало ее мнение о текущей политической обстановке. Она ответила, что жить в СССР тяжело. Страна находилась в экономической яме и население испытывало проблемы даже с приобретением одежды и продуктов. Несмотря на то, что Михаил Горбачев, по всей видимости, искренне хотел изменений к лучшему, его реформы были далеко не так глубоки, как было необходимо. Прежние догмы были все еще живы. Светлана сомневалась, что горбачевские маршалы и генералы были во всем согласны со своим генсеком. «Время покажет, смогут ли он и ему подобные превозмочь чудовищ бюрократии, армейской машины и устаревшей идеологии». Конечно, она в конечном итоге оказалась права. В августе 1991 года, пытаясь сорвать горбачевскую перестройку, коммунистическая партия затеяла переворот, нацеленный против Михаила Горбачева. Хотя он продолжался всего два дня, Горбачев был вынужден подать в отставку.

Светлана настаивала, что интервью, которое она дала, должно было стать последним. Когда Ольга вернулась домой на каникулы, ей удалось найти подработку в магазинчике азиатских ремесленных изделий. Как-то раз утром какой-то репортер явился в этот магазин в поисках Ланы Питерс. Ольга и хозяин магазина долго хмыкали и мычали в ответ на его расспросы, и в итоге признались, что да, они знают Лану, но нет, ее здесь сейчас нет. Вдруг по лестнице спустилась вниз фигура с обмотанным платком лицом, шваброй и ведром. Уборщица, суетливо протискиваясь между покупателей, начала добросовестно мыть пол, но журналист не обращал на нее никакого внимания. Ольга и хозяин магазина едва смогли удержаться от хохота: ведь это была сама Светлана. Так она преподала дочери забавный урок, как спасаться от внимания репортеров.

Во второй половине лета 1986 года Светлана купила охотничий домик на пяти акрах земли в глубине леса. Он находился примерно за двенадцать миль от Сприн Грин в местечке, известном как Плизант-Ридж в районе Доджвилля. Архитектор спроектировал охотничий домик как уединенное жилище со стеклянными раздвижными дверями, открывающимися прямо в лесную чащу. Там было так безлюдно, что, бывало, на рассвете к порогу забредали олени. Это был прекрасный маленький дом, к тому же, налоги на владение им были минимальными. Светлане нравилось, что здесь ее никто не сумеет отыскать. Ее финансовое положение было очень шатким. Светлана оставила кое-какие средства в английском банке для Ольги, и помощь со стороны супругов Хаякава обеспечивала Ольге возможность возвращаться в США во время каникул, но было необходимо и зарабатывать деньги, поэтому Светлана активно восстанавливала контакты с книжными агентами и издательствами, пытаясь развернуть продажи своей книги «Далекая музыка» в США. Также она развернула кампанию по восстановлению своего доброго имени.

В феврале 1987 года, десять месяцев спустя после возвращения из СССР, Светлана отправила два письма. Первое было адресовано «давним друзьям и бывшим покровителям». Она жаловалась в нем, что американская пресса представляет ее как «ненавистницу Америки» (имелась в виду, прежде всего, статья Патрисии Блейк в «Тайм Мэгэзин»). «Я никогда не говорила подобного… – защищалась Светлана. – Можете ли вы сказать от своего имени несколько слов в подтверждение того, что… в двадцатую годовщину моего удочерения этой страной… я люблю ее, ПОТОМУ ЧТО я ЛЮБЛЮ мою американскую дочь».

Во втором размноженном в нескольких копиях письме, обращенном просто «к друзьям» и отосланном примерно трем десяткам адресатов, Светлана сокрушалась, что пыталась выстроить свою жизнь как писателя, но ее книги «попали в какой-то порочный круг». Ей не удавалось переиздать две первые книги, и никто не хотел печатать третью. Денег оставалось всего лишь на месяц, и Светлана просила помощи, чтобы содержать свой домик в лесу. «Мне трудно просить у вас милостыню, но я должна продолжать писать. Сейчас наступило самое трудное время во всей моей жизни».

Большинство друзей разозлились и даже были оскорблены, получив от нее письмо с просьбой о материальной помощи. В Америке не принято клянчить деньги. Каждый нуждающийся должен подтереть свои сопли и заработать деньги сам. Но Светлана, отправляя эти письма, действовала в русской культурной традиции. По советскому обычаю было вполне нормально занять денег у друзей и людей своего круга в тяжелой жизненной ситуации. В СССР даже говорили «помочь деньгами» вместо «дать взаймы», подчеркивая таким образом необязательность возврата долга. Светлана не видела ничего дурного в том, чтобы просить о помощи.

Светлана пыталась выяснить, не может ли она получить средства из своего «Благотворительного фонда Аллилуевой», в распоряжении которого до сих пор было 275 тысяч долларов. 200 тысяч она потратила на создание больницы имени Браджеша Сингха и ее содержание в течение двадцати лет. Доклады о финансовом состоянии фонда приходили редко. Может быть, теперь, когда она была разорена, можно было бы передать этот проект кому-нибудь другому? Однако Высший суд графства Мерсер постановил, что несмотря на то, что закон позволял Светлане изменять получателей дохода общества, она не имела права брать деньги для своих нужд, поскольку фонд был создан как безотзывный до конца ее жизни. Поэтому Светлана переназначила пожертвования в адрес медицинского центра в Принстоне и католической школы Стюарт.

Светлана продолжала искать альтернативные источники дохода. В мае того же года она приняла приглашение прочесть лекцию о Горбачеве студентам колледжа Манделана в Чикаго, изучающим курс истории. Кратко свою позицию по Горбачеву она изложила в письме к Филиппе Хилл:

Он хочет «гласности», то есть, открытости, но где же независимые открытые газеты, в которых люди могли бы свободно изъявлять свою позицию? Таких все еще нет. До тех пор, пока они не изменят и не подорвут саму основу своего однопартийного режима и не позволят законно существовать другим партиям, у них не будет никакой «открытости».

А пока это все слова-слова-слова. Но время придет, и, все равно, если не Горбачев, то следующий, кто придет ему на смену, даст ход реальным реформам.

Но вышло так, что, невзирая на высказанное ею проницательное предвидение судьбы Горбачева, единственной темой, которая интересовала задававших Светлане вопросы студентов, был, опять же, ее отец. Она почувствовала себя совершенно беспомощной, и ее чуть было не постиг нервный срыв. Так окончилась ее карьера лектора. Розе Шанд она рассказывала: «Я постоянно пребываю в плену каких-то иллюзий – то положительных, то отрицательных. Я НИКОГДА не научусь жить в американской действительности. Мне это не под силу».

Светлана не знала, что за кулисами разворачивалось действо, направленное на то, чтобы отыскать для нее хоть какие-то деньги. Джорджу и Аннелизе Кеннан она умышленно не стала отправлять свое отчаянное письмо с просьбой о помощи. Она не могла себе позволить просить их о помощи, но друзья показали Кеннану ее письмо, и он решил вмешаться. Он написал Фрэнку Карлуччи, Советнику президента по национальной безопасности, приложив копию «циркулярного письма» от Светланы Питерс (в девичестве Джугашвили) ко всем своим друзьям. Кратко введя советника в курс дела в отношении личной истории Светланы, Кеннан отметил:

Очевидно, что она сама является причиной и источником своих бед, и в этом отношении вряд ли заслуживает сочувствия… Однако многие из ее бывших друзей, понимая меру ее ответственности за свое положение, тем не менее, не могут оставаться в стороне и смотреть, как она превращается в побирушку; и вопрос заключается в следующем: целесообразно ли с точки зрения интересов правительства позволить этому случиться?.. Рассматривая тот факт, что Питерс была радушно и благоприятно принята советскими властями [после бегства обратно в Союз], я полагаю, что если бы она и ее дочь (кстати, замечательная девочка, абсолютно непричастная к поступкам своей матери) попали теперь под суд в нашей стране, это могло бы произвести неблагоприятное впечатление и заставило бы общественность сделать сопоставления, играющие против интересов нашего государства. Как минимум, такой поворот дела может послужить богатой пищей для невыгодной нам пропаганды.

Кеннан предложил организовать ежегодное финансирование в размере 300 тыс. долларов, из каковой незначительной суммы на счет Светланы могли бы проводиться регулярные выплаты – «обязательно без огласки». Спустя пару недель глава отдела ЦРУ по делам СССР Фриц Эрмарт позвонил Кеннану, чтобы сказать, что дело может быть разрешено, однако на это потребуется время.

Зная, что Ольгиванна Райт умерла, Светлана решила, что может больше не опасаться талиесинцев. Все, чего она теперь хотела, – это мира с Уэсли Питерсом. Светлана искренне желала, чтобы Ольга восстановила отношения с отцом и ради этого пыталась уговорить его приехать к ним в гости. Ольге она говорила: «Пойми, он хороший человек. Ты не должна его ненавидеть и говорить о нем плохо». В ответ Ольга была непреклонна: «Знаешь, мама, я вообще не хочу об этом говорить. Я все видела своими глазами, и тут ничего не изменишь».

Однако во время пасхальных каникул весной 1987 года Ольгино упорство рухнуло под напором матери, и она, наконец, поехала в Талиесин. Его жители сохранили воспоминания о ставшей прекрасной девушкой с рассыпанными по плечам длинными волосами шестнадцатилетней Ольге, которая играла для всех на пианино и пела неземным голосом грузинские песни. Однако сама Ольга восприняла общественную жизнь Талиесина в штыки и совершенно не ощущала какой-то связи между собой и отцом. Матери она сказала, что благодарна ей: «Ты подарила мне счастливую жизнь, забрав меня из этого места». Возвращение в школу «Френдз» стало для нее большим облегчением.

Всю следующую зиму Светлана работала в своем охотничьем домике над новой рукописью под названием «Книга для внучек». Она посвящала ее своему и Ольгиному возвращению в СССР. Светлана писала дочери бесконечные письма и много переводила. Зная, что она испытывает трудности с деньгами, старый друг Светланы Боб Рейл хотел ей помочь: «Я пытался ей предложить поддержку со стороны ЦРУ, но она неизменно отказывалась». В конце концов, ему удалось свести Светлану с Ильей Левковым, русским эмигрантом, который занимался в Нью-Йорке издательским бизнесом и держал небольшую компанию под названием «Либерти паблишинг». Зимой того же года Левков издал «Далекую музыку» Светланы на русском языке. Гонорар был минимальным, но в дополнение к нему Илья стал предлагать Светлане различные книги для перевода на русский, что стало ей приносить некоторый доход. В январе 1988 года она слетала в Англию, где навестила в Кембридже Филиппу Хилл и провела какое-то время с Ольгой. Она задумалась о возвращении туда, но эта мысль была не более, чем самообманом. После того, как она вернулась в Чикаго, автобус, на котором она ехала в Висконсин, застрял посреди дороги в плену снежного бурана. Удаленность от цивилизации ее лесного жилища стала Светлану пугать, и она задумалась о новом переезде, вот только, куда?

В июне 1988 года Светлана написала Розе Шанд, сообщив ей удивительную новость. Ей надо было кое в чем признаться. Она влюбилась. Мужчину звали Том Тернер: «После долгих лет сердечной стужи я снова люблю мужчину и не знаю, какими словами описать, какая это для меня радость, ощущение обновления и света! И все у нас еще только лишь впереди!»

Уроженец Техаса Том Тернер был пятидесятидвухлетним холостяком на десять лет моложе Светланы. Жил он в Сент-Луисе. Повстречались они двумя годами ранее в Иллинойсе в доме общих друзей и с тех пор поддерживали дружбу и отношения по переписке. Лишь недавно они начали вновь видеться друг с другом. Светлана сообщила Розе, что лишь очень немногие друзья знали об их тайне:

До такой степени У НАС ДВОИХ все движется прекрасно!.. Я думаю, что мы МОЖЕМ сделать наши отношения самыми счастливыми и прекрасными на свете для нас обоих… Нет, НЕ СТОИТ мне задумываться об этом раньше времени – НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ!.. Пожалуйста, никому не говори. Иногда я счастлива так, что хочу кричать: «Том – самый лучший человек на свете!» Но я должна молчать»

Казалось, она так боялась сглазить будущее, как если бы простые слова, сказанные о его предчувствии вслух, могли бы спугнуть хрупкое счастье. Светлана часами висела на телефоне, и ей нипочем были четырехсотмильные автобусные поездки в Сент-Луис каждую неделю, чтобы встретиться с Томом. Иногда он приезжал к ней в Висконсин.

Тернер был интересным человеком. Он учился архитектуре, помогая знаменитому Баку Минстеру Фаллеру, но потом ушел в бизнес. Также он был послушником (терциарием) ордена Доминиканцев. В их сообществе часто работали такие добровольные помощники, как женатые, так и одинокие. Тому нравилось все русское, в том числе, музыка. Относясь абсолютно безразлично к тому, кем были родители Светланы, он с удовольствием брал ее на встречи со своими друзьями. Ольга училась в английской школе и ни разу не видела Тернера, но Светлана писала ей длинные письма, в которых рассказывала об их милых совместных вечерах, когда они вместе готовили ужин: как видно, Том польстил ей, сказав, что Светлана замечательно готовит и может стать прекрасной женой. В какой-то момент Ольга решила, что они вот-вот поженятся, и она втайне на это очень надеялась. Но внезапно все планы рухнули. Спустя несколько месяцев после начала их со Светланой дружбы, врачи поставили Тому диагноз: рак в терминальной стадии.

Жизнь Светланы, казалось, делала один трагический круг за другим. В прошлом ей уже приходилось провожать Браджеша Сингха в последний путь, и теперь ей предстояло скрашивать последние дни Тому Тернеру – и у нее не было иной дороги. Том не был прикован к постели до самых последних дней своей болезни. Их любовь на фоне мрачной тени надвигающейся смерти, продолжалась до самых последних минут.

В то время, как Том Тернер умирал у нее на руках, мечты Светланы потерпели очередное крушение. В последних числах января 1989 года, спустя три месяца после своего восемнадцатилетия, Ольга повергла свою мать в ступор, сбежав из школы вместе с Хайденом, своим «милым бойфрендом-хиппи». Как-то раз во время уик-энда, когда Ольга приехала из школы в поместье семьи Хайденов (его отец был богатым лондонским банкиром), двое юных любовников взяли и уехали в Брайтон. Там они поселились в гостинке: комната на двоих с коммунальной кухней и санузлом. Как только до Светланы дошла новость о том, что ее дочь бросила школу, она привлекла британских друзей, чтобы те приехали в Брайтон и поговорили с молодыми в их жилище – по бедности, телефона у них тоже не было. Однако никто не сумел убедить Ольгу возвратиться к учебе в школе «Френдз». Ошеломленная Светлана связалась с отцом Хайдена и пятого февраля полетела в Лондон. Вместе им предстояло поездка в Брайтон, чтобы забрать своих детей по домам.

Как-то утром Хайден, выглянув в окошко их гостинки, воскликнул: «О, Боже! Это мой папа!» Ольга посмотрела в то же окно и взвизгнула: «О, Боже! Это моя мама!»

Своих родителей они пригласили на чай, все четверо уселись по-турецки на полу, поскольку, кроме матраса, затянутого в индийское полотно, у молодых не было никакой мебели. Вспоминая то утро, Ольга наполняется нежностью к матери.

Она проделала весь этот дальний путь, лишь чтобы внушить мне толику здравого смысла и уговорить вернуться к учебе. Но когда она увидела, как мы любим друг друга, моя мамочка – сама такой большой романтик – не нашла в себе сил разлучить нас. Мы были абсолютно счастливой и прекрасной парой. Она увидела в нас отражение своего прошлого.

Ее отец разлучил ее в юности с любимым, когда ей было шестнадцать лет и она полюбила Каплера. Она не хотела поступить со мной так же.

Я полагаю, она надеялась, что я смогу сама со всем разобраться. Так я и сделала. В конце концов и я, и Хайден вернулись в Лондон и расстались.

Но в тот день мама уехала от нас в компании злющего отца Хайдена, который так и пылал гневом: «Да вы что, издеваетесь??! Не собираетесь же вы… нет… так дела не делаются!..» Но они оба покинули нас с миром.

Разбитая, Светлана улетела обратно в Висконсин. Конечно, она тоже была зла. Теперь Ольга потеряла шанс закончить школу с отличием и поступить в университет. Мечты Светланы о хорошем образовании для дочери разбились в прах. А у Хайдена был богатый отец, который мог легко решить проблемы своего сына. В апреле она продала свой охотничий домик и переехала в апартаменты в Мэдисоне.

Том Тернер скончался 3 июня 1989 года. Когда Светлана провожала его на похоронах в Сент-Луисе, она была тронута тем, как тепло к ней отнеслись члены семьи Тома. Она написала Филиппе Хилл в Кембридж о том, что «мой самый дорогой и близкий друг» умер, причем «несмотря на то, что и он, и я знали, что это случится, его смерть стала для меня ударом. ТАК грустно, что ЕГО БОЛЬШЕ НЕТ со мной во плоти». Ее слова наполнены горьким стоицизмом. Светлана привыкла к утратам.

В августе, спустя два месяца после смерти Тома Тернера Светлану увезли по скорой помощи в госпиталь Мэдисона из-за поразившего ее инфаркта.

Филиппе Хилл она написала тогда, что чувствует, как тонет все глубже и глубже, удаляясь от своего «идеала». «Злость заставляет сердце болеть… Я раскалываюсь по каждому шву». Сказав это, она дает волю гневу. Его объектами были «тупые издатели, тупые газетчики, тупые политики, которые лезут ко мне каждый вечер из телевизора. И еще тупой Горбачев, который ПРОФУКАЛ такой ХОРОШИЙ ШАНС на начало НАСТОЯЩИХ РЕФОРМ в СССР… Его звездный час прошел без толку». Свое письмо Филиппе Светлана заканчивала так: «Бедный покойный Том, он так любил обсуждать со мной и политические дела, и все остальное. А теперь мне даже не с кем поговорить. Проклятье. Как это грустно». В довершение всего, она получила счет за услуги больницы, куда она попала, почти начисто съевший остатки ее сбережений.

То, как Светлана рано или поздно выходила из своих финансовых ям, всегда было окутано тайной, но похоже, что в этом случае, наконец, сработал призыв Джорджа Кеннана к Фрицу Эрмарту помочь Светлане «обязательно без огласки». Какое-то время она регулярно получала платежи за работу переводчиком от какого-то вашингтонского агентства. Сама Светлана заявляла, что не знала, какая организация была ее «благодетелем». Джорджу и Аннелизе Кеннан она сообщала: «Я не знаю, КТО решил мою судьбу. Думаю, что кто-то из Вашингтона». «Некие тени без имен. Все полностью секретно. Меня НИКОГДА ни о чем не спрашивали».

Но ей постепенно становилось не по себе от происходящего. Чеки приходили регулярно, и зачастую в ответ у нее просто не требовали ничего переводить.

На одном из чеков имелось наименование и адрес издательского дома Крокер, находящегося в Массачусетсе. Она написала туда с просьбой дать ей информацию о предстоящей работе по переводу, но не получила никакого ответа.

После Рождества она написала Розе Шанд о своем неожиданном открытии: «Оказывается, люди из ЦРУ (из Вашингтона, округ Колумбия) с чего-то решили выплачивать мне «пенсию» под видом платы за переводы. Вы представляете себе этот идиотизм?» «[Они] думают, что если они мне платят деньги, то НЕ унижают меня этим!» Светлана не объяснила Розе, каким образом ей стало это известно, но, вероятно, она вышла на связь с работодателем и этот человек (она не могла знать кто это, но предположила, что это был офицер ЦРУ) сказал ей, что такая фирма не существует. «Мы думали, вы понимаете».

Рассерженная Светлана жаловалась Розе: «Я чувствую себя так, будто меня надули. Это все был сплошной обман!» «Я никогда не занималась никаким шпионажем, и не могу позволить себе жить на пенсию или еще какую-то помощь со стороны ЦРУ». Она была уверена, что во время своей службы в Компании ни Боб Рейл, ни Дональд Джеймсон не одобрили бы это мошенничество.

Был ли ее гнев вполне искренним? Действительно ли она не подозревала, что у нее есть покровители в ЦРУ? Вероятно, в восприятии Светланы, пока она занималась переводами текстов, не так важно было, кто ей их присылает, откуда и почему. Многих советских диссидентов так или иначе поддерживали. Годом ранее в Сенате прошли публичные слушания под председательством сенатора Сэма Нанна, на которых затрагивались проблемы беглецов из Советского Союза в США. Светлана была разочарована тем, что ее не пригласили на эти слушания в качестве свидетеля. Но вот регулярно получать деньги напрямую от ЦРУ означало для нее оказаться на одной доске с работавшим на КГБ Виктором Луи. И, веря своему русскому опыту, Светлана предчувствовала, что рано или поздно ЦРУ потребует у нее ответных услуг в ответ на свою щедрость.

И внезапно для всех Светлана решилась бежать. Это произошло одинокой, пустой осенью в ее апартаментах в Мэдисоне – рядом не было уже ни Тома, ни Ольги. Жизнь Светланы зашла в очередной тупик. Теперь, когда Советский Союз распадался на части и Америку охватила «горбимания», ей стало ясно, что только что завершенная ею рукопись «Книги для внучек» никогда не увидит свет в США. У нее все еще действовало приглашение на посещение мадам Элен Замойска во французском Мюре, да к тому же супруги Синявские, с которыми Светлана возобновила переписку, уверяли ее, что во Франции она легко отыщет себе издателя. Но превыше всего, конечно, было ее стремление оказаться поближе к Ольге.

Приехавшая в декабре Ольга узнала от Светланы, что та собирается переехать во Францию. Переезд, как обычно, готовился в спешке. Ольга утаскивала различные предметы мебели в лавки мебельных старьевщиков, торговалась там, стремясь получить цену повыше, и занималась упаковкой прочих вещей матери, которые надлежало отправить в Англию. Светлана поужинала напоследок с Уэсли Питерсом в традиционном для их встреч ресторане «Дон-Кью-Инн» в окрестностях Доджвилля. Он был нежен с ней, они мило говорили о всякой всячине и о перспективах Ольги в образовании. А потом Светлана уехала.

Сперва она отправилась на юг Франции, где провела несколько недель в тихом и укромном женском католическом монастыре в Тулузе. Она часто с тоской вспоминала потом этот монастырь. В Париже она посетила Синявских, но на деле вышло, что они не смогли помочь ей найти себе французского издателя. Очевидно, до Светланы не дошел слух, который они еще в 1984 году распустили через лондонскую «Таймс» о том, что якобы она уехала в СССР, соблазненная агентом КГБ Олегом Битовым. Если бы она знала, что это их рук дело, то могла бы не тратить время на бесполезную поездку.

Но куда ей было податься? С жизнью в Висконсине было покончено навсегда. Единственное место, где что-то ее ждало, была Англия. Ольга работала в банке и снимала дешевое жилье в Масвелл-Хилл вместе с тремя друзьями. Она пригласила мать пожить вместе с ними. Светлана провела у них четыре месяца, но, конечно, долго так продолжаться не могло.

Вышло так, как если бы Светлана безрассудно шагнула с обрыва в пустоту, а оттуда вдруг поднялся камень, ставший ей новой опорой. Ее бывший хозяин квартиры в Кембридже профессор Роберт Денман свел Светлану с сэром Ричардом Карр-Гоммом, филантропом, который основал общество «Морпет», некоммерческую организацию, содержавшую несколько жилых комплексов в Лондоне, предназначенных для бедствующих дворян и малоимущих людей. Светлана поселилась в Северном Кенсингтоне в доме по адресу Делгарно-Гарденс 24. Там у нее была своя комната, а кухню, туалет и ванную она делила с пятью другими жильцами – странное ощущение возврата к былой жизни в московской коммуналке.

Обращаясь к своим американским друзьям, Светлана превозносила британское великодушие. «Английские благотворительные работники – замечательные люди». В городе было очень много мест и услуг, которыми пожилые люди могли пользоваться бесплатно: ездить на городском транспорте, ходить на симфонические концерты, посещать библиотеки, где Светлана могла вдоволь изучать темы, давно ее интересовавшие. Она часто ходила в Риджент-парк, где сидела и писала письма. Светлана уверяла друзей: «Ничего страшного, что теперь мне приходится жить на благотворительные средства. Ничего, что вся моя мебель и обстановка – это чьи-то пожертвования. Все это ерунда. Я совсем не чувствую себя этим уязвленной. Я не пожелала жить на хорошие средства, которые мне взялось платить ЦРУ, поскольку посчитала это неправильным. У меня есть четыре готовых к публикации книги, и я еще смогу заработать себе литературным трудом».

От общества Карр-Гомм Светлана получала каждую неделю примерно 60 фунтов. Из этой суммы часть она выплачивала за комнату, питание и тратила остальное на жизнь. Своих соседей Светлана ласково описывала такими словами: «Американец, повар из Китая, бывший алкоголик, разорившийся домовладелец и гей двадцати четырех лет». Неприятным было лишь то, что приходилось делить на всех один туалет и ванную, которые никто не рвался мыть. Британской подруге она говорила: «Судьба постоянно посылает мне необычных людей, которые помогают мне выкарабкаться из пропасти».

В Лондоне Светлана стала принимать участие в массовых шествиях против ядерной войны. Для нее это не было новым устремлением. Несколько лет назад она писала Джорджу Кеннану: «О, КАК БЫ Я ХОТЕЛА жить в стране, у которой нет никаких ядерных бомб и которая никому не угрожает… Джордж, вы такой великий миротворец. ПОЖАЛУЙСТА, СДЕЛАЙТЕ ЧТО-НИБУДЬ! ПРЯМО СЕЙЧАС! ЧТО-НИБУДЬ ПО-НАСТОЯЩЕМУ ЗНАЧИТЕЛЬНОЕ!» Если бы Светлана дала понять публике, что это она, дочь Сталина, шествует по Лондону вместе с другими борцами за мир, то это могло бы привлечь серьезное внимание к антиядерному движению. Тем не менее, Светлана предпочитала не афишировать себя, как обычно, опасаясь, что враги извратят мотивы ее поступков. Когда ее подруга Филиппа Хилл как-то раз оговорилась, сказав, что она «злейший враг самой себя», она ответила ей на это, на удивление спокойно:

Я не думаю, что я злейший враг самой себя. По простой причине: у меня такая пропасть и злых, и добрых врагов, о какой вам, моя дорогая, не приходится и мечтать… Мои враги – на самом деле, не мои, а моего отца, но они готовы использовать меня как предмет-заменитель для своей ненависти. Вам это легко объяснит любой психиатр. Мне постоянно приходится сталкиваться с настоящей враждой, настоящими угрозами, и реальными препятствиями.

Журналист издания «Индепендент» Анджела Ламберт сумела взять у Светланы интервью в марте 1990 года вскоре после ее прибытия в Лондон. Должно быть, Ламберт удалось задеть что-то хорошее в душе Светланы, поскольку та говорила с ней с редкой искренностью. Светлана сказала, что рассталась с «розовой мечтой» избавиться когда-нибудь от своего клейма дочери Сталина, добавив при этом, что то была «отчасти моя вина».

Я прожила свою жизнь, как смогла – хотя могла бы жить и лучше – в рамках неких ограничений, которые принято называть Судьбой. В моей жизни постоянно присутствует что-то роковое. Нет смысла сожалеть о своей судьбе, хотя лично я сожалею, что моя мать не вышла замуж за плотника. Я родилась и разделила судьбу своих родителей. Я была рождена, чтобы нести это имя, этот крест, и с креста этого мне ни разу не удавалось соскочить. Я лишь пассивно влекусь дальше по дороге своего бесконечного странствия.

Вряд ли о Светлане справедливо говорить, что она что-то делала «пассивно», но так она выразилась о себе сама.

Те, кто знали Светлану еще «кремлевской принцессой», думали, что она выросла сказочно избалованной. Но на самом деле, в нее, как и во всех советских граждан, был вложен строгий этикет послушания. Советы распоряжались, где жить, где работать, куда нельзя было поехать. Светлана постоянно ожидала от кого-то, от своих защитников, учителей, советчиков, каких-нибудь наставлений, как ей быть дальше. Именно это она имела в виду, говоря о своей «пассивности». Но одновременно она сердилась на них за попытки вмешиваться в ее жизнь и на себя – за то, что позволяла проделывать это с собой. «Я никак не могу стать самостоятельной», – жаловалась Светлана. Притом она не замечала, что раз за разом давала отпор всем подряд.

Светлана поделилась с Ламберт своей мечтой:

Я знаю, зачем я хочу опубликовать свои книги. Я мечтаю, чтобы история моей жизни дошла бы до читателей. По крайней мере, я надеюсь, что мне удастся убедить тех, кто прочтет мои книги, что у меня нет ничего общего с философией и деяниями моего отца. Тогда я буду знать, что добилась чего-то. И моя жизнь не пройдет для меня совершенно впустую.

Она разгладила своими нежными руками скатерть на столе, за которым они сидели с Ламберт, и улыбнулась корреспондентке: «Это такая вот тяжелая жизнь, моя дорогая: и слушать о ней тяжело, и жить ее тоже».

В ноябре того же года Светлана послала Розе Шанд поздравительную открытку на Рождество, на которой написала: «Моя любимая Роза! Мне кажется, я, наконец, жива после этого кошмарного года. Теперь все будет хорошо». Однако ее оптимизм приобретал фальшивые нотки, слышимые даже ею самой.

Глава 34
Никогда не надевай узкую юбку, если захочешь покончить с собой

Третьего мая 1991 года друг Светланы Ежи Косинский покончил с собой. Он надел себе на голову пластиковый пакет и задохнулся в нем насмерть, оставив предсмертную записку: «Я готовлюсь поспать подольше, чем обычно. Пусть это будет вечность». Она была по-настоящему потрясена, прочитав в лондонских газетах о его смерти. В голове проносились счастливые моменты, когда Светлана с Ольгой гостили у него в Нью-Йорке, а Ежи взял их покататься на конной повозке по Централ-парку – пока они ехали, его жена Кики фотографировала. Он подарил Светлане экземпляр своего романа «Раскрашенная птица», подписав его: «Светлане, которая понимает». Что же она понимала? Ей должно было быть известно, что с 1982 года Косинский жил под гнетом обвинений в плагиате, в использовании труда «литературных негров», а также преднамеренного искажения фактов своих воспоминаний о Холокосте. Защитники Косинского, например, политик Збигнев Бжезинский, говорили, что он был оклеветан коммунистическим правительством своей родной Польши. Это ли то самое, что понимала Светлана, так же опороченная советскими коммунистами? Однако она была уверена, что у Ежи была прекрасная жизнь: красавица жена, хорошее жилье, его книги публиковались. И вот он свел счеты с этой жизнью.

От известия о самоубийстве Косинского Светлана утратила связь с реальностью. Она жила без денег в сером дождливом Лондоне и не имела ни малейшего понятия, какие карты сдаст ей судьба в будущем. В один из майских дней она поднялась на Лондонский мост и уставилась на грязную воду Темзы внизу. Борясь со своей задирающейся узкой юбкой, Светлана попыталась взобраться на перила. Но тут сильная рука стащила ее обратно на тротуар. Она едва успела заметить коренастую фигуру похожего на ирландца седоволосого человека с красным лицом в темном плаще, который, предотвратив ее падение с моста, уходил прочь. Два молодых констебля подхватили ее и усадили в полицейскую машину. По дороге к ней домой, они болтали, обсуждая футбольный репортаж, идущий по радио. Полицейские доставили ее до самой двери и, прощаясь, строго сказали: «Никогда так больше не делайте!» В ту ночь, лежа в постели, она пыталась надеть себе на голову пластиковый пакет, но лишиться таким образом жизни у нее не получилось. Она уснула. На следующее утро все произошедшее уже казалось ей бредом и кошмаром.

Когда позже на той же неделе Ольга встретилась с матерью во время их обычного обеда в пабе, та ей сказала, что пыталась покончить с собой. Она сказала это между прочим, как будто о прогулке в парке. Но что-то неуловимо изменилось. Теперь Светлана понимала суть самоубийства. Это было тем, что случается в моменты сумасшествия по безумным причинам. Например, был мрачный день, шел дождь, твой зонтик ветер вывернул наизнанку, кто-то не пришел на назначенную встречу – и такие вещи запускают лавину отчаяния. «Надо быть вне себя, злой как черт, на кого-то или на что-то, или на все на свете». Отец Светланы прикрикнул на ее мать во время ужина: «Эй, ты!» Если бы Наде не удалось убить себя в тот же вечер, на следующее утро все могло быть как обычно. Светлана вспоминала, как няня рассказывала, что тело ее матери нашли в такой позе, что, казалось, она, умирая, ползла к двери, как будто раскаиваясь в совершенном. Может быть, Надю можно было еще спасти.

А тогда, в пабе, Светлана даже пошутила при Ольге: «Никогда не надевай узкую юбку, если захочешь покончить с собой». Ольга считала, что теперь Светлане стал понятен гибельный порыв ее собственной матери. Самоубийство могло стать для нее просто импульсивным действием, и никого, кто смог бы ее остановить, не оказалось рядом. Ольга почувствовала, что Светлана, наконец, простила свою мать за то, что та покинула ее.

В июле того же года Ольга решила слетать в Висконсин, взяв отпуск в банке, где она работала. Она хотела вновь попытать счастья со своим отцом и удивить его своим появлением. Но за неделю до поездки Ольга узнала, что у Уэса случился инсульт. Когда она прибыла в Талиесин вечером 16 июля, отец уже был без сознания и скончался следующей ночью. Ольга немедленно позвонила матери, чтобы сообщить об этом. Светлана не плакала, но все время повторяла: «О, Боже, о, Боже, он был такой хороший…» Потом ее голос затих, как будто она оставила телефонную трубку на стойке бюро и ушла куда-то».

В своем убогом лондонском жилье, предоставленном благотворительной организацией, Светлана плакала по бывшему мужу: «Я не знала, что он все еще был так глубоко во мне. Он был хорошим человеком во многих отношениях. Это все те нехорошие чувства, что поглощали нас в Талиесине и других местах – зависть и ненависть – уничтожили возможность нашей счастливой семейной жизни». Она думала, что Ольга чувствовала то же самое. Дочь поняла, что любила отца, после того, как он умер.

Постепенно Ольга превращалась из ребенка Светланы в ее лучшую подругу. О периоде, когда Светлана переехала в Лондон, Ольга вспоминала: «К тому времени расстояния перестали для нас что-то значить. Было уже неважно, где каждая из нас живет. Мы всегда виделись и мы всегда были вместе». Со своей дочерью Светлана никогда не таилась: «Мы говорили о многих вещах, причиняющих боль». Ольга могла взглянуть на брак своих родителей со стороны. Когда Светлана встретилась с Уэсом, ей не хватило благоразумия, чтобы принять верное решение. «Она не замечала многих тревожных знаков в Талиесине, у нее просто сорвало крышу». Ольге казалось, что отец никогда не смог бы дать матери той любви, в которой она нуждалась. «К тому же, если не брать в расчет его одностороннюю гениальность, он не смог бы сравняться с ней по интеллектуальному уровню».

Ольга видела, как больно было ее матери. Иногда Светлана срывалась в состояние, которое Ольга описывала словами «ночные страхи всеми забытого и покинутого малыша». «Как будто туча бросала на нее тень в такие моменты. Так получалось, что ее мозг сперва порождал какую-то мысль, а затем терял контроль над тем, какие мысли рождались из первой по цепочке». Иногда это случалось, когда Светлана писала, но порой не было никаких серьезных причин: «просто сбежало молоко». «Она бывала безутешна». «Что-то заставляло взорваться вулкан ее мыслей, воспоминаний, боли, страдания, тревожных предчувствий – и это становилось сильнее нее». Ольга видела, что мать оставалась непонятой, что ей требовалась ничем не сдерживаемая, безусловная любовь: «Те люди, которые были со Светланой дольше всех, которые оставались ей друзьями, видели это. Они наблюдали этот вулкан».

Складывается впечатление, что Светлане всегда было легко находить новых друзей. В июле того же года она познакомилась с Ниной Лобановой-Ростовской, муж которой происходил из аристократической династии Лобановых-Ростовских. Несколькими днями ранее, когда Нина собиралась за покупками в супермаркет, к ней обратился портье их многоквартирного дома в Северном Кенсингтоне:

– Мадам, вы знаете, кого я видел этим утром? Дочь Сталина, Светлану Сталину!

Нина удивилась:

– Как это может быть, Дэвид? Что она может делать в нашем районе?

– Я думаю, что она шла в Общество Морпет, расположенное в следующем доме, – ответил Дэвид. – Может быть, мне сказать, что вы хотели бы встретиться с ней, если я увижу ее вновь?

Не сомневаясь, что Дэвид обознался, Нина, тем не менее, согласилась:

– Да, Дэвид, пожалуйста.

Семнадцатого числа – Нина точно запомнила дату – когда она готовила на кухне ужин для гостей, раздался звонок в дверь. Полагая, что кто-то из приглашенных был настолько учтив, что выслал вперед цветы, она открыла и увидела в дверях Светлану, которая выглядела точно так же, как на фотографиях. Вспоминая эту встречу, Нина рассказывает о ней в стиле пьесы:

Светлана: «Простите за мое вторжение, но ваш консьерж сказал, что здесь живут русские, которые были бы рады видеть меня».

Я: «Не зайдете ли к нам на чашку чая?»

Светлана, переступая порог: «А вы когда-нибудь видели русского, который отказался бы от чашечки чая?»

Мы представились друг другу. Я рассказала, что родилась во Франции и что готовлю рагу для званого ужина, и Светлана прошла за мной на нашу кухню. Я заварила большой чайник чаю, и Светлана налила себе из него несколько чашек подряд, кладя в каждую по пять чайных ложек сахара. Еще я ей предложила немного малины, которая была у нас на десерт. Она благодарно понюхала ягоды и заметила: «Английская малина и другие ягоды и фрукты почти такие же ароматные, как те, что растут в России. Мне не хватало этих ароматов в Америке. Там фрукты не пахнут…» Она много говорила, а я слушала».

Вечером Нина спросила своего мужа, не против ли он того, что к ним приходила дочь Сталина. Сталин бросил в тюрьму всю их семью и расстрелял в 1948 году его отца, Дмитрия Ивановича Лобанова-Ростовского. Он сказал, что не возражает, если Светлана не будет появляться тогда, когда он дома. Так Светлана начала бывать в гостях у Нины регулярно.

Вскоре Нина поняла, что дружить со Светланой было не таким простым делом. «Она была очень умной, образованной, начитанной, могла быть теплой, очаровательной и приятной в общении. Светлана писала мастерски, поэтическим языком». Но в то же время она была эмоционально неустойчивой. Стоило ей что-нибудь болезненно воспринять, как она приходила в ярость, слала рассерженное письмо, а впоследствии извинялась за свою вспышку. «Бедная Светлана. Она жила, словно человек с содранной живьем кожей. Она была чрезмерно чувствительна, и все причиняло ей боль».

Летом 1991 года Светлана неожиданно получила приятное известие. До нее дошла новость, что ее «Книгу для внучек» в июне опубликовали в московском журнале «Октябрь». Она посылала рукопись старой подруге Ольге Ривкиной, которая отправила ее в редакцию журнала, ничего ей не сказав. Поскольку СССР не подписывал международных соглашений в области охраны авторских прав, не было ничего необычного в том, что зарубежный автор вдруг обнаруживал, что его работа публикуется без его разрешения. Светлана получила письмо от своей дочери Кати, где говорилось, что той понравилась ее книга. «Книга для внучек» заканчивалась личным обращением к Екатерине:

Где-то там, далеко, если взглянуть на карту, но не так уж далеко от американской Аляски, находится советская Камчатка, где работает мой милый геофизик-вулканолог, старшая дочь Катя. Где живет моя внучка Анюта. Я люблю географические карты. Люблю большие расстояния и просторы. Как легко смотрят две страны друг на друга – всего лишь через небольшое озеро – Камчатка и Орегон, Вашингтон, Аляска – когда-то вообще русская земля… Вот там-то и будут проходить будущие линии всевозможных коммуникаций – от науки до торговли, от рыболовства до вулкановедения… Почему бы моей Кате не переехать через Тихий океан и не взглянуть на Маунт-Хелен, американский вулкан, он ведь такой же, такой же.

Так хочется, чтобы две сестры, столь похожие друг на друга и внешностью, и внутренне, увиделись бы когда-нибудь – без вражды, без пропагандистских усилий со стороны обоих правительств, или КГБ и ФБР, стоящих за их спинами, без ненависти. Тогда работа каждой из них зазвучит своим голосом и вольется в общий поток человеческих усилий за лучшее будущее.

Вскоре Катя позвонила Светлане. Ей было необычно слушать голос дочери после двадцати четырех лет молчания. Он совсем не изменился – это был голос той же юной семнадцатилетней девушки, которую Светлана покинула в 1967 году. Младшая дочь Кати по имени Аня даже написала своей бабушке письмо, где спросила: «Ты любишь животных?» Светлана была на седьмом небе от счастья. Зная, как она бедна, Нина давала ей деньги, чтобы она могла звонить своей дочери с общественных телефонов, так как в жилище Светланы телефона не имелось.

В сентябре того же года через своих русских знакомых Светлана отыскала американского вулканолога Томаса Миллера, который каждый год летал со своей исследовательской базы на Аляске на встречи с российскими вулканологами на Камчатке. В первый раз Миллер появился там в августе 1991 года во время неудавшегося свержения Михаила Горбачева высшими функционерами Коммунистической партии, которое в итоге закончилось восхождением во власть Бориса Ельцина. Получилось так, что Миллер стал неофициальным почтальоном, доставившим 50–60 писем с Камчатки для адресатов по всему миру. Светлана попросила его передать письмо своей дочери, Екатерине Ждановой, в поселок Ключи.

Вскоре в голове Светланы родилась идея, как было бы хорошо, если бы Катя и Аня смогли ненадолго приехать к ней в Лондон. Она даже обсуждала с Томасом Миллером, какой маршрут перелета подошел бы дочери. Светлана попросила Нину заплатить 1500 фунтов стерлингов за авиабилеты. Но у Нины не оказалась таких денег, и, к тому же, она знала, что ее муж пришел бы в ярость, узнав о корыстном плане Светланы. Вместо того, чтобы дать Светлане деньги, Нина посоветовала ей обратиться к своему соседу с верхнего этажа, известному журналисту из Ливана, который был большим поклонником книг Светланы и без сомнений уплатил бы такую сумму, если бы она согласилась на интервью. Светлана побагровела и взорвалась: «Да за кого вы меня принимаете, если думаете, что я взяла бы деньги за рассказ о себе?..» По словам Нины, Светлана удалилась и после выслала в ее адрес несколько полных возмущения писем. Понадобилось шесть месяцев, чтобы их дружба вернулась в прежнее русло.

Когда Том Миллер написал, что встречался с Катей по профессиональной необходимости, Светлана с энтузиазмом поинтересовалась: «Говорит ли она хоть немного по-английски?» Она знала так мало о жизни своей дочери, что идея того, что ее маленькая умненькая Катя занимается наблюдениями за извержением вулканов, смешила ее: «Я уверена, что они извергаются по команде, когда она нажимает какую-нибудь кнопку на своем столе!» Светлана попросила Миллера отвезти ее внучке несколько безделушек. Под давлением Светланы Ольга тоже написала письмо из Америки, которое было вручено Миллеру, чтобы он отвез его сестре.

Но Миллер знал, что на деле Катя страдала от алкоголизма или лечилась от этой напасти и, по примеру своего деда, была довольно деспотичной персоной. Но он не говорил всего этого Светлане. К сожалению, он не знал, что мог бы рассказать ей о дочери еще. У Кати была репутация затворницы, которая выходила из кабинета лишь для того, чтобы забрать свежую газету или заняться наблюдениями в лаборатории. Русские коллеги отказывались ее обсуждать. «Оставьте ее в покое, – говорили они. – У нее умер муж. Она многое пережила». Катя время от времени писала Светлане, но почти ничего не сообщала о своей жизни. Ольга запомнила, как ее мать радостно вскрывала письмо от Кати, где была фотография, и обнаружила, что это была фотография вулкана. В письме этот вулкан описывался во всех подробностях.

Невзирая на то, что она сама отказывалась это признавать, нищенское существование в Лондоне Светлану унижало. Она не могла позволить себе позвонить дочери, не могла купить для нее билеты на самолет и даже не смогла бы устроить Катю у себя дома, если бы та вдруг прилетела. Однако перед лицом друзей Светлана делала вид, что не видит проблемы в своем материальном положении и никогда не жаловалась. Она писала Розе Шанд:

Я предпочитаю жить так, как живу. Всегда существует баланс – Гармония – Равновесие – в генеральном плане наших жизней, начертанном, без всякого сомнения, Создателем. И если первые 40 лет моей жизни (в СССР) я жила на вершине общества, то значит, оставшуюся часть жизни я обязана провести в бедности и смирении, скромно ведя тот умеренный образ жизни, который я веду теперь. Все правильно, так и должно быть: равновесие восстановлено.

В этом заявлении определенно слышится своенравная гордыня, но не так-то просто Светлане поверить.

Те социальные работники, которые заботились о Светлане, были очень добры. Когда она пожаловалась, что громкая музыка, которую включают ее молодые соседи, мешает ей спать, ее социальный работник, студент из Нигерии по имени Сампсон, немедленно собрал ей чемодан и вместе с доктором Светланы помог переехать в новую комнату в резиденции на улице Лэдброук-Гроув, принадлежавшую благотворительному обществу «Карр-Гомм». Когда Светлана впервые вошла в свою комнату на Лэдброук-Гроув 280, она остановилась, пораженная аурой этого места. «Светило солнце. Было мирно. Было идеально».

У Светланы не было ничего, ни единого предмета мебели, но на складе благотворительной организации ей вскоре удалось выписать для себя подержанный стол, кровать, стул и даже морозильник, который ей разрешили поставить у себя в комнате. Так она справила новоселье. Потом она говорила: «Я тогда была совершенной старой нищенкой. Хотя, вообще-то, я была очень рада». Светлана настаивала, что в желании владеть какой-нибудь вещью не было ничего плохого. Ей нравилось покупать и продавать собственность, когда она жила в Соединенных Штатах, но, как она говорила, «когда вещи уходят от меня, я никогда не плачу. Это вообще меня не волнует». Они с Сампсоном очень понравились друг другу и всегда нежно обнимались при встрече. Вскоре он выяснил, кем она была, но ей казалось, что Сампсон был слишком молод, чтобы фраза «дочь Сталина» что-то значила для него.

Теперь Светлана жила в одиночестве. Ольга ненадолго вышла замуж за своего лучшего друга, молодого валлийца – отчасти по причине того, что этот брак давал ей возможность работать в Лондоне. Придя на свадьбу, Светлана надела бумажную шляпу лодочника в знак протеста против того, что дочь не сочетается браком по любви. Ольга, вполне унаследовавшая саркастическую натуру матери, нашла эту выходку невероятно смешной. Но чуть позже она решила уехать обратно в Висконсин, чтобы работать в летние каникулы в магазинчике тибетских сувениров в Сприн Грин. Следующие несколько лет Ольга встречалась с матерью в Лондоне, останавливаясь там во время своих экспедиций в Дармсалу, в Непал и другие уголки Азии, чтобы купить там предметы тибетского искусства и ткани.

Нина Лобанова-Ростовская видела, как одиноко Светлане без дочери, и время от времени приглашала ее в свой дом на званый ужин, когда муж уезжал в деловые поездки. На одном из таких ужинов Светлана повстречала Хью и Ванессу Томасов. Хью написал ломающую прежние воззрения книгу о Гражданской войне в Испании, которая очень понравилась Светлане, и вскоре она стала регулярно бывать у них в гостях. Ванесса посчитала ее очень привлекательной:

Я помню, мы с Хью воспринимали ее как маленькую принцессу, жившую в этой клетушке на нашей улице. Она держалась очень просто, но с огромным достоинством, благодаря своему образованию. Она говорила по-французски, по-немецки и очень хорошо – по-английски. Светлана отличалась хорошими манерами, но была скромна, несмотря на то, что приходилась дочерью властелину половины мира! Я не хочу сказать, что она совсем не важничала. Она была аристократична настолько, насколько могла быть аристократична принцесса, живущая в клетушке.

Она никогда не вела себя как нищенка, не заводила речь о деньгах. Она была на много ступеней выше этого. Свою жизненную роль она играла с честью. Конечно же, мы говорили о детях. Нас обеих положительно сводили с ума наши дочери.

Сын Ванессы по имени Индиго Томас работал в «Лондонском книжном обозрении» и попросил Светлану написать что-нибудь для его издания. Однако он совершил ошибку, обозначив в своем письме адресата как Светлану Аллилуеву. Светлана в бешенстве оборвала Ванессе телефон, крича, что живет инкогнито, а сын Ванессы выдал ее. Ванесса высказала в ответ тысячу извинений, но она уже научилась воспринимать вспышки ярости Светланы как должное. «Светлана ждала и искала повода для того, чтобы сорваться и вовлечь нас всех в очередной скандал. Но я истинная англичанка. Я не могу серьезно воспринимать все эти русские страсти».

И в самом деле, когда Томас-младший позвонил Светлане, чтобы принести извинения, та в ответ пригласила его на чай. Он запомнил, как был обескуражен, найдя дочь Сталина в бесплатном благотворительном приюте: «она была разоренной, бездомной, лишенной государства, покоя и пенсии». Она заварила ему чай на отделанной дешевым пластиком кухне с потертым полом и бьющим в глаза светом флуоресцентных ламп, игнорируя присутствие соседки, готовившей себе омлет на общественной плите. Пить чай они вдвоем ушли в Светланину крошечную спальню, в которой помещалась только складная диван-кровать, книжная полка, стул и туалетный столик. На стенах не было ни одной фотографии или картинки, зато на столике помещался бюст Ольги авторства скульптора Шенды Амери.

И, конечно, пресса выследила ее и здесь. В американском журнале «Пипл» появилась статья, в первых строках которой говорилось: «Лана Питерс, мрачная, некрасиво одетая женщина, молчит о многих вещах, когда бродит по бурлящим лондонским улицам, держа путь в лавки древностей и библиотеку. Кто мог бы заподозрить в ней ту, которая раньше звалась Светланой и была единственной дочерью печально известного советского диктатора Иосифа Сталина?» На соседней полосе красовалась фотография насупленной Светланы. Дом на Лэдброук-Гроув упоминался как «коммунальное жилище для одиноких людей, многие из которых страдают от серьезных эмоциональных расстройств». В статье шло обычное перечисление зверств ее отца, упоминалось самоубийство матери, ее собственные многочисленные разводы и покинутые дети. Ничего нового сказано не было, поскольку соседи Светланы отказывались разговаривать с репортерами. Светлане пришлось вновь собраться и переехать в новое жилье за углом прежней улицы, на Нарсери Лейн.

Тем не менее, круг друзей Светланы ширился. Через Нину она познакомилась с мексиканским дипломатом Раулем Ортисом. Ему было слегка за шестьдесят, он был элегантен, мастерски писал и обожал произведения Пруста. Вместе они стали ходить в кино, на приемы в посольства, на концерты, и иногда в ресторан. Ортису казалось, что Светлана – не один человек, а несколько разных. «Каждому она платила его собственной монетой в ответ на то, что именно собеседники ожидали от нее. Я был очень экзотичен. Светлане нравились фотографии весенних деревьев в цвету. Встреча и дружба со мной стали для нее наступлением новой весны». Рауль и Светлана никогда не разговаривали о политике в Советском Союзе. И вообще, его уникальной чертой было то, что ему не было никакого дела до происходящего в СССР.

Но вскоре Ортиса перевели служить в Париж. Когда он готовился уезжать, Светлана намекнула, как было бы хорошо, если бы она тоже поехала жить в Париж и они продолжили бы дружить там. «Не то, чтобы она намекала на возможность сожительства. Но она была очень одинока, а я вел свободный образ жизни и боялся глубоких сердечных связей». Он понял, что представляется Светлане тем, кто мог бы открыть для нее дверь в новую жизнь. «Неверно считать, что Светлана бежала от чего-то. Наоборот, она всегда бежала по направлению к чему-нибудь, к иной жизни, такой, которая совпала бы с ее представлениями о том, что такое счастье и покой». Рауль не позвал ее с собой в Париж.

Лоуренса и Линду Келли Светлана повстречала на коктейльной вечеринке в доме Томасов. Когда отец Лоуренса служил послом Британии в СССР в конце сороковых годов, сам Лоуренс шесть месяцев учился русскому языку в посольстве. Он лично наблюдал вспышку повальной мании преследования в советском обществе, которую породил отец Светланы во время своей кампании по «борьбе с космополитизмом» и «дела врачей». Когда Келли представили Светлане как автора биографии знаменитого русского поэта XIX века Михаила Лермонтова, она замерла, потрясенная, после чего объяснила, что Лермонтов – один из ее самых любимых поэтов. Вместе они наслаждались стихотворением Лермонтова, которое тот написал, когда царь сослал его на Кавказ: «Прощай, немытая Россия!» В то время Келли работал над исследованием по истории Грузии для своей книги «Дипломатия и убийства в Тегеране» и делился со Светланой всеми интересными фактами, которые находил.

Иногда Светлана рассказывала Келли неожиданные и занятные истории из жизни своего отца. Например, о том, как Сталина вывел из себя попугай:

Английская табачная компания «Данхилл», производитель курительных трубок, как-то раз подарила Сталину особенно качественную трубку. В его кремлевской резиденции жил дрессированный попугай, приученный изображать звуки кашля и плевков, которые издает курильщик, раскуривающий трубку. Однажды Сталин явился домой в ужасном настроении после нудной бумажной работы с Молотовым. Когда попугай начал издавать свои звуки, Сталин достал трубку «Данхилл» и убил попугая на месте.

Келли было необычайно интересно общаться со Светланой. «Бедная Лана была как отбившаяся от стаи рыбка в дебрях общества, где никто не понимал ее».

Супруги Келли решили пригласить Светлану погостить в их домике в Лейк-Дистрикте в графстве Камбрия. Мирный деревенский ландшафт – волнистые холмы, отары пасущихся овец, фермерские телеги, разметающие соломку по ветру, громыхая по узким проселкам – был неотразим. Казалось, здесь ничего не изменилось с самого XIX века. Однажды вечером Келли предложили ей совместно нанести визит вдовствующей леди Памеле Эгремонт, хозяйке близлежащего замка Кокермаут. Вдовствующая леди оказалась женщиной средних лет, отличавшейся изысканной красотой. Она много путешествовала по юговосточной Азии и Китаю. Вскоре Светлана стала бывать в ее роскошной лондонской резиденции. Леди Эгремонт с теплом вспоминала, как Светлана сидела на диване в гостиной и рассказывала о Сталине. Она объясняла Памеле, что отец запретил ей изучать литературу в Московском университете, чтобы только она не связалась с ужасными людьми – какими-нибудь там поэтами. «Он выглядел очень, очень недовольным!» – вспоминала она.

Когда Светлана произнесла эту фразу, она встала, тяжело прошагала в один конец гостиной, потом обратно, и внезапно ее лицо стало почти точь-в-точь как у ее отца (я видела его фотографии). Так она на какой-то момент превратила себя в его подобие, а потом бухнулась обратно на диван и заявила: «Больше никогда не говорите со мной о нем!»

Больше всего, по словам Светланы, ей были противны все кремлевские лакеи, окружавшие отца, докучавшие ей своими мелочными подарками и пытавшиеся использовать ее, чтобы подобраться к Сталину и задобрить его. «Она их видела насквозь. Я полагаю, она была достойной восхищения женщиной, учитывая все, через что ей пришлось пройти и какие роли ей приходилось играть». Лишь раз Светлана разозлилась на Памелу. Это случилось, когда Памела прочитала новую биографическую книгу о Берии и спросила Светлану, что та об этом думает. Светлана в ответ рявкнула: «Ничего не хочу слышать об этом человеке! Он убил восьмерых моих родственников». В то время как многие американские друзья Светланы указывали на ее взрывной характер, с точки зрения Памелы Эгремонт, она была «потрясающе нормальной, твердой, как скала».

После своего возвращения из СССР Светлана возобновила былую дружбу с Розамонд Ричардсон. Та уже была довольно известна благодаря своим книгам о садоводстве и кулинарии. У нее был особый дар писать о кухнях различных стран и народностей в их культурном контексте. Как-то раз, когда они со Светланой встретились в Сафрон-Уолдене за чаем, Светлана вдруг повернулась к Розамонд и заявила: «Мы должны вместе написать книгу». По воспоминаниям Ричардсон, это было так, будто эта идея внезапно влетела к ним в окно. Светлана предложила создать новую книгу на основе тех интервью, которые Ричардсон ранее брала у нее. В ее представлении, она могла бы рассказать в ней о семействе Аллилуевых и о наследственной цепочке сильных женщин в их роду. Ей хотелось объяснить читателям, как революция уничтожила их семью. Только лишь здоровая злость и черный юмор помогли ее бабушке сохранять рассудок. Все свои последние годы Ольга, мать Нади, прожила в Кремле в одиночестве. Как-то она объяснила Светлане, как ей удалось выжить. Она говорила: «Ты знаешь, я делаю так: завариваю для себя чай. Ставлю его на стол перед собой и говорю: «Битте шон!» (нем.: «Не отведаете ли?»), – и сама себе отвечу: «Данке шон!» (нем.: «Большое спасибо!»), а потом сажусь и пью его». Ее бабушка не могла противопоставить ничего злодействам Сталина, но стоическая самодисциплина и жесткий юмор помогали ей справляться с невзгодами.

Слушая рассказы Светланы, Ричардсон горячо сопереживала ей: «Как много вы страдали!» На это Светлана отвечала, что она сама вовсе не страдала, в отличие от людей, которые прошли через лагеря. Она часто вспоминала об Ирине Гогуа, которая была очень близка с Надей. Гогуа арестовали в середине тридцатых годов, и она провела семнадцать лет в заключении и ссылках. Ирина никогда не рассказывала в подробностях о том, что с ней происходило, но она объяснила, как ей удалось выжить. Светлана повторяла слова Нины, которые были словно каленым железом выжжены в ее памяти: «Я доказала для себя одну вещь. Я приняла то, что произошло со мной, как факт. Свершилась несправедливость. Я ничего плохого не сделала, но должна была вынести все. Иначе было нельзя: я видела, как другие люди не могли понять и принять произошедшее, они протестовали и разбивали себе лбы о тюремные стены, и очень скоро они умирали». Светлана добавила к этому: «О, да, люди там становились мудрее. Когда случается самое плохое, мудрость приходит сама».

Их совместный с Ричардсон проект вскоре стал книгой, посвященной истории семейства Аллилуевых. Переполненная радостными предчувствиями Светлана несколько раз звонила в Москву тем родственникам, которые обычно не выступали на публике. Она убеждала их: «Пригласите к себе Роза-монд. Она правильный человек». С благословения Светланы Ричардсон полетела в Москву вместе с переводчиком и целую неделю брала интервью у двоюродных братьев и сестер Светланы и других членов их большой семьи. Наследники Аллилуевых были с ней откровенны и передали трагические истории пребывания их близких в тюрьме, рассказали о потерях и исчезновениях, пережитых при Сталине.

Проблемы начались, когда Ричардсон вернулась в Лондон. Светлана хотела послушать записи интервью и перенести их на бумагу, но Ричардсон не дала ей кассеты. Она знала, что Светлана временами была «непростым», по ее словам, человеком, а кое-кто из родственников отзывался о ней в интервью не так уж благосклонно. К тому же их рассказы были «о том, как всем жилось в тени фигуры Сталина, и неприятные для всех воспоминания так и лезли изо всех щелей. Я знала, как эмоционально хрупка была Лана, и я просто не хотела корежить ей душу теми вещами, которые ей знать было не обязательно». Позднее Ричардсон признала, что совершила ошибку. Светлана вполне могла принять все услышанное.

Вместо кассет с интервью Розамонд поделилась со Светланой несколькими главами будущей книги. Светлана написала своей двоюродной сестре Кире в Москву, что прочитанное ей не понравилось. Кира вспоминала: «Она говорила, что Розамонд слишком уперлась в политику. Но я думаю, что все, связанное с нами, Аллилуевыми, так или иначе, было политикой. Если это не политика, то что же?» Но Светлана злилась – у Розамонд получалась история о ее отце, а вовсе не жизнеописание семьи Аллилуевых, как она надеялась. Когда книга вышла из печати в 1993 году, портреты Сталина красовались и на лицевой, и на обратной стороне обложки. И, к сожалению, переделать ничего уже было нельзя. Основой книги стал рассказ о Сталине, о жестокостях, которые, как настаивали Аллилуевы, он творил совместно с Берией против их семьи. Ричардсон пришло от Светланы письмо, полное ненависти. «У меня было ощущение, что мне написал сам Сталин, – вспоминает она. – Казалось, мне подписан смертный приговор. В каждой строчке того письма я ощущала сталинскую силу и злобу. Ворота крепости для меня захлопнулись». Больше Светлана не общалась с Ричардсон никогда.

Умыв руки после выхода книги, Светлана не забыла написать в «Лондонское книжное обозрение», настоятельно подчеркивая, что они с Ричардсон договаривались работать над книгой совместно и поставить в центр линию ее матери в семье Сталина, но потом Ричардсон отстранила ее от дела. Светлана с издевкой добавила: «Мисс Ричардсон гораздо лучше удаются поваренные книги, ее знаний недостаточно, чтобы писать об истории России». Впрочем, она была права: сильной стороной книги была не полнота исторического исследования, а степень откровенности вошедших в нее интервью.

На лондонскую презентацию книги «Длинная тень» Ричардсон пригласила двоюродную сестру Светланы Киру и дочь Леонида Ольгу. Светлана не только отказалась присутствовать на банкете, но и увидеться со своими родственниками. Все посчитали, что она очень дурно поступила и позволила себе проявить мстительность в духе своего отца. Но самое смешное, что причиной был вовсе не гнев на Ричардсон за ее книгу.

Когда Кира вернулась в Москву, она выяснила, по какой причине Светлана перестала с ней общаться. Родственники сообщили ей, что Светлана несколько раз в бешенстве звонила, пока Кира была в отъезде. Гремел новый скандал. Незадолго до отъезда Киры в Лондон некий британский журналист взял у нее интервью и написал в газете, что Кира «ищет свидетельства того, что Сталин совершил убийство своей жены Надежды Сергеевны Аллилуевой». Несмотря на то, что сама Кира в гневе опровергала эти слова: «Я не говорила тех вещей, которые мне приписывают», – и на то, что родные обрывали ее телефон с просьбами опубликовать опровержение, она не стала предпринимать ничего. «Пирожок уже испекся». Светлана, прочитав интервью в британских газетах, не нашла в себе сил простить Киру за распространение подобных слухов. «Я могу представить себе ее реакцию на то, что кто-то допускает, будто бы Сталин убил ее мать!» – вспоминала Кира, хотя ей на деле была известна реакция Светланы. Ночью перед тем, как Кира с племянницей должны были улететь из Лондона, они нашли конверт, подсунутый под дверь их гостиничного номера. В конверте не было ни строчки, лишь фото Киры с газетной страницы, из которого было полностью вырезано ее лицо».

В 1995 году, когда супруги Келли снова отправилась в Лейк-Дистрикт и взяли с собой Светлану, они осведомились у своей подруги Мэри Баркетт, не против ли та присутствия Светланы у себя в гостях. Баркетт жила в необычайном старинном доме под названием Айзел-Холл недалеко от Пенрита. Светлана с первого взгляда влюбилась в Айзел-Холл и, когда они пили чай, спросила Мэри, которая была лишь на два года старше, не желает ли та, чтобы Светлана присматривала за ней? Она предложила свою помощь по кухне. Баркетт, такая же прямолинейная и колючая, как сама Светлана, сперва колебалась. Но этот момент стал началом одного из самых важных для Светланы дружеских союзов.

Мэри Баркетт была необычной женщиной. В 1962 году, в возрасте 38 лет, увлекшись археологией, она решилась вместе со своей подругой Женет Мале де Картер совершить путешествие на лендровере из их родного Лейк-Дистрикта в Персию, чтобы отыскать легендарную потерянную крепость Гирдкух. Их приключение было полно опасностей. Около Догубаязита в Турции местная полиция обстреляла их машину, приняв женщин за грабителей. В общей сложности путешествие на автомобиле и пароме заняло семь с половиной месяцев. Когда Баркетт возвратилась в Лондон, она стала специалистом мирового уровня в области древнего искусства изготовления войлока.

Когда они позднее переписывались со Светланой, Баркетт обращалась к ней «Моя дорогая кочевница». Хотя Светлана не путешествовала очень уж далеко, она каждый раз, уезжая, отбрасывала свое прошлое как что-то ненужное. «Самая первая мудрость учения буддизма гласит, что привязанности – корень печали», – говорила она Мэри. Саму Мэри Светлана называла в ответ «Моя дорогая воительница». Она питала к ней уважение как к человеку, который сформировал свою жизнь через борьбу.

Когда Мэри отправлялась в поездки на различные конференции по валянию войлока или в поисках новых образцов для коллекции в Швейцарию, Польшу, Сирию, Йемен или Грузию, Светлана лишь с грустью провожала ее в путь. Она говорила Мэри, что хотела бы еще побывать в Марокко, Иордании, Саудовской Аравии, Египте и Индии. Светлана делилась с Мэри адресами и именами специалистов по различным языкам, могла со знанием дела обсуждать узоры на тибетской кошме, рассказывала о том, какие у нее были в детстве в Зубалово юрты. А также она говорила о том, как сменялись в Кремле ковры, отмечая вехи ее юности: сперва, когда мать была жива, везде лежали ковры с Кавказа, потом, во время войны, они сменились персидскими, а после 1949 года им на смену пришли китайские изделия.

Иногда они с Мэри обсуждали политические вопросы. «Кругом сплошной макиавеллизм», – писала ей Светлана в одном и писем. Из того, что она читала в газетах и слышала по радио, она делала вывод, что дела в России шли все хуже. Ее дочь-вулканолог, как и все российские ученые, сидела без денег и не отвечала на письма матери. Светлана опасалась, что смесь национального унижения, злобы, комплекса неполноценности и неумеренное самомнение россиян о своем месте в мире в итоге так или иначе выльются во вспышку агрессивного национализма. Запад должен помнить, что Россия – великая страна с древней культурой. Гордость русских – их неотъемлемая, но опасная черта. «Быть русским – значит никогда ни в чем не раскаиваться, – говорила она Мэри. – Даже теперь русские неспособны на раскаяние и искупление за преступления Сталина… Эта невозможность взглянуть правде в лицо еще тревожно аукнется в будущем. Я вижу все с мрачной стороны – пожалуйста, простите меня за это».

Светлана была охвачена новой идеей – объединить все написанные ею книги в одну, озаглавленную «Очарованное странствие». Она должна была стать итогом истории ее жизни. Когда корреспондент поинтересовался у нее в 1996 году, счастлива ли она, Светлана ответила:

Что такое счастье? Я довольна жизнью, и когда вам 70 лет, это совсем неплохо. У меня были очень хорошие и очень плохие времена. На что мне жаловаться? Нет ничего хуже, чем жаловаться – это не меняет вашу жизнь к лучшему. Может быть, я несу свой крест, но я не страдаю от этого.

Глава 35
Моя дорогая, они совсем не изменились!

В середине сентября 1995 года Светлана решила переехать в Корнуолл, где они вместе с дочерью Ольгой несколько раз отдыхали в начале восьмидесятых. Светлана стала понимать, что средств, которые она получала от общества «Карр-Гомм», перестало хватать на достойную жизнь в Лондоне, в то время как подчиненная благотворительная организация под названием «Эббифилд» владела несколькими резиденциями в Корнуолле. Светлана представляла себе, как будет наслаждаться тишиной и прекрасными пейзажами (и никаких толп народа!) в маленькой деревне Маллион на восточном берегу залива Маунт. Резиденция называлась Мелвин Хаус, и, кроме домовладельца, там обитали восемь пожилых женщин. Это стоящее на скалистом обрыве здание больше напоминало пансионат в семейном стиле, чем дом престарелых, и в нем даже была гостиная для прибывающих с визитами друзей его обитателей. Вместе со своими десятью горшками герани Светлана поселилась в маленькой комнате в этом доме и написала Мэри Баркетт, что почувствовала себя «старой, очень старой внутри. Иногда все, что я ношу внутри меня, давит так сильно». Она удивлялась, как Мэри могла жить вместе со всеми призраками, населявшими Айсл Холл. Ее собственные призраки вечно преследовали ее по пятам.

Но тогда, в начале 1996 года, ей представился неожиданный шанс изгнать хотя бы некоторых из них. В 1995 году Владимир Аллилуев написал книгу мемуаров под названием «Хроники Семьи» и прислал рукопись Светлане с просьбой перевести ее на английский. Владимир был сыном Надиной сестры Анны и Станислава Реденса. Когда Светлана прочитала этот текст, ее охватил ужас. Владимир прославлял былую мощь сталинизма и ностальгировал по возвращению советской власти под видом «семейного альбомчика родственников Сталина! Какой это был кошмар!» Светлана достала свою русскую пишущую машинку и напечатала на ней пространный отзыв на эти мемуары, который затем отправила Ольге Ривкиной, сделавшей так, чтобы он прозвучал по радио в России.

То, что ее двоюродный брат пытался обелить прошлое, было для нее непостижимым. Свой отзыв она ярко и эмоционально написала по-русски, а потом быстро перевела на английский и послала своим британским и американским друзьям в надежде, что он будет опубликован также и на Западе (чего не случилось). В каждом слове ее статьи сквозило потрясение. Да мог ли Володя написать такое?

Володя, чей отец был арестован и замучен в тюрьме, удостоившись лишь посмертной реабилитации? Володя, чья совершенно далекая от политики мать оказалась обречена на шесть лет заключения в одиночке, несмотря на свое слабое здоровье (туберкулез)? Тот ли это самый Володя, за которым не переставало по пятам следовать НКВД, ГПУ, МГБ – организация, которая, как ни меняла свое имя, не переставала висеть оковами на нашей семье? Разве не он был так остроумен, когда был моложе… и не боялся высмеивать весь тот мир угнетения, лжи и смертельной опасности?..

Она с нарочитым отвращением подводит итог Володиным заявлениям: «Ну давайте еще простим Сталина за его презрение к нормам демократии и законности», поскольку, дескать, он был «строгим, но справедливым, как в свое время Иван Грозный», да еще и «великим патриотом нашей Родины и гениальным главнокомандующим». Сама мысль о том, что культ личности ее отца может возродиться, вгоняла ее в дрожь.

Неприемлемым для Светланы стали попытки Володи отмыть добела память ее брата Василия – того самого Василия, который сгноил в тюрьме генерала ВВС Новикова лишь за то, что тот посмел ставить под сомнения его действия; которому было плевать на закон, когда он грубо обращался со своей первой женой и детьми; который только и делал, что пил и кутил. Теперь его надо было за все простить, потому что, мол, «он наш».

Но самый тяжелый удар Светлана пережила, прочитав в Володиной рукописи, что самоубийство ее матери было результатом «болезни». «Довольно, Володя. Мне чудится, будто я нахожусь в мрачном и темном кремлевском закоулке, и ко мне подступают все, кто хотят бросить обвинение моей МАТЕРИ. И ведь это ОНА БЫЛА на самом деле ЖЕРТВОЙ системы». Володя взял и выкинул ее напрочь из истории, обозначив всего лишь как «одну больную женщину».

Светлана полагала, что Володя был не единственным лицом, приложившим руку к созданию этой хвалебной оды советской власти, и позднее некоторые члены семьи Аллилуевых признавали, что заметили в ней некоторые странные вставные фрагменты, появление которых, возможно, было ценой, заплаченной за публикацию книги. В ней присутствовало «Благодарственное письмо от крестьян к Реденсу», отцу Владимира. За что, интересовалась Светлана, они могли быть ему благодарны, если учесть, что чекисты вроде Реденса с большой жестокостью проводили насильственное раскулачивание на селе? В книге говорилось, что чистки тридцатых годов и во время войны, а также массовая насильственная депортация целых этнических групп были лишь «законными мерами по обороне тыла» воюющей страны. И тут же во всех этих «эксцессах» обвинялись Ежов и Ягода, и утверждалось, что они «получили справедливое воздаяние из рук Лаврентия Берии». «Как же мог Володя написать такие вещи?» – поражалась Светлана. Его собственные родители пали жертвами «нашего самого опасного родственника – дяди Иосифа».

Забивая последний гвоздь в крышку гроба этой книги, Светлана отмечала, что, судя этому тексту, Володя «бесповоротно скатился в антисемитизм».

Юлия Мельцер (жена Якова), Алексей Каплер и Морозов-старший (отец первого мужа Светланы)

…все были брошены в застенки волей одного и того же нашего всемогущего родственника [Сталина]. У Володи не нашлось ни одного слова для того, чтобы выразить им сочувствие. Неужели он совсем забыл про те события? А как насчет гадких антисемитских слов брата Василия, когда он называл моего сына жиденком? Ничего подобного наши дедушка и бабушка Аллилуевы не могли бы себе позволить. Все это явилось позднее, как следствие поощрения мещанских, фашистских инстинктов, в результате насилия, чинимого все тем же ОГПУ, ВЧК, МВД, КГБ…

Стремление убежать в прошлое – самый тяжкий недуг, который только может поразить нас. Вот оно, чудесное прошлое, от которого явственно вдруг повеяло могильным смрадом. Зачем оно потребовалось Володе?

Она написала Филиппе Хилл, что, прикрываясь именем ее двоюродного брата, коммунистические аппаратчики снова пытаются восстановить «отживший свое режим». Миллионы россиян ныне стенают по «славному прошлому, жизни под мудрым руководством несравненного вождя (моего отца)». «Какими мы были тогда могущественными!.. Трудно их винить. Их дурачили всю жизнь напролет».

Уже в следующем месяце ее разгромная статья появилась в «Лондон Таймс». Некий итальянский священник отозвался на нее в иллюстрированном еженедельнике «Ки», его слова приводит журналист Ричард Бистон, работающий в тот момент в Москве: «Теперь, в возрасте 70 лет, Светлана Аллилуева, очевидно, решила провести остаток жизни как Христова невеста, чтобы, по ее словам, искупить грехи своего отца». По всей видимости, одна католическая монахиня в Чикаго выдала прессе ее адрес в Корнуолле. Светлана писала Филиппе Хилл, что они выставили ее старой дурой. Как это могло случиться? Да еще одновременно с выходом ее статьи в «Лондон Таймс»? «Я уверена, что это контратака КГБ, в ответ на тот удар, который я им нанесла!» Хотя это можно посчитать за проявление паранойи, Светлану можно простить, и, несмотря на то, что Виктор Луис скончался, КГБ нашел еще кого-то, способного публиковать уничижительные пасквили о ней в международной прессе.

Не прошло и недели, как ее место проживания в Корнуолле перестало быть тайной. Ее выследил Дэвид Джонс, журналист из «Дэйли Мэйл»:

Тихо прозвонил колокольчик на дверях чайной, и кряжистая, грузная женщина со слезящимися глазами и красной сеткой лопнувших венок на щеках подозрительно заглядывает вовнутрь. В это морозное утро в уединенной деревеньке, затерянной на берегу моря в юго-западных графствах, нет практически никого. Но, несмотря на это, она натягивает поглубже берет, поднимает воротник пальто из верблюжьей шерсти и требует столик в самом неприметном углу. Светлана Питерс (урожденная Сталина), чья речь была странной смесью салонного английского и восточноевропейских идиом, спрашивает меня: «Скажите, пожалуйста, как вы нашли меня здесь?»

Это было описание некрасивой старухи. Светлана утратила свою собственность, свою внешность, свою индивидуальность. Все, что у нее оставалось – это ее чувство собственного достоинства и сила воли. Когда Джонс уточнил у нее, не собирается ли она уйти в какой-нибудь итальянский монастырь, она отвергла такую возможность: «Мне не нужны священники. Я самодостаточна». Интервью она оборвала фразой: «Достаточно… Теперь так – когда мы выйдем отсюда, вы пойдете налево, а я пойду направо».

Она снова написала Филиппе Хилл: «Мы не должны забывать о том, что полицейское государство в России никогда не прекращало существовать и что все их нынешние лидеры легко прибегают к былым методам насилия, когда это последнее оставшееся у них средство. Я влезла в гущу кипящих ныне страстей и теперь нет никакой возможности, что сторонники старого доброго порядка в России будут рады мне, моя сторона – либеральное движение». Когда два года спустя, в 1998-м, защитница прав человека Галина Старовойтова была застрелена в своем подъезде в Санкт-Петербурге, это лишь подтвердило правоту слов Светланы. ФСБ (так теперь именовался КГБ) была параллельной структурой власти в ельцинской России и действовала с ощущением полной безнаказанности. Светлана писала тогда Филиппе об убийстве Старовойтовой: «Моя дорогая, они совсем не изменились! Как это ужасно!»

Очень скоро после того, как «Дэйли Мэйл» взяла у нее интервью, Светлана снова переехала. У «Эббифилд» нашлось свободное место в старом викторианском доме в окрестностях Редрута как раз тогда, когда это было ей нужно. Она сказала Мэри Баркетт, что сворачивает свою юрту и кочует на новое пастбище, – это был порыв кочевника, одно из качеств, которые Светлана унаследовала от своего дедушки Сергея. Ее новый дом был расположен в Редруте на Клинтон роуд, 52, и ей понравился этот маленький городок с узкими викторианскими улочками. До моря было всего лишь полчаса на автобусе.

Почти весь следующий год Светлана провела, переписываясь со своими корреспондентами, но иногда ее одиночество прерывалось визитами друзей. Наконец ей удалось выбраться на месяц в США, чтобы встретиться с Ольгой в Висконсине и рассказать Филиппе Хилл и Мэри Баркетт о том, какой любящей и даже чрезмерно заботливой стала ее дочь. Теперь Ольга часто звонила, присылала подарки и интересовалась в письмах, что нужно ее матери? Когда Светлане было не с кем поговорить, она прогуливалась по окрестным холмам и берегу моря, делая пейзажные снимки. В юности она вместе с братом Василием научилась проявлять пленки и печатать фотографии в затемненной комнате в Кремле. Филиппа прислала ей в подарок абонемент на бесплатное посещение галереи Тэйта в Сент-Айвсе. И еще она прислала деньги, чтобы Светлана смогла купить себе удобные туфли для прогулок, за что та была ей безмерно благодарна.

В январе 1997 года общество «Эббифилд» пало жертвой неожиданных финансовых трудностей, и перед Светланой замаячила перспектива переезда в другое пристанище, классом ниже. Но она отказалась это делать. Ольга удивлялась, почему теперь, перед лицом проблем, она не хочет вернуться домой? Ведь Светлана вполне могла жить с ней. Временным жилищем Светланы стал дом в Сент-Айвсе на улице Каррак стрит, принадлежащий «Карр-Гомму». Там она в нетерпении ждала, пока Ольга не приобретет дом в Сприн Грин. Они с Ольгой запланировали возвращение Светланы в Америку на ноябрь. Светлана писала Мэри Баркетт: «Ох, всего лишь восемь месяцев, и я стану жить вместе с Ольгой и готовить на своей собственной кухне! Во что превратилась моя жизнь, Мэри?.. Я чувствую, что на той стороне Атлантики все переменится. Мне даже неважно как, но пусть переменится».

Вскоре в доме Светланы раздался звонок, ей сообщили ужасное известие: сестра Нины Лобановой-Ростовской в Париже покончила с собой. Светлана, в которой это известие всколыхнуло болезненную память о гибели ее матери, понимала, что человек чувствует, когда с его родственником случается такое, и постаралась утешить Нину:

Линда Келли сообщила мне о трагической смерти вашей сестры в Париже – я знаю, какая пустота теперь образовалась в вашей жизни…

Всегда так печально и страшно, когда кто-нибудь выбирает для себя насильственный конец. Несомненно, причина – лишь временное помутнение рассудка, о котором кто угодно (я уверена!) пожалел бы в иной момент. Близкие люди этого человека остаются одни, остаются в ужасе и неверии. Но уже поздно что-то менять. Но, на самом деле, что бы они ни предпринимали до того, это не оказывает влияния на неотвратимую внутреннюю решимость того, кто идет на такой акт насилия над собой. Прошло уже шестьдесят пять лет с тех пор, как моя мать пошла по этому пути – и я все еще не могу понять, принять и простить ее выбор.

До сих пор меня мучит то, что она была одним из самых дорогих для меня и любимых мною людей, и все равно, несмотря на это, даже сейчас я неспособна ее понять. И если бы только она знала, какой разрушительный эффект окажет ее уход на тех, кому она была дорога, она, вероятно, остановилась бы в последний момент. Это событие заставило меня долгие годы изучать работы Карла Юнга, я пыталась найти в них объяснение произошедшему, но нашла лишь тезис о том, что сознательное и бессознательное живут в разных мирах, между которыми пропасть. И как объяснить бессознательное в понятиях сознательного, он почти не объясняет. Но довольно! У вас и так много боли, а тут еще я.

Она сообщила Нине, что возвращается в США. В то время как многие «подвергали [ее] остракизму, унижениям, издевкам», Нина всегда была по отношению к Светлане добра: «Со мной вы всегда держали себя просто, относились ко мне без предубеждения, всегда были щедры ко мне и готовы меня понять. Чего еще может требовать человек? Пожалуйста, не надо вспоминать меня как кошмарную тварь и как неблагодарную женщину – ведь я была не такой». Можно себе представить, как Светлана подчеркивала все эти слова в своих письмах, чтобы они наверняка донесли полноту ее благодарности.

Мэри Баркетт последний раз приехала к ней в Корнуолл. «Мы сидели на острове, когда выглянуло солнце, и вокруг нас парили чайки. Это был момент подведения итогов. Она собиралась уезжать в Америку, снова в неизвестность, и ей не терпелось устремиться ей навстречу».

Третьего ноября Светлана уехала. Последние годы прошли для нее непросто. Это была жизнь, по ее словам, «на правах английской рухляди». Кажется, единственное, о чем она жалела в тот момент, что в их жилой общине так и не нашлось никого, кто захотел бы позаботиться о десяти ее геранях в горшках, которые расцветали.

Глава 36
Последнее возвращение

Светлана была счастлива вернуться в Сприн Грин. Теперь ей был семьдесят один год, и ей казалось, что круг, наконец, завершился – она настаивала, что больше никогда и никуда не поедет. Характерно то, что годы, проведенные в Англии, она считала «впустую потраченным временем», но только лишь до тех пор, пока позже ею не овладело чувство ностальгии по ним. Похоже, что ей каждый раз надо было полностью расстаться с прошлым, чтобы затем в куче его обломков суметь найти какие-то добрые воспоминания.

Ольга выкупила дом, который она снимала, и квартиру на верхнем этаже отдала в аренду, чтобы вырученными средствами облегчить себе выплату ипотеки. Интерьер дома она украсила своими любимыми индийскими и тибетскими вышивками и статуями. Мать, дочь и двое кошек уютно устроились в новом доме накануне Дня Благодарения и Рождества. Светлана написала Мэри Баркетт, что Ольга теперь стала для нее «хранительницей, подругой и всем остальным». Ее жизнь текла теперь в заботливых «молодых руках» дочери, но для Светланы это было странное чувство: «Ведь мне нравится быть независимой». Это было привычное для нее раздвоение чувств – отдаться полностью кому-то и в то же время чувствовать необходимость отвечать за себя самой. Она очень старалась ни в чем не попрекать Ольгу. Друзьям Светлана посылала снимки реки Висконсин с покрытыми цветами островами на ней и своего любимого уголка – лодочной пристани «Орион». Она уверяла их, что ей нравится в Сприн Грин.

Так продолжалось около четырнадцати месяцев до тех пор, пока Ольга и Светлана не признали, что, как бы им ни хотелось обратного, между двумя женщинам двадцати семи и семидесяти двух лет пролегает слишком большая пропасть. Светлана жаловалась своему старому другу Бобу Рейлу, что Ольга очень общительная, как и ее отец, любит шумные компании и громкую музыку (такого сорта, что Светлану от нее просто перекашивает). Их дом напоминал ей железнодорожный вокзал, чьи двери были широко открыты для всех.

И для Ольги эти месяцы были трудными. «Она была моей «старушкой»-матерью… она могла становиться старше, но как могла я? Она копила в себе возраст и мудрость, а я оставалась молодой». Как бы она ни любила мать, становилось ясно, что им не ужиться вместе, но, несмотря на это, жалость по отношению к матери разрывала ей сердце: «Я думаю, сложнее всего для нее было просто жить. У моей мамы никогда это не получалось… она вечно не жила, а выживала».

К тому времени как гражданин США преклонного возраста, который регулярно платил налоги и отвечал всем требованиям, Светлана попадала под действие программы Социального обеспечения. По взаимному согласию с дочерью в 1999 году она переехала жить в дом престарелых. Как отметила Светлана, «мне надо уметь быть счастливой там, где я есть». У нее оставались ее книги, радио, визиты дочери, а также ее хорошие друзья.

Элизабет Койн, которая помогала ей нянчить маленькую Ольгу много лет тому назад в Талиесине и которой Светлана отдала свое талиесинское пианино, трагически погибла в автокатастрофе, но ее дети Майкл Койн и Кэти Россинг с теплом вспоминали Светлану и связывали ее имя с экзотическими подарками, которые она делала их матери. В 1970-м году свадебные подарки для Светланы и Уэса текли рекой со всего мира, и кое-что из них Светлана оставила детям Элизабет. Кэти до сих пор помнила коробочку с авторскими духами, много маленьких стеклянных флакончиков. «Для ребенка это было настоящее чудо!» Для них Светлана была просто Ланой. «Нам было неважно, кто был ее отец».

Кэти Россинг теперь уделяла много времени Светлане, потому что она была тронута тем, как просто она сошлась с Дженнифер, ее взрослой дочерью-инвалидом. «У нашей дочери словно есть особый радар. Думаю, она родилась с ним. Она может сказать, кто лицемерит, а кто говорит искренне, и у Ланы был такой же радар». Лана любила бродить по магазинам секонд-хенда вместе с Кэти и покупать для ее дочери всякие безделушки, приговаривая: «На, возьми это для Джинни».

В начале 2001 года Ольга уехала на Западное побережье, чтобы работать там и получить степень в области бухгалтерии. Светлана была опустошена и не понимала, как теперь она будет жить без возможности видеть Ольгу три-четыре раза в неделю. Конечно, она это говорила с большой долей сарказма: ведь ей пришлось остаться еще и затем, чтобы заботиться о двух старых кошках Ольги. Тем не менее, Светлана гордилась Ольгой и всегда хвалилась перед друзьями, какая та инициативная. В ответ благодарная Ольга посылала ей деньги при любой возможности и звонила каждую неделю.

И все же денег Светлане, как обычно, не хватало. Все потому, что, как она сама же признавала, она питала страсть к покупкам различных подарков через почтовые каталоги. Как вспоминала Кэти Россинг, «Она обожала эти каталоги, постоянно подчеркивала и обводила в них то одно, то другое, спрашивая меня: «А об этом что ты думаешь?» «Очень дорого» – обычно отвечала я. А поскольку на почте часто не могли разобрать ее почерк, мне приходилось звонить и следить, чтобы ничего из заказанного не потерялось».

Когда Ольга приезжала на Рождество, они дарили друг другу подарки. Светлана очень любила их получать. «В этом отношении она была как ребенок. У нее просто начиналось головокружение от вида сумки с подарками, от предвкушения праздника. Не так много людей было готово дарить ей подарки, поэтому те моменты, когда она их получала, были настоящей радостью – как для нее, так и для нас».

Но не меньше, чем получать, любила она и передаривать подарки. «Могло быть так: ты ей купишь что-нибудь, что, как тебе кажется, должно ей понравиться, а она развернет упаковку, возьмет и скажет: «А, ну это чудесно подойдет тому-то и тому-то». Она была в этом отношении беспардонна. Нет, она вовсе не пыталась кого-то обидеть, просто так у нее само получалось». Часто Светлана едва могла растянуть свои средства до конца месяца, и, тем не менее, она всегда без сомнений расставалась с вещами. Раз Майкл Койн подарил ей сто долларов, чтобы она купила что-нибудь для себя, и потом выяснил, что она отдала эти деньги каким-то женщинам, которые купили амбар и устроили там приют для бродячих кошек.

В свои последние годы Светлана продолжала вести бродячий образ жизни, но география ее скитаний значительно сократилась. В основном она перемещалась между двумя домами престарелых в Риджвью Коммонсе и в Ричланд Хилле, а также то появлялась, то вновь уезжала из дома в Сприн Грин. Чаще всего она так поступала потому, что ей просто надоедало сидеть на одном месте, но бывало, что причиной ее переезда становилось опасение, что журналисты или кое-кто похуже могли выследить ее.

Конечно, куда бы она ни подалась, она все равно жила в какой-нибудь маленькой комнатушке. По воспоминаниям Кэти, заметной деталью ее комнаты была узкая четырехъярусная полка, на которой Светлана держала все самые дорогие для нее фотографии: Ольги, няни Александры Андреевны, своей мамы Нади и бабушки Ольги. Еще у нее были фотографии любимого ею Черного моря и ее с Уэсом свадебный портрет.

Майкл Койн помнил эти комнаты. Хотя многие думали, что Светлана до сих пор живет роскошной жизнью, на самом деле она «носила вытертую одежду, дырявые свитера и заворачивалась в одеяло». У нее был старый кассетный видеоплеер, который Ольга подарила ей после того, как они с Койном в поисках ее любимых старых фильмов обшаривали различные лавки старья, в которых перепродавали отданные даром вещи. Светлане нравились фильмы, где играла Элизабет Тейлор, сколько она себя помнила, еще с тех пор, как она ребенком в Кремле видела фильм с лошадьми и Тейлор в главной роли. На своем маленьком радиоприемнике она пыталась ловить Би-Би-Си. Те, кто приходил к ней в гости, часто заставали ее за чтением, это могла быть биография Джорджии О’Кифф или мемуары Анны Достоевской о ее муже. Еще Светлана часто писала. Если получалось, она убеждала друзей свозить ее в любимый ресторан на берегу реки Висконсин, где она сидела на открытой веранде с видом на реку, с гамбургером и бокалом зинфанделя, глядя, как птицы взмывают над волнами – так же, как когда-то давным-давно в детстве в Зубалово.

Койн вырос в эпоху Холодной войны и слышал о Сталине в школе, но, лишь повзрослев, он начал понимать, кем на самом деле была старая «Лана». «Я открывал для себя ее роль в мировой истории, ее родословную, что она совершила сама и как это повлияло на дипломатические отношения между странами, но для меня она все-таки оставалась еще одним членом нашей семьи». Конечно, ему было очень интересно узнать побольше о Сталине, но он ни о чем не спрашивал ее, потому что не хотел разрушить их дружбу. Он видел, как такие вещи случаются. Так, с того момента, как хозяин одного книжного магазина в городке Ричлэнд-Центр проявил излишнее любопытство по отношению к прошлому, ее ноги в том магазине больше не было. «Моя мать, моя сестра Кэти и я никогда не донимали ее расспросами. Мы считали это ее частным делом. Я никогда не говорил о ней с друзьями. Почти никто не знал, что я в курсе, кто она такая. Она была для нас просто Лана».

К этому времени Светлана начала тяжело страдать от сколиоза, и из-за ужасного кифоза ее спина так согнулась, что ей пришлось использовать для ходьбы опору-ходунки, которую она называла «моя полноприводная трансмиссия». Она убеждала Койна, что нет поводов для беспокойства, когда она выходила с тростью, «как королева Виктория». В детстве брат научил ее терпеть последствия падения достойно.

За одеждой она отправлялась в магазин товаров секонд-хенда. Там она покупала мужскую рубашку очень большого размера, распарывала ее по швам и перешивала так, чтобы она нормально сидела на ней, почти скрывая к тому же ущербность ее нынешней фигуры. Она заявляла, что научилась этому у своих московских портных. В шкафчиках у Светланы было полно подаренных Ольгой индийских тканей, из которых она шила подушки и предметы одежды для друзей. Еще она умела изготовлять травяные сборы и настои по старинным народным русским рецептам, которые в детстве узнала от няни. Койн работал в авиакомпании и много путешествовал по миру. Отовсюду он привозил сувениры для Ланы: шоколадки из Швейцарии, чай из Англии. Она слушала его рассказы о путешествиях так живо, будто сама его глазами видела все эти чудесные места. «Ее нельзя было назвать счастливой. Иногда она смеялась, но почти всегда оставалась очень серьезной». И еще Светлана никогда не стеснялась выражать свое отношение к чему-либо прямо: «Если ей что-нибудь не нравилось, она обязательно давала вам это понять». Ее оптимизм был основан на опыте и разуме. Она любила повторять слова Алексея Каплера: «Мой старый, давно покойный московский друг [Каплер умер в 1979 году] любил говорить, что жизнь – как зебра. В ней есть черные полосы, но за ними обязательно появляются белые».

Светлана всегда внимательно следила за политическими процессами в России. В 1997 году она призналась Бобу Рейлу, что она не могла даже предположить, что СССР «бесповоротно рухнет» так скоро. Она думала, что, вероятно, произойдут изменения внутри компартии наподобие того, как это было в Китае, но «события понеслись быстрее мысли». Однако она предупредила Боба со своим обычным сарказмом что, глядишь, не так уж на самом деле все и поменялось. «Старый пьяница Ельцин и весь его «аппарат» – все те же старые знакомые «большики», они лишь прикидываются кем-то другим».

Когда ее друг-вулканолог Томас Миллер сказал ей, что планирует приехать в Россию в январе 2000 года, она предупредила его, чтобы он был очень осторожен, особенно с учетом того, что он собирается привезти деньги для ученых – это могло быть расценено как вмешательство иностранцев во внутрироссийские дела. Миллер полагал, что у Светланы было «безупречное понимание того, как функционирует власть». 31 декабря 1999 года, когда Владимир Путин стал президентом после внезапной отставки Бориса Ельцина, она писала ему:

Россия (по моему мнению) быстро скатывается в прошлое – ведь теперь президентом стал этот чудовищный КГБшник! Я верю и надеюсь, что народ не проголосует за него, но, разумеется, результаты выборов всегда могут быть подделаны… В Чеченской (именно так!) войне – «славной войне» – повинны те, кто с присущим русским коварством спровоцировал ее. Чеченцы, хоть они и энергичный народ, никогда бы не спустились со своих гор, чтобы устраивать взрывы в городах «большой» России!

Так партизанская война просто не ведется – а значит, это все подстроено самим КГБ. И когда Артем Боровик (который вел репортерское расследование) захотел копнуть глубже истоки Чеченской войны, узнать, как именно она началась, его без лишнего шума убрали все те же силы.

Я прекрасно знаю это все со времен классического коммунизма и Холодной войны. Лидеры демократических стран должны объявить бойкот Путину – но вместо этого они с ним обнимаются и хлещут водку.

Ах, Томас, пожалуйста, будьте осторожны. Времена как-бы-демократии в России подошли к концу».

В основном, она занималась обличением России лишь в частной переписке с Бобом Рейлом. Она хорошо понимала, о чем говорила, когда обвиняла то ли в наивности, то ли в преднамеренном циничном игнорировании правды тогдашнюю администрацию США. Они как будто отказывались понимать то, что происходило в новой России. Светлана писала, что ее вывела из себя победа Владимира Путина на выборах 2000 года.

Россия сменила флаг и различные вывески, но будьте уверены – это все тот же самый СССР, и мне это очевидно. А теперь серенький полковник из КГБ вскарабкался на самый верх, и лишь благодаря тому, что он проявил достаточно мудрости, чтобы гарантировать Борису Ельцину свободу от общественного расследования его коррупции и воровства на посту президента, которое, вполне вероятно, могло бы вылиться в наказание для него. Теперь, когда наше местное радио твердит мне, что новый человек в Кремле – «подлинный национальный лидер русских» и «настоящий избранник» народа, я могу только грязно ругаться по-русски, и, слава Богу, что меня никто не понимает!

Когда я думаю о России (и о том, как мало понимают ее здесь, в Штатах), я теряю способность спать…

Она сказала Майклу Койну, что Путин возрождает культ личности ее отца. Койн вспоминал: «Она не соглашалась с тем, как Путин по капле восстанавливает память о Сталине – были ли это выставки его скульптур или еще какие-то символы». Понемногу Светлана с ужасом начала понимать, что сама является одним из таких символов. Она сообщила Бобу Рейлу, что боится, что ее могут депортировать в Россию. Или того, что после ее смерти подделают ее завещание и там будет сказано, что, якобы, она хочет, чтобы ее останки захоронили на Родине».

Для Рейла это все звучало как бред параноика. Может быть, так оно и было. Маловероятно, чтобы президенту Путину было дело до репатриации дочери Сталина, живой или мертвой. Но Светлана думала как русский человек, а для русских символы значат очень много. В ее паранойе была своя логика: это не она, Лана Питерс, была им нужна. Им нужен был завершающий штрих к картине возвеличивания Сталина, и возвращение блудной дочери, похищенной Западом, которая, якобы, никогда не забывала, кто был ее отец, могло бы стать таким необходимым штрихом. Для нее не казалось невозможным, что ее обращенные в пепел останки кто-нибудь может использовать в мистериях вокруг возвращения культа великого Сталина.

Она отвечала в письме Рейлу, который, очевидно, пытался развеять ее опасения:

Мне приятно думать, что вы считаете мою идею о том, что меня «отправят домой» по требованиям коммунистов или КГБ, безумной. Я тоже думаю, что это чистое безумие. Но разве не безумие – Чеченская война? Не безумие ли то, что бывший красный шпион становится президентом России? Люди знают, кто я такая – знают здесь и там – и этого ДОСТАТОЧНО. Как Лана Питерс я никому там не нужна. Я нужна им как Светлана Сталина.

Она говорила Рейлу, что, конечно же, как и все в России ее детства, она выросла в плену навязчивых страхов. Что же он хотел от нее? Но если, не дай Бог, ее вдруг однажды депортируют в Россию, то туда доедет лишь ее мертвое тело, потому что она наложит на себя руки по дороге.

Раньше остальных Светлана начала понимать, что под права человека в России ведется скрытый подкоп. Она видела возрастающее влияние ФСБ (так теперь назывался КГБ), растущие ограничения свободы слова, аресты бизнесменов-олигархов как предупреждение остальным, что они должны оставаться вне политики; а позднее и принятие закона, согласно которому крайне усиливалась официальная подотчетность российских и иностранных НКО (некоммерческих организаций), под которыми, в основном, имеются в виду благотворительные и правозащитные организации. Она оплакивала слепоту русского народа: в то время, как благосостояние простых людей значительно выросло за счет роста экспортной выручки от продажи нефти и газа, казнокрадство и коррупция продолжала цвести буйным цветом. Но народ впитывал националистическую пропаганду и рассказы об историческом величии России «словно материнское молоко».

Быть может, для любого человека преклонного возраста мир становится уже и теснее, и страх разрастается, заполняя собой весь круг существования. Кэти Россинг знала, что Светлану часто охватывал страх. Теперь она уверилась, что агенты российской разведки могут похитить ее прямо посреди улицы в Ричлэнд-Центре. Когда Кэти сказала ей, что это чепуха, Светлана ответила: «Ты не знаешь, на что они способны. Я видела, как люди просто исчезают. Ты не понимаешь. Люди пропадают, чтобы никогда не появиться вновь». Кэти думала: «Ты права. Ведь я всегда жила в совсем другом мире… Лана своими глазами наблюдала многие вещи из того времени, когда правил ее отец. Она считала, что Путин поклоняется Сталину и сам хочет быть, как он. Светлана боялась, что за ее телом обяжут приехать ее сына Иосифа».

Светлана наняла в Сприн Грин адвоката, который составил завещание, по которому Иосифу воспрещалось видеть и трогать ее тело или его остатки. Кэти с братом помогли ей заплатить адвокату за этот документ, который должен был придать ей спокойствие. Светлана дала Кэти список имен в Госдепартаменте и других людей и мест. «Если бы она вдруг исчезла, там ее следовало искать, и нам нужно было подключать правительство к ее возвращению».

Светлана писала Бобу Рейлу, что она постоянно испытывает физическую боль. Она чувствовала себя старой, использованной, и ей хотелось, чтобы ее услышали в последний раз. «Я хочу, чтобы вернулась моя репутация и слава приличной женщины. Я хочу, чтобы меня запомнили как писательницу, которая писала свои книги, не прибегая к помощи «литературных негров». Хочу, чтобы мое имя Светлана не звучало бы как угроза». Больше всего ее беспокоило, что люди до сих пор воспринимают ее как богатую женщину. Некоторые даже говорили, что она прикидывается бедной, чтобы получать социальное пособие и жилье. Один из парней Ольги как-то поинтересовался у нее: «А вы все еще пользуетесь деньгами со своего швейцарского счета?» Некий эмигрант из Венгрии докучал ей вопросом: «Скажите мне по секрету, куда вложены все ваши средства?» То, что она сама решила остановиться в Швейцарии, было ложью «кремлевского уровня». «Этот эпизод никак не хочет меня отпустить и ДО СИХ ПОР портит мне жизнь», – жаловалась она Рейлу.

В 2005 году, когда ей было семьдесят девять лет, Светлана написала Бобу и Рамоне Рейлам несколько пронумерованных писем. Создавалось ощущение, что она была намерена повторить структуру своей первой книги «Двадцать писем к другу». Целью этих писем было опровержение клеветы и наветов прошлого. Бередя свои старые раны, она вновь рассказывала историю своего бегства из Союза и прибытия в Америку, попутно срывая злость на юристах, банкирах, дипломатах и журналистах, которые обманывали и порочили ее.

Ярость Светланы была несдержанной и почти трогательной. Если она начинала ругаться, то быстро теряла контроль над выражениями и полностью выпускала пар, из-за чего многие сравнивали ее приступы гнева со сталинскими. Но можно сказать, что ее гнев имел очень русскую природу – он служил средством очищения для души. Она никогда не понимала американского обычая дипломатической утонченности. «О, как я ненавижу эту американскую привычку!» – жаловалась она. – «Как у вас дела? Замечательно! Прекрасно! Даже если у меня только что умер муж, я все равно ОБЯЗАНА сказать, что дела идут ПРЕКРАСНО!» Светлана хранила в себе затаенную боль: она чувствовала, что ее использовали, и для нее не играли роли мотивы дипломатической целесообразности. Но ее серия «Писем к Бобу и Рамоне Рейлам» иссякла вместе с ее злостью, и намерение составить из них книгу осталось нереализованным.

С Марией Андерсон Светлана повстречалась осенью 2005 года. Друг спросил Марию, не могла бы она помочь Светлане переехать в новое жилище – перевезти лишь несколько коробок на своей машине. Светлана не растеряла ни капли своего дара убеждения. Мария скоро стала возить ее везде, куда ей было нужно поехать. Она хорошо помнит случай, когда они вернулись в апартаменты Светланы в Ричлэнд-Центре и обнаружили сидящего в фойе незнакомца. Говоря с сильным акцентом, он осведомился, знают ли они Лану Питерс. Он сказал, что стучался к ней в дверь, но никто не открыл. Мария ответила: «Нет, не знаем», а Светлана добавила: «Может быть, она уехала на весь уик-энд?» Когда они оказались у Светланы в комнате, Мария осталась с ней, потому что она была явно испугана. Спустя короткое время, послышался стук в дверь. На этот раз пришел местный полицейский, который знал о Светлане. Выяснилось, что тот мужчина приехал в компании какой-то женщины на прокатной машине с нью-йоркскими номерами. Женщина звонила владельцу дома престарелых и этим возбудила его подозрения, поэтому он вызвал полицию, чтобы она проверила, все ли в порядке с Ланой. Незнакомец заявил, что все, что он хотел – подписать у Светланы экземпляр ее книги. Полиция выдворила их обоих из города.

* * *

Как-то раз в 2006 году, путешествуя по стране, Боб и Рамона Рейлы остановились на вечер у Светланы в Спринг-Грин. Она сводила их к могиле Уэсли Питерса, а потом они вместе пошли в ресторан, где Боб вспоминал о событиях в Индии в 1967 году. Он удивлялся, как у ней хватило тогда сил принять столь судьбоносное решение? Позже Светлана отправила ему письмо, где писала: «Сейчас, слабая и испуганная, я сама поражаюсь тому, что совершила тогда. Я ничего не боялась – тогда. Люблю вспоминать те дни… так это было здорово!» Ее побег оставил несмываемый след в мире. Она «влепила пощечину советскому правительству». Она одурачила их всех.

В 2010 году журналист Дэвид Джонс, который брал у нее интервью в Корнуолле четырнадцатью годами ранее, вновь выследил ее в Ричлэнд-Центре, где, как он писал в своей статье, «Лана Питерс или Светлана Сталина, как ее звали до того, как замужество смыло грязь ее фамилии… скрывалась от всех». Джонс был потрясен тем, как она изменилась за прошедшее время. Согбенная от сколиоза, в сером тренировочном костюме и розовой кофте, она выглядела «до последнего дюйма как американская пенсионерка». Когда он сказал ей это, она заметила: «Почему бы нет?» Она пробыла в Америке так долго, что уже полностью ощущала себя американкой. Она любила гамбургеры, голливудские фильмы и постоянно говорила по-английски. Но когда он попробовал выяснить, «простила ли она своего отца», то вызвал этим взрыв «ее легендарного бешенства»: «Я ничего и никого не прощаю! Он убил множество людей, и среди них были мои дяди и тетушка! Я никогда не прощу его, ни при каких обстоятельствах!.. Он сломал мне жизнь, поймите это, сломал напрочь!» Вышло так, что это стало последним ее интервью.

И все же Ольга считала, что так или иначе, в последние два года жизнь ее матери нежданно наполнилась внутренним покоем. «Как ни удивительно, теперь она многие вещи стала воспринимать спокойно… Когда происходило что-то, что раньше решительно вывело бы ее из себя, она лишь смеялась вместо того, чтобы сердиться». Ольга спрашивала себя: «Кто ты такая и куда ты дела мою мать?» «Кажется, к нам вернулись наши славные дни счастья. Как это было хорошо».

Возможно, тем, кто умиротворил Светлану, оказался ее новый друг, писатель Николас Томпсон, который был так великодушен, что организовал закрепление за ней авторских прав на книгу «Двадцать писем к другу» через Вашингтонское бюро по регистрации авторских прав. При известной настойчивости, это оказалось не так уж трудно. Теперь она могла завещать свою книгудочери.

Кажется, Светлана решительно вышла на некий новый уровень осознания жизни, судя по тому, что она писала своей подруге Линде Келли: «Я пришла к выводу, что самое важное в жизни – не некие «достижения», а неброский, но труднодостижимый талант – всегда оставаться собой».

В 2011 году у Светланы диагностировали рак в терминальной стадии. В мае она написала Мэри Баркетт: «Я разваливаюсь на части!» Филиппе Хилл она сообщила: «Я потихоньку готовлюсь покинуть этот мир». С Кэти Россинг она часто разговаривала о смерти. Чтобы как-то успокоить ее, Кэти рассказывала о кончине своего брата. Из больницы его выписали умирать домой. Как потом оказалось, ровно за сутки до его смерти, Кэти зашла к нему в комнату, и он прошептал ей: «Тс-с-с! Наша мама пришла, чтобы забрать меня к себе». Она сказала Светлане: «Я думаю, ты скоро увидишь всех, кто умер до тебя: няню, маму, бабушку…» В ответ Светлана посмотрела на нее и поинтересовалась: «А если я не желаю кое-кого видеть?» По выражению ее лица Кэти легко поняла, кого та имела в виду. «Я не знала, что ей ответить на это». «Я думаю, что она долгое время боялась предстоящей смерти, но в какой-то момент, не знаю когда точно, она внутренне решилась на что-то и теперь была согласна с тем, что ей придется уйти».

Светлана желала, чтобы ее тело кремировали и сперва хотела, чтобы Кэти сделала так, чтобы ее пепел рассеяли с лодочной пристани «Орион» на реке Висконсин. Но потом сказала: «Не стоит этого делать – люди узнают, что мой пепел рассыпан в этом месте, и будут думать, что я загадила собой их реку». Напрасно Кэти пыталась ее уверить, что сделает все по секрету: «Мы поплывем на каноэ, и никто не узнает!» – Светлана была тверда, как камень. Кто-нибудь обязательно узнает. Она приготовила официальное распоряжение. Согласно ему, Мистер Стаффорд из погребальной конторы должен был забрать ее тело из больницы и немедленно доставить в крематорий, где кремировать и отдать пепел одной лишь Ольге – «завершить кремацию и доставку по назначению до того, как кто-либо еще получит возможность что-то сделать с останками».

Она дала Кэти одну фотографию, которую попросила выставить на церемонии прощания с ней. Кэти решила, что это было очень смешно. На фото была запечатлена морская гладь, блистающая в свете полной луны, и единственной деталью был торчащий из воды хвост кита, который только что выпрыгнул из воды и вновь нырял. На оборотной стороне Светлана написала: «Всем пока! Ваша Рыбка (дата:….)»

В ноябре она внезапно стала чувствовать себя хуже и ее перевели в госпиталь Пайн Вэлли. Она настаивала, чтобы больничный персонал не сообщал ничего Ольге. Светлана не хотела, чтобы дочь видела мертвое тело – в ее памяти воскрес момент, как она давным-давно, маленькая, увидела в то утро выставленный для прощания в ГУМе труп ее матери и шарахнулась в ужасе от этого зрелища. Этот образ матери оставался с ней даже спустя много лет. Кэти считала, что от подобного переживания Светлана хотела уберечь свою дочь. «Не думаю, что она понимала, что скорее причинит ей боль тем, что не даст возможности быть рядом тогда, когда сама Ольга этого желает». Но все-таки врачам удалось убедить Светлану позвонить Ольге. Они сказали ей: «Ваша дочь имеет право знать, что с вами».

Ее болезнь развивалась так быстро, что Ольга даже не подозревала, что мать умирает. Она приезжала в гости лишь месяц назад и обсуждала со Светланой, как она снова приедет на Рождество. Получив известие, Ольга тут же взяла билет на самолет. Когда она прибыла, было уже поздно, но врачи сообщили ей, что это, так или иначе, не имело значения. У них было предписание не пускать ее в палату к умирающей. Ольга злилась и чувствовала себя уязвленной – мама, очевидно, до сих пор продолжала чрезмерно опекать ее. Ей не довелось быть у смертного ложа отца, и она хотела быть рядом с матерью в ее последние мгновения.

Но рядом со Светланой была Кэти. Светлана не могла говорить, но знала, что Кэти тут. Она стиснула руку Кэти и странно посмотрела на нее. Кэти вложила в ладонь Светлане священный медальон, который всегда носила на шее, хотя ей и казалось, что «ей еще рано было уходить». Она попросила медсестру позвать местного священника. Когда тот пришел, он помолился за Светлану и сказал ей слова утешения, и «спустя несколько минут она скончалась. Думаю, что это было больше, чем совпадение. Он сказал ей нужные слова – и она отошла с миром». В отличие от своего отца, она не пыталась цепляться за жизнь. «Она просто дышала все слабее и слабее». Как трудно сыграть сцену своей собственной кончины. Она это сделала с изяществом».

Светлана умерла 22 ноября 2011 года после месяца предсмертных страданий в возрасте восьмидесяти пяти лет, согласно своему собственному предвидению. Это случилось спустя чуть больше чем две недели после семьдесят девятой годовщины гибели ее матери.

Для дочери она оставила письмо, напечатанное на бумаге. Она писала его словами, звучащими так, будто бы письмо написано не перед ее смертью, а после:

Я всегда остаюсь с тобой в моей любви. Пожалуйста, помни об этом. Мы, чистые души, которые теперь лишены бренных тел, любим вас тут, на Земле. Так что, не плачьте по нам. Никогда, никогда. Потому что ваши слезы лишь расстраивают нас здесь. Так уж получается, ничего не поделаешь. Но мы, в своей духовной форме, всегда продолжаем вас любить. Иногда мы можем вас касаться… И вы можете это почувствовать… как теплый ветерок или дыхание на своей коже. Это – мы. Это мы. Я знаю это, потому что теперь я сама всего лишь дух, всего лишь душа… всего лишь? О нет, мы ведь можем многое. Можем защищать вас от бед, можем обнимать вас тут… заключать, как в кокон, в свои теплые объятия. Мы исцеляем вас от всех ран, которые вы сами себе наносите, потому что отсюда, с большой высоты над Землей, нам хорошо все видно. Мы всегда готовы помочь. Но только не плачьте, никогда по нам не плачьте, а лучше думайте о нас с улыбкой. Мы любим вас и будем вечно любить. Я говорю «МЫ»… потому что нас, любящих душ, здесь много. Даже моя сама себя запутавшая мать – наконец, она сбросила с себя все земное горе и противоречия, и теперь она чистая, прекрасная душа, какой она всегда и была. Мы все вас любим. Не плачьте по нам. Мы любим вас. Твоя мамочка. Прости, что плохо печатаю, у меня даже тут не выходит лучше, чем обычно!

Ольга забрала пепел своей матери и развеяла его над Тихим океаном. Она потеряла ту, которая любила ее больше всех на свете, и ее утрата невосполнима.

Оглавление

Предисловие Необычайная и беспорядочная жизнь Светланы Аллилуевой

  Бегство

Часть первая Кремлевские годы

  Глава 1 Солнечный дом

    Жизнь в Зубалово

  Глава 2 Ребенок без матери

  Глава 3 Хозяйка и ее бедняк

  Глава 4 Террор

  Глава 5 Тайны и ложь

  Глава 6 Первая любовь

  Глава 7 Еврейская свадьба

  Глава 8 Борьба с космополитизмом

  Глава 9 Затишье перед бурей

  Глава 10 Смерть вождя

Часть вторая Советская реальность

  Глава 11 Возвращение призраков

  Глава 12 Дочь генералиссимуса

  Глава 13 После оттепели

  Глава 14 Добрый брамин

  Глава 15 На берегах Ганга

Часть третья Путь в Америку

  Глава 16 Итальянская комическая опера

  Глава 17 Дипломатическая ярость

  Глава 18 Поверенные за работой

  Глава 19 Прибытие

  Глава 20 Таинственная фигура

  Глава 21 Письма к другу

  Глава 22 «Скандальное» поведение

  Глава 23 Только один год

  Глава 24 Талиесинское фиаско, 1970 – 1972

  Глава 25 Придворный Черногорского двора

  Глава 26 Дочь Сталина подстригает траву

  Глава 27 Подсадная утка КГБ

  Глава 28 Лана питерс, американская гражданка

  Глава 29 Современные джунгли свободы

Часть четвертая Школа жизни на западе

  Глава 30 Чосер-роад

  Глава 31 Назад в СССР

  Глава 32 Тбилисская интерлюдия

  Глава 33 Учиться жить в американском действительности

  Глава 34 Никогда не надевай узкую юбку, если захочешь покончить с собой

  Глава 35 Моя дорогая, они совсем не изменились!

  Глава 36 Последнее возвращение

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно