Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Глава 1
Операция «Барбаросса»

Еще пять минут!

Сегодня 22 июня 1941 года. Я стою вместе с командиром батальона Нойхоффом и его адъютантом Хиллеманнсом на вершине невысокого холма, на юго-восточной границе Восточной Пруссии. Перед нами раскинулись просторные равнины Литвы (тогда Литовской ССР в составе СССР), пока еще скрытые в этот предрассветный час в непроглядной ночной мгле. Я бросаю взгляд на светящиеся цифры циферблата своих наручных часов. Сейчас ровно 3 часа утра. Я знаю, что подобно мне миллионы других немецких солдат напряженно смотрят в этот момент на свои часы. Действия всех формирований вермахта синхронизированы друг с другом. Три группы армий и германские люфтваффе приготовились наступать. Глубокоэшелонированные, наши роты, батальоны, полки и дивизии заняли исходное положение для броска вперед. В полной боевой готовности ожидают наступления времени Х авиационные эскадры люфтваффе – самолеты-разведчики ближнего и дальнего действия, истребители, дальние и пикирующие бомбардировщики.

* * *

Еще четыре минуты!

Весь германский Восточный фронт, от Балтики до Черного моря, занял исходные позиции для нанесения сокрушительного удара по России. Наступление начнется одновременно из Финляндии, Восточной Пруссии, Польши, Карпат и Румынии. Никто из нас не сомневается в том, что смертоносный шквал огня на фронте протяженностью более 2 тысяч километров сметет с лица земли вражеские пограничные укрепления. Наши армии, которым вскоре предстоит штурмовать позиции русских, закалились как сталь на полях сражений покоренной Европы, и всеми германскими воинами овладел несравненный боевой дух. Каждый наш солдат полностью осознает сложность стоящей перед ним задачи. Независимо от того, куда сквозь ночную мглу устремлен его взор, в направлении Ленинграда, Москвы или Киева, в сторону Днепра или Черного моря, каждый воин знает, что перед ним простирается страна поистине бескрайних просторов.

* * *

Еще три минуты!

Я думаю о своих боевых товарищах, о военных врачах в Финляндии, где уже наступил рассвет. Здесь же, в Восточной Пруссии, нас все еще окутывает непроницаемая мгла глубокой ночи, безлунной и беззвездной, так как низкая облачность плотно закрыла весь небосклон. Со стороны неприятеля дует легкий теплый ветерок. Я неожиданно замечаю, что слегка вспотел. Но это, скорее всего, происходит от ужасного напряжения этих судьбоносных минут, нежели от ночной духоты. В мертвой тишине наши штурмовые группы и саперы выдвигаются вперед, к самой границе. То же самое происходит не только на нашем участке фронта, но и повсюду на всем протяжении огромного фронта. Мы все ощущаем себя боевыми товарищами, связанными друг с другом невидимыми узами боевого братства под всеобъемлющим покровом ночи. Узы товарищества охватывают каждого из 3 миллионов^[1] немецких солдат, готовых начать величайшую судьбоносную битву в мировой истории: операцию «Барбаросса».

Кто-то из бойцов закуривает сигарету. Звучит резкая команда, сигарета тотчас падает на землю, летят искры, подошва солдатского сапога поспешно накрывает их. Все молчат. Снова воцаряется тишина, лишь изредка нарушаемая негромким позвякиванием металла и топотом или фырканьем какой-то лошади. Мне кажется, что вдали я уже различаю на небе первые робкие проблески утренней зари. Я невольно ищу что-нибудь, за что можно было бы зацепиться взглядом и отвлечься от обуревающих меня мыслей. Постепенно начинает светать. Большое черное облако, висящее прямо перед нами на востоке, начинает медленно сереть. Неужели эти последние мгновения никогда не закончатся? Я снова бросаю быстрый взгляд на часы.

* * *

Еще две минуты!

Я думаю о далекой родине, мои мысли невольно обращаются к Марте. Видимо, сейчас она спит, как и многие другие невесты, жены и матери миллионов бойцов, находящихся на этом необъятном фронте. Наши любимые дома еще ничего не знают о том, что нам предстоит. Они даже не подозревают, какие опасности поджидают их мужчин в ближайшие часы и дни, недели и месяцы, а может быть, даже и в ближайшие годы. Для них эта ночь точно такая же, как и тысяча других, да и мы бы не отказались, чтобы и для нас она оставалась такой же. Но нам предстоит наступать. Названия городов и деревень будут постоянно меняться. Некоторые из них прекратят свое существование, другие оставят неизгладимый след в нашей памяти, а некоторым суждено на долгие годы войти во все учебники и книги по истории. Но мы еще не знаем, каким именно. Деревни будут стерты с лица земли, и многие жители покинут свои родные города. Испуганные люди будут потерянно стоять на обочине дорог, а бесчисленные могилы будут окаймлять поля сражений и автодороги. Между тем утро приближается с каждой минутой. Там, где горизонт пламенеет в лучах восходящего солнца, там будет война.

* * *

Еще одна минута!

Мы не в состоянии думать ни о чем другом, кроме как о том, что произойдет через несколько секунд. Напряжение момента достигает такой степени, что у нас перехватывает дыхание. Мы ждем, наши лица застыли, а от бешеного пульса стучит в висках. Кажется, что весь мир застыл в ожидании…

И вот этот долгожданный момент наступил! Словно могучий раскат грома тысячи немецких орудий одновременно открывают огонь. Вспышки их выстрелов мгновенно превращают предрассветные сумерки в ясный день. В считаные доли секунды весь фронт, протянувшийся на тысячи километров, оживает. Начинается настоящий ад, в эти страшные мгновения на наших глазах творится история. Орудия всех калибров ведут огонь прямой наводкой по пограничным укреплениям русских. Снаряды тяжелых мортир проносятся с глухим, леденящим кровь рокотом над нашими головами в сторону противника. Ему вторят частые очереди тысяч пулеметов и автоматов. Русские открывают ответный огонь. Мы слышим пронзительный вой их тяжелых снарядов, проносящихся в ночном небе над нами. Но потом огонь немецких орудий возрастает до такой степени, что превращается в потрясающее «крещендо». Наши штурмовые группы и передовые отряды пехотных подразделений врываются на вражеские позиции. Мы знаем, что и наши танки уже прорвались сквозь оборонительные рубежи русских и устремились вперед, изрыгая огонь из своих орудий.

* * *

3-й батальон 18-го пехотного полка, находящийся в полной боевой готовности, все еще занимает свои исходные позиции и ждет приказа на выступление. Мы получили задание оказать массированную огневую поддержку наступающим подразделениям в тех местах, где противник оказывает наиболее упорное сопротивление. В то время как надвигающиеся предрассветные сумерки с трудом пытаются пробиться сквозь вспышки огня ведущегося повсюду ожесточенного боя, с вершины нашего невысокого холма мы наблюдаем за быстрым продвижением вперед наших боевых частей. Почти две тысячи километров вражеской территории простираются между нами и нашей главной целью: Москвой.^[2]

6-я пехотная дивизия, к которой мы относимся, является частью группы армий «Центр» под командованием фельдмаршала фон Бока. Именно на нашу группу армий «Центр» будут обращены взоры всей Германии в надежде на сенсационную, молниеносную победу. В гораздо меньшей степени это касается группы армий «Юг», наступающей на Украине, и группы армий «Север», цель которой – Ленинград. Мы знаем, что наша задача является важнейшей из всех, стоящих перед германскими победоносными армиями.

Литовская таможня пылает ярким пламенем. Большая часть русских пограничных укреплений разрушена огнем немецкой артиллерии и взята штурмом. Лишь отдельные бетонированные доты (долговременные огневые точки) продолжают храбро защищаться, ожесточенно отбиваясь от непрерывных атак немецких войск. Но вскоре и они будут окружены, а затем и уничтожены. Вот группа наших пикирующих бомбардировщиков проносится в восточном направлении, совершает боевой разворот и с оглушительным воем устремляется к земле. Грохот разрывов сброшенных ими бомб вплетается в общую симфонию битвы. Пикирующие бомбардировщики перестраиваются для нового захода и снова атакуют, на этот раз они поливают противника огнем из своего бортового оружия. В конце концов их силуэты исчезают вдали. С нашего невысокого холма все это выглядит как грандиозное зрелище, как батальная сцена невиданного спектакля, однако все это крайне серьезно! Рядом со мной неподвижно возвышается высокая фигура командира нашего батальона Нойхоффа. Словно пытаясь убедить самого себя в чем-то, он тихо бормочет себе под нос: «Ну, вот мы и вступили в войну с Россией! В войну с Россией!»

С наступлением дня теплый ветерок с литовской стороны стих. Перед нашим взором пылает все больше и больше пожарищ. Облака грязно-черного дыма, клубясь, медленно поднимаются все выше и выше и расползаются над холмами и лесами. Через связного-мотоциклиста мы получаем приказ к выступлению. Сейчас 3:45 утра. Не верится, что прошло всего лишь сорок минут с того момента, как впервые заговорили пушки! Нойхофф отправляет связного с приказом к нашим связистам. Раздается команда «Становись!», и мы выступаем.

Какое же это облегчение, наконец, двинуться вперед. Но я передвигаюсь не пешком, а на своей лошади, которую приходится держать в жесткой узде. Плут (такова кличка моей лошади) ведет себя беспокойно. Очевидно, мое внутреннее напряжение передалось и животному. Я стараюсь успокоиться. Очень скоро человеку и лошади предстоит непростое крещение огнем, и я задаюсь вопросом, как мы его выдержим. Меня беспокоит то, что охватившая меня нервозность может негативно сказаться на твердости моей руки, необходимой при операции. Я трогаю сумку с медикаментами и медицинскими инструментами. Согласно уставу она приторочена к седлу. Все в порядке! Петерман, в обязанности которого входит уход за моей лошадью, трусит позади меня с двумя санитарными сумками с перевязочным материалом. В нескольких сотнях метров позади нас за нами следует санитарная машина с санитарами: Дехорном, Мюллером и Вегенером.

Мы видим первого раненого солдата. У него пулевое ранение в руку. Я развязываю резиновый жгут и снимаю временную повязку, которую наложил санитар на поле боя. Кровотечение незначительное, так как пуля прошла навылет и, видимо, лишь слегка задела кость. Быстро накладывается давящая повязка, а рука закрепляется в перевязи через шею.

– Ну, как там дела впереди? – спрашиваю я раненого солдата.

– Унтер-офицер Шефер и еще один офицер погибли. Я не знаю, кто именно. Других потерь нет. Наступление развивается успешно. Но подробностей я не знаю, герр ассистенцарцт, все произошло так быстро! – бодро отвечает раненый.

– Возвращайтесь назад по этой дороге, – говорю я ему, – пока не встретите санитарную роту! Она следует за нами!

С улыбкой солдат отправляется в обратный путь. Война продолжалась для него всего лишь каких-то пять минут. Я снова вскакиваю в седло, пришпориваю своего Плута и нагоняю головную группу нашей колонны. Петерман следует за мной. Вскоре мы уже скачем рядом с командиром батальона Нойхоффом и его адъютантом Хиллеманнсом.

– Все в порядке? – спросил меня командир.

– Так точно, герр майор! Всего лишь легкое ранение в руку.

– Как вы представляете себе оказание раненым необходимой медицинской помощи в условиях, когда подразделение так растянуто?

– Все спланировано очень тщательно, герр майор!

– Хорошо, но каковы именно ваши планы, Хаапе? – продолжал настойчиво интересоваться Нойхофф.

– Эта дорога, проходящая мимо таможни, ведет к автодороге на Калварию. Туда с санитарной ротой выдвигается оберштабсарцт доктор Шульц и принимает всех раненых, которым я оказал медицинскую помощь. Тяжелораненых я прикажу временно размещать в близлежащих к дороге домах, с ними останется один из наших санитаров, пока доктор Шульц не заберет их. Точно таким же образом будут действовать и остальные батальонные врачи!

– Хорошо! – пробурчал себе под нос Нойхофф.

* * *

Погибшим офицером оказался лейтенант Шток из нашего батальона: он был сражен пулей русского снайпера, занимавшего позицию в высокой ржи. Тело Штока лежало посреди вытоптанного ржаного поля. Два бойца из 11-й роты Крамера, в которой служил и Шток, копали ему могилу в мягкой, податливой земле. Четверо пленных русских солдат угрюмо наблюдали за их работой. У двоих из них сквозь свежие, только что наложенные повязки сочилась кровь. Мой маленький, бойкий санитар Дехорн дал одному из русских напиться воды из своей фляжки. Я заметил, что двое других русских, стоявшие в стороне от остальных, не были даже перевязаны, хотя на ноге у одного из них была зияющая, сильно кровоточащая рана. Мой другой санитар, унтер-офицер Вегенер, охранял пленных с автоматом в руках, очевидно, это был автомат погибшего Штока. И мой третий санитар, ефрейтор Мюллер, с хмурым видом не спускал глаз с русских.

Не опуская автомата, Вегенер отдал мне честь и доложил:

– Мы перевязали этих четверых русских, герр ассистенцарцт! Но что нам делать с двумя другими? Замаскировавшись во ржи на этом поле, они застрелили лейтенанта Штока выстрелом в спину. Позднее наши ребята нейтрализовали этих типов с помощью гранаты. Мы что, должны оказывать им первую помощь?

– Мы не судьи им, Вегенер! – резко оборвал его я. – Наша задача – помогать раненым! Как немцам, так и русским! Даже в том случае, если они убили одного из наших офицеров выстрелом в спину. А теперь, пожалуйста, опустите свой автомат!

Тем временем солдаты закончили рыть могилу и опустили в нее тело Штока. Саперными лопатками они быстро засыпали тело погибшего офицера рыхлой землей и, соорудив грубый березовый крест, воткнули его в могильный холмик. Вот и все, что можно было сделать для погибшего товарища. На крест водрузили стальную каску и повесили идентификационный жетон лейтенанта. Каска и жетон свидетельствовали о том, что здесь покоится лейтенант Шток, погибший в 21 год. Ничто на этой могиле не указывало на то, что юный лейтенант был прекрасным пианистом, что незадолго до того, как мы покинули Нормандию, своим исполнением «Лунной сонаты» во время мессы в часовне городка Литри он добился того, что заставил множество слушателей из нашего батальона забыть обо всем на свете. И вот всего лишь за какое-то мгновение лейтенант Шток был вырван из этой прекрасной жизни ужасной смертью. За то мгновение, которое потребовалось русской пуле, вылетевшей из ствола снайперской винтовки, долететь до его сердца…

До сих пор я не раз видел умирающих, которые хотя бы несколько минут находились на пороге смерти. Но еще никогда прежде жизнь человека из моего ближайшего окружения не обрывалась так быстро. Внезапная смерть Штока переключила мои размышления о себе самом на мысли о моих боевых товарищах. Теперь следовало раз и навсегда покончить с самокопанием! С этого момента я должен смотреть на войну глазами своих товарищей из 3-го батальона! Вполне возможно, что в будущем с нашим батальоном может произойти еще многое такое, что вытеснит из памяти воспоминания о юном лейтенанте Штоке и о его тонких красивых пальцах пианиста.

Мы проехали мимо горящего здания таможни, покинув тем самым Восточную Пруссию, и вступили на территорию Литвы (с 1940 года Литовской ССР в составе СССР). Многочисленные заграждения из колючей проволоки, в беспорядке опутавшие луга и поля, вскоре остались позади нас. Перейдя границу, мы оказались в совершенно другом мире. Разумеется, земля и ландшафт по обе стороны от этой возведенной людьми границы были такими же. Однако вместо красивых крестьянских дворов и ухоженных полей Восточной Пруссии мы увидели каменистые пашни, покосившиеся крестьянские избы и очень бедно одетых людей.

Для жителей приграничных областей война закончилась уже через какой-то час с небольшим после своего начала. И растерянные люди, находившиеся в явном замешательстве, уже начали робко выходить из своих укрытий. Эти литовцы наверняка видели развертывание советских войск в приграничном районе, однако они явно не ожидали, что мы сможем так быстро и внезапно их разгромить. К сожалению, у нас не было времени остановиться, чтобы поговорить с ними. Передовые отряды нашей пехоты продвинулись почти на пять километров в глубь территории противника, а наши танки, вероятно, уже глубоко вклинились на литовскую равнину, чтобы начать первую из многих операций по окружению врага. Противник, имевший большое преимущество в живой силе и технике, в панике отступал.^[3] И мы должны были позаботиться о том, чтобы так было и впредь!

И подразделения наших люфтваффе были постоянно задействованы в боевых действиях, активно поддерживая наступление наземных сил. С прифронтовых полевых аэродромов один за другим взлетали боевые машины наших прославленных асов. Все утро мы смотрели, запрокинув голову, как над нами проплывали немецкие авиационные эскадры: басовито гудевшие бомбардировщики^[4] «Хейнкели» и «Дорнье», проносившиеся с оглушительным воем истребители «Мессершмитты» и пикирующие бомбардировщики. Все они летели на восток, соблюдая идеальный строй, как на воздушном параде, словно не было в мире ничего проще, как заходить на обнаруженные вражеские цели над территорией, где все еще продолжались ожесточенные бои.

Неожиданно вдали мы услышали другое гудение, которое было нам незнакомо и которое становилось с каждой минутой все громче. Но даже в наши бинокли мы все еще не могли ничего рассмотреть. И вот в бреши в плотном слое облаков появились они: пять, шесть, семь русских бомбардировщиков! Наша походная колонна остановилась. Все бросились врассыпную, в поисках хоть какого-нибудь подходящего укрытия на обочине дороги. Пулеметчики залегли вместе со своими пулеметами на подходивших к самой дороге ржаных полях. И тут мы рассмотрели, что это были не тяжелые бомбардировщики, а небольшие, тупоносые монопланы и бипланы с усеченными крыльями, вероятно русские пикирующие бомбардировщики. Они пролетели прямо над нашими головами, однако, очевидно, не мы были их целью. Наши пулеметчики и зенитчики открыли по ним огонь. Тогда справа от нашей колонны русские пилоты бросили свои самолеты резко вниз. Примерно в двух километрах за нашей спиной, в тылу, мы услышали глухие разрывы сброшенных русскими бомб и увидели огромные клубы пыли и дыма, поднимающиеся вверх. Вот советские самолеты снова пронеслись над нашими головами на восток, но не в таком четком строю, как наши асы люфтваффе. Наша колонна продолжила свое движение на восток.

А вот и первые пленные! Каждый из нас пристально рассматривал их, стараясь узнать как можно больше о новом противнике. Их оказалось около пятидесяти человек, то есть примерно взвод. Русские были одеты в военную форму цвета хаки, на них были просторные гимнастерки, все солдаты оказались одинаково острижены наголо, у большинства из них были широкие невыразительные лица.

От находившейся недалеко от дороги крестьянской усадьбы донесся крик – это звали санитаров. Вместе с Дехорном и Вегенером я поскакал туда и увидел несколько гражданских и множество раненых русских солдат. Я оказал первую помощь пострадавшим, имевшим более серьезные ранения, и приказал Вегенеру заняться легкоранеными. После этого он должен был сообщить в санитарную роту о месте, где лежали раненые, а затем сразу же нагнать меня.

Оказалось, что в настоящий момент самым лучшим средством передвижения была лошадь. Я пронесся галопом вдоль дороги по полям и таким образом вскоре смог обогнать колонну и опять присоединиться к Нойхоффу.

Неожиданно со стороны ржаного поля, находившегося не далее чем в пятидесяти метрах впереди нас, раздались выстрелы. Над нашей головой просвистели пули. Нойхофф так резко осадил своего коня, что тот встал на дыбы. Все спешились. Адъютант Хиллеманнс и несколько наших бойцов, стреляя на бегу, бросились к ржаному полю. В высокой ржи завязалась рукопашная схватка, раздались резкие хлопки отдельных пистолетных выстрелов, замелькали приклады и послышались яростные крики. Первым изо ржи показался высоченный пехотинец из штабной роты. Все еще крепко сжимая за дуло и ложе свой карабин, он пожал плечами и отрывисто бросил: «Все кончено!» Приклад его карабина был густо забрызган кровью.

Нойхофф и я бросились к ржаному полю. На вытоптанной пашне лежали комиссар и четверо советских солдат. Их размозженные головы были буквально впрессованы в свежевскопанную землю ударами прикладов. Устроенная таким глупым образом засада показалась мне чистым самоубийством. Судорожно сжатые руки комиссара все еще цеплялись за землю и за вырванные с корнем стебли ржи. Наши потери оказались минимальными: у одного бойца колотая рана руки, у другого касательное ранение икроножной мышцы. Немного йода, марлевая салфетка, несколько полосок лейкопластыря, и оба уже были в состоянии снова продолжить путь вместе с батальоном.

– Такого я никак не ожидал! – потрясенно заметил Нойхофф. – Это же чистое самоубийство – впятером атаковать врукопашную целый батальон!

Однако вскоре нам на собственном опыте пришлось убедиться в том, что такие небольшие группы русских смертников представляли собой опасность, которую нельзя было недооценивать. Под командованием фанатичных советских комиссаров большинство из них наверняка не по своей воле осталось в тылу, после того как основные силы русских были обращены в бегство (были вынуждены отходить, чтобы не попасть в окружение. – Ред.). Теперь такие группы прятались среди стеблей высокой ржи, которая давала им отличное укрытие, и ждали лишь удобного случая, чтобы атаковать наши войска, находившиеся на марше. Мы никогда не знали, где и когда попадем под обстрел.

По мере того как поднималось солнце, становилось все жарче и жарче. Над марширующей колонной постоянно висело плотное облако мельчайшей дорожной пыли. Она покрывала буквально все: мундиры, оружие, лица и руки. В плотном облаке пыли солдаты и транспортные средства выглядели как привидения. Время от времени я смачивал губы водой из фляжки и был несказанно рад, когда прозвучал приказ на привал.

Был как раз полдень, и мы расположились на отдых в небольшой роще рядом с дорогой. Неожиданно с востока показались восемь русских бомбардировщиков, которые устремились к нашей колонне. Некоторое время они кружились над нами, чтобы выбрать лучшие цели. Однако на этот раз как нельзя вовремя появились наши «Мессершмитты». Истребители Ме-109 накинулись на русских, как ястребы на стаю голубей. Они атаковали со стороны солнца, пристраивались в хвост своей жертвы и открывали огонь из всех пушек. Закончив атаку, они снова набирали высоту, а затем, переведя машину в пике, опять атаковали противника. Так продолжалось до тех пор, пока русские бомбардировщики один за другим не были изрешечены пулями и снарядами. Сначала из одной вражеской машины вырвались языки яркого пламени, затем из второй, и, как два огромных факела, они устремились к земле. Я был поражен тем, как медленно они падали. У третьего бомбардировщика отвалилось крыло, и, свалившись в штопор, он устремился вниз. Словно два маленьких белых облачка, медленно снижаясь, по небу поплыли два парашюта. После воздушного боя, продолжавшегося не более десяти минут, последний вражеский бомбардировщик был уничтожен.

На мотоцикле примчался связной: оказалось, что один из сбитых русских бомбардировщиков рухнул прямо на нашу артиллерийскую колонну^[5] и теперь там срочно ищут врача.

Вскочив на коня, я вместе с Петерманом галопом помчался в ту сторону, откуда к нам прибыл связной. Прибыв на место, я обнаружил, что пятнадцать артиллеристов уже мертвы. За живой изгородью из придорожных кустов лежало еще девять солдат с ожогами разной степени тяжести. У пятерых из них ожоги оказались такими тяжелыми, что я почти не надеялся на то, что они протянут более двух дней. Всех раненых можно было транспортировать только в лежачем положении, поэтому я отправил посыльного на мотоцикле за санитарной машиной, а сам тем временем занялся заполнением медицинских карт на раненых артиллеристов. Среди них оказался школьный учитель из Дуйсбурга, лесничий из Липперланда, находящегося в земле Северный Рейн – Вестфалия, слесарь из Эссена, шахтер из Хамборна, портной из Динслакена, кондуктор трамвая из Оснабрюка и трое студентов из Мюнстера.

В течение двух часов я работал не покладая рук, прежде чем сумел передать раненых на попечение других санитарных команд. Тем временем мы окончательно потеряли связь со своим батальоном, и никто не мог подсказать нам, где он теперь находился. Мы решили, что если будем двигаться в юго-восточном направлении, то обязательно выедем на дорогу, ведущую в Калварию, которая находилась на направлении главного удара нашей дивизии.

Надеясь существенно сократить путь, я вместе с Петерманом поскакал по проселочной дороге, ведущей на юго-восток. Однако, проскакав около километра, мы услышали шум сильного ружейно-пулеметного огня, и нам даже показалось, что пули просвистели прямо у нас над головой. Поскольку мы оба еще не имели достаточного боевого опыта, то никто из нас не мог с полной уверенностью сказать, с какого расстояния и откуда велся огонь и стреляли ли именно по нас. Но, с другой стороны, поблизости никого больше не было, кроме нас двоих. Поэтому на всякий случай мы быстренько укрылись за редкими кустами.

Впереди недалеко от того места, где мы спрятались, находился крестьянский хутор. Он представлялся нам вполне подходящим укрытием – если, конечно, не был занят русскими! К нашему величайшему облегчению, вскоре мы заметили у надворных построек немецких солдат под командованием капитана. Мы поскакали к ним, и я доложил капитану, что нас только что обстреляли со стороны ржаного поля.

– Ну что ж, вы не рассказали мне ничего нового! – спокойно заметил капитан. – Мы играем с иванами в эту игру с самого утра! Я получил задание со своей ротой прочесать эти поля и леса и зачистить их от русских стрелков. Мы уже бог знает сколько их подстрелили и около ста двадцати взяли в плен, но при этом я потерял нескольких своих лучших людей. Так что вам еще повезло, доктор!

– Дважды повезло! – в тон ему ответил я. – Сегодня утром мой батальон тоже был обстрелян русскими стрелками!

– Такое происходит повсюду в этой проклятой местности! – качая головой, поведал капитан. – При отходе эти мерзавцы сумели оборудовать множество полевых позиций на несжатых ржаных полях с большим запасом боеприпасов и теперь ждут, пока пройдут наши основные силы, чтобы потом обстреливать мелкие группы наших солдат или одиночных посыльных и связных. А видели бы вы, какой расовый состав у этих иванов! Я уже брал в плен татар и калмыков. Это так странно – сражаться здесь с подобными узкоглазыми «товарищами». Неужели здесь, у границ с Восточной Пруссией, они защищают свою родину? Уже почти начинаешь верить, что находишься где-нибудь в Китае!

Капитан указал мне верный путь к автодороге на Калварию.

– Не думаю, что этот сброд, прятавшийся в полях, доставит вам еще беспокойство! Я со своими бойцами хорошо зачистил этот район! – заметил он на прощание.

Однако на этот раз мы постоянно были начеку. Неожиданно я заметил, что неприятное чувство страха и неуверенности бесследно исчезло. Меня вдруг осенило, что не каждая пуля находит свою цель.

Мы поскакали галопом по несжатым полям к основной автостраде. По ней широким нескончаемым потоком двигались на восток солдаты, разнообразные транспортные средства и тяжелое вооружение. Среди этого скопления людей и машин мы заметили знакомое подразделение из обоза нашего батальона. Все более многочисленные группы русских пленных понуро брели мимо наших войск в противоположном направлении, направляясь в наш тыл. Вскоре я встретил командира нашей 10-й роты, высоченного, всеми обожаемого обер-лейтенанта Штольце. Он был в отличном расположении духа, так как только что успешно выполнил полученное задание – прорваться напрямик через поля, в которых было полно засевших русских стрелков, к главной автодороге и там присоединиться к остальным подразделениям батальона.

– Эй, доктор! – крикнул он. – Для вас есть работа! Видите вон тот хутор?

Его лошадь стремительно подскакала к моему Плуту, и Штольце показал своей громадной ручищей на группу стоящих в поле строений, находившихся примерно в восьмистах метрах от дороги.

– Там лежат несколько раненых!

– Из вашей роты?

– Нет, слава богу! Но им нужен врач! До сих пор с ними находился только санитар-носильщик!

– Хорошо, Штольце! Я еду туда!

– Послушайте, Хаапе! Возьмите-ка лучше с собой несколько моих парней для защиты! Но только верните мне их в целости и сохранности назад!

Он подозвал к себе унтер-офицера и солдата и, еще раз помахав мне рукой, поскакал вдоль дороги к голове своей роты, чтобы вместе с ней присоединиться к батальону.

Я уже несколько часов ничего не слышал ни о своих санитарах, ни о приданной нашей команде санитарной машине, поэтому я остановил одну из пустых санитарных машин, которые по распоряжению оберштабсарцта Шульца постоянно курсировали между походной колонной и санитарной ротой. Марширующие солдаты охотно отступали на обочину дороги, чтобы пропустить их, когда санитарные машины сигналили, прокладывая себе путь по пыльной дороге к голове колонны. Я приказал водителю санитарной машины ехать к указанному хутору и вместе с Петерманом поскакал вслед за машиной. Когда мы галопом влетали во двор хутора, позади нас в землю ударили несколько пуль, взметнув при этом маленькие фонтанчики пыли. В просторной гостиной крестьянской усадьбы на полу лежали пятеро солдат, двое из них были уже мертвы, их тела были еще теплыми.

Санитар-носильщик, спокойный, пожилой солдат, доложил:

– Это просто ужасно, герр ассистенцарцт! Впервые в жизни я пришел в отчаяние! Теоретически я до мельчайших подробностей знаю, как оказать первую медицинскую помощь, но сейчас настоящие раны совершенно выбили меня из колеи, и из моей головы вылетела вся заученная теория! – Он испуганно посмотрел на меня. – Надеюсь, что эти два камрада умерли не по моей вине. Ведь я действительно делал все, что в моих силах!

Я быстро осмотрел раненых.

– Напротив, вы очень хорошо выполнили свою работу, даже если и утверждаете, что позабыли всю теорию. А обоим умершим, к сожалению, уже не смог бы помочь ни один врач!

В первую очередь я занялся солдатом с тяжелым ранением в брюшную полость. Пуля вошла ниже области желудка, прошла навылет и вышла немного левее позвоночника. Искаженное болью лицо солдата было мертвенно-бледным, на лбу выступили крупные капли пота.

– У вас обычное сквозное ранение! – объяснил я раненому во время осмотра. – Все выглядит так, словно задет только кишечник. Вас нужно как можно быстрее прооперировать, так как единственную опасность для вас представляет внутреннее кровотечение! Но поскольку вы были ранены около двух часов тому назад и до сих пор живы, думаю, что на этот раз вы наверняка выживете.

Я ободряюще улыбнулся ему:

– Во дворе стоит санитарная машина! Она доставит вас в санитарную роту, где вас тотчас прооперируют. Не беспокойтесь! Вы уже на полпути домой!

Несмотря на сильные боли, на лице раненого промелькнула слабая улыбка. Я наложил на входное и выходное пулевые отверстия пластырь, прикрыл их ватными тампонами и с помощью ножниц удалил пропитанные кровью обрывки мундира. Санитар-носильщик помог мне подтянуть колени раненого к подбородку и подвязать их в этом положении, чтобы таким образом расслабить мышцы живота. Я сделал ему обезболивающий укол и ввел противостолбнячную сыворотку, распорядился укутать его в теплое одеяло и немедленно отнести в санитарную машину. Уже в машине я заполнил медицинскую карточку раненого и повесил ее ему на шею.

Затем я занялся вторым раненым с ранением в голову. Он был без сознания, кровотечение уже прекратилось. Я распорядился сменить повязку и еще раз перевязать его, а затем осторожно перенести в санитарную машину.

У третьего солдата было сквозное ранение бедра. Резиновый жгут для остановки кровотечения был наложен очень хорошо, выше раны, тем самым санитар-носильщик спас жизнь этому раненому, так как в противном случае тот мог умереть от потери крови. Но резиновый жгут находился на этом месте уже слишком долго: нога совсем онемела. Я достал из своей медицинской сумки специальную клемму для зажима кровеносных сосудов и велел санитару-носильщику снять с бедра резиновый жгут. Из раны ударил фонтанчик ярко-красной крови. Значит, пуля задела артерию, к счастью не главную, в противном случае у нас было бы мало шансов спасти ногу.

Я прижал к кровоточащему месту марлевый тампон, одним точным надрезом ножниц раскрыл рану кверху и убрал тампон. Затем мне удалось быстро наложить зажим на поврежденную артерию, и кровотечение тотчас прекратилось. Через неповрежденные артерии и кровеносные сосуды кровь снова начала поступать в онемевшую за два часа и почти безжизненную ногу. Пациент вопросительно посмотрел на меня.

– Теперь мы должны немного подождать и посмотреть, не были ли задеты и вены и не начнется ли сильное венозное кровотечение, а также достаточно ли хорошо функционирует новое кровообращение, чтобы вернуть вашу ногу к жизни! Все выглядит не так уж и плохо! – заверил я его.

– Герр ассистенцарцт! – послышался голос санитара-носильщика. – Хозяйка сварила нам целый кофейник крепкого кофе!

Я с благодарностью принял горячий ароматный кофе от пожилой женщины, которую сначала даже не заметил. Я взглянул на часы, уже было 15:15. Война с Россией продолжалась уже чуть более двенадцати часов, и в течение последних восемнадцати часов у меня не было во рту ни крошки и я не пил ничего, кроме воды. Есть мне и сейчас совсем не хотелось, лишь сильно мучила жажда.

Старушка подала мне большую чашку кофе и на хорошем немецком языке сказала:

– Я так рада, что наш дом не сгорел! Моя мать была прибалтийской немкой, а я сама в юности два года жила в Берлине. Это были счастливые годы – добрые старые времена!

– Тогда за то, чтобы добрые времена вернулись! – подняв свою чашку, произнес я и еще раз до краев наполнил ее ароматным кофе.

Мы услышали, как в задней комнате зазвенели оконные стекла. Когда я вбежал туда, увидел, что пуля, разбившая оконное стекло, попала в стену.

– И вот так уже целый день! – пожаловалась крестьянка. – Там, на той стороне, в лесу еще полно русских!

Я выбежал наружу и обратился к обоим бойцам из роты Штольце:

– Мне кажется, вы спали, когда занимались зачисткой этой местности!

– Вместе с обер-лейтенантом Штольце мы продвинулись до самой опушки леса, и, когда уходили после зачистки, там не осталось в живых даже ни одной мыши! – спокойно ответил унтер-офицер.

– Откуда же тогда выстрелы?

– Возможно, наш обер-лейтенант посчитал, что надо оставить пару русских и для обозников, а то бедным парням не о чем будет писать домой!

– Ваша фамилия?

– Шмидт, герр ассистенцарцт!

– Ваша гражданская профессия?

Он молодцевато щелкнул каблуками и четко доложил:

– Адвокат, герр ассистенцарцт!

– Это меня не удивляет! Большой говорун, не так ли? Как бы там ни было, во всяком случае, теперь вы находитесь в моем подчинении! И я надеюсь, что вы будете неукоснительно выполнять все мои приказы! Понятно?

– Так точно, герр ассистенцарцт!

– А теперь заставьте тех русских в лесу замолчать!

– Слушаюсь!

Унтер-офицер проворно занял позицию со своим ручным пулеметом. Однако, прежде чем он успел открыть огонь, над нашими головами просвистела еще одна пуля. На этот раз она попала в правый верхний угол красного креста на нашей санитарной машине. Я приказал водителю отогнать ее в более надежное место за домом, а сам поспешил назад в комнату к своей «ноге».

Тем временем она уже заметно порозовела, и, когда я ущипнул раненого за икру, а потом за большой палец ноги, он почувствовал это. Но, к сожалению, началось и довольно сильное венозное кровотечение. Теперь уже нельзя было терять ни минуты. Зажим на артерии был установлен надежно, поэтому я оставил его в ране. Из-за венозного кровотечения пришлось наложить давящую повязку, кроме того я сделал раненому противостолбнячный укол. Прежде чем я распорядился отнести раненого на носилках в санитарную машину, я успокоил его, сказав, что его нога скоро снова будет в полном порядке.

– Спасибо, герр ассистенцарцт! – ответил он со слезами на глазах. – И вам спасибо, святой отец, за то, что молились вместе со мной!

Санитар-носильщик поймал мой недоуменный взгляд и, запинаясь, пояснил:

– Видите ли, герр ассистенцарцт, я по своей гражданской профессии священник… Оказавшись тут на долгое время одни и без охраны, мы очень испугались, ведь по ту сторону пастбища, в лесу засели русские… Но я верил, что Господь не оставит нас в беде и поможет нам… И тогда я начал молиться… Я думаю, что молитва позволила успокоиться мне и остальным и укрепила наш дух…

Он замолчал. Я был тронут его словами и, немного помолчав, сказал:

– Вам незачем извиняться! Вы поступили правильно!

На медицинской карточке, висевшей на шее солдата, раненного в живот, я написал красным карандашом «Немедленно оперировать!!!» с тремя восклицательными знаками и приказал водителю санитарной машины:

– А теперь вперед! Гоните как можно быстрее в санитарную роту!! И доложите там, что здесь лежат еще двое мертвых, которых надо похоронить!

Взревел мотор, и санитарная машина рванулась с места, но как только она выехала из-за надежного укрытия, которое ей давал просторный крестьянский дом, то тут же попала под град русских пуль. Меня охватил приступ такой бессильной ярости, какую я редко испытывал в своей жизни. Ведь красный крест на белом фоне был даже издали хорошо виден в ярких лучах полуденного солнца. Противоречащий нормам международного права огневой налет на санитарную машину означал бы для солдата с ранением в живот неминуемую смерть, если бы хоть одна пуля попала в мотор или если бы машина остановилась по какой-нибудь другой причине.^[6]

В этот момент затрещал немецкий ручной пулемет, установленный перед домом. Русские сразу же прекратили обстрел. Видимо, наш юрист засек русских снайперов, засевших в лесу, и послал им несколько метких очередей.

– Кажется, это единственный язык, который они понимают! – возмущенно крикнул я. – Очевидно, русские только и ждали того момента, когда смогут обстрелять нашу санитарную машину с ранеными! Видимо, эти подлецы никогда не слышали о Женевской конвенции!

– Это верно! – подтвердил санитар-носильщик. – Там, в лощине, с другой стороны дома лежат еще несколько тел погибших. Русские зверски расправились с немецким врачом и несколькими ранеными, которых он как раз собирался перевязать!

– Какая подлость! Вы уверены в том, что все они действительно мертвы?

– Я полагаю, да, герр ассистенцарцт! Мне сообщили об этом наши пехотинцы, проходившие позднее мимо того места.

– Мы должны сами убедиться в этом. Пойдемте со мной, святой отец! А вы, юрист, обеспечьте нам огневую поддержку! Сначала мы сбегаем в ту лощину.

– Слушаюсь, герр ассистенцарцт! – ответил говорливый унтер-офицер.

Лощина, о которой говорил санитар-носильщик, находилась метрах в ста от хутора. Мы со всех ног бросились к окопу, вырытому перед лощиной, и спрыгнули в него. Взметая фонтанчики песка и земли, слева и справа от нас в бруствер окопа вонзилось множество вражеских пуль. Тогда со стороны хутора снова открыл огонь наш пулемет. Под прикрытием пулеметного огня мы в несколько прыжков преодолели последние двадцать метров и скатились в лощину.

Здесь мы обнаружили шестерых мертвых немецких солдат. Мертвый санитар лежал на спине, широко раскинув руки. Рядом с ним, уткнувшись лицом в землю, лежал врач. На рукаве его мундира виднелась белая повязка с красным крестом, рядом с ним на земле валялся белый флаг с огромным красным крестом. Вокруг него было рассыпано содержимое его медицинской сумки.

Словно боясь, что его услышат русские, священник взволнованно прошептал:

– В пятидесяти метрах отсюда – видите, вон там, за кустами дрока – залегли русские. Санитар перетащил всех раненых в лощину, и доктор уже собирался их перевязать, но в этот момент русские открыли по ним огонь. Я видел все из окна крестьянского дома, в котором вы были, но ничего не мог сделать. Врач поднялся во весь рост и начал размахивать флагом с красным крестом, но они хладнокровно застрелили его. Он упал, но они продолжали стрелять и бросать гранаты, пока в лощине не прекратилось всякое движение. Это было просто ужасно… убийство… хладнокровное убийство!..

Его голос прервался, а на глаза навернулись слезы.

Мы подползли поближе к погибшему врачу. Я осторожно перевернул его на спину. Прядь его светлых волос упала набок, открыв все лицо, и… о ужас! Я смотрел в потухшие глаза… Фрица!

Я молча смотрел на своего старого друга. Мне вдруг показалось, что если я очень постараюсь, то смогу заставить его плотно сжатые губы снова раскрыться и заговорить со мной. Всего лишь каких-то двенадцать часов идет война, мы прошли только несколько километров по России, а я уже потерял одного из своих лучших друзей. Это было уже слишком – слишком много трагических событий для первого дня войны против нового противника, к коварным методам ведения войны которого нам только еще предстояло привыкнуть.

Святой отец опустился на колени рядом со мной и терпеливо ждал, что же я теперь буду делать. Не говоря ни слова и не осознавая до конца, что я делаю, я взвалил тело Фрица на плечо и, тяжело ступая, начал медленно выбираться из лощины по склону вверх. Священник тотчас последовал за мной. Я бережно опустил тело погибшего товарища на траву в саду за крестьянской усадьбой и расстегнул ворот мундира и нательную рубашку. И мундир и рубашка были пропитаны кровью Фрица и во многих местах разорваны пулями, выпущенными с близкого расстояния. Я отломил нижнюю половинку личного опознавательного знака (идентификационного жетона), висевшего на цепочке на шее Фрица, вынул из карманов офицерскую книжку, фотографии, спички и портсигар, завернул все в носовой платок и передал сверток Петерману.

– Мы перешлем все это его родным! – осевшим и поэтому каким-то чужим голосом произнес я, когда мы снова вошли в дом.

В углу кухни была составлена целая пирамида из оружия, которое оставили побывавшие здесь раненые. Я взял себе автомат с полным магазином и еще два запасных рожка, затем, немного подумав, прихватил и две гранаты. Петерману я вручил карабин, а наш кроткий священник, не дожидаясь особого приглашения, тоже взял карабин и повесил его себе на плечо.

– Давайте-ка позаботимся о том, чтобы русские не высовывали носа из своих нор в лесу, пока мы не выберемся отсюда! – сказал я. – И давайте прижучим их так, чтобы они нас надолго запомнили!

На губах юриста появилась ироничная улыбка, и я заметил, как он посмотрел на мою нарукавную повязку с красным крестом, забрызганную кровью Фрица.

– Вы правы! – ответил я на его не высказанный вслух вопрос, медленно стянул повязку с рукава мундира и сунул ее в карман. – Красный крест не сочетается с огнестрельным оружием! Для коммунистов он все равно ничего не значит! В Советской России правила Женевской конвенции не действуют. И я заявляю вам, юрист, что с этой минуты я такой же солдат, как и все вы!

Мы ползком подобрались к передней стороне крестьянского дома и направили наши стволы на то место в лесу, откуда русские стреляли чаще всего. Все посмотрели на унтер-офицера Шмидта. «Огонь!» – скомандовал он, и его пулемет, мой автомат и два карабина одновременно открыли ураганный огонь по деревьям.

– Этого вполне достаточно, чтобы эти подонки на какое-то время попритихли в своих норах! – решил Шмидт, и мы поспешили убраться отсюда по песчаной проселочной дороге, используя лошадей как прикрытие от пуль русских стрелков, если те вдруг осмелятся стрелять нам вслед. А вскоре мы уже снова вышли к автодороге на Калварию, по которой колонны немецких солдат бесконечным потоком тянулись на восток.

Глава 2
Медицинская помощь раненым оказывается недостаточной

Наши войска быстро продвигались вперед. После первых упорных боев за приграничные укрепления мы больше не наталкивались на организованное сопротивление русских. Большая часть воинских соединений противника, находившихся непосредственно у западной границы Советского Союза, была разгромлена нашими войсками атакой с ходу. Как нам пришлось убедиться на собственном опыте, хотя остатки этих советских подразделений и могли представлять опасность для наших небольших отрядов, для германского вермахта они уже больше не являлись противником, которого следовало воспринимать всерьез.

Целый день я по горло был занят тем, что оказывал медицинскую помощь рассеянным на обширной территории раненым, пострадавшим от нападений таких мелких вражеских групп. До поздней ночи я неустанно перемещался от одного пункта сбора раненых к другому. Большинству раненых уже была оказана первая медицинская помощь санитарами-носильщиками, мне же самому приходилось заниматься только наиболее тяжелыми случаями. Организованная таким образом работа спорилась, принося удовлетворение от исполненного надлежащим образом долга.

Солнце уже давно неспешно клонилось к западу. Оно отбрасывало длинные тени на солдат, марширующих по автодороге на Калварию, правда, темнело довольно медленно. И только после 22 часов стало уже настолько темно, что пришлось включить дополнительное освещение, чтобы оказать медицинскую помощь раненым. С наступлением ночи подул легкий прохладный ветерок. Когда я покидал последний перевязочный пункт и размышлял о том, как мне поскорее нагнать свой батальон до остановки на ночлег, ко мне на взмыленном коне подскакал ассистенцарцт Кнуст из 2-го батальона и попросил помочь ему. По его словам, на перевязочном пункте у проселочной дороги, ведущей к Мемелю (так немцы называли реку Неман), у него оставалось четырнадцать еще даже не осмотренных раненых.

Нам очень повезло, что мы сумели раздобыть санитарную машину, поэтому мы передали Петерману своих лошадей с наказом дожидаться нашего возвращения на следующем перекрестке. После получаса быстрой езды мы добрались наконец до раненых. Они получили лишь самую необходимую первую помощь от санитаров-носильщиков, уже много часов ожидали врача и теперь находились в довольно плачевном состоянии. В скудном свете наших карманных фонариков мы увидели множество искаженных от боли лиц, из-за большой потери крови некоторые из раненых уже испытывали сильный озноб. Однако эта покинутая всеми группа раненых все еще не утратила присутствия духа. На случай вполне вероятного ночного нападения врага они приготовили гранаты. Четверо солдат, имевших менее тяжелые ранения, уже успели установить пулеметы.

Мы распределили среди раненых шерстяные одеяла, обнаруженные в нашей санитарной машине, а саму машину поставили так, чтобы можно было работать в свете ее фар. Санитар-носильщик, оставшийся с этой группой раненых, показал нам тяжелораненых. Шестерых из них мы распорядились тотчас перенести в санитарную машину. Затем мы занялись остальными и установили палатку, которая позволяла в некоторой степени оградить раненых от ночной прохлады. Все оставшиеся здесь раненые не расставались со своими карабинами.

– Другая санитарная машина заберет вас не позже чем к утру! – заверили мы санитара-носильщика. – До свидания и всего хорошего!

Мы с Кнустом сели в кабину рядом с водителем. Мой автомат лежал у меня на коленях, а в карманах брюк я ощущал приятную тяжесть гранат. На рукаве мундира Кнуст все еще носил повязку с красным крестом. Как только санитарная машина тронулась с места и медленно поползла по скудно освещенной фарами проселочной дороге, он сразу же уснул.

Я тоже хотел бы уснуть. Уставшему за день телу срочно требовался отдых, однако мозг был еще слишком бодрым. Перед моим мысленным взором стремительно проносились тысячи картин событий сегодняшнего дня – событий, которые я должен был сначала осмыслить. Ведь тот небольшой участок фронта, на котором я был задействован за прошедшие двадцать часов, был по своей сути ничто по сравнению с огромным фронтом от Финляндии до Украины,^[7] на котором в данный момент немецкие солдаты стремительно наступали на восток. На скольких полях и в скольких лесах и окопах, возможно, именно в данный момент лежали раненые солдаты и ждали помощи, которая не придет или придет, но уже слишком поздно? Наверняка вермахт мог бы лучше подготовиться и принять соответствующие меры предосторожности, думал я, чтобы справиться с ужасной неразберихой, результатом слишком стремительного продвижения наших войск вперед. Командование нашими войсками первого эшелона и организация снабжения, как мне казалось, были безупречны во всех отношениях. Но остававшимся далеко позади линии фронта раненым почему-то не уделялось должного внимания. Конечно, было бы лучше, если бы наши боевые части продвигались вперед медленнее, и тем самым у санитарных частей было бы больше времени для обнаружения на поле боя раненых и оказания им необходимой медицинской помощи, а также для погребения павших. Такие мысли обуревали меня, пока наш санитарный автомобиль не доехал до того перекрестка, где верный Петерман ожидал нас с лошадьми.

Когда мы в кромешной тьме скакали вперед, торопясь нагнать свой батальон, нас обогнал вездеход командира полка. Полковник Беккер сидел впереди рядом со своим водителем, его адъютант фон Калькройт находился сзади. Я был полон решимости немедленно поставить Беккера в известность о том, что я думаю о неразберихе, царившей за линией фронта, и о связанных с этим трудностях при оказании медицинской помощи раненым. И я был уверен, что полковник будет лишь благодарен мне за эту информацию. Его первейшей заботой всегда было благополучие доверенных ему солдат, кроме того, еще по Нормандии я знал, что он ценит меня. С тех пор как он заметил, что я имел обыкновение подписывать свои донесения вместо полной фамилии Хаапе кратким обозначением Хп, он дал мне прозвище Хальтепункт (от немецкого слова Haltepunkt (H. P.) – остановочный пункт (о. п.). – Пер.). И на этот раз я был искренне рад, когда он остановил машину и с улыбкой обратился ко мне:

– Привет, Хальтепункт! Как дела?

Обычно в таких случаях доклад командиру заключался в стереотипной фразе: «Без особых происшествий!» Однако на этот раз у меня было что сказать командиру. Спешившись, я стал по стойке «смирно» и, отдав честь, ответил со всей прямотой:

– Во многих отношениях положение неудовлетворительное, герр полковник! Часто мне не сообщают, где находятся раненые и сколько их там, на сборных пунктах! Офицеры и солдаты боевых частей почти не проявляют интереса к задачам, стоящим перед санитарными подразделениями, и мало помогают нам или вовсе не оказывают никакой помощи!

Беккер нахмурился и сурово посмотрел на меня, но я уже вошел в раж:

– Раненые рассеяны на обширной территории! Из-за плохого взаимодействия с фронтовыми частями во многих случаях они не получают никакой медицинской помощи или получают ее в недостаточной мере, герр полковник!

Бросив быстрый взгляд на мой автомат и на рукав моего мундира без повязки, он рявкнул:

– Где ваша повязка с красным крестом?

– Я ее снял, герр полковник!

– Вы получили на это распоряжение вышестоящей инстанции?

– Никак нет, герр полковник!

– Немедленно доложите начальнику медико-санитарной службы дивизии, что самовольно сняли свою повязку!

Полковник откашлялся и продолжил уже не так грозно:

– В дальнейшем будьте любезны воздерживаться от критики боевых частей и сосредоточьтесь на выполнении своих прямых обязанностей! Ваша задача – оказание медицинской помощи раненым! Действия боевых частей вас не касаются! Пожалуйста, запомните это хорошенько!

Полковник хриплым голосом отдал приказ своему водителю, и вездеход тотчас сорвался с места и вскоре скрылся в темноте.

Словно побитая собака, я сидел на своем Плуте, рассерженный и униженный одновременно. Мой постоянно растущий список фронтовых премудростей пополнился еще одним правилом: «Никогда не жди помощи со стороны боевых частей!» Если они и оказывают помощь санитарным подразделениям, как это сделал Штольце, предоставив в мое распоряжение двух своих бойцов, то это следует рассматривать как счастливую случайность, и ничего больше. Как, видимо, и многие другие военные врачи, я решил в будущем полагаться только на самого себя и никогда больше не рассчитывать на чужую помощь. Это был хороший урок, который я получил вовремя. И я должен быть благодарен полковнику за это.

Справа, несколько в стороне от дороги, рядом с крестьянским домом стоял санитарный автомобиль. Я вошел в дом, чтобы посмотреть, не нужна ли моя помощь. Однако там уже находился врач из 1-го батальона, сумевший взять ситуацию под контроль.

Поскольку дорога становилась все более пустынной, мы теперь могли спокойно скакать по самой дороге, преодолевая значительные участки пути. Солдаты устраивались на ночлег в близлежащих домах и строениях, чтобы поспать хотя бы несколько часов. Рядом с дорогой я заметил большой сарай, из ворот которого сочился свет, а вокруг стояла толпа солдат. Вездеход полковника Беккера тоже был здесь. Вид полевой кухни заставил меня повернуть свою лошадь и поспешить к сараю, а почувствовав аппетитный запах супа, я осознал, насколько же был голоден.

– Ну, Хальтепункт! – радушно приветствовал меня Беккер. – Вы сегодня что-нибудь ели? – Казалось, что он уже совершенно забыл о суровом разносе, устроенном мне совсем недавно.

– Нет, герр полковник! – ответил я. Моя обида на старого вояку улетучилась в мгновение ока.

– У нас сегодня на ужин отличный гороховый суп с говядиной. Почти как дома! Присоединяйтесь к нам и отведайте!

Густой наваристый суп из огромного котла действительно оказался необыкновенно вкусным, и когда я энергично работал ложкой, то невольно вспомнил о том, что слышал о старом полковнике. Он ел всегда то же самое, что и его солдаты, причем никогда не приступал к еде, не убедившись в том, что все его бойцы накормлены.

– Запомните хорошенько, Хальтепункт: ешь больше – проживешь дольше, хорошая кормежка помогает душе крепче держаться в теле! Никогда не проходите мимо полевой кухни!

Дождавшись, пока я опустошил свою тарелку, он возбужденно продолжил:

– Знаете, насколько за сегодняшний день продвинулось вперед разведывательное подразделение нашей дивизии? До самого Мемеля!^[8] Мы дошли до Мемеля, Хальтепункт! Это означает, что в первый день войны мы проникли на вражескую территорию на глубину семьдесят километров. Поверьте мне, Хальтепункт, это выдающееся достижение!

Все солдаты были накормлены, и водитель Беккера принес своему полковнику тарелку супа и большую горбушку ржаного хлеба. Беккер отломил от нее кусок и протянул мне. Во время еды он продолжал говорить:

– Вы думаете только о раненых, которые находятся на сборных пунктах, разбросанных на большой территории, ведь это ваши слова, не так ли? – Он подмигнул мне из-под своих кустистых бровей. – А вот я придерживаюсь мнения, что боевые действия гораздо важнее, так как они решают судьбу всех нас! Возможно, в настоящее время мы контролируем ситуацию в тылу не так хорошо, как нам хотелось бы, но для русских положение складывается просто катастрофически! Да, Хальтепункт, говорю вам, просто катастрофически! – Откусив кусочек хлеба, он погрозил мне пальцем. – Сегодняшние бои значительно подорвали боевой дух противника и его способность сражаться. Вот увидите, завтра или послезавтра все будет выглядеть уже по-другому! Тогда мы будем неотступно следовать за ними по пятам, не отставая ни на шаг! – Полковник вытер рот носовым платком и добавил: – Да, Хальтепункт, на войне чувства и переживания одного отдельно взятого человека должны отступать на задний план. Это общеизвестное правило, которое вам, юным спринтерам, еще только предстоит усвоить!

Допив тем временем вторую чашку кофе, я поблагодарил командира за ужин, отдал честь и, вскочив на своего коня, вместе с Петерманом продолжил путь. Было уже 2:30 ночи, когда мы добрались до командного пункта нашего батальона.

– Ну вот наконец-то и вы! – обрадованно воскликнул майор Нойхофф. – Я бы уже больше не выдержал! Последние четыре часа за мной повсюду неотступно следует унтер-офицер Майер с одним из своих бойцов, который слишком широко раскрыл рот во время атаки, а теперь никак не может его закрыть. Ради бога, доктор, сделайте хоть что-нибудь!

Ко мне привели солдата с неестественно широко раскрытым ртом. Хиллеманнс и Ламмердинг, батальонный офицер-ординарец, тоже зашли в комнату, чтобы посмотреть, что же я буду делать. Я был в полной растерянности, так как никогда прежде мне не приходилось сталкиваться с подобным случаем.

Осмотр показал, что нижняя челюсть солдата действительно выскочила из суставной впадины. Его рот представлял собой огромное, зияющее отверстие на искаженном болью лице. Влажный, дрожащий язык беспрестанно двигался во рту в безуспешной попытке произнести хоть слово, чтобы что-то объяснить мне.

Призвав на помощь основы анатомии, я попытался вспомнить, что нужно делать в таком случае, и пришел к выводу, что растянутые мышцы нижней челюсти следовало дернуть вперед и вниз, чтобы сустав вернулся в правильное положение. Так, как челюсть выскочила, так же, собственно говоря, она и должна была вернуться в исходное положение. Мне казалось, что теоретически я знал, что должно произойти, но вот получится ли все задуманное на практике… оставалось только рискнуть и попробовать.

– Зачем это? – спросил Нойхофф, когда я взял два носовых платка и обмотал их вокруг больших пальцев обеих своих рук.

– Безопасность прежде всего! Я бы не хотел, чтобы мои большие пальцы оказались зажаты между его зубами, когда челюсть вернется в исходное положение!

Я приказал унтер-офицеру встать за спиной сидящего на стуле солдата и крепко прижать его голову к своему животу. Тот исполнил приказание и зажал голову как в тисках. Пациент недоверчиво смотрел на меня.

– Готов?

Унтер-офицер кивнул. Глаза несчастного солдата выражали все большее недоверие. Обеими руками я ухватился за его нижнюю челюсть и изо всех сил надавил на нее, стараясь сдвинуть назад, чтобы как можно ближе подвести ее к суставной впадине. Сделав глубокий вдох, я резко дернул нижнюю челюсть вперед и вниз. Суставные отростки нижней челюсти встали на место в суставных впадинах. Пациент осторожно попробовал два-три раза открыть и закрыть рот. У него все получилось. Дело оказалось проще, чем я ожидал.

– Хорошо! – удовлетворенно кивнул я. – Только впредь будьте осторожнее и больше не раскрывайте рот так широко! Солдаты должны держать язык за зубами! Вы же это сами знаете, не так ли?

– Так точно, герр ассистенцарцт! – попробовал бодро отрапортовать солдат.

– Как у вас дела, подбородок вернулся на свое место? – поинтересовался Нойхофф.

Я встал по стойке «смирно» и отчеканил:

– Без особых происшествий, герр майор.

В конце концов, я неплохо разбирался в своем деле.

Большая часть бойцов нашего батальона устроилась на ночлег на опушке леса. Многие из них уже спали. Мы подошли к ним как раз в тот момент, когда на нашей санитарной машине подъехали Вегенер и Дехорн. На часах было 3 часа ночи – оба санитара уже 24 часа были на ногах, добросовестно исполняя свой долг. Я пополнил содержимое своей медицинской сумки и вместе с Нойхоффом, Хиллеманнсом и Ламмердингом забрался в палатку, разбитую для штаба батальона. Уже через несколько секунд мы все провалились в глубокий сон без сновидений, которому суждено было продолжаться всего лишь каких-то полтора часа.

Глава 3
Приказ есть приказ

Вскоре после 4:30 мы уже снова двигались по широкой песчаной дороге, ведущей к Мемелю (Неману). Непродолжительный сон скорее навредил, чем принес пользу. Все бойцы были вымотаны и устали как собаки. Оказалось, совсем нелегко разбудить их. Наши ноги распухли, суставы затекли, мышцы одеревенели, и каждое движение причиняло мучительную боль. Лишь с большим трудом удалось снова натянуть наши сапоги с короткими голенищами. Уже перед самым выходом поступила радиограмма с приказом Верховного главнокомандования германских вооруженных сил. Приказ был подписан самим Гитлером, и, когда взошло солнце, текст этого приказа стал темой для всеобщего обсуждения.

Он гласил: «Все русские комиссары-коммунисты при взятии в плен должны быть расстреляны на месте!»

В качестве обоснования таких жестких мер указывалось, что во время первого дня боя многие попавшие в плен немецкие солдаты были убиты по приказу именно красных комиссаров выстрелом в затылок. Далее говорилось, что русские на поле боя неоднократно убивали немецких санитаров-носильщиков и другой медперсонал, а также и беспомощных раненых. Отмечалось, что имелись неопровержимые доказательства ответственности за эти деяния большевистских комиссаров.^[9]

Нойхофф сообщил нам эту новость, сохраняя серьезное выражение лица. Когда мы снова двинулись в путь, Кагенек, Штольце и я принялись обсуждать этот приказ.

– К черту такие расстрелы небоеспособных, беззащитных людей, даже если они и преступники! – заявил Кагенек. – В любом случае подобный приказ является ошибкой. Это не удастся сохранить в тайне; а что будет, когда русские узнают о нем? Комиссары будут сражаться до конца, поскольку будут знать, что в любом случае не смогут спасти свою шкуру! И подумайте, как это может быть использовано Советами в целях пропаганды!

– Я решительно против всякого обобщения! Каждый человек имеет право, чтобы к нему относились как к личности, и при необходимости у него должна быть возможность предстать перед судом! – заметил я. – А что дума ете по этому поводу вы, Штольце?

Штольце нахмурился, видимо обдумывая ответ.

– Я никогда не прикажу хладнокровно расстрелять кого-либо, все равно, кем бы он ни был! Впрочем, я не знаю, в чем заключается разница между комиссаром и обычным командиром Красной армии, да и не хочу этого знать! Но, пожалуйста, господа офицеры, это должно остаться между нами!

Штольце мог не беспокоиться о том, что мы передадим его мнение вышестоящим инстанциям. Кроме того, такого же мнения придерживались почти все офицеры нашего батальона, и, как и в большинстве других подразделений германской армии, сражавшейся на Восточном фронте, у нас не был расстрелян ни один пленный комиссар согласно пресловутому «приказу о комиссарах». И без того наши солдаты находили многих из них уже мертвыми. Эти комиссары или погибли в бою, или, пытаясь избежать плена, покончили жизнь самоубийством, или же были застрелены своими же подчиненными. Тех немногих, которых мы брали в плен живыми, мы отсылали вместе с остальными пленными солдатами Красной армии в тыл, и вскоре они уже ничем не выделялись из общего постоянно разраставшегося потока пленных.

Однако нам на собственном горьком опыте еще только предстояло узнать о том, какую большую и недобрую власть имели эти красные комиссары в частях Красной армии. Повсюду, где мы наталкивались на особо жестокие зверства, за ними, как правило, стоял какой-нибудь комиссар. Поэтому над вражескими позициями с наших самолетов сбрасывались иллюстрированные листовки, в которых русских солдат призывали убивать своих комиссаров и сдаваться в плен. И действительно, мы все чаще сталкивались с тем, что при каждом удобном случае русские убивали своих обычно ненавидимых лютой ненавистью комиссаров.

Мост через реку Мемель (Неман) попал в наши руки в целости и сохранности. За это мы должны были благодарить наших саперов. Под прикрытием утреннего речного тумана они переправились через реку на резиновых лодках и предотвратили попытку противника взорвать мост. Затем кавалерийский эскадрон под командованием барона фон Бёзелагера, также входившего в состав нашей дивизии, галопом пронесся по мосту и захватил плацдарм на другом берегу реки. Передовой отряд из 2-го батальона Хёке тем временем уже тоже подошел к Мемелю (Неману), а наша артиллерия в это время вела интенсивную перестрелку с русскими батареями на другом берегу реки.

Мы посмотрели на карту местности. В этом месте Мемель (Неман) делал большую петлю, огибая раскинувшийся перед нами лес.

– Совсем неплохо! – с удовлетворением отметил Нойхофф. – Через три часа мы должны быть там!

Однако поступивший из штаба дивизии приказ не позволил сбыться этой надежде. Он гласил: «3-й батальон 18-го пехотного полка проводит зачистку лесистой местности южнее дороги на Мемель (Неман) от скрывающихся там красноармейцев!»

Вскоре мы выяснили и причину этого приказа: на дороге Калвария – р. Мемель (Неман) русскими из засады были убиты двое связных-мотоциклистов, а позднее там же было совершено нападение на немецкую санитарную машину.

Вдоль походной колонны были переданы соответствующие команды, и на несколько минут батальон остановился. Чертыхаясь, бойцы 10-й роты Штольце и 11-й роты Крамера заняли позицию южнее дороги на участке протяженностью около шести километров. Выстроившись в цепь с интервалом между отдельными бойцами около двадцати метров, солдаты двинулись вперед по косогору и покрытой густыми зарослями долине, чтобы обнаружить и обезвредить каждого красноармейца, который прятался там. А 9-я рота под командованием обер-лейтенанта Титьена осталась в резерве, и каждый не задействованный боец этой роты тут же улегся на траву и попытался хоть немного поспать.

На тот случай, если вдруг завяжется бой, я предусмотрительно развернул временный перевязочный пункт. Потом и я расстелил на траве одеяло и вытянулся на нем, чтобы понежиться под лучами утреннего солнца. Хиллеманнс, как всегда, был занят приемом донесений и телеграмм и прочей административной работой. Майор Нойхофф в глубокой задумчивости, молча, уселся на торчавшую из земли каменную глыбу. Наконец он повернулся к нам и сказал:

– 2-й батальон майора Хёке уже движется по мосту через Мемель (Неман)! А на нас опять взвалили работу: нам придется прочесать почти пятьдесят квадратных километров этой забытой богом страны, чтобы поиграть с горсткой проклятых русских в прятки! Мои бойцы вернутся назад, в лучшем случае, лишь ближе к вечеру! Они устанут как собаки, но нам придется снова маршировать до глубокой ночи, чтобы нагнать остальных. Два дня войны и два дня мы не занимаемся ничем иным, кроме как поиском по полям и лесам вражеского сброда!

– Да уж, – поддакнул я ему, – но ведь кто-то же должен заниматься выполнением и этих особых заданий!

– К черту все эти особые задания! – возмутился Нойхофф. – Вы имеете в виду, что мы должны наводить порядок в той проклятой неразберихе, которую оставили после себя другие!

В этот момент наши бойцы привели первых четверых русских, пойманных ими в лесу. Трое из них уже успели переодеться в штатскую одежду, но их коротко остриженные волосы выдавали в них солдат. Двое из них оказались монголами (любимая немецкая сказка. – Ред.), которые враждебно смотрели на нас узкими глазами. Пока Нойхофф продолжал сидеть на своей каменной глыбе и наблюдал за пленными, мы узнали, что одним из убитых на рассвете связных был ефрейтор Бальцер из нашего батальона. Перевозимые им донесения исчезли, карманы были вывернуты. Губы Нойхоффа сжались в одну узкую линию.

– Убит и ограблен! – едва сдерживаясь, прошептал он, ни на минуту не выпуская русских из виду.

– Один из моих солдат был убит и ограблен! Этого человека, – Нойхофф кивком указал на русского в военной форме, – отведите на сборный пункт военнопленных! А вот этих… – он посмотрел на троих в гражданской одежде, – этих троих партизан!.. Этих проклятых грабителей с большой дороги!.. Я приказываю немедленно казнить их!

Нойхофф приказал вызвать унтер-офицера и шестерых бойцов из 9-й роты. Вскоре расстрельная команда в полном сборе стояла перед майором. Никто из присутствовавших не проронил ни слова, никто не посмел даже пошевелиться.

Нойхофф обратился к своему адъютанту:

– Что вы думаете об этом, Хиллеманнс?

– Слушаюсь, герр майор! – как всегда почтительно ответил тот.

Я посмотрел на пленных. Было очевидно, что они не понимали ни слова по-немецки и не знали, что в этот момент их жизнь висела на волоске. Ближе всех ко мне стоял щупленький паренек лет восемнадцати, гражданская одежда которого свободно болталась на его худом теле. Он испуганно смотрел на меня по-детски широко раскрытыми глазами. Я не мог себе даже представить, что и он мог быть партизаном. Возможно, он раздобыл себе гражданскую одежду лишь для того, чтобы затеряться среди литовского населения и тем самым избежать плена.

Для майора Нойхоффа, который всегда строго придерживался правил цивилизованного ведения войны,^[10] коммунистическая партизанская война всегда казалась чем-то чудовищным. Очевидно, в этой кризисной ситуации он хотел получить большую моральную поддержку, чем ему мог дать послушный ответ Хиллеманнса. Нойхофф явно искал кого-то, кто по собственному внутреннему убеждению мог бы присоединиться к его роковому решению.

– Разве я не прав, Хаапе, что мы должны без церемоний расправиться с этим разбойничьим сбродом? – неожиданно обратился он ко мне. Я же не чувствовал ничего, кроме жалости, к этим одетым в лохмотья оборванцам, которые в полной растерянности стояли перед нами.

– Не знаю, герр майор! – ответил я. – Вы абсолютно уверены, что эти русские являются партизанами? Если бы мы могли найти у них что-нибудь, изобличающее их, например оружие или какие-нибудь документы, тогда бы я сказал, что они должны поплатиться за это жизнью по законам военного времени! Если же мы ничего не найдем, то тогда я лучше бы отпустил этих несчастных, чем отягощать совесть напрасной жертвой!

Нойхофф пристально посмотрел на меня. В его взгляде промелькнуло сомнение.

– Обыщите их! – приказал он унтер-офицеру и сопровождавшим его солдатам.

Личные документы, несколько ломтей черствого хлеба и пара щепоток сухого табака – это было все, что мы нашли в их карманах.

– Отправьте их на сборный пункт военнопленных! – отрывисто приказал Нойхофф. Резко повернувшись на каблуке и ни на кого не глядя, он отошел к лошадям. Убедившись, что они надлежащим образом накормлены и напоены, он похлопал своего гнедого мерина по шее и дал ему кусочек сахара.

– Теперь мне придется переписывать донесение в штаб полка! – сердито проворчал Хиллеманнс. Как всегда, он был занят только своими бумагами.

Дехорн проверял содержимое своей медицинской сумки, Мюллер чистил и смазывал мой автомат, а Вегенер разъезжал на «Мерседесе» в поисках нашей санитарной машины, которая до сих пор так и не появилась. Солнце поднималось все выше и выше, и я прилег в тень стоявших поблизости деревьев и стал смотреть сквозь сплетение их ветвей на проплывающие над нами белые облака.

* * *

Мои мысли беспечно блуждали и в конце концов обратились к Фрицу. Я задался вопросом, похоронен ли он уже. Похоронен ли подобно Штоку под скромным березовым крестом в качестве единственного памятного обелиска? Фриц, восторженный, но не фанатичный национал-социалист. Фриц, милый юноша, для идеализма которого день был слишком коротким, а жизнь слишком стесненной в жестких рамках условностей. Фриц, который оказался втянут в войну как в грандиозное, увлекательное приключение. Таким он был, когда я встретил его в первый раз.

«Кёльн, главный железнодорожный вокзал!» – гремел из громкоговорителей голос диктора в тот вечер в начале ноября 1940 года под прокуренными сводами крытого перрона. «Кёльн, главный железнодорожный вокзал!» – отзывалось отовсюду эхо, прорываясь сквозь нарастающее шипение паровозов. Однако это эхо было совершенно излишним, так как солдаты, устремившиеся из только что прибывшего поезда, могли повсюду прочесть название станции – на стенах здания вокзала, на железнодорожных переходах и опорах мостов, на скамьях, на электрических фонарях. Мы слышали, что англичане поснимали со своих вокзалов все таблички с названиями станций. Даже дорожные указатели удалили со всех дорог. Это собьет нас, немцев, с толку, думали в Англии, если мы высадимся на их острове. Нам, немцам, это казалось довольно глупым. Во всяком случае, мы не считали необходимым прибегать к подобным мерам… Возможность вторжения на территорию отечества полностью исключалась.

Линия Мажино была прорвана с невообразимой легкостью,^[11] Франция была покорена, а англичане изгнаны с континента – и это совершили многие из этих одетых в защитную форму мужчин и юношей, которые теперь заполнили главный железнодорожный вокзал Кёльна, крупнейшую сортировочную станцию германского вермахта. Она же была и персональной целью пяти юных унтерарцтов – военных фельдшеров, – которые только что забрали из камеры хранения свое снаряжение.

Мы попрощались с Германией так, как это было принято у студентов, – распитием пяти бутылок рейнского вина «Либфрауэнмильх» на живописной смотровой террасе, расположенной высоко над Рейном. Теперь мы собирались сесть на поезд, который должен был доставить нас к первому пункту назначения, в Гранвиль в Нормандии. Наши низменные инстинкты снова начали беспокоить нас. Это было очень прискорбно, так как во время первичной подготовки новобранцев различные фельдфебели прилагали массу усилий, чтобы освободить нас от этих низменных инстинктов.

«Личности! – Я вспоминаю, как один из фельдфебелей невероятно громко орал на нас. – Итак, вы думаете, что все вы – личности! Вы ошибаетесь – у всех вас есть низменные инстинкты! А вермахту не нужны люди с низменными инстинктами! Моя задача как раз и заключается в том, чтобы помочь вам побороть свои низменные инстинкты и сделать из вас хороших стрелков!».

Поэтому в июле и августе 1939 года мы научились стрелять из винтовок. При объявлении войны с Англией и Францией мы были заняты тем, что учились, как рыть выгребные ямы для уборных в полевых условиях и бросать гранаты. Начались бои во Франции, и теперь мы научились накладывать временную повязку, подкладывать судно и скакать на лошади. Потом вермахт, видимо, вспомнил о том, что когда-то в далеком прошлом мы были довольно успешными гражданскими врачами, и нам вернули наши стетоскопы и скальпели. Однако с целью помешать тому, чтобы наши низменные инстинкты снова взяли над нами верх, нас держали в подвешенном военном статусе так называемых унтерарцтов – военных фельдшеров. Такие «врачи-кадеты» занимали в военной иерархии место где-то между стрелком-пехотинцем и офицером, они имели право рассчитывать только на то, что им будут отдавать честь рядовые, но, с другой стороны, сами обязаны были первыми отдавать честь всем, от генерала до почтового ящика…

В Париже мы в последний раз дали волю своим низменным инстинктам. В преступном пренебрежении своими воинскими обязанностями мы остались там на один день и на одну ночь дольше, чем это было необходимо, прежде чем продолжить свой путь по Северной Франции. А потом задержались еще на одну ночь в Ле-Мане. Но в Гранвиле начальник медико-санитарной службы 6-й пехотной дивизии, к которой мы теперь относились, быстро вернул нас к действительности и несколькими хорошо подобранными фразами устранил все сомнения в том, действительно ли мы находимся на театре военных действий. Потом нас разделили и распределили по различным батальонам.

Когда легковой автомобиль, присланный за мной из штаба моего нового батальона, вез меня вдоль обширных, уже сбросивших листья яблоневых садов в департаменте Кальвадос в Нижней Нормандии, я задумался о тех людях, вместе с которыми мне предстояло сражаться в настоящей войне. Я нисколько не сомневался в своих способностях как квалифицированного врача, но в гораздо меньшей степени был уверен в себе как в новоиспеченном солдате. Я надеялся, что мои новые боевые товарищи отнесутся к этому с пониманием.

Правда, появление нового унтерарцта не произвело на майора Нойхоффа абсолютно никакого впечатления. Он смерил меня испытующим взглядом с головы до пят, на что я ответил ему вполне сочувственным взглядом. Майор ни словом не обмолвился о прибытии со значительным опозданием нового доктора 3-го батальона 18-го пехотного полка. Однако он не удержался от того, чтобы не выразить сожаление по поводу отсутствия у нового батальонного врача фронтового опыта. Возможно, предположил он, вскоре я приобрету его по другую сторону Ла-Манша. Впрочем, не играю ли я, случайно, в скат или в доппелькопф? Действительно играю? Ну что ж, тогда я хоть на что-то сгожусь. После ужина мое присутствие за карточным столом было бы очень желательно. «Лейтенант Хиллеманнс, батальонный адъютант, покажет вам вашу комнату» – на этом моя аудиенция у командира батальона закончилась.

От манер Хиллеманнса веяло таким же зимним холодом, как и от низко висящего в небе ноябрьского солнца. Мне невольно пришли в голову слова начальника медико-санитарной службы дивизии, майора медицинской службы Шульца. «Если вы еще не знаете, – сказал он мне, – вы будете батальонным врачом одного из трех батальонов элитного полка фон Рундштедта.^[12] Вашим командиром полка будет полковник Беккер, прекрасный офицер, добившийся выдающихся достижений как в Первую мировую, так и в эту войну! Мои искренние поздравления!»

Мне оставалось только надеяться, что мои обременительные низменные инстинкты сумеют вовремя приспособиться к требованиям элитного полка германской армии. Во всяком случае, несмотря на суровую манеру держать себя, в глазах Нойхоффа проскакивали лукавые искорки. Возможно, и адъютант Хиллеманнс окажется вполне общительным товарищем, хотя его манеры были весьма сдержанными, когда он вел меня через пустой зал офицерской столовой.

Для размещения личного состава 3-й батальон реквизировал часть самого большого отеля городка Литри. Офицерская столовая располагалась на первом этаже, а моя комната находилась в другом крыле здания. После того как Хиллеманнс отвел меня туда, он приказал одному из унтер-офицеров показать мне медсанчасть, место моей работы.

Трое военнослужащих встали навытяжку, когда я вошел в старинную виллу, которой предстояло стать моим первым полем деятельности. Унтер-офицер Вегенер оказался чрезвычайно словоохотливым и изо всех сил старался изобразить из себя опытного фронтовика. Второй санитар, ефрейтор Мюллер, напротив, не проронил ни слова. Это был светловолосый, симпатичный молодой человек хрупкого телосложения; вскоре я выяснил, что он выполнял почти всю реальную работу. Третьего санитара, темноглазого, подвижного парня, звали Дехорн. Он был родом из моего родного города, Дуйсбурга. Казалось, что он все замечает, не упускает из виду ни одной мелочи. Дехорн прибыл в батальон совсем недавно со свежим пополнением из Германии. Недолго думая я назначил его своим денщиком и личным ассистентом при оказании раненым медицинской помощи. Вегенер был явно рад, что я не выбрал для этого его «рабочую лошадку» – Мюллера. Однако уже вскоре Дехорн зарекомендовал себя необычайно умелым помощником, который с одного взгляда умел распознавать все мои желания. После того как он распаковал и расставил в шкафу мой багаж, положил на столик несколько моих любимых книг, чтобы они всегда были под рукой, и поставил на видное место на комод фотографию Марты, я его отпустил. В моем ранце еще оставалась коробка с туфлями, купленными в Ле-Мане, и разные мелочи для Марты. И хотя сейчас многих солдат, принимавших участие в боях во Франции, отправляли в отпуск на родину, мне никак не удавалось найти кого-нибудь, кто мог бы взять все это с собой в Дуйсбург. Такое большое число отпускников вызывало у всех крайнее удивление. Каждый военнослужащий был уверен, что победное шествие вермахта по Франции до побережья Ла-Манша в самом ближайшем будущем завершится вторжением в Англию. В портах Северной Франции уже давно было собрано огромное количество барж, буксиров, моторных лодок и рыболовных судов. Наши подразделения снова и снова отрабатывали операцию «Морской лев», пока, наконец, каждый немецкий солдат не выучил назубок свою «роль». Однако занавес к следующему акту так и не поднялся…

* * *

Когда в 18:30 я спустился на ужин в офицерскую столовую, адъютант Хиллеманнс представил меня другим офицерам батальона. Командир 12-й роты, обер-лейтенант граф фон Кагенек, сердечно приветствовал меня. У него были утонченные черты лица истинного аристократа, на губах играла легкая улыбка. Я сразу проникся к нему симпатией. Обер-лейтенант Штольце из 10-й роты приветствовал меня весело и шумно. Это был человек совершенно другого типа – весельчак, с юмором, огромного роста – настоящий великан, с наружностью и апломбом вельможи, с громоподобным смехом, который во время ужина то и дело разносился под сводами офицерской столовой. Во время приступа смеха он имел обыкновение с такой силой по-дружески хлопать кого-нибудь из товарищей по плечу, что бедный парень едва не падал на колени. Солдаты 10-й роты просто обожали своего командира. Как я вскоре узнал, они все до одного готовы были пойти за ним хоть в огонь, хоть в воду. Совсем другим был офицер-ординарец батальона, лейтенант Ламмердинг. Остроумный, эрудит, с хорошо подвешенным языком, который прибегал к тонкой иронии и сарказму, чтобы утвердиться в офицерском кругу. Только Кагенек мог тягаться с ним в этом благодаря своей врожденной находчивости и остроумию. Но Ламмердинг прибегал к сарказму в отношении только тех людей, которые были в состоянии постоять за себя и могли дать ему достойный ответ. За его остроумными шутками никогда не стоял злой умысел, а за внешней небрежностью скрывалась холодная как лед решимость. Два других командира роты, капитан Ноак из 9-й роты и обер-лейтенант Крамер из 11-й, не ужинали в этот вечер с нами, так как их подразделения были дислоцированы на некотором удалении от Литри.

Вскоре я заметил, что унтерарцт, вроде меня, без боевого опыта за плечами, в 3-м батальоне не имел особого веса. За исключением майора Нойхоффа я был единственным офицером в батальоне, которому по штату был положен служебный автомобиль, и теоретически в моем распоряжении находился «Мерседес». Как бы там ни было, но у меня никогда не было возможности воспользоваться им, так как Хиллеманнс и Ламмердинг реквизировали его для нужд штаба батальона. Не намного лучше обстояли дела и с лошадью: так в моей жизни появился Западный Вал. Без сомнения, это была худшая кляча во всем батальоне – даже Росинант Дон Кихота презрительно фыркнул бы при ее виде. И эту лошадь дали именно мне, хотя мне приходилось находиться в разъездах гораздо чаще, чем какому-нибудь другому офицеру батальона! Однажды, когда я уже находился почти на грани отчаяния, мне случайно удалось заставить свою клячу скакать галопом. Во всяком случае, мы тотчас стали центром всеобщего внимания. Успех или провал зависел теперь только от моей способности выглядеть так же забавно, как и моя лошадь, – только в этом случае конь и всадник представляли собой цельную картину.

Нойхофф дал мне довольно ясно понять, что не ожидает многого от своего нового унтерарцта. Ну разве что я мог быть четвертым партнером при игре в доппелькопф – но длинная полоса неудач не принесла мне уважения и в этом отношении. В возрасте 31 год я был старшим по возрасту офицером нашего батальона после Нойхоффа и обер-лейтенанта Крамера, но из-за своего не поддающегося определению воинского звания я пользовался наименьшим авторитетом в нашем офицерском сообществе.

И состоявшаяся несколько позднее инспекционная проверка, проведенная командиром полка полковником Беккером, не способствовала укреплению моего чувства собственного достоинства. Несмотря на свои 50 лет и многие ранения, полученные во время Первой мировой войны, вследствие которых его левая рука безжизненно висела вдоль туловища, Беккер представлял собой образец офицера. Ничто не могло укрыться от его зорких глаз. Он потребовал от меня объяснений, так как я отдал честь, как и все остальные офицеры батальона, хотя как унтерарцт не имел на это права. Но вечером во время ужина в офицерской столовой он нашел время поговорить со мной о моей работе и в шутку дал мне прозвище Хальтепункт…

Однако со временем Нойхофф начал постепенно ценить меня и как партнера по игре в доппелькопф, и как врача. Из наших встреч за карточным столом и из бесед с Ламмердингом я смог составить более полную картину о его личности. Он выдвинулся в офицеры из рядового состава и дослужился в рейхсвере и вермахте до майора и командира батальона. Это было значительное достижение, но, очевидно, он уже достиг своего потолка. Поскольку из-за легкого, однако, хронического конъюнктивита его глаза постоянно немного слезились, Ламмердинг дал ему прозвище «майор Слезообильный».

Как и командир батальона, лейтенант Хиллеманнс вышел из рядового состава. Однако он был очень честолюбивым и обстоятельным почти до педантичности, как по отношению к себе, так и к своим подчиненным. Его сапоги всегда были начищены до зеркального блеска – даже через пять минут после возвращения с марша по вязким ноябрьским полям. Его волосы всегда были разделены безупречным пробором и всегда подстрижены в точном соответствии с требованиями воинского устава. Некоторый недостаток оригинальности и личного обаяния он компенсировал безупречной солдатской выправкой и дотошным знанием всех возможных служебных предписаний, инструкций и уставов.

Лейтенант Шток, один из самых юных офицеров батальона, дал мне точную информацию по многим интересующим меня вещам. Это был симпатичный юноша, 21 года от роду, деликатный и очень музыкальный. Было трогательно наблюдать за тем, как же благодарен он был мне за то, что в моем лице нашел человека, с которым мог поговорить о музыке. Очевидно, из-за своей молодости он так и не нашел себе компанию среди офицеров, собиравшихся в офицерской столовой, одновременно служившей нам и офицерским клубом.

Шток поведал мне, что брат Ламмердинга занимал высокую должность в войсках СС. Сам Ламмердинг сразу со школьной скамьи после сдачи экзаменов на аттестат зрелости поступил на службу в вермахт. Однако он редко принимал участие в политических дискуссиях, и в его семье разразился большой скандал, когда он отказался вступить в НСДАП. Ламмердинг выказывал мало уважения к кому бы то ни было, даже по отношению к Нойхоффу. Но он был отличным офицером, на которого командир всегда мог положиться. Обер-лейтенант граф фон Кагенек происходил из старинного аристократического рода. Его отец был заслуженным генералом Первой мировой войны, и все его четыре брата тоже были офицерами вермахта. Одним из его предков был князь Меттерних,^[13] а сам Кагенек был женат на баварской принцессе.

Юный лейтенант Шток оказался проницательным наблюдателем. Я был искренне огорчен, когда однажды его перевели в 11-ю роту Крамера и он был вынужден покинуть Литри…

Ноябрь подошел к концу. И в декабре на нашем участке побережья Нормандии восточнее полуострова Котантен постоянно проходили учения в рамках подготовки вторжения в Англию. Наши подразделения, части и соединения были отлично подготовлены, и после крупных летних успехов в них царило приподнятое настроение и абсолютная уверенность в победе. Бойцы не питали иллюзий по поводу предстоящих боев. Они прекрасно понимали, что после захвата плацдарма на английском побережье пехоте предстояло выдержать тяжелейшие бои. Ввиду британского превосходства на море транспортировка танков и артиллерии через пролив была бы крайне затруднена. Поэтому по всей вероятности танковые соединения германских сухопутных сил смогут оказать эффективную поддержку своей пехоте с относительно большим опозданием. Но, с другой стороны, сокрушительная мощь вермахта большей частью основывалась именно на качестве его пехоты.

Каждое подразделение, вплоть до роты, взвода и отделения, было обучено при необходимости вести бой на английской территории, полагаясь целиком и полностью только на свои силы. Большие запасы боеприпасов и продовольствия можно было бы переправить на остров только значительно позднее. Но мы были абсолютно уверены в том, что сумеем добиться решающей победы над англичанами уже в первые дни после высадки, сумев прочно закрепиться на их территории. А поскольку наши подготовленные к вторжению 9-я и 16-я армии были оснащены наилучшим образом и по своей численности значительно превосходили изгнанные с континента войска англичан, мы с полнейшим спокойствием ожидали боев, которые должны были последовать после создания плацдарма. Даже в случае больших потерь мы бы все еще находились в лучшем положении относительно остатков английской армии.

Поэтому нас не могло обескуражить сообщение, что англичане якобы готовились к тому, чтобы использовать против наших десантных частей горящую нефть, которую они собирались разлить на поверхности моря. Так же мало впечатляли нас и отдельные бомбардировки их военно-воздушных сил, которым время от времени удавалось потопить какие-то суда нашего десантного флота, стоявшего в многочисленных портах и бухтах. Впрочем, эти воздушные налеты ограничивались лишь портами, которые были расположены гораздо ближе к английскому побережью, чем тот участок, который занимал наш полк.

Единственными визитерами с воздуха, которые постоянно посещали нас, были несметные стаи морских чаек. Они летели в глубь материка, как только небо начинало темнеть и огромные волны с грохотом разбивались о прибрежные скалы. Становилось все очевиднее, что проводить операцию «Морской лев» в этом году было уже поздно. Мы предполагали, что нападение на Англию произойдет в январе или феврале следующего, 1941 года, в зависимости от ветра, погоды и волнения на море…

Двадцать три года спустя германские войска снова готовились к тому, чтобы провести Рождество во Франции. Многие военнослужащие получили отпуск, среди них и Дехорн. Счастливый, он отбыл домой, как Дед Мороз, нагруженный подарками для своих близких, для семей Вегенера и Мюллера и для моей Марты.

Кагенек великодушно обещал раздобыть для праздничного ужина в нашей офицерской столовой рождественское жаркое. Для этого он отправился на охоту на оленя в лес Баллеруа (в районе замка Баллеруа близ Байё) и пригласил меня сопровождать его. То обстоятельство, что охота в этом месте Нормандии являлась исключительным правом командира корпуса, а для всех остальных была строго-настрого запрещена, совершенно не волновало его, более того – очевидно, это служило для графа своего рода спортивным стимулом. К моему ужасу, мы встретили в лесу майора-артиллериста, по-видимому находившегося там с такой же браконьерской целью, что и мы. Но Кагенек настолько заморочил ему голову и запугал бедного майора, что в конце концов тот был рад отделаться полученным от графа предупреждением. Когда, поспешно удаляясь, он продирался сквозь густой подлесок, то ненароком выгнал прямо на нас великолепного оленя. Отныне мы воспринимали это рождественское жаркое не иначе как личный подарок от нашего недосягаемого генерала, командира нашего корпуса.

За несколько дней до Рождества выпал глубокий снег. В Рождественский сочельник командование батальона организовало традиционный праздничный ужин в офицерской столовой. Однако я никак не мог настроиться на праздничный лад, поскольку до сих пор не получил письма от Марты. Кагенек, Штольце и другие офицеры, не входившие в штаб батальона, сразу после ужина ушли, чтобы отпраздновать Рождество в своих ротах. Ламмердинг и я решили побродить по заснеженным улочкам живописного городка Литри. Услышав музыку, мы вошли в маленькое кафе, где собралась группа горожан и танцы были в самом разгаре, хотя уже наступил комендантский час. Но Ламмердинг заверил встревоженного хозяина, что тот может рассчитывать на продление комендантского часа. Взяв бутылочку вина, мы уселись за столик в углу зала, чтобы поглазеть на танцующих.

В зале царило буйное веселье. В конце концов темноволосая симпатичная француженка, проносившаяся в танце мимо нашего столика, схватила фуражку Ламмердинга и, водрузив ее себе на голову, закружилась в ритме танго. Ситуация приняла щекотливый оборот, когда один из французов грубо сорвал с ее головы фуражку, швырнул ее назад Ламмердингу и с вызовом посмотрел на него. Побледнев и плотно сжав губы, Ламмердинг вскочил со своего места и выхватил пистолет. Музыка тотчас оборвалась, и в зале повисла напряженная тишина. Взоры всех присутствующих были прикованы к нам. Шепотом я настойчиво посоветовал Ламмердингу уладить дело на следующее утро, когда француз снова протрезвеет. Хозяин кафе пообещал позаботиться о том, чтобы виновник инцидента рано утром явился в штаб нашего батальона. Мы довольствовались этим и покинули кафе. На следующий день француз извинился перед Ламмердингом за оскорбление немецкой военной формы.

Моя рождественская почта прибыла только 31 декабря, и я решил провести канун Нового года в одиночестве. Мюллер, исполнявший в отсутствие Дехорна обязанности моего денщика, растопил камин пахучими еловыми поленьями. Из посылки с рождественскими подарками я вынул присланную Мартой миниатюрную новогоднюю елочку, украшенную крохотными свечами, поставил ее на стол и разложил вокруг нее присланные подарки. Пахнущая медом рождественская свеча давала столько света, что я мог углубиться в чтение ее писем, а несколько свежих еловых веток, брошенных в огонь камина, наполнили комнату настоящим рождественским запахом, который я так любил с детства.

В моей памяти всплыл сочельник, проведенный с Мартой у моих братьев и сестер. Я с радостью вспомнил, как Марта пела своим чистым, звонким голосом рождественские песенки. Прошло лишь несколько месяцев с тех пор, как я впервые увидел ее в роли Маргариты в «Фаусте» Гуно на сцене Дуйсбургского оперного театра. С тех пор юный врач станции скорой помощи больницы Кайзера Вильгельма проводил каждый вечер в кресле партера оперного театра, если, конечно, не дежурил в этот вечер в ночную смену. Меня просто очаровали нежность ее мадам Баттерфляй, проникновенность ее Мими и темперамент ее Кармен. Артистизм Марты вызвал мое восхищение, а когда я познакомился с ней ближе, ее неподдельная искренность пробудила во мне любовь. Но вскоре я должен был идти на военную службу, и поэтому мы с ней не успели даже обручиться…

В конце концов вопреки моей воле мысли снова вернулись в Литри.

На улице было по-зимнему холодно и сыро, густой снег все еще лежал на крышах домов, но на улицах он превратился в грязное месиво. Резкий, сырой ветер дул со стороны пролива, и длинные, свисавшие с крыш сосульки начали таять. Под тихий шорох сползающего с крыш снега незаметно подкрался 1941 год…

Постепенно батальон начал признавать нового унтерарцта, не имевшего фронтового опыта. Нойхофф полностью передал мне руководство медсанчастью. После того как я предъявил Хиллеманнсу ультиматум, мне даже удалось получить вполне презентабельного коня. Мне передали жеребца по кличке Плут. Правда, его лучшие годы уже давно были позади, он оказался не слишком послушным, и, когда шел рысью, она не была удобной и мягкой для седока. Но этот конь обладал темпераментом и любил размашистый галоп гораздо больше, чем неторопливый, размеренный шаг. Когда Плут скакал вместе с другими лошадьми, его невозможно было сдержать. Он всегда стремился быть первым. Раньше Плут принадлежал майору Хёке, командиру 2-го батальона. Он привык скакать под градом пуль на фронте; спокойная жизнь в тылу под каким-то жалким унтерарцтом явно была ему не по нутру. Моя прежняя кляча, Западный Вал, деградировала до более подходящей для нее должности – теперь ее запрягли в санитарную повозку.

Мой возросший авторитет в батальоне получил наконец и официальное благословение. Полковник Беккер сообщил, что подал ходатайство о присвоении мне очередного воинского звания ассистенцарцт – лейтенант медицинской службы. Эту новость он сообщил мне после окончания «внезапной проверки» в 7 часов утра, о которой Кагенек по-дружески заранее предупредил меня. Я знал, что эта проверка была назначена после жалобы капитана Ноака, командира 9-й роты. С Ноаком я слегка повздорил еще во время нашей первой встречи. Как бы то ни было, но благодаря посредничеству Кагенека и Штольце мы уладили наши разногласия. Вскоре после этого Ноака перевели в 14-ю противотанковую роту нашего батальона.

Его место командира 9-й роты занял обер-лейтенант Титьен, щупленький, но очень старательный офицер, который был полон решимости хорошо исполнить свой солдатский долг. По своей гражданской профессии он был чиновником в городском управлении, всегда по-товарищески относившийся к своим солдатам, но чрезвычайно пунктуальный и корректный. Он всегда был чем-то занят, очень приветливый, но каждую минуту чрезмерно загруженный работой и официальный. Титьен вознамерился отобрать звание лучшей роты батальона у 10-й роты Штольце, которая всегда была на хорошем счету. Поэтому он постоянно стремился развить в своих солдатах чувство собственного достоинства и гордости. Титьен попросил меня выступить в его роте с докладом об оказании первой медицинской помощи и о правилах личной гигиены в полевых условиях. Когда я вошел в его роту, он как раз проводил занятия с личным составом и закончил свое выступление словами: «Ребята, мы никогда не будем последними, а всегда только первыми, так как мы солдаты 9-й роты!» Титьен всегда был приветливым товарищем, но у меня постоянно возникало чувство, что он относился к нашим совместным посиделкам в офицерском клубе как к своего рода служебной обязанности, которую необходимо было исполнять. Если позволяли нормы приличия, он постоянно извинялся и тотчас уходил, чтобы заняться решением проблем своей роты.

Вскоре я убедился в том, что и Ноак был хорошим товарищем и первоклассным офицером. А моя стычка с ним была всего лишь частью процесса вживания в новый коллектив. Но вот обер-лейтенант Крамер, командир 11-й роты, был таким человеком, с которым я никогда не смог бы подружиться. Однажды солнечным январским днем Штольце и я посетили его. Вместе со своей ротой Крамер разместился в огромном замке, расположенном километрах в восьми от Литри, в «шато Крамера», как назвал его Штольце.

Сразу же бросилась в глаза разница между 11-й ротой и 10-й ротой Штольце. У Штольце царила сама собой разумеющаяся, поддерживаемая по доброй воле дисциплина, базирующаяся на безграничном уважении и огромной симпатии, которую солдаты испытывали к своему веселому командиру. К тому же Штольце повезло, что в его роте оказался обер-фельдфебель Шниттгер, лучший унтер-офицер во всем нашем батальоне. Впервые я встретил его, когда он следил за приготовлением жаркого из огромного количества голубей, которых купил на рынке. Поварами были два веселых юных блондина, оказавшиеся однояйцевыми братьями-близнецами. Язык Шниттгера был простым и понятным. Что мне особенно бросилось в нем в глаза – это спокойствие и надежность, исходившая от этого человека.

«Их никто не может различить! – сказал Шниттгер о близнецах. – Мы никогда не знаем, кто из них стоит на посту, а кто отправился на свидание!» Очевидно, обоим братьям доставляло огромное удовольствие вносить смятение в ряды юных девушек Литри.

Шниттгер рассказал о приказе вермахта истребить в Нормандии всех почтовых голубей, так как якобы некоторые французы отправляли с почтовыми голубями секретную информацию через пролив, и что по этой причине теперь рынок просто завален голубями. Жители близлежащих городков были крайне раздражены, когда наши солдаты, не имевшие достаточных знаний в области орнитологии, сворачивали шеи не только почтовым, но и дорогостоящим декоративным и породистым голубям…

Прошли январь и февраль, и в Нормандию снова прошла весна. Мы так и не получили нового оружия, которое, согласно упорным слухам, ожидали, чтобы затем начать вторжение. Все, что принесла с собой весна, – это огромное число разных слухов и разведывательный поиск, проведенный англичанами. Несмотря на соблюдение секретности, просочились слухи об этой дерзкой вылазке британцев. По-видимому, небольшая группа английских диверсантов высадилась на французском побережье в коммуне Гранкан. Там находились суда нашей дивизии, приготовленные для вторжения. Без единого выстрела англичане сумели вскарабкаться на крутой утес, захватили находившуюся там радиолокационную станцию и взяли в плен ее гарнизон. Радар представлял собой строго засекреченную новую разработку. Британцы разобрали его на составные части и в целости и сохранности унесли с собой. А чтобы в полной мере досадить нам, они прихватили и повара радиолокационной станции, тоже в целости и сохранности. Остальные пленные были ими отпущены на свободу. Эта диверсионная вылазка противника не осталась без психологического воздействия на наши войска, особенно потому что из-за однообразия ежедневных обычных занятий наши солдаты уже начали терять терпение.

И когда однажды Нойхофф приказал всем офицерам собраться в офицерской столовой, каждый из нас подумал, что наконец-то поступил приказ о начале «Зелёве» операции («Морской лев»). Но, к нашему немалому удивлению, все оказалось иначе. Нам было сказано, что вторжение в Англию откладывается на неопределенное время и что мы должны немедленно начать готовиться к переброске по железной дороге на значительное расстояние. Конечный пункт переброски войск и район предстоящих боевых действий остались неизвестными.

Уже той же ночью мы покинули Литри. Несколько утомительных дней наш эшелон тащился по Франции и Германии на восток. Мы избегали больших городов и часто простаивали по нескольку часов на запасных путях захолустных станций и полустанков. При погрузке нашего вооружения и снаряжения в Нормандии, где весной уже было по-летнему жарко, мы потели, а сейчас попали в настоящую зиму. В Алленштейне^[14] еще лежал снег, дул ледяной ветер, а озера Восточной Пруссии все были еще покрыты льдом. Мы сошли с поезда и в зимнюю стужу двинулись на восток. Пешие переходы совершались только по ночам. Днем мы отсыпались в предоставленных нам местным населением сараях, старых крестьянских домах и на сеновалах. Нас хотели закалить и сделать стойкими и выносливыми ради того, что нам предстояло совершить.

Теперь темой наших разговоров была уже не операция «Морской лев», все чаще стало звучать новое слово: «Барбаросса». Оно отлично подходило к суровому ландшафту Мазурского поозерья, к этой древней немецкой пограничной стране, стране германского рыцарского ордена, стража восточных границ Германии.

Мы отправились маршем в Филипув в районе ранее польского города Сувалки, находившегося всего лишь в тринадцати километрах от демаркационной линии, согласованной с СССР. Здесь мы жили в примитивнейших условиях, как в глубинке Польши. Вши, клопы, чесотка и болезни, вызванные грязью, были обычными явлениями среди местного населения. В это время года здесь все еще стояла плохая погода. Постоянно дул холодный сырой ветер. Но все это входило в программу нашей подготовки к войне на востоке, к войне, которая в значительной степени будет заключаться в борьбе с огромными пространствами и людскими массами. По дошедшим до нас слухам, сюда было переброшено 170 дивизий. Более трех миллионов солдат и офицеров. Когда вечером 6 июня мы отправились маршем в наш район сосредоточения у демаркационной линии, до каждого из нас дошел наконец истинный смысл слова «Барбаросса»…^[15]

– Могу я принести герру ассистенцарцту что-нибудь поесть? – неожиданно раздался голос Дехорна.

Мой денщик стоял рядом со мной и смотрел на меня сверху вниз. С трудом очнувшись от своих грез, я кивнул ему. Мюллер уже закончил чистить мой автомат и теперь занимался сортировкой перевязочного материала. Нойхофф и Хиллеманнс обедали и о чем-то оживленно беседовали. Осторожно ступая по густой траве, Дехорн принес мне наполненную до самых краев тарелку с гуляшом и гороховым пюре.

Энергично нажимая на педали своего велосипеда, вернулся один из наших вестовых. Он сообщил, что наши роты взяли в плен еще девять красноармейцев и широким фронтом вышли к Мемелю (Неману). От двухсот до трехсот русских, побросав оружие и технику, вплавь переправились на другой берег реки.

– Неблагодарная работа, отнимающая много сил и не дающая особого результата! – посетовал Нойхофф. – Полагаю, что наши бойцы, отдохнув часок, где-то между шестнадцатью и семнадцатью часами снова вернутся сюда. Хиллеманнс, позаботьтесь о том, чтобы они могли плотно поесть и выпить кофе!

Мы стали ждать возвращения наших рот. Вестовой сказал, что для меня не будет работы. Однако он был не прав – работы у меня оказалось по горло!

Действительно, никто из вернувшихся бойцов не был ранен в бою, но во время короткого привала почти каждый из них решил остудить свои натруженные ноги в прохладных водах Мемеля (Немана). В результате у большинства из них ступни страшно распухли, горели как в огне и покрылись волдырями. Поэтому в этот же день я подготовил следующий приказ по батальону: «Во время пешего перехода солдатам строго запрещено мочить или мыть ноги. Этот приказ не действует только в тех случаях, если точно известно, что предстоит полноценный день отдыха. Вместо купания и мытья ног рекомендуется натирать ступни коровьим или оленьим жиром. Каждая рота может получить такой жир в медсанчасти у унтер-офицера Вегенера».

Я посчитал, что 800 солдат с вонючими ногами лучше, чем 800 бойцов с требующими долгого лечения волдырями на ногах.

Глава 4
Бесконечный переход

Мемель (Неман) остался уже в сорока километрах позади. Бесконечные колонны солдат, одетых в форму защитного цвета, устало шли вперед под палящими лучами полуденного солнца. С сухими, распухшими и потрескавшимися губами, покрасневшими воспаленными глазами и покрытыми пылью изможденными лицами солдаты двигались на восток. У всех у них было только одно желание: иметь возможность где-нибудь прилечь и поспать хоть несколько часов. Но бесконечный марш неумолимо продолжался – по шоссе и песчаным проселочным дорогам, по лесам и полям. Наши разведывательные подразделения – кавалерийский эскадрон и подразделение самокатчиков – были уже далеко впереди. Они обеспечивали безопасность на всем маршруте продвижения и преследовали по пятам отступавшего противника, который на нашем участке фронта постоянно оказывал упорное сопротивление, сковывавшее наше продвижение.

Всякий раз, когда мы проходили через населенные пункты, лежавшие у дороги, мы чувствовали резкое изменение в поведении местного населения. По сравнению с первыми двумя днями наступления изменение было просто разительным. С самого начала мы продвигались по безлюдным дорогам и опустевшим деревням. Но потом огромные толпы литовцев заполнили весь маршрут продвижения наших войск. Люди радостно махали нам руками, все были охвачены ликованием. Сельские жители бросали нашим солдатам сигареты, приносили кувшины с холодной водой и молоком, угощали свежеиспеченным хлебом. По радостной надежде, светившейся в их глазах, было видно, что они охотно делятся с нами тем немногим, что было у них самих. То тут, то там под теплым летним ветром развевались желто-зеленые литовские флаги. Литовцы тоже верили в победу германского оружия. Их знамена являлись символом новой свободной Литвы.^[16] Так крепка была их вера в то, что русские никогда больше не вернутся на их родину, на берег Балтийского моря.

Вскоре после полудня батальон сделал привал в тени раскинувшегося вдоль дороги леса. Подложив под голову сумки с противогазами, камни или вытянутую руку, солдаты мгновенно засыпали. С каждым привалом работы у меня только прибавлялось. Перед перевязочным пунктом постоянно выстраивалась длинная очередь солдат, стерших в кровь ноги. Сегодня было даже несколько случаев теплового удара. Я вскрывал слишком большие мозоли на ступнях, накладывал на больные места компрессы, делал уколы от теплового удара. В особенно тяжелых случаях я выписывал освобождение от пешего марша: солдат имел возможность в течение двух-трех дней ехать в кузове автомашины сопровождавшего нас обоза.

Еще одной напастью для нас оказалась загрязненная питьевая вода. Хотя наши солдаты и были многократно привиты от тифа, паратифа и дизентерии, мы не имели права рисковать. Пока на полевой кухне готовили достаточное количество чая, санитарная рота обеспечивала личный состав батальона питьевой водой, которая была очищена в специальном фильтровальном аппарате. Был отдан приказ, строго-настрого запрещавший всем пить некипяченую или непрофильтрованную воду.

Конечно, было непросто удержать измученного жаждой солдата, вдоволь наглотавшегося дорожной пыли, от того, чтобы не пить воду из первого же попавшегося источника. Было невозможно этого добиться и с помощью одного лишь строгого приказа командира батальона. Эту проблему со свойственным ему остроумием решил Мюллер. Однажды утром несколько пехотинцев нашли рядом с деревенским колодцем какие-то странные ампулы. Когда они принесли их в медсанчасть, я исследовал их и установил, что они совершенно безвредны. Однако в ротах быстро распространился слух, что это были ампулы с ядом, которым русские отравили воду во всех колодцах в округе. Разумеется, никто из нашего медицинского персонала не стал опровергать этот слух. Вечером Мюллер и Дехорн привели ко мне с торжествующим видом шестерых солдат. Павшие духом солдаты сознались, что пили воду из «отравленного» колодца. Одним из них оказался Земмельмайер из Кёльна, любимый всеми весельчак и балагур, который к тому же был помощником нашего повара, что извиняло его за допущенный проступок еще меньше, чем всех остальных.

– Как вы выявили их? – спросил я у Мюллера, отведя его в сторонку.

– Да очень просто, герр ассистенцарцт! Я рассказал всем, что при своевременном лечении мы сможем спасти жизнь каждого солдата, который пил воду из «отравленного» колодца, – в противном случае он, скорее всего, умрет.

– И что же прикажете нам делать с ними? Теперь вы врач, Мюллер!

– Может быть, поставить им клизмы и промыть желудок, а потом дать касторки? – предложил он.

Услышав это, Дехорн расхохотался.

– Да вы настоящий коновал, Мюллер! – с деланым возмущением заметил я. – Думаю, что после такого изматывающего перехода солдаты слишком устали, чтобы выдержать лечение такими лошадиными дозами! Дайте каждому из них по три ложки активированного угля и по одной ложке касторового масла. Это им не повредит, а лишь послужит хорошим уроком на будущее! – подытожил я.

На следующее утро к нам в медсанчасть обратились еще восемнадцать перепуганных солдат и попросили у Мюллера «противоядия». После этого к нам с жалобами обращались только повара, поскольку теперь на каждом привале они были вынуждены работать до упаду, чтобы напоить всех измученных жаждой солдат чаем и кофе.

Километр за километром мы продолжали двигаться вперед. Справа (южнее) от нас остался город Гродно, мы же направились в сторону Лиды. Снова над головами бойцов нашего батальона пролетели русские самолеты – вероятно, их целью были мосты через Мемель (Неман), оставшиеся далеко позади нас. Наши зенитчики открыли по ним яростный огонь, и в бездонном голубом небе поплыли маленькие белые облачка от разрывов. Но шедшие в походных колоннах солдаты слишком устали, чтобы замечать еще что-то, что не касалось непосредственно их самих.

Мысли каждого солдата были прикованы лишь к следующему шагу, который он должен был сделать, к трудностям дороги, к мозолям на ногах, к сухости в горле и к тяжести снаряжения. Только бы дойти до следующего привала, чтобы хоть несколько часов не переставлять налившиеся свинцом ноги, – об этом мечтал каждый боец. Больше не было слышно ни пения, ни смеха, ни внятного разговора. Походная колонна двигалась в полном безмолвии. Время от времени приходилось совершать небольшие вылазки на одно из близлежащих полей. Они всегда проводились с надлежащей тщательностью. Но уже не энтузиазм и всеобщее воодушевление, а лишь дисциплина заставляла измотанный батальон держаться вместе.

Раскаленное солнце медленно опустилось за горизонт. Над дорогой висели плотные клубы пыли. Колонна продолжала двигаться на восток.

В наступившей темноте каждый втайне уже желал, чтобы русские наконец остановились и начали обороняться. Мы желали, чтобы произошло хоть что-нибудь, все равно что. Пусть это будет что-то такое, что в конце концов остановит этот бесконечный переход с его невыносимой монотонностью, даже если это будет кровавый бой. Наконец в 11 часов вечера поступил приказ остановиться на ночлег на большом крестьянском хуторе. В этот день мы снова прошли более шестидесяти километров.

Ближе к полуночи из штаба полка прибыл связной с донесением, что следующий день объявлен для нашего батальона днем отдыха. Многие солдаты уже крепко спали, а те немногие из них, которые еще бодрствовали, встретили эту новость бурным ликованием. Однако, как бы громко ни звучали их крики радости, они оказались не в состоянии разбудить спящих боевых товарищей.

На следующее утро солдаты, купавшиеся в пруду рядом с хутором, радостными криками и свистом приветствовали симпатичную доярку, направлявшуюся в коровник. После крепкого ночного сна мысли солдат снова потекли в более привычном русле. Хорошенькой доярке такое повышенное внимание, пожалуй, даже понравилось. Поскольку сегодняшний день был объявлен свободным от марша, я временно отменил приказ о запрете купания и мытья ног. Те военнослужащие батальона, которые не купались в пруду, собрались у колодца и мылись, раздевшись до пояса, стирали носки или портянки, занимались личной гигиеной или штопали свое обмундирование. Среди всего личного состава царило радостное настроение.

Уже в течение двух дней вдали раздавался приглушенный грохот орудий. Шум боя доносился из одного и того же места, и многие из нас задавались вопросом, почему там наши войска не продвигаются вперед. Однако, как мы позже выяснили, причины для беспокойства не было. С позавчерашнего дня под Белостоком были окружены две русские армии, которые тщетно пытались прорвать стальное кольцо окружения, неумолимо сжимавшееся вокруг них. А канонада доносилась из осажденного нашими боевыми товарищами форта «Гронно», относящегося к крепости Белосток.

Перед медсанчастью выстроилась длинная очередь солдат с тщательно вымытыми ногами, которые ожидали медицинской помощи. Наконец-то я мог спокойно, без всякой спешки заняться ими!

Я смазывал йодом небольшие мозоли и заклеивал их пластырем. Крупные мозоли я дезинфицировал и вскрывал. С гнойных мозолей удалялась кожа, рана очищалась, и на нее накладывалась тонкая повязка, чтобы люди снова могли носить сапоги. Еще никогда в жизни я не срезал столько лоскутов кожи за один день. Кроме пациентов, имевших проблемы с ногами, ко мне обратилось несколько человек с кишечными заболеваниями – очевидно, эти парни все-таки напились грязной воды! Одного человека лягнула лошадь, двое других страдали от конъюнктивита, вызванного продолжительным нахождением в густой пыли во время долгого перехода. Однако в общем и целом люди хорошо выдержали первые три дня похода, так действовавшего нам на нервы. Лишь нескольких пациентов пришлось отправить в тыл в санитарную роту. Я считал своей обязанностью предоставить в распоряжение Нойхоффа батальон здоровых солдат, когда действительно начнутся реальные боевые действия. Мы не могли позволить себе нести потери уже в это время.

Обнаженный по пояс обер-лейтенант Штольце проводил послеобеденное время за тем, что, восседая на охапке соломы, уплетал жареную картошку. Неожиданно во двор хутора, отчаянно жестикулируя, вбежал литовский крестьянин. «Подойди сюда!» – крикнул ему Штольце и знаками подозвал его к нам. Мы не поняли ни одного слова из того, что он нам говорил, кроме несколько раз повторенного «Русски! Русски!». При этом он показывал рукой в сторону опушки леса, находившегося метрах в двухстах от нас.

– Там русские солдаты! – решил Хиллеманнс.

– Наверняка их там немного! – с набитым ртом невнятно промычал Штольце, продолжавший невозмутимо жевать аппетитно хрустевшую картошку. Он взял свой автомат, рассовал по карманам несколько гранат, подозвал к себе десяток своих бойцов и, все еще по пояс голый, отправился к лесу. Уже минут через пятнадцать, весело помахивая рукой, он вернулся назад. Его люди гнали перед собой троих пленных: русского офицера и двух солдат.

Пленных допросили в жилой комнате крестьянского дома. Переводчик, не слишком хорошо владевший русским языком, делал все, что в его силах, Ламмердинг вел протокол допроса. Постепенно нам действительно удалось выудить из трех иванов то, что мы хотели знать.

Наше внезапное нападение 22 июня застало этих русских врасплох, когда они спали в своем бетонном доте на демаркационной линии. Они утверждали, что сначала ничего не знали о том, что уже идет война между Германией и Россией. И только тогда, когда противотанковые снаряды начали сотрясать стены их дота, они решили защищаться. Но наши войска предоставили им мало возможностей для этого. Колонны немецких солдат одна за другой просто проходили мимо их дота дальше в глубь русской территории, и вскоре они поняли, что находятся в безвыходном положении. К вечеру красноармейцы совсем пали духом и с наступлением темноты незаметно выскользнули из дота, чтобы пробиться к новым русским оборонительным позициям. Когда Штольце со своими солдатами взял их в плен, они уже четыре дня и три ночи блуждали по окрестным лесам. Теперь они совершенно выбились из сил и изголодались до такой степени, что покорно смирились с участью пленных.

Вскоре после этого на моем «Мерседесе» вернулся Вегенер и привез с собой юного лейтенанта, который был переведен в наш батальон вместо погибшего Штока. Его фамилия была Больски. Вскоре она стала его проклятием, так как он получил прозвище Польски, которое приводило его в бешенство. Его семья была родом из Прибалтики, а одна из бабушек была англичанкой, и сам он одинаково сильно ненавидел как русских, так и поляков. Очевидно, поэтому он считал необходимым при каждом удобном случае подчеркивать, что является добропорядочным немцем из Восточной Пруссии.

Нойхофф перевел его в 12-ю роту, так как Кагенек должен был сначала взять его под свое покровительство. А поскольку сам Кагенек был стопроцентным чистокровным немецким дворянином, то Больски начал еще активнее убеждать каждого в том, что и он сам является стопроцентным немцем, – если, конечно, находил кого-то, кто был готов его слушать.

Незадолго до захода солнца мы вдруг услышали нежные звуки лютни, доносившиеся из покосившейся избушки, стоявшей недалеко от нашего дома. Отправившись туда, мы с Ламмердингом увидели старого литовца, который что-то играл для окруживших его нескольких наших солдат. Со своей длинной белоснежной бородой он был похож на барда из доисторических времен. Мы попросили его зайти в большой крестьянский дом и что-нибудь сыграть для всех нас. И вот он сидел перед старинной русской печью и пощипывал струны своей лютни. Вокруг него или прислонившись к стене в почтительном молчании стояли солдаты и офицеры, внимавшие его искусству.

Словно из далеких, неизведанных глубин полились диковинные аккорды, сначала робко и неуверенно, а затем сливаясь в чудесную складную мелодию. Печальную, почти меланхолическую, но без намека на болезненность. Эти жалобные мелодии были как будто выражением души живущего на границе и столетиями угнетаемого народа. Но постепенно звучание музыки неуловимо изменилось. Теперь из простого инструмента вырывались пульсирующие, агрессивные звуки, звучавшие в бешеном, все убыстряющемся ритме. До этого момента неподвижные черты лица старика и его безучастные глаза, которые, казалось, уже ничего не искали в этом мире, внезапно ожили. В глазах вспыхнул страстный внутренний огонь. И старик запел на своем непонятном нам языке. Его голос был по-старчески надтреснутым, однако необычайно выразительным. Казалось, что своей песней старик хотел выразить благодарность своего народа, который наконец вновь обрел долгожданную свободу.

Как жаль, что административные органы, прибывшие после нас в Литву и взявшие на себя управление страной, так редко прислушивались к этому призыву к свободе. Многие жители Прибалтики добровольно сражались в дивизиях войск СС. Но какое бы воодушевление мы вызвали у местного населения, если бы активнее призывали его помочь нам в нашей борьбе с коммунизмом. Вот где можно было бы создать неисчерпаемый запас сил, готовых на все в борьбе с ненавистным врагом.

Послушав игру и пение старого литовца, некоторые солдаты, пользуясь случаем, принялись с нескрываемым любопытством осматривать внутреннее убранство крестьянского дома. Они особенно потешались над огромной каменной печью, стоявшей в середине жилой комнаты. Она была квадратной, с открытым очагом для разведения огня и множеством ниш, в которых стояли простые горшки. Эта массивная печь делила жилую комнату на два полуизолированных помещения.

– Эй, дедуля! – раздался голос одного из солдат. – Должно быть, у вас, литовцев, большие семьи! Зачем тогда вам такие огромные печи?

Старик достаточно хорошо знал немецкий язык, чтобы понять солдата. Он загадочно улыбнулся.

– Этой зимой вы еще будете в России? – спросил он своим слабым голосом.

– Возможно!

– Вот тогда вы сами поймете зачем! И возможно, тогда вам будет уже не до смеха!

* * *

В половине третьего ночи мы уже снова двигались маршем на восток. Дорога, как никогда прежде, была просто ужасной. В темноте она превратилась в настоящий кошмар с крутыми подъемами, заполненными водой выбоинами и глубокими разъезженными колеями. То и дело ночь оглашалась громкими криками ездовых. Бедные парни выбивались из сил, пытаясь провести упряжки лошадей через глубокие ямы в песчаном грунте и преодолеть крутые подъемы. Приходилось постоянно делать короткие передышки, чтобы дать немного отдохнуть выбившимся из сил лошадям. Затем снова натягивались поводья, и измученные животные с вздымавшимися, лоснящимися от пота боками снова принимались тянуть свои тяжелые повозки. Оси перегруженных повозок жалобно скрипели в ночи. Их колеса постоянно застревали в глубоком песке.

Лучшие из имевшихся определенно не очень хороших автодорог были предназначены для передвижения наших моторизованных дивизий и артиллерийских дивизионов. Пехотные подразделения, имевшие в своем распоряжении в основном гужевой транспорт, были вынуждены обходиться проходившими параллельно им проселочными и объездными дорогами. Однако стремительное наступление на восток должно было продолжаться! Оно ни в коем случае не должно было застопориться!

Два из трех взводов каждой роты отряжались для того, чтобы сопровождать тяжело нагруженные повозки и в случае необходимости подталкивать их в труднопроходимых местах в качестве своеобразной «команды толкачей». Как только какая-нибудь повозка замедляла ход, солдаты тотчас бросались к ней. Они хватались за спицы колес и налегали на них всем телом, чтобы заставить колеса вращаться. Встало солнце, а наш изматывающий марш все продолжался и продолжался. Действуя согласованно, лошади и люди выбивались из последних сил, чтобы заставить тяжелые повозки двигаться вперед. Солдаты сняли мундиры и нательные рубахи, пот струился ручьями по их натруженным спинам, бурая дорожная пыль оседала на них и быстро затвердевала под палящими лучами солнца, превращаясь в корку. Проходил час за часом. Время от времени один из взводов, используемый в качестве «команды толкачей», заменялся третьим, и тогда взмокшие солдаты этого взвода воспринимали изматывающее, монотонное движение в походном строю как долгожданное облегчение.

Солнце зашло и наступила ночь, но мы продолжали тащиться вперед, проклиная нашу песчаную дорогу, усеянную камнями. В половине третьего ночи мы наконец добрались до места отдыха. Этот бесконечный переход продолжался ровно двадцать четыре часа, и за это время у нас было только два коротких привала. Всего лишь несколько часов спустя мы снова были на ногах и продолжили путь по холмам, лесам и полям, углубляясь все дальше в бескрайние просторы этой огромной страны. Даже до конца не осознавая этого, мы день за днем преодолевали огромные расстояния.

30 июня, на девятый день войны, к нам поступило первое официальное сообщение о положении дел на других участках фронта нашей армии. Это была выдержка из приказа генерала Штрауса, командующего 9-й армией, в состав которой входили и мы. Нойхофф передал это сообщение Ламмердингу, который громко зачитал его вслух продолжавшему походное движение батальону.

«9-й армии во взаимодействии с 4-й армией и двумя танковыми группами (3-й ТГр Гота и 2-й ТГр Гудериана. – Ред.) удалось окружить и уничтожить под Белостоком крупные силы русских войск. Противник потерял около 100 тысяч пленными, его потери убитыми и ранеными были еще больше. В качестве трофеев мы захватили 1400 танков и 550 орудий. Разгромленные вражеские армии оставили в лесах огромное количество военного имущества и боевой техники. Закончившееся сражение в котле под Белостоком явилось лишь началом планомерного уничтожения частей Красной армии в районе между Белостоком и Минском».

Слушая эти победные реляции, мы, не прерывая движения, жадно хватали ртом раскаленный воздух. «Эти цифры заставят весь мир в изумлении затаить дыхание!» – заметил Нойхофф, не скрывая своего ликования.

* * *

И в последующие дни продолжался этот бесконечный переход. В такую же летнюю удушливую жару, по таким же ужасным дорогам. Правда, теперь уже не было русских стрелков, притаившихся где-нибудь в засаде, и нам не нужно было совершать внезапные вылазки для прочесывания окрестных полей. Части Красной армии обратились в паническое бегство. Согласно всем поступавшим к нам сообщениям, мы так неотступно преследовали разгромленного противника, что даже трудно было себе представить, как он сможет остановиться и оказать нам сопротивление, пока мы не постучимся во врата Москвы.

2 июля Кагенек где-то раздобыл номер солдатской газеты от 30 июня 1941 года. Газета называлась «Прорыв» и была издана одним из подразделений военных корреспондентов. Поскольку, постоянно находясь на марше, мы не могли слушать последние известия, в этой газете нам удалось прочесть первое подробное сообщение о событиях на всем Восточном фронте. Уже на следующем привале Кагенек зачитал нам это сообщение вслух, но сначала только набранные крупным шрифтом заголовки.

«ПОБЕДОНОСНОЕ НАСТУПЛЕНИЕ НА ВОСТОЧНОМ ФРОНТЕ – КОНТРУДАР В ПОСЛЕДНЮЮ МИНУТУ – УДАР В МОМЕНТ СТРАТЕГИЧЕСКОГО СОСРЕДОТОЧЕНИЯ И РАЗВЕРТЫВАНИЯ РУССКИХ ВОЙСК – МОЩНЫЕ ПОГРАНИЧНЫЕ УКРЕПЛЕНИЯ ПРОРВАНЫ УЖЕ В ПЕРВЫЙ ДЕНЬ – СИЛЬНЫЕ РУССКИЕ АРМИИ ОКРУЖЕНЫ – ПОПЫТКИ ПРОРЫВА РУССКИХ ВОЙСК ИЗ ОКРУЖЕНИЯ СОРВАНЫ – УНИЧТОЖЕНО БОЛЕЕ 4100 ВРАЖЕСКИХ САМОЛЕТОВ И ТАНКОВ – БРЕСТ-ЛИТОВСК^[17] ПАЛ – ВИЛЬНО^[18] И КОВНО^[19] В НАШИХ РУКАХ!»

Все наши солдаты с огромным вниманием слушали отчеты о боях первых восьми дней, которые читал Кагенек. Эти новости поступили как раз вовремя. Некоторые из наших бойцов, измученных постоянными переходами, уже начали сомневаться в том, было ли оправданным нападение на Россию. Теперь все сомнения были развеяны. Теперь каждому из нас стало совершенно ясно, что Германия была вынуждена нанести упреждающий удар в момент стратегического сосредоточения и развертывания советских войск. Подобная концентрация войск под командованием такого человека, как Сталин, была слишком опасна для нашей родины.^[20]

Кагенек зачитал последние строчки сообщения: «Целые эскадрильи советских самолетов были уничтожены на земле, на их же собственных аэродромах. Огромное число орудий, танков и прочей военной техники, уничтоженных или захваченных в качестве трофеев в результате образцового взаимодействия германских армий, убедительно свидетельствует о степени грозившей нам опасности. Об этом же говорит и просто гигантское количество пленных. Очевидно, в самую последнюю минуту нам удалось спасти Центральную Европу от вторжения русских войск, последствия которого были бы самыми серьезными. Весь германский народ очень обязан своим храбрым солдатам и выражает им свою глубочайшую благодарность».

Поскольку лейтенант Больски, который уже с первых дней придерживался довольно радикальных взглядов, отсутствовал, я обратился к Кагенеку:

– Что ты думаешь об этом, Франц?

– Ты имеешь в виду, кто является агрессором?

– Да!

Кагенек открыто высказал мне свое мнение:

– Ты же знаешь, я не являюсь национал-социалистом! Но коммунизм не смог бы на длительный срок ужиться ни с национал-социализмом, ни с реформаторским социализмом или капитализмом. Это вне всякого сомнения! Никто и не отрицает, что первый выстрел сделали мы. Вопрос заключается лишь в том: было ли это так необходимо именно в этот момент? Возможно, мы смогли бы в настоящий момент избежать войны с Россией, если бы поддержали агрессивные аппетиты коммунистов в каком-нибудь другом районе мира: в Турции, Персии или в Индии… Но разве позволительно так думать? И как бы это выглядело в долгосрочной перспективе? Все-таки со временем нам, возможно, удалось бы убедить Англию в необходимости прийти к разумному соглашению с Германией. И вполне возможно, что позднее мы смогли бы вместе с Англией бороться против коммунизма!

Он на минуту задумался.

– И не так уж важно, кто сделал первый выстрел! Советский Союз вооружался слишком быстрыми темпами! Тоталитарные государства могут нападать на другие страны, не считаясь ни с кем. Ведь русские ввели свои войска в Прибалтику и Финляндию без всякого предупреждения!^[21] Как и итальянцы в Албанию! А таким демократическим странам, как Англия и Франция, правительства которых несут ответственность перед своими избирателями, требуется определенное время на подготовку! Вступлением наших войск в Польшу мы избавили английское правительство от обременительной необходимости с помощью пропаганды готовить своих избирателей к войне с нами. Затем русские, точно так же как и немцы, ввели свои войска в Польшу^[22] – но британское правительство прекраснодушно закрывает на это глаза, и в конце концов оно еще обделывает с Россией совместные делишки!

– Кто был агрессором, решит позднее победитель! – заявил Ламмердинг.

– Да поможет нам Бог, Франц, если мы не победим в этой войне! – сказал я.

– Да, помоги нам Боже! – охотно согласился со мной Кагенек. – Но даже если мы и победим, нам еще предстоит разобраться со многими безобразиями у себя на родине!

* * *

И на следующий день нас ожидала та же самая история – шагать, шагать и шагать… Штольце даже пошутил по этому поводу, заявив, что, наверное, мы никогда так и не увидим ни одного русского солдата.

Стало ясно, что нам еще крупно повезло. Наша дивизия без соприкосновения с противником прикрыла правый фланг немецких сил, замкнувших кольцо окружения под Белостоком. Наше счастье, что битва в кольце закончилась успешно. Если бы русским удалось прорвать кольцо, наверняка мы попали бы в трудное положение.^[23]

До нас дошли слухи, что в настоящее время соединения группы армий «Центр» ведут тяжелые бои под Минском. Группа армий «Север» взяла Динабург (Даугавпилс) и продвигалась в направлении Ленинграда, в то время как группа армий «Юг» после падения Лемберга (Львова) продолжала свой победный марш по Украине.

Кагенек, Больски и я скакали рядом друг с другом, когда до нас дошла весть о зверствах, устроенных русскими в Лемберге (Львове). Перед своим отступлением они устроили в городе ужасную резню. Сотни «политически ненадежных» поляков были расстреляны, многие из них только потому, что имели родственные или деловые связи с немцами или подозревались в том, что являются польскими националистами. Даже женщины, дети и старики были убиты или угнаны на восток.

– Тем не менее! – заметил Больски. – Колокола Вестминстерского аббатства звонят, и архиепископ Кентерберийский и другие набожные англичане молятся Богу, чтобы Он даровал победу их безбожным большевистским братьям!

Он смачно сплюнул на землю, чтобы тем самым выразить отвращение, которое питал к своей английской бабушке, случайно затесавшейся в их родню.

Наш переход все еще продолжался по бывшей польской территории в направлении городка Ошмяны. Обе лошади, запряженные в мою санитарную повозку, были заменены новыми. Старый конь Западный Вал упал замертво прямо во время марша, и другая лошадь была на грани полного истощения. И теперь впервые с начала Русской кампании мы решили использовать трофейных лошадей. В дополнение к нашей большой повозке Мюллер и я достали небольшую четырехколесную телегу, одну из тех, что используются в России при полевых работах. В эту телегу мы запрягли двух низкорослых русских лошадок. На эту телегу мы погрузили медицинскую аппаратуру, перевязочные материалы и прочее санитарное имущество. Ответственным за эту телегу был назначен Мюллер.

Обеим лошаденкам мы дали клички Макс и Мориц. Макс был черным, а Мориц – гнедым. Эти лошадки оказались просто чудесными, превосходными в работе и словно специально выращенными для страны, по которой мы двигались. Они никогда не увязали в песке или грязи и, казалось, могли без устали семенить своими крепкими ножками час за часом, неделя за неделей. Они легко тянули нашу маленькую телегу по любому бездорожью вплоть до высот под Москвой. А потом во время тяжелых арьергардных боев, по глубокому снегу во время зимних буранов назад до политых кровью окопов под Ржевом. Вскоре мы начали целиком и полностью полагаться только на Макса и Морица. Нашей большой санитарной повозке теперь придавалось лишь второстепенное значение – иногда она добиралась до нас через одну или две недели, когда наша походная колонна где-нибудь надолго застревала. Но мы почти не замечали ее отсутствия.

Уже первые двенадцать дней кампании показали, как же плохо наши транспортные средства подходили для такой местности. Повозки оказались слишком тяжелыми, и на просто ужасных песчаных, проселочных и лесных дорогах лошади тянули их лишь с огромным трудом. В то время как наши крупные немецкие лошади нуждались в частых остановках для отдыха и им требовался хороший корм – а его было почти невозможно достать, – русские лошадки сами находили себе пропитание, пощипывая траву на обочинах дорог или в придорожном лесу. Они оставались крепкими и работоспособными даже зимой, когда не находили ничего, кроме соломы, коры деревьев, мха или лишайников. Когда у них была пища, они с аппетитом поглощали ее, но создавалось такое впечатление, что они могли целыми днями легко обходиться и без нее. Они одинаково легко переносили как летний зной, так и зимнюю стужу. И когда зимой колодца замерзали и не было воды, чтобы напоить их, они с довольным видом поедали снег.

Они обладали удивительным инстинктом выживаемости. Зимой во время буранов они тесно прижимались друг к другу боками и так защищались от пронизывающего ветра. Их густой, мохнатый, как у медведей, подшерсток хорошо сохранял тепло. Они безошибочно распознавали глубокие ямы и колдобины под снегом и никогда не сбивались с узких, накатанных дорог. У них была такая уверенная поступь, словно у серны или лани, и они бодро продолжали трусить на восток, в то время как наши тяжеловесы утопали по самое брюхо в снегу. Многие из наших солдат были обязаны жизнью этим смелым, боевым четвероногим товарищам. Нередко, когда наши солдаты, заблудившись в дремучем лесу или на бескрайних снежных просторах, уже теряли надежду на спасение, эти лошади сами безошибочно находили дорогу домой. Когда мы бывали отрезаны от наших служб снабжения, безотказные лошадки привозили нам продукты питания и боеприпасы и спасали нас от голода и смерти. А когда положение становилось безвыходным, они жертвовали собой, отдавая нам свое мясо. Правда, при этом возникало такое чувство, что ты поедаешь собственного близкого друга.

Мы уже подошли к старой русско-польской границе, а наши «команды толкачей» все так же потели, мучаясь с тяжелыми повозками. Они идеально подходили для передвижения по дорогам Франции, но совершенно не годились для российского бездорожья. Нойхофф доложил в штаб дивизии об измучивших нас трудностях с транспортом. Без сомнения, такие донесения поступали и от многих других подразделений, а затем составленные на их основании доклады передавались в вышестоящие инстанции. Однако, насколько мы могли судить, никакой особой реакции на это не последовало. Победные реляции затмевали все слабые места.

Глава 5
По стопам Наполеона

Неожиданно ужасная польская дорога стала очень хорошей. Здешнее местное население называло ее Наполеоновским трактом. Теперь наши походные колонны маршировали буквально по стопам наполеоновской «Великой армии» 129-летней давности. И двигаться по этому тракту было гораздо легче, чем мучиться на плохих песчаных проселочных дорогах, которые привели нас в Ошмяны.

Две трети широкой, прямой дороги представляли собой прочную, старомодную булыжную мостовую, а одна треть, которую занимали обочины, – плотно утрамбованные песчаные дорожки. Все наши колонны двигались теперь по этому прекрасному тракту: тяжелые грузовики и прочая военная техника по булыжной мостовой, а остальные транспортные средства, включая и гужевой транспорт, по песчаным обочинам. По обе стороны от этого тракта росли столетние деревья, в основном толстые березы, которые окаймляли эту дорогу, как бойцы наполеоновской гвардии.

По Наполеоновскому тракту в 1812 году, должно быть, двигался необычайно красочный людской поток, который Наполеон привел тогда с собой в Россию. Из 600 тысяч солдат его «Великой армии» до предместий Москвы добрались в ту страшную зиму только 90 тысяч, и лишь нескольким сотням из них удалось доковылять обратно до своей родины.^[24] И вот теперь одетые в форму защитного цвета дивизии, словно последователи той пестрой Французской кампании, снова маршировали по Наполеоновскому тракту по направлению к Москве. Естественно, что при этом почти каждый мысленно обращался к маленькому корсиканцу, и некоторых из нас бросало в дрожь при одной только мысли о тех страшных картинах отступления 1812 года, которые они видели в школьных учебниках.

– За исключением нескольких мелких стычек с арьергардами русских у армии Наполеона не было соприкосновения с противником, пока под Бородином она не натолкнулась на защитников Москвы! – многозначительно заметил Кагенек.^[25]

– Как тогда объяснить большие потери французов во время этого марша? – спросил Якоби, один из офицеров Кагенека.

– Расстояния оказались слишком большими для него! Наполеон не сумел обеспечить бесперебойное снабжение своей огромной армии всем необходимым! – пояснил Кагенек.

– Не забывайте эпидемии! – вставил я. – Знаете ли вы, что в войне 1870–1871 годов от болезней умерло в четыре раза больше солдат, чем пало в бою?^[26] Насколько же больше должны были быть потери Наполеона! Особенно из-за дизентерии, холеры и тифа летом и сыпного тифа зимой. Как раз сыпной тиф представлял наибольшую опасность для армии Наполеона, из-за него в ней были огромные потери. Даже в настоящее время только у двадцати– и тридцатилетних, возможно, есть еще шанс справиться с этой болезнью. А сорокалетние и пятидесятилетние практически обречены, если им не были своевременно сделаны прививки от этой болезни!

– А что именно является причиной сыпного тифа? – поинтересовался Якоби.

– Вши. Но только инфицированные вши являются переносчиками сыпного тифа. И поверьте мне, нам тоже придется бороться с ними, в противном случае нам не поздоровится! – пояснил я.

– А как же предохранительные прививки?

– Слишком мало вакцин! По-видимому, имеющихся у нас вакцин хватит только на то, чтобы привить не более пяти процентов личного состава батальона. Возможно, этого как раз хватит, чтобы защитить тех, кто наиболее предрасположен к этому заболеванию!

– А тебе сделали прививку от сыпного тифа, Хайнц? – спросил Кагенек у Якоби.

– Нет! Собственно говоря, я не считаю, что это необходимо в обществе, где соблюдаются правила личной гигиены. Тем не менее я надеюсь, что Больски вскоре прекратит так яростно чесать голову!

От этого замечания настроение Больски не очень-то поднялось.

– А какое значение имеют большие расстояния для нас сегодня? – немного помолчав, спросил он Кагенека.

– Огромное! – ответил тот. – Точно такое же, как и в свое время для Наполеона!

– Ерунда! – возразил Больски. – Мы живем в двадцатом столетии! Наш фюрер – Адольф Гитлер, а не Наполеон!

– Ну и что? – спросил Якоби.

– А то, что у нас есть величайший вермахт и во главе его стоит величайший полководец всех времен! Для наших самолетов, танков и моторизованных соединений расстояния не имеют больше никакого значения!

Больски распалялся все сильнее, словно стремился достичь вершин своего красноречия:

– Давайте не забывать: мы не копье, брошенное в пустоту, которое неизвестно, попадет или не попадет в цель! Мы разящий меч новой Германии! Направляемый искусной рукой и готовый к нанесению все новых и новых ударов вплоть до окончательного уничтожения всех наших врагов!

– Хорошо сказано! Очень красиво! Просто великолепно! – Якоби насмешливо зааплодировал. – Доктор Геббельс должен быть начеку, иначе однажды наш Больски займет его место!

– Мой дорогой Больски, – с подчеркнутой вежливостью сказал Кагенек, – вот вы и решили все наши проблемы! Поэтому я могу, наконец, со спокойной душой сходить по нужде, собственно говоря, я уже с самого утра хочу сделать это!

С этими словами он пришпорил своего коня и галопом умчался прочь.

* * *

Наша радость от возможности идти походным маршем по булыжному покрытию Наполеоновского тракта оказалась, увы, недолгой. Мы получили приказ свернуть с него и двигаться на северо-восток, к лежащему на линии Сталина Полоцку. До этого приказа наша дивизия двигалась форсированным маршем к Минску, продемонстрировав при этом свои великолепные строевые возможности. Однако битва в котле под Минском была закончена,^[27] и мы были там больше не нужны. Воздушная разведка донесла, что через Смоленск и Витебск противник подтягивал к линии фронта крупные резервы. Вероятно, он намеревался остановить стремительное продвижение немецких войск между Полоцком и Оршей. Надо было обязательно сорвать планы русских, так как в противном случае они преградили бы нашим войскам путь к автодороге, по которой наши танки должны были двигаться на Москву.

И вот опять хорошо знакомые нам старые мучения: ужасающие дороги, «команды толкачей», пыль, жара, постоянная жажда и нехватка питьевой воды. Так обстояло дело сегодня, такой же будет обстановка завтра и послезавтра… Километр за километром невероятного напряжения и убийственной монотонности.

Совершенно неожиданно окружающий ландшафт меняется, и мы маршируем уже не по безлюдным полям, поросшим густой жесткой травой, а по плодородной местности с сочной растительностью. Извилистая линия деревьев вдали отмечает русло реки. Это Березина. Видимо, для измученных долгим переходом солдат она казалась райской рекой, так как прозвучал приказ на привал, как только мы подошли к воде. На другом берегу до самого горизонта раскинулись дремучие леса.

Я невольно вспомнил о том, что последние 10 тысяч оставшихся в живых солдат «Великой армии» Наполеона были наголову разбиты на берегах именно этой реки. Только нескольким сотням гвардейцев императора удалось добраться до западного берега Березины.^[28] И далеко не всем из них посчастливилось вернуться во Францию, чтобы там поведать о случившемся. Остатки шестисоттысячной императорской французской армии сражались в последней битве на Березине одни. Их император уже был в Париже.^[29]

И для оставшихся в живых солдат 6-й пехотной дивизии на Березине суждено было приобрести судьбоносное значение тремя годами позже. Правда, это был уже другой участок Березины, примерно в 240 километрах южнее, в Припятских болотах.^[30] Но мы еще ничего не знали об этом, когда отдыхали на ее берегу. И когда один из наших бойцов нашел военный знак сухопутных войск Великой армии Наполеона, все посчитали это добрым предзнаменованием. Это оказался полузасыпанный речным песком бронзовый орел внушительных размеров, блестевший на солнце у кромки воды недалеко от дороги.

Весть об этой удивительной находке дошла до одного из подразделений наших военных корреспондентов. Это их очень обрадовало, и вскоре в одной из фронтовых газет появилась довольно забавная заметка на эту тему: «Точно так же, как нашему фюреру удалось гениальным образом претворить в жизнь план Шлиффена (стратегический план военного командования Германской империи, который был разработан в начале XX века начальником немецкого Генерального штаба (в 1891–1905) фон Шлиффеном, чтобы одержать быструю победу в Первой мировой войне на Западном фронте. – Пер.) и привести немецкие дивизии к великой победе во Франции, на этот раз он подхватит военный знак армии Наполеона и приведет германский вермахт к решающей победе над Советским Союзом. Мы стоим накануне великой эры – эры создания могучей, объединенной Европы! Эта прекрасная идея, которую не смог осуществить Наполеон, должна быть претворена в жизнь нашим фюрером!»

Около двух часов мы наслаждались отдыхом на берегу Березины. Солдаты смыли затвердевшую корку пыли, покрывавшую их лица и обнаженные торсы. Прохладная речная вода остудила наши воспаленные глаза и освежила пересохшие, потрескавшиеся губы. Потом мы снова двинулись в путь. Мы шли и шли, но на этот раз уже по территории самой России.

12 июля, на двадцатый день войны, мы получили несколько солдатских газет с подробностями об успешной битве под Минском.

«Битва с применением охвата вражеских войск под Минском завершена. Четыре русские армии противостояли нашей группе армий «Центр». Все они разгромлены. В плен взято более 300 тысяч солдат и офицеров противника, уничтожено или захвачено в качестве трофеев более 2600 танков и 1500 орудий. Противник понес огромные потери убитыми и ранеными».^[31]

Однако на нашем участке фронта русские продолжали отступать на восток. Складывалось такое впечатление, что нам никогда не удастся догнать их. Словно вся война представляла собой не что иное, как непрерывный марафонский забег… Возможно, до Урала или еще дальше?

Поэтому как избавление от мучительных переходов мы восприняли сообщение начальника разведки нашей дивизии о том, что противник концентрирует свои войска на рубеже Полоцк – Орша – Витебск. Многочисленные реки, озера и густые леса образовали там естественные препятствия. Бетонированные бункеры, доты и дзоты, а также противотанковые заграждения превращали их в глубокоэшелонированную, чрезвычайно мощную систему укреплений: линию Сталина. Наша походная колонна сразу же зашагала веселее по дороге. Солдаты уже со смехом относились к надоедливой пыли, к удушливой жаре и мучившей всех жажде. Так как сегодня им предстояло пройти всего лишь каких-то тридцать километров, а совсем скоро дальние переходы совсем прекратятся! Наша следующая цель уже находилась в непосредственной близости от нас.

Начали появляться самые невероятные слухи. Якобы с каждым часом вражеское сопротивление на восточном берегу Десны усиливалось, а наши танковые соединения и передовые отряды вели тяжелые бои. Как бы там ни было, но наши танковые и моторизованные части получили приказ прекратить наступление и перейти к обороне своих позиций, пока не подойдут идущие за ними пехотные дивизии. Теперь перед нами была поставлена действительно боевая задача!

На следующий день после переправы через Березину поступил приказ остановиться и разбить лагерь позади холма, поросшего лишь высокой травой. С вершины холма была видна лежавшая перед нами маленькая деревушка Гомели. Справа и слева от нее находилось два озера, протянувшихся до самого горизонта. Между этими озерами имелся узкий перешеек, на котором и лежала деревня Гомели. Находившийся позади деревни узкий, заполненный водой ров, через который был переброшен мост, соединял оба озера. За этим каналом виднелись глубокоэшелонированные противотанковые препятствия, заграждения из колючей проволоки и бетонированные доты линии Сталина, которую мы должны были прорвать. На этот раз наш батальон уже не был в резерве. Мы входили в первый эшелон наступающих войск и должны были штурмовать перешеек!

На следующий день наши разведывательные группы выяснили, что выполнить это задание будет нелегко. Войска противника заняли деревню Гомели, а мост через ров с водой был взорван. Из показаний пленных, захваченных разведчиками, следовало, что на другой стороне рва, вблизи взорванного моста, находились два хорошо замаскированных бетонных дота, которые контролировали все подходы. Пять мощных дотов держали под обстрелом самое узкое место канала, где можно было бы организовать переправу. Еще больше дотов, ДЗОТов находилось в глубине обороны русских.

Таким образом, мы должны были сначала взять деревню Гомели и выбить оттуда противника. После этого нам предстояло под обстрелом переправиться через ров с водой (канал), вывести из строя доты вблизи рва и наконец подавить полевые укрепления и захватить огневые точки, лежавшие в глубине линии советской обороны, если, конечно, наша артиллерия их до того не разрушит.

Через санитаров всех рот я оповестил личный состав нашего батальона о том, что за шесть часов до атаки нельзя ничего есть. Тем самым значительно повышались шансы выжить при ранениях в брюшную полость. Я указал на то, что даже один ломоть хлеба, съеденный перед боем, вызывает такой прилив крови в сосудах желудка и кишечника, что значительно увеличивается опасность внутреннего кровотечения при ранениях в живот.

Для проведения совещания с Нойхоффом, Хиллеманнсом и Кагенеком на командный пункт батальона прибыли командир полка полковник Беккер и полковой адъютант фон Калькройт. Во время совещания санитары раздали офицерам зеленые противомоскитные сетки. Это стало необходимо, так как летом в этой болотистой местности буквально не было спасения от комаров и других кровососов и особенно от огромных бурых слепней, которых мы прозвали «пикирующими бомбардировщиками». В сумерках и ночью остервенело набрасывались на свои жертвы миллионы комаров.

Накануне атаки, в 20:00, Нойхофф собрал офицеров своего батальона на еще одно совещание. Еще ярко светило солнце, но жара уже спала. Где-то какой-то солдат исполнял любимую мелодию на губной гармошке, его товарищи подхватывали хором припев песенки. Теплый ветерок разносил от полевой кухни аппетитный запах неизменного гуляша. А всего лишь в полутора километрах от нас русские напряженно ожидали нашей атаки…

На офицерском совещании присутствовали также капитан Ноак из 14-й противотанковой роты, обер-фельдфебель Шайтер из 13-й роты пехотных орудий, передовой артиллерийский наблюдатель и обер-лейтенант из саперной роты. Вместе с другими офицерами батальона они внимательно слушали Кагенека, который излагал разработанный им совместно с Нойхоффом и Хиллеманнсом план предстоящей атаки.

Сразу после артиллерийской подготовки надо было стремительным броском овладеть деревней Гомели и прочесать ее в поисках притаившихся красноармейцев. Капитан Ноак и обер-фельдфебель Шайтер со своими противотанковыми и пехотными орудиями должны были как можно быстрее занять позицию на только что захваченной территории и с близкого расстояния открыть огонь прямой наводкой по действующим вражеским дотам. Под прикрытием этого огня штурмовые группы гренадеров при активной поддержке саперов, подразделений огнеметчиков и подрывников должны использовать любую возможность для переправы на другой берег. Как только они перейдут вброд ров с водой или переправятся в надувных лодках через озеро, лежащее справа от деревни, они должны атаковать находящиеся на берегу вражеские позиции и огневые точки и уничтожить их. Тем временем все остальные саперы, не принимающие участие в атаке, должны как можно быстрее с помощью подручных средств восстановить разрушенный мост. По мосту будут переброшены находящиеся в резерве роты, которые расширят плацдарм и окопаются. После того как мост будет достаточно укреплен, по нему на другой берег переправятся и остальные подразделения батальона вместе с тяжелой техникой, которые сразу же продолжат атаку на лежащий в трех километрах мост у деревни Далецкое. А уже оттуда будет предпринята новая атака. Нашей задачей дня была точка 62 на карте.

На основе этого плана атаки нашего батальона я составил свой план наиболее эффективного использования медицинского персонала. Унтер-офицер Вегенер и Петерман должны были в ходе всей атаки оставаться при штабе батальона. Обер-ефрейтор Мюллер должен был, соблюдая все меры предосторожности, следовать за атакующими подразделениями на своей телеге, запряженной трофейными лошадками. При этом он должен был избегать излишнего риска. Кроме того, Мюллер должен был указывать путь санитарным машинам, курсирующим между расположенным близко к линии фронта батальонным перевязочным пунктом и дивизионным медицинским пунктом. Ему было разрешено присоединиться к штабу только тогда, когда все боевые действия закончатся. Оберштабсарцт Шульц предоставил в мое распоряжение вторую санитарную машину, водитель которой должен был поддерживать постоянную связь с Мюллером. Дехорн и я должны были оставаться вместе с атакующими подразделениями, чтобы иметь возможность как можно быстрее оказать помощь раненым.

После того как командиры подразделений, прибывших для нашей поддержки, отправились к своим бойцам, офицеры 3-го батальона еще ненадолго задержались в штабе. Нойхофф сохранял очень серьезный и озабоченный вид, Хиллеманнс, как всегда, был занят своей ежедневной возней с бумагами. Кагенек, Штольце и Ламмердинг, действуя по принципу «только не показывать виду», как обычно подтрунивали друг над другом. И наши младшие офицеры не проявляли особого беспокойства по поводу завтрашнего дня. Напротив, казалось, что большинство офицеров никак не могли дождаться того момента, когда же начнется настоящее дело. Наконец Хиллеманнс сложил все свои бумаги и раздал отдельным подразделениям батальона копии приказа Нойхоффа о предстоящей 15 июля 1941 года атаке.

Этот приказ заканчивался словами: «Мы, военнослужащие 3-го батальона, офицеры, унтер-офицеры и рядовые, идем в бой с верой в нашу победу за фюрера, народ и отечество! На фронте, 14.07.1941. Подпись: Нойхофф, майор».

При свете последних лучей заходящего солнца я написал длинное письмо Марте, стараясь особо не касаться опасностей предстоящего боя. Я очень устал и был рад, что у нас оставалось еще несколько часов на сон. Только в 3 часа утра наши солдаты должны были занять свои исходные позиции.

* * *

До рассвета оставался один час. Наши хорошо замаскированные роты залегли скрытно от вражеских глаз в высокой траве, за кустами и на ржаных полях. Позади нас заняли позиции тридцать восемь артиллерийских батарей разного калибра, среди них и «Толстушка Лина», 250-мм орудие специального назначения.^[32] «Толстушка Лина» должна была заняться самым мощным вражеским дотом, из которого простреливался весь перешеек. Недалеко от меня занимали позиции четыре 88-мм зенитки. Они должны были вести огонь прямой наводкой по амбразурам и бойницам других русских дотов.

Поскольку до начала артиллерийской подготовки оставалось еще полчаса, Дехорн и я решили укрыться от полчищ комаров в моем «Мерседесе». Вегенер и водитель уже сидели внутри и курили. Я тоже решил закурить, отчасти чтобы хоть чем-нибудь заняться и отчасти чтобы отогнать комаров. Но так как комары продолжали яростно атаковать нас, мы вынуждены были поднять стекла. В машине воцарилась напряженная тишина. Скорее чтобы прервать тягостное молчание, нежели потому, что это было действительно необходимо, я обратился к Вегенеру:

– Вам понятна ваша задача?

– Так точно, герр ассистенцарцт!

– Хорошо!

Взошло багрово-красное солнце. Перед нами лежала заболоченная равнина, которая на некотором отдалении переходила в луга, а за деревней, на другом берегу обоих озер раскинулись поля, засеянные зерновыми культурами. Рядом с нашей машиной, укрывшись за кустами, стояли командиры 88-мм зениток и курили одну сигарету за другой.

Всех охватило нервное напряжение.

Вегенер взял свою сумку с медицинскими инструментами, попрощался с нами и отправился к штабу батальона. Мимо нас прошли Нойхофф, Хиллеманнс и Ламмердинг.

– Который час? – спросил я у Ламмердинга.

– Без двадцати одной минуты четыре! Через двадцать минут все начнется!

– Спасибо! Ни пуха ни пера! И смотри, чтобы тебя не принесли ко мне на плащ-палатке, Ламмердинг!

– Не бойся! Уж я сам справлюсь! – ухмыльнулся он.

Солнце поднималось все выше и выше над горизонтом. Уже совсем скоро должно было стать достаточно светло для стрельбы 88-мм зениток по точечным целям.

Командиры зенитных орудий побросали на землю свои недокуренные сигареты и не спеша направились к своим зениткам.

Глава 6
Прорыв линии Сталина

– Пошли! – сказал я Дехорну, вылезая из машины, и захлопнул за собой дверцу. Он соскользнул с заднего сиденья и закинул за спину свой вещмешок. Мы направились к ближайшей 88-мм зенитке.

Ее дуло было наведено на амбразуру дота слева от разрушенного моста. Командир орудия посмотрел на часы.

– Одна минута!.. Тридцать секунд!.. Пять секунд!.. – Он поднял руку. – Одна секунда!.. Огонь! – Его рука резко упала вниз. Раздался выстрел.

Все напряженно всматривались в дот. Первый снаряд почти попал в цель. Возможно, он ударил на ширину ладони выше амбразуры, однако взрывом сорвало маскировочное покрытие с вражеской бойницы. Этот выстрел «нашей» 88-мм зенитки был одним из сотен других выстрелов. Повсюду гремело и грохотало. Небо над холмом, где мы стояли, озарилось вспышками орудийных выстрелов, а земля задрожала под нашими ногами. Листья на кустах трепетали при каждом резком залпе орудий, а пороховые газы клубились над высокой травой. Воздух наполнился оглушительным грохотом, сокрушительная лавина огня обрушилась на деревню Гомели и на оборонительные сооружения по другую сторону от водяного рва.

Зенитка, около которой мы стояли, посылала выстрел за выстрелом свои убийственно точные снаряды в бойницы дотов. Однако даже в этом адском грохоте можно было различить глухое уханье «Толстушки Лины», которая вела огонь по большому доту слева от перешейка. Остальные доты находились под обстрелом 211-мм мортир, в то время как 105-мм гаубицы («18» и «18/40»), 150-мм пехотные орудия (гаубицы «18» и пушки «39») и дальнобойные 105-мм пушки «18» накрыли своим плотным огнем деревню Гомели и позиции в тылу противника.

Ярко вспыхнули первые деревенские избы, от прямого попадания они разлетались в разные стороны. В воздух со свистом взлетали камни, земля и бревна. Деревня Гомели дом за домом планомерно стиралась с лица земли. Мы увидели фигурки красноармейцев, выбегавших из горящих домов и замертво падавших на деревенских улицах. Трудно было даже представить себе, что кто-то в деревне сможет пережить этот сокрушительный, смертоносный обстрел. Безостановочно грохотали наши тяжелые 211-мм мортиры «18», обрушивая снаряд за снарядом на вражеские доты из стали и бетона. Но каким-то чудом они все еще продолжали стоять. В течение часа наша артиллерия вела массированный огонь по укреплениям линии Сталина, в то время как наша хорошо замаскировавшаяся пехота ждала своего часа.

Ровно в пять часов утра наводчики подняли дула своих орудий немного выше. Затем с неослабевающей интенсивностью они продолжили стрельбу, но теперь по второй линии обороны противника. Снаряды с воем проносились над головами бойцов наших штурмовых групп, когда солдаты 9-й роты Титьена и 10-й роты Штольце бросились вниз со склона холма и устремились к большому лугу, простиравшемуся до самой деревни. Уже через несколько минут они были в пылающей деревне. Сотни пар глаз пристально наблюдали за их продвижением вперед. 11-я и 12-я роты пока еще оставались в резерве.

– Пошли, Дехорн! – сказал я. – Теперь наше место в деревне!

Мы сбежали вниз с холма, пересекли равнинный участок и оказались у въезда в деревню. Над нашими головами засвистели пулеметные очереди, пули повсеместно поднимали фонтанчики пыли. Насколько мы могли судить, все вражеские доты имели более или менее серьезные повреждения. Но очевидно, некоторым из них удалось пережить обстрел, и теперь они вели огонь по нас. Мы пригнулись, пробежали несколько шагов и спрыгнули в придорожный кювет. Черный густой дым клубился над горящей деревней, заволакивая весь перешеек. Он висел над обоими озерами и окутывал упорно сражавшиеся вражеские доты. Когда на мгновение дым рассеялся, мы увидели, что бой все дальше и дальше смещается к выезду из деревни и концентрируется вблизи разрушенного моста.

Дехорн и я двинулись вперед, осторожно пробираясь мимо горящих домов. Мы старались держаться подальше от дороги, так как она постоянно простреливалась пулеметным и оружейным огнем. Повсюду лежали убитые русские, тела многих из них были ужасно изуродованы взрывами наших снарядов. Тут мы встретили солдата из роты Титьена, у него было пулевое ранение в плечо. Вместе с ним мы вошли в полуразрушенный дом, который, правда, не горел. Уцелевшая после попадания в него снаряда половина дома была пустой. Пулеметная очередь хлестнула по фронтону дома и по балкам.

– Внимание! Все в заднюю комнату, там безопаснее! – крикнул я.

Через несколько минут сквозное ранение плеча было обработано. К счастью, кость была не задета. Чтобы снять боль, я сделал солдату укол морфия, и вскоре он почувствовал себя лучше.

– Здесь самое подходящее место для батальонного перевязочного пункта, – сказал я Дехорну, а затем обратился к раненому: – Скоро здесь появится унтер-офицер Вегенер! Дождитесь его и передайте ему, что он должен оборудовать здесь перевязочный пункт!

Дехорн закрепил над дверью белый флаг с красным крестом, и мы снова двинулись в направлении выезда из деревни, где бой был в самом разгаре. Плотный вражеский огонь заставил нас использовать для укрытия все, что можно. В некоторых местах нам пришлось даже ползти по-пластунски. Передвигаясь таким образом, мы добрались до остатков деревянного моста. От моста остались лишь торчавшие из воды деревянные сваи и несколько поперечных балок. Весь перешеек находился под интенсивным перекрестным огнем противника, который велся из многих огневых точек, находившихся на противоположном берегу. И лишь большой дот слева, находившийся ближе всего к мосту, которого мы больше всего опасались, оставался нем и не подавал признаков жизни. «Толстушка Лина» хорошо выполнила свою работу. Зато дот, расположенный справа от моста, непрерывно отстреливался из всех видов оружия. Кроме того, его активно поддерживал своим пулеметным огнем третий дот, находившийся позади него на берегу озера.

Подступы к мосту были буквально усеяны телами мертвых красноармейцев. Тела еще двоих русских, наполовину погруженные в воду, свисали с деревянных мостовых раскосов. Эти солдаты погибли от огня из своего же дота, когда пытались перебраться на другой берег.

Противотанковые пушки Ноака были подтянуты ближе к мосту. Одно из его 37-мм орудий вело непрерывный огнь по сильно поврежденному, но продолжавшему оказывать на удивление упорное сопротивление доту справа от моста. В одну из амбразур этого дота попал снаряд, выпущенный из противотанковой пушки, и на ее месте теперь зиял огромный пролом. Теперь наши артиллеристы посылали в этот пролом снаряд за снарядом.

Снова повалили клубы густого черного дыма, перевалив через дорогу, непроницаемая пелена затянула весь перешеек. Темные фигурки замелькали в клубах дыма и устремились к мосту. В одной из них я узнал обер-фельдфебеля Шниттгера! Видимо, он со своими бойцами собирался преодолеть канал по уцелевшим обломкам моста, перепрыгивая со сваи на сваю и с одной уцелевшей поперечной балки на другую. Я изо всех сил старался не упустить отважных бойцов из виду. Однако густой дым, укрывавший их от русских, окопавшихся на другом берегу этого наполненного водой рва, вскоре скрыл их и от моих глаз.

Прошло несколько томительных минут. Затем дым начал медленно рассеиваться. Шниттгер и бойцы его штурмовой группы уже карабкались по склону на противоположном берегу канала. Под прикрытием облака дыма часть солдат переправилась через него вплавь, а часть перебралась на другую сторону по торчавшим из воды обломкам моста. Теперь они подбирались к упорно сопротивлявшемуся правому доту. Но мимо нас снова проплыло облако дыма, и они опять скрылись из вида. Сквозь дым и гарь до нас донесся треск немецких автоматов и взрывы гранат. Очевидно, штурмовая группа Шниттгера вела рукопашный бой с красноармейцами, которые занимали позиции между дотами. Дым снова рассеялся, и мы увидели на другом берегу еще больше немецких солдат. 37-мм противотанковые пушки Ноака прекратили огонь по правому доту, и теперь наши огнеметчики направили струи огня в амбразуры дота. Этого оказалось достаточно – он замолчал.

И хотя третий дот, находившийся правее на берегу озера, все еще продолжал яростно отстреливаться, наши саперы в мгновение ока положили на поперечные балки полуразрушенного моста длинные, узкие доски. И теперь одна боевая группа за другой устремились по этой импровизированной переправе на другую сторону канала. Пулеметным огнем из третьего дота были подстрелены два бойца, они упали с мостков в воду и утонули. Однако поток наших солдат, бегущих по мосту, не прервался ни на секунду.

Мы услышали, как с другого берега несколько раз прозвучал призывный крик: «Санитары! Санитары!» Я подумал о беспомощных раненых и уже не мог больше оставаться в своем укрытии. Вместе с Дехорном я бросился со всех ног к мосту. Мы побежали вперед, отчаянно балансируя на узких планках. Над нашими головами непрерывно свистели вражеские пули, но, к счастью, ни одна не задела нас. Оказавшись на противоположном берегу, мы остановились на несколько секунд, чтобы перевести дух, а потом, тяжело дыша, стали карабкаться по крутому склону к правому доту, который наши огнеметчики только что заставили замолчать. Окоп, находившийся прямо перед дотом, был занят нашими солдатами. Сразу за ним была глубокая воронка, образовавшаяся от взрыва снаряда, выпущенного из нашей 211-мм мортиры.

– Всех раненых сюда! – крикнул я и спрыгнул в воронку. В край воронки Дехорн тотчас воткнул белый флаг с красным крестом.

Трое легкораненых сами сползли в воронку, а еще одного солдата, раненного тяжело, принесли на плащ-палатке его товарищи. У него оказалось сквозное ранение легкого. К счастью, пуля не задела ни одного крупного кровеносного сосуда. Я сделал ему укол успокоительного и велел лечь на бок.

– Лежите абсолютно неподвижно! – сказал я ему. – Только при соблюдении полного покоя кровотечение может прекратиться!

На носилках принесли еще одного солдата. У него было тяжелое ранение в горло, и он сам находился в полубессознательном состоянии и, видимо, уже потерял очень много крови. Его пульс почти не прощупывался, и было непонятно, сможет ли он вообще выкарабкаться. Возможно, лишь немедленное переливание крови могло бы дать ему еще один шанс. К счастью, у меня был с собой аппарат Брауна – Мельзунгена для переливания крови в полевых условиях – надо было попробовать спасти раненого бойца.

– Срочно донора! – крикнул я одному из санитаров-носильщиков из 10-й роты. – Донора! С первой группой крови!

– Откуда ты это знаешь? – услышал я голос Штольце. Солдат с ранением в горло был из его роты.

– Первая группа подходит всем! – ответил я. – Но что это за кровь у тебя самого на руке?

– Да ничего серьезного! Простая царапина!

И действительно это оказалось легкое касательное ранение, которое я перевязал, пока мы ждали донора. Еще во время нашего пребывания в Восточной Пруссии я распорядился установить группу крови каждого военнослужащего 3-го батальона. Для упрощения дела я хотел использовать в качестве доноров только солдат с идеальной для переливания первой группой крови. Я проверил всех таких бойцов на сифилис, а потом составил список с указанием фамилии и подразделения. Но Мюллер знал все эти фамилии наизусть. И хотя при этом мы совершенно не учитывали резус-фактор крови, у нас почти никогда не было никаких осложнений при переливании крови в полевых условиях на передовой.

Как известно, у всех военнослужащих войск СС была татуировка с указанием группы крови, которую накалывали на правое предплечье. (Так у автора, в действительности татуировка накалывалась на левое предплечье с внутренней стороны. – Пер.) Это было очень практично: с первого взгляда врач мог определить, кровь какой группы нужна раненому и доноры с какой группой крови имеются в его распоряжении. Правда, позднее эта татуировка означала для многих военнослужащих войск СС, попавших в плен к русским, неминуемую смерть. С помощью этой татуировки их можно было легко опознать среди других военнопленных вермахта, и русские часто хладнокровно расстреливали их.

– Черт бы побрал этот проклятый третий дот! – проворчал Штольце. – Эти парни ни на минуту не прекращают стрельбу! Пока что мы обошли его, чтобы позднее выкурить их оттуда. Так как время от времени их пули все-таки попадают в цель!

Неожиданно Штольце исчез, а передо мной уже сидел донор. Это был вестфалец крепкого телосложения из Липперланда с венами как у лошади. Он оказался одним из первых, кто подобрался к доту, и вот теперь он опять был первым, кто сдавал кровь для своего боевого товарища. Вестфалец с улыбкой посмотрел на меня и сказал:

– Берите у меня столько крови, герр ассистенцарцт, сколько вам надо! У меня ее достаточно!

Мы чувствовали себя в нашей глубокой воронке в относительной безопасности. Немецкая артиллерия все еще продолжала вести огонь на разрушение по второй линии вражеских укреплений, но и русская артиллерия отвечала массированным огнем. К счастью, их снаряды не рвались в непосредственной близости от нас. Лишь вражеские пулеметы снова и снова посылали свои очереди у нас над головой, и нам приходилось постоянно пригибаться в своей воронке. Неожиданно совсем рядом раздался оглушительный грохот. Взрыв был такой силы, что игла чуть было не выскочила из вены солдата.

– Что это было? – спросил я его.

– Это наш Шниттгер! – с невозмутимым видом ответил донор. – Только что он взорвал стальную дверь четвертого дота! Если русские хотят удержать Шниттгера снаружи, им потребуется что-нибудь покрепче, чем их пресловутая русская сталь!

По его лицу было видно, что он очень гордится своим обер-фельдфебелем.

После того как я перелил тяжелораненому 500 миллилитров донорской крови, его уже посиневшие губы порозовели, а пульс стал более стабильным, и наполнение его улучшилось. Я отпустил коренастого вестфальца и ввел раненому еще 500 миллилитров физраствора, хлорида натрия. Пульс пациента уже почти пришел в норму, и теперь его жизни не угрожала непосредственная опасность. После того как я еще раз проверил давящую повязку, я с огромной осторожностью так закрепил ее на шее, что теперь ни при каких обстоятельствах не могло возникнуть сильное кровотечение.

Из всего гарнизона второго русского дота в живых остался только один боец. Однако он получил такие тяжелые ожоги от струи огнемета, что вряд ли можно было надеяться на то, что ему удастся выжить. Я дал перевязочный материал двоим русским пленным, которые, по их словам, немного разбирались в оказании первой медицинской помощи, и поручил им перевязать своего тяжелораненого товарища, а также позаботиться о других раненых русских.

Тем временем все роты нашего батальона переправились на восточный берег канала. Вслед за этим они развернулись в цепь, чтобы атаковать тыловые укрепления линии Сталина. Но самая тяжелая работа была уже выполнена! Перешеек у деревни Гомели был захвачен с ходу, а самые боеспособные и мощные вражеские доты выведены из строя. С помощью нескольких русских пленных наши саперы минут за сорок построили новый прочный мост на обломках старого деревянного моста. Теперь по нему уже медленно перевозились первые пехотные орудия.

Оказав медицинскую помощь всем раненым, находившимся в нашей воронке, Дехорн и я бегом вернулись в деревню на батальонный перевязочный пункт. Перед его дверью стояли наши лошади Макс и Мориц, запряженные в телеги.

– Ну вот и славно! – сказал я Дехорну. – Мюллер уже здесь! Все идет по плану!

Мы направились к входу в заднюю комнату, и я позвал Вегенера. Однако никто не отозвался. В дверном проеме показался встревоженный Мюллер.

– Унтер-офицер Вегенер ранен… в голову! – сообщил он.

Я не на шутку встревожился и поспешил вслед за Мюллером. Вегенер лежал на полу на охапке соломы вместе с другими ранеными. Он был в сознании, но его пропитанная кровью повязка свидетельствовала о том, что у него очень серьезное ранение. Я осторожно размотал бинты и снял временную повязку. Пуля вошла в затылок с правой стороны, прошла через голову и вышла через правый глаз. Я был рад, что при этом у Вегенера не наблюдалось никаких признаков паралича, однако никак не мог понять, как такое могло случиться с ним в деревне Гомели, где уже не осталось ни одного красноармейца.

– Как это произошло?

– За домом! – слабым голосом прошептал Вегенер. Ему было трудно говорить, и он замолчал.

Мюллер продолжил:

– Здесь, за домом. Вегенер хотел принести еще соломы, и, когда он нагнулся, пуля попала ему в голову. Я стоял рядом и втащил его в дом!

«Как же бедняге не повезло! – подумал я. – Получить шальную пулю в голову, когда бой за Гомели уже давно закончился!»

Правый глаз Вегенера был полностью выбит выстрелом. Только верхнее веко и несколько клочков окровавленного мяса еще висели над глазной впадиной. Нижнее веко и часть скуловой кости отсутствовали. Входное отверстие в нижней части затылка оказалось совсем небольшим, и кровотечение было незначительным – всего лишь слабое капиллярное кровотечение из мелких сосудов. Я наложил на голову Вегенера свежую повязку, которая оставляла открытым левый глаз. Потом сделал укол для улучшения кровообращения и ввел болеутоляющее средство.

– Правого глаза у вас больше нет! – сказал я. – Но, не считая этого, в остальном специалисты снова приведут вас в порядок! Будете как новенький! К счастью, мозг не задет, и вскоре вы научитесь видеть левым глазом так же хорошо, как раньше видели обоими. Ну, не унывайте, дружище, – для вас война закончилась!

Прибыла наша санитарная машина. Между тем Вегенер заснул, и его пульс был вполне удовлетворительным. У остальных пациентов ранения были легкие, и Мюллер быстро оказал им медицинскую помощь. Вместе с Дехорном я запрыгнул в санитарную машину, чтобы сначала забрать раненых из воронки. Вегенера мы собирались забрать на обратном пути. Легкораненые должны были дожидаться следующей санитарной машины.

Наша санитарная машина осторожно поехала по только что возведенному новому мосту. Тем временем прекратился огонь и из третьего вражеского дота. И хотя Штольце рассматривал этот дот как свою личную добычу, окончательно сломить сопротивление гарнизона этого дота в конце концов удалось Больски. Он возглавил несколько бойцов из роты Шульце и атаковал бункер в лоб. Это была отчаянно смелая акция, но она завершилась полным успехом. Что касается личного мужества, то Больски честно заслужил свои шпоры в боях у деревни Гомели.

Теперь наша артиллерия направила свой огонь на перешеек у деревни Далецкое, находящейся в трех километрах восточнее, а вражеские батареи, в свою очередь, открыли ответный шквальный огонь. Правда, когда мы загружали раненых в санитарную машину, русские стреляли где-то в другом месте, и нам можно было не опасаться. Состояние тяжелораненого, которому было сделано переливание крови, оказалось вполне удовлетворительным. Это обрадовало меня больше всего остального, что произошло в это богатое на события утро. Ведь когда я увидел его впервые, то посчитал, что он вряд ли выживет.

Санитарная машина осторожно двинулась в обратный путь в деревню, чтобы забрать унтер-офицера Вегенера. Потом она отправилась на дивизионный медицинский пункт. Обычно такие веселые глаза Дехорна были непривычно печальными, когда он смотрел вслед машине, увозившей Вегенера. Он принял близко к сердцу расставание со своим другом. Вот так война впервые ударила и по нас…

Мы с Дехорном отправились в путь в сторону деревни Далецкое, на которую наступал наш батальон. Я взглянул на часы, было 8:45. Бой продолжался менее четырех часов. На обочине дороги мы увидели березовые кресты на пяти свежих могилах. Двое погибших были из 9-й роты Титьена, один из 10-й роты Штольце и один из 12-й роты Кагенека. Пятый погибший оказался сапером.

– Кто именно погиб? – спросил я солдата, который установил кресты и теперь вешал на каждый из них стальную каску.

Четверых из них я не знал, а вот пятого я помнил. Это был один из близнецов из роты Штольце. Я вспомнил о том замешательстве, которое близнецы вызывали среди юных девушек Литри. А также об игре в гандбол против 9-й роты в Филипуве. Они были очень хорошими гандболистами, и один из них забросил решающий мяч. После игры каждый из них, хитро посмеиваясь, уверял, что победный мяч забросил не он, а его брат, и никто из нас так и не узнал, кто же из них сделал это на самом деле. И вот один из них был мертв. Потеха закончилась.

– Где же его брат-близнец? – спросил я у солдата.

– Он только что ушел – сразу после того, как похоронил брата. Да вон же он!

С этими словами он указал своей короткой саперной лопаткой на песчаную дорогу, ведущую на восток. Да, действительно, это был он, – брат-близнец убитого медленно брел по дороге, понуро опустив голову. Я почти физически ощутил то страшное одиночество, которое должен был испытывать он. В некотором отдалении раздался треск наших пулеметов. Шедший впереди нас солдат пошел еще медленнее. Неожиданно он свернул с дороги в лес.

– Надеюсь, он не собирается пустить себе пулю в висок? – забеспокоился Дехорн.

Мы перешли с шага на бег. Сухие ветки затрещали под подошвами наших сапог, когда мы вбежали в подлесок. Каждую секунду мы опасались услышать роковой выстрел. Потом мы увидели близнеца. Обхватив голову обеими руками, он сидел на стволе поваленного молнией дерева, а его плечи сотрясались от душивших его рыданий. В этот момент для него не существовало ничего вокруг. Поло вина его мира осталась позади, под скромным березовым крестом.

– Пусть он побудет один, Дехорн! – прошептал я. – Человек, который способен плакать, не станет кончать жизнь самоубийством!

Выбравшись на дорогу, мы встретили Титьена. По его словам, большинство дотов первой оборонительной линии противника было уничтожено. Почти все гарнизоны этих дотов, даже оказавшись в безвыходном положении, храбро сражались до последнего человека. В плен удалось взять всего лишь несколько красноармейцев.

Наш батальон быстро продвигался вперед. Однако в нескольких сотнях метров от деревни Далецкое противник, окопавшийся на крестьянском хуторе, оказывал ожесточенное сопротивление. Огнем нашей артиллерии хозяйский дом и надворные постройки вскоре были подожжены. Несколько минут спустя в одном из окон показался белый флаг: русские сдавались. Наш батальон продолжил путь.

Мы подошли к реке, протекавшей поперек направления движения батальона, через которую был переброшен большой мост. За рекой простирался довольно обширный заливной луг, усеянный воронками от снарядов, который вдали переходил в темный лес. Рядом с мостом грозно возвышался целехонький дот из серого железобетона. Противотанковые пушки Ноака заняли позицию и открыли по нему огонь, посылая снаряд за снарядом в бойницы дота. Однако со стороны дота не прозвучало ни одного ответного выстрела. Не встречая никакого сопротивления, наши гренадеры устремились по мосту на восточный берег реки. Двигаясь перебежками от одной воронки к другой, они подбирались к продолжавшему безмолвствовать доту. Вот трое бойцов оказались уже совсем рядом с дотом. Распахнув бронированную дверь, они швырнули внутрь гранаты. Глухо ухнули взрывы, и снова воцарилась мертвая тишина. Ворвавшись в дот, бойцы штурмовой группы обнаружили лишь комиссара, убитого выстрелом в затылок, и больше никого. Очевидно, кто-то из гарнизона дота застрелил его, прежде чем все разбежались.

На перевязочном пункте, находившемся вблизи моста, я перевязал последних раненых и позаботился об их отправке в тыл. К счастью, среди них не оказалось ни одного тяжелого случая. После того как донесения медицинского персонала отдельных рот оказались у меня на руках, я смог убедиться в том, что, в отличие от первого дня кампании, на этот раз ни одному из раненых не пришлось долго ожидать медицинской помощи от санитаров-носильщиков. Если бы вдруг опять появился полковник Беккер и спросил меня, как обстоят дела, я смог бы с полным правом ответить ему: «Никаких особых происшествий!»

Полностью оправдала себя и выбранная мной тактика, когда Дехорн и я находились как можно ближе от боевых частей. И хотя это было связано с определенным риском, но все закончилось для нас благополучно, и мы смогли оказать первую медицинскую помощь раненым прямо на поле боя, сразу же после получения ими ранения. Благодаря этому мы смогли спасти жизнь по крайней мере бойцу с ранением в шею.

На часах было только 13:00, а мы уже смогли прорвать линию Сталина. Девять вражеских дотов были уничтожены, и захвачены все полевые позиции противника. Первая фаза боя была позади.

Между тем две высланные вперед разведывательные группы добрались до опушки леса, находившегося примерно в двух с половиной километрах от нас. Они подали нам знак, что противника в лесу нет. Когда мы подтянулись к идущим впереди дозорным группам, то обнаружили множество хорошо подготовленных одиночных стрелковых окопов и отрытых в полный профиль траншей. Однако все эти позиции были пусты: русские уже покинули их или из-за нашего стремительного прорыва линии Сталина вообще не успели занять. Как бы там ни было, наш батальон продолжил свой путь через густой лес в направлении населенного пункта Сарочка. Во главе походной колонны находились 105-мм полевая гаубица и две противотанковые пушки, 50-мм и 37-мм. 11-я рота обеспечивала охранение слева, а 10-я рота прикрывала колонну справа. За ними следовали штаб батальона и глубокоэшелонированные 9-я рота, 12-я рота, 13-я рота пехотных орудий и 14-я противотанковая рота.

В лесу царил зловещий полумрак. Опасаясь внезапного нападения врага, каждый напряженно всматривался в кроны деревьев в поисках притаившихся там вражеских снайперов. Все напрягали слух в ожидании грохота русских снарядов. Мы приготовились к затяжным тяжелым боям, как только противник остановится. Каждый немецкий солдат знал, что уже в течение многих лет русские достраивали и оборудовали свою линию Сталина как первый, хорошо укрепленный советский рубеж обороны. Ее занимали особые войска, специально обученные для ведения продолжительной обороны. Однако менее чем за девять часов мы прорвали этот оборонительный рубеж и углубились уже на восемь километров в систему тыловых оборонительных.^[33] Правда, слева и справа от нас все еще раздавался громкий шум боя. У нас возникло довольно неприятное ощущение, что, возможно, мы были единственными немецкими солдатами по эту сторону линии Сталина.

В тревожном полумраке леса мы встретили ночь. Пошел сильный дождь. Мы достигли точки 62 – цели наступления нашего батальона в этот день. Но Нойхофф все медлил с отдачей приказа на привал, и мы продолжали двигаться вперед.

Вокруг нас воцарилась настоящая тьма египетская, а раскисшая от дождя дорога была просто ужасной. Вскоре мы натолкнулись на несколько сараев и покосившихся деревянных изб бедных крестьян, живших в этом дремучем лесу. Как они нам рассказали, ранним вечером русские войска проходили через их деревушку, причем как в восточном, так и в западном направлении. Это тревожное известие никак не могло способствовать тому, чтобы мы чувствовали себя в безопасности.

Около полуночи Нойхофф предоставил своему батальону четыре часа отдыха. Примерно в два часа ночи прибыл мотоциклист-связной из штаба полка с сообщением, что нашему батальону, проложившему путь всему 18-му пехотному полку, единственному из всех пехотных подразделений, задействованных на этом участке фронта, удался прорыв через линию Сталина.

Однако немного севернее наши танковые подразделения тоже прорвали линию Сталина и уже глубоко вклинились на русскую территорию. А вот к югу от нас русские все еще продолжали удерживать этот оборонительный рубеж.

Глава 7
Поля в огне

Военная удача продолжала сопутствовать нам и в дальнейшем. Первые два дня после прорыва линии Сталина мы продолжили свое походное движение под легким, но продолжительным летним дождем. За это время наш передовой отряд вступал лишь в короткие перестрелки с отступавшими остатками частей противника. Нам удалось захватить большое число пленных. Нам попадались лишь остатки разгромленных соединений отступающей Красной армии. Многие красноармейцы побросали свое оружие и лишь искали удобного случая, чтобы сдаться в плен. Мы больше не встречали никаких вражеских оборонительных укреплений. Лишь изредка противник предпринимал неподготовленные попытки задержать наше стремительное наступление.

После обеда на второй день наступления снова появилось солнце, ласковые лучи которого высушили наши промокшие мундиры и согрели наши тела. И вскоре две промозглые ночи были забыты. Как и совсем недавно, мы опять совершали длинные переходы в восточном направлении. Прорыв линии Сталина казался уже далеким прошлым, и многим солдатам даже не верилось, что когда-то был перерыв в этом монотонном, изматывающем движении на восток. Наши походные колонны все шли и шли, без остановок и без отдыха.

– Я смог уговорить Больски, и он забрал свою жалобу на Штольце! – сказал, обращаясь ко мне, Кагенек.

Конфликт между ними возник еще в деревне Гомели, когда Больски по собственной инициативе встал во главе одного из отделений 10-й роты Штольце и атаковал в лоб опасный третий дот. А ведь Штольце собирался обойти дот и лишь позднее при удобном случае уничтожить его. Но Больски посчитал, что будет лучше, если он заставит вражеский дот замолчать немедленно, так как тот причинял слишком большой урон нашим войскам, переправлявшимся по временному мосту. Больски, возглавивший штурм дота, сам нес взрывчатку и сам поджег бикфордов шнур. Однако во время этой атаки погибли два бойца из роты Штольце. Штольце пришел в ярость и без обиняков, откровенно высказал все в лицо Больски.

По мнению Шольце, атаковать хорошо защищенный дот в лоб было безумием. Польски не должен был бесцеремонно вмешиваться в дела его роты и забирать его солдат, чтобы безрассудно подставлять их под пули. Шольце упрекнул Больски в том, что тот не имеет ни малейшего представления об управлении войсками в бою и лучше бы он оставался в Польше, где ему и место.

– Видимо, для Больски это и была истинная причина подать жалобу! – заметил я.

В ответ Кагенек рассмеялся:

– Да, именно так! Как раз из-за этого он и разозлился больше всего. А когда он с соблюдением всех норм воинского устава обратил внимание Штольце на то, что его фамилия Больски, а не Польски, Штольце испортил все еще больше, заявив во всеуслышание: «Что касается меня, то называйте себя хоть Дойчски, если это доставляет вам удовольствие! Но держите свои проклятые польские руки подальше от моей роты!»

Немного помедлив, Кагенек продолжил:

– Во всяком случае, Больски прислушался к моему совету и забрал свою жалобу!

– Все же мне кажется, что этот Больски не лишен мужества! – заметил я.

– Да, что правда, то правда! – согласился со мной Кагенек. – Я уже подал на него представление к награждению Железным крестом 2-го класса!

* * *

В этот вечер мы остановились на привал пораньше. Как обычно, я отправился на свой обход к санитарам отдельных рот. Чаще всего роту Кагенека я посещал последней, чтобы потом провести вечер с ним. Но сегодня он был в гостях у своего друга, полкового адъютанта фон Калькройта. Благодаря этим неофициальным визитам Кагенек поддерживал отличные отношения с командованием полка.

Обер-фельдфебель Руди Беккер сообщил мне, что его командира роты, по-видимому, не будет большую часть вечера. Беккер был кандидатом на получение офицерского звания, и уже совсем скоро ему должны были присвоить звание лейтенанта. Это был очень разумный, интеллигентный человек, который очень многим напоминал мне моего погибшего друга Фрица. Его отчий дом стоял среди прекрасных, поросших лесами холмов Зауэрланда.^[34] Как и Фриц, Беккер свято верил в светлое будущее Германии под руководством Адольфа Гитлера. Однако, как и Фриц, он никогда не пытался навязывать свои убеждения другим. Руди Беккер был маленького роста, и в отличие от нашего высокорослого командира полка его всегда называли наш Маленький Беккер.

К нам присоединился лейтенант Якоби.

– Добрый вечер, герр ассистенцарцт! Кагенека сегодня нет, но я надеюсь, что смогу угостить вас вместо него. Могу предложить нечто особенное: «тяжелую воду»!

– А это еще что такое? – удивленно спросил я.

– Настоящая русская водка не менее семидесяти – восьмидесяти процентов! – с гордым видом пояснил Якоби.

– Подумаешь, дорогой Якоби! У нас в шкафу с медикаментами имеется спирт!

– Хм… но зато у него нет такого букета, как у моей тяжелой воды!

Якоби принес бутылку, поставил на ящик из-под боеприпасов два стакана и наполнил их на одну треть. Маленький Беккер незаметно ретировался.

– Итак, выпьем за освобождение России и за празднование Рождества в Кремле!

– Прозит! На здоровье! – ответил я, подняв свой стакан.

Мы сделали по большому глотку. «Тяжелая вода» как огнем обожгла горло. Несколько секунд никто из нас не мог даже вдохнуть воздуху. Потом Якоби попробовал прочистить горло и закашлялся.

– Почему вы кашляете? – поддел я его.

– А почему у вас слезятся глаза? – парировал он.

– Потому что мне становится грустно от мысли, что 12-я рота вынуждена пить такое слабое пойло, в то время как у нас в медсанчасти стоит стопроцентный спирт!

– Тогда выпейте еще, Хаапе! – И он наклонил бутылку к моему стакану.

Я тотчас убрал стакан в сторону.

– Я думаю, Якоби, французский коньяк подходит нам больше, чем русская водка!

– Не могу не согласиться с вами! Но ведь мы должны привыкать к этой стране! Никогда не знаешь, что тебя ждет впереди! Вспомните о Гомели – типичный пример! Иваны сражались чертовски упорно! Вот, видите этот пистолет…

Якоби положил на орудийный ящик тяжелый пистолет.

– Это русский армейский пистолет, из которого застрелился комиссар пятого дота!

– Я бы ничего не имел против, если бы никогда в жизни не видел больше ни одного русского дота! – сказал я.

– Зачем же тогда вы так близко подходили к ним? – спросил Якоби. – Вы были на той стороне даже раньше, чем Штольце! Конечно, вы сами знаете, как выполнять свою работу. Но я считаю, что врач слишком ценный человек в батальоне, чтобы так рисковать своей головой, как это делали вы!

Я дал ему выговориться. Не стану скрывать, было приятно слышать, что ты представляешь для батальона определенную ценность. Невольно я подумал, неужели в Дюссельдорфе по-прежнему обучают будущих военных врачей тому, как лучше всего оборудовать туалеты в полевых условиях?

Якоби еще раз наполнил наши стаканы.

– Тогда, герр ассистенцарцт, если уж вам приходится быть таким же солдатом, как и мы, возьмите себе, ради бога, хотя бы приличный пистолет, который пригодится вам в бою! А этот ваш пистолетик годится только на то, чтобы носить его в кармане жилета. Он ничем не лучше игрушечного!

– Меня он вполне устраивает! – возразил я.

– Я настаиваю! Вы должны взять себе этот комиссарский пистолет! На память о нашем первом вечере в России за бутылкой «тяжелой воды»!

Водка начинала постепенно действовать. Якоби не сразу застегнул на мне кожаный ремень с трофейным пистолетом. Теперь я почувствовал себя настоящим ковбоем…

* * *

На следующее утро едва солнце показалось над горизонтом, а мы уже снова были на марше. Мы обошли стороной город Полоцк и теперь двигались на восток в направлении населенного пункта Городок, который лежал на железнодорожной линии Ленинград – Витебск – Орша и далее на юг. Батальон шагал в боевом порядке, настроение у всех бойцов было отличное. Мы быстро продвигались вперед, и казалось, что Москва находится уже совсем близко, где-то там за горизонтом. У нас было достаточно трофейных лошадей, и мы могли постоянно менять упряжки. Проворные русские лошадки, запряженные в свои легкие телеги, значительно облегчали марш пехоте. Лишь изредка случались перестрелки с противником, который отступал на рубеж Витебск – Смоленск.

Мы без устали двигались все дальше и дальше по направлению к Москве. Каждый день приближал нас к нашей цели на тридцать – пятьдесят километров. Теперь у меня было мало пациентов, которые жаловались на ноги. Наши ноги, как и головы, привыкли к бесконечным переходам. Теперь все получалось гораздо легче. У нас было такое чувство, что при необходимости мы могли бы дойти и до Урала. По ходу нашего марша впереди возникали населенные пункты, а затем оставались у нас за спиной, словно проплывающие мимо корабли в открытом море…

Вот гонимые ветром черные клубы дыма медленно наплывают на колонну. Это далеко на горизонте горит Городок, подожженный отступающим противником. Когда мы вошли в город, наши гренадеры выбили из горящих зданий нескольких русских снайперов-смертников, и теперь город принадлежал нам…

Мы повернули на юг, чтобы подавить очаги сопротивления между Городком и Витебском. Окруженный противник осознал безвыходность своего положения, и новые колонны пленных потянулись в тыл…

Витебск, до сих пор самый большой город на нашем пути, был взят (11 июля). Снова красные сами предали его огню. Выжженная земля…

Как мы слышали, под Смоленском разгорелось большое сражение. По слухам, там попали в котел 30 вражеских дивизий. Если наши войска удержат кольцо окружения, мы сделаем еще один большой шаг к нашей главной цели…

Мы двинулись на северо-восток, по направлению к Велижу. Вскоре он пал (14 июля) и остался у нас за спиной. То там, то здесь остатки отступающих воинских частей противника бросались в бой, но они явно действовали на свой страх и риск, без всякого плана и единого командования. Наши потери были минимальными. Бойцы не скрывали своей радости по поводу того, что все короче становилось расстояние до нашей главной и самой привлекательной добычи: столицы всех Советов…

Тридцать километров за один день, сорок за следующий, потом еще пятьдесят. Наши солдаты преодолевали эти расстояния в приподнятом настроении. Вот только мой старый, верный Плут начал ощущать тяготы пути. Я берег его, насколько это было возможно, часто шел пешком или ехал в своем «Мерседесе». После ранения Вегенера я получил в качестве нового водителя обер-ефрейтора Крюгера. Он очень хорошо справлялся с плохими дорогами и тщательно ухаживал за машиной. Мюллер занял место Вегенера в нашем маленьком медицинском подразделении. Он получил категорический приказ всегда останавливаться со своей санитарной тележкой только там, где не ожидалось никаких боевых действий. Я не хотел ни в коем случае потерять этого надежного помощника. Заменить его было бы очень трудно.

Наступило 25 июля. Десять дней тому назад мы штурмовали перешеек у деревни Гомели и прорывались через линию Сталина. И вот мы уже прошли более трехсот километров по территории России. Две трети пути на Москву мы уже преодолели…

– К концу августа мы будем там! – заявил Якоби во время привала на обед.

– Не будем опрометчивыми и скажем – в сентябре! – возразил Кагенек.

– Хальтепункт!

Это был голос полковника Беккера. Командир полка и его адъютант фон Калькройт вылезли из остановившегося недалеко от нас открытого вездехода. Я поспешил им навстречу и принял строевую стойку. Что случилось? Или он недоволен дисциплиной, или похвалит за что-то, подумал я.

Беккер достал из кармана узкий футляр синего цвета.

– От имени фюрера и Верховного главнокомандующего вермахтом я награждаю вас Железным крестом 2-го класса за проявленную храбрость в боях под Полоцком! – торжественным голосом произнес он. Он приколол награду мне на грудь, крепко пожал руку и добавил: – Поздравляю вас! Вы сильно рисковали!

Фон Калькройт вручил мне наградное удостоверение и тоже крепко пожал руку. Потом они подошли к Дехорну, и Беккер приколол к его мундиру такой же Железный крест 2-го класса. Глаза моего маленького помощника сияли от радости.

В наградном удостоверении Дехорна была та же самая формулировка, как и в моем. И это меня очень порадовало. Я бы не смог с легким сердцем носить эту награду, если бы Дехорн, который делил со мной все опасности при прорыве линии Сталина, не был отмечен такой же наградой.

Следующим получил Железный крест 2-го класса лейтенант Больски – за свою героическую лобовую атаку третьего дота. Обер-фельдфебель Альбрехт Шниттгер был награжден Железным крестом 1-го класса за то, что со своим взводом первым преодолел канал (ров с водой) и уничтожил два важных дота. Еще несколько военнослужащих нашего батальона получили награды за храбрость. Создавалось впечатление, что полковник Беккер точно знал, как проявил себя каждый из награжденных в бою под Полоцком, и для всех у него нашлись теплые слова признательности.

Это была простая церемония под кронами деревьев, росших вдоль проселочной дороги. В это время остальные солдаты батальона стояли отдельными небольшими группами вокруг. Затем они подошли ближе, чтобы поздравить нас. Мы с Дехорном отправились к Мюллеру. В это время он наводил порядок внутри нашей санитарной повозки и не видел, что происходило в этот момент у дороги.

– Ну, Дехорн, – спросил я, – о чем вы сейчас думаете?

– Я думаю об окончании войны, герр ассистенцарцт, когда все закончится и мы снова будем дома! Тогда другие, тыловые вояки смогут, по крайней мере, увидеть, что я был там, где шли настоящие бои! Что я не из тех, кто отсиживался всю войну дома! И моей жене это будет тоже приятно!

Это была самая длинная речь, какую я когда-либо слышал от неразговорчивого Дехорна.

И лицо Мюллера буквально засияло от счастья, когда он увидел наши награды, ведь тем самым была высоко оценена работа всего нашего медицинского подразделения. В этот момент он был похож на футболиста, который радуется победе своей команды, даже если он сам не забил ни одного гола. Радость Мюллера вряд ли была бы большей, если бы оба ордена украшали его собственную грудь.

* * *

На следующее утро мой верный Плут издох. Петерман выглядел ужасно, он был буквально убит горем. Сильно заикаясь от волнения, он доложил мне о случившемся:

– К-к-когда я п-п-проснулся с-с-сегодня у-у-утром и п-п-пошел п-п-посмотреть, к-к-как там лошади, Плут б-б-был уже м-м-мертв!

Будучи не в состоянии произнести еще хоть слово, он указал рукой на другую сторону дороги. В нескольких шагах от дороги, под высокой березой лежал мой верный скакун, который доставил меня сюда, в глубь России. Он лежал, неестественно завалившись на бок, давно уже остывший и окоченевший. Утомительные дальние переходы по ужасным дорогам совершенно измотали его и в конце концов доконали.

– Вы ни в чем не виноваты, Петерман! – успокоил я его. – Я знаю, как хорошо вы за ним ухаживали! Просто он был уже слишком стар и трудности пути оказались для него непосильными!

Мы сняли с Плута сбрую, и его голова безжизненно опустилась на траву. К сожалению, у нас не было времени, чтобы закопать его. Поэтому мы наломали свежих березовых веток и прикрыли ими моего верного боевого друга.

Я должен был как можно быстрее раздобыть себе нового коня. Ветеринар нашего полка, обер-лейтенант ветеринарной службы Никерль, как раз находился в этот день в ветеринарной роте дивизии, в которой всегда были в наличии запасные лошади. Никерль был веселым уроженцем Вены со штатскими манерами даже на войне. Мы с ним очень хорошо ладили. Ведь, в конце концов, он был родом из того же самого города, как и моя любимая Марта, и мы оба всегда были рады возможности поболтать о прекрасной столице Австрии. Я быстро набросал несколько строк на обратной стороне медицинской карточки и вручил ее Петерману.

«Дорогой Никерль, мой конь издох. Мне срочно нужен другой, но только не какая-нибудь старая, дряхлая кляча! Как только смогу, я сразу же приеду к тебе!»

– Вот, Петерман, сейчас же скачите в ветеринарную роту! Передайте эту записку обер-лейтенанту ветеринарной службы Никерлю и ждите там, пока я сам не приеду. А тем временем посмотрите лошадей и попытайтесь найти для меня подходящего коня!

Между тем наш батальон снова двинулся в путь.

Слева рядом с дорогой мы увидели выгоревшие остовы двух немецких разведывательных бронеавтомобилей. Возле них виднелись четыре свежих могильных холмика: обер-лейтенанта и троих солдат. Прилегающие к дороге поля были буквально испещрены следами от гусеничных боевых машин. В посеченном осколками от снарядов перелеске рядом с дорогой в беспорядке стояло около шестидесяти русских танков, большинство из которых было подбито, но некоторые были брошены в целости и сохранности. Очевидно, два немецких разведывательных бронеавтомобиля столкнулись с крупным количеством вражеских танков и по рации сообщили об этом следовавшим за ними нашим танкистам. Прибыв на место, те полностью разгромили танковую часть русских.^[35] Однако в ходе этого боя оба наших бронеавтомобиля были, к сожалению, уничтожены.

Такие сцены не были чем-то необычным на автодорогах, ведущих к Москве. Несколько свежих могил, несколько единиц сгоревшей бронетехники и мертвая тишина окружающего леса – вот и все, что оставалось после таких скоротечных боев…

Наша походная колонна уже не проявляла особого интереса к подобным батальным сценам. Бойцы уже успели увидеть слишком много разрушений. Они лишь хотели добраться до Москвы – это было их единственным желанием. И они надеялись, что вскоре Москва будет взята. Каждый солдат ожидал, что тогда прекратятся, наконец, эти бесконечные переходы, можно будет отдохнуть и снова начнется нормальная жизнь. Москва означала для них больше цивилизации, развлечений, женщин и, возможно, даже послабление строгой дисциплины. А может быть, как знать, и конец войны! Победу! Каждый думал только о Москве и не ломал себе голову над тем, а что же будет потом. Москва была долгожданной, страстно желанной целью бесконечного марша.

На следующий день после санитарного обхода я отправился в ветеринарную роту. Крюгер вел мой «Мерседес», который теперь находился в ужасном состоянии.

– Слишком стар и изношен! – лаконично заявил Крюгер. – Год выпуска 1937-й! Сначала Германия, потом Франция, затем Восточная Пруссия и вот теперь Россия! Этого оказалось слишком много даже для такой машины, как «Мерседес»!

Один раз во Франции, когда я еще был унтерарцтом, мне уже всучили самую старую клячу и самую разбитую машину. Но на этот раз я решил, что не уеду из ветеринарной роты до тех пор, пока не получу приличного коня. Кроме того, я хотел привести в движение все рычаги, чтобы мне выделили, наконец, надежную машину. Но в штабе дивизии мне напрямик заявили, что вплоть до падения Москвы о новом автомобиле не может быть и речи. Тем не менее к концу дня я обзавелся хорошей лошадью – тракенской кобылой из Восточной Пруссии. Когда я прибыл в ветеринарную роту, Петерман уже подобрал ее для меня.

– Мир тебе, человеческий доктор! – приветствовал меня обер-лейтенант ветеринарной службы Никерль и предложил отведать свежеиспеченного венского яблочного штруделя. Я решил сразу же забрать выбранную Петерманом кобылу, хотя шустрый австрийский ветеринар и попытался в шутливой форме протестовать, заявив, что для великогерманского вермахта не бывает плохих или хороших лошадей – есть просто лошади. В честь симпатичной невесты Никерля я окрестил свою кобылу Зигрид, и Петерман с гордым видом поскакал на ней назад в батальон.

Прежде чем мы с Крюгером последовали за ним на нашем «Мерседесе», я нанес визит вежливости начальнику медико-санитарной службы дивизии, подполковнику медицинской службы доктору Грайфу. Он поздравил меня с полученной наградой, и я заметил, что он сам и его персонал не носят больше нарукавные повязки с красным крестом. По всей видимости, вопрос о действии Женевской конвенции на территории Советского Союза был положен под сукно, как совершенно бессмысленный и без официальной оценки.

28 июля мы вышли к озеру Щучье. Здесь, в пятнадцати километрах от городка Белый, разбили свой ночной лагерь. Солдаты измерили на карте расстояние до Москвы – оказалось, что по прямой осталось всего лишь каких-то триста километров! От границ Восточной Пруссии мы уже прошагали почти тысячу километров. Тысячу километров чуть более чем за пять недель! Три четверти пути уже позади, осталось преодолеть всего лишь одну четверть! Мы могли бы сделать это за две недели, даже если при приближении к столице России сопротивление противника значительно возрастет! Мы возьмем город задолго до наступления зимы и тогда посмеемся над российскими морозами!

– Кагенек ошибся в своем прогнозе! – сказал я, обращаясь к Якоби. – Мы должны быть там к концу августа!

Но на следующий день приказ на марш так и не поступил. Офицерский состав батальона проявлял нетерпение, но солдаты были рады еще одному дню отдыха. И я разрешил им купаться в озере Щучье.

29 июля для разведки лежащего перед нами лесного массива, раскинувшегося по обоим берегам реки Межи, было отправлено несколько конных дозоров. Они проскакали десять километров на север, затем столько же на восток и юго-восток и не встретили ни одного русского.

А 30 июля поступил немало удививший всех приказ остановиться на достигнутом рубеже и приступить к оборудованию оборонительных позиций.

Глава 8
Налет казаков

В последующие несколько дней практически вся группа армий «Центр» остановилась. И только под Смоленском начавшийся десять дней тому назад бой на окружение был в полном разгаре. За исключением этой битвы весь остальной фронт [группы армий «Центр»], протянувшийся на 650 километров от Великих Лук на севере до Рославля на юге, замер. Танковые войска, моторизованные соединения, пехота, артиллерия окапывались и ждали…

Нам суждено было не сразу узнать причину этой странной паузы. Сначала мы даже не знали, что приказ остановиться получила вся группа армий «Центр», которая, как огромные клещи, собиралась раздавить всю центральную часть Советской России. К счастью, в тот момент мы еще не знали, что эти могучие клещи так и не смогут никогда сомкнуться, что они потеряют свою силу и три года спустя будут разгромлены Советами, получившими к тому времени подавляющее превосходство в живой силе и технике.

6-й пехотной дивизии был отведен для обороны участок фронта шириной сорок пять километров. Из них около четырех километров пришлось на долю нашего батальона. Крайне раздосадованные случившимся, мы принялись за работу.

Нойхоффа и Хиллеманнса вызвали на совещание в штаб полка. Каждый из нас втайне надеялся, что они вернутся оттуда с сообщением, что приказ об остановке был чьей-то ошибкой. Ведь, в конце концов, не зря же мы в течение пяти недель совершали марши до полного изнеможения. Отступавший в панике противник так и не смог прийти в себя. Там, где он останавливался, пытаясь задержать наше стремительное наступление, он бывал разбит наголову. И вот теперь мы должны были почему-то занять оборонительные позиции! Это просто не укладывалось у нас в голове!^[36]

Вскоре вернулись Нойхофф и Хиллеманнс, и все офицеры собрались в штабе батальона, надеясь услышать от них разъяснения. Но Нойхофф не сказал ни слова о возможной ошибке. Он сразу направился к висящей на стене карте нашего сектора обороны и указал каждой роте ее участок. Две из трех наших стрелковых рот получили участки фронта шириной по два километра. Третья рота находилась в резерве на случай контратаки. Пулеметная рота Кагенека была разделена и подчинена стрелковым ротам, для усиления которых передавались тяжелые станковые пулеметы. Примерно в трех километрах перед главной линией обороны занимал позиции полевой караул численностью сорок человек. Задача караула заключалась в том, чтобы по рации или с помощью посыльных немедленно информировать командный пункт батальона обо всех передвижениях противника.

Кагенек не смог сдержаться.

– Почему мы оборудуем здесь оборонительные позиции и переходим к позиционной войне, в то время когда противник беспорядочно отступает, а на нашем участке фронта его даже и не видно? – не скрывая своего возмущения, обратился он к Нойхоффу.

– По оперативным соображениям! – спокойно ответил тот.

– И что же это за оперативные соображения? – спросил Штольце.

– Этого я тоже не знаю, господа офицеры! Но рано или поздно это станет известно! В настоящий момент наша задача заключается в том, чтобы, как было приказано, оборудовать позиции и соблюдать предельную бдительность, с целью исключить любую неожиданность!

Наш 3-й батальон занимал позицию на правом фланге полосы полка. 1-й батальон Бикмана находился в центре, а 2-й батальон Хёке расположился на левом фланге. Командный пункт полка находился в трех километрах позади нас, а штаб дивизии во главе с командиром дивизии генералом пехоты Аулебом разместился в населенном пункте Щучье, лежащем на берегу одноименного озера. Справа от командного пункта дивизии занимал позиции наш ставший уже широко известным кавалерийский эскадрон под командованием барона фон Бёзелагера. Примерно в трех – пяти километрах от своей главной линии обороны каждый батальон выставил полевые караулы. Уже к вечеру 30 июля подразделения заняли предписанные приказом позиции и занялись их оборудованием.

1 августа был настоящий день отдыха. Ко мне на осмотр явилось всего лишь несколько пациентов. После завтрака мы отправились купаться на озеро Щучье. Это был первый действительно спокойный день с момента нашего выхода из Сувалок перед началом военной кампании в России.

Обед оказался тоже праздничным. Впервые мы получили не обычный приготовленный в полевой кухне густой суп, заменявший первое и второе блюдо, а три отдельных блюда: гуляш (никто всерьез не надеялся, что на этот раз обойдется без него), картофель и овощи. Обед удался на славу, это был настоящий кулинарный шедевр нашего повара. После обеда Дехорн преподнес мне еще один приятный сюрприз: он раздобыл где-то яйца и взбил их с сахаром. Уже несколько недель мы не получали на десерт ничего сладкого, а после тяжелых физических нагрузок во время маршей организм настоятельно требовал сахара. Уплетая с аппетитом взбитые яйца, я, между прочим, спросил Дехорна:

– Вы когда-нибудь бывали в опере?

– Да, один раз, с женой!

– И какую же оперу вы слушали?

– «Волшебную флейту». Когда я в прошлом году приезжал на Рождество в отпуск из Нормандии, мы видели вашу невесту, герр ассистенцарцт, в роли Памины.

– И вы рассказываете мне об этом только сейчас? Почему, собственно говоря?

– Потому что вы, герр ассистенцарцт, не спрашивали меня об этом!

– И как она вам понравилась?

– Моя жена сказала, что она была как принцесса из сказки!

– Нет, как она понравилась лично вам?

– Она была прекрасна! И она так красиво пела о любви и смерти!

Дехорн отошел к повозке с нашими вещами и какое-то время копался в своем ранце. Вернувшись, он протянул мне программку Дуйсбургской оперы. Я прочел «Марта Аразим – Памина», а также фамилии многих других знакомых мне певиц и певцов. Неожиданно меня охватило страстное желание снова услышать, как поет Марта.

– Вы действительно странный парень, Дехорн, – сказал я, – мы столько времени вместе, а вы до сих пор ничего не рассказали мне об этом!

– Мне очень жаль, герр ассистенцарцт! Собственно говоря, я уже много раз собирался сделать это, но потом посчитал, что это не так уж и важно! Я подумал, что у герра ассистенцарцта много других дел и ему есть о чем подумать, вместо того чтобы выслушивать мои рассказы.

– Дехорн, ведь вот уже больше девяти месяцев мы с вами вместе и днем и ночью, и хорошо знаем друг друга, – или, может быть, я вообще не знаю вас! Но вы же знаете меня как свои пять пальцев! Мне достаточно только кашлянуть, а вы уже точно понимаете, что мне нужно. Но за все это время я только три раза слышал, как вы о чем-то говорите более или менее пространно. Первый раз, когда вы подумали, что брат-близнец из 10-й роты собирается застрелиться. Второй раз, когда нас с вами наградили Железными крестами, но даже тогда вы говорили только после того, как я вас спросил. И вот теперь после сладкого яичного десерта. Но в будущем я ожидаю, что вы расскажете мне о себе побольше!

– Слушаюсь, герр ассистенцарцт! – как обычно, с улыбкой ответил он. – Но я не знаю больше ничего такого, что могло бы заинтересовать герра ассистенцарцта!

* * *

В этот вечер в нашу жизнь вошла песня «Лили Марлен». Офицеры батальона собрались все вместе и слушали радио. Нашему батальону выделили новый радиоприемник, и мы настроились на волну военной радиостанции в Белграде. Разговоры мгновенно смолкли, как только Лале Андерсен запела свою романтически-сентиментальную солдатскую песенку. Особенно сильное впечатление эта песня произвела на Нойхоффа.

– Начиная с сегодняшнего дня будем слушать эту песню каждый вечер! – провозгласил он. – Ламмердинг, позаботьтесь о том, чтобы каждый вечер приемник был настроен на «Лили Марлен»!

Ламмердинг подозвал своего ординарца.

– Курт, я делаю тебя ответственным за то, чтобы начиная с сегодняшнего дня каждый вечер в одно и то же время приемник был настроен на волну песни «Лили Марлен»! Что бы ни происходило, офицерское совещание, обстрел вражеской артиллерии или атака противника! До тех пор пока русские не захватят в качестве трофея наш радиоприемник, каждый вечер будет звучать «Лили Марлен»! Понятно? Все верно, герр майор?

– Это меня не интересует! – отозвался Нойхофф. – Как я уже сказал, отвечать будете вы, Ламмердинг!

* * *

На следующее утро я сопровождал Нойхоффа, Ламмердинга и Хиллеманнса во время инспекционного обхода позиций. На случай возможных боев я хотел как можно ближе познакомиться со всеми нашими оборонительными позициями. Следует отметить, что между тем престиж «нового военного врача без боевого опыта» значительно повысился. Я получил полную свободу действий, мог пойти куда угодно и отдавать любые распоряжения по медицинской части. За это я был очень благодарен Нойхоффу, так как многие другие батальонные врачи не обладали такой свободой действий. Их командиры разъясняли им в мельчайших подробностях, какую роль они должны были играть в каждом бою, и сами выбирали место, где будет размещаться батальонный перевязочный пункт, которое, с точки зрения санитаров, нередко оказывалось далеко не лучшим.

Уже в самом начале Восточной кампании я поставил всех в известность о том, что наш батальонный перевязочный пункт всегда будет находиться вблизи командного пункта батальона, за исключением тех случаев, когда его местоположение определено особым приказом. И такое положение полностью себя оправдало. Солдаты всегда знали, где можно найти медсанчасть. А поскольку в критических ситуациях последние бои велись обычно вокруг командного пункта батальона, то до самого последнего момента раненые оказывались под надежной защитой. Такая возможность чувствовать себя более или менее защищенным в случае ранения имела огромное психологическое значение для каждого солдата.

Кроме того, мне посчастливилось и в том отношении, что моим непосредственным начальником был майор медицинской службы Шульц. В каждой дивизии имелось два моторизованных медико-санитарных батальона, задача которых заключалась в том, чтобы на своих санитарных машинах доставлять раненых из расположенных близко к передовой батальонных перевязочных пунктов на дивизионный медицинский пункт, а если возможно, то и еще дальше в тыл в полевой госпиталь. Совершенно естественно, что дивизионные врачи частенько тянули с посылкой своих ценных санитарных машин слишком близко к передовой, чтобы не подвергать их излишнему риску. А вот батальонным врачам хотелось, чтобы санитарные машины подъезжали прямо к порогу их батальонных перевязочных пунктов, даже невзирая на вражеский обстрел. И здесь не всегда было легко найти компромисс. Однако симпатии оберштабсарцта Шульца всегда были на стороне фронтовиков, как врачей, так и солдат.

Поскольку Нойхофф полностью доверил мне организацию медико-санитарного обеспечения в батальоне, я должен был постоянно находиться в курсе текущих событий: знать расположение противника и намерения командования батальона. Но об этом мне приходилось заботиться самому, так как у офицеров штаба хватало и своих забот, чтобы еще по своей инициативе предоставлять мне нужную информацию. Поэтому мне и пришлось сегодня рано утром самому выехать в штаб.

* * *

На обратном пути мы с Дехорном проезжали мимо длинной колонны гражданских лиц, которые были выселены из населенных пунктов, расположенных вблизи нашей главной линии обороны. Теперь они должны были разместиться в других деревнях, находившихся примерно в пятнадцати километрах от передовой. Крестьянам разрешили взять с собой лишь столько вещей, сколько они могли унести сами или увезти на телегах.

* * *

– Позиция не только слишком длинная, но и здесь слишком много лесов! – проворчал Хиллеманнс. – Очень трудно обороняться на такой местности! В Первую мировую войну такой участок фронта длиной четыре километра часто занимала целая дивизия, а мы всего лишь батальон!

Я был вынужден согласиться с ним. Среди густых кустарников и полей протянулась редко занятая главная линия обороны. Лишь через каждые сорок – пятьдесят метров залегли маленькие группки бойцов, насчитывавшие от трех до пяти человек. Они вряд ли были в состоянии без достаточно широкой полосы обеспечения отразить массированную атаку русских. Наша воздушная разведка обнаружила в лесистой местности между Ржевом и рекой Межей крупные вражеские кавалерийские соединения. Словно предчувствуя недоброе, во второй половине дня я упаковал в седельную сумку Петермана побольше перевязочного материала и медикаментов, прежде чем с Нойхоффом и другими офицерами сыграть партию в доппелькопф. С момента нашего выхода из Филипува близ города Сувалки нам так ни разу и не представилась такая возможность. Мы уселись за стол, сколоченный из старых досок Куртом, денщиком Ламмердинга. По мнению Нойхоффа, возможно, мы задержимся здесь надолго, и у нас будет достаточно времени для игры в доппелькопф. Мы играли партию за партией, и мне сегодня постоянно везло.

Но конец нашей игре положили казаки.

Сначала связной-мотоциклист доставил нам срочный приказ из штаба полка, а вскоре после этого к нам поступил идентичный приказ из штаба дивизии. Нойхофф зачитал его вслух: «Кавалерийские части русских вклинились на большую глубину на участке 1-го батальона. Положение запутанное. 3-й батальон должен незамедлительно атаковать прорвавшегося противника, чтобы восстановить главную линию обороны на участке 1-го батальона. Для охраны собственной главной линии обороны временно оставить только тыловые подразделения и оба полевых караула».

Участок 1-го батальона примыкал к нашим позициям слева. Был подан сигнал тревоги, и солдаты двинулись в путь.

Нойхофф реквизировал мой «Мерседес» и отправил на нем вперед Хиллеманнса, чтобы побольше узнать о сложившемся положении. Машину вел мой водитель Крюгер, а Дехорн и я решили из любопытства поехать вместе с ними.

Мы помчались с максимально возможной скоростью по песчаной дороге и вскоре оставили далеко позади себя передовой отряд марширующего батальона. При этом мы чувствовали себя довольно неспокойно. Крюгер получил приказ при первых же признаках опасности развернуться за ближайшим кустом и, дав полный газ, гнать назад. Свое оружие мы держали на всякий случай наготове.

Солнце уже низко висело над большим темным лесом слева от нас. По нашим сведениям, именно там должны были находиться казаки. При приближении к лесу мы услышали у нас за спиной яростный огонь наших 105-мм полевых гаубиц. Очевидно, противник вклинился на глубину нескольких километров, и теперь бой завязался на всем участке батальона вплоть до тыловых позиций. Крюгер сбросил газ, и машина поехала медленнее. Впереди, у поворота дороги стоял немецкий военный легковой автомобиль. Из тени деревьев, растущих на обочине дороги, вышел ротмистр и поднял руку.

– Дальше ехать нельзя! – предостерег он.

Хиллеманнс выскочил из машины, приложил руку к пилотке и доложил:

– 3-й батальон Нойхоффа следует маршем к месту прорыва с заданием отбросить противника и восстановить главную линию обороны!

Ротмистр козырнул в ответ, и Хиллеманнс, опустив руку, продолжил:

– Прошу герра ротмистра предоставить информацию о положении противника! Мы не знаем, где русские и насколько глубоко они вклинились!

Ротмистром оказался командир нашего кавалерийского разведывательного эскадрона, барон фон Бёзелагер. К этому времени он был отмечен самой высокой наградой среди всех военнослужащих нашей 6-й пехотной дивизии. Барон был сдержан, неразговорчив и пользовался огромным уважением среди личного состава. В последних лучах заходящего солнца поблескивал Рыцарский крест, которым он был награжден за выдающуюся храбрость во время боев во Франции. И вот теперь он стоял перед нами – мускулистый, жилистый и уверенный в себе. При его виде мне показалось, будто я перенесся почти на двести лет назад, во времена «Старого Фрица» (короля Пруссии Фридриха II Великого. – Пер.), и я вспомнил о тех детских книжках с картинками о его славной кавалерии, которые любил листать в детстве.

– Мой эскадрон должен быть здесь с минуты на минуту. Доложите своему командиру, что я разведаю обстановку. А пока пусть ваш батальон соберется вон у того хутора! Я извещу вас о результатах разведки и предложу план совместных боевых действий!

– Благодарю вас, герр ротмистр! – обрадовался Хиллеманнс и вернулся назад к машине.

Мы тоже были рады, что наша опасная поездка в тревожную неизвестность закончилась. Между тем несколько бравых всадников галопом подлетели к фон Бёзелагеру и молодцевато спрыгнули на землю.

– Видите вон того офицера, слева от Бёзелагера? – спросил Хиллеманнс. – Это его старший брат! Он офицер запаса и глава всего семейства!

Через сорок минут батальон выступил с хутора с приказом атаковать неприкрытый фланг противника. Выждав несколько минут, мы с Дехорном последовали за батальоном, а Мюллер остался на хуторе.

От майора Крюгера, командира артиллерийского дивизиона, мы узнали подробности налета казаков. Полевой караул 1-го батальона, занимавший позицию примерно в пяти километрах перед передней линией обороны, был внезапно атакован и смят отрядом казаков. Только двоим бойцам из сорока удалось спастись. Тайными тропами они добрались до нашего переднего края и сообщили, что же произошло с их товарищами. Словно ниоткуда внезапно возникла орда всадников, издававших необычный боевой клич. Они безжалостно разили немецких солдат ослепительно сверкавшими на солнце саблями, срубали им головы, раскраивали черепа и до пояса рассекали верхнюю часть туловища. У наших солдат не было времени, чтобы воспользоваться своим огнестрельным оружием.

Едва весть о смерти боевых товарищей дошла до немногочисленных солдат 1-го батальона, занимавших позиции на передней линии обороны, как казаки вихрем налетели уже и на них самих. Немецкие солдаты услышали громкое, раскатистое «Урра! Урра!», вырывавшееся из тысячи вражеских глоток, и казаки были уже здесь.

Некоторых из наших бойцов охватила паника, и, оставив свои позиции, они обратились в бегство. Отдельные мелкие группы отчаянно сражались до последнего, и все до одного защитника были истреблены. Казаки вместе с вражеской пехотой прорвались на широком фронте. Командование 1-го батальона тотчас бросило в бой свою резервную роту, но она прибыла слишком поздно, чтобы полностью блокировать прорыв вражеского отряда. И вот теперь позади немецкой передней линии обороны, совсем близко от полкового командного пункта Беккера разгорелся глубокоэшелонированный бой. Расчеты наших пехотных орудий заняли круговую оборону и отчаянно отбивались с помощью карабинов и ведя огонь прямой наводкой из своих пушек. В бой были брошены штабная и саперная роты. Все немецкие подразделения сражались упорно, но организованная в большой спешке импровизированная оборона была лишена системы, а взаимодействие между подразделениями не было налажено. И вот теперь 3-й батальон был призван исправить положение.

Мы встретили Кагенека. По его словам, атака наших бойцов развивалась успешно. Русских сильно теснили со всех сторон, и они опасались, что их сомнут ударами во фланг и с тыла.

До нас отовсюду доносился пулеметный и оружейный огонь. К десяти часам вечера обер-лейтенант Штольце со своей 10-й ротой вышел на рубеж старой линии обороны 1-го батальона и восстановил ее на всем протяжении. 9-я рота наскочила на русскую пехоту, уничтожила несколько вражеских групп и захватила большое число пленных. Словно призраки, казаки бесследно исчезли в вечерних сумерках, как будто растворились в бескрайних российских просторах, из которых они так внезапно появились утром. Большинство из них остались целыми и невредимыми; позднее они еще не раз атакуют немецких солдат в конном строю. А для нас это была первая встреча с ними – и они преподали нам хороший урок!

Кавалерийский эскадрон фон Бёзелагера, неотступно преследуя казаков, углубился на много километров на русскую территорию. Это была одна из тех отчаянных атак, которые уже много раз наводили страх на врага. Но в эту ночь всадники не вернулись назад – за исключением брата фон Бёзелагера. Его принесли на носилках несколько солдат. Тяжелое ранение брюшной полости. Его нужно было как можно скорее оперировать, однако он умер вскоре после того, как его привезли в санитарную роту.

Уже было слишком поздно, чтобы разбивать палатку. Поэтому, закутавшись в одеяла, мы с Дехорном улеглись прямо на землю позади небольшого холма. По крайней мере, он давал хоть какую-то защиту от ружейного и пулеметного огня противника. На всякий случай Крюгер подготовил мой «Мерседес» к выезду, и в любой момент я был готов выехать по внезапному вызову. Мюллер и Петерман остались ночевать на хуторе.

Это была чудесная ночь. По небу медленно плыла огромная безмолвная луна, стройные сосны отбрасывали на нас темные тени. Шум боя почти совсем стих. Только время от времени в ночной тиши раздавался далекий треск пулемета. Когда утренний туман начал подниматься над гладью озера Щучье, мы очнулись от нашего тревожного полусна совершенно продрогшие. Завернувшись поплотнее в одеяла, мы перебрались в машину к Крюгеру. Все молчали, размышляя о том, что же нам принесет новый день.

Ровно в шесть часов вражеская артиллерия открыла шквальный огнь.

Первые снаряды разорвались далеко в нашем тылу, потом разрывы стали приближаться, они уже звучали справа от нас. Вдруг мы услышали взрыв страшной силы. Снаряд попал точно в ствол огромного дерева в двадцати шагах слева от нас. Взрыв снаряда словно топором снес пышную крону дерева на высоте пяти метров. Его осколки поразили спящих солдат. Раздались душераздирающие крики раненых.

Дехорн и я выскочили из машины и бросились к раненым солдатам. Но не успели мы пробежать и трех метров, как раздался еще один, гораздо более мощный взрыв. Второй снаряд взорвался примерно в двенадцати метрах от нас. Мне показалось, что огромная невидимая рука подняла меня вверх и со страшной силой швырнула обратно на землю.

Когда туман в моих глазах рассеялся, я увидел, что облако пыли и газов от сгоревшей взрывчатки окутало все вокруг. Я инстинктивно пошевелил сначала руками, потом ногами: похоже, что все конечности целы. По всей видимости, я был без сознания лишь несколько секунд. Пошатываясь, я медленно встал. Вокруг стонали и кричали солдаты. Постепенно я окончательно пришел в себя и услышал, что они кричали: «Санитары! Санитары!»

– Дехорн! – позвал я.

Ответа не последовало.

– Дее-хоорн!

Я осмотрелся. Он лежал в пяти метрах от меня. Его грудь была разворочена взрывом, череп расколот, вся трава вокруг головы усеяна серыми сгустками мозга. Потрясенный увиденным, я отвернулся.

С той стороны, где стояла моя машина, кто-то звал Дехорна. Это был Крюгер. Большой осколок снаряда раздробил ему оба колена.

Как можно быстрее я сорвал медицинский ранец с трупа Дехорна и схватил свою медицинскую сумку. Сделав Крюгеру укол морфия, я осмотрелся в поисках других раненых. Я нашел четверых тяжелораненых и одного легкораненого, среди первых оказался и лейтенант Якоби. У него было сквозное ранение брюшной полости, несколько осколков застряли в груди, правое колено и левая ступня были раздроблены.

На моем левом указательном пальце виднелась большая, сильно кровоточившая царапина. Кровь постоянно сочилась из раны и текла по ладони, однако это почти не мешало моей работе. Трое солдат из штаба батальона пытались, как могли, помочь мне. Но они оказались весьма неловкими и даже не знали, как правильно взять и перенести раненого. Кроме того, вид большого количества крови настолько выбил их из колеи, что они скорее мешали, чем помогали. Мне же самому приходилось мириться с ужасной необходимостью какое-то время оставлять кричащих от боли раненых без медицинской помощи, пока я занимался другими. Но, кроме меня, здесь не было больше никого, кто мог бы им помочь. Усилием воли я заставил себя успокоиться и работал не покладая рук. Одновременно я решил, что при первом же удобном случае займусь обучением всех военнослужащих батальона оказанию первой медицинской помощи.

Через пятьдесят минут прибыла вызванная Хиллеманнсом санитарная машина. К тому времени всем раненым уже была оказана первая медицинская помощь, и теперь их заносили в санитарку.

– Я тебе так благодарен, Генрих! – сказал Якоби слабым голосом. – Теперь я совсем не чувствую боли!

Потом он посмотрел на комиссарский пистолет, которой он мне недавно подарил. Ему даже удалось едва заметно улыбнуться.

– Не бойся и, когда потребуется, смело пускай его в ход! – прошептал он.

– Будь здоров и продержись только один денек сегодня! – солгал я. – Скоро тебя отправят домой, долечиваться!

Укол морфия избавил его на какое-то время от боли. Сейчас он чувствовал себя сравнительно хорошо и даже не догадывался, как тяжело был ранен в действительности. Закрывая дверь санитарной машины, я уже знал, что завтра одним березовым крестом в России станет больше.

В мою машину попало восемь осколков, но, когда я включил зажигание, мотор тотчас завелся. Я сел в свой старый «Мерседес», чтобы несколько минут отдохнуть и еще раз обдумать все случившееся. Всего лишь два снаряда причинили такой огромный ущерб. Сначала снаряд, попавший в дерево, осколки которого смертельно ранили лейтенанта Якоби и еще нескольких солдат, но не так тяжело. Потом наземный взрыв, который раскроил Дехорну череп, раздробил колени Крюгера и изрешетил мою машину. По всей видимости, оба снаряда были выпущены из одного и того же орудийного жерла. Если бы после первого выстрела русский наводчик всего лишь немного поднял ствол своего орудия, как обычно делают артиллеристы, чтобы накрыть большую площадь, Дехорн остался бы жив. И во время своего следующего отпуска он бы смог снова пойти со своей юной женой в Дуйсбургскую оперу, а Крюгеру не пришлось бы до конца своей жизни передвигаться на протезах. Может быть, русский наводчик решил устроить перекур между этими двумя выстрелами? Неужели судьбу Дехорна и Крюгера смогла решить какая-то жалкая сигарета?

Глава 9
«Коктейли Молотова» и сложная операция

Около 9 часов утра на своей санитарной повозке приехал Мюллер. Вместе с ним прибыл и Петерман, который привел мою новую лошадь. Оба уже узнали о смерти Дехорна. Даже сейчас в глазах Мюллера стояли слезы, а Петерман опять начал сильно заикаться. Все вместе мы отправились искать подходящее место последнего упокоения для Дехорна и в конце концов выбрали тихое местечко под тремя молодыми березками рядом с приметным перекрестком. Это место как нельзя лучше соответствовало миролюбивой натуре Дехорна. Да и в дальнейшем его можно будет легко отыскать, когда после окончания войны все павшие будут перезахоронены в Германии. Мы опустили тело Дехорна в могилу, прозвучал прощальный залп, и я произнес на прощание с верным товарищем несколько добрых слов. Салютная команда отправилась к другим могилам. Мюллер и Петерман закопали могилу, а потом установили на могильный холмик березовый крест.

Прибыв на командный пункт батальона, я узнал от Хиллеманнса, что атака назначена на 2 часа дня. Мы собирались отбросить русских за Межу и захватить или уничтожить их орудия.

– Нечего сказать, хорош сюрприз! – сказал я. – Пятнадцать километров в глубь вражеской территории! По холмистой непросматриваемой местности, поросшей лесом и густым кустарником! Да и казаки, наверное, все еще где-то там…

– И все-таки я считаю, что это правильно! – перебил меня Хиллеманнс. – Мы должны именно сейчас преподать им урок, иначе они никогда не оставят нас в покое! Огневые налеты каждый день! Лучше атаковать их сейчас!

Для поддержки нашей атаки прибыли три танка, которые командир нашей дивизии где-то «одолжил» на время. Командовал этой танковой группой юный лейтенант по фамилии Пандер. С этими танками мы почувствовали себя настолько сильными, что были готовы завоевать пол-России, если понадобится.

После того как мы углубились на территорию врага на несколько километров, из одной из деревень по нас открыли огонь. Перед этой деревней простиралось обширное открытое пространство, которое занимали луга и поля. За деревней начиналась полоса леса, окаймлявшая реку Межу. Нойхофф послал к Штольце посыльного с приказом обойти деревню справа и под прикрытием леса продвинуться до реки, чтобы отрезать русским путь к отступлению. Как только 10-я рота Штольце выйдет на этот рубеж, танки и 9-я рота Титьена должны были атаковать деревню в лоб.

Минометчики Кагенека и тяжелые станковые пулеметы заняли свои позиции и открыли шквальный огонь по деревне. Не прошло и часа, как деревня была уже в наших руках. Не помогла русским изменить положение и безрассудная атака небольшого отряда казаков, как и применение ими так называемых «коктейлей Молотова». Правда, с помощью этого примитивного оружия русским удалось поджечь командирский танк Пандера после того, как он уничтожил четыре вражеские противотанковые пушки, а пятую захватил в качестве трофея, взяв ее на буксир. В этом бою мы впервые столкнулись с этим простым, но довольно опасным оружием русских.

В лесу и на опушке леса осталось лежать много убитых и раненых красноармейцев. Однако то, насколько успешной оказалась наша контратака, мы смогли оценить в полном объеме только тогда, когда из леса вышли Штольце и его солдаты с внушительной колонной пленных. Без соприкосновения с противником 10-я рота добралась до переправы через Межу раньше отступавших русских. Когда позднее большая группа красноармейцев, преследуемая нашими оставшимися двумя танками, попыталась переправиться через реку, Штольце приказал подпустить их к самой реке и затем расстрелять в упор. Под градом пуль 10-й роты погибло много солдат пехоты и кавалерийских подразделений Красной армии. Нашим бойцам удалось вывести из строя или взять в плен почти всех красноармейцев, которые пытались отступить на другой берег Межи.

Проведенный позднее подсчет показал, что мы взяли в плен 140 человек и захватили в качестве трофеев большое количество тяжелого оружия, прочего стрелкового оружия и военной техники. Но и среди наших солдат еще четверо было убито и четырнадцать ранено. Таким образом, в моем вечернем донесении значилось: «3-й батальон 18-го пехотного полка – шестеро убитых, двадцать девять раненых».

Командование дивизии прислало нам свои поздравления, так как этот успешный контрудар был проведен с такими незначительными потерями. Конечно, шестеро убитых и двадцать девять раненых означали в масштабе дивизии совсем немного. Собственно говоря, истинную боль причиняет только смерть того человека, которого сам хорошо знал. Кто из командования дивизии был лично знаком с лейтенантом Якоби? Для них это была просто фамилия в списке личного состава. А санитара Дехорна там не знали даже и по фамилии, точно так же, как и остальных погибших… и раненый с волосами цвета соломы был для хирургов санитарной роты всего лишь очередным пациентом с тяжелым ранением в брюшную полость. Шансы на выживание пятьдесят на пятьдесят. Возможно, мы выходим его – мы сделаем все, что в наших силах! Что вы сказали? Его брат-близнец погиб под Полоцком? Как жаль! Ну что же, возможно, нам удастся сохранить этого для его матери…

Я вызвал по рации три санитарные машины и распорядился отправить раненых. Одним из них был брат-близнец, пока еще живой.

Среди пленных оказалось несколько человек, которые немного понимали в оказании медицинской помощи. Они помогли мне оказать помощь раненым красноармейцам, потом я распорядился перенести их в не поврежденную во время боя избу. Один из пленных обратился ко мне на хорошем немецком языке.

– Откуда вы так хорошо знаете немецкий язык? – удивленно спросил я его.

– От моих родителей.

– И где же живут ваши родители?

– Недалеко от Иркутска, в Сибири. Там находится моя родная деревня. Там все жители говорят по-немецки. Все наши предки переселились туда из Германии!

Он назвал мне свою фамилию, Кунцле, и рассказал подробнее о немцах в России. Во времена Екатерины Второй немецких крестьян активно агитировали переселяться в Россию. И многие из них, поддавшись уговорам, поселились на нижней Волге и в Сибири. Потомки этих переселенцев сохранили свою самобытность, свои немецкие песни и родной язык вплоть до сегодняшнего дня. И вот теперь обрусевшие немцы были вынуждены воевать за большевиков против своей исторической родины – Германии.

Кунцле сразу приглянулся мне. Он был интеллигентным человеком, одинаково хорошо знал немецкий и русский языки и кое-что понимал в оказании первой медицинской помощи.

– Не хотели бы вы остаться со мной? – спросил я его.

В ответ он кивнул.

Мы пошли к выезду из деревни, где собирался наш батальон. У одного из сараев стоял раненый конь, по его шее обильно струилась кровь. На земле рядом с конем лежал мертвый казак, все еще сжимавший в руке шашку. Пулеметная очередь прошила шею лошади, а острый осколок снаряда вырвал большой кусок из ее брюха. Однако верный конь продолжал нести караул рядом с мертвым хозяином. Мне стало жаль его. Я вытащил тяжелый комиссарский пистолет, приставил дуло к виску смертельно раненного животного и нажал на спусковой крючок. Ноги коня подкосились, и он рухнул на землю рядом со своим хозяином. Это была единственная услуга, которую я мог ему оказать.

В сгущавшихся сумерках усталый батальон медленно двинулся назад к своим позициям. К сегодняшней ночи на этом берегу Межи не осталось больше ни одного русского. Теперь мы находились вне зоны досягаемости вражеской артиллерии и поэтому могли спать спокойно.

Однако мысль о близнеце с волосами цвета соломы, который, лежа в санитарной машине, со своим тяжелым ранением в брюшную полость трясся сейчас на ухабах российских дорог по пути в госпиталь, не оставляла меня. Я ничего не смог сделать для его брата, ничем не смог помочь Дехорну и Якоби. Вполне возможно, что бедному парню еще придется дожидаться, пока наступит его очередь, и его прооперируют – а ведь при ранении в брюшную полость на счету каждая минута! И тогда его матери придется в течение одного месяца получить сразу две похоронки – сыновья-близнецы, оба пали смертью храбрых…

Нойхофф разрешил мне сразу же после возвращения на позиции отправиться в санитарную роту. Мы с Петерманом вскочили на коней и галопом понеслись в тыл.

– Когда мы прибыли сюда, у них на операционном столе лежал уже другой солдат с ранением в брюшную полость! – прошептал санитар-носильщик, который сопровождал нашего близнеца в санитарной машине.

Раненый лежал на носилках, стоявших у стены. Я быстро подошел к нему и пощупал пульс. Он оказался совсем слабым, а его губы уже посинели. Раненому пришлось ждать здесь уже полчаса, пока хирурги оперировали другого пациента с ранением в живот.

– Войдите! – откликнулся оберштабсарцт Шульц, когда я постучал в дверь его кабинета.

– А, это вы, Хаапе, что вас привело сюда?

– Герр оберштабсарцт, один из моих раненых – тяжелое ранение в брюшную полость – ожидает своей очереди на операцию. Не могли бы вы мне сказать, кого будут оперировать следующим?

В нескольких словах я рассказал ему о брате-близнеце, которого мы похоронили у деревни Гомели. Шульц полистал свои бумаги.

– Действительно, вашего пациента будут оперировать следующим! Сегодня нам надо было бы иметь не один, а сразу пять операционных столов! – сказал он, тяжело вздохнув.

– Большое спасибо, герр оберштабсарцт! И…

– Да, Хаапе?

– Если бы я мог каким-то образом помочь, я бы с удовольствием…

– Конечно, Хаапе!

Я тщательно вымыл руки. Санитар помог мне надеть стерильный халат и повязал маску, однако не дал резиновых перчаток. Лежавшего на операционном столе раненого в этот момент как раз зашивали. Хирург, проводивший операцию, капитан медицинской службы доктор Бокшатц, снял забрызганный кровью халат, стянул перчатки и погрузил руки в сосуд со спиртом.

– Что привело сюда нашего бравого войскового врача? – спросил он, подмигнув мне.

– Следующий оперируемый – один из моих людей! – ответил я.

– Могу себе представить, что он, видимо, не первый и не последний ваш пациент!

– Так точно, герр штабсарцт! Но этот раненый – брат-близнец другого солдата, которого недавно нам пришлось похоронить у дороги во время перехода!

– Что у него за ранение?

– Пулевое ранение брюшной полости! Пуля вошла над пупком и вышла слева под почками!

– И зачем нам, людям, вообще нужны эти брюшные полости? В мирное время мы бы так не сказали, не так ли, Хаапе? Ну хорошо, пойдемте, пустим вашего близнеца под нож!

Санитар повязал ему стерильную маску и приготовил пару чистых резиновых перчаток, в которые хирург с трудом втиснул свои натруженные за день руки.

– Йод! – коротко бросил Бокшатц, входя в операционную.

Близнец был уже пристегнут широкими ремнями к операционному столу. Справа от пациента стоял хирург, слева ассистирующий ему хирург, санитар, исполняющий роль второго ассистента, а также два других операционных санитара – инструменталист, подготовленный для работы с операционными инструментами, и помощник. В торце операционного стола, где покоилась голова раненого, стоял анестезиолог.

Бокшатц кивнул ему, и на ватно-марлевую повязку, закрывавшую рот и нос близнеца, начал капать эфир. Санитар-инструменталист подал стерильный ватный тампон, зажатый в хирургических щипцах. Помощник осторожно полил его йодом, стараясь при этом не коснуться горлышком пузырька ватно-марлевого тампона. Вся средняя часть живота от грудины и почти до лобка была густо смазана йодом. Потом помощники накрыли пациента большим куском белой, стерильной материи, имевшим в середине почти двадцатипятисантиметровый вырез, таким образом, чтобы только его голова оставалась незакрытой, а вырез пришелся точно на середину живота. Наркоз уже начал действовать. Для пробы Бокшатц ущипнул раненого за живот хирургическим пинцетом. Пациент все еще реагировал. Эфир продолжал капать на повязку. Все замерли в ожидании. Еще один пробный щипок пинцетом – никакой реакции.

По бокам выреза на ткани помощники положили еще несколько стерильных салфеток, которые затем специальными зажимами были прикреплены к коже. Свет от яркой операционной лампы падал точно на середину живота. Одним взмахом скальпеля Бокшатц сделал надрез глубиной полтора сантиметра, который начинался примерно на ширину ладони ниже грудины, шел вниз, огибал пупок и по прямой опускался вниз на ширину ладони ниже пупка. Еще два-три дополнительных надреза, и вся брюшная стенка была вскрыта. Стала видна лежащая под ней отливающая бело-голубым цветом брюшина.

– Зажим! Тампон!

И без того слабо кровоточившие сосуды были быстро пережаты или перевязаны. Бокшатц ухватил брюшину хирургическим пинцетом, раскрыл ее одним быстрым взмахом скальпеля и затем продолжил надрез прямыми ножницами в направлении разреза живота. Затем специальными зажимами он с обеих сторон прикрепил брюшину к льняной ткани. Второй ассистент вставил в разрез тупые крючки и с их помощью растянул брюшину вправо и влево. Теперь брюшная полость была полностью открыта. В ней стояла свежая, несвернувшаяся кровь. С помощью стерильного тампона Бокшатц быстро удалил кровь с небольшой примесью содержимого кишечника и наклонился ниже, чтобы лучше рассмотреть внутреннюю рану. К счастью, толстая кишка оказалась незадетой. Таким образом, можно было не опасаться инфицирования кишечными бактериями. Но зато тонкий кишечник был поврежден во многих местах, а закрывающий тонкие кишки большой брюшной сальник (Omentum Majus) был разорван и кровоточил. Четыре руки постарались остановить кровотечение, в то время как две других руки с помощью тупых крючков продолжали удерживать брюшную полость открытой.

Некоторое время не было слышно ничего, кроме нескольких отрывистых команд и негромкого позвякивания инструментов. Внезапно в тишине раздался встревоженный голос анестезиолога:

– Состояние пациента быстро ухудшается!

– Кислород! – ровным голосом сказал Бокшатц, не теряя самообладания.

– Переливание крови! Вы, доктор Хаапе! – обратился он ко мне. – И перистон… с сердечно-сосудистым средством!

К торцу стола придвинули громоздкий аппарат с кислородным баллоном, и анестезиолог наложил на лицо пациента кислородную маску. Я набрал в шприц двести кубиков плазмозамещающего раствора перистона и немного кардиазола для стимуляции сердечной деятельности и кровообращения. Все это я ввел в вену на левой руке раненого. Ведь руки хирургов должны были при любых обстоятельствах оставаться постоянно стерильными. Затем я приготовил все необходимое для переливания крови. Когда она началась, пульс сразу же усилился. Однако губы все еще оставались очень бледными. Тем не менее общее состояние раненого улучшалось с каждой минутой.

Все это время операция продолжалась, не прерываясь ни на секунду. Разорванный во многих местах тонкий кишечник и большой сальник были тщательно зашиты. Между тем состояние пациента улучшилось уже настолько, что пришлось снова прибегнуть к наркозу.

Осторожно, но с полной уверенностью в своих силах Бокшатц вынул весь тонкий кишечник из брюшной полости и аккуратно положил его на стерильную льняную салфетку, расстеленную над животом раненого. Он тщательно осмотрел кишечник, чтобы убедиться, что все повреждения добросовестно устранены. Затем опустил руки в брюшную полость, чтобы зашить входное и выходное отверстия в брюшине. Из брюшной полости были удалены последние остатки попавшего туда содержимого кишечника и капли крови. Те места брюшной полости, где это было необходимо, промыли теплым соляным раствором и насухо промокнули стерильной салфеткой. Все органы брюшной полости были чистые и теперь хорошо просматривались. Они напомнили мне глиняные модели на нашем медицинском факультете. Бокшатц еще раз тщательно все осмотрел: желудок, поджелудочную железу, толстую кишку, мочевой пузырь. Все было в порядке. Теперь в брюшную полость снова аккуратно уложили тонкий кишечник. Бокшатц и его ассистент начали тщательно зашивать брюшину.

– Двадцать кубиков антиперитонитной сыворотки! – сказал Бокшатц.

Сыворотка была введена, поскольку все же существовала вероятность инфекции в результате попадания в брюшную полость кишечных бактерий или бацилл газовой гангрены. Вот сделан последний стежок и завязан последний узелок шва на брюшине. Ассистент обрезал лишние нитки, и брюшная полость была слоями снова закрыта, а кожа брюшной части сшита. Несколькими быстрыми стежками Бокшатц закрыл и входное отверстие над пупком. Раненого отстегнули от операционного стола, и подобным же образом было обработано выходное отверстие.

Когда в заключение на операционную рану наложили обычную стерильную повязку для защиты от инфекции, оказалось, что с начала операции не прошло и сорока минут. На часах было 22:30. Санитары осторожно положили медленно приходившего в себя после наркоза близнеца на походную кровать, застеленную чистой белой простыней. Не прикасаясь ни к чему руками, Бокшатц стянул перчатки и окровавленный халат и начал готовиться к следующей операции. На операционном столе уже лежал солдат с размозженным бедром.

* * *

Только к полуночи я вернулся в нашу офицерскую палатку. Лейтенант-танкист Пандер оживленно беседовал с Нойхоффом, Хиллеманнсом и Ламмердингом. Казалось, что он был хорошо информирован о положении на фронте, и он поведал нам, что в нашем Генеральном штабе не было единого мнения о дальнейшем наступлении на Москву. Конечно, взятие этого промышленного центра и крупного транспортного узла имело бы большое стратегическое значение. Однако противники продолжения наступления группы армий «Центр» на Москву возражали, что оно может стать опасным, пока не уничтожены крупные силы Советов, оборонявшиеся на Украине. После завершения 6 августа битвы на окружение под Смоленском Гитлер лично решил временно приостановить наступление на Москву. Большая часть наших танковых соединений и значительная часть военно-воздушных сил уже перебрасывались в южном направлении, чтобы усилить находившуюся там группу армий «Юг» во время ее наступления на крупную вражескую группировку под Киевом.

– Это было личное решение Гитлера! – еще раз подчеркнул Пандер и пригладил ладонью свои сильно обгоревшие во время утреннего боя волосы. Услышав это, все мы были, конечно, очень разочарованы.

– А что вы думаете об этом, герр майор? – спросил Хиллеманнс.

Нойхофф на мгновение задумался. Он очень редко обсуждал решения своего вышестоящего начальства.

– Если Пандер прав, – ответил он наконец, растягивая слова, – это означает, что наше продвижение на Москву на некоторое время приостанавливается. Но не забывайте, – и он погрозил Пандеру указательным пальцем, – что наше Верховное командование знает общую обстановку гораздо лучше, чем мы! Тем не менее это довольно странно: остановить армию, которая наступает, не встречая со стороны противника почти никакого сопротивления.

Наверняка эта его речь показалась самому Нойхоффу почти что призывом к мятежу.

После двух дней отсутствия кавалерийский эскадрон фон Бёзелагера снова вернулся в расположение наших войск. Он неотступно преследовал противника, глубоко вклинившись на его территорию, и нанес ему существенный урон. Кроме того, нашим кавалеристам удалось выяснить, что перед нами находилась полоса ничейной земли, ширина которой составляла от пятнадцати до двадцати пяти километров.

Мы занимались укреплением своих оборонительных позиций. Русские отвечали лишь редкими налетами своей бомбардировочной авиации, правда, их бомбардировки отличались крайней неточностью. Мы ежедневно высылали вперед разведывательные дозоры, которые лишь изредка вступали в соприкосновение с противником. Русские вели себя, очевидно для своего же блага, довольно спокойно. Наш контрудар и последующая зачистка территории до самой Межи себя полностью оправдали.

Наши бойцы сами охотно напрашивались в эти дозоры. Они были хоть каким-то развлечением в эти дни монотонного безделья. Моя единственная работа заключалась в обработке пчелиных укусов и оказании помощи при расстройствах пищеварения, после того как наши разведывательные группы опустошали ульи диких пчел и в нашем меню появились блюда из мяса диких кабанов.

После перенесенной операции наш близнец вскоре достаточно окреп для того, чтобы его можно было отправить долечиваться в госпиталь в Германии. Мы играли в доппелькопф, плавали в озере Щучье, слушали «Лили Марлен» и ждали, как и все остальные солдаты группы армий «Центр».

Глава 10
Мы основательно застряли

В то время как наши товарищи на юге храбро бились в боях, окружая противника под Уманью и Гомелем, форсировали Днепр и готовились взять в клещи, а затем и разгромить несколько вражеских армий под Киевом, на участке фронта группы армий «Центр» не происходило никаких примечательных событий.^[37] Воспользовавшись этой передышкой, русские, располагавшие почти неисчерпаемыми резервами, начали лихорадочно возводить укрепления на пути к Москве. Восточнее Межи они построили мощные оборонительные позиции с разветвленной системой траншей и стрелковых окопов, с мощными бетонными дотами и с противотанковыми препятствиями и проволочными заграждениями. Они создавали многочисленные минные поля, перебрасывали подкрепления своим войскам, занимавшим оборону, подтягивали тяжелую военную технику и подвозили боеприпасы и продовольствие, чтобы снова оказать нам упорное сопротивление.

Все это время нашим солдатам не оставалось ничего иного, как беспомощно отсиживаться на берегу озера Щучье^[38] и выслушивать донесения наших разведывательных групп о том, как русские быстро укрепляют свои оборонительные сооружения. Самолеты-разведчики люфтваффе почти ежедневно фиксировали переброску к фронту свежих русских пехотных и артиллерийских частей, а также многочисленных обозов и транспортных колонн с боеприпасами и продовольствием. Мы считали, что каждый напрасно потерянный нами день предоставлял Красной армии возможность еще лучше подготовиться к обороне, чтобы как минимум еще на один день задержать наше наступление на Москву. Наши солдаты завидовали своим товарищам из группы армий «Юг», которым не приходилось сидеть без дела, а было позволено атаковать и громить противника.

Наше медицинское подразделение потеряло за последние три недели Вегенера, Дехорна, Крюгера и двух ротных санитаров-носильщиков. Я заполнял дни отдыха тем, что обучал пополнение, прибывшее им на замену. Вместо Крюгера мне предоставили в качестве нового водителя ефрейтора Фишера. Он был родом из Хамборна и по своей гражданской профессии оказался автослесарем и очень хорошим специалистом и душевным человеком. Он сразу с жаром взялся за работу, чтобы насколько это возможно привести мой старый «Мерседес» в порядок. Однако в конце концов он доложил:

– Это не имеет никакого смысла, герр ассистенцарцт! Почему бы вам не предоставить мне три дня отпуска, и я достану вам новый автомобиль!

Фишер уехал в тыловой район армии на «Мерседесе», а через три дня вернулся на «Опеле-Олимпия». По его словам, он собрал этот «Опель» из двух других «Олимпий», найденных на автомобильной свалке в тылу. Я посчитал за лучшее не расспрашивать его о подробностях.

Унтер-офицер санитарной службы Тульпин занял место Вегенера. Он хорошо зарекомендовал себя в боях, как во Франции, так и в России, был очень хорошим специалистом и намного отважнее и боеспособнее, чем Вегенер. И внешне они совершенно не походили друг на друга. У Тульпина был проницательный взгляд и узкое, вытянутое лицо с тонкими губами. Он напоминал мне клеста-еловика, забавную птицу с крючковатым клювом. Но он был очень вынослив, никогда не щадил себя, оказывая помощь раненым, и в последующих ожесточенных боях доказал, что на него всегда можно положиться.

Мюллер, так же как в свое время и Дехорн, по собственной инициативе добросовестно и незаметно выполнял свою работу. Немец-сибиряк Кунцле получил тем временем немецкую военную форму, но без погон и знаков различия. В его обязанности входило ухаживать за нашими лошадьми, Максом и Морицем, помогать во всем Мюллеру, а во время боев оказывать первую медицинскую помощь раненым русским. Он оказался очень полезен и в качестве переводчика. Дважды в неделю я наведывался в небольшой лагерь для русских военнопленных, находившийся на берегу озера Щучье, чтобы оказать пленным необходимую медицинскую помощь. Эти визиты явились причиной того, что из ограниченного запаса вакцин нам были выделены три инъекции против сыпного тифа. Командование армии распорядилось, чтобы всем врачам и санитарам, вступающим в контакт с русскими военнопленными, были сделаны прививки. И хотя тогда я ничего не знал об этом, но позднее эта прививка спасла мне жизнь.

В конце августа до нас дошла первая почта из Германии. Я получил четырнадцать писем от Марты и два письма от своих братьев. В своих письмах Марта писала, что воздушные налеты на Рурскую область и на Дуйсбург усилились. Англичане начали систематически бомбить немецкие промышленные центры и густонаселенные города. Марта была вынуждена проводить много времени в бомбоубежищах, и оперные представления теперь начинались уже в дневное время, так как из-за ночных бомбежек их приходилось слишком часто прерывать. Оперы Чайковского были исключены из репертуара. С середины июня Марта пела в «Женитьбе Фигаро», в «Кармен» и в «Мадам Баттерфляй». Как она писала, некоторые знатоки оперы не без сарказма спрашивали, когда же из «Мадам Баттерфляй» будет убран американский национальный гимн?

В конце июля Марта ездила в отпуск в свой родной город Вену, последние письма пришли уже оттуда. Наверняка она провела в старом имперском городе несколько спокойных дней, так как в то время Австрия еще не подвергалась бомбардировкам союзной авиации. Как она писала, уже в середине августа она должна была вернуться в Дуйсбург: новый оперный сезон начинался уже в начале сентября. Она также писала, что Венская народная опера – второй после Венской оперы оперный театр австрийской столицы – предложила ей ангажемент. Возможно, тем временем она уже приняла его и осталась со своей семьей в Австрии? Я задался вопросом, когда же прибудет следующая почта, чтобы я мог получить ответы на все свои вопросы.

На следующий день я познакомился поближе с бароном фон Бёзелагером, который заболел бактериальной дизентерией. Кагенек, который в свое время тоже служил в кавалерии и подружился с бароном, рекомендовал ему меня в качестве врача. Итак, я отправился на своей Зигрид в расположение кавалерийского эскадрона и обнаружил, что с гигиеной дела у них обстоят весьма неважно. Заболевания дизентерией грозили достичь там масштабов эпидемии. Кавалеристы получали некипяченую питьевую воду, уборные имелись в недостаточном количестве, отсюда тучи мух, расплодившихся в это время года. К счастью, всем военнослужащим эскадрона были сделаны прививки от дизентерии, и поэтому они могли не опасаться худших последствий. Как я слышал, один из наших полков был в срочном порядке переброшен из гарнизона в Германии на Восточный фронт. Поскольку личному составу этого полка не были сделаны прививки от дизентерии, полк понес существенные потери от этого заболевания, среди личного состава были и летальные исходы.

Фон Бёзелагер сильно похудел, его мучили ревматические мышечные боли и конъюнктивит, все типичные признаки дизентерии. Тем не менее он из принципа не хотел сказываться больным и пропускать разведывательные рейды своего эскадрона. Правда, бравый кавалерист сумел заставить себя взять несколько дней отдыха и быть послушным пациентом. Я прописал ему строгий постельный режим и хорошее слабительное средство, сульфамид и животный или костяной уголь – лекарства, которые следует принимать с большим количеством овсяного отвара и жидкости. Правда, он метнул на меня яростный взгляд, когда я сказал ему, что все время он должен держать на животе теплую грелку. Через восемь дней он снова был практически здоров и пригласил меня и Кагенека на ужин в свою большую командирскую палатку. Среди прочего в меню оказался и сам Гитлер.

– Этот твердолобый выскочка! Кафешный политикан, возомнивший себя военным гением! – бушевал фон Бёзелагер. – Ему лучше бы не соваться в военные вопросы, почему он не доверится своим генералам?

– Потому что только его одного осеняют верные мысли! – мягко заметил Кагенек.

– А вы вообще знаете, что такое вдохновение? «Это когда газы, вышедшие из кишечника, по ошибке поднялись вверх и прочно засели в голове» – Иммануил Кант, – сказал я.

– Мы не можем себе позволить и в дальнейшем относиться к нему и к его внезапным озарениям как к неуместным шуткам! – проворчал фон Бёзелагер. Он подался всем телом вперед. – Национал-социалисты губят душу истинной Германии! Когда эта война закончится, от таких людей, как мы, будет зависеть, удастся ли хоть что-нибудь противопоставить им!

– Кто тебе поможет в этом? – спросил Кагенек.

– Большинство генералов! Однажды от разговоров мы перейдем к действиям, в особенности если начнем терпеть неудачи на фронте!

– Но ведь генералы – это еще не армии! – перебил его Кагенек. – Ты же сам знаешь, что большинство молодых офицеров, прибывающих к нам в подразделения, являются восторженными национал-социалистами!

– А что вы думаете о рядовом и унтер-офицерском составе? – спросил я. – Это мы, офицеры, раздосадованы тем, что наше наступление на Москву остановлено. А как вы считаете, наши солдаты тоже недовольны? Да нисколько! Пока у них есть где приклонить голову и пока они получают трехразовое питание в день, они счастливы! Когда мы остановились, они поворчали несколько дней, но теперь они бы с удовольствием остались здесь, на берегу озера Щучье, до самого конца войны – и были бы счастливы! И для большинства из них абсолютно все равно, за какую Германию они сражаются – за гитлеровскую или за нашу!

– Мы все сражаемся с полной самоотдачей, потому что нам не остается ничего другого! – сказал фон Бёзелагер. – С Гитлером или без него, но поражение нашей родины было бы ужасной катастрофой! Германия не может себе позволить проиграть еще раз…

* * *

Под покровом густого утреннего тумана вражеская пехота численностью около 6 тысяч человек прорвала редко занятую линию обороны соседнего 37-го пехотного полка и продвинулась почти до самого командного пункта полка. 2-й батальон нашего полка был в спешном порядке переброшен на соседний участок, чтобы снова закрыть прорванную переднюю линию обороны. Наш 3-й батальон получил задание помочь уничтожить прорвавшиеся и теперь окруженные подразделения противника. Красноармейцы не сдавались, как раньше, а бились до последнего человека. Завязался кровавый бой, это было настоящее побоище. Но и мы сами понесли существенные потери: командир 37-го полка вместе с десятью другими офицерами был убит, еще восемь офицеров получили тяжелые ранения, и более двухсот унтер-офицеров и рядовых были убиты или ранены.

Через два дня мы снова вернулись на свои старые позиции, и опять потекла мирная жизнь. У нас было предостаточно свободного времени. И я решил воспользоваться удобным случаем, чтобы обучить весь личный состав батальона основам оказания первой медицинской помощи. Еще во время последнего огневого налета, который стоил жизни лейтенанту Якоби и Дехорну, я обратил внимание на их полную неосведомленность в этой области и беспомощность. Я проводил свои занятия под кронами старых, тенистых деревьев. Солдаты рьяно взялись за дело, так как теперь во время войны офицеров и рядовых связывали и другие узы, а не только дисциплина. Во время тяжелых переходов и боев мы все стали хорошими товарищами.

Эти курсы по оказанию первой медицинской помощи, практической гигиене, обнаружению заразных болезней и борьбе с ними полностью оправдали себя во время тяжелых боев, ожидавших нас осенью и зимой. Даже во время тяжелых арьергардных боев ни один раненый никогда не оставался без медицинской помощи. Весь наш батальон представлял собой тесное сообщество, объединенное принципами взаимопомощи.

* * *

Русский старик с седой бородой и в поношенном сюртуке ждал нас при выезде из лагеря для военнопленных на озере Щучье. В том, как он поднял руку, чтобы остановить нашу автомашину, было что-то властное, а когда он направился к нам, во всех его движениях и в манере держаться сразу почувствовалось врожденное достоинство. Он обратился ко мне почти на безупречном немецком:

– Извините, пожалуйста, господа, что я вас остановил. Но я ждал вас здесь уже несколько часов.

– Что мы можем сделать для вас?

– Моя дочь очень больна. Как вы знаете, теперь здесь не осталось ни одного русского врача. Я подумал, возможно…

– Где вы живете?

– Примерно в пяти километрах отсюда. Не знаю, не слишком ли уместна моя просьба, герр доктор…

Я распахнул дверцу машины. Он сел на заднее сиденье, осторожно положил свою трость на пол и, несмотря на свой потертый сюртук, с достоинством истинного барина откинулся на спинку сиденья. Оказалось, что он носил одну из известнейших старинных русских фамилий.

– Но солдаты называют меня просто «старый пан», – сказал он.

Слово «пан» означало по-польски и по-белорусски «господин».

Очевидно, «старый пан» был редкостным экземпляром в коммунистической России, а именно законченным индивидуалистом. Это было заметно даже по его дому, который стоял на отшибе, в стороне от деревни. По обе стороны от него росли ухоженные фруктовые деревья и был разбит большой огород. За домом виднелась неизменная русская баня, а за ней раскинулся поросший высокой травой луг.

– Здесь живут только три мои дочери и я сам. Моя жена умерла четырнадцать лет тому назад во время родов, – сказал старик, когда мы вошли в дом. В этом доме была гостиная и отдельная спальня, и этим он отличался от обычных русских изб. В чистенькой спальне на кровати лежала заболевшая девушка лет двадцати. Обе ее сестры – лет примерно пятнадцати и семнадцати – тоже были здесь. Когда мы вошли, они вежливо поздоровались и, чтобы не мешать, сразу же вышли из комнаты. Я осмотрел больную и диагностировал тяжелый грипп. Девушка тяжело дышала, и у нее была высокая температура.

– Ваша дочь действительно очень больна! – сказал я старику, когда мы вернулись в гостиную. – Сначала мы должны сбить температуру. Делайте ежедневно во второй половине дня и вечером холодные компрессы и давайте ей три раза в день по две таблетки пирамидона и одну таблетку кардиазола для стимулирования сердечной деятельности. Таблетки я вам дам. На следующей неделе я снова заеду к вам!

– Я вам очень благодарен, герр доктор! – Старик склонил свою седую голову. – Не хотите ли чашку чаю? Грета!

Старшая девушка внесла в гостиную дымящийся самовар с чаем. Мы уселись вокруг стола на резные дубовые стулья, которые явно были родом из другой эпохи, и старик вкратце поведал мне историю своей жизни. До большевистской революции он изучал иностранные языки в Париже и в Вене, а потом некоторое время жил в Берлине, Лондоне и Монте-Карло.

– Как же вы пережили революцию? – поинтересовался я.

– Моя покойная жена была шведкой. Во время беспорядков мы уехали в деревню и прятались там, пока это кровавое безумие не закончилось. Потом большевикам понадобились люди со знанием иностранных языков. Так мы оказались в Москве, где прожили несколько лет. Я переводил немецкие и французские научные и газетные статьи на русский язык. – Он улыбнулся. – Полагаю, тогда я знал гораздо больше о Германии и Франции, чем ваши соотечественники о Советской России!

– А сейчас? Большевики оставили, наконец, вас в покое?

– Я рад, что могу растить своих дочерей здесь. Мы живем тихо и просто занимаемся своим хозяйством. Но, герр доктор, если вы хотите правильно понять большевизм, то вы должны забыть западную разновидность коммунизма! На практике у немецких или французских коммунистов мало общего с русскими, о чем те сами и не догадываются! Здесь никто не соблюдает права человека, здесь человек всего лишь маленький винтик огромного государственного механизма. Человек существует для партии только до тех пор, пока он в состоянии что-либо производить. Судите сами, двести миллионов жителей России были в самом начале единственным исходным материалом, который находился в распоряжении большевиков! И вот теперь партия превратилась в Господа Бога!

– И все же у вас в углу висит святая икона?

– Да, у нас есть икона, как и у многих других русских крестьян. Но в квартире большевика вы больше не увидите в углу гостиной икону. Там висит портрет Сталина. Сталин и Ленин теперь у них вместо Бога!

Мне было пора уходить.

– Но, пожалуйста, никому не рассказывайте об этом! – попросил он.

– Конечно не буду! Но возможно, Сталину осталось недолго править вами!

– Хм… Россия огромная страна, а Сталин страшный и жестокий человек. Пройдет еще немало времени, прежде чем большевизм будет окончательно уничтожен! – сказал «старый пан» на прощание.

Неделю спустя я снова навестил «старого пана» и его больную дочь. Мы подъехали к самому дому и увидели, как обе его младшие дочери в чем мать родила резвились на лугу за домом. «Старый пан» вышел из дома и поспешил нам навстречу.

– У моей дочери уже нормальная температура! Не знаю, как вас и благодарить, герр доктор! – радостно приветствовал он нас.

Тут он заметил, что я смотрю на двух его дочерей, все еще резвившихся на лужайке.

– О, дети только что из бани, вот и расшалились! – сказал он.

– Дети? Но они уже совсем не выглядят как дети!

– И все-таки они совсем еще дети! Да, физически они развиваются рано, но действительно взрослыми становятся не раньше, чем им исполнится лет двадцать. Я уверен, что во всей Европе нет другой такой страны, где девушки так долго остаются невинными!

– Странно! А нам все время говорили, что большевизм прославляет «свободную любовь».

– Так оно и было, сразу после революции, но эта теория оказалась оторванной от жизни. Русские в моральном отношении – высоконравственный народ, герр доктор! Теория «свободной любви» была абсолютно чужда его природе, в конце концов даже большевики от нее отказались. Не знаю, может быть, в Москве все по-другому.

Моя пациентка чувствовала себя действительно гораздо лучше. Я оставил ее отцу только кардиазол для сердца и больше никаких таблеток не назначал. Грета, с разрумянившимся после бани лицом, приготовила чай, а «старый пан» продолжил свой рассказ о России.

Оказалось, что неквалифицированный рабочий получал там по сегодняшнему курсу только около 80 марок в месяц, а специалист – 540 марок. Инженеры зарабатывали от 260 до 1600 марок, а ученые до 5400 марок, в зависимости от того, как бюрократия оценивала их «вклад в дело построения социализма». Так называемые Герои Труда часто становились очень богатыми, особенно если получали «Сталинскую премию за выдающиеся достижения на пути прогресса», размер которой составлял от 2500 до 25 тысяч марок. Тем не менее никто в Советской России не считал таких людей капиталистами.

Подоходный налог составлял от 3 до 15 процентов, причем основная часть денег снова возвращалась в государственную казну через государственные универмаги и магазины. Простая женская юбка стоила около 50 марок, шерстяное платье уже считалось роскошью и продавалось за 620 марок. Пару туфель можно было приобрести за 200 марок, но зато школьный учебник стоил всего 2,60 марки. За буханку хлеба нужно было заплатить 80 пфеннигов, за фунт сливочного масла – 16 марок, а фунт мяса стоил 32 марки. Качество текстильных изделий и предметов домашнего обихода было очень низким.

Кажущаяся высокой заработная плата промышленных рабочих побуждала сельское население в массовом порядке устремляться в города. Но там не строили дешевые квартиры для рабочих. Вместо этого правительство возводило импозантные дворцы, школы, административные здания и вкладывало огромные средства в вооружения.

– Все вокруг якобы принадлежит народу, но при этом у нас нет абсолютно никакой личной свободы! Государство «защищает» нас, но мы живем в постоянном страхе перед ним. Мы превратились в могучее государство с бедным народом! – подытожил старик свой невеселый рассказ. – И я сам настолько беден, что это единственное, что я могу дать вам в знак благодарности!

С этими словами он отдал мне свою старинную икону.

* * *

Первые три недели сентября прошли в тихой, безмятежной монотонности. Наконец 22 сентября мы получили приказ оставить свои квартиры на берегу озера Щучье и выдвинуться вперед на подготовленные позиции у поселка Ректа, расположенного в пятнадцати километрах к юго-западу от городка Белого. Это был наш район сосредоточения и развертывания для наступления на Москву. Чтобы скрыть от противника нашу передислокацию, мы совершали переходы только по ночам.

26 сентября мы добрались наконец до новых позиций. Разветвленная система траншей и окопов была подготовлена очень хорошо, многочисленные бетонные доты и блиндажи в несколько накатов надежно защищали нас от вражеского обстрела. Вскоре русские продемонстрировали нам, для чего здесь были построены эти бетонные доты. Их артиллерия то и дело подвергала наши позиции массированному обстрелу. Но вскоре мы настолько привыкли к беспорядочной стрельбе, что чувствовали себя здесь как дома.

Через несколько дней поступила официальная сводка об окончании битвы на окружение под Киевом. Ламмердинг зачитал ее вслух. «Как уже сообщалось в специальном донесении, 26 сентября было завершено крупное сражение под Киевом. Благодаря двустороннему охвату на обширной территории удалось прорвать оборону противника на Днепре и уничтожить пять советских армий, причем даже разрозненным мелким вражеским группам не удалось вырваться из окружения.^[39]

В ходе этой операции, проведенной при тесном взаимодействии сухопутных сил и люфтваффе, было взято в плен 665 тысяч человек, захвачено в качестве трофеев или уничтожено 884 единицы бронетехники,^[40] 3718 орудий и бесчисленное количество прочей военной техники. Невосполнимые потери противника снова оказались очень большими.

Тем самым в этой битве была достигнута такая победа, равной которой до сих пор еще не было в истории!»

– Невероятно! – воскликнул Нойхофф. – Это почти непостижимо!

Каждый из нас не мог с ним не согласиться при оценке результатов сражения под Киевом.

Теперь у нас было полно работы. 2 октября должно было начаться наступление, которое должно было привести нас в Москву,^[41] находившуюся в трехстах километрах от того места, где мы были сейчас. Как и под Полоцком, наш 3-й батальон оказался в первом эшелоне наступающих войск. Мы должны были взломать вражеские оборонительные линии и расчистить проход такой ширины, чтобы в образовавшуюся брешь могли ворваться танки 1-й танковой дивизии, стремящиеся проникнуть как можно дальше в глубь вражеской территории.

Кагенек, Больски и я сидели в одном из дотов и внимательно изучали снимки русских позиций, сделанные самолетами-разведчиками люфтваффе. Вражеские позиции были хорошо замаскированы, однако мы смогли разглядеть проволочные заграждения и глубокоэшелонированную систему траншей.

– Примерно в пяти с половиной километрах от передовой, – объяснил Кагенек, – русские соорудили почти трехкилометровую гать на болоте, которое находится между их передней линией обороны и городом Белым. По-видимому, они разобрали все избы в близлежащих деревнях, чтобы получить достаточно бревен для постройки этой гати. Несколько деревень, обозначенных на карте, действительно исчезли. Завтра это еще больше осложнит нам ориентирование на местности. Когда мы прорвем оборонительную линию русских, нам нужно будет в любом случае продвигаться в направлении этой гати. От того, сможем ли мы захватить ее в целости и сохранности, зависит успех нашего наступления. Противник соорудил эту гать, чтобы не ездить все время кружным путем вокруг болота. Может быть, русские попытаются устроить нам там ловушку. Но мы должны рискнуть и любой ценой захватить эту гать. Как я уже говорил, ее длина составляет почти три километра. Когда мы окажемся на ней, нам придется двигаться только вперед, и мы уже не сможем сойти с нее – кругом непроходимое болото. Как только болото окажется у нас за спиной, можно будет считать, что самое трудное уже позади!

В дот, где мы сидели, вошел Штольце. У него в руках был большой лист бумаги.

– Вот! – воскликнул он. – Личное обращение фюрера! В конце концов о нас все-таки вспомнили!

– Дай взглянуть! – попросил Кагенек.

Глаза Больски засияли.

– Личное обращение самого фюрера! Вот здорово! – захлебываясь от восторга, воскликнул он.

Он выхватил из рук Штольце большой, похожий на плакат лист плотной бумаги, уселся поудобнее и начал читать текст обращения вслух. Это звучало так, как будто перед нами выступал сам Гитлер.

«Солдаты Восточного фронта!

Когда 22 июня я обратился к вам с призывом отвести ужасную опасность, угрожающую нашей родине, вы выступили против самой мощной в военном отношении державы мира. Как мы сегодня знаем, Советский Союз собирался разгромить не только Германию, но и всю Европу.

Мои боевые товарищи!

Благодаря вашей храбрости за неполные три месяца удалось взять в плен более 2 миллионов 400 тысяч человек,^[42] уничтожить или захватить в качестве трофеев более 17 500 танков всех типов^[43] и более 21 600 орудий всех калибров.^[44] Кроме того, за это время было сбито или уничтожено на земле 14 300 вражеских самолетов…^[45]

Мои боевые товарищи!

И вот мы стоим перед началом последней великой и решающей битвы года, битвы за Москву…»

Голос Больски прервался от охватившего его восторга.

– Было бы отлично! – сказал Кагенек.

Глава 11
Последняя битва года

Пороховой дым смешался с покрывавшим землю утренним туманом и накрыл все поле боя мутным грязно-белым саваном, то и дело разрываемым вспышками разрывов вражеских снарядов. Плоская равнина, простиравшаяся перед нами, выглядела призрачно и неприветливо – настоящая долина смерти и мертвецов. Вместе со своим новым санитаром, ефрейтором медико-санитарной службы Шепански, я стоял в пустом, сыром окопе и вслушивался в диссонирующую музыку войны, в удручающую какофонию из тысяч грубых, стальных глоток, звучавшую вокруг нас.

Здесь не было никого, кто бы мог отдавать нам приказы. Я остался один на один со своей ответственностью, и холодный пот ручейками струился по моей спине. Воротник сдавил мне горло, и я расстегнул верхнюю пуговицу мундира. Теперь я уже сожалел, что прошлой ночью не поддался чувству страха, когда Нойхофф спросил меня, где бы я хотел устроить батальонный перевязочный пункт. Не колеблясь ни секунды, я тотчас ответил: «На высоте 215!» Эта высота находилась за хорошо оборудованными русскими позициями и являлась первой целью атаки нашего батальона.

И вот теперь я смотрел на нейтральную полосу, на участки заградительного огня противника, на минные поля и проволочные заграждения. За ними грозно возвышались вражеские доты и виднелась глубокоэшелонированная система траншей с пулеметными гнездами, снайперами и многочисленными резервами, готовыми в любой момент перейти в контратаку.^[46] И вот в этом месте мы должны были прорваться. Конечно, эффективнее всего мы могли помочь раненым, следуя вплотную за нашими войсками, штурмующими вражеские позиции, и постоянно находясь под рукой после прорыва. Но если бы я решил остаться при Нойхоффе в штабе батальона до осуществления прорыва, он бы не подверг сомнению такое мое решение. Теперь же я желал бы найти достойный выход из сложившегося положения и никак не мог найти его. Через два-три часа я обязан был развернуть батальонный перевязочный пункт на высоте 215, далеко за передней линией обороны русских.

Из своего окопа мы наблюдали за тем, как в 4:30 немецкая артиллерия открыла ураганный огонь по позициям противника. Как зачарованные, мы следили за тем, как реактивные минометы, наше новое оружие,^[47] залп за залпом посылали свои реактивные мины в сторону врага. Однако мы оказались не готовы к тому неистовству, с которым русская артиллерия открыла ответный огонь. Мы были не готовы, однако не очень удивились этому. Потом мы заметили призрачные тени наших саперов, возвращавшихся на немецкие позиции. Под покровом темноты они расчистили в минных полях русских проход шириной около тридцати метров и обозначили его флажками. Затем Маленький Беккер из 12-й роты, поблескивавший звездочкой на новеньких лейтенантских погонах, и лейтенант Олиг из 11-й роты вместе со своими взводами выскочили из окопов и, пригнувшись, устремились к проходу в минных полях. За ними последовали остальные солдаты и оставили меня и Шепански одних в окопе. Через десять минут мы должны были последовать за ними.

На востоке медленно разгоралась утренняя заря. Она показалась мне гигантским чудовищем, которое становилось все больше и больше и, грозно нависнув над нами, пыталось нас проглотить. Мы выскочили из окопа, чтобы вступить с ним в смертельную схватку. Как только мы покинули окоп, я почувствовал себя гораздо лучше. Я помчался по проходу в минном поле, а Шепански, стараясь далеко не отстать, за мной. Раздался пронзительный свист снарядов. Мы инстинктивно бросились в неглубокую впадину и как можно сильнее прижались к сырой земле. С оглушительным грохотом снаряды разорвались метрах в сорока справа от нас. На нас посыпались комья земли и пучки срезанной взрывом травы.

Дальше, скорее дальше! Мы должны бежать вперед, прежде чем сюда ударит следующий залп. Я услышал, как у меня за спиной тяжело дышит Шепански. Из последних сил мы ринулись по поросшему колючей травой лугу в узкую ложбину. Оказалось, что она завалена трупами. Сотни красноармейцев лежали здесь в самых немыслимых позах, в которых их застала смерть. Это были непогребенные погибшие солдаты, которые остались лежать на ничейной земле после отраженной нами четыре недели тому назад русской атаки. Мумифицированные трупы в русской военной форме! Они выглядели высохшими и задубевшими, и, когда я случайно задел одно из тел, раздался жуткий глухой звук, как из барабана. Здесь даже не чувствовалось никакого запаха разложения.

Мы взбежали на небольшой холм и, с трудом переводя дыхание, бросились на землю позади нескольких деревьев, дававших хорошее укрытие от шальных пуль и осколков. Я отполз немного в сторону, чтобы осмотреть местность, и посмотрел вверх. Кровь застыла у меня в жилах. В тени густой листвы прятался русский. Он неподвижно сидел на нижних ветвях ближайшего ко мне высокого дерева, прижавшись спиной к стволу, и смотрел на меня. Стараясь даже не дышать, я медленно опустил руку и ухватился за рукоятку пистолета. Мне показалось, что русский не заметил меня.

И тут меня осенило! Да ведь этот русский был мертв! Так же мертв, как и все остальные в этой долине смерти. Когда я подполз к нему ближе, то увидел, что его глазницы пусты и зияют пугающей чернотой. За полураскрытыми потрескавшимися, иссушенными летним зноем губами в жуткой ухмылке скалились желто-коричневые зубы. Его лицо, обтянутое похожей на пергамент кожей, смотрело на нас сверху вниз, словно череп египетской мумии. Тело было совершенно высохшим и изъедено личинками мух. Винтовка убитого валялась тут же, рядом с деревом, на котором он сидел. Вся его форма была изрешечена пулями. По всей видимости, он был снайпером, которого сразила пулеметная очередь. Возможно, другие наши солдаты, как и я сам, введенные в заблуждение его угрожающей позой, также вогнали в безжизненное тело немало пуль.

С вершины нашего холма были хорошо видны вражеские позиции: они находились примерно в четырехстах пятидесяти метрах от нас позади заграждения из колючей проволоки. Мы увидели и бойцов нашего батальона, которые все еще находились вне сектора поражения огнем вражеского стрелкового оружия. Используя любую неровность местности для укрытия, они медленно продвигались вперед. Казалось, что огонь вражеской артиллерии начинает ослабевать, хотя наши артиллеристы все еще продолжали накрывать вражеские позиции массированным огнем. Не причиняя особого вреда, русские снаряды рвались где-то в двухстах метрах позади нас. Воспользовавшись перерывом в стрельбе, мы скатились вниз по склону, догнали отстающих из нашего батальона и оказались всего лишь в двухстах метрах от вражеских траншей.

Внезапно начался настоящий ад. Обе стороны открыли яростный ружейно-пулеметный огонь, вступили в бой и наши минометы, а русская артиллерия продолжала вести огонь с удвоенной силой. Шепански и я бросились на землю и как можно сильнее прижались к ней. Вокруг нас взрывались сотни снарядов всех калибров. Земля задрожала, и меня охватил ужас, когда я понял, что мы находимся в самом центре подготовленного русскими участка заградительного огня. Каждое вражеское орудие было пристреляно к этому клочку земли, на котором мы сейчас лежали.

У вражеских артиллеристов было достаточно времени, чтобы рассчитать траектории полета снарядов и пристрелять свои орудия. И вот теперь мы оказались в этом аду. В воздух взлетали глыбы земли, камни и ветви деревьев. Я еще крепче вжал свое лицо в мягкую, взрытую землю.

На мгновение показалось, что огонь стихает. Я поднял голову и увидел лежащего метрах в двенадцати слева от меня Шепански, который лихорадочно пытался голыми руками закопаться как можно глубже в землю. Но потом огонь снова усилился. Неожиданно взрывной волной меня подбросило вверх, затем швырнуло назад и присыпало сверху землей. В воздухе засвистели осколки. Я протер глаза от грязи, прижал ладони к ужасно болевшим ушам и смахнул прядь волос с мокрого от пота лба. Словно сквозь туман я заметил с левой стороны, где только что был Шепански, глубокую, темную воронку. Но самого Шепански нигде не было видно.

– Шепански! – позвал я. А затем еще раз как можно громче: – Шепански!!

Но мой голос потонул в грохоте разрывов. Я рванулся влево и скатился в воронку – она оказалась пуста. Шепански больше не было. От него не остались и следа, его разорвало на куски прямым попаданием снаряда. Инстинкт самосохранения овладел мной. Я как можно ниже пригнулся в могиле Шепански и был благодарен судьбе за это укрытие. У меня мелькнула мысль, что в одну и ту же воронку снаряд два раза не падает. Я как можно глубже зарылся в мягкую землю на дне воронки. Смертоносный ураганный огонь продолжался еще двадцать минут, показавшиеся мне вечностью. Потом русские артиллеристы перенесли заградительный огонь своих орудий в другой сектор.

Я с трудом выпрямился. С моей формы посыпались комья земли. Каска куда-то исчезла. Я смахнул перепачканные землей волосы со лба и вытащил из кармана пилотку. Пытаясь собраться с мыслями, я огляделся, тщетно пытаясь отыскать Шепански или то, что от него осталось. Как во сне я поднял с земли часть его санитарного ранца и сунул в свою медицинскую сумку несколько найденных в ранце перевязочных пакетов. Я заметил еще несколько перепачканных кровью клочков от формы. Это было все, что осталось от моего нового санитара Шепански.

Все еще оглушенный и потрясенный случившимся, я снова опустился на дно воронки и несколько минут просидел в полном бездействии. Пулеметный огонь значительно усилился, но с какой-то притупленной безучастностью я сознавал, что он не может причинить мне вреда, пока я остаюсь в своей воронке. Просто мне хотелось какое-то время побыть в полной безопасности – и ничего больше. Как странно, что Шепански вот так, в мгновение ока, исчез с лица земли! Однако, находясь в каком-то странном оцепенении, я почему-то не чувствовал ни печали, ни даже сожаления. Все случившееся представлялось мне ужасным несчастным случаем. Шепански просто не повезло – вот и все, просто роковое стечение обстоятельств. Это единственное, что отложилось в моем помутненном сознании. Конечно, Шепански не был моим близким товарищем, как Дехорн или Якоби, подумал я. Его гибель не была для меня личной утратой. Размышляя подобным образом, я почувствовал огромное облегчение оттого, что это Шепански разорвало взрывом снаряда на куски, а не меня самого…

Я снова повесил свою медицинскую сумку на ремень и посмотрел на часы. С того момента, как мы выскочили из нашего окопа, прошло уже пятьдесят минут. Теперь мне придется вспомнить курс молодого бойца, который нам преподали в Дюссельдорфе, если я хочу присоединиться к своему батальону. Пусть меня ранят или даже убьют, но я не хотел умирать в одиночку!

Сначала мне надо было пройти сквозь огонь вражеского стрелкового оружия и при этом не подорваться на русской мине. Выскочив из воронки, я пробежал несколько метров и бросился на землю, затем пополз по-пластунски, снова вскочил, пробежал несколько шагов, опять упал и пополз, и так до тех пор, пока не нагнал последних стрелков роты, наступавшей на правом фланге. Нашим атакующим пехотинцам повезло, и они успели преодолеть участок заградительного огня русских до того, как начался массированный обстрел, сметающий все на своем пути. Прямо перед нами находилось плотное заграждение из колючей проволоки, которое частично уже было сметено огнем нашей артиллерии. Саперы взорвали оставшиеся проволочные заграждения или разрезали специальными шарнирными ножницами. Тяжелые станковые пулеметы и минометы из роты Кагенека обеспечивали огневую поддержку нашим пехотинцам, которые неудержимо рвались вперед. В месте прорыва мы могли уже не опасаться вражеских минных полей, так как залпы наших артиллерийских орудий и реактивных минометов уничтожили минные поля, заставив мины детонировать. Все чаще непрерывно строчившие русские пулеметы начали смолкать. Первая линия траншей была теперь в наших руках.

Стрекот немецких автоматов и разрывы гранат свидетельствовали о том, что наши бойцы вступили в ближний бой с противником, занимавшим следующую линию обороны. Со всех сторон от меня вскакивали немецкие гренадеры, пробегали несколько шагов и снова бросались на землю. Это производилось с таким знанием дела, что у вражеских стрелков не было ни малейшей возможности взять на мушку свои бегущие цели.

Точно так же, ползком и короткими перебежками, я преодолел последние восемьдесят метров и спрыгнул в захваченную нами первую линию русских траншей. Наконец-то снова в безопасности! Но нельзя было терять ни минуты времени, так как в траншее уже лежало восемь раненых и у некоторых из них ранения были тяжелыми. Двое раненых оказались санитарами-носильщиками. К счастью, тут же находился и третий санитар. Вдвоем мы быстро оказали посильную медицинскую помощь всем раненым, и я выглянул из траншеи в поисках других раненых.

Теперь уже все солдаты нашего батальона добрались до первой линии русских траншей. Передовые штурмовые взводы уже успели отбить у противника вторую и третью линии траншей. Однако огонь вражеских снайперов все еще оставался опасным и вынуждал нас соблюдать крайнюю осторожность.

Кагенек ползком добрался до нашей траншеи и присоединился к нам. Через некоторое время он рискнул высунуться из траншеи, но тотчас снова пригнулся, когда русский снайпер открыл по нему огонь.

– Эти красные собратья слишком усложняют нам жизнь! – проворчал он. – Если бы я только знал, откуда эти типы стреляют, я бы быстренько заткнул им рот своими минометами и пулеметами!

Кагенек еще раз выглянул из-за бруствера и поднес к глазам бинокль.

– Проклятье! – воскликнул он. – Вот где русские! Человек тридцать – сорок! Они идут прямо на нас!

Наступавшие из глубины вражеских позиций красноармейцы находились примерно в четырехстах метрах от нас. Они двигались со стороны света, и поэтому их было нелегко обнаружить. Кагенек снова присел на дно траншеи.

– Сейчас будет жарко! – заметил он. – Иваны кое-чему научились от нас! Контратака!

Он еще раз выглянул из траншеи.

– Обрати внимание на огонь! – недоверчиво воскликнул он. – МГ-34! Эти субъекты стреляют по нас из наших же собственных пулеметов!

Неожиданно Кагенек еще больше высунулся из траншеи и прижал к глазам бинокль.

– Что это такое? Будь я проклят! Да это же немцы! Это же наши солдаты! Вон тот похож на Шниттгера… Да это же сам Шниттгер!!

Действительно, это был обер-фельдфебель Шниттгер со своими людьми. Снова своими решительными действиями он внес перелом в ход боя. Под Полоцком он первым штурмовал перешеек между озерами, а здесь ему удалось со своим взводом зайти в тыл противнику. Русские осознали опасность, грозившую им со стороны бойцов Шниттгера, и тотчас начали сдаваться. Правда, некоторые из них попытались вырваться из окружения и устремились к видневшемуся вдали лесу. Однако большинство из них погибло под смертоносным огнем немецких пулеметов, прежде чем они успели добраться до спасительного леса.

Теперь солдаты 3-го батальона начали выскакивать из всех окопов и траншей, уже не опасаясь разящего огня русских стрелков. Со смехом и ликующими возгласами они устремились к нескольким тесно растущим деревьям на высоте 215, которая была целью нашей атаки. Но Шниттгер и его взвод оказались на высоте первыми. Издавая радостные, хриплые вопли, они с довольной усмешкой наблюдали, как их товарищи, тяжело дыша, карабкались по склонам высоты вверх.

Прорыв удался. Вражеские позиции были теперь в наших руках.

Как и было предписано приказом, все роты начали переносить своих раненых на высоту 215. Сюда же прибыл и санинструктор, унтер-офицер Тульпин. Сначала здесь было около двадцати раненых, но постоянно подносили все новых и новых. Мы могли без помех оказывать им необходимую медицинскую помощь – раненным в брюшную полость, с ранениями легкого, с тяжелыми и легкими ранениями. Но еще важнее было то, что мы могли оказывать эту помощь немедленно, непосредственно на поле боя. Нескольким солдатам, потерявшим много крови, мы были вынуждены сделать переливания крови – если бы мы не оказались так быстро на месте, они бы неминуемо погибли. И теперь я был очень рад, что решил разместить батальонный перевязочный пункт на этой высоте, являвшейся целью нашей атаки.

Запыхавшись от быстрого бега, ко мне подбежал унтер-офицер Шмидт из 10-й роты, адвокат с хорошо подвешенным языком:

– Там на той стороне, герр ассистенцарцт! Обер-лейтенант Штольце! Он наступил на мину, но пока еще жив!

Он показал рукой на участок русской траншеи рядом с разрушенным во время обстрела домом. Вражеская артиллерия снова открыла по нас огонь. Тульпин, слышавший, о чем говорил унтер-офицер Шмидт, вышел вперед и спросил:

– Разрешите мне пойти туда и забрать герра обер-лейтенанта Штольце, герр ассистенцарцт?

– Разрешите и мне пойти с ним? – быстро попросил Шмидт.

Немного поколебавшись, я сказал:

– Унтер-офицер Шмидт, мы пойдем вместе! А вы, Тульпин, оставайтесь здесь и продолжайте оказывать помощь легкораненым! Мы скоро вернемся!

– Нам придется идти через минное поле! – с тревогой в голосе сказал Шмидт.

– Так давайте же побыстрее перейдем его! – поторопил его я.

Когда-то я заверил Штольце в том, что если он будет ранен, то я вытащу его, где бы он ни находился. Возможно, именно сейчас он вспомнил об этом. Я был полон решимости сдержать свое обещание. Мы быстрым шагом двигались в указанном направлении, пока унтер-офицер предостерегающе не поднял руку.

– Где-то здесь должно начинаться минное поле!

Мы осторожно двинулись вперед, обходя те места, где трава пожухла или была менее густой, чем вокруг. Поскольку мины были заложены примерно четыре-пять недель тому назад, это казалось нам наиболее надежным. В конце концов мы дошли до участка, который был буквально перепахан нашей артиллерией и реактивными минометами. Здесь мы могли без особых мер предосторожности перепрыгивать от одной воронки к другой, так как артиллерия является лучшей и самой быстрой командой разминирования. Мы оставили слева от себя руины крестьянской избы и подошли к тому месту, где должен был лежать раненый Штольце. Однако там его не было.

– В чем дело, Шмидт? – рассердился я. – Вы же сказали, что обер-лейтенант Штольце лежит здесь раненный?

– Все верно, герр ассистенцарцт! Я шел за ним и видел, как взорвалась мина и он упал. Потом я сам отнес его на это место!

Мы обошли избу с другой стороны и увидели Штольце. Положив руку на плечи солдата, который был почти в два раза меньше ростом, чем он сам, Штольце ковылял через руины надворных построек.

– Привет, Штольце! Не так быстро! – крикнул я во всю силу своих легких.

Он обернулся. Даже с такого расстояния я заметил смущенную улыбку на его лице. Вид у него был довольно потрепанный. Его лицо и руки были перепачканы сажей и сильно кровоточили. Один сапог был разорван, а брюки и мундир с правой стороны болтались лохмотьями. Он беспомощно улыбнулся и показал на свою правую ногу:

– Вот здесь мне досталось больше всего, Хаапе!

– Иди сюда, Штольце! Дай посмотрю!

К моей радости, его глаза оказались в полном порядке. При взрыве мин вверх часто взлетает фонтан осколков и комьев земли, что может привести к ранению глаз и даже к слепоте жертвы. Но Штольце в этом отношении крупно повезло. На подбородке, на щеке и правой кисти виднелись глубокие кровоточащие раны. На правой ноге зияла открытая рана, и вокруг нее торчало несколько мелких осколков, однако кости бедра и голени, казалось, не были задеты. Правда, пока я не мог сказать ничего определенного относительно серьезности повреждений костей его правой стопы.

– Не так уж и плохо, Штольце! Я опасался худшего! Пошли на батальонный перевязочный пункт. Там я тщательно осмотрю тебя!

Маленький солдат поддерживал Штольце с одной стороны, а унтер-офицер Шмидт – с другой. Передвигаясь таким образом, мы относительно быстро преодолели минное полк. Во время моего отсутствия тяжелораненые больше не поступали. Поэтому я смог сразу основательнее осмотреть Штольце.

В некоторых местах мышцы правой ноги были разорваны зазубренными осколками мины, и у Штольце были сильные ушибы. Но его крепкие кости выдержали удар, пришедшийся по касательной, и не сломались.

– Тебе здорово повезло! – сказал я. – Через пару недель ты снова будешь ГСС – годен к строевой службе!

Штольце с довольным видом ухмыльнулся. Я ввел ему противостолбнячную сыворотку и сделал укол морфия, поскольку он должен был испытывать адские боли, хотя и не показывал виду. Когда морфий начал действовать, он попытался встать.

– Теперь я снова достаточно здоров, чтобы вернуться к своей роте! – неожиданно заявил он.

– Послушай-ка хорошенько, что я тебе скажу! – настойчиво потребовал я, усаживая его на место. – Завтра твоя нога сильно распухнет! Как только действие морфия прекратится, ты будешь кричать от боли и вряд ли сможешь передвигаться. Если же ты считаешь, что сейчас тебе надо непременно пройтись, изволь, ты можешь с помощью своих бойцов спуститься к дороге, где тебя примерно через час подберет наша санитарная машина!

Опираясь на плечо солдата, Штольце неохотно двинулся к дороге. Там он еще раз обернулся и крикнул своим бойцам:

– Не беспокойтесь, ребята! Скоро я снова буду с вами! До свидания и всего хорошего!

Еще до того, как прибыл Нойхофф со своим штабом, всем раненым, находившимся на высоте 215, была оказана медицинская помощь. Тела тринадцати погибших были выложены в ряд. Хиллеманнс тоже был ранен: ранение в руку вывело его из строя. Мюллер оказал ему первую медицинскую помощь, а потом Фишер отвез его на нашем «Опеле» на дивизионный медицинский пункт. Это привело к перестановке в батальоне. Ламмердинг стал вместо Хиллеманнса адъютантом батальона, маленький лейтенант Беккер был назначен офицером-ординарцем, а Больски принял командование 10-й ротой Штольце.

* * *

Ко мне поспешно подошел Тульпин:

– Герр ассистенцарцт! Раненому с тяжелым ранением легкого становится все хуже! Складывается впечатление, что он задыхается!

– Черт побери! – невольно вырвалось у меня. Батальон как раз строился, чтобы продолжить наступление на заболоченную местность в районе деревни Осотня, и мне не хотелось отстать от своих. Повсюду в лесах прятались красноармейцы, отставшие от своих частей, и поэтому для нас, медицинских работников, было опасно терять связь со своим подразделением.

Я быстрым шагом направился к раненому. Он лежал на земле и жадно хватал ртом воздух, его состояние было крайне тяжелым. Я прослушал оба легких. Диагноз был однозначным: опасный для жизни клапанный пневмоторакс. Раневой канал действовал как своеобразный клапан, и при каждом вдохе в грудную клетку всасывалось слишком много воздуха. В результате между плеврой и поврежденным легким возникло избыточное давление воздуха, которое с правой раненой стороны прижимало легкое к грудной клетке и практически не позволяло ему работать. Обычный дыхательный шум почти не прослушивался. Но самая большая опасность заключалась в том, что избыточное давление в правом легочном отделе сильно давило на сердце и на левое легкое и уже вызвало опасное смещение органов. Видимо, раненый долго не протянет. У меня не было аппарата для оказания помощи раненым с пневмотораксом, и уже не оставалось времени, чтобы с помощью шприца постепенно удалить воздух из грудной клетки. Оставался только один-единственный шанс!

Я обильно смазал йодом правую сторону груди раненого, чтобы в грудную клетку не могли попасть бактерии, и ввел длинную полую иглу между двумя ребрами через плевру в грудную клетку. Воздух начал с шумом выходить наружу. Эта мера принесла раненому первое облегчение. Я быстро надел длинный резиновый шланг на внешнее отверстие иглы, прижал губы к концу шланга и потянул ртом воздух из грудной клетки.

Это был необычный и опасный метод. Если бы в грудную клетку попали бактерии или слюна, наверняка возник бы гнойный плеврит, который неминуемо привел бы к летальному исходу. Но у меня не было выбора. С огромной осторожностью я отсосал последние остатки воздуха из груди раненого, заклеил входное и выходное отверстия лейкопластырем и приказал отправить пациента в первой же санитарной машине вместе с раненными в брюшную полость. Затем я отправился в путь, чтобы как можно быстрее догнать свой батальон.

* * *

Вскоре наши саперы расчистили дорогу от тяжелых противотанковых мин. Мы сошли на обочину. Первая танковая дивизия устремилась вперед.

Уже через двенадцать дней (14 октября) она продвинется на триста километров на северо-восток и выйдет к городу Калинину^[48] на железнодорожной линии Москва – Ленинград, в ста пятидесяти километрах северо-западнее столицы Советского Союза. К сожалению, вскоре после этого погиб командир дивизии, отличный австрийский офицер, кавалер Рыцарского креста. Когда его дивизия проезжала мимо нашего батальона, он спрыгнул со своего командирского танка на обочину дороги и несколько минут шел вместе с нами пешком.

Конечно, наше продвижение вперед здесь, среди болот, было менее впечатляющим. Как Кагенек и предполагал, мы приблизились к гати, пересекающей болото.

Противостоявшие нам подразделения Красной армии охватила паника. Многие их пехотинцы целыми отделениями бросали оружие и без боя сдавались в плен. Мы захватили в качестве трофеев большое количество орудий, которые противник бросил при отступлении. В основном это были 76-мм пушки,^[49] прозванные нашими солдатами «ратш-бум», звук разрыва снаряда которых был слышан раньше, чем звук выстрела. Снаряды, выпущенные этими пушками, имели огромную начальную скорость^[50] и настильную траекторию полета.

Во второй половине дня наши штурмовые роты в ходе постоянно разгоравшихся боев прижали отступающих красноармейцев к самому болоту. Некоторые из них не хотели сдаваться в плен и попытались скрыться по гати, пересекавшей болото. Но это было бесполезно. Как только русские оказывались на гати, наши крупнокалиберные пулеметы буквально косили их своим огнем. При виде этой бойни у многих бойцов нашего батальона стало тревожно на душе, и они задумались о судьбе, которая ожидала их самих на другом конце гати. Ведь, конечно, по всей вероятности там мы попадем под точно такой смертоносный огонь красных пулеметчиков! Но у нас не оставалось выбора. Мы должны были захватить переход через это болото.

Уже в сумерках наши штурмовые группы и саперы вступили на гать. За ними на небольшом отдалении последовал и весь батальон. Если бы мы смогли под покровом ночи достичь противоположного края болота, то утром у нас была бы отличная исходная позиция для предстоящего боя.

Гать оказалась шириной около шести метров. В тех местах, где грунт был более или менее твердым, толстые доски и брусья лежали прямо на земле. На заболоченных участках они опирались на вбитые в землю сваи подобно тому, как это делается при наведении моста через водную преграду. Наша походная колонна уходила в наступающую ночь, словно длинный ряд безмолвных жутких теней. Под весом солдат доски прогибались и медленно погружались в трясину. Слева и справа от гати из воды и трясины с шумом вырывались болотные газы. Время от времени над нашими головами проносились шальные очереди трассирующих пуль. Мы уходили все дальше и дальше. В ночной тиши монотонно звучал лишь шорох наших шагов. Никто не произносил ни слова. Мы напряженно прислушивались к каждому звуку, исходившему из коварной топи.

Вдруг откуда-то справа до нас донеслись жалобные крики, которые становились все громче по мере того, чем ближе мы подходили. Это были жуткие крики на чужом языке: крики о помощи русского солдата, который метрах в десяти от гати угодил в трясину и медленно погружался все глубже и глубже. Наши солдаты в полном безмолвии проходили мимо.

– Это невозможно слушать! – прошептал я, повернувшись к Нойхоффу. – Неужели мы не можем ему помочь?

– Но как? – шепотом спросил тот. – Мне и самому не по душе оставлять горемыку на произвол судьбы! Но каждый, кто сойдет с этих досок, сам утонет в трясине! Разве вы не видите, что и сама гать все глубже погружается в болото, чем дольше мы по ней шагаем? Эти топи бездонны!

В ночной тиши снова раздались предсмертные крики утопающего. Я принял решение и вышел из колонны. Батальон продолжал движение.

С помощью одного из санитаров я выломал из гати слабо закрепленную толстую доску, которую мы бросили как можно дальше в направлении кричавшего красноармейца. На несколько секунд он замолк. Мы слышали, как утопающий отчаянно барахтался в болотной жиже, пытаясь добраться до доски. Мы ничего не видели, однако жутко было слышать, как человек из последних сил боролся за свою жизнь. Неожиданно он снова начал кричать, потом раздалось отвратительное бульканье, и все стихло. От ужаса у меня мороз пробежал по коже.

Отступая, противник взорвал часть гати. Это задержало нас всего лишь на несколько минут – саперам понадобилось совсем немного времени, чтобы восстановить поврежденное место. Последний участок переправы, которого мы опасались больше всего, оказался совсем простым. Уже к полуночи наш передовой отряд выбрался на твердую почву. Слабое вражеское сопротивление было быстро сломлено. Нойхофф приказал резервной роте догонять нас. Мы нашли несколько стогов соломы. Выставив караулы, все улеглись спать на соломе.

* * *

На следующий день ближе к вечеру мы обошли стороной небольшой городок Белый. Мы находились восточнее города, над которым висели плотные клубы черного дыма и доносился громкий шум ожесточенного уличного боя. Батальон получил приказ продвинуться через лесистую местность до автодороги Белый – Ржев и отрезать путь отступления частям противника, находившимся в городе Белом.

Переход через лес оказался гораздо труднее, чем мы ожидали. Неоднократно мы застревали перед лесными завалами. Русские специально спилили самые толстые деревья, росшие у лесной дороги, в беспорядке навалили стволы деревьев на дорогу и вдобавок заклинили их. Нашим солдатам приходилось прорубать путь через эти завалы с помощью топоров или расчищать путь взрывами.

В то время как мы постоянно задерживались перед этими завалами, батальон нагнало свежее пополнение. До сих пор это были, как правило, запасные части, находившиеся при обозе. Но на этот раз пополнение прибыло прямо из Германии, и его распределили по всем ротам. Я подыскал себе нового санитара, который должен был занять место Шепански или, по сути дела, Дехорна. Им оказался коренастый, невысокий светловолосый паренек веселого нрава. Звали его Генрих Аппельбаум, он был мелким крестьянином из Липперланда. Из его документов я узнал, что он был слеп на один глаз. Тем не менее пошел на фронт добровольцем.

– Итак, вы готовы помогать мне? – спросил я.

– Так точно, герр ассистенцарцт!

– Вы у меня уже третий! – не стал скрывать я. – Но говорят, Бог троицу любит! И вам придется научиться исполнять тоже три дела! Запомните хорошенько: во-первых, позаботьтесь о том, чтобы в вашем ранце всегда было достаточно перевязочного материала, шприцев для инъекций и прочего медицинского имущества! Во-вторых, позаботьтесь о том, чтобы ваш ранец всегда находился там, где мне что-то понадобится! И в-третьих, присматривайте за тем, чтобы мне жилось хорошо и чтобы все мои пожитки всегда были на месте! Вы все поняли?

– Так точно, герр ассистенцарцт!

– С этого момента я буду называть вас Генрихом. Мне нравится это имя, потому что меня тоже так зовут. А сейчас отправляйтесь к Петерману и попросите у него ранец, который собрал для вас унтер-офицер Тульпин!

Петерман был рад передать кому-нибудь другому ранец с медицинским имуществом. Как он мне однажды признался, он любит своих лошадей гораздо больше, чем этот ранец.

Одна упряжная лошадь была убита и два солдата получили легкие ранения, когда около двадцати вражеских бомбардировщиков атаковали нашу колонну. Это был один из обычных, крайне неэффективных налетов красной авиации. Все могло бы закончиться для нас гораздо хуже, если бы русские летчики налетели не поперек движения колонны, а вдоль дороги. В этом случае для шедших сомкнутым строем подразделений батальона все могло закончиться весьма плачевно. Нойхофф решил больше не рисковать и приказал батальону во время марша рассредоточиться.

– Судя по карте, – сказал он, – недалеко от нас впереди должна находиться маленькая деревушка! Штаб, 9-я и 10-я роты выступают первыми, занимают деревню и размещаются там. 11-я и 12-я роты пока остаются здесь вместе со всеми повозками и автомашинами под общим командованием Кагенека, а затем они подтянутся к головной группе.

Генриху и мне пришлось остаться, чтобы позаботиться о легкораненых. У одного оказалось ранение икроножной мышцы, а у другого осколком была повреждена кисть правой руки. Мы обработали раны и из-за этого отстали от штаба. Но поскольку, по словам Нойхоффа, деревня должна была находиться совсем близко, я не хотел ждать, пока подтянется рота Кагенека. Мне показалось, что будет лучше, если мы с Генрихом немедленно нагоним головную группу, образованную штабом батальона, а также 9-й и 10-й ротами, чтобы быть в состоянии сразу же оказать необходимую помощь раненым при возможных боевых действиях. Поэтому я приказал Тульпину вместе с другими санитарами и всеми нашими транспортными средствами присоединиться к оставшимся ротам под командованием Кагенека. Генрих получил карабин Мюллера, и мы отправились в путь. Ушедшие вперед роты оставили на песчаной дороге хорошо различимые следы – заблудиться было просто невозможно.

Тем не менее мне стало как-то не по себе, когда через полчаса пути мы так и не добрались до деревни, а дремучему лесу не видно было ни конца ни края. Но я не хотел, чтобы Генрих заметил мою озабоченность, и поэтому как бы между прочим сказал:

– Наши посыльные преодолевают такой путь по дюжине раз на дню!

При этом я благоразумно умолчал о том, что эти посыльные довольно часто не возвращаются из таких походов.

Чем больше я размышлял обо всем этом, тем больше жалел, что мы не остались с Кагенеком, который сейчас, вероятно, наслаждался чашкой горячего ароматного кофе из полевой кухни. Но я утешал себя мыслью, что отступающие в панике войска противника вряд ли представляют собой опасность, если, конечно, у них не отрезан путь к отступлению.

На дороге и вокруг царила мертвая тишина. Только на северо-западе все еще слышался слабый шум боя за городок Белый. Мы прошагали еще минут десять, как вдруг за поворотом я услышал голоса.

– Отлично, Генрих, – сказал я, – вот мы уже почти и дошли!

Мы ускорили шаг и вышли из-за поворота. И тут же остановились как вкопанные: русские!

Впереди, примерно метрах в шестидесяти от нас, от двадцати до тридцати воинственно выглядевших русских перебегали через дорогу и исчезали среди деревьев слева от нее. Мы услышали крики, кажется, они тоже заметили нас! Потом еще человек десять перебежали через дорогу и укрылись на другой стороне. Я нырнул за один из густых кустов, Генрих – за мной следом. Я быстро сдернул с плеча автомат и дал очередь в сторону врага. Генрих поддержал меня огнем своего карабина. Тотчас выскочили еще трое русских, затем еще восемь и перебежали через дорогу. Я пустил им вдогонку еще несколько очередей, а затем метнул две лимонки. Минут пять мы напряженно прислушивались, но все оставалось спокойным.

Неожиданно вдали из-за поворота показались два немецких солдата. Засунув руки в карманы и насвистывая веселую песенку, они шли к нам. Вот они поравнялись с тем местом, где русские перебегали через дорогу. Я узнал их: это были посыльные из штаба Нойхоффа, которые, видимо, должны были доставить донесения Кагенеку и в штаб полка.

– Где находится командный пункт батальона? – спросил я их, когда они подошли к нам.

– Идите все время по этой дороге, герр ассистенцарцт! Примерно в двух с половиной километрах отсюда.

– Будьте осторожны! – предупредил я их. – В этом лесу еще полно русских! Пять минут тому назад около пятидесяти русских перебежали через дорогу.

Оба посыльных недоверчиво ухмыльнулись. Видимо, они подумали, что я шучу или что мне повсюду мерещатся опасности.

– А, так вот чем объясняется беспорядочная стрельба, которую мы только что слышали! – сказал один из них и как-то странно посмотрел на меня.

Очевидно, они не отнеслись к моим словам серьезно. Это меня рассердило.

– Постарайтесь благополучно добраться до места и передать свои донесения по назначению! – решительно заявил я. – Будьте осторожны и не занимайтесь легкомысленной болтовней! Понятно?

Оба посыльных встали навытяжку.

– Так точно, герр ассистенцарцт! – гаркнули они в один голос.

Явно обидевшись, они двинулись дальше. Возможно, они опять с ухмылкой отпускали глупые шуточки по поводу докторов, которым мерещатся в лесах какие-то воображаемые русские, по которым те открывают огонь. Когда мы продолжили свой путь, я попытался дать выход своему гневу, прочтя Генриху целую лекцию.

– Эти два умника, возможно, все еще ухмыляются и думают, что мы с вами стреляли по лесным призракам! Видимо, они и дальше будут предаваться своим мечтам и не заметят опасности, пока не получат по башке! Вот тогда они заорут во всю силу своих легких: «Санитары! Санитары!» И нам с вами, и им еще повезло, что у русских со страху были полные штаны!

Когда мы в конце концов благополучно добрались до командного пункта батальона и я остался наедине с Ламмердингом, то, уплетая яичницу, между делом рассказал и ему о нашем приключении. Но и его мой рассказ скорее позабавил, чем поразил. Мне не осталось ничего другого, как задуматься над странностью человеческой природы – не видеть ничего опасного в происшествиях, приключившихся с другими людьми.

А пресловутые «пятьдесят русских нашего доктора» вскоре стали своего рода дежурной шуткой нашего батальона.

Глава 12
Пророчество старого дровосека

Из сибирской тундры навстречу нам медленно двигалась зима, заставлявшая дни становиться все короче. С момента начала операции «Барбаросса» мы уже потеряли два с половиной часа дневного света утром, да и вечером темнело на три с половиной часа раньше. Ночи были неприятно холодными и сырыми. Когда можно было избежать этого, мы уже не ночевали под открытым небом, а пытались устроиться на ночлег в русских деревнях, невзирая даже на то, что деревенские избы буквально кишели вшами и клопами. Но отступающий противник уступал нам свой теплый ночлег крайне неохотно, и он доставался нам дорогой ценой. Собственно говоря, на ожесточенное сопротивление русских мы наталкивались только тогда, когда в вечерние часы хотели выбить их из какой-нибудь деревни. Тогда иваны сражались как львы за право провести ночь рядом с большой теплой русской печью, а не в чистом поле под холодным мерцанием звезд.

Мы отчаянно надеялись взять Москву, прежде чем ледяное дыхание зимы распространит свое смертоносное господство на все немецкое войско и на все живое вокруг.

Шум боя за город Белый разбудил нас еще до того, как раздался сигнал побудки. Вскоре мы уже снова выступили маршем. Батальон все еще продолжал преследовать по пятам отступавшего противника. Мы находились на марше еще совсем недолго, когда заметили вражеское танковое подразделение, которое поспешно скрылось от нас в раскинувшемся перед нами лесном массиве. Как рассказали жители деревни, час тому назад через их деревню прошла русская пехота. Наши бойцы захватили в качестве трофея два исправных вражеских танка, оставшиеся без горючего. Вскоре мы вышли к автодороге на Ржев и с радостью узнали, что товарищам из нашей дивизии наконец удалось прорваться под Белым и что теперь вся дивизия преследует разгромленные части противника.

Вечером нам снова пришлось выбивать русские подразделения из деревни, в которой мы собирались переночевать. Жители деревни остались в одной половине деревни, а мы заняли другую. Красноармейцы уже успели хорошенько натопить те избы, в которых позднее разместился наш батальон.

На следующий день противник укрепил несколько деревень, лежавших на нашем пути, возведя вокруг них оборонительные позиции и подтянув свежие силы. Однако наши атаки, проводимые по одной и той же схеме, всегда приносили успех. Мы брали деревню под обстрел с фронта, а наши штурмовые группы обходили ее справа и слева и потом нападали с флангов или с тыла. Всякий раз часть русских пыталась спастись бегством и заражала своей паникой тех красноармейцев, которые продолжали стойко держать оборону. Используя такую тактику, мы наносили противнику большие потери при минимальных потерях с нашей стороны.

Действуя подобным образом, 5 октября мы захватили пять деревень и до глубокой ночи преследовали противника. При этом батальон очень сильно растянулся. Я со своими людьми присоединился к 10-й роте под командованием Больски, которая находилась в резерве. Уже было 11 часов вечера, и мы маршировали в полной темноте, чтобы присоединиться к остальным частям батальона.

Целый день мы не ели ничего существенного. Несмотря на постоянные стычки, батальон продвинулся за день почти на сорок километров. Ночь была холодной. Чтобы согреться, мы слезли с лошадей и шли пешком. Неожиданно в отблесках света горевшей вдали деревушки мы заметили что-то зловеще чернеющее на обочине. Своими очертаниями это немного напоминало пушку, только снизу у него тускло мерцал красноватый огонек. Я схватил Больски за руку.

– Что это такое? – спросил я.

– Я тоже не знаю! Странно, да? – ответил Больски.

– Эй – пароль? – громко крикнули мы.

В ответ – тишина.

Взяв на изготовку свои автоматы и приготовив гранаты, мы осторожно начали подкрадываться к темному объекту. Вдали в небо взлетело несколько сигнальных ракет. В их слабом свете мы рассмотрели очертания двух лошадей и полевой кухни. Это была полевая кухня нашего батальона! Но рядом с ней не было видно ни одного человека. Один из бойцов из роты Больски приподнял крышку котла, и до нас донесся восхитительный запах фасоли, лука и мяса. Да, но куда же подевались наши повара? Не было видно ни убитых, ни каких-либо следов борьбы. Мы начали громко звать нашего повара по имени. В кустах раздался шорох, и оттуда выползли с перепачканными глиной лицами наш повар и трое его помощников. Даже обычно никогда не унывающий помощник повара Земмельмайер из Кёльна присмирел.

– Что, черт побери, с вами случилось? – спросил Больски. – Мы уже подумали, что русские забрали вас с собой! Ну, скажите же, ради бога, хоть что-нибудь! Почему вы дезертировали, бросив свою полевую кухню на произвол судьбы?

Постепенно повар снова обрел дар речи:

– С нашей полевой кухней мы направлялись на командный пункт батальона, когда из темноты к нам вышло около тридцати солдат. Конечно, мы подумали, что это наши. Но когда они с пустыми котелками окружили кухню, мы поняли, что это русские. В этот же самый момент и они увидели, что мы немцы. Они все сразу бросились врассыпную, и… мы тоже убежали!

– Даже не сказав вам adieu?^[51] – сохраняя серьезное выражение лица, спросил Больски, в то время как вся рота разразилась громким хохотом.

– Ну ладно, подходите ближе, ребята, славно, что вы опять здесь! Я страшно голоден! А вы, герр доктор?

– Как волк!

Каждый получил по полному котелку густого фасолевого супа с мясом и луком. Суп был просто объедение. Мы благодарили Небеса за то, что русские оказались такими боязливыми, когда натолкнулись на нашу полевую кухню. Трудно даже представить себе, что мы могли лишиться нашего славного повара и такой вкусной еды…

К полуночи мы нагнали наш батальон. Он остановился на хуторе недалеко от большой деревни. Голодные солдаты получили свой ужин, и потом почти весь батальон устроился на ночлег в большом сарае, наполовину заполненном сеном и соломой.

– Хорошо, что Нойхофф остановился здесь, а не попытался устроиться на ночлег в деревне! – сказал Маленький Беккер, когда мы зарылись в сено. – В деревне полно иванов, и у них ноги замерзли точно так же, как и у нас самих. Наверняка была бы настоящая бойня за теплые квартиры!

Лежавший рядом с нами Нойхофф не произнес ни слова в ответ. Он мгновенно заснул. Было заметно, что тяготы боев и маршей даются ему тяжелее, чем нам, молодым. Кроме того, на нем, как командире батальона, лежал тяжелый груз ответственности.

Беккер оказался прав. В деревне остановилась на ночлег крупная воинская часть русских, на ближнем краю деревни они даже успели вырыть окопы и траншеи и подготовить оборонительные позиции. Но основная масса вражеских сил разместилась на ночлег у самого выезда из деревни и спешно ушла из нее за полчаса до рассвета. Последние арьергарды русских покидали деревню как раз в тот момент, когда наши подразделения входили в нее с двух разных сторон. Очевидно, русские очень спешили отойти поближе к Москве. Мы могли это понять. Они должны были чувствовать себя очень неуютно, так как наши танковые дивизии и моторизованные пехотные соединения уже были далеко у них за спиной и с неослабевающей силой наступали на города Зубцов, Старица и Калинин.

На следующий день ближе к вечеру мы вышли к действующей государственной (совхозной) молочной ферме и на несколько минут задержались там. Каждый выпил столько молока, сколько смог, наелся вдоволь свежего творога с солдатским хлебом и прихватил с собой несколько головок сыра.

– Угощайтесь, друзья! – набив сыром полный рот, сказал Больски. – Все бесплатно! За все платит дедушка Сталин!

Вокруг нас собрались русские работники фермы и с улыбкой наблюдали за тем, как мы с аппетитом уплетали их продукцию. Крамер сухо заметил:

– Вы только посмотрите, здесь в Советской России все веселы! Даже гражданское население! И это в тот момент, когда мы реквизируем их сыр. В большевизме все-таки что-то есть: никто ничем не владеет, значит, и терять ему нечего!

– Да здравствует отечество трудящихся, хайль Москва! – воскликнул Больски, поднимая свою кружку с молоком.

День спустя, сломив незначительное сопротивление противника, мы заняли маленький городок Бутово^[52] и захватили большое число пленных. Здесь впервые за долгое время у нас оказалась свободной вторая половина дня и весь вечер. Кагенек, юный лейтенант Гельдерман и я воспользовались этим, чтобы прогуляться по живописным улочкам поселения. По небу медленно плыли фиолетовые облака, напоминая о том, что скоро деревья сбросят свою золотисто-багряную листву и осень скажет нам «прощай». Жители селения оказались очень приветливыми и обходительными.

– Думаю, будет не трудно склонить этих людей на нашу сторону! – заметил Кагенек. – Нам лишь нужно будет вернуть им то, что у них отобрали Сталин и коммунизм. Сейчас для этого есть еще время – но скоро может стать слишком поздно!

У забора перед своим рубленым домом стоял старик. Очевидно, он был дровосеком, об этом можно было судить по большому количеству больших и маленьких топоров и огромным колунам, висевшим на бревенчатой стене дома, и по сложенным повсюду высоким поленницам дров. У старика было очень примечательное обветренное лицо, словно вырезанное из ствола сучковатого дерева, – он мог бы послужить прекрасной моделью для скульптора.

– Взгляни-ка вон на того старика! – сказал я Кагенеку. – Ему наверняка есть о чем вспомнить! Он застал еще царский режим. И был уже в зрелом возрасте, когда большевики зверски расправились с царем и всей его семьей. А потом вторую половину своей жизни он прожил при коммунистах. Интересно, какое мнение сложилось у него о них?

– Уверен, что не очень хорошее. Спорим, что он лишь смирился с властью новых господ в России, но не любил их! – ответил Кагенек. – В противном случае он не смотрел бы на нас так дружелюбно.

– А может быть, он не любил ни царей, ни коммунистов! – вставил Гельдерман. – Суровость его борьбы за существование всегда оставалась неизменной. Русское сельское население всегда пребывало в вечной нужде, невежестве и бедности, как под плетью царей, так и под бичом ГПУ!^[53]

– Есть вопрос, на который он хотел бы получить ответ? – задумчиво добавил Кагенек. – За свою долгую жизнь он уже повидал столько разных солдат – царскую армию, Красную армию и вот теперь германский вермахт. И вот сейчас он смотрит на нас и думает: «Будете ли вы точно такими же, какими были и все остальные до вас, или вы все же чем-то отличаетесь от своих предшественников?»

– И, – продолжил я его мысль, – вернете ли вы нам нашу старую матушку Русь и нашу церковь?

– Верно, – согласился Кагенек, – и, поверьте мне, если мы это сделаем, миллионы русских будут приветствовать нас как своих освободителей! Только с их помощью мы сможем действительно победить коммунизм!

Кагенек говорил горячо и страстно, вкладывая в слова всю свою душу. Я еще никогда не видел его в таком настроении. Гельдерман слушал его тоже с удивлением и большим интересом.

– Если бы я мог надеяться на то, что Гитлер, как, возможно, первый государственный деятель в истории, будет настолько великодушным и мудрым, я бы был спокоен, – продолжал Кагенек. – Тогда бы я точно знал, что победа Германии останется непреходящим успехом на долгие годы. Загляните только в глаза этому старику! Вы не хотите услышать ответ на наши вопросы? Но упаси нас бог, если мы обманем надежды этих людей!^[54] Если мы это сделаем, то и они станут нашими заклятыми врагами!

Вернувшись на командный пункт батальона, я достал из своего дорожного сундучка, уложенного на телегу, кусок древесного угля и блокнот для рисования. Прихватив с собой Кунцле в качестве переводчика, я снова отправился к дому старика. Он все еще стоял облокотившись на свой забор и наблюдал за действиями солдат. Кунцле объяснил ему, что я хотел бы нарисовать его портрет, и он дал свое согласие. Однако, когда я начал делать первые наброски, на его лице появилось едва уловимое выражение страха. Это было именно то выражение, которое я уже не раз видел на лицах многих русских.

Мы разговорились о России, о нашей жизни и о предстоящей зиме. Старик сказал, что он сам ничего не имеет против немцев. У него была трудная жизнь, и теперь она приближается к своему концу. И теперь он уже не беспокоится о будущем. Потом он сказал нечто такое, что заставило меня призадуматься.

– В этом году майские жуки отложили личинки глубоко в землю, – заметил он. – Нас ожидает ранняя, суровая зима! Такая зима, которую не скоро забудут!

Его пророческие слова всплыли в моей памяти, когда я осторожно укладывал рисунок в свой дорожный сундучок.

* * *

Во время следующего обхода я обнаружил на повязке одного из легкораненых первую вошь в батальоне. Она была маленькая и жирная, и это обстоятельство очень обеспокоило меня.

Чрезвычайно важно было выяснить, шла ли здесь речь о единичном случае, или в батальоне завшивлены уже целые подразделения. Поэтому вечером я провел выборочную проверку в русских избах, где остановились на ночлег наши солдаты.

Для защиты от холода наши бойцы носили теперь по две-три нательные рубашки и несколько кальсон, надетых друг на друга. Это было необходимо, поскольку повседневная форма сильно истрепалась. И практически это было все, что они имели из одежды.

Почти у всех солдат я нашел вшей, у некоторых их были сотни. Вши скапливались главным образом под кожаным поясным ремнем, часто в этих местах кожа тела была изъедена до такой степени, что представляла собой воспаленное красное кольцо вокруг талии.

– Это же настоящее свинство, что вы немедленно не сообщаете мне о таких вещах! – не на шутку разозлился я. – Как мне после этого доверять вам? А ведь в каждой роте есть свои санинструкторы, но, видимо, они просто спят! Разве вы до сих пор не знаете, что вши являются переносчиками сыпного тифа? Самой страшной болезни, с которой мы можем встретиться тут? Из-за нее в считаные дни погибали целые армии! Вы думаете, это русские победили Наполеона? Скорее это вши, а не сами русские прогнали Наполеона назад во Францию!

Я разозлился еще сильнее.

– С этой минуты каждый солдат лично отвечает за то, чтобы у него не было вшей! Если я у кого-то обнаружу вшей, тому не поздоровится!

Я приказал Тульпину этим же вечером раздать всему личному составу батальона средство от вшей и проследить за тем, чтобы все как следует обработали им свои вещи.

В принципе бойцов можно было бы и не упрекать за это, я сам прекрасно это понимал. Когда в теплое время года мы ночевали под открытым небом, в сараях или в самодельных землянках, у солдат не было вшей. Во время позиционной войны у них оставалось достаточно времени на то, чтобы умыться и сменить белье. Но теперь бедные парни сутками не выходили из боев, каждую ночь спали в грязных крестьянских избах, кишевших вшами и клопами, и у них совсем не оставалось времени на личную гигиену. Чтобы не замерзнуть, им не оставалось ничего другого, как постоянно носить все имевшееся у них белье. А после боя, устав как собаки, они ложились спать в полном боевом снаряжении.

– Так, Генрих, – сказал я, когда мы прибыли на место ночлега, – теперь давайте посмотрим, нет ли вшей у нас самих!

– Да зачем, герр ассистенцарцт? Мы же только сегодня утром поменяли белье!

– Тем не менее давайте все же посмотрим!

Мы сняли свои нательные рубашки и начали внимательно их осматривать. Уже вскоре я обнаружил первую вошь. После того как мы тщательно осмотрели каждый предмет своей одежды, оказалось, что у меня было четыре вши, а у Генриха две. Мы раздавили их между ногтями, хорошенько обсыпались средством от вшей «руслапудер» и снова оделись.

* * *

Нойхофф, Ламмердинг, Маленький Беккер и я сидели за ужином. Неожиданно Ламмердинг прервал нашу неторопливую беседу:

– Откуда, собственно говоря, так ужасно воняет?

– Да, – поддержал его Нойхофф, – меня тоже все время мучит этот вопрос!

Ламмердинг принюхался и подошел ко мне:

– Так это же ты воняешь! Откуда эта вонь?

– Я не воняю, Ламмердинг! Это самый гигиеничный, прогрессивный и современный запах! Вот и все!

– Что ты понимаешь под гигиеничным, прогрессивным и современным запахом? Это же невыносимая вонь! Как из канализации в больнице для прокаженных!

– Скоро и ты будешь пахнуть точно так же, Ламмердинг! Это «руслапудер» от вшей! И, если не ошибаюсь, господа, согласно действующему предписанию скоро вам всем придется обсыпаться им с ног до головы!

– Что вы хотите этим сказать, Хаапе? – не скрывая своего возмущения, спросил Нойхофф. – У меня нет вшей!

– Вы абсолютно уверены в этом, герр майор?

– Что за чушь, доктор! Да у меня за всю жизнь не было ни одной вши!

– Вполне возможно, герр майор! Но для вашего же блага вынужден просить доказать это!

После ужина все три штабных офицера сняли свои нательные рубашки и тщательно осмотрели все швы. Нойхофф нашел шесть вшей, Ламмердинг – одну, и только у Маленького Беккера не было ни одной вши. С торжествующим видом я раздал всем баночки с порошком «руслапудер», так как мне больше всего на свете хотелось, чтобы и Ламмердинг вонял точно так же, как и я. Все обильно обсыпались порошком, и Ламмердинг, наморщив нос, проворчал:

– Теперь мы все воняем как дикие ослы!

– Нет! – мягко поправил его я. – Ты заблуждаешься, Ламмердинг! Теперь от тебя воняет точно так, как от канализации в больнице для прокаженных!

Глава 13
Волга и осенняя распутица

Мы получили приказ изменить маршрут движения с северо-восточного на юго-восточное направление. Наша воздушная разведка обнаружила крупное скопление вражеских сил в верховьях Днепра. Туда мы и отправились маршем на следующее утро.

Шел проливной дождь, и вскоре всю дорогу развезло. Тяжелые машины утопали в грязи. Проехав несколько метров, они снова застревали. Теперь пришло время выносливых русских лошадок с их легкими телегами, и они проявили себя во всей красе. Они легко тащили по непролазной грязи даже небольшие 37-мм противотанковые пушки, что позволяло противотанковым подразделениям не отставать от марширующей колонны.

Несмотря на плохую погоду, наступление на Москву продолжалось полным ходом. Каждый день мы преодолевали под проливным дождем от двадцати до тридцати километров. В войсках царило приподнятое настроение, так как мы успешно захватывали одну русскую позицию за другой. Как мы слышали, несмотря на упорное сопротивление противника, наши танки, путь которым 2 октября проложил и наш 3-й батальон, продвинулись уже далеко за Старицу и Калинин и вышли в район севернее Москвы. Группа армий «Центр» приближалась к советской столице сразу с нескольких сторон, и стальное кольцо окружения начинало неумолимо сжиматься! Если нам хотя бы в некоторой степени будет сопутствовать удача, то коммунистов ожидали величайшие Канны мировой истории. Находясь на левом фланге группы армий «Центр», мы должны были образовать северную губу клещей. Наши боевые товарищи, наступавшие справа (южнее) от нас на Калугу и Тулу, должны были отрезать подходы к столице России с юго-востока. Если после этого кольцо окружения не будет прорвано, нас ждет победа! Конец войны, уничтожение коммунизма, освобождение народов Советского Союза!

Но дождь продолжался. Дороги превратились в бездонные топи. Промокшие до нитки, мы продолжали движение.

Через два дня после нашего выхода из Бутово к вечеру пошел первый снег, тихо падавший на молча двигавшуюся колонну. Каждый из нас подумал об одном и том же, когда первые тяжелые хлопья снега посыпались на заплывшую грязью дорогу. Это были первые признаки приближающейся зимы! Как долго продлится зима и какие холода нас ждут? Сначала это белое великолепие мгновенно пропадало на темной, сырой земле, словно она без остатка поглощала его. Но уже через несколько часов ударил мороз, снег пошел еще гуще, и все окрестности накрыла великолепная белая мантия. Мы смотрели на все это с заметным беспокойством.

К вечеру батальон подошел к верховьям Днепра. Мы находились в шестидесяти километрах северо-западнее Вязьмы и в двухстах семидесяти километрах западнее Москвы. На восточном берегу Днепра, который был здесь довольно узок, находилась сильно укрепленная позиция русских. На следующее утро мы перешли в атаку и захватили переправу. Уже в 6:30 утра все вражеские позиции на другом берегу были в наших руках. Противник снова был обращен в паническое бегство. Мы сразу же попытались развить наступление и двинулись к следующей цели – небольшому городку Сычевка.

Погода совсем испортилась. Становилось все холоднее, и весь день не переставая шел снег. Но на дороге он долго не залеживался и быстро перемешивался с грязью, в которой наши машины и повозки утопали все глубже и глубже. Бойцам приходилось постоянно толкать повозки и тянуть за спицы колес. Славные русские лошадки буквально выбивались из сил и были все в мыле. Все старались изо всех сил, чтобы колонна продолжала движение и транспортные средства не застревали. Но из-за крайней усталости нам приходилось все чаще делать остановки. Потом мы снова шли к нашим повозкам, утопая по колено в грязи. Это была отчаянная гонка наперегонки со временем и погодой, которая, как мы знали, будет становиться с каждым днем только хуже.

Мы продолжали движение даже по ночам и к 11 октября вышли в район севернее Сычевки. В конце концов и этот город пал. Клубы дыма, поднимавшиеся над горящими домами, плыли высоко в небе над головами немецких солдат и над отступающей Красной армией.

Наш батальон, действуя совместно с кавалерийским эскадроном фон Бёзелагера и подразделениями разведывательного батальона, должен был отрезать путь отступления русским северо-восточнее города. Одна за другой роты вводились в бой, и, когда начало смеркаться, почти все русские части, действовавшие на нашем участке, были разгромлены. Большинство из них, находившееся под командованием фанатичных комиссаров, сражалось до последнего человека. При этом мы разгромили и пресловутые «штрафные батальоны», которые по приказу Сталина формировались из тех военнослужащих Красной армии, которые без приказа оставили свои позиции. В этих батальонах бок о бок сражались и умирали бывшие командиры и простые солдаты.

К вечеру поле боя было усеяно телами погибших и раненых красноармейцев. Потери нашего батальона составили двадцать один человек: четырнадцать раненых и семеро убитых. Среди последних оказался и юный лейтенант Гельдерман.

Еще в ходе боя я приказал Мюллеру и Кунцле хорошенько натопить какую-нибудь русскую избу и оборудовать там батальонный перевязочный пункт. И теперь я был занят по горло, пытаясь оказать необходимую медицинскую помощь поступившим сюда раненым. Я приказал Кунцле взять с собой побольше перевязочного материала и отправиться на поле боя к раненым русским. Однако он вскоре вернулся и доложил, что раненых там слишком много и что ему срочно нужна помощь. Когда я справился со своими ранеными, то вместе с Петерманом мы вскочили на своих коней и поскакали посмотреть, что же там с русскими. При этом из-за бродивших в лесах красноармейцев, отбившихся от своих частей, мы чувствовали себя не очень уверенно.

С обширного луга, уставленного скирдами сена, до нас донеслись крики о помощи. Во многие из этих скирд забрались раненые красноармейцы, чтобы укрыться от холода. Мы остановились у одного из таких стогов и увидели двоих русских, старший из них постоянно крестился и молился, вздымая руки к небу.

– Мы должны им помочь! – сказал я Петерману.

Но прежде чем мы успели позаботиться о раненых, младший из них начал ругать своего спутника и угрожать ему. Потом он резко повернулся к нам и начал выкрикивать слова, полные лютой ненависти. Внезапно он выхватил пистолет и выстрелил в меня. Моя Зигрид встала на дыбы, и пуля прошла мимо. В следующее мгновение русский вставил дуло пистолета себе в рот и нажал на спусковой крючок. Прогремел выстрел, и он упал лицом в мокрую, холодную траву. Я заметил, что на нем была форма комиссара.

Пожилой боец продолжал истово креститься. Я спрыгнул с коня и осмотрел его. У него было ранение в шею, и я, как мог, перевязал его. Для нас с Петерманом было чистым безумием и дальше подвергать себя опасности на этом поле смерти. Поэтому я сказал ему:

– Давай-ка убираться отсюда подобру-поздорову, пока не поздно! Мы должны найти какое-то другое решение!

Видимо, эта атмосфера, полная опасности и ужаса, подействовала и на наших лошадей. Едва мы вскочили в седло, они натянули уздечки и припустили галопом назад к деревне.

– Так вам и надо, Хаапе! – сказал фон Бёзелагер, которого мы встретили по пути. – Здесь вы можете позабыть о своих цивилизованных западноевропейских представлениях о ценностях. Для русского комиссара вы не являетесь полноценным человеком. Он не желал получать от вас помощь!

Я приказал Кунцле найти в деревне человек тридцать жителей. Вскоре они уже столпились вокруг меня. В основном это были молодые женщины и пожилые мужчины, одним из них оказался деревенский лекарь, не имевший медицинского образования. Я приказал этой толпе с помощью Кунцле перенести всех раненых русских в большой колхозный сарай и там перевязать. Лекарю я дал достаточно перевязочного материала и поручил переписать фамилии всех согнанных сюда жителей деревни, чтобы никто из них не смог увильнуть от работы. Я решил, что и впредь буду поступать в подобных случаях так же. Пусть с этого момента русские сами помогают другим русским.

* * *

Два дня спустя дождь пошел на убыль, и 14 октября мы впервые пересекли верховье Волги у города Зубцова. 16 октября мы во второй раз пересекли Волгу севернее Старицы. Теперь мы находились на расстоянии всего лишь одного дневного перехода от Калинина, который должен был стать северной исходной точкой для последнего удара по Москве. Наши танки уже взяли город штурмом. И на правом фланге группы армий «Центр» наступление развивалось успешно. Дожди совсем прекратились, воспользовавшись этим, наши боевые товарищи взяли Калугу, расположенную южнее Москвы. Кольцо окружения вокруг советской столицы начинало смыкаться.

Однако несколько погожих деньков промелькнули незаметно. Снова полил дождь. С каждым днем становилось все холоднее. Град сменялся снегом, потом снова шел дождь. Пехотинцы и кавалеристы выбивались из сил, прокладывая путь по заплывшим липкой грязью проселочным дорогам. Автомобили увязали в грязи по самые оси и даже выше, и на дорогах возникали огромные пробки. Даже легкие телеги увязали по самые ступицы колес. Снабжение происходило с перебоями. Мы приделывали к осям с нижней стороны похожие на лыжи полозья, чтобы солдатам и лошадям было легче тянуть повозки по грязи в самых топких местах. Покрытые грязью до самой кабины моторные транспортные средства, опрокинувшиеся на бок, безнадежно застрявшие и перегородившие дорогу, приходилось бросать. Люди и машины пытались обходить заблокированные участки дороги справа и слева от проезжей части. Постепенно колеи становились все шире и шире, пока проезжая часть дороги не превращалась в перепаханное, разъезженное болото, ширина которого местами достигала двухсот метров.

Казалось, что эта жидкая грязь была бездонной. Транспортные колонны и обозы не могли добраться до фронта, запасы горючего подходили к концу. В небе над нашими головами «Хейнкели» тянули за собой огромные грузовые планеры, пока машины с грохотом не приземлялись на брюхо на луга и пашни недалеко от нас, чтобы доставить дивизиям жизненно необходимую «кровь войны»: бензин для застрявших моторных транспортных средств и танков. Заправив полные баки, они с трудом проезжали несколько километров, чтобы в конце концов окончательно застрять в непроходимой грязи, и тогда их приходилось бросать прямо на дороге. Мы подцепляли свои легкие пехотные орудия и противотанковые пушки к выносливым русским лошадкам, перегружали боеприпасы на телеги, а все остальное военное имущество бросали. Кое-как мы тащили за собой и полевую кухню, но горячую пищу получали довольно редко – чаще всего приходилось обходиться и вовсе без нее.

В такую погоду немецкое наступление почти полностью остановилось. И все еще продолжал лить дождь, при каждом шаге стегавший нас по спинам своими холодными струями, словно стальными розгами. По ночам он громко барабанил по скатам крытых древесной дранкой крыш деревенских изб, в которых мы пытались укрыться от дождя и хоть немного обсохнуть. Группа армий «Центр» сражалась не только с врагом, но и с почти непреодолимыми силами природы.

Но, несмотря на все эти трудности, наши солдаты сумели с неиссякаемой энергией довести до победного конца очередную битву: сражение с двойным охватом и окружением вражеских войск под Вязьмой и Брянском, последним бастионом западнее Москвы. С начала Второй мировой войны после битвы под Киевом это было второе по своим масштабам сражение с целью истребления вражеских войск. В полной растерянности мы слушали 18 октября специальное сообщение о новом грандиозном успехе германского вермахта. В этой битве были разгромлены восемь вражеских армий, в состав которых входили 67 стрелковых, шесть кавалерийских и семь танковых дивизий, а также шесть танковых бригад. В качестве трофеев было захвачено огромное количество танков, орудий и прочей боевой техники и военного имущества. 660 тысяч оставшихся в живых красноармейцев попали в немецкий плен.^[55] Позднее мы и сами увидели этих пленных. Постоянно растущие, бесконечные колонны пленных понуро брели мимо наших позиций на запад.

Какое значение может иметь во время такого гигантского сражения судьба отдельного батальона, полка или даже дивизии? – подумал я. И тем не менее перед каждым отдельным бойцом и перед каждым отдельным подразделением возникали одни и те же огромные трудности, с которыми надо было каким-то образом справиться. И они справились с этим! Мы снова одержали победу в очередном крупном сражении! Очевидно, под Вязьмой и Брянском Красная армия поставила все на карту, чтобы остановить наше наступление на Москву. Но все усилия оказались напрасными, и теперь мы были просто обязаны преодолеть последний участок пути до Москвы! Скоро вместо Сталина в Кремле будет заседать немецкий штаб!

Теперь у красного тирана оставалась единственная надежда на своего самого последнего союзника: генерала Мороза! Оставалось надеяться, что сильнейшие морозы ударят не слишком рано и только после того, как мы возьмем Москву! Невольно я снова вспомнил старого дровосека из Бутово и его пророчество: «В этом году майские жуки отложили личинки глубоко в землю! Нас ожидает ранняя, суровая зима! Такая зима, которую не скоро забудут!»

21 октября мы еще раз переправились через Волгу между Старицей и Калинином. Сломив сопротивление противника, батальон продвинулся на тридцать километров в направлении Торжка. Вечером мы делили ночлег с артиллерийским дивизионом. Все пехотное оружие и 105-мм полевые гаубицы были приведены в полную боевую готовность, так как всего лишь в семи километрах от нас по параллельной дороге двигались крупные силы русских.

На следующий день извечные дожди и град наконец прекратились. Установилась ясная и солнечная погода. Мы уже собирались продолжить свой марш на северо-восток, когда передовой артиллерийский наблюдатель подал сигнал тревоги. Он обнаружил большую русскую колонну, которая приближалась к деревне. Кагенек и я поспешили на пункт артиллерийской инструментальной разведки. Мы увидели, как из близлежащего леса к нашей деревне в сопровождении артиллерии двигалась крупная вражеская кавалерийская часть. Ряд за рядом, отделение за отделением, орудие за орудием. Они подходили все ближе и ближе. Наша артиллерия и пулеметчики ждали сигнала, чтобы открыть огонь. И наконец он поступил.

Первый залп полевых гаубиц угодил точно в плотные ряды красноармейцев, находившихся в шестистах метрах от деревни, и нанес им ужасающие потери. Это была картина полного истребления, какую редко увидишь на войне. Кони вздымались на дыбы и замертво падали на землю, повозки опрокидывались, солдаты бросались на землю, ища спасения от смертоносного огня. В колонне воцарилась невообразимая паника. Затем прозвучал наш второй залп. Тот, кто в этой обезумевшей толпе еще оставался в седле, попытался спастись бегством в близлежащем лесу, а пешие солдаты в панике разбегались сломя голову во все стороны. Наши пулеметы продолжали дело, начатое гаубицами, в то время как красноармейцы затравленно бросались на землю, снова вскакивали и опять падали, чтобы уже никогда больше не подняться. На наблюдательном пункте собралось несколько офицеров и солдат. Они наблюдали за тем, как в упор расстреливаются красноармейцы, и достигнутый успех произвел на них неизгладимое впечатление. Я вспомнил о том, как на берегу озера Щучье казаки раскраивали черепа нашим солдатам, и отвернулся. Нервы начинали доставлять мне немало хлопот. Ко мне подошел Кагенек, похлопал меня по плечу и сказал:

– Тут уж ничего не поделаешь, Хайнц! Лучше мы их перестреляем, чем они нас! Ведь верно, не так ли?

Вскоре стрельба закончилась, при этом русским не удалось сделать ни одного выстрела в ответ. Перед тем как мы двинулись дальше, я распорядился собрать всех их раненых, оказал им посильную медицинскую помощь и передал их на попечение жителей деревни. Затем Кагенек и я поскакали вслед за ушедшей колонной.

– Последнее время я чувствую себя как-то глупо! – задумчиво заметил я. – Постоянно с огромным трудом штопаю раны, которые другие преднамеренно наносят друг другу! Это как-то нелогично!

– Но именно так и бывает на войне, Хайнц! – отозвался Кагенек. – Просто нам надо к этому приспособиться!

– А что будет со всеми теми пленными, которых мы захватили? – снова спросил я. – Как наступающая армия сможет обеспечить 600 тысяч пленных всем необходимым? Вероятно, нам не остается ничего другого, как оставить их ночевать под открытым небом – при таком холоде и проливном дожде! И они должны получать очень мало еды, чтобы начать пожирать друг друга!

– Придержи-ка язык! – резко оборвал меня Кагенек. – Как ты знаешь, делается все, что в человеческих силах, чтобы помочь им. Что еще, черт побери, можем мы сделать? Зачем взваливать на нас всю ответственность? Ты не должен забывать, что при отступлении коммунисты сами сожгли свои нивы и уничтожили все зернохранилища! Они это сделали – не мы! Это остается на их совести! Просто у тебя нервы измотаны вконец!

– Ты прав! Я и сам чувствую это! – задумчиво ответил я.

– Подумай о наших собственных трудностях, и твое настроение сразу улучшится! – с улыбкой заметил Кагенек. – Мы тоже вынуждены питаться весьма скудно. Разве ты не заметил, что последние три дня наш гуляш был из конины? Да и той было не очень много!

Вдруг впереди прогремели два взрыва. Оказалось, что передовой отряд батальона напоролся на мины, установленные на дороге.

– Врача и санитаров в голову колонны!

Знакомый призыв прокатился по колонне. Я поскакал вдоль дороги вперед. На земле лежали трое бойцов. Двое были уже мертвы, третий громко кричал, корчась от боли. Взрывом ему оторвало правую ногу, а из разорванного живота прямо в дорожную грязь вывалились кишки.

В этом месте проселочная дорога вела через небольшой ручей. Сейчас колонна остановилась примерно в тридцати метрах от ручья и лежавшего на земле тяжелораненого. Туда можно было бы беспрепятственно пройти, но двигаться дальше по дороге было бы настоящим самоубийством. Мины были установлены на подступах к деревянному мосту через ручей, и наверняка не все из них сработали. Даже с миноискателем идти по дороге было крайне опасно, так как русские часто устанавливали мины в деревянном корпусе с небольшим количеством металлических деталей, на которые наши миноискатели реагировали очень слабо или не реагировали вообще. Справа от проселочной дороги на каменистой почве росли сорняки и высокая трава, и нигде не было заметно следов свежего, только что вынутого грунта. Очевидно, там можно было пройти без опаски, так как мины были заложены всего лишь несколько дней тому назад и не могли так быстро зарасти травой. Поэтому Генрих и я быстро пробежали по заросшей обочине к ручью, спустились к воде, перешли ручей вброд рядом с мостом и вскарабкались на него. Затем мы осторожно приблизились к раненому с обратной стороны моста.

Это был Макс Хайткамп, приветливый, веселый юноша, любимец всей роты. И вот он корчился от боли, его тело конвульсивно дергалось из стороны в сторону, и он пронзительно кричал: «Помогите! О, мама! Мама, мама!» Он то и дело опирался на правую здоровую руку и с ужасом смотрел на то место, где еще несколько секунд тому назад находилась его правая нога, и на вывалившиеся из живота и валявшиеся на грязной земле разорванные кишки. Потом он заметил меня и взмолился:

– Пожалуйста, помогите мне, герр доктор, пожалуйста! Раненого уже невозможно было спасти. Он должен был испытывать невыносимые боли и не позднее чем через полчаса умереть.

– Я помогу тебе! – как можно спокойнее сказал я и прошептал, обращаясь к Генриху: – Морфий, Генрих! Быстро!

Он подал мне ампулу с морфием и шприц. Я сломал острый кончик ампулы и набрал в шприц морфий.

– Еще одну ампулу!

Смертельно раненный боец непрерывно стонал и умоляюще смотрел на нас.

– Помогите же мне! Мама! Мама! – начал он снова.

Эта минута подготовки к уколу была для него целой вечностью невыносимых страданий. Генрих крепко держал умирающего за руку, и я ввел морфий прямо в вену, так как укол, сделанный внутримышечно, начал бы действовать только минут через десять. Морфий побежал по венам смертельно раненного юноши. Искаженные от боли черты лица разгладились, и он с благодарностью посмотрел на Генриха и на меня. Генрих опустился рядом с ним на колени и рукой поддержал его голову.

– Все будет хорошо! – сказал я умирающему и взял его за руку.

Он ничего не ответил, лишь медленно закрыл глаза и слабо пожал мою руку, словно прощаясь. Я был уверен, что юный Макс Хайткамп все понял.

Несколько минут спустя его рука бессильно выскользнула из моей ладони. Голова откинулась назад, и он умер на руках у Генриха.

Прозвучала команда: «Вперед! Марш!» Солдаты обошли минное поле и вброд перешли ручей.

Глава 14
Т-34 и генерал Мороз

На ночь мы остановились в деревне Васильевское, находившейся на самом острие клина, направленного в глубь вражеской территории. Населенные пункты справа и слева от нас все еще находились в руках неприятеля. Как всегда, я оборудовал батальонный перевязочный пункт вблизи командного пункта батальона.

В этот вечер у нас был выявлен первый случай заболевания сыпным тифом. Ко мне явился Генрих и доложил, что на лечение доставлен солдат, у которого явно «не все в порядке с головой». Это очень обеспокоило меня, и я немедленно направился на перевязочный пункт, чтобы осмотреть его.

Больной вел себя беспокойно, у него была высокая температура и сильный кашель. Проверка легких выявила бронхит, но воспаления легких обнаружено не было. Слизистые оболочки его глаз воспалились, лицо было опухшим и перекошенным, речь бессвязной и путаной. В общем и целом налицо были явные признаки сыпного тифа. Дней через пять на животе и плечах больного появятся большие красные пятна, которые потом распространятся по всему телу. Затем возникнут нарушения умственной деятельности, появятся галлюцинации, и в конце концов, вероятно, наступит смерть. Мы завернули больного в чистое одеяло и основательно напудрили порошком «руслапудер». Тем самым уменьшалась вероятность того, что инфицированные вши разнесут эту заразную болезнь. На его медицинской карточке мы написали «Сыпной тиф» и жирно подчеркнули красным карандашом, а затем сразу отправили на санитарном автомобиле в тыл.

Я вполне осознавал всю серьезность сложившегося положения. Этот единичный случай сыпного тифа беспокоил меня гораздо больше, чем множество убитых и раненых на поле боя. У меня имелось совсем небольшое количество вакцин – по сути дела, почти ничего. А порошок «руслапудер» оказался, по-видимому, малоэффективным. Кроме того, солдатам не нравился его резкий запах, и они неохотно пользовались им.

– Давайте проверим, насколько эффективен этот «руслапудер» в действительности, – предложил я своему медперсоналу и поставил на стол стеклянную банку с водой. – А теперь раздеваемся! Каждую пойманную вошь бросаем в эту банку!

Это была действительно довольно комичная картина: обнаженная, жилистая фигура Тульпина рядом с таким же голым, коренастым Генрихом. Мюллер сидел в костюме Адама на ящике с перевязочным материалом, а я, как руководитель этого действа, восседал на нашем единственном стуле. В качестве привилегии, соответствующей моему рангу, я остался в кальсонах, что показалось мне более достойным.

Вши, одна за другой, отправлялись в банку. В конце концов наш «улов» составил четырнадцать штук. Это привело нас в замешательство: ведь мы усердно применяли «руслапудер», однако никому из нас не удалось избавиться от вшей! У Мюллера кожа покраснела и воспалилась, особенно в тех местах, где он потел и где одежда натерла тело. Из-за повышенной чувствительности к порошку «руслапудер» у него даже возникла экзема.

В то время когда мы внимательно рассматривали под лампой сыпь на теле Мюллера, дверь внезапно распахнулась, и в комнату вошли командир полка полковник Беккер и майор Нойхофф.

– Смирно! – испуганно крикнул я.

Все, по-прежнему обнаженные, замерли по стойке «смирно». Я и все мои санитары смутились и потеряли дар речи, Нойхофф, кажется, тоже. Беккер первым взял себя в руки и нарушил воцарившуюся тишину.

– Так, – озадаченно протянул он, – что здесь происходит? Что вы собираетесь делать, Хальтепункт?

Постепенно ко мне вернулся дар речи, и я доложил:

– Трое обнаженных санинструкторов и один военный врач в кальсонах из 18-го пехотного полка заняты поиском вшей, чтобы проверить эффективность порошка «руслапудер», герр полковник!

– Интересно! И каков же результат вашей проверки?

– Не очень утешительный, герр полковник!

– Почему?

– У этой пудры неприятный запах, и солдаты неохотно пользуются ею. К тому же у людей с чувствительной кожей этот порошок вызывает аллергию. Кроме того, он малоэффективен как средство против вшей. Хотя весь наш медицинский персонал регулярно применял «руслапудер» в течение двенадцати дней, мы только что нашли в своей одежде четырнадцать вшей. Но самое неприятное заключается в том, что в нашем батальоне обнаружен первый случай заболевания сыпным тифом. Всего лишь час тому назад пациент был отправлен в полевой госпиталь!

Лицо Беккера помрачнело.

– А вот это уже плохо! Что мы можем предпринять, чтобы болезнь не распространилась?

– В настоящий момент не очень много, герр полковник! Мы продолжим применять «руслапудер», по крайней мере, он хоть и не сильно, но помогает. Я постараюсь получить как можно больше вакцин и сделаю прививки тем военнослужащим, кто особенно подвержен этому заболеванию. И наконец следует, насколько это возможно, ограничить контакты наших военнослужащих с местным гражданским населением!

– Это не так просто! – перебил меня Беккер. – Что-нибудь еще?

– Так точно, герр полковник! Необходимо неустанно внимательно наблюдать за личным составом, а военнослужащие даже при малейшем подозрении на сыпной тиф должны быть немедленно изолированы от остальных. Это же касается и тех военнослужащих, которые контактировали с заболевшими. А те дома, в которых останавливались больные сыпным тифом, следует немедленно освобождать. Нижнее белье следует стирать как можно чаще!

Я перевел дух и затем упомянул то, на что в батальоне жаловался каждый военнослужащий:

– Все будет гораздо проще, как только мы получим зимнее обмундирование, герр полковник! Сейчас, чтобы согреться, наши солдаты надевают на себя всю имеющуюся у них одежду. Они просто не в состоянии менять нижнее белье. Как только переходы закончатся и мы займем постоянные зимние позиции, следует организовать постоянно действующие дезинсекционные пункты, чтобы систематически проводить дезинсекцию личного состава!

– Это весьма внушительный список мероприятий, – задумчиво сказал Беккер, – но вы можете всегда рассчитывать на мою помощь! Я сделаю все, что в моих силах!

Потом полковник взглянул на Нойхоффа, улыбнулся и с таинственным видом добавил:

– Но в этом состоянии сделать это будет не так просто!

Нойхофф улыбнулся в ответ и сказал:

– Хаапе, оденьтесь побыстрее!

– Конечно, герр майор!

Я совсем забыл, что от полной наготы меня спасали лишь мои кальсоны. Схватив в охапку свою одежду, я зашел за большую русскую печь. Нойхофф последовал за мной и прошептал:

– Хаапе, оденьтесь по уставу! Не забудьте ремень и головной убор! Сейчас вам будет вручен Железный крест 1-го класса!

Одетый по полной форме, я снова предстал перед полковником Беккером. Он прикрепил к моему мундиру Железный крест 1-го класса и сказал:

– Хальтепункт, это знак признательности за то, что вы сделали для наших солдат 2 октября! Пусть эта награда напоминает вам о штурме высоты 215!

Беккер и Нойхофф крепко пожали мне руку и удалились.

«Дзинь!» – услышал я за своей спиной. Это Тульпин нечаянно опрокинул банку с водой, и все пойманные нами вши оказались вместе с водой на полу. Так что моя первая обязанность в качестве кавалера Железного креста 1-го класса заключалась в том, чтобы вместе с остальными снова собрать всех вшей и со знанием дела раздавить их пинцетом.

– Немедленно всем одеться! – сказал я после сделанной работы, обращаясь к остальным. – Давайте проведем остаток вечера за празднованием этого Железного креста! Я со своей стороны жертвую свой последний запас кофе в зернах, а все остальное предоставляю вашей фантазии!

Генрих с важным видом прошептал:

– Я достал картошку и с удовольствием пожарил бы ее, но у меня нет жира!

– Это не проблема! – успокоил его я. – Я прописываю каждому из нас по две столовых ложки касторового масла. Надеюсь, этого хватит, чтобы пожарить картошку!

– Касторовое масло! – с неподдельным ужасом воскликнул Генрих. – Да после этого у нас у всех будет сильнейший понос!

– В том-то и дело, что нет! – успокоил я его. – Ну что, вы удивлены, не так ли? Я специально не говорил вам об этом, чтобы вы не стибрили у меня весь запас касторки. Но давайте сегодня сделаем исключение. Следующее исключение сделаем тогда, когда кто-нибудь из вас получит Железный крест. А что касается касторового масла, то достаточно несколько минут прогреть его на сковородке, и оно превращается в отличное пищевое масло!

Генрих все еще продолжал недоверчиво смотреть на меня.

– Никакого поноса не будет, даю слово! – с улыбкой сказал я.

На следующее утро русские атаковали наш правый фланг и дорого заплатили за это. Мы сразу же перешли в контратаку и долго преследовали бегущего противника, которому снова пришлось оставить на поле боя много убитых и раненых, большое количество оружия и военной техники. В течение дня мы с боем продвинулись дальше на северо-восток, форсировали полноводную реку и последовательно заняли пять деревень, лежавших вдоль дороги на Торжок. К полудню 24 октября мы уже находились всего лишь в двадцати километрах от Торжка и занимали позицию перед деревней Мошки. Как установили наши разведывательные дозоры, а также по сведениям воздушной разведки, деревню занимали многократно превосходившие нас по своей численности силы противника,^[56] и она была хорошо защищена многочисленными полевыми укреплениями.

Во второй половине того же дня рядом с расположением батальона приземлился легкий самолет «Физелер Шторьх», из которого на землю спрыгнул известный воздушный ас генерал авиации барон фон Рихтгофен. Он прибыл на совещание с командиром дивизии генералом Аулебом, полковником Беккером и другими высшими офицерами дивизии. На следующий день наш полк должен был атаковать деревню Мошки, и фон Рихтгофен обещал прислать для поддержки пикирующие бомбардировщики.

Погода снова ухудшилась, пошел сильный дождь, временами перемежаемый короткими снежными зарядами. Мы промокли до нитки и так и не дождались подвоза боеприпасов и продовольствия. Не было никакого намека и на обещанное зимнее обмундирование. Я сам чувствовал себя тоже не очень хорошо – вероятно, у меня начинался грипп. 25 октября в 13:45 Генрих и я лежали в неглубокой ложбине примерно в трехстах метрах от русских позиций. Вражеский пулеметный огонь то и дело вспарывал воздух над нашими головами. Мы увидели, что с запада к нам приближаются четырнадцать немецких пикирующих бомбардировщиков, летевших ровным строем. Прямо над нами они начали почти отвесно пикировать к земле, включив свои сирены, издававшие душераздирающий вой. Нам с Генрихом казалось, что они летят прямо на нас. Несмотря на то что мы полностью доверяли мастерству наших пилотов, мы невольно крепче прижались к земле. Затем самолеты начали один за другим выходить из пике, а их бомбы с ювелирной точностью посыпались на русские позиции. Земля задрожала. В воздух взметнулись балки, пыль, комья земли, покореженные взрывом вражеские пулеметы и изувеченные тела красноармейцев. Мы как зачарованные наблюдали за происходящим. Противник отвечал лишь редким зенитным огнем из одной или двух зениток. Когда пикирующие бомбардировщики пошли на бреющем полете на второй заход, поливая вражеские позиции огнем бортового оружия, бойцы нашего батальона тоже поднялись в атаку. Они снова штурмом захватили русские позиции, уничтожая в рукопашном бою каждого, кто не поднял руки вверх. К 17:00 деревня Мошки была уже полностью в наших руках.

Час спустя мы оказали всем нашим раненым необходимую медицинскую помощь, а погибших товарищей похоронили. Однако, к нашему немалому удивлению, вскоре мы получили приказ оставить Мошки и вернуться на исходные позиции.

С быстротой молнии распространились слухи. Почему мы должны отступить, после того как заняли стратегически важную территорию? Не захлебнулась ли атака наших танков в непролазной грязи? Неужели мы уже дошли до самой северной точки нашего наступления и теперь поворачиваем на восток, чтобы атаковать столицу? Лишь одно мы знали наверняка – что дождь и не думает прекращаться.

На следующее утро мы узнали истинную причину нашего первого отступления за всю эту войну: появление на фронте новых советских танков типа Т-34.^[57] Несколько таких танков прорвались на участке соседней дивизии, и оказалось, что у нас нет средств защиты, чтобы эффективно бороться с ними.

Как утверждала молва, Т-34 были мощными бронированными чудовищами, против которых наши 37-мм противотанковые пушки якобы были бессильны. Рассказывали, что отважный расчет одной такой противотанковой пушки более сорока раз попал в русскую тридцатьчетверку, однако та спокойно приблизилась и раздавила орудие, сровняв его с землей. Поэтому солдаты дали нашей 37-мм противотанковой пушке меткое шутливое прозвище «танковая колотушка», по аналогии с дверной колотушкой. Из всей нашей бронетехники только танки Pz.IV со своей 75-мм пушкой и штурмовые орудия были в настоящее время в состоянии тягаться с русскими Т-34. Совсем иначе обстояло дело, когда вражеские танки входили в зону огня наших 105-мм полевых гаубиц или мощных 88-мм зениток. Однако немецкой пехоте приходилось до поры до времени мириться с тем, что у нее пока не было оружия для эффективной борьбы с новыми русскими танками. Правда, смекалистые солдаты тотчас принялись за работу, пытаясь найти что-либо подходящее. Они стали прикреплять к противотанковым минам одну или несколько ручных гранат, затем эта связка оборачивалась мешковиной таким образом, что наружу выглядывала только ручка гранаты. Были созданы команды истребителей танков по три – пять человек в каждой, задачей которых было атаковать приближающиеся русские танки такими связками ручных гранат. Это было очень рискованное, почти самоубийственное предприятие, и многие наши пехотинцы поплатились жизнью при попытке подорвать вражеский танк в ближнем бою. Тем не менее таким способом было подбито немало новых Т-34. Но самое главное заключалось в том, что пехотинец вновь обретал уверенность в собственных силах, когда видел, что и с этими танками можно успешно бороться. А действительно эффективные 75-мм противотанковые пушки поступили в наше распоряжение только девять месяцев спустя.

Деревня Мошки оказалась самой северной точкой, которой достиг наш батальон. После отступления из этой деревни мы заняли позицию примерно в тридцати километрах от Торжка и стали готовиться к обороне. Передний край обороны проходил здесь с запада на восток, а противник располагался севернее. Вместе с другими подразделениями мы обеспечивали фланговое прикрытие 2, 4 и 9-й армий,^[58] которые со всей их мощью были брошены на штурм Москвы.

Однако после первоначальных успехов наши наступающие дивизии снова завязли в грязи и не смогли, как ожидалось, продвинуться дальше. В то время как далеко к югу на Украине, группа армий «Юг» уже взяла Харьков и Сталино,^[59] бездонная грязь осложняла нам жизнь на подступах к Москве. И снова над унылой местностью плыли темно-серые, нагоняющие тоску облака, и непрерывно лил холодный осенний дождь.

* * *

Перед входом в мою санчасть стоял безупречно, с иголочки одетый майор с красным кантом на брюках. В этой грязной русской деревне он выглядел совершенно неуместно. Его теплая меховая куртка была причиной для многих завистливых вздохов с тех пор, как большая часть нашего батальона вернулась в Васильевское. Между тем здесь многое изменилось. Теперь в деревне размещались различные штабы, артиллерийские подразделения, части ветеринарной роты, подразделения снабжения и запасные части, которые пытались подтянуться к боевым частям. Майор с красным кантом на брюках невольно вызвал воспоминания о родине и спокойной, размеренной довоенной жизни. По всей видимости, он сам и его удобная куртка совсем недавно прибыли сюда из местности, лежащей очень далеко от линии фронта. И вот этот щеголь вошел в мою жалкую санчасть! Я инстинктивно вскочил, встал навытяжку и лихо отдал честь, как какой-нибудь унтерарцт во время прохождения курса молодого бойца.

– Но, герр доктор, – сказал он, козыряя в ответ, – я пришел не для того, чтобы инспектировать вашу санчасть, а скорее чтобы нанести вам небольшой личный визит!

Передо мной открылся новый мир: вежливый и элегантный мир тыловых штабов. Я тотчас переключился на его вежливый тон и спросил, чем обязан высокой честью принимать его у себя в своей скромной санчасти.

– Меня привели к вам две причины, герр доктор! – сказал он и элегантным жестом дал понять, что мы оба можем сесть. – Во-первых, я хотел бы получить представление об истинном положении дел на фронте, и, во-вторых, у меня к вам личная просьба как к врачу. Не могли бы вы, дорогой герр доктор, оказать мне любезность и сегодня вечером составить мне компанию в моем скромном жилище?

– С удовольствием, герр майор! Небольшая смена обстановки пойдет мне только на пользу!

– К сожалению, я не смогу предложить вам ковровую дорожку, – сказал он и улыбнулся, – но, возможно, у меня есть нечто такое, чего вы, как фронтовой офицер, вероятно, в течение продолжительного времени были лишены!

Он оказался прав. Бутылка старого французского коньяка представляла собой на редкость прекрасное зрелище. Ординарец принес ее из просторного автомобиля герра майора. Потом на столе появился свежий сыр, который майор распорядился порезать мелкими кубиками. У меня потекли слюнки, пока майор вел неспешную беседу и откупоривал бутылку. Казалось, что майор не проявлял особого интереса к сыру, в то время как мне было все труднее следить за его пустой болтовней. Наконец он поднял свою рюмку. Я сделал попытку встать, но он сказал:

– Пожалуйста, пожалуйста, дорогой герр доктор, прошу вас, сидите! Давайте оставим эти формальности!

Восхитительный сыр, который мы запивали только что привезенным из Франции коньяком, мешал мне принимать более активное участие в разговоре, и я ограничивался лишь короткими репликами. Но я не мог не ломать себе голову, пытаясь понять, неужели лишь простое человеколюбие подвигло герра майора на то, чтобы так первоклассно угощать незнакомого фронтового врача? Что за причина могла скрываться за такой доброжелательностью?

После того как несколько рюмок коньяка привели меня в благодушное настроение, майор откровенно выложил истинную причину своего гостеприимства. По большому секрету он рассказал мне: у него вши! Но не хорошо знакомые мне платяные вши, а лобковые! Я заверил его, что он может совершенно не беспокоиться об этом. Я дам ему флакончик со специальным раствором, который наверняка поможет.

– Большое спасибо, дорогой герр доктор! – сказал он и поднял свою рюмку. Мы чокнулись, как старые друзья.

Чем больше мы пили, тем раскованнее становились и тем более откровенно майор говорил о положении на фронтах. Как майор Генерального штаба сухопутных войск, он был гораздо лучше информирован, чем любой фронтовой офицер, имевший даже более высокое воинское звание. Я бы вряд ли находился под более сильным впечатлением, если бы говорил даже с самим фон Браухичем (фельдмаршал фон Браухич до 19 декабря 1941 года был главнокомандующим сухопутными войсками. – Пер.).

– Картина обстановки, сложившейся в Москве, которую я вам сейчас обрисую, уже десятидневной давности, – сказал он, – но вы можете ее считать достаточно точной. Это официальная версия, базирующаяся на многократно проверенных сведениях, полученных во время допросов пленных и от наших агентов в самой Москве!

Коммунистическая газета «Правда» открыто пишет, что Москва находится в огромной опасности. Высшее советское руководство и авторитетные генералы уже больше не верят, что город можно удержать. Золотой запас Центрального банка, Государственный архив, секретариат Сталина и персонал важных министерств уже эвакуированы из города. Многие заводы, фабрики и даже сам Кремль заминированы, чтобы их можно было взорвать, как только мы войдем в город.

Правда, Сталин прекрасно понимает, какое психологическое воздействие окажет падение его столицы на русский народ и на весь мир. Поэтому он принимает все меры, чтобы защищать Москву до последней возможности. При этом он и его тайная полиция не останавливаются ни перед чем. Так называемые «ненадежные элементы» ликвидируются тысячами.

Даже женщин и стариков кое-как вооружают подручными средствами и устаревшими винтовками, а из университетских преподавателей формируют отряды народного ополчения. Сталин отдал приказ бросить на защиту Москвы все сибирские дивизии. В результате этого советский Дальний Восток сейчас оголен. Японцы могут в любое время ввести туда свои войска и не встретят почти никакого сопротивления. И мы рассчитываем на то, что они сделают это самое позднее после падения Москвы. В районах, прилегающих к столице, все железнодорожные линии блокированы бегущим в панике гражданским населением. Воинские эшелоны не могут пробиться к фронту. Поверьте мне, дорогой герр доктор, как только Москва окажется в наших руках, кровопролитие закончится в результате революции русского народа, подобно той, что произошла в 1917 году!

Я некоторое время обдумывал ободряющие новости.

– После всего, что вы мне рассказали, наше наступление не может закончиться плохо.

– Нет, теперь оно уже точно не сорвется! После окончания сражения с двойным окружением под Вязьмой и Брянском мы уничтожили около шестидесяти процентов войск, которые должны были защищать Москву. Жаль только, что сейчас погода против нас и наше наступление увязло в грязи. Но как только дожди прекратятся или ударит первый мороз, Москва будет нашей! Это будет конец коммунизма, и весь мир замрет в изумлении!

Уже было довольно поздно, поэтому я хотел побыстрее сходить в свою санчасть, чтобы принести лекарство.

– Может быть, лучше завтра я сам зайду к вам и заберу его? – спросил майор.

– О нет, герр майор! Будет лучше, если вы получите его уже сегодня. Тогда вы сможете сегодня вечером начать лечение и как можно быстрее избавитесь от надоедливых паразитов!

Когда я вышел на улицу, дождь по-прежнему барабанил по крышам деревенских изб. Сделав всего лишь несколько шагов, я споткнулся и плюхнулся на четвереньки прямо в грязь. Но после стольких рюмок коньяка это меня совсем не расстроило. Пошатываясь, я направился в санчасть и велел Мюллеру приготовить флакон раствора. Тем временем Генрих попытался полотенцем стереть грязь с моих брюк. Вскоре вернулся Мюллер с полным пузырьком раствора и сказал, хитро ухмыляясь:

– От герра ассистенцарцта очень хорошо пахнет!

– Вы имеете в виду коньяком?

– От герра ассистенцарцта пахнет Францией!

– Возможно, скоро мы все снова отправимся во Францию, мой дорогой Мюллер! – радостно заметил я и вспомнил об оптимистическом рассказе майора.

Не совсем уверенно стоя на ногах, я снова вышел на улицу.

– Пожалуйста, герр майор, только не принимайте это внутрь! – сказал я, протягивая майору пузырек с лекарством. Немного подумав, я для верности написал на этикетке красным карандашом крупными печатными буквами: «ЯД! ТОЛЬКО ДЛЯ НАРУЖНОГО ПРИМЕНЕНИЯ!!»

Майор вынул из кармана свою авторучку и отошел к столу. Вернувшись назад, он протянул мне бутылку французского коньяка, на которой крупными буквами написал: «ЯД! ТОЛЬКО ДЛЯ ВНУТРЕННЕГО УПОТРЕБЛЕНИЯ!!!»

* * *

2 ноября, ровно через месяц после начала битвы за Москву,^[60] наша дивизия получила приказ оборудовать зимние позиции.

За несколько дней до этого 3-му батальону был выделен участок обороны шириной около трех километров у сильно разбросанной деревушки Князево. И мы уже начали оборудовать траншеи, стрелковые окопы и блиндажи и основательно готовились к отражению танковых атак. Земля была еще мягкой, и работа спорилась. У обоих выездов из деревни были установлены мощные противотанковые мины, которые взрывались только при нагрузке более одной тонны.^[61] На случай прорыва вражеских танков каждый взвод и каждое отделение подготовили связки ручных гранат. За пределами деревни были размещены секреты. Наши позиции протянулись до позиций соседних батальонов, примыкавших к нам справа и слева. Батальонный перевязочный пункт находился в доме по соседству с командным пунктом батальона. Со стороны передовой он был защищен загонами для скота, возведенными из толстых бревен. Перед главной линией обороны были размещены минные поля. Артиллерия была пристреляна к участкам заградительного огня и могла за три – пять минут установить огневую завесу на любом из этих участков.

На совещании командного состава батальона, состоявшемся 2 ноября, еще раз обсудили все эти мероприятия, и было решено продолжить инженерное оборудование всех укреплений. За четыре недели мы должны были построить полностью оборудованную зимнюю позицию, обладающую максимальной обороноспособностью. Для личного состава батальона необходимо было подготовить достаточное количество блиндажей в несколько накатов, которые надежно защищали бы от холода и артобстрелов. Впрочем, мы все еще ждали, когда поступит зимнее обмундирование.

Ходили упорные слухи, что дивизии, не принимающие участия в активных боевых действиях, такие, например, как наша, должны в подходящей для этого местности заниматься оборудованием зимних позиций вместе с организацией Тодта и вспомогательными службами из местного населения, в то время как штурмовые части продолжат наступление на Москву. В крайнем случае, если наступление на русскую столицу захлебнется, мы смогли бы отвести свои войска на подготовленные зимние позиции, переждать там зиму и собраться с силами для второго наступления на Москву весной. Этот план казался каждому из нас вполне разумным.

Подобные мероприятия действительно были представлены на рассмотрение главнокомандования, однако Гитлер отклонил этот план. Он считал, что наступательному порыву войск будет нанесен урон, если в настоящее время начать возводить в тылу зимние оборонительные позиции.

– Гитлер только и грезит о Нибелунгах! – заметил Кагенек. – Как Хаген или Цезарь, он бы охотно приказал сжечь мосты позади своего войска!

Нам еще повезло, что до прихода больших холодов мы успели захватить Калинин и [перерезать] железнодорожную линию Москва – Ленинград, главные цели нашего наступления. Теперь вместе с другими соединениями мы представляли собой своеобразный северо-восточный краеугольный камень группы армий «Центр». В то время как мы окапывались, дивизии, занимавшие позиции южнее нас, продолжали наступление на Москву. Однако это оказалось очень утомительным и рискованным предприятием для утопающих в дорожной грязи штурмовых колонн.

Русские вскоре заметили, что левый немецкий фланг [группы армий «Центр»] прекратил свое продвижение вперед. В ответ на это они начали укреплять противостоявшие нам войска свежими пехотными, танковыми и артиллерийскими частями. 3 и 4 ноября у нас уже наблюдались небольшие ночные заморозки. Дорожная грязь подмерзла, что значительно облегчило снабжение. Но конечно, одновременно это способствовало и русским при переброске своих подкреплений.

Нойхофф, Маленький Беккер и я как раз были заняты тем, что рассматривали свои недавно отросшие бороды, когда в комнату ворвался запыхавшийся посыльный.

– Атака превосходящих сил вражеской пехоты при поддержке танков на позиции 10-й роты и соседнего батальона! – доложил он.

Нойхофф тотчас связался с пунктом управления огнем. В течение трех минут наша артиллерия открыла плотный заградительный огонь по участку перед нашим правым флангом, который подвергся атаке противника. Тем не менее в месте стыка с соседним батальоном уже успели прорваться восемь русских Т-34, которые раздавили своими гусеницами две наши 37-мм противотанковые пушки. Это был хороший наглядный пример того, что в борьбе с этими бронированными чудовищами наши маломощные 37-мм противотанковые пушки действительно были не чем иным, как «танковыми колотушками»! К счастью, нашим пехотинцам удалось отрезать от танков, а затем и полностью уничтожить вражескую пехоту. И вот теперь шесть из восьми бронированных машин устремились к деревне, лежавшей справа позади нас, а два других танка, описав большую дугу, приближались к нашей деревне с тыла.

Нигде не было видно ни одной живой души, когда вскоре эти Т-34 загрохотали по деревенской улице. Все наши солдаты куда-то попрятались. Мои три санинструктора и я осторожно выглядывали сквозь щели закрытых оконных ставен перевязочного пункта. Объятые ужасом, мы наблюдали, как танки с грохотом и лязгом пронеслись всего лишь в трех метрах от нашего дома. Если они сейчас выстрелят по нашему дому, мелькнуло у меня в голове, то мы все окажемся погребенными под его обломками.

Неожиданно из-за соседнего дома выскочил гренадер с противотанковой миной в руках, которую он швырнул под гусеницы одного из танков. Раздался оглушительный взрыв. Т-34 резко остановился, вверх взметнулись языки пламени. Один за другим члены экипажа покинули горящий танк и попытались укрыться во втором русском танке. Однако все было напрасно, пули наших бойцов оказались быстрее. Правда, попытка подорвать и второй танк не удалась. Еще некоторое время второй Т-34 поливал деревенскую улицу огнем пулеметов, который, однако, не причинил нам особого вреда, потом русский танк медленно развернулся и удалился тем же самым путем, каким и прибыл в деревню. Мы увидели, что он покатил к соседней деревне, где присоединился к своим товарищам, все еще грохотавшим по опустевшей деревенской улице.

А у нас на безлюдную до сих пор улицу со всех сторон устремились немецкие солдаты. Они выходили из всех домов, щелей и укрытий и со смехом смотрели на пылающий Т-34, в то время самый мощный танк в мире.^[62] Эти танки выпускались в огромном количестве в Сталинграде, на многих других заводах Урала и Сибири.^[63] Т-34 оказался ниже, чем все выпускавшиеся до сих пор средние танки, у него была значительно более мощная броневая защита и скошенные бронированные противоснарядные борта корпуса, от которых выпущенные по танку снаряды отскакивали рикошетом, и сварная башня из катаных плит и листов. У него была более высокая скорость, чем у других танков, и он был оснащен 76-мм пушкой и пулеметами. Время от времени горящий колосс сотрясался от сильных взрывов. Это внутри его бронированного корпуса рвались снаряды к танковой пушке и патроны к пулеметам, что для окруживших танк немецких солдат не представляло никакой опасности, так как осколки не могли пробить толстую броню танка.

Соседний батальон все еще вел бой с прорвавшимися на его участке семью Т-34 и пришедшей им на помощь вражеской пехотой. Наш резерв под командованием обер-лейтенанта Крамера находился на правом фланге в полной боевой готовности. Я снова отправился на свой перевязочный пункт.

Туда уже были доставлены четверо раненых из 10-й роты и помощник повара Земмельмайер. Он находился в окопе этой роты, где навещал своего друга, когда шальная пуля ранила его в шею. И вот теперь всегда такой веселый «кёльнский малый» лежал бледный как полотно на полу и жадно хватал ртом воздух. Его пульс едва прощупывался. Очевидно, он потерял много крови и находился в сильном шоке.

У Земмельмайера было слепое ранение в шею, пуля вошла примерно на два сантиметра ниже левого уха. Однако само ранение представляло меньшую опасность, чем его общее состояние. Должно быть, пуля попала в него уже на излете и поэтому проникла не очень глубоко. С помощью зонда я нащупал ее сантиметрах в пяти от входного отверстия. К счастью, сонная артерия (Carotis interna) не была задета, в противном случае Земмельмайер наверняка истек бы кровью еще по пути на перевязочный пункт.

Плохое общее состояние раненого было вызвано не большой потерей крови, а сильным нервным шоком. Очевидно, пуля повредила некоторые важные вегетативные нервные стволы и теперь давила на кровеносный сосуд или на другой нервный ствол. Я осторожно ввел в раневой канал тупой пинцет, ухватил пулю и смог без особых усилий извлечь ее. Кровотечение из пулевого канала усилилось, однако оно было чисто венозным. Мы приподняли раненого и наложили на шею легкую давящую повязку, чтобы остановить кровотечение. К сожалению, его общее состояние продолжало ухудшаться. Я распорядился подготовить шприц с кардиазолом, чтобы поддержать сердце и кровообращение. Однако, когда после наложения повязки мы осторожно опустили Земмельмайера на солому, сделав несколько слабых вдохов, он совсем перестал дышать. Я тотчас ввел в вену на руке кардиазол, однако все было напрасно. Когда я приложил к груди раненого стетоскоп, чтобы прослушать сердце, оно уже не билось.

– Скончался! – вырвалось у меня.

Мюллер и Генрих удивленно смотрели на меня.

– Скончался? – повторил Генрих.

– Паралич сердца! Попытаемся сделать внутрисердечную инъекцию! Укол прямо в сердце! Это последний наш шанс спасти его! Быстро, Мюллер! Десятисантиметровую иглу и один кубик супраренина… Генрих! Йодный тампон! Быстро! Быстро!!

Я смазал йодом область сердца. В тот же самый момент, когда я отбросил тампон в сторону, Мюллер подал мне шприц с насаженной на него длинной тонкой иглой.

Я ввел иглу в четвертое межреберное пространство слева, непосредственно рядом с грудиной. Жизнь солдата зависела от того, удастся ли мне с первого раза попасть в сердечную мышцу. Я осторожно направил иглу с обратной стороны грудины вниз. На глубине около двух с половиной сантиметров почувствовал легкое сопротивление: именно здесь должна была находиться сердечная мышца! Я ввел в нее иглу и в качестве доброго знака мог констатировать, что вследствие механического раздражения уколом сердце сжалось. Я продолжал вводить иглу все глубже и глубже. Игла погрузилась примерно на пять сантиметров и должна была находиться в правом желудочке сердца. Чтобы проверить, правильно ли располагалась игла, я отсосал своим шприцем немного темной, венозной крови, которая смешалась с супраренином. Тогда я медленно ввел в сердце эту смесь супраренина и крови и вытащил иглу. Средство для оживления сердца находилось теперь в нужном месте. Но было ли оно достаточно сильным, чтобы преодолеть паралич?

– Генрих, искусственное дыхание!

Он начал проводить искусственную вентиляцию легких, а я – внешний массаж сердца. Потом я снова приложил свой стетоскоп к груди Земмельмайера. Действительно! Я уловил слабый, едва слышимый стук. Сердце снова заработало! Случилось то, о чем мы молились.

– Приложите к его рту зеркало, Мюллер!

Вначале поверхность зеркала оставалась совершенно чистой, но не прошло и минуты, как она начала постепенно запотевать, сначала слегка, а потом все сильнее. Земмельмайер снова дышал! Его грудь вздымалась сначала слабо, а потом все сильнее. Он делал первые вдохи в своей новой жизни. Для стимуляции дыхательной деятельности я ввел ему в вену еще одну дозу лоболина. Дыхание сразу стало заметно глубже и равномернее.

Минут через пять наш помощник повара снова открыл глаза, его взгляд постепенно становился все более осмысленным, словно он возвращался к нам из очень далекого далека.

– Где я? – едва слышно прошептал он. Потом его взгляд скользнул по нашим лицам. – Ааа, это вы, мясники! – сказал он. – Значит, я ранен! Странно! Это очень странно, пилюльщики!

Лица Мюллера и Генриха сияли от радости.

Мы ввели ему еще 300 кубиков заменителя крови перистона, чтобы компенсировать большую потерю крови и стимулировать кровообращение. Потом мы занялись остальными ранеными. Часа через два всем раненым уже была оказана медицинская помощь. Тем временем Земмельмайер уже настолько пришел в себя, что мы могли отправить его на дивизионный медицинский пункт вместе с другими ранеными.

Поскольку в соседней деревне все еще шел ожесточенный бой и там наверняка была большая потребность в санитарных машинах, я решил отправить Земмельмайера и остальных наших раненых на пяти телегах. Мы постелили на телеги толстый слой соломы и укутали раненых в теплые одеяла.

Все наши повара собрались у перевязочного пункта, чтобы попрощаться с Земмельмайером и пожелать ему скорейшего выздоровления. К этому времени его состояние улучшилось уже настолько, что на прощание он громко крикнул им:

– Суп я уже посолил! Не забудьте об этом, ребята!

Генрих снова украдкой посмотрел на великана из Кёльна.

– Вернулся с того света! – прошептал он благоговейно.

Пошел снег. Земля уже хорошо промерзла, поэтому снег не таял, и русский ландшафт впервые приобрел настоящий зимний вид. В течение одного этого дня нам пришлось иметь дело с обоими самыми опасными противниками, которые еще доставят нам немало хлопот на протяжении всей Русской кампании: с танками Т-34 и с генералом Морозом. Пока еще мы считали русские танки более опасным противником, однако уже вскоре нам предстояло изменить свое мнение…

Маленькая колонна из пяти повозок с ранеными, каждую из которых кроме русского возницы сопровождал и санитар-носильщик, бодро покатила по свежему снегу. Их сопровождали санинструктор унтер-офицер Тульпин, а также немец из Сибири Кунцле. Лошадки Мюллера тоже были тут: Мориц бодро семенил во главе колонны, а Макс замыкал ее. Но Максу явно не нравилось, что его разлучили с верным другом Морицем, бок о бок с которым он прошагал более полутора тысяч километров по просторам России, и его вознице стоило больших усилий постоянно сдерживать его.

Из соседней деревни все еще доносился шум боя. Наверняка там будет много раненых. Я прикинул, что после того, как Тульпин отвезет наших раненых на дивизионный медицинский пункт, он мог бы прямо оттуда отправиться в соседнюю деревню, чтобы помочь находившемуся там батальону при перевозке раненых. К тому времени бой должен был закончиться, а медперсонал соседнего батальона будет только рад нашей помощи. Деятельному Тульпину очень понравилось это задание. Сказав на прощание «Так точно, герр ассистенцарцт!», он с радостным видом отправился в путь. Я предоставил ему право действовать в пути по обстоятельствам и лишь рекомендовал не подвергать раненых излишней опасности.

С чувством гордости я смотрел вслед своей маленькой, отважной колонне, как она проезжает по деревянному мосту через ручей, который, как длинная темная артерия, протекал по заснеженному ландшафту. Я сам сформировал эту транспортную колонну, и, насколько мне было известно, подобной колонны не было ни у одного врача нашей дивизии. Она позволяла мне не зависеть от санитарных машин, и мне не нужно было умолять вышестоящие инстанции о выделении моторных транспортных средств, когда санитарных машин не хватало. С довольным видом я вернулся на батальонный перевязочный пункт, где Мюллер и Генрих смывали кровь с пола и приводили все в порядок. Мюллер был неразговорчив и явно чем-то расстроен.

– Что случилось, Мюллер? – поинтересовался я.

– Ничего, герр ассистенцарцт!

– Но я же вижу, что-то не так!

Вместо Мюллера ответил Генрих:

– Мюллер беспокоится о нашей колонне, особенно о Максе и Морице. Он считает, что Тульпин недостаточно осторожен! Он слишком рискует и относится к лошадям не с такой заботой, как мы!

– На этих прогнивших мостах лошади могут легко сломать ногу… или их могут украсть! – не выдержал Мюллер.

– Но такое может произойти, когда и кто-то из нас будет там! – заметил я.

– Нет, при мне такого не случится! – возразил Мюллер. – Кроме того, во всех подразделениях не хватает лошадей. Даже повара охотятся за ними… они воруют все подряд, как сороки! Для их котлов любое мясо сгодится!

– Но, Мюллер, вы преувеличиваете! Ведь в любом случае самое важное – это наши раненые, не так ли? Кроме того, Тульпин примерный унтер-офицер, разве не так?

– Так точно, герр ассистенцарцт!

Что еще мог Мюллер ответить мне? Однако я решил, что сейчас не самое подходящее время рассказывать ему о том, что я поручил Тульпину оправиться в соседний батальон, чтобы помочь при транспортировке раненых.

Ближе к вечеру зазвонил телефон. Из штаба полка интересовались положением дел на нашем участке и сообщили, что на соседнем участке два Т-34 сначала были обездвижены, а с наступлением темноты окончательно выведены из строя. Остальные пять русских танков огнем своих пулеметов не позволяли нашим командам истребителей танков при свете дня приблизиться к двум подбитым Т-34. После уничтожения этих двух танков они беспрепятственно пересекли нашу переднюю линию обороны и вернулись в расположение своих войск. Они могут в любое время появиться опять. Нам посоветовали всю ночь сохранять максимальную бдительность.

Чтобы хоть чем-то заполнить тягостное ожидание, я решил нанести визит Кагенеку. Вместе с несколькими солдатами 12-й роты он находился на своем командном пункте. Все сидели вокруг большой русской печи, в которой ярко пылал огонь.

– Да вы похожи на состоятельных русских бюргеров! – шутливо заметил я, топая сапогами, чтобы стряхнуть с них налипший снег.

– Входи, входи! У нас есть чай! – воскликнул Кагенек. – Я могу тебе сказать, что мы узнали самый лучший способ приготовления чая! В русском самоваре! В мирное время Россия, должно быть, очень приятная страна… – Он налил мне чаю. – Тройки с бубенцами, целый день тихонько шумит самовар, хороший чай и стопка водки!

– Жаль, что сейчас здесь не так приятно! – проворчал я. – Солдаты сидят в окопах без зимнего обмундирования! У них нет ничего, кроме вязаных подшлемников, защищающих уши! Ветер продувает их насквозь сквозь дыры в поношенной форме!

– Но зато легкий морозец сковал землю, и теперь будет легче снабжать нас всем необходимым, – возразил Кагенек. – Кроме того, сейчас не так уж и холодно – всего лишь несколько градусов ниже нуля! Конечно, неприятно, но терпимо!

– А как ты считаешь, насколько холодно будет здесь зимой? – спросил я и снова напомнил ему пророчество старого дровосека: «В этом году майские жуки отложили личинки глубоко в землю! Нас ожидает ранняя, суровая зима! Такая зима, которую не скоро забудут!»

– Да, да! – задумчиво отозвался Кагенек и добавил: – Кстати, сегодня я получил весточку от Штольце. Его не отправили в Германию, он лечится где-то здесь, в России, в одном из полевых госпиталей. Он считает, что скоро сможет вновь присоединиться к нам. Возможно, он сам и еще несколько офицеров такого же склада очень пригодятся нам этой зимой!

Когда я попрощался с Кагенеком и покинул его уютный командный пункт, стало уже совсем темно. На безоблачном небе низко над горизонтом висела луна, метель прекратилась, и искрящиеся под серебристым лунным светом окрестности погрузились в величавое безмолвие. Время от времени над передним краем обороны в ночное небо взлетала сигнальная ракета – как доказательство того, что царящий вокруг покой не более чем иллюзия. Я поднял воротник шинели и потопал по неглубокому рыхлому снегу к батальонному перевязочному пункту. В пушистом снегу мои шаги были почти неслышны.

Когда я вошел в избу, Мюллер сосредоточенно листал устав сухопутных войск. Генрих сидел по другую сторону от керосиновой лампы и писал письмо.

– От Тульпина ничего не слышно? – поинтересовался я.

– Нет, ничего! – с мрачным видом отозвался Мюллер.

Это меня встревожило.

– Пишете письмо домой, Генрих? – спросил я, присаживаясь к столу.

– Так точно! Жене, герр ассистенцарцт!

– Где она живет?

– В Хорсте, недалеко от Детмольда, рядом с Тевтобургским Лесом.^[64] Она живет там вместе с нашей дочуркой и моим тестем. Там у нас небольшой хутор.

– Так вы у нас воинственный тевтонец? – пошутил я.

– Так же, как и Мюллер! – в тон мне ответил Генрих. – Как и большинство остальных бойцов нашего батальона!

– Тем лучше! Вы еще тогда, во время битвы в Тевтобургском Лесу, разгромили Вара и его легионы!^[65] Так что теперь нам наверняка не стоит бояться русских! И я рад, что вы приняли в свои ряды такого речного германца с нижнего Рейна, как я!

Я пытался такими шутками заполнить томительное время ожидания и отвлечь всех от мыслей о Тульпине и нашей маленькой транспортной колонне. Тем не менее наша обеспокоенность с каждой минутой лишь возрастала.

– И куда этот Тульпин мог только подеваться? – задал риторический вопрос Мюллер, после того как в течение следующего получаса мы тщетно пытались скрыть друг от друга охватившую нас тревогу.

– Не беспокойтесь, Мюллер! – попытался утешить его я. – На улице чудесная лунная ночь!

Вдруг нам показалось, что снаружи донесся скрип седельной сбруи. Мы вскочили со своих мест, распахнули двери и не могли поверить своим глазам. По деревенской улице к нам медленно приближалась лошадь, запряженная в одну из наших повозок, но без ездового. На телеге кто-то лежал. Подойдя к нашему дому, лошадь остановилась, это был Мориц. В свете луны мы увидели лежащего на телеге раненого фельдфебеля из соседнего батальона. Он был перевязан, заботливо укутан в одеяла и находился в довольно хорошем состоянии.

– Тульпин! – громко крикнул я в темноту.

Однако ответа не последовало!

С керосиновой лампой в руках подошли Генрих и Мюллер, и мы спросили раненого, куда подевалась сопровождавшая обоз команда.

– Я не знаю! – ответил тот. – Насколько я понял, на нас напал разведывательный дозор русских. Наша колонна с ранеными только что вышла из деревни, но не из этой… Я вообще не знаю, как далеко или как близко отсюда это случилось. Началась сильная перестрелка, послышались автоматные очереди и взрывы гранат. Но я ничего не видел и не мог даже пошевелиться, так как ранен в живот. Я лишь почувствовал, что вдруг повозка начала двигаться. Потом лошадь перешла на галоп и увезла меня с места боя. Через некоторое время она снова перешла на шаг. Я не знал, куда мы едем, и стал звать санитаров, но никто не откликнулся…

– Мориц ранен! – раздался вдруг встревоженный голос Мюллера. – Вот здесь! Посмотрите, вот сюда он ранен!

У бедной лошадки в области почек зияла сильно кровоточившая рана.

– Потом мы посмотрим, что можно сделать! – сказал я и снова обратился к фельдфебелю: – И как же вы добрались сюда?

– Я действительно не имею об этом ни малейшего понятия! Должно быть, это был очень длинный путь. Мы дважды переезжали через мост, это я слышал. А так я мог видеть только звезды и облака на небе, пока лошадь не остановилась здесь и вы не заговорили со мной!

– Ну что же, Мориц доставил вас по верному адресу. Давайте-ка посмотрим вашу рану!

Не снимая фельдфебеля с повозки, я осмотрел его рану. Это оказалось скорее ранение мочевого пузыря – быстрая операция могла дать ему очень хороший шанс остаться в живых. Этим шансом он был целиком и полностью обязан только Морицу, который привез его к нам, хотя по этой дороге он проехал только один раз, а именно тогда, когда вместе с колонной Тульпина отправлялся на дивизионный медицинский пункт. Я приказал Мюллеру немедленно выпрячь нашу лошадку и «позаимствовать» какую-нибудь другую из конюшни штабной роты. Пока Мюллер занимался этим, Генрих собрался в дорогу, чтобы как можно быстрее доставить раненого на дивизионный медицинский пункт.

Тем временем, видимо, сказалось сильное нервное напряжение, и нервы фельдфебеля не выдержали тяжелого ранения и поездки в неизвестность. Он разрыдался и воскликнул:

– Лишь по велению Господа и благодаря Его чудесной помощи я оказался сейчас здесь, герр ассистенцарцт!

Фельдфебель рассказал, что до призыва в армию изучал теологию в Боннском университете. По его словам, в то время его мучили сомнения относительно правильности избранной профессии. А во время долгой поездки на телеге он все время молился, просил Бога помочь ему в этом безвыходном положении. И тут же дал обет всегда оставаться верным слугой Господа, если его молитвы будут услышаны.

– И, герр ассистенцарцт, – сказал он в заключение, – Бог действительно услышал меня и чудесным образом спас! Это Он направил лошадь к порогу вашего медпункта!

– Но зачем вы рассказываете все это мне? – спросил я.

– Потому что вы первый человек, которому я могу это рассказать! После войны я снова продолжу свою учебу и уже никогда не устыжусь слова Божьего! Я не сошел с ума, герр ассистенцарцт! Просто мое сердце сейчас настолько переполнено!

– Я понимаю вас! Пусть и дальше Бог хранит вас, мой дорогой товарищ! Пожалуйста, напишите мне, когда снова окажетесь на родине, и передайте привет моей альма-матер, старому Боннскому университету, и прекрасному Рейну!

Подошел Генрих, одетый в свою теплую куртку, и сразу же, не мешкая, отправился в путь. Я увидел, как раненый фельдфебель на прощание поднял руку, и понял, что его сердце было переполнено радостью и благодарностью Господу.

Мюллер все еще стоял подле Морица и ласково поглаживал бедную лошадку по нежным, теплым ноздрям.

– Бедный, маленький Мориц! – причитал он. – Кажется, он тяжело ранен. Есть ли еще хоть какая-нибудь надежда?

Я внимательно осмотрел рану. К сожалению, она оказалась очень глубокой, да и брюшина была тоже задета. Без всякого сомнения, скоро начнется сильное воспаление, которое приведет к смерти животного. Оставалось только одно, что мы могли сделать для верной лошадки: из сострадания пристрелить ее. Это была, конечно, не слишком щедрая благодарность за героизм маленького Морица.

– Дайте мне повод! – велел я Мюллеру, который со слезами на глазах смотрел на меня. Он еще раз погладил Морица по морде, и в ответ лошадка вскинула голову, словно прощаясь.

Мы с Морицем двинулись по деревенской улице, как часто делали это совсем недавно после завершения очередного длительного перехода. Перед домом, где размещалась полевая кухня, я остановился и распорядился позвать унтер-офицера, ведавшего кухней.

– Вот хороший, молодой конь! – сказал я. – Он смертельно ранен, но в остальном абсолютно здоров!

Унтер-офицер выжидательно уставился на меня.

– Вы можете забрать его себе! Я прошу только об одном: лошадка должна умереть быстро и безболезненно. Для меня это очень важно. Вы меня поняли?

Лицо повара озарилось радостной улыбкой. Для него Мориц ничем не отличался от нескольких дюжин других лошадей, которых он забил в последнее время. Кивнув, он сказал:

– Герр ассистенцарцт может не беспокоиться по этому поводу, лошадь будет забита немедленно и безболезненно. У нас достаточно специалистов такого дела!

Я почувствовал себя законченным подлецом. Резко повернувшись, я оставил маленького Морица стоять у входа на полевую кухню – терпеливо ожидая, пока его забьют. У меня за спиной раздался выстрел. Этот выстрел означал для Морица окончание долгого пути через Польшу, по Наполеоновскому тракту, через Белоруссию,^[66] через мост под Полоцком, мимо озера Щучье, через Волгу до этой маленькой деревушки, где Морицу было суждено сделать свои последние короткие шажки до дверей дымящейся полевой кухни…

Обуреваемый такими мрачными мыслями, я вернулся на перевязочный пункт. Мюллер сидел на ящике с медикаментами и потеряно смотрел на мерцающее пламя свечи. До сих пор у нас все еще не было никаких вестей от Тульпина. Возможно, раненый фельдфебель оказался единственным выжившим из всей колонны? Вероятно, только одному Морицу с его телегой удалось прорваться, а все остальные были убиты русскими. Чем больше я об этом думал, тем более вероятным мне это казалось. По-видимому, колонна с ранеными напоролась на крупный вражеский дозор и была уничтожена. В моем воображении картина этой расправы рисовалась в самых мрачных тонах. Свеча догорала, минуты проходили одна за другой. Никто из нас не мог проронить ни слова. Мы ждали, ждали…

Я отправился на командный пункт батальона и рассказал Нойхоффу о возвращении одного только Морица. Потом я спросил, не было ли каких-нибудь сообщений из штаба полка о судьбе санитарной колонны.

– Нет, абсолютно ничего! – прозвучало в ответ.

Офицеры штаба один за другим отправились спать.

– Не хотели бы вы прилечь здесь, Хаапе? – спросил Нойхофф. – Ведь, в конце концов, вы ничего не можете изменить! Возможно, завтра случится какая-нибудь еще большая неприятность, и вам следует поберечь свои силы и отдохнуть!

– Я подожду, по крайней мере до тех пор, пока не вернется Генрих! – ответил я. – У меня еще есть дела на перевязочном пункте. Спокойной ночи!

Мюллер все так же, молча, сидел на ящике с перевязочным материалом. Я взял журнал регистрации раненых и погибших бойцов нашего батальона. В нем было 118 фамилий. Много ли это было? Да, собственно говоря, нет. Менее 15 процентов от общей численности личного состава.^[67]

В самом начале списка стояли фамилии лейтенанта Штока и унтер-офицера Шефера, вскоре к ним добавились Дехорн и Якоби. Ниже я прочел: Крюгер, Шепански, Штольце, Хиллеманнс, Макс Хайткамп. Казалось, что эти фамилии как будто выделяются из общего списка, словно они были написаны более крупными буквами. Я прекрасно понимал, что в эту книгу смерти и страданий еще будет вписано немало фамилий. И позади многих из них будет начерчен крестик… Как хорошо, что в этот момент я еще не знал, каким станет этот список к концу года; сколько еще фамилий будет занесено в эту книгу, прежде чем мы подведем баланс 1941 года.

Снаружи раздались голоса. Мюллер и я бросились к двери. По деревенской улице к нам приближалась группа людей и вереница подвод. Одна, две, три, четыре, пять повозок и четыре лошади! Генрих, Тульпин, Кунцле, четыре санитара-носильщика и четверо русских добровольцев!^[68] Унтер-офицер Тульпин подошел ко мне и доложил:

– Все раненые переданы в санитарную роту! Один санитар-носильщик ранен в плечо, один русский возница убит! Одна лошадь убита, одна ранена! Все повозки и медицинское оборудование доставлены на место!

Таков оказался ответ на все наши мрачные мысли! Мюллер и я радостно приветствовали всех. Мы были вне себя от счастья, как будто они снова восстали из мертвых. Потом мы внимательно осмотрели колонну.

Маленький Макс тянул сразу две телеги, вторую прицепили к его собственной, когда другая лошадь была убита. Вскоре Мюллер осмотрел своего подопечного с головы до копыт.

– Все в порядке, Мюллер? – спросил я.

– Так точно, герр ассистенцарцт! На нем ни одной царапины!

Повозки одна за другой подъезжали к самому крыльцу, санитары заносили одеяла и медицинское оборудование обратно в санчасть. Потом Кунцле и русские возницы отвели лошадей в конюшню. Вскоре все собрались в помещении санчасти, и Тульпин подробно рассказал обо всем.

Он благополучно доставил всех наших раненых на дивизионный медицинский пункт и передал их местному персоналу. Потом он отправился к соседней деревне и со всей колонной спрятался в кустах. Там он подождал, пока русские танки не уехали. Теперь в деревне не осталось больше никого из русских, однако там царила полнейшая неразбериха. На батальонный перевязочный пункт сносили раненых, убирали на обочину дороги раздавленные противотанковые пушки, вновь устанавливали в траншеях на окраине деревни пулеметы. Когда первым раненым оказали помощь и погрузили на наши телеги, уже начало смеркаться. Здесь было одно ранение в брюшную полость, одно ранение легкого и трое бойцов с ранением в голень. Эти трое взяли с собой свое оружие и прихватили еще по три гранаты каждый.

Выехав из деревни, не успели они проехать и двухсот метров, как вдруг попали под сильный вражеский огонь. Они защищались не щадя своих сил, бросая гранаты и стреляя по вспышкам дульного пламени, хорошо видного в темноте. Мориц, шедший во главе колонны, после того как его русский возница был убит пулей, попавшей ему в голову, галопом ускакал прочь. В ходе боя была убита еще одна лошадь, а один из санитаров был ранен в руку. В конце концов Тульпин и его команда отбили нападение и вернулись назад в деревню. Тогда командование соседнего батальона предоставило им для охраны во время поездки на дивизионный медицинский пункт отделение пехотинцев. На всем пути следования Тульпин тщательно осматривал окрестности в поисках Морица и фельдфебеля с ранением в живот. Однако все было напрасно, они словно сквозь землю провалились. Когда они добрались до того места, где русские устроили засаду, то распрягли убитую лошадь и прицепили ее телегу к телеге Макса. После этого колонна с ранеными добралась до дивизионного медицинского пункта без происшествий.

– Генрих был уже там, а наш раненый фельдфебель лежал на операционном столе. Вот и все, герр ассистенцарцт! – На этом Тульпин закончил свой рассказ.

Когда я вернулся на командный пункт батальона, все уже спали. Один только Нойхофф, которого уже давно мучила бессонница, все еще бодрствовал.

– Они вернулись? – сразу же спросил он меня шепотом.

– Так точно, герр майор! Всех раненых доставили на дивизионный медицинский пункт. На колонну совершили налет русские, но унтер-офицер Тульпин отлично проявил себя. Считаю, что он заслужил, чтобы его наградили Железным крестом 2-го класса! – прошептал я в ответ.

– Завтра утром подайте мне подробное донесение об этом!

Он повернулся на другой бок, я задул свечу и уже через несколько минут заснул, надеясь, что в эту ночь иваны оставят нас в покое.

И действительно, в течение всей ночи русские не беспокоили нас, и даже весь следующий день прошел спокойно.

Глава 15
Маниакальная депрессия, волынская лихорадка и обморожения

Ближе к обеду на командный пункт батальона явился Больски. Отдав честь, он доложил:

– Я приказал арестовать унтер-офицера Шмидта за невыполнение приказа и трусость перед лицом врага!

В комнате воцарилась гнетущая тишина. Нойхофф был ошеломлен и раздосадован. Он прочел рапорт Больски и, не проронив ни слова, положил его на стол.

– У меня в голове не укладывается, – сказал он наконец. – Он же всегда был примерным солдатом! Награжден Железными крестами 2-го и 1-го класса!

Нойхофф отодвинул от себя рапорт Больски.

– Это сулит одни лишь неприятности! – продолжал он. – Я обязан передать его в штаб полка, а это означает, что Шмидту конец! Верный смертный приговор!

Как следовало из рапорта Больски, русские атаковали правый фланг 10-й роты. Все схватили свое оружие и бросились занимать свои места в траншеи. Только унтер-офицер Шмидт не двинулся с места и остался в своем блиндаже, где его в конце концов и обнаружил Больски, который совершал обход позиций. Шмидт выглядел растерянным, и казалось, что он испытывает панический страх. Больски потребовал, чтобы он присоединился к своим товарищам. Шмидт неохотно отправился к подчиненному ему пулеметному расчету, но продолжал оставаться совершенно безучастным и не отдавал своим бойцам никаких приказов. Больски еще раз в категорической форме приказал унтер-офицеру Шмидту – на этот раз в присутствии его подчиненных – приступить к исполнению своих обязанностей и принять участие в боевых действиях. Поскольку он должен был срочно организовать оборону для отражения вражеской атаки, у Больски не было больше времени заниматься унтер-офицером Шмидтом. Но когда через некоторое время Больски еще раз зашел на позицию пулеметного расчета Шмидта, того не оказалось на месте, так как он снова вернулся в свой блиндаж. После того как русская атака была отбита, Больски приказал арестовать Шмидта, собрал показания свидетелей и написал рапорт.

Это был действительно явный случай невыполнения приказа и проявления трусости перед лицом врага. Хорошо зная унтер-офицера Шмидта, никто никак не мог поверить в такое. Я вспомнил о том, как в первый день Русской кампании Шмидт прикрывал меня огнем своего пулемета, когда я обнаружил рядом с белым флагом с красным крестом своего убитого друга Фрица. Я вспомнил, как мужественно вел себя Шмидт во время боя за перешеек у деревни Гомели. И во время нашего прорыва 2 октября он образцово исполнил свой долг, за что и был награжден Железным крестом 1-го класса. Сразу после боя он добровольно вызвался пойти со мной, чтобы забрать раненого обер-лейтенанта Штольце с минного поля. Если в рапорте Больски все было указано верно, а в этом не было никаких сомнений, то тогда, очевидно, Шмидт был серьезно болен.

Его поместили в комнату, находившуюся рядом с канцелярией батальона, и поставили у двери охрану из двух бойцов штабной роты. Личное оружие у Шмидта, конечно, отобрали. Когда я вошел в комнату, он сидел на стуле, опустив голову и погрузившись в свои мысли. Услышав скрип двери, он поднял голову и испуганно посмотрел на меня. Это был уже не тот порывистый, неугомонный унтер-офицер, которого я знал. Шмидт изменился до неузнаваемости и, несомненно, страдал от тяжелой депрессии. Разумеется, я не мог сразу установить, о каком виде депрессии шла речь в данном случае. Но одно было ясно: передо мной сидел душевнобольной человек.

В траншее, занятой 10-й ротой, мне рассказали, что последние восемь дней Шмидт с мрачным видом бесцельно слонялся вокруг, не проявляя ни к чему никакого интереса. Он часами сидел в одиночестве, апатично уставившись в одну точку, и почти ничего не ел.

Я отправился к Нойхоффу. Тот уже передал рапорт Больски в штаб полка. Когда я рассказал ему о том, к какому выводу пришел, осмотрев Шмидта и опросив его сослуживцев, Нойхофф был крайне озадачен и не знал, что же ему теперь делать.

– Шмидта следует немедленно отправить в госпиталь, герр майор, – решительно заявил я, – а не передавать в руки военного трибунала! Он болен психически, точно так же, как любой солдат может получить воспаление легких или заболевание сердца. В таких случаях пациентов сразу же отправляют в полевой госпиталь, и я не сомневаюсь, что там признают таких больных негодными к строевой службе в военных условиях. Ведь они уже не в состоянии исполнять свой долг в бою! Точно так же и Шмидта нужно передать специалистам, имеющимся в любом полевом лазарете.

– Хмм… ну хорошо! Делайте, что считаете нужным, Хаапе!

Нойхофф был явно рад, что в этом крайне неприятном деле я взял ответственность на себя.

Уже через десять минут Шмидта доставили в нашу медсанчасть.

Поскольку при тяжелых депрессиях всегда существует опасность самоубийства, я приказал своему медперсоналу ни при каких обстоятельствах не оставлять Шмидта одного и не позволять ему покидать дом. Мы дали ему успокоительное средство и позволили сначала хорошенько выспаться. Потом он начал получать во все возрастающих дозах опиум, чтобы справиться со страхом и беспокойством. Уже через два дня состояние глубокой депрессии и приступы страха начали перемежаться короткими периодами просветления, так что я мог время от времени задавать ему вопросы. Постепенно я смог составить более полную картину его заболевания.

По своей гражданской профессии Шмидт был адвокатом, и у него имелась своя практика. Шмидт был женат и вместе с женой воспитывал двоих маленьких детей. Как он мне рассказал, уже много раз он переносил подобные маниакальные и депрессивные состояния и жил в постоянном страхе, что о его болезни станет известно и в результате его адвокатская карьера будет погублена. Он также боялся того, что органы здравоохранения могли заняться им на основании национал-социалистического «закона о предотвращении появления потомства с наследственными заболеваниями».

Мне было очень жаль отважного солдата и остроумного собеседника. И без депрессивного страха, который постоянно угнетал Шмидта, его положение было достаточно серьезным. И он сам прекрасно понимал, что может предстать перед военным трибуналом, который, возможно, приговорит его к смерти, если признает виновным. Но и оправдательный приговор был бы для него не многим лучше. Из-за психического заболевания он, уважаемый адвокат, был бы признан с уголовно-правовой точки зрения неспособным нести ответственность за свои действия. Его адвокатская практика была бы погублена, а его семья, возможно, покинула бы его.

– Я сделаю так, чтобы вас отправили домой! – сказал я. – Временные депрессивные состояния могут появляться вследствие физических и нервных перегрузок. Это будет тот диагноз, который я впишу в вашу медицинскую карту и с которым вас отправят домой. Против этого никто не сможет что-либо возразить!

Тем временем штаб полка подтвердил получение рапорта Больски в отношении Шмидта и запросил информацию о месте нахождения арестованного унтер-офицера. Я попросил у Нойхоффа разрешения отправиться на командный пункт полка, чтобы иметь возможность лично представить заключение о состоянии здоровья Шмидта полковнику Беккеру.

Беккер радушно приветствовал меня:

– Ну, Хальтепункт, как поживаете?

– Как всегда, хорошо, герр полковник! Разрешите доложить об одном конкретном деле!

– О чем идет речь? Да вы присаживайтесь!

– Я бы хотел просить вас отменить приказ об аресте унтер-офицера Шмидта, так как он страдает от маниакальной депрессии.

– А что это такое? – удивленно вскинул брови Беккер.

– Короче говоря, герр полковник, Шмидт сошел с ума! Но это его безумие временное, и по прошествии какого-то времени он снова станет нормальным!

– Хмм… Хаапе, один вопрос! Специалисты подтвердят ваш диагноз, когда их вызовут на заседание военного трибунала? И признает ли его суд?

– Так точно, герр полковник! – уверенно заявил я.

– Что же, тогда все в порядке, Хальтепункт!

Полковник взял мое заключение и рапорт Больски и разорвал оба документа, даже не прочтя их.

– Спасибо, герр полковник! Разрешите рассказать вам о случае маниакальной депрессии, который произошел давным-давно, еще в прусской армии?

– Да, пожалуйста!

– В 1809 году маршал фон Блюхер после отставки пребывал в своем поместье в состоянии тяжелейшей депрессии. А уже в 1813 году, когда он находился в фазе маниакального подъема, ему казалось, что все его войска маршируют слишком медленно, и он, прозванный тогда же Маршалом Вперед, добивался со своей армией одной победы за другой. Находившийся в отставке в 1809 году Блюхер пять лет спустя вошел в Париж!^[69]

– Это в высшей степени интересно, Хальтепункт!

На следующий день мы отправили Шмидта на моем «Опеле-Олимпия» в Старицу, откуда он должен был уехать по железной дороге на родину. Позднее мы узнали, что, улучив момент, когда за ним никто не наблюдал, Шмидт повесился в туалете госпиталя.

* * *

Через несколько дней после этих событий я неожиданно почувствовал себя плохо. Меня мутило, и я даже отказался от обеда. После обеда появился сильный озноб, начала болеть и кружиться голова. Нехотя я решил полежать некоторое время в санчасти. Я приказал унтер-офицеру Тульпину взять на себя ответственность за оказание помощи нашим больным и раненым, а мне докладывать только о самых тяжелых и необъяснимых случаях.

Ближе к вечеру появились дергающие и рвущие боли в спине и в конечностях, особенно в больших берцовых костях. В моей голове пронеслись тысячи предположений и сомнений. В конце концов я остановился на трех возможных заболеваниях: сыпной тиф, малярия, а также волынская лихорадка, называемая также пятидневной или траншейной лихорадкой.

Сыпной тиф был маловероятен, поскольку, несмотря на легкое головокружение, я мыслил совершенно четко, мое лицо не опухло и у меня не было конъюнктивита.

Малярию следовало исключить уже потому, что три важнейшие разновидности малярии в этой местности почти не встречались.

Все возрастающие боли в конечностях и в берцовых костях, а также озноб скорее указывали на волынскую лихорадку. Это было неприятное и болезненное заболевание, переносчиками которого, так же как и при сыпном тифе, были вши. Правда, эта болезнь протекала не очень долго и редко приводила к смертельному исходу. Примерно через двадцать часов температура должна была упасть, и в течение следующих трех дней у пациентов обычно наблюдалось лишь легкое повышение температуры. Затем приступ лихорадки с ознобом, высокой температурой и болями в костях начинался снова, единственное отличие заключалось в том, что теперь пациент чувствовал себя намного хуже. После двух приступов болезнь часто бесследно проходила. Эффективного средства для борьбы с этой болезнью пока еще не было, применялись только ойбазин и пирамидон от болей и высокой температуры.

Это была ужасная ночь, которую я провел на подстилке из соломы в старой русской избе. Я не мог спать и всю ночь беспокойно метался из стороны в сторону. Когда одна свеча догорала, я с трудом зажигал следующую, чтобы изгнать из комнаты давящую темноту. Свет помогал также отгонять полчища клопов, которые выползали каждую ночь из щелей между бревнами старой избы. На улице шел снег, и я мерз уже от одной только мысли о нем и старался повыше натянуть одеяло. Всякий раз, когда строчил пулемет, я боялся того, что русские пойдут в ночную атаку. Постепенно я начал сомневаться в поставленном самому себе диагнозе. Неужели это сыпной тиф? Возможно, просто у меня было мало опыта, чтобы наверняка распознавать эти вызванные грязью болезни, которые в Германии не встречались. Мучительные, дергающие боли пронзали мои конечности, снова начался озноб. Я выпил чаю, но от него у меня появился противный, шерстистый привкус во рту. На улице снова застрочили пулеметы.

– Посмотрите, Мюллер, не русские ли там нас атакуют! – попросил я.

Мюллер вышел на улицу, но вскоре вернулся.

– Ничего особенного, герр ассистенцарцт!

Но я никак не мог успокоиться и распорядился принести мне мой автомат, патроны и несколько гранат. Мой мундир висел на спинке стула рядом со мной, а сапоги стояли в торце подстилки, служившей мне кроватью. Мюллер снова лег спать. Я прислушивался к тиканью карманных часов, думал о Марте, о родительском доме, о своих братьях и сестрах. Мои мысли вращались по кругу, все время возвращаясь к одному и тому же. Ближе к утру я все же уснул, после обеда температура спала, и я почувствовал себя намного лучше.

На следующий день батальон получил 88-мм зенитку для борьбы с русскими танками Т-34. Кагенек взял на себя ее тактическое применение. После этого наши солдаты испытали чувство огромного облегчения. Наконец-то у нас было эффективное оборонительное оружие против Т-34! Теперь мы могли поражать русские танки с расстояния более тысячи метров! Мы знали, что 88-мм зенитки обладали поразительной точностью и смертоносной пробивной силой! Наши солдаты прямо-таки радовались предстоящей стычке с русскими Т-34. Однако в этот день русские танки так и не появились, не было их видно и на следующий день.

Как и ожидалось, моя температура снова была почти нормальной. От болей в конечностях помогал пирамидон. Я уже мог вставать и исполнять свои обязанности по санчасти, правда, пока не решался выходить на улицу, где термометр показывал около нуля градусов. На четвертый день после первого приступа лихорадки, несмотря на заблаговременный прием сульфонамидных препаратов, меня снова затрясло со страшной силой. Мне показалось, что новый приступ был еще тяжелее, чем первый. К счастью, в этот день русские не беспокоили нас – с обеих сторон предпринимались лишь ограниченные действия разведывательных дозоров. Незаметно подкралась ночь, я чувствовал себя одиноким, и меня охватила невыносимая тоска по родине. В голове роились мрачные мысли, не позволявшие найти выход из сложившегося положения. Но в конце концов и эта ночь закончилась, а уже во второй половине наступившего дня температуры у меня не было. Не последовал и новый приступ лихорадки, я быстро выздоравливал и вечером снова был в хорошем настроении.

* * *

13 ноября мы проснулись, дрожа от холода. Ледяной северо-восточный ветер дул над заснеженными просторами, на синем небе не было видно ни облачка, казалось, что солнце совсем перестало греть. В отличие от предыдущих дней и к обеду не стало теплее, температура продолжала падать и к заходу солнца опустилась до 16 градусов мороза. До сих пор солдаты не воспринимали всерьез легкий морозец, но теперь они сразу почувствовали его. Один боец, который всего лишь несколько минут пробыл на улице без теплого подшлемника, прибежал к нам в санчасть с побелевшими обмороженными ушами. Кровь уже не могла циркулировать в них. Это был наш первый случай обморожения.

Осторожным массажем мы постепенно снова отогрели его уши, стараясь при этом не поранить кожу. Потом мы припудрили их тальком, приложили вату и наложили на голову повязку. Возможно, нам на этот раз повезло, и мы смогли спасти частично или даже полностью его уши. Нам оставалось только ждать результата.

Это на первый взгляд небольшое обморожение было для нас серьезным предупреждением. Теперь задул ледяной ветер. Для нас дело закончилось бы очень плохо, если бы мы не занимали хорошо оборудованные позиции. Нас бросало в дрожь при мысли о наших товарищах, которые в такой лютый холод продолжали в чистом поле свое продвижение на Москву. Шерстяные подшлемники – вот и все, что эти бойцы получили до сих пор. А как же обстояло дело, например, с их ногами? Обычно хорошо сидящие на ноге армейские сапоги с короткими голенищами давали лишь незначительную защиту от холода. И хотя до сих пор термометр показывал только 16 градусов ниже нуля, но вскоре он мог упасть до минус 30 или до минус 40, а может быть, даже и до минус 50 градусов! (Морозы зимой 1941/42 г. редко превышали 30° по Цельсию. – Ред.) В таких условиях каждое передвижение войск без теплой одежды было равносильно самоубийству.

Если бы наступление на Москву началось всего лишь на две недели раньше, сейчас бы город был уже в наших руках! Если бы осенняя распутица началась на четырнадцать дней позже, Москва уже бы пала! Если бы Русская кампания началась, как первоначально и планировалось, в начале мая, возможно война была бы уже выиграна! Если бы итальянцы своей неподготовленной авантюрой в Греции не вынудили нас вмешаться в войну на Балканах… Если бы впервые в этом столетии зима не началась так рано… Но теперь, возможно, уже было слишком поздно!

Всего лишь за несколько дней наши атакующие войска потеряли десятки тысяч бойцов только из-за обморожений. Армия внезапно лишилась десятков тысяч первоклассных, опытных воинов, так как генерал Мороз все же напал на нас накануне нашей победы!

Нойхофф и я обсудили, как нам лучше всего защитить солдат батальона от обморожений. Был издан приказ по батальону, согласно которому каждый боец, выходя на улицу, обязан был надеть подшлемник и перчатки, а кроме того в холодные дни надевать на себя как можно больше нижнего белья. Шерстяные носки должны были быть всегда сухими. Всем было запрещено надевать слишком тесные сапоги, а при необходимости рекомендовалось отдавать их на растяжку. Но нашей самой важной защитой от холода была газетная бумага. Газета, заложенная на спине между мундиром и нательной рубашкой, сохраняла тепло тела и защищала от ветра. Газетная бумага в сапогах занимала мало места, ее можно было часто менять, и она сохраняла тепло. Мы набивали газетную бумагу под мундир вокруг живота, в брюки, обертывали газетой ноги. Одним словом, все те места, где надо было сохранить тепло.

Но где раздобыть столько газетной бумаги? Я послал свою машину в тыл, где наши обозы и тыловые подразделения начали готовиться к зиме. Конечно, до сих пор им и в голову не могло прийти, что нам придется прибегнуть к таким чрезвычайным мерам, чтобы справиться с холодом. Для них газета была не чем иным, как просто газетой. Мы нашли тысячи старых немецких и русских газет, журналов и иллюстрированных пропагандистских брошюр и плакатов. Пропагандистский материал был частично наш собственный, а на другом красовались портреты Сталина и Ленина. Теперь у нас было достаточно бумаги. И мы неплохо повеселились при мысли, что коммунистические пропагандистские брошюры и плакаты помогут согреться немецким солдатам. Моя маленькая санитарная колонна из пяти повозок постоянно разъезжала по окрестным деревням в поисках бумаги, и вскоре бородатый военный врач и его сборщики макулатуры стали предметом постоянных шуток во всех тыловых службах.

Прошло совсем немного времени, и мы по достоинству оценили русские деревянные рубленые избы. Даже самый бедный русский хорошо знал, как строить дома, предохраняющие от лютых холодов. В каждой русской избе имелась огромная печь с открытым очагом в торце. Толстые стены печи были выложены из кирпича и глины, они накапливали тепло и сохраняли его много часов после того, как огонь уже погас. Расход дров оказался на удивление незначительным. Зимой вся жизнь крестьян в русских деревнях проходила вокруг этой печи, а ночью они на ней спали.

Внешние стены домов были сложены из толстых бревен, а щели между ними – настолько плотно заделаны мхом, что совершенно не продувались зимними ветрами. В каждой избе был деревянный потолок, соломенная крыша и двойные окна, которые зимой никогда не открывались. Почти все дома были одноэтажными, и в них редко имелось более двух комнат: кухни-столовой с отделенным лишь дощатой перегородкой местом для приготовления пищи, а также второго помещения, в котором порой, как признак особой роскоши, стояло несколько простых кроватей. Позади дома находился утепленный хлев для коров и свиней, отделенный от дома только дощатой перегородкой, благодаря которой в него тоже поступала часть тепла из жилой избы.

Зимой русские сельские жители мылись очень редко, а чаще всего вообще не мылись.^[70] Пригоршни воды было достаточно, чтобы по утрам промыть глаза после сна. Зато летом русские отводили душу в бане, которая имелась почти при каждом доме, где они смывали грязь, накопившуюся за долгую зиму. Обычно такая русская баня находилась в пятнадцати – двадцати метрах позади жилого дома, как и сам дом, она тоже строилась из толстых бревен, и, как правило, в ней не было окон. В центре этого высокого, узкого помещения имелся очаг, сложенный из плоских булыжников, у одной из стен были установлены одна над другой деревянные полки, а у противоположной стены стояли деревянные кадки с водой.

Процесс мытья в такой бане происходил чаще всего коллективно – всей семьей, а иногда в этом принимали участие и несколько соседей. Сначала в очаге разводился огонь, пока камни не накалялись. Потом ковшами на них плескалась вода из кадок, в результате чего над камнями поднимался густой пар, заполнявший все помещение. Пришедшие в баню усаживались на полки, причем чем выше они сидели, тем было горячее. После того как поры кожи раскрывались и пот начинал ручьями течь по телу, мужчины и женщины хлестали друг друга березовыми вениками, чтобы усилить приток крови к коже. При этом распаренные в горячей воде березовые веники наполняли все помещение бани свежим, весенним ароматом. Такая парная баня и массаж березовыми вениками обычно продолжались пятнадцать – двадцать минут или даже меньше, если кто-то не выдерживал, так как подобная процедура представляла собой значительную нагрузку на сердце. Затем все тело окатывалось холодной водой из деревянных кадок и насухо вытиралось льняным полотенцем.

Если все делать правильно и соблюдать меру, то такая парная баня отличное средство, повышающее тонус всего организма. Правда, при первом посещении русской бани я немного перестарался, и потом в течение почти двух часов у меня был слишком частый пульс, достигавший 120 ударов в минуту.

В каждой русской деревне имелись огромные общественные амбары для хранения зерна и других продуктов полеводства. Точно так же, как в избе русского крестьянина было только самое необходимое, так и уклад всей его жизни был направлен на удовлетворение лишь самых необходимых потребностей. На полях выращивались только самые необходимые культуры: зерно, различные виды корнеплодов, капуста и подсолнечник. Коммунистическое государство оставило каждому крестьянину только небольшой участок земли для личного пользования и одну или две коровы. У самых бедных крестьян были лишь козы или овцы. Конечно, практически у каждой семьи имелась неизменная лошаденка, которую летом запрягали в телегу, а зимой в сани. Обычно у каждого дома по двору разгуливало также еще и несколько кур.

К занятию племенным животноводством или земледелием в больших масштабах государство допустило только колхозы. Такие колхозы располагали площадями от 2 до 6 тысяч гектаров и преобладали во всей стране. Каждым колхозом руководил надежный член коммунистической партии, который, как правило, обращался с колхозниками как с крепостными крестьянами и не давал развернуться никакой личной инициативе. Каждый колхозник, в том числе и дети, был обязан выполнить определенную рабочую норму. У колхозников было мало личной свободы, и правительственными органами было точно предписано, что им разрешалось иметь в личной собственности. Колхозники получали лишь малую долю от ежегодно получаемой прибыли своего колхоза. Эта доля могла выплачиваться деньгами или выдаваться сельскохозяйственной продукцией и, в зависимости от урожая, была эквивалентна стоимости от 100 до 150 килограммов зерна.

Проводимая коммунистическим правительством политика выжженной земли больно ударила, прежде всего, по гражданскому населению России. Сталинский приказ гласил: «Не оставлять врагу ни килограмма хлеба или зерна. Весь крупный рогатый скот должен быть угнан. Все запасы продовольствия должны быть уничтожены, чтобы не достаться врагу!» Отступавшие войска под командованием комиссаров, а также многочисленные гражданские команды, которые возглавляли местные партийные органы, часто даже выходили за рамки этого приказа. Коммунистами не принимался во внимание тот факт, что на разоренных и сожженных территориях были вынуждены оставаться миллионы местных жителей, не имевшие абсолютно никаких продуктов питания.

Когда установились холода, к нам нерешительно потянулись русские крестьяне с мучившим их вопросом: что же теперь будет с ними? У них было слишком мало продуктов питания, чтобы пережить зиму. При этом они прекрасно понимали, что это их соотечественники уничтожили все запасы продовольствия. К сожалению, мы могли только ответить им, что в настоящее время нам самим не хватает продовольствия. Но мы попытались успокоить их и обещали после падения Москвы позаботиться и о них.^[71] Благодаря высокому темпу нашего наступления приказ Сталина удалось выполнить не повсеместно, и в Калинине в наши руки попали огромные зернохранилища, доверху набитые зерном. Однако в данный момент у нас не было возможности организовать его подвоз.

Как обычно, и в Князево половина домов деревни была конфискована для наших нужд, деревенские жители разместились во второй половине. Правда, теперь мы подумывали о том, что, видимо, нам придется эвакуировать в тыловые районы всех жителей деревни. Только так мы могли обеспечить максимальную защиту от зимних холодов для всего батальона. На командном пункте батальона зазвонил полевой телефон. Ламмердинг снял трубку, а затем повернулся к нам.

– Почта! – радостным голосом сообщил он.

Эта новость с быстротой молнии разнеслась по всему батальону. Это случилось впервые с конца сентября и всего лишь в третий раз с начала Русской кампании, когда почта доходила до нас. Чтобы не ждать еще дольше, я послал Фишера на моем «Опеле» в почтовое отделение дивизии. Все приготовились празднично отметить сегодня вечером это событие. В русских печах был разведен особенно большой огонь, всем раздали дополнительные пайки чая, и, словно дети, ожидающие начала рождественских праздников, с плохо скрываемым нетерпением мы ждали, когда же вернется Фишер и когда сортировщики писем в нашей канцелярии разберут почту и разложат ее по ротам.

Глава 16
Снег

Не каждому письму солдаты были рады. В то время, когда многие бойцы гордо демонстрировали всем фотографии своих жен, невест и детей, другие понуро сидели, уставившись в пустоту…

Как Зеельбах, вся семья которого – отец, мать и три маленькие сестренки – погибли во время воздушного налета на Дюссельдорф. Их похоронили еще два месяца тому назад, но он узнал об этом только сегодня. Длинное письмо, которое он написал за день до этого своей матери, теперь некому было отправлять, и он порвал его. Деревянную лошадку, кораблик и куколку-марионетку, тщательно вырезанные им из дерева, он раздал своим товарищам.

Фельдфебель Штеммер из 10-й роты, который уже давно не получал писем от жены, получил объемистое письмо от одного из своих соседей. Тот во всех подробностях описал поведение фрау Штеммер и сообщил о том, что она исчезла. Штеммер сидел как громом пораженный. Теперь у него было только одно желание: поскорее вернуться в Германию, чтобы разыскать жену и убить соперника. Но наш батальон находился по ту сторону Волги! Никто не мог ничего поделать, чтобы изменить ход событий в Германии. Проходили недели, прежде чем наши письма попадали в руки родных. Многих солдат угнетало чувство собственного бессилия.

Я получил от Марты тридцать четыре письма. Она пронумеровала все письма, не хватало только четырех. Марта отклонила предложение Венской народной оперы и снова вернулась в Дуйсбург. Она подробно написала мне о своих планах в отношении нашей помолвки. Празднование должно состояться в узком кругу в доме моего старшего брата, который был священником в Крефельде. Будут приглашены только родственники и несколько самых близких друзей. Мои родные уже были заняты приготовлениями к помолвке и запасались разными вкусностями. Несколько бутылок вина из Франции, а также рейнские и мозельские вина уже лежали в погребе у Марты. Она назначила и дату помолвки – самое позднее в январе. Марта считала, что поскольку я еще ни разу не был в отпуске, то на этот раз должен получить его в начале следующего года одним из первых в нашем батальоне.

Приложенные к письмам газетные вырезки рисовали оптимистическую картину хода войны. Имперский шеф прессы Дитрих обещал немецкому народу спокойное, преисполненное надежд Рождество, так как война на Востоке практически выиграна. Психологическая война велась по своим собственным законам. Она быстро добивалась поставленной цели, если у людей было желание верить пропаганде. Так и мы верили Дитриху, вопреки менее оптимистичной картине, которую видели воочию.

Это показалось мне подходящим моментом, чтобы откупорить бутылку коньяка, полученную мною от герра майора. Генрих принес ее, и я прервал чтение писем, чтобы вместе со всеми выпить за здоровье Марты.

– Посмотрите-ка на это! – воскликнул Нойхофф. – Этот малый действительно таскал с собой всю дорогу от Франции до Москвы бутылку коньяка и только теперь решил расщедриться и угостить нас!

– Видимо, Марта разрешила ему открыть бутылку только сейчас! – вставил Ламмердинг.

– Где ты ее взял? – спросил Маленький Беккер. – Но самое главное, где ты все это время ее прятал?

– Мне очень жаль, но этого я сказать не могу! Я связан клятвой Гиппократа!

Неожиданно распахнулась дверь, и в комнату влетел посыльный из 9-й роты:

– Унтер-офицер Бирман взят в плен русскими, герр майор! – выпалил он скороговоркой.

– Как это произошло?

– Он находился в боевом охранении. Незадолго до смены на него неожиданно напали вражеские разведчики, скрутили его и утащили с собой!

– Откуда вы знаете, что его взяли живым?

– Солдаты в траншее позади него слышали, как он звал на помощь! – пояснил посыльный. – Они тут же бросились вперед, но нашли в окопе только карабин и каску Бирмана. А следы на снегу указывали на то, что он сопротивлялся, когда его тащили. С обеих сторон не было произведено ни одного выстрела!

– Спасибо! – с хмурым видом сказал Нойхофф.

Посыльный отдал честь и вышел.

– Тут мы вряд ли сможем что-нибудь сделать! Сначала русские постараются вытянуть из него все о наших позициях, а потом, возможно, поставят к стенке. Проклятье! – Затем Нойхофф обратился к Ламмердингу: – Немедленно сообщите всем командирам рот о случившемся! С этого момента при малейших признаках приближения противника солдаты из боевого охранения должны тотчас вернуться в траншеи!

На этом все и закончилось. Унтер-офицера Бирмана, первого военнослужащего батальона, захваченного в плен русскими, вычеркнули из списка лиц, состоящих на довольствии. Командир роты Титьен написал письмо его родителям. Четырнадцать нераскрытых и непрочитанных писем были отправлены обратно его молодой жене. Мы никогда больше о нем не слышали.

* * *

Через несколько дней прибыло зимнее обмундирование. Его хватило только на то, чтобы передать в каждую роту по четыре толстых куртки на меху и по четыре пары фетровых сапог с толстой подкладкой. Шестнадцать комплектов зимней формы для батальона численностью более восьмисот военнослужащих! И эта скудная поставка пришла одновременно с резким похолоданием до минус 22 градусов (преувеличение, см. примеч. далее. – Ред.).

– Там, в ставке фюрера, тоже ведь не идиоты сидят! – услышал я однажды в канцелярии батальона мнение унтер-офицера Штефани по поводу зимнего обмундирования. – Если бы нам не было приказано окопаться и оборудовать зимние позиции, они бы наверняка прислали нам больше комплектов зимнего обмундирования! А четырех меховых курток и четырех пар теплых сапог вполне достаточно, чтобы защитить от холода часовых в ротах. Это же логично!

Штефани снял со стены карту России и, взяв толстый грифель, обвел кружками те города, которые должны были стать главными базами снабжения позади наших зимних позиций (с юга на север): Таганрог, Сталино, Харьков, Орел, Вязьма, Ржев, Калинин, Старая Русса и Нарва. По его словам, эти города могли бы обеспечить снабжение фронта в зимние месяцы. Толстым красным грифелем он провел линию, соединяющую все эти города, и аккуратно написал печатными буквами: «Зимние позиции 1941/42». Однако работники нашей батальонной канцелярии ошиблись в этом отношении, как и многие другие, занимавшие гораздо более высокие посты. Они оказались правы лишь в одном: шестнадцать меховых курток и шестнадцать пар утепленных сапог так и остались единственным зимним обмундированием, которое дошло до нас этой зимой.

До нас доходили слухи, что выдача зимнего обмундирования войскам, наступавшим на Москву, оказалась тоже не очень щедрой. Якобы снизу в штабы корпусов и командованию армиями поступало все больше и больше рапортов с рекомендацией остановить наступление на Москву армии, одетой в летнее обмундирование, и занять зимние позиции. Однако по-прежнему продолжал звучать только один приказ: «Наступать!»

И наши солдаты наступали…

Далеко на юге в наших руках оказался Ростов-на-Дону, а на нашем фронте стальные клещи вокруг Москвы продолжали сжиматься.

В последующие дни снова стало немного теплее. Зато начались сильные метели, пока, наконец, все окрестности не оказались под снежным покровом толщиной до полутора метров. Поскольку на нашем участке фронта, за исключением ежедневных, крайне неточных вражеских артиллерийских обстрелов, ничего серьезного больше не происходило, у нас опять отобрали нашу замечательную 88-мм зенитку.

Зато в нашем глубоком тылу происходило много чего интересного. Ежедневно в тыловом районе армии находили парашюты: в тридцати, восьмидесяти и даже в трехстах километрах от переднего края обороны. В ходе расспросов местного населения выяснилось, что позади наших позиций с самолетов сбрасываются группы фанатичных коммунистов. Эти фанатики получили приказ формировать партизанские отряды из скрывающихся в различных местах русских солдат, сбежавших из лагерей военнопленных и из других подходящих элементов гражданского населения. Возникновение таких отрядов указывало на то, что нам не удалось склонить на свою сторону местное население. К сожалению, в Россию в это время прибыли из Германии люди, которые плохо разбирались в надеждах и чаяниях местного населения. На основании наших военных успехов они, по-видимому, считали, что нет необходимости сотрудничать с местным населением.

Однажды из штаба дивизии к нам поступил приказ: «3-му батальону 18-го пехотного полка немедленно выделить одну роту для борьбы с партизанами в тыловом районе армии. Рота должна быть оснащена по-походному и обязана выступить в боевом порядке. Предусмотрено задействовать роту в течение от шести до восьми недель».

Какая же рота подходила для выполнения этого задания лучше всего? Чтобы обсудить это, на командном пункте батальона собрались Нойхофф, Ламмердинг, Маленький Беккер и Кагенек. Штольце еще не вернулся в свою 10-ю роту, а Больски казался еще недостаточно опытным и зрелым офицером, чтобы командовать ротой, полностью предоставленной самой себе. Обер-лейтенант Крамер, командир 11-й роты, в последнее время часто болел. Пулеметно-минометная рота Кагенека исключалась. Не оставалось ничего другого, как выделить для этого 9-ю роту Титьена.

Его вызвали на командный пункт батальона, и Нойхофф объяснил ему, в чем заключается его новое задание.

– Слушаюсь, герр майор! – отчеканил Титьен, не выказав особого удивления. В его глазах читалось удовлетворение оттого, что именно его роте было поручено это особое задание, и в то же время – сожаление по поводу того, что на какое-то время приходилось прощаться с батальоном. На следующее утро, в 9:00, его рота, оснащенная по-походному, выстроилась перед командным пунктом батальона. Полковник Беккер и майор Нойхофф обошли строй. Это был относительно теплый день – всего лишь несколько градусов мороза. Однако, когда бойцы 9-й роты двинулись в путь, на их летнюю форму снова сыпались крупные хлопья снега.

Мы так никогда больше и не увидели обер-лейтенанта Титьена и 180 бойцов его роты. Они не вернулись в батальон и почти до самого конца войны отважно и успешно сражались против партизан. Рота сражалась полностью автономно и полагалась при выполнении своих опасных заданий только на свою собственную инициативу, на свой профессионализм и на свои умения и навыки. Постепенно к ней присоединялось все больше русских добровольцев. Численность роты постоянно увеличивалась, и она становилась все известнее, пока повсеместно не прославилась как антипартизанская «группа Титьена». Коммунисты назначили награду за голову Титьена. Много раз красные были близки к тому, чтобы схватить его, но всякий раз ему удавалось в самый последний момент уйти от них. Правда, многие из его бойцов пали от рук партизан.

* * *

На следующий день русские впервые атаковали и на нашем участке фронта. Их атака была отбита, но у нас сложилось впечатление, что они точно знали, что наш батальон стал на одну роту слабее. Возможно, им сообщили об этом их шпионы, которых с некоторых пор они стали систематически засылать через передний край немецкой обороны.

Чаще всего это были симпатичные, молодые девушки, которые хорошо говорили по-немецки и признавались на допросах, что бежали от большевиков. В это время действительно многие русские, как мужчины, так и женщины, перебегали к нам, чтобы спастись от жестокой расправы коммунистической тайной полиции. Действуя на подконтрольной ей территории, и особенно в Москве, эта полиция в течение многих недель действительно убивала каждого, кто хотя бы в малейшей степени проявил нерешительность или был недостаточно предан коммунистической идеологии. Там снова проводилась Большая чистка, которая означала для многих тысяч простых людей выстрел в затылок. Политические беженцы рисовали страшные картины из жизни за вражеским передним краем. Они подтвердили со многими подробностями то, о чем мне рассказывал майор с красными кантами на брюках: только дождь и морозы уберегли до сих пор Москву от падения.

Но вместе с такими беженцами приходили и миловидные, фанатичные шпионки. Во имя коммунизма они жертвовали свои тела нашим изголодавшимся по женщинам солдатам и часто заканчивали жизнь на виселице. Многие немецкие солдаты непреднамеренно выдавали секретную информацию, разнежившись в тепле постели на большой русской печи.

Как и красные комиссары, эти девушки были готовы умереть за свои идеалы. Накануне в деревне Васильевское были повешены две молоденькие студентки. Они сломались во время перекрестного допроса, были изобличены как шпионки, и их приговорили к смерти. Когда их подвели к виселице, бесстрашно улыбаясь и сияя глазами, они открыто признали себя сторонниками коммунистической революции, которая, по их мнению, однажды спасет весь мир. Со словами «Да здравствует мировая революция!» они сами накинули петлю себе на шею и спрыгнули с подставленной скамьи. Трудно было удержаться от того, чтобы не восхититься их мужественным поведением и героической смертью. Весть об этом быстро распространилась среди наших солдат, многие из которых знали этих девушек по именам.

В течение двух дней русские непрерывно атаковали наши позиции. Они упорно предпринимали одну атаку за другой. Но каждая их атака захлебывалась под нашим смертоносным огнем. Во время одной из наших контратак, при преследовании отступавшего противника было захвачено много пленных. Среди них оказался и высоченный русский крепкого телосложения родом из Сибири, который сразу приглянулся мне. С помощью Кунцле я быстро выяснил, что он никогда не был фанатичным приверженцем коммунизма. В конце концов пленный рассказал, что у них за спиной постоянно стояли комиссары с пистолетами наготове, готовые пристрелить каждого солдата, который дрогнет под нашим натиском. Поэтому он и его товарищи решили при первом же удобном случае сдаться в плен. В подтверждение своих слов он извлек из нагрудного кармана гимнастерки аккуратно сложенную листовку, которые тысячами разбрасывались над вражескими позициями с самолетов люфтваффе. В этих листовках было обещано хорошее обращение каждому красноармейцу, который предъявит ее при пересечении нашего переднего края обороны.

– Оказавшись у нас, ты попал по верному адресу! – сказал я ему через Кунцле. – Если захочешь, то можешь получить немецкую форму без погон и знаков различия. Тебе больше не придется принимать участие в боевых действиях как солдату, ты будешь помогать при эвакуации раненых и ухаживать за лошадьми. Кунцле может подробно объяснить тебе все остальное. Ты хочешь остаться и помогать нам?

– Да! – с готовностью ответил он.

Мы назвали его Гансом. Как он рассказал Кунцле, комиссары сказали ему и его товарищам, что немцы расстреливают на месте каждого русского, попавшего к ним в руки. Но после того как его лучший друг был убит одним из комиссаров, Ганс больше не верил этой пропаганде. Я решил получше рассмотреть листовку, которую он прихватил с собой. На ней были изображены две картинки. На первой из них был нарисован комиссар, который с пистолетом в руках заставляет русских солдат подниматься в контратаку против атакующих немецких пехотинцев. Троих красноармейцев он уже пристрелил. На второй картинке показано, как русские солдаты должны поступать в таких случаях: несколько красноармейцев хватают комиссара и убивают его, а в это время остальные уже сдаются в плен немецким солдатам. На обратной стороне листовки было написано по-русски и по-немецки: «Я больше не хочу помогать бессмысленному кровопролитию в интересах жидов и комиссаров. Поэтому я покидаю ряды Красной армии и перехожу на сторону германского вермахта. Немецкие офицеры и солдаты будут хорошо обращаться с перебежчиками и обеспечат их едой. Данный пропуск может быть использован неограниченным числом офицеров и солдат Красной армии!»

Для успокоения перебежчиков ниже было добавлено: «Приказ Сталина подвергнуть репрессиям семьи перебежчиков не может быть выполнен, так как германское Верховное командование не публикует списки военнопленных!»

И действительно, число перебежчиков в последующие недели значительно возросло. Очевидно, не только нас, но и русских беспокоила наступающая зима.

Красная армия взяла реванш, ответив нам своими листовками. Проснувшись однажды утром, мы увидели, что вся местность вокруг усыпана белыми листками. На них имелся следующий текст на русском и немецком языках: «Пропуск! Немецкие солдаты с этим пропуском на руках имеют право беспрепятственно пересечь линию фронта и оказаться на территории Советской России. Этот пропуск необходимо предъявить первому же встреченному гражданину России, комиссару или солдату, который обязан доставить немецкого солдата в ближайший штаб Красной армии!»

Наших бойцов немало позабавило это странное приглашение посетить землю обетованную советских людей. Правда, если бы такие пропуска выдавались для посещения Франции, многие из нас наверняка воспользовались бы ими, чтобы, сияя от радости, передать их парижанам или прелестным Ивоннам и Иветтам в Литри.

В эти же дни в канцелярию батальона поступили и другие печатные материалы, которые представляли для меня гораздо больший интерес: отпускные удостоверения! Как и ожидалось, я первым из офицеров батальона должен был отправиться в отпуск на родину, так как вот уже более четырнадцати месяцев не был в отпуске. Вместе с отпускными удостоверениями к нам прибыли и два новых военврача: майор медицинской службы, оберштабсарцт Вольпиус, и военный фельдшер, унтерарцт Фреезе. Они должны были в течение какого-то времени освоиться в нашем батальоне и войти в курс дела, чтобы заменить меня во время отпуска.

Мы были крайне удивлены, что прислали престарелого оберштабсарцта Вольпиуса. Ему было уже далеко за пятьдесят, и он принимал участие еще в Первой мировой войне. Нойхофф считал, что здесь могла идти речь только о переводе в другую часть с понижением в должности за какой-то серьезный проступок. Позже до нас дошел слух, что так оно и было, но мы так никогда и не узнали, в чем же именно провинился Вольпиус.

Но и после прибытия обоих коллег мой распорядок дня не претерпел особых изменений. Оберштабсарцт не делал абсолютно ничего. Он проводил весь день в медсанчасти, путался под ногами и действовал всем на нервы. Прохладнее всего к нему отнеслись в штабе полка, где с самого начала с ним обращались подчеркнуто пренебрежительно. Возможно, там знали истинную причину понижения его в должности. Зато в противоположность Вольпиусу двадцатичетырехлетний унтерарцт Фреезе старательно помогал мне в медсанчасти всем, чем только мог, и с большим интересом присматривался ко всему, что бы я ни делал. Вскоре из него должен был получиться хороший военный врач.

Унтер-офицер Тульпин неожиданно начал вести себя довольно странно. Однажды он отсутствовал довольно долго без разрешения, а на расспросы отвечал уклончиво. Бросались в глаза его необычная бледность и несвойственная ему тревожность, а зрачки его глаз временами бывали неестественно суженными. Я предположил, не стал ли он зависимым от морфия. Однако, когда Фреезе по моей просьбе проверил наличие медикаментов в санчасти, выяснилось, что все было на месте. Что касается службы, то у меня не было к нему никаких претензий. Как и прежде, Тульпин оставался надежным и храбрым помощником. Тем не менее я решил приглядеться к нему повнимательнее.

Однажды ко мне в санчасть пришел посыльный из 11-й роты и передал записку, в которой обер-лейтенант Крамер сообщал, что страдает от болей в кишечнике, чувствует себя очень плохо и просит навестить его.

Как только я увидел Крамера, то уже не сомневался в диагнозе.

– Ну что, Крамер, – сказал я, – все-таки вы подцепили ее! Но хуже всего то, что вы так исхудали, что стали похожи на привидение и вам уже просто некуда дальше худеть!

– Извините, не понял? – удивленно сказал Крамер.

– Вот так всегда одно и то же с вами, умниками! Когда вы чувствуете себя хорошо, то заявляете, что врачи вам не нужны. И к врачам обращаетесь только тогда, когда вас уже пора увозить на скорой помощи в больницу! У вас эпидемическая желтуха, Крамер!

– Откуда она взялась?

– Это вирусное заражение печени. Вы получили его осенью, когда в течение нескольких недель пытались самостоятельно вылечиться от расстройства желудка, сопровождавшегося кровавым поносом!

Тщательный осмотр лишь подтвердил мой диагноз. Печень Крамера была увеличена, пульс замедленный, и селезенка тоже оказалась увеличенной.

– Что же мы теперь можем сделать? – встревожился Крамер.

– Поскольку ваше общее состояние, Крамер, такое плохое, то дело принимает серьезный оборот! Чтобы снова набраться сил, вам нужен полный покой в течение продолжительного времени. Несколько дней отдыха и медицинский уход вы получите и в моей медсанчасти, но этого недостаточно. Я посмотрю, нельзя ли вас отправить самолетом из Старицы в один из госпиталей на родине. Полагаю, это было бы самым лучшим для вас!

От удивления Крамер чуть было не лишился дара речи.

– Да этого же не может быть! Через день домой! Я не могу в это поверить, герр ассистенцарцт! – вырвалось у него.

Нойхофф сообщил в штаб полка, что обер-лейтенант Крамер впредь до дальнейшего распоряжения выбывает из строя, и тогда командование полка перевело обер-лейтенанта Бёмера из 1-го батальона на место Крамера командиром нашей 11-й роты.

Прибыл Бёмер. В безупречно подогнанной форме, гладковыбритый, высокий и стройный. Ему не исполнился еще и 21 год. Сначала он был самым молодым лейтенантом дивизии, а теперь стал самым молодым обер-лейтенантом. Это был изворотливый юнец, который иногда вел себя даже вызывающе. Бёмер был полной противоположностью Крамеру, который вышел из рядового состава и медленно поднимался по служебной лестнице, пока, в конце концов, не дослужился до обер-лейтенанта.

После знакомства с ротой Бёмер посетил своего предшественника в медсанчасти. Было заметно, что оба офицера сразу невзлюбили друг друга. Обер-фельдфебель 11-й роты уже успел рассказать Крамеру, что первыми словами нового обер-лейтенанта были: «Кажется, рота не такая уж и плохая! Думаю, из нее еще можно сделать что-то путное!»

– Проклятый грубиян, хам! – взорвался Крамер, когда Бёмер ушел. – Первым делом это сама рота должна будет сделать что-то приличное из него самого! Молокосос! Бесстыжий наглец!

Я рассказал Кагенеку, что дня через три Крамер, вероятно, улетит из Старицы домой и что я хочу сам отвезти его туда на своем «Опеле».

– Полагаю, что после такого неожиданного нашествия стольких врачей в наш батальон я могу себе позволить маленький отпуск! – добавил я с улыбкой.

– Я тоже поеду с тобой! – неожиданно заявил Кагенек. – Возможно, я еще пригожусь тебе! Ведь мой брат летчик-истребитель в Северной Африке, и на аэродроме в Старице у него наверняка найдутся знакомые среди летчиков люфтваффе!

Я поручил унтерарцту Фреезе замещать меня во время моего отсутствия. Я не думал, что у него могут возникнуть какие-нибудь трудности, а на крайний случай у него всегда был под рукой и старый оберштабсарцт Вольпиус. Чтобы быстрее войти в курс дела, я разрешил ему сразу же, не мешкая, взять на себя руководство медсанчастью. И он с усердием принялся за работу.

Вечером мы сидели в медсанчасти, и я обстоятельно отвечал на его многочисленные вопросы.

Фреезе только что закончил обучение на родине и был буквально по самую макушку напичкан теоретическими знаниями, которые в реальных условиях Восточного фронта имели лишь ограниченную ценность. Например, его очень беспокоила асептика, так как у нас не было стерильных инструментов и повязок и мы не мыли руки спиртом.

– Да, Фреезе, – сказал я, – здесь все обстоит несколько иначе! Ранения солдат бывают зачастую настолько серьезными и требуют немедленного вмешательства, что приходится обходиться без стерильной чистоты, свойственной немецким операционным! Но остается лишь удивляться тому, что может вынести человеческий организм! Несмотря на царящую здесь повсюду грязь и антисанитарию, мы добиваемся довольно неплохих результатов лечения. Возможно, это объясняется главным образом тем, что мы имеем дело с молодыми, здоровыми людьми, обладающими сильным иммунитетом. Так что забудьте об асептике – она начинается только на дивизионном медицинском пункте!

– Надеюсь, здесь будет достаточно моих хирургических знаний, и они меня не подведут! – заявил он.

– И о хирургии можете забыть! Здесь речь идет главным образом о повязках и пластырях – хирурги с их острыми скальпелями находятся в тылу! Ваша задача – обеспечить доставку на дивизионный медицинский пункт наших раненых, пока они еще живы! Для вас это самая главная задача! Иногда для этого приходится применять свои познания в хирургии, но это бывает редко. Быстрота, Фреезе, вот что действительно важно! Если в этот день идет крупный бой и ваш перевязочный пункт переполнен ранеными, вы должны решить, кто нуждается в вашей помощи в первую очередь. Ранения в голову не так опасны – здесь главное уложить раненого и обеспечить абсолютный покой! Но вот с ранениями в брюшную полость все обстоит иначе! Таких раненых нужно как можно быстрее доставить на дивизионный медицинский пункт! В этом случае советую вам воспользоваться лучше санями или телегой, чем целый час ждать, пока прибудет санитарный автомобиль! От этого часа может зависеть жизнь бойца, раненного в брюшную полость. Без немедленной операции он умрет от внутреннего кровотечения или внутренней инфекции, особенно в том случае, если задет толстый кишечник. Не теряйте время на перевязки входного и выходного отверстия раны. Будет гораздо лучше, если вы потратите несколько минут на то, чтобы позвонить на дивизионный медицинский пункт, и попросите их поскорее подготовить все необходимое для срочной операции. Здесь счет идет на минуты! Мы часто сталкиваемся и с артериальным кровотечением. Как действовать в этом случае, вы знаете и без меня. С обморожениями вы тоже уже сталкивались, а когда я вернусь из отпуска, вероятно, вы будете знать о них больше меня. Никогда не забывайте: ваша первая и последняя задача – обеспечить доставку раненых живыми и достаточно крепкими, чтобы выдержать операцию на дивизионном медицинском пункте!

– Все это звучит как-то слишком уж просто! – засмеялся Фреезе.

Мне понравился его юношеский задор и нежелание воспринимать жизнь как слишком сложное дело.

– Хорошо! Если вы считаете ранения простым делом, давайте перейдем к некоторым болезням. Рассмотрим, например, гепатит у Крамера. На родине я никогда не сталкивался с ним, здесь же эта болезнь встречается довольно часто. Далее, у нас здесь имеются сыпной тиф и волынская лихорадка – это все болезни, переносчиками которых являются вши и которых нет в Германии. Затем болезнь Вейля, вызываемая спирохетами, распространяется через воду, зараженную крысами. Кроме того, здесь встречается туляремия, болезнь подобная чуме, переносится клещами, слепнями или мышами-полевками. Иногда ею можно заразиться и при употреблении в пищу мяса зараженных животных – зайцев, кроликов. К сожалению, Фреезе, в этой стране мира и прогресса нет надежной защиты от всех этих «чудесных» переносчиков болезней: крыс, мышей, блох, вшей, клещей, клопов и прочей подобной нечисти. Никогда не знаешь, какую следующую болезнь подцепят наши солдаты. В этом вся и прелесть! А для вас хорошая практика! Но самое лучшее заключается в том, что благодаря всему этому научишься по-настоящему ценить отпуск в Германии! Знаете, что бы я сделал, если бы во время своего отпуска не собирался обручиться с любимой женщиной?

– Нет! И что же?

– Я бы отправился в чудесную антисептическую больницу. Там я бы первую половину дня простоял под душем, а остаток дня провел бы за перебиранием комплекта блестящих хирургических инструментов, которые только что вынули из сушильного шкафчика для стерилизации инструментов. А каждый вечер отправлялся спать в отдельную прекрасную палату, где ни одна медсестра даже не слышала о том, что существуют такие болезни, как бациллярная дизентерия и сыпной тиф, или что встречаются пациенты, кишки которых совсем недавно валялись в дорожной грязи!

– А это как раз то, от чего я всегда стремился сбежать! – восторженно воскликнул Фреезе.

– Ну, если вы этого сами хотели, то теперь вы это получили! Но, знаете ли, Фреезе, вши в качестве товарищей детских забав через некоторое время начинают страшно действовать на нервы!

Глава 17
Трамвай до Москвы

Перед нами, на другом берегу Волги, раскинулась Старица. Даже издали этот старинный городок свидетельствовал о былом великолепии и роскоши царской России. Над скромными светскими зданиями возвышались великолепные православные храмы. Толстый слой снега покрывал их большие купола, а круглые окна взирали на нас из-за реки, словно темные внимательные глаза.

Фишер сидел за рулем старого «Опеля», а Кагенек, Крамер и я были пассажирами. Мы ехали назад в тыл по той же самой дороге, по которой совсем недавно прошли с боями. Мы проезжали через деревушки, которые брали штурмом, и видели могилы наших павших товарищей. Наш автомобиль резво катил по замерзшей дороге, снежный покров которой был хорошо укатан тяжелыми грузовиками. Чтобы преодолеть отрезок пути длиной более ста километров, сегодня нам понадобилось менее двух часов.

Перед самой Старицей наш «Опель» прогромыхал по настилу деревянного моста через Волгу, возведенного нашими саперами. По темной речной глади лениво проплывали отдельные льдины. Но скоро они уже не будут так вольно плыть по реке, а начнут примерзать друг к другу. Сначала в местах со спокойным течением, а потом и на всем протяжении реки. По мере того как зима будет все сильнее сковывать все засыпанные снегом окрестности, эти льдины будут становиться все толще и толще. Волга будет по-прежнему течь, но в течение долгих зимних месяцев под ледяным панцирем толщиной сто или даже сто пятьдесят сантиметров. Сверху лед заметет толстым слоем снега, и до следующей весны великую русскую реку можно будет увидеть только на карте.

Слабое зимнее солнце освещало снег. И хотя оно ярко светило, но совсем не грело. Над всем этим чудесным ландшафтом царило такое умиротворение, что даже замкнутый Крамер был тронут этим великолепным зрелищем.

Съехав с моста, «Опель» шустро взобрался на береговой откос, повернул налево в сторону города и понесся по равнине к аэродрому. Крамеру крупно повезло. Уже сегодня на родину улетал военно-транспортный «Юнкерс» Ю-52, прозванный нашими солдатами «Тетушкой Ю», в котором для него нашлось свободное место. Мы хорошенько закутали его в одеяла и попрощались. Вскоре «Юнкерс» уже катился по заснеженному аэродрому, набрал скорость, оторвался от земли и взял курс на Германию.

Мы так никогда больше и не увиделись с обер-лейтенантом Крамером. После выздоровления его перевели в одну из дивизий, сражавшуюся на южном участке Восточного фронта, а год спустя он погиб под Сталинградом.

* * *

Нам показалось, что жизнь в люфтваффе проходила словно на другой планете. Это был мир настоящей роскоши по сравнению со скромным существованием пехоты, где благосостояние каждого бойца зависело от того, что он сам мог таскать на собственном горбу. Мы были просто потрясены всем увиденным.

Все военнослужащие люфтваффе спали на настоящих кроватях. У них всегда имелся французский коньяк и ликер. Вдобавок к обычному продовольственному пайку летный персонал получал даже шоколад: это был шоколад с колой, чтобы во время воздушного боя летчики постоянно сохраняли высокую концентрацию внимания и быструю реакцию. Каждый солдат и офицер люфтваффе уже получили первоклассное зимнее обмундирование. Неудивительно, что они могли посмеиваться над войной и подшучивать над жизнью, эти молодцеватые, подтянутые кавалеры в безупречно сидящей форме.

Но когда мы сидели с ними в дружеской, непринужденной обстановке, наша зависть тотчас улетучилась. И они вели свою кровопролитную войну и каждый день смотрели смерти в лицо. Сегодня они завоевали наши сердца своей жизнерадостностью, это счастливое братство никогда не унывающих парней, которые, казалось, знали всех боевых немецких летчиков.

Брат Кагенека! Конечно, знаем! Отличный парень! Все еще где-то в Северной Африке! Всегда сражается как истинный рыцарь неба! Настоящий ас! Сбил уже более шестидесяти самолетов противника. Так говорили летчики о брате Кагенека, а потом поставили всем присутствующим выпивку и провозгласили тост за далекого летчика африканской пустыни. А потом еще раз выпили за здоровье бедных чертяк из пехоты!

– Да за все золото России я бы не согласился занять ваше место, коллега, – откровенно признался мне врач люфтваффе. – А вот любое фронтовое подразделение люфтваффе готов взять в любое время! Эти парни живут так хорошо, что никогда ничем не болеют. А если с ними что-то случается и их самолет подбивают, то они сразу погибают. Или падают за линией фронта на территории русских. В любом случае они не возвращаются оттуда. У меня, как врача, вообще нет никакой работы! Настоящая барская жизнь!

Я попытался объяснить ему, что и жизнь в пехоте имеет свои хорошие стороны. Нигде больше я не встречал такого фронтового братства, таких подлинно товарищеских отношений, такого сплоченного сообщества. Между прочим, ведь это именно пехоту называют «царицей полей». И хотя в войне на ее долю выпадают наибольшие тяготы, но зато она добивается и наибольшей славы…

– Нет, дорогой коллега, – улыбнулся он, – лучше вы перебирайтесь к нам в люфтваффе!

Кагенек завел разговор о положении, сложившемся вокруг Москвы. Ведь летчики первыми замечают все передвижения войск. И они охотно рассказали, что в некоторых местах наши передовые отряды уже находятся всего лишь в двадцати пяти километрах от Кремля – прямо у городских ворот.^[72] По их словам, на следующей неделе ожидается немецкое заключительное наступление, решительный штурм столицы большевиков. Это были действительно волнующие новости.

Энергичный пилот самолета-разведчика, родившийся в Рейнской области, охотно поделился с нами подробностями:

– Последний удар по Москве ожидается в самое ближайшее время. Постоянно к фронту в огромных количествах перебрасывается военная техника, боеприпасы, горючее и прочее военное имущество. А наши армии, находящиеся южнее Москвы, все время перегруппировываются!

– А как обстоят дела у русских? – поинтересовался Кагенек.

– Сожалею, что вынужден огорчить вас, но с востока в Москву один за другим прибывают воинские эшелоны. Конечно, мы не можем наверняка сказать, насколько хороши эти войска…

* * *

На следующее утро мы случайно встретили на улице в Старице знакомого Кагенека – обер-фельдфебеля из 86-й пехотной дивизии. Во Франции наши дивизии были соседями, и Кагенек был лично знаком со многими офицерами и солдатами из соседней дивизии. По словам обер-фельдфебеля, 86-я дивизия продвинулась далеко вперед в сторону столицы красных и теперь занимала позиции южнее Клина у железнодорожной линии Калинин – Москва.

– В каком состоянии дорога от Старицы до Клина? – спросил его Кагенек.

– В хорошем, герр обер-лейтенант!

– Может быть, мы ненадолго заедем туда? – обратился ко мне Кагенек. – Я бы с удовольствием повидался со своими старыми друзьями!

После хорошего обеда в летной столовой Кагенек сообщил, что получил от летчиков бензин для заправки нашего «Опеля».

– Уже через пару часов мы можем оказаться на Московском фронте! Считаю, что нам надо обязательно совершить эту непродолжительную поездку! – попытался уговорить меня Кагенек.

– Опять решил заняться своими молниеносными вылазками? Откуда мне знать, что тебе не захочется съездить в кино в Москву, как только мы окажемся в Клину?

– Взгляни на это с другой стороны: от Старицы до Клина девяносто километров.^[73] Расстояние от Клина до нашего батальона гораздо меньше, чем отсюда до наших позиций. Если мы поедем в Клин, то тем самым приблизимся к своему батальону!

– Это такая же самая логика, как та, которая чуть было не привела тебя в Восточной Пруссии на гауптвахту! Ты же помнишь, когда уговорил жену без разрешения вышестоящего начальства нанести тебе визит…

– В результате которого она со дня на день ожидает прибавления в семействе!

Как после такого признания я мог в чем-то отказать гордому будущему папаше? Конечно, я согласился. И мы отправились в путь в Клин, находившийся в семидесяти километрах северо-западнее Москвы.

* * *

На прощание наш «Опель» был до отказа забит подарками от люфтваффе: 12 бутылок французского коньяка, 50 плиток шоколада с колой, сигары, сигареты и огромное количество медикаментов, которые могли нам очень пригодиться. Летчики с радостью взяли своего рода шефство над нами, бедными пехотинцами. А поскольку мы ни в коей мере не могли отплатить им тем же, почувствовали себя довольно неловко. И тогда, чтобы мы смогли преодолеть эту неловкость, они угостили нас на дорожку виноградной водкой.

В 10 часов утра мы уже прибыли на место. Это была незабываемая поездка. Во всех немецких подразделениях, дислоцированных в Клину и его окрестностях, царил оптимизм. Наши войска подошли к Москве уже очень близко. Теперь во всех штабах царила лихорадочная деятельность по подготовке последнего решающего наступления на столицу большевиков, которое должно было начаться со дня на день. Было налажено снабжение и подготовлены исходные позиции. При необходимости наши войска отбивали эти участки фронта у русских и тотчас окапывались там. Моральный дух в войсках был очень высок, и каждый был совершенно уверен в том, что мы возьмем город еще до конца года. И хотя из-за обморожений танковые и пехотные дивизии понесли ощутимые потери, однако они все еще оставались вполне боеспособными. Солдаты знали, что их не смогли остановить ни дождь, ни грязь, ни снег, ни мороз. И они были уверены, что столица красных должна пасть. Поскольку, так они считали, они это заслужили.

86-я пехотная дивизия, которую мы, собственно говоря, и собирались посетить, уже покинула Клин. Как нам удалось узнать, теперь она располагалась севернее города у железнодорожной линии, довольно близко от нашего батальона. Но мы встретили офицеров из 1-й танковой дивизии, которой пробивали путь 2 октября у озера Щучье. От них мы узнали, что 5-я и 11-я танковые дивизии и 106-я пехотная дивизия нашей 9-й армии с боями приблизились вплотную к Москве и теперь находились на расстоянии всего лишь пятнадцать километров от столицы.^[74] Они наступали вдоль автострады Клин – Москва и сейчас располагались в сорока пяти километрах южнее Клина. Мы решили проехать эти сорок пять километров и посетить эти дивизии.

Когда мы отправились в путь, снова пошел сильный снег. Небо было свинцово-серым, а видимость из-за кружащихся снежинок – сильно ограниченна. Любой внешний шум доносился до нас приглушенно, словно весь мир оказался укутан в вату и плюш. Нам показалось, что даже шум двигателя нашего «Опеля» звучал теперь тише. Воздух наполнился какой-то своеобразной, почти неслышимой музыкой, странным, воздушным рокотом напряженного ожидания. Кагенек и я не могли не поддаться этому всеобщему напряжению. Нас охватило беспокойство, полное странных предчувствий. Казалось, что готовилось что-то грандиозное. Что-то такое, что должно было до основания потрясти наш маленький мир, что-то до сих пор неизвестное, словно скрытое в запечатанном секретном приказе Небес.

На дороге не было ни души. От многих зданий, мимо которых мы проезжали, остались только полуразрушенные стены. Огромные груды развалин безмолвно свидетельствовали о последствиях нацеленных бомбардировок или массированного артиллерийского огня. Все без исключения дома были покинуты их обитателями. Перед дверями рубленых изб уже намело сугробы снега, снег лежал на крышах и на подоконниках. Закодированные знаки на временно установленных полевой жандармерией дорожных указателях свидетельствовали о том, что мы все еще находились на нужной нам дороге.

Все в окружавшем нас ландшафте указывало на близость Москвы. Плотность застройки прилегавшей к дороге местности постоянно возрастала, все больше поперечных дорог отходило от главной автострады. Среди деревянных бараков то тут, то там одиноко возвышались двухэтажные кирпичные здания школ. Справа и слева мелькали огромные плакаты с портретами Сталина и Ленина. Мы действительно находились очень близко от огромного пульсирующего сердца Русского Медведя. Это был именно тот город, который постоянно возникал в нашем воображении во время долгих, бесконечных пеших переходов. Словно заколдованный сказочный город, скрытый от нас за семью печатями, теперь он лежал где-то впереди. И тем не менее у нас возникло странное чувство, что в любой момент снежная завеса может рассеяться, и тогда мы увидим его…

От одной только мысли, что если мы будем ехать с той же самой скоростью, то через полчаса окажемся в самой Москве, у нас захватывало дух. А еще через пятнадцать минут мы могли бы доехать до Красной площади и до Кремля!

Вскоре мы увидели несколько автомобилей, припаркованных на открытой площадке, и вымпел штаба полка, развевавшийся над входом в двухэтажное кирпичное здание. Видимо, до передовой оставалось совсем немного. Когда Фишер подъехал к командному пункту, из дверей показались два офицера. Мы не могли определить, в каком они были звании, так как поверх формы на них были тяжелые кожаные плащи. Они тоже заметили нашу машину с билефельдским щитом, эмблемой нашей 6-й пехотной дивизией. Кагенек опустил стекло со своей стороны, и невысокий офицер спросил на чистом саксонском диалекте:

– Ну и куда же вы собрались?

– В Москву! – без колебаний ответил Кагенек.

– Мы тоже хотим туда! Может быть, будет лучше, если вы все-таки подождете нас! – заметил с улыбкой высокий офицер и показал рукой в кожаной перчатке на юго-восток. – Вон там, справа и слева от дороги, русские. А прямо перед нами – на той стороне – проходит линия московского трамвая, там, на конечной остановке, стоит трамвай.^[75] Если бы по неосторожности он не был выведен из строя, вы могли бы пересесть на него, чтобы бесплатно доехать до Москвы. Но на вашем месте я бы не стал пока делать этого. Сегодня вы еще встретили бы по пути больше иванов, чем вам хотелось бы. Но если вы захотите снова приехать сюда через пару дней, то тогда, вероятно, сможете проехать на своей машине прямо до Красной площади!

– Вы так уверены в этом? – спросил Кагенек.

– Полагаю, что да! Кажется, Гитлер заключил договор со святым Петром. Вы же сами видите, что с каждым днем становится не холоднее, а все теплее. Если погода и дальше останется такой же, то условия для нанесения последнего удара будут самыми благоприятными!

Я сунул руку под сиденье и извлек припасенную бутылку коньяка.

– Поскольку мы не сможем лично присутствовать, когда вы будете входить в Москву, передаем вам эту бутылку коньяка! Выпейте за наше здоровье, когда окажетесь на Красной площади!

При виде бутылки оба офицера на какое-то время утратили дар речи. Потом высокий сказал своим низким голосом:

– Но, господа офицеры! Мы не можем принять от вас такой дорогой подарок! У нас фронтовиков желудки стали слишком слабыми для таких напитков – мы просто уже отвыкли от них!

– Так же как и мы сами! – ответил я. – Но когда мы получили эту «огненную воду» от люфтваффе, то не смогли отказаться. Не хотели бы вы присесть на минутку к нам в машину, чтобы спокойно побеседовать?

Фишер вылез из машины и отправился на командный пункт полка. Оба офицера сели к нам в машину. Как и мы, они также мало знали о том, что происходит за пределами их ограниченного участка фронта. Они лишь улыбнулись, узнав, что у нас был только один случай обморожения. Их полк потерял из-за этого уже около 25 процентов личного состава. (Притом что морозы в это время были слабые – 4–6 градусов ниже нуля. – Ред.)

– Видите ли, – сказал высокий, – наши солдаты просто молодцы! Они думают только об одном – как можно быстрее взять Москву! Для них падение красной столицы означает конец войны!

Оба офицера окончательно оставили свой шутливый тон.

– Самое неприятное заключается в том, что мы слишком поздно подошли к Москве! Что уже наступила зима! Ведь теперь успех или поражение может зависеть от показания термометра. Если теплая погода сохранится, то к Рождеству война будет выиграна!

Он немного помолчал.

– Вы только посмотрите! – неожиданно со страстью и чуть ли не с отчаянием в голосе воскликнул он. – Вот, прямо перед нами раскинулась Москва! До нее рукой подать! Еще один рывок, и мы там! И тогда все закончится! Не могут же принесенные нами жертвы оказаться напрасными!

– Если только до этого не ударят сильные морозы! – заметил маленький саксонец. – В этом случае всех нас ожидает страшный холод – возможно, вечный…

Видите ли, господа, – продолжил он после короткой паузы, – сейчас это наша единственная проблема – холод, зима! Как уже сказал мой товарищ: успех операции теперь зависит от показаний термометра! – Он нажал на ручку и распахнул дверцу. – Пожалуй, мы лучше пойдем, пока совсем не расплакались тут! И не забудьте навестить нас в Москве! К тому времени, когда вы прибудете в столицу, мы уже наверняка станем заправскими гидами и с великим удовольствием покажем вам город!

Оба офицера направились к командному пункту. На их кожаные плащи со свинцово-серого неба продолжал сыпаться пушистый снег. Прежде чем скрыться за дверью, маленький саксонец с гордым видом обладателя помахал нам полученной в подарок бутылкой коньяка.

В мертвой тишине валил густой снег. Прямо перед собой мы заметили навес над остановкой для пассажиров трамвая. Телеграфные столбы, смутно видневшиеся сквозь снежную пелену, указывали путь к советской столице.

– Пойдем туда и посмотрим на эту остановку! – предложил Кагенек. – Тогда мы сможем сказать Нойхоффу, что были на конечной остановке московского городского трамвая!

Мы вылезли из машины и молча двинулись по улице к трамвайной остановке. Нигде не было заметно ни души, когда мы остановились у деревянной скамьи под каменным навесом. Наверняка уже тысячи москвичей сидели когда-то на этой скамье в ожидании трамвая, который с металлическим лязгом приближался к ним из центра Москвы. У одной из стен остановки я заметил старую деревянную урну. Я сунул в нее руку и достал целую пригоршню использованных трамвайных билетов. Мы смогли прочесть напечатанное кириллицей слово «Москва».

Кагенек и я медленно вернулись к нашему автомобилю. Я снова вспомнил слова старого дровосека: «В этом году майские жуки отложили личинки глубоко в землю…»

В конце концов Кагенек высказал вслух то, о чем мы оба подумали:

– Мы просто обязаны справиться с этим! Однако меня постоянно мучит вопрос… сможем ли мы это сделать?

Фишер развернул «Опель», и мы поехали по заснеженной дороге назад в Клин.

Вот только снег повалил еще сильнее.

Глава 18
Обреченный батальон

Когда, проваливаясь по щиколотку в снег, я спешил на офицерское собрание, ледяной северо-восточный ветер болезненно обжигал мне лицо и насквозь продувал мою летнюю форму. Невольно я натянул подшлемник поглубже на уши, нос и подбородок, так что осталась лишь узкая щель для глаз.

Сегодня было уже 5 декабря – канун Дня святого Николая. В этот день командование батальона организовало первую официальную встречу офицеров с начала операции «Барбаросса». У меня была особая причина отметить этот день: всего лишь несколько часов тому назад пришло разрешение на мой отпуск. Я собирался выехать через три дня. Дорога до Дуйсбурга займет две недели, и еще две недели мне потребуется на обратный путь. Тем не менее у меня оставались три полных недели для моей семьи и для Марты! К счастью, в моем распоряжении находился автомобиль, так как в противном случае мне пришлось бы добираться двадцать километров до деревни Васильевское на санях. Оттуда отпускников доставляли на грузовиках дальше до Ржева, а затем по железной дороге через Вязьму, Смоленск, Оршу, Минск, Брест-Литовск (Брест) и Варшаву до Берлина. Полный радости, я написал Марте письмо, в котором попросил ее назначить нашу помолвку на 4 января 1942 года. Надеюсь, что мое письмо дойдет до нее раньше, чем приеду я сам!

Моя голова была забита приятными мыслями о предстоящем отпуске, и я почти не обращал внимания на ледяной, пронизывающий ветер, когда шагал в столовую на праздничный вечер. Сегодня было значительно холоднее, чем когда-либо прежде, даже в полдень термометр показывал 30 градусов ниже нуля.^[76] С тех пор как мы с Кагенеком стояли у трамвайной линии, ведущей в Москву, температура постоянно понижалась. Если так будет продолжаться и впредь, не могло быть и речи о заключительном наступлении на столицу.

Я потопал на крыльце столовой, чтобы стряхнуть снег со своих сапог. В открытом очаге русской печи весело потрескивало яркое пламя, в одном конце комнаты у стены был установлен стол с холодными закусками. Кагенек и я внесли свою долю, пожертвовав ради праздника шестью бутылками нашего коньяка, полученного от люфтваффе. Были организованы различные холодные закуски: ростбиф из конины, соленая конина, рубленые котлеты из конского мяса – все это на солдатском хлебе, нарезанном аппетитными кусочками. Вместо сливочного масла у нас имелся холодный желеобразный соус, оставшийся от гуляша из конины. Кроме того, было вдоволь сигар и сигарет.

С нами снова был обер-лейтенант Штольце. После обязательного пребывания «в этих проклятых полевых госпиталях» он отказался поехать в Германию в отпуск для долечивания. Он хотел как можно быстрее вернуться назад в родную роту к своим солдатам. И восторженная встреча, которую ему устроила 10-я рота, показала, что такое мужественное решение стоило того. Теперь лейтенанта Больски перевели командиром взвода в 11-ю роту Бёмера, поскольку он командовал 10-й ротой лишь временно, пока Штольце отсутствовал.

Вечер открыл Нойхофф. Он поприветствовал вернувшегося в батальон Штольце и помянул добрым словом отсутствующего Титьена и бойцов его роты. Самому юному офицеру батальона, лейтенанту Олигу, было поручено выступить с ответной речью, с которой в мирное время обычно выступала одна из приглашенных дам. Прочитав подготовленную надлежащим образом речь, Олиг закончил ее словами:

– Да здравствует наш герр майор!

– Хайль Нойхофф! Хайль Нойхофф! – с воодушевлением подхватили все присутствующие, и охватившему всех ликованию не было видно конца. В этом веселье приняли участие все офицеры, кроме Больски, который, видимо, воспринял все это как своего рода богохульство.

Штольце, как огромный петух, взгромоздился на стол и дирижировал хором. В который уже раз мы пели:

Никогда не возьмем мы в руки оружие,

Никогда не пойдем на войну!

Пусть другие дерутся друг с другом,

Видали мы эту войну в гробу!

Своими огромными лапами Штольце отбивал такт и зычным голосом запевал.

Вместе с Кагенеком я стоял у стола с закусками.

– Ты заметил, какой собачий холод сегодня? – спросил он.

– Чертовски холодно – это единственное, что я знаю! – ответил я.

– Уже минус 35 градусов! Ты знаешь, что это означает?

– Об успехе или поражении теперь можно судить по показаниям термометра! Ты это имеешь в виду, Франц?

– Да, Хайнц! Вот именно!

Каждый из нас погрузился в свои невеселые мысли. Неужели генерал Мороз все-таки и на этот раз спас Сталина? Неужели все было напрасно? Мы этого еще не знали, но к этому моменту уже было принято решение прекратить наступление на Москву.^[77] Несмотря на все наши жертвы, последнее слово оказалось за слишком ранней зимой.

В дивизии группы армий «Центр» поступил приказ занять оборону и окопаться. Из штаба полка мне сообщили, что все отпуска сдвигаются на несколько дней, но потом можно будет уходить в отпуск. Это было необходимо, пока наши войска не обустроятся на новых оборонительных позициях.

8 декабря как гром среди ясного неба прозвучало сообщение: Япония объявила войну Америке. Япония вступила в войну с Америкой, но не с Россией! Наши мечты о войне на два фронта против Советов разбились вдребезги!

Потом поступили донесения, что наши позиции по обе стороны от Калинина атакованы свежими, только что прибывшими из Сибири воинскими частями, значительно превосходящими наши подразделения по численности. Видимо, Сталин уже давно знал о планах японцев и поэтому отважился снять эти дивизии со своей восточной границы. Все ломали голову над тем, как такое стало возможным. И только после войны выяснилось, что это немецкий коммунист Рихард Зорге раздобыл информацию о намерениях японцев и передал ее Сталину. Благодаря полученной информации Советы смогли нанести нам поражение под Москвой. Зорге в течение нескольких лет работал в Токио под видом корреспондента одной из немецких газет. Там он сумел втереться в доверие к немецкому послу и узнал от него о планах японцев, о которых немедленно сообщил в Россию. После войны он поселился в Москве. За предательство своих соотечественников Зорге получил российское гражданство и был награжден одним из высших коммунистических орденов. (Так у автора. В действительности Рихард Зорге был арестован в октябре 1941 года японцами и казнен по приговору суда 7 ноября 1944 года. – Пер.)

В наш батальон поступил запрос, согласно которому нужно было представить к награждению только что учрежденной новой наградой, Немецким крестом в золоте, двоих самых отважных бойцов. Это была особо ценная награда, которую могли получить только фронтовики, уже награжденные ранее Железным крестом 1-го и 2-го класса и после этого не менее пяти раз выполнившие требования, необходимые для награждения Железным крестом 1-го класса. Большая золотая звезда со свастикой в центре – единственная из всех наград – носилась на правой стороне груди.

Если бы вопрос о награждении был поставлен на голосование, то весь батальон проголосовал бы точно так же, как и Нойхофф. В качестве первого кандидата он назвал: обер-фельдфебеля Альбрехта Шниттгера, командира взвода 10-й роты, за примерную храбрость перед лицом врага, неоднократно проявленную на поле боя. А в качестве второго кандидата был предложен: обер-лейтенант Франц граф фон Кагенек, командир 12-й роты, за выдающиеся успехи в командовании, личную отвагу и способность принимать верные решения в критических ситуациях.

Представления к награждению обоих кандидатов Немецким крестом в золоте были направлены в штаб дивизии, а оттуда их вместе с другими списками переслали в Берлин.

День 13 декабря 1941 года должен был стать первым днем моего отпуска. Накануне, 12 декабря, я получил свое отпускное удостоверение и точные инструкции, как добраться до места проведения отпуска. Из нашего батальона разрешили отправиться в отпуск только пятерым, и я оказался единственным офицером среди них. На следующее утро Фишер должен был отвезти пятерых отпускников на нашем «Опеле» в деревню Васильевское, откуда нам предстояло продолжить свой путь уже на армейском грузовике.

Унтерарцт Фреезе и пожилой оберштабсарцт Вольпиус официально приняли на себя мои обязанности в медсанчасти. Военнослужащие батальона то и дело приносили нам кучи писем, которые мы должны были взять с собой в Германию. Мы всем клятвенно обещали передать приветы родным и близким. Со всех сторон мне совали деньги, на которые я должен был купить цветы и разослать их по указанным адресам женам и невестам.

Когда вечером 12 декабря мы собрались в тесном кругу в офицерской столовой, чтобы распить на прощание бутылочку коньяка, над полями и лугами снова задул ледяной восточный ветер. Температура упала до минус 38 градусов.^[78]

– В чем дело, старина? Выше голову! – проворчал Ламмердинг. – Завтра ты уезжаешь домой! Так какого черта ты грустишь?

– Я боюсь, что мое счастье не продлится долго! – сказал я, погруженный в свои мысли.

– А ну, прекратите рисовать всякие ужасы, а то и правда накликаете беду! – приказал Нойхофф.

Перед тем как лечь спать, я пожертвовал одну из двух оставшихся бутылок коньяка на рождественский праздник батальона, раздал свой шоколад и сигареты и через посыльного передал Кагенеку оставшуюся бутылку.

* * *

На следующее утро русские чуть было не помешали нашему отъезду. Когда я сбривал свою густую бороду, раздался сигнал тревоги. Вражеские танки при поддержке крупных сил пехоты атаковали наши позиции. Однако после двух часов ожесточенного боя атака неприятеля захлебнулась. Раненых доставили на батальонный перевязочный пункт – среди них оказался и один из бойцов, который должен был поехать в отпуск вместе со мной. Около тридцати мелких осколков от разорвавшейся у него за спиной мины буквально изрешетили его тело: голову, спину, ноги. Теперь он действительно отправится в Германию, но только лежа на животе и с медицинской картой раненого на шее.

Какое-то время я помогал Фреезе и старому оберштабсарцту оказывать помощь раненым. Когда моя помощь была уже больше не нужна, я сердечно попрощался со всеми. Ровно в час дня мы выехали на нашем «Опеле-Олимпия». Трое бойцов на заднем сиденье, возбужденные недавно закончившимся боем, красочно описывали, как они отразили атаку иванов. Но наибольшее впечатление произвел на них не столько сам бой, сколько зимнее обмундирование красноармейцев.

– Ты видел, как были одеты иваны? – спросил один из бойцов. – Какие отличные зимние вещи были на них?

– Там было абсолютно все! – подтвердил другой. – Меховые шапки-ушанки, толстые стеганые ватники, теплые шерстяные перчатки и брюки – а потом еще эти фетровые сапоги!^[79]

– Что бы я только не отдал за такие сапоги! – с завистью воскликнул третий. – Мои ноги только сейчас начинают отходить – и это всего лишь после двух часов, проведенных на улице!

– Я думаю, в такой одежде иваны могли бы, как кролики, спокойно закопаться в снег, а на другое утро, хорошо выспавшись, выползти из своих снежных нор, – снова сказал первый.

– Не знаю, – возразил второй. – Этот проклятый холод наверняка проберется сквозь любую одежду! Но нам теперь все равно. В любом случае мы скоро будем дома за теплой печкой у мамочки!

Ночевали мы в Васильевском, в помещении, которое занимал батальон снабжения. Всего здесь собралось около ста отпускников из 6-й пехотной дивизии. А Фишер вернулся на нашем «Опеле» назад в батальон.

На следующее утро, часам к семи, должны были прибыть армейские крытые грузовики, чтобы доставить нас в Ржев. Но даже к восьми часам не появилась ни одна машина. Было чертовски холодно. Чтобы хоть немного согреться, мы время от времени забегали в хорошо натопленную крестьянскую избу. Около 8:30 к нам подъехал разведывательный бронеавтомобиль, из которого вылез офицер из штаба дивизии и сказал следующее:

– Камрады, мне очень жаль, что я вынужден сообщать вам эту неприятную новость! Однако согласно только что поступившему из ставки фюрера приказу на Восточном фронте временно отменяются все отпуска. Все отпускники должны немедленно отправиться в свои воинские части и доложить своему командованию о прибытии!

Он помолчал. Послышался возмущенный ропот.

– Если вы хотите знать причину этого решения, я скажу: только что русские прорвались под Калинином! Положение крайне запутанное!

В рядах отпускников царило гробовое молчание. Никто не возмущался и не сыпал проклятиями. Казалось, ситуация была слишком серьезной, чтобы роптать по этому поводу.

Было совсем непросто вернуться в свои подразделения. Часть пути мы шли пешком и пользовались любой возможностью, чтобы подъехать на машинах, ехавших в сторону фронта. Около 11 часов я встретил подразделение обоза нашего батальона, которое со всем своим имуществом двигалось в направлении Калинина.

– Что, собственно говоря, случилось? – обратился я к фельдфебелю, начальнику обоза.

– Крупные неприятности под Калинином, герр ассистенцарцт! Говорят, две немецкие дивизии полностью разгромлены!^[80] Нашему 3-му батальону приказано принять участие в контрударе, и сейчас он перебрасывается в тот район!

Я стоял как громом пораженный.

– Это значит, что наш батальон уже больше не занимает свои зимние позиции! Кто же теперь удерживает их?

– Это было поручено соседним подразделениям. А наш батальон был снят со своих позиций еще вчера вечером!

– Это просто уму непостижимо! В такую погоду снимать батальон с позиций и бросать в бой?

– Так точно! Но почему это волнует герра ассистенцарцта? Ведь герр ассистенцарцт отправляется в отпуск?

– Все отпуска отменили!

От удивления лицо фельдфебеля вытянулось.

– Петерман с моей лошадью тоже должен быть где-то здесь с вами? – спросил я.

– Так точно! Он где-то сзади, скоро должен подъехать!

– Спасибо! Тогда я останусь здесь и подожду его!

Действительно, прошло всего лишь несколько минут, и показался Петерман. Он скакал на своей лошади, а под уздцы вел мою Зигрид, чья зимняя спячка в обозе так неожиданно закончилась. У нее появился длинный, густой подшерсток, и она находилась в отличной форме. По привычке она обнюхала мои карманы в поисках кусочка сахара или корочки хлеба. Но на этот раз ей не повезло. Увидев меня, Петерман от волнения начал снова заикаться. Ведь мы не виделись с ним более шести недель. Он рассказал, что уже через два часа после моего отъезда 3-й батальон получил приказ сняться с позиций и двигаться форсированным маршем в сторону Калинина для нанесения контрудара по прорвавшимся сибирякам. Нойхофф и остальные, видимо, подумали, что доктору еще раз крупно повезло.

Было настолько холодно, что в седле можно было оставаться не более получаса. Особенно быстро замерзали ноги, и нам приходилось то и дело идти пешком, чтобы восстановить кровообращение. Так что большую часть пути мы с Петерманом проделали пешком, топая по глубокому снегу и ведя лошадей под уздцы. Ближе к полудню мы устроили короткий привал, стоя у полевой кухни и уминая неизменный гуляш из конины. Но, покончив с обедом, мы тотчас снова двинулись в путь.

Во второй половине дня разыгрался сильный буран. Обжигающий северо-восточный ветер дул нам прямо в лицо. Втянув голову в плечи и сильно наклонившись вперед, мы упрямо шагали против ветра по глубокому снегу. Нам приходилось сильно щуриться, когда мы смотрели сквозь снежный ураган на заметенную дорогу. Мелкие частички льда, словно иглы, впивались в наши щеки даже сквозь подшлемник, а собачий холод причинял нам физическую боль.

К счастью, мне удалось собрать солидный комплект одежды, который более или менее согревал меня. Я благодарил Небо за солдатские сапоги с широкими голенищами, которые получил перед самой отправкой в отпуск в Германию. Они оказались такого большого размера, что я смог надеть две пары шерстяных носков и намотал на ноги теплые фланелевые портянки, а поверх стелек сунул несколько слоев газетной бумаги. Кроме того, на мне были две пары кальсон, две теплые нательные рубашки, теплая безрукавка, моя парадная форма, летняя шинель, а поверх нее просторный кожаный плащ, как у тех двух офицеров, которых мы встретили, так сказать, у «врат» Москвы. Пара шерстяных перчаток, пара кожаных перчаток и два шерстяных подшлемника довершали мой наряд. Чтобы ветер не слишком сильно задувал в рукава, я обвязал их на запястьях тесемками.

Это была довольно странно выглядевшая толпа людей, которые, с трудом преодолевая снежный буран, медленно продвигались вперед, чтобы отразить наступление русских. Каждый боец на свой страх и риск пытался хоть как-то утеплиться. Любое попавшееся в их руки шерстяное одеяло солдаты тут же разрезали на куски и подкладывали их под свой мундир, утепляя спину и грудь. И вот теперь, словно нищие бродяги, используя для утепления газетную бумагу, они шли в смертельный бой.

Снежный буран продолжал бушевать на протяжении всего нашего пути. Не затихая ни на минуту, он яростно швырял нам навстречу крутящиеся снежные вихри. Во второй половине дня ветер подул еще сильнее, час за часом он остервенело хлестал нас по лицам ледяной снежной крупой. И мы прекрасно понимали, что это было только начало! Марш на Калинин был маршем в неизвестность, в страшную жестокость зимней войны, которая предъявляла такие высокие требования, которые порой оказывались выше человеческих возможностей.

По пути мы встретили много санитарных машин, до отказа забитых ранеными или бойцами, получившими обморожения разной степени тяжести. Одна из этих машин была из санитарной роты Шульца. Я был знаком с водителем и остановил его.

– Что происходит на фронте? – нетерпеливо спросил я его.

– Все рухнуло! – раздраженно бросил он. – Сибиряки прорвались и практически полностью уничтожили две наши дивизии. В линии фронта зияет огромная брешь. Сейчас через нее устремились тысячи русских!

– А что с нашим 18-м полком?

– Батальон Нойхоффа должен перейти в контратаку сегодня во второй половине дня! Вероятно, как раз сейчас они и атакуют.

– Где они атакуют?

– Я этого не знаю, герр ассистенцарцт!

– А где русские?

– Практически повсюду! Кажется, никто больше точно не знает, где они!

Санитарная машина тронулась с места и, набирая скорость, понеслась дальше в тыл. Петерман и я снова отправились в путь навстречу неукротимой снежной буре. Мы вскочили на коней, проскакали рысью мимо повозок и автомобилей нашего обоза и нагнали фельдфебеля, шагавшего во главе запорошенной снегом колонны. Кони перешли на шаг, и мы молча поехали рядом с ним. Разговаривать было совершенно невозможно: ревущий, как дикий зверь, ветер подхватывал слова и уносил их прочь. Я попытался представить себе, как в такую погоду наш батальон мог вообще атаковать и какие шансы на спасение были у раненых и получивших обморожения. Ясно было одно: в результате ввода в бой свежих сибирских дивизий положение крайне обострилось. Если не удастся закрыть брешь и локализовать вклинение, а затем создать новый передний край обороны, потери будут просто ужасными.

Обгоняя колонну, сзади медленно приближалась какая-то санитарная машина. Оказалось, что это санитарка из нашей дивизии. Когда она поравнялась с нами, я остановил ее и спросил водителя, куда он направляется.

– В Горки!^[81] – прозвучало в ответ.

– Нет ли там поблизости полка Беккера?

– Да, он там, справа от Горок!

– Тогда я поеду с вами! – решительно заявил я.

Я приказал Петерману с лошадьми следовать за нами и уселся рядом с водителем. Тот снова склонился над баранкой, почти упираясь носом в ветровое стекло. Машина едва ползла по заметенной дороге. Стеклоочистители были не в состоянии справиться со снегом, быстро заметавшим ветровое стекло. Водителю приходилось очень внимательно следить за дорогой, чтобы не съехать с проезжей части и не застрять в глубоком снегу, который намело справа и слева от автодороги.

Было почти четыре часа, когда мы прибыли в Горки и остановились перед импровизированным перевязочным пунктом, организованным, по всей видимости, в большой спешке. Здесь не оказалось ни одного врача, а только куча санитаров, наскоро собранных из различных подразделений. Но зато тут было полно раненых и обмороженных. Судя по всему, суда свозили раненых из почти всех немецких подразделений и частей, сражавшихся поблизости.

– А где же ваши военные врачи? – спросил я фельдфебеля медико-санитарной службы с большим шрамом на лбу.

– Двое погибли! – ответил тот. – А что стряслось с четырьмя остальными, мы не знаем! Может быть, они уже попали в руки к русским. Мы вообще почти ничего не знаем. Возможно, сейчас иван находится прямо перед нами или уже позади нас! Тогда и мы и раненые все равно что покойники!

– Веселенькие же перспективы вы тут рисуете! – резко оборвал его я. – Оставьте свои фантазии и лучше расскажите, что вам известно о положении на фронте!

– Сегодня утром между нами и русскими фактически не было ничего, кроме жалких остатков двух наших полностью разгромленных дивизий. Около 11 часов утра здесь прошел наш батальон, чтобы нанести контрудар по противнику. Но что может сделать один-единственный батальон против противника, имеющего такое подавляющее превосходство? Час спустя мимо проследовал штаб одного из полков 6-й пехотной дивизии. Это все, что я знаю!

– Ну что же, теперь я имею хотя бы некоторое представление о происходящем, хотя картина складывается, скажем прямо, довольно мрачная! Вы здесь самый старший по званию среди медперсонала?

Фельдфебель медлил с ответом. До меня дошло, что из-за моей импровизированной экипировки он не мог видеть, какое у меня звание и к какому роду войск я принадлежу.

– Я ассистенцарцт в батальоне, который проследовал здесь в 11 часов утра! – представился я.

– Так точно, герр ассистенцарцт! – ответил фельдфебель, встав навытяжку.

– Тогда я временно принимаю командование на этом перевязочном пункте! Вы следующий по званию! Сколько здесь у нас санитаров?

– Я думаю, человек семь или восемь!

– Что значит здесь «я думаю»? Разве вы не знаете точно, сколько их здесь?

– Точно не знаю, герр ассистенцарцт! Здесь царит такая неразбериха. Люди приходят, задают вопросы и снова уходят. У многих, кажется, только одна мысль в голове: дранг нах вестен! Поскорее смотаться в тыл, на запад!

Санитарная машина, которая доставила меня сюда, была до отказа загружена ранеными, и водитель уже собирался уезжать на дивизионный медицинский пункт. Некоторые раненые были кое-как перевязаны, другим вообще не была оказана никакая первичная медицинская помощь. Ни у кого из них не было заполненных медицинских карт с указанием характера ранения. Я быстро набросал несколько строк майору медицинской службы, оберштабсарцту Шульцу, указал наше местонахождение и попросил срочно прислать как можно больше санитарных машин. Они были необходимы, чтобы эвакуировать огромное количество раненых и обмороженных. Получив от меня эту записку, водитель отправился в обратный путь.

Мы незамедлительно приступили к работе. Сначала надо было отделить от раненых тех, кто уже умер. Затем мы начали сортировать раненых, отделяя тяжелораненых от раненных легко. Тела пятнадцати умерших были перенесены в сарай позади дома, где они вскоре закоченели, словно в леднике. Около двадцати легкораненых могли при острой необходимости принять участие в бою. Они были вооружены и проинструктированы, как действовать в случае внезапного нападения противника. На перевязочном пункте оружия было предостаточно, так как при постоянном притоке раненых многие из них не расставались со своим оружием и оставляли его здесь только при отправке в тыл. Остальные солдаты имели такие тяжелые ранения или обморожения, что не были в состоянии помочь в бою.

Как выяснилось, на перевязочном пункте находилось не менее пятнадцати санитаров. Я приказал, чтобы впредь никто из них не отлучался без моего разрешения, это же относилось и к постоянно прибывающим военнослужащим, отставшим от своих подразделений! Некоторым из них было поручено принести дрова, а из других были сформированы ночные караулы, которые должны были сменяться каждые полчаса. Постоянно поступали новые раненые и солдаты с обморожениями различной степени тяжести. Правда, перед тем как стемнело, прибыло и несколько санитарных машин. Это позволило нам отправить на дивизионный медицинский пункт всех тяжелораненых, которым тем временем уже была оказана необходимая медицинская помощь.

Немецкая дисциплина снова себя оправдала. Все панические настроения исчезли, и на перевязочном пункте опять воцарился порядок. К этому времени перевязочный пункт превратился в настоящую маленькую крепость.

Я вышел на улицу, чтобы получше рассмотреть окрестности. Снежная буря улеглась, и снегопад прекратился. И хотя по-прежнему было все так же холодно, но теперь холод ощущался не так сильно, поскольку не было пронизывающего, ледяного ветра. С востока и севера доносился шум боя. Ночное черно-синее небо то и дело озарялось яркими вспышками залпов артиллерийских орудий.

Из темноты ко мне приблизились две темные фигуры. В свете лампы своего карманного фонарика я узнал унтерарцта Фреезе и санитара-носильщика из нашего батальона.

– Привет, Фреезе! Откуда вы взялись? – окликнул я их.

Узнав меня, унтерарцт потерял дар речи. Его глаза округлились от удивления. Наконец он овладел собой.

– Да, но как вы сами попали сюда? Разве вы не уехали в отпуск?

– Все отпуска временно отменены! Поверьте мне, я не менее вашего удивлен, что оказался здесь!

– В таком случае положение критическое не только на нашем участке, – с озабоченным видом констатировал Фреезе, – но, видимо, и на всем фронте!

– А как обстоят дела у нашего 3-го батальона? – с тревогой в голосе спросил я.

– Плохо, насколько я могу судить об этом! – ответил Фреезе. – Когда в пять часов вечера я уходил оттуда, батальон как раз поднимался в контратаку против значительно превосходящих сил русских. У нас уже очень много раненых и обмороженных. Но самое страшное, что наши пулеметы перестали стрелять. На таком морозе у них замерзла смазка!

– А кто послал вас сюда?

– Командование полка! Ему стало известно, что здесь скопилось много раненых без врачебного присмотра!

– Так вот, Фреезе, принимайте здесь командование, а я отправляюсь на фронт! И, пожалуйста, проследите за тем, чтобы строго исполнялись все мои указания!

– А какие указания? – поинтересовался унтерарцт.

– Фельдфебель со шрамом на лбу введет вас в курс дела! Сейчас я представлю вас всем остальным как старшего здесь, в противном случае тут все снова развалится. Все находятся в подавленном состоянии. Мы с вами должны постоянно быть начеку, чтобы они не ударились в панику!

Затем санитар, прибывший вместе с Фреезе, проводил меня в ночной тьме к линии фронта. Вскоре мы с ним подошли к Волге, скатились с крутого берега вниз и осторожно двинулись по глубокому снегу, лежавшему на льду. Выбравшись на другой пологий берег, мы минут десять шли вдоль леса и вскоре подошли к командному пункту полка, расположенному в деревне Красново.

Как рассказал мне полковой адъютант фон Калькройт, русские внезапно атаковали немецкие позиции по обе стороны от Калинина, причем в этой атаке приняли участие свежие сибирские дивизии, наилучшим образом оснащенные для ведения войны в зимних условиях. Они значительно превосходили по своей численности наши войска, державшие там оборону, а Волга уже замерзла и больше не являлась естественным препятствием на пути противника. Внезапная атака полностью удалась, и теперь многим немецким дивизиям, дислоцированным в Калинине, грозило окружение. Было приказано оставить город, но остающиеся в Калинине войска могли покинуть город только при условии, что путь отступления в Старицу будет удерживаться в наших руках по крайней мере всю вторую половину следующего дня. Это и пытался осуществить 3-й батальон. Несмотря на собачий холод и метровые сугробы, бойцы батальона с яростной решимостью атаковали превосходящие силы противника – менее шестисот бойцов против четырех сибирских дивизий!

– Наша контратака была успешной? – спросил я.

– И да и нет! – ответил фон Калькройт. – С одной стороны вражеское наступление было до поры до времени остановлено, благодаря чему путь отступления из Калинина остается все еще свободным. Это уже много! Но, с другой стороны, батальон не выполнил поставленной перед ним задачи, и контратака вскоре захлебнулась. Ужасный холод вынудил наших бойцов в конце концов отойти в деревни, лежащие в тылу. – Он покачал головой. – Сейчас совершенно невозможно предсказать, что ждет их завтра! А что нам принесут ближайшие недели, известно только одному Господу Богу!

– А каковы наши потери? – продолжал допытываться я.

– Насколько мне известно, очень большие, и особенно из-за обморожений! Но до сих пор мы еще не получили точные данные! – Фон Калькройт сделал паузу, а потом продолжил, с трудом подбирая слова: – 3-й батальон может надеяться лишь на то, что ему удастся в течение нескольких часов сдержать эти полчища русских! Потом с ним, скорее всего, будет покончено! Один за другим все, видимо, погибнут! Но у нас не было другого выбора – батальон был обязан принести себя в жертву! – Он печально посмотрел на меня. – У нас у самих было такое состояние, словно мы посылаем людей на казнь. Будем надеяться, что хотя бы сотне бойцов удастся выбраться оттуда живыми!

Я решил немедленно отправиться вперед в батальон. С тяжелым сердцем я отправился в путь вместе с санитаром-носильщиком. Метель прекратилась. Плотные тучи рассеялись, и на небе появились холодно мерцающие звезды. Одна из них сияла ярче остальных: Марс – звезда римского бога войны. Мерцая кроваво-красным светом, он проплывал, двигаясь по своей орбите, по небосклону над полями сражений под Калинином, словно выискивая что-то. Потом, видимо вдоволь насмотревшись на батальные сцены, Марс снова скрылся за тяжелым темным облаком, и опять с новой силой задул ледяной ветер из сибирской тундры. Стало заметно темнее, и снова пошел снег. Санитару и мне пришлось вжать голову в плечи и поднять повыше воротники своих шинелей, чтобы прикрыть уши от пронизывающего ветра.

На командном пункте 3-го батальона в покосившейся хибаре на краю деревни за столом с сильно коптящей керосиновой лампой одиноко сидел офицер. Это был командир. Он лишь устало поднял голову, когда я вошел и, встав навытяжку, отрапортовал:

– Прибыл для дальнейшего прохождения службы, герр майор!

– Так-так! Значит, вы снова тут! – с отсутствующим видом пробормотал Нойхофф и снова склонился над лежащей перед ним картой. Его палец медленно скользил по глянцевой поверхности карты, когда он глухим голосом заметил: – Нам конец, Хаапе! Отсюда нам не выбраться! – Он поднял голову и посмотрел на меня. Его пальцы нервно забарабанили по крышке стола, а воспаленные глаза увлажнились. – Все кончено, Хаапе! Такое вот положение! Теперь вы знаете все! Наш 3-й батальон до конца пройдет свой жертвенный путь, он сознательно приносится в жертву, чтобы спасти наши дивизии в Калинине!

– Каковы наши потери? – спросил я.

– Пока не известны. Положение очень запутанное. Но батальонный перевязочный пункт переполнен ранеными и обмороженными. А все из-за этого проклятого, собачьего холода, который в конце концов доконает нас! – в сердцах воскликнул Нойхофф. Немного помолчав, он продолжил уже более спокойным тоном: – Кагенек и Больски еще не вернулись из боя – скорее всего, оба погибли. Маленький Беккер и Ламмердинг пытаются установить связь с Бёмером и Штольце. Их 11-я и 10-я роты, я имею в виду то, что от них осталось, пытаются закрепиться в двух деревушках, лежащих перед нами, и организовать там оборону. Вот примерно и все.

– А где находится наш перевязочный пункт, герр майор?

– Через два дома от нас, вниз по улице!

Перевязочный пункт был забит до отказа, в воздухе висел едкий дым от жарко натопленной печи, но, самое главное, здесь было тепло. Совсем выбившийся из сил оберштаб-сарцт Вольпиус понуро сидел на ящике из-под медикаментов. Тульпин, Мюллер и Генрих работали не покладая рук.

– Бог мой! Да это же наш доктор! – донесся до меня тихий голос Мюллера. Повернувшись к Тульпину, тот толкнул унтер-офицера в бок.

– Смирно! – рявкнул Тульпин, совсем позабыв о том, что старый оберштабсарцт тоже находится в комнате.

– Ну, ну, только не переусердствуйте, Тульпин! – сказал я. – Да, отпуск оказался слишком коротким! Но я рад, что теперь снова с вами, там, где мне и положено быть! – Затем я обратился к Вольпиусу: – Герр оберштабсарцт, разрешите снова принять перевязочный пункт!

– Ах, пожалуйста, оставьте эти формальности! – ответил тот, не вставая со своего ящика.

– Вы сами можете видеть, – продолжил он и обвел рукой переполненную комнату, – как обстоят здесь дела и что мы уже успели сделать! Я всегда говорил, что дело добром не кончится, если мы свяжемся с Россией! Вспомните Наполеона! Мы все тут погибнем! Никто из нас не вернется домой, поверьте мне!

Я был возмущен до глубины души. Каким бы ни было его внутреннее состояние, он обязан взять себя в руки. Такие стенания со стороны офицера очень опасны. Среди солдат очень легко могла начаться паника, особенно среди раненых, находящихся в состоянии шока.

– В данный момент меня вообще не интересует, выберемся ли мы отсюда или нет, герр оберштабсарцт! – резко заявил я. – В любом случае мы обязаны оказать помощь раненым и обеспечить доставку тяжелораненых на дивизионный медицинский пункт! Вот давайте этим и займемся!

– Мы этим и занимаемся, разве нет? – обиженным тоном спросил он, продолжая сидеть на ящике.

– Тогда все в порядке! – У меня не было ни малейшего желания продолжать наш спор. – Если позволите, я переоденусь!

– Пожалуйста, оставьте вы эти формальности! – повторил он. – Они нам больше не понадобятся, так как всех нас ожидает одна и та же судьба… Я ведь всегда говорил…

И он опять завел свою волынку, но никто его не слушал.

Генрих достал мой походный сундучок. Я снял кожаный плащ, шинель и парадную форму, переоделся в повседневную полевую форму и натянул свои старые брюки. Как только я нахлобучил на голову стальную каску, повесил на пояс тяжелый комиссарский пистолет и набил карманы гранатами и патронами, то сразу почувствовал себя гораздо увереннее и спокойнее. Через несколько минут наша маленькая санитарная колонна была готова к отправке. Запряженные в сани выносливые русские лошадки резво побежали по дороге, увозя тяжелораненых на перевязочный пункт в Горках к унтерарцту Фреезе. Санитарные машины не могли проехать к нам, так как не могли преодолеть крутой подъем на высоком волжском берегу.

От жалости у меня сжалось сердце, когда я увидел обморожения, которые получили наши солдаты. У многих из них пальцы ног и ступни так примерзли к сапогам, что представляли собой сплошной кусок льда. Поэтому нам приходилось сначала разрезать весь сапог сверху донизу, а затем осторожно массировать и разминать ступни, пока они снова не становились мягкими и не начинали гнуться. Затем мы вытирали их насухо, обсыпали тальком, заворачивали в вату и накладывали толстую повязку. Четыре русские женщины, имевшие опыт в лечении обморожений, помогали нам всю ночь. В тяжелых случаях, когда солдат уже не мог терпеть адские боли, мы кололи ему морфий. Правда, с этим приходилось быть очень осторожным, поскольку морфий еще больше повышает чувствительность тела к холоду. После того как обмороженные конечности оттаивали, хирургам медико-санитарного батальона не оставалось ничего другого, кроме как ждать и смотреть, насколько омертвели и разрушились ткани, чтобы уже потом решить, что именно подлежало ампутации.

Наша задача оказалась еще сложнее, поскольку почти все раненые подверглись переохлаждению и имели обморожения разной степени тяжести. Это была монотонная, тяжелая работа. Но в конце концов мы оказали медицинскую помощь всем раненым и отправили всех тяжелораненых в тыл. Я мог снова отправиться на командный пункт батальона, чтобы узнать, как обстояли дела в боевых частях на передовой.

Ламмердинг, как всегда спокойный и уравновешенный, уже вернулся. Увидев меня, он ухмыльнулся и сказал:

– Мне жаль, что твой отпуск не состоялся. Но ты же у нас известный неудачник!

Вошел Маленький Беккер. Захлопнув за собой дверь, он радостно воскликнул:

– Привет, герр ассистенцарцт! Как там было в Германии? Надеюсь, вы не забыли оправить мое письмо! – Потом, перейдя на серьезный тон, он доложил Нойхоффу: – Кагенек жив и здоров! Сейчас он совещается с обер-лейтенантом Бёмером. Через десять минут он будет здесь!

Обрадованный Нойхофф вскочил со своего места:

– Да это же великолепно! Что же там случилось? Где он пропадал все это время?

– Он пытался еще до наступления темноты выручить Больски и его людей!

– Удалось ему сделать это?

– К сожалению, нет, герр майор! Он нашел Больски и еще двадцать восемь бойцов его роты мертвыми, нашел перед вражескими позициями. Нашим ребятам удалось спасти только двоих раненых, которые притворились мертвыми, когда русские добивали тех, кто еще подавал признаки жизни!

Нойхофф снова тяжело опустился на стул у стола и уронил голову на руки. Когда он опять овладел собой, я доложил, что все тяжелораненые отправлены на перевязочный пункт в Горках к Фреезе.

– Каковы наши потери, Хаапе? – севшим голосом спросил он.

– Еще не поступали донесения из рот, герр майор! Но они будут наверняка большими!

На улице раздались громкие голоса. Дверь распахнулась, и в комнату ввалились возбужденные Кагенек и Олиг. С появлением Кагенека настроение у всех сразу улучшилось. Энергия била из него ключом.

– Мы должны перестроиться! – заявил он. – Мы обязаны сделать выводы из того, что нам пришлось пережить сегодня! У иванов тоже хватает проблем! Важно, чтобы мы учли это! Из показаний пленных я знаю, что и у русских большие потери из-за обморожений!

– А как же их отличное зимнее обмундирование? – удивился Нойхофф.

– Не все вражеские подразделения обеспечены им так же хорошо, как сибиряки. У многих русских солдат тоже нет приличного зимнего обмундирования! Именно это было одной из причин, по которой они так ожесточенно защищали свою деревню сегодня вечером от наших атак. Они не хотели, чтобы их выгнали в чистое поле на мороз! И наша атака наверняка бы удалась, если бы не замерзла смазка в пулеметах!

– И как же нам справиться с этой проблемой? – озабоченно спросил Нойхофф. – Есть какие-нибудь предложения?

– Мы занесли пулеметы в избу и дали им оттаять возле жарко натопленной печи, – продолжал Кагенек, – потом разобрали и тщательно протерли, пока на них не осталось ни одной капли масла. А после того, как мы их снова собрали, они отлично стреляли и на морозе!

– У них не было проблем с перезарядкой?

– Никак нет! Конечно, в общем и целом проблем с перезарядкой станет больше, от этого никуда не денешься. Однако и без смазки пулеметы хорошо стреляют! А это главное! Мы можем ими пользоваться и в такие морозы!

Выяснилось, что, вооружившись пятью такими пулеметами без смазки и взяв с собой двадцать бойцов, Кагенек попытался выручить Больски и его людей, которые залегли в низине перед занятой противником деревней и у которых был отрезан путь к отступлению. Но он опоздал. Когда под прикрытием пулеметного огня Кагенек и несколько его бойцов пробились в низину, они нашли двадцать девять убитых, среди них был и Больски, и двоих раненых. Поскольку пулеметы отлично справлялись со своей работой, им удалось без особого труда вернуться назад вместе с ранеными. Конечно, при низкой температуре минус 40 градусов отдельные задержки с перезарядкой и дополнительный износ материальной части были несравненно лучше, чем вообще не действующие пулеметы.

– Я вообще считаю, что мы не должны больше атаковать, пусть лучше атакуют русские! – сделал вывод Кагенек. – Тогда мы сможем снять свои пулеметы с теплой печи и быстро доставить на позицию. Пока пулеметы ведут огонь, они остаются все время теплыми. В этом случае мы можем стрелять даже со смазкой! В любом случае русским будет совсем непросто атаковать нас, двигаясь по открытой заснеженной местности, если мы, конечно, будем все время начеку!

– И как же мы будем сражаться против сибиряков без зимнего обмундирования?

– Мы должны раздобыть их зимнее обмундирование: мы должны отобрать у всех взятых в плен сибиряков и снять с убитых красноармейцев меховые шапки, валенки и ватные безрукавки! И однажды наступит время, когда мы опять сможем сражаться с ними в равных условиях! И тогда, без сомнения, мы докажем, что являемся лучшими солдатами, чем они!

– Тебе придется немало потрудиться, чтобы убедить в этом многих наших пехотинцев! – вставил я. – По дороге сюда я встретил в нашем тылу некоторых солдат, которые считают, что у нас нет больше шансов противостоять красным, такие бойцы уже окончательно сломлены!

– Согласен, возможно, это наша самая большая проблема! – с серьезным видом ответил Кагенек. – Эта проклятая паника, без всяких к тому оснований! Мы уже не раз били русских и снова будем их бить! Но, разумеется, это невозможно сделать без твердой уверенности в своих силах!

– Да, мы не должны ни в коем случае терять уверенность в себе! – подхватил Нойхофф.

– И еще одно, герр майор! – сказал Кагенек. – В такой собачий холод мы должны занимать передний край обороны как можно меньшими силами! Все лишние бойцы должны сидеть в теплых деревенских избах. Вдали от деревень следует выставлять часто сменяемые секреты! Наша задача как офицеров заключается в том, чтобы сохранять высочайшую бдительность и постоянно контролировать такие секреты! (Боевое охранение. – Ред.)

Нойхофф охотно согласился со всеми предложениями Кагенека. Очевидно, что он все больше и больше склонялся к тому, чтобы позволить Кагенеку все чаще самому принимать решения. Он уже был просто не в силах справляться со сложившейся обстановкой.

– Вы не голодны? – спросил вдруг Маленький Беккер.

– Да, я голоден как волк! – воскликнул Кагенек. – Я бы уже давно слопал свои сапоги, если бы они не защищали так хорошо ноги от холода!

Беккер поспешил покинуть нас, чтобы раздобыть что-нибудь съестное, а Нойхофф и Ламмердинг отправились в соседний дом, где временно размещалась канцелярия батальона.

– Что, собственно говоря, случилось с Больски? – спросил я Кагенека, когда мы остались одни.

– Он был фанатиком, и этим все сказано! – ответил он. – Сегодня его фанатизм завел его самого и бойцов его роты в безвыходное положение, из которого не было спасения. Все это было совершенно напрасно!

– Так что же с ними произошло?

– Его пулеметы на морозе не стреляли, а противник имел численное преимущество. В самом начале он мог бы отойти назад, так как рота Штольце атаковала на левом фланге, и русские в основном сосредоточились там. Но Больски не захотел, даже когда Штольце прервал атаку, поскольку и его пулеметы отказали в такой холод. Как рассказали оба раненых, Больски заявил буквально следующее: «Мы солдаты фюрера! Для нас нет пути назад!» Вот такая бредовая глупость! Так Больски пожертвовал своими двадцатью восьмью бойцами и погиб сам.

– Во всяком случае, он отдал жизнь за свои идеалы! В мужестве ему не откажешь! – заметил я.

– Да, ты прав. За это его нельзя не уважать!

Вошел Маленький Беккер со своим ординарцем, который принес нам что-то поесть. Оказалось, что это был неизменный гуляш из конины. Но Беккер заставил своего ординарца постелить на обшарпанный стол белоснежную скатерть и проследил за тем, чтобы стол был накрыт по всем правилам – с тарелками и столовыми приборами.

– Сегодня вас обслуживает кельнер! – возвестил он.

– Великолепно! А то от голода мои ребра уже начинают тереться друг о друга! – воскликнул Кагенек.

Мы послали за Нойхоффом и Ламмердингом, однако последний пришел один. Отряхнув снег с сапог, он уселся за стол.

– Нойхофф говорит, что не хочет есть! В последние дни он почти ничего не ел.

– Что с ним стряслось? – встревожился я. – Он плохо выглядел, когда сегодня вечером я прибыл сюда.

– Видимо, у него сильный понос, он то и дело выбегает из помещения. Я думаю, именно это так изматывает его! – ответил Ламмердинг.

Что это, инфекция или нервы? – задумался я. Во всяком случае, я решил, что завтра утром обязательно посмотрю, что можно для него сделать.

Тем временем Беккер попытался нарезать хлеб. Хотя он старался изо всех сил, но нож постоянно соскальзывал с горбушки.

– От этого с ума можно сойти, камрады! – воскликнул он наконец. – Даже хлеб здесь замерз!

– Разруби его топором! – мрачно пошутил Ламмердинг.

После ужина я вернулся на перевязочный пункт. Кунцле и Ганс только что привезли на своих лошадках, запряженных в легкие сани, двух бойцов из взвода Больски, оставшихся в живых. У одного из них было огнестрельное ранение легкого, а у другого пуля попала в область таза. Но у обоих раненых были еще и обморожения, которые оказались не менее серьезными, чем их огнестрельные раны. Но сейчас они были благодарны судьбе, что наконец оказались в безопасности. Мюллер разговорился с тем, у кого было ранение таза.

– Принести тебе что-нибудь поесть, Пауль?

– Вы что, знакомы друг с другом? – удивленно спросил я.

– Так точно, очень давно, герр ассистенцарцт! Он почтальон в соседнем городке. Мы с ним пели в одном и том же мужском хоре!

Неожиданно я подумал о Марте. Если повезет, этого раненого завтра или послезавтра отправят самолетом в Германию, и, возможно, он сможет передать ей весточку от меня.

– Послушайте, Пауль, – сказал я, – можете оказать мне одолжение и отправить телеграмму моей невесте, как только окажетесь в Германии?

– Конечно, я смогу это сделать, герр ассистенцарцт!

На обратной стороне медицинской карты раненого я написал:

«Фрейлейн Марте Аразим, Дуйсбург, Бёрзенштрассе, 18

Все отпуска отменены. Отложи помолвку. У меня все хорошо.

Желаю веселого Рождества.

Хайнц».

Вечером этого же дня мне пришлось записать в журнал потерь очень, очень много фамилий: 182 человека убитых, раненых или получивших тяжелые обморожения. День 15 декабря 1941 года оказался черным днем для 3-го батальона. За один этот день мы потеряли больше боевых товарищей, чем до сих пор за всю Русскую кампанию. Но тем не менее «обреченному батальону» удалось блокировать вражеское вклинение и в течение многих часов противостоять атакам, и при этом – слава богу! – большая часть личного состава батальона была еще жива!

Незадолго до полуночи я справился со всеми делами и снова отправился на командный пункт батальона. Нойхофф признался мне, что чувствует себя плохо и совершенно разбитым. У него уже давно не было аппетита, а все усиливающиеся боли в кишечнике лишали его последних сил. Он не хотел принимать снотворное, так как, по его словам, в такой сложной ситуации у него просто не было времени на сон. Против болей в кишечнике я прописал ему танальбин, но, к сожалению, в данный момент я больше ничего не мог для него сделать.

Когда я снова вернулся на перевязочный пункт, старый оберштабсарцт все еще продолжал понуро сидеть на своем ящике. Я сказал ему, что ему следует пойти на командный пункт батальона и там лечь спать. Тогда он поднялся и ушел.

До 3 часов утра мы продолжали вывозить на санях раненых на тыловой перевязочный пункт к Фреезе. Теперь все наши раненые были переправлены в тыл. Наши ездовые, особенно немец-сибиряк Кунцле и русский хиви по кличке Ганс, проявили огромную отвагу, образцово выполняя свою работу в невыносимо холодную ночь.

Едва я успел заснуть, как Мюллер снова разбудил меня.

– Из лесу, что раскинулся перед нами, доносятся какие-то крики, герр ассистенцарцт! – шепотом сообщил он. – Я думаю, кто-то зовет на помощь!

Я с трудом встал и в сопровождении Мюллера вышел на улицу. Действительно! В лесу, находившемся метрах в трехстах от нас, кто-то кричал по-немецки, взывая о помощи. Это были жуткие, какие-то нечеловеческие, мучительные крики. Мы разбудили Тульпина и Генриха и взяли с собой несколько бойцов из штабной роты в качестве охраны. Взяв автоматы на изготовку, мы осторожно двинулись по глубокому снегу в направлении криков. Крики становились все громче и все жалобнее.

– Бога ради, камрады, помогите мне! Неужели здесь никого нет? Куда вы все подевались? Ради бога, идите сюда и помогите мне!

Недалеко от нас на опушке леса мы увидели темную фигуру: пошатываясь и вытянув вперед руки, человек метался из стороны в сторону. Кажется, он все еще не видел нас. Мы позвали его:

– Эй, что с тобой случилось?

– А-а-а! – пронзительно закричал он. – Идите сюда и помогите мне! Я ничего не вижу! Эти свиньи выкололи мне глаза!

В несколько прыжков мы были уже около него и осветили его своими фонариками. Вместо глаз у него зияли две темные, окровавленные глазницы. Вытекавшая из них кровь замерзла на морозе. Над скулами свисали окровавленные лоскуты кожи. От ужаса мы содрогнулись. Тульпин взял беднягу за руку и повел за собой назад к перевязочному пункту. Остальные последовали за ним, держа оружие наготове.

На перевязочном пункте ослепленный солдат сбивчиво поведал нам, что с ним случилось. Он был связистом в артиллерийском дивизионе нашего полка и вместе с тремя своими сослуживцами прокладывал телефонный кабель к артиллерийскому наблюдательному пункту, находившемуся на нейтральной полосе. При этом они подверглись неожиданному нападению.

– Мы ничего не подозревали, – рассказывал он, – как вдруг загремели выстрелы, и три моих товарища упали в снег, сраженные выстрелами в упор. Я бросился назад по тому же самому пути, каким мы пришли, и угодил прямиком в руки иванов. Они схватили меня и потащили с собой. Я начал громко звать на помощь, и один из них шикнул на меня на ломаном немецком, чтобы я замолчал. Потом они бросили меня в снег и крепко прижали к земле. Один из них с ножом в руках опустился рядом со мной на колени и пырнул меня им в оба глаза. Я увидел яркую как молния вспышку, а потом почувствовал ужасную острую боль. Я ничего больше не видел. Потом тот, который говорил на ломаном немецком языке, рывком поднял меня на ноги, взял за руку, развернул и прошептал: «А теперь иди все время прямо! Ступай к своим братьям, к другим немецким псам, и передай им, что мы всем вам выколем глаза и выпустим кишки! Топай вперед!» Он пнул меня в зад, и я услышал, как они побежали по снегу в сторону русских позиций…

Несчастный смолк и разразился глухими рыданиями.

В медсанчасти мы сразу же перевязали его, однако вернуть ему зрение было уже невозможно. Этот солдат будет жить, но остаток своей жизни проведет в полной тьме.

Красная армия была полна решимости перерезать жизненно важную для нас дорогу отхода на Старицу, но и мы твердо решили удерживать ее до спасения наших войск, еще находившихся в Калинине. На рассвете сибирские дивизии снова пошли в атаку. Наши солдаты сняли свои пулеметы с теплых печей и открыли огонь по красноармейцам, появившимся из леса. Атака за атакой захлебывались перед нашими позициями, но и наши потери опять были очень большими. Когда после многочасового боя русские начали отходить, наша артиллерия и минометчики продолжали посылать им вдогонку залп за залпом.

Как только нападавшие скрылись в лесу, наши солдаты бросились бегом на нейтральную полосу и начали снимать с убитых красноармейцев меховые шапки, ватники и валенки. Валенки мы раздали тем солдатам, у которых были обморожения ступней, но которые вынуждены были оставаться в боевых частях. В этих ожесточенных боях на счету был каждый боец, в принципе мы могли оправлять в тыл только тех, кто был полумертв или был уже совсем не в состоянии держать оружие в руках. Только так мы могли, пожалуй, справиться с поставленной задачей и спасти дивизии, окруженные в Калинине. Если нам удастся сделать это, то это будет уже большим успехом, даже если весь наш батальон будет при этом полностью истреблен. Даже мы сами прекрасно понимали это. Мы осознавали военную необходимость происходящего, однако сердце разрывалось при виде того, как один за другим погибали наши 700 отважных бойцов.

Кроме шестидесяти красноармейцев, с которых мы сняли теплую зимнюю одежду, на поле боя остались лежать еще около ста солдат Красной армии, которые были одеты не так тепло. Но гораздо больше, чем этому успеху в обороне, наши солдаты порадовались другой удаче: преступление, совершенное в отношении несчастного связиста из артиллерийского дивизиона, было отомщено, прежде чем мы спасли ослепленного. Штольце услышал выстрелы в ночи и послал Шниттгера с несколькими солдатами посмотреть, что там случилось. Они нашли тела трех связистов, а вскоре обнаружили и разведывательную группу русских, убивших их: комиссара и восемь красноармейцев. В завязавшейся перестрелке все русские были буквально изрешечены пулями.

На вторую половину дня Нойхофф назначил совещание командного состава батальона, чтобы обсудить сложившееся положение. Еще во время этого совещания зазвонил телефон. Из штаба полка сообщили, что мы достаточно долго удерживали дорогу на Старицу. Попавшие в окружение соединения 9-й армии вышли из кольца и теперь образовали новый передний край обороны у деревни Горки.^[82]

Нойхофф с видимым облегчением положил трубку на рычаг. Казалось, что впервые за последнее время он смог немного расслабиться, словно с его плеч свалилась огромная тяжесть. И он обратился к нам:

– Кажется, наше задание выполнено! Господа офицеры, я вам очень благодарен за это!

Мы покинули район Красново^[83] и, с трудом переправившись по глубокому снегу через замерзшую Волгу, отошли. На поле боя остались тела наших 120 погибших товарищей. Еще почти 150 человек мы потеряли из-за ранений и обморожений, а всего потери составили 40 процентов личного состава. Было роздано 64 Железных креста, а германское радио посвятило специальную передачу маленькому батальону, который сумел противостоять четырем сибирским дивизиям русских, что позволило спасти из окружения половину 9-й армии. Правда, нам не довелось услышать эту радиопередачу.

Глава 19
Ледяной ветер

Начался отвод (где отход, а где бегство. – Ред.) наших войск от Москвы. Трем немецким армиям пришлось отказаться от богатого приза и оставить надежду на скорый конец войны. Когда они отступали, маршал Жуков (стал маршалом только в 1943 г. – Ред.) со своими тепло одетыми войсками, имевшими огромное численное преимущество, продолжал наносить по ним безжалостные, сокрушительные удары. Советы слишком долго тайно вооружались. И хотя внезапное нападение Гитлера поставило их на грань поражения, в конце концов сказалось их огромное преимущество в живой силе и в танках.

Для многих немецких солдат, плохо обеспеченных зимним обмундированием, отступление означало во многих случаях верную смерть. Дороги представляли собой хорошо укатанные глубокие выемки среди метровых сугробов. Во время зимних буранов было страшно холодно, но, когда небо прояснялось, а солнце низко висело над горизонтом, становилось еще холоднее. Казалось, что само небо превратилось в огромный замерзший кристалл. Смерть прилетала к нам на своих ледяных крыльях и терпеливо поджидала очередную жертву. Но мы из последних сил боролись с ней, как снова и снова сражались с наседавшими со всех сторон русскими. Наши бойцы медленно отступали по снежной пустыне.

Когда мы проходили через Горки (видимо, Горки на левом берегу Волги в 30 км северо-восточнее Старицы. – Ред.), я закрыл и второй перевязочный пункт. Фреезе прекрасно справился со своими обязанностями, а фельдфебель со шрамом был для него самым верным помощником. На этом перевязочном пункте была оказана помощь более чем 300 раненым, которых затем переправили в тыл на дивизионный медицинский пункт. Нагрузка, выпавшая на долю обер-штабсарцта Шульца, штабсарцта Лоренцена и их помощников, была просто запредельной. Однако они смогли не только оказать необходимую помощь всем раненым, но и на своих санитарных машинах переправили сотни раненых в безопасное место и уберегли их от холода.

В это время особенно выделялась среди всех огромная фигура Штольце с его громоподобным голосом. Он носил русский ватник с огромным меховым воротником, а под ним всю одежду, какая у него только была. Вся эта масса одежды еще больше подчеркивала его рост, и он теперь был похож на высокий и широкий шкаф. Но не только он, но и все остальные бойцы нашего батальона, казалось, очень сильно пополнели. Все наши офицеры, за исключением Кагенека, Маленького Беккера и меня самого, были ростом выше 180 сантиметров. Но даже невысокий, жилистый Беккер, казалось, значительно покрепчал.

Мы медленно отступали по снежной пустыне. Тем самым мы должны были позволить другим подразделениям оборудовать оборонительные позиции в тылу. По нескольку раз в день подразделения Красной армии атаковали нас, однако всякий раз нам удавалось отбивать эти атаки и наносить русским большие потери. В конце дня мы, как правило, отрывались от них и занимали какую-нибудь покинутую жителями деревушку, чтобы отогреть свои промерзшие за день тела.

Тела наших павших товарищей мы укладывали в наспех вырытых прямо в снегу неглубоких ямах. В эти дни у нас не было времени, чтобы смастерить скромный березовый крест или провести церемонию прощания с погибшими воинами. Из-за метровых сугробов было практически невозможно предать мертвых матушке-земле. Кроме того, мы знали, что уже через час трупы будут твердыми как камень, а весной, когда потеплеет, их снова придется выкапывать из этой холодной зимней могилы и перезахоранивать. При таких обстоятельствах похороны со всеми воинскими почестями казались нам почти издевательством.

В этот немыслимый холод, когда перехватывало дыхание, а из ноздрей и с бровей свисали сосульки, когда все чувства притуплялись, а мышление требовало нечеловеческих усилий, немецкий солдат сражался уже не за идеалы, не за мировоззрение или отечество. Он сражался с врагом, не задумываясь и не задавая вопросов, и даже не желая знать, что его ждет впереди. Его поддерживали только привычка, дисциплина и воля к жизни. А когда в конце концов разум солдата начинал затуманиваться, когда силы, дисциплина и воля к жизни его оставляли, он медленно оседал в снег. Если его боевые товарищи вовремя замечали это, они начинали его трясти, бить по щекам и толкать, пока он смутно не начнет осознавать, что его миссия в этом мире еще до конца не выполнена. Тогда он с огромным трудом снова вставал на ноги и, пошатываясь, брел вместе со всеми дальше. Но если никто не замечал, как он упал в мягкий снег, чтобы передохнуть, и продолжал там лежать до тех пор, пока становилось слишком поздно, тогда его бренные останки оставались лежать на обочине дороги. Ветер и снег быстро заметали тело, и вскоре уже ничего не было видно, кроме белой пустыни вокруг.

Но имелась совсем небольшая группа других людей, которые по долгу службы или по личному убеждению брали на себя больше ответственности, чем только за самого себя или за своего соседа, бредущего рядом с ним. Их решимость и самообладание никогда не могли пошатнуть ни суровые зимние бураны, ни яростные русские атаки. Снова и снова они собирались с последними силами и отказывались слушать убаюкивающую музыку природы с ее заманчивым приглашением к вечному покою. Но такое чудовищное напряжение подрывало их силы, забирало слишком много энергии и до такой степени действовало на и без того напряженные нервы, что иногда происходил нервный срыв. И кто-то из них в конце концов не выдерживал и впадал в тупоумие или в детскую веселость.

Пожилой оберштабсарцт окончательно сломался. По ночам его мучили кошмары, населенные призраками и коварными русскими. Он стал обузой для всех остальных, и его отправили в тыл.

И Нойхофф находился на грани полного физического и нервного истощения. Но железным усилием воли он снова и снова заставлял себя собраться. Однако груз ответственности занимаемого положения и мучительные приступы болей в кишечнике до такой степени измучили его, что он стал похож на живой труп. И в один прекрасный день приехала санитарная машина и увезла его в тыл. Обер-лейтенант граф фон Кагенек принял на себя командование измотанным 3-м батальоном, численность которого значительно сократилась.

Мы продолжали отходить с боями в направлении Старицы. 22 декабря мы снова очутились в деревне Васильевское, куда два месяца тому назад прибыли после своего длительного наступления по территории Польши и России практически в полной боевой готовности, насчитывая в своих рядах около 800 бойцов. Теперь же без роты Титьена, продолжавшей борьбу с партизанами, батальон насчитывал только 198 офицеров, унтер-офицеров и рядовых. Из трех батальонов 18-го пехотного полка мы понесли самые тяжелые потери. Однако мы нанесли противнику гораздо большие потери и по праву гордились тем, что ни разу не повернулись к нему спиной и что русским ни разу не удалось прорваться на том участке фронта, где держал оборону наш батальон!

Число фронтовых врачей постепенно тоже уменьшилось, уже многие из них погибли. Фреезе забрали от нас в какой-то полевой госпиталь, где он заменил кого-то из врачей, и я снова остался один.

Теперь уже у каждого бойца батальона были вши. Но из-за постоянных боев и адского холода санитарные подразделения были настолько перегружены, что мы уже не могли уделять этой проблеме слишком много внимания. Нам не оставалось ничего другого, как побыстрее эвакуировать в тыловые лазареты солдат, заболевших сыпным тифом, и надеяться на то, что в батальоне не вспыхнет эпидемия.

При таких непривычных для нас условиях жизни тяжело протекали даже такие болезни, которые обычно не доставляли нам особых трудностей. Солдат с заболеваниями кишечника приходилось как можно дольше оставлять на фронте. И без того мы редко могли отправлять в тыл легкораненых и больных, так как врачи санитарной роты были совершенно перегружены из-за наплыва тяжелораненых и солдат с серьезными обморожениями. Поэтому мы пытались, насколько это было возможно, оставлять измученных дизентерией бедолаг в действующих подразделениях вместе с их боевыми товарищами. Но если заболевшим дизентерией солдатам приходилось чаще чем три-четыре раза в день выбегать на мороз, чтобы справить нужду, то при этом они теряли больше тепла, чем могли себе позволить в таком и без того крайне ослабленном состоянии. В этом случае смерть подстерегала их буквально за каждым углом. А в том случае, когда они не успевали даже расстегнуть брюки и пачкали нижнее белье, это приводило к обморожениям и в конце концов тоже заканчивалось смертью.

Поэтому, отбросив неуместную здесь деликатность и утонченность манер, мы делали в брюках и кальсонах таких больных продольные разрезы сантиметров двенадцать – пятнадцать в длину. Теперь в случае крайней необходимости они могли справлять нужду не снимая штанов и подштанников. Всякий раз после завершения процедуры санитары или товарищи завязывали этот разрез с помощью тонкой проволоки или бечёвки. Боец так и ходил с этой проволокой, пока процедуру не приходилось повторять еще раз. А поскольку все солдаты сильно исхудали, штаны болтались на них достаточно свободно, и поэтому не представляло никакого труда многократно повторять эти манипуляции в течение дня. Такая нехитрая мера помогла спасти жизнь не одному солдату, и многие из них продолжали оставаться на переднем крае обороны в более или менее боеспособном состоянии.

Если позволяла обстановка, мы всегда старались оказывать помощь раненым в теплом помещении. Если же в исключительных случаях приходилось перевязывать раненого бойца на открытом воздухе, то мы старались делать это, снимая с него как можно меньше верхней одежды. Для меня стало делом принципа никогда не подвергать раненого или обессилевшего солдата опасности попасть в руки к русским. В нашем санитарном подразделении это стало для всех почти навязчивой идеей. И если при этом мы иногда и заходили слишком далеко и, возможно, излишне рисковали, но зато это придавало нам решительности и ставило перед нами цель, к которой мы могли стремиться.

В любом случае оставление человека на поле боя означало бы для него верную смерть. К нам поступала масса достоверных сообщений о бесчеловечном обращении с немецкими солдатами, попавшими в руки к русским. Пленные красноармейцы рассказывали ужасные вещи о преступлениях, совершенных коммунистами, после того как мы ушли из Калинина. Там нам пришлось оставить в одном из полевых госпиталей много тяжелораненых. В отчаянии они умоляли не бросать их на произвол комиссаров, ведь у них не было даже оружия, чтобы в крайнем случае покончить жизнь самоубийством. Но у нас было слишком мало санитарных машин, и просто не было другого выхода. Раненые остались под присмотром нескольких врачей в полевом госпитале, помеченном большим красным крестом. Когда пришли русские, они первым делом расправились с врачами. А потом разделались и с ранеными, вышвырнув их через окна на улицу, где стоял жуткий мороз. Тот из раненых, кто оставался жив после падения на мерзлую землю, получал пулю в затылок. Потом тела погибших зарыли в одной общей могиле.

Подобные сообщения так часто подтверждались незнакомыми друг с другом свидетелями, что никто уже не сомневался в их достоверности.

Однажды, немного отстав от батальона, я шел пешком вместе с колонной, насчитывавшей около двадцати легкораненых и больных. Однако я ни о чем не беспокоился, так как мы только что в ходе стремительной контратаки далеко отбросили противника.

Мы шли вдоль опушки леса и вдруг в сгущавшихся сумерках увидели группу людей, двигавшихся в нашу сторону от Волги. Это были русские. Поскольку те нас еще не заметили, мы тотчас бросились в лес. Мы хотели идти лесом вслед за нашим батальоном, пока русские не пройдут мимо нас. Но, пройдя несколько километров по заснеженному лесу, мы снова вышли на открытую местность. Впереди, на некотором отдалении от нас мы увидели наш батальон, между нами и батальоном находились две русские деревушки, расположенные по соседству друг с другом. Пока мы, спрятавшись за кустами, разведывали обстановку, несколько подразделений противника перешли через дорогу и отрезали нам путь. По всей видимости, русские решили заночевать в этих двух деревушках. Проклиная все на свете, мы вынуждены были смириться с тем, что оказались отрезаны от своих.

– Нам придется остаться здесь, пока совсем не стемнеет! Потом мы попытаемся пробраться между этими двумя деревушками! – прошептал я окружившим меня плотным кольцом раненым.

Стемнело. Ночь была ясной и звездной. Мороз крепчал с каждым часом. Чтобы хоть как-то сохранить тепло, мы сбились в плотную кучу в небольшой ложбине. Тем не менее, невыносимо страдая от ужасного холода, мы несколько раз порывались немедленно предпринять попытку прорыва. Но пока хотя бы большая часть красноармейцев не улеглась спать, такая попытка была бы равносильна самоубийству. Время текло невыносимо медленно. Ярко мерцающие звезды освещали все кругом своим призрачным светом. Но вот наконец наступила полночь, и мы двинулись в путь.

Время от времени наши боевые товарищи на передовой посылали в небо осветительные ракеты, которые несколько секунд висели в вышине, рассыпая тысячи искр. Благодаря этим ракетам мы поняли, что наш передний край обороны должен был проходить сразу за этими двумя деревушками. Если нам будет сопутствовать удача, то уже через час мы должны были оказаться там.

На небосводе ярко сияла Полярная звезда, указывавшая нам путь. Четверо или пятеро раненых передвигались только опираясь на плечи своих товарищей. Сначала мы попытались отыскать путь, проходивший точно между двумя деревушками. Перспектива наткнуться там на русских была минимальной, так как в такой собачий холод те наверняка предпочтут остаться в тепле домов. Но когда мы выбрались на дорогу, которая вела сначала к деревне, находившейся слева от нас, а потом поворачивала к деревне, лежавшей справа, у нас возникло непреодолимое искушение пройти по укатанному полотну дороги и тем самым быстрее продвинуться вперед, чем двигаться по полям, утопая по пояс в снегу.

– Построиться в походную колонну! – прошептал я. – Шагайте уверенно и попытайтесь выглядеть как русские!

Я встал во главе колонны. Маленькая группа раненых шагала за мной. Наши сердца бешено колотились, а руки судорожно сжимали карабины и автоматы, в любой момент мы были готовы нажать на спусковые крючки. От одного из низких сараев, стоявших слева от дороги, нас окликнули по-русски.

– Продолжать движение – не стрелять! – умоляюще прошептал я.

У вражеского часового не должно было возникнуть никаких сомнений, он должен был издали принять нас за своих. Действительно, кто бы еще, кроме русских, мог так открыто идти по этой дороге в такой поздний час?

Однако продолжать идти по этой дороге и дальше показалось мне слишком рискованным. Как только мы отошли от часового достаточно далеко и он не мог слышать нас, мы свернули с дороги и стали пробираться по сугробам справа от нее. В конце концов мы добрались до живой изгороди, проходившей параллельно дороге. С подветренной стороны изгороди снег оказался не таким глубоким. Мы пошли вдоль нее, пока не оказались точно между двумя деревнями. Стараясь держаться на одинаковом расстоянии от обеих деревень, мы с бьющимися от волнения сердцами двинулись в сторону наших позиций. Все уже посчитали, что самая трудная часть пути осталась позади нас, и начали поздравлять друг друга. Но тут около росших впереди кустов мы заметили неглубокий окопчик, вырытый прямо в снегу. В нем был установлен пулемет, вокруг которого на корточках сидело четверо или пятеро красноармейцев. Они располагались прямо перед нами и пристально всматривались в направлении позиций, которые занимал наш батальон. Конечно, они были уверены, что только оттуда им может грозить опасность. Я молча поднял вверх правую руку. Не издав ни звука, все тотчас собрались вокруг меня.

– Стрелять только по моей команде! – прошептал я.

Мы начали осторожно подкрадываться к пулеметному гнезду. В свете звезд я заметил, как один красноармеец повернул голову в нашу сторону, тогда я не мешкая тотчас спустил курок. Сраженный очередью моего автомата, он рухнул навзничь рядом со своими товарищами. Один из моих раненых бросил гранату, а остальные открыли по русским ураганный огонь. У красных не было ни единого шанса на спасение.

Мы со всех ног бросились в сторону наших позиций. Когда два других вражеских пулемета открыли огонь, нам пришлось залечь в небольшой ложбине недалеко от нашего переднего края. Однако оказалось, что русские не заметили нас и стреляли наугад, и мы решили двигаться дальше.

Чтобы не попасть под пули своих же товарищей, мы ползли вперед очень осторожно. Когда мы были уже не очень далеко от нашего переднего края, я послал вперед унтер-офицера с легким обморожением, чтобы он установил контакт с нашими бойцами, державшими оборону на этом участке. И он справился с этим заданием. Уже через десять минут я тряс руку сияющему от радости Штольце. А окружившие нас бойцы 10-й роты внимали несколько приукрашенному рассказу раненого обер-ефрейтора, который для пущего драматизма немного сгустил краски.

Глава 20
Наши ряды снова тают

Медленно приближалось Рождество. Часто шел снег, и теперь даже на дорогах лежали такие сугробы, что идущие по ним солдаты проваливались в них по колено. Это привело к увеличению обморожений даже среди тех солдат, которые носили валенки. Когда снег попадал сверху за широкие голенища, он таял, отбирал у ступней тепло и постепенно замерзал, образуя вокруг них ледяную корку. В конце концов это заканчивалось тем, что солдаты не могли больше идти, беспомощно падали в снег и их приходилось доставлять на носилках на перевязочный пункт.

За прошедшие две недели выбыли из строя многие санитары-носильщики нашей роты. Оставшимся становилось все труднее справляться с участившимися случаями обморожений. Поэтому я был вынужден временно откомандировать в роты Генриха, Мюллера и нескольких русских хиви, чтобы доставлять на перевязочный пункт солдат с обморожениями. Когда Мюллер нес одного такого солдата с обморожением, шальной пулей ему оторвало три пальца на левой руке. Это было типичное легкое ранение, обеспечивающее отправку на родину. Перевязывая раненую руку, я думал, что такому прилежному работнику, как Мюллер, трудно будет найти достойную замену. С первого дня Восточной кампании он спокойно и невозмутимо выполнял свою работу, всегда оставаясь надежным, словно скала в пене прибоя. В его медицинской карточке я написал: «Может транспортироваться сидя».

Мюллер прочел эту запись. Для него это ранение означало освобождение от службы на передовой, а может быть, и отпуск по ранению дома в Германии с женой и детьми. В любом случае это был шанс остаться в живых вместо вполне реальной перспективы погибнуть и найти себе могилу в российских снегах. Мюллер еще раз взглянул на свою медицинскую карточку. А потом спокойно, как само собой разумеющееся сказал:

– Ведь не хватает всего трех пальцев, герр ассистенцарцт! Да к тому же на левой руке! Я могу справиться со своей работой и одной правой! Я прошу разрешения остаться!

Возможно, что кому-то это желание показалось бы странным. Но Тульпин, Генрих и я посмотрели на Мюллера и сразу все поняли.

– Хорошо, Мюллер! – сказал я. – Вы можете остаться! Но только до тех пор, пока не введете Генриха в курс дела и пока фронт не стабилизируется. Но потом вам придется все же уехать!

– А разве без надлежащего лечения его руке не станет хуже? – спросил Тульпин. – Я имею в виду, не потеряет ли он всю ладонь, если сейчас останется?

– Нет, Тульпин! – успокоил его я. – Я сам прослежу за этим! Завтра кровотечение наверняка прекратится. Тогда мы снимем давящую повязку и наложим специальную повязку с рыбьим жиром. Благодаря этой мази на основе рыбьего жира здоровые клетки организма смогут лучше восстановиться и отторгнут поврежденные ткани. Вероятно, тогда хирург сможет лучше определить, где ему проводить ампутацию!

– Вы не считаете, что его надо доставить хотя бы на наш дивизионный медицинский пункт, герр ассистенцарцт? – настаивал Тульпин. – Я бы отвез его туда и обратно!

– Нет! Дивизионный медицинский пункт настолько перегружен, что у них нет времени заниматься ранениями пальцев. Об этом говорится даже в официальных сводках. Санитарные машины в состоянии перевезти лишь четвертую часть раненых, подлежащих эвакуации. Нет, Тульпин! Не беспокойтесь понапрасну, с Мюллером все снова будет в порядке!

Неожиданно я обратил внимание на то, что Тульпин вел себя очень нервно. Уголки рта подрагивали, взгляд был блуждающим, зрачки – расширены.

Дверь распахнулась, и санитары-носильщики внесли двух тяжелораненых из 10-й роты. По их словам, русские ворвались в наши траншеи, и сейчас бойцы 10-й роты снова пытались выбить их оттуда в рукопашном бою. Так что можно было ожидать еще больше раненых. Тогда я поручил Тульпину и Генриху организовать доставку этих раненых на перевязочный пункт. Мюллер помогал мне оказывать помощь двоим тяжелораненым. Как всегда, спокойно и молчаливо он делал свою работу, заранее зная, что мне понадобится, и держал себя соответствующим образом. Он всегда был надежен и скромен, не ожидал ни признания своих заслуг, ни похвалы. Он был одним из тех незаметных, бескорыстных людей, истинную ценность которых иногда трудно распознать. Однако как бы изменился мир, если бы в нем было больше таких людей, как Мюллер!

Перевязав раненых и оказав им необходимую помощь, мы присели возле теплой печки. Здоровой правой рукой Мюллер подбросил в огонь несколько новых поленьев. Ни один мускул не дрогнул на его лице, хотя он должен был испытывать сильную боль в левой кисти.

– Сделать вам укол морфия, Мюллер? – спросил я. – Вы, должно быть, испытываете сильную боль!

Он как-то странно посмотрел на меня, словно хотел что-то сказать. Но сдержался и снова уставился на полыхавший в печи огонь.

– В чем дело, Мюллер? Почему вы так странно посмотрели на меня?

– Я бы хотел обойтись без морфия, герр ассистенцарцт! – ответил он. – Я его боюсь!

И вдруг у меня словно пелена упала с глаз. Я спрашивал себя, как же я раньше не додумался до этого.

– Тульпин пристрастился к морфию, и вы знаете об этом! – выпалил я. – Не так ли, Мюллер?

– Так точно, герр ассистенцарцт! – едва слышно подтвердил он.

– Почему вы не сказали мне об этом, когда я вас расспрашивал о Тульпине?

– Я боялся, герр ассистенцарцт! Морфий – это страшное дело. Если кто-то начинает принимать его, это даже хуже, чем смерть!

– Так-так! Значит, вы уже давно знали о том, что Тульпин регулярно колет себе морфий, знали с тех пор, как к нам прибыл унтерарцт Фреезе?

– Так точно, герр ассистенцарцт! Тогда я уже знал об этом. – Мюллер замолчал и снова посмотрел на огонь. Потом он продолжил: – А не сказал я вам потому, что Тульпин мне клятвенно обещал, что будет колоть себе все меньшую и меньшую дозу, чтобы в конце концов полностью освободиться от зависимости!

– Да, но где он доставал морфий? Мы с Фреезе проверили наши запасы, и все было на месте!

– Он привез запас ампул из Франции, когда его перевели в наш батальон, – сказал Мюллер. – Но он твердо обещал мне, что перестанет колоться, как только его запас морфия закончится. И я поверил ему. Ведь он образованный человек, герр ассистенцарцт! После войны он хочет продолжить обучение на медицинском факультете. У него отличные перспективы в жизни, и всему этому придет конец, если он будет продолжать колоться.

Мюллер явно испытал облегчение, когда рассказал мне все без утайки. Оказывается, после ранения, полученного во Франции, Тульпину кололи морфий. Возможно, при этом врачи не были достаточно осторожны, но, как бы там ни было, у него появилась зависимость, и он начал колоться сам. Постепенно он увеличивал дозу, чтобы добиться нужного эффекта, и в конце концов стал безвольным рабом наркотика.

А потом началась настоящая драма. Как-то раз Мюллер, втайне от остальных, лечил воспаление, которое возникло у Тульпина вследствие неудачно сделанного укола морфия, и с этого момента был вынужден делить с наркоманом все его эмоциональные взлеты и падения. По доброте душевной он надеялся, что сможет помочь Тульпину избавиться от наркотической зависимости и что это останется втайне от остальных. Из сострадания он дважды давал ему морфий, когда его личные запасы истощились, а организм требовал очередную дозу. Позднее Мюллер уже не шел на поводу у наркомана и категорически отказался давать ему морфий, тогда Тульпин самовольно брал морфий из наших запасов. Но неожиданно недавно Тульпин раздобыл где-то изрядный запас морфия, но Мюллер не мог даже предположить, где он его взял. Из этого запаса Тульпин возместил морфий, самовольно позаимствованный у нас, поэтому проверка Фреезе и не выявила недостачу.

Но Тульпин решил, что его пристрастие к морфию не осталось незамеченным. Поэтому он написал прощальное письмо и исчез из медсанчасти. Мюллер вытащил из кармана своего мундира смятый листок и подал его мне. Я прочел неровные, неразборчиво написанные строки:

«Это не имеет больше никакого смысла! Ты единственный, кто знает, как тяжело я страдал. Я решил положить этому конец, пока не увяз в этой гибельной трясине еще глубже, и ты вместе со мной. Когда ты найдешь это письмо, я уже покончу с собой.

Все мои попытки освободиться от пагубной страсти потерпели полный крах. Но когда я пытаюсь обойтись без наркотика, мой организм требует очередную дозу, так как морфий дает мне силу и мужество. Без морфия я конченый человек. Я знаю, что попал под подозрение. Скоро будет невозможно достать еще морфия, а это означает для меня конец. Остается только один выход. Я должен уйти из жизни!»

Моя рука с письмом упала на колени, я поднял голову и взглянул на Мюллера.

– Что произошло потом? – спросил я.

– Он не застрелился, а появился вечером в медсанчасти в полном отчаянии. Чтобы справиться с этим состоянием, он сделал себе еще один укол морфия. Теперь я чувствую себя гораздо лучше, так как все рассказал вам, герр ассистенцарцт!

Я вернул Мюллеру письмо, и тот бросил его в огонь.

– Что вы теперь будете делать, герр ассистенцарцт?

– Пока ничего, Мюллер! Мы все боремся за свою жизнь и теперь на счету каждый человек! Если Тульпин с морфием так же хорошо справляется со своими обязанностями, как другие без морфия, пусть принимает его!

– А разве вы не можете помочь ему избавиться от наркомании? – спросил Мюллер.

– В настоящий момент у нас нет на это времени! Если мы переживем это зимнее сражение, то тогда, возможно, сможем ему помочь, – ответил я.

Тут наконец я вспомнил о ране самого Мюллера и дал ему три болеутоляющие таблетки. В этот момент дверь распахнулась, и Тульпин внес очередного раненого. Тульпин снова был полон энергии и уверенности в своих силах. Мы принялись за работу, и все пошло своим чередом, словно ничего не случилось. Однако я знал, что теряю двоих самых верных своих помощников: Тульпина и Мюллера, это был всего лишь вопрос времени.

И от этой мысли мне стало невыносимо грустно.

* * *

На следующий день был Рождественский сочельник. Независимо от того, где нам придется заночевать, мы твердо решили поставить елку, и как сумеем, отпраздновать Рождество.

На улице ветер снова завел свою заунывную морозную мелодию. С восточной стороны дома намело сугроб до самой крыши. Ставшая уже привычной послеобеденная атака противника была снова успешно отбита.

Две вещи были для нас неизменны в эти дни: во-первых, что русские пойдут в очередную атаку и, во-вторых, что мы ее отразим. Мы постоянно наносили Красной армии огромные потери, но уже через несколько часов такие же по численности вражеские подразделения снова шли на нас в атаку. Казалось, что Советы действительно обладали поистине неисчерпаемыми людскими резервами. Мы с тревогой задавались вопросом, с какими превосходящими силами противника должны были бы сражаться сейчас, если бы не одержали победу в крупных летних сражениях, перемолов сотни тысяч вражеских солдат в котлах под Киевом, Смоленском и Вязьмой.

В последние недели главной нашей опорой и надеждой в бою снова был обер-лейтенант Штольце. Он умело руководил бойцами своей роты в самых тяжелых ситуациях. И двадцатиоднолетний обер-лейтенант Бёмер хорошо прижился в батальоне и честно «заслужил свои шпоры». Просто поразительно, как быстро на этой войне юноши становились зрелыми мужчинами. Юный лейтенант Олиг теперь командовал остатками 12-й роты Кагенека, а штаб батальона – Кагенек, Ламмердинг и Маленький Беккер – спокойно и решительно реагировал на любую ситуацию.

В нашей медсанчасти опять скопилось много раненых, которых я хотел еще до Рождества отправить в тыл. Но в этот день нам прислали только одну санитарную машину, и мы смогли отправить с ней только лежачих раненых. Как уже часто происходило в подобных случаях, я приказал Фишеру отвезти сидячих раненых на нашем «Опеле».

Он залил горячую воду в пустой радиатор и начал разогревать двигатель паяльной лампой. Обе эти операции должны были производиться практически одновременно, чтобы машина вообще завелась при таких низких температурах. На всякий случай я еще раз предупредил Фишера о снежных заносах на дороге.

– Не беспокойтесь, герр ассистенцарцт! – ответил он. – Я знаю каждый сугроб на этой дороге!

И потом он уехал со своими пациентами. Слабый свет затемненных фар постепенно исчез вдали. А я поспешил вернуться в тепло медсанчасти.

В тот вечер мы напрасно ждали Фишера. Не вернулся он и 24 декабря, когда в 11 часов утра русские, как обычно, предприняли свою неизменную атаку. Как всегда, она была снова отбита с тяжелыми потерями для противника. Большинство своих раненых русские оставили на поле боя. Они лежали, утонув в глубоком снегу, и один за другим умирали.

С дивизионного медицинского пункта к нам прибыла санитарная машина. От ее водителя мы узнали, что маломощная авиабомба, сброшенная с тихоходного русского ночного бомбардировщика, которому наши солдаты дали меткое прозвище «швейная машинка» или «усталая утка»,^[84] угодила в наш «Опель». И теперь Фишер лежал в полевом госпитале с множественными осколочными ранениями и переломом предплечья. К счастью, никто из его пациентов при этом серьезно не пострадал. Во всяком случае, моему автомобилю пришел конец. Повреждения оказались настолько серьезными, что его пришлось бросить в сугробе на обочине дороги. Жизни Фишера ничто не угрожало. Но теперь его должны были отправить домой для долечивания, а это означало, что до поры до времени он был для нас потерян. Складывалось впечатление, что жестокая судьба была полна решимости и дальше изматывать нас…

Сразу после обеда батальон снова выступил. Противнику удалось прорваться на участке соседа слева. Если бы мы задержались на своей позиции слишком долго, нам бы грозило окружение.

Кроваво-красное солнце, словно огромный китайский фонарик, медленно опускалось за горизонт на западе. Оно освещало своими постепенно слабеющими лучами бескрайние снежные просторы. Длинные сосульки свисали с заснеженных лап елей и отражали последние отблески солнечного света. Их прозрачно-холодная красота как будто напоминала нам о том, что сегодня Рождественский сочельник.

Несмотря на тяжелое положение на фронте, у всех бойцов было рождественское настроение. Вопреки логике, мы почему-то были убеждены в том, что уж в Святую ночь противник оставит нас в покое. На санях мы уже везли с собой маленькую елочку. Во время следующего привала она должна была стать нашей рождественской елью. Генрих украсил сбрую наших лошадок еловыми веточками. Однако верный Макс и его новый спутник, маленький Пассель ржаво-бурой масти, мыслили практичнее, чем мы, люди: каждый из них пытался объесть веточки со сбруи друг у друга. Казалось, что наши лошадки вообще ели все подряд – сухую солому с крыш деревенских изб, кору и ветки деревьев, картофельные очистки и т. п. Когда не было воды, они с не меньшим удовольствием поедали снег. И хотя за последнее время обе лошади сильно исхудали, казалось, что они находились в хорошей форме, несмотря на такой странный рацион питания.

Генрих, Мюллер, Петерман, шесть легкораненых и я немного оторвались от остальных. Мы хотели исключить повторение недавнего случая, когда русские отрезали нашу колонну с ранеными. Макс и Пассель со своими санями, моя скаковая лошадь Зигрид и лошадь Петермана были с нами. Тульпин с четырьмя остальными лошадьми, также запряженными в легкие сани, остался с основными силами батальона. Если не будет раненых, он должен был помочь перевозить оружие и боеприпасы.

– Хорошо! – сказал Кагенек, когда я рассказал ему о своем намерении немного обогнать основную колонну. – Позаботься о том, чтобы к нашему приходу рождественская елка была украшена! Кстати, а чем мы можем ее украсить?

– Ватой! – ответил я.

Моя маленькая колонна едва успела выйти из небольшой деревушки, как на левом фланге нашего участка затрещали многочисленные вражеские пулеметы. В течение нескольких секунд повсюду начался настоящий ад. Наши пулеметы дружно открыли ответный огонь, тут же в бой вступили наши артиллеристы, посылая в сторону неприятеля залп за залпом. Советы приготовили нам особый рождественский подарок: свою первую ночную атаку! Очевидно, они прекрасно знали, какие сентиментальные мысли волнуют сердце немецкого солдата в Рождественский сочельник.

Однако и ночью мы ощущали свое превосходство. Было ясно, что сейчас наши бойцы закрепятся в деревне и не выйдут из нее до тех пор, пока не отобьют атаку противника, а затем сами перейдут в контратаку. Ввиду ожидавшегося наплыва раненых мне показалось разумным оставить колонну на попечение Мюллера, а самому с Генрихом вернуться к батальону. Только я успел подумать об этом, как прямо перед нами в сугроб угодил снаряд, выпущенный из вражеского танка. Правда, к счастью, он не взорвался. Но этот снаряд не остался единственным. Один за другим снаряды начали рваться в непосредственной близости от нас, вздымая вверх снежные фонтаны. Над нашими головами засвистели осколки. Очевидно, два или три русских танка заметили при свете луны нашу колонну и теперь взяли ее под обстрел.

Своей здоровой рукой Мюллер схватил повод маленького Макса и бросился вперед. Петерман схватил под уздцы свою лошадь и мою Зигрид и последовал за Мюллером. Пассель сам затрусил за ними. Легкораненые, как могли, побежали следом. Генрих и я бежали последними. Вдруг раздался оглушительный взрыв. С распоротым брюхом моя Зигрид замертво рухнула в снег. Петерман упал рядом с ней, а его лошадь умчалась галопом прочь. Один из раненых корчился на снегу с осколком в бедре, громко крича от боли. Мы с Генрихом подскочили к нему, подхватили его под руки и подняли, а затем как можно быстрее потащили к заросшей кустарником низине, где Мюллер и остальные нашли временное убежище. За нами, пошатываясь, последовал и Петерман.

Русские видели, что попали в нас, и продолжали вести беглый огонь. Однако их наводчикам не хватало терпения, и у них постоянно был недолет. Взметая вверх снег, снаряды скользили по снежной поверхности, как галька, брошенная в воду. Ни один из них не взорвался. Это было довольно необычное зрелище, но у нас не было времени долго любоваться им.

Задыхаясь от напряжения, Генрих и я дотащили раненого до укрытия в кустах. Постепенно я отдышался и снова смог вдыхать ледяной воздух без режущей боли в легких. Туман перед моими глазами тоже рассеялся. Вскоре к нам присоединился и Петерман, он не был ранен. Взрывной волной его лишь швырнуло на землю и сбило дыхание.

– Зи-Зигрид убита, а моя лошадь в-в-вы-вырвалась и у-у-убежала! – извиняющимся тоном сказал он, заикаясь.

– Это не так страшно, – успокоил его я, – гораздо важнее наши рабочие лошадки и их сани! В конце концов, мы почти не ездим на наших лошадях верхом, а сейчас имеют значение только жизненно важные вещи!

А про себя я подумал: «То, что потеряно сегодня, уже нельзя будет потерять завтра – вот и одной заботой меньше!» И все-таки мне стало по-настоящему жаль самого себя.

Я чувствовал себя совершенно обессиленным, буквально на грани нервного срыва. Мне казалось, что я не смогу больше справляться с этими вечными трудностями, с лютым холодом, со снегом, с ежедневным видом крови, с болью от потери друзей. Я устал быть примером для других. Я больше не хотел делать вид, что мне все нипочем, что я могу справиться с любыми трудностями. Мне надоело постоянно притворяться мужественным и невозмутимым. Я хотел хотя бы раз по-настоящему отдохнуть и как следует выспаться, хотя бы одну ночь проспать с вечера и до утра, ничего не опасаясь. Только бы одну ночь спокойного сна, думал я, и я опять стал бы таким, каким был! Однако я знал, что это невозможно. Не оставалось ничего другого, как продолжать делать свое дело или умереть.

– Пошли, ребята! – сказал я. – Мы достаточно долго ждали здесь и потеряли много тепла!

Без происшествий мы добрались до следующей деревни, где находился штаб нашего полка. В первом же доме мы перевязали раненного в бедро солдата. Я вытащил свою карту, отыскал деревню Терпилово^[85] и показал Мюллеру дорогу туда.

– Там вы найдете дивизионный медицинский пункт! – объяснил я. – Как только вы и остальные отогреетесь, поезжайте, пожалуйста, туда и доложите о прибытии колонны оберштабсарцту Шульцу!

Мюллер и остальные еще на некоторое время задержались в теплой избе, в то время как Генрих и я устало поплелись к командному пункту полка. Мы отыскали нужный дом и вошли внутрь.

Полковник Беккер и обер-лейтенант фон Калькройт сидели у жарко натопленной печи возле рождественской елочки и пили кофе. Это была такая мирная картина: красивая елка, на которой горело около дюжины свечей, и два офицера с чашечками кофе в руках. Какое-то время я любовался приятным зрелищем, от которого веяло таким забытым домашним уютом. Но потом взял себя в руки и доложил, что колонна с ранеными находится на пути в Терпилово, а ефрейтор медико-санитарной службы Аппельбаум и я сам собираемся вернуться назад на фронт.

– Хорошо, Хальтепункт, – сказал Беккер, – присядьте к нам и выпейте чашечку кофе! Она вам не помешает! По вашему лицу видно, что кофе пойдет вам только на пользу!

И тут я потерял все свое самообладание. На меня вдруг нахлынули все чувства, которые я так старательно подавлял все последнее время. Оказалось достаточно какой-то мелочи – сияющей рождественской елочки и приветливых слов Беккера, – чтобы сдерживающие шлюзы открылись.

– Герр полковник, – словно со стороны услышал я свой собственный голос, – сегодня Рождество, а мои силы на исходе… Не знаю, что и сказать… Весь этот ужас… Ни секунды покоя, и днем и ночью… Я так больше не могу…

Все мое самообладание покинуло меня, на глаза навернулись слезы. Мне хотелось разрыдаться, как ребенку. Смутившись, я взял чашечку кофе, отвернулся и отпил глоток. Кофе оказался слишком горячим, и я обжег себе рот и горло. Но это было как нельзя кстати и послужило своего рода оправданием за мои слезы, недостойные мужчины. В конце концов я снова взял себя в руки.

Беккер и фон Калькройт сделали вид, что не заметили моей минутной слабости, и без комментариев пропустили все сказанное мной мимо ушей. Еще с полчаса мы мило болтали у теплой печи. Потом я забрал Генриха, который ждал меня в караульном помещении, и мы отправились назад в свой батальон сквозь ледяной мрак ночи. По пути мы прошли мимо Зигрид и на минутку задержались, чтобы в последний раз проститься с верным животным, которое за это время уже успело окоченеть. Глядя на мертвую лошадь, трудно было даже представить себе, что она когда-то дышала. Постепенно мы подошли к нашим позициям. Небо над передним краем обороны было расцвечено следами от трассирующих пуль и сигнальных ракет, вспышками дульного пламени и отсветами пожарищ.

– Фейерверк в честь Рождественского сочельника! – с улыбкой заметил Кагенек, когда я доложил о своем прибытии на командном пункте батальона. – Посмотри-ка на это! Первая ночная атака русских по глубокому снегу! Век живи, век учись!

Батальонный перевязочный пункт был забит ранеными до отказа, и унтер-офицер Тульпин трудился не покладая рук вместе с русскими хиви. Мы с Генрихом тотчас подключились к работе. Поскольку раненые все прибывали и прибывали, мы все работали с максимальной нагрузкой. К двум часам ночи батальон отбил вражескую атаку, а два часа спустя последний раненый, получивший всю необходимую помощь и закутанный в теплые одеяла, уже ждал своей отправки в тыл. От усталости я уснул мертвым сном прямо на перевязочном столе. Вскоре после этого прибежал ординарец Кагенека, чтобы пригласить меня на командный пункт на празднование Рождества. Но Тульпин не стал меня будить.

Когда ранним утром я пришел наконец на командный пункт, на так и неукрашенной рождественской елочке все еще горели четыре свечи. Остальные офицеры еще были здесь. Я нервно потер воспаленные от недосыпания глаза и смущенно рассмеялся – я еще так до конца и не проснулся.

– Ты явился со своей ватой слишком поздно! – весело воскликнул Кагенек. – А впрочем, бог его знает, зачем она нам вообще нужна. У нас полно настоящего снега на улице! – Он повертел в руках бутылку коньяка и продолжил: – Даже если русские думают, что смогли нам испортить добрый старый немецкий Рождественский сочельник, то теперь никто нам не помешает отметить первый день Рождества!

– Prosit! На здоровье! – крикнули все в один голос и осушили свои стаканы.

Распахнулась дверь, и в комнату вошел посыльный из штаба полка. В своем импровизированном зимнем одеянии он походил на эскимоса.

– Немедленно закрыть дверь! – крикнул Ламмердинг. – А то мухи налетят!

– Давайте сюда рождественского карпа, которого вы нам принесли! – воскликнул Кагенек и протянул руку за донесением.

– Рождественского карпа, герр обер-лейтенант? – переспросил сбитый с толку посыльный. – Я принес только донесение от герра полковника Беккера!

– Крупные неприятности, господа офицеры! – сообщил Кагенек, дочитав донесение. – На участке слева от нас прорвались русские. 37-й пехотный полк не смог их сдержать. Мы должны немедленно отойти назад, иначе нас могут окружить! Нельзя терять ни минуты! Жаль, такой праздник испортили!

В течение пяти минут во все роты были отправлены посыльные, а уже через полчаса батальон был на марше. Для прикрытия отхода батальона были оставлены только арьергарды. Все свечи на рождественской елке, кроме двух, уже догорели. Мы прихватили их с собой. Ничто не должно было попасть в руки русских.

Сильно потрепанный 37-й пехотный полк тоже отходил – теперь он представлял собой боевую единицу с пониженной боеспособностью. Отбиваясь от яростных атак значительно превосходящих сил противника, камрады из 37-го полка были вынуждены одну ночь и два дня провести в чистом поле без крыши над головой. Они были до такой степени изнурены 36-часовым пребыванием на морозе, что в конце концов не сумели отбить массированную атаку неприятеля. И русским удалось прорвать их линию обороны.

В одном случае такое переохлаждение привело к неадекватной реакции немецких солдат. Их охватило полное безразличие к опасности, они сгрудились вокруг ярко пылающего сарая и распевали рождественские песни, в то время как вражеская артиллерия взяла их на мушку. Снаряд за снарядом взрывался совсем близко от них, многие уже были ранены осколками, но солдаты не проявляли никакого беспокойства, продолжали петь, ликовать и бурно выражать свой восторг. Они не пытались укрыться даже тогда, когда снаряды начали рваться в самой гуще толпы. Их всех охватила какая-то сумасшедшая радость, как будто ужасный холод, нечеловеческое перенапряжение и постоянная смертельная опасность внезапно вызвали у всех страстное желание умереть. Они продолжали петь и умирать, даже не осознавая, что делают. В конце концов в дело вмешался какой-то офицер, и они образумились. Словно в трансе, солдаты последовали за ним и снова взялись за оружие.

В последние дни большинство из нас оказалось в опасной близости от грани между здравомыслием и безумием. Очень часто приступы истеричного смеха сменялись слезами; на смену оптимизму приходило полное отчаяние; смерть шагала бок о бок с жизнью. Казалось, что в этом мире уже не осталось ничего нормального.

* * *

Это было воистину мрачное Рождество. Наш батальон двигался маршем в сторону села Казнаково.^[86] Батальон получил подкрепление в лице одного саперного взвода и двух пехотных орудий с боевыми расчетами. Вместе с ними наша боевая численность составляла теперь около двухсот бойцов. Измученные солдаты разбились на небольшие серые группы, которые на белом фоне были хорошо заметны даже издали. Мы ничего не могли поделать с этим, так как у нас не было зимних маскировочных костюмов. Я молча шагал рядом с Маленьким Беккером. Ураганный восточный ветер гнал мимо нас почти параллельно земле колючий снег и мельчайшие кристаллики льда.

К нашей колонне подъехал открытый вездеход полковника Беккера. Он прибыл вместе с обер-лейтенантом фон Калькройтом, чтобы забрать на совещание Кагенека и Ламмердинга. Оба офицера сели в вездеход, и машина направилась по дороге к деревне, которая лежала впереди километрах в шести от нас. Когда примерно через час мы подошли к маленькому хутору, Кагенек и Ламмердинг снова присоединились к нам.

– Что там опять случилось? – спросил Штольце.

– Много чего! – ответил Кагенек. – Только что русские прорвались у деревни Васильевское. В настоящий момент никто не знает, где фронт, а где тыл. Русские могут быть повсюду. У нас за спиной, на флангах или перед нами! Нам надо срочно выставить фланговое прикрытие!

– В такую пургу? – удивился Штольце.

– Ничего другого не остается! – ответил Кагенек.

– А как обстоят дела на других участках фронта? Не может же везде быть так же скверно, как у нас?

– Еще как может! На всем протяжении фронта положение резко ухудшилось! И кстати, господа офицеры, у нас с вами новый главнокомандующий, а именно ефрейтор Адольф Гитлер!^[87]

На несколько секунд все лишились дара речи.

– Ну что же, постараемся извлечь из этого наибольшую пользу! – изрек наконец Штольце. – И каковы же будут приказы нашего нового главнокомандующего?

– Немедленно прекратить отступление! Наша дивизия должна занять так называемый «оборонительный рубеж Старица» и, если потребуется, обязана защищать его до последнего человека! Между прочим, теперь Гитлер решил подражать русским. Мы получили приказ сжигать дотла каждый населенный пункт, прежде чем оставить его!

– А что же будет с гражданскими жителями? – спросил я.

– О них в приказе не сказано ни слова.

Конечно, Красная армия поступала именно так, да к тому же еще и со своими соотечественниками. Однако я подумал о тех женщинах и девушках, которые помогали мне перевязывать раненых и растирали обмороженные ступни нашим солдатам. Я представил себе, как они стоят по колено в снегу, в то время как их дома пылают ярким пламенем.

– А что будешь делать ты? – спросил я Кагенека.

– Пока не знаю. Возможно, придется сгонять всех жителей деревни в несколько домов, а остальные сжигать. Но одно я не сделаю ни при каких обстоятельствах, а именно не выгоню женщин и детей на мороз и не оставлю их замерзать в такой собачий холод!

Я был целиком и полностью согласен с ним. И хотя в такой ожесточенной борьбе это бы нам наверняка пригодилось, но мы никогда не решились на то, чтобы так жестоко поступить с местным мирным населением.

Глава 21
Наташа Петрова

Ближе к вечеру наш батальон подошел к селу Казнаково. За последние десять дней мы отошли с боями на пятьдесят километров. Противник неотступно преследовал нас. Этот вечер и вся ночь впервые прошли спокойно. А на следующий день, на второй день Рождества 1941 года, в 7 часов утра мы вошли в большую деревню Щитниково.^[88] До этого разведывательная группа под командованием Маленького Беккера установила, что в деревне не было частей противника. Щитниково было важным опорным пунктом на так называемом «оборонительном рубеже Старица». Мы должны были оставаться здесь до самой весны. Наше отступление наконец закончилось.^[89]

Эта деревня состояла примерно из ста домов. Как почти в каждой русской деревне, и здесь дома располагались по обе стороны от улицы. Они отстояли друг от друга метров на двадцать – тридцать, а позади почти каждого дома находилась баня. Главная улица, являвшаяся одновременно и нашим передним краем обороны, проходила с запада на восток. Поскольку русские могли атаковать нас только с севера, а деревня протянулась почти на полтора километра, нам предстояло оборонять довольно протяженный участок.

В середине деревни от главной деревенской улицы отходила поперечная дорога, которая вела на юг к расположенной примерно в трех километрах от нас деревне Терпилово, где разместился дивизионный медицинский пункт оберштабсарцта Шульца. Еще дальше на юг находилась Волга, протекавшая здесь тоже с запада на восток. Командный пункт полковника Беккера располагался на небольшом хуторе недалеко от Терпилово. 1-й батальон нашего полка занял соседнюю деревню, расположенную восточнее. Слева от нас занимали позицию подразделения 37-го пехотного полка.

Наш сильно уменьшившийся батальон, численность которого теперь составляла менее четверти от его штатного боевого состава, в течение дня получил подкрепление в виде двух полевых орудий 13-й роты, двух противотанковых пушек 14-й роты и небольшого подразделения – численностью около сорока человек – из 2-го батальона 37-го пехотного полка. Это позволило довести общую численность нашего батальона почти до трехсот человек. За организацию всех оборонительных мероприятий отвечал Кагенек.

Поскольку нам предстояло оборонять деревню на всем ее протяжении в полтора километра, в его распоряжении находилось недостаточно бойцов. Густой лес, раскинувшийся к северу от деревни и подходивший почти вплотную к нашему переднему краю на выезде из деревни, еще больше осложнял наше положение. Здесь противник мог незаметно приблизиться почти вплотную к нашим позициям, что позволяло ему до последней минуты скрывать свои намерения.

Мы получили донесение, что крупные силы русских, прорвавшихся у деревни Васильевское, заняли населенные пункты Чадово и Ушаковские Горки, находившиеся не слишком далеко от Щитниково. Было ясно, что в ближайшее время нам предстояли упорные оборонительные бои.

Уже через полчаса после входа в деревню мы разместились в домах. На опушке леса, раскинувшегося к северу от деревни, Кагенек выставил боевое охранение. Через определенные промежутки времени их обходили патрули и регулярно проводили смену. Саперы взрывами свалили закрывавшие обзор деревья и в самых опасных местах заминировали наше предполье. У восточного въезда в деревню мы соорудили из толстых бревен блокпост, который был оснащен двумя пулеметами. Офицер-артиллерист рассчитал дистанции и координаты в своих зонах управления огнем. К вечеру 26 декабря мы подготовились к отражению ожидаемой атаки противника настолько хорошо, насколько это было возможно в сложившихся условиях.

На следующий день в 5 часов утра русские атаковали с севера оба конца деревни, бросив в бой по полноценному батальону с каждой стороны. Наши хорошо замаскированные секреты вовремя подали сигнал тревоги, и мы встретили красных эффективным огнем и сумели отбить их атаку. Немедленно организованная стремительная контратака обратила их в паническое бегство, и они отступили назад в деревню Ушаковские Горки. Восемь красноармейцев попали в плен, а на поле боя мы насчитали семьдесят три убитых русских, кроме того в качестве трофеев было захвачено значительное количество оружия. В этом бою мы не потеряли ни одного человека. В самый разгар боя Кагенек каким-то невероятным образом узнал, что его жена, принцесса Баварская, подарила ему двоих сыновей-близнецов.

Теперь у нас снова появилась возможность обеспечить наших солдат теплой зимней одеждой. Кагенек приказал перенести в деревню тела семидесяти трех убитых красноармейцев и снять с них теплую одежду и валенки. Однако трупы уже успели окоченеть и стали твердыми как доски, а валенки настолько прочно примерзли к ногам, что их было невозможно снять.

– Отрубить ноги! – приказал Кагенек.

Наши солдаты топорами отрубили мертвым русским солдатам ноги ниже колен и положили эти обрубки вместе с валенками на теплые печи. Уже через 10–15 минут они оттаяли настолько, что с большими или меньшими трудностями нам удалось стянуть с них жизненно необходимые нам валенки.

Штольце захватил свой личный маленький трофей. В бою на него напал комиссар, и в завязавшейся рукопашной схватке Штольце убил его. Когда после боя он зашел ко мне на перевязочный пункт, то буквально светился от счастья. На его голове красовалась великолепная шапка из лисьего меха,^[90] которую он снял с убитого комиссара. Я не скрывал своего восхищения, и Штольце заметил это. Повернувшись к своему ординарцу, он сказал:

– Если со мной что-то случится, позаботьтесь о том, чтобы эту шапку получил доктор! Понятно?

– Так точно, герр обер-лейтенант! – отчеканил тот.

Остаток дня противник вел себя гораздо спокойнее. Очевидно, он приходил в себя после поражения и перегруппировывал свои силы. Воспользовавшись установившимся затишьем, я отправился в находившееся в трех километрах от нашей передовой Терпилово, чтобы забрать с дивизионного медицинского пункта Петермана и нашу маленькую транспортную колонну. Прибыв на место, я узнал, что тем временем оберштабсарцт Шульц перенес свой медицинский пункт за Волгу. Правда, в Терпилово был оборудован пункт сбора раненых, где я и нашел Петермана, Мюллера и наших лошадок с санями.

Теперь подошло время прощаться с моим верным помощником, так как пальцами Мюллера должны были заняться хирурги.

– Ну, мой дорогой Мюллер, – сказал я, – вот и пришло время прощаться! Пора! Со следующей санитарной машиной вы должны отправиться в тыл, и если вам повезет, то через неделю будете на родине!

– Но, герр ассистенцарцт, я же могу… – опять начал он.

– Никаких возражений, Мюллер! Собирайтесь в дорогу! – перебил его я. – Мы сможем выиграть эту войну и без вас. Пожелайте нам удачи! Увидимся дома в Вестфалии!

С тяжелым сердцем я пожал ему руку.

В Щитниково я, как обычно, оборудовал свой перевязочный пункт рядом с командным пунктом батальона. С северной стороны дома, как раз с той стороны, откуда ожидалось наступление русских, находился просторный хлев, сложенный из толстых бревен. Он прекрасно защищал нас от огня стрелкового оружия вражеской пехоты. Это было очень отрадно, и я почувствовал себя гораздо спокойнее. В течение нескольких следующих часов мы еще раз тщательно продумали все детали и предприняли все возможные меры предосторожности для отражения ожидаемой атаки противника.

Когда в шесть часов вечера мы уселись ужинать, получив, как обычно, по порции гуляша из конины, появился капитан медицинской службы, штабсарцт Лиров, из 37-го пехотного полка, нашего соседа слева. Это был высокий, сильный мужчина средних лет. Лиров хотел узнать, какие меры предосторожности мы приняли, ожидая атаки русских. Мы пригласили его поужинать, и он охотно согласился разделить с нами нашу скромную трапезу. После того как он некоторое время слушал наши шутки и добродушные подначивания, выражение его усталых глаз изменилось, и он поглядывал на нас из-под своих кустистых бровей уже гораздо веселее. Перед тем как Лиров ушел, мы с ним заключили своего рода договор о взаимной помощи. Когда обстановка будет этому благоприятствовать, мы собирались взаимно помогать друг другу.

Из допросов пленных наша разведка выяснила, что в будущем русские станут атаковать главным образом в темное время суток. Это было приказано лично Сталиным с обоснованием, что якобы немцы «не любят вступать в рукопашные схватки и сражаться ночью». Конечно, в этом Сталин был прав. Ни один солдат не любит кровопролитные рукопашные бои, и мы неохотно сражались по ночам в такой лютый мороз. Любой наш солдат с большим удовольствием спал бы у теплой русской печи. Однако одно оставалось всегда неизменным: а именно что мы постоянно чувствовали свое огромное превосходство над русскими как солдатами и что даже ночью мы наносили им гораздо большие потери, чем они нам.

Все наши солдаты находились на своих постах в полной боевой готовности. Они знали, что русские снова пойдут в атаку, более того, теперь они даже желали, чтобы эта атака поскорее началась. Казалось, что все, что угодно, было лучше, чем это мучительное ожидание. В эту ночь нам повезло с погодой, было не так холодно, как в предыдущие дни. Поэтому у нас были все основания надеяться, что на этот раз не будет проблем с пулеметами. Тем не менее, чтобы исключить любой риск, мы до поры до времени держали их в теплых помещениях. Пулеметы должны были оставаться в тепле до тех пор, пока наше боевое охранение не подаст сигнал тревоги.

Примерно в двухстах метрах восточнее деревни, на заснеженной дороге, ведущей к позициям 1-го батальона, в вырытых в снегу окопах и на только что построенном блокпосту притаились со своими станковыми пулеметами бойцы 12-й роты. Их задача заключалась в том, чтобы держать под обстрелом лес в тех местах, где он опасно близко подходил к крайним домам нашей деревни. Многие деревья были повалены, чтобы создать просеки для стрельбы. Любой красноармеец рисковал своей жизнью при попытке пересечь такую просеку.

Полная луна медленно поднималась по безоблачному небу. Патрули осторожно передвигались от одного секрета к другому, производя смену часовых. Нигде не было заметно никакого движения.

В 20:30 при ярком лунном свете русские пошли в атаку. Численностью до батальона, они атаковали с севера восточный край деревни – именно там, где мы и ожидали их атаку. Наши секреты вовремя предупредили о предстоящей атаке, и большая часть солдат нашего батальона поспешила на восточный край деревни. Ради предосторожности лишь несколько небольших групп были оставлены в центре деревни. А сорок бойцов из 2-го батальона 37-го пехотного полка заняли оборону на западном краю деревни.

На восточном краю деревни разгорелся жаркий бой между почти тысячью^[91] атакующими красноармейцами и всего лишь двумястами обороняющимися немецкими солдатами. Наши станковые пулеметы, установленные у дороги, держали под постоянным обстрелом прорубленные в лесу просеки. Многие русские были убиты, но еще большему числу удалось прорваться. Они выбегали из леса прямо под огонь наших карабинов и автоматов. В ярком лунном свете и при дополнительном освещении от осветительных ракет прицельный немецкий огонь был смертоносным. Атака красноармейцев захлебнулась, и они побежали назад. Наш передовой артиллерийский наблюдатель тотчас среагировал на это: его орудия посылали снаряд за снарядом в тот сектор леса, куда устремился отступающий противник. Штольце со своими бойцами бросился в отчаянную контратаку и бесстрашно углубился в самую чащу леса.

Назад его бойцы вернулись уже с безжизненным телом своего отважного командира.

Вражеский пулеметчик, притаившийся в засаде в густых кустах, пулеметной очередью, выпущенной с близкого расстояния, буквально изрешетил высоченного Штольце. Правда, это было последнее, что он успел сделать на этой земле: один из унтер-офицеров из роты Штольце метнул в кусты гранату, которая заставила навсегда замолчать пулеметчика с его ручным пулеметом. Но когда бойцы подняли своего рухнувшего в снег обер-лейтенанта, он был уже мертв.

Остаток ночи 10-я рота сражалась, словно ее солдаты были одержимы бесом. Бойцы никак не могли поверить в то, что их любимый командир роты погиб. Во всяком случае, они были полны решимости отправить вслед за ним на тот свет как можно больше русских.

Перегруппировав свои силы, неприятель снова и снова бросался в атаку на наши позиции, которые защищали малочисленные группы немецких солдат. Но всякий раз они останавливали русских своим яростным, смертоносным прицельным огнем. И всегда, когда очередная волна русского наступления была отбита и красноармейцы откатывались назад, наши пехотные орудия и минометы взимали с них богатую дань.

Бой продолжался пять с половиной часов. Потом, видимо окончательно осознав тщетность своих попыток, русские отошли назад. Лишь в редких случаях они забирали с собой своих раненых, в изобилии лежавших на поле боя.

На следующее утро только непосредственно перед деревенскими рублеными избами мы насчитали более ста убитых русских. Еще больше мертвых красноармейцев осталось лежать в лесу. В основном это были жертвы нашего пулеметного, артиллерийского и минометного огня, но среди них оказалось и много раненых, которые замерзли насмерть. Сначала русские несли их с собой, но, когда им пришлось в панике бежать, они оставили раненых в этот жуткий холод на произвол судьбы. Мы насчитали более ста замерзших насмерть раненых, которые из-за полученных ран были не в состоянии самостоятельно доползти до своих позиций. Наши собственные потери составили четверо убитых и шестеро раненых.

Утро 28 декабря прошло спокойно. И у наших солдат было время прибрать полосу обеспечения. С лежавших там убитых красноармейцев было снято достаточно теплой зимней одежды, чтобы обеспечить ею каждого бойца сильно уменьшившегося численно батальона, у которого ее еще не было. Застывшие в самых причудливых позах трупы были перенесены в бани, где они постепенно оттаяли. Потом за работу взялись так называемые «команды пильщиков». Это была отвратительная работа, но мы не могли позволить себе излишнюю щепетильность. Смерть поджидала каждого, кто терял слишком много тепла собственного тела.

В лесу были прорублены новые просеки для стрельбы. Патрули постоянно обходили внешний край полосы обеспечения. Разведывательные дозоры пробирались ползком еще дальше, чтобы попытаться узнать как можно больше о намерениях неприятеля. Некоторые из них вступали в короткие перестрелки с противником. Поскольку в следующем бою закоченевшие трупы красноармейцев могли ввести в заблуждение наших пехотинцев, представляя собой ложные цели, тела всех убитых русских были убраны с нейтральной полосы и сложены в большом сарае.

Наши бойцы занялись чисткой своего оружия и подсчетом огромного количества боеприпасов и оружия, брошенного противником на полосе обеспечения. В течение всего дня с обеих сторон артиллерия вела лишь беспокоящий огонь. К нам поступили донесения о перемещении крупных вражеских сил в районе между деревнями Васильевское и Ушаковские Горки.

Кагенек лично контролировал все принимаемые меры и успевал проследить за всем. Особенно его беспокоила раздача теплой зимней одежды, снятой с убитых красноармейцев. После обеда уже каждый боец батальона был одет так, что мог выдержать даже самый лютый мороз. Однако ношение этой трофейной одежды имело и один существенный недостаток: в суматохе ночного боя наши бойцы могли по ошибке принять за русских своих же боевых товарищей. Поэтому было приказано носить стеганые вражеские телогрейки только под немецкой полевой формой. Кроме того, каждый наш боец должен был всегда надевать на голову свой подшлемник.

Поскольку численность моего медико-санитарного подразделения из-за потери Мюллера снова сократилась, нам на помощь прислали зубного врача по фамилии Баумайстер. Тем временем почти все армейские зубоврачебные подразделения были распущены. Пока же я использовал Баумайстера как своего личного ассистента, благодаря чему Генрих смог взять на себя исполнение обязанностей Мюллера.

Немец-сибиряк Кунцле постоянно старался изо всех сил и трудился образцово. Он заботился о пополнении запасов санитарного имущества и делал все, что в его силах, чтобы помочь раненым русским пленным. Мы не делали различий в зависимости от национальности раненого – к каждому из них, и русскому и немцу, мы относились одинаково внимательно.^[92] Наш русский хиви Ганс даже в самый разгар боя с неизменным спокойствием и самообладанием отвозил раненых в тыл, а возвращался на передовую, нагрузив целые сани боеприпасами. Мы были абсолютно уверены в лояльности этого кряжистого сибиряка, так же как и всего остального нашего медперсонала. Такой никогда не перейдет снова на сторону Красной армии. А что же Тульпин? Он был вне всякой критики. Он ни разу не попытался уклониться от выполнения какого-нибудь опасного задания и ни разу не проявил даже малейшего признака страха. Но его зрачки по-прежнему были расширены, губы дрожали, а ладони постоянно были влажными. Демоны продолжали терзать усердного унтер-офицера медико-санитарной службы, а его воля была сломлена. Эти демоны как будто приковали его к огромному маятнику, который бесконечно колебался туда-сюда между раем и адом. Мне было искренне жаль его. К сожалению, в настоящее время я ничего не мог для него сделать. Но я был готов оказать ему любую помощь, как только русское наступление прекратится.

Тело Шульце лежало в одном из просторных сараев на восточной окраине деревни. Так оно находилось как можно ближе к 10-й роте, бойцы которой после его гибели доказали, какими прочными были узы между ними и их бесстрашным командиром. Они не стали рыть для него могилу в снегу. Согласно воле его солдат, Штольце должны были похоронить со всеми воинскими почестями на немецком солдатском кладбище в нашем тылу. Именно поэтому они положили его тело на готовые в любой момент к отправке легкие сани, стоявшие в открытом сарае. Если нам вдруг придется оставить наши позиции, эти сани можно было бы, не теряя времени, взять с собой. В них можно было впрячь лошадь, а в крайнем случае солдаты 10-й роты и сами могли тянуть их по снегу. Бойцы 10-й роты взяли на себя эти хлопоты добровольно, несмотря на постоянное нервное и физическое перенапряжение, голод и смертельную опасность. Павшему смертью героя обер-лейтенанту Штольце невозможно было оказать еще большую последнюю честь.

День быстро приближался к концу. Тусклое солнце на серо-голубом, холодном небе не подарило нам ни одного теплого лучика. Вот оно поспешно опустилось за низкие холмы, видневшиеся на западной стороне горизонта, и на несколько минут окрасило безжизненные, запорошенные снегом леса в нежный розовый цвет.

На батальонном перевязочном пункте не осталось ни одного раненого, вся дневная работа была выполнена. Возможно, и мы на один день приблизились к своему закату, к закату своей жизни? Солдаты ставшего таким малочисленным 3-го батальона ждали, когда начнется русская атака. Они знали, что и сегодня ночью им предстоит биться за свою жизнь с противником, имевшим подавляющее преимущество в живой силе и технике.

На фронте было непривычно тихо, когда я отправился по обледеневшей дороге к сараю, где покоилось тело Штольце. Обе стороны прекратили артиллерийский огонь. Возможно, зная о предстоящей ночной бойне, русские и немецкие артиллеристы решили поберечь боеприпасы и силы для решающих мгновений битвы?

Над покрытой толстым слоем снега крышей сарая, словно огромные пальцы, выступали черные балки. Внутри было еще достаточно светло, чтобы детально все рассмотреть. Когда я осторожно стянул покрывало с тела, погибшего офицера, на землю посыпалась снежная крупа. Штольце лежал передо мной, словно высеченный из мрамора. Его руки были сложены на груди, глаза закрыты, в уголках рта притаилась едва заметная улыбка. Если бы зима никогда не кончалась, он мог бы лежать здесь, как забальзамированный, до скончания веков.

У ворот сарая стоял ординарец Штольце. Увидев меня, он принял строевую стойку.

– Герр обер-лейтенант Штольце приказал мне передать герру ассистенцарцту эту лисью шапку! – на одном дыхании выпалил он.

– Большое спасибо, мой друг! – рассеянно ответил я. – Да, так оно и было – просто я забыл об этом!

В течение многих дней я никак не мог решиться надеть эту шапку. Но потом я все-таки надел ее. Эта шапка из лисьего меха оказала мне бесценную услугу в холодные русские зимы, которые еще ожидали нас впереди.

Вернувшись на свой перевязочный пункт, я еще раз все тщательно проверил перед предстоящим боем. Я раздал перевязочный материал по ротам и приказал своему персоналу прилечь, чтобы хоть немного поспать перед ночной атакой противника. На улице луна светила еще ярче, чем накануне. Температура продолжала падать. Я подумал, что при таком морозе опять могут возникнуть проблемы с пулеметами.

На командном пункте я застал только Кагенека, он был один. Ламмердинг находился на местности, чтобы проверить путь доставки донесений в 11-ю роту и в подчиненное нам подразделение 37-го пехотного полка. Маленький Беккер занимался тем же самым в 10-й роте и у расположившихся на восточном конце деревни пулеметчиков.

– Как думаешь, Хайнц, когда нападет иван? – спросил меня Кагенек.

– Я думаю, что на этот раз они дождутся, пока зайдет луна, Франц! Вчера, когда они атаковали при свете луны, то получили от нас хорошую нахлобучку!

– И я так думаю, – сказал Кагенек. – Тогда у нас есть еще несколько часов, пока они явятся. Как приятно!

Он зевнул и сложил карту.

– Я сделал все возможное! Но этот лес на востоке подходит слишком близко к нашим позициям. Это было и остается нашим самым слабым местом!

Мы пересели к открытому огню печи и вытянули ноги поближе к пылающим поленьям. Вошел Бруно, ординарец Кагенека, в руках он держал две чашки ароматного дымящегося кофе. С озабоченным видом он обратился к своему командиру:

– Герру обер-лейтенанту следовало бы прилечь и хоть немного поспать. Сейчас каждая минута дорога!

– Не беспокойся, Бруно, – возразил Кагенек. – Такой спокойный час, как этот, принесет мне гораздо больше пользы, чем час сна, после которого совсем не хочется просыпаться!

На стене тикали старинные часы с маятником.

– От тикающих часов в комнате, – сказал Кагенек после долгого молчания, – всегда веет таким умиротворением и покоем. У нас дома тоже были старинные часы с маятником, похожие на эти. Это одно из моих самых ранних детских воспоминаний. Мне было тогда лет шесть, и я поправлялся после тяжелой болезни. Поскольку я должен был оставаться в постели, моя мама проводила со мной больше времени, чем с моими братьями, и часто рассказывала мне сказки. – Он немного помолчал. Видимо, мысленно Кагенек снова вернулся в свое детство. – И когда она сидела около моей кровати и рассказывала сказки, я слышал, как тикали старинные часы. Мне страстно хотелось, чтобы мама никогда не прекращала свой рассказ, и я подумал, что, если бы смог остановить часы, она бы навсегда осталась со мной. Но часы тикали и тикали и отбирали у меня драгоценные минуты. Они навсегда уносили от меня минуты жизни моей мамы.

– Да, – заметил я. – Для тебя это был момент рождения мыслящей личности! Первая попытка твоего разума самому управлять судьбой. Начиная с этого момента малыш больше не жил только настоящим!

– Полагаю, ты прав, Хайнц! – мечтательно ответил Кагенек. – Но в жизни каждого человека какие-то часы, предназначенные ему судьбой, отсчитывают последние минуты жизни. Вот сейчас половина десятого. Вчера в это же время пробил последний час для Штольце! Знаешь, иногда я уже и сам не верю, что мы когда-нибудь выберемся живыми из этой заварухи, если, конечно, не произойдет чудо!

– Ради бога, прекрати, Франц! – воскликнул я.

– Не пойми меня превратно, Хайнц. Я не отчаиваюсь. Я лишь пытаюсь составить себе истинное представление о действительности. Ведь каждый видит, как нас постепенно перемалывают! Несколько человек сегодня, несколько человек завтра. Если мы сегодня ночью застрелим пятьсот русских, а сами потеряем только двадцать человек, то и это будет для нас слишком много. Посчитай сам, сколько наших уцелеет, если так будет продолжаться и дальше!

– Но ведь в любой момент положение может измениться! Наступление красных может остановиться, мы можем получить подкрепление – все возможно! Мы сможем остаться в живых только в том случае, если будем действовать так, словно собираемся жить вечно!

– Не беспокойся, Хайнц! Я тоже так считаю. Видимо, просто эти старинные часы настроили меня на такой философский лад. Представь себе, что это часы говорили с тобой! Или пусть это был я, но я лежал на кушетке в твоем кабинете психоаналитика! – Он схватил меня за плечо. – Я подумал о старике Гиппократе и его клятве, иначе я бы не стал так откровенничать, герр доктор! – с улыбкой сказал он.

В дверь постучали. Вошли два солдата из 11-й роты, с ними была юная девушка. Как они доложили, девушка была задержана на наших позициях. Бёмер заподозрил русскую в шпионаже. Он приказал ее арестовать и отвести на командный пункт батальона.

И вот перед нами стояла эта юная дама с темными глазами, полными страха. Она стояла перед мужчинами, которые в хаосе войны имели над ней абсолютную власть. И ей еще повезло попасть в руки такого человека, как Кагенек, для которого власть означала не произвол, а справедливость.

Он приказал ей снять с себя тяжелое зимнее пальто. Девушка сделала это. Потом она расстегнула надетую под пальто стеганую безрукавку, непослушными от мороза пальцами медленно развязала теплый платок и, тряхнув головой, рассыпала по плечам длинные темные волосы. Солдаты с восхищением уставились на нее. Перед нами стояла прелестная, совсем юная девушка. Ее красивое лицо с тонкими чертами разительно отличалось от лиц большинства тех крестьянских девушек, которые время от времени помогали мне на перевязочном пункте. Свою толстую шерстяную юбку она носила с ремнем, подчеркивающим ее гибкую талию, а закрытая, облегающая шерстяная блузка демонстрировала ее хорошо развитые формы. На щеках, там, где они были открыты обжигающему ветру, появился легкий румянец. Я заметил, что страх окончательно исчез из ее глаз. Более того, казалось, что теперь она смотрит на нас скорее с вызовом. Очевидно, она поняла, что имеет здесь дело с порядочными военнослужащими вермахта. Кагенек начал допрос, и все присутствующие были поражены ее хорошим немецким языком, хотя она и говорила с заметным русским акцентом.

– Как вас зовут?

– Наташа Петрова.

– Возраст?

– Девятнадцать лет.

– Профессия?

– Учительница в школе.

– Где вы преподавали и какие предметы?

– В Калинине. Я преподавала немецкий язык, географию и физкультуру.

– Как вы оказались здесь?

– Я бежала от Красной армии. Меня должны были расстрелять, так как я работала переводчицей для германского вермахта.

– Для какого подразделения?

– Я не знаю этого! Но я помогала немцам в Калинине.

– Как фамилия командира подразделения, которому вы помогали?

– Я уже не помню этого! Я переводила для многих немецких офицеров и сейчас уже не помню их фамилии!

– Тогда назовите хотя бы некоторые из них.

– Это были непривычные для меня фамилии. Как я могла их запомнить? С тех пор как Красная армия снова вошла в Калинин, меня преследовали буквально по пятам. Тут уж такие мелочи, как фамилии немецких офицеров, давно вылетели у меня из головы.

Кагенек удивленно поднял брови и продолжил допрос девушки. Она все больше и больше путалась в противоречиях. Всякий раз Кагенек с невозмутимым видом указывал ей на это. В конце концов юная русская окончательно обессилела, начала плакать и умолять прекратить допрос. После того как поток вопросов прервался, она постепенно снова взяла себя в руки.

Оба солдата тщательно обыскали ее стеганую безрукавку и зимнее пальто, но ничего не нашли. Тогда Кагенек обратился ко мне:

– Теперь твоя очередь, Хайнц! Ты врач, а поскольку у нас тут нет женщин, тебе придется обыскать ее! Посмотри, не спрятала ли она что-нибудь под одеждой!

Я чуть было не испугался, услышав это. До сих пор я, как и все остальные, смотрел на русскую не только как на возможную шпионку, но и как на первую по-настоящему красивую женщину, которую мы видели так близко за последние несколько месяцев. Я поспешил взять себя в руки, чтобы отнестись к предстоящей процедуре только как врач.

– Пройдемте со мной в соседнюю комнату! – сказал я.

– Да, герр доктор! – спокойно ответила она.

Я вернулся в общую комнату, чтобы взять со стола керосиновую лампу. Когда я вновь вошел к ней в комнату, ее юбка уже лежала на полу, и она стягивала с себя блузку. Под ней, как и большинство русских женщин, она не носила больше ничего. Ее красивая, довольно большая грудь была по-девичьи упругой. Девушка уже собралась снять с себя и все остальное.

– Стойте! Этого вполне достаточно! – быстро сказал я.

Она с невозмутимым видом стояла передо мной. Я обыскал ее валенки, юбку и блузку. Ничего! Для перестраховки я приказал ей закинуть руки за голову, чтобы посмотреть, не спрятала ли она что-нибудь под мышками. Опять ничего!

– Одевайтесь! – коротко бросил я.

Вернувшись к остальным, я доложил Кагенеку:

– Не нашел ничего особенного!

– Точно ничего, Хайнц? – хитро улыбаясь, спросил он. – Неужели ты действительно не нашел ничего особенного? Тогда я разочарован!

– Напротив! Я нашел даже очень много чего особенного! Но это не относилось к тому, что позволило бы заподозрить ее в шпионаже!

В комнату вернулась Наташа. Она с благодарностью посмотрела на меня, присела на скамью у печи и застегнула свою стеганую безрукавку. Оба солдата никак не могли удержаться от того, чтобы то и дело не поглядывать на девушку.

– Ну что же, хорошо, коли так! – сказал Кагенек, повернувшись к солдатам. – Доложите обер-лейтенанту Бёмеру, что нам не удалось наверняка установить, является ли эта юная дама вражеской шпионкой!

Оба отдали честь и вышли. Кагенек снова обратился к Наташе:

– Ты еще очень молода! Поэтому я хочу дать тебе еще один шанс. Тебя доставят под конвоем в тыловой район армии и там отпустят на свободу. Можешь спокойно сказать нам, где бы ты хотела укрыться от своих соотечественников, которые, по твоим словам, хотели тебя расстрелять. Но не попадайся нам больше вблизи линии фронта! Я доложу о тебе в штаб дивизии как о подозреваемой в шпионаже и дам точное описание внешности. Уходи как можно дальше отсюда! А именно в такое место, где нет ни русских, ни немецких солдат.

В ответ Наташа не проронила ни слова.

– Здесь ей нельзя оставаться, – сказал Кагенек, – не мог бы ты оставить ее пока у себя на перевязочном пункте, Хайнц?

Я вызвал Генриха. Он отвел девушку на перевязочный пункт и позаботился об охране.

– До начала сегодняшней ночной атаки, – сказал Кагенек, когда она ушла, – мы не можем ее отпустить! Это было бы слишком опасно. Но завтра надо будет обязательно от нее избавиться!

Вошел Ламмердинг, стянул свои перчатки и зябко потер руки.

– В 11-й роте все в порядке! – доложил он и продолжил: – А что вы сделали с маленьким хищным зверьком? Когда я ее увидел, она была закутана, конечно, во множество одежек, но даже через них можно было заметить, что у нее есть что показать!

– Не могу судить об этом, дорогой Ламмердинг, – с явным сожалением возразил Кагенек. – Спроси об этом лучше нашего доктора!

– Только не возбуждайтесь понапрасну, герр адъютант! – усмехнулся я. – Сейчас она находится в медсанчасти, в моих надежных руках! Но могу сказать вам по секрету, что все ее прелести были совершенно подлинными. У нее не было ничего поддельного!

– Тогда нам всем пора прилечь, – сказал Кагенек. – Нам сейчас все равно нечего делать! После полуночи луна зайдет, и тогда, поверьте мне, иваны снова наведаются к нам в гости! – Потом он обратился к Маленькому Беккеру: – Ты уверен, что все находятся на своих постах?

– Так точно! Отвечаю за это головой! – ответил тот.

– Ну и славно! Тогда завалимся спать! Доброй ночи, господа офицеры!

Вернувшись на перевязочный пункт, я увидел, что Генрих отнесся к выполнению моего приказа очень серьезно. Наташа сидела у жарко натопленной печки, а Генрих с карабином на коленях устроился напротив нее. Я устало опустился на свой соломенный тюфяк и вскоре провалился в глубокий сон без сновидений.

Глава 22
Бой за Щитниково

Мы правильно предугадали действия русских. Они подождали, пока зайдет луна, а потом пошли в атаку. Однако мы были к этому готовы. Наши бойцы сняли с теплых печей свои пулеметы, и начался бой. В официальном отчете 3-го батальона о боевых действиях буднично сообщалось:

«Ночью 29.12.1941 в 3:30, после того как зашла луна и стало совершенно темно, под прикрытием темноты русские атаковали наши позиции силами до двух батальонов. Атака проводилась непривычно большими силами и отличалась особой стремительностью.

Воспользовавшись темнотой и мощью своего массированного удара, противник быстро подошел к деревне с северо-востока и востока.

Находившаяся на направлении главного удара противника наша разведывательная группа сумела подать сигнал тревоги и с боем отошла назад. Установленный справа от деревни пулемет вскоре был выведен неприятелем из строя, его расчет частично погиб, частично получил тяжелые ранения.

Как и накануне, несмотря на возникшие трудности, обер-лейтенанту графу фон Кагенеку удалось быстро сконцентрировать имевшиеся в его распоряжении силы в восточной части деревни.

Из-за более низкой температуры пулеметы стреляли в эту ночь значительно хуже, их часто заклинивало. Телефонный кабель, ведущий к огневой позиции артиллерии, был поврежден вражеским минометным огнем в самом начале атаки, так что из-за поиска места повреждения было потеряно время, и заградительный огонь был открыт с роковой задержкой.

Не считаясь с потерями, противник сумел захватить первые три дома на северо-восточной окраине Щитниково. Однако немедленно подготовленная командиром батальона отсечная позиция выдержала яростный натиск противника. Используя личное стрелковое оружие и гранаты, защитники сумели нанести неприятелю большие потери. Атака была на какое-то время остановлена. Наш артиллерийский огонь оказался очень эффективным и прицельным.

В то время как наши главные силы вели бой с наступавшими с северо-востока частями противника, имевшими десятикратное превосходство в живой силе, неожиданно с северо-запада русские предприняли вторую атаку силами двух рот на левую окраину деревни. Для отражения этой атаки в бой были брошены части 2-го батальона 37-го пехотного полка.

Бросив в бой последние резервы, удалось отбить эту атаку только в ожесточенном уличном бою за каждый дом с использованием гранат и пистолетов.

В ходе контратаки в восточной части деревни получил ранение командир 11-й роты, обер-лейтенант Бёмер, который выбыл из дальнейшей борьбы. Благодаря своевременному вводу в бой своих последних резервов командиру батальона удалось отбросить неприятеля, атаковавшего с северо-запада. Контратака с юго-востока, организованная командованием полка силами последних резервов, не получила дальнейшего развития. Эта контратака под командованием лейтенанта Шееля натолкнулась на упорное сопротивление противника, которого пришлось последовательно выбивать из каждого дома в юго-восточной части деревни. При этом потери роты составили 50 процентов личного состава, в том числе были ранены командир роты, командиры двух взводов и командир отделения управления роты.

Совершенно неожиданно противник силой до роты атаковал центр деревни с севера, двигаясь вдоль дороги Горки – Щитниково. Тем самым он сковал наш слабый гарнизон, державший оборону с севера, который тем временем получил незначительное подкрепление из 2-го батальона 37-го пехотного полка. И в средней части деревни несколько домов, находившиеся в непосредственной близости от батальонного перевязочного пункта, попали в руки неприятеля. Между тем большинство домов в восточной части деревни также оказались в руках прорвавшихся русских. После того как обер-лейтенант граф фон Кагенек пришел в себя после ранения и ему была наложена повязка на голову, он снова взял на себя командование батальоном.

Поскольку командир батальона пока еще не мог рассчитывать на победный исход боя, он распорядился эвакуировать раненых, уже получивших медицинскую помощь. Пользуясь последней возможностью, ассистенцарцт доктор Хаапе сумел переправить раненых по непроходимому снегу в Терпилово, где немедленно был оборудован второй батальонный перевязочный пункт. Там же была оказана необходимая медицинская помощь довольно большому числу раненых из 2-го батальона 329-го пехотного полка.

Руководство перевязочным пунктом в Терпилово было поручено унтер-офицеру медицинской службы Баумайстеру (зубному врачу). Военный врач 3-го батальона 18-го пехотного полка, доктор Хаапе, вновь возглавил перевязочный пункт в Щитниково, которым временно руководил штаб-сарцт Лиров».

Чуть более чем за час после захода луны противник, бросивший в бой около 2500 красноармейцев, сломил сопротивление нашего маленького гарнизона защитников Щитниково, насчитывавшего лишь около трехсот человек, и захватил большую часть деревни. Как и ожидалось, его первая атака последовала из леса, находившегося в опасной близости от восточной окраины деревни. Наш гарнизон оказался слишком малочисленным, чтобы противостоять этой массированной атаке, за которой через пятнадцать минут последовала вторая атака на находившийся в полутора километрах западный выезд из деревни. А мощный удар по центру деревни должен был окончательно добить нас.

В юго-восточной части деревни, у ответвления дороги на Терпилово, остатки 10-й роты Штольце сражались плечом к плечу с бойцами дивизиона пехотных орудий. Маленький Беккер и обер-фельдфебель Шниттгер организовали здесь яростно обороняющийся очаг сопротивления. Окружившие их красноармейцы имели подавляющее преимущество, но наши бойцы упорно защищали каждый сантиметр земли. В западном секторе наступление русских пыталась остановить небольшая группа бойцов, состоявшая в основном из солдат 37-го пехотного полка. В центре деревни Ламмердинг всего лишь с несколькими бойцами отчаянно отбивал яростные атаки противника на командный пункт батальона и на наш перевязочный пункт, который был переполнен ранеными. Весь наш медицинский персонал был слишком занят своей работой, чтобы следить еще и за тем, что происходило снаружи, пока в переполненное помещение не вошел, пошатываясь, солдат с зияющей раной бедра. С искаженным от ужаса лицом он крикнул: «Русские уже здесь!».

Раненых мгновенно охватила паника, так как каждый из них знал, какой конец его ждет, если красные захватят перевязочный пункт. С отчаянием в глазах даже тяжелораненые пытались привстать со своих соломенных подстилок и беспомощно снова падали назад. Я бросил быстрый взгляд на Наташу, стоявшую в том углу, где находилась печь. Она насмешливо смотрела в мою сторону. На ее лице не было ни тени страха или благодарности, которые мы видели вчера во время допроса. Я пришел в ярость. В этот момент я был готов с удовольствием пустить ей пулю в лоб.

Мы не заблуждались на счет грозившей нам опасности. Выстрелы из стрелкового оружия, взрывы гранат и яростный стрекот автоматов раздавались не далее чем в пятидесяти метрах от нашего дома. Шум боя постепенно приближался. Одна граната взорвалась прямо перед нашим домом, на пол посыпались оконные стекла. Русские были уже у самого порога.

В комнате воцарилась мертвая тишина. Красивые, холодные глаза Наташи неотрывно следили за мной, и все раненые с надеждой смотрели на меня.

Мне стало ясно, что теперь все дальнейшее зависит только от меня самого. Раненые ожидали, что я, как единственный находившийся здесь офицер и один из немногих боеспособных мужчин, предприму какое-то действие. Осознание этого каким-то образом придало мне сил и мужества и способность ясно мыслить и быстро действовать. Сейчас у нас не оставалось ничего другого, кроме как сражаться или умереть.

– Посмотрю-ка я сам, что там действительно происходит! – сказал я, надевая каску и беря автомат. В моих карманах еще оставалось достаточно патронов и гранат. – Генрих, отправляйся к хлеву и посмотри, что происходит с северной стороны дома! Немедленно сообщай мне о любом подозрительном перемещении! Пока за ранеными будет присматривать только Баумайстер! Тульпин, позаботьтесь о том, чтобы каждый раненый, способный держать в руках оружие, получил его! Вместе с ними вы будете защищать дом! Любой ценой не давайте противнику бросать в окна гранаты – иначе всем нам конец!

Каждого, кто мог еще двигаться, охватил необыкновенный подъем. Я вышел из дома на крыльцо, снял с предохранителя автомат и осторожно спустился по деревянным обледеневшим ступенькам на дорогу. На улице царил ужасный холод. Было темно, хоть глаз выколи. Несмотря на осветительные ракеты, то и дело взлетавшие над восточной и западной окраинами деревни, несколько секунд я абсолютно ничего не видел, но потом мои глаза привыкли к темноте. Неожиданно недалеко от перевязочного пункта в небо с шипением взлетела осветительная ракета, залившая все вокруг ярким белым светом, и я смог окинуть взглядом близлежащие дома, в которых располагался батальонный командный пункт и моя медсанчасть.

Там! На другой стороне улицы, метрах в тридцати от меня, стоял какой-то русский! Он первым заметил меня и выстрелил. Пуля со звонким щелчком впилась в стену над моей головой. Я увидел, как он передернул затвор и вскинул свою винтовку для второго выстрела. «Спокойно, не суетись!» – промелькнуло у меня в голове. Прежде чем русский успел прицелиться, я послал в его сторону короткую очередь из своего автомата. Он рухнул ничком в снег и остался лежать темным пятном на заснеженной улице. Я бросился за угол дома, в несколько прыжков оказался у стоявших там саней и укрылся за ними. Между перевязочным пунктом и стоящей позади него баней я увидел двух наших лошадей, запряженных в сани. Русский хиви Ганс лежал на снегу рядом с санями и крепко сжимал в своих сильных руках вожжи.

Убитый мной красноармеец подобрался к нам с южной стороны улицы. И вряд ли он был там один. Это означало, что мы были почти окружены! Из-за своего укрытия я пристально вглядывался в темноту. Насколько я смог разглядеть в слабом свете далекой осветительной ракеты, следующий дом, находившийся метрах в двадцати восточнее, все еще был в наших руках. В следующем за ним доме размещался командный пункт батальона, который мы, по-видимому, тоже пока удерживали. Это было отрадно и вселяло уверенность.

Большинство из домов к западу от нас казались покинутыми, по крайней мере, вокруг них не велись никакие боевые действия. Исключением являлся западный конец деревни, где бойцы из 37-го пехотного полка все еще держались. В данный момент главная опасность грозила нам с востока: пользуясь своим подавляющим преимуществом, русские пытались оттуда ударом во фланг смять наши позиции. Но между перевязочным пунктом и наступающим противником находился Ламмердинг со своими людьми. Я узнал его по голосу, когда он спокойно отдавал своим бойцам команду: «Огонь!»

Каждая осветительная ракета, взлетавшая высоко в небо, служила своеобразным сигналом для короткой, ожесточенной дуэли не на жизнь, а на смерть. Затем разгоралась яростная перестрелка между нашими солдатами и красноармейцами, звучали команды на русском и немецком языках, тонувшие в грохоте взрывов ручных гранат. Я был очень рад, что Ламмердинг все еще продолжал бой.

– Здесь русские! – крикнул мне Ганс с другой стороны дома.

На противоположной стороне улицы я увидел еще одного красноармейца. Очевидно, он и убитый мной его товарищ входили в состав вражеской штурмовой группы, которая пыталась зайти в тыл Ламмердингу и его бойцам. В ярком свете осветительной ракеты русский был хорошо виден и был такой же легкой мишенью, как и первый. Я нажал на спусковой крючок. Когда он рухнул в снег, сраженный очередью моего автомата, раздались выстрелы и со стороны перевязочного пункта. Тульпин и легкораненые тоже вступили в бой! Потом все снова погрузилось во тьму.

Над деревенской улицей, расположенной несколько восточнее, одна за другой в небо с шипением взлетали осветительные ракеты и освещали своим призрачным светом группы немецких солдат, отчаянно сражавшихся за свою жизнь. Громкий шум боя доносился и с ответвления дороги на Терпилово, где Маленький Беккер и бойцы 10-й роты все еще удерживали свои позиции. Неожиданно до меня донеслись немецкие голоса, приближавшиеся с запада. В меркнувшем свете очередной осветительной ракеты я успел рассмотреть Кагенека и около дюжины солдат, которые следовали за ним по пятам.

– Привет, Франц! – крикнул я. – Осторожно! Идите сюда!

Через несколько секунд Кагенек был уже рядом со мной. Присев на корточки, он спросил:

– Что здесь происходит? Новая атака?

В нескольких словах я рассказал ему об опасности, которая грозила нам теперь с севера.

– Проклятие! – в сердцах чертыхнулся он. – Лобовая атака на центр деревни! Этого нам только не хватало!

– Ламмердинг вон там, у того дома! – пояснил я. – Он пытается защитить центр деревни от русских, наступающих с востока. Но на другой стороне улицы тоже окопались русские, они намереваются зайти в тыл Ламмердингу и его группе!

– Если мы не покончим с ними, мы потеряем командный пункт батальона, а вместе с ним и перевязочный пункт! Ламмердинг должен любой ценой продержаться, пока я не разберусь с этими русскими!

Кагенек начал собирать вокруг себя своих людей.

– А как дела на западной окраине деревни? – спросил я его.

– Более или менее! Вражескую атаку удалось кое-как остановить. Бойцы из 37-го пехотного полка сумели отбить все оставленные ранее дома. А теперь они отправляют на тот свет каждого красного, который пытается атаковать их со стороны заснеженного поля!

Кагенек установил с моей стороны дома пулемет и крикнул:

– Всем приготовиться открыть огонь!

Потом он выпустил осветительную ракету в сторону домов, расположенных напротив нас на другой стороне улицы. Она осветила своим мерцающим светом около пятнадцати красноармейцев. Пулемет выпустил по ним длинную очередь, а пехотинцы открыли шквальный огонь по всему, что хоть отдаленно напоминало русского. Большинство красноармейцев рухнуло в снег. Наконец осветительная ракета, выпущенная Кагенеком, погасла, а ракеты, взлетавшие вдали, слабо освещали окрестности лишь тусклым, призрачным светом. Кагенек в сопровождении своих бойцов бросился на другую сторону улицы. Загрохотали взрывы гранат, застрочили автоматы, раздались одиночные выстрелы из карабинов и винтовок. Но я был уверен, что теперь с этой стороны нам ничто больше не угрожает.

Под покровом темноты я побежал назад на перевязочный пункт. Стараясь говорить как можно более убедительно, я заверил раненых в том, что русских уже снова выбили с западной части деревни, и что наши товарищи на востоке продолжают держаться, и что скоро будет организована контратака, чтобы окончательно выбить иванов из деревни. Царившая среди раненых нервозность заметно спала. Ведь если солдат не в состоянии защитить самого себя, то он легко поддается панике и быстро становится жертвой неконтролируемого страха. Я снова заметил обращенный на меня холодный взгляд Наташиных темных глаз. В нем не было и намека на смертельный страх! Она в любом случае осталась бы жива, если бы даже все мы погибли. Стараясь успокоить раненых, я слишком упростил сложившееся положение. В действительности исход боя был еще далеко не решен.

С западного края деревни доставили нескольких раненых. Это было хорошим знаком, значит, у наших бойцов снова была возможность позаботиться о своих раненых. Но вот с восточного конца деревни к нам еще не поступил ни один раненый, – видимо, там бой был в самом разгаре. Вероятно, группа Маленького Беккера все еще отрезана от основных сил батальона! Не теряя время на разговоры, мы принялись перевязывать раненых. Потом мы услышали выстрелы позади дома, где по моему приказу стоял на посту Генрих, который должен был докладывать обо всем необычном. Я поручил Баумайстеру закончить перевязку раненого, которым как раз занимался в этот момент, и выбежал наружу. Генрих стоял за полуоткрытой дверью хлева и целился из своего карабина в сторону заснеженного поля.

– Что здесь происходит, Генрих? – спросил я.

– Там русские!

– Почему ты не доложил мне об этом?

– Я подумал, что смогу и один с ними справиться, герр ассистенцарцт! – спокойно ответил он.

Перед хлевом в снегу лежало восемь трупов. Не теряя самообладания, Генрих одного за другим хладнокровно застрелил всех нападавших русских. Красноармейцы могли подобраться к нам только через открытое заснеженное поле, и при свете осветительных ракет ефрейтор медико-санитарной службы Аппельбаум вступил с ними в неравный бой. Он все время оставался холоден как лед и, казалось, в случае необходимости был готов вступить в перестрелку с целой русской ротой. Тем не менее я отругал его за то, что он не доложил мне об опасности, и прислал ему на помощь шестерых легкораненых.

Дверь перевязочного пункта с грохотом распахнулась, и к нам ворвался Бруно, ординарец Кагенека.

– Быстро, дайте мне карабин и каску! – потребовал он. – Иваны отобрали их у меня, они хотели и меня прихватить с собой!

Тульпин дал ему карабин и каску.

– Что там стряслось, Бруно? – спросил я.

– На другой стороне улицы мы выбивали русских из домов, когда я по глупости забежал за баню и угодил прямо в толпу красных. Они тотчас схватили меня, и я заорал во все горло. Через несколько секунд появились герр обер-лейтенант и ребята и отбили меня у русских. Но одному из них удалось скрыться с моим карабином и каской!

Мы дали Бруно еще патронов, и он со всех ног бросился к Кагенеку, который как раз стоял вместе с артиллерийским наблюдателем у крыльца перевязочного пункта и быстро говорил:

– Если вы не можете точно определить цель, тогда просто стреляйте по деревне! По любому дому, если вы считаете, что там могут быть русские!

– Но тогда могут пострадать и наши солдаты? – возразил наблюдатель.

– Мы должны рискнуть! В любом случае мы находимся в опасности! Так что стреляйте и стреляйте, пока не израсходуете все снаряды!

Оба офицера бросились к двери перевязочного пункта, так как вражеский пулеметчик послал длинную очередь вдоль деревенской улицы. Кагенек направил посыльного к бойцам из 37-го пехотного полка с приказом оставить только несколько человек для обороны западного въезда в деревню, а всем остальным собраться у перевязочного пункта. Тем временем офицер-артиллерист устроил наблюдательный пост на чердаке командного пункта батальона.

– Сколько у тебя раненых? – спросил меня Кагенек.

– Больше сорока! Перевязочный пункт забит до отказа!

Мы услышали, как в восточной части деревни открыли огонь пехотные орудия обер-фельдфебеля Шайтера, они посылали в сторону русских один снаряд за другим. Это означало, что Маленький Беккер и горстка его бойцов все еще были живы!

– Надеюсь, мы вовремя придем им на подмогу! – сказал Кагенек. – Как только бойцы из 37-го полка подтянутся сюда, мы пойдем в контратаку! Нам придется выбивать иванов поочередно из каждого дома, пока мы не подойдем к Беккеру. Когда он со своими людьми присоединится к нам, тогда у нас появится шанс отбить у противника всю деревню!

До нас докатился грохот артиллерийского залпа наших орудий, которые занимали позицию в нескольких километрах позади нас на другом берегу Волги. Первые снаряды упали недалеко от северной окраины деревни на опушке росшего там леса. Второй залп взметнул снег уже у самых домов, а затем снаряды начали рваться уже в самой деревне. Артиллеристы стреляли со смертоносной точностью. Все снаряды падали в той части деревни, которая была занята русскими, между нами и окруженным подразделением Беккера. Наши пехотинцы, сняв свои каски, радостно размахивали ими и кричали «Браво!» в адрес офицера-артиллериста, который сидел на чердаке командного пункта и корректировал огонь артиллерии.

Тем временем перед перевязочным пунктом собралось около тридцати солдат из 37-го пехотного полка. Двадцать из них были посланы на подмогу Ламмердингу на северную сторону улицы, остальные остались с группой Кагенека. Через десять минут началась наша контратака. Сражаясь за каждый дом, Кагенек и Ламмердинг со своими бойцами продвигались вдоль деревенской улицы на восток. Одновременно усилился шум боя позади нашего перевязочного пункта. Генрих и его полдюжины раненых открыли шквальный огонь из своих карабинов и автоматов. В свете осветительных ракет, которые без устали запускал Ламмердинг, мы увидели от сорока до пятидесяти красноармейцев, которые продвигались по снежной целине от северной опушки леса к перевязочному пункту. Теперь уже все зависело только от нас самих, сможем ли мы живыми выбраться отсюда.

Раненые немецкие солдаты стреляли как могли. Простреленная левая рука одного бойца безжизненно свисала вдоль тела – он перезаряжал свой карабин, зажив его между колен, а затем стрелял с одной правой руки. Другой солдат с раздробленным бедром прислонился к дверному косяку, чтобы не упасть. Он вел огонь со смертоносной точностью, не обращая внимания на мучительную боль, которую должен был испытывать при этом.

Хотя мы вели огонь по находившимся на открытом пространстве русским из-за укрытия, они неумолимо приближались. Нам не хватало огневой мощи, кроме того, у нас не было своей ракетницы. После того как гасла очередная осветительная ракета Ламмердинга, противник, пользуясь темнотой, продвигался вперед.

Вокруг нас свистели пули, со звоном впивающиеся в толстые бревенчатые стены хлева. Надо было срочно что-то предпринять. Поэтому я отобрал еще восьмерых раненых, которые могли кое-как передвигаться, и бросил их в бой. Они стреляли из-за большой поленницы дров, которую крестьяне сложили между нашим и соседним домами. У наших бойцов было хорошее укрытие, и они смогли положить свои карабины для прицеливания на поленницу. Я тоже взял карабин, и теперь при вспышке каждой осветительной ракеты, которую запускала группа Ламмердинга, шестнадцать наших карабинов открывали прицельный огонь по противнику. Дополнительная огневая мощь склонила чашу весов в нашу пользу. Вскоре стало ясно, что у красных не было шансов добраться до перевязочного пункта. И если бы кому-то из них это все-таки удалось, мы бы справились с ним в рукопашной схватке. Я был полностью уверен в своих людях, так как каждый из них знал, что сражается за свою жизнь.

На меня нахлынула волна гордости. Наш перевязочный пункт проявил себя как настоящий мощный форт. Через два с половиной часа начнет светать, и тогда мы снова станем хозяевами положения.

К нам поступила новая партия раненых. На этот раз это оказались те бойцы, которые принимали участие в контратаке на восточную часть деревни. Они принесли ободряющие вести о развитии контратаки. Мы постарались разместить раненых как можно плотнее, чтобы оставить в центре помещения хоть немного места для операций и перевязок.

Все это время темные глаза Наташи неотступно следили за мной.

Неожиданно снова распахнулась дверь, и в комнату ворвался запыхавшийся Бруно:

– Мой обер-лейтенант ранен! В голову!

– Он мертв? – быстро спросил я.

– Нет! Он лежит на снегу, но еще дышит!

– Тульпин! – крикнул я.

Он тотчас последовал за мной с медицинской сумкой и запасом перевязочного материала. Не обращая внимания на огонь, мы перебежали через улицу и увидели Кагенека. Он лежал на снегу! Два бойца оттащили Кагенека за дом, он был еще в сознании, но из его виска струилась кровь.

– Все не так уж и страшно! – едва слышно пробормотал он.

Я с облегчением отметил, что пуля лишь оцарапала висок. Но поскольку русские находились всего лишь в нескольких метрах от нас, я хотел бы тщательно осмотреть его в более подходящем месте. Мы наложили давящую повязку и отнесли Кагенека на перевязочный пункт. При этом мы старались держаться как можно ближе к стенам домов.

Оказавшись внутри перевязочного пункта, я снял временную повязку. Из раны тотчас брызнула свежая кровь. Исследование кости черепа с помощью канюли показало, что она была не повреждена. Рана оказалась нетяжелой.

– Это всего лишь касательное ранение, Франц! – сказал я. – Тебя оглушило, а кровь идет так сильно из-за того, что надорвана височная артерия. Но это несерьезно. Через несколько дней ты снова будешь в строю! Я очень рад этому!

Кагенек слабо улыбнулся:

– Должен тебе признаться, что у меня было такое ощущение, словно меня лягнула лошадь! Я сначала сразу же отрубился, а потом почувствовал, что по лицу ручьем течет кровь, и подумал, что пришел мой последний час!

На голову Кагенека была наложена толстая повязка. Он ощупал голову руками.

– Замечательно! – сказал он. – Повязка держится прочно. Знаете, со мной все в порядке, вот только голова гудит, а это не так уж и страшно! – Немного помолчав, он продолжил: – Выбивать иванов из домов оказалось гораздо легче, чем я думал!

– Почему? – удивленно спросил я.

– Они постоянно совершали одну и ту же большую ошибку! – Он усмехнулся. – Им так хотелось как можно быстрее попасть в тепло! Как вы заметили, сегодня чертовски холодная ночь. Мороз действительно пробирает до костей, а русские уже несколько часов провели на улице, в чистом поле! Захватив несколько домов, они не смогли отказаться от искушения зайти в них и погреться вместо того, чтобы продолжать бой. Кажется, в царившей вокруг суматохе их офицеры и комиссары полностью потеряли контроль над ситуацией. Все русские сидели по теплым избам. Так что нам оставалось только подбежать к очередному дому, швырнуть в окна пару гранат и одного за другим перестрелять тех красных, которые выбегали из дома!

Я бросил быстрый взгляд на Наташу. Она внимательно прислушивалась к нашему разговору.

– Она понимает по-немецки, Франц! – напомнил я ему.

– Плевать! – ответил он и, ухмыльнувшись, посмотрел в ее сторону. – Все равно такая возможность представится нам снова не так уж скоро! Впрочем, она должна благодарить нас за то, что мы так элегантно избавляем ее от тех, кто ее преследует!

Кагенек окинул взглядом помещение перевязочного пункта.

– Здесь слишком много раненых! – с тревогой в голосе отметил он. – Держать столько людей в одном месте слишком опасно! Представь себе, Хайнц, если сюда через окна влетит пара гранат! Что это там за стрельба? – неожиданно спросил он, когда Генрих и его команда снова открыли огонь со стороны хлева.

– Не беспокойся! Это наша частная война! Генрих и несколько легкораненых уже минут сорок пять обстреливают русских, которые пытаются приблизиться к деревне с севера. И они отлично справляются с этим! Как только стрельба за домом прекратится, я сам собираюсь эвакуировать отсюда всех раненых. Тяжелораненых я планирую перевезти на санях в деревню, расположенную западнее, к штабсарцту Лирову, а всех остальных, кто может ходить или хотя бы ползать, я хотел бы сам отвести на сборный пункт раненых в Терпилово!

– До Терпилово довольно далеко! – заметил Кагенек.

– Всего лишь около трех километров. Но там они будут в большей безопасности, чем здесь. В любом случае рано или поздно, но им придется проделать этот путь. Ты тоже пойдешь с нами, чтобы отдохнуть хотя бы несколько дней!

– Я? Исключено! – воскликнул Кагенек почти испуганно. – Как такое могло прийти тебе в голову? Я должен держать в руках своих бойцов здесь, и мы обязаны вызволить Беккера и его группу!

– Но ведь ты…

– Я снова чувствую себя на сто процентов хорошо! Большое тебе спасибо, Хайнц! Занимайся лучше теми, кто действительно ранен, а не такими людьми, как я!

Кагенек встал и надел на забинтованную голову свою пилотку, так как каска на нее уже не налезала.

– Я должен немедленно связаться с артиллеристами! Самое время перенести огонь дальше на восток, иначе наши штурмовые группы могут попасть под обстрел своей же артиллерии!

Я проводил его до двери. В темноте еще некоторое время мерцала его белая повязка, выступавшая из-под пилотки, пока он не исчез на командном пункте батальона.

Бой продолжался уже более двух часов. Отовсюду доносились взрывы снарядов и мин, залпы пехотных орудий и минометов, треск пулеметов и автоматные очереди, одиночные выстрелы из карабинов, винтовок и пистолетов, а в редкие минуты затишья слышались обрывки команд, крики и проклятия на русском и немецком языках. Хорошо еще, что не каждая пуля находила свою цель!

Пробежав мимо тел нескольких погибших русских, я оказался на другой стороне улицы и в призрачном свете осветительных ракет осмотрел заснеженное поле между нашей деревней и Терпилово. Когда я попытался сойти с дороги на снежную целину, то утонул по колено в снегу. Но если колонна легкораненых пойдет гуськом и каждый будет шагать по следам впереди идущего человека, то тогда действительно трудно будет идти по глубокому снегу только первым трем-четырем солдатам. Все должно было получиться.

Бой за перевязочный пункт закончился. Несколько оставшихся в живых русских поспешили отойти назад и укрылись в лесу. Мы же потеряли только одного человека: раненый, стрелявший из-за поленницы дров, получил еще одну пулю в грудь. Он собственной жизнью заплатил за спасение тяжелораненых товарищей.

Я приказал Тульпину и Гансу перевезти тяжелораненых на двух санях, в которые были запряжены наши лошадки, на перевязочный пункт соседнего батальона штабсарцта Лирова, как только двухкилометровая дорога между нашими батальонами будет очищена от красных. На нашем перевязочном пункте оставались зубной врач Баумайстер и Генрих, которые должны были позаботиться о вновь поступающих раненых. А я сам отправился в путь вместе с примерно двадцатью легкоранеными, которые отважились пойти в Терпилово по нехоженой снежной целине. Как единственный здоровый среди всех, я шагал самым первым, за мной шла Наташа. Не говоря ни слова, мы топали по глубокому снегу, медленно продвигаясь вперед. Все были вооружены, поскольку мы не были уверены в том, что местность между Щитниково и Терпилово была полностью очищена от русских. Некоторые раненые могли передвигаться лишь с большим трудом. Их сил должно было хватить только на то, чтобы кое-как доковылять до сборного пункта. Поэтому я очень надеялся, что по пути нам не придется вступать в перестрелку с противником.

С расстояния в один километр все еще продолжавшийся бой за Щитниково походил на сцену из какого-нибудь фильма о войне. Два дома пылали ярким пламенем. Светлое сияние на горизонте возвещало о приближающемся рассвете. Над деревней, за которую шел бой, кружилось в причудливом танце множество осветительных и сигнальных ракет. Судя по всему, бойцы Кагенека находились уже в пятидесяти метрах от окруженной группы Маленького Беккера.

Через полчаса марша мы вышли на хорошо укатанную обледеневшую дорогу, которая вела на Терпилово. Наша колонна медленно тащилась в жуткий холод по этой скользкой дороге. Некоторые из моих раненых уже находились на грани физического истощения и с огромным трудом переставляли ноги только благодаря помощи своих товарищей. Раненые со здоровыми ногами поддерживали тех, кто с трудом мог ходить. У одного из них было прострелено бедро, и, несмотря на укол морфия, он должен был испытывать ужасную боль при каждом шаге. В конце концов я приказал Наташе помочь ему. Пусть вражеская шпионка сделает хоть что-то полезное для наших солдат! Мы с ней подхватили раненного в бедро солдата под руки, и, преодолевая боль, он заковылял дальше.

Прежде чем свернуть на дорогу к сборному пункту раненых, я бросил еще один взгляд на Щитниково. Теперь боевые действия велись только в восточной части деревни. Наша артиллерия снова вела огонь по опушке леса, находившегося за деревней. Это означало, что она отрезала путь отступления разгромленному неприятелю. Очевидно, группы Кагенека и Беккера сумели соединиться и теперь совместными усилиями оттесняли русских назад в лес, откуда те и пришли.

Мои раненые доковыляли до сборного пункта. Их быстро разместили в теплом помещении, где были соломенные подстилки, на которые они тотчас попадали в изнеможении. Скоро их отвезут на санитарных машинах дальше в тыл. Поскольку напряжение последних часов спало, многие из них от усталости тотчас забылись тяжелым сном.

– А что же мне делать с тобой? – спросил я стоящую рядом со мной Наташу.

– Я не знаю! – ответила она мне с улыбкой, которую при иных обстоятельствах можно было бы назвать обворожительной.

Мы вышли на улицу. На востоке уже забрезжил рассвет.

– Интересно, русские обращаются с нашими шпионами так же хорошо, как мы обошлись с тобой?

– Я же вам говорила, герр доктор, что спасаюсь от комиссаров! Почему вы мне не верите?

Она посмотрела на меня и с улыбкой приблизилась ко мне вплотную. Я взял ее за плечи и остановил на расстоянии вытянутых рук.

– Я очень рад, девочка, что мне не пришлось быть твоим судьей! А теперь отправляйся в тыл, в очень, очень далекий тыл, и держись подальше от линии фронта, если тебе дорога твоя жизнь! Ну а если ты вернешься к своим большевикам, тогда расскажи им, как гуманно с тобой обошлись немцы!

Она ничего не ответила.

– Ну, давай ступай, Наташа! И не забывай: я не хотел бы снова встретить тебя с петлей на твоей нежной шейке!

Она медленно двинулась вниз по улице. У меня было достаточно других забот, и я не хотел забивать свою голову мыслями об этой девушке.

Четыре дня спустя Наташа была арестована вместе с группой просочившихся вражеских солдат на участке нашего соседа слева, в шести километрах от линии фронта. Она прекратила игру и призналась, что является большевистской шпионкой. Наши солдаты повесили ее на первом же попавшемся дереве.

Шум боя в Щитниково окончательно стих. Бледно-серый свет наступающего дня разливался над заснеженными просторами, когда я медленно шагал назад. Над деревней все еще висела пелена дыма, из руин домов вырывались языки пламени, и шальные снаряды время от времени с шипением зарывались в снег. Это была картина полной безысходности и бесконечного одиночества.

Со стороны Щитниково навстречу мне медленно двигалась лошадка, запряженная в легкие сани. На санях лежал раненый. Когда сани поравнялись со мной, я остановил ездового. Ездовой оказался из соседнего 37-го пехотного полка, но я был с ним незнаком.

– Как обстоят дела в Щитниково? – спросил я его.

– Все в порядке! Теперь там нет ни одного русского! – ответил тот.

– И куда вы теперь едете?

– Штабсарцт Лиров поручил мне как можно скорее доставить этого раненого на дивизионный медицинский пункт!

– Значит, штабсарцт Лиров сейчас находится в Щитниково?

– Так точно, герр ассистенцарцт! Он прибыл сегодня утром с несколькими санными упряжками, чтобы помочь нам.

– А кто этот раненый? – поинтересовался я.

– Я не знаю. Он не из нашего полка!

Я склонился над санями и откинул шерстяное одеяло, почти целиком закрывавшее голову раненого. С первого взгляда было видно, что ранение очень тяжелое и что вскоре этот воин покинет наш мир.

Это был Кагенек.

– Франц! – испуганно вскрикнул я, а затем уже настойчиво позвал еще раз: – Франц!

Но он тяжело дышал и вряд ли мог слышать меня.

Я опустился на колени и осмотрел рану. Пуля вошла в левый висок, прошила всю голову насквозь и снова вышла через правый висок. Никакой надежды! Обер-лейтенант граф фон Кагенек получил смертельное ранение в голову.

Я вдруг с ужасом осознал, что повязка, наложенная мной на его голову, стала причиной его смертельного ранения. Во время последовавшего ближнего боя белевшая в ночной тьме повязка, видимо, послужила хорошей мишенью для какого-нибудь красноармейца. Когда я снова прикрывал его голову одеялом, мои руки впервые за всю кампанию в России дрожали. Все мои чувства притупились, и я никак не мог до конца осознать, что же произошло. Словно ребенок, я надеялся на чудо. Разумом врача я понимал, что у Франца нет шансов, однако вопреки здравому смыслу мое сердце надеялось, что может произойти чудо.

– Мы должны как можно быстрее доставить его на дивизионный медицинский пункт! – сказал я ездовому. – Как можно быстрее, но в то же время и как можно осторожнее… Ему противопоказана любая тряска!

– Так точно, герр ассистенцарцт! Я обязательно доставлю его туда! – ответил незнакомый ездовой.

– Так давайте же быстрее! Поехали!

– Так точно, герр ассистенцарцт! Но я могу и один справиться с этим! – удивленно ответил солдат и как-то странно посмотрел на меня.

– Не теряйте время на разговоры! Поехали!

Я схватил лошадь под уздцы, и мы быстрым шагом прошли мимо Терпилово, обогнули деревню справа и двинулись в направлении Волги, на другом берегу которой где-то должен был находиться дивизионный медицинский пункт Шульца. Никто из нас не проронил ни слова. В моей голове проносились путаные мысли о том, как можно было бы спасти моего друга: специальным самолетом из Старицы, к специалистам, нейрохирургическая операция на мозге…

Наконец мы подошли к замерзшей реке. Я осторожно придерживал сани, чтобы спустить раненого с крутого берега без большой тряски. Мы пересекли реку по заснеженному льду и с трудом снова взобрались на противоположный берег. Однако неожиданно я осознал, насколько тщетны все наши усилия. Я вынул из своей медицинской сумки чистую карточку раненого и написал несколько строк оберштабсарцту Шульцу, умоляя его сделать все возможное. В сущности, это тоже не имело никакого смысла, так как Шульц в любом случае сделал бы все, что в его силах, и, кроме того, он был лично знаком с Кагенеком. Тем не менее я прикрепил карточку к пуговице нагрудного кармана его мундира и, словно прощаясь, несколько секунд вглядывался в его лицо. Его дыхание было глубоким и ровным. Однако для него Россия, будущее нашего народа, 3-й батальон и его друзья принадлежали уже к иному миру.

Лошадка стронула сани с места, а я остался на берегу Волги и смотрел им вслед, пока они не исчезли вдали. Тогда я повернулся и снова одиноко побрел по дороге в Щитниково. Я даже не помню, как добрался до места. Словно сквозь дымку я видел нечеткие контуры людей и в то же время не видел их. Кто-то сообщил мне, что Петерман погиб; но я так и не смог до конца осознать это. И даже если бы мне сейчас сказали, что скоро для всех нас пробьет последний час, это не смогло бы тронуть меня.

Множество погибших русских и немцев лежало вперемешку в Щитниково и вокруг деревни. Их трупы громоздились на покрытой льдом дороге, лежали между домами, свисали из окон, торчали из сугробов, наполовину погрузившись в снег. Но одного из погибших я сразу узнал. Это был Бруно. Он лежал на спине, направив взор своих остекленевших глаз в небо. Когда бой уже почти закончился и проводилась зачистка деревни от последних вражеских солдат, был ранен Кагенек и погиб находившийся рядом с ним Бруно. Через полчаса вся деревня Щитниково снова была в наших руках.

Я рассеянно побрел на свой перевязочный пункт. Все раненые были уже эвакуированы в тыл. Штабсарцт Лиров сдержал слово – он тотчас прибыл к нам и помог всем, чем только мог.

– Что с вами случилось? – спросил он, увидев меня. – Вам плохо?

– Да нет! Просто немного устал, герр штабсарцт! Видимо, это было уже слишком для моих нервов, вот они и сдали!

– Хмм… У вас тут такое творилось, такая кутерьма, с тех пор как я заходил к вам пару дней тому назад!

– Так точно, герр штабсарцт! Верно подмечено!

В бою за Щитниково 3-й батальон вместе с подчиненным ему подразделением 37-го пехотного полка и артиллерийским дивизионом лейтенанта Шееля потерял 52 человека убитыми и 40 человек ранеными. Теперь батальон состоял из 4 офицеров, 31 унтер-офицера и 106 рядовых, от его первоначальной численности более 800 военнослужащих остался только 141 человек. Красная армия оставила в деревне и на подступах к ней более 300 убитых. Кроме того, не менее 200 раненых русские сумели эвакуировать из деревни и с близлежащих заснеженных полей. Наверняка потери неприятеля были бы еще больше, однако из-за опасения попасть в засаду мы с нашими малочисленными силами не решились заходить глубоко в лес. Кроме того, мы взяли в плен 27 красноармейцев и 1 офицера. С начала немецкого отступления от Москвы ведение боевых действий сильно изменилось, и русские пленные стали большой редкостью.

Несмотря на тяготы последних дней, Ламмердинг, принявший на себя командование батальоном, и Маленький Беккер энергично принялись заново оборудовать наши оборонительные позиции. Обоим очень хотелось узнать что-нибудь о судьбе Кагенека. Но мне казалось, что они и без того были слишком загружены другими делами, и я не стал рассказывать им о своей встрече с Францем на дороге в Терпилово и о том, что он вряд ли когда-нибудь очнется из своего забытья. Я лишь обещал им как-нибудь наведаться на дивизионный медицинский пункт и узнать, как обстоят дела с ним и с раненым Бёмером.

Наши солдаты все еще продолжали сносить в одно место тела убитых и готовились к отражению новой атаки русских. Я снова отправился в Терпилово.

На этот раз дорога показалась мне значительно длиннее. Ноги налились свинцом, при каждом шаге все тело дрожало от напряжения, а тяжелый кожаный плащ и поддетая под него шинель давили на плечи, и я с трудом передвигал ноги. Еще не успевшее полностью взойти утреннее солнце создавало мрачный фон для моих невеселых мыслей.

За последние два дня я пережил самое большое внутреннее потрясение с начала войны. До боя за Щитниково то обстоятельство, что я нашел в батальоне добрых друзей, как-то смягчало для меня жестокость и ужасные зверства войны. Благодаря общению с такими по своей природе добрыми людьми, как Кагенек и Штольце, весь ужас происходящего воспринимался не так остро. Теперь их, как и многих других близких мне людей, не стало. И возникшую пустоту невозможно было заполнить никем. Я не хотел больше терять своих самых близких друзей! Поэтому я решил, что во время этой войны никогда больше не буду ни с кем завязывать таких близких дружеских отношений. Это была необходимая мера внутренней самозащиты.

На сборном пункте раненых в Терпилово я узнал от одного из унтер-офицеров санитарной роты, который в этот момент находился там с только что прибывшей санитарной машиной, что Кагенека перевезли с дивизионного медицинского пункта в полевой госпиталь в Старице. Поэтому мне не имело никакого смысла продолжать свой путь. Находясь все еще в каком-то полузабытьи, я вошел в ближайший дом, чтобы немного согреться. Несколько пехотинцев, сидевших у печи, потеснились, давая мне место. Через несколько минут, когда напряжение последних часов несколько спало, мое тело обмякло, и я мгновенно провалился в глубокий сон. Незнакомые солдаты, проявив сострадание, накрыли меня одеялом.

Уже наступил, по-видимому, полдень, когда незнакомый унтер-офицер разбудил меня.

– Что случилось? – растерянно спросил я.

– Мы оставляем Терпилово, герр ассистенцарцт!

– Что? Вы с ума сошли? Мы уходим из Терпилово? – не веря своим ушам, переспросил я.

– Собственно говоря, уже все ушли, герр ассистенцарцт! Мы с вами последние!

– Как долго я спал?

– Около трех часов. Полтора часа тому назад пришел приказ об эвакуации. Мы отступаем!

Кивнув мне на прощание, унтер-офицер вышел из комнаты. Я сидел как громом пораженный. Мы бились из последних сил, чтобы удержать свои позиции и не отступить под напором многократно превосходившего нас по численности противника, в конце концов справились с этим, и вот теперь мы отступали!

Прошло несколько минут, прежде чем я окончательно пришел в себя. Все-таки я хорошо согрелся, немного поспал и чувствовал себя гораздо лучше. Внезапно я ощутил, как же голоден был, я уже забыл, когда ел в последний раз. Я отправился на поиски полевой кухни, но все было напрасно. Терпилово уже опустело.

Насколько мне было известно, командный пункт полка располагался на маленьком хуторе примерно в двух с половиной километрах северо-восточнее Терпилово. Видимо, лучше всего было отправиться прямо туда и разузнать, где же теперь искать мой 3-й батальон.

Когда я зашел на командный пункт, полковник Беккер разговаривал с фон Калькройтом. Он справился о моем самочувствии, и мне показалось, что ему действительно жаль, что я потерял своего лучшего друга Кагенека. Однако он выразил свое сочувствие с таким непоколебимым хладнокровием, что это меня почти рассердило. Очевидно, для него Кагенек был всего-навсего одним из многих дельных офицеров его полка, которому, к сожалению, не повезло. Сочувствие фон Калькройта было гораздо искреннее.

– Как вы считаете, доктор, может быть, он сможет выжить после такого ранения в голову? – спросил он.

– Нет, герр обер-лейтенант! – вынужден был признаться я. – Насколько я понимаю, нет никакой надежды!

– А теперь послушайте-ка меня, господа офицеры! – вставил полковник Беккер. – Я хорошо понимаю вас! Во время Первой мировой войны 1914–1918 годов меня обуревали такие же чувства, и я переживал гибель друзей так же сильно, как и вы сейчас. Но солдат должен твердо усвоить, что смерть на войне обычное дело! И если мы не хотим, чтобы смерть захватила полную власть над всеми нашими чувствами и помыслами, мы должны признать как само собой разумеющееся, что она в любой момент может нанести удар – по нам самим или по нашим лучшим товарищам! И если такое происходит, мы не имеем права слишком долго предаваться скорби, убиваясь понапрасну, в противном случае мы никогда не переживем войну! Ведь, с другой стороны, ничего уже не изменишь!

Сначала меня покоробила такая хладнокровная точка зрения, противоречившая всей моей природе. Однако потом я постепенно осознал, что старый полковник был совершенно прав.

Беккер подтвердил, что поступил приказ к общему отступлению. Было принято решение оставить оборонительный рубеж Старица и отвести фронт на сто двадцать километров западнее^[93] на так называемую оборонительную линию Кёнигсберг у города Ржева. И хотя на этом оборонительном рубеже тоже не было каких-то особых оборонительных укреплений, однако с точки зрения тактики и стратегии он превосходил наши нынешние позиции.

Наш 3-й батальон все еще находился в Щитниково. Но для себя я не видел никакого смысла еще раз возвращаться в деревню, которую я не хотел больше видеть никогда в жизни. Поэтому я остался в Терпилово ждать остатки своего батальона и присоединился к ним, когда ближе к вечеру они проходили через деревню. Между тем, поджидая свой батальон, я раздобыл себе кое-что поесть.

Когда начало смеркаться, все солдаты нашего батальона пересекли Волгу и отправились маршем в сторону Старицы, находившейся в девяноста километрах юго-западнее.^[94] Примерно в пятидесяти километрах к юго-западу от Старицы^[95] проходила оборонительная линия Кёнигсберг. Мы еще не знали, что там нам придется провести остаток зимы, знойное лето и еще одну жестокую зиму с ее лютыми морозами. Впоследствии название этой оборонительной линии навсегда запечатлелось в памяти тех немногих из нас, кому посчастливилось выжить в этих ожесточенных боях.

В начале января 1942 года германское радио передало репортаж о боях при отступлении из-под Калинина. Большая часть этой радиопередачи была посвящена боям 3-го батальона и его самом главном бое – за деревню Щитниково. Однако и этой радиопередачи мы так и не услышали.

Глава 23
Паника и тактика выжженной земли

Немецкие войска отступали, и горизонт окрашивался в кроваво-красный цвет. Гитлер решил привести в исполнение приказ Сталина об уничтожении имущества на оставляемой территории. Были сформированы специальные «команды поджигателей», которые перед отступлением предавали огню все, что могло пригодиться врагу. Ночная мгла озарялась кроваво-красным заревом пожарищ, когда предавались огню отдельные здания, целые деревни, застрявшие автомашины и любое брошенное имущество, которое могло представлять ценность для противника. Ничто не должно было достаться Красной армии. Языки пламени следовали за нами буквально по пятам. Мы шли день и ночь, делая лишь короткие привалы, так как знали, что являемся последними боевыми подразделениями армии, отступавшей от Калинина.

И снова нашим самым главным противником был генерал Мороз.^[96] Казалось, что даже само солнце излучает мерцающий холод, а по вечерам багровое небо над горящими деревнями представляло собой не что иное, как издевательскую фата-моргану тепла. Мы шагали вперед, закутанные в разные одежки словно египетские мумии, были видны только наши глаза. Тем не менее холод безжалостно заползал под одежду, сковывая тело, вымораживал кровь, мозг. Ставшие за время долгого перехода совершенно бесчувственными и безучастными, солдаты двигались вперед в своего рода полубессознательном состоянии, воспринимая лишь спину идущего впереди товарища. Наша сильно поредевшая колонна медленно двигалась по дороге на Старицу. И все это время вслед за колонной понуро бредущая лошадка тянула сани с телом обер-лейтенанта Штольце.

10-я рота специально пошла в контратаку и отбила у красных эту лошадь, чтобы она могла тянуть сани с телом их любимого командира. Но во второй половине дня 30 декабря с юга к нашей колонне приблизились шесть немецких бомбардировщиков «Хейнкель-111», сделали боевой разворот и атаковали нашу колонну. Мы размахивали руками и кричали во все горло «Мы немцы!», прежде чем с проклятиями броситься врассыпную в поисках укрытия. Но все было напрасно! Пилоты ничего не заметили, снизились и сбросили свои бомбы. Учитывая то, что мы двигались в арьергарде отступавшей армии и были в основном одеты в зимнее обмундирование, добытое у русских, ошибка летчиков была вполне объяснима. Бомбы упали и взорвались, взметнув в небо массу снега и комья мерзлой земли, к счастью, никто при этом не был ранен. Однако взрывом одной из этих бомб были разбиты сани с телом Штольце и убита лошадь.

Когда бойцам 10-й роты удалось откопать из-под снега твердое как орудийный ствол, совершенно непострадавшее тело своего обер-лейтенанта, на его губах все еще играла улыбка. Солдаты принялись своими саперными лопатками углублять одну из воронок, образовавшихся после взрыва авиабомб. Она должна была стать могилой для погибшего командира роты, так как им неоткуда было взять новые сани. Однако «Хейнкели» перегруппировались и снова атаковали нас. В последний момент солдаты из похоронной команды успели броситься в могилу к телу Штольце. В снегу вблизи дороги появилось еще больше воронок, затем бомбардировщики взяли курс на юг. Из обломков разбитых саней бойцы соорудили скромный крест и оставили своего отважного командира на обочине дороги из Москвы…

Сегодня был последний день года. Уже забрезжил рассвет, когда разыгралась сильная метель. Неожиданно мы услышали, что сзади к нам приближается какой-то грузовик. Предположив, что эта машина отстала от своей части, мы сошли с дороги и двинулись по обочине, даже не повернув головы в сторону грузовика. Грузовик проехал мимо колонны и, отъехав от нас метров на четыреста, остановился. Мы увидели, как из кузова спрыгнуло полдюжины солдат, которые со всех ног бросились по снежной целине к ближайшему лесу и скрылись в нем. Это были русские.

У нас не было ни малейшего желания преследовать их, однако сам грузовик обещал удобную поездку для наших наиболее уставших бойцов. Поэтому мы ускорили шаг, подошли к грузовику и столпились вокруг него. Но, к сожалению, мы так и не смогли завести его. По-видимому, перед тем как убежать в лес, русский водитель вырвал какой-то провод. Поскольку мы знали, что русские преследуют нас по пятам, то не могли терять время на поиск неисправности и с тяжелым сердцем были вынуждены бросить грузовик. Перед тем как уйти, наши солдаты бросили в кузов грузовика парочку гранат, и он запылал ярким пламенем.

31 декабря, перед самым заходом солнца, мы прибыли наконец в Старицу. Теперь город выглядел совсем не так, как в тот день, когда мы с Кагенеком прогуливались по его улочкам. Все соединения люфтваффе, многочисленные штабы, подразделения снабжения и множество других тыловых организаций были уже эвакуированы. Часть городских окраин была охвачена пламенем: наши «команды поджигателей» трудились не покладая рук. Вскоре нашим войскам предстояло оставить и этот город.

Но оберштабсарцт Шульц и его санитарная рота были еще здесь, я нашел их на нашем старом дивизионном медицинском пункте, располагавшемся на берегу Волги. Шульц был близок к отчаянию. Когда тыловые подразделения оставили город без предварительного уведомления, его малочисленной санитарной роте, приданной боевой части, были переданы более пятисот раненых и больных, а у него на руках и так было около пятисот раненых из своей собственной дивизии! Но верхом подлости было то, что ему поручили в случае невозможности эвакуации передать беспомощных раненых Красной армии со ссылкой на Женевскую конвенцию. Для этого с ранеными должны были остаться два врача. Это был просто безумный приказ. Коммунисты ни в малейшей степени не придерживались положений Женевской конвенции, и мы знали, как жестоко они расправились с беспомощными ранеными и оставшимися с ними врачами в Калинине. Шульц ругал как извозчик командование тех подразделений, которые оставили на произвол судьбы своих раненых, даже не попытавшись своевременно эвакуировать их.

– Как я могу приказать врачу остаться с ранеными, если точно знаю, что русские расправятся с ним и с его пациентами? – не скрывая своего возмущения, спросил меня Шульц. – Либо удастся, бог его знает, каким образом, эвакуировать в тыл всех раненых, либо мне придется самому остаться с ними! Другого выхода я не вижу!

– Сколько у нас еще времени, герр оберштабсарцт? – спросил я.

– Не очень много! Русские уже почти здесь!

Шульц на минуту задумался.

– Я просил полковника Беккера остаться в городе со своим полком и как можно дольше сдерживать противника! Большинство других подразделений уже дали деру! – с горечью добавил он.

Беккер немедленно взялся за выполнение этого трудного задания, хотя в его распоряжении находились лишь его понесший большие потери полк и жалкие остатки нескольких других частей. Он приказал немедленно заблокировать все подъезды к Старице. 3-й батальон получил задание занять маленькую деревушку Буково (Букрово), расположенную в трех километрах северо-западнее города, и обеспечить прикрытие нашего полностью открытого левого фланга. Я не пошел с товарищами из нашего батальона, а сказал Ламмердингу, что позднее догоню их. Я был гораздо нужнее здесь, чтобы помочь оберштабсарцту Шульцу.

В эту ночь в Старице царила паника. Все еще остававшиеся в городе тыловые подразделения впервые ощутили близость фронта и, в отличие от боевых частей, искали спасение прежде всего в бегстве. При свете горящих домов мы реквизировали любое подходящее транспортное средство, которое только смогли раздобыть в приговоренном к смерти городе. Если время от времени какой-нибудь водитель отказывался передать нам свой автомобиль, мы отбирали его под угрозой оружия. Каждое транспортное средство на конной или моторной тяге, все имевшиеся в нашем распоряжении сани, даже лафеты пушек и пехотных орудий до отказа загружались ранеными. Солдаты с такими тяжелыми ранениями, что в обычных условиях из-за ужасных болей к ним было даже страшно прикоснуться, сейчас охотно соглашались, завернувшись в одеяло, трястись на передках артиллерийских орудий. Раненые с переломами сидели на повозках или ехали верхом на неоседланных упряжных лошадях. Мы устраивали импровизированные сидячие и лежачие места, а в крайнем случае делали раненым уколы морфия. Никто не задавался вопросом, насколько высоки были шансы раненого пережить такую эвакуацию в лютый холод. Все раненые были готовы пойти на любой риск, лишь бы не попасть в руки большевиков!

К 2 часам ночи мы наконец справились! На перевязочном пункте оставались только около двухсот легкораненых – всех остальных уже везли в Ржев. Большинство из этих двухсот оставшихся раненых при необходимости были в состоянии самостоятельно пройти часть пути пешком. Тем самым даже при внезапном прорыве противника ни один раненый не находился больше в опасности. Теперь нам уже не нужно было никого оставлять специалистам Красной армии по убийству выстрелом в затылок.

Решительные и хорошо продуманные меры, принятые полковником Беккером, дали свои плоды и в городе. Панические настроения исчезли. Остававшиеся в Старице тыловые подразделения снова почувствовали себя в безопасности, так как они знали, что теперь между ними и напиравшими русскими находится позиция, занятая опытными фронтовиками. Планомерная эвакуация из Старицы была продолжена. Хорошо, что они и не подозревали, какими слабым был этот оборонительный рубеж в действительности, в противном случае в городе могла бы снова возникнуть паника.

Я поинтересовался судьбой Кагенека и узнал, что он умер, не приходя в сознание, в полевом госпитале в Старице. Я нашел его могилу на солдатском кладбище на берегу Волги. Всего лишь четыре недели тому назад мы с ним с легким сердцем перешли здесь через замерзшую реку. Тогда поездка в Старицу была для нас приятным развлечением – мы еще надеялись на скорое падение Москвы и на возможное окончание войны. И вот теперь этот старинный русский город горел, и яркие языки пламени освещали величественные соборы и церкви, окна которых безмолвно взирали на непривычную картину. Здесь, на берегу Волги, было место последнего земного пристанища Кагенека – вдали от его принцессы Баварской и сыновей-близнецов, которых он так и не увидел.

Оказалось, что Ламмердинг приготовил всем нам сюрприз, когда без четверти три ночи я вошел в маленькую бревенчатую избу, где размещался командный пункт батальона.

– Хочешь верь, хочешь нет! – сказал он, потрясая бутылкой шампанского. – Но эту бутылку я все время таскал с собой, с тех пор как мы покинули Литри! Как раз достаточно для троих, чтобы выпить за Новый год!

Вскоре появился Маленький Беккер, и Ламмердинг открыл шампанское, громко выстрелив пробкой.

– Извините, пожалуйста, если оно недостаточно холодное! У меня было слишком мало льда, чтобы охладить его! – пошутил он и поднял стакан.

– Prosit! На здоровье! – в один голос сказали мы с Беккером и чокнулись. Ничего более оригинального нам не пришло в голову.

Празднование Нового года трех оставшихся в строю офицеров 3-го батальона получилось не очень торжественным. Здесь не хватало погибших товарищей, которые еще так недавно весело отмечали с нами День святого Николая. Каждый из нас задавался вопросом, что же принесет нам новый 1942 год. В конце концов, чувствуя неимоверную усталость во всем теле, мы улеглись спать.

– Тревога!

Этот крик часового заставил нас пробудиться от неглубокого сна и вскочить. Было 5:30 утра. Как обычно, у меня от этого сигнала засосало под ложечкой – у других он действует на мочевой пузырь, у третьих на кишечник. Но на этот раз нам повезло. Противник атаковал не нас, а наших соседей справа. Наш участок обороны оказался лишь слегка задет атакой красных, вскоре она захлебнулась под плотным оборонительным огнем наших товарищей справа.

1 января 1942 года, в 9 часов утра, последние немецкие солдаты покинули Старицу. Буквально наступая им на пятки, с востока и юга в город вошли русские. Пришло время и нашему 3-му батальону уходить из деревни, расположенной севернее Старицы. Путь отступления, которым мы согласно приказу должны были воспользоваться, уже с 11 часов утра находился в руках неприятеля. Соседний полк, входивший в состав 26-й Кёльнской пехотной дивизии, уже давно поставил нас в известность о том, что во второй половине дня собирается оторваться от противника и отойти в направлении Ржева. Но ни в первой половине дня, ни после обеда приказ об отступлении к нам так и не поступил. Наша дивизия молчала. Всех нас охватила нервозность. Больше всего мы нервничали из-за того, что в данный момент даже не знали, где вообще находятся командные пункты полка и дивизии.

Наши радисты постоянно пытались связаться с ними, но все было тщетно. В конце концов Маленький Беккер отправился на поиски командных пунктов, чтобы узнать подробности. Ему удалось выйти в расположение разведывательного батальона нашей дивизии. Но разведчики знали не больше нас самих. Постепенно положение осложнялось. Ламмердинг чувствовал себя подавленным и раздраженным.

– Что ты собираешься делать? – спросил я его.

– Ничего! – коротко и ясно ответил он. – Ждать! Батальон не может отступить без приказа!

Меня тоже охватило беспокойство, и я решил отправиться к своим санинструкторам. Тульпин, Генрих и наш зубной врач Баумайстер даже не подозревали, каким опасным было наше положение в действительности. Для них все рисовалось в розовом свете, ведь за последние три дня к нам не поступило ни одного раненого и, несмотря на ужасный холод, не было ни одного случая обморожения. Видимо, наше трофейное зимнее обмундирование теперь достаточно хорошо защищало нас от холода. Тяготы последних дней и длительные переходы подействовали на солдат как наркотик, и бойцы впали в своеобразную летаргию. Все были в хорошем настроении и не хотели задумываться о будущем. Этот ложный оптимизм был так же неуместен, как и уныние Ламмердинга. И то и другое действовало мне на нервы. Чтобы успокоиться, мне надо было чем-то заняться.

Тут я заметил крупную немецкую упряжную лошадь, понуро стоявшую в снегу. У нее была зияющая рана на передней ноге, в которую набился грязный снег. Я подумал, что, по всей видимости, остаток зимы мы проведем на оборонительной линии Кёнигсберг. Тогда было бы неплохо, если бы у медсанчасти был свой собственный запас конины! Русская зима являлась отличным морозильником, а лошадь в любом случае была обречена. Мы могли забить ее, чтобы улучшить свое обеспечение мясом; одновременно полезное занятие поможет мне избавиться от неприятного чувства в желудке. Я позвал Генриха. Но он засомневался и указал на то, что на улице мертвая лошадь быстро окоченеет и мы не сможем ее разделать.

– Тогда давайте заведем ее в избу и забьем там! – предложил я.

Однако лошадь не проявляла никакой готовности помогать нам при этом. Видимо, теплая русская изба была последним местом, куда бы она хотела войти. Но кое-как мы все-таки втащили и впихнули ее внутрь и заперли за собой дверь. В маленькой комнате с низким потолком лошадь казалась в два раза больше, чем на улице, – это был настоящий троянский конь! А поскольку она предпринимала решительные попытки снова вырваться на улицу, мужество чуть было не оставило нас.

– Герр ассистенцарцт, может, нам лучше… – начал Генрих.

– Нет, Генрих! Не раскисай! Мы должны довести начатое дело до конца!

Я взял пистолет в правую руку, а нож в левую, прицелился и выстрелил сбоку в голову лошади. Огромное животное, занимавшее, казалось, целиком всю комнату, рухнуло на пол и при падении своими копытами разбило в щепки стол и скамью. Чтобы увернуться от предсмертных конвульсий, Генрих запрыгнул на русскую печь. Я вжимался в стенку, пока, наконец, не собрался с мужеством и не перерезал животному глотку. Мощная струя крови хлынула на кухонный пол. Я почувствовал себя почти так, словно совершил кровавое убийство.

Генрих предложил взять с собой только две задние четверти туши, каждая из которых наверняка весила не менее пятидесяти килограммов. Чтобы преодолеть охватившую меня дурноту, я сказал себе, что иметь или не иметь сто килограммов мяса – это дело большой важности. Мы сняли шкуру с задней части туши, вырезали задние ноги из суставов, просунули сквозь сухожилия толстую палку и поочередно вынесли каждую заднюю четвертину к стоявшей на улице повозке, где природный аппарат быстрой заморозки тотчас включился в работу.

В 6 часов вечера, когда мы уже находились под обстрелом вражеских минометов, пришел наконец приказ об отступлении. Обер-фельдфебель Шниттгер с двадцатью бойцами остался в арьергарде. А мы все были бесконечно рады, когда в конце концов вышли на дорогу, по которой в район Ржева отошла 26-я пехотная дивизия.

По пути нам то и дело попадались армейские грузовики. Большинство из них были взорваны или сгорели, но попадались и такие, которые были брошены впопыхах и лишь обездвижены, а в остальном были вполне исправны. Многие из них были нагружены предметами снабжения. Проходя мимо них, мы брали себе то, что могло нам еще пригодиться. Видимо, эти грузовики пришлось бросить, когда они попали под вражеский обстрел. Вполне возможно, что русские уже прорвались справа и слева от нас. Мы допускали мысль, что, прежде чем соединиться с нашими товарищами, нам придется еще не раз вступать в бой с противником.

Термометр стоял на отметке 45 градусов мороза. Холод пробирал до самых костей, движения бойцов стали неуклюжими и неловкими. Колонна сильно растянулась, так как потеря тепла заставляла наиболее уставших из нас двигаться все медленнее. Измученные, замерзшие солдаты еле волочили ноги. Лишь немногие из них ясно осознавали, что с ними происходит. Шагавший рядом со мной Ламмердинг уже дважды падал без видимой причины. Он снова поднимался, разминая негнущиеся конечности и удивленно качая головой.

– Я как будто пьян! – пробормотал он.

– Это из-за холода! – крикнул я сквозь свой подшлемник. – Твое чувство равновесия нарушено из-за этого собачьего холода!

– Ерунда! Этого не может быть! – не поверил Ламмердинг.

– Напротив! Еще как может! Только не пытайся всю дорогу до линии Кёнигсберг поторапливать своих солдат, иначе мы доберемся туда без них! Посмотри, колонна все больше и больше растягивается!

Мы остановились и пропустили мимо себя всю колонну. В самом конце шли самые ослабленные бойцы. Время от времени кто-нибудь из них опускался в снег и ни за что не хотел продолжать движение. Лорелея снежной пустыни пела ему свою колыбельную песенку. Тогда мы пинали упавшего, силой снова поднимали его на ноги, били по лицу и ругали последними словами. Мы делали все возможное, чтобы напомнить ему о его долге не сдаваться до последнего. И если уже ничего не помогало, мы заворачивали смертельно уставшего солдата в одеяла и укладывали на одну из двух наших повозок, предварительно согнав с нее не менее уставшего, но уже все-таки успевшего немного отдохнуть бойца.

Но и эта долгая ночь в конце концов закончилась. Утром мы нашли на дороге окоченевшие трупы восьми вражеских солдат. Видимо, это был разведывательный дозор русских, который расстреляли солдаты из 26-й дивизии. После двенадцатичасового марша батальон прибыл в Панино. Мы прошли почти сорок километров и находились всего лишь в семи километрах от деревни Гридино, у которой начинался наш участок оборонительной линии Кёнигсберг.

На железнодорожной станции Панино (линии Ржев – Торжок) стоял готовый к отправке поезд с несколькими сотнями раненых. Еще около ста двадцати раненых, кое-как прикрытых одеялами, лежали на соломе на холодном полу в здании станции.

Мы сделали короткий привал, чтобы показать беспомощным тяжелораненым, что они не беззащитны. К нам присоединился Шниттгер, сообщивший, что русские следуют за нами буквально по пятам. В поезд поспешно загрузили последних раненых, и состав тронулся с места. Через полчаса красные уже были на станции.

Пройдя еще около трех километров, мы встретили фон Бёзелагера. Он специально вышел навстречу батальону, чтобы показать нам дорогу к нашему участку линии Кёнигсберг. В то время как весь батальон во главе с Ламмердингом отправился в Гридино, до которого оставалось еще почти четыре километра, Генрих и я приняли приглашение фон Бёзелагера и пошли вместе с ним на его командный пункт. Очевидно, он заметил, что наши силы были уже на исходе.

– Итак, – сказал он, – сначала присядьте! У меня найдется для вас чашка горячего бульона!

Генрих поднялся со своего места, чтобы принести суп, но фон Бёзелагер покачал головой.

– Сегодня я ваш кельнер! – возразил он.

Пока мы отогревались у жарко натопленной печи и черпали ложками горячий бульон, фон Бёзелагер рассказал нам о линии Кёнигсберг.

– Это не самая лучшая из возможных оборонительных линий, но она возведена с учетом всех тактических правил и обладает неплохими возможностями для успешной обороны!

– Как долго мы останемся здесь? – спросил я.

– Надеюсь, что достаточно долго! Мы не можем и дальше отходить назад, в противном случае наше положение значительно ухудшится. На этом рубеже мы обязаны остановить русских!

– Хорошо! Самое главное, что отступление по снегу, льду и холоду наконец закончилось! Каждый из наших бойцов наверняка предпочел бы иметь дело с пятьюдесятью русскими, чем пройти еще хотя бы пятьдесят метров! Тем не менее я так и не понял, наше положение печально или безнадежно?

– А вот это мы очень скоро узнаем! – проворчал фон Бёзелагер.

Глава 24
Слезы старого воина

Фон Бёзелагер оказался прав – мы очень скоро узнали это. Но сначала противник великодушно предоставил нам один день отдыха.

В Гридино^[97] к нам снова присоединился обер-лейтенант Бёмер. Ранение, полученное им в бою за Щитниково, оказалось, к счастью, легким, и теперь он опять был годен к строевой службе. Вместе с ним прибыл и юный лейтенант Кизо, который получил ранение еще осенью, а теперь снова выздоровел. Как старший по званию, офицер Бёмер принял командование батальоном, Ламмердинг снова стал адъютантом, а Маленький Беккер получил 12-ю (пулеметную) роту. Лейтенант Олиг стал командиром 11-й роты, а лейтенант Кизо принял 10-ю роту. Наша боевая численность составляла теперь 6 офицеров и 137 унтер-офицеров и рядовых.

Несмотря на неотложность оборудования позиций, во второй половине дня 2 января 3-й батальон получил официальное разрешение на шесть часов отдыха. Это было скромное признание наших заслуг, принесшее нам шесть нереальных, словно украденных часов отдыха. Впервые за восемнадцать дней наши бойцы смогли лечь и по-настоящему выспаться, вместо того чтобы урывками спать между дежурствами в карауле или во время затишья, в любую минуту ожидая новой атаки русских. В последние дни я пришел к заключению, которое раньше не мог даже допустить, а именно что человек может выдержать гораздо большие лишения и трудности, чем животное. Он способен на это, так как в решающие моменты мог включать свой рассудок и тем самым избегать ненужной траты сил.

Бойцы пробуждались от сна посвежевшими и набравшимися новых сил. Мы были рады тому обстоятельству, что в Гридино можно было обороняться гораздо легче, чем в Щитниково, так как деревня находилась на расстоянии около восьмисот метров от леса. Единственное неудобство с точки зрения обороны представляла собой довольно глубокая ложбина, заросшая густым кустарником, которая доходила до большого колхозного амбара, расположенного перед деревней. Очевидно, летом по этой ложбине протекала маленькая речушка или ручей.

Ширина нашего участка фронта составляла около полутора километров. С трех сторон деревня была открыта для атаки противника. Пока у нас не было ни противотанковых пушек, ни пехотных орудий, но последние нам обещали предоставить в самом ближайшем будущем. Как обычно, я оборудовал свой перевязочный пункт рядом с командным пунктом батальона. Со стороны наиболее вероятного нападения противника нас снова прикрывал хлев, сложенный из бревен. Помня, как удачно Генрих оборонялся в Щитниково, я поручил ему самостоятельно организовать оборону и нашего нынешнего перевязочного пункта. А Тульпин оборудовал наш приемный кабинет.

Ночь прошла относительно спокойно. Но 3 января в 5 часов утра раздался сигнал тревоги. Укрываясь за густыми кустами, около двадцати пяти красноармейцев скрытно последовали за нашими отходившими секретами и без боя захватили несколько домов на краю деревни. Бёмер и Маленький Беккер бросились со своими бойцами в контратаку, русские перебросили к своему передовому отряду подкрепление, однако после ожесточенной рукопашной схватки противник был отброшен, и дома снова перешли в наши руки. Красноармейцы отошли назад и закрепились в колхозном амбаре. Наши бойцы предприняли еще несколько контратак, но не смогли выбить русских оттуда. Наконец поступили обещанные пехотные орудия, и вскоре русские снова были обращены в бегство. На поле боя они оставили шестьдесят пять убитых, восемь красноармейцев попали в плен, в качестве трофеев было захвачено два пулемета и четыре миномета.

Едва батальон успел снова занять свои позиции и пополнить запасы боеприпасов, как неприятель снова пошел в атаку. Короткой паузы оказалось для большинства наших пулеметов вполне достаточно, чтобы на таком лютом морозе окончательно замерзнуть. Нашим бойцам пришлось спешно отогревать их на печах. Некоторые из них лили на свои пулеметы бензин и поджигали его. Благодаря этому металл достаточно прогревался, и пулеметы снова были готовы к бою. После того как и вторая атака была успешно отбита, на полосе обеспечения остались лежать еще более тридцати красноармейцев.

Бёмер предположил, что в течение дня противник оставит нас в покое, но при заходе солнца снова атакует. Чтобы сократить фронт, было сожжено несколько домов и сараев на окраине Гридино. Были подвезены боеприпасы, а пулеметы бойцы постоянно держали в тепле.

Около 4 часов дня уже начало смеркаться, и полчаса спустя первые вражеские пулеметные очереди хлестнули по нашим позициям. С ликующими криками и воплями русские как безумные ринулись в атаку с востока. При свете осветительных ракет мы насчитали около четырехсот вражеских солдат. Немецкие минометы и автоматы открыли огонь по самой гуще этой толпы, и первая вражеская волна утонула в снегу. Атака застопорилась, и тогда неприятель ударил по северному краю деревни, где Кизо превратил крайний дом в мощный очаг сопротивления. Несмотря на огромные потери, русские предприняли несколько самоубийственных лобовых атак, пытаясь захватить этот дом. И хотя четыре бойца из роты Кизо были убиты, а он сам и еще два солдата были ранены, русским так и не удалось захватить дом и прорваться в деревню.

Зато атака с северо-запада, проведенная силами примерно двух рот, принесла противнику некоторый успех. Неприятель захватил несколько деревенских домов. Во время быстро организованных контратак погиб сначала лейтенант Олиг, сраженный выпущенной в упор автоматной очередью, а вскоре был тяжело ранен и Ламмердинг. К нам подошло подкрепление из 37-го пехотного полка, но только после многочасового яростного рукопашного боя нам удалось окончательно выбить русских из деревни. При этом они оставили около сорока красноармейцев, окруженных в нескольких домах. Только через полчаса у нас нашлось время, чтобы заняться ими. Наши бойцы сожгли эти дома дотла вместе с засевшими в них красными.

Две последние атаки стоили Красной армии снова около шестидесяти убитых. В нашем батальоне были убиты одиннадцать рядовых и один офицер, два офицера и двадцать два унтер-офицера и рядовых получили ранения разной степени тяжести. Еще восемь солдат были больны и лежали в моей медсанчасти: из-за переохлаждения, дизентерии и переутомления они настолько ослабли, что временно не могли принимать участия в боевых действиях.

Мой перевязочный пункт опять представлял собой хорошо знакомую картину: он был плотно забит лежавшими на соломенной подстилке беспомощными, окровавленными и стонущими от боли бойцами. Спертый воздух в комнате был наполнен самыми разными запахами: испарениями давно не мытых человеческих тел, так как за последние месяцы ни у кого не было возможности поменять хотя бы нижнее белье; резким запахом дезинфицирующих средств и вонью чадящих керосиновых ламп. Тяжело дыша, на соломенной подстилке лежал Ламмердинг. Вражеская пуля попала ему между плечом и шеей, задела верхнюю часть левого легкого и перебила все нервные волокна левой руки.

– Я не могу отправить тебя в тыл, пока не прекратилось легочное кровотечение! – обратился я к нему. – Но для этого ты должен лежать совершенно спокойно! Сейчас я сделаю тебе укол, инъекцию так называемого S. E. E., которая сразу успокоит тебя и избавит от боли. Самое лучшее для тебя, если ты уснешь!

Я ввел ему в вену раствор S. E. E. И уже через тридцать секунд Ламмердинг удивленно сказал:

– Странно! Я совершенно не чувствую боли! Такое ощущение, словно я опрокинул несколько рюмок шнапса. Должен признаться, я чувствую очень приятное опьянение! Что это за штуковина?

– Это смесь скополамина, энкадола и эфетонина, которая служит, выражаясь медицинским языком, для подавления психики.

Когда в комнату вошел Маленький Беккер, чтобы справиться о самочувствии Ламмердинга, тот уже закрыл глаза.

– Сейчас он спит, – шепотом сказал я, – легочное кровотечение должно вскоре прекратиться. Но вот с его рукой дело обстоит гораздо серьезнее – еще неизвестно, удастся ли полностью восстановить все ее функции!

– Не шепчитесь, как школьницы! – неожиданно подал голос Ламмердинг. – Я тоже хотел бы знать, как мои дела. В настоящий момент я не совсем вменяемый, Беккер! Ты должен знать, доктор ввел мне лекарство, подавляющее мою психику!

Руди Беккер и я вышли на улицу и остановились около выложенных в ряд павших товарищей, тела которых вскоре должны были отправить в Малахово^[98] на военное кладбище. В самом начале лежал лейтенант Олиг. Он был застенчивым молодым человеком, немного боявшимся сарказма Ламмердинга, обожавшим Кагенека и не устававшим удивляться непосредственности Штольце. Вот и он отправился в свой последний путь: Шток, Якоби, Дехорн, Шепански, Больски, Штольце, Кагенек, Петерман, Олиг… Казалось, что бесконечный ряд павших боевых товарищей протянулся вдоль всей заснеженной деревенской улицы до тлеющих в конце деревни руин догорающих домов. Они были хорошими солдатами и отличными товарищами, большинство из них родилось в Вестфалии или в Рейнской области. Надеясь на скорое возвращение домой, они, как и все восемьсот офицеров и рядовых нашего батальона, уверенно отправились на войну. Раньше их было восемьсот, а после кровопролитных боев этой ночи осталось только девяносто девять.

Утром мы составили целую колонну из повозок, на которых в Малахово должны были доставить раненых. На большой санитарной повозке, в которую были запряжены две сильные немецкие упряжные лошади, лежали Ламмердинг, Кизо и еще четверо тяжелораненых. Остальных раненых разместили на санях, которые тянули низкорослые местные лошадки. Ламмердинг находился в полубессознательном состоянии и почти не реагировал на наши рукопожатия. Нам будет очень не хватать его черного юмора, остроумия и непоколебимого хладнокровия.

Мы молча смотрели вслед колонне, которая медленно двигалась по заснеженной дороге в сторону Малахово. Примерно в полутора километрах от нас дорога проходила через лес. Когда наша неповоротливая колонна с ранеными находилась на полпути к этому лесу, она неожиданно попала под огонь вражеской пехоты. Огонь велся из перелеска, находившегося слева от дороги, и мы никак не предполагали, что там могли находиться красноармейцы. К счастью, огонь велся с довольно большого расстояния, тем не менее некоторые пули попали в беззащитные санитарные повозки. Левая упряжная лошадь, тащившая большую санитарную повозку, была ранена. Она рухнула на дорогу, и повозка перегородила путь всей колонне. Ездовые лихорадочно пытались распрячь смертельно раненное животное, бившееся в предсмертных конвульсиях, и оттащить его на обочину дороги. Остававшиеся в Гридино бойцы нашего батальона поспешно установили два пулемета и открыли шквальный огонь по перелеску, где, видимо, окопались вражеские солдаты. Этот пулеметный огонь возымел свое действие. Красные быстро присмирели и уже не отваживались высовываться из своего укрытия, теперь оттуда доносились лишь редкие одиночные выстрелы. Наша колонна поспешно продолжила свой путь и наконец скрылась под спасительной сенью леса.

Через час в Гридино прибыл посыльный из штаба полка. По пути он встретил нашу колонну с ранеными и, к нашей радости, сообщил, что во время обстрела колонны был ранен только один ездовой – он получил неопасное касательное огнестрельное ранение. Но этот посыльный принес и другие важные новости: 3-й батальон 18-го пехотного полка отводился с передовой, а на позициях его должен был сменить 3-й батальон 37-го пехотного полка!

* * *

В 9 часов утра передовой отряд сменявшего нас батальона вышел из леса, в котором накануне скрылась наша колонна с ранеными. Мы с удивлением смотрели на приближавшихся солдат: этот батальон оказался значительно сильнее и боеспособнее, чем наш. Им по-прежнему командовал его старый командир, майор Клостерман, и в батальоне осталось более половины офицеров. Я передал батальонный перевязочный пункт военному врачу, ассистенцарцту Шюсслеру. Это был хороший человек и опытный фронтовой врач.

Бойцы 37-го пехотного полка очень быстро почувствовали, что Гридино не было курортом. Уже при передаче позиций они потеряли двух бойцов, павших от руки вражеского снайпера.

– Хорошенькая позиция, ничего не скажешь! – проворчал майор Клостерман. – Наверняка вы расстаетесь с ней без особой печали!

С помощью своего пехотного орудия и нескольких пулеметов он обеспечил нам огневое прикрытие, пока мы шагали в тыл по дороге в Малахово. Каждый солдат 3-го батальона был очень благодарен ему за это, так как почти на том же самом месте, где накануне попала под обстрел колонна с нашими ранеными, русские открыли шквальный огонь и по нас. Правда, в результате этого обстрела был ранен только один солдат – он рухнул в снег, получив пулю в бедро. Мы быстро погрузили его на повозку и вместе со всеми нашими повозками и санями устремились к спасительному лесу. Батальон Клостермана продолжал вести огонь по притаившимся в засаде русским, которые и не думали прятаться в укрытие, а продолжали обстреливать нас. Спотыкаясь на каждом шагу, мы изо всех сил спешили к лесу. Многие из наших солдат уже не могли даже бежать. Время от времени мы вынуждены были бросаться в снег, чтобы отдышаться. Все без исключения оставшиеся в живых бойцы батальона находились на грани физического истощения. От быстрого вдыхания ледяного воздуха у меня закололо в груди, а на языке я почувствовал противный привкус крови. Но в конце концов лес принял нас под свою защиту, и, пошатываясь от усталости, мы двинулись по заснеженной дороге дальше в Малахово.^[99]

* * *

Совершенно разбитые и едва держась на ногах от усталости, мы вышли из леса. Перед нами лежала деревня Малахово, но мы были слишком измучены переходом, чтобы задумываться о том, как она выглядит. Эта деревня оказалась чуть больше Гридино, и здесь была не одна улица, как в Гридино, а две. Вторая улица, вдоль которой также стояли дома, примыкала под прямым углом к первой. «Значительная протяженность в длину и ширину! Сложно оборонять!» – мелькнуло у меня в голове.

В полном безмолвии наша колонна медленно тащилась мимо позиций тяжелых мортир у въезда в деревню. Сгорбившись, в обтрепанной форме, с сосульками, свисавшими с подшлемников, шаркая валенками по обледеневшей дороге, шли бойцы нашего 3-го батальона. В их облике уже не осталось ничего солдатского, они представляли собой всего лишь толпу бедных оборванцев! И все-таки это были настоящие герои, каждый из них, сражаясь из последних сил, сумел оказать упорное сопротивление противнику, имевшему многократное преимущество, и добиться победы в многочисленных боях! И когда они шли вот так, не соблюдая строй, не в ногу, спотыкаясь на каждом шагу, согнувшись в три погибели под тяжестью своего оружия, казалось, что эти последние пятьсот метров отступления от Москвы окончательно добьют их.

Вдруг по рядам пробежал шепот. Он передавался от солдата к солдату: «Командир!»

Солдаты заметили перед дверью командного пункта высокую фигуру полковника Беккера, рядом с ним стоял фон Калькройт. Они ждали нас.

По измотанной колонне прокатилось движение. Не дожидаясь команды, измученные солдаты собрались с последними силами, подтянулись, подравнялись и сформировали походный строй. Они пошли в ногу, вскинули на плечо свое оружие, подняли головы и устремили взгляд вперед. Шниттгер своим зычным голосом запел строевую песню, а все остальные подхватили ее. И она эхом разнеслась по всей деревне, как будто укомплектованный по штатам военного времени батальон возвращался в казарму с маневров.

Струится с гор вода,

Словно прохладное вино…

Беккер стянул свой подшлемник, закрывавший его лицо как забрало, и приветствовал своих бойцов, возвращавшихся из боя. По обветренному, застывшему лицу старого солдата струились слезы, когда батальон промаршировал мимо него и отзвучали последние слова песни:

Счастлив тот, кто забудет то,

Что все равно уже не изменить!

Раздался голос Бёмера:

– Батальон, стой! Нале-во!

Выровнявшись в развернутом строю, остатки 3-го батальона застыли перед командиром своего полка. Бёмер отдал честь и доложил:

– 3-й батальон 18-го пехотного полка прибыл по вашему приказанию для дальнейшего прохождения службы!

Полковник Беккер поблагодарил, оглядел своих бойцов и сказал:

– Камрады! Вы прибыли сюда после окончания великой битвы! Вы добились невозможного – выстояли и остались непобежденными! И если вы меня спросите, что принесет нам будущее, я могу сказать вам только одно: здесь стоит Корле Беккер со своими несравненными солдатами, а там, – он показал рукой на север, – проходит линия фронта!

Глава 25
Ад в Гридино

Всего восьми деревенских изб оказалось достаточно, чтобы разместить остатки нашего 3-го батальона. Они располагались одна подле другой на южной стороне деревенской улицы. Справа от нас разместилось подразделение парашютно-десантных войск, прибывшее с греческого острова Крит. Они и мы были ударным резервом дивизии в районе Малахово.

Дома, предназначенные для размещения нашего батальона, были уже хорошо натоплены. В течение нескольких минут солдаты плотно закрыли двери в своих домах. Впервые за долгое время мы сняли валенки, улеглись спать и спокойно проспали всю ночь напролет, не опасаясь, что внезапно прозвучит сигнал тревоги.

Когда двенадцать часов спустя мы проснулись, снова весь мир выглядел для нас уже совсем по-другому. Все чувствовали себя посвежевшими и отдохнувшими. Мы, не торопясь, тщательно умылись и с наслаждением позавтракали. Хлеб оказался не замерзшим, а даже мягким. И хотя вместо настоящего кофе был обычный кофейный напиток, которому фронтовики дали меткое прозвище «негритянский пот», мы пили его с удовольствием, наслаждаясь уже самой возможностью смаковать каждый глоток. Короче говоря, жизнь снова была прекрасна и удивительна.

Маленький Беккер отрезал себе ломоть солдатского хлеба, когда вошел посыльный и передал приказ: Беккер немедленно переводится в штаб полка в качестве офицера для поручений. Мы с грустью наблюдали за тем, как ряды 3-го батальона покидает еще один отличный офицер.

Вскоре после этого снова прозвучал сигнал тревоги, и мы поспешно собрались вместе с парашютистами-десантниками во дворе школы. Мы были просто потрясены внешним видом наших новых соседей. На них было первоклассное зимнее обмундирование, у которого все пуговицы были на месте, а все бойцы находились в отличной физической форме. А мы же, напротив, выглядели как кучка опустившихся, истощенных, обросших ландскнехтов: с впалыми щеками, одетых в штопаные лохмотья, скрепленные к тому же проволокой. Среди нас невозможно было найти даже двух солдат, носивших одинаковую форму.

Парашютисты-десантники получили задание очистить ближайший лес от просочившихся туда красноармейцев. Они потрудились на славу, гоняясь за иванами по глубокому снегу, и во второй половине дня вернулись назад, неся на плечах своих погибших товарищей.

Постепенно просачивание вражеских солдат в наш тыл стало новым понятием в зимней войне и превратилось в настоящее бедствие. Из-за лютого мороза мы, как правило, дислоцировались в деревнях, находившихся друг от друга на расстоянии до пяти километров. Между ними лишь кое-где были оборудованы небольшие опорные пункты. Сквозь эти бреши под покровом ночи пробирались русские, которые потом неожиданно появлялись где-нибудь позади наших оборонительных линий.

В этот вечер – в день моего рождения – я был приглашен к полковнику Беккеру. Там же я встретил и Маленького Беккера. После своего первого рабочего дня в штабе полка он был в хорошем настроении. В одной из деревушек, расположенных в нашем тылу, он встретил симпатичную русскую студентку медицинского института по имени Нина Барбарова, которая его просто очаровала. Я вспомнил Наташу и сердито проворчал что-то в ответ.

Когда я поздно ночью возвращался в свою избу, со стороны Гридино донесся шум боя, и я поблагодарил Господа за то, что на этот раз нас там не было.

На следующее утро мы встречали очередного нового командира 3-го батальона: капитана Грамински. Это был серьезный, спокойный офицер, отличавшийся особой щепетильностью в своей работе. Он был одним из тех командиров, которые сразу завоевывают у своих подчиненных уважение к себе. Мы обсудили сложившееся положение и пришли к выводу, что хотя мы пока и находились в пяти километрах от переднего края обороны, но если нас когда-нибудь бросят в бой, то это будет означать, что ситуация на данном участке фронта крайне обострилась. И тогда нам снова придется выдержать тяжелейшие бои с противником.

Наша разведка перехватила вражескую радиограмму, из которой следовало, что красные готовят крупную наступательную операцию на Гридино. Этот населенный пункт находился на крайнем северо-востоке оборонительной линии Кёнигсберг и, словно заноза, торчавшая в заднице, раздражал противника. Уже во второй половине дня до нас донесся шум ожесточенного боя. Очевидно, перед собственно основной атакой русские хотели прощупать противника, проведя разведку боем. Но в своем письме Марте я почти ничего не писал о боях. На родине люди еще не были в достаточной степени подготовлены к серьезному ухудшению обстановки на Восточном фронте.

Вскоре из Гридино в Малахово начали непрерывно привозить на санях раненых, и ближе к вечеру на одних из таких саней я увидел ассистенцарцта Шюсслера. Юный коллега, занявший мое место в Гридино, получил осколочное ранение в живот, сопровождавшееся сильным внутренним кровотечением. Как врач, он прекрасно осознавал, что его жизнь висела на волоске. Тем не менее он нашел в себе силы благодарно улыбнуться мне, когда я пообещал ему позвонить в санитарную роту, чтобы там подготовились к срочной операции.

– Боюсь, что будет уже слишком поздно! – прошептал он.

Доктор Шюсслер оказался прав. И хотя его прооперировали, он той же ночью скончался. А его место в Гридино занял штабсарцт доктор Лиров.

Следующие несколько часов прошли спокойно, но утром со стороны Гридино донесся такой грохот, словно там творилось черт знает что. В 10 часов зазвонил телефон, и было передано следующее сообщение: «Штабсарцт Лиров погиб. 37-й пехотный полк остался без военного врача. Ассистенцарцту Хаапе немедленно отправиться в Гридино!»

– Ну вот, мы снова оказались по уши в дерьме! – возмущенно сказал я, обращаясь к Генриху. – Они уже не используют наш батальон как подразделение в полном составе, а затыкают им все возникающие бреши! Черт побери! Почему бы им для разнообразия не послать туда кого-нибудь другого? Почему нельзя оставить нас в покое хотя бы на некоторое время?

Я был действительно вне себя от злости. Но этим делу не поможешь. И уже через пять минут мы с Генрихом отправились в Гридино. Когда мы шагали по дороге, я ругался как сапожник. Не столько из-за поджидавшей нас впереди опасности, сколько из-за той бесцеремонности, с которой нас оторвали от нашего родного батальона. Генрих дал мне выпустить пар и молча шагал рядом.

Без происшествий мы миновали лес. Однако, как только мы вышли на дорогу к Гридино, проходившую по открытому полю, русские открыли по нас огонь из минометов. Мины то и дело свистели у нас над головой. И хотя глубокий снег приглушал взрывы, мы чувствовали себя довольно неуютно. Совершая короткие перебежки зигзагом, мы снова и снова бросались в снег. Вскоре русские пристрелялись к дороге и теперь посылали в нашу сторону мину за миной. По двум таким незначительным целям, как мы с Генрихом, они попусту тратили такое огромное количество боеприпасов, что нам показалось, что русские затеяли своего рода учебную стрельбу по мишеням. Может быть, для победителя на карту была поставлена бутылка водки? Неожиданно совсем рядом прогремел взрыв, и я почувствовал удар и острую, резкую боль в левой ноге.

– В меня попали! – как-то уж слишком театрально крикнул я и бросился в небольшую ложбинку в снегу. Генрих присел рядом со мной. Осколки попали в левую пятку и в голень, однако кости не были задеты. Кровь медленно сочилась из ран и скапливалась в валенке. У меня мелькнула мысль, что, возможно, благодаря этому относительно легкому ранению меня могут отправить на долечивание домой. Как бы там ни было, но русские минометчики, во всяком случае, попытались поскорее лишить меня этой надежды. Выпущенные ими мины со страшным грохотом рвались вокруг нас. Положение становилось с каждой минутой все неприятнее. – Пошли, Генрих! Нам надо выбираться отсюда! – крикнул я.

Мой верный помощник побежал первым, а я заковылял за ним. Пробежав метра два, мы плюхались животом в снег. Должно быть, со стороны это выглядело как бег с препятствиями двух клоунов. Наконец мы добрались до первого дома, где смогли укрыться.

Мы уселись на обледеневшие ступеньки крыльца, чтобы прийти в себя и отдышаться. Я чувствовал, что нахожусь на грани нервного срыва, и вдруг без всякой видимой причины я начал громко смеяться и никак не мог остановиться. Почему-то мне показалось очень забавным, что всего лишь два дня спустя именно мы с Генрихом снова оказались в этом дерьме. Да к тому же не со своими боевыми товарищами, а с совершенно незнакомым подразделением!

Генрих удивленно посмотрел на меня.

– Вам нехорошо, герр ассистенцарцт? – с тревогой в голосе спросил он.

– Напротив, Генрих! Мне даже очень хорошо! Но как можно всерьез воспринимать все это дерьмо? Ведь, в конце концов, войну ведут разумные люди! Но самое смешное заключается в том, что все настолько серьезно! Разве это не смешно?

– Нет, герр ассистенцарцт! – невозмутимо ответил Генрих. – Это совсем не смешно!

Мы отправились на командный пункт батальона. Хромая, я вошел внутрь и доложил майору Клостерману о нашем прибытии.

– Это было бы уже последней точкой над i, если бы и вы выбыли из строя! – заметил он, узнав о моем ранении. – Перевязочный пункт до отказа переполнен ранеными!

– В таком случае, герр майор, мне надо поскорее осмотреть их!

Все раненые находились на моем старом, тесном перевязочном пункте. Как я узнал, ассистенцарцт Шюсслер устроил свой перевязочный пункт в другом, более просторном доме, который, однако, не был так хорошо защищен от вражеского огня, как мой. Ему самому и его пациентам пришлось дорого заплатить за это, когда в дом попали вражеские снаряды и буквально изрешетили их осколками. Штабсарцт Лиров тоже находился на перевязочном пункте Шюсслера, когда в результате нового обстрела тот загорелся и обрушился. Тело Лирова до сих пор находилось где-то под развалинами рухнувшего дома.

И вот теперь мой старый перевязочный пункт был забит стонущими солдатами. Более двадцати раненых лежали на полу маленького помещения, с ними находился лишь один-единственный санитар, который пытался оказать им хоть какую-то медицинскую помощь. Лишь немногие из раненых были перевязаны надлежащим образом. До наступления ночи не могло быть и речи об эвакуации их в Малахово по опасной дороге.

– Где инструменты и медицинское имущество? – спросил я санитара.

– У нас ничего больше не осталось, герр ассистенцарцт! Все сгорело на другом перевязочном пункте!

– Проклятье!

Мы были вынуждены обходиться только тем, что находилось в моей медицинской сумке, в ранце Генриха, и индивидуальными перевязочными пакетами, имевшимися у каждого солдата. Хорошенькое начало! Некоторые тяжелораненые старались громкими, жалобными стонами привлечь к себе внимание, так как почти каждый тяжелораненый считал, что только он достоин сожаления и что именно ему надо оказать первоочередную помощь. Но военный врач должен начинать с самых тяжелых случаев. Двоих солдат с ранением в брюшную полость и одного бойца с тяжелым ранением в голову я распорядился завернуть в одеяла и уложить на соломенные подстилки. Причем бойца с ранением в голову следовало приподнять, а у раненых в брюшную полость подтянуть колени к подбородку. Один солдат с ранением в брюшную полость был уже настолько плох, что, пожалуй, вряд ли бы пережил немедленную эвакуацию в тыл. О состоянии бойца с ранением в голову трудно было сказать что-то определенное, но и его дела обстояли далеко не блестяще. Все зависело от того, достаточно ли у него осталось сил, чтобы преодолеть раневой шок. Второй солдат с ранением в брюшную полость вызывал у меня меньше опасений, мне показалось, внутреннее кровотечение было у него не очень сильным. Кроме того, здесь было четверо бойцов с огнестрельным ранением легкого. Как и раненный в голову, они должны были прежде всего соблюдать полный покой, чтобы прекратилось кровотечение из мелких легочных сосудов.

Было бы неправильным и дальше продолжать заниматься этими тяжелоранеными. В данный момент я не мог сделать для них что-то большее. Сейчас гораздо важнее были солдаты с перевязанными конечностями.

Среди раненых находились пятеро солдат, у которых руки или ноги были перевязаны жгутом. Как и положено, каждый час санитар на короткое время ослаблял жгут.

Кровь снова устремлялась в раненые конечности, что препятствовало отмиранию тканей. Но из-за этой повторяющейся процедуры раненые каждый раз снова и снова теряли кровь, которая им была теперь как никогда нужна. Кроме того, по опыту мы знали, что в такой холод нельзя эвакуировать раненых с перетянутыми жгутом конечностями. Слишком долгое пребывание на морозе часто приводило к тому, что приходилось ампутировать конечности до места наложения жгута. Поэтому я должен был прежде всего заняться солдатами с ранениями в руки и ноги. Путем наложения давящей повязки я смог помочь четверым из них настолько, что даже после снятия жгута раны больше не кровоточили. Но вот у пятого было особенно тяжелое осколочное ранение ноги. Примерно на полторы ладони ниже его левого коленного сустава зияла огромная дыра, заполненная осколками костей, разорванными мышцами и свернувшейся кровью. Рана находилась так близко к колену, что санитар был вынужден наложить резиновый жгут на бедро. Я попытался, насколько это было вообще возможно, наложить давящую повязку. Но как только мы ослабляли жгут, кровь всякий раз брызгала из раны. Если этот солдат будет дожидаться операции до вечера, поскольку эвакуировать его днем на дивизионный медицинский пункт не представлялось возможным, то он наверняка потеряет всю ногу. Не оставалось ничего другого, как немедленно провести операцию, пользуясь теми инструментами, которые имелись в моей медицинской сумке.

Для лучшего освещения мы передвинули длинный кухонный стол вплотную к окну и положили на него раненого. Его голова покоилась на свернутом шерстяном одеяле. Раздробленная нога лежала на другом одеяле, поверх которого мы постелили стерильную салфетку.

– В твоем ранце есть шовный материал, Генрих? – спросил я.

– Нет, герр ассистенцарцт! Ничего нет – ни шовного материала, ни средств для наркоза.

Мне не в чем было упрекнуть Генриха. Когда мы в спешке покидали Малахово, мы ведь и понятия не имели, что в Гридино дотла сгорел перевязочный пункт со всем медицинским оборудованием и санитарным имуществом.

– Ну ладно! – проворчал я. – Обойдемся тем, что есть!

В моей медицинской сумке всегда лежал шпагат для крепления медицинских карточек на шее раненого. Попробуем воспользоваться им. Я отрезал четыре куска шпагата длиной около тридцати сантиметров каждый и для стерилизации бросил их в кастрюльку с кипящей водой, стоявшую на печи. Потом я взял скальпель и хирургический пинцет и окунул их в йодную настойку. Наркоз был нам уже не нужен, так как из-за перетягивания жгутом вся нижняя часть ноги полностью утратила чувствительность.

У солдата было очень тяжелое ранение. Обе кости голени были перебиты, мышцы, нервы и сосуды искромсаны в клочья. Кровь била из Anterior tibial (передней большеберцовой) артерии, но и Posterior tibial (задняя большеберцовая) артерия была задета. Нижнюю часть ноги было уже не спасти. Но с помощью операции я надеялся сохранить солдату по крайней мере коленный сустав.

Я густо смазал йодом кожу вокруг раны и скальпелем отрезал нижнюю часть голени. Мне не нужно было перепиливать кости – осколок снаряда уже позаботился об этом. Лежавший на столе солдат громко вскрикнул. Однако он ничего не мог чувствовать в месте ампутации – боль могла быть вызвана только долгим застоем крови в области наложения жгута на бедре. Ампутированную голень мы оставили до поры до времени валяться под столом.

А вот теперь и начиналась основная работа. Я аккуратно обрезал все раздробленные мышцы и пережал главную артерию. Генрих снял жгут, и кровь снова устремилась по сосудам. Теперь начали кровоточить и некоторые мелкие сосуды, которые я тоже пережал. Генрих достал пинцетом из кастрюли с кипящей водой обрезки шпагата и подал их мне. Я окунул их в йодную настойку, аккуратно перевязал каждый сосуд и удалил зажимы. Кровотечение прекратилось! Когда я еще раз смазал йодом всю рану, то с удовлетворением отметил, что раненый почувствовал легкую боль в месте ампутации. Все прошло хорошо! Этому бойцу удалось сохранить бедро, колено и часть голени.

Теперь я мог заняться и легкоранеными: отстреленный нос, сквозное ранение в ладонь, слепые осколочные ранения, касательные огнестрельные ранения и тому подобное. Неожиданно из дальнего угла комнаты меня окликнул санитар, состояние одного из солдат с ранением легкого резко ухудшилось.

Раненый испытал сильный шок и почти не мог дышать. Это был снова клапанный пневмоторакс, похожий на тот, с которым я столкнулся 2 октября на высоте 215. На этот раз из-за избыточного давления в правой части грудной полости средостение и сердце были сильно смещены влево и зажаты. Дыхательные шумы в правой половине легкого полностью прекратились, перкуторный звук был глухим и громким.

У меня в медицинской сумке имелась большая полая игла, я простерилизовал ее и воткнул в межреберный промежуток, проколол плевру и ввел в легочный отдел грудной полости. Уже вскоре давление выровнялось. На этот раз у меня не оказалось под рукой резинового шланга, поэтому я отсосал воздух из грудной полости с помощью большого шприца с объемом 20 кубических сантиметров. После этого я сделал раненому укол для поддержания сердечной деятельности и кровообращения. И теперь его жизнь была вне опасности.

Мы снова занялись солдатами, имевшими более легкие ранения. Как любил говорить Генрих, теперь мы работали шприцами, как пожарные шлангами. Раненые, испытывавшие сильные боли, получали укол морфия, солдаты с ранениями легкого и нервные пациенты получили укол раствора S. E. E., раненым с нарушением кровообращения мы ввели кардиазол и всем без исключения пациентам – противостолбнячную сыворотку. После напряженной работы, продолжавшейся около трех с половиной часов, всем раненым была оказана необходимая медицинская помощь, и все медицинские карточки с указанием характера ранения были заполнены. Теперь я смог наконец пойти на командный пункт батальона, где попросил Клостермана затребовать через штаб своего полка необходимые нам санитарные машины, а также инструменты, медикаменты и перевязочный материал. Санитарные машины должны были прибыть к нам сразу же, как только стемнеет.

Когда я вернулся на перевязочный пункт, солдат с ранением в голову и боец с тяжелым ранением в брюшную полость уже умерли. Не дал результата и внутрисердечный укол. Чтобы освободить место, нам пришлось вынести обоих на улицу и положить в снег. В правой полости груди раненого с пневмотораксом опять возникло небольшое избыточное давление – я устранил его тем же способом, как и в первый раз. Теперь я наконец нашел время, чтобы снять с левой ноги валенок и осмотреть свою рану.

Рана голени все еще сильно кровоточила, но кость была лишь слегка задета. Из-за кровотечения рана выглядела серьезнее, чем была на самом деле. Мне повезло: это оказалось лишь легкое ранение мышц. Судить о тяжести второй раны было сложнее. Осколок мины все еще торчал в ахилловом сухожилии, и боль в ступне становилась все острее и острее. Для начала я мог сделать себе только противостолбнячный укол и попросить Генриха перевязать мне голень и лодыжку. Надо было немного подождать.

* * *

Вечером обстановка на фронте оставалась относительно спокойной. Я сыграл с майором Клостерманом и двумя другими офицерами партию в доппелькопф, однако никак не мог по-настоящему сосредоточиться на игре, так как вынужден был постоянно думать о полученном мной ранении. Мои нервы были издерганы вконец. Я придумывал все больше причин, по которым мое ранение в пятку непременно требовало моего направления в госпиталь. Я думал о чем угодно, но только не об игре. Казалось, что для других это не имело особого значения, так как из моего кармана в их карманы постоянно тек поток пфеннигов и марок.

– Играйте, Хаапе! Ваш ход! – напомнил Клостерман.

Я рассеянно вытянул карту и бросил ее на стол с таким видом, словно она действительно могла быть опасной для моих партнеров:

– А если вот так, господа!

С довольной ухмылкой Клостерман открыл свою карту и облегчил мой кошелек еще на несколько марок. Однако я нисколько не расстроился, а про себя подумал: «Продолжайте и играйте в свой дурацкий доппелькопф сколько хотите – а вот я в любом случае скоро окажусь дома!»

После игры я уже собирался посоветовать Клостерману поискать себе другого военного врача, но он опередил меня. Не успел я открыть рот, как он похлопал меня по плечу и сказал:

– Мы действительно очень рады, что у нас появился такой опытный военный врач! Уверен, что вскоре вы будете чувствовать себя у нас как дома!

Немного смутившись, я ответил:

– Меня очень беспокоит осколок в пятке, герр майор!

– Постарайтесь вылечить ее, пока вы у нас! – по-дружески предложил Клостерман. – Я распоряжусь, чтобы вам выдали пару самых больших валенок, чтобы вашей больной ноге было в них удобно!

Для перестраховки я ушел с командного пункта, хромая гораздо сильнее, чем это было действительно необходимо. Пока я, прихрамывая, брел к перевязочному пункту, мне вспомнился Мюллер. Я вспомнил, как он просил меня оставить его на фронте, хотя ему оторвало три пальца на левой руке. Но ведь с ним все обстояло иначе, подумал я. Ему было позволено остаться со своими старыми боевыми товарищами, в то время как нас отправили в совершенно чужое подразделение! Видимо, мои нервы действительно были измотаны.

Между тем Генрих начал готовить задний хлев к обороне. В разных местах с хорошим сектором обстрела он устроил с помощью толстых досок и бревен удобные укрытия и продолжал подносить все новые и новые прочные балки. На перевязочном пункте я встретил ординарца штабсарцта Лирова и спросил его о теле доктора. Я не на шутку разгневался на него, когда узнал, что он не ударил палец о палец, чтобы надлежащим образом предать тело своего шефа земле.

– Немедленно убирайтесь вон отсюда! – напустился я на него. – Переройте все, что осталось от старого перевязочного пункта, пока не отыщете его тело! И если от него остался только пепел, принесите и его сюда! Или еще хоть что-то! Принесите что угодно, но чтобы мы смогли похоронить его так, как он того заслуживает!

При этом я подумал о красивой жене Лирова и о его детях, фотографию которых он мне с гордостью показывал совсем недавно. Мы в долгу перед ними и должны достойно похоронить погибшего мужа и отца!

Через несколько минут вернулся ординарец Лирова.

– Я не смог ничего найти! – с хмурым видом доложил он.

– Пойдемте со мной! – приказал я.

Опираясь на плечо Генриха, я последовал за ординарцем к сгоревшему дому. Под кучей обугленных балок мы быстро отыскали тело Лирова. Теперь даже всегда спокойный Генрих не выдержал.

– А ну-ка, бери его и неси! – заорал он на ординарца и, возмущенный до глубины души, дал ему хорошего пинка под зад.

В час ночи следующего дня противник опять яростно атаковал нас, ему удалось подойти к перевязочному пункту на расстояние тридцать метров. После ожесточенной рукопашной схватки он был снова отброшен назад. В самый разгар боя ожидавший отправки в тыл унтер-офицер с тяжелыми обморожениями ступней обеих ног попросил отнести его вместе с его пулеметом к ближайшему удобно расположенному дому и поднять на второй этаж. Оказавшись на месте, он открыл по противнику смертоносный огонь, невзирая на страшные боли в ногах. Когда я узнал, что он был женат и являлся отцом четверых детей, мне стало стыдно за свое пусть и мысленное, но все-таки малодушие.

Когда забрезжил рассвет, враг был окончательно выбит из Гридино, а мое желание отправиться в отпуск по ранению домой бесследно исчезло. С помощью Генриха я сделал себе укол для местной анестезии и без труда удалил осколок из пятки. Нашими новыми боевыми товарищами стали бойцы из 3-го батальона 37-го пехотного полка, и мы были готовы разделить их судьбу.

* * *

В течение следующих десяти дней в Гридино царил сущий ад. Вся группа армий «Центр» вела тяжелые бои, ожесточенно отбиваясь от превосходящих сил противника,^[100] но выступ фронта вокруг Ржева лежал ближе всего к Москве, и поэтому ему приходилось выдерживать самые тяжелые удары Советов. Противник был полон решимости прорвать наши малочисленные ряды и тем самым открыть себе путь на Ржев и Смоленск. Поле зрения майора Клостермана ограничивалось лишь деревней Гридино, которая с каждым днем становилась все меньше и меньше. А мои интересы простирались только от перевязочного пункта до большого колхозного амбара, находившегося метрах в сорока позади нашего дома. Этот амбар стал нашей самой большой головной болью.

8 января неприятель в очередной раз захватил его. Каждый, кто еще мог держать оружие в руках, – раненые, санитары, Генрих и я сам – выбежали на лютый мороз, чтобы вступить с красными в ожесточенную рукопашную схватку. Легкое пехотное орудие било по амбару прямой наводкой. Тем не менее мы смогли добиться немногого. Имея огромное численное преимущество, русские постепенно оттесняли нас назад. В конце концов Клостерман бросился в контратаку с несколькими бойцами штабной роты и выбил красных из амбара.

Еще одна ночная атака русских захлебнулась под массированным огнем нашего стрелкового оружия и 211-мм мортир. Но ранним утром противник сполна отплатил нам за свои неудачи, подвергнув Гридино ураганному огню своей тяжелой дальнобойной артиллерии. В 5 часов утра артобстрел стал стихать, и мы снова услышали разносившееся над заснеженными просторами громогласное «Урра! Урра!», вырывавшееся из глоток тысяч красноармейцев, приближавшихся к нам с севера. Взлетела наша осветительная ракета, и мы увидели их. Из-за ледяных брустверов и деревянных баррикад мы открыли шквальный огонь из стрелкового и автоматического оружия по набегавшим массам красных. Они десятками падали замертво в снег. Но следовавшие за ними цепи красноармейцев продолжали бежать вперед, втаптывая в снег тела своих павших товарищей, и неприятель снова захватил колхозный амбар, и воздух огласился радостным многоголосым ревом. На этот раз наша артиллерия вела более прицельный огонь по амбару, который вскоре вспыхнул с одной стороны. Толпа красноармейцев выбежала из горящего амбара и попала под наш прицельный огонь. При свете пылавшего амбара завязалась кровавая рукопашная схватка. Но совершенно неожиданно толпа русских обратилась в бегство и вскоре исчезла в темноте.

Несколько наших солдат осторожно вошли в амбар. Они увидели лежавших повсюду на земляном полу мертвых и раненых красноармейцев: это были жертвы обстрела амбара нашей артиллерией. В дальнем углу амбара двое русских горланили хриплыми голосами какую-то русскую песню, они совсем забыли, что происходит вокруг них. Вскоре мы поняли, почему так произошло, – эти русские были пьяны в стельку! От пленных мы узнали подробности. Поскольку все предыдущие ночные атаки были безуспешны, вражеские командиры приказали раздать войскам большое количество алкоголя, а когда красноармейцы опьянели, они приказали им пойти в атаку и погнали их под огонь наших автоматов и пулеметов.

Постоянные сигналы тревоги действовали нам на нервы. Деревенские дома сгорали один за другим, или их разрушала своим огнем вражеская артиллерия. С каждым днем деревня уменьшалась буквально на глазах. 10 января нас по ошибке бомбили бомбардировщики наших собственных люфтваффе, в результате этого погибло девять бойцов. Мы проклинали летчиков за их глупость и за точность бомбометания. Последовавшие затем русские атаки были отбиты. Во время отражения одной из этих атак немецкий расчет одного из наших минометов в суматохе направил свой миномет не в ту сторону, и восемь наших бойцов получили тяжелые ранения. Русские внезапно атаковали нашу разведывательную группу, насчитывавшую двенадцать бойцов, и практически полностью истребили ее. Только двоим тяжело раненым разведчикам удалось доползти до наших окопов. Красные постоянно применяли свои очень эффективные реактивные установки залпового огня, так называемые «сталинские орга?ны»,^[101] которые накрывали наши позиции плотным смертоносным огнем. Когда эти «орга?ны» начинали играть свою несущую смерть музыку, все бойцы батальона тотчас падали ничком на землю и молились о том, чтобы ни на одном снаряде этой батареи смерти не было начертано его имя. К счастью для нас, после того как эти «орга?ны» основательно потрудились в районе Гридино, они были переброшены на другой участок фронта.

У меня заболело горло, поднялась температура, и я чувствовал разбитость во всем теле и огромную усталость. Но у меня не было возможности прилечь и отдохнуть, так как на следующий день русские подвергли Гридино обстрелу прямой наводкой из своих «ратш-бум»-орудий (76-мм Ф-22) и противотанковых пушек, потом снова пошли в атаку и в очередной раз захватили амбар. На этот раз они специально метили в мой перевязочный пункт. Пули то и дело залетали в наши окна. Наши резервы поднялись в контратаку, и амбар опять оказался в наших руках. Этой же ночью мы сожгли его дотла. Нам было трудно оборонять его, и, очевидно, для русских он представлял большую ценность, чем для нас.

При свете пожара мы на десять минут вынесли на улицу, где царил мороз, свои завшивевшие одеяла. Для вшей такой холод означал верную гибель, и они сотнями посыпались в снег.

В течение всего следующего дня, а это было 12 января 1942 года, русские не предприняли ни одной атаки. Вместо этого бесконечные вражеские колонны двинулись маршем на запад. Они прошли мимо наших позиций всего лишь километрах в пяти от линии фронта и были хорошо видны на фоне заснеженных полей. Воспользовавшись этим, наша артиллерия вела постоянный огонь по колоннам противника. Очевидно, теперь неприятель хотел обойти нас, чтобы позднее атаковать линию Кёнигсберг с запада и взять Ржев с тыла. Клостерман с довольной ухмылкой заявил:

– Нам не придется сражаться с теми, кто сейчас марширует мимо нас! Сегодня вечером мы сможем без помех вдоволь поиграть в доппелькопф!

Однако он понимал так же хорошо, как и все остальные, что этот тактический ход противника доставит нам в будущем, возможно, еще большие трудности.

13 января выяснилось, что Красная армия приберегла и для нас несколько своих подразделений. Она снова начала свои атаки и до наступления темноты оставила на ничейной земле еще около 180 погибших. Наши потери составили 41 человек. Но как бы сильно этот результат ни говорил в нашу пользу, все равно это было для нас слишком много, чтобы мы могли позволить себе такие потери в течение продолжительного срока. Война на истощение воздействовала теперь на батальон Клостермана так же изматывающе, как это имело место раньше в моем родном 3-м батальоне.

14 января нам пришлось отражать две атаки противника. И снова легкораненые были вынуждены принять участие в бою, даже мне пришлось взять в руки оружие и влиться в ряды сражающихся войск. Как ранее Кагенек и Ламмердинг, Клостерман тоже полностью доверил оборону перевязочного пункта Генриху и мне, и мы с этим вполне справлялись. После окончания боев очередные тридцать раненых заняли место на соломенных подстилках на полу перевязочного пункта. А до того мы своевременно успели эвакуировать бойцов, получивших ранения накануне. Чтобы получить безупречный сектор обстрела, мы убрали сотни трупов красноармейцев, лежавших на снегу перед нашими позициями.

В предвечерний час из Малахово поступило донесение: «Прорыв крупных сил вражеской пехоты на участке 1-го батальона 58-го пехотного полка вблизи населенного пункта Раминца. Силами остатков 3-го батальона 18-го пехотного полка предпринята контратака. Вклинение блокировано. Командир батальона капитан Грамински погиб. Новым командиром назначен капитан Ноак».

Значит, наш родной батальон опять был брошен в самое пекло! И вот теперь Ноак стал шестым командиром батальона за последние четыре недели: Нойхофф, Кагенек, Ламмердинг, Бёмер, Грамински и Ноак.

Это был последний посыльный, которому пришлось днем добираться из Малахово в Гридино. На следующий день, 15 января, неприятель оборудовал крупные опорные пункты в лесах справа и слева от нас и теперь полностью контролировал коммуникации, ведущие в тыл. Теперь мы отваживались отправлять связных и эвакуировать раненых в Малахово только с наступлением темноты. Но даже и тогда мы не были до конца уверены, что дорога не заблокирована русскими. Это было очень неудобно. У нас в Гридино не было своей полевой кухни, и всю еду приходилось доставлять из Малахово только после того, как стемнеет. Раненых и погибших эвакуировали по ночам, когда температура падала до 45 градусов мороза. Каждая такая отправка представляла собой утомительную, нервную поездку в неизвестность.

Этой ночью мы получили подкрепление: к нам прибыли военнослужащие из строительных рот, железнодорожных частей и даже музыканты из полкового оркестра. Теперь на передовую отправляли каждого, у кого имелась пара еще не отмороженных ног и пара рук, способных держать оружие. Эти так называемые «бойцы» не имели абсолютно никакого боевого опыта, а многие из них плохо представляли себе, как обращаться с оружием.

Ранним утром, когда было еще совсем темно, русские снова пошли в атаку. У инженеров, геодезистов, топографов, каменщиков, строителей и других высококвалифицированных в своей области специалистов не было ни малейшего шанса. Поскольку у них не было единственной квалификации, необходимой для того, чтобы выжить на фронте: боевого опыта. В то время как мы, сделав в темноте несколько выстрелов по русским, быстро отскакивали в сторону и меняли позицию, новички оставались на одном и том же месте и продолжали смело стрелять в темноту. Несколько очередей из вражеского автомата, и с ними было покончено. Когда забрезжил рассвет 16 января, у нас совершенно не осталось сил, чтобы убрать горы трупов красноармейцев, громоздившиеся перед нашими позициями. Но при пересчете нашего пополнения, прибывшего всего лишь 12 часов тому назад, выяснилось, что из прибывших 130 человек 84 также погибли.

Над полями сражений у деревни Гридино быстро пролетел еще один сумрачный день, незаметно перешедший в короткие вечерние сумерки. По крайней мере, теперь у нас было побольше топлива для наших керосиновых ламп. Какие-то находчивые пехотинцы открыли, что бензин, смешанный с поваренной солью, дает хоть и тусклый, но все-таки видимый свет. Это было лучше, чем совсем ничего. При тусклом мерцании ламп, заправленных этой смесью бензина и соли, мы делали переливание крови, проводили операции и перевязывали раненых.

17 января мне на смену прибыл молодой военврач. Он рассказал, что полковник Беккер тяжело заболел. Вечером мы с Генрихом отправились назад в Малахово. Сегодня на фронте царило относительное затишье, и мы надеялись добраться до деревни, не встретив по пути русских.

Преодолев без всяких происшествий половину пути, мы заметили, что по узкой дороге нам навстречу движется санная упряжка, на санях сидело пятеро солдат. Мы были уверены, что со стороны Малахово не могут ехать русские. Но очевидно, у этих пятерых солдат возникли сомнения относительно того, что мы немцы. Взяв оружие на изготовку, они остановились, немного не доехав до нас, и крикнули:

– Пароль!

– Франкфурт! – ответил я, так как такой пароль был накануне. Мы надеялись, что они разрешат нам подойти ближе, и тогда мы смогли бы им объяснить, что нам еще не успели передать сегодняшний пароль. Однако один из этой пятерки крикнул:

– Руки вверх!

Мы медленно подняли руки вверх и оказались пленниками наших парашютистов-десантников. Направив свои автоматы нам в живот, они приказали нам сесть в сани и повернули назад в Малахово. Правда, когда я бросил им в лицо типично немецкое грубое ругательство, показалось, что они были готовы допустить, что мы настоящие немцы и их боевые товарищи из Гридино. Во всяком случае, они уже не так воинственно угрожали нам с Генрихом своими автоматами. Прибыв в Малахово, они отвели нас к своему командиру, который меня знал и принес тысячу извинений за недоразумение. Но мы со своей стороны могли бы тоже искренне поблагодарить его за поездку в санях. Это было гораздо приятнее, чем шагать пешком по заснеженной дороге.

Потом мы отправились сначала к полковнику Беккеру. У него оказалось сильное левостороннее воспаление легких, и его состояние было очень серьезным. Я обещал завтра утром снова зайти к нему и еще раз внимательно осмотреть.

Когда я, стараясь не шуметь, прошмыгнул на командный пункт 3-го батальона, мои старые товарищи встретили меня богатырским храпом. Но Ноак и престарелый оберштабсарцт Вольпиус, которого в мое отсутствие каким-то ветром опять занесло в наш батальон, сердечно встретили меня. Я крепко пожал им руки, выпил кружку воды из растопленного снега и с огромным удовольствием опустился на любезно предоставленный соломенный тюфяк. Мне надо было прежде всего хорошенько выспаться, чтобы ужасы, пережитые в Гридино, стерлись из моей памяти.

Глава 26
Нина Барбарова

Однако, когда я с затекшими конечностями проснулся в мирной тишине раннего утра, ожесточенные бои и яростные рукопашные схватки, пережитые мной в Гридино, все еще оставались яркими воспоминаниями в моей памяти. На этом участке фронта длиной всего лишь два километра за короткий период с 2 по 17 января 1942 года полегло более 3 тысяч солдат – как немцев, так и русских. Зато как же хорошо было в Малахово, в каких-то пяти километрах от переднего края!

Мы снова находились в совершенно ином мире, спокойная жизнь которого нарушалась только взрывами случайно залетавших снарядов или авиабомб, которые время от времени сбрасывал наугад какой-нибудь сбившийся с курса вражеский самолет. Престарелый оберштабсарцт Вольпиус мог каждую ночь ложиться спать, будучи практически совершенно уверенным в том, что его храп до следующего утра ничто не нарушит. Ему не нужно было вскакивать с теплой постели от внезапного, громкого крика «Тревога!», не нужно было ночью выбегать на лютый мороз, он не видел серебристого сияния осветительных ракет и не вглядывался в налитые кровью белки глаз противника во время рукопашной схватки.

Но идущим в атаку русским было еще тяжелее, чем нам, подумал я. Снова и снова их гнали по заснеженным полям на немецкие позиции, и они тысячами погибали под разящим огнем наших пулеметов и стрелкового оружия. Но Жуков безжалостно гнал свое воинство вперед, в бой, в котором шанс уцелеть был лишь у немногих. Но смерть врага уже больше не отягощала мою душу, а спасенная жизнь боевого товарища или хорошо перевязанная рана снова возвращала мне душевное равновесие и приводила в согласие с миром, который, очевидно, уже сам потерял равновесие и летел в бездну.

Престарелый Вольпиус продолжал храпеть все так же спокойно и ритмично. Уже целых четыре недели он вот так же прекрасно спал и храпел. Его абсолютно не волновала судьба боевых товарищей в Гридино, если не считать того, что он охотно осведомлялся о том, держится ли еще фронт, гарантируя ему еще одну ночь безмятежного сна. Его непревзойденная профессиональная непригодность являлась его счастливым билетом для бесплатного проезда в безопасность тыловой жизни.

Наконец он проснулся, потянулся и сладко зевнул.

– У меня все тело чешется! – озадаченно заявил он. – Надеюсь, вы занесли сюда не слишком много вшей, герр коллега!

Его рука исчезла под одеялом, и он начал энергично чесаться.

– Самое большее – несколько фронтовых вшей, герр оберштабсарцт! – с невозмутимым видом ответил я. – Они помогут укрепить чувства солидарности и товарищества!

– Не хотите ли вы этим сказать, – парировал он, – что мы здесь не на фронте! Должен вам сказать, что вчера у нас здесь был довольно интенсивный артобстрел! И на нас сбросили несколько авиабомб! Но вы так крепко спали, что даже не заметили этого! – оскорбленно закончил он.

В 9 часов утра я уже был у полковника Беккера. Тщательный осмотр подтвердил поставленный вчера вечером диагноз: воспаление легких. Полковник должен был соблюдать строгий постельный режим. Однако вместо того, чтобы отправиться в госпиталь в Ржев, Беккер решил остаться в Малахово. До своего выздоровления он передал командование полком майору Хёке.

Ноак был чрезвычайно рад, что я вернулся на свое место военного врача в 3-м батальоне, а Вольпиус пришел в ужас от одной только мысли, что его могут оправить вместо меня в Гридино. И хотя это было почти что исключено, но, с другой стороны, держать двух врачей в таком небольшом подразделении численностью сто человек, как наш батальон, действительно было непозволительной роскошью. Поэтому Ноак хотел как можно быстрее избавиться от Вольпиуса, отправив его в какой-нибудь полевой или военный госпиталь. Он предложил, чтобы до того времени я взял на себя заботу не только о бойцах 3-го батальона, но и о штабе полка, штабной роте, музыкальном взводе и русском гражданском населении в деревнях, лежащих в тылу. Маленький Беккер был очень рад этому, так как в этих деревнях царил абсолютный хаос. Они были переполнены беженцами, которые страдали от голода и половина из которых была больна.

Но прошло несколько дней, прежде чем я смог заняться работой в тыловом районе армии. С северо-востока пришел снежный буран, засыпал снегом все дороги, и все движение по ним прекратилось. Наши снегоуборочные плуги, которые тянули местные лошаденки, просто не справлялись с таким количеством снега. Поэтому с раннего утра и до позднего вечера солдаты деревянными лопатами расчищали дороги, чтобы обеспечить бесперебойное функционирование прифронтовых коммуникаций.

Но в это же время происходили и гораздо более серьезные события. 22 января, когда с новой силой разгорелись бои в районе вокруг Малахово, из штаба дивизии сообщили, что сложилось чрезвычайно серьезное положение. На западе под Сычевкой Красной армии удалось совсем близко подойти к нашей жизненно важной транспортной артерии, к железнодорожной линии Вязьма – Ржев. Судьба Ржева и каждого немецкого солдата в этом обширном секторе фронта, выступающем далеко на северо-восток, повисла на волоске. На следующий день пришли еще более тревожные новости. Семь вражеских армий пытались закончить окружение наших войск в районе Ржева и непрерывно яростно атаковали немецкие оборонительные линии. 86-я пехотная дивизия, развернувшись фронтом на запад, отчаянно обороняла железнодорожную линию Ржев – Вязьма. Как только движение по этой железнодорожной ветке будет на длительное время прервано, нам останется только как можно дороже продать свою жизнь, сражаясь до последнего патрона и до последней крошки хлеба.

25 января совершенно неожиданно поступило большое количество посылок с сигарами, с натуральным кофе и можжевеловой водкой «Штайнхегер». Больше всего солдаты обрадовались «Штайнхегеру». Как выяснилось, национал-социалистический крайсляйтер Билефельда, Райнекинг, который до недавнего времени служил простым солдатом во 2-м батальоне нашего полка, организовал в Билефельде сбор пожертвований для нашей дивизии.

– Каждый приговоренный к смерти издавна имел право на последний обед в этой жизни! – с мрачным видом заметил старый Вольпиус, который постепенно начинал действовать всем нам на нервы.

– Если до нас дошли кофе и шнапс, то дойдут и боеприпасы! – заметил Ноак.

Для нашего полного счастья бои на фронте вокруг Малахово неожиданно пошли на убыль.

– Русские всегда с пониманием относились к пьянке! – шутили солдаты и добавляли: – Наконец-то они научились соблюдать приличие!

После нескольких стопок «Штайнхегера» у нас настолько поднялось настроение, что положение, сложившееся вокруг Ржева, казалось нам уже не таким безнадежным.

Полковнику Беккеру было гораздо лучше, и я мог уже подумать о том, чтобы заняться своими делами в прифронтовых деревнях. Маленький Беккер где-то раздобыл для меня сивую кобылу по кличке Веста и выдал мне составленное в шутливой форме «Удостоверение на право собственности». В нем говорилось, что эта лошадь является моей собственностью и что после войны в знак признания моих заслуг мне разрешается забрать ее к себе домой. Вероятность того, что мы с ней переживем войну, показалась мне довольно призрачной.

Веста оказалась самой лучшей лошадью из всех тех, что у меня были до сих пор. Это было умное животное среднего роста, с очень хорошей выучкой, с хорошо развитым чутьем и поразительным умением ориентироваться на местности и интуитивно чувствовать опасность. Если впереди находился опасный участок дороги, она фыркала, сразу же останавливалась как вкопанная и затем осторожно обходила опасное место.

На следующее утро я вскочил на Весту и нанес визит начальнику медико-санитарной службы дивизии, подполковнику медицинской службы, оберфельдарцту Грайфу. Я изложил ему проблемы ведения войны в зимних условиях со своей точки зрения, и он попросил меня составить подробный письменный доклад на эту тему. Он собирался отправить этот доклад в Берлин, так как он мог представлять интерес при подготовке военных врачей для Восточного фронта.

В деревне, которую занимал обоз нашего полка, все душно натопленные русские избы были забиты беженцами. Уже при первом поверхностном осмотре я обнаружил двух больных сыпным тифом, которые лежали рядом со здоровыми беженцами. Поскольку многие из этих гражданских страдали от недоедания и поэтому были особенно восприимчивы к инфекции, это мне совсем не понравилось. Недостаток белка проявлялся и в часто встречавшейся отечности ног. У многих младенцев был рахит, что являлось признаком авитаминоза. Сопровождавший меня фельдфебель рассказал, что молодая русская студентка медицинского института, которую звали Нина Барбарова, по собственной инициативе заботилась о гражданском населении. За эту помощь она получала еду из нашей полевой кухни.

– Ага! – сказал я. – Тогда выходит, что эта женщина ловко обвела всех вас вокруг пальца! Насколько я могу судить, за бесплатное питание она почти ничего не сделала!

– Это порядочная девушка, герр ассистенцарцт! – с серьезным видом заявил фельдфебель.

– Покажите мне ее!

Он отвел меня в русскую избу, которая, как и все остальные, была до отказа забита беженцами. На углу русской печи сидела высокая девушка лет двадцати, которая в этот момент влажной тряпочкой протирала лицо старушке. Увидев нас, она легко спрыгнула на пол и с естественной грацией подошла к нам, не проявив и тени беспокойства. Она выглядела здоровой и даже, пожалуй, упитанной. «Результат хорошей кормежки с нашей полевой кухни!» – невольно подумал я.

На девушке была простенькая блузка и толстая юбка из грубой материи. Сквозь дешевую ткань блузки угадывалась девичья грудь прекрасной формы. Длинные светлые волосы были зачесаны набок и падали на одно плечо. Кожа девушки была чистой, а черты лица гораздо интереснее, чем это обычно встречалось у русских женщин. И хотя она, в сущности, не была красавицей, но в ней было что-то притягательное. Неожиданно я понял, что это были ее глаза. У нее были раскосые глаза кошки… Или какого-нибудь другого животного из семейства кошачьих… Да, да, глаза пантеры! На какое-то мгновение мне показалось, что в ее глазах промелькнуло пренебрежительное выражение, означавшее что-то в смысле «Попробуй дотронуться до меня, если осмелишься!», а ее яркие губы искривились в еще большем пренебрежении. Я невольно отвел от нее взгляд и снова посмотрел на фельдфебеля.

– Она говорит по-немецки! – поспешно сказал тот.

Девушка все так же спокойно и скромно стояла перед нами, но чувствовалось, что все ее тело исполнено напряженного внимания.

– Вы хорошо говорите по-немецки? – спросил я, невольно сердясь на самого себя, так как мое сердце вдруг заколотилось в груди.

– Только совсем немного! – ответила она низким, слегка севшим грудным голосом с очень приятным акцентом.

– Она очень хорошо говорит по-немецки и понимает буквально все! – поспешил вставить фельдфебель.

– Я вижу, что вы очень хорошо осведомлены об этой даме, герр фельдфебель! – едва заметно усмехнувшись, сказал я, и от моего взгляда не ускользнуло, что она поняла мою иронию.

– Вы действительно изучали медицину? – продолжил я свой допрос.

– Два года, в Москве! – ответила она. – Но занятия были прерваны, когда немецкие войска приблизились к Москве. Тогда вообще все прекратилось!

– А почему вы оказались здесь, а не остались в Москве?

– Я бежала, когда в конце октября начались репрессии против так называемых «врагов народа».

– Бежали? Хм!.. Интересно!

– Что в этом интересного? – удивленно спросила она, и ее глаза вызывающе сверкнули.

– Дело в том, что меня интересует все происходящее в России! Прежде всего, меня интересует, где правда, а где обман, моя девочка!

– Я не ваша девочка, герр доктор, а то, что я говорю, правда!

Фельдфебель с довольным видом ухмыльнулся. Ее быстрый ответ застал меня врасплох, и, заметно смутившись, я сказал:

– Я тоже хотел бы подчеркнуть, что вы не моя девочка! С этого момента вы моя ассистентка по медицинской части, если, конечно, вы действительно что-то понимаете в этом! А со временем само выяснится, на чьей вы стороне – на нашей или на стороне красных. В связи с ужасным состоянием медицинского обеспечения гражданского населения нас с вами ожидает тяжелая работа!

Немного помолчав, я продолжил:

– Я хотел бы, чтобы вскоре медицинское обслуживание было налажено здесь надлежащим образом и чтобы мне приходилось появляться здесь не чаще чем один раз в неделю!

– Но у меня вообще нет никаких медикаментов, герр доктор! – сказала Нина.

– Вы получите все необходимое для лечения своих пациентов.

После обеда Нина, фельдфебель и я обсудили все возникшие проблемы и составили программу работы. Нужно было немедленно полностью освободить от жителей один дом и в дальнейшем использовать его только как палату для больных сыпным тифом. Нина должна была переселиться в один из соседних домов и организовать там амбулаторный прием больных. Фельдфебель должен был установить, сколько в деревне коров и коз и сколько молока они дают. Половина этого молока должна была сдаваться Нине для распределения его среди матерей, имевших грудных младенцев. Во второй половине следующего дня я собирался еще раз заехать в деревню, чтобы проверить, как выполняются мои указания. Потом я вскочил на лошадь и поскакал назад в Малахово.

Поздно вечером на командный пункт батальона заглянул Руди Беккер. Я рассказал ему о положении, сложившемся в тыловом районе, и о принятых мной мерах.

– А какого ты мнения о Нине? – хитро улыбаясь, спросил он. – Я был прав?

Я решил избежать прямого ответа на этот вопрос.

– Для меня она просто сотрудница. Как медсестра в больнице!

– Да, но ведь и медсестры бывают иногда довольно привлекательными!

– Но только не для врача! Старый главврач в моей больнице настоятельно рекомендовал нам запомнить в качестве первого правила: никогда не заводить шашни с медсестрами! И он был абсолютно прав. Разумеется, я всегда буду вести себя с этой юной девушкой прилично, но она должна работать!

– Хорошо сказано, герр доктор! – воскликнул Беккер и улыбнулся еще шире.

– А теперь послушай меня, Руди! – продолжил я. – Это просто смешно, как эта сбежавшая из Москвы женщина всем вам задурила голову! Ты никогда не увидишь, что и я буду увиваться за ней, как наши повара или эти идиоты артиллеристы, которые думают, что она их святая-заступница, этакая российская святая Барбара!

С большой стопкой газет и журналов в руках на командный пункт пришел Ноак. Теперь окончательно прояснилась тайна пожертвований из Билефельда. Тем временем крайсляйтер Райнекинг получил лейтенантские погоны, и его снова перевели к нам. И это он позаботился о том, чтобы посылки с сигарами, кофе и «Штайнхегером» были отправлены по железнодорожной линии Вязьма – Ржев, которую с трудом удерживали наши войска. Он же привез и свежие газеты.

В одной из них сообщалось о гибели воздушного аса, кавалера дубовых листьев к Рыцарскому кресту, Эрбо графа фон Кагенека. Брат Кагенека, командир авиационной группы, насчитывавшей три эскадрильи и действовавшей в составе истребительной авиаэскадры, одержавший 65 побед в воздушном бою, был сбит в небе над Северной Африкой 28 декабря 1941 года. Две недели спустя он умер от полученных ран. Я невольно вспомнил Щитниково, где Кагенек говорил о старинных часах с маятником и о своей близкой смерти. Это происходило 28 декабря 1941 года – в день, когда был сбит самолет его брата, и за день до того, как он сам получил смертельное ранение.

Я вспомнил полковника Беккера и его слова о солдатской смерти. Он был прав. Теперь вид смерти уже не трогал меня так сильно, как раньше. Я привык к ней. Раньше погибшие были хорошими, слишком рано ушедшими друзьями – теперь же они стали лишь одними из многих немецких солдат, уже павших на этой войне. Ах, эти там, это потери строительной роты! Или те, так это остатки разведывательной группы, которой угораздило напороться на русских! А вот здесь лежат мертвецы из свежего пополнения! Погибшие стали обезличенными – превратились в личные жетоны военнослужащих, которые пересылались на родину, а раненые превратились в статистические данные, передаваемые в вышестоящие инстанции.

Мне очень повезло с моими товарищами по 3-му батальону. Даже в самых безнадежных ситуациях, когда мы отчаянно отбивались от противника, имевшего подавляющее численное преимущество, у нас не было ни одного случая проявления трусости перед лицом врага. В самом начале бывало, что у того или иного солдата не выдерживали нервы, но бойцы брали себя в руки или же от таких солдат быстро избавлялись под каким-нибудь благовидным предлогом. Не раз бывало, что командиры рот присылали ко мне своих солдат с просьбой побыстрее отправить их в тыл, поскольку гораздо лучше было лишиться одного-двух человек, чем иметь у себя в роте бойца, сеющего панику среди остальных. Конечно, в тылу и в тыловых гарнизонах было полно таких офицеров и рядовых, которые увиливали от службы на передовой. Но трусость перед лицом врага – это совсем иное дело. Со временем для любого фронтовика было гораздо труднее сносить презрение своих боевых товарищей, чем опасаться вражеских пуль. В какой-то момент, видимо, каждый из нас был близок к тому, чтобы от страха потерять голову и обратиться в бегство. Но здоровое начало побеждало и заставляло до конца оставаться со своими боевыми товарищами, чтобы вместе с ними выстоять или погибнуть, если это предначертано судьбой.

В этот вечер на передовой было относительно спокойно, и Ноак, Беккер и я засиделись до поздней ночи на командном пункте. Старый Вольпиус отправился спать после того, как мы не прореагировали на его многократные попытки завести разговор на его любимую тему: войну 1914–1918 годов. Добрый немецкий «Штайнхегер» лился рекой. Видимо, в результате ночного пьянства и долгой застольной беседы на следующее утро я снова почувствовал непреодолимое желание отправиться домой в отпуск. Ведь мой очередной отпуск должен был начаться еще в середине декабря, а сейчас уже было начало февраля, но никто даже не заикался об отпуске. Я вспомнил фамилии нескольких офицеров, которые уже побывали в отпуске и, как мне казалось, у них было гораздо меньше оснований для этого, чем у меня. Моя рана на левой ноге все еще гноилась. Да и тяготы и запредельные нагрузки зимней войны начинали сказываться на состоянии моего здоровья. Я обнаружил у себя неравномерный пульс и экстрасистолы сердца – наиболее часто регистрируемый вид аритмии. Ага! Неравномерность пульса и экстрасистолы – вот теперь я мог бы отправиться домой!

После обеда я с радостью убедился в том, что в тыловых деревнях все мои указания были уже выполнены. Четверо больных сыпным тифом лежали в только что оборудованном в отдельном доме инфекционном отделении. Нина проживала теперь в соседнем домике и вела там амбулаторный прием. Я разъяснил ей и фельдфебелю медико-санитарной службы, что мы мало что можем сделать для устранения опасности распространения сыпного тифа. Ведь мы сами получили слишком мало вакцин, и их не хватает для вакцинации даже наших военнослужащих. Я посоветовал использовать против вшей порошок «руслапудер» и распорядился, чтобы гражданские вывешивали свою одежду на улицу, в самый сильный мороз. А больным сыпным тифом мы могли дать только средства для поддержания кровообращения, пирамидон для снижения температуры и средства для снятия нервного возбуждения. Я вручил Нине медикаменты и начал осмотр рахитичных младенцев и беременных женщин. Гражданскому населению я дал понять, что Нина действует по моему поручению и уполномочена отдавать больным необходимые предписания.

За все это время я почти не удостоил Нину ни единым взглядом. Однако неожиданно я отметил, что мне приятно находиться в ее обществе. Мне бросилось в глаза, что сегодня она надела на голову ярко-красную косынку, которая обрамляла ее привлекательное лицо так же мило, как и длинные светлые волосы накануне.

– Вы должны делать здесь именно то, что считаете нужным, и уметь всегда настоять на своем! – поучал я ее. – При этом вы всегда можете рассчитывать на мою полную поддержку! Мы сможем помочь этим людям только в том случае, если будем поддерживать дисциплину! А вот этим должны заниматься вы сами!

Она спокойно ответила мне своим грудным голосом:

– Я все поняла, герр доктор, и сделаю все, как вы говорите!

При этом она посмотрела на меня без того вызова, который я заметил в ее глазах вчера. Ее манера держать себя выдавала спокойный веселый нрав, и мне было чрезвычайно приятно слушать ее голос с легким акцентом. Мне понравилась та серьезность, с которой она подбирала нужные немецкие слова, и та уверенная манера, с которой она двигалась в переполненном помещении. Неожиданно меня охватило желание узнать об этой юной даме как можно больше. Мне захотелось узнать, какие мысли, воспоминания, надежды скрываются за этим загадочным взглядом ее необычных глаз. Я бы с удовольствием провел за разговором с ней целый вечер, чтобы выявить общие интересы и хотя бы несколько часов побыть в обществе милой и интеллигентной женщины.

Обуреваемый такими мыслями, я несся карьером назад в Малахово.

Глава 27
Нина здесь, и Марта – там

Генрих встретил меня новостью, что Тульпин серьезно болен. Он кашлял, у него поднялась температура, и он жаловался на сильную головную боль и на боли в конечностях. Я отправился к нему и обнаружил, что и мысли у него были слегка путаные. Правда, я пока не знал, было ли это следствием того, что он ввел себе слишком большую дозу морфия, или это были симптомы сыпного тифа. Все это меня очень обеспокоило. Ночью я еще два раза заходил к нему и в конце концов убедился в том, что у Тульпина был сыпной тиф.

Чтобы не создавать ненужной суеты и паники, я никому не сказал об этом. Мы тотчас отправили его на санях в санитарную роту, а медицинскую карточку с диагнозом больного я передал ездовому в запечатанном конверте. Пока я не хотел никому говорить и о пристрастии Тульпина к морфию, а решил через пару дней навестить его в полевом госпитале и лично рассказать об этом его лечащему врачу. Чтобы свести вероятность распространения болезни к минимуму, мы провели тщательную уборку и дезинсекцию медсанчасти.

Вечером я отправился на командный пункт батальона, куда из штаба дивизии поступила свежая оперативная сводка. Она объясняла относительное затишье на нашем участке фронта. Однако общее положение все еще оставалось очень опасным. За нашей спиной разгорелась жестокая битва, в которой решалась и наша судьба. Как нам стало известно, крупные вражеские силы обошли линию Кёнигсберг с запада, атаковали железнодорожную линию Вязьма – Ржев и сейчас находились всего лишь в пятнадцати километрах от Вязьмы. Часть этих вражеских сил, а именно 29-я армия русских, продвинулась с юго-запада к Ржеву и прорвалась до городских районов, лежащих южнее Волги. Однако в ходе стремительного контрудара нашей 1-й танковой дивизии и соединений войск СС удалось окружить эту русскую армию. И теперь 39-я армия русских пыталась деблокировать своих окруженных товарищей. Нам не оставалось ничего другого, как только ждать и надеяться.

Обер-фельдфебель Шниттгер и двадцать его бойцов должны были сменить парашютистов-десантников на опорном пункте, находившемся между деревнями Гридино и Крупцово.^[102] Он и его люди получили большое количество шерстяных одеял и плащ-палаток, так как там не было домов и нашим солдатам приходилось жить как эскимосам – самим заботиться о крове над головой и о том, как не замерзнуть в такой лютый холод. Нагрузившись как вьючные ослы, они отправились в путь.

Поскольку на нашем участке фронта царило временное затишье, а меня очень интересовала их жизнь в снежной пустыне, через несколько дней я отправился вместе с колонной транспорта с продовольствием на опорный пункт Шниттгера. Солдаты жили в большой хижине, построенной из прямоугольных глыб плотного снега, уложенных на толстые ветки. Это жилище находилось в лощине и сейчас было почти полностью занесено снегом. Внутри день и ночь топились две железные печки, топливом для которых служил мазут. Они давали достаточно тепла для обогрева всего жилища. На утрамбованном снегу, служившем полом, был насыпан толстый слой листьев, а сверху постелены плащ-палатки и одеяла. Спавшим здесь солдатам были не страшны никакие метели и морозы.

Опорный пункт работал надежно, как часы. Заметенные снегом ходы сообщения каждый день расчищались. Все было тщательно замаскировано. Атаки русских штурмовых групп всякий раз успешно отражались. Шниттгер угостил меня фасолевым супом и сварил на одной из печек ароматный кофе, подаренный нам крайсляйтером из Билефельда. Вместо воды он использовал свежевыпавший снег.

– Нам тут живется не хуже, чем эскимосам в Гренландии! – с довольным видом заметил он. – Мы играем в скат, отсыпаемся или читаем, а иваны беспокоят нас не чаще двух раз в неделю. Их атаки совсем неопасны, так как здесь очень глубокий снег!

Я подумал о своем желании отправиться в отпуск и украдкой бросил взгляд на обер-фельдфебеля Шниттгера. Прядь светлых волос свисала у него со лба, а голубые глаза спокойно смотрели на меня. На правой стороне его груди светился Немецкий крест в золоте. С тех пор как погиб Кагенек, он был единственным кавалером этой высокой награды в нашем батальоне. Более 40 раз он поднимал бойцов своего взвода в атаку и более 120 раз отправлялся с разведывательными группами в тыл врага. Бесспорно, Шниттгер был лучшим солдатом 3-го батальона. И тем не менее внешне он больше походил на спортсмена, на капитана хорошей футбольной команды, который даже в самых опасных ситуациях всегда остается веселым, остроумным и надежным товарищем. И если бы ему сейчас, в эти решающие недели, предложили поехать в отпуск в Германию, он бы наверняка счел это предложение несправедливым, недостойным настоящего солдата.

После разгрузки наша маленькая транспортная колонна уже снова двинулась в обратный путь. И когда холодное зимнее солнце стало клониться к закату, я распрощался со Шниттгером и задумчиво побрел по заснеженной тропинке назад в Малахово.

В эти же дни мы наконец разгадали загадку, которая давно не давала нам покоя. Мы часто замечали, что русским каким-то загадочным образом удавалось быстро перемещать свои войска со всем их вооружением и военной техникой прямо по снежной целине. В то время как наше последнее наступление на Москву застопорилось из-за глубокого снега, а во время арьергардных боев мы никак не могли обойтись без наезженных дорог, русские снова и снова демонстрировали поразительную мобильность и совершенно неожиданно могли появиться с любой стороны. Было очевидно, что они не были привязаны к известным нам дорогам. И вот, наконец, мы поняли почему.

Если возникала необходимость в быстром перемещении соединений Красной армии по снежной целине, то из близлежащих населенных пунктов сгоняли все гражданское население и формировали из них колонны шириной до два дцати человек. Их заставляли идти по нехоженому снегу. Первым рядам, утопавшим в снегу по пояс, приходилось тяжелее всего, и, когда они совершенно выбивались из сил, они менялись местами с задними рядами. Эта процедура повторялась до тех пор, пока дорога не была проложена. Сапоги марширующих по ней солдат еще больше утрамбовывали смесь изо льда и снега. Наконец по этой импровизированной дороге могли проехать легкие конные повозки, затем за ними следовали транспортные средства на моторной тяге и тяжелая техника.

Мы уже не раз слышали о так называемом «русском дорожном катке». Это был именно он! Этот прием был очень прост и, вероятно, являлся частью первичной подготовки всех русских новобранцев. Но, к сожалению, эта важная информация отсутствовала в наших учебниках по военному делу.^[103]

* * *

Дважды в неделю я наведывался в тыловые деревни, где Нина Барбарова очень хорошо заботилась о больных. Однажды такой мой визит был прерван прибытием большой толпы гражданских, тянувших за собой сани. На санях лежала беременная женщина. Выяснилось, что она упала и сломала несколько ребер. Из-за этого несчастного случая у нее начались родовые схватки, и вот теперь она корчилась от боли, когда мы осторожно положили ее на соломенную подстилку.

Я сделал ей внутривенную инъекцию S. E. E., боли вскоре ослабли, и ее искаженное от боли лицо разгладилось. Роды прошли без особых осложнений, и вскоре несколько преждевременно рожденный сын своим радостным криком возвестил о своем появлении на этом свете. Его дедушка, отважного вида старик в жалких обносках, отчаянно жестикулируя, принялся бурно благодарить меня. Неожиданно он наклонился и попытался поцеловать мои валенки. Я отпрянул в сторону. Наконец все русские вышли из избы, и остались только роженица и Нина. В то время, когда я укладывал в медицинскую сумку свои инструменты, женщины о чем-то оживленно беседовали по-русски. Потом Нина подошла ко мне и в нерешительности остановилась, словно хотела о чем-то меня спросить.

– У вас что-то на душе? Ну давайте уж, выкладывайте!

Немного помолчав, Нина спросила меня, понизив голос:

– Герр доктор, как ваше имя?

Я был крайне удивлен и решил на всякий случай не отвечать на ее вопрос. Поэтому я сказал:

– Возможно, это в России принято уже после короткого знакомства называть друг друга по имени – и, как мне кажется, еще в Англии! Но согласно немецким обычаям и нравам для этого еще несколько рановато!

Нина покраснела до корней волос. Несколько секунд она в смущении стояла передо мной, а потом сказала:

– Это не я хочу узнать ваше имя, герр доктор! Вот эта женщина хочет назвать вашим именем своего новорожденного сына!

– Это уж слишком! – возразил я. – Взъерошенный дед бросается целовать мне ноги, самый юный житель деревни должен носить мое имя, а Нина Барбарова впервые покраснела! Согласитесь, действительно слишком много событий для одного дня?

Нина в растерянности продолжала стоять передо мной.

– Ну хорошо, Нина, – продолжил я, – скажите ей, что она может назвать своего сына Генрихом! Но я надеюсь, что через двадцать или тридцать лет этот маленький Генрих не выступит с оружием в руках против моего сына Генриха! Если он это сделает, я пожалею о том, что приложил столько сил, помогая ему появиться на свет!

Обезболивающее действие укола начало, кажется, ослабевать. Сломанные ребра снова причиняли боль нашей пациентке при каждом вдохе. Поэтому мы сделали ей поддерживающую повязку из лейкопластыря, и вскоре она почувствовала себя гораздо лучше. Сегодня вечером она уже сможет отправиться к себе домой.

По пути в Малахово эта юная русская женщина никак не выходила у меня из головы.

Несколько дней спустя старый оберштабсарцт Вольпиус был переведен в один из госпиталей на родине. Наконец-то Ноаку удалось избавиться от него. Генриху и мне было поручено доставить его на санях в Ржев. На время нашего отсутствия врач парашютистов-десантников взял на себя исполнение и моих обязанностей.

Мы высадили Вольпиуса у железнодорожного вокзала, пожелали ему всего хорошего, сказали еще несколько ничего не значащих фраз и отправились прогуляться по городу. Город раскинулся на обоих берегах Волги, и в нем было много современных зданий. Для нас Ржев приобрел то же самое значение, какое имел Кёнигсберг для наших предков. Столица Восточной Пруссии всегда была пограничной твердыней Германии на востоке. И вот теперь Ржев стал основным звеном оборонительной линии Кёнигсберг.

В городской комендатуре нам предоставили для ночлега квартиру в доме на улице Розы Люксембург. Потом мы отправились в госпиталь для больных сыпным тифом, чтобы навестить Тульпина. То, что мы увидели там, невозможно было описать словами. Многие пациенты были без сознания, другие лежали в горячечном бреду. Мы вошли в палату Тульпина, где лежало еще около восьмидесяти больных сыпным тифом. Один из больных вдруг заорал во все горло, вскочил с постели и попытался выброситься в окно. Его примеру последовал еще один больной. За ними бросились санитары, которые догнали и скрутили их, прежде чем они успели разбить окно. Затем санитары отнесли больных на их кровати. Большинство больных, которых мы видели в этой палате, были обречены на смерть. Только у нескольких самых молодых солдат было еще достаточно сил, чтобы пережить самые тяжелые дни и недели болезни. У тех же, кому было за тридцать, почти не было шансов остаться в живых, если им в свое время не была сделана прививка от сыпного тифа. А таких здесь были лишь единицы.

Нас подвели к кровати Тульпина. Перед нами лежал наш бесстрашный боевой товарищ, с ввалившимися щеками и исхудавший до такой степени, что казалось, будто перед нами скелет, обтянутый кожей. Он не узнал нас. Время от времени он выкрикивал бессвязные слова и много раз повторял имя Мюллера, который, видимо, особенно занимал его мысли в мире бреда и болезненных фантазий. Очевидно, уже не имело смысла сообщать лечащему врачу о пристрастии Тульпина к морфию. Казалось, что в этой больнице уже ничто не имеет никакого смысла. Находясь в полузабытьи, Тульпин неотвратимо приближался к смерти, что было для него, как мне показалось, почти желанным избавлением от жизни, полной мук и страданий. Но Генрих, который ничего не знал о пристрастии Тульпина к морфию и был не подготовлен к тому, что здесь увидел, был потрясен до глубины души.

Мы вышли на улицу и были бесконечно рады тому, что наконец-то вырвались из этой обители смерти. Генрих облегченно вздохнул. Перед госпиталем стоял грузовик, который перевозил на военное кладбище тела, завернутые в парусину. Эти солдаты вышли победителями из множества боев, выдержали тяжелейшие многодневные переходы в летний зной и в лютую зимнюю стужу, не спасовали перед суровой русской зимой, пока, в конце концов, не пали жертвой маленькой русской вши.

* * *

Между тем на наш командный пункт прибыла рождественская почта и новенький радиоприемник. Этот аппарат оказался гораздо больше и мощнее того, по которому Нойхофф так любил слушать песню «Лили Марлен». Мы могли по нему принимать и слушать любую немецкую радиостанцию. После того как в течение долгих трех месяцев мы были полностью отрезаны от всех новостей с родины, это казалось нам просто великолепным.

Почта свалилась на нас как снежная лавина. Здесь были письма и посылки для восьмисот солдат батальона, скопившиеся за несколько недель. Лишь немногие из адресатов были еще среди нас. Мы рассортировали всю почту, и почти каждая фамилия будила в нас воспоминание об однополчанах, которым были адресованы те или иные посылки или письма. При этом мы часто вспоминали, когда и как они погибли. Вот этот товарищ очень рано, еще до того, как почта была отправлена. А вот тот перед самым Рождеством, когда почту уже везли по территории России. Следующий товарищ погиб сразу после Рождества, когда почта должна была бы уже попасть к нам. Все письма, которые невозможно было вручить, отправлялись невскрытыми с соответствующей пометкой назад. Но все посылки мы вскрывали. Мы забирали быстропортящиеся продукты, а все остальное возвращали отправителю, вкладывая в посылку сопроводительное письмо.

Оставшиеся в живых военнослужащие 3-го батальона получили свои рождественские подарки в марте. У нас теперь было полно печенья, кексов, шоколада, какао, ветчины, твердокопченых колбас, сухофруктов, орехов, сигар, сигарет, табака, сухих смесей для приготовления сладкого крема, консервов, кофе, чая. Сестры, жены и невесты отказывали себе в куске хлеба и приобретали эти подарки или выменивали их на какие-то другие вещи, чтобы доставить радость своим любимым, сражавшимся в далекой России. В посылки были вложены фотографии жен и детей, а в одной из них мы нашли крохотный детский башмачок с запиской: «Этот башмачок стал ему уже мал». Отец этого малыша погиб еще 28 декабря в бою за деревню Щитниково.

Я тоже получил целую кипу писем. Как я и ожидал, моя просьба перенести обручение на более поздний срок еще не дошла до Марты. В установленный срок все гости явились на обручение, но жених так и не появился. Как и на прошлое Рождество, тогда в Нормандии, Марта прислала мне миниатюрную рождественскую елочку. Ноак тоже получил похожую елочку, и при уютном свете огня, полыхавшего в русской печи, мерцании свечей и обилии снега за окном было совсем нетрудно перенестись на десять недель назад и представить себе, что сейчас Рождество.

Собственно говоря, мне надо было бы прочесть письма Марты в хронологической последовательности, но вместо этого я начал читать с самого свежего письма. Оно было отослано всего лишь три недели тому назад, и по какой-то случайности я получил его уже сегодня.

– Марта будет петь по радио, – сказал я Ноаку. – Послушай, что она пишет!

И я зачитал ему выдержку из ее письма: «3 марта в 20:00 доктор Эрнст Фабри и я будем исполнять дуэт в сцене на балконе из оперы «Ромео и Джульетта», и его будет передавать радиостанция Франкфурта. Может быть, вы сможете нас послушать…»

– Быстрее! – крикнул я. – Какое сегодня число?

– Не имею представления! Может быть, 3 марта?

– Генрих, а ты знаешь, какое сегодня число?

– Я думаю, сейчас еще февраль, герр ассистенцарцт!

Я позвонил на командный пункт полка и узнал, что сегодня 2 марта. Слава богу! Потом я стал энергично вращать ручку настройки радиоприемника, чтобы поймать Франкфурт. В конце концов мне удалось настроиться на Франкфурт, но слышимость была плохая.

– Генрих! – позвал я. – Мы можем раздобыть где-нибудь проволоку? Нам надо сделать более мощную антенну! Эта антенна – позор для нашего батальона! Отправляйся к связистам и скажи им, что мне нужна проволока!

Через час мы уже достали около восьмидесяти метров проволоки. Мы протянули ее во всех направлениях через ближайшие надворные постройки, а затем закрепили на крыше соседнего дома. Вот теперь мы слышали Франкфурт великолепно. В этот вечер я заснул счастливым человеком.

На следующее утро я сразу после завтрака отправился в путь в тыловые деревни. Я хотел провести медицинский осмотр всех русских, работавших на немцев, и сделать им прививки. Обычно я выезжал из Малахово ближе к обеду, но сегодня я собирался в любом случае вернуться назад пораньше.

Нина впустила меня в свою маленькую избушку. Внутри царило приятное тепло. На столе лежали рождественский пирог и круглое плоское печенье, очевидно подарки от какого-нибудь солдата. Я сам удивился тому, насколько это меня расстроило. От меня Нина иногда получала при случае лишь конину. Но рождественский пирог и печенье! Это было уже слишком!

– Вы сами испекли этот пирог? – спросил я.

– Нет, герр доктор! – ответила она и покраснела, как школьница. – Я получила это от одного немецкого солдата.

– Ага! И каков он на вкус? Умеют наши женщины печь вкусные пироги?

Она отвела глаза, завернула остатки пирога и печенье в чистый носовой платок и едва слышно ответила:

– Да, они очень вкусные!

– Может, и мне стоило принести вам рождественский пирог, который я получил из дома? – невольно вырвалось у меня, и я уже был готов прикусить себе язык из-за того, что устроил сцену из-за такого пустяка, как пирог.

– Нет! Я бы его не взяла! – поспешно сказала она. – Этот пирог я получила от человека, который для меня ничего не значит!

И она в упор посмотрела на меня, и на этот раз уже мне пришлось опустить глаза.

– Оставим эти пироги в покое! – проворчал я и позвал фельдфебеля, чтобы он принес мне список русских, подлежащих вакцинации.

Это оказались несколько стариков и женщин среднего возраста и большое число юных девушек, которые помогали на нашей полевой кухне. Я должен был проверить всех на возможное наличие туберкулеза и сделать прививки от тифа и брюшного паратифа. Нина разложила вакцины и шприцы на куске чистой материи, которую она несколько раз прогладила горячим утюгом.

Сначала я собирался осмотреть стариков, потом женщин и, наконец, молодых девушек. После осмотра я сделал старикам прививки. У одного из них была открытая форма туберкулеза, и его пришлось, к сожалению, освободить от службы. Затем наступила очередь пожилых женщин. Когда они разделись до пояса, сразу стало видно, что они страдают от недоедания, однако никаких заразных болезней у них не обнаружилось. Наконец, в комнату вошли юные девушки, среди которых не было, пожалуй, ни одной старше 18 лет, и начали раздеваться. Фельдфебель почувствовал себя весьма неудобно. Ведь он был военным медиком и все время служил в вермахте, где имел дело только с мужчинами и не привык к такому. Смутившись, он спросил у меня, не присмотреть ли ему лучше за лошадьми.

– Нет, герр фельдфебель! Вы же не можете оставить меня совсем одного со всеми этими женщинами!

Мне бросилось в глаза, что у всех русских девушек были довольно короткие ноги. Они все были хорошо развиты и здоровы, но у них были более широкие талии и более короткие ноги, чем у Нины и Наташи, которые, очевидно, принадлежали к другому сословию. Фельдфебель вскоре преодолел свое смущение и, как показалось, даже с удовольствием рассматривал юных девушек. К сожалению, мне пришлось освободить от службы у нас очень миленькую маленькую девушку, поскольку у нее тоже был туберкулез. Я распорядился, чтобы и в дальнейшем она и старик продолжали получать питание от нашей полевой кухни.

Вскоре все прививки были сделаны. Я уже начал собирать свои инструменты, когда фельдфебель спросил:

– А разве Нина не относится к русским, состоящим на службе у немцев?

Он считал, что она тоже должна пройти медосмотр и что ей тоже необходимо сделать прививки. При этом я заметил в его глазах похотливый блеск, который мне совсем не понравился.

– Хм!.. Нина работает вместе со мной, она моя ассистентка, – сказал я. – Она в состоянии самой себе сделать укол и проверить, нет ли у нее туберкулеза!

– Нет, герр доктор! Я думаю, вы должны сами осмотреть меня и сделать прививки, – неожиданно заявила Нина таким тоном, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся.

Фельдфебель расплылся в улыбке. Но мне совсем не понравилось, что он будет присутствовать при осмотре Нины. Однако я не знал, как мне потактичнее избавиться от него, чтобы это не выглядело странным. Но прежде чем что-то пришло мне в голову, Нина опередила меня:

– Герр доктор, я бы предпочла, чтобы вы один осмотрели меня!

Фельдфебель вышел из приемной на улицу и отправился в сторону конюшни, чтобы присмотреть за нашими лошадьми. Нина начала раздеваться. Я занимался шприцами и, вопреки своим естественным чувствам, смотрел совсем в другую сторону, как этому учат каждого начинающего терапевта в самом начале его карьеры. Я был действительно очень смущен. Мне уже не раз приходилось осматривать красивых женщин – более красивых, чем Нина, убеждал я сам себя, – поэтому просто смешно, что я чувствую себя скованно и боюсь обернуться и посмотреть на нее. И все же мне пришлось приложить немалые усилия, чтобы заставить себя взять в руки стетоскоп и подойти к ней. Несмотря на все мое смущение, мне бросилась в глаза красота ее фигуры, от которой захватывало дух. Я почувствовал, что покраснел как рак, и не мог от волнения вымолвить ни слова. Она же сама стояла около стола в непринужденной позе, словно богиня, и спокойно наблюдала за тем, как я прослушиваю ее прекрасное тело. Разумеется, я не нашел никаких признаков туберкулеза. Я поспешно сделал ей обе прививки и отвернулся.

– Вы абсолютно здоровы и можете продолжать работать моей ассистенткой! – сказал я.

– Большое спасибо, герр доктор! – произнесла она с улыбкой, продолжая стоять спиной к окну и не делая попытки снова одеться.

– Да, а теперь можете одеться! – добавил я, немного помолчав, поскольку она продолжала спокойно стоять у стола и, кажется, вообще не собиралась одеваться. Я не на шутку рассердился на самого себя из-за того, что вид ее обнаженного тела так выбил меня из колеи, втайне надеясь, что она не заметила, что происходило у меня в душе.

Поскольку я собирался обязательно вернуться в Малахово пораньше, чтобы успеть к началу радиопередачи, то сегодня я уже не мог осмотреть больных сыпным тифом. Поэтому я поспешно распрощался с Ниной и вскочил на лошадь. Когда, отъехав немного по заметенной снегом дороге от деревни, я обернулся, она все еще стояла в дверях своего маленького домика. А ее светлые волосы развевались на холодном ветру раннего зимнего вечера.

У меня мелькнула мысль, что, возможно, я поступил не совсем корректно по отношению к Марте. Но что я мог поделать? Нина потребовала, чтобы медосмотр проходил без свидетелей. Если бы я стал возражать, то это могло бы дать фельдфебелю повод к различным домыслам и подозрениям. В конце концов она была всего лишь очередной пациенткой женского пола, русской женщиной с чарующим взглядом необычных глаз и пленительной улыбкой, вызывавшей у любого мужчины желание узнать, что же таится за ней. Вот и все! Видимо, я уже слишком долго нахожусь в России. А Нина стала частью моей работы. Настало время отправить меня в отпуск на родину. Там я смогу обручиться с Мартой, и Нина будет забыта. Эта Нина с ее развевающимися на ветру волосами цвета спелой пшеницы, с ее неизменным спокойствием, ее немецким рождественским пирогом и мыслями о каждом влюбленном в нее ефрейторе в тыловых деревнях вблизи Малахово.

Без четверти восемь мы уселись у радиоприемника: Ноак, Руди Беккер, Генрих и я. Уже целый час радиоприемник был настроен на волну Франкфурта. Я закурил большую сигару, полученную в подарок от Марты на Рождество, а Генрих заварил чай. Еще утром я поставил свои наручные часы по радиосигналу и теперь постоянно поглядывал на них, считая минуты и секунды. До сих пор я поступал подобным образом только три раза: 22 июня перед началом операции «Барбаросса», 15 июля перед боем под Полоцком и 2 октября во время начала битвы за Москву.

Из радиоприемника звучала музыка, но я не слушал ее. Все мое внимание было сконцентрировано на минутной стрелке часов, медленно двигавшейся по циферблату. Наконец наступило восемь часов! Прозвучал последний аккорд музыки, и мы услышали голос диктора:

«А теперь послушайте увертюру к опере Генриха Зутермайстера «Ромео и Джульетта», исполняемую…»

От разочарования я прослушал имена исполнителей. Я совсем забыл, что перед дуэтом Марты сначала исполняется увертюра. Казалось, что она будет продолжаться вечно, но наконец диктор все-таки сказал:

«А теперь дуэт влюбленных из сцены на балконе для вас исполнят Марта Аразим и доктор Эрнст Фабри!»

Мы услышали несколько вступительных аккордов и удивительно гармоничный хор, потом прозвучало объяснение в любви Ромео и ответ Джульетты. Я был совершенно потрясен, так как каждый звук голоса Марты был точно таким, каким я его помнил. Возможно, последний год так сильно изменил меня самого, что я посчитал, что и ее голос должен измениться. Но он звучал так, словно последнего тяжелого года не было вовсе. Вдруг мне показалось, что я сижу не на командном пункте 3-го батальона по ту сторону Волги, а на своем постоянном месте в Дуйсбургском оперном театре и вижу и слышу, как Марта и наш друг Эрнст Фабри исполняют дуэт на знакомой сцене. С удивительным тактом и способностью проникновения в образ Фабри и Марта придали этой сцене необыкновенную выразительность. Их превосходные голоса звучали безупречно назло огромному расстоянию между ними и нашей маленькой русской избой в выступе фронта под Ржевом.

Остальные трое моих товарищей слушали пение с нескрываемым умилением. По их лицам было видно, что они испытывают те же самые чувства, что и я. А именно что Марта пела нам и только для нас и что она выражала свои чувства не по отношению к какому-то воображаемому Ромео, а ко мне. Когда их голоса начали стихать и наконец прозвучало заключительное: «Мой Ромео…» – я был бесконечно счастлив.

Дуэт прозвучал, и я выключил радио. В комнате воцарилась мертвая тишина.

– Великолепно! – вымолвил наконец Ноак. – Хайнц, ты должен написать Марте, какое огромное удовольствие она нам доставила!

– До сегодняшнего вечера я никогда особенно не интересовался операми, но это было замечательно! – сказал Маленький Беккер.

Генрих смотрел на меня, не скрывая своего восхищения. Мир оперы и театра был ему совершенно незнаком. И сейчас он был даже немного оглушен от практически личного контакта с этим миром, который подарила ему Марта.

В этот вечер я еще долго не мог заснуть и прислушивался к эху чудесной мелодии, звучавшей в моем сердце. Голос Марты заново совершенно очаровал меня. Впервые за последние два часа я снова подумал о Нине и ее эротично-грудном голосе. Но сейчас, после того как Марта спела для меня, я мог подобно Одиссею запечатать свои уши воском и устоять перед сиреной Ниной!

Глава 28
Теплые шубы и «весенняя лихорадка»

На нашем участке фронта по-прежнему царило затишье. Но из штаба дивизии мы получили новую оперативную сводку. Общее положение выглядело удручающе.

Две крупные вражеские армии вели бои глубоко в нашем тылу, и их разделял коридор шириной всего лишь тридцать километров. Если им удастся соединиться, то связь по железной дороге с Вязьмой будет прервана, и 30 немецких пехотных дивизий, 7 танковых дивизий, многочисленные соединения парашютистов-десантников и войск СС, а также штабы 4-й и 9-й армий окажутся в ловушке. Этот ненадежный коридор находился под постоянным обстрелом вражеской дальнобойной артиллерии. Вокруг нас стояли или постоянно перемещались 60 отлично оснащенных пехотных дивизий противника, 17 танковых дивизий, 13 кавалерийских дивизий и 20 лыжных батальонов.^[104]

– Похоже, что нам конец! – сказал я Ноаку.

– Да, должен признать, что все выглядит довольно скверно! – ответил тот. – Но старый Корле Беккер считает, что русское наступление выдыхается! Он предполагает, что у них не хватит резервов, чтобы разгромить нас до наступления весны!

– Но посмотри на карту с нанесенной обстановкой! Да и зима еще не скоро закончится! – возразил я.

– Но чаще всего полковник Беккер оказывается прав! Он, как старый боевой конь, нутром чует, как складывается обстановка!

Ноак засмеялся и похлопал меня по плечу. Но от этого мое настроение не улучшилось.

От изначального состава нашего 3-го батальона осталось не так уж и много. Мы с Ноаком недавно специально подсчитывали. Хотя сейчас мы опять насчитывали более 100 человек, так как генерал Модель перевел из тыловых подразделений в боевые части всех имевшихся в наличии военнослужащих, но из тех 800 солдат нашего батальона, которые 22 июня 1941 года вступили в войну с Россией, к концу февраля 1942 года осталось только 29 бойцов! 2 офицера, 5 унтер-офицеров и 22 рядовых. Этими двумя офицерами были Руди Беккер и я.

Многие погибли в бою. Правда, нужно было иметь в виду, что некоторые больные и раненые снова вернутся в батальон после выздоровления и что, вероятно, в группе Титьена тоже оставалось немало выживших, ведь нам ничего не было известно об их потерях.

В течение нескольких дней в Малахово все оставалось по-старому, но потом парашютистов-десантников перевели в другое место. Сложилось впечатление, что противник только и ждал этого – с их уходом фронт снова ожил. Подразделения Красной армии, имевшие подавляющее преимущество, опять атаковали Гридино и Крупцово, и их атаки, как обычно, были снова отбиты. В результате прямого попадания снаряда, выпущенного из русской противотанковой пушки, погиб обер-лейтенант медицинской службы, оберарцт Кнуст, военный врач из 2-го батальона Хёке. Его обязанности были временно возложены на меня. Затем выбыл из строя и сам Хёке, получивший тяжелые осколочные ранения в голову и в колено. Командиром 2-го батальона стал обер-лейтенант Райн, сын священника и наряду с фон Бёзелагером единственный кавалер Рыцарского креста в нашей дивизии. Мне показалось, что на лице адъютанта батальона Клюге появилось выражение даже некоторого облегчения, так как Хёке был очень строгим командиром.

– Скажите, – обратился я к Клюге, – ведь сегодня 9 марта! Под снегом должно быть очень много убитых. Что с ними будет, когда снег весной растает?

– Что вы имеете в виду?

– Как только снег растает, здесь будет как в морге!

– Ах вот в чем дело! В отношении этого мы уже получили приказ по дивизии! Как только нам сообщат пароль «Весенняя лихорадка», весь фронт отойдет на два километра назад!

– И когда поступит этот пароль?

– Солдаты сообщат вам об этом! Ходит странный слух, что они знают точную примету, когда это случится!

– Что за примета?

Клюге протянул мне свой полевой бинокль:

– Там на нейтральной полосе – видите проволочную сеть, установленную на низких кольях примерно на уровне колен? Когда вражеский солдат споткнется об нее, тогда взорвутся мины и ручные гранаты! Поэтому эта сеть так и называется «спотыкач».

– Да, вижу!

– Если вы присмотритесь повнимательнее, то увидите, что проволока привязана к деревянным колышкам не на всей своей длине. Посмотрите слева, вон от того куста!

Я повернул бинокль в сторону куста и слева от него увидел окоченевшую человеческую руку, вертикально торчавшую из снега. Рука была сжата в кулак, из которого торчал указательный палец. Этот палец служил опорой для намотанной на него проволоки. Это выглядело так, словно покойник грозил нам пальцем с того света.

– Солдаты считают, – сказал Клюге, – что пароль «Весенняя лихорадка» поступит в войска, как только эта рука оттает и упадет вниз!

Позднее я слышал, что действительно 2-й батальон отошел на заранее подготовленные весенние позиции в тот день, когда сжатая в кулак рука мертвеца упала. Но возможно, это было простое совпадение…

Когда меня наконец сменили и я вернулся в свой родной 3-й батальон в Малахово, там снова был Мюллер, и поступило зимнее обмундирование. Я крепко пожал Мюллеру руку. Как он мне рассказал, его не отправили в Германию из-за ранения пальцев. В полевом госпитале в Смоленске ему была сделана операция, там же он и долечивался. Но он совсем не сердился на вермахт из-за того, что ему не предоставили отпуск и он не смог увидеться со своей семьей. Вместе с Мюллером прибыло еще 14 человек пополнения, среди них один обер-лейтенант и один лейтенант. Эти офицеры наслушались ужасных историй о войне на Восточном фронте. Но, увидев, какое спокойствие царит на нашем участке фронта, они были поражены и испытали огромное облегчение.

Поступившее зимнее обмундирование представляло собой внушительное количество кожаных пальто, шуб, сапог на меху, шерстяного нижнего белья, свитеров, утепленных перчаток, носков и многого другого. Добросердечные соотечественники в Германии пожертвовали все, что могло защитить нас от русских морозов. Мы бы уже давно замерзли здесь насмерть, если бы не сняли с убитых нами красноармейцев теплые зимние вещи, чтобы спастись от холода.

С учетом всех поступивших пополнений численность нашего батальона снова выросла до 160 человек. А поскольку мы уже относительно хорошо отдохнули, то из штаба дивизии поступил приказ, согласно которому мы должны были сменить на передовой 3-й батальон 37-го пехотного полка. 30 марта мы выступили маршем из Малахово и вечером заняли свои новые позиции у селения Клипуново.

Командный пункт батальона разместился в том же самом доме, в котором мы с Генрихом уплетали горячий бульон фон Бёзелагера после утомительного марша при отступлении из Старицы.

И вот мы снова на переднем крае обороны, но какой же разительный контраст с тем, что было раньше! Теперь уже не было ежедневных яростных атак противника, нам предстояло вести обычную позиционную войну. Неотъемлемой частью распорядка дня стало патрулирование, вылазки, дуэли снайперов и беспокоящий артиллерийский огонь. Вскоре мы основательно обустроились на новом месте, и нам уже казалось, что мы находимся в Клипуново с давних пор. Чтобы затруднить обзор вражеским снайперам, мы повсюду возводили стенки и перегородки из снега и строили изгороди из соломы. Русские находили особое удовлетворение в том, что практически в любое время дня и ночи могли выпустить по поселку несколько пулеметных очередей. Это, конечно, здорово надоедало, так как всякий раз нужно было тотчас бросаться в снег. И вскоре мы уже автоматически падали ничком в снег, даже не задумываясь особо об этом. Но вот новоприбывшим из Германии это доставляло, кажется, огромное удовольствие.

Как обычно, Гридино опять было единственным населенным пунктом, где наблюдалась регулярная боевая деятельность. Если у нас что-нибудь и происходило, то только на правом фланге, который примыкал к гридинской позиции. Этот участок передовой защищал Бёмер со своей 11-й ротой.

Возможно, некоторые из новоприбывших не увидели ничего смешного в происшествии, которое приключилось однажды во взводе обер-фельдфебеля Шниттгера. Когда я зашел к нему, Шниттгер сидел за столом и писал письмо семье солдата, только что прибывшего из Германии и вскоре после этого погибшего. Несколько его ветеранов лежали, потягиваясь, на одеялах около топившейся печки.

– Что ты написал, Шниттгер? Что он погиб как отважный солдат? – спросил один из ветеранов.

– До последнего вдоха исполняя свой долг… – крикнул под общий хохот другой ветеран.

– Напиши лучше, что он погиб, упрямо подставляя врагу свой лоб! – сказал третий, и все покатились со смеху.

Как рассказал мне Шниттгер, новобранец отправился вечером в сортир. Вражеский снайпер спокойно взял его на мушку, тщательно прицелился в неподвижную мишень, и получивший пулю в лоб бедняга свалился в выгребную яму.

– Никто не хватился его до следующего утра, – закончил Шниттгер свой рассказ и добавил с укоризной: – Вот видите, герр ассистенцарцт, даже вы улыбаетесь!

* * *

Во время одного из моих посещений тылового района Нина представила мне молоденькую девушку лет семнадцати.

– Это моя подруга Ольга! Она составляет мне компанию и помогает ухаживать за больными сыпным тифом. Она сама уже переболела тифом!

– Хорошо! – сказал я. – Помощь нам всегда пригодится – особенно от того, кто сам невосприимчив к этой болезни. Когда я вошел, Ольга что-то пела. Пусть продолжает петь, скажите ей, Нина!

Ольга нисколько не смутилась и с удовольствием спела несколько песен, исполненных тоски по родине, боли и любовных страданий. Мелодии были просто очаровательными. Когда Ольга закончила петь, Нина приготовила для нас чай в самоваре. Я сожалел лишь о том, что у меня не было времени остаться с ними подольше.

Несколько дней спустя я получил донесение от знакомого фельдфебеля медицинской службы, отвечавшего за тыловой район: «Нина Барбарова тяжело больна, у нее высокая температура».

Я не на шутку встревожился и решил поскорее навестить ее. Справившись с работой в медсанчасти батальона, я вскочил на лошадь и понесся галопом в тыл. У постели Нины сидела Ольга. Больная беспокойно металась из стороны в сторону, ее лицо было пунцово-красным, на лбу стояли крупные капли пота. Все симптомы однозначно указывали на сыпной тиф. Через несколько минут Нина открыла глаза, узнала меня и слабо улыбнулась.

– Я думаю, у меня сыпной тиф, герр доктор! – прошептала она.

– Возможно! – ответил я и склонился над девушкой. Она снова улыбнулась, полностью доверяя мне.

– Я не боюсь, герр доктор! Вы меня вылечите, я знаю это!

Я был очень обеспокоен и пытался утешить себя мыслью, что русские обладали гораздо большей сопротивляемостью к этой тяжелой болезни, чем мы, немцы. Но я прекрасно понимал, что в любом случае Нине предстояло выдержать тяжелую борьбу со смертью. Несомненно, она заразилась при уходе за другими больными сыпным тифом. Я чувствовал себя в долгу перед этой девушкой, которая тихо лежала на своем соломенном тюфяке, ни на что не жалуясь. Я принес ей несколько новых шерстяных одеял, а старые забрал для дезинсекции. Потом я заставил ее принять несколько таблеток пирамидона и успокоительное средство, оставил Ольге достаточный запас этих медикаментов, а также средств для стимуляции кровообращения и ушел. Нина проводила меня лишь взглядом, она была слишком слаба, чтобы сказать «до свидания».

Когда я в следующий раз поехал в тыловые деревни, то навестил Нину первой. Маленькая Ольга сидела у кровати больной подруги и прикладывала к ее лбу холодный компресс. Болезнь достигла критической точки, девушка отчаянно боролась за свою жизнь. Ее сердце бешено колотилось, пульс достигал 120 ударов в минуту, а высокая температура заставляла кровь быстрее двигаться по сосудам. Взгляд был затуманенным, а мысли путаными. И все-таки она выглядела иначе, чем Тульпин! На ее стороне было здоровье и более высокая сопротивляемость юного организма, и я надеялся, что она выкарабкается.

Я привез с собой мясо, другие продукты и немного кофе в зернах, чтобы укрепить Нинино кровообращение. К сожалению, я ничего больше не мог для нее сделать. Теперь все зависело от того, достаточно ли сил было у Нининого организма, чтобы справиться с болезнью. Осмотрев других больных, я еще раз навестил Нину. Когда я наконец поскакал назад в батальон, то всю дорогу усердно молился за ее выздоровление.

Глава 29
Конец зимы

Нам позвонил Руди Беккер. Полк должен был произвести полную инвентаризацию всех запасов оружия, боеприпасов, боевой техники и лошадей и подать в штаб дивизии опись. Это указывало на то, что за этим что-то кроется. Не передаем ли мы наши позиции другой части? Предстоит отступление? Или мы снова переходим в наступление? Вскоре выяснилось, что мы гадали напрасно, но истинная причина была весьма отрадной. Старый полковник Беккер оказался прав! Оборонительная линия Кёнигсберг выстояла! Вражеское наступление остановилось, силы Красной армии истощились, и наше Верховное командование знало, что в конце этой зимы она уже не могла представлять для нас серьезной опасности! И у нас появилось время провести инвентаризацию.

Неожиданно меня покинул подспудно испытываемый в течение долгого времени страх. Война сразу стала выглядеть по-другому, совсем не такой страшной. Поскольку каждый немец знал, что после окончания зимы у нас было гораздо больше шансов справиться с Красной армией.

Я подошел к окну и выглянул наружу на заснеженные бескрайние просторы. В течение долгих месяцев снег был для наших солдат символом смерти – а теперь он выглядел всего лишь как пушистое покрывало, укутавшее живописные окрестности. Через пару недель от него не останется и следа, придет весна, солнце будет греть с каждым днем все сильнее, пробуждая новые надежды в этом замороженном мире! Кошмар зимних боев закончился. Неожиданно исчезли и все мои экстрасистолы и сердечные недомогания. Я знал, что снова увижу родину и свою Марту.

Когда во второй половине дня 11 апреля Ноак появился на командном пункте, он молча передал мне какой-то листок бумаги. Это оказалось заполненное и уже подписанное отпускное удостоверение! Поездка на родину! Для меня! И уже завтра!

Я был ошеломлен. У меня в голове пронеслось множество мыслей, что может случиться со мной за эти 12 часов. Общая обстановка на фронте может резко осложниться – нет, за 12 часов вряд ли! Я могу погибнуть – маловероятно! Может погибнуть какой-нибудь военный врач, и меня пошлют ему на замену – нет, они пошлют кого-нибудь другого! Русские могут перерезать автодорогу на Ржев или железнодорожную линию на Вязьму – нет, для этого у них уже не хватит сил!

В таком случае уже ничто не в силах помешать мне! Уже завтра я буду ехать к Марте!

Глядя на то, как меняется выражение моего лица, Ноак вдруг рассмеялся, обнял меня за плечи и сказал:

– Вот видишь, Хайнц, вермахт не забыл даже о тебе!

И мы с ним расхохотались, как малые дети, но тут мне пришло в голову, что, собственно говоря, и у Ноака были веские основания отправиться в отпуск на родину.

– Мне жаль, что ты не едешь вместе со мной, Ноак!

– Ерунда, Хаапе! Только не забудь навестить мою жену и передай ей, что я тоже скоро приеду!

– Не волнуйся! Я попрошу ее приготовить для тебя соломенную подстилку и пошире раскрыть все окна и двери, а то тебе, возможно, будет недостаточно холодно дома!

– А ты прихвати с собой парочку русских вшей, чтобы чувствовать себя уютно…

– И немного конины…

– Скажи жене, чтобы она испекла для меня солдатский хлеб…

Мы снова расхохотались и начали хлопать друг друга по плечам, когда в комнату вошел Генрих.

– Генрих, я сыт по горло этой проклятой Россией! Пакуй мои вещи! – крикнул я.

Генрих посмотрел на меня так, словно я окончательно свихнулся.

– Мне дали отпуск, Генрих, баранья голова ты этакая!

Лицо Генриха расплылось в широкой улыбке.

– От всей души поздравляю, герр ассистенцарцт! Бегу паковать вещи!

Мы с Ноаком просидели допоздна, вспоминая старые времена. Мой багаж и автомат были сложены у стены. Когда последнее полено догорело в старой русской печи, мы легли спать.

В 4 часа утра мы с Генрихом уселись в сани. Возницей был русский хиви Ганс. Темное ночное небо было затянуто тучами, и ветер то и дело швырял нам в лицо снежные заряды. Над нашими головами вдоль дороги ударила вражеская пулеметная очередь, в Гридино продолжали рваться снаряды. Над Крупцово в небо взлетела осветительная ракета. Вероятно, русские проводят разведку боем! – подумал я. Над тыловым районом где-то высоко в небе монотонно тарахтела «Хромая утка». Это были звуки обычной ночной симфонии оборонительной линии Кёнигсберг, которые были хорошо знакомы нашему уху.

Когда мы подъехали к тыловой деревне, я подал знак Гансу, чтобы он свернул к домику Нины. Внутри горел свет. Ольга открыла дверь еще до того, как я успел постучать.

Нина лежала в кровати и смотрела на меня своими огромными глазами. Они уже не были затуманены от высокой температуры, а смотрели проницательно и таинственно, как и раньше. Я придвинул к кровати стул и взял ее руку. Пульс был ритмичным и наполненным. Нина крепко пожала мне руку и задержала ее в своей руке.

– Я вам очень благодарна, герр доктор, за все, что вы для меня сделали! Вы…

У нее на глаза навернулись слезы, и она на мгновение отвернула голову в сторону, по-прежнему не выпуская моей руки.

Не пытаясь высвободить свою руку, я ласково сказал ей:

– Скоро тебе будет гораздо лучше, Нина! Я знал, что ты справишься с болезнью – у тебя есть сила воли!

Ольга стояла в ногах кровати и буквально светилась от радости. Нина что-то сказала ей по-русски, и Ольга отошла к печи. Поставив самовар на стол, она налила мне чашку горячего чая.

– Я ухожу в отпуск, Нина! Сейчас я еду в Ржев! – сказал я.

– Я знаю это! – отозвалась она.

– Откуда ты можешь это знать? – удивленно спросил я.

– Фельдфебель рассказал мне об этом еще вчера! – Она немного помолчала. – И я знала, что сегодня утром вы заедете ко мне! Мы с Ольгой ждали вас с пяти часов утра!

Оказывается, она знала меня лучше, чем я думал! Смутившись, я отошел к печи.

– Конечно, я хотел сказать тебе «до свидания»…

Я обернулся. Нина встала с постели и, неуверенно ступая, подошла ко мне. Она выглядела трогательно хрупкой. После перенесенной болезни она сильно исхудала – но мне показалось, что она стала еще красивее, чем когда-либо прежде.

– Нина, тебе нельзя!.. – запротестовал я.

Она пошатнулась, обняла меня и прижалась лицом к моему плечу. Ее длинные светлые волосы рассыпались по моей руке. В ее глазах уже больше не было тайны.

Я нежно поднял ее на руки и отнес назад в постель.

– Зачем ты сделала это, Нина? Ты еще слишком слаба, чтобы вставать!

– Я не хотела, чтобы вы вспоминали обо мне как о больной и беспомощной женщине, когда снова будете в Германии!

– Ты должна еще как минимум неделю оставаться в постели, Нина! Я скажу Ольге, что тебе нельзя вставать с постели раньше чем через неделю!

– Хорошо, герр доктор! Я сделаю все, как вы говорите!

– А теперь мне пора идти! Солдаты ждут меня!

– Но вы же вернетесь назад, герр доктор, не правда ли?

– Да, конечно, примерно через шесть недель.

Я быстро пожал ей руку и, не оглядываясь, вышел из дома.

В 10 часов утра мы уже прибыли на железнодорожный вокзал Ржева. Во время боевых действий здание вокзала было сильно разрушено. Генрих и Ганс занесли мой багаж в купе, мы распрощались, и я сел в поезд. С левой стороны вагона в окнах не сохранилось ни одного целого стекла. И вообще поезд имел довольно необычный вид: перед паровозом были прицеплены три длинных товарных вагона, два первых вагона были доверху загружены щебнем, а в третьем лежали запасные рельсы и строительные материалы. Это были вынужденные меры предосторожности против партизан, которые часто минировали железнодорожную линию Вязьма – Смоленск, а потом нападали на вынужденные остановиться поезда. По этой причине все отпускники имели при себе оружие.

В 15 часов поезд наконец тронулся с места, и в 20:00 мы прибыли в Вязьму. На ужин мы получили солдатский хлеб, консервированную колбасу в металлических банках и по кружке «негритянского пота». На следующее утро к нашему поезду прицепили еще несколько вагонов с отпускниками, и окутанный паром паровоз потащил наш состав в сторону Смоленска.

Всю дорогу поезд ехал со скоростью не более чем двадцать пять – тридцать километров в час, поэтому состав не сошел с рельс, когда в 10 часов вечера мы наскочили на мину. Серьезные повреждения получил только первый товарный вагон, нагруженный щебнем, который сошел с рельс. Отпускники высыпали из поезда, облепили поврежденный вагон и по команде столкнули его вниз с насыпи.

Тем временем другие начали ремонтировать поврежденный взрывом участок пути. Через несколько часов новые рельсы были уложены, и мы медленно поехали дальше к Смоленску.

Неожиданно из близлежащего леса, подходившего в этом месте совсем близко к железнодорожному полотну, по нашему поезду открыли интенсивный огонь. Многие из уцелевших стекол были разбиты вдребезги, дернувшись, поезд остановился. Большинство солдат выпрыгнули из поезда, бросились на землю под вагонами и открыли ответный огонь, другие стреляли из окон. Очевидно, огневая мощь наших шестисот карабинов и автоматов оказалась несопоставимой с той, которую нам могли противопоставить партизаны, выстрелы смолкли, и они вскоре исчезли в лесу.

Но одному из наших товарищей не повезло: с отпускным удостоверением в кармане он был убит. Из его документов мы узнали, что у него была жена и четверо детей, которые ждали его в Германии. Мы оставили его тело на обледеневшей платформе железнодорожного вокзала в Смоленске.

Участок пути между Смоленском и Оршей был спокойным, и поезд быстро набрал приличную скорость. Но только перед самой Оршей мы наконец заметили, что фронт действительно остался далеко позади и что впереди нас ждет отпуск. Комендант поезда отдал приказ, звучавший для нас, фронтовиков, довольно странно: «Разрядить все карабины и автоматы! Все магазины освободить от патронов!»

Раздался звон сотен патронов, когда они посыпались из нашего оружия. Мы тщательно уложили их в патронные коробки, и внезапно нам показалось, что война осталась где-то далеко позади нас. С этого момента всякая стрельба была строжайше запрещена!

В Орше рядом с вокзалом в новеньком бараке нас ожидали длинные ряды столов, покрытых белоснежными скатертями. На столах горели разноцветные свечи, в помещении было тепло, и военный духовой оркестр негромко, разумеется насколько это было возможно для военного оркестра, наигрывал мелодии старых немецких народных песен. Сестры милосердия из организации Красного Креста в своей белоснежной форме приветливо встретили нас и предложили занять места за столами. Некоторые из фронтовиков поначалу не решались даже войти сюда, так как за долгие месяцы войны успели забыть, как вести себя в таких культурных условиях. Сначала солдаты аккуратно сложили у стен барака свои пожитки и оружие, затем сняли шинели и лохмотья и уложили их на свой багаж. Наконец, не говоря ни слова, уселись в своей грязной потрепанной форме за безупречно чистые столы. Некоторые из них никак не хотели расставаться со своим оружием и прихватили его с собой к столу, пока сестрички милосердия вежливо не напомнили им, что в этом больше нет необходимости.

В Брест-Литовске вермахт приготовил для нас несколько иной вид приветствия. Нам было предложено покинуть удобный поезд, в котором мы сладко проспали большую часть пути от Орши до Брест-Литовска. Все 600 отпускников проследовали к другому составу, который был оборудован как дезинсекционный пункт. Мы вошли в него грязные и завшивевшие, а вышли словно родившиеся заново. Процедура была одинаковой для всех, то же самое произошло и с нашей формой. Пока мы тщательно отмывались и драили друг другу спины, мы все были равны, от полковника до рядового. Даже в армии одежда делает человека, подумалось мне.

Потом мы снова вернулись в свои старые звания, сели в другой поезд и покатили в направлении Варшавы, Позена (Познани) и Берлина.

Уже под вечер мы въехали на территорию самой Германии. Здесь уже не осталось и следа от снега. Деревни и города выглядели нереально красивыми, чистенькими и ухоженными. Поля были обработаны, а на пашнях уже зеленели всходы озимых. Четыре дня тому назад мы выехали из района, над которым еще задували ледяные пронизывающие ветра – а здесь земля уже проснулась, и мир замер в ожидании нового лета.

Во Франкфурте-на-Одере приветливые, культурные местные дамы встретили нас кофе и бутербродами. Они рассказали, что наш поезд был всего лишь третьим поездом с отпускниками с Восточного фронта. Немного робея, эти дамы, являвшиеся членами национал-социалистической благотворительной организации, спрашивали нас, как обстоят дела в России.

– Было очень холодно! – глубокомысленно заметил один из нас. – Когда наступила зима, мы все время мерзли!

В Берлине нам пришлось несколько часов ждать ночного поезда, следовавшего в Рурскую область. Отпускники, участники зимнего сражения за Москву, разъехались кто куда. А я решил пройтись по ярко освещенным улицам столицы рейха. В городе было полным-полно солдат – несомненно, их было здесь гораздо больше, чем в Малахово или в Ржеве! Это заставило меня призадуматься, и я почувствовал себя в своей поношенной форме довольно неуместно среди нарядной толпы. Чтобы немного отдохнуть от суеты, я зашел в маленькое кафе. Официантка подала ячменный кофе, но не в треснувшей чашке, а в чашке из настоящего фарфора. Прикосновение к тонкому фарфору и приятная музыка заставили меня почувствовать, что я нахожусь уже совсем близко от своих родных мест и от Марты.

Наконец я снова сидел в поезде, забился в угол и заснул. Когда начало светать, мы как раз отъезжали от главного железнодорожного вокзала Оберхаузена. Мы находились в самом сердце промышленного Рура, вокруг виднелись чадящие фабричные трубы, а воздух пропах дымом. Я вспомнил о проведенном здесь детстве, о том, как, сидя на перроне, выполнял домашние задания, о буйных детских проказах, которые мы тут устраивали. С едва заметным толчком поезд остановился: Дуйсбург, главный железнодорожный вокзал! Я был дома!

* * *

Почти весь мой отпуск был посвящен только Марте и еде. Каждый, кого я навещал, выставлял на стол последние запасы прибереженного для такого случая кофе в зернах, припрятанную бутылочку хорошего вина или палочку копченой колбасы. Все меня баловали и лелеяли. Но никакое кушанье, никакой банкет по поводу нашего обручения не могли сравниться с той радостью, какую мне доставил первый совместный завтрак с моей невестой уже через час после моего прибытия в Дуйсбург. Он состоял только из чашки натурального кофе и булочек с медом, но он тотчас стер все воспоминания о гуляше из конины, замороженном хлебе и «негритянском поте».

Как одного из первых отпускников Восточной кампании, меня часто расспрашивали о событиях на Восточном фронте. Я рассказывал не обо всем – только то, что могло не очень сильно обеспокоить родных и близких, и то, что они были в состоянии понять. Это постоянно было одно и то же, и мой рассказ уже можно было записывать на пленку. Втайне я восхищался терпением Марты, так как она снова и снова с неослабевающим интересом слушала меня, как будто слышала мой рассказ в первый раз.

Вместе с Мартой я навестил фрау Дехорн. Она еще не забыла потери своего мужа и продолжала ходить в трауре. Зато наши визиты к супруге полковника Беккера, жене Ноака и посещение семьи Генриха были приятным делом. Мы поиграли с румяной дочуркой Генриха – ей было всего лишь два годика, – а фрау Аппельбаум смеялась до слез, когда я рассказал, как Генрих жарил конину на касторовом масле.

Я испытал истинное наслаждение от вечеров, проведенных в Дуйсбургском оперном театре, когда Марта пела партии Мими, Баттерфляй и Памины. Ее звонкий, чистый голос уносил меня в иной, прекрасный мир.

А потом в переполненном доме моего старшего брата, пастора в Крефельде, мы отпраздновали нашу помолвку. Директор Дуйсбургской оперы предоставил Марте внеочередной десятидневный отпуск, и уже на следующий день мы сели в поезд и отправились в ее родной город Вену.

Дни пролетали как во сне. Мы побывали в Гринцинге, живописном районе на северо-западе Вены, со средневековыми улочками, по которым ступала нога Бетховена и Шуберта, прогулялись по парку развлечений Пратер, порадовались приметам близкой весны в Венском лесу. В последний вечер нашего пребывания в Вене мы слушали в Государственной опере «Гибель богов» Рихарда Вагнера и ужинали в ресторане на верхнем этаже высотного здания. Пианист исполнял простые, незамысловатые мелодии, а у нас в ушах продолжала звучать судьбоносная музыка «Гибели богов».

Во время ужина Марта вдруг пристально посмотрела на меня своими темными глазами и спросила:

– Скажи правду, Хайнц, мы действительно победим в этой войне?

– Надеюсь, но не знаю, Марта. Коммунисты втайне от всего мира очень сильно вооружились. Это очень трудная задача!

Она положила свою руку поверх моей, и мы молча устремили свои взоры на раскинувшийся под нами древний город. На фоне ночного неба отчетливо выделялся силуэт собора Святого Стефана. Пианист продолжал играть чудесные венские мелодии, музыка чарующе обволакивала нас, и Марта начала тихонько напевать. Считаные мгновения спустя у нашего столика оказался метрдотель. Он учтиво поклонился и сказал:

– Не будете ли вы, милостивая фрейлейн, так любезны и не доставите ли вы всем нам радость, спев со сцены у рояля? Может быть, несколько венских песенок?

– Да, сегодня вечером я с удовольствием спою! – ответила Марта и встала. Но прежде чем выйти на сцену, она шепнула мне на ухо: – Ты должен знать, что я пою не для всех! Я пою эти песни только для тебя!

Последний день отпуска мы провели в Бонне, где я учился в университете. Взявшись за руки, мы отправились к Старой таможне на набережной Рейна. Под нами величественно нес свои воды батюшка Рейн, а мы смотрели на погруженный в синеватую дымку, овеянный легендами горный массив Семигорье,^[105] который медленно исчезал в вечерних сумерках.

– Хайнц, почему ты должен опять возвращаться на фронт? Разве ты недостаточно повоевал?

– Мой отпуск подошел к концу, любимая! И уже ничего нельзя изменить!

– Но ведь в Германии полно молодых врачей, которые еще не нюхали пороху! – продолжала настаивать Марта. – Ты ведь жаловался на боли в сердце, тебе нужен покой! Ты можешь сказаться больным, и тебя больше не пошлют на передовую!

Я обнял Марту за плечи.

– А что же будет с моими товарищами на линии Кёнигсберг под Ржевом? Здесь речь идет не о Гитлере, а о свободе нашего отечества! Что будет с Германией и Европой, если русские прорвутся через все преграды? На фронте на счету каждый человек. Я думаю, там нужен даже я!

Марта надолго замолчала. Потом она встала и сказала:

– Тогда мне остается только молиться, чтобы ты однажды вернулся живым и здоровым!

* * *

Кёльн, главный железнодорожный вокзал. Из громкоговорителей разносится сильный голос диктора:

«Скорый поезд с отпускниками, следующий через Ганновер и Берлин, с прицепными вагонами до Варшавы, Брест-Литовска и Смоленска прибывает к платформе номер три!»

Прощание солдат со своими родными и близкими происходило в спокойной, строгой обстановке. В основном все были немногословны и желали отъезжающим всего хорошего. Женщины украдкой вытирали глаза, и все старались не показывать, как тяжело им прощаться.

Марта обняла и поцеловала меня. Прозвучал сигнал к отправлению, и поезд медленно тронулся с места. Я еще долго всматривался в темные глаза Марты, в которых читалась вера в то, что мы еще встретимся. И я чувствовал, что счастлив.

Поезд с отпускниками вошел в поворот, и белый носовой платочек, которым махала Марта, окончательно исчез из вида. Мое разгоряченное лицо обдувал теплый весенний ветерок. Передо мной протянулись почти две тысячи километров сверкающего рельсового пути до самого Ржева.

Глава 30
Заключение

Такой была наша первая зима в России.

В мае весна пришла наконец в Малахово и Ржев. Снег исчез, а вместо него появилась грязь, километр за километром тянулась глубокая, липкая трясина. Последнюю часть пути от Ржева до Малахово мне пришлось преодолеть на санях, хотя снега уже не было, так как колесные транспортные средства безнадежно застревали в этом болоте. Ноака перевели в 1-й батальон, а выздоровевший после болезни папа Нойхофф снова возглавил остатки своего 3-го батальона. Мы весело отпраздновали нашу встречу.

Летнее солнце постепенно высушило проселочные дороги и поля, и окружающая местность приобрела более привлекательный вид. С наступлением теплой погоды сыпной тиф бесследно исчез, и у Нины, которая окончательно поправилась после своей болезни, было совсем мало работы. В середине июля нас сменила саксонская дивизия, прибывшая из Дрездена. В Ржеве нас загрузили в воинские эшелоны и перебросили в Сычевку для перегруппировки.

Однако 30 июля наша дивизия была поднята по тревоге.^[106] Крупномасштабное наступление русских… Малахово пало… Крупные вражеские соединения готовятся к триумфальному входу в Ржев…

Нашу 6-ю дивизию снова поспешно загрузили в эшелоны, и уже через несколько часов, имея на руках только легкое вооружение, мы были брошены в бой. Уже на железнодорожном вокзале в Сычевке поступил приказ о моем переводе в 58-й пехотный полк 6-й пехотной дивизии в качестве полкового врача. С собой я взял Генриха и нашего русского помощника Ганса.

Казалось, что Ржев уже обречен. Малахово, Гридино, Крупцово, Клипуново – все эти населенные пункты уже находились в руках врага. Русские стояли всего лишь в пяти километрах от Ржева. Улицы предместий города, расположенных севернее Волги, совсем опустели. Опоры моста через Волгу были заминированы. Еще ночью 58-й пехотный полк занял деревню Полунино, расположенную к северу от Ржева, а справа от нас занял позиции 18-й пехотный полк под командованием полковника Беккера с моими старыми боевыми товарищами из 3-го батальона.

Многие гражданские из деревень, расположенных вокруг Малахово, сумели бежать через Волгу, среди них оказалась и Ольга. В царившей в городе суматохе она все-таки сумела разыскать меня. Обливаясь слезами, Ольга рассказала, что Нина осталась, чтобы продолжать ухаживать за больными, и после прихода «красных» была убита выстрелом в затылок за сотрудничество с немцами. Ольга пыталась, как могла, помочь ей, но все было напрасно. Сама же Ольга избежала выстрела в затылок только благодаря помощи одного из сердобольных русских солдат, который сжалился над ней и отпустил ее перед самой казнью.

Утром 30 июля 1942 года началось кровавое, оборонительное сражение, продолжавшееся много месяцев. Но после ада, показавшегося нам бесконечным, оно закончилось нашей победой.^[107] Ржев удалось отстоять. В течение этих месяцев Красная армия яростно штурмовала немецкую линию обороны, пытаясь прорвать ее. Ежедневно она бросала против наших сотен бойцов тысячи своих красноармейцев, которых поддерживали крупные танковые соединения.^[108] Их имевшая многократное превосходство артиллерия и «сталинские орга?ны» уничтожили своим огнем все здания в городе. Но ни один немецкий солдат не дрогнул и до конца выполнил свой долг. Полковник Беккер и мой новый командир полка, полковник Фурбах, были награждены за битву под Ржевом Рыцарским крестом. Получил Рыцарский крест и обер-фельдфебель Альбрехт Шниттгер из 10-й роты 3-го батальона 18-го пехотного полка. Но в самый разгар битвы в результате ранения в голову погиб Нойхофф, а вскоре такая же участь постигла и Ноака, раненного в брюшную полость. Тяжелые ранения получили фон Калькройт и обер-лейтенант Райн из батальона Хёке.

Вот так мы и сражались день за днем: «красные» перед нами, а медленно несущая свои воды Волга – позади нас. Снова и снова мы отрезали вражескую пехоту от танков и пропускали советские танки через наши позиции, чтобы потом уничтожить их в ближнем бою. Частенько случалось, что перед нашими позициями или позади них стояло до сорока подбитых стальных чудовищ. Наши пикирующие бомбардировщики постоянно вмешивались в наземные бои, оказывая нам неоценимую поддержку. Не щадя своих сил, мы бились за каждую пядь земли. Почти ежедневно мой блиндаж был до отказа забит умирающими и ранеными, которых можно было эвакуировать в тыл только ночью. Это был настоящий ад.

Генрих и я получили по нагрудному знаку «За уничтоженный танк». В одном из боев нам с ним удалось подбить два вражеских Т-34.

В ноябре мне был вручен Немецкий крест в золоте. В представлении меня к этой награде, в частности, говорилось: «Во время оборонительного сражения севернее Ржева полковой врач, обер-лейтенант медицинской службы доктор Хаапе, руководил батальонным перевязочным пунктом в деревне Полунино. Только за период с 2 по 21 августа 1942 года в тяжелейших фронтовых условиях он оказал медицинскую помощь более 520 раненым, несмотря на массированный артиллерийский и танковый обстрел противника и плотный огонь вражеской пехоты. Во время прорыва противника доктор Хаапе вместе с легкоранеными занял окоп, примыкавший к перевязочному пункту, организовал оборону и тем самым способствовал удержанию населенного пункта. Важные донесения о сложившемся положении, которые из-за обрыва телефонных линий и нарушения радиосвязи командир батальона не мог передать в штаб полка, по собственной инициативе были своевременно переданы обер-лейтенантом медицинской службы, доктором Хаапе. В течение нескольких дней доктор Хаапе умело руководил борьбой с прорвавшимися вражескими танками путем установления мин и противотанковых заграждений. Во время вражеского прорыва 18 августа доктор Хаапе, как один из двух оставшихся в строю офицеров батальона, собрал разрозненные остатки батальона и организовал успешную оборону на отсечной позиции. Тем самым доктор Хаапе в значительной степени способствовал срыву вражеского наступления на важную базу снабжения, город Ржев».

Это был период, в котором часы, дни и недели были заполнены кровопролитными боями с их неописуемыми страданиями и ужасами. Но, как и во время зимней битвы за Москву, я находил утешение в том, что каждого раненого, прошедшего через мои руки, удалось эвакуировать в тыл. Некоторые из них умерли из-за полученных страшных ран. Многим я сумел в примитивнейших условиях сделать экстренные операции, чтобы дать им шанс на спасение. Но в любом случае все раненые получили всю возможную в тех условиях медицинскую помощь, и никто из них не попал в руки русских. Потери с нашей стороны были большими, но потери со стороны противника были еще больше. А поскольку мне каким-то образом удалось выжить, то к концу 1942 года вдруг выяснилось, что я являюсь одним из тех врачей германского вермахта, у кого было больше всех боевых наград. За проявленную храбрость перед лицом врага мне было досрочно присвоено звание капитана медицинской службы, и я был назначен адъютантом начальника медико-санитарной службы дивизии, подполковника медицинской службы доктора Грайфа.

С деревьев опали последние осенние листья, и снег прикрыл шрамы крупных танковых боев под Ржевом. Мы удержали город в летний зной и не собирались уступать его противнику в снежную зиму. А 24 ноября 1942 года я на один час забыл о войне. В русской избе на берегу Волги была проведена церемония заочной регистрации брака между Мартой и мной. Моя любимая невеста провела такую же церемонию в Дуйсбурге в Рурской области. Полковник Беккер проводил регистрацию брака, маленький Руди Беккер был свидетелем акта бракосочетания. Обер-лейтенант Клюге играл на рояле и дирижировал небольшим солдатским хором, обер-фельдфебель Шниттгер поздравил меня от имени горстки оставшихся в живых ветеранов моего родного 3-го батальона, при этом присутствовал и обер-лейтенант Бёмер.

Выступая с кратким душевным напутствием, Корле Беккер сказал:

– Желаю тебе, мой дорогой Хальтепункт, обрести такое же семейное счастье в твоем браке, какое я обрел в своем!

В течение двух последующих дней мы вели тяжелые оборонительные бои в снегопад, но враг был отброшен. Одним из погибших оказался обер-лейтенант Бёмер.

После поражения немецкой армии под Сталинградом, расположенным более чем на полторы тысячи километров ниже по течению Волги, мы были вынуждены пойти на сокращение линии фронта. 3 марта 1943 года началась блестяще спланированная нашими штабами операция «Движение буйвола» – мы отошли из района Ржева непобежденными.^[109] Через девять дней после начала отвода наших войск во время одной из контратак погиб кавалер Рыцарского креста обер-фельдфебель Шниттгер. В конце концов закон больших чисел сработал и в отношении нашего храбреца. Полковник Корле Беккер был произведен в генерал-майоры, и его назначали командиром одной из дивизий вермахта. Майор Хёке стал полковником и его достойным преемником в 18-м пехотном полку.

Мы отступали назад по дороге, которую приходилось отбивать в ожесточенных боях. Потом мы заняли новый оборонительный рубеж под Дорогобужем, восточнее Смоленска.

Наступила весна 1943 года, и я опять получил отпускное удостоверение. На этот раз мы с Мартой обвенчались в церкви.

Новое расставание и возвращение в Россию, где германский вермахт готовился к новому решающему сражению под Орлом и Курском. Битва началась, но через две недели мы были вынуждены прервать операцию «Цитадель», так как американцы высадились в Сицилии. В одной из официальных телеграмм Верховного главнокомандования моя 6-я дивизия была названа в числе трех лучших пехотных дивизий Восточного фронта.

Третья зима в России прошла в ожесточенных, кровопролитных боях, затем опять наступила весна, и пришло лето.

22 июня 1944 года Красная армия, которая тем временем, не без помощи западных союзников, сумела прийти в себя после сокрушительных поражений 1941 года, начала новое крупномасштабное наступление против германского вермахта на юге, западе, севере и востоке Европы.^[110] 28 июня русским удалось окружить нашу 6-ю дивизию под Бобруйском. За спиной бойцов дивизии несла свои воды судьбоносная для Наполеона река – Березина. И на другом берегу Березины, между дивизией и родиной уже стояли части Красной армии.

Бойцы 18-го пехотного полка, как и каждый солдат гордой 6-й дивизии, сражались как дьяволы. Полковник Хёке погиб во главе своего полка – будучи тяжело раненным, он приберег последнюю пулю для себя. Мой друг Руди Беккер тоже погиб, как и оберфельдарцт Шульц. Последний приказ по дивизии звучал так: «Лишнее оружие, технику и военное имущество уничтожить! Взять с собой только боеприпасы и неприкосновенный запас продовольствия! Пароль – «Наполеон» – прорываться в одиночку!»

Однако большая часть бойцов дивизии сложила головы на берегах Березины. Лишь единицам удалось переплыть реку и проскользнуть сквозь плотное вражеское кольцо окружения. Немногие из оставшихся в живых военнослужащих дивизии попали в плен и были отправлены в русские лагеря для военнопленных.

* * *

На встрече военнослужащих 6-й пехотной дивизии после войны в Билефельде из всех офицеров появились только фон Калькройт, обер-лейтенант Райн и юный лейтенант Аустерман. Но и наш старый полковник Беккер вернулся домой, отсидев 10 лет в русских тюрьмах как «военный преступник». В 1955 году он был среди тех последних немецких военнопленных, отпущенных после визита канцлера Аденауэра в Москву. Вне себя от радости, его жена встречала мужа так, словно он вернулся с того света. Старый вояка охотно вспоминал тяжелые дни боев под Ржевом, но не обмолвился ни одним словом о годах, проведенных в советском плену.

Однажды я получил письмо, адресованное «дяде доктору». Оно пришло от Марлис Аппельбаум, дочери Генриха, которую я навещал во время своего первого отпуска, когда был у них на хуторе.

«Мы до сих пор ничего не знаем о том, что случилось с моим папулей, – писала она. – С 1944 года мы о нем ничего не слышали!»

Генрих погиб. Я чувствую это, хотя у меня и нет доказательств. Он бы никогда не допустил, чтобы русские взяли его в плен.

А Мюллер? Скорее всего, маленький, дорогой мне Мюллер тоже погиб на Березине. Я не знаю этого…

Примечания

1

Для осуществления плана «Барбаросса» были выделены следующие силы и средства Германии и ее союзников. Германия: сухопутные войска – 3 млн 300 тыс. чел., ВВС и ПВО – 1 млн 200 тыс., ВМС – 100 тыс.; всего 4 млн 600 тыс. чел., 153 расчетные дивизии (2 бригады при расчетах приравниваются к 1 дивизии), свыше 42 тыс. орудий и минометов, более 4 тыс. танков и штурмовых орудий, около 4 тыс. самолетов. Финляндия, Румыния и Венгрия: 900 тыс. чел., 37 расчетных дивизий, 5200 орудий и минометов, 260 танков и штурмовых орудий, 980 самолетов. Итого: 190 расчетных дивизий, 5 млн 500 тыс. чел., 47 200 орудий и минометов, около 4300 танков и штурмовых орудий, 4980 боевых самолетов. Из этого числа 24 дивизии со средствами усиления находились в резерве главного командования сухопутных войск (ОКХ). Всего в первом стратегическом эшелоне находилось 129 немецких дивизий и 37 дивизий стран-сателлитов. На фронте от Балтийского моря до Карпат было сосредоточено 75 % орудий и минометов, 90 % танков и авиации. (Здесь и далее примеч. ред.)

(обратно)

2

По прямой от указанного автором района Сувалки до Москвы около 900 км, по дорогам (через Минск, Смоленск, Можайск) чуть больше 1000 км.

(обратно)

3

Превосходство в живой силе было у немцев и их союзников.

(обратно)

4

Это были истребители устаревших образцов И-16 («тупоносые монопланы») и И-153 («бипланы» у автора), использовавшиеся как штурмовики.

(обратно)

5

Очевидно, экипаж направил горящий самолет на вражескую колонну сознательно. Подобный подвиг экипажа Н. Гастелло 26 июня широко известен.

(обратно)

6

Напавший без объявления войны, нарушивший все договоры агрессор требует соблюдения международных прав.

(обратно)

7

Фронт протянулся от Баренцева моря до Черного моря, но на границе с Финляндией (от Баренцева моря до Финского залива Балтики) активные боевые действия начались только в конце июня. 22 июня ожесточенные бои начались на советской границе от Балтики у Мемеля (Клайпеды) до Карпат (верховья Сана южнее Перемышля). И уже позже, со 2 июля, развернули наступление с плацдармов на реке Прут румыны и поддерживавшие их немцы.

(обратно)

8

Здесь речь идет не о городе Мемель (Клайпеда), а о реке Неман (Нямунас).

(обратно)

9

Приказ о комиссарах был издан 6 июня, 1941 г., за две недели до начала войны.

(обратно)

10

Немцы «цивилизованно» – вероломно и подло – напали на СССР, теперь, видимо, хотели, чтобы с ними вели войну уже «по правилам».

(обратно)

11

Линия Мажино, на которой после начала Второй мировой войны находилось 50 французских дивизий, была немцами в ходе Французской кампании (10 мая – 24 июня) обойдена с правого фланга через территорию Бельгии с выходом в тыл оборонявшихся здесь французских войск. Только после отхода французских полевых войск от линии Мажино немцам удалось преодолеть полосу укреплений на узком участке. Многие гарнизоны ДОС (долговременных огневых сооружений, которых на линии Мажино было около 5600, в том числе 520 артиллерийских, 3200 пулеметных и 1800 других) сложили оружие только после капитуляции Франции. Таким образом, немецкие войска линию Мажино не «преодолели с легкостью», согласно автору, а обошли, в результате чего она не сыграла намеченной роли.

(обратно)

12

С 19 июля 1940 г. – фельдмаршал. Во время Французской кампании командовал группой армий «А».

(обратно)

13

Меттерних Клеменс (1773–1859) – австрийский государственный деятель и дипломат. С 1809 г. министр иностранных дел Австрийской империи, фактически глава правительства. С 1821 по 1848 г. канцлер.

(обратно)

14

Алленштейн – совр. Ольштын на северо-востоке Польши.

(обратно)

15

«План Барбаросса» был назван в честь германского императора Фридриха I Барбароссы (ок. 1125–1190), императора Священной Римской империи в 1152–1190 гг., погибшего в ходе 3-го Крестового похода (утонул в реке).

(обратно)

16

Восстановление «свободной Литвы» немцами не планировалось. Литовские земли (как и многие другие) намечалось заселить колонистами из Германии. Нидерландов и др., а численность местного литовского населения – сократить на 85 %.

(обратно)

17

Брест-Литовск – Брест.

(обратно)

18

Вильно – Вильнюс.

(обратно)

19

Ковно – Каунас.

(обратно)

20

Автор повторяет аргументы Геббельса, Риббентропа и др., пытавшихся оправдать вероломное нападение Германии на СССР перед лицом мирового сообщества. На самом деле СССР, несмотря на невероятные усилия, к войне готов не был.

(обратно)

21

В 1939 г. на договорной основе был осуществлен ввод советских войск в Прибалтику. Враждебных действий при вводе войск не отмечалось (прибалты тогда больше боялись немцев – пример Польши был перед глазами), начало ввода войск 3 ноября 1939 г. Позже, в 1940 г., после победы на всеобщих демократических выборах Народных фронтов во всех трех Прибалтийских республиках (до этого, надо сказать. в них пахло не демократией, а местечковым фашизмом), эти республики по их просьбе (?) были приняты в состав СССР (совершенно очевидно, что здесь первоочередную роль играл страх перед нацистской Германией). Вот такая «оккупация». По поводу советско-финской войны (30.11.1939–13.03.1940) написано предостаточно.

(обратно)

22

СССР начал ввод войск в восточные земли Польши (оккупированные поляками в 1919–1920 гг. Западную Белоруссию и Западную Украину) совсем не так, как немцы, внезапно напавшие 1 сентября на Польское государство. Советские войска начали 17 сентября освободительный поход после того, как польское правительство бежало из своей страны в Румынию, бросив на произвол судьбы свой народ и еще сражавшиеся с немцами остатки армии, когда исход германо-польской войны был ясен, а Польского государства фактически уже не существовало.

(обратно)

23

Большая часть советских войск вырвалась из котла под Белостоком, но попала в окружение западнее Минска.

(обратно)

24

12 (24) июня 1812 г. в пределы Российской империи вторглось 444 тыс. солдат и офицеров первого эшелона «Великой армии» Наполеона (в дальнейшем количество введенных в Россию наполеоновских войск превысило 600 тыс.). Им противостояли у западных границ империи около 240 тыс. русских воинов. В ходе отступления русской армии происходило много боев и сражений, которые дорого обошлись французам – крупнейшие из них при Мире, под Салтановкой, при Островно, при Клястицах, у Кобрина, Городечно, под Красным, Смоленское сражение, бой у Валутиной горы и, наконец, грандиозное Бородинское сражение 26 августа (7 сентября), Однако из-за сохранявшегося у Наполеона превосходства сил Москва была оставлена русскими 2 (4) сентября (а не зимой, согласно автору). Наполеон оставил сожженную и разграбленную Москву 7 (19) октября, золотой осенью. После сражения при Малоярославце Наполеону пришлось отступать по разоренной им же еще летом Старой Смоленской дороге и после серии катастрофических поражений (при Вязьме 22 октября (3 ноября), под Красным 4–6 (16–18) ноября, при Березине 14–17 (26–29) ноября) французская «Великая армия» перестала существовать как организованная сила. 24 ноября (6 декабря) Наполеон, оставив армию, отбыл в Париж. В конце декабря 1812 г. территорию России сумели покинуть 9–10 тыс. чел. из центральной группировки Наполеона, а также уцелевшие фланговые корпуса Макдональда (в основном пруссаки) и Шварценберга (в основном австрийцы), с ними русское командование в конечном счете договорилось. Всего в России Наполеон потерял 570 тыс. чел. (в том числе 150 тыс. пленными).

(обратно)

25

Снабжение было вполне достаточным. Помимо грабежа населения, французам удалось в начале кампании 1812 г. захватить значительные запасы всего необходимого в западных губерниях империи.

(обратно)

26

На самом деле в ходе Франко-прусской войны 1870–1871 гг. было убито и умерло от ран 32,3 тыс. солдат и офицеров прусской армии, а от болезней умерло в действующей армии 14,9 тыс., в тылу 2,2 тыс. Общее число погибших в прусской армии 49,4 тыс. Во французской армии было убито и умерло от ран 57 тыс., умерло от болезней 63 тыс. в действующей армии, 17 тыс. в плену, 2 тыс. во время интернирования в Швейцарии и Бельгии. Всего во французской армии погибло 139 тыс.

(обратно)

27

Окруженные здесь советские войска отчаянно сражались до 8 июля, приковав к себе до 25 дивизий немцев.

(обратно)

28

К Березине, отступая после разгрома под Красным 4–6 (16–18) ноября 1812 г., где французы потеряли 32 тыс. чел., в том числе 26 тыс. пленными, и практически всю артиллерию (потери русских 2 тыс. чел.), Наполеон привел 75 тыс. (к нему присоединились корпуса Виктора и Сен-Сира). В ходе боев 14–17 (26–29) ноября ему удалось, введя в заблуждение русское командование по поводу места переправы, перейти на западный берег реки вместе с 25 тыс. солдат своей армии. 150 тыс. солдат Наполеона были здесь убиты, утонули или попали в плен. Русские потеряли в этом сражении 4 тыс. чел.

(обратно)

29

Наполеон на Березине был со своей армией. Он покинул своих воинов 24 ноября (6 декабря), добравшись до Сморгони на пути из Минска в Вильно.

(обратно)

30

Точнее, ближе к Припятским болотам.

(обратно)

31

Безвозвратные потери советского Западного фронта (пленные, убитые, пропавшие без вести) с 22 июня по 9 июля составили 341 012 чел. (плюс 61 чел. из Пинской военной флотилии), всего 341 073 чел. из боевого состава 627 300 (включая 2300 чел. Пинской флотилии) на 22 июня. Санитарные потери 76 717 чел. Таким образом, после потери 417 790 чел. на этом направлении осталось всего около 210 тыс. чел. из первоначального состава войск. К 22 июня на Западном фронте было 10 296 орудий и минометов, 2189 исправных танков, 1539 боеготовых самолетов. В течение 22 июня – 9 июля было потеряно (вместе с брошенными неисправными танками и самолетами) 4799 танков и САУ, 1777 боевых самолетов, 9427 орудий и минометов, 521 200 единиц стрелкового оружия.

(обратно)

32

Очевидно, имеется в виду 240-мм гаубица 1939/40.

(обратно)

33

После огромных потерь в пограничных сражениях у советского командования не хватало сил, чтобы полностью обеспечить оборону всех позиций на линии укрепрайонов вдоль старой государственной границы, которую немцы называли линией Сталина. Имея огромное превосходство в живой силе, артиллерии и авиации, немцы во многих местах преодолели этот оборонительный рубеж, но многие укрепрайоны держались очень долго и сыграли свою роль в срыве блицкрига.

(обратно)

34

Северная часть Рейнских сланцевых гор в Германии, между рекой Зиг на юге и рекой Рур на севере. Высота до 843 м.

(обратно)

35

В описываемый период в указанном автором районе (восточнее Велижа) танков у Красной армии было крайне мало. Все мало-мальски крупные боестолкновения с участием бронетехники хорошо известны. Кроме того, немецкие танкисты очень не любили вступать непосредственно в бой с советскими танками, даже с легкими, из-за равенства в этом случае мощи танковых пушек – 45-мм орудия советских Т-26 и БТ поражали в ближнем бою немецкие танки. Немцы предпочитали, чтобы с советскими танками боролись артиллерия, пехота (ее противотанковые ружья поражали легкие танки) и авиация. С танками же Т-34 и КВ немецкие танкисты в 1941 г. старались в бою не встречаться.

(обратно)

36

Оборона немцев в ходе кровопролитного Смоленского сражения 10 июля – 10 сентября 1941 г. была вынужденной.

(обратно)

37

Как раз в то время, когда шли бои в котле под Уманью (с 2 по 8–11 августа), Гомелем (взят немцами 19 августа), Киевом (бои в котле шли с 15 по 26 сентября), на фронте группы армии «Центр» советское командование проводило контрнаступления 21 июня – 7 августа, затем 16 августа – 8 сентября. Причем тяжелые бои шли, в том числе, западнее и восточнее района озера Щучье.

(обратно)

38

В это время и особенно юго-восточнее Смоленска, под Духовщиной, Ярцевом, Ельней шли тяжелейшие бои, где советские войска вели наступательные операции.

(обратно)

39

Вырывались вплоть до 2 октября. Из окружения вырвался даже будущий предатель генерал А. Власов.

(обратно)

40

Цифры преувеличены. Под Киевом было окружено 452,7 тыс. чел. Некоторые вырвались из котла. Всего в Киевской оборонительной операции 7 июля – 26 сентября безвозвратные потери (убитые, пленные, пропавшие без вести) советских войск составили, включая потери под Уманью, 616 304 чел. Было потеряно 411 танков и САУ, 343 самолета, 28 419 (!) орудий и минометов.

(обратно)

41

2-я танковая группа Гудериана южнее начала наступление на Москву (операцию «Тайфун») 30 сентября.

(обратно)

42

Преувеличение, так как за весь 1941 г. в плен попало 2 млн 559 тыс.

(обратно)

43

Преувеличение, так как за весь 1941 г. Красная армия потеряла 20 500, а впереди была битва за Москву и др.

(обратно)

44

Орудий было потеряно больше. За 1941 г. – 101 100, за первые три месяца – большая часть этого количества.

(обратно)

45

За весь 1941 г. – 17 900.

(обратно)

46

Советская оборона к началу операции «Тайфун» была неглубокой, советские войска значительно уступали немцам в численности, серьезные резервы отсутствовали.

(обратно)

47

6-ствольные 158, 5-мм минометы «Небельверфер 41».

(обратно)

48

До 1931 и после 1990 г.

(обратно)

49

Дивизионные пушки Ф-22 обр. 1936 г. и Ф-22 УСВ обр. 1939 г.

(обратно)

50

706 м/с у Ф-22 и 680 м/с у Ф-22 УСВ против 485 м/с у немецкой 75-мм полевой пушки «18».

(обратно)

51

Прощай (фр.).

(обратно)

52

Видимо, село Буково на севере Смоленской области.

(обратно)

53

ГПУ, наследник ВЧК, существовало в 1922–1923 гг.; в описываемое время, осень 1941 г., единый НКВД СССР.

(обратно)

54

Надежды абсолютного большинства русских людей всех социальных групп в это время были связаны с разгромом оккупантов.

(обратно)

55

Безвозвратные потери (пленные и убитые) советских войск в ходе всей Московской оборонительной операции 30 сентября – 5 декабря 1941 г. составили 514 338 чел.

(обратно)

56

В ходе всей оборонительной фазы битвы за Москву (30 сентября – 5 декабря) и даже в начале контрнаступления (с 5 декабря 1941 г.) советские войска значительно уступали в численности личного состава, количестве орудий и танков. Автор «многократно» (любимое слово) искажает действительное положение.

(обратно)

57

С Т-34 немцы столкнулись уже в самом начале войны, например во время контрудара 6-го мехкорпуса, в котором было 238 Т-34 и 113 еще более мощных КВ, а всего 1021 танк, под Белостоком 24–25 июня. Но пока все для немцев складывалось удачно, о Т-34 (и КВ) много не говорили. Но когда начались крупные неприятности – под Калинином, под Мценском у Гудериана, – немцы заговорили о «новых танках». А потом – о генерале Морозе и т. д. О Наполеоне уже писалось.

(обратно)

58

А также 3, 4 и 2-й танковых групп.

(обратно)

59

Сталино – современный Донецк.

(обратно)

60

Битва за Москву началась 30 сентября наступлением 2-й танковой группы Гудериана в полосе Брянского фронта. Но в полосе Западного фронта немцы начали наступление 2 октября.

(обратно)

61

Немецкая противотанковая мина Т.Мi-35, применявшаяся в 1941 г., срабатывала при нажиме 90–100 кг.

(обратно)

62

Самыми мощными в это время были тяжелые КВ-1 и КВ-2, как и Т-34 воевавшие с начала войны.

(обратно)

63

В описываемое время только в Сталинграде, из Харькова перебрасывалось оборудование на восток. В большом количестве только с 1942 г. сначала в Сталинграде, затем на заводах Урала, Кузбасса.

(обратно)

64

Тевтобургский Лес – гряда низкогорий на западе Германии, длина ок. 80 км, высота до 468 м.

(обратно)

65

В сентябре 9 г. н. э. восставшие германские племена под руководством вождя племени херусков Арминия, находившегося на римской службе, хитростью завлекли в Тевтобургский Лес римскую армию (XVII, XVIII, XIX легионы, 9 вспомогательных когорт, всего ок. 30 тыс.) под командованием наместника недавно завоеванной Германии Публия Квинтилия Вара, неожиданно напали на нее и, окружив, уничтожили в четырехдневном бою в дремучем лесу. Вырвалась из окружения (с потерями) только римская конница. Поражение в этом сражении способствовало уходу римлян из Германии между Рейном и Эльбой. Римляне посчитали целесообразным после ряда походов возмездия ограничиться обороной рубежа Рейна. К чему это привело в дальнейшем, хорошо известно из истории.

(обратно)

66

Мориц был захвачен в Белоруссии на бывшей (до сентября 1939 г.) территории Польши.

(обратно)

67

В большинстве частей немецких сухопутных войск на Восточном фронте потери были намного выше. Так, 17 ноября 1941 г. начальник Генштаба сухопутных войск Гальдер записал в своем дневнике, что с 22 июня до 13 ноября потери (без больных) войск Восточного фронта составили 699 726 чел. убитыми, ранеными и пропавшими без вести, что составило 20,58 % средней численности войск, равной 3,4 млн чел. (сухопутных войск, без учета около 900 тыс. чел. армий союзников Германии).

(обратно)

68

Так называемые «добровольные помощники» (Hilfswilliger), сокращенно «хиви», набиравшиеся из местного населения и военнопленных. Каждый хиви получал продовольственный паек немецкого солдата, а после 2 месяцев испытательного срока и зачисления в качестве «добровольца вспомогательной службы» – и денежное содержание. В штатах немецкой дивизии конца 1942 г. число хиви составляло около 15 % общей численности. Таким образом, хиви давали возможность немцам держать больше солдат в боевых подразделениях. Советские солдаты их ненавидели, как правило, в плен не брали, расстреливали тут же. Наши танкисты, по воспоминаниям, громя немецкие тылы, часто слышали от немецких обозников крики «Свои» и русский мат. Таких давили гусеницами и уничтожали огнем без пощады. В конце войны сотни тысяч бывших хиви, взятых в плен, после фильтрации и казни наиболее «выдающихся» в предательстве, были отправлены в лагеря НКВД и спецпоселения.

(обратно)

69

В кампании 1814 г. во Франции Блюхер проявил себя довольно бездарно, командуя Силезской армией. После соединения 12 (24) марта Силезской и Главной (командующий Шварценберг) армий союзники дали Парижское сражение 18 (30) марта, в котором участвовало 100 тыс. союзных войск (из них 63,5 тыс. русских) и 45 тыс. французов. После жестоких боев столица Франции была сдана, и 19 (31) марта 1814 г. союзные войска торжественно вступили в нее.

(обратно)

70

Русские люди всегда мылись в бане еженедельно (обычно по субботам) и зимой.

(обратно)

71

Немцами планировалось, что в течение зимы 1941/42 г. вымрет от голода и холода не менее 30 млн чел. на захваченных территориях – будущем «жизненном пространстве» германской нации.

(обратно)

72

Преувеличение. Хотя был случай 16 октября, когда отряд немецких мотоциклистов просочился через линию фронта и был уничтожен на Химкинском мосту всего в 19 км от Кремля.

(обратно)

73

От Старицы до Клина по прямой 115 км, но по автодороге через Калинин (Тверь) – 138 км.

(обратно)

74

Преувеличение. Ближайшие к Москве пункты, которые заняли немцы (Красная Поляна, Дедовск, Алабино), были в 15–20 км по прямой до нынешней МКАД; до центра Москвы немцы ближе всего продвинулись в районе Красной Поляны, где их отделяло от Кремля менее 30 км.

(обратно)

75

Случай, когда немцы прорвались на конечную остановку трамвая, был на окраине Ленинграда. Здесь же, в районе станции Крюково, никаких трамваев не наблюдалось. Сюда ходили и ходят пригородные поезда с Ленинградского вокзала столицы. Сюжет с конечной остановкой московского трамвая автор, вероятно, придумал.

(обратно)

76

В Подмосковье в ноябре 1941 г. средняя температура держалась около 4–6 градусов ниже нуля (немцы как раз в это время наступали), и только 5–7 декабря морозы достигали 28 градусов, но держались недолго. – Ред.

(обратно)

77

В первых числах декабря немцы еще пытались наступать. Но к этому времени тяжелое для них положение сложилось на фронте 2-й танковой армии Гудериана. 27–30 ноября одна из его танковых дивизий была разбита южнее Каширы. 3 декабря части Гудериана даже перерезали железную и шоссейную дорогу севернее Тулы, но контрударом были также разбиты. А на рассвете 6 декабря мощным ударом войск левого крыла Калининского фронта началось контрнаступление советских войск под Москвой. На следующий день перешли в контрнаступление ударные группы Западного и правого крыла Юго-Западного фронта. Ожесточенные бои развернулись на фронте от Калинина до района южнее Ельца протяженностью около 1000 км. Вопреки приказу Гитлера немецкие войска, пытаясь наносить контрудары, начали отступать, бросая тяжелую технику (за это многие высшие военачальники были смещены со своих постов). Только 8 декабря Гитлер, видя, как развиваются события, подписал директиву № 39 на переход к стратегической обороне на Восточном фронте.

(обратно)

78

Уже упоминалось в примечаниях, что только 5–7 декабря морозы в Центральном регионе достигали 28 градусов, затем стало не так холодно.

(обратно)

79

Речь идет о валенках.

(обратно)

80

Калинин был взят Красной армией 16 декабря.

(обратно)

81

Очевидно, деревня Горки на берегу Волги в 25 км юго-восточнее Калинина (Твери).

(обратно)

82

Очевидно, Змеевы Горки, 8 км северо-восточнее Старицы.

(обратно)

83

На правом берегу Волги выше Калинина (Твери).

(обратно)

84

Биплан У-2, в 1944 г. переименованный в честь создателя конструктора Поликарпова в По-2. Созданный еще в 1928 г. как учебный, этот самолет стал самым массовым советским бомбардировщиком (выпущено около 12 тыс.). Скорость всего до 130 км/ч, брал на борт до 350 кг бомб. На этих самолетах массово летали женщины-летчицы. Немцы называли их «ночными ведьмами». Своими ночными рейдами У-2 изматывали немцев, не говоря уже о потерях. Атаковали зачастую бесшумно, выключив двигатели, и довольно точно.

(обратно)

85

В 16 км к северо-востоку от Старицы.

(обратно)

86

20 км северо-восточнее Старицы, на левом берегу Волги в 1 км от реки.

(обратно)

87

Гитлер был Верховным главнокомандующим, а теперь стал и главнокомандующим сухопутными войсками вместо фельдмаршала Браухича, уволенного 19 декабря в запас.

(обратно)

88

Около 3 км западнее Казнаково.

(обратно)

89

Ненадолго. Отсюда немцы были вскоре отброшены ближе к Ржеву и Зубцову.

(обратно)

90

Странно, поскольку и комиссарам было положено носить установленные по форме шапки.

(обратно)

91

Советский батальон по штату 572 чел., а в атаку могло пойти 354, а скорее всего, не более 300, тогда все встает на свои места, в том числе и потери.

(обратно)

92

Отношение немцев к советским пленным всегда, а в это время особенно, было бесчеловечным.

(обратно)

93

От Щитниково до следующей деревни, где оборонялся батальон автора, Гридино, 40 км по прямой.

(обратно)

94

От места, где батальон автора пересек Волгу, отходя из Терпилово (деревни Техменево и Сасынье) до Старицы 12 км.

(обратно)

95

В 20 км к юго-западу.

(обратно)

96

Видимо, батальон автора каким-то образом оказался в стороне от грандиозных событий на фронте группы армий «Центр», где контрнаступление советских войск поставило немецкие войска в крайне тяжелое положение. К 7 января наступавшие советские войска, не имевшие превосходства в живой силе, танках и артиллерии, отбросили немцев на 100–250 км от Москвы, нанося тяжелые поражения 38 дивизиям вермахта, в том числе 15 танковым и моторизованным, выйдя на подступы к Ржеву, реке Ламе, Рузе, Боровску, Мосальску, Белеву, Верховью. А с 8 января началась Ржевско-Вяземская наступательная операция (до 20 апреля), в которой немцы удержали фронт буквально из последних сил.

(обратно)

97

В 4 км юго-восточнее станции Панино, ныне не существует.

(обратно)

98

В 4 км южнее Гридино.

(обратно)

99

В 4 км южнее Гридино и в 8 км юго-юго-восточнее станции Панино.

(обратно)

100

Превосходства в силах у советских войск в ходе Ржевско-Вяземской наступательной операции 8 января – 20 апреля не было. Но инициатива была в руках советских войск. Немцы же, как правильно отметил ранее автор, сидели зимой 1941/42 г. по деревням и другим местам, где был обогрев, их техника и вооружение оказались недостаточно подготовленными к боевым действиям в зимних условиях, и их часто приходилось бросать в ходе отступления. К следующим зимам немцы подготовились лучше, но и тогда инициативы почти не проявляли, ограничиваясь обороной, базировавшейся на опорные пункты с местами обогрева.

(обратно)

101

БМ-13, так называемые «катюши».

(обратно)

102

В 7 км юго-восточнее Гридино, в 5 км восточнее Малахово.

(обратно)

103

О том, что советские войска в массовом порядке передвигались на лыжах, что советские танки были способны идти по достаточно глубокому снегу, прокладывая путь и другим войскам, автор не знает.

(обратно)

104

Наступавшие советские войска понесли в ходе предыдущих боев большие потери. Кроме того, немцы, считая дивизии, не говорят о том, численность немецкой дивизии была, как правило, намного больше (в описываемый период в 2–3 раза). Поэтому Ржевско-Вяземская наступательная операция советских войск (завершающая часть битвы за Москву 30 сентября 1941–20 апреля 1942 г.), продолжавшаяся с 8 января по 20 апреля 1942 г., разворачивалась в условиях равенства сил в пехоте, некоторого превосходства немцев в артиллерии и двойного – в танках (последнее немцы из-за зимних условий могли реализовывать с трудом). Потери советских войск по итогам Ржевско-Вяземской операции: 272 320 чел. безвозвратные и 504 569 чел. санитарные, всего 776 889 чел. Было потеряно 957 танков и САУ, 550 самолетов, 7296 орудий и минометов. Немцы потеряли более 330 тыс. убитыми и ранеными и сумели удержаться на Ржевском выступе фронта. – Ред.

(обратно)

105

Старейший (с 1836 г.) национальный заповедник Германии.

(обратно)

106

Началась Ржевско-Сычевская наступательная операция советских войск (до 23 августа 1942 г.).

(обратно)

107

Советские войска на фронте ок. 50 км продвинулись в тяжелейших боях до 30 км. Был освобожден Зубцов. 7–10 августа во встречном танковом сражении в районе Карманово и Карамзино, где с обеих сторон участвовало до 1500 танков, немцы потерпели поражение. Но главным было то, что 3 танковые и несколько пехотных дивизий, которые готовились к переброске на Сталинградское направление, были обескровлены в боях. Ржев немцам удалось удержать до 3 марта 1943 г.

(обратно)

108

Советские войска к началу Ржевско-Сычевской операции насчитывали 345 100 чел. В полосе наступления ударных группировок было достигнуто более чем двукратное (кое-где трех– и более кратное) превосходство над немцами в людях, артиллерии и танках.

(обратно)

109

До Великой Отечественной войны население Ржева составляло 56 тыс. чел. За 17 месяцев оккупации и боев Ржев был разрушен до основания. Из 5443 жилых домов уцелело 297. Из 20 тыс. чел., оказавшихся в оккупации в Ржеве, и примерно такого же числа людей в районе в день освобождения в Ржеве осталось 150, вместе с районом 362 чел. Покидая Ржев, немцы 1 марта согнали в Покровскую церковь на ул. Калинина почти все оставшееся на этот день население города, 248 чел. – женщин, стариков и детей. На заминированные двери храма был повешен замок. О том, что немцы планируют уничтожить всех оставшихся в живых жителей Ржева, взорвав церковь, стало известно командованию Красной армии. Ранним утром 3 марта отряд советских бойцов, пройдя перед этим через заминированные улицы разрушенного Ржева и потеряв немало людей, вышел к Покровской церкви, разминировал и освободил находившихся в ней жителей города (выжили не все). Последние немецкие подразделения покинули Ржев вечером 3 марта.

(обратно)

110

Так в тексте. 23 июня началась Белорусская наступательная операция советских войск (операция «Багратион») – до 29 августа. В ходе ее была разгромлена группа армий «Центр», а советские войска продвинулись на фронте 1000 км до 600 км, выйдя на Вислу.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Операция «Барбаросса»

Глава 2 Медицинская помощь раненым оказывается недостаточной

Глава 3 Приказ есть приказ

Глава 4 Бесконечный переход

Глава 5 По стопам Наполеона

Глава 6 Прорыв линии Сталина

Глава 7 Поля в огне

Глава 8 Налет казаков

Глава 9 «Коктейли Молотова» и сложная операция

Глава 10 Мы основательно застряли

Глава 11 Последняя битва года

Глава 12 Пророчество старого дровосека

Глава 13 Волга и осенняя распутица

Глава 14 Т-34 и генерал Мороз

Глава 15 Маниакальная депрессия, волынская лихорадка и обморожения

Глава 16 Снег

Глава 17 Трамвай до Москвы

Глава 18 Обреченный батальон

Глава 19 Ледяной ветер

Глава 20 Наши ряды снова тают

Глава 21 Наташа Петрова

Глава 22 Бой за Щитниково

Глава 23 Паника и тактика выжженной земли

Глава 24 Слезы старого воина

Глава 25 Ад в Гридино

Глава 26 Нина Барбарова

Глава 27 Нина здесь, и Марта – там

Глава 28 Теплые шубы и «весенняя лихорадка»

Глава 29 Конец зимы

Глава 30 Заключение

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно